«Русская рулетка»

3372

Описание

1921 год. Неспокойно на советско-финской границе, то и дело пытаются прорваться через нее то контрабандисты, то отряды контрреволюционеров. Да и в Северной столице под руководством профессора Таганцева возникает «Петроградская боевая организация». В нее входят разные люди – от домохозяек до поэтов, вот только цель у них одна – свержение советской власти. Стоит ли удивляться, что жизнь пограничника Костюрина, боцмана Тамаева, царского подполковника Шведова, чекиста Крестова и многих других людей уподобляется знаменитой «русской рулетке»?…



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Валерий Дмитриевич Поволяев Русская рулетка

Посвящается моему близкому товарищу Каро Сипки

Глава первая

Зимний Питер часто бывает угрюм, пустынен, над крышами домов плывут низкие плотные облака, смешиваются с дымами, медленно выползающими из давно не чищенных печных труб, ветер, приносящийся с моря, пробирает до костей, поэтому те, кто может сидеть дома, предпочитают дома и сидеть, на улицу не высовываются.

Ветер питерский, недобрый, холодный, солёный, рождает в груди тоску, стискивает горло, так сильно стискивает, что становится нечем дышать, потому-то у многих людей, встречающихся на петроградских тротуарах, лица бледные, в синеву. Им не хватает свежего воздуха.

У Костюрина имелась в Петрограде своя комната — угловая, тихая, расположенная в многонаселённой квартире в самом центре Северной столицы, на Лиговском проспекте, в большом доме, украшенном различными пилонами, капителями, розетками и прочими красивыми вещами, которые впоследствии будут величать архитектурными излишествами.

Раз в месяц Костюрин обязательно покидал свою пограничную заставу — оставлял её на замбоя (заместителя по боевой подготовке) Петра Широкова и отправлялся в Питер: дома надо было появляться регулярно, иначе комнату могли заселить каким-нибудь излишне шустрым жильцом, и такое в их доме уже бывало — это раз, и два — в каждый свой приезд домой Костюрин обязательно стремился где-нибудь побывать: на поэтическом вечере, на концерте заезжего молодого певца или в модном революционном театре на пьесе очередного горластого сочинителя…

Замбой Петя Широков был человеком надёжным, ему Костюрин верил как самому себе, плюс ко всему Широков был другом начальника заставы Костюрина, в восемнадцатом году они вместе трепали генерала Юденича в болотах под Питером, в свободное от боёв время дружно ругали генерала, величали его Кирпичом. Вообще-то они не были первопроходцами по части прозвища. Кирпичом Юденича величали ещё в годы Первой мировой войны, которую в четырнадцатом году назвали Великой — слишком много стран ввязалось в неё, — да и физиономия у старого генерала была цвета хорошо прокалённого кирпича и очень даже подходила для такого прозвища.

Говорят, Юденич на это прозвище не обижался, терпел.

Костюрин перед своим домом остановился, оглядел его внимательно, словно хотел засечь изменения, которые произошли во внешнем облике здания. А ничего, собственно, и не произошло. Постарел только дом, и всё.

Песочного цвета стены, высокий фронтон, расположенный по центру. Несколько балконов с одинаковыми оградками, массивные окна с запыленными стёклами. Народ питерский перестал мыть окна, посчитав это дело буржуазной отрыжкой… Костюрин вздохнул и вошёл в подъезд. По широкой парадной лестнице с роскошными чугунными перилами поднялся на второй этаж, собственным ключом открыл английский замок на двери квартиры номер семнадцать и очутился в тёмной, пахнущей пылью прихожей.

На тяжёлый стук массивной входной двери сразу из двух комнат выглянули соседи: волосатый, похожий на предводителя большого цыганского табора Кобылкин и жилистая, наряженная в красный марксистский жилет дама неопределённого возраста (знатоки давали ей от семнадцати до семидесяти пяти лет) по фамилии Бремер. Бремерша работала в местной коммунальной организации, следила за тем, чтобы рабочий люд, получающий комнаты в общих квартирах, не калечил жильё и там, где есть мебель, сохранял её.

Костюрин поднял руку, приветствуя соседей:

— Революционный салют труженикам славного Петрограда!

Слесарь готовно распахнул волосатую пасть:

— Наше — вашим!

Бремерша не ответила Костюрину, оценивающе оглядела его с головы до ног, прилепила к нижней вялой губе папироску — курить папиросы стало модным среди женщин, — и с громким хряском захлопнула дверь своей комнаты. Вот тебе и «Наше — вашим!». Слесарь это не расценил никак. Звучно щёлкнул пальцем по кадыку:

— Могу картофельным самогончиком угостить!

Отрицательно мотнув рукой — устал, мол, — Костюрин прошёл к своей двери, на которой висел простенький плоский замочек, какими запирают сундучки, открыл его гвоздём, который специально держал в кармане, — ключ он давным-давно потерял, — и вошёл в комнату.

Здесь, как и в прихожей, пахло пылью. Костюрин стянул с себя, перекинув ремень через голову, командирскую сумку, бросил её на жёсткую железную койку, сшитую каким-то умельцем с Путиловского завода из металлических пластин, посаженных на гайки, расстегнул пряжку портупеи, потом — новенький кожаный ремень, один из последних трофеев, взятых им на Гражданской войне: снял с убитого белого офицера на Дальнем Востоке.

После Юденича Костюрин дрался с Колчаком, потом вообще переместился на край краёв земли — на Камчатку, там и встретил конец войны…

Дальше был направлен служить на остров Врангеля.

Люди, слыша об этом, фыркали:

— Фи, Врангель — белый генерал, душитель народный, мироед…

— Не мироед, а мореплаватель, путешественник и вообще большой первооткрыватель, — терпеливо пояснял неотёсанным собеседникам Костюрин.

— Чего же он такого понаоткрывал, раз его советская власть терпит? — щурили глаза несогласные.

— Много чего. Моря, проливы, острова. Новые земли… понятно?

— А первооткрывателя твоего случайно не Петькой звали, а? Как крымского генерала… А?

— Не боись, не Петькой.

— А как?

— Фердинандом.

— Час от часу не легче! Ну смотри, Костюрин, под твою ответственность. Хотя советуем от всей души — фамилию эту употребляй как можно реже.

— Щаз!

Действительно, Врангель Врангелю рознь. Фердинанд — великий человек, присовокупивший к земле русского острова и новые земли. Возглавивший когда-то Колымскую экспедицию и открывший неизведанную каменистую плошку, купающуюся в холодном океане, которую назвал «остров, на котором живут чукчи», а второй Врангель — обычный кровосос. Комар, которому Красная Армия свернула шею. Что же касается первого Врангеля, то лишь через сорок лет заиндевелая, с разбитыми каменными берегами, подмытая солёной океанской водой и промороженная до самых печёнок земля получила его имя. Костюрин хоть и недолго побыл на ней — год с небольшим довеском, но успел влюбиться в берега, на которых вила гнёзда самая романтичная птица Арктики, она же и самая редкая — розовая чайка.

Некоторые покорители севера всю жизнь ищут розовую чайку, хотят глянуть на неё хотя бы одним глазком, окунуться в редкостный свет, источаемый её оперением, мечутся по снегам и льдам с возгласами надежды, но цели своей не достигают, так и уходят в мир иной, не повидав таинственной птицы. А Костюрин видел розовую чайку, несколько раз видел, и гнёзда её находил…

Он стянул с себя ремень с портупеей и тяжёлой кобурой, в которую был вложен наган, повесил на спинку «путиловской» койки, затем сам повалился на койку — почувствовал усталость. Закрыл глаза и на несколько минут опрокинулся в лёгкий, полный движения и радостных лиц, — в большинстве своём знакомых, — сон.

Очнулся он от того, что в дверь кто-то громко барабанил кулаком. Свесил с койки ноги.

— Входите, не заперто!

В дверь всунулась чёрная волосатая физиономия слесаря Кобылкина.

— Слушай, командир, всё-таки составь мне компанию, а? — Кобылкин знакомо щёлкнул ногтём по горлу. — Не могу один пить, не по-русски это.

— А я не могу пить в служебное время, ты тоже это пойми… Нельзя. Мне сегодня ещё в штабе у начальства надо появиться.

— Тьфу! — отплюнулся Кобылкин и закрыл дверь.

Сон был прерван. Костюрин выругался, качнулся на койке, пробуя хотя бы немного продавить жёсткие пластины, пробормотал привычно:

— Такие койки — только для узников Петропавловской крепости!

Мебели в Питере не хватало. Много хорошей мебели, изготовленной из дорогих пород дерева, пожгли в семнадцатом году, когда боролись с тяжким наследием царского прошлого и буржуйскими пережитками — о-ох, какие роскошные кровати с резными спинками и обтянутыми атласом пружинными низами летели в огонь — сегодня плакать хочется! В результате теперь приходится спать на неудобных железных и деревянных лежаках, уродовать себе кости. Зато никто не бросит слова упрёка, все живут по-пролетарски скромно.

Костюрин поднялся, заправил керосинку «казанской смесью» — особым «авиационным топливом», которое взял у лётчика Йоффе, прикреплённого к пограничному отряду, топливо это было не чем иным, как обычным техническим спиртом, смешанным с большим количеством самогона и небольшим — газолина. Полыхал этот самодельный бензинчик так, что Йоффе носился на своём старом самолёте, как чёрт, которому здорово наскипидарили задницу.

Для того чтобы керосинка не взорвалась, Костюрин добавлял в горючее соли, отчего керосинка трещала, фыркала, плевалась вспышками огня, будто летательный аппарат военлета Йоффе. Костюрин потряс керосинку, чтобы соль растворилась в топливе, ощупал пальцами широкий, по краю углублённый до черноты фитиль, проверяя, пропитался он смесью или нет, удовлетворённо кивнул и поставил на керосинку чайник. Самое милое дело в промозглую погоду — стакан горячего чая. У Костюрина дома даже настоящая заварка имелась, несколько щепотей, — не морковная подделка, а подлинный китайский чай, запечатанный в шёлковый мешочек и упрятанный в яркую деревянную шкатулку с клеймом харбинского магазина Чурина. Костюрин этот свой маленький запас очень ценил, хотя сейчас, в пору морковного засилья, был ценен любой чай, не только настоящий китайский…

Забравшись в шёлковый мешочек, Костюрин тремя пальцами отщипнул немного заварки, ссыпал в кружку и, подождав, когда закипит чайник, залил заварку кипятком. Восхищённо потянул носом — дух от кружки потёк божественный, мигом заполнил комнату.

Вот что значит настоящий чай.

Попив чаю, Костюрин озабоченно глянул на часы — поджимает время или нет? В половине пятого вечера ему надлежало быть в штабе, он не соврал соседу — его ждал начальник разведки.

Время ещё было. Костюрин добавил в кружку ещё кипятка, снова затянулся сладким чайным духом. Вторая заварка — не первая, после первой она показалась совсем невкусной. Недаром вторую заварку называют холопской. Хотя есть очень много людей, которые любят именно вторую заварку, считая её мягче, вкуснее, нежнее, лучше первой. Костюрин холопскую заварку не любил, пил только в крайнем случае.

В четыре часа вечера он покинул квартиру.

Начальник разведки у пограничников был человеком новым — прибыл из Москвы, где работал в аппарате самого Дзержинского. Он молча указал Костюрину на стул, а сам, пройдя к стене, раздёрнул шторки, закрывавшие карту, одну в одну сторону, вторую в другую, несколько минут молча всматривался в карту.

Потом вежливо, — сразу было видно московского интеллигента с его неспешной статью и убийственной вежливостью, — попросил Костюрина:

— Подойдите к карте поближе, пожалуйста.

Костюрин поспешно вскочил со стула. Начальник разведки указал ему на небольшой кружок на карте, — кружок располагался на участке границы, охраняемом заставой Костюрина.

— У нас имеются проверенные сведения, пришедшие с сопредельной стороны, что в этом вот месте наши недруги собираются прорезать постоянно действующее окно, — начальник разведки выразительно постучал пальцем по указанному кружку…

— Ну, эту дырку мы очень быстро заделаем, — бодро воскликнул Костюрин, — ни один таракан не прошмыгнёт.

— А вот это как раз и не надо, — мягко проговорил начальник разведки, — пусть дырка эта, как вы её назвали, существует, и действует пусть — только под нашим контролем. — Начальник разведки ещё раз стукнул по кружку и добавил: — Такое решение принято наверху, в Москве.

— И когда же полезут эти… господа хорошие? — полюбопытствовал Костюрин.

— Не знаю, — по-прежнему спокойно и сухо, не меняя вежливого тона, произнёс начальник разведки, — как только нам станет что-то известно — сообщим. А пока… пока будьте готовы ко всему, товарищ Костюрин. И не теряйте революционной бдительности.

— Есть не терять революционной бдительности, — вытянулся Костюрин.

Начальник разведки махнул рукой, отпуская его.

Улицы вечернего Петрограда были пустынны, таинственны, от них веяло холодом и чем-то ещё — запахом помойки, что ли?

Никогда Питер не пахнул помойкой, но после Гражданской войны начал пахнуть, и не петроградские жители были в этом виноваты, а разный пришлый люд, в большинстве своём грязный: дезертиры, заплевавшие чистые проспекты подсолнуховой шелухой, бандиты, выпущенные новой властью из тюрем, цыгане, разное отребье, жившее раньше на помойках, а сейчас возомнившее себя властителями города и требующее как минимум купеческие палаты… От них и тянет помойным духом. Костюрин поморщился — тьфу!

Впереди неожиданно мелькнула гибкая, плохо видная, почти прозрачная тень, послышалось хриплое мужское рявканье, а затем отчаянный женский крик:

— Помогите!

Костюрин, не раздумывая, кинулся вперёд, на крик, на бегу расстегнул кобуру нагана.

— Помогите!

Крик подстегнул Костюрина, он убыстрил бег.

В темноте начальник заставы разглядел, как двое молодцов в кепках трепали какую-то женщину — судя по всему, нестарую, исправно одетую. Женщина отбивалась от них маленькой кожаной сумочкой. Но что такое безобидная сумка по сравнению с пудовыми кулаками первого налётчика и ножиком, который держал в руке второй громила.

— Помогите!

— А ну, отпустите её! — прокричал на бегу Костюрин. — Немедленно отпустите!

— Хы! — гикнул первый грабитель, и в то же мгновение правая рука его окрасилась оранжевой вспышкой. Громыхнул гулкий выстрел.

Выстрелы на пустынных городских улицах всегда звучат гулко, будто в опорожнённой бочке, у людей, не знакомых с этим, даже коленки трясутся.

— Отпустите немедленно! — вновь прокричал Костюрин, споткнулся о собственный крик. — Иначе буду стрелять!

— Хы! — вторично выбил из горла пробку громила и вновь нажал на спусковую собачку.

Пуля на этот раз прошла совсем близко от Костюрина, он даже ощутил жар, исходивший от неё, пригнулся запоздало, хотел было выстрелить в ответ, но побоялся задеть женщину.

Когда громила вскинул пистолет в третий раз, Костюрин резко метнулся в сторону, присел. Если бы он не сделал этого, пуля снесла бы ему половину головы. Резко поднялся, распрямился, будто пружина, сделал стремительный бросок вперёд и вновь метнулся в сторону, когда услышал предупреждающий хрип налётчика:

— Не подходи!

Нырнул вниз. Налётчик выстрелил в четвёртый раз. И опять мимо. То ли Костюрину везло, то ли у налётчика были кривые глаза. Пуля вновь не зацепила начальника заставы, хотя от стрелка его отделяли уже считанные метры, на таком расстоянии в цель может не попасть только слепая корова.

— Не подходи! — опять раздался крик кривоглазого стрелка. Разъярённый, с плоским размазанным лицом, он и на человека-то не походил, больше смахивал на растерявшего свою колдовскую стать оборотня. — Кому сказал! — Он опять вскинул пистолет, что было силы надавил на железный крючок спуска.

Вместо выстрела раздался противный сухой щелчок. Стрелок дёрнулся испуганно, словно на шею ему накинули верёвку, заорал, едва ли не выворачиваясь наизнанку:

— Режь его, Колян! Режь!

Второй налётчик откинул от себя женщину, та хлестнула его в последний раз сумочкой — налётчик так и не сумел отнять редикюль, — и отлетела к высокой чугунной ограде, рыжей от густой ржави, вскинул нож с латунными блестящими усиками и тёмной деревянной ручкой, зажатой в кулаке.

Именно эти мелочи успели засечь острые глаза Костюрина — жёлтые, словно бы специально начищенные усики и чёрную, захватанную грязными пальцами ручку, — ещё Костюрин засёк, что женщина не убежала, прижалась спиной к ограде и так и застыла. Как ни странно, это ободрило Костюрина, хотя он был человеком неробким и на войне повидал всякое и хорошо знал, что рождает внутри у человека зрачок пистолетного дула или острый кончик ножа, нацеленный в грудь, — под мышками у него всё-таки родился холодный пот и заструился вниз по бокам тонкими нитками. Ещё неведомо, что случилось с пистолетом у громилы… Хорошо, если кончились патроны. А вдруг это обычная осечка и со второго раза патрон сработает? Если патрон перекосило, то громила может с ним легко справиться, выбить его и выстрелить, с другой стороны, Костюрин сейчас может сам стрелять — руки-то у него развязаны…

Он двумя длинными прыжками, будто гнался за нарушителем границы, обогнул налётчика с ножом и что было силы двинул кулаком по лицу громилы с пистолетом. Кулак соскользнул с твёрдого горбатого носа и, влепившись в губы, размял их. Губы, в отличие от носа, будто бы вырезанного из кости, оказались слишком дряблыми, неприятно было ощущать, что кулак словно бы в свежую коровью лепёшку всадился, разбрызгал по сторонам вонючие ошмотья.

Громила ойкнул, согнулся, следующим ударом Костюрин выбил у него из руки оружие. Пистолет с грохотом отлетел в сторону, всадился в камень, валявшийся на асфальте, и завертелся обиженным волчком. Налётчик прижал к лицу ладонь с кривыми корявыми пальцами, всхлипнул обиженно. Сквозь пальцы у него потекла кровь.

Костюрин сделал рывок в сторону, к налётчику, выставившему перед собой нож, как штык, сходу махнул ногой, всадил носок сапога в кулак, из которого торчало лезвие, вложив в удар всю ярость, скопившуюся у него, попал по костяшкам пальцев. Громила заорал — такие удары здорово осушают руку, кулак разжался сам по себе, нож с тихим звоном шлёпнулся ему под ноги.

— И-и-и-и, — громила сменил ор на вой, затряс рукой. Костюрин ногой отбил нож подальше от громилы и заломил ему сразу обе руки. Выкрикнул, целя в ухо:

— Ну что, гад?

— Отпусти, командир, — ноющим голосом, не отрывая ладони от окровавленного лица, попросил первый налётчик, — наехало, понимаешь… Больше не будем.

Костюрин развернул налётчика с заломленными назад руками к себе задницей и силой пнул его сапогом в кормовую часть.

— Пшёл отсюда, вонючка!

Налётчик с воем унёсся в темноту. На асфальт шлёпнулась кепка, но налётчик за ней не вернулся. Следом за ним, стеная и плюясь на ходу, отправился бандит с окровавленной физиономией. Костюрин подобрал нож, поднял пистолет и устало спросил у женщины, продолжавшей стоять у ржавой ограды:

— Как, гражданочка, чувствуете себя?

— Более-менее, — ответила та, и тут Костюрин увидел, что её и гражданочкой звать ещё рано, слишком она молода.

Тоненькая, с большими тёмными глазами и нежной, почти прозрачной кожей, она была одета в костюм, который в мире буржуев принято называть деловым — ничего общего с одеждой комсомолок той поры, любивших красные косынки и просторные толстовки, способные скрыть любое уродство, делающие все фигуры одинаковыми: и ущербные и идеально стройные, — наверняка служила в каком-нибудь важном учреждении, может быть, даже в Смольном.

— Эти гопстопники испугали вас?

— Немного… Чуть-чуть, — на бледном лице девушки появилась улыбка.

— Пойдёмте, я вас провожу до дома, — решительно произнёс Костюрин. Девушка сделала протестующее движение, но Костюрин, одёрнув на себе гимнастёрку, взял её под локоть. — Пойдёмте, пойдёмте, я вас одну отпустить не могу. Слишком опасно стало ныне ходить по петроградским улицам…

— Не беспокойтесь, товарищ командир!

— Пойдёмте! Вы же сами будете смотреть на меня, как на распоследнего контрреволюционера, если я вас отпущу одну…

— Почему контрреволюционера, а не, скажем, буржуазного отщепенца, товарищ командир?

— Что в лоб, что по лбу, милая барышня, всё едино. Только приговоры разные.

— О-о, насчёт приговоров — это уже что-то сугубо специфическое, из разряда юриспруденции или чего-то в этом роде, — девушка быстро пришла в себя и намёка на то, что ещё десять минут назад взывала о помощи, уже не было — всё осталось позади.

Хоть и темно было на улице, ни один фонарь не горел — в Петрограде наступил час гоп-стопа, даже красного комиссара, если у него с собой нет пулемёта, могут раздеть и разуть… Это Костюрин знал хорошо.

С чёрного низкого неба посыпалась холодная пыль — настоящих дождей в Петрограде в том году было мало, а вот водянистая пыль, похожая на холодный пар, сыпалась постоянно, но народ на неё внимания не обращал — питерцы вообще были привычны к влаге и зонтов с собой почти не носили.

Так и эта девушка.

— А вы, я смотрю, выстрелов этого биндюжника совсем не испугались, — одобрительно заметил Костюрин, на ходу засовывая отобранный пистолет в полевую сумку. Нож он определил в другое место — заткнул за голенище сапога.

— Что вы, я страшная трусиха, — смущённо призналась девушка, — просто жуткая.

— Но выстрелов-то не забоялись.

— Это от неожиданности, — девушка потёрлась щекою о плечо, жест был трогательным и доверчивым, и Костюрин, считавший себя суровым человеком, неожиданно размяк, внутри у него возникло что-то тёплое, незнакомое. Начальник заставы даже не понял, что это и что вообще с ним такое может произойти, он ощутил в себе необходимость обязательно защитить этого человека.

— А где вы работаете, если не секрет? Или служите?

— Не секрет. В театре.

Костюрин от неожиданности даже остановился.

— Вы артистка?

— Хотелось бы быть. Но мест свободных в театре нет. Заведую постановочной частью, — и, увидев непонимающее лицо Костюрина, пояснила: — Декорации, театральные костюмы, грим — это всё по моей части.

— Понятно. А в артистки никак нельзя?

— Надеюсь, что в будущем так оно и произойдёт. Очень надеюсь…

— А вы и петь умеете?

— Конечно, умею.

— И на гитаре играете?

Через пять минут Костюрин уже знал, что эту девушку, красивую, словно бы вобравшую в себя всю печаль города, зовут Анной, фамилия её Завьялова, и поёт она, наверное, так, что вселенская щемящая грусть охватывает душу, мешает дышать, рождает слёзы и тепло одновременно. Относилась Аня к тому типу женщин, которые никогда не бывают старыми.

Впрочем, Костюрин не мог похвастать тем, что хорошо знает женщин. Скорее, наоборот.

На углу двух улиц они остановились.

— Тихо как, — сказала Аня, — совсем не верится, что ещё пятнадцать минут назад какой-то небритый дядя в вас стрелял…

— А вас хотел ограбить.

— Да-а…

— Это — Петроград!

Петроград. Характеристика короткая, точная и ёмкая.

Жила Анна недалеко от Костюрина, у тётки, дамы строгой, чопорной и умной. Анна побаивалась её.

— Я вообще побаиваюсь умных людей, — сказала она.

— Почему?

— Потому, что они умнее меня. Я — из той породы, что перед всяким умом испытывает робость.

Костюрин улыбнулся: вот неожиданное признание! Очень искренний и очень открытый человек эта Аня Завьялова, неискренний никогда бы в этом не признался.

У Аниного дома, такого же строгого, возведённого в классическом духе, как и дом, где жил начальник заставы, они остановились. Костюрин спросил с сожалением, которое не смог скрыть, впрочем, он и не очень старался скрыть:

— Мы уже пришли?

— Пришли.

Задрав голову, Костюрин пробежался взглядом по небу, на котором не было ни одного светлого пятна, произнёс озабоченно:

— На заставе будет тяжёлая ночь.

Аня сочувственно наклонила голову:

— Вы — пограничник? Нарушают границу часто?

— Бывает, — неопределённо ответил Костюрин.

— Беляки?

— И они тоже, — тут Костюрин неожиданно замялся, переступил с ноги на ногу и нерешительно проговорил: — Аня! — проговорил и умолк. Лицо у него обузилось, словно бы он собирался идти в атаку, на лбу возникли морщины, губы сделались непослушными. — Аня!

Что-то с Костюриным произошло, а что именно, он и сам не знал. Пока не знал… Наверное, такое иногда бывает с людьми.

— Да! — Аня вопросительно глянула на Костюрина.

— Давайте как-нибудь встретимся ещё, — наконец, решился Костюрин, одолел препятствие, возникшее в нём.

— Давайте, — не стала жеманиться Аня, — приходите к нам в театр… Или ещё лучше — у нас в квартире стоит телефон. Запишите номер и позвоните. Мы договоримся.

Костюрин готовно, будто мальчишка, закивал головой, достал из сумки блокнот и карандаш… Сдержать предательской улыбки он не смог — это была, если хотите, победа, его личная победа над самим собой. И как только люди относятся к прекрасным мира сего без внутреннего трепета и робости, Костюрин не знал. Он так не умел…

Глава вторая

Советская власть молодому питерскому учёному Владимиру Таганцеву не нравилась. Не нравились матросы, умеющие лихо цыкать сквозь зубы; не нравились бывшие проститутки, нацепившие на головы красные косынки, нарядившиеся в кожанки и объявившие себя комиссаршами — шлёпнет такая иного столичного интеллигента и не поморщится; не нравился Ленин с его жёсткой картавинкой, — больше нравился Троцкий, желчный, как перец, второй после Ленина человек в России, с пронзительными, будто у ястреба, глазами, очень цепкий; не нравился беспорядок на петроградских улицах — много грязи, много нищих, много ободранных, в лаптях и заплатах крестьян, которые надеются зашибить в городе немного денег и увезти их в деревню, чтобы подпитать своих детей, но не у всех это получается. Крестьяне приезжают сюда и уезжают толпами, грязи после них остаются горы — не свернуть… Много чего не нравилось Таганцеву в новой власти и в новых порядках.

Он решил бороться. Бороться можно, конечно, по-разному. Можно взять пару браунингов и явиться на какую-нибудь современную маёвку, на которой будет выступать Ильич, и пальнуть в него — это один метод; можно хорошо поработать и стать важным большевистским функционером, например, наркомом, — и там уже, находясь наверху, основательно поработать лопатой, попытаться в горных высях закопать советскую власть — это второй способ; сделать то же самое в армейских рядах — третий способ; можно пойти по усложнённому, самому медленному пути — создать свою организацию, вовлечь в неё побольше народа, от домохозяек и библиотекарей до краскомов и заводских инженеров, и раскачать советскую власть — это четвёртый путь… И так далее.

Вот именно четвёртый путь, последний из перечисленного, и казался Таганцеву наиболее перспективным. Разработкой его он и занялся: начал потихоньку сколачивать группу, которую заранее назвал, — группы ещё не было, — довольно лихо, ему даже самому понравилось: «Петроградская боевая организация».

Отец у молодого Таганцева был известен на весь Петроград, если не более — на всю Россию: старший Таганцев был самым крупным в стране специалистом по международному праву, к нему приезжали консультироваться даже из Владивостока. Более того, старший Таганцев когда-то принимал экзамены у самого Ленина.

Молодой Таганцев хотел на всякий случай посоветоваться с отцом, но потом раздумал — вдруг папаня с ним не согласится, вспомнит бледного, с рыжей вялой бородкой студента, спешившего жить и поскорее сдать все экзамены, и заявит, что бредовая идея зажечь мировой революционный пожар и основательно раскочегарить его есть не самая достойная в жизни цель, и тогда сыну будет очень трудно отработать задний ход — ведь против отца выступать тяжело. Повертелся, повертелся молодой Таганцев, терзаемый разными сомнениями, и захлопнул рот на замок, ничего не сказал отцу.

Может быть, и напрасно — потом молодой Таганцев жалел об этом. А пока что было, то было.

Профессия у Таганцева была хорошая, нужная при всяком строе — и при царе, и при анархистах, и при социалистах с кадетами, и при Советах с разными примкнувшими к ним партиями, — геолог, но поскольку геологией пока никто не занимался, не до того было, Таганцев пошёл служить в контору, занятую поисками топлива, в частности, разработками того, как из птичьего помёта делать бензин, из водорослей спички, из коровьих рогов обода для колёс, из дерева сахар, а из болотной воды масло для паровозов.

Вонючая болотная вода и оказалась самой пригодной для воплощения новых сногсшибательных идей, революционных, можно сказать: именно болота были богаты залежами горючего материала сапропеля — так учёные коллеги Таганцева называли обычный торф, более того, они создали целый комитет, который выспренно назвали Сапропелевым. Впрочем, комитет занимался не столько наукой о торфе, сколько самим торфом — где его взять и взять как можно больше. И все исходящие из этого обстоятельства просчитать. Главное из них — как ловчее, быстрее и дешевле доставлять горючий торф в Москву, в Питер, в другие крупные города России.

Именно над этим и приходилось ломать голову Владимиру Николаевичу Таганцеву, это был его участок временного, но верного служения большевикам.

Идея создать мощную подпольную организацию, которая могла бы свернуть голову красной власти, была не нова — до «Петроградской боевой организации» в городе действовал «Национальный центр». Задачи у центра были такие же, что и у «Петроградской боевой организации», и флаг того же цвета, и программа из того же набора слов — всё было то же. Руководили центром люди неглупые, сумели наладить связь с Гельсингфорсом и Парижем, своих ходоков смогли заслать даже в Лондон — попросить там, чтобы центру позолотили ручку и помогли деньгами, материалами, стволами, в конце концов, но какое-то колёсико в налаженной работе сломалось — хлоп и не стало его, а через некоторое время к руководителю центра явились люди с суровыми лицами, в кожаных тужурках:

— Собирайтесь, гражданин! Хватит отплясывать радостного гопака на поминках революции.

Следом были арестованы ещё несколько человек. Младший Таганцев входил в эту организацию, вернее числился в её списках, но ничего серьёзного сделать не успел, пробовал скрываться и успешно делал это, но когда вернулся в Петроград, люди в кожаных тужурках подхватили под микитки и сунули в автомобиль, окрашенный в тусклый серый цвет.

Руки у тужурок были цепкие — не вырваться.

Хорошо, что об аресте сына очень быстро узнал отец, надавил на все рычаги и педали, пустил в ход все свои связи, сходил в гости к Горькому, с которым был хорошо знаком, и через пару недель бледный, трясущийся, очень испуганный сын вернулся домой.

Испуг вскоре прошёл, младший Таганцев обрёл нормальный цвет лица, руки у него перестали трястись, появился аппетит, мозги начали работать немного лучше — в чека их не отбили, и Владимир Николаевич решил создать свою организацию, более серьёзную, чем «Национальный центр», во всяком случае такую, чтобы её не смог раскрыть первый попавшийся дворник или сборщик костей, поставляющий свой товар на пуговичную фабрику и в артель по изготовлению мыла и клея одновременно. Главное — вопрос конспирации, чтобы никто ни гу-гу, чтобы все секреты находились в шляпе и не выпадали из неё вместе с волосами.

После этого и возникла «Петроградская боевая организация». В первую очередь Таганцев-младший включил в неё своих друзей-геологов, потом кое-кого ещё из мира науки, затем военных, и пошло, и поехало… Дело «дошло и доехало» до того, что в организацию вступило несколько монархически настроенных домохозяек, следом — пара человек, совмещающих должность дворника с постом «ночного директора», как в ту пору величали сторожей, ночующих в конторах на директорских столах, далее — все, кто хотел.

Главное в их деле — секретность, считал Таганцев, всё надо вершить так, чтобы даже кусачие петроградские комары ничего не знали, не говоря уже о мухах и прочих летающих и ползающих существах. В том числе и те, кто носит потрескавшиеся кожаные тужурки. Победа в конце концов придёт обязательно — советская власть задерёт лытки вверх.

А пока Таганцев жил раздвоенной жизнью — ходил на работу в Сапропелевый комитет, служил большевикам, поставлял на столы комиссарам нужные бумаги, выкладывал свои соображения по части добычи торфа — это было днём, а вечером встречался с военными, колдовал над картами, думал, как бы половчее спихнуть бывшего отцовского студента с кресла, которое тот занимал, из Смольного прогнать петроградских комиссаров и развернуть государство в другую сторону, поставить на новые рельсы — хватит паровозу загонять вагоны в тупик.

Таганцев-младший нашёл тропку, ведущую в Великое княжество Финляндское, ставшее самостоятельным государством, с помощью двух бывших офицеров, ныне считающихся красными командирами, прорезая дверцу в пограничной полосе, — создал так называемое окно и удовлетворённо потёр руки: теперь закордонная помощь польётся в Петроград рекой — и деньги у них будут, и оружие, и даже золото, если оно, конечно, прибьётся сюда. Зарубежные центры ничего не пожалеют для того, чтобы здесь, в Советской России, заполыхал пожар.

Об этом самом окне и предупредил Костюрина начальник разведки — об окне стало известно гораздо раньше, чем в прорезанной дырке появился первый посланец.

Посланец проник в Питер без всяких приключений, всё прошло на удивление гладко, так гладко, что Шведов, — а первый бросок через окно в Совдепию совершил он, — даже не поверил этому: неужели ничего не произойдёт по дороге и даже не удастся пострелять?

Нет, ничего не произошло. Шведов, который уже полтора года не был в Петрограде, изумлённо оглядывался, всматривался в лица встречных людей и совал руку под полу пиджака, где у него был спрятан маузер. В любое мгновение он готов был выдернуть оружие и открыть стрельбу.

Но стрелять не пришлось. На питерских улицах Шведова также никто не остановил. Хоть и обладал посланец белого зарубежья острым взором, хоть и хвастал иногда, что может различить пулю в полёте, а не засёк неотступно двигавшегося за ним невзрачного человека в кепке-восьмиклинке, тогда входившей в моду в рабочем Петрограде, небрежно помахивавшего прутиком — шлёпал тот человек себя по штанине и засекал всё, на чём останавливал свой взгляд Шведов.

С трамваем Шведов связываться не стал, он рассчитывал только на «свои двои», обутые в крепкие, сшитые из яловой кожи сапоги: прошёл одну улицу, вторую, влился в плотный людской поток, запрудивший третью улицу, свернул на улицу четвёртую — он шёл к профессору Таганцеву.

На четвёртой улице, тесно застроенной длинными, облупившимися за годы Гражданской войны домами, из подворотни — какой именно, Шведов даже не засёк, — вылезла невысокая черноглазая девчушка, похожая на знойную евреечку, окликнула негромко:

— Дядечка!

Шведов стремительно сунул руку под полу пиджака.

— Хлеб есть?

Сощурившись недобро, Шведов произнёс наставительным тоном:

— Хлеб надо заработать.

— Я не бесплатно, дядечка, — воскликнула евреечка и ловким движением подняла платье. Под платьем ничего не было — ни рубашки-комбинашки, ни трусиков, голенький лобок был покрыть едва приметным чёрным пушком.

Шведов брезгливо сморщился.

— Сколько тебе лет?

— Это неважно, — высокомерно произнесла девчушка.

— Довели страну большевики, — Шведов сплюнул под ноги и потопал дальше. Исходила от него некая сила, которая одних притягивала к нему, других отталкивала, жёсткое плоское лицо его часто меняло выражение.

— Дядечка! — послышалось у него за спиной.

Шведов поморщился недобро, обернулся: за ним, неслышно ступая по асфальту ногами, обутыми в самодельные тапки, сшитые из брезента, увязалась евреечка.

— Ступай отсюда! — грозным приказным тоном произнёс Шведов. — Ну!

— Я недорого возьму, дядечка, — умоляющим голосом проговорила евреечка…

— Сказал тебе — ступай отсюда! — Шведов увидел, что у железной ограды, которой был обнесён крайний дом, обломился один прут, ухватил его поудобнее и через мгновение выломал с корнем — сила у Шведова имелась, недаром он по утрам баловался двухпудовыми гирями, — сжав зубы, он завязал прут в восьмёрку и бросил под ноги онемевшей евреечке. — Не ходи за мной!

Девчушка остановилась, всхипнула, а затем презрительно бросила ему вслед:

— Дурак!

Через полчаса Шведов оказался у дома, в котором жил руководитель «Петроградской боевой организации», остановился у среднего подъезда, внимательно огляделся, стараясь не пропустить мимо своего взгляда ни одной детали. Засёк двух старух, вынесших из дома скамейку и усевшихся на неё с двумя поллитровыми банками семечек, — лущили они подсолнуховые семена с такой скоростью, что плотные струи шелухи непрерывно летели в обе стороны — работали старухи, как машины; следом остановил взгляд на цыганке, гадавшей по ладони какому-то работяге, похожему на угрюмого чёрного коня; потом — на стае беспризорников, подбивавших ногами зоску — свинцовый пятак с прикреплённым к нему куском собачьей шкурки, это было сделано, чтобы зоска лучше летала и была управляема; двух подвыпивших мужиков с газетными кульками на плешивых головах — видать, ремонтировали дядьки чью-то квартиру, кульки на бестолковках не держались, постоянно съезжали набок — он ничего не пропустил, опытный человек Вячеслав Григорьевич Шведов, и ничего опасного для себя не засёк.

Стоять, светиться на улице не было никакого резона — те же старухи, любительницы подсолнуховых семян, могут запросто сдать его, и Шведов, в последний раз окинув оценивающим взглядом улицу, неспешно вошёл в подъезд.

Хвоста не было — он был в этом уверен. В подъезде постоял с полминуты, прижавшись спиной к холодной батарее — привыкал к полумраку, чутко слушал пространство; а вдруг наверху тоже кто-нибудь стоит, дышит нервно, прогоняя затхлый здешний воздух через две сопелки, Шведов обязательно его засечёт и уйдёт, даже не заглядывая в квартиру к новоявленному петроградскому подпольщику, но ничего подозрительного не заметил. Подъезд как подъезд, только очень сильно пахнет мышами — видать, на чердаке лежит слишком много книг, вот мыши и употребляют их потихоньку на завтраки и обеды. Не обнаружив ничего опасного, Шведов поднялся по лестнице наверх, к квартире, где жил профессор Таганцев.

Шаг его был твёрдым и одновременно бесшумным, в армии ходить так умеют, наверное, только пластуны: особая категория людей, которая и в разведке преуспевала, и города малым числом брала, и войны выигрывала — прообраз нынешнего спецназа.

У дверей квартиры Шведов также остановился, послушал: что там внутри, в самой квартире?

Тихо. Шведов решительно протянул руку к бронзовой бобышке звонка, с силой крутанул её. Потом крутанул ещё два раза, послабее, много слабее, таков был условный сигнал: один длинный звонок и два коротких.

3а дверью скрежетнул ключ, и на пороге возник невысокий, начавший полнеть человек с приятным улыбчивым лицом, плотными, хорошо выбритыми щеками и прищуренным, будто он заглядывал в орудийный ствол, взглядом.

— Отец просил передать вам, что он на два дня уезжает в Москву, — неторопливо проговорил Шведов. Это был пароль для связи, так было обговорено, Таганцев сам придумал этот пароль. Отзыв: «Спасибо, я об этом уже знаю», его Шведов также запомнил хорошо, из головы ножом не выскребешь.

— Спасибо, я об этом уже знаю, — с облегчением произнёс хозяин квартиры, посторонился, пропуская гостя в прихожую.

В доме было тепло, в прихожей стояли две переносные деревянные вешалки с круто изогнутыми рожками, похожими на ветки диковинного дерева. Шведов повесил на один из рожков свою фуражку.

— Прошу вас! — по-птичьи вздёрнув голову, пригласил Таганцев, рукою показал на проход, ведущий в кухню.

Шведов молча склонил голову и, сосредоточенный, прямой, неожиданно переставший излучать силу — он вновь погрузился в себя, и это Таганцев тоже почувствовал, — первым проследовал в кухню, сел на старый венский стул, стоявший у круглого деревянного стола с поблеклым и кое-где уже облезшим лаком. Стол был накрыт чистой льняной скатертью. Впрочем, неказистая скатерть эта была мала, Таганцев невольно поморщился: вечно Маша эта на всём экономит — гостей принимать неудобно, но в следующую минуту одёрнул себя.

— Извините! — пробормотал он неловко, как-то боком придвинулся к печушке, распахнул тяжёлую, отлитую из чугуна дверцу. — Эта машина такая: не подтопишь — не согреешься, — кинул в слабо горевшее нутро ещё два тёмных брикета.

— Наземным топливом топить печку?

— Сапропелем, прессованным илом.

— Сапропель, сапропель. Хорошее слово для пароля.

— Можно использовать.

— Придёт время, — Шведов улыбнулся, едва приметно раздвинув тонкие, твёрдые и невероятно сухие губы. Таганцеву захотелось как можно скорее предложить гостю чая.

— Собственно, ради этого мы с вами и встретились, — чистым и звучным голосом проговорил Таганцев и невольно покосился на дверь: а не слышит ли их кто? Квартира была пуста.

Гость в ответ ничего не произнёс, легко побарабанил пальцами по столу, произнёс задумчиво, словно бы для самого себя:

— Сапропель! Наверное, Владимир Николаевич, горит он, но всё-таки не греет.

— Хоть горит-то. Один вид пламени уже приносит тепло. Если руки не греет, то душу-то уж точно не отапливает.

— Это, Владимир Николаевич, из области философии, из высоких материй, а я земной человек, даже больше, чем земной — грешный, уязвимый, подверженный порче, — мне больше то подходит, что греет руки. Душа — дело второе.

— Считайте, что в этом вопросе мы с вами расходимся.

— Благодарю вас, — Шведов наклонил голову. Таганцев подумал, что Шведов, как военный человек, обязательно должен относиться к нему, невоенному, а значит, чужому, слабому, свысока, и это вызвало у него ноющее чувство, виски начало щипать, он приготовился в ответ на резкость сказать что-нибудь резкое, но Шведов произнёс примиряющее: — Если с вами пойдём в одной упряжке, у нас не будет, — он споткнулся, подумал немного, поправился, — у нас не должно быть разногласий ни в одном из вопросов, Владимир Николаевич!

— Я этого тоже хочу.

Что-то не складывался у них разговор. Таганцев не мог даже точно определить, в чём дело — то ли сбивала шведовская обособленность, его колючесть и высокомерие, то ли он сам не мог до конца довериться гостю, срабатывали внутренние тормоза.

Но останавливаться на полпути было нельзя.

— Простите, Владимир Николаевич, за незнание и серость, но что за должность большевики определили вам в Сапропелевом кабинете? Он за Академией наук числится?

— Совершенно верно. Должность звучная — учёный секретарь.

— Действительно пышно звучит. Люди, которые придумывают подобные титулы для разных мелких контор, относятся к двум противоположным категориям: либо они очень сильные, либо очень слабые.

— Большевиков слабыми назвать нельзя.

— Но и сильными тоже.

— Лучше преувеличивать мощь врага, чем преуменьшать, в результате неожиданностей меньше бывает, — в голосе Таганцева появились упрямые нотки.

Шведов склонил голову набок, в маленьких глубоких глазах его возникло жёсткое выражение. Этот человек не любил, когда с ним спорили, и Таганцев, опережая его, произнёс громко, тоном, не терпящим возражений:

— «Сапропель» — плохой пароль. Только для провала. Начало ниточки, за которую можно сдёрнуть с крыши ласточкино гнездо.

— Ласточки вьют гнёзда не над крышами, а под крышами.

— От «над» до «под» вообще-то большое расстояние, но в данном случае разница столь невелика, что её надо в лупу рассматривать.

— Странно, — неожиданно задумчиво произнёс Шведов, — мы с вами встретились, чтобы стать друзьями и единомышленниками, а разговариваем… — он махнул рукой. — И говорим-то ни о чём!

— Вы правы, — Таганцев понизил голос, — но лучше уж сразу обозначить все ориентиры, чем заниматься этим потом. Так в стрельбе можно промахнуться. — Помолчав немного и словно бы вспомнив о чём-то, досадливо поджал губы, на лицо его наползли морщины, он постарел. Надоели уколы, пикировка, расспрашивание, ирония над должностью «учёный секретарь», а он действительно учёный секретарь, и действительно учёный, самый настоящий. Не ровен час наступит пора, когда он будет избран президентом Академии наук. Он поставил чайник на «буржуйку». Брикеты ила в печушке разгорелись, пламя подало голос — пройдёт несколько минут, и «буржуйка» раскалится. Произнёс примирительно:

— Не будем об этом, не будем. Вы хорошо знакомы с Юлием Петровичем Германом?

— Да.

— Значит, нет необходимости характеризовать вам штабс-капитана?

— Бывшего штабс-капитана.

— Придёт время — всё вернётся на круги своя, — Таганцев подкинул в печушку ещё пару брикетов сухого ила. — И вы, конечно, знакомы с событиями, происшедшими с «Национальным центром»?

— Печальные события. Знаком и с ними.

— Меня тоже пытались под них подписать, но слава Богу, нашлись хорошие люди. Заступились. Но всё равно я предпочёл на время исчезнуть. Жил в Москве, менял квартиры, чувствовал кожей чекистов, да не дано им было… Если бы не заручительство Горького — обязательно бы взяли.

— Горького? — Шведов удивлённо приподнял брови, и Таганцев увидел, какого цвета у него глаза — тёмного, осеннего, когда идёт дождь и кругом хмарь, нет силы, чтобы разогнать темень облаков и неба, — ни ветер этого не может сделать, ни люди, — а в глуби зрачков колебалось, помигивало маленькое неяркое пламя. Увидев это пламя, Таганцев подумал: злое оно, может больно обжечь. — На что вам сдался большевистский писатель?

— Знаете, Вячеслав Григорьевич, любые способы защиты хороши. Если б не Горький, лежать бы мне сейчас с пулей в черепе среди таких же интеллигентов, как я, как вы — ничто не уберегло бы. Хорошо, что и я сам, и отец сумели доказать Горькому мою непричастность к «Национальному центру».

— А вы были здорово причастны? — злой пламенёк в шведовских глазах погас, брови выдвинулись вперёд, защитили взгляд, спрятали его в своей темени.

— Какая разница, Вячеслав Григорьевич, был или не был? Главное, что сумели доказать — не был причастен. Хотя на самом деле я был причастен… Но спасибо пролетарскому писателю!

— Раз уж речь зашла о «Национальном центре», с целями и задачами «Национального центра» вы были хорошо знакомы?

— Более чем.

— Разделяете их?

— Целиком и полностью!

— У «Петроградской боевой организации» есть своя программа?

— Без программы мы и шага не делаем. Есть программа. Составлена, обсуждена, поправлена и утверждена на заседании руководящего комитета нашей организации.

— Какова главная ваша цель?

— Свержение советской власти. Других целей нет.

— Эт-то хорошо, — удовлетворённо произнёс Шведов, потёр руки, потом подсел к печке, взял из эмалированного таза несколько тёмных, в остьях, шелушащихся брикетин торфа и кинул в печку. Голыми пальцами, не боясь обжечься, взялся за головку дверцы, прикрыл пламя. — В этом состоит и наша главная цель. Общая цель — и ваша, и наша. А «Национальный центр» мне очень жаль, толковая была организация, хорошо начала дело, неплохо работала, жаль, что недолго, — да не повезло ей…

Для молодого Таганцева сообщение о разгроме «Национального центра» было сродни удару тяжёлым предметом по голове, он ничего и сообразить не успел, хотя и ездил в Москву, и пережидал трудное время там, как оказался арестованным сам, даже впал в некий ступор, а когда пришёл в себя, когда его освободили, решил, что действовать надо крайне осторожно, а от суровых лиц и кожаных тужурок — спасаться, бежать, как заяц бежит от охотника. И вообще…

Таганцев вспомнил пору, когда были арестованы члены «Национального центра», как самое худшее время в своей жизни — не только небо, даже солнце над головой было чёрным. Ночью, когда в звучной темени ярко и дорого сверкали звёзды, переливались занятно, таинственно, он не видел звёзд, не слышал выстрелов, если они звучали рядом — а ночи и в Петербурге, и в Москве были лихие, выстрелы раздавались часто, были слышны крики и хрип людей, неясные личности громыхали ногами по крышам, забирались в чужие дома, грабили, убивали, а когда их накрывали, отстреливались люто, до последнего патрона.

Главное для Таганцева было заручиться поддержкой, затеряться и выжить. Выжить, только выжить — этому была подчинена каждая клетка тела, каждый нерв Таганцева. В Москве он более двух дней не проводил в одной и той же квартире, боялся, что чекисты нагрянут, и уходил. Несколько раз появлялся у Горького, тот, отзывчивый, добрый, привыкший помогать, непременно принимал его, оглаживая рукой густые, с рыжеватой искрой усы, выслушивал, устало щурил глаза, думал о чём-то своём, как казалось Таганцеву, далёком, и Таганцев понимал — не верит ему Горький, не имеет права верить, и Таганцев, частя и путаясь в словах, прикладывал руку к груди, убеждал писателя в том, что он верен советской власти, честно служил в Сапропелевском комитете, знаком со многими комиссарами, но так уж случилось, что его ни с того ни с сего пристегнули к вреднейшему «Национальному центру», к которому он не имеет никакого отношения. Есть, конечно, у него там несколько знакомых, но что это значит? В таком разе нужно хватать каждого третьего. А то и второго.

Он не знал, серьёзно вмешивался Горький в его судьбу или нет — просто в один момент почувствовал, что тяжесть, придавливавшая его к земле, ослабла. Таганцеву сделалось легче дышать, позже эта тяжесть вообще исчезла, и Таганцев вернулся в Петроград.

Первое время он вёл себя тихо, ходил с оглядкой, проверяя, а не пасёт ли кто его? Долгое время казалось, что его пасут, и он невольно сжимался, ему хотелось нырнуть куда-нибудь в земную глубь, раствориться в темноте, сделаться невидимым и неслышимым — состояние, как он понимал, привычное для человека, которого преследуют. Потом и это прошло. Человек забывчив. Исчезает не только память на события и имена — эта память слабая, исчезает память опасности, заложенная в памяти, в руках, в мышцах головы и ног, исчезает почти всё. Такое случилось и с Таганцевым. Он забыл, что происходило с ним, ожил, стал ощущать себя прежним Таганцевым — уверенным, свободным, убеждённым в том, что с ним ничего не случится.

Работы было много. Требовалось сочинить программу организации, хотя её надо было только зафиксировать на бумаге, это чисто механическая работа — программа ясна, словно божий день, цель, как и программа, одна, никаких других побочных целей, мельчания нет. Надо было добывать деньги, материалы, оружие и, главное, найти нужных людей. Единомышленников. А ещё больше, ещё нужнее — прорубить «окно в Европу», к своим.

Он и прорубил… В результате здесь находится Шведов — судя по вопросам, которые задаёт гость, — с инспекторскими функциями. Таганцев изучающе глянул на Шведова. Это был человек, которого всё время требовалось изучать, он постоянно менялся, был то добрым, то злым, то собранным, очень внимательным, не пропускающим ни единой мелочи, то неожиданно становился рассеянным, смотрящим сквозь своего собеседника, и тогда Таганцев, считавший себя неплохим психологом, терялся — он не понимал своего гостя.

А гость рассеянным не был ни одной минуты, ни одной секунды — это была всего лишь маска, очень удобная для изучения собеседника: накроешься ею, как некой шляпой или накомарником, опустишь сетку, и всё — ты уже неуязвим.

Глядя на Таганцева, Шведов тоже терялся, не мог сделать однозначного вывода — он не понимал некоторых вещей… Таганцев был человеком неодномерным — сильным и одновременно слабым, умным и в ту же пору очень далёким от умных решений, осторожным и легко теряющим это качество… Пройти бы молодому профессору Таганцеву школу конспирации — цены бы не было ему.

Шведов мог, конечно, поставить Таганцеву жёсткую оценку — от этой оценки зависело, будет ли помогать Запад и, в частности, руководители эмиграции Таганцеву и «Петроградской боевой организации» (как помогали, к слову, «Национальному центру»).

Таганцев это, кажется, понимал. Так, во всяком случае, мнилось Шведову.

— А ваша жена где? — неожиданно спросил он. — Надежда Феликсовна где?

— О, вам даже известно имя и отчество моей жены?

— А как вы думали, Владимир Николаевич?

Таганцев с улыбкой помял пальцы, подул на них. Лицо его потеплело, глаза обрели мягкое выражение.

— Eё нет, она вместе с сыном уехала под Питер, к родичам. У сына не всё в порядке со здоровьем, петроградский климат — не самый лучший для детей, поэтому жена с сыном временно переселились в деревню.

— Ну что ж, всё ясно, — Шведов так же, как и Таганцев, с костяным щёлканьем помял себе пальцы. — Всё ясно. — Оглядел убранство кухни, словно бы хотел запомнить обстановку, приблизился к окну, тёмному с изнанки, с внешней стороны, и светлому, чистому изнутри. Работница Маша в семье Таганцевых зря хлеб не ела. Посмотрел вниз, в зеленоватую темень пространства: что там, на улице? Спросил тихо, едва слышно:

— А где же Маша?

Улица была пустынна, по тусклым гладким камням неспешно волоклись хвосты пыли, смешанной со снегом, закручивались в толстые жгуты, украшались раструбами и устремлялись вверх — верный признак того, что ветер скоро усилится.

Ни одного человека на улице уже не было — ни бабок, с их банками, набитыми подсолнуховыми семечками, ни цыганки, ни беспризорников, — совсем как в вымершем городе… Вообще ничего живого не было.

— Маша? Машу я сегодня отпустил домой.

— Правильно поступили. Лишние свидетели в нашем деле ни к чему.

Шведов ещё раз осмотрел пустынную улицу и невольно поёжился: иногда ему, боевому офицеру, подполковнику-артиллеристу, прошедшему фронт, повидавшему, кажется, всё на этом свете, — а видел он такое, что не только на этом свете, на том, пожалуй, не увидишь, — делалось страшно… Для него, считавшегося человеком бесстрашным, это было в новинку.

Сделалось ему не по себе и в этот раз, будто на холодной мостовой, которую он рассматривал в окно, его поджидала смерть.

Глава третья

Шведов, пока находился в Петрограде, постарался навести справки о некоторых членах ПБО, как он у себя в записной книжке обозначил «Петроградскую боевую организацию», и прежде всего о самом профессоре, возглавившем её.

Владимир Николаевич Таганцев был учёным молодым, даже, пожалуй, очень молодым для профессорского звания — тридцать с небольшим лет, профессором, наверное, стал благодаря связям своего именитого отца, академика, гражданского генерала. Старший Таганцев имел титул действительного тайного советника и ещё несколько других титулов никак не ниже генеральского, — при царе был сенатором, членом Государственного совета, председателем Комиссии по тюремному преобразованию, — в общем, если всё изложить пером, то никакой бумаги на это не хватит…

Казалось бы, и сын должен был пойти по стопам отца, ан нет — после окончания гимназии имени К. Мея (как подозревал Шведов, это был тот самый великий ботаник Карл Мей, который предложил считать температуру таяния льда нулевой температурой, но слава вся досталась не Мею, а Цельсию) младший Таганцев увлёкся биологией, самостоятельно, без протекции отца поступил в Петербургский университет, где у старшего Таганцева был неоспоримый авторитет, при упоминании его имени коленки начинали дрожать не только у студентов, но и у многоопытных доцентов и даже у профессоров. Поосмотревшись в университетских коридорах, нашёл очень привлекательную для него кафедру географии. Более того, стал при ней младшим лаборантом.

Шведов по скудности сведений полагал, что молодой профессор Таганцев никогда не нюхал пороха, но это оказалось не так — нюхал, очень даже нюхал: с отрядом Красного Креста Владимир Таганцев не раз бывал на передовой, в окопах, там спасал раненых, вывозил их в Петроград, в Псков, в Нижний Новгород, случалось, и сам брался за винтовку, стрелял.

Когда вернулся в Петроград окончательно, то не узнал ни города, ни университета — ну будто бы с тяжёлого похмелья очутился в незнакомом месте, хоть пузырь со льдом прикладывай к лысеющему темени: от интеллигентного дворянского Питера осталось только воспоминание, тень, отзвук, ещё что-то незначительное и не более того: то ли война была в этом виновата, то ли революция, то ли землетрясение произошло — не понять, вполне возможно, виноват был и надвигающийся голод.

Через некоторое время Таганцев становится преподавателем кафедры географии, курс он читает умело, интересно и попадает под поспешную раздачу «пирожков». Наркомат просвещения нового государства, борясь со «старыми пережитками и тяжким наследием царского прошлого», решил упразднить учёные звания и степени, существовавшие раньше, и ввести единое «пролетарское» звание — профессор: если ты, товарищ, читаешь в университете самостоятельный курс, то имеешь полное право называться профессором.

Так что старший Таганцев не был к этому причастен никоим образом: сын его сам достиг этого, от советской власти получил подарок и стал профессором. Шведову оставалось только чесать себе затылок. Но «революционной скороспелкой», как выяснил закордонный гость, Таганцева в университете не считали — курс свой новоиспечённый профессор читал очень серьёзно и у студентов пользовался популярностью.

Поскольку Петроград замерзал, а топить печки-буржуйки, ставшие не столь модными, сколь необходимыми, было нечем — тепла требовали даже полумёртвые старухи, — был создан так называемый Сапропелевый комитет — организация на четверть научная, на четверть хозяйственная, на четверть партийная и ещё на четверть бог знает какая. Таганцев-младший введён в его состав, где вплотную занялся изучением торфа, палочки-выручалочки времён Гражданской войны. Тепла торф давал мало, но в печках дымил исправно; Таганцев стал часто выезжать, между лекциями, в командировки: то в Вышний Волочёк, то в Вологду, то под Тверь, то ещё куда-нибудь…

Это было на руку «Петроградской боевой организации» — отделения ПБО не помешало бы иметь на периферии, в глухих медвежьих углах…

Шведов, загораясь, даже потёр руки — перспектива открывалась великолепная, — сделал это с удовольствием, а потом понюхал ладони: не пахнут ли порохом? В эту минуту он не был похож на всем знакомого Шведова — горячий, порывистый, раскрепощённый, будто молодой необузданный мюрид из горского селения, способный совершить необдуманный поступок.

Хотя Таганцев и не произвёл на Шведова яркого впечатления и у бывшего подполковника имелись кое-какие колебания, сомнения всё-таки понемногу отсеивались, и Шведов всё больше и больше приходил к мысли, что Таганцев и его организация — то самое, что необходимо для свержения новой власти.

Погода тем временем сильно изменилась. С юга приползло тепло, много тепла, небо сделалось грязным, проломилось в нескольких местах, на землю пролился дождь. Стало понятно окончательно, что весна победила… Если раньше погода была разноликой, то тёплой, то холодной, например, день, когда Костюрин приехал с заставы в город, был по-летнему тёплым, Костюрин даже в гимнастёрке ходил, да и девушка, которую он спас от гопстопников, была в костюме, а не в пальто, через сутки всё изменилось — повалил снег и запахло зимой.

Сейчас же стало ясно без всяких оглядок назад: весна пришла и вряд ли уже уйдёт.

С Балтики, с Маркизовой лужи, как в Петрограде издавна привыкли величать Финский залив — слишком уж он мелкий, местами зацветает, будто обычный деревенский пруд, от преющих водорослей распространяется гнилой запах, — потянуло ветром, грязь с улиц смыло, мостовые вымыло дождём.

В Финляндию собралась уйти группа офицеров — в Советской России им нечего было делать, — руководимая товарищем Шведова по фронту капитаном Введенским, бывшим командиром пехотного батальона, и Шведов решил отправить с ним письмо со своими соображениями по поводу «Петроградской боевой организации». Сам он решил ещё на две недели задержаться в городе.

— Помощь в переходе через границу нужна? — спросил он у Введенского.

Тот, с красивым умным лицом и жёсткими, плотно сжатыми губами, отрицательно качнул головой:

— Нет. Дорожка проложена надёжная. Туда-сюда ходили уже несколько раз.

— Смотри, Георгий Георгиевич… У нас тоже есть возможность… И окно безотказное, и проводники имеются хорошие.

— Спасибо, не нужно.

Если днём тепло разлагало город, на глазах высушивало лужи, земля разваливалась, будто парная, выдавливала из себя мокреть и солнце не могло справиться сразу со всем хозяйством, то ночью с севера приносился стылый ветер, и тогда земля просыхала окончательно — ни одной слезинки не было видно.

Настроение у Шведова выдалось подавленное. Он сейчас находился в том самом состоянии, когда всё валится из рук, такое состояние бывает у всякого человека без исключения, хоть раз в жизни, но обязательно бывает. Ничего не клеилось, и Шведов напрягал свою волю, всё, что у него имелось, чтобы не сорваться. Еле-еле держался.

И погода худая была виновата в этом, и голод с холодом, и то, что он увидел в Петрограде. Единственное, пожалуй, что держало его в стоячем положении, так это «Петроградская боевая организация».

Поскольку в Финляндию уходила группа Введенского, то Шведов уселся за письмо основательно, рассчитывая, что оно достигнет не только Гельсингфорса, но и Парижа, возможно даже попадёт в руки к самому генералу Кутепову, который ныне — второе лицо после Врангеля в антибольшевистском движении.

«Организация, созданная в Петрограде — ещё сырая, но перспективная, — сообщал Шведов в письме, — её можно сделать очень разветвлённой, с отделениями, раскиданными по всей России.

Руководит организацией профессор Таганцев — человек несомненно умный, искренне ненавидящий красных и советскую власть, но в делах военных — совершенно неподготовленный, слабый. Поэтому крайне необходимо, чтобы в “Петроградскую боевую организацию” вошли люди, способные поставить её именно на боевые рельсы, создать здесь военный штаб. В штаб нужно включить самого Таганцева — это само собою разумеется, нужно включить также Германа Юлия Петровича, в него готов войти и я. Если, конечно, вы посчитаете это необходимым…»

Послание своё Шведов закончил просьбой помочь «становлению организации, которая может изменить жизнь в современной России».

Вечером он отдал письмо Введенскому.

В жидкой предночной темноте Шведов так научился ходить по Петрограду, что ему не попадался ни один патруль. Патрули он распознавал за несколько кварталов, ни разу не столкнулся с людьми, вооружёнными винтовками и украшенными красными бантами и такими же нарукавными повязками.

Так это было и на этот раз.

— Вы рискуете, Вячеслав Григорьевич, — сказал Введенский, открывая дверь на условный стук.

— Нисколько!

— Вас может сцапать патруль.

— Пока, как видите, не сцапал. И не сцапает дальше.

Введенский поцецекал языком и укоризненно покачал головой:

— Дай Бог, чтобы так оно и было.

Шведов вручил ему конверт:

— Передайте в Гельсингфорсе нашим…

— Всё будет сделано в наилучшем виде, — пообещал Введенский, подкрутил усы и повторил уверенно: — В наилучшем виде.

Возможно, так оно и было бы, если бы соратники не подбили Введенского на «экс» — по пути, перед прыжком за кордон, уговорили напасть на приграничную деревню и показать красным, кто на этой земле подлинный хозяин.

Введенский поначалу сопротивлялся этому плану, а вдруг он помешает беспрепятственному переходу на ту сторону, но потом сдался: в конце концов, солдат он или не солдат?

Но это произошло через несколько дней…

А пока Введенский вывел Шведова из дома через чёрный ход, первым выглянул во двор, а потом, из-за ворот, на улицу — нет ли там чего подозрительного? — весенняя улица была холодна и пустынна, и Введенский разрешающе махнул рукой гостю: можно, мол.

Подняв воротник лёгкого чёрного плаща, приобретённого уже здесь, в Петрограде, Шведов прощально кивнул и растворился в темноте. Введенский ещё несколько минут постоял у ворот, прислушиваясь к звукам, доносящимся из питерских углов, уловил далёкий одинокий выстрел и, равнодушно отмахнувшись от него, скрылся в доме, за дверью чёрного хода.

Глава четвёртая

Застава Костюрина располагалась в сухом сосновом лесу, на песчаной гриве, в сотне метров от пограничной полосы.

Бойцы сами, не привлекая мастеров со стороны, сколотили большой бревенчатый дом, чтобы хоромы держались лучше, не заваливались и не подгнивали; привезли несколько подвод камней и из них соорудили надёжный фундамент. Прежний командир заставы Рогожин, ушедший на повышение, расстарался и достал, как доложил Костюрину оружейник (он же по совместительству завхоз) двенадцать мешков цемента, цемент смешали с мелкой морской галькой, с песком и этой смесью скрепили основание дома.

В доме нашлось место и для оружейного отсека, и для командирского жилья. Чтобы начальство всегда чувствовало себя на службе, и днём и ночью, специально выделили две комнаты, одну для главного человека на заставе, для командира, вторую для его заместителя по боевой части — замбоя… Из удобств — умывальник в коридоре, один на двоих, с полочкой для зубного порошка, прибитой к стене, и мутным, косо обколотым куском зеркала, которое неведомый умелец обрамил несколькими ломтями коры, в зеркало это даже и физиономию особо нельзя было разглядеть, но побриться и приложить дольку колючего столетника к чирью, вздувшему на лбу, можно было, и это вполне устраивало Костюрина.

Ночью Костюрин вместе с бойцами выезжал на конях на границу, проверял наряды — бойцов важно было держать в строгости, не приведи аллах, кто-нибудь из них даст слабину и, находясь в наряде, огласит окрестности храпом, — тогда и бойцу головы не сносить, и Костюрину будет «секир-башка», но подчинённый люд хоть и молодым был и по большей части своей не шибко грамотным, а революционную сознательность проявлял, храпа на границе не было слышно, подозрительных шорохов тоже, винтовки в крестьянских руках держались крепко, и при случае эти молодые люди, в большинстве своём комсомольцы, отпор давали умело.

А стрелять приходилось часто. И гоняться за плохими людьми, переходившими границу на коровьих копытах, привязанных к сапогам, тоже приходилось часто — уж очень много за кордоном собралось народа, которому не по душе было существование новой республики, назвавшей себя Советской Россией.

Ночью ездить по лесу сложно. Любой встречный сук способен снести полголовы, выручить может только конь — умный конь никогда не подставит своего хозяина, опасность постарается обойти, а конь у Костюрина был умный. Со странным именем Лось.

Передали его на заставу кавалеристы из охранного эскадрона — не подходил он им по масти, и чулки на ногах у него были чуть выше положенного, и коленки имел вздувшиеся, простуженные. Это у коня было с Гражданской войны… При первых же выстрелах, раздающихся впереди, Лось обязательно задирал голову, прикрывал хозяина от пуль — делал это специально, делал мастерски, на скаку, умел сутками ходить под седлом, не уставал, не боялся волков, нападал на них — бил серых не только задними копытами, но и передними.

С продуктами на заставе было не ахти как, как и везде голодно, и всё равно Костюрин умудрялся угостить Лося хотя бы куском плохо пропечённого, наполовину с картофелем хлеба, иногда угощал жмыхом. Жмых Лось тоже любил, а однажды ему досталась сладкая соевая конфета… Лось от лакомства был в восторге, положил хозяину на плечо тяжёлую голову и задышал звучно и горячо, будто верная собака.

Костюрина на границу сопровождал Логвиченко — круглоголовый, подтянутый, смышлёный, в «Рассею», как иногда среднюю часть страны называют дальневосточники, он приехал из Хабаровска, и тот далёкий город ему снился очень часто, когда он просыпался, то глаза у него были жалобными и влажными. Он любил Хабаровск, хотя знал, что никогда туда уже не вернётся: отца с матерью у него зарубили калмыковцы и закопали в яме на окраине Хабаровска, на заброшенном пустыре.

Пустырь этот Логвиченко не нашёл, где покоятся отец с матерью, не знает, потому и влажнеют его глаза. На Первой империалистической войне Логвиченко провёл год, на Гражданской — полтора года. Имелась у него ещё и сестра, но она затерялась где-то на российских просторах. Логвиченко пробовал её искать, да, увы, безуспешно — пропала сестра. Может, её уже и не было в живых, но Логвиченко в это не верил.

По лесу он двигался за командиром, будто привязанный, не отставал ни на метр, дублировал все повороты, и конь у бойца был не хуже, чем у Костюрина.

Над головой начальника заставы, тяжело хлопая крыльями, пронеслась птица, всколыхнула чёрный прохладный воздух, гаркнула резко, хрипло, не понравились ей люди на лошадях. Костюрин остановил коня.

— Кто-то спугнул птицу, — едва слышно проговорил он.

— Может, зверь какой? — предположил Логвиченко.

— Нет, это был человек.

— Будем брать, товарищ командир?

— Не будем.

— Почему, товарищ командир? Это же нарушитель!

— Не будем, Логвиченко. Это приказ.

Логвиченко недоумённо приподнял одно плечо — не понимал он таких вещей. Может, начальник заставы — бывший беляк, контрреволюционный элемент? Вряд ли, не должен быть беляком, у Костюрина есть даже именное оружие, шашка, преподнесённая самим товарищем Блюхером. А Блюхер кому попало наградные шашки не выдавал. Логвиченко сделал протестующее движение, вгляделся в темноту, надеясь увидеть то, что видел начальник заставы.

Темнота ему показалась какой-то рябой. В чёрных деревьях возникало и пропадало что-то чёрное, сверху вниз беззвучно ссыпались листья, ветки дрожали, словно бы их кто-то тряс, бойцу Логвиченко невольно сделалось тревожно.

Костюрин, не слезая с коня, продвинулся немного вперёд, наклонился к стволу одного из деревьев, отодрал кусок коры, помял его пальцами.

— Зверь, — произнёс он едва различимо.

— Что зверь, товарищ командир?

— Да зверь, говорю, о дерево тёрся — лось. А я думал — человек.

— Как определили? В темноте же ничего не видно… А?

— Кому как, — неопределённо отозвался Костюрин. — Послужишь года четыре, Логвиченко, и ты научишься видеть в темноте. Всему своё время.

— Всему своё время, — заведённо повторил за командиром боец. — У меня, когда я служил в дивизионе тяжёлых мортир, отделённый любил так же говорить. На любой вопрос у него был один ответ: «Всему своё время».

Половину империалистической Логвиченко провёл в экзотическом роде войск, обслуживал 280-миллиметровые мортиры, страшные, с гигантскими жерлами орудия. Когда мортира взрывалась выстрелом, под ногами подпрыгивала земля, грозя треснуть, будто гнилой арбуз. Логвиченко первые два месяца ходил глухой от выстрелов. Лекарь сказал, что у него покалечились барабанные перепонки, но потом это прошло. Уши зажили, но выстрелов мортир Логвиченко стал откровенно побаиваться — от разящего звука могли не только уши потеть, а физиономия могла запросто съехать набок и упереться носом в плечо… А ходить по лесу с носом, вросшим в плечо, штука не самая удобная. Не говоря уже о питерских улицах. Логвиченко навсегда запомнил фамилию конструктора, создавшего тот страх божий — мортиры: некий Шнейдер. Явно немец. Или еврей.

Немцев Логвиченко не любил. За страдания, которые те причинили России, за свои собственные страдания, хотя на войне ничего страшного с ним не случалось и ту пору он перенёс относительно легко.

Костюрин видел то, чего не видел его боец, и чутьё у командира было другим, более обострённым, иногда ему совсем необязательно было видеть, достаточно было почувствовать. В эту ночь через дыру в границе уходил на ту сторону человек, которого ему велел беспрепятственно пропустить начальник разведки, и Костюрин выполнил этот приказ.

Как выполнил и первый приказ — пропустил чужака на свою территорию.

Над головой у него, бесшумно взмахивая крылами, пролетела ночная птица, но это была не та птица, что раньше, другая, движение теней в гуталиново-вязком пространстве прекратилось, лес угрюмо застыл в сонной дрёме.

— Возвращаемся назад, — скомандовал бойцу Костюрин, развернул Лося. — За мной!

Логвиченко, так ничего и не понявший, развернул коня вслед за командиром. В душе у него возникла и свернулась в вялый клубок некая обида — командир мог с ним и кое-чем поделиться.

Но делиться тем, что знал, начальник заставы не мог, не имел права. Да и бойцу, его подчинённому, пора бы усвоить одно золотое правило: меньше знаешь — лучше спишь.

Тревожно было на границе.

Через четыре дня после того, как неведомый человек нырнул через прорубленную дыру в Европу, оставив в недоумении прилежного бойца Логвиченко, в дозор с усиленным нарядом пошёл замбой Петя Широков, кроме винтовок пограничники взяли с собой «англичанку» — ручной пулемёт, с пулемётом любой наряд считается усиленным по-настоящему. Широков решил проверить бойцов: все ли готовы выступить на границу?

— Ну-ка, товарищи бойцы, попрыгайте, — велел он.

Бойцы попрыгали. В кармане у одного из них загромыхал портсигар. У другого зазвякал нож, висевший на поясе, стукнулся железным наконечником чехла о подсумок, туго набитый патронами.

— Э-э-э, — недовольно поморщился Широков, — так не годится. Ну-ка, выкладывай, что там у тебя в карманах, — велел он первому бойцу, — а ты, — замбой повернулся ко второму, — перевесь нож на другую сторону ремня.

— Извиняйте, товарищ командир, — виновато забормотал первый боец, выкладывая на землю портсигар, носовой платок с обтрёпанными краями — подарок любимой девушки из родной деревни, стальную полоску — заготовку для будущего ножика, кусок расчёски, истёртое огниво с кресцалом и пучком плотно скрученной в фитиль пакли и две запасные пуговицы к гимнастёрке.

— Всё это, — Широков, поморщившись недовольно, ткнул пальцем в гору добра, извлечённого из карманов, — оставить на заставе, — подцепил двумя пальцами пуговицу, поднял с земли. — Имейте в виду — такая вот зачуханная хренотень может стоить жизни всему наряду. Понятно?

— Извиняйте меня, — вновь виновато пробубнил под нос оплошавший боец.

— Ладно, — сменил гнев на милость Широков. — Если у кого-то ещё карманы полны такого же добра — освобождайтесь! Пока не поздно…

Никто из бойцов не тронулся с места, даже не шелохнулся.

— Хорошо, верю вам, — сказал замбой, — будем считать, что всё в порядке. Курево тоже оставьте на заставе — дым может выдать нас нарушителям.

— Табак сдан в краевую комнату, — сказал Логвиченко, он тоже шёл в дозор, — я лично сдавал.

— Добро, — кивнул Широков, — тогда вперёд.

Красная полоска заката, полыхавшая ещё десять минут назад — её хорошо было видно с заставы, — сомкнулась с горизонтом, слилась с ним плотью, сделалось темно, холодно. Единственный фонарь, висевший во дворе заставы на ровном, окрашенном в крикливый салатовый цвет столбе, света давал мало, его совсем раздавила ночь, больше света давали окна канцелярии и командирской комнаты, где были зажжены керосиновые лампы. Чуть заметно серела в темноте тропка, по которой надо было уйти наряду.

Можно было, конечно, взять с собой лошадей, но тогда исчезла бы вся секретность дозора. Лошади быстро выдают себя, особенно в ночи, когда обостряются, делаются хорошо слышимыми все звуки, даже самые малые — и шебуршанье пытающейся уснуть на дереве вороны, и невесомая поступь лисы, выискивающей мышей в старых норах, и плеск рыбы в озерке за воротами заставы, — поэтому Широков от «конной тяги» отказался.

Ничего надёжнее своих двоих для охраны границы ещё не придумано.

Лёгкой неслышимой трусцой Широков устремился по серой тропке в лес, увлекая за собой людей, — всего их вместе с замбоем было пятеро, — спустились в лощинку, где росли толстые древние дубы с низко накренёнными ветками, потом поднялись на небольшой взгорбок, и Широков перешёл с бега на шаг.

Ещё месяц назад здесь любила появляться рысиная семья — мамаша с дочкой. Рыси часто забирались на ветки, висящие над тропкой, и ожидали появления добычи: рысиха учила дочь охотиться. И хотя рыси на людей нападают редко, Костюрин понял, что эта парочка может причинить неприятности, и запретил пограничникам ходить поодиночке, только по двое.

Рысь — зверь хоть и невеликий по размеру, но если свалится с ветки на человека да вопьётся клыками в шею, в основание черепа, то устоять «венцу природы» будет трудно. А если поможет рысёнок-сеголеток, то шансов устоять у человека не остаётся ни одного.

Впрочем, рысиная семья делала засады не только на тропе, а и совершала длинные обходы, иногда, как подсчитал Костюрин, до ста километров в день.

В конце концов опасное соседство надоело, и начальник заставы устроил облаву, выстрелами отогнал рысье племя подальше в лес, в глубину, откуда мать с дочкой уже не вернулись.

В темноте на пограничников наполз обгорелый душистый ствол старого дуба, в который весною попала сухая молния, и дуб заполыхал так, что его пришлось тушить вёдрами, иначе бы заполыхали все деревья в округе. Широков, не издав ни одного звука, обогнул его, бойцы так же ловко совершили манёвр и, неслышимые, почти невидимые, втянулись в черноту ночи.

Они прошли в темноте, почти вслепую, километра три, из них два километра вдоль участка границы, когда на горизонте, над деревьями, занялось зарево, и сильно занялось, вверх взметнулись яркие языки пламени. Широков обеспокоенно огляделся и предостерегающе вздёрнул над головой руку:

— Наряд, стой!

Вытянув голову, замбой послушал ночь: что в ней? Неожиданно до наряда донёсся отчётливый, будто в воздухе разорвался гуттаперчевый пузырь, выстрел, следом другой.

В той стороне, где бушевало пламя, располагалась деревня, небольшая, в полтора десятка старых, с покрашенными цветной краской наличниками и ставнями (так повелось едва ли не с петровских времён — красить ставни и наличники) домов. Широков несколько раз бывал в деревне. Обитал в ней в основном пожилой люд… Теперь в этой деревне что-то происходило. Что именно?

— Наряд, за мной! — внезапно осипшим голосом скомандовал Широков.

Оставлять границу без указания сверху, конечно, было нельзя, а с другой стороны, оставлять без помощи деревню тоже было нельзя… В темноте Широков перемахнул через гряду густо разросшегося малинника, с треском смял несколько стеблей, на каблуках съехал в глубокий распадок, по пути ловко стянул с плеча карабин, загнал патрон в ствол — надо было быть готовым к стрельбе.

Вздохнул тяжело, хрипло — в лёгких словно бы образовалась дырка, Широкову сделалось больно. Что-то слишком уж быстро он выдохся. Всё из-за плохой еды, из-за неё, проклятой, ребята также здорово выдохлись, сипят, будто внутри у них полопались какие-то трубы. Распадок этот был длинным, извилистым, километра полтора, не меньше, выходил почти к окраине деревни — карту здешнюю Широков изучил хорошо. Если кто-то решил напасть на деревню, а потом уйти за кордон, то уходить будет только по этому распадку. Если, конечно, у этих людей есть голова на плечах. Если нет, то могут пойти и поверху, но там идти гораздо труднее, чем внизу, много кустов, камней, много деревьев, есть вообще места непролазные.

— Логвиченко, ставь здесь пулемёт, — остановившись, замбой стукнул сапогом по дну распадка. — Тут самое то… Если полезут к границе, то полезут именно здесь. Бей, Логвиченко вслепую, не бойся, что попадёшь в своих. Понял?

— А вдруг вас задену?

— Не бойся, мы возвращаться будем поверху, по краю, в распадок спускаться не станем.

Широков оставил с Логвиченко ещё одного бойца — окающего вологодского паренька с белёсыми ресницами и белёсыми бровками, совершенно неприметными на его лице, сам с двумя другими поспешил к деревне.

А выстрелы там раздавалась всё чаще, били в основном, как определил Широков, из маузеров, пламя вздымалось высоко — горело не менее двух изб.

— Сволочи! — выругался на бегу замбой, обернулся: не отстали ли ребята?

Ребята бежали в трёх метрах от него, дышали шумно.

— Подтянись! — привычно скомандовал Широков.

В деревне снова зачастили выстрелы — один, другой, третий: кто-то самозабвенно лупил из маузера, будто молотил в барабан. Широков на бегу выплюнул изо рта сбившуюся в комок слюну, прибавил ходу. Конечно, Костюрин не оставит эту стрельбу без внимания, также пошлёт в деревню людей, и на границу пошлёт, но Широков находился к деревне ближе, поэтому и придёт на помощь быстрее…

В темноте замбой не заметил яму, ступил в неё одной ногой и чуть не завалился набок, вовремя рванулся к противоположному краю, закряхтел от натуги, в следующее мгновение вылетел из ямы. Ловко это у него получилось, показательно, жаль, что никто из подчинённых в темноте ничего не разглядел.

— Подналяжем, братцы, на свои двои! — призывно прохрипел замбой.

Он правильно определил — в деревне горело два дома, полыхали вовсю, уже стёкла в окошках от жара начали трескаться, стреляли по-пистолетному, посреди деревни на песчаной площадке, где к сухой лосине был привязан за проволоку ржавый лемех, а на отдельной проволоке болталась железка, похожая на черенок от молотка, с навинченной на головку большой гайкой — самодельное било, чтобы поднимать людей по тревоге, лежали два мёртвых старика в исподнем… Видно было, что их вытащили из постелей и расстреляли из маузеров.

Около дома, который ещё только занимался, крутились трое мужиков офицерского вида, вооружённые, пытались раскочегарить огонь, но сделать это было непросто, на первые два дома они нашли керосин — обнаружили целую бутыль, на этот дом керосина не хватило. Широков сразу понял, что это за мужики, вскинул карабин и присел на колено. Карабин при выстреле с силой толкнул его в плечо, замбой малость завалился назад корпусом, закряхтел, выпрямляясь — досадно было, но овчинка выделки стоила: один из налётчиков перестал суетиться, потрясённо вскинул руки над собой и, будто подсеченный сноп, стёк вниз, на землю.

— Один есть, — удовлетворённо отметил Широков, перезаряжая карабин и беря на мушку второго налётчика, недоумённо склонившегося над первым. Рядом с замбоем на колени повалились двое запыхавшихся пограничников — всё-таки отстали ребята, не выдержали темпа, — также с выразительным железным клацаньем передёрнули затворы своих карабинов.

Отвлёкся Широков на своих ребят, а не надо было — и глаз себе сбил, и мушка карабина съехала набок, и дыхание у него из глотки провалилось куда-то вниз, внутрь, образовалась пустота. Пуля Широкова прошла мимо склонившегося офицера.

Опасный свист её тот услышал, горячий воздух спалил ему кожу, офицер всё понял, дёрнулся было, чтобы отпрыгнуть за стенку дома, который он пытался подпалить, но не успел — голову ему снёс выстрел пограничника, присевшего на колено рядом с замбоем, фамилию его Широков не помнил, знал только, что парень этот — металлист с Обуховского завода, в погранцы пришёл добровольно, выглядел он старше своих лет, руки у него были тёмными от ядовитой окалины, прочно въевшейся в кожу. Обуховский металлист довольно крякнул и дёрнул затвор на себя, выбивая из ствола дымную гильзу.

— Так его! — одобрительно прохрипел Широков, следующим выстрелом снял третьего налётчика, — тот, подбитый пулей, отлетел к горящей стенке и ткнулся головой прямо в пламя, волосы на его голове вспыхнули костром. — Вперёд! — поднялся с колена замбой и осёкся: третий пограничник лежал на земле и держался рукой за горло. Сквозь плотно сведённые пальцы текла кровь, и боец, боясь, что потеряет много крови, стискивал и стискивал пальцы, изо рта у него тоже вытекала страшноватая тоненькая струйка.

Ранение в шею, любое, — очень тяжёлое ранение, часто после него люди не выживают, слишком много важных артерий упрятано там, Широков даже застонал: самое последнее дело терять бойцов в мирную пору… Только мирная ли она, пора эта?

— Потерпи чуть, — крикнул он раненому, распластался на земле рядом с ним, стрелять с колена было опасно.

Вот какая штука — чужих выстрелов он теперь не слышал, слышал только свои, ещё слышал удачный выстрел соседа, и всё — больше, кажется, ничего не звучало. Но тем не менее выстрелы были. Как минимум один. Только вот откуда стреляли?

Из-за угла загорающегося дома вывернулись двое мужиков с вёдрами, с маху хлобыстнули водой по пламени, сбили его. Огонь хотя и вгрызался в дерево, в плоть, цепляясь упорно, а зацепиться не мог, пропитанное влагой дерево упорно сопротивлялось, шипело, фыркало, стреляло искрами. Этому дому вообще не суждено было заполыхать, как предыдущим двум, — мужики, полуголые, решительные, в портках, но без рубах, снова вознамерились нырнуть за водой, да не всё получалось так, как хотелось.

Один из них вскрикнул, подпрыгнул, теряя ведро, и по-птичьи подбито повалился на землю, ведро с грохотом скатилось в сторону, встало на донышко. Выстрел был тихий, словно бы прозвучал из ваты. Широков не засёк, откуда стреляли, лишь увидел за одним из домов высокую костистую фигуру с рукой, поднятой на уровень глаз, и, понимая, что это враг, вскинул карабин, выстрелил поспешно. Не попал, хотя пуля прошла рядом с целью — высокий пригнулся, скакнул в тень по-козлиному проворно, но не успел — ему так же не повезло, как мужику-тушильщику: Широков, стремительно дёрнув затвор, выбил из казённика гильзу и загнал в ствол новый патрон, в то же мгновение нажал на спусковой крючок.

И хотя высокий уже почти ушёл, он всё же не сумел уйти, пуля оказалась быстрее его, подсекла, сбила с ног, и человек, будто зверь, свернувшись в клубок, откатился в тень.

— Этого мы возьмём, — бросил Широков бойцу-обуховцу, державшемуся подле него с карабином наготове, — он наш. А ты перевяжи раненого.

— Так ведь… — замялся было боец, но Широков перебил его:

— Всё, стрельбы больше не будет. Банда, почитай, ушла уже. Теперь дело за Логвиченко. Замбой приподнялся на земле, хотел было сказать, что жаль, ребята с заставы не поспели, но ничего не сказал, в следующее мгновение саданул в темноту из карабина, выругался: — Вот суки, своего хотят добить.

Как он умудрился рассмотреть в этой кутерьме человека, подбиравшегося к высокому, чтобы прикончить его, было непонятно. Боец, отползавший к раненому, с любопытством задрал голову — любопытство оказалось сильнее опасности, — и только подивился зоркости и сноровке старшого.

Широков тем временем пальнул из карабина снова, коротким точным движением выщелкнул из магазина пустую обойму, на её место забил новую, полную. Выругался привычно:

— Вот суки!

Он вскочил, сделал короткую перебежку, опять припал к земле. Высокий, свернувшийся клубком, распрямился в несколько приёмов, толчками, вытянул перед собой руку, словно бы хотел на неё опереться, — в руке у него оказался пистолет. В следующий миг раздался выстрел.

Широков думал, что высокий будет стрелять в него, но тот выстрелил в сторону, в человека, которого замбой не видел, — высокий не давался, не хотел стать покойником, а спутники хотели во что бы то ни стало прикончить его.

Вскочив на ноги вновь, Широков совершил ещё одну перебежку — умело, спокойно, с пришедшим в норму дыханием. Как в затяжной атаке на вражеский окоп. Подбитый нарушитель снова пальнул, — и этот выстрел был произведён не в Широкова, а в сторону — высокий спасал себя, отгонял человека, которому было приказано добить его.

Замбой поспешно вскинулся, оторвался от земли и совершил перебежку, важно было отбить раненых. В пляшущей тени, отбрасываемой стенкой дома, он увидел скрюченную, прижавшуюся к завалинке фигуру в плоском грузинском картузе. Выстрелил, целя в картуз. Выстрелил слишком поспешно — промахнулся.

Человек в грузинском картузе пальнул ответно. Также промахнулся.

Пока Широков передёргивал затвор, вытягивая застрявшую гильзу, налётчик поспешно прыгнул в темноту, широко разгреб её руками, будто воду, и растворился в глухой глуби. Широков отёр рукою лоб: теперь надо будет брать высокого. Тот явно не захочет этого, станет упираться ногами, рогами, локтями, коленями, руками и, зная, что его ждёт, сопротивляться до последнего.

Высокий, поняв, что свои добивать его уже не будут, прохрипел что-то торжествующе, сделал несколько слабых, неровных движений, разворачиваясь к Широкову.

Лицо у него было перекошено; от носа ко рту протянулись две жёсткие недобрые складки, над узким длинным ртом темнела квадратная нашлёпка усов. «Как у товарища Ворошилова», — невольно отметил замбой, встречавшийся с Ворошиловым на фронте, поёжился от жара, налетевшего на него со спины: в одном из горящих домов рухнула крыша.

Хорошо знал Широков, что такое для крестьянина потерять дом. Это ведь хуже смерти — почти во всех случаях у погорельца следующим домом может оказаться могила, в груди у замбоя что-то скрипнуло, будто невидимая рука выкрутила, сжала ему сердце, выдавила из него, как из мокрого белья, последние капли… В это время высокий выстрелил.

Пуля просвистела над Широковым, он даже жара её не ощутил, так далеко она прошла, налётчик выстрелил во второй раз. Пистолет у него был особенный, заморский. Обычно у пистолетов выстрелы бывают громкие, вышибающие в висках звон, гулкие, будто кто-то дубиной колотит в бок железной бочки, а звук у этого был деликатный, не звук, а полузвук.

— Бросай оружие! — прохрипел замбой высокому. — Всё равно не попадёшь!

Напрасно он сказал это — ни на фронте, ни в мирную пору, в боевых условиях, как эти, такие слова произносить нельзя. Они обладают вещей силой, потому и нельзя произносить, даже мысли, сомнения, намёки, и те могут обладать вещей силой. В ответ высокий выстрелил. На этот раз пуля прошла над самой головой замбоя, чуть не задев его. Широков ткнулся подбородком в землю и прохрипел упрямо:

— Сдавайся! — Ну будто бы других слов не знал.

У раненого налётчика репертуар тоже не изменился — он снова нажал на спусковой крючок пистолета и опять не попал. Широкову повезло — старое фронтовое правило о вещих словах и мыслях не сработало, не то ведь бывает, что в такие разы даже косоглазый стрелок может уложить из кривоствольного пистолета…

Перед глазами у раненого всё плыло, ночь расцветилась красными дымными огнями, от потери крови он ослаб. Понятно было — отбиться не удастся, песенка его спета. Раненый покривился лицом, выдавив из горла застрявший взрыд, и вручную оттянул затвор пистолета. Широков понял, что сейчас произойдёт, вскочил с отчаянным криком:

— Стой! — протестующе вскинул над собой карабин. — Стой, говорю!

Он бы и в воздух дал предупредительный выстрел, если бы у него были лишние патроны, но патронов не было, они шли на жёсткий счёт, как и хлеб, поштучно.

Лежащий налётчик мученически скривил лицо, приподнялся на локте, сделал это из последних сил, и воткнул себе в рот ствол пистолета.

— Не надо! — что было мочи закричал Широков. — Сто-ой!

Но налётчик уже не только не видел бегущего к нему пограничника, но и не слышал его — красная трескучая пелена заслонила перед ним всё пространство, ни одного просвета не осталось… Надо было как можно скорее нажать на спусковой крючок пистолета. Лишь бы в последнее мгновение не отказали ему пальцы, лишь бы хватило сил…

— Сто-ой! — Широков нёсся к налётчику, почти не касаясь ногами земли, он летел, думая в эти краткие миги только об одном — как бы спасти этого человека, и совсем наплевать было замбою, кто он — белый, красный или зелёный, ведь жизнь дороже всех политических убеждений вместе взятых, второй жизни ведь ни у кого не будет, ни у правых, ни у неправых. — Сто-о-ой!

Налётчик пошевелил стволом пистолета во рту, засовывая его поглубже. Говорят, в последний миг своей жизни, перед тем, как уйти, человек обязательно думает о матери, реже — об отце, ещё реже — о доме, в котором вырос, и собственном детстве, но этот человек ни о чём таком не думал. Он просто вспомнил своего близкого друга штабс-капитана Родионова, который застрелился в Ростове, — видение перед ним возникло очень отчётливо, ярко, будто глаза раненого не были залиты болью, кровью, ещё чем-то, он увидел штабс-капитана и тот ободряюще подмигнул ему, — в девятнадцатом году Родионов налил в ствол пистолета воды и выстрелил себе в рот. Выстрел снёс ему половину головы. Родионова узнали потом только по погонам, да по массивному обручальному кольцу, отлитому из белого золота…

В следующее мгновение налётчик нажал на спусковой крючок пистолета. Выстрела на этот раз не было слышно совсем, он заглох, зяжатый зубами. Картуз, пробитый пулей, слетел с головы налётчика, следом на землю шлёпнулся мокрый ошметок — кусок черепа с пристрявшей к нему плотью — кожей, волосами, ещё чем-то, налётчик ткнулся лицом в землю, дёрнулся два раза и затих.

Широков подошёл к нему, опустил карабин стволом вниз, пробормотал горестно:

— Эх, мужик, мужик, что же ты наделал? Зачем же так? — покрутил головой, словно бы не хотел верить в происшедшее. — А ещё голубая кровь! Самое последнее это дело — стреляться, — покривившись, Широков снова удручённо покрутил головой, стряхивая с себя оторопь, потом махнул рукой: все слова сейчас бесполезны… Поздно произносить их.

За спиной у Широкова суетились мужики. Поняв, что стрельбы больше не будет, они теперь тушили один горящий дом и второй тлеющий, третий дом тушить было уже поздно, он сгорел.

Широков вытянул шею, на щеках у него проступили желваки. Он пытался понять, достигла банда пулемётной засады или нет, не слышно ли стрельбы? Нет, ничего не было слышно. Только шипела вода, трещали головешки, с хрустом ломались перегоревшие деревяшки да матерились мужики. Надо было спешить на помощь к Логвиченко. А с другой стороны, в самую первую очередь нужно было эвакуировать раненого на заставу, и чем быстрее, тем лучше.

Он повесил карабин на плечо, остановил полуголого мужика в мокрых портках:

— Товарищ, срочно требуется лошадь — отвезти раненого на заставу. Лошади в деревне есть?

Тот вытер ладонью нос, откашлялся, пот забил глотку:

— Щас сделаем, — оценивающе прищурил один глаз. — Только до заставы, но не дальше. Лошадей далеко не отдаём, сам знаешь…

— Не дальше заставы, — пообещал Широков, — у нас своих лошадей полно. Где застава находится, знаешь?

— Бывал пару раз.

— Поспеши, прошу тебя, товарищ… Вместе с раненым бойцом. А я — к своим.

Логвиченко лежал вместе с напарником на небольшой песчаной куртине, совершенно голой, это ощущалось даже в ночи по дыханию плоского взлобка, под ствол пулемёта он подложил полуголую осклизлую деревяшку, с трудом найденную в темноте, и ждал.

— Стрельба в деревне затихла, — свистящим шёпотом сообщил напарник.

— Слышу.

— Значит, идут сюда.

— Уймись! — шикнул на паренька Логвиченко, развернулся к лощине боком, приложил к уху ладонь, некоторое время подержал, слушая пространство и шевеля губами, будто читал что-то, зацепиться было не за что, и он произнёс разочарованно: — Показалось!

Улёгся за пулемётом поудобнее, поправил деревяшку, подсунутую под ствол:

— Тихо!

Напарник чуть не подавился словом, готовым выскочить из него, выставил перед собой карабин и прошептал задавленно:

— А я что — я ничего.

Логвиченко огляделся — вроде бы почудилось ему, что он услышал щёлк ветки под неосторожной ногой, но щёлканье не повторилось, внутренний сцеп в Логвиченко ослаб, пограничник обвял чуть… Через мгновение приподнялся — минуты перед всяким боем, даже малым, самые непростые, организм изводится, обескровливается, обезвоживается от ожидания, слабеет, этого не надо было бы допускать, но Логвиченко ничего не мог с собою поделать, — он боялся пропустить банду.

В том, что она пойдёт по лощине и наткнётся на его пулемёт, он был уверен, да и командир, замбой Широков, не мог ошибиться. Широков знает больше его, видит больше, в конце концов, он главнее Логвиченко… Но пуста была ночь.

Пожар в деревне пошёл на убыль, недобрая багровость потихоньку убиралась с тёмного плотного неба, её словно бы кто-то стёр влажной тряпкой, выстрелы тоже стихли — может, там, в деревне, всё и закончилось? И никто сюда уже не придёт? Может такое быть, а? Может, только Логвиченко в это не особо и верил. Он ждал. С поста его мог снять только командир.

Через несколько минут ночь заволновалась от прилетевшего откуда-то ветра, ветер вначале прошёлся понизу, по траве и песку, потом, разогнавшись, взмыл вверх, к кронам деревьев. Зашумели невидимые в темноте листья, испуганно заорала разбуженная ворона, но потом всё стихло, стихло очень быстро, и Логвиченко понял — это был сигнал ему.

— Идут, — стараясь быть спокойным, проговорил он, ощупал внезапно сделавшимися сырыми пальцами ствол пулемёта, словно бы от этого что-то зависело, повторил, уже не для самого себя, для напарника: — Идут!

В лощине, внизу, послышался чей-то голос, тут же смолк, словно бы придавленный каблуком, затем до пограничников донёсся топот ног, обутых в тяжёлую обувь, — впрочем, и топот через секунду исчез, но того, что Логвиченко услышал, было достаточно, чтобы понять: сюда действительно идут.

Эх, упал бы на землю какой-нибудь тощенький лучик с поднебесья, осветил бы пространство хотя б самую малую малость, всё легче бы было, но нет, небо было плотным, непроглядным, словно его забили досками — ничем светлым и не пахнет, но тем не менее Логвиченко показалось, что темнота всё-таки немного разредилась, отступила, и совсем недалеко от себя, будто в неком коридоре, где тускло светит лампочка, он увидел несколько мужчин, одетых в простые рабочие пиджаки, в картузах и в сапогах, торопливо шагавших по скрипучему песку. Логвиченко зажал в себе дыхание и подцепил переднего из них на конец ствола — это был дородный битюг с брыльями, вылезающими из-под шляпы, он единственный из всех был в шляпе, в руке битюг держал маузер с привинченной к нему на манер приклада деревянной кобурой, — в следующий миг Логвиченко дал по нему короткую прицельную очередь, потом, приподняв палец на гашетке, отвёл ствол чуть в сторону и вновь надавил на упругое железо.

Брыластый выронил из руки маузер, он повис у него на шее, на ремешке, прикреплённом к кобуре, вскинул кверху голову с чёрным ртом и в следующее мгновение унёсся в сторону, будто сметённый ветром. Логвиченко больше не видел его, да и не надо было ему видеть брыластого; он был уже занят другой целью — тощим, как доска, человеком, упрямо месившим ногами песок, всадил в него несколько пуль — словно гвозди заколотил, не снимая начавшего неметь пальца с гашетки, перевёл ствол дальше.

— Ложись! — запоздало выкрикнул кто-то из идущих, налётчики проворно попрыгали в разные стороны, и их не стало. Но они не исчезли. Из темноты хлопнуло сразу несколько выстрелов. Логвиченко засёк пять вспышек.

Значит, бандитов осталось пятеро. Двоих точно нет, Логвиченко готов был отдать голову на отсечение — они уже точно не поднимутся.

За первым залпом грохнул второй. Логвиченко, приникший к земле, — когда по нему стреляли, он вообще хотел зарыться в землю, защититься хоть как-то, — поправил на голове форменную фуражку с лаковым козырьком и красной звездой на околыше, вздохнул облегчённо. Ни одна пуля из двух залпов не задела ни его, ни напарника, хотя налётчики должны были точно засечь огонь, выплескивающийся из пулемёта — засечь они, возможно, и засекли, только, стреляя по засечке в ответ, мазали сильно. Но палили дружно.

В одном месте вспышка блеснула двойная: то ли налётчик стрелял с двух рук, то ли бандитов было двое, Логвиченко, всосав сквозь зубы воздух и ощутив внутри холод, стиснул челюсти, сдерживая дыхание, и полоснул по спаренным огонькам очередью, в то же мгновение чуть оттянулся назад и вбок — поменял позицию. Вскинул и тут же опустил голову: не возникнут ли спаренные вспышки вновь?

Не возникли.

Да и огонь из маузеров стал не таким плотным — видимо, у налётчиков было так же плохо с патронами, как и у пограничников. Логвиченко поймал ещё одну вспышку, окрасившую ствол маузера, — налётчик находился недалеко, укрылся за камнем, вросшим в песок, — послал туда очередь, затем, накрывая её для страховки, — ещё одну.

Горячая выдалась ночка.

Тем временем с заставы подоспела подмога, конная, привёл её сам Костюрин.

Хоть и не было больше особой пальбы — раздалось лишь несколько выстрелов, одиночных, в чёрное ночное молоко, — пули эти одинокие настигли свои цели: банда была уложена почти целиком; одного только удалось взять живым, хотя и изрядно помятого, с простреленной рукой, молоденького прапорщика — бывшего, естественно, — служившего в отдельной автомобильной роте помощником начальника дежурной части.

На кожаном роскошном картузе у него красовалась красная звезда.

— Фьють! — невольно присвистнул Костюрин, увидев звезду на фуражке. — Вот тебе, бабушка, и сдобный коржик в дырявом лукошке! Как твоя фамилия, милейший? — спросил он у пленника прямо там, в лощине, на месте стычки. Чтобы можно было хоть что-то разглядеть, бойцы притащили несколько охапок сушняка и разложили костёр.

— Не ты, а вы, — морщась, ответил прапорщик с вызовом, сплюнул кровью.

О том, что он в прошлом был офицером, а сейчас служил в автомобильной роте, чьи машины возили, может быть, самого товарища Ленина, узнали позже, не сейчас.

— Если хочешь, чтобы я называл тебя поганым «вы» и относился, как к достойному врагу, звезду не носи! Не твоя она! Не будь перевёртышем! — Костюрин сорвал с него фуражку и ногтем сковырнул звезду, сунул её в карман бушлата. Фуражку нахлобучил прапорщику на голову. — Широков! — обрадованно воскликнул он, увидев своего заместителя. — Организуй доставкy трупов на заставу! А я в деревню, посмотрю, что там происходит.

— Там то же самое, что и здесь. Также есть трупы.

— Захвати и их. Даю в твоё распоряжение шесть человек.

— И ещё, Иван Петрович… У нас — один раненый.

— Не хватало нам этой беды, — Костюрин посмурнел. — Кого зацепило? Новобранца, небось?

— Нет, новобранца я здесь, с Логвиченко, оставил, другого…

— Считай, повезло ему. Час назад на заставу доктор из отряда прибыл, завтра будет делать медицинский осмотр: бойцов велено держать в здоровом теле… Раненого быстро к нему — аллюром три креста!

— Уже увезли.

— Хорошо. А этого, мухрика, — Костюрин покосился на бывшего прапорщика, сидевшего на земле, — дыхание из того вырывалось с трудом, пленный был слаб, — тоже к доктору. Пусть перевяжет гражданина. Не то мне за него в штабе голову отвернут.

По сосновым макушкам пробежался ветер, внезапный, стремительный, какой может рождать только ночь, но короткий, словно воробьиный полёт, в ночи же:погасший, ветер этот не поленился спуститься в лощину, скрутил в один жгут все запахи, собравшиеся в разных местах и бросил их, будто вонючую кость, в лица людей. Все запахи подмял под себя, растворил дух пороха, свежего пороха, уже использованного, сгоревшего, щиплющего ноздри, заставляющего слезиться глаза. А дух пороха — это дух войны, боли, гнойных ран…

Костюрин ловко вспрыгнул на коня, приподнялся на стременах, словно бы собирался разглядеть деревню, на которую налетела банда, совершавшая прощальный вояж по России, но деревня была далеко, да и из лощины надо было выбраться, и Костюрин хлестнул плёткой коня, зная, что вряд ли в этом логе можно разбить лоб о дерево, пустил Лося галопом — только копыта, взрыхлявшие сыпучий песок, застучали дробно…

А замбой занялся делом, которое очень не любил, — сбором трупов, выуживанием из пиджаков документов, описанием того, что произошло, — это важно было сделать по горячим следам, иначе потом всё забудется, да налаживанием волокуш — связанных вместе длинных гибких стеблей молодой ёлки; когда их связывают вместе, получаются довольно плотные волокуши, на них можно увезти что угодно…

Глава пятая

Все трупы были обысканы. У убитых изъяли бумаги и вещи, находившиеся в карманах, и привезены на заставу, выложены в рядок на брезент под деревьями, утром их накроет тень, и это было важно, нельзя было, чтобы тела завоняли до приезда комиссии из Петрограда…

Документы разложили по кучкам — бумаги, пропуска (среди бумаг имелась даже записная книжка с адресами), носовые платки (на них тоже могла оказаться какая-нибудь важная цидуля), мятые кредитки, два блокнота… В одной из кучек оказалось и письмо Шведова.

На следующий день, часа в два, оно уже находилось в Петрограде, в чрезвычайке, на столе у самого Семёнова, весьма грозного товарища, который даже телеграммы Ленину подписывал коротко, увесисто и очень звучно, похоже на титул предводителя какого-нибудь тарабарского племени — «Предпетрогубчека». Семёнов положил письмо перед собой, разгладил его руками и задумчиво покачал головой:

— Мда-а-а…

Три фамилии, указанные в послании, были тут же занесены в кондуит — этих людей можно было арестовывать хоть сейчас, не откладывая дела в долгий ящик: двоих, указанных в тексте, как членов штаба контрреволюционной организации, одного, как подписавшего это письмо и также предложившего себя в состав штаба.

— Мда-a-a.

Но арестовать и сходу поставить к стенке, чтобы человек никогда больше не играл в запрещённые игры, — это очень легко, гораздо труднее, и важнее («архиважно», как говорил Ильич), разведать, кто ещё входит в контрреволюционную организацию, выведать все фамилии до последней и уж потом выкорчевать весь куст. Так, чтобы ни корешка, ни листочка, ни почечки худой не осталось. Такую работу Семёнов любил. И Ильич — тоже…

Семёнов поднял звонкий бронзовый колокольчик, стоявший у него на столе, встряхнул решительным движением. На звон в кабинет вошёл дежурный.

— Позови-ка мне начсо!

— Есть! — по-военному пристукнул каблуками сапог дежурный и пошёл искать начсо — начальника секретного отдела.

Тот вскоре явился — лохматый, невыспавшийся, со слезящимися красными глазами.

— Возьми-ка этих людей на карандаш, — Семёнов перебросил через стол бумагу, — проверь и доложи мне. Лично!

Начсо взял бумагу со стола, простуженно шмыгнул носом и, вяло шаркая ногами, двинулся к двери. Бумагу он начал читать на ходу, у самой двери остановился, осуждающе тряхнул лохматой головой и только потом исчез. Семёнов проводил его недобрым взглядом, усмехнулся. Несмотря на свою чудаковатую внешность, начсо был толковым работником, и Семёнов это знал.

Другое дело — Семёнов уже не верил в этом мире никому, он даже не стал бы верить своей родной матери, если бы та поднялась из могилы. Этому его научила революция. Впрочем, если бы его спросили, верит ли он товарищу Ленину, Семёнов тоже не ответил бы однозначно… И да и нет. На сухом жёстком лице Семёнова, совершенно неподвижном, неожиданно шевельнулись усы, словно бы он почувствовал что-то…

Через сутки начсо явился к Семёнову с докладом, пошмыгал носом и приподнял одну бровь, словно бы просил слова.

— Давай, — великодушно разрешил Семёнов, — валяй!

— Все три фамилии, приведённые в письме — реальные, — сказал начсо, — все трое живы и здоровы.

Семёнов не удержался, хмыкнул:

— До поры до времени.

— Таганцев сейчас находится в Петрограде. Профессор университета, у студентов пользуется популярностью. В контрреволюционной деятельности был замечен и ранее. В связи с «Национальным центром». Герман. Фигура очень опасная, злобная. Сторонник террора. По нашим сведениям, находится за пределами России — предположительно, в Финляндии. Шведов. Ни в чём не уступает Герману, такой же отпетый тип, контрреволюционер до мозга костей.

— Где сейчас пребывает этот… отпетый?

— По одним данным, в Гельсингфорсе, по другим — в Петрограде. Если прикажете найти, найдём и арестуем.

— Арестовывать не надо, рано. Но узнать, в какой щели он спрятался, было бы неплохо.

— Задание понял, товарищ Семёнов, — начсо вновь простудно шмыгнул носом, выжал пальцами влагу из ноздрей и вытер пальцы о рукав.

Самым трудным делом для Семёнова было сочинение писем — эпистолярный жанр он на дух не переносил и брался за перо только в самых крайних случаях, когда не писать было нельзя. Но письма и телеграммы начальству председатель Петроградской чека всегда сочинял сам, лично — считал это дело очень важной частью своей работы.

Поморщившись мучительно, он положил перед собой лист бумаги, попробовал о ноготь стальное перо «рондо», вставленное в ручку, и вывел в правом верхнем углу: «Заместителю председателя ВЧК товарщу Уншлихту И.С.».

Над письмом он прокорпел часа полтора, хотя суть послания была проста и любой более-менее подготовленный щелкопер сочинил бы его за пять минут. Семёнов просил наградить именным революционным оружием двух пограничников, «организовавших и возглавивших разгром крупной контрреволюционной банды, а также добывших ценные, очень интересующие Петроградскую губчека сведения, — начальника пограничной заставы “Черничный лог” Костюрина Ивана Петровича и его заместителя по боевой части Широкова Петра Петровича…».

Семёнов вытер ладонью вспотевший лоб, откинулся в тяжело заскрипевшем кресле назад: на одной заставе два Петровича сошлись… Уншлихт Семёнову в просьбе не откажет, — знакомы они давно, друг к другу относятся с симпатией, Семёнов всегда тщательно выполнял поручения заместителя Дзержинского Уншлихта и был твёрдо уверен в том, что Уншлихт обязательно выполнит просьбу Семенова…

Этих двух молодцов, Костюрина и Широкова, неплохо бы в будущем перетянуть на службу в чека — Семёнову такие люди нужны очень. Наградные наганы или маузеры — это зависит от того, какое оружие распишет Уншлихт, — подстегнут молодых людей: работа в чека интереснее, чем на границе. А главное, в погоне за нарушителями не надо будет так надрываться — в чека с этим дело обстоит проще… Семёнов потянулся, довольно похрустел костями.

Из открытой форточки пахнуло теплом — случайно залетевший южный ветерок, очень говорливый, неспешно прошёлся по прокуренному кабинету. Семёнов вскинулся, оторопело уставился невидящими глазами в пространство: в трудах праведных на благо революции не заметил, как ушла зима, подобрала свои подолы и уползла на север, уступив место весне, весна же, как-то уж очень быстро устроив на земле свои дела, приготовилась подвинуться, освободить лавку лету, которое в Питере мало чем отличается от весны, такое же мокротное, ветреное, по-настоящему жаркие летние дни выпадают редко. Но всё равно лето есть лето. Несколько полновесных строчек в календаре оно потребует обязательно, да потом лето Семёнов очень любил…

На следующий день депеша об именном оружии для пограничников ушла в Москву, а начсо явился к Семёнову с очередным докладом.

— Профессор Таганцев действительно возглавляет контрреволюционную организацию, — сообщил начсо, блестя большими чёрными глазами.

— Дурак этот профессор, — недовольно пробурчал Семёнов: он с самого утра был сильно не в духе, — нашёл, с кем бороться — с советской властью… Тьфу! Разотрём подошвой — даже мокрого места не останется, только пятно. Сколько человек входит в организацию, удалось выяснить?

— Пока нет.

— Так выясняйте, выясняйте же!

— Команды такой не было.

— А собственной сообразиловки что… не хватает? — Семёнов покрутил пальцем у виска. — На нуль всё сошло?

— Нет, не сошло.

— Тогда действуйте. Очертите круг людей, входящих в организацию, выясните фамилии, попробуйте добыть программу, не сидите сиднем! Действуйте! — Семёнов раздражённо стукнул кулаком по столу, на котором около письменного прибора стояла цинковая пластинка с прикреплёнными к ней самодельными ножками — изображение Ильича, читавшего газету «Правда», — это был подарок от типографских рабочих, письменный прибор не шелохнулся, а пластинка с изображением вождя подпрыгнула ногами вверх и завалилась набок. Семёнов недовольно шевельнул усами, погасил злой огонь, зажёгшийся в глазах, сказал: — В общем, не теряйте революционной бдительности! — отвернулся в сторону. Показалось, что за окном, в сиреневых кустах, защёлкал, запел соловей.

Но соловью петь было рано, соловьи будут заливаться, устраивать роскошные концерты в мае, во второй половине месяца, а пока в сиреневых кустах могут только вороны каркать. Когда он это понял, начсо в кабинете уже не было, ушёл беззвучно, словно не по скрипучему паркету передвигался, а по воздуху.

Конечно, организация, которую возглавляет этот профессоришко, — тьфу, козлиный помёт, насаженный на деревянную палочку, максимум, что может совершить эта так называемая контрреволюционная организация — запалить костёр из старых газет и пары дырявых галош где-нибудь во дворе старого дома, и всё, но Петроградской губчека надо обязательно раскрыть какую-нибудь крупную белогвардейскую структуру, показать Москве, что тут тоже могут работать, тоже сидит народ, не лыком шитый, а для этого нужно громкое дело, такое, чтобы все ахнули и затряслись мелкой дрожью.

Годится для этого «Петроградская боевая организация» или нет — вот вопрос… На него Семёнов пока не мог ответить.

В организации, как теперь понял Семёнов, состоят одни интеллигенты да домохозяйки. Ещё, может быть, несколько служанок, — а это те же домохозяйки, мастерицы воровать на рынке семечки. Что же касается интеллигентов, то эти люди ни на что не были способны, и Семёнов откровенно презирал их. Говоруны, пустые пузыри, наполненные воздухом, трусы, смотрят друг дружке в глаза, целоваться лезут, обнимаются, а в руках держат по ножику, чтобы всадить лезвие в своего брата по социальному сословию, либо вообще нанести смертельную рану. Предают, переворачиваются в разные стороны, как хотят, будто оладьи на сковородке, сегодня служат нашим, завтра вашим, послезавтра вообще ни тем, ни другим, принципы явок меняют, как бумагу для подтирания, подлаживают, подгоняют их под свои одежды — костюмы разного цвета и кроя — и болтают, болтают, болтают безумолку. И всё впустую.

Конечно, Ильич тоже интеллигент, но он — интеллигент другой закваски… Так что Семёнов хорошо представлял, что являет собой профессор Таганцев.

Совсем иной коленкор — военные. Герман и Шведов — боевые офицеры, прошли войну, знают, как уязвим человек и что надо сделать, чтобы он умер молча и быстро, даже не копахнувшись. Эти люди — не чета гнилым плаксивым интеллигентам, они опасны, любому двуногому свернут голову набок и засунут под мышки.

Надо собрать побольше материала на военных членов организации и сообщить в Москву Уншлихту. А вдруг они собираются совершить покушение на товарища Ленина, а?

Эта мысль пробила Семёнова холодом, он нагнул голову, будто шёл против дождя и ветра, сжал пальцы правой руки в кулак.

— Этого мы не допустим никогда! Ни-ког-да, — членораздельно, с угрозой произнёс он.

В это время в дверь просунул голову дежурный помощник, увидел напряжённое лицо председателя и поспешно исчез — когда на лице у Семёнова появлялось такое выражение, с ним лучше не говорить.

Семёнов, с силой вдавливая пальцы в кожу, потёр лоб — не мог прийти к окончательному решению насчёт «Петроградской боевой организации», не знал, что с ней делать и куда её причислить — то ли это обычный кружок кухарок, любительниц посудачить, стоя над керосинкой, то ли серьёзная контрреволюционная организация. От решения этого будет зависеть, как обойтись с кухарками и их хозяевами — любителями яичницы, и к какому берегу их прибить, — искусственно, естественно, а уж берег сам решит, какой приговор им вынести.

Впрочем, во всех случаях жизни Уншлихт обязательно пришлёт группу следователей, а те быстро разберутся, виноваты ли кухарки с яйцеедами или нет.

Глава шестая

Костюрин нарвал в лесу ранних ландышей и ещё каких-то синевато-белых, с жёлтыми пятаками в серединке цветов — похоже, это были подснежники, росли они в низинных местах, в которых можно было до сих пор найти снег, чёрный, как земля, завернул цветы в обрывок старой газеты и привёз в Петроград.

С трудом нашёл театр, о котором ему говорила Аня Завьялова. Располагался театр в бывшем винном складе одного купца со сложной грузинско-персидской фамилией, склад был большой, гулкий, и имел всего два длинных узких оконца, похожих на щели — прорези какой-нибудь древней крепости, железные ворота запирались на огромный кованый засов.

Охраняла ворота усатая тощая бабка, похожая на запорожского сечевика, стрельнула в Костюрина недобрым чёрным глазом — ну будто из винтовки пальнула:

— Чего нада? — Командирская форма Костюрина её не смутила, хотя почти всех людей, что общались с ним, делала более вежливыми. — Спектаклев у нас сегодня нету, так что извиняй, товарищ начальник.

— А я не на спектакль, бабуня, — бодро ответил Костюрин, вскинув в руке букет цветов, обёрнутый газетой.

— Если не на спектакль, то куда?

— Я к Ане Завьяловой.

— Это к той, что на сцене пыльные фанерки переставляет?

— Ну-у… наверное, — неуверенно ответил Костюрин.

— Анька здесь, — старуха задумчиво пощипала усы, — вроде бы никуда не уходила. Как она пришла, я видела, а вот как ушла — не видела, значитца — тут.

Старуха окинула его строгим орлиным взглядом, словно бы хотела понять, что у Костюрина находится под гимнастёркой, под ремнём и под диагоналевыми брюками, заправленными в яловые сапоги, осмотр удовлетворил её, и старая карга разрешающе махнула скрюченным от многих простуд пальцем:

— Проходи!

Аню Завьялову он нашёл в подвале — этот огромный склад, основательно пропахший вином, имел роскошный подвал — зимой тёплый, летом холодный, поделённый деревянными переборками на несколько отсеков. В одном из отсеков, отведённом под костюмерную, Аня и находилась, штопала старое бархатное платье жемчужного цвета… Только поношенный бархат может иметь такой роскошный королевский цвет.

Дверь в отсек была открыта, и Костюрин, оперевшись плечом о косяк, несколько минут стоял молча, стоял и смотрел на Завьялову. Аня не засекла его шагов, не услышала, как Костюрин подошёл.

— Аня! — шёпотом позвал Костюрин, почувствовал, как у него громко, рождая звон в висках, застучало сердце.

Девушка повела одним плечом, будто ей что-то мешало, сковывало движения, но головы не подняла — просто не услышала Костюрина, так была увлечена работой.

— Аня! — прежним неразличимым шёпотом позвал Костюрин, расстегнул крючок на отложном воротнике гимнастёрки — сделалось трудно дышать, — одновременно он ощутил, что в нём родилась некая незнакомая робость, раньше такого с ним не случалось.

— Господи, — Аня подняла голову, отложила в сторону платье, сдула косую прядь волос, свалившуюся ей на нос, — простая штука вроде бы, а родила в душе Костюрина желание обязательно защитить эту хрупкую девушку. — Я уж и не думала, что вы сумеете найти наш театр…

— Как видите, нашёл.

— Чаю хотите? У меня есть немного настоящего чая, родители из Ельца прислали.

— Вы что, из Ельца?

— Ну да. Там родилась. И гимназию там окончила, — Аня встала, стряхнула нитки с подола. — Вы даже не представляете, как хорошо, что вы пришли.

Костюрин встревожился:

— Анечка, вас никто не обижает?

— Нет, что вы… — засмеялась та белозубо, открыто. — Тот, кто обидит — и дня не проживёт.

— У, какая вы грозная!

— Верно. Это я только с виду кроткая, лишнего слова сказать не могу, а на деле…

— А на деле, — подхватил её короткую исповедь Костюрин, протестующе качнул головой — ощутил неожиданно, как в нём что-то сломалось, щёлкнуло и отсеклось, будто с дерева слетела прочная тяжёлая ветка, образовался душевный порез, но порез этот был сладким, вот ведь как, боли не принёс… Костюрин вздохнул облегчённо, он сейчас мог поддержать любой разговор — главное, чтобы разговор этот был, чтобы речь текла плавно и тогда будет совсем нестрашно.

— А на деле лишнее слово сказать очень даже могу. И одно и два.

— Я очень рад вас видеть, — сказал Костюрин.

Аня улыбалась несколько недоверчиво, склонила к плечу голову и произнесла тихо:

— И я. Вы немного неудачно пришли. Сегодня нет ни одного спектакля.

— Это ничего, Аня, ничего, — бодро произнёс Костюрин, — на спектакль я приду в следующий раз.

— У нас, например, идёт очень хороший спектакль по Блоку. Стихи у него потрясающие, — Анино лицо посветлело, будто осветилось внутри, — колдовские стихи! А ещё к нам обещал приехать Фёдор Иванович Шаляпин.

Костюрин не удержался, придавил пространство кулаком:

— Это здорово! Шаляпин — настоящий пролетарский певец.

— Я с ним знакома, — неожиданно похвасталась Аня. Было сокрыто в этом хвастовстве что-то детское, задиристое, что невольно обращало на себя внимание, в следующий миг Аня застеснялась самой себя, потупилась.

Неземной голос певца выворачивал наизнанку любую душу, даже самую заскорузлую, ничего не чувствующую, народ на концерты Фёдора Ивановича ломился толпами, денег не жалел. Костюрин слышал, что перед революцией Шаляпин брал за один концерт по семьсот пятьдесят целковых золотом, а это были деньги бешеные, и люди эти деньги платили, не скупились.

На Шаляпина был в обиде другой певец, Собинов. Он за свои концерты столько брать не мог — не получалось, у него имелся свой потолок, выше которого он не мог прыгнуть. Как только он назначал цену за билеты чуть больше, люди переставали их покупать, а у Шаляпина потолка не было, ему платили столько, сколько он просил. Билеты на Шаляпина раскупались во всех случаях.

Костюрин вгляделся в Аню, словно видел её впервые в жизни, либо в лице её нашёл нечто такое, чего раньше не было, растянул губы в слабой неверящей улыбке:

— Где же вы с ним познакомились, в театре?

— Мой отец дважды шил Шаляпину сапоги.

— Где, в Ельце?

— Зачем? Здесь, в Петрограде. Папа, когда мама умерла, уехал из Ельца, не смог там жить без мамы-покойницы, переехал сюда и работал в мастерской по пошиву сапог купца Жилина… Слышали о таком?

Пожалел Костюрин, что никогда не слышал о таком купце. Аня всё прочитала в его взгляде и произнесла прощающе:

— Ничего страшного. Отец у него работал и отзывался очень хорошо. А когда носил Фёдору Ивановичу работу сдавать, сапоги то есть, меня с собой брал. Фёдор Иванович обязательно угощал его стопкой коньяка, а меня — пряником, — Аня неожиданно виновато развела руки в стороны, потом улыбнулась чисто и светло, — что было, то было…

— Аня, у меня есть немного свободного времени, — проговорил Костюрин, смущаясь, — пойдёмте, погуляем немного по городу, а?

Аня протестующе подняла одно плечо, узкое, угловатое, потом посмотрела на часы — простые ходики с глазастой кошечкой, шмыгающей зенками туда-сюда, вздохнула.

— Что, не получается? — с огорчением спросил Костюрин.

— Да есть у меня кое-какие дела, — озабоченно проговорила Аня, вновь глянула на часы, — пообещала.

— А перенести дела нельзя? — с надеждой спросил Костюрин. — А, Ань? Что за дела-то хоть?

— А-а, обычные! — Аня вздохнула ещё раз и решительно взмахнула рукой. — Пообещала кое-куда наведаться. Ладно, объяснюсь, в конце концов. Там всё-таки люди, поймут, — она снова стряхнула с подола прилипшие нитки — пару тонких незаметных волосков. — Пойдёмте, Иван Петрович!

Вона, Аня с одного раза запомнила его имя-отчество, не выпало это у неё из памяти. У Костюрина в груди шевельнулось обрадованное тепло, расползлось по телу, но он вида не подал, что обрадовался, — этого делать было нельзя.

— Прямо сейчас?

— Конечно. Прямо сейчас. У меня в театре дел особых нету… к завтрашнему спектаклю всё готово. И к послезавтрашнему. Пойдёмте!

На улице было тепло, с Балтики приносился слабый ветер, он тоже, вопреки обыкновению, не был холодным, хотя ветер, поднятый с воды, обязательно должен быть холодным, воздух был наполнен медовым запахом: где-то недалеко начали зацветать каштаны. Костюрин любил цветущие каштаны, каштан вообще одно из самых благородных деревьев на свете, так он считал, поэтому чуть не споткнулся, словно бы под сапог ему попал неудобный камень, когда Аня произнесла:

— Люблю, когда цветут каштаны.

На улице, в двадцати метрах от театра, было шумно, весело, тут кипела жизнь, словно бы вопреки чинности и тиши, царившим в театральных помещениях. Среди бабок, скаля зубы, шныряли малолетки в драных кепках и дырявых башмаках на босую ногу, неспешно перемещались с места на место матросы в потёртой чёрной форме, приглядывались к торговкам и их товару, — съестного почти не было, в большинстве своём это были поношенные вещи, остатки прежней роскоши. Костюрин с Аней постарались побыстрее пройти оживлённое место, и это им удалось.

— Питер превратился в сплошной базар, — заметил Костюрин, — говорят, раньше таким не был.

Аня промолчала, не хотела ругать город, ставший ей родным, потом просительно глянула на спутника:

— Пойдёмте на Неву.

Костюрин аккуратно подхватил её под локоть:

— Я тоже хотел это предложить.

Нева — широкая, серая, в неровной ряби течения, с которого часто поднимались, а потом тяжело шлёпались в воду чайки, была густо запружена судами разных калибров и назначений, среди них выделялись строгими контурами два военных корабля — даже они умудрились найти себе тут место. Одни стояли неподвижно, плотно впаявшись железными коробками в реку, словно бы ошеломлённые небывалым движением на реке, другие трудились в поте лица, пыхтели, сопели, сипели, свистели, кашляли, подавали ржавые голоса и гудки, у одного из работяг, донельзя чумазого, будто бы облитого мазутом катерка, был голос, как у большого парохода, — густой, сочный, протяжный.

Костюрин вспомнил, что двадцать минут назад они с Аней вели разговор о Шаляпине, и назвал про себя голос чумазого катерка «шаляпинским». Хотя внешность катерка не соответствовала ни названию высокому, ни сути, но голос был хорош.

Осторожно, держась береговой кромки, самого уреза гранитных глыб Дворцовой набережной, отвесно спускавшихся в рябую воду, по реке прошлёпал плицами старый колесный пароход, такой ржавый, что ржавь слетала с него на ходу густой рыжей пылью… И как только сумели люди запустить машину на этом дырявом, вконец сносившемся корыте, неведомо. Костюрин, глядя на убогий пароход, только брови вскинул удивлённым домиком и ничего не сказал…

Густо чадя трубами, пропыхтели два буксира, таща за собой плоские, широкие, как поле для массовых гуляний, баржи, гружённые песком. Баржи родили в начальнике заставы горделивое удовлетворение: раз поволокли песок — значит, где-то будут строить дом, а может быть, три дома или целую улицу, либо деревню, а может быть, и целый райцентр. Раз начали строить, значит, всё, держава нацелилась вперёд, начала выкарабкиваться из ямы, вылезает потихоньку, а раз это так, то и в будущее можно заглянуть без всякой опаски, — не то ведь ещё вчера в нём можно было увидеть чёрную дыру, пропасть и осознание грядущих бед, что рождало у слабых людей оторопь в душе, тоску смертную, у сильных же — злость…

А вон бодро режет округлым носом волны деревянный самоход кустарного производства, везёт в бывшую столицу бородатых дедов-мешочников с деревенским товаром, обратно же мешочники повезут фамильные драгоценности едва ли не в таком объёме, в каком привезли в Петроград еду, эт-то точно.

Голодно живёт питерский люд, выскребает из сусеков последнее, а у многих и сусеков-то уже нет, не говоря о том, чтобы в них что-то хранить.

На Дальнем Востоке народ, например, живёт сытнее, там есть тайга, особенно такая богатая, как уссурийская, да реки могут от голода спасти столько людей, что и сосчитать не сосчитаешь — сотни тысяч, если не миллион или десять миллионов.

В арифметике Костюрин был слаб, не мог себе представить даже в мозгу, что такое миллион и тем более — десять миллионов.

Широка была Нева — наверное, такая же широкая, как Волга под Царицыном, — такая же опасная, с глубью, в которой ничего не видно, прячущей покойников. Мало таких рек в России, может быть, ещё Амур на Дальнем Востоке, да Обь с Енисеем в Сибири, и всё, больше нету.

Аня молчала, была зачарована внезапно открывшейся ширью Невы, лицо у неё светилось, в глазах подрагивали крохотные изумлённые свечечки, Костюрин тоже молчал… Поглядывал искоса на Аню, переводил взгляд на Неву, отмечал разные детали, разные мелочи, на которые раньше даже не поворачивал головы — они проплывали мимо и исчезали навсегда: всё-таки здесь, в городе, жизнь не то, что на заставе, среди сосен, мокрых чёрных логов, в которых до лета, бывает, лежит ноздреватый снег, да озер, где плещется рыба. Если бы не было озер и огорода, в котором урождалась картошка больших размеров, на заставе жилось бы голодно. Командирские пайки Костюрина и Широкова не спасли бы людей. А так ничего — бойцы сыты, обуты, одеты, напоены, ночуют в тепле…

Жизнь в городе — иная жизнь, пиковых моментов «или-или» бывает мало, в городе обитают люди совсем иного коленкора — и попроворнее они, посуетливее, бегают, как тараканы, и погорластее, и похитрее, и поподлее — за лишнюю полушку могут даже собственную маму заложить, либо загрызть досмерти (если закажут, да заплатят, а так, без заказа, чего впустую силы тратить?), совсем другое дело — народ на заставе…

Внизу, под набережной, угнездившись одной ногой на каменном выступе, стоял пацан в огромной рваной кепке, которая вертелась на его голове, как таз на колу, и на кривую удочку, вырезанную из черемухового стебля, ловил рыбу.

Леска была грубая, толстая, из суровой крученой нитки, крючок согнут из заострённой проволоки и закален на огне, поплавок выструган из сухой деревяшки, перетянутой цветной запачканной ниткой… Зато насадка была хороша — сизые жирные черви. Хоть на сковородку их — без масла зажарятся.

Пока Аня с Костюриным стояли наверху, на каменной площадке, ограждённой толстыми, грубо отёсанными и оттого казавшимися пористыми глыбами гранита, пацан в огромной кепке успел выхватить из тёмной холодной воды трёх рыбёшек с ладонь величиной. Засовывал рыбак добычу в холщовый мешок, висевший у него на шее на длинной нищенской лямке.

— Ловко ты… — восхищённо проговорил Костюрин. — Молодец!

— Рыбу только надо в чистой воде вымачивать, — не поднимая головы, произнёс добытчик, — иначе сильно пароходами пахнет.

— Чем-чем? — удивлённо переспросил Костюрин.

— Углём и мазутом, вот чем.

— Но есть-то рыбу можно?

— С голодухи всё есть можно, товарищ командир. Даже навоз с землёй.

— Тьфу! — отплюнулся Костюрин брезгливо. — Это мы даже на фронте не ели.

— На фронте не ели, а тут едят, — бранчливо, со взрослыми мужицкими нотками в голосе проговорил рыбак.

— Ань, пошли Зимний дворец посмотрим, — предложил Костюрин. Не хотелось дорогое время тратить на разговоры с сопливым пацаном. — Там, мне сказывали, следы от пуль, оставшихся от штурма, до сих пор сохранились.

Но никаких следов пуль на стенках Зимнего они не увидели — выбоины были тщательно замазаны, затёрты, единственное что не закрасили их, не успели, либо у нынешнего дворцового начальства денег на краску не было.

— Потрясающее здание, — тихо произнесла Аня, — я когда вижу его, просто обмираю от восторга.

— Часто здесь бываете?

— Не очень, — призналась Аня, — хотелось бы чаще, да не получается.

Она умолкла. И он умолк — не знал, о чём говорить, да и, если честно, им вообще не нужны были слова, самые лучшие речи — это молчание, когда двое находятся рядом, всё бывает понятно без всяких слов. Костюрину важно было видеть Аню, Ане же… Ей тоже это было важно. Да потом Костюрин никогда не был говоруном, он слеплен из другого материала. А из молчания можно узнать очень много — может быть, даже больше, чем из самых умных и красочных речей.

Потом они шли вдоль Невы долго-долго, останавливались, любовались игрой облаков в рябоватой тёмной воде, ёжились от ветра, прилетавшего из устья Невы, и Костюрин, который должен был бы прикрыть Аню от холода рукой, боялся это сделать — стеснялся, мышцы у него сковывало железными сцепами, пальцы противно подрагивали…

И всё-таки это были прекрасные минуты, проведённые вместе, они слишком много значили для Костюрина. И пусть не звучали разные красивые слова, пока они шли, хотя красивые слова положены в таких случаях обязательно, пусть время было наполнено молчанием, — незначительные фразы совершенно ничего не определяли, не добавляли никакой информации к тому, что давало молчание: Костюрин очень много узнал об Ане. А она — о нём.

Из-за Костюрина Аня на полтора часа опоздала на свидание к своей приятельнице Маше Комаровой.

Маша — строгая, затянутая в корсет, одетая в лиловое платье, лишённое всяких украшений, — глянув на Аню, огорчённо покачала головой:

— Ах, Аня, Аня… Подвела ты меня.

— Извини, Маш, всё сложилось так, что я не могла приехать раньше.

— У нас на собрании был Таганцев Владимир Николаевич, профессор… Только что уехал. Он — наш руководитель, я хотела вас познакомить. Ты проходи, проходи, Ань, на кухню, в прихожей холодно, простудиться можно.

Аня прошла на кухню. Там, за длинным семейным столом, накрытом вязаной скатертью, сидели несколько женщин и пили чай, судя по светлому красноватому цвету — морковный. Морковный по нынешним временам — это неплохо, гораздо хуже — чай из сушёной травы с добавлением сморщенных шиповниковых ягод или заварка из жареной липовой щепы… Аня чинно поздоровалась, ей также чинно ответили, потеснились, освобождая один из стульев.

Аня села на стул, огляделась. Она, конечно, бывала здесь и раньше, но тогда обстановка была не та, что сейчас, тогда кухня была совершенно по-иному обставлена, была более заполнена, что ли, на двух стенках, кажется, висели картины, которых сейчас нет. Значит, картины были проданы либо обменяны на этот вот жиденький морковный напиток.

— Чай будешь? — глухо, словно бы из далёкого далека, прозвучал Машин голос.

— Буду, — наклонила голову Аня, не отводя глаз от пустых стенок и пытаясь вспомнить, что же на тех картинах было изображено. Много раз видела их, но взгляд был скользящим, неглубоким, в памяти ничего не осело. Кажется, это были натюрморты — один старый, тёмный, классической школы с медным подсвечником, в который была вставлена тонкая, слепленная из золотистого воска свеча, и яблоками, вольно рассыпанными по гладкому лакированному столу, другой был написан в модной современной манере с элементами «импрессьона», очень светлый, радостный, невольно бросающийся в глаза…

Или Аня видела эти картины в другом месте? Маша поставила перед ней стакан в ажурном серебрянном подстаканнике, помешала изящной ложечкой жидкую бурду, пахнущую чем-то жжёным, будто стакан этот вытащили из сгоревшей избы, виновато извинилась:

— Хорошего чаю достать не удалось, прости…

— Чай очень вкусный, — ещё не пробуя напитка, сказала Аня, — я такой люблю.

Маша всё поняла, качнула головой — движение было невесомым, почти незаметным, и она, возвращаясь на круги своя, проговорила деловым тоном:

— Жаль, тебя не было на встрече с профессором Таганцевым. Очень умный человек. Я думаю, если бы он начал руководить страной, было бы много лучше. Если его нельзя, допустим, поставить на место Ленина, то на место Троцкого — запросто.

— А почему нельзя на место Ленина? — спросила одна из дам, сидевшая в кресле, принесённом из комнаты. Она одна сидела в кресле, больше никто.

— Владимир Николаевич по образованию биолог, а страной должен руководить юрист — ю-юри-ист. Так заведено в Англии, во Франции, в Бельгии… Юрист — это человек с общим образованием — о-об-щим. Это значит, что он знаком со всеми сторонами жизни страны и может управлять ею.

— А разве Ленин — юрист?

— Юрист. Владимир Николаевич рассказывал, что Ленин сдавал экзамены в университете его отцу, академику Таганцеву. Академик Таганцев отзывался о студенте хорошо, говорил — способный был.

Это Аня уже слышала. Слышала дважды. Если услышит ещё раз — в голове произойдёт смещение, «шарики за ролики закатятся», как говорили мальчишки в их смешанной елецкой гимназии.

Она отпила из стакана глоток чая — сладковатого, имевшего жжёный вкус. Как всё-таки здорово отличается этот придуманный чай от настоящего, покупного, которым ещё несколько лет назад были заставлены едва ли не все торговые витрины Невского проспекта — чай, упакованный в нарядные, железные, деревянные, лаковые, серебряные коробки, радовал всякий глаз, даже очень строгий… Сейчас витрины стоят голые, некоторые, с треснувшими стёклами, заклеены полосками бумаги, сиротский вид их нагоняет в душу холод. Гражданская война опустошила страну, и в этом Ленин, конечно, виноват. Вместо того чтобы сесть за один стол с семьёй царя, с Корниловым, Деникиным, Колчаком и договориться обо всём, он пустил живую страну под нож. Вот и полилась кровь. Много крови — реки.

Когда кухня опустела — борцы с советской властью в юбках ушли, — Маша подсела к Ане.

— Ты, подружка, пожалуйста, больше не подводи меня, являйся на заседания вовремя, ладно?

— Ладно, — Аня поёжилась. В Машиной квартире было сыро, а сырость, даже если в ней нет холода, обязательно пробивает человека до костей.

— Я тебе сейчас шаль дам, — сказала Маша, — быстро согреешься.

Внешне Маша была похожа на Аню — одинаковые тонкие лица, большие глаза (только цвет глаз разный: у Маши — синий, глубокий, искрящийся, у Ани — карий), стройные фигуры. И рост одинаковый.

А вот работа у них была разная — ничего схожего. Маша Комарова была так же далека от театра, как Питер от Одессы, — работала каким-то засекреченным делопроизводителем в одном солидном советском учреждении, умела хранить тайны и хорошо печатать на громоздком, громко трещавшем «ундервуде», похожем на настоящий заводской станок.

«Ундервуд» имелся у неё не только на работе, но и дома, когда она садилась за него, то от ударов свинцовых букв по жёсткой каретке тряслись стены у всей квартиры, поэтому вечерами Маша старалась не печатать — соседи могли рассердиться, тем более в доме появились новые жильцы — сердитые работяги с одной из мануфактур, революционные лозунги они освоили в совершенстве и чуть что, хватались за ломы. Орали так, что сбивали друг друга с ног одним только криком.

— Долой тяжкое наследие царского прошлого!

Маша Комарова этих людей боялась. Печатать тише, так, чтобы стены хотя бы не тряслись, она не могла, не получалось.

Вообще-то она была женщиной робкой, скромной. Аня удивлялась, как же она нашла в себе сил и храбрости вступить в «Петроградскую боевую организацию», задавала себе такой вопрос и ответа не находила.

Аня обратила внимание, что уходили члены женской группы из квартиры поодиночке, жались к стенке и, чтобы не привлекать к себе внимания, старались ступать беззвучно. Подав Ане шаль, Маша вновь уселась на скрипучий старый стул и положила на скатерть тяжело гудящие, натруженные, покрытые вздувшимися жилами руки:

— Устала, Ань… Ты даже не представляешь, как устала.

Аня вздохнула.

— Как раз я-то хорошо представляю. И понимаю тебя. Очень даже хорошо понимаю.

Маша склонила к подруге голову в неком доверительном движении, также трудно и сыро вздохнула, словно в горле у неё скопились слёзы.

— Куда катимся — неведомо, — проговорила она тихо.

— Хочется, Маш, чтобы жизнь наша сделалась полегче… Вот туда и надо катиться.

Замолчали. Было слышно, как в окно скребётся отсохшая ветка дерева, будто леший когтем что-то чертит, потом к этому звуку прибавился другой — послышался надтреснутый, с хриплым выхлопом рокоток автомобильного мотора. Машина шла медленно, останавливалась около домов, видно, шофёр читал номера домов на эмалированных табличках, прикреплённых к стенкам, искал нужный адрес.

Маша поднялась, подошла к окну, выглянула из-за занавески.

— Опять чекисты. И чего им тут надо? С кем-то борются, кого-то убивают, кого-то забирают… Иных просто вызывают к себе и — с концами, Ань, с концами… Когда всё это кончится, не знаешь?

Аня вместо ответа покачала головой: этого не знает никто. Может быть, только Всевышний?

Наконец, машина с прохудившимся двигателем перестала трещать — завернула за угол, назойливое, вызывающее зубной чёс пуканье, прежде чем угаснуть окончательно, ещё пару раз возникло в воздухе, всколыхнуло пространство и пропало.

Маша вздохнула надсаженно, прижала руку к груди и вновь села на скрипучий стул. Покачала неодобрительно головой. Аня подумала, что ведь и чекисты выполняют свою работу — ту, которую от них требуют: защищают свою власть, свою веру, свои завоевания… И было наивно полагать, что они будут вести себя по-другому.

Зла к ним Аня Завьялова не испытывала совершенно.

Глава седьмая

Опытный Шведов был калачом тёртым — продублировал письмо, которое послал в Финляндию с Введенским, и второе письмо попало в нужные руки — его прочитал человек, занимающийся организацией террористических актов в Советской России. Все знали его как Соколова, но вполне возможно, это был совсем не Соколов — окружающие подозревали, что он мог быть и Струве, и Репьевым, и Камергерским, и Бугаёвым, и Скотининым. Соколов всегда был невозмутим, чисто выбрит, пахнул хорошим парфюмом, который в бывшее Великое княжество Финляндское доставляли из Франции, глаза излучали холодный льдистый свет, неуютно становилось тому, кто попадал в лучи этого света.

Соколов прочитал послание дважды, потом положил его перед собою, разгладил ладонями, словно бы хотел понять, есть ли у этой бумаги второе дно, скрытый смысл, прячущийся под шифром, либо что-нибудь ещё, из потайного дна, спрятанное тщательно, ничего не нашёл и прочитал письмо вновь.

Строгое окостеневшее лицо озарила улыбка. Это хорошо, что в Петрограде появилась антисоветская организация. Да тем более боевая.

Соколов одобрил всё, что Шведов изложил в письме, в том числе и создание штаба, в который вошли бы не только различные замухрышки профессора, любители пощупать пальцами воздух, а потом выразительно чихнуть — это максимум того, на что они были способны, а и люди военные, офицеры, которые и атаку на противника умеют провести так, что у того только зубы от страха будут щёлкать, а в заднице полыхать скипидар, и оборону организовать толковую — ни одна муха незамеченной не пролетит… А главное, они не будут глотать слюни и ждать у моря погоды — эти люди будут действовать. Они умеют это делать.

Нет, это определённо толковая затея — «Петроградская боевая…» Надо подумать только, кого послать в помощь Шведову. Для начала — группу «эксов», умеющих нажимать на курок пистолета, потом вторую такую же группу и параллельно — группу мозговой поддержки, умных людей, словом.

Соколов не удержался, вновь просиял широкой улыбкой. Этот Таганцев вкладывает им в руки ценный подарок, кусок дорогого жёлтого металла — организацию эту, Петроградскую, можно раскрутить так, что у большевиков только красная вьюшка из их багровых носов полезет, начнёт в воздухе плавать… Не любил Соколов большевиков, очень не любил, потому и старался находить для них слова самые унижающие, чем хуже — тем лучше.

Поразмышляв ещё немного, он подготовил короткое сообщение в Париж, в главную контору структуры, объединившей белое воинское братство.

Шведову тоже сочинил ответную депешу со строгим наказом: пусть бывший подполковник сидит пока в Петрограде, помогает Таганцеву слепить из кучи разваренной каши нечто цельное, съедобное, способное понравиться начальству из Парижа. Соколов верил в талант Шведова: тот сумеет сделать не только это — сил у него хватит на большее.

И надо, конечно, в Петроград отправлять Германа, и чем раньше, тем лучше, вдвоём они там и гору высокую свернут, и русло для новой реки проложат, и власть красную заставят поволноваться. В общем, предстоит работа — настоящая, трудная, опасная, — работа, а не перекачивание воздуха из одного дырявого ведёрка в другое, из пустого в порожнее.

Надо было ещё раз обдумать ситуацию, теперь уже окончательно. Соколов натянул на себя белый стильный пыльник с застёжками под самое горло и вышел на улицу.

Улицы в Финляндии, в отличие от российских, чисты невероятно, ну просто удивительно, какие они чистые, — бродяги летом спят прямо на тротуарах и не требуют простыней, черепичные крыши цвета яркой сепии делают города нарядными, а сочные зелёные берёзы — совсем, как в России, — подчёркивают эту нарядность.

Соколов шёл неспешно, тихо, совершенно не замечая этой красоты, чистоты этой, погружённый в себя, — он будто сладкую косточку обсасывал, размышляя о предстоящей деятельности «Петроградской боевой организации», улыбка сама по себе, произвольно возникала на его лице и так же произвольно исчезала.

Неожиданно Соколов остановился перед низкой деревянной дверью, над которой висел кованый фонарь, — это был финский шинок и, поколебавшись немного, толкнул рукою дверь, разом погружаясь в полутёмный, очень уютный, пахнущий свечами зал. Из-за стойки выпорхнула девушка с большими голубыми глазами — настоящая фея.

— Тузи таг, фрекен! — поприветствовал её Соколов.

Девушка удивлённо глянула на посетителя: приветствие прозвучало по-норвежски, а здесь — Финляндия, по-норвежски здесь не говорят, хотя и понимают, спросила по-русски, очень чисто:

— Чего господину надо?

— Водки. Сто граммов.

— Водки из России у нас нет. Есть фруктовая водка из Германии. Шнапс вишнёвый…

— Давайте водку из Германии, раз русской нету. Сто граммов.

Девушка подала ему водку в изящном стаканчике с серебряным ободком. Соколов глянул на него и невольно усмехнулся: в России водку из такой посуды не пьют, крепкий напиток требует тару более грубую.

— Закусить чем-нибудь господин желает? — спросила девушка. Слишком хорошо она говорила по-русски, эта милая финская фея с изящными чертами лица — ну будто из фарфора была изваяна. Наверняка знает, о чём говорят соотечественники, когда приходят в шинок, все эти горластые матросы с уплывших из России кораблей и господа «штрюцкие», как Куприн называл людей сугубо штатских, к военному делу имеющих отношение примерно такое же, как неграмотные цыгане из кочующего табора к высшей математике и астрономии, — интересно знать, о чём толкуют и те и другие… Надо будет этот моментик взять на заметку.

Лицо у Соколова сделалось задумчивым, хотя глаза не потеряли своего настороженного блеска.

— Закусывать господин будет? — повторила вопрос девушка.

Соколов медленно покачал головой и вышел на улицу.

У военных моряков Соколов бывал часто, присматривался к ним, прикидывал, кого на дело можно взять, а с кем, извините, можно только антрекот на камбузе скушать, да и то с оглядкой…

Он снова отправился в форт Инно, где стояли тяжёлые корабли, в основном крейсера, — надо было забрасывать в Петроград боевые группы. Для начала две, как и замыслил Соколов, потом — ещё две.

И действовать так до самого финиша, пока новая российская власть не прикажет долго жить. На это Соколов рассчитывал очень и очень. И предпосылок для этого было немало — один только Кронштадт долгое время был для Ленина и «дорогих товарищей», наместников Владимира Ильича в Петрограде, гигантской головной болью, чуть не задушившей власть рабочих и крестьян, и если бы не пулемёты Тухачевского, боль эта загнала бы ленинцев в гроб. Но Бог оказался милостив к советской власти, большевики подмяли Кронштадт, сумели это сделать. Повезло им.

Первая группа была собрана довольно быстро и ушла через окно в границе на ту сторону, в Россию, со второй группой Соколову пришлось повозиться подольше.

Русские моряки, находившиеся в самом Гельсингфорсе и под Гельсингфорсом, никак не могли привыкнуть к Финляндии. И юмор финский им был непонятен, и язык, и нарочитая медлительность мужчин — при завидной шустрости женщин, — и чистота на улицах, какой никогда не было в России, и-и… в общем, много чего было непонятно, и боцман с крейсера «Гневный» (назван крейсер, говорят, был в честь вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, которую и во дворцовых аппартаментах, и в народе величали Гневной), севастопольский уроженец Тамаев, недовольно морщился, посылал точные плевки себе под ноги — попадал аккурат в пространство между ботинками, ни разу не промахнулся, — и ругался по-польски:

— Пся крэв!

В нём было намешано много кровей, в том числе и польская, ещё малоросская, кавказская, он не знал точно, чья, то ли осетинская, то ли чеченская, кавказцы затесались в их незнатный род давно, сделали это по-разбойному, — видимо, их кровь наделила Тамаева некими качествами, которыми умные люди не очень-то любят гордиться.

Флот, стоявший в Гельсингфорсе, хорошо знал Тамаева — на всех кораблях, даже на маломерных, чумазых танкерах, даже там была ведома эта фамилия. Всё дело в том, что Тамаев выращивал так называемых крысаков, специализировался на этом. Крысы — бич всякого плавающего судна вплоть до обычного помывочного корыта, в котором матросы оттирают свои почерневшие от угольной пыли гениталии, — главное, чтобы это корыто имело разрешение на выход в море.

Если оно имеет такое разрешение, в него обязательно заберутся крысы, спрячутся под какой-нибудь заклёпкой и будут терпеливо ждать, когда корыто запустит свой движок и выйдет в море.

Откуда у крыс тяга к дальним странствиям, к кораблям, воде, шлёпанью морских волн под железным днищем судна — лучшего звука для них нету, лучше может быть только пение волшебной дудочки какого-нибудь факира, — к запаху соли, скрежету тросов, к лютым штормам и крепкому матроскому мату, не знает никто. Эта тайна, как и тайна излечения, допустим, рака, до сих пор не раскрыта.

Воевать с крысами, если попали на плавающую посудину, бесполезно — ни присыпки, ни примочки, ни пушечные удары кувалдой о корпус, от которых даже у корабельных котов отваливаются почки, ни отравы, ни колдовские наговоры, ни ведьминские причитания на крыс не действуют. Любую ведьму, если та окажется на корабле, они запросто стрескают, запьют пивом из офицерской кладовой, косточки обглодают догладка и спихнут лапами в море. О котах и говорить не приходится — корабельных котов вообще надо прятать от крыс, чтобы чего-нибудь не случилось.

Над корабельными котами крысы издеваются как хотят. Отъесть спящему коту хвост под самую репку для крыс самое милое дело — доставляет большое удовольствие. А уж сожрать кота целиком вместе с ушами, усами, когтями и хвостом для них вообще удовольствие номер один.

В общем, сладу с пасюками не было никакого до тех пор, пока мудрые люди не собрались на полубаке и после долгого толкования, перемежаемого ядреным матом, не придумали способ, — пока единственный на флоте, другого способа нет, — как расправляться с наглыми крысами. Можно, конечно, утопить усатых вместе с кораблём, но это не выход, — так решили многомудрые мореманы, — корабль жалко, и нашли другой способ.

Фамилий этих славных людей история не сохранила, но люди эти были, точно были. Плодами их упорного умственного труда и занялся боцман Тамаев.

А придумали мореманы так называемых крысаков. Что это такое — крысаки? Это страшные, красноглазые, жирные, специально выведенные, «воспитанные» существа с зубами, свободно перекусывающими стальную проволоку.

Выводят крысаков так, — собственно, этим и занимался боцман Тамаев и имел на побочном промысле немало дополнительных паек хлеба (с маслом, между прочим). Ловят штук двадцать пасюков и швыряют в железную бочку. Обязательно в железную, ибо деревянную они запросто сожрут и ещё будут благодарны за предоставленный им обед, а с железной не справятся точно, — в железе их зубы увязнут…

Еды пасюкам не дают никакой, и тогда крысы, обезумевшие в бочке от голода, начинают пожирать друг дружку. Более сильные пожирают более слабых. В конце концов остается один пасюк — самый сильный, самый беспощадный, самый страшный — не дай бог приснится матросам во сне. Дергунчик может прихватить служивых, будут тогда матросики дёргаться в падучей, кричать от страха да мочиться под себя, в матрасы.

Оставшийся пасюк и есть крысак. Он теперь ничем иным не может питаться — только живыми крысами. Такого, «воспитанного» боцманом Тамаевым, крысака запускают в трюм стонущего от обилия пасюков корабля. За хорошую мзду, естественно: «воспитатель» Тамаев считал, что его труд должен оплачиваться по первой категории, да и вообще всё дело — приносить приличные дивиденды.

Через некоторое время трюм облюбованного пасюками корабля оказывался чист, как суповая кастрюля на камбузе после сытого обеда, — особенно, если кок умел вкусно готовить, — глухо в трюме, будто в яме: ни одного крысиного писка. Зато крысак выглядел, как барин, проведший зимние каникулы где-нибудь на колбасной фабрике, — морда у него была такая, что не во всякую дверь пролезала. И ещё — очень красноречиво шевелились усы.

Тамаев извлекал обожравшегося крысака из опустевшего трюма, — этому сложному делу он обучился также, — и, прежде чем переправить «героя» в следующий трюм, объявлял конкурс: какая посудина больше заплатит за аренду крысака… В ту посудину Тамаев своего питомца и перебрасывал.

Жил боцман, между прочим, неплохо — питомец и сам ел от пуза, и наставника своего кормил.

Правда, случались досадные «штукенции». Иногда не крысак сжирал своих соплеменников, а соплеменники его: наделённые острым умом, они объединялись и съедали крысака, оставались только усы, когти да окостеневший кончик голого, пахнущего мочой хвоста.

В такие разы Тамаев, поминая погибшего воспитанника, выпивал стакан водки с верхом — это когда жидкость бугром выпирает из посудины, занюхивал выпитое рукавом и доставал из клетки, сваренной из толстых железных прутьев, очередного «ученика».

Для этих случаев он обязательно имел резерв.

— Тамаев флотские законы знает, — произносил боцман самодовольно, — и блюдёт.

Руководителем второй группы, направляемой в Петроград, Соколов решил назначить Тамаева.

— Почему ты остановил выбор на этом крысолове? — спросил у Соколова Герман, он в это время находился в кабинете (Герман и Соколов дружили давно, ещё с девятьсот пятого года, когда им пришлось усмирять взбунтовавшихся выборгских рабочих), — разве больше нет никого?

— Нет, — лаконично отозвался на вопрос Соколов. В кабинете, кроме них, не было никого. Подбор боевых групп, засылка их в Россию, назначение старших — это дело секретное очень и очень, посторонних на этой кухне быть не должно, но Соколов не считал Германа посторонним, скорее наоборот.

— Понятно, — протянул Герман без всякого выражения в голосе.

— А чем он тебе не нравится? — Соколов опустил одно веко, словно хотел прицелиться в собеседника. — А? Чем? — кончиками пальцев пощипал усы.

— Я бы на эту должность назначил офицера.

— Нет, Юлий, — протестующе качнул головой Соколов, — офицеров петроградские краснюки отлавливают по походке — раз, два и офицер уже сидит готовенький в каталажке с засунутой под микитки головой. Слишком уж офицер внешне отличается от неофицера — ну будто птица другой породы и окраса. Поэтому я поступлю так — и ты уж поддержи меня, — первую группу возглавил офицер, флотский лейтенант Матвей Комаров, а вторую пусть возглавит обычный хриплоголосый боцман, в котором любой петроградский работяга признает своего, и никогда ни за что не спутает с белогвардейским поручиком, — Соколов не выдержал, вновь пощипал пальцами свои пижонские усы. — Тамаев в Петрограде — свой человек. Он такой же грубый, наглый, хваткий, воняющий навозом, горластый, как и большинство нынешних петроградцев. Не справится с заданием — сменим тут же. Более того — в затылок пулю всадим… В назидание другим. Чтобы народ более ответственно относился к таким поручениям. А в офицера пулю не всадишь. Согласен со мною?

— Ладно. Согласен, — тихо, хотя и не меняя неодобрительного тона, произнёс Герман.

— Если этого не будет, советская власть укрепится окончательно, и нам тогда России не видать, как собственных ушей, Юлий. Только в кино можно будет увидеть Россию, да и то, если кино подсунут хорошее. Вот такая скорбная истина имеет место быть, Юлий. Другой истины нет, её надо завоевать.

Герман с тяжёлым вздохом наклонил голову и разлепил твёрдые бледные губы:

— Да.

В группу боцмана Тамаева вошло двенадцать человек. Тамаев отнёсся к назначению серьёзно, «баки» свои пышные, отращённые под героя Русско-турецкой войны генерала Скобелева, укоротил до нормальных размеров, и они стали походить на обычные бакенбарды, которые любят отпускать себе швейцары из недорогих гостиниц, да ещё наодеколонился, будто князь какой — и где он только эту пахучую пакость взял, неведомо. В общем, превратился боцман в обычного капризного папашу с бакенбардами — это с одной стороны, а с другой — в стервозного начальника, который гонору имеет много, а всего остального мало, особенно ежели вопрос касается дела (воспитание крысаков — не в счёт)…

Хоть и назначен был Тамаев руководителем группы боевиков, а подбирать людей доверили не ему — не он занимался этим, занимался лично господин Соколов. Единственное, что Соколов учитывал при подборе обязательно — чтобы люди были знакомы друг с другом, иначе в многолюдном Петрограде можно потерять кого-нибудь и не найти: человек исчезает с концами.

В группу Тамаева вошёл матрос с типично птичьей фамилией Сорока — человек лёгкий, весёлый, родившийся, похоже, с улыбкой, — как вылез из мамы, из чрева, так и начал улыбаться; кроме него, Сорокин приятель Сердюк (Сорока величал Сердюка на английский лад Сэр Дюк, а тот Сороку, которого звали Сергеем, — Сэр Гей. Им казалось, что клички эти звучат просто превосходно) — такой же справный матрас, как и сам Сорока; Красков, считавшийся скучным человеком, уроженец Сибири, коренной чалдон Шерстобитов, заряжающий из орудийной башни Дейниченко, сшивший себе самые знатные на флоте штаны. Ширина клешей, которые он носил, составляла ни много ни мало шестьдесят сантиметров; чтобы клеши не задирались, не вели себя, как дамская юбка, Дейниченко к низу штанов прикрепил железные гайки, и штаны вели себя при ходьбе как надо — висели покорно и при каждом шаге звонко щёлкали о деревянный тротуар…

Были в группе ещё кое-какие интересные личности, но боцман, не будучи знакомым с ними, не знал, выдающиеся они или нет, следует вести себя с ними повежливее либо гавкать трубно, как он привык это делать на полубаке, — в общем, кто они и что они, ещё только предстояло понять. И это, естественно, Тамаева беспокоило — каждый человек мог оказаться для него сюрпризом.

С другой стороны, желание Соколова, чтобы в боевых группах были только добровольцы, исполнить оказалось непросто — народ не хотел добровольно отправляться в Россию, нужен был нажим, нужно было соблазнять людей деньгами, какой-нибудь собственностью на чужбине, благами, ещё чем-то. Соколову было понятно: люди устали. И он устал, так устал, что плакать хотелось, но этого делать было нельзя, этого только большевики в России и ждали.

Сведя губы в одну жёсткую прямую линию, Соколов застывал в нехорошей думе, взгляд у него тоже делался застывшим, и что он видел в этом невольном онемении, не знал никто.

Прежде чем группа Тамаева ушла в Россию, туда отправился Герман — в помощь Шведову и Таганцеву… Больше, конечно, в помощь Шведову — тот сейчас вообще должен быть взмылен от работы, ему, как военному организатору надо фиксировать все мелочи, чтобы потом в нужный момент выложить их перед боевиками, те в свою очередь достанут из-за пазухи стволы и произведут окончательный расчёт с должниками. А ещё нужно составлять идеологические планы и реализовывать их… И так далее.

Хотя у Шведова и было воинское звание на две ступеньки выше, чем у Германа, Герман считался фигурой более крупной — его принимали эмигранты и в Финляндии, и в Норвегии, и во Франции, все снимали шляпы, а перед Шведовым нет, Шведов таких высот ещё не достиг, этот факт Соколов тоже учитывал…

Герман никогда не выходил на улицу невооружённым, маузером научился владеть, как поэт Александр Пушкин пером — пулями мог на стенке писать стихи, вгоняя их туда, как гвозди, если же отправлялся на задание, то брал с собою два маузера.

Однажды в тёмной небольшой рощице под фортом Инно он устроил сеанс показательной стрельбы. Взял большой кованый гвоздь — специально купил его в магазине строительных материалов, показал присутствующим.

— Господа, предлагаю пари. Если я с пяти выстрелов загоню его в дерево по шляпку, вы выставляете мне ящик шампанского, если не загоню — ящик шампанского выставляю я… Ну как?

Большинство присутствующих, зная способности Германа, держать пари отказались, но двое мичманов с миноносок — бывшие лейтенанты, пониженные в чине и переведённые с эскадренных миноносцев на корабли третьего ранга, решили попытать счастья и ударили с Германом по рукам, — не ведали, судя по всему, что это за человек.

Герман равнодушно провёл пальцем по кромке усов, подбил их снизу.

— Больше никто не желает присоединиться к господам мичманам? Пра-шу!

Желающих пополнить ряды людей, заведомо проигрывающих, среди приглашённых на представление не оказалось.

— Ну что ж, на нет и суда нет, — спокойно молвил Герман, демонстративно подкинул в руке гвоздь и направился к старой берёзе с почерневшим, украшенным тремя дуплами стволом.

— Э-э, нет, господин Герман, — запротестовал один из мичманов, — у этой берёзы трухлявый ствол, его можно насквозь проткнуть пальцем, не то что пулей из маузера.

Герман сверкнул глазами и усмехнулся — как всегда загадочно и молча, подкинул в руке гвоздь.

— Ну что ж, господин хороший, если вам не жалко молодого дерева, пусть будет по-вашему, — он перешёл к молодой сильной берёзе с высоким ровным стволом, — хотя должен заметить, что древесина у старой берёзы более жёсткая, она много твердее, чем у этой вот красавицы. — Он ткнул остриём гвоздя в ствол молодой берёзы. — В эту берёзу я берусь вогнать гвоздь четырьмя пулями. Годится такой вариант?

Собравшиеся смотрели на Германа с любопытством. Это был знакомый всему флоту человек — сухопутный офицер с холодными глазами, лишённый страха, очень умелый и беспощадный.

Мичманы переглянулись — люди, которым было уже под тридцать, вели себя, как мальчишки, — недоумённо приподняли плечи, осмотрелись, будто видели этот распорядок впервые… Герман выбрал место для показательной стрельбы умело. Сзади, за деревьями — в основном, это были берёзы, — поднималась тусклая каменная стенка, слева и справа пространство было ограничено: если пуля отрикошетит, то далеко не унесётся, её также остановят камни — здесь всюду камни, камни… И лес растёт на камнях.

— Повторяю, одну пулю я дарю вам, это фора, — назидательным тоном проговорил Герман, поворачиваясь к мичманам. — Устраивает это вас, господа?

— Отчего же не устраивает, — наконец, проговорил один из мичманов, ходульно-высокий, с длинным костлявым лицом. — Очень даже устраивает.

— Ну и ладушки, — по-домашнему произнёс Герман.

Мичман опасно качнулся на стеблях длинных ног. Глядя на мичмана, всякий человек обязательно задавался вопросом: как же он стоит на палубе миноноски во время шторма? Сдуть ведь может. Либо лёгким плевком волны смахнуть за борт: шлёп — и нету человека!

Герман поправил гвоздь, чтобы тот мог войти в молодую, полную сил берёзу ровно, будто по нему били не пулями, а молотком, и неспешно вернулся к группе зрителей. По дороге же шагами посчитал, сколько метров отделяет зрителей от березы. Выходило — двадцать два… Двадцать два метра — это много даже для отличного стрелка. Пятнадцать — ещё куда ни шло, а двадцать два — много.

Но Германа расстояние не смутило. Он спокойно вытащил из-под мышки маузер, на манер Соловья-разбойника дунул в ствол, затем лёгким коротким движением вскинул маузер и выстрелил. Пуля всадилась в шляпку гвоздя, выбила длинную струю электрических брызг и, обессиленная, отлетела в сторону, отколола кусок камня.

Присутствовавшие зааплодировали — на таком расстоянии легко промахнуться, но Герман не сплоховал. Что происходило у него внутри, в том месте, где находится сердце, понять было невозможно, лицо ничем не выдавало внутреннее состояние: ни оживлённого блеска глаз, ни торжествующей улыбки, тронувшей уголки губ, ни довольного хлопка ладонью по боку — ничего этого не было.

Шёл обычный сухой, бесстрастный человек, довольный, возможно, только одним — тем, что он дышит здешним лесным воздухом, сыроватым, пахнущим прелой травой и сосновой хвоей: предоставил ему Господь такую возможность и спасибо большое — больше ничего ему не надо.

Герман вновь поднял маузер. На этот раз почти не целясь, как только кончик отвода оказался на прямой, соединяющей две точки, человека и цель, Герман нажал на спусковой крючок.

Ударил выстрел. Герман опять попал в шишку гвоздя. Ствол берёзы окутался ярким электрическим сеевом. Мичманы невольно переглянулись: это колдун какой-то! Придётся выставлять ящик шампанского.

А в Петрограде, говорят, не только шампанского нет — в магазинах даже помоев не найти, полки такие пустые, что по ним уже и мыши перестали бегать, не говоря о живности более мелкой — тараканах и мухах.

Когда Герман сделал третий выстрел, собравшиеся зааплодировали вновь: третий выстрел был самый точный, не отплюнулся светящейся пылью — гвоздь залез в тело берёзы по самую шляпку.

Засунув маузер в хитрую кобуру, прикреплённую к изнанке пиджака, Герман картинно вскинул одну руку:

— Пра-шу!

Собравшиеся устремились к берёзе. Гвоздь был утоплен в неё по самый корешок, сверху поблёскивала свежеободранным металлом шляпка, похожая на корабельную заклёпку. Герман стрелял без промаха.

Каждый, кто был в распадке, считал своим долгом подойти к дереву, колупнуть ногтём оплющенную шляпку гвоздя и восхищённо поцецекать языком. Мичманы, по-юношески алея скулами, хотя давно прошли этот возрастной рубеж, тоже подошли к берёзе, поколупали ногтями гвоздь, вздохнули грустно — лучше бы они с этим стрелком не связывались…

Через четыре дня, чёрной, как печная сажа ночью — на небе не было ни одной звёздочки, — Герман перешёл границу и очутился в Советской России.

Остановился около какого-то кривого, с толстым стволом дерева, прислонился к нему спиной и перекрестился трижды:

— Пошли мне, Господь, удачу!

Пограничники с заставы Костюрина засекли его, определили, куда идёт ночной гость, но мешать не стали, поскольку приказ на руках имели: не мешать. И Герман, отдышавшись, отправился дальше.

В километре от «окошка» его ждала подвода, на ней он и поехал в Петроград сворачивать, как он считал, шею власти рабочих и крестьян.

Через сутки он находился уже в Петрограде.

Глава восьмая

Шведов ждал своего старого приятеля на квартире, расположенной в неприметном доме с узкими угрюмыми окнами-бойницами на «Васином» острове, как простые петроградские работяги звали Васильевский остров.

— Домик у тебя, Вячеслав Григорьевич, похож на настоящую крепость, — сказал Герман, входя в сыроватую, давно не топленую квартиру и привычно вытирая ноги о круглый домотканый коврик. — Действительно крепость, от любого противника отбиться можно.

— Ну, я специально не выбирал, не до того было, — Шведов обнялся с гостем, — а от противника мы и без крепостных стен отобьёмся, ты же знаешь…

Это Герман знал. Когда глаза привыкли к квартирному сумраку, он огляделся. Это была рядовая квартира, в каких обычно живут мещане, обставленная без всяких изысков, очень просто — здесь находилось только то, что нужно для жизни, ничего лишнего. Воздух, скопившийся в квартире, припахивал плесенью и слежавшейся землёй. «Могилой пахнет, — невольно отметил Герман, — чтобы вывести стойкий запах этот, нужно года полтора, не меньше, а этих полутора лет у нас нет». Спросил тихо, словно бы опасался, что его кто-нибудь услышит:

— Как обстановка в Петрограде, Вячеслав?

— Ничего хорошего. Красные лютуют.

— Ну, власть без жёстких рукавиц не удержать, это и мы с тобою хорошо знаем, и красные знают, поэтому им ничего не остаётся делать, — только лютовать.

— Сейчас, когда мы им сыпанём перца под хвост, они вообще озвереют и раскочегарят репрессивную машину на полную катушку.

— А ты что, хочешь, чтобы они, как варёные тараканы, лапки вверх задрали? Не-ет. Это народ совершенно другой закваски.

— Я удивился, что ты в Питере появился сегодня — думал, приедешь с группой боевиков. Она будет здесь через три дня.

— Не-ет, Вячеслав, я кот, который гуляет сам по себе. А какая группа придёт? — спросил Герман, будто не знал, кого Соколов подготовил к переброске в Петроград.

— Какого-то Тамаева.

— Есть такая группа, матросская.

— Что, сплошь из матросов и ни одного офицера?

— Ни одного офицера, — подтвердил Герман.

— Как же она будет действовать без офицера?

Герман неопределённо пожал плечами.

— Этого пока не знает никто.

Группа Тамаева, как и Герман, благополучно прошла через границу, добралась до ближайшей станции, откуда в Петроград регулярно ходили поезда — большевикам надо отдать должное, они смогли наладить работу железной дороги. Дождались, когда придёт старенький, простудно свистящий паровозик с высокой трубой, похожей на голенище гигантского сапога, к паровозику было прикреплено три вагона, битком набитых людьми. Тамаев первым забрался в головной вагон и могучим движением плеча спрессовал людей, находившихся в нём — вагон умялся ровно наполовину.

— Вот так! — трубно крякнул боцман. — Заходи, робяты!

Группа его заняла освободившееся пространство целиком… Через несколько часов Тамаев со своими людьми благополучно прибыл в Петроград.

На трибуну, обтянутую красным полотном, с деревянными скамейками, расположенными по обе стороны трибуны, они наткнулись во время первой вылазки в город.

Тамаев озадаченно наморщил лоб:

— А это чего такое? — ткнул пальцем в сторону трибуны.

— Большевики праздник свой собираются отмечать, — подсказал ему говорливый, с весёлым загорелым лицом Сорока, этот человек чувствовал себя в красном Питере, как дома, чего нельзя было сказать о других. — Первое мая называется. Вот к нему и готовятся. Заранее, за три недели. — Сорока обвёл рукой широкое пространство — ну будто всю страну хотел обхватить. Белые зубы его сияли ярко.

Тамаев неприязненно покосился на него, сплюнул себе под ноги:

— А трибуна зачем?

— Речи будут произносить. Это же любимое занятие у комиссаров. Крики «ура» будут раздаваться, боцман. А на скамейки усядется большевистское начальство. С трибуны будет вещать Троцкий.

— А Ленин?

— Ленин на маёвках появляться не любит. Здоровье не позволяет.

— М-м-м, — Тамаев задумчиво пощипал бакенбарды, потом ткнул пальцем в трибуну и заключил командным тоном:

— Сжечь!

— Чтобы сжечь эту бандуру, нужен керосин, — заявил опытный Дейниченко, — хотя бы полстакана.

Пошли искать керосин. Нашли немного — аптечный коричневый пузырёк, наполненный наполовину, больше найти не удалось.

Когда вернулись, то увидели, что около трибуны стоит часовой с винтовкой, хмуро оглядывается по сторонам — выполняя высокий революционный приказ, охраняет лобное место.

Лицо у часового было бледным, жёстким — чувствовалось, что если вместо Троцкого на трибуну попытается взобраться мама родная, он покажет ей, где раки зимуют.

— Це-це-це, — Тамаев вновь задумчиво пощипал свои длинные, похожие на разорванную пополам мочалку усы, потом цапнул себя за бакенбарды, поморщился недовольно — забыл, что их укоротил.

Они стояли в подворотне здания, выходившего фасадом на площадь, где Петроградские власти планировали провести первомайскую акцию.

— На их акцию мы ответим своей, — сказал Тамаев. — Значитца, так… Сорока, Сердюк, Красков и Дейниченко, дуйте кругалем на противоположную сторону площади и затейте там драку. Часовой на драку явно откликнется, побежит к вам, а мы в это время трибуну и подпалим… А? — Тамаев грозно пошевелил усами. — Годится плант?

«Плант» годился. Так и поступили.

Первомайская трибуна с рядом свежих скамеек была сожжена, что вызвало в Петрограде переполох невероятный — об этом написали все городские газеты, даже самые мелкие, которых хватало всего на три самокрутки.

Тамаев был доволен.

На следующий день состоялся «общий свист», как боцман называл общие сборы. На «общем свисте» присутствовала вся его группа, прибыли Герман со Шведовым и профессор Таганцев, — уже начавший полнеть человек с приветливым лицом. Таганцев большей частью молчал, лишь иногда рассеянно кивал, Герман тоже молчал, стискивал челюсти и играл желваками, говорил в основном Шведов, и по лицу его было видно, что это дело — говорить и по открытым ртам оценивать качество своей речи, — ему нравится. Герман, глядя на него, только удивлялся — такого Шведова он ещё не знал.

— Наша задача — встряхнуть Петроград так, чтобы был слышен хруст костей, — говорил Шведов и вскидывал в пространство кулак. («Совсем как вождь большевиков господин Ленин», — неодобрительно отметил Герман.) — Надо дезорганизовывать производство, останавливать фабрики и трамвайные линии, совершать диверсии на заводах… Сожжённая первомайская трибуна — это хорошо, но этого мало! Капля в море, пфиф — и нет её! А взорванный цех на заводе — это уже серьёзно. Убитый красный директор — тоже серьёзно. Надо взять на мушку Первый лесопильный завод, Гознак, памятники революционерам…

— Памятникам объявим войну, памятники я не люблю, — прогудел Тамаев, но Шведов не обратил на него внимания, он словно бы специально не услышал боцмана.

— Надлежит взять на мушку председателя Петроградского губпрофсовета Анцеловича, помощника командующего Балтийским флотом Кузьмина, писателя Горького, — Шведов споткнулся, пожевал, стали видны его бледные крепкие губы: нет, никогда не забыть ему те дни, когда петроградские чекисты ликвидировали «Национальный центр». — Много вреда приносит писатель Горький, — сказал он, — не туда народ ведёт. Ох, не туда, — Шведов вздохнул, жалея заблудившийся русский народ. — А за это — наказание! Никому не дано право обманывать наш многострадальный российский люд, — ни великому человеку, ни малому, ни богу, ни чёрту, отступление от правила наказуемо. А ещё раньше, чем Горького, надо убрать одного… в общем, отщепенца. Фамилия его — Красин, зовут Леонидом Борисовичем.

— А этого за что? — прогудел Тамаев, обращаясь к профессору и, кажется, не к месту, поскольку Таганцев не стал объяснять, за что приговорён к пуле бывший дворянин. Вместо объяснения Таганцев произнёс:

— Только за то, что он Красин!

Не объяснять же в конце концов этим клещастым, что Красин собирается везти большую сумму денег бастующим английским рабочим: дрань драни куш суёт, дрань голая такую же голую дрань выручает — ну и где такое видано?

— Все вы получите оружие, — сказал напоследок Шведов, — револьверы. Гранаты. Могу выдать и маузеры, но они неудобны в ношении.

— Зато надёжны в бою, — вставил Сорока.

— Револьвер всё равно лучше, — заметил Тамаев, — его спрятать можно даже в кальсоны, извините великодушно! И в стрельбе удобен.

— Жалованье у вас, как и обещано, будет приличное, — вступил в разговор Таганцев, вытащил из маленького часового кармашка серебряный «мозер», щёлкнул крышкой, — по миллиону в месяц!

Сорока прикинул в голове: много это или мало? Если брать старые царские деньги — много, на четыреста тысяч можно было купить завод, но деньги обесценились и, может, ещё больше упали, пока они тут слушают важного господина, но судя по рынку, на котором они успели сегодня побывать, миллион рублей — это всё-таки немного.

Деньги Таганцев имел: и от разбитого «Национального центра» кое-что перепало, и от англичан — от Поля Дюка и финского резидента Петра Соколова, и от бывшего штабс-капитана Германа, кроме того, имелись и частные пожертвования: один только Давид Лурье, владелец кожевенного завода, отсчитал несколько миллионов рублей на то, чтобы Таганцев попытался связаться с Кронштадтом во время мятежа, но эта попытка успеха не имела, а деньги остались. Шестнадцать миллионов пришло из-за границы. Деньги были.

Матросы молчали. Шведов ещё несколько минут говорил. Речь его сделалась сухой, сжатой — будто бы он не говорил, а что-то читал по бумажке. Приказ какой-нибудь, не допускающий вольностей…

Вопросов не было. Сорока глянул на Краскова. Бесстрастное лицо Краскова почти ничего не выражало, только в глазах появилась некая обречённость, выжатость, будто он, как человек, занимающийся бегом, промахнул километров двадцать и вымотался донельзя: с лица даже живые краски стёрлись.

Внутри боевой группы была создана специальная группа террористов во главе с самим боцманом. Боцман попросил, чтобы Сердюк, Красков и Дейниченко вошли в эту группу, не захотел разлучаться с ними — всё-таки на одной жеребке плавали, вместе морскую соль жевали, рыбу из Балтики тягали, когда попадался лакс — местный лосось, угощали им господ офицеров, выстроившись в рядок, держась за леер, дружно блевали за борт — их как-то накормили гнилой говядиной, и из строя вышел весь корабль, такое тоже было, — и все вместе, вместе, вместе. Значит, и тут не будут разлучаться, двинутся дальше вместе.

— A Сорока? — спросил у боцмана Сердюк. — Не вижу в списке Сороку, он ведь тоже наш.

Боцман нехотя «зачислил» в террористы и матроса Сороку.

— Слухай, Сэр Дюк, а кто такие террористы? — недоумённо наморщив лоб, спросил Сорока у своего приятеля.

— А хрен их знает, — Сердюк неопределённо пожал плечами. — Я так разумею: террористы — это конники с бомбами.

— Да ты чего, кореш? — удивился Сорока несказанно. — Моряк и на лошадь? Такого никогда не бывало и быть не может.

— Тогда не знаю.

— Ладно, — Сорока махнул рукой, — поживём — увидим. Вдруг действительно будет создана конная флотилия…

С керосином в Петрограде происходили большие перебои, с бензином было и того сложнее: не только автомобили было нечем заправлять, но и даже самолёты.

Самолёты стояли под Питером на нескольких аэродромах, остывшие, неподвижные, с поржавевшими тягами. Горючего не было. И тем паче не оказалось горючего для «террористов» боцмана Тамаева. А без горючего и поджёг не устроишь, и урон советской власти не нанесёшь. Керосин нужен был как воздух. Боцман поскрёб твёрдыми ногтями, которыми запросто выковыривал расшатавшиеся заклёпки из корабельной палубы, затылок, пошевелил по-тараканьи усами, пытаясь что-то сообразить. Спросил хрипло:

— А авто чем большевики заправляют? Ведь по Петрограду много авто бегает… Чего у них в моторы залито? Не вода же!

— Вода тоже залита. Для охлаждения двигателя, — знающе заметил Сорока.

Тамаев тяжело посмотрел на него.

— Сейчас как по затылку врежу, — пообещал он, — так половина зубов и высыпется. Умник!

Сошлись на том, что надо бы узнать у сведущих людей, чем петроградские «шофферы» кормят своих железных коней. Узнали. Кормёжкой для машин служила обычная самогонка, разбавленная газолином.

Тамаев воодушевился:

— Самогонка? К этому делу мы со всей душой, — боцман наложил одну ладонь на другую, поездил по ней, будто раскатал что-то, понюхал, лицо его, как резиновое, растянулось в блаженной улыбке. — Это по нашей части. Главное — из чего бы хорошую квашню соорудить. Достать бы бураков, — мечтательно произнёс он. — Первач из бураков никаким газолином не надо разводить — горит, як порох.

Но весной двадцать первого года достать бураков в Петрограде было невозможно, как, наверное, и во всей России — народ уже забыл, что в природе существует такой продукт, как свёкла, который в ту пору часто называли бураками… Проще было достать картошку. Из картошки можно было получить тоже очень приличный самогон. И из зерна. Но достать зерно было трудно, поэтому остановились на том, что квашню надо затереть из картошки.

Тамаев пошарил по ближайшим чердакам и принёс на квартиру, в которой их разместили, старое эмалированное корыто со следами сколов, шмякнув его об пол на кухне.

— Вот это то самое, что нам надо, — произнёс он довольно, — много литров можно сварить… К обеду, — боцман подмигнул и звучно щёлкнул себя пальцем по кадыку. — Чем крепче первачок, тем лучше настроение.

За змеевиком боцман отправился на рынок. Рынков в ту пору в Питере было не то, что сейчас — на каждом углу, у каждого подъезда галдел разный люд, от цыган до норвежцев и бездомных лопарей, на золото, на драгоценные камешки, на вещи можно было выменять что угодно, свежую баранью тушу, не то что змеевик с мешком плесневелой картошки.

Деньги в ходу тоже были, не только те, что ценились всегда и ценятся сейчас — золотые царские червонцы[1]. Бумажная валюта с нововведённым гербом и обозначением «Р.С.Ф.С.Р.» особого восторга у граждан не вызывала, а иная злоязыкая торговка вообще могла швырнуть деньги в лицо и прошипеть:

— Пойди в нужник и подотри этими бумажками себе задницу!

Поскольку счёт рублям шёл на сотни тысяч и миллионы, то каждый дворник, каждый беспризорник в рваных штанах на одной пуговице могли считать себя миллионерами. Куда ни плюнь, всюду копошились грязные, густо обсыпанные вшами миллионеры, прямо на асфальте они разводили костры из старых журналов, найденных на чердаках, и, тряся голыми чреслами, бесстрашно совали в пламя свои штаны, совершенно не боясь, что те могут покрыться ещё большим количеством дыр, либо вообще превратиться в одну большую прореху.

У Тамаева было чем расплатиться за змеевик. Соколов ещё в Финляндии снабдил его деньгами — настоящими, не фанерными, а теми, которые берут в любом магазине и в любом банке: золотыми пятёрками и золотыми десятками.

У одного из костров, где немытые миллионеры жарили своё расплодившееся в складках одежды богатство, боцман зацепился глазом за невзрачного, с всклокоченной бородёнкой и красными воспалёнными глазами мужичка, с большим бурым носом, украшавшим его испитое лицо не хуже, чем крупная кормовая свёкла украшает иной овощной натюрморт, — внешний вид мужичка не оставлял сомнений насчёт его пристрастий, за свою жизнь он выпил, наверное, столько, сколько не выпила вся группа Тамаева от рождения до сегодняшнего дня.

— Змеевик найдёшь? — спросил боцман у мужичка напрямую.

Тот задумчиво прикрыл веком один глаз.

— Всё зависит от того, что я получу взамен, командир.

Боцман пошарил в кармане бушлата, достал большой серебряный с изображением императора Александра Третьего, показал мужичку. Тот равнодушно опустил веко на приоткрытый глаз, словно бы не хотел видеть боцмана. Процедил лениво:

— Мало!

Тамаев достал из кармана ещё один рубль.

— Мало, — прежним бесцветным тоном произнёс мужичок, отвернулся от боцмана, давая понять, что продолжать с ним разговор далее не намерен — слишком малый капитал предлагает этот моряк за очень нужную вещь.

Пришлось Тамаеву выложить золотой пятёрик: змеевик — вещь необходимая в любом хозяйстве — его и авиатор готов купить, и автомобильный механик, и просто любитель обсудить за бутылкой крепкого мутного самогона пути развития державы, названной замысловато «Р.С.Ф.С.Р.», — в общем, на меньшее мужичок не согласился. Боцман раздосадованно махнул рукой и отдал ему блескучий, словно только что отлитый, пятёрик.

Змеевик оказался что надо — многокольцовый, добросовестно пролуженный изнутри, свёрнутый из медной трубки. Боцман змеевиком остался доволен.

Через два дня квартира Ромейко, в которой расположилась группа боцмана, благоухала. От крутого сивушного духа в рогульки свернулись даже листья домашних фикусов — здоровенные, будто блины, с лакированной светлой изнанкой, они не устояли, скрутились от ядовитого амбрэ, как от сильного мороза. Боцман первым опробовал дело рук своих, хряпнул гранёную рюмашку и ошалело покрутил головой:

— Ух!

Напиток действительно получился «ух» — тягучий, мутноватый, едкий, если на сапог попадёт хотя бы одна капля — в сапоге прогорит дырка. Боцман выпил ещё одну стопку и вновь, давясь воздухом, обожжённо закрутил головой:

— Ух!

Сорока, заинтересованно наблюдавший за Тамаевым, произнёс вполне резонно:

— Слушай, боцман, этого товара хочется испробовать не только тебе, — и, поскольку боцман в ответ лишь звучно пошлёпал губами, добавил: — Услышь нас!

Боцман услышал…

Набрались они в тот вечер так, что самогонка кое у кого даже из ноздрей закапала. Тамаев ползал по полу квартиры и рычал:

— Не сметь попусту расходовать взрывчатое вещество!

А «взрывчатое вещество» попусту и не расходовали, его прямиком отправляли в желудок; благо желудки у моряков были крепкие, то и вещества потребовалось много. Напились в тот вечер, как принято говорить в России, «вусмерть», в конце концов все растянулись на полу и, лежа, затянули песню:

Раскинулось море широко

И волны бушуют вдали,

Товарищ, мы едем далёко,

Подальше от нашей земли…

Подальше от нашей земли…

Подальше от нашей земли…

Они так и пели — «едем», хотя, как известно, моряки не ездят, не плавают, а ходят, — захлёбывались собственным дыханием, сопели, сипели, задыхались, но песню упрямо тянули, не прерывали, тянули и тянули до конца.

Пение их было слышно на улице (вот тебе и конспираторы, члены боевой группы), прохожие понимающе улыбались — они, как и поющие моряки, были русскими людьми, хорошо понимали, что душа, несмотря на суровость времени, требует выхода. Обязательно надо погорланить, поспорить, помахать кулаками, может быть, даже подвесить кому-нибудь под глаз фонарь, чтобы было потом у кого попросить прощения, в общем, в России, в частности в городе Петрограде, несмотря на революцию, ничего не изменилось… Всё осталось по-старому.

Нестройную песню моряков услышал проходивший мимо дома Ромейко пограничник Костюрин, он не сдержался, остановился даже — давно в Питере не раздавалось такое нестройное хоровое пение, губы у него сами по себе поползли в стороны, на душе сделалось легко. Раз люди поют, значит, не за горами лучшие времена.

Он аккуратно, словно бы боясь что-то помять, держал под руку Аню Завьялову. Аня тоже улыбнулась легко, раскрепощённо, на душе у неё будто бы лампочка какая засветилась, она заинтересованно вытянулась, вслушалась в слова расползающейся на части, словно сопревшая ткань, песни, махнула рукой, прощая певцам их несобранность.

— Русскую душу могут понять только русские люди, — проговорила она тихо, ровно боясь заглушить песню, — никаким сверхумным иностранцам это не осилить.

— Иностранцы что, иностранцы — тьфу! — произнёс Костюрин пренебрежительно, шаркнул сапогом по тротуару. — А мне вот что интересно очень — хочу знать, как рождаются песни?

— Этого не знает никто, — молвила Аня убеждённо, — я уверена…

Костюрин не сдержался, вздохнул по-мальчишески открыто, и они с Аней двинулись дальше.

День подходил к концу, по небу поползли оранжевые перья — признак того, что завтра будет ветреная погода.

Глава девятая

Чуриллов служил в одном из флотских экипажей Крондштадта, бывал в фортах, бывал в море. К Балтике он относился хуже, чем к другим морям: мелкое, пенное, с внезапными штормами и двойным ярусом воды. Ветер будто бы снимает с воды слой, приподнимает его на метр над другим, образует воздушную подушку, и корабль часто идёт по этому фальшивому слою, хрипит, сипит, машины его стучат загнанно, а потом вдруг под днищем раздаётся тяжёлый хряск, судно проламывает слой и ухает вниз, обдаваясь брызгами по самые макушки мачт — у матросов, особенно у новичков, сердца через глотку выскакивают наружу.

Лучше служить на Чёрном море, или в Средиземном на задымленных усталых кораблях эскадры, либо даже на востоке, у берегов Японии, но всё это если бы, да кабы: не имеет Россия никаких эскадр в Средиземном море, и флота в Чёрном почти не имеет, не считая гнилых рыбацких шаланд, — но разве это флот? — а Япония с её солнцем, цветущими вишнями и камнями у домов, которые услужливые женщины с прекрасными глазами каждый день обтирают мокрыми тряпками, находится так далеко… в общем, дальше, чем сон про какую-нибудь Нику Самофракийскую, о которой так красиво написал Гумилёв.

Стихи были для Чуриллова неким крестом, который ему приходилось тянуть довольно тяжело — в основном, извините, на спине… Одни носят свои кресты в петлице, как, допустим, великолепный Блок, другие на спине… Сколько ни писал он, а никак, никогда не мог совместить две стихии: море и поэзию. Все говорят о совместимости этих стихий, а у Чуриллова совместимость эта никак не получалась.

Февраль для кронштадтца Чуриллова был тяжёлым. Не стало многих его друзей: одни были расстреляны после показательного суда, другие убиты из-за угла, третьи ушли по льду залива в Финляндию, четвёртые постарались наплевать на всё и скрыться в глубине России, в глуши, пятые, как Чуриллов, случайно остались целы и мест своих опасных не покинули.

Когда Чуриллов вспоминает друзей, ныне уже не существующих, гниющих в могилах, внутри начинает что-то влажно хлюпать, — то ли слёзы, то ли некая незнакомая простуда, то ли ещё что-то, связанное со слезами, то ли боль… Скорее всего, так оно и есть, это — боль… Поколению Чуриллова пришлось перенести многое — и Русско-японскую войну, так безобразно проигранную, и три с половиной года бойни с немцами, выспренно прозванной историками Великой войной, и Гражданскую с её неразберихой и загубленной Россией, и кронштадтское восстание, унёсшее больше всего его друзей.

Сколько может вынести человек, где предел нагрузке, которую взвалили на плечи людские, а ведь этот предел где-то есть, он существует, и Чуриллов ощущал — он недалеко. Не дай Бог сломаться, рухнуть на колени — если упадёшь, тогда уже никто не поможет, никто не спасёт.

В разные передряги попадал Чуриллов, всякое у него случалось, но везло — выходил целым.

Иногда ночью, в море, когда не спалось, он выбирался из тесной душной каюты на палубу и, запрокинув голову, смотрел вверх, в качающееся в такт волнам чёрное небо, на звёзды, перебирал их по одной, словно четки, — но все их перебрать было невозможно, — и гадал, где же конкретно находится его звезда? Думал о том, что как ни повернись, как ни посмотри в своё прошлое, полное неудач, а всё-таки получается, что, несмотря на неудачи, звезда его — счастливая.

В Петрограде той поры было много хороших, впоследствии вошедших в историю русской литературы поэтов, но выдающихся, по-настоящему знаменитых было двое: Блок и Гумилёв. Блоком Чуриллов восхищался, а Гумилёву подражал.

Гумилёв, кстати, здесь, в Кронштадте, и родился. Отец его был корабельным врачом, и судьба у Николая Степановича по всем астрологическим зацепкам должна быть морской, военной, ан нет — он стал поэтом. Чуриллов познакомился с Гумилёвым на одном из заседаний Союза поэтов, куда была приглашена группа талантливых красноармейцев, в ряды защитных фуражек и серых будённовок затесались несколько моряков, в том числе и Чуриллов. Потом Чуриллов дважды был на спектакле в Доме поэтов, где Гумилёв играл главную роль, под грохот литавр, с могучим барабанным боем брал на сцене неприступную крепость Фиуме.

Спектакль публике нравился, актёрам, в основном питерским поэтам, оглушительно хлопали. Гумилёву хлопали больше всех. Он заслуживал этого — был самым ярким из всех, кто витийствовал на сцене.

Дамам Гумилев нравился очень, хотя назвать его привлекательным никак было нельзя: у Гумилёва был удлинённый череп, чуть скошенный в сторону нос, глаза находились на разном уровне, один глаз выше, другой ниже, и хотя это было не слишком заметно, Чуриллов дефект засёк, подумал, что Бог, щедро отпуская какому-то человеку талант, обязательно ограничивает его в чем-то другом, например в привлекательности.

На второе представление «Взятия Фиуме» Чуриллов приезжал вместе с Инной, женой; жена у него была эффектной хрупкой блондинкой, на которую Гумилёв сразу положил глаз, это Чуриллов определил мгновенно, но никак не отреагировал, — и после спектакля пожелал вместе с гостями посидеть за чашкой чая.

Чайных чашек в Доме поэтов не было, были стаканы — тонкие, хрупкие, с бронзовыми ободками, кроме чая на стол был ещё выставлен самогон в литровой бутылке, с которым Гумилёв обращался, как с дорогим вином, и две просоленные до горечи воблы, порезанные на крохотные дольки, к вобле присовокупили горбушку чёрного хлеба, также порезанную на мелкие куски.

Вот и всё угощение.

Честно говоря, небогато, учитывая, что члены Дома поэтов должны были, как разумел Чуриллов, получать паёк, — в Кронштадте с харчами было всё-таки лучше, чем в Питере, многих там неплохо кормило море.

Веселое было то застолье, настолько весёлое, громкое, заводное, что с него нельзя было взять да уйти, не хватало пороху, и Чуриллов с Инной, опоздав на последний дежурный катер, решили заночевать у знакомых в Петрограде. Гумилев, воспылав к Инне, как он сам заявил, «светлыми чувствами, которые бывают присущи только брату, но никак не мужу», проводил их до самого дома, где жили знакомые Чурилловых, потом вскочил в пролётку, которые в последнее время вновь появились в Петрограде, и уехал.

— Очаровательный человек, — произнесла Инна, проводив поэта оценивающим взглядом.

— Если ты ещё раз скажешь так, я буду ревновать, — предупредил жену Чурилловов. — Имей в виду, это серьёзно.

Инна ничего не ответила мужу, огляделась, заметила в конце улицы несколько подозрительных теней.

— Всё-таки у нас в Кронштадте лучше, — проговорила она храбро. Когда рядом находился муж, она не боялась ни бандитов, ни их теней, ни пьяных матросов, ни щипачей-гоп-стопников, умеющих вытащить кошелек с деньгами откуда угодно, даже из чьего-нибудь желудка, ни медвежатников, одним ногтем способных вскрыть любой сейф, умела спокойно оценивать обстановку и при случае даже дать отпор. — У нас тише, сытнее, уютнее, если хочешь… — она поёжилась под прибежавшим с дальнего конца улицы ветерком, взяла мужа под руку. — Пошли! Свалимся на наших друзей, как хан Батый на мирных соседей…

Чуриллов рассмеялся: сравнения, которые иногда употребляла жена, нравились ему — такие не всякий поэт может родить.

Друзья — петроградские врачи, он и она, уже находились в постели, но приходу гостей обрадовались: давно не видели чету Чурилловых…

Милое вечернее сидение, начатое в Доме поэтов, продолжилось, даже мутный самогон нашёлся, как и на Гумилевском столе, и переросло в ночное.

Впрочем, ночей как таковых уже почти не было, густая чёрная темнота начала уступать место колдовской лунной белёсости… Близилась пора белых ночей двадцать первого года…

На улице иногда грохотали автомобильные моторы — город патрулировали чекистские и красноармейские наряды. В густотье каштановых веток самозабвенно пели птицы. Соловьёв, правда, ещё не было, но скоро наступит и их пора. В открытую форточку тянуло сладковатым духом проснувшейся акации: где-то недалеко зацветала ранняя пташка — большая акация, а может быть, пробовала распустить свои бледные душистые цветы и липа — всё могло быть…

Хорошо было молодым людям, не спавшим в ту ночь.

Кронштадт жил своей жизнью. Офицеры побаивались горластых нахрапистых матросов, которых на каждом корабле, именуемом теперь «военно-революционной единицой», было более чем достаточно, и эти горлопаны, ежели что, мигом звали к оружию. Было холодно, кое-кто даже носил с родных кораблей уголёк к себе домой, трёх бывших офицеров, по-нынешнему военморспецов, засекли на этом и на катере увезли в Питер, где располагалась «чрезвычайка». Из Питера военморспецы не вернулись.

Было голодно, ветрено, чувствовал себя Чуриллов отвратительно и, если честно, временами думал о том, что напрасно он вернулся из-за кордона домой. Этого потребовала Инна.

Но, в конце концов, Инна — это не тот самый драгоценный камень, ради которого стоило бросать Париж и тамошнюю жизнь.

Выписать пропуск Гумилёву было, конечно, сложно, но Чуриллов, уже обладая кое-какой властью, сказал чекистам, что Гумилёв, как один из руководителей Союза поэтов и сотрудник «Всемирной литературы», — учреждений, образованных новой властью, а значит, советских — обещает выступить в клубе перед матросами, даже более, побывать в фортах и выступить там, — в общем, он оформил этот пропуск.

Бдительный чекист, выписывающий документы, спросил, кто ещё, кроме Чуриллова, может поручиться, что Гумилёв — не контра, а правильный, наш человек. Чуриллов, не задумываясь, ответил:

— Лариса Рейснер.

Чекист глянул на Чуриллова и, засмеявшись, сказал:

— Ладно, поинтересуемся у товарища Рейснер.

Через пять минут пропуск был готов.

Из Кронштадта Чуриллов позвонил в Домлит — дом литераторов, попросил к телефону Гумилёва, если тот, конечно, находится неподалёку. Гумилев проводил занятие с учениками института живого слова, и дежурный, подробно расспросив, кто звонит, узнал, что из Кронштадта, и подозвал Гумилёва к телефону.

Гумилёв звонку обрадовался.

— Отлично, что пропуск готов. Давно не был в Кронштадте. Всё-таки город моего детства. Очень хочется побывать в пенатах. А как вы мне передадите пропуск? Ведь без него меня в Питере даже к пирсу не подпустят, не говоря уже о катере.

— Сегодня в увольнение на вечер Блока поедет команда — двадцать пять матросов во главе с военморспецом Суглобовым. Я попрошу, чтобы конверт с пропуском он оставил в Домлите.

Через день Гумилёв уже был в Кронштадте. На причале его встретил Чуриллов.

— Как сильно здесь пахнет морем, — восхищённо произнёс Гумилёв, шумно втянул воздух ноздрями, — совсем не так, как в Питере. И на катере — чистота и порядок. Сразу чувствуется — флот блюдёт свои традиции. Ни одного пьяного. И мата нет.

— Мата у нас в Кронштадте предостаточно. И пьяных тоже. А если сделаешь замечание, то в ответ как минимум постараются проткнуть штыком. Вам просто попался нормальный экипаж.

Они два часа бродили по кронштадтским улицам, потом минут двадцать постояли у дома, в котором родился Гумилёв, — неприметного, уже обветшавшего, казённого. Чуриллов предложил зайти в дом, но Гумилёв отказался.

— Нет! Не хочу тревожить память, — решительно произнёс он.

— Но ведь просто так пройтись по Кронштадту — это тоже потревожить память.

— Совершенно разные вещи. Улицы Кронштадта — это память внешняя, оболочечная, а дом, где родился, — память глубинная. Тревожить её можно только в самых крайних случаях. У меня ведь матушка Анна Ивановна происходит из морской семьи — она родная сестра адмирала Львова…

— Я знаю, — быстро произнёс Чуриллов, оглянулся: — Вы поосторожнее насчёт адмиралов, Николай Степанович. Здесь народ такой, задумываться не любит…

Но Гумилев на предостережение не обратил внимания.

— Отец у меня — также старый морской пират. Он был плавающим доктором. С военными кораблями прошёл полмира. От него-то я, похоже, и заразился страстью к Африке, — Гумилёв повернулся спиной к дому, в котором родился, и пошёл прочь.

Чуриллов, пожав плечами, двинулся следом. Он понял, что на Гумилёва давят некие печальные школьные воспоминания, о которых тот просто не хотел говорить. В конце концов, вольному — воля. Гумилёв молчал недолго:

— Я ведь отсюда уехал совсем мальчишкой. Отец вышел в отставку, и мы покинули Кронштадт, переместились в Царское Село, на Московскую улицу, там отец приобрёл небольшой дом. Но и из Царского тоже скоро уехали. В Питер, из Питера — в Тифлис. Из Тифлиса — снова в Царское. Так и путешествовали…

Иногда Гумилёв нагибался, поднимал с земли какую-нибудь железку, бегло осматривал её и отбрасывал в сторону. Создавалось впечатление, что он что-то искал, не находил, хмурился и шёл дальше. Он и разговор свой, речь «выхаживал ногами», Чуриллов в тот день так и записал в дневнике: «Гумилёв все свои разговоры выхаживал ногами».

— Не могу вспомнить ещё один эпизод, здесь это было или нет? Впрочем, эпизод не один, — Гумилёв поморщился, помял пальцами воздух, по лицу его пробежала светлая тень, он поймал себя на мысли, что мять пальцами воздух — типичный жест приказчика из какой-нибудь керосиновой лавки, покраснел и сунул руку за спину. — Может, в Царском Селе? А? К нам часто приходила старушка из богадельни, Евгения Ивановна, для которой я всегда оставлял пряники. Это была такая добрая-предобрая тетушка из детства… Какая всё-таки пакость с моей стороны — забыть её, — вид у Гумилёва сделался расстроенным, и он замолчал.

Когда пауза сделалась затяжной, Чуриллов спросил:

— У вас нет желания выступить перед матросами, Николай Степанович?

— Нет. Но если надо — выступлю.

— Надо.

— Надеюсь, не сейчас?

— Скорее всего — через неделю. Максимум через десять дней. Если вы, конечно, готовы…

Подняв с земли очередную железку, Гумилёв оглядел её и отбросил в сторону.

— Через десять дней так через десять дней, — проговорил он довольно равнодушно: выступление перед матросами открытий не сулило, это не занятия с юными студийцами в «институте живого слова». Гумилёв нагнулся, вновь поднял с земли какой-то ржавый гвоздь со сбитой набок четырехугольной шляпкой. — Я готов.

— Что вы ищете, Николай Степанович?

— Детство. Собственное детство.

— А как же насчёт глубинной памяти? Вдруг что-нибудь нарушится, откроются новые детали, произойдёт психологическое потрясение, а за ним смещение?

— С этим всё в порядке. Улица не обладает такой силой, как дом, как стены, в которых мы родились.

В следующий раз Гумилёв приехал в Кронштадт, чтобы уже выступить перед матросами. Был он усталый, задумчивый, лёгкая улыбка словно бы сама по себе возникала у него на губах и исчезала, читал он немного, и матросы разошлись недоумённые: им казалось, что перед ними выступал ненастоящий поэт.

— Вот гражданин Чуковский — это да! — воскликнул один из них. — Охота сразу в начищенных ботиночках по палубе пройтись, а гражданин Гумилёв по этой части ещё мало каши съел… После таких стишей по палубе не в ботинках ходят, а в галошах.

Это было не так. Чуриллов с досадою пощёлкал пальцами — жест был нетерпеливый, он не понимал, как же можно путать зерно с шелухой: Чуковский — это одно, Гумилёв — совсем другое.

Гумилёв услышал, что про него сказал молодой беззастенчивый матрос, но слова его на Гумилёва никак не подействовали, он лишь усмехнулся, лицо его на мгновение потеряло выражение усталой озабоченности, но потом вновь сделалось прежним, бледным, морщинистым, постаревшим. Что-то беспокоило Гумилёва, Чуриллов хотел спросить, что именно, но не решался — Гумилев мог хлёстко и резко ответить, либо вообще замкнуться, а этого Чуриллов не хотел.

— Приглашаю вас, Николай Степанович, на скромный обед, — сказал он, — матросы утром поймали в сеть немного наваги. Будет жареная рыба, — Чуриллов тронул Гумилёва пальцами за плечо, — и Инна будет рада.

— Нет-нет, благодарю вас, — отказался Гумилёв, — мне надо срочно возвращаться в Питер.

Чуриллов проводил его до пирса, Гумилёв ловко перепрыгнул через деревянный поручень, балансируя руками, будто циркач, прошёл по узкому железному борту на корму катера и спрыгнул на мокрый настил, постеленный перед входом в салон. Приветственно поднял руку, прощаясь с Чурилловым, и нырнул в узкий прокуренный салон, пахнущий табаком, рыбой, гнилыми водорослями, ещё чем-то неприятным, чем может пахнуть только старое, изувеченное хлёсткими ветрами и злыми штормами морское суденышко, доживающее последние свои месяцы.

«Ну вот, ни о поэзии, ни о Париже не поговорили, — запоздало огорчился Чуриллов. — И на обед не остался…»

В следующий миг успокоил себя: в конце концов, не последний же день они живут на белом свете, и встреча эта — не последняя.

Прежде чем в жизни Чуриллова появилась Инна, он был связан с другой женщиной, коренной петербуржкой с утончёнными манерами и холодным белым лицом, ошеломляюще красивой — Ольгой Зеленовой. Мужчины, встречавшиеся ей на улице, обязательно поворачивали головы в её сторону: ба-ба-ба!

Но потом что-то разладилось в их отношениях, вернее, не склеилось: бывает такое психологическое состояние, когда всякий взрослый человек начинает понимать, что пора лепить свою судьбу, свою будущую жизнь, подобно муравью собирать её из мелких кусочков, один ломтик соединять с другим, лепить судьбу общую, но именно это у Чуриллова и не получилось…

В результате он уехал за границу, работал в Греции помощником морского атташе, потом во Франции на той же должности… В Париже Чуриллов встретил Инну — русскую эмигрантку — и женился на ней.

Ну а уж долгая дорога домой вместе с Инной — это особая статья, о которой рассказывать можно — и нужно, — долго, но о которой Чуриллов не любил распространяться.

Олечка Зеленова потихоньку начала забываться, образ её, вначале отчётливый, яркий, зримый, стал тускнеть, а через некоторое время вообще потерял свои краски.

Время — штука безжалостная, почти всегда работает на уничтожение былого, перекрывает его настоящим, более отчётливым, более ярким.

В один из холодных дней, когда Маркизова лужа вспенилась, будто Нептуна накачали знаменитой старой «Смирновкой», водкой, которую уже не производят, и морской бог малость взбрендил, Чуриллов пошёл на катере, который считался разгонным катером штаба, в Петроград. В каюту он не спустился, остался на палубе. Поднял воротник фирменной шинели, сунул руки в карманы и застыл. Залив был таким хмельным, что даже птиц не было видно. Обычно стоит только подняться волне, чайки, буревестники, нырки, прочая балтийская челядь тут как тут: дно недалеко, вода мелкая. Волны обязательно вывернут на поверхность рыбу.

Если бы он знал, где сейчас живёт Ольга Зеленова, то послал бы ей письмо. Но о чём бы он написал и, вообще, с чего бы начал это письмо? С того, что предал прошлое и живёт с нелюбимой женщиной? Но так ведь и Ольга предала их юность, идеалы, верность друг другу и вот ведь как — рот его горько сморщился, сделался старческим, он потрогал свои губы: губы были холодными, — и Ольга живёт с другим мужчиной, и только одно это он никогда ей не простит.

Чуриллов передёрнул плечами, было холодно. А вдруг у этого её… у мужчины, словом, есть дурные привычки, наклонности, за которые бьют по щекам? Ну, например, такая непростительная привычка, как… Нет, не может мужчина вскрывать чужие письма. Иначе какой же он мужчина?

— Где ты, Ольга? — прошептал Чуриллов с горечью, вытащил руку из кармана и стёр с лица морские брызги. — Где?

Лучше бы он не думал о ней: прошлое нанесло ему удар и здесь.

В один из весенних дней в Кронштадт неожиданно прибыла делегация петроградской интеллигенции. Хотя Кронштадт был закрыт — дело было перед самым восстанием, — человек двадцать по-барски одетых интеллигентов пустили в крепость, гостеприимно подняли перед ними шлагбаум.

Обстановка была сложная, бывшие офицеры, ставшие красными военморспецами, ощущали себя в осаде, старались держаться друг друга, — наверное, только так и можно было спастись в тех условиях, — в общем, Чуриллов очень удивился появлению сугубо «штатских шпаков» в Кронштадте.

— Надо же, — хмыкнул он иронично. В следующее мгновение невольно умолк, словно поражённый столбняком: в петроградской делегации он увидел Ольгу Зеленову. После нескольких минут молчания прошептал неверяще: — Надо же… Ольга!

Первым желанием было спрятаться куда-нибудь подальше, и он хотел было нырнуть в подъезд здания, из которого вышел, но в следующее мгновение Чуриллов устыдился своей трусости, взял себя в руки, расцвёл сияющей улыбкой в тридцать два зуба и махнул Зеленовой рукой:

— Оля!

Она увидела Чуриллова в тот же миг, когда он махнул ей, также улыбнулась широко и лучисто, радостно, подбежала к нему:

— Господи! Сколько лет, сколько зим!

Чуриллов почувствовал, что ему сделалось душно, перед глазами возникла вертикальная строчка, сдвинулась в сторону, сердце заколотилось громко, отозвалось сладкой болью в висках и затихло. Чуриллов с облегчением вздохнул. Несмотря на оторопь, схожую с падением в яму, Чуриллов продолжал держать на лице улыбку, она словно бы приклеилась к его губам. Он думал, что Ольга ничего не заметит — тем более они давно не виделись, а время лучше любого гримёра маскирует всякие следы — это раз, и два — Ольга должна была забыть его лицо и прежде всего мелкие детали, но Ольга ничего на забыла, и смятение Чуриллова от неё не укрылось, но она и виду не подала, что засекла смятенное состояние военморспеца.

Чуриллов приблизился к ней, взял обеими руками за плечи (знакомый жест), заглянул в глаза:

— Такая неожиданная и такая приятная встреча, — произнёс он тихо. — Как ты, где ты, что ты?

Ольга подняла воротник пыльника, засмеялась.

— Живу по-прежнему там же, где и жила — ты знаешь, где это, работаю во «Всемирной литературе» у Горького.

— Ого! — не удержался от восторженного восклицания Чуриллов. — Высоко поднялась!

— Там работает и Гумилёв, — с улыбкой заметила Ольга.

— Это я знаю. С Гумилёвым я знаком.

— А ты сейчас… — Ольга оценивающим взглядом окинула фигуру, затянутую в чёрную поношенную форму, — форма Чуриллову очень шла. — Как ты сказал: где ты, что ты, как ты?

— Как ты, где ты, что ты?

— От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— Я здесь, в Кронштадте… Служу, как видишь, делу революции.

— Февральские события никак не зацепили тебя[2]?

— В феврале я лежал в госпитале.

— В Петрограде часто бываешь?

— Регулярно.

— Обязательно заходи, — Ольга в упор, очень дружелюбно и многозначительно посмотрела на Чуриллова, тот не выдержал прямого взгляда, отвёл глаза в сторону, — адрес ты знаешь. Ну пока, — она сделала невесомый взмах рукой, — не то моя делегация уйдёт без меня…

Чуриллов деликатно наклонился в ответ. Он решил, что при первом же удобном случае побывает у Ольги в её петроградской квартире.

А у Ольги в квартире уже прописался жилец. Это был Шведов Вячеслав Григорьевич.

Вернувшуюся из Кронштадта Ольгу он встретил в дверях.

— Ты не представляешь, что у нас сегодня будет на ужин, — сказал он.

— Что? — Ольга подставила щёку для поцелуя.

— Пельмени. Мне удалось достать немного пельменей. Настоящих! Из баранины пополам с говядиной.

— М-м-м! — Ольга восхищённо тряхнула головой. — Настоящие, значит?

— Настоящие!

— М-м-м!

— Ну, а как твой храбрый мореман?

— Как тебе сказать… Несколько оторопел от неожиданной встречи.

— Это естественно. Работать на нас будет?

— Будет!

Шведов потянулся мечтательно, хрустнул костями:

— Ох, и развернём мы свою деятельность!.. Совдепии тошно станет.

Ольга засмеялась.

— Ты сейчас похож на гимназиста, позарившегося на чужие пончики.

Шведов подтвердил довольным тоном:

— Так оно и есть, дорогая моя!

Было Шведову двадцать девять лет, но выглядел он старше, — в висках уже поблескивала седина, лоб украсили морщины, — это и война оставила свой след, и скитания по чужим землям, и голодные годы, когда приходилось обдирать дохлых лошадей и варить промёрзшую до каменной твердины конину… Жизнь обязательно оставляет на лбу человека, на внешности свой след, иногда зарубки делают даже малые события, не только войны… Увы.

Ольга сожалеюще покачала головой и отвела глаза в сторону — не хотелось, чтобы проницательный Шведов понял, что она изучает его. У Ольги наступила та самая пора, когда нужно было искать постоянного спутника жизни, поэтому надо было определить, годится Шведов для этой роли или нет? И ошибок быть не должно. Сложный вопрос.

— Ну что, Олечка, ставим пельмени на керосинку? — Шведов, загораясь неким мальчишеским азартом, громко хлопнул ладонью о ладонь.

— Ставим! — Ольга засмеялась вновь и также хлопнула ладонью о ладонь.

— Я и керосинку, кстати, заправил к твоему приезду.

Минут через десять зафыркала, забулькала вода в кастрюле, а через двадцать минут пельмени были готовы.

— Жаль, водки у нас нет, — Шведов неожиданно вздохнул. Это на него совсем не было похоже — чем-чем, а сентиментальностью он не отличался, — пара стопок под пельмени была бы очень кстати.

Ольга понимающе кивнула.

— Да, кстати. Только водки у нас, Слава, нет. Не-ту.

— Зато есть самогонка. Я достал.

Ольга отрицательно покачала головой.

— Самогонку я ни разу в жизни не пробовала.

Шведов глянул на неё и всё понял — на это хватило одного взгляда.

— А я тебе, Оленька, и не предлагаю. Сам же, пожалуй, стопочку выпью.

— Правильно, — одобрительно отозвалась на это Ольга, — самогонка — мужской напиток.

— Кровь гражданской войны.

— Ну уж и кровь, — усомнилась в утверждении Ольга, — скорее… скорее, извини, моча.

Шведов передёрнул плечами.

— Фу, как грубо! После этих слов я, пожалуй, ничего не буду пить.

— Нет, ты пей, пей…

— Когда этот твой флотоводец приедет, не сказал?

— Нет. Но думаю, в ближайшее время заявится.

— Ну что ж, — Шведов извлёк откуда-то из-под портьеры небольшую прозрачную бутылку, в содержимом которой мог усомниться лишь младенец, ничего, кроме соски, в жизни не пробовавший, — всякие пельмени требуют жертв. Он налил немного самогонки в лафитник, пробормотал то ли восхищённо, то ли раздосадованно: — Не пойму, чем пахнет — то ли сосновой щепкой, то ли мореными железнодорожными шпалами… Загадка природы!

Через неделю в квартире Ольги Зеленовой задребезжал электрический звонок. Ольга поняла сразу: Чуриллов. Непонятно, почему именно она решила так, но уверена была твёрдо: он! На секунду задержалась у зеркала, стоявшего в прихожей, разгладила пальцами морщинки, собравшиеся в уголках рта, и открыла дверь. На пороге действительно стоял Чуриллов — подтянутый, серьёзный, с букетом белой сирени в руке.

— О! — благодарно произнесла Ольга, позвала громко: — Слава! Слава!

Из комнаты неспешно вышел Шведов и, щёлкнув каблуками, представился:

— Подполковник артиллерии Шведов Вячеслав Григорьевич!

Ощутив, что в горле у него, скатавшись из ничего и мигом материализовавшись, возник твёрдый комок некой обиды, Чуриллов напрягся, выдавил из себя вежливую улыбку и поклонился Шведову. Ольга всё засекла, но виду не подала, лицо её лучилось приветливо. Чуриллов назвался. Поймал себя на том, что сделал это запоздало — надо было назваться чуть раньше, на несколько мгновений раньше, и всё было бы в порядке, но оторопь подмяла его… Такое с Чурилловым случалось редко.

Ещё не осознавая, что оторопь может оказаться затяжной, Чуриллов постарался выплеснуть из себя всё неприятное, что возникло в душе. В конце концов, если понадобится, он отобьёт Ольгу у этого подполковника — бывшего подполковника, — всё вернёт на круги своя…

Он вручил Ольге букет — и это тоже сделал с опозданием. Та поспешно уткнула лицо в душистую белую кипень, проговорила восхищённо:

— Какая всё-таки прелесть — белая сирень!

— Это особая сирень, — сказал Чуриллов, — из Кронштадта. Ранняя. Нарвал в саду недалеко от дома адмирала Вирена. Но это ещё не всё, — Чуриллов щёлкнул замками мягкого, сшитого из телячьей кожи портфеля, — последняя покупка, совершённая им в Париже, достал оттуда чёрную бутылку с блеклой серой этикеткой. — Вот, из личных запасов.

— Боже мой, «божоле», — неверяще прошептала Ольга, — настоящее красное «божоле» четырнадцатого года… Я уже забыла, как выглядит хорошее французское вино, — она оторвала лицо от букета, глаза её растроганно заблестели. — Петроград залит самогонкой, даже подъезды пахнут ею, а вина настоящего нет.

Чуриллов развёл руки в стороны, словно был виноват в этом, произнёс дежурную фразу:

— Ничего, жизнь в конце концов наладится! Что же касается вина, то у меня припасена ещё пара бутылок, хорошее вино всегда надо иметь в запасе, хотя бы немного, — Чуриллов не удержался, показал два пальца, он словно бы вспомнил беззаботную мальчишескую пору, — так что два раза можно устроить праздник.

— Чуриллов, Чуриллов, — произнесла Ольга тихо, вновь окунула лицо в душистую белую охапку.

Чуриллов, глядя на неё, вновь ощутил странную оторопь и тревогу, способную причинить вред душе, начнёт там что-нибудь кровоточить, и через некоторое время всё — уже ни бинтами, ни примочками, ни прижиганиями не остановить льющуюся кровь. Что же общего имеет Ольга с этим мужчиной? Чуриллов скосил глаза на Шведова, очень выразительно молчавшего, — по его молчанию всё было понятно, никакие слова бывшему артиллерийскому подполковнику не нужны.

— Чуриллов, — вновь заведённо произнесла Ольга, сделала приглашающий жест. — Прошу, господа… Сейчас будем пить чай.

Разговор, происшедший за чаем, вернул Чуриллова в прошлое, то самое прошлое, которому он был обязан. Обязан своим становлением, своей судьбой, тем, что он стал капитаном второго ранга… Казалось бы, звание это не адмиральское, но всё-таки очень высокое — на флоте, при батюшке царе, капитанов второго ранга было не больше, чем первого, примерно одинаковое число, — и кавторанги, как и каперанги, успешно командовали «боевыми единицами» — крейсерами, эсминцами, каждый из таких командиров был приметен, многих государь знал лично.

Чуриллов, правда, с государем не был знаком, но никакого ущемления от этого не ощущал… И конечно же, он не предавал то время, как это сделали другие, хотя и служил ныне в красном Кронштадте. Это было то самое, что хотел получить в подтверждение своих намерений Шведов. С другой стороны, это было гарантией безопасности самого Чуриллова — после «разговора по душам», разумеется. В противном случае Шведову пришлось бы убрать симпатичного моряка — этого, увы, требовали законы «жанра». И сделал бы это Шведов, не задумываясь. Ещё раз увы.

Шведов оказался опытным вербовщиком — Чуриллов дал согласие работать на «Петроградскую боевую организацию».

— Мы сегодня должны заложить будущее новой России, — сказал Шведов Чуриллову на прощание, — Россия поставит нам памятники. Это произойдёт обязательно.

Чуриллов вышел из квартиры, и ему показалось, что он попал в тёмную неуютную ночь. Громадный подъезд был наполнен духом плесени, и поскольку запах этот был старый, «залежалый», сырой, понятно было, что дом этот скоро поплывёт, в подвале его находится вода, и воды этой много.

Глава десятая

Костюрин благодарил жизнь за то, что она в последнее время решила преподнести ему, и преподносит, щедрые подарки, словно бы кто-то очень высокий, находящийся в горних высях, остановил на нём свой взгляд, и земное существование начальника заставы наполнилось особым смыслом, светом, ещё чем-то, дарящим радость, нечто неземное, красивое, похожее на танцующее в печке пламя. Вначале это было знакомство с Аней Завьяловой, потом продолжение его. Костюрин уже побывал на двух спектаклях театра, в котором работала Аня.

Сегодня же, в ранней утренней тиши, Костюрин вернулся на заставу и начал подумывать о том, что надо бы поставить на «подведомственной территории», как по бумагам проходит земля, занятая заставой, жилой домик… Командирский.

Ведь не все начальники застав, которые приедут сюда служить, окажутся холостяками, обязательно прикатят и семейные. Может быть, Костюрин будет первым среди них…

Он растянул рот в глупой мальчишеской улыбке.

Не заходя в канцелярию, Костюрин медленными оценивающими шагами обошёл участок заставы, занятый строениями. Трава была скошена — бойцы это сделали вчера — и успела немного подвянуть. Вкусно пахло сеном — свежим, только что с навильника. Скошенная трава не угасла, сохранила свой свежий дух. Это был запах детства, которое иногда возникало перед Костюриным во сне, вызывало в ушах тихий радостный звон и исчезало, оставляя в груди некую сладкую тоску. Костюрин восторженно покрутил головой, подхватил пальцами немного травы, размял её, понюхал…

Новый дом следовало поставить в дальнем углу, примыкавшем к лесу, — там над слабеньким штакетником ограды нависли кроны берёз и осин, потеснивших в этом месте хвойные деревья, и сосны, обычно упрямые, охотно уступили, оттянулись в прозрачную глубину леса, зеленели теперь там. Это место — полоса между лиственными и хвойными деревьями, припорошенная палыми листами и старыми серыми иголками, была самой грибной во всей округе. Лучше всего здесь урождались белые грибы — это было всегда. Тугие, крепкие, они были будто бы вырезаны из дерева, с атласно-белыми ножками и, что главное, — без единого червяка, словно бы этим мелким гадам была заказана грибная территория — не трогать! И они не трогали… В общем, этот угол охраняемой территории лучше всего подходил для жилого дома. Так решил Костюрин. А раз он решил так, то, значит, так оно и будет.

Засунув пальцы под ремень, Костюрин согнал складки гимнастёрки назад, сбил их вместе, поправил на голове фуражку и быстрыми шагами направился в канцелярию, словно бы ругая себя за то, что забыл о своих служебных обязанностях. На ходу провёл рукой по лицу, стер улыбку: это ведь глупо принимать доклад подчинённых с блаженной улыбкой на физиономии, и сделался строгим.

Служба есть служба, к ней надо относиться серьёзно.

Ночной лес обычно преображается неузнаваемо. У Костюрина создаётся впечатление, что в лесу даже деревья меняются местами, живые муравейники, холмы, поросшие травой, старые полусгнившие пни переползают из одного угла леса в другой, оседают там, принимают пугающие формы. Даже кони и те, бывает, шарахаются от какой-нибудь когтистой лапы, свесившейся с дерева, или от проворной чёрной тени, неожиданно подкатившейся под копыта.

Лес есть лес. Особенно трудно привыкают к ночному лесу новички.

Проверять наряды Костюрин выехал вместе с Логвиченко: этот человек хорошо понимал его — это раз, и два — с Логвиченко его объединял Дальний Восток, это было их общее прошлое; потом, поразмышляв немного, взял с собою молодого бойца с графской фамилией Орлов, хотя Митька Орлов, родившийся на Тамбовщине, в неграмотной крестьянской семье, к знаменитым графьям Орловым никакого отношения не имел, — пусть привыкает парень к ночному лесу. Хотя, как слышал Костюрин, на Тамбовщине леса тоже есть, но не такие, как в окрестностях Маркизовой лужи, — там всё больше лещина, березняки да жиденькие лозиновые рощицы.

Митюха Орлов новому боевому заданию обрадовался — интересно.

Впрочем, ночи апрельские, майские — это совсем не то, что, допустим, ночи августовские или сентябрьские, тёмного времени бывает совсем мало, а в июне его и вовсе нет, поэтому Костюрин выехал несколько позже обычного, подождал, когда лес потемнеет, обретёт привычные ночные черты.

Костюрин двигался первым, Логвиченко последним, замыкающим, Митька Орлов, как самый неопытный, — в середине. Хоть и темно уже было, а на обочине тропы, по которой ходили пограничники, иногда вспыхивали светлые пятна, разгорались, потом неторопливо гасли: это сквозь застойный, плотный от различных растений, душный от запахов воздух проклевывались лесные цветы, ласкали глаз (Митюхе Орлову казалось, что они его подбадривали, именно его), а потом исчезали.

Хорошо было в лесу, красный командир Костюрин думал, что Митюха испугается кромешной темноты и здешних леших — ан нет, не испугался. И на лошади Митька сидел устойчиво, твёрдо, и управлял конём ловко — в деревне ему приходилось водиться с лошадьми, ходил с ними в ночное, всю задницу отколотил себе о конские спины, а мозоли в раздвоине набил такие, что они даже ороговели, вот ведь как. Не-ет, хорошо было в лесу — даже в таком, залитом опасной чернотой и полном таинственных звуков, перемещений, шевеленья, невидимой игры, ещё чего-то, способного принести человеку неприятности, но как бы там ни было, Митька нисколько не боялся леса, ни капельки не боялся. И вообще, служба на заставе Митьке нравилась, а лес здешний, он считал, обязательно станет его другом.

Может, слишком поспешный он сделал вывод и записал лес в «свои», в будущие друзья, значит, но пока это было так.

И коня — уже старого, с костлявой спиной Калгана — он считал своим другом, и карабин, на прикладе которого кто-то сделал шесть зарубок, что означало — прежний его хозяин уложил шестерых врагов, — тоже считал своим другом, и седло с железными, ручного изготовления стременами…

Костюрин, ехавший первым на своём Лосе, остановился, предостерегающе поднял руку. Митька немедленно натянул повод уздечки, останавливая Калгана.

Несколько минут Костюрин слушал лес — ему послышался невдалеке чей-то неосторожный говор, фильтровал звуки, доносившиеся до него, даже сам воздух, и тот фильтровал — тяжело загустевший, сделавшийся ещё более душистым, выискивал в нём следы, запахи дурных людей, но, похоже, ничего не нашёл.

Невдалеке проникновенно, хотя и слепо, ничего не боясь, пела ночная птица, красиво пела — у Митьки даже глаза увлажнились, словно бы птица эта прилетела сюда из райских кущей, чтобы ублажить его слух; в стороне по кустам неспешно прошёлся лёгкий шум — видно, прошествовал важный зверь, через несколько мгновений в воздухе, ловко лавируя между невидимыми Митьке ветками, пролетела пара ушастых сов и всё, больше ничего и никого не было.

Райская птичка приближение сов засекла и предусмотрительно стихла, нырнула в густую листву, замерла там… Едва она смолкла, как стала слышна комариная звень, от которой по коже немедленно поползли муравьи — что-то рано объявились в этом году крововосы. Комаров Митюха боялся больше, чем врагов революции и социалистической родины, захлопал себя ладонями по ушам, сбивая писклявых, задёргался в седле. Калган недоумённо повернул к нему голову: «Чего надо?» — «Чего, чего… Да ничего!»

Наконец, Костюрин подал знак: «Продолжить движение!» Конная цепочка молчаливо двинулась дальше. И вновь звучала песня неведомой райской птахи, предусмотрительно продолжавшей оставаться в густых кустах, вновь рядом с тропою начали бродить неведомые звери, а впереди, в чёрной гуще леса, возникали из ничего, из воздуха кособокие тени и, переместившись немного в сторону, либо влево либо вправо, исчезали — их растворяла ночь.

Пограничники, двигаясь по тропе, насквозь прорезали лес, обогнули озера — вначале одно, неспокойное, большое, кривым серпом впаявшееся в густые запущенные заросли, потом второе, поменьше, очень рыбное — здесь водились даже водяные змеи, которых местные жители с удовольствием ели, а Митюха, напротив, старался держаться подальше, чуть что — шарахался в прыжке в сторону, боялся их..

Змеи эти, именуемые угрями, лунными ночами выползали из воды, в траве ощущали себя так же свободно, как и в озёрной глуби, и, говорят, здорово кусались, вытащенные из воды даже днём. Они долго не умирали, жили до самого заката и шевелиться переставали лишь когда солнышко запрокидывалось за рисунчатую, в зубцах еловых макушек линию горизонта.

Более того, даже разрубленные на несколько кусков озёрные змеи дёргались припадочно и старались сползти к воде, как они её чувствовали, было непонятно совершенно, но тем не менее, это было так; для того, чтобы опасные гады эти не устремлялись к озёрной глади, нужно было, как слышал Митька, в задницу им вставить пробку, с пробкой в кормовой части они теряли способность ориентироваться.

Вредные, вздорные и в общем-то очень опасные существа… Глаза бы их не видели. Но одну змею Митька всё-таки видел, местный рыбак поймал, — так у храброго пограничника по коже даже тараканы забегали, сделалось страшно.

Всадники спустились в один лог, поросший высокой ломкой малиной, одолели его, поднялись на взгорбок и, не останавливаясь, снова двинулись вниз. Почва здесь оказалась каменистая, под копыта коней попадали голыша, постукивали звонко. Костюрин остановился, обернулся к спутникам:

— Тс-с-с! Грохот стоит, как на Невском проспекте. В следующий раз копыта лошадей будем обёртывать тряпками.

— Есть копыта лошадей обёртывать тряпками, — тихим эхом отозвался Логвиченко.

Костюрин вгляделся в темноту и, прежде чем тронуть поводья коня, пробормотал предостерегающе:

— Будьте осторожны, на этой тропе попадаются низкие ветки, могут голову снести.

— Надо б их спилить, товарищ командир, — подал голос Митька Орлов.

— Дельная мысль, — Костюрин хмыкнул одобрительно, — хорошая мысля приходит опосля — так бывает всегда. Я много раз собирался это сделать, а всё руки не доходили… В общем, так, Орлов, завтра бери пилу-ножовку, топор — и за дело! Пока все низкие сучья не снесёшь — на заставу не возвращайся. Понял?

— Понял, — произнёс Митька озадаченно: не знал ещё парень, что инициатива наказуема, как не знал и то, что сулит ему это задание, чего в нём больше, хорошего или плохого, засунул под фуражку, под козырёк, длинный указательный палец, поскрёб себе темя, потом, решив, что утро вечера мудренее, будет день — будет и пища, повторил ещё раз: — Понял…

Утром начальник заставы увидел Митьку Орлова, остановился. Митька приосанился, поправил на себе гимнастёрку.

— Слухаю, товарищ командир!

Костюрин усмехнулся: «Слухаю», поднял голову поглядеть, какие облака ползут по небу, дождевые или нет? Дождей в районе Маркизовой лужи обычно бывает больше, чем где-нибудь ещё — и утром льют, и днём, и вечером. В небесных просинях гнездились мелкие кучевые облачка, похожие на шапки мыльной пены, стояли шапки неподвижно — непонятно было, будет дождь или нет? Впрочем, раз стоят неподвижно — значит, будет.

— О задании, данном тебе вчера, помнишь, боец Орлов? — строго спросил командир.

От такого строгого голоса Митька вытянулся в струнку, хотел что-то сказать, доложить бравым тоном, что готов к выполнению задания, но голос у него пропал — был голос и исчез совершенно, застрял где-то в глотке. Командир это увидел, засмеялся добродушно:

— Вижу, что помнишь. Вперёд, боец погранзаставы Орлов, на выполнение задания!

Взял Митька топор, ваял ножовку, подумал, что могут встретиться также толстые сучья, что ножовкой их не возьмёшь, нужна двухручная пила, но на задание командир отправляет его одного, а один он с большой пилой не справится, поэтому придётся довольствоваться тем, что есть…

Митька вывел из конюшни Калгана, приладил к седлу топор, для ножовки сделал верёвочную петлю, кинул на спину карабин и, посвистывая в такт звонкоголосым птахам, отправился выполнять задание.

Дневной лес — не родня ночному, дневной лес — весёлый, открытый, наполненный светом и зелёным шумом, в дневном лесу хорошо и человеку, и зверю.

Порубал, поспиливал ветки Митька азартно, с революционными песнями, работал по-ударному. В некоторых местах ветки росли так низко, что удивительно было, как же никто на заставе ещё не снёс себе черепушку — даже на малом ходу можно было запросто срубить любую лихую бестолковку. В том числе и в командирской фуражке.

Через полтора часа работы Митька сделал привал. Напоил коня из говорливого холодного ключа, напился сам, потом, присев на нагретый солнцем валун, достал из сумки «бутерброд» (это учёное слово он услышал от командира, оно понравилось Митьке) — чёрный хлеб с «белой икрой» (кусок кислой ржаной черняшки, посыпанный солью), с удовольствием съел его, запил из ключа, черпая воду ладонями и шумно схлебывая её, руки у него заломило до самых локтей, так холодна была вода, потом Митька умылся и вновь забрался на Калгана.

Услышал голос щегла, свистнул ему, щегол тут же подхватил свист, отозвался свистом собственным — вот озорная птица. Митька, засмеялся радостно, освобождённо, хорошо ему было, свистнул снова, щегол отозвался опять. Орлов усложнил свой свист, смышленая птаха сделала то же самое… Кучевые облачишки, плававшие в небе с утра, сгреблись куда-то, спрятались, а может, просто растаяли, растворились в пространстве — не стало их, солнце сделалось звонче, прибило комаров, загнало их в траву, глубоко в тень, а кусачих пауков, от которых здорово бы доставалось Калгану, не было, не появились ещё.

В одном месте Митька застрял минут на десять, не меньше, увидел двух светящихся изумрудных ящериц, выползших из-под камней подышать воздухом, погреть кожицу. Ящерицы забрались на вершину крупного круглого валуна и застыли там. Митька как увидел их, так и прикусил нижнюю губу: это надо же, диво какое, в краю тамбовском Митька никогда ничего подобного не наблюдал, — замер, и конь его Калган тоже замер, сопли развесил. Из крупных резных ноздрей его потянулись густые нити, и на нижней отвисшей губе тоже появились слизистые нити, потекли к земле. Лошади, как понял Митька, умеют восхищаться всем красивым не меньше людей.

Это продолжалось до тех пор, пока Митька не стиснул каблуками сапог бока коню.

— Но-о-о!

Ящерицы исчезли в одно мгновение, будто их и не было, Митька вздохнул — жаль, что нельзя было задержаться в этом месте подольше, поглазеть ещё немного, и двинулся дальше.

Низкие ветки, как говорил командир, ещё опасны и тем, что на них может вскарабкаться какая-нибудь крупная зверюга, матёрая рысь, к примеру. Ляжет на ветке над тропой, а потом, когда под нею будет проходить или проезжать боец заставы, прыгнет на него сверху. Митька знал эту простую истину и только затылок чесал озадаченно, когда спиливал низко растущие ветки.

Он почти справился со своей работой, осталось совсем немного, когда Калган неожиданно захрапел пугливо, задёргал головой, натягивая повод, начал коситься в сторону, в заросли бузины, плотной стеной вставшей на обочине тропы, «Зверя чует, — понял Митька, — какой-то зверь там притаился», — повесил ножовку на петлю, засунул за кожаную шлёвку седла топор и поспешно вытащил из-за плеча карабин, передёрнул затвор, загоняя в ствол патрон. «Интересно, кто же это? Уж не медведь ли?»

Он повернул Калгана в ломкие бузиновые кущи, повелительно стукнул сапогами в бока коня. Конь захрапел, замолотил копытами на одном месте — не хотел идти.

— Ну, ну, — Митька успокаивающе похлопал Калгана по холке, — не бойся, дурак, я же с тобой…

Голос человека немного успокоил коня Калган перестал впустую месить ногами тропу, перестал храпеть, но голову всё равно задирал высоко, словно собирался встать на дыбки — не желал идти в заросли.

— Но-о-о!

Конь сделал несколько шагов и остановился, протестующе затряс задранной головой. Митька вгляделся в темноту бузиновых зарослей, поёжился — холодно ему сделалось, будто увидел он что-то нехорошее. Но он ничего не видел.

— Не бойся, — зашевелил он неожиданно побелевшими губами. Вроде бы прошептал он эти слова коню, а на деле прошептал для самого себя — очень хотелось, чтобы холод, внезапно сковавший его тело, прошёл как можно быстрее. — Давай, давай, Калганчик!

Калган сделал ещё один шаг и остановился, по шкуре его побежала крупная дрожь. Тогда Митька спрыгнул с коня и, держа в правой руке карабин наизготовку, левой настойчиво потянул Калгана за собой. Калган вначале было воспротивился, упёрся копытами в землю, но потом сдался — под прикрытием человека идти ему было нестрашно, сделал несколько шагов и упёрся мордой в спину хозяина.

Зубами несильно, чтобы не причинить Митьке боль, прихватил гимнастёрку, пожевал её. Орлов от волнения, накатившего на него, этого даже не заметил, стволом карабина раздвинул тёмные заросли.

В ноздри ему шибануло острым грибным духом, прелой травой, сыростью. Митька разочарованно пошмыгал носом — все эти запахи были хорошо знакомы ему с детства, в них не было ничего опасного, и он полез в бузину дальше.

Метров через десять остановился, ткнул карабином в пространство, с треском сломал несколько веток, сшиб горсть прошлогоднего бузинового пшена на землю, попятился назад, но тут же упёрся лопатками в морду Калгана.

— У-у-у-у, — взвыл Митька.

В зарослях бузины, подмяв под себя десяток стеблей, лежал человек в матросской форме. Бушлат на нём был широко распахнут, чёрные крылья зловеще откинуты в обе стороны, застиранная тельняшка покрыта жёсткими бурыми пятнами.

Кровь. Отчётливо было видно, что кровь вытекла из ран, нанесённых ножом.

И это — в пятидесяти метрах от второй дозорной тропы. Первая дозорная тропа проходила по самому краю границы, а вторая дозорная — в глубине, это была тыловая тропа. Митька передёрнул плечами — совсем ознобно вновь ему сделалось, — вновь ткнулся лопатками в морду коня.

— У-у-у, — Митька надавил спиной на храп Калгана, попятился назад, лицо его перекосилось от ужаса, но в следующий миг он постарался взять себя в руки, и это ему удалось, огляделся — вдруг где-нибудь видны следы борьбы? Нет, ничего этого не было. Митька, отёр рукой вспотевшее лицо, ладонь промокнул о штаны и дал побыстрее дёру из бузинника.

Лучше бы он не ездил ни на какие задания — страшно видать такого покойника, лучше бы попросил у Костюрина напарника, одному видеть таких покойников вдвойне страшно. Вспотевший лоб бойца облепили комары, налетевшие откуда-то кучей, Митька снова взвыл — нехорошо ему сделалось.

Из Петрограда, из пограничного штаба приехал начальник разведки, с ним ещё двое малоразговорчивых командиров с суровыми лицами. О них Костюрину сообщили коротко:

— Это из «чрезвычайки».

Прибывшие вместе с Костюриным и Митькой Орловым отбыли на тропу, где был найден труп.

Митька рассказал приезжим, как занервничал его конь Калган, как пришлось лезть в бузиновые дебри, как он увидел там тело убитого матроса, затем, как в театре, повторил рассказанное, добавив к нему «изобразительную» часть — показал, как всё это происходило. Чекисты покивали утвердительно и отпустили Митьку с миром.

Труп, густо облепленный мухами, погрузили на волокуши, накрыли куском брезента и отвезли на заставу. К этому времени из Петрограда прибыл ещё один человек: с бородкой клинышком, в чёрной шляпе, при пенсне, очень похожий на второго после Ленина человека в России, товарища Троцкого.

Пограничникам объявили, что прибывший гражданин — революционно настроенный профессор судебной медицины, он-то и сделает точное заключение о том, что произошло с матросом.

А от матроса уже малость попахивало — летом, весной, когда тепло, подобные продукты портятся, как известно, быстро, но приезжий профессор на запах не обратил никакого внимания, ловко и быстро обследовал труп и попросил воды, чтобы вымыть руки.

— Тело можно закопать, — сказал он.

Чекисты молча посмотрели на профессора и ничего не сказали. А вот начальник разведки с профессором не согласился:

— Я бы не стал торопиться, отвёз бы убитого назад, на старое место, и устроил бы там засаду. Вдруг к покойному матросу кто-нибудь явится, а?

— Вряд ли, — заявил профессор, вытащил из кармана пиджака старый портсигар, наполненный белым мелким порошком, отсыпал себе немного в ладони. Заметив недоумённый взгляд начальника разведки, пояснил: — Хлорка. Обыкновенная хлорка. За неимением мыла пользуюсь ею.

Начальник разведки покачал головой. Непонятно было, то ли он осуждал профессора, то ли одобрял.

— Хлорка сжигает кожу, — наконец, проговорил он.

— Хорошо, но что прикажете делать в таком разе? Ходить с руками, пахнущими мертвечиной? А запах этот — очень стойкий, — профессор попросил полить ему на руки, поймал струю, которую боец — всё тот же Митька Орлов, вылил из глиняной крынки, отряхнул ладони, поработал пальцами. — Мыла же нет не только дезинфицирующего, даже простого.

Не хотелось пограничникам возиться с трупом, но по настоянию начальника разведки, чекисты не стали возражать, его пришлось вернуть на место, в бузиновые кущи.

Митька легкомысленно рассмеялся:

— Чтобы тухнул и дальше?

Никто ему не ответил, а начальник заставы показал бойцу кулак и сделал такое лицо, что Митька Орлов невольно поёжился: не миновать ему теперь мытья полов и чистки гальюна — на ближайший месяц он работой точно обеспечен.

Картина с убийством матроса нарисовалась следующая; он шёл с группой из Финляндии в Россию (скорее всего это был обычный завербованный боевик, иначе бы с ним так легко не расстались), в темноте во время преодоления окна, когда пришлось бежать, он угодил ногой в яму и сломал ее.

Идти дальше он не мог, вернуться назад, в Финляндию, также не мог, поэтому его и оставили лежать в бузиновых зарослях; чтобы не поднимать шума выстрелами, прикончили несколькими ударами ножа и отволокли в сторону.

Может, конечно, случиться так, что за ним кто-нибудь вернётся (именно на это и рассчитывал начальник разведки), но скорее всего вряд ли.

Чекистам всё было понятно, узнать что-либо нового они в общем-то и не рассчитывали, хмурые лица их с сомкнутыми челюстями и твёрдыми сплюснутыми губами были очень красноречивы, прыти начальника разведки они не разделяли…

— Прошу отведать с нами свежей рыбы, — пригласил Костюрин гостей, — сегодня утром поймали.

Хоть и стоял Петроград на великой реке, в которой водилась и стерлядь, и корюшка, и сырть, и ещё кое-какая вкусная рыба, к нынешней поре уже напрочь исчезнувшая, но та же корюшка или, скажем, плотва, были в городе продуктом редким. И дорогим. Гости от угощения отказались, старший чекист даже руками замахал — этих занятых людей в Петрограде ждали неотложные дела. Государственной, естественно, важности. Начальник разведки остался: свежая рыба — это очень здорово, да и засаду надо организовать… И как налажена охрана границы проверить. Он пожал руку чекистам, глянул вопросительно на профессора: а вам-то куда спешить? Тот замялся, покосился пугливо на суровых коллег из чека и неожиданно махнул рукой:

— Если будет уха — останусь.

— Будет уха, — пообещал начальник разведки, — из корюшки.

— Корюшка бывает особо хороша в слабом посоле, — размякая окончательно, произнёс профессор, потом удивлённо приподнял одну бровь: — Неужели корюшку наловили в озере?

— Нет, за корюшкой на реку ездили.

Профессор, сладко жмурясь, потёр ладони:

— Забавно, забавно… — Помахал рукой отъезжающим чекистам: — Честь имею! — И вновь вернулся к корюшке, проявляя себя в этом вопросе большим знатоком. — Я знаю гурманов, которые едят корюшку свежей — сырую… Ножиком её — чик, распластают, чуть присолят толчёной солью и — в рот. Едят корюшку, а она у них во рту дёргается… — Профессор облизнулся, — а они её едят.

Начальник разведки, так же, как и профессор, впадая в весёлое ребячество, оживлённо потёр руки, настроение у него было хорошее, возвышенное, как у настоящего революционера, хотя неведомо, с чего бы это, позвал Костюрина. Тот нарисовался немедленно — рядом находился, на подхвате был, что называется.

— Есть предложение, — сказал начальник разведки Костюрину.

— Какое?

— Давайте удивим профессора и угостим его слабосольной корюшкой.

— Нет ничего проще.

— Это будет подарок красных пограничных командиров петроградской науке.

— Правда, живой корюшки нету…

— Это неважно, — профессор, азартно осклабясь, поднял обе руки, будто сдавался противнику (это всегда было в чести у интеллигенции). — Под засол прекрасно идёт и снулая рыба, — лицо его заиграло оживлённо, — очень даже идёт… если под неё пропустить стопочку чего-нибудь крепкого.

Профессор и по этой части был не дурак.

Ночью в бузиновых зарослях сделали засаду, отрядив на неё трёх человек — Логвиченко, Митьку Орлова и, за главного, Петра Широкова, надёжного зама по боевой части.

— Постарайтесь того, кто придёт, взять живьём, — напутствовал засаду начальник разведки, потягивая из кулака самокрутку и пуская из ноздрей затейливый, в вензелях и кудряшках, дым, — ибо от мёртвого врага мы ничего не узнаем.

И он, и профессор-эксперт, приготовивший из корюшки дивный малосол, которого с хлебом можно было съесть сколько угодно, хоть пуд, решили остаться на заставе до утра.

— Утро вечера мудренее, — справедливо молвил профессор, к месту вспомнив старую пословицу.

На заставе для него нашлась не только пара стопок самогона, но и пузырёк чистейшего медицинского спирта, двойного процеживания, который могут пить даже дамочки. Профессор от умиления чуть не прослезился:

— О-о-о!

Засиделись допоздна, часа полтора с гостями провёл и Костюрин — он то уходил, то приходил, забот у него было полно, охранную службу никто не отменял, а профессор с начальником разведки оттянулись по полной программе… Хотя начальник разведки о своих обязанностях не забывал ни на минуту, морщил сурово лоб, прикидывал про себя, как складываются дела в засаде…

Утром засада вернулась. Вернулась ни с чем. Широков ухватил себя пальцами за кончик носа, сплющил ноздри:

— Провонял морячок здорово. Чернеть уже начал. Надо спешно закапывать его, иначе растащат лихоимца зверушки на корм.

— Значит, никто не приходил… — задумчиво произнёс начальник разведки.

— Только лиса с выводком лисят.

Начальник разведки поёжился, проговорил недовольно:

— Ну что ж, отрицательный результат — это тоже результат.

Верно. Даже если бы за трупом кто-то и приволокся, то лишь за одним — чтобы оттащить его куда-нибудь подальше в лес и закопать в дикой, вырытой медведем яме, для этого надо обладать милосердием… Вряд ли люди, пришедшие сюда из Финляндии, были милосердны. Они вернулись в Россию с одной только целью — убивать. Ещё — поджигать, разрушать, пакостить… Начальник разведки, человек ещё не старый, но повидавший столько, что этого скорбного багажа хватило бы на целое поколение, ощутил, как у него судорожно задёргалась правая щека… Нервы. Говорят, все, что дёргается, болит, отнимается, ноет справа, имеет прямой выход на левую сторону, туда, где сердце. Это прямой сигнал — сердце изношено, может быть, даже изношено вконец. Вот, изношенное, оно и подаёт позыв, просит пощадить…

Конечно, убитый моряк — явно из кронштадтцев, их несколько тысяч после мятежа ушло в Финляндию. По льду залива, не боясь проломить непрочные оковы и ухнуть вниз, на дно моря, в преисподнюю. Сколько точно ушло людей к соседям, не знал никто, даже разведка.

Надо полагать, что ушедшим пришлось в Финляндии несладко — кому они там нужны? Чужому дяде, широколицым толстозадым тётям из парламента, генералам из штаба Маннергейма (между прочим, носившего русские погоны с генеральскими звёздочками — Маннергейм служил в царской армии не за страх, а за совесть), ещё кому-то? Простым финнам?

Вот и возвращаются никому не понадобившиеся русские моряки на родину… Некоторые — ногами вперёд. А родина их совсем не ждёт, не хочет знать ни живых, ни мёртвых. И вряд ли пощадит, если к ней кто-то попадётся в руки — живых превратит в мёртвых. В этом начальник разведки был уверен на сто процентов, он хорошо знал мужиков из Петроградской «чрезвычайки». Знал и самого Семёнова, руководителя Петрогубчека.

То, что выпало на долю России, не выпадет никогда на долю любой иной страны: столько боли, крови, слёз, унижений, издевательств, тьмы, пожаров, крика, ни за что загубленных душ — не сосчитать. Небо от всего этого должно быть чёрным, но оно чёрным становится только глухой ночью.

Лицо у начальника разведки помрачнело. Он был русским человеком и всё, что касалось России, воспринимая особенно обострённо. Губы у него сжались горько, зашевелились, будто он про себя читал какой-то скорбный список, потом обвяли.

— А с морячком-то что делать? — спросил у него Костюрин, озабоченно наморщил лоб — лесенка получилась такая, что хоть щепки укладывай. — Похоронить бы его надо…

— Ага. С воинскими почестями, — хмыкнул начальник разведки, — за особые заслуги перед революцией.

— Ну, без почестей, но какую-нибудь метку поставить бы надо. Всё-таки русский человек…

— Вот и закопайте его. И метку поставьте, всё правильно.

— Извините, ежели что не так сказал, — смущённо произнёс Костюрин, смущение его было искренним: начальник разведки был старше его, да и виски того были тронуты белым морозцем — жизнь помяла здорово.

Начальник разведки махнул рукой прощающе:

— Все так, Костюрин. Не вбивай себе в голову… При твоей нынешней службе это — лишнее.

— А где зарыть лучше? Здесь, неподалеку от заставы, или в лесу?

— Зачем тебе здесь чужая могила? Бойцов вдохновлять? Зарой в лесу и дело с концом.

— Й-йесть зарыть в лесу и дело с концом!

Начальнику разведки было понятно, как божий день: на подмогу к «Петроградской боевой организации» сквозь окно прошла ещё одна группа боевиков. Ожидать, что она займётся тем, что будет чистить улицы мётлами, соскабливать со старых памятников грязь, мыть запыленные окна на квартирах Невского проспекта да выращивать капустную рассаду в горшочках, вряд ли можно — группа эта займётся другим…

Глава одиннадцатая

Чуриллов любил Кронштадт, его насыпные, вставшие грозными нашлёпками в плоской балтийской воде фоты, заложенные самим Петром, Морской собор, похожий на разнаряженную купчиху, надевшую на себя всё кружевное, единственный в своём роде чугунный плац, собранный в заводском цехе ажурных плиток. Когда он бывал в соборе, то выходя, обязательно останавливался на плацу, глаза у него делались рассеянными, нежными, будто он видел любимую женщину, видел Ольгу, и друзья подначивали его:

— Чуриллов, доверни шесть градусов вправо и включи двигатели! Иначе произойдёт непредвиденное погружение. Не нырни на критическую глубину, субмарина!

У Чуриллова была хорошая коллекция уральского литья. Знаменитое Касли. Были там и узорные чаши, и тяжёлые статуэтки, и бессмертный чёртик, напоминающий перекрученный восьмёркой хрящ, и фонари, но верхом коллекции был женский пояс. Чуриллов не понимал, как можно было из чугуна отлить поясок, который гнулся, словно матерчатый: колечко было влито в колечко, зазоры отсутствовали, края ровно заделаны, венчала пояс ажурная, очень тонкой и сложной работы пряжка. Чуриллов не верил, что такой пояс мог отлить человек. Только чёрт, колдун, шаман, дьявол — кто угодно, но не человек.

А когда разглядывал плиты чугунного плаца, понимал, — отлил пояс всё-таки человек.

Он любил скорбный памятник адмиралу Макарову с якорями, цепями, чугунными волнами и надписью «Помни войну», поставленный неподалёку от гнилостного оврага. Но об овраге лучше не думать, лях с ним, с оврагом, — перед взглядом мёртвого, с угасшим лицом и чем-то похожего на императора адмирала простиралось широкое, просквоженное морскими ветрами пространство, площадь, справа на земле прочно стояла каменная купчиха — Морской собор, и адмирал, погрузившийся в себя, оврага, естественно, не замечал — вспоминал битвы, в которых ему довелось участвовать, дни и ночи, оставшиеся позади.

Теперь всё это надлежало пустить псу под хвост, продать какому-то Шведову, похожему на плоский пережаренный бифштекс, увенчанный странно маленькой птичкой. Головка-то маленькая, но соображать Шведов, естественно, умеет, раз Чуриллов чувствует себя таким зажатым, его будто бы спеленали сетью, укутали в кокон, а сверху ещё обкрутили верёвками — пошевельнуться нельзя.

В груди — тревожный холод, гулкое пространство, в котором обречённо колотится надорванное, сделавшееся каким-то чужим сердце. Ощущение такое, что хочется заорать на весь Кронштадт: «Мне плохо, люди! Помогите, люди! Я погибаю!»

Но кто услышит его крик? Чуриллов поднял воротник плаща, сверху повалила холодная водяная пыль. Как всякая пыль, она обладает эффектом всепроникновения — человека вымачивает до костей.

На пирсе он посчитал корабли, сориентировался в матросских командах, в движении — то, что для другого было незнакомым, чуждым текстом, написанным на древнегреческом языке, для Чуриллова было до боли, до радости знакомым, это была его жизнь, это был он сам — всё кронштадтское находилось в нём, растворённое в крови, в мышцах, в мозгу.

И если бы, конечно, не Ольга, он никогда бы не дал согласия заниматься таким вот позорным счётом. А считать надо не только суда и матросские экипажи (даже «безлошадные»), а и пустые снарядные ящики, имущество кандеев, тюки с бельём, коробки с лекарствами, угольные кучи — то самое, что прямого отношения к боевой мощи Кронштадта не имеет, но может дать очень точную наводку.

Странное дело, после встречи с Ольгой и Шведовым у Чуриллова вдруг пропали стихи, он испугался этой немощи, пробовал собрать слова в строчки, связать их, стянуть. Обычно покорные, они ни за что не хотели подчиняться Чуриллову — у него даже слёзы появлялись на глазах, когда он пытался смотреть на себя со стороны, большого, вялого, беспомощного, больного, у него, похоже, даже надежды на выздоровление нет. Чуриллов начал жить по-иному, что-то заячье, жалкое было сокрыто в этой жизни… Но ради Ольги Чуриллов был готов стерпеть всё, в том числе и это.

Он стоял на пирсе взмокший — не от небесной пыли и морской мороси — от того, чем занимался, с набрякшими подглазьями, впалыми щеками, ослабший, с подрагивающими от усталости ногами и вёл счёт. Губы его немо шевелились. Со стороны всякому, кто знал его, было понятно — поэт сочиняет стихи, но Чуриллов не сочинял ничего, слова покинули его.

Одно только это вышибало у Чуриллова слёзы, в горле начинал двигаться какой-то незнакомый хрящ, грудь стягивало верёвкой: Чуриллов не верил, что с ним могут происходить такие превращения, а они происходили.

Облегчение наступало лишь тогда, когда он думал об Ольге, лицо высветлялось, подбиралось — никаких обвислостей, морщин и мешков под глазами, мешки тоже исчезали, сердце начинало биться облегчённо.

Ольга была тем самым озарением, кратким божьим мигом, способным сделать его жизнь нужной и драгоценной, и Чуриллов в неверящей улыбке раздвигал губы: неужели всё свершилось, Ольга вернулась и вообще всё вернулось на круги своя, и он больше никогда не потеряет её? «Ольга, Ольга!» — звучало над полями, где ломали друг другу крестцы с голубыми, свирепыми глазами и жилистыми руками молодцы. «Ольга, Ольга!» — вопили древляне с волосами жёлтыми, как мёд, выцарапывая в раскалённой бане окровавленными когтями ход… Старые строчки вспоминались, когда он думал об Ольге, — старые, а новые не рождались. Ольга уходила из Чуриллова, и лицо его делалось далёким, обиженным, горьким.

После обеда Чуриллов сел на рейсовый катер и поплыл в Петроград. На катере было много знакомых, но Чуриллову ни с кем не хотелось общаться. Он выбрал уединённый угол — хотя на тесном старом катере, набитом людьми, как засольная бочка с балтийской салакой, трудно было выбрать тихое уединённое место, — он всё-таки нашёл свободный угол скамейки и сел на него.

Уединение ведь не в том, чтобы остаться абсолютно одному в каком-нибудь глухом запертом помещении, а в другом: в том, чтобы рядом не было знакомых людей. Одиночество среди людей — самое прочное, затяжное, иногда тяжёлое, иногда, наоборот, очищающее. Побудешь один — и на сердце легче делается. Чуриллову хотелось собраться с мыслями, пощупать себя. Ведь после того как он выложит добытое Шведову, назад дороги уже не будет.

Сейчас ещё можно вернуться назад, забыть ресторан, забыть встречу, забыть человека с угрюмым твёрдым лицом — ни перед кем, в конце концов, он не будет отчитываться. Но тогда он потеряет Ольгу. Он услышал коротенький, схожий с аханьем вздох, который издал испуганный человек, и не сразу понял, что вздыхал он сам.

«Только не это, только не это», — заметалась по-синичьи в голове, как в клетке, встревоженная мысль. Он вспомнил прощание с Ольгой.

— Мы увидимся? — спросил Чуриллов тихо, стараясь, чтобы слова его не услышал Шведов. Хотя в следующую минуту собственная робость удивила и разозлила его. В конце концов, он не вор, чтобы бояться этого человека.

— Конечно, — спокойно произнесла Ольга, даже не взглянув на него. Чуриллову подумалось, что это обман, игра, но когда он взглянул на лицо Ольги, внимательное, нисколько не постаревшее, милое и спокойное, он понял, что это не обман и не игра, а правда. — Только с одним условием, — сказала Ольга.

— С каких это пор личные дела перешли на промышленную основу? — пробовал пошутить Чуриллов, но Ольга не была склонна шутить.

— Мы с тобой будем видеться при условии, что ты вступишь в ПБО и станешь работать на будущее России. Часто будем видеться, — последние слова Ольга произнесла шёпотом.

— А если не вступлю?

Как ни старался Чуриллов говорить тихо, он переходил на шёпот, на сипенье, чувствовал себя гимназистом и еле-еле шевелил губами — ему казалось, что никто, кроме Ольги, не должен был услышать его, а Шведов услышал и тотчас сделал короткое движение, кладя руку на пояс, где у него находилось оружие.

— Мне будет очень жаль, — медленно и тихо проговорила Ольга, тёмные глаза её потемнели ещё больше, взвихрилось в них печальное сеево, и Чуриллов понял, что Ольга говорит правду. Шведова он не боялся, а вот этих Ольгиных слов боялся. От крупнокалиберного шведовского нагана он уйдёт — обгонит свинец, собьёт его в полёте фуражкой, выломает стрелку руку и уйдёт, а как быть с Ольгой? Ведь если он не согласится, то потеряет её навсегда. Это один, всего один-единственный тоннельчик, который выводил его в прошлое, в молодость. И как легко он, оказывается, перекрывается. — Мы с вами больше не встретимся никогда, — холодно, на «вы», произнесла Ольга.

Чуриллов почувствовал, что лопатки у него прилипли друг к другу, их склеил холодный тягучий пот.

— Но, Ольга… — пробормотал он смято.

— Вы не знаете мой характер, Олег, — сказала Ольга.

Конечно, Чуриллов не мог похвастать, что знает характер Ольги и, вообще, характер женщины. Характер женщины — непостижимая штука, великий граф Толстой всю жизнь пробовал понять его и перенести на бумагу, но куда там — прожил долгую и хлопотливую жизнь, но так и не понял: женщина не далась графу. Тем не менее Чуриллов кивнул.

— Знаю, — произнёс он и почувствовал себя блудным сыном, возвратившимся к родному порогу, улыбнулся Ольге, но Ольга, насторожившаяся во время короткого разговора, не ответила на его улыбку.

Кажется, именно в этот момент Чуриллов детально разглядел её юное лицо — наконец-то! — отметил, что не такое уж оно и юное: под глазами мелкие усталые морщинки, на лбу тоже морщины, только не продольные, как бывает обычно, а уходящие вверх, под волосы — свидетельство упрямого человека. Ольга действительно была упрямой: если что-то задумала, то не останавливалась, всё делала, чтобы достичь цели, и обязательно достигала её. В волосах были седые нитки. Ольга тщательно убирала их вниз, старалась скрыть, но всю седину скрыть не могла. Вот только глаза были по-настоящему молодыми, скрывали возраст, в них лишь иногда проступала печаль и усталость, и тогда всё становилось на свои места.

— Вы согласны, Олег? — Ольгин голос был жёстким, тихим, но вот что-то в нём надломилось, голос пошёл трещинками, и Ольга попросила: — Соглашайтесь!

Этим она и добила его.

— Хорошо, — кивнул помрачневший Чуриллов и взамен получил адрес и пароль — на случай, если информацию потребуется передать кому-то ещё. Пароль был донельзя простым. «Какой сегодня день?» Ответ такой же простой: «Сегодня…» Четверг, пятница, воскресенье и так далее.

Какой сегодня день недели? Вторник? Счастливый будет этот июньский вторник или нет? Чуриллов закрыл глаза. Катер качало — привычная вещь для моряка, а Чуриллову казалось, что с каждым качком он ныряет вниз, в собственное детство, и от полёта немного кружится голова, как когда-то во время прыжков с вышки в воду. Летишь, и полёт кажется бесконечным, таким долгим, что невольно возникает ощущение, а вместе с ним и страх: врежешься в землю, a не в воду, но руки всегда касались воды, и ловкое тело без брызг уходило в глубину. Когда мы вспоминаем детство, нам всегда делается грустно: всё ведь кануло в небытие, канул и тот мальчишка с дачной вышки…

Взрослые понимают собственное детство, детство других людей нет. Детство других раздражает их, вызывает неприятие, озлобленность, лица перекашивает: собственное детство бесценно, детство других и полушки не стоит.

Интересно, как всё произойдёт? Он войдёт в квартиру, там сидит Шведов или какой-нибудь сухарь во френче типа Шведова, или пачка жевательного табака, затянутая в порыжелый от времени пиджак, с перхотью на плечах — функционер из этого самого… из комбината… из ПБО. Чуриллов ему расскажет всё… А дальше что?

Дальше появится Ольга — в китайском, тщательно отутюженном длинном халате, который будет покорным шлейфом тянуться за ней, ухоженная, прибранная и желанная. Такая желанная, что Чуриллову даже сейчас захотелось, чтобы у него на память осталась какая-нибудь вещица от Ольги, — всё это станет родным, будет отдавать ему тепло, помогать в одолении слякоти, осенних дождей, что часто льют в душе.

— Какой сегодня день? — сухо спросил Чуриллов, позвонив в дверь указанной квартиры.

— Полноте, полноте, — махнула рукой мгновенно появившаяся Ольга, — проходите! Раз я тут, то никаких паролей. Ясно, голубчик?

Чуриллов подумал, что Ольга, может быть, такая же жертва, как и он — втянули женщину в омут, набросили на шею верёвку, к верёвке привязали камень — и вниз. В нём возникла злость. Чуриллов пожалел, что у него нет с собою оружия, иначе бы он поставил Шведова к барьеру.

— У вас наган в квартире есть? — быстро спросил он у Ольги.

— А в чём дело? — неожиданно рассмеялась Ольга, глаза у неё сделались совсем девчоночьими, лукавыми, кажется она раскусила Чуриллова — на подбородке возникла ямочка.

— Я вызову Шведова на дуэль.

— Благородный порыв юности. Но вы же, Олег, не юноша.

— Шведов тоже не юноша, мы одинаково стары и достойны друг друга. Бой будет честным.

— Он уложит вас, Олег, через три секунды после того, как вы вскинете пистолет. Шведов — слепой стрелок. Стреляет в звук, в тень, в свет, в пятно, в муху — и всегда попадает.

Чуриллову важно было слышать её голос, низкий, нежный, принадлежащий теперь только ему одному — и никаких шведовых, раз он пошёл на жертву, — важны были не слова, не то, что она говорит, а именно голос, его окраска, тон, нежность. Тяжёлая цепкая уздечка, обжимавшая сердце, ослабла, сделалась легче, просторнее. А когда просторно, то хорошо думается.

Глядишь, и слова возвратятся, и тогда Чуриллов будет снова писать стихи.

— Есть особый род дуэли, — усмехнувшись, сказал он, — русская рулетка. Тут не обязательно уметь убить муху в глаз. Это дуэль честных людей с равными возможностями.

— Знаю, — Ольга, успокаивая Чуриллова, снова улыбнулась, и пороховой кокон, в котором он находился, распался, лохмотья сползли к ногам. К Чуриллову снова возвратилось всё, что у него было, — полузабытое детство с солнцем и строгими прекрасными улицами, уроки пения в гимназии и рисовальный кружок, который посещали чинные привлекательные курсистки, первый выход в море и купание в пузырчатой адриатической воде. Г-господа, неужели всё это было? Вернётся ли когда-нибудь? — Знаю, — снова произнесла Ольга.

— Скажите, Ольга, то, что я делаю, называется шпионажем, да? Ведь за это военному человеку — пуля.

— Разве работа во имя спасения России — шпионаж? Когда, в какие века это так называлось, Олег? И если уж говорить о пределе, о черте, которую всем нам надлежит преступить, то пуля ради России — это прекрасно. Потомки опустятся перед нами на колени.

— Вы видели когда-нибудь, как пуля бьёт человека?

— Нет.

— Это страшно, Ольга! Человека выворачивает наизнанку, словно червя, перекручивает, из глотки лезет хрип, кровь, еда… Красиво люди умирают только на сцене.

— Смерть никому не дано сделать прекрасной. После того, что вы сказали… вы бы стали стреляться со Шведовым?

— Конечно.

— За что вы его не любите?

— А что вы мне предлагаете его полюбить? За какие качества? За прекраснейшие глаза, фанерные уши и то, что он умеет хорошо носить на голове фуражку? Голова, к слову, для другого… И уши не только для того, чтобы шляпа не съезжала на плечи.

— Да нет у него шляпы!

— Я его за то не люблю, что вы оказались рядом с ним.

— Не ревнуйте, Олег!

— Это не ревность. Это другое. Похуже ревности.

— Всё равно — ревность! Даже то, что похуже ревности — всё равно ревность, ревность! — Ольга, превращаясь в девчонку, капризно топнула ногой по полу.

Вот оно, полузабытое милое прошлое — оно возвращается. Олегу захотелось поцеловать её руку… Нет, не руку, поцеловать саму Ольгу. В голове даже звон возник, запела какая-то неведомая букашка, а может, не букашка — сверчок, лицо его посветлело, разгладилось, и он сделал шаг к Ольге.

Ольга, испугавшись чего-то, отшагнула от него в глубину прихожей. На лице Чуриллова ничего не изменилось, не дрогнуло, он наклонился к Ольгиной руке, взял её и прижал сухие тёплые губы к тонким, пахнущим чистотой пальцам.

— Извините меня, Ольга, я был очень невежлив. Я даже не поздоровался с вами. Здравствуйте, Ольга!

— Здравствуйте, Олег! — голос её был тёплый и по-прежнему нежный, но держалась она от него на расстоянии. Словно бы между ними что-то произошло.

Он подумал, что наверняка в этой квартире где-нибудь в тёмном закутке сидит Шведов и подслушивает их разговор, смеётся над Чурилловым, называя его про себя «манной кашей» или «гороховой шрапнелью», иначе зачем Ольге вести себя так? И Чуриллову сделалось горько. Он понял, что Ольгу ему уже не вернуть.

Коротко, экономя слова, Чуриллов рассказал, что видел в Кронштадте, перечислил названия кораблей, стоявших в порту, поделился соображениями об их готовности и откланялся. Даже не остался на чай.

— Олег, что произошло? — спросила на прощание Ольга.

— Ничего!

— Тогда почему такая перемена?

— Мне надо срочно возвращаться на службу. А потом… потом, вы не знаете, я ведь женат. У меня жена такая же дура, как и я, — пишет стихи.

— Мы с вами ещё увидимся, Олег? — Ольга то ли не расслышала, то ли специально пропустила сообщение насчёт жены.

— Да, — твёрдо сказал Чуриллов. Он знал, что ещё увидится с Ольгой, знал, как себя поведёт, знал, зачем ему это нужно.

В нём окончательно утвердилась мысль: во всей этой игре всё-таки не Шведов главный, а Ольга, наверное, главнее его.

Лицо его утяжелилось — всё произошло мгновенно. Чуриллов, как всякий поэт, обладал особенностью реагировать на малую боль и неприметную радость, на сладкое и горькое — стоило одного или другого добавить, в нём что-то моментально возникало, срабатывал заранее заложенный заряд. Чуриллов реагировал на всякий всплеск — и это не замедлило у него отразиться в лице, — подглазья набрякли водой, в висках забились ошпаренные чем-то нехорошим жилы: Чуриллов постарел в несколько секунд.

Но и Ольга тоже изменилась. Попрощавшись с Чурилловым, она ослабила в себе сцеп, позволявший ей быть юной, на лице снова возникли морщинки, целая сеть, и, видать, рано это сделала: Чуриллов ещё не ушёл, он молча стоял в прихожей. Собрать саму себя вновь Ольге не удалось, и она вдруг сделалась испуганной стареющей женщиной, слабой, не ведающей, что делает, и Чуриллов не сдержался, резким движением прижал её к себе, ощутил, какие у Ольги хрупкие и немощные лопатки, какая непрочная спина, как слабо бьётся её уставшее за годы сердце, — он услышал, а точнее, ощутил далёкий живой стук, и грудь его разорвало от жалости.

У каждого из нас есть одна женщина, которой мы принадлежим без остатка: у одного это жена, у другого любовница, у третьего просто гимназическая подруга, у четвёртого — недоступная, как богиня, соседка; верность этим женщинам мы храним все годы, поскольку именно эти женщины позволяют чувствовать и понимать нам, что мы — мужчины, личности, пусть даже примитивные — на то, чтобы носить брюки и драться, особого ума не надо. У Чуриллова такой женщиной, похоже, была Ольга. Чуриллов это понимал, но понимает ли сама Ольга?

Собственно, а почему должно быть совмещение привязанностей у мужчины и женщины? То, что у Чуриллова этой единственной (хоть дари фотокарточку с надписью «Моей любезной, единственной, любимой») является Ольга, ещё не означает, что у Ольги таким мужчиной может быть Чуриллов: в жизни всегда есть место перекосам, на перекосах люди и живут. Есть же у неё Шведов…

Иначе бы что другое могло занести Чуриллова в полумифическую, совсем, как ему казалось, не представляющую угрозы для общества организацию, от названия которой попахивает баней или конторкой товарищества, выпускающего пуговицы для кальсон, — ПБО? В крайнем случае у человека, узнавшего о существовании такой организации, заболит живот, что вполне обычно для голодушных условий.

О Шведове не хотелось думать. Чуриллов теперь уже не верил, что таким единственным человеком у Ольги, отдушиной, спасением от всех бед, защитой может стать Шведов. Нет и ещё раз нет. Чуриллов резко откинулся назад, отрываясь от Ольги, повернулся на каблуках и сделал несколько чётких печатанных шагов к двери.

Ушёл он не оглядываясь. Ольга не поверила тому, что видела: Чуриллов никогда прежде не был таким.

Глава двенадцатая

По натуре своей младший Таганцев был человеком мягким, уравновешенным, лицо его обычно украшала тихая доброжелательная улыбка, про таких, как правило, говорят: муху не обидит… Не способен…

Он любил Петроград, очень любил, иногда, думая о том, что могла и может ещё сделать с его городом революция, прижимал к сердцу руку — ему было больно. И одновременно тревожно: он не знал, что будет с его городом, с ним самим завтра, послезавтра, через несколько месяцев, через несколько лет.

Особенно тревожно делалось в последнее время: два его напарника по штабу, Герман и Шведов, пугали слишком жёсткими прожектами: то хотели совершить нападение на всесильного Троцкого, то сжечь гостиницу «Европейская», в которой любили останавливаться приезжие комиссары из Москвы (останавливались они в основном из-за диковинного ресторана «Крыша», расположенного на крыше «Европейской», где, несмотря на голодное время, можно было полакомиться и лососиной, и чёрной икрой, и мясным балыком, и французскими редкими сырами), то взорвать железную дорогу, ведущую на Мурман, чтобы отрезать полуостров от глубинных территорий, то совершить ещё что-нибудь…

Всё это Таганцеву-младшему, мягко говоря, не нравилось. Всякая попытка совершить насилие оканчивалась жестоким откатом, действовала, как ствол современной пушки, отбиваемый выстрелом назад, легко сшибала буйные головы, а пороховые газы, те вообще валили людей сотнями. Впрочем, думать о ресторанах было куда приятнее, чем о насилии.

Были, конечно, и другие рестораны, где неплохо кормили, не только «Крыша», и Таганцев, если у него заводились деньги, иногда посещал их.

Особенно нравился ему ресторан, расположенный в цокольном этаже дома неподалёку от Исаакиевской площади — с хорошей кухней, интеллигентным оркестром, толстыми витражами на окнах и свечами в высоких граненых стаканах. Носил ресторан имя великого зодчего, построившего Санкт-Петербург, там всегда подавали что-нибудь вкусное, даже в голодном восемнадцатом году баловали постоянных клиентов заливными поросятами, тройной ухой, сваренной на курином бульоне и, печенью «фуа гра», привёзенной из Парижа.

Вообще, ресторанов, где «что-то было», имелось ныне в Петрограде немало, одни открывались, другие закрывались, хозяев расстреливали… В «Росси» часто подавали настоянные на квашенной капусте щи — лучшее средство после перепоя, любую головную боль щи снимали как рукой: взмах кистью, мелкое пошевеливание пальцами, невнятное бормотанье колдуна — и секущей головной боли нет; парную рыбу и расстегаи, и ещё — красное шампанское, но «Росси» просуществовал недолго. Говорят, хозяин жил на иностранный капитал и имел подпольный канал, по которому продукты и плыли к нему. И капитал придавили кирпичом, и канал перекрутили проволокой в самой горловине…

История потом не раз вспомнила недобрым тихим словом тысяча девятьсот двадцать первый год. У простых людей не было хлеба, не было картошки, о мясе и речи не шло, мясо, казалось, вообще не существовало в природе, — не было денег. В домах стоял холод, не было топлива. Работы, чтобы хоть как-то продержаться на бедном рабочем пайке, тоже не было.

Одна за другой были остановлены тридцать одна железная дорога. Для холодных топок паровозов не было угля. Иногда у остановившегося поезда лес оказывался рядом, под боком — иди и бери, и люди, которые пытались это сделать, натыкались на пулемётный огонь: в лесах хозяйничали разные «братья», «кумовья», «сваты», люди разные, но грабили поезда все они с большой охотой.

Лето было пороховым, выжженным, солнце палило во всю мощь, выжигало траву, деревья, торфяники. У Сапропелевого комитета, в котором работал Таганцев, забот прибавилось: меньше торфа — больше работы, а не наоборот — с юга на север ползла засуха.

Контрреволюция за рубежом хоть и распалась на два лагеря — монархистов и республиканцев, но легче от этого не стало. И монархисты, и республиканцы были жестокими, умными врагами, знающими Россию и психологию человека, живущего в ней, знали и щели: что ни дырка, то обязательно монархическая либо республиканская затычка.

Тут не до разносолов, не до ухи с расстегаями и рябчиков в винном соусе, тут выжить бы, себя в человеческом обличье сохранить.

Спутником любого голода всегда были крысы: они ели трупы.

Много крыс появилось и в Петрограде — длиннохвостые зверюги дрались ночью, вылезали из подвалов на проспекты полюбоваться «хозяевами», пищали, мочились и оставляли вонючий кал во всяком месте, где им удавалось побывать, вызывали страх и омерзение.

Домработница Таганцева Маша, которую редко кто из гостей видел — она была неслышима, не обладала материальной плотью, словно была сотворена из воздуха, — увидев в первый раз крысу, чуть не грохнулась в обморок, будто барыня какая, но себя преодолела и резво наткнулась на буфет, в котором стояла хрустальная посуда, села на него, свесила ноги.

Крыса изумилась такому поступку, остановилась, задумчиво поглядела на экономку, соображая, прикончить её сейчас и пустить на еду для всей своей гоп-компании, либо подождать, сходить посоветоваться со старейшиной племени, прийти завтра и уже окончательно решить вопрос с пугливой бабешкой, хлопнула голым хвостом по полу, словно кнутом, и отправилась всё-таки к старейшине за советом.

Едва крыса исчезла, Маша сползла с буфета, долго, с дёргающимися губами смотрела на дыру, откуда вылезла эта голотелая каракатица, потом достала из чулана старую хозяйскую бекешу, отодрала от неё рукав и зашила с одной стороны.

— Значит так, либо ты меня, либо я тебя, — обиженным, проржавевшим от нахлынувших слёз голоском произнесла она, — два либо только и есть, третьего либо не будет.

Она зажмурилась: не дай бог, эта крыса приснится ночью, либо, ещё хуже, прыгнет в постель. Крысы, говорят, по стенам ходят так же проворно и умело, как и по полу — единственное что с потолка срываются.

К дырке она прислонила рукав, расширила раструб и стала ждать.

— Что случилось, Маша? — выйдя на кухню, спросил Таганцев, раздосадованный тем, что время утреннего чая подошло и пора стоять на столе славному напитку, — сегодня морковному, другого нет, пора париться под блюдцем. Маша готовила морковный чай по-ленивому, насыпала «заварку» в стакан, накрывала блюдцем и давала немного выстояться, так получалось лучше, чем заварка по-обычному, в маленьком фарфоровом чайнике, поставленном на самовар. К чаю — кусок особого хрустящего пирога, который Маша научилась печь из сухарей.

Она перетирала сухари в муку, добавляла в них немного сахара — Таганцеву удалось добыть два килограмма сахара, настоящего, прочного, как камень, мраморно-синего, наверное, ещё довоенного, — а дальше всё зависело от ловкости рук. Пирог у неё получался вкусным. С пирогами из прошлого, конечно, не сравнить, но терпимо, есть было можно.

— Крысы появились, Владимир Николаич, — проговорила Маша, не сводя взгляда с рукава.

— Что за крысы? — не понял Таганцев.

— Да обыкновенно! Хвостатые, усатые…

— У нас в доме?

— У нас в доме, Владимир Николаич!

Таганцев передёрнул плечами «бр-р-р», по лицу у него пробежала дрожь, перешла на тело, прошлась под халатом: о крысах Таганцев знал, но никак не мог предположить, что они появятся в его доме — его доме! Он пожевал губами, соображая, большая это напасть или малая, пришёл к выводу, что бывает и больше — справедливый вывод, и произнёс примиряюще:

— Крысы сейчас во всём Петрограде, Маша. Куда ни глянь. Надо держаться!

— А мы и держимся, Владимир Николаич. Воюем, — Маша ткнула в мягкое голенище бекеши. — А это рукав вашего папаши, Владимир Николаич.

— Да? — Таганцеву сделалось неприятно, что рукав его почтенного родителя так используется, он поморщился и прижал руку к сердцу: — Чаю бы, Маша!

— Будет чай, сейчас будет, — Маша проворно, будто девчонка, вскочила, метнулась к небольшой изразцовой печке, на которой всегда готовили что-нибудь быстрое: приезжали внезапные гости, с солидным «жаревом-паревом» не успевали, потом ограничивались скорой едой, для неё и была сложена эта печка, но сейчас квартира Таганцева отапливалась, как и все квартиры Питера, буржуйкой, и еду готовили тоже на буржуйке, правда, раз в месяц Маша затапливала и печь. Это надо было, чтобы в квартире не заводилась плесень и не возникал запах сырости. — Извините, Владимир Николаич, я потеряла счёт времени, — сказала она.

— А для крысы я найду что-нибудь сладенькое, Маша, — хмуро проговорит Таганцев, — чтобы никогда больше в доме крысы не появлялись.

— Что именно, Владимир Николаич? — Машино лицо сделалось озабоченным.

— Таблетки какие-нибудь, порошок — есть разная отрава.

— Ой, не надо, Владимир Николаич!

— Почему же?

— Если крыса сдохнет в проёме, под полом — вони тогда не оберёмся. Она же преть будет.

— А ведь верно!

— Вы лучше мне доверьтесь, Владимир Николаич, я её изловлю деревенским методом, с помощью рукава вашего родителя!

— Что за рукав, Маша, ничего не пойму, — Таганцев нахмурился, — вы говорите, рукав, да рукав, а я слушаю, но ничего не понимаю. Рукав, да рукав…

— Да у вашего папаши была бекеша, он на охоту в ней ходил. А потом бекешу продырявила моль.

— Откуда ты знаешь, что отец на охоту ходил именно в бекеше? — удивился Таганцев. Он и сам этого не помнил, а Машин возраст — хоть и не положено придавать значение возрасту прислуги, — был куда более скромным, чем его. В ту пору, когда отец ходил на охоту, Маши не было на свете, а если и была, то размером не больше варежки.

— А мне сказывали, — расплывчато ответила Маша, и Таганцев одобрил этот ответ: прислуга должна знать не только родословную своих хозяев, но и родословную их одежды.

— Если понадобится, я бригаду моряков на помощь пришлю — всех крыс переловят, — пообещал Таганцев.

— Пришлите, Владимир Николаич, — Маша вздохнула. Таганцев ничего больше не сказал и ушёл к себе.

Днём крыса всё-таки влетела в рукав. Не понимая, в чём дело, проползла до самого конца, до зашитой через край проймы, почуяла, что это ловушка, шустро развернулась в тёмном душном нутре и с писком полезла обратно. Маша оказалась проворнее крысы, перекрыла ей выход.

Крыса забарахталась в рукаве, заметалась — рукав ходил, как живой, дёргался, полз по полу. Чтобы у крысы было меньше переживаний, Маша затянула и горловину, сам низ рукава, потом свернула рукав калачом и сшила концы.

Подумала, что крыса очень скоро задохнётся без воздуха, её можно будет вытряхнуть в ведро и отнести в отхожее место, но крыса не думала подыхать: жизнь без кислорода ей была так же привычна, как жизнь с кислородом. Выбрасывать вместе с крысой рукав было жаль — бекеша ещё могла пригодиться.

Таганцев сдержал слово: в прихожей раздался звонок.

— Сейчас, сейчас, подождите минуту! — выкрикнула она в прихожую, поскольку звонок работал, не переставая, закопалась в ключах, в запорах, а звонок всё продолжал бренчать.

На пороге стоял моряк, подтянутый, гибкий, с серыми весёлыми глазами. В бескозырке. На гвардейской георгиевской ленте — вытертая бронзовая надпись: название корабля, на котором он служил. Что за корабль это был — не разобрать.

Бравый человек с серыми дождистыми глазами вскинул руку к бескозырке:

— Сэр Гей!

— Кто-кто? — Маша смутилась, этого ещё не хватало. — Сэр?

— Сергей Сорока. Специальность — срочные спасательные работы.

— Вас Владимир Николаич прислал, хозяин?

— Так точно, хозяин, — Сорока усмехнулся одними только глазами. Маша усмешку засекла и поняла: для этого бравого матросика никаких хозяев не существует, и это ей понравилось. — Так что случилось, мадемуазель?

— Крыса!

— Ясно, — Сорока мгновенно оценил обстановку. — Где у вас свалка? — говорил матрос быстро, пулемётно, но слова не глотал, каждое слово выговаривал, ничего не коверкал — всё у него было чисто, никакого жаргона, никаких всплесков, вскриков, залпов, которыми любят оглушать в Летнем саду молодых служанок дюжие ребята с костистыми задами, обтянутыми чёрной форменной тканью. — Свалочка, спрашиваю, где? — Сорока определил уже, где крыса, нашёл её и стоял в прихожей с дёргающимся рукавом.

— Лучше с чёрного хода, во двор. Только это вот, — Маша боязливо дотронулась пальцем до рукава, — это мне нужно, это от бекеши.

— Вас понял! Рукав ещё справный — годится деталь к машине, через несколько минут верну. — И действительно вернул через несколько минут. Показал: — Я его даже вывернул. Чтоб чище был.

— А крыса где? Никак убежала?

— Странный вопрос. Для того чтобы крыса смылась, не обязательно было вызывать доблестный Балтийский флот. Крыса приказала долго жить.

— Пойдёмте, я вас чаем напою.

— Буду премного благодарен.

— Вы моряк? Плаваете?

— Плавсостав. Раньше плавал, а сейчас нет. Временно.

— А плавсостав — это что, разве это не моряки?

— Самые что ни есть моряки. Только, милая барышня, тут существует кое-какое деление, которое, может быть, тем, кто находится на земле, не очень-то и понятно, — Сорока сделал глубокомысленное лицо и округлил глаза, он и раньше был не прочь пройтись петухом перед какой-нибудь девушкой, а перед Машей ему сам Бог велел пройтись, — таганцевская служанка понравилась ему с первого взгляда. Главное, втянуть её в игру «вопрос-ответ, вопрос-ответ», там звенцо зацепится за звенцо, образуется снизка, а за снизкой он вытянет всю нитку.

Ему было симпатично простенькое Машино лицо, белая кожа с редкими трогательными конопушинами, крупными, как распаренное гречишное зерно, глаза с летним фиолетовым оттенком — такие глаза способны были пробить насквозь. Он не ожидал, что бодрый голос его так скоро сядет, покроется трещинками, но произошло именно то, чего Сорока не ожидал, он смутился и прикрыл рот ладонью.

— Что же за деление, если это не военная тайна? — Маша шла точно по курсу, который ей проложил штурман Сорока, втягивалась в игру «спрашивай побольше, барышня, мы будем отвечать».

— Никакой тайны, милая барышня! Есть моряки и есть плавсостав. Моряки — это те, которые сидят в пароходе, занимают удобные каюты, курят сигары, а плавсостав — те, кто плавают.

— Это раньше, при царе, так было или уже сейчас?

— И раньше было, и сейчас есть, — ответственно заявил Сорока, но потом решил, что поправку следует обязательно внести — поправку за него сделала сама история, добавил: — Сейчас меньше, чем раньше.

Истина Сороке была, так сказать, дороже привязанностей.

— Значит, вы не плаваете, но всё равно — плавсостав?

— Истинно так. Я служил на четырёх кораблях.

— Вы лучше чай пейте!

— Так вот, о крысах, милая барышня! В море офицеры часто застолья собирали. У одного мичманский стаж кончился и ему присвоили лейтенантское звание, другой «Владимира» получил, у третьего именины, у четвёртого — годовщина добровольного отделения тёщи от семьи, у пятого, пока был в море, родилась дочка — поводов достаточно, и господа офицеры обязательно собирались в кают-компании. Без общения в море никак нельзя, постоянно должен звучать клич: «К столу!» Первый тост обычно произносили за тех, кто плавает, второй — за тех, кто на земле, это закон. А самый последний тост — за крыс, которые живут на корабле. Чтоб поменьше харчей хавали, чтобы жить давали, а то иная крыса может побольше нашего боцмана харча смолотить. Боцман у нас большой, как подводная лодка, ест, будто стадо коров, когда садится за стол, то в диаметре в десять метров всё вокруг выедает, — Сорока увлёкся, его понесло. — Усы у него, как проволока, длинные и жёсткие. Когда он спит, мы их гвоздями к стенкам прибиваем, вешаем бельё и сушим.

— Ой, как здорово! — Маша прыснула в кулачок, веснушки разбежались по её лицу. — А вы не путаете божий дар с яишницей?

— Простите, как вас величают?

— Машей.

— А по батюшке?

— Можно и без батюшки. Маша, Мария… И всё.

— Покорнейше благодарю! — Сорока вскочил со стула, на который его усадила Маша, и лихо щёлкнул каблуками. — Меня тоже можно без отчества. Вы знаете, что такое «божий дар» и что такое «яичница»? — На лице Сороки возникла широкая беспечная улыбка, он вернулся в привычное своё состояние, в котором он был всегда и для всех кумом и братом, выручальщиком, другом, прошёлся ладонями по груди. — Яичница — это яичница. Она бывает хороша, когда из куриных яиц приготовлена, а не из старого яичного порошка, который мы получали на фронте, я бы того, кто придумал яичный порошок, сослал в Сибирь. Чтобы дядя подумал, то ли он сделал.

— Сейчас вообще нечего есть.

— Лучше ничего не есть, чем питаться этим порошком. А божий дар — это вот что, — Сорока сложил вместе два кулака, постукал ими друг о друга. — И нет тут ничего хулиганского, Маша. То самое, из чего берёт начало его величество человек. Так и эта ваша… — Сорока покосился на отодранный от бекеши рукав, — ваша розовоносая животина, на настоящую крысу она похожа не больше, чем заяц на кенгуру. Это было просто милое существо. Вот крысы на пароходах — это крысы! Это ого-го какие звери! — Сорока широко развёл руки в стороны — жест рыбака, повествующего о своих удачных уловах, — по палубе когда идёт — все собаки в сторону шарахаются, топот такой, будто капитан сердится или ещё кое-что повыше: сам боцман, которому зубы вышибить зазевавшемуся матросу — раз плюнуть! Глаза красные, — не эти кроличьи… У вашей крысы были симпатичные кроличьи глазки, — Сорока через плечо посмотрел на рукав, лежащий на полу, — добродушные. А светятся, будто в них налит расплавленный металл, усы, словно мётлы у дворника, по полметра, в разные стороны торчат, хвост длинный, голый и не дай Бог на него наступить. Что тогда бу-уде-ет… Ой! — Сорока схватился руками за голову, сдавил её, помотал, подёргал из стороны в сторону, словно тыкву. — Нехорошо будет. Нет никакой силы, чтобы справиться с крысами, поселившимися на пароходе — не существует её! Крысоотбойники ставят — не помогает…

Неужто крыса такое могущественное существо? Про крысоотбойники Маша — неморской человек — никогда ничего не слышала. А вещь это простая, как объяснил ей Сорока. Пришвартовывается судно к бетонной портовой стенке, стоит малость поодаль, чтобы не колотиться о бетон, не мять бока, на берег сбрасываются толстенные, в руку, канаты, которые петлею крепятся на чугунных тумбах, на эти канаты вешаются специальные фанерки с отверстиям — канат в такое отверстие продёрнут так, что фанерка может вращаться вокруг него, мир вокруг оси — это первая особенность крысоотбойника. А вторая — отверстие пробито не по центру фанерки, а сдвинуто к боку. Получается таким образом две стороны — одна высокая, другая низкая. Устанавливается фанерка на канате высоким бортиком вверх. Получается полоса препятствий — фанерный заборчик. Считая, что пароход вот-вот уйдёт, крысы спешат как можно быстрее попасть на него и занять выгодные места, ползут и ползут по канату. Вот и первая полоса препятствий — поднятый вверх высокой стороной крысоотбойник. Крыса шустро карабкается на фанерку, спешит переваливать через гребень, фанерка переворачивается и крыса шлёпается в воду. Один ноль. Из воды ей уже не выбраться. Дорога одна — акклиматизироваться, купить по дешёвке на рыбьем рынке жабры и обратиться в донного жителя. Либо пойти на корм бычкам. Вторая крыса спотыкается на следующем отбойнике. Два — ноль! Третья на третьем. Три — ноль! Четвёртая — на четвёртом. И так далее.

В обязанности вахтенного входит постоянно поправлять фанерки, ставить их в рабочее положение. И всё равно крысы пробираются на пароходы. Заложена у них в крови любовь к морю, страсть плавать, ни качки они не боятся, ни бога Нептуна с его трёхзубым копьём — впрочем, копьё не для длиннохвостых, для других существ, — ни течей в дне, ни боцмана, который куда страшней нептуновых трёхрожковых вил; всё это — ноль без палочки для полуметровых, уважающих себя серых особей.

— Избавиться от крыс на пароходе можно только одним путём, — Сорока сделал грустные глаза, сдвинул брови, он словно бы из солнечного яркого дня переместился в вечер, в рассыпающийся печальный сумрак, когда все предметы теряют свои контуры, объёмы, делаются расплывчатыми, похожими друг на друга, — увы, одним путём: потопить пароход, — Сорока молитвенно сложил руки, приподнял их на католический манер, вознёс глаза вверх, в следующий миг пробежался ладонями по груди, — либо завести крысака! Знаете, революционная гражданка Маша, что такое крысак, а? Крысак — очень серьёзная фигура в мире этих вот самых… — Сорока, бросая взгляд вбок, вывернул глаза, как штурвал парохода, щёлкнул пальцами. — Крысака надо вырастить и воспитать, как любимого ученика. Делается это следующим образом. Отлавливается десять корабельных усачей — желательно мужского пола, сажаются в одну клетку. Не в такую хилую, какие попадаются в магазинах для канареек, — Сорока сузил глаза до презрительных кривоватых щелочек, тщательно поморгал ими, словно хотел выдавить слезу, — эту клетку они схряпают без запивки, а чтоб прутья были во! — Сорока сжал пальцы в кулаки и вздёрнул обе руки. Бицепсы у него были могучими, под кожей бугрились жилы, Маша поняла, если гость ахнет бугая кулаком в лоб, у бугая запросто копыта с ног отшнуруются, либо он вообще свои голенастые конечности в сторону откинет — силён был Сорока. — Иначе перегрызут! Сажают, значит, десять крысиных мужиков в одну клетку, запирают и не дают им жрать. День мужики сидят, терпят, два, на третий начинают поедать друг друга — вначале одного схарчат, потом второго — и так далее, по цепочке. Наконец, остаётся один — самый здоровый, самый сильный. Зубы у него такие, что дно у парохода прогрызёт, глаза светятся, как прожектора — страшный, словом, дядя. Вот тогда крысака и выпускают на пароходе на волю. А он ничем, кроме крыс, уже не способен питаться. Какого усача ни встретит — обязательно слопает. Ваша крыска для него — ну как жаркое из нежнейших сортов черешни. Варенье. Слаще сахара.

— Ну, такие истории не для чая, — сказала Маша, — после них никакой кусок в горло не полезет.

— Ясно, не для чая, — согласился Сорока, — я и не для чая рассказывал. Я просто так, для вашего общего развития, чтобы знали, что есть на свете такие верные люди, как матросы, — Сороке вдруг представилось, что идёт он с Машей по главной улице Кронштадта, которая до революции была запретной, а сейчас по ней гуляют без ограничения — сколько хотят матросы, столько и гуляют, — и Маша цокает каблучками рядом, красивая, тонкая, с благородными манерами, ну барыней, только барыня новая, революционная, из простого люда, — а навстречу братаны топают… При виде сэра Гея тормозят разом и раскрывают рты: вот так гражданин Сорока, вот так парень не промах! И где только рождаются такие девушки, как спутница их верного кореша?

И к Сороке за справочкой: оставь, гражданин, адресочек, как только металлом закончим брякать, так обязательно на родину этой милахи всем составом мотанём. А Сорока для друзей рад стараться, он что хочешь для них сделает. Жизнь отдаст!

— Вы у моего хозяина служите? — обрадованным, оттого что у Сороки посветлело лицо, голосом спросила Маша.

— Нет, — коротко ответил Сорока.

Лицо его оставалось светлым недолго, горечь сморщила губы, лоб перерезала вертикальная складка. Маша отметила, что эта складка старит матроса.

А Сорока думал сейчас о Кронштадте, ему очень хотелось попасть туда вместе с Машей. Он сказал, что кронштадтский, а это значит, он там живёт, а он там давно уже не живёт. И никому не ведомо, станет ли когда жить — возможно, ему с разными Тамаевыми, со Шведовыми да с хозяином этой милой девушки придётся снова бежать в Финляндию — ведь за деятельность их красные спасибо не скажут. «Спасибо» будет весить девять граммов, хорошо отлитых по отработанной форме и одетых в красную нарядную рубашонку — в медь.

А хороша была жизнь когда-то в Кронштадте, где все с братвою делилось пополам; и сухари, и колотый «постный» сахар, поскольку другого не давали — священники боялись, что плавсостав оскоромится, и глушённая рыба, пойманная ведёрком за бортом, и продувающий насквозь ветер, и бой склянок, и тревожное пламя костров, когда замерзали во время ночных дежурств, и общая соль кисета, и ледовая крупка, сваливающаяся за шивороты с небес — это была жизнь. Даже в Финляндии на зимовье кораблей и то была жизнь — а сейчас? Большая, пахнущая пылью квартира, внезапные уходы, приходы, всё время надо таиться, слушать каждый звук — жизнь, как у крысы, которую Сорока только что ухлопал…

— Прости меня, Маша, — Сорока покашлял в кулак, собираясь с мыслями, неожиданно покраснел, его обдало изнутри жаром, на лбу выступил пот. Поймал её вопросительный взгляд и решился: — Можно мне повидать вас ещё раз?

— Отчего же нет? Адрес вам известен.

— Ну знаете… я как-то так… опасаюсь встретить вашего… как вы говорите, хозяина.

— Днём его никогда не бывает. Приходите днём. Я вас угощу чаем и пирогом из сухарей.

— Днём мне сложно, — немного поразмыслив, сказал Сорока. — Днём у меня… работа. Но… — лицо его напряглось, сделалось твёрдым, решительным, подбородок бойцовски выдвинулся вперёд, — я постараюсь. Я обязательно приду, — снял с колена бескозырку. Маша только сейчас заметила, что бескозырка находится у него на колене, выругала себя: не предложила повесить на крюк в прихожей!

— А вы знаете, Маша, чем занимается ваш… хозяин?

— Торфом.

— Если бы, если бы, — пробормотал Сорока и поднялся. — Спасибо вам!

…Таганцев не поленился, постукивая тростью по тротуару, прошёлся до ресторана «Росси» посмотреть, что там ныне есть, может быть, открылась какая-нибудь китайская забегаловка (кухню Поднебесной Таганцев тоже ценил): «Шелест бамбука при тихом порыве ветра», «Полёт журавля над розовой водой утренней реки» или что-нибудь в этом духе, а заодно и вспомнить прошлые посещения, которые всегда были приятны, да и вообще вспомнить своё недавнее прошлое…

Он уже достиг того возраста, когда человеку становится совершенно безразлично, что о нём думают, что говорят, — такие пустяки беспокоят лишь в прыщавой молодости, это жиглявые студентики краснеют только при одном предположении, что их заподозрят в чём-нибудь легкомысленном, либо в топорной работе, достойной палача, там, где можно было обойтись ножичком для чистки ногтей, — потом бледнеют, синеют и начинают страдать от нехватки кислорода… Таганцев этот период уже прошёл. Правда, за нынешним периодом, впереди, находится другой, скажем так, мудрости, а если сказать жёстче, в лоб — старости.

Впрочем, когда человек стар, то о нём в большинстве случаев вообще не думают… Увы, это так.

А вообще, жизнь — это болезнь, и болезнь неизлечимая, от неё всегда умирают. Ещё раз увы!

Так неторопливо, постукивая перед собой палкой, словно бы пробуя землю на прочность, Таганцев добрался до Исаакиевской площади, постоял несколько минут молча, окидывая восхищённым взором великое творение Монферана, потом двинулся к ресторану «Росси»… Пардон, к бывшему ресторану «Росси».

Бывший ресторан не пустовал. В Питере помещения вообще не пустуют, в нём разместилась не китайская забегаловка с названием, вызывающим умиление, а важное советское учреждение. Даже вывеска новая была уже прибита к стенке — неровно написанная маслом на куске железа.

Нахлобучив на нос очки, Владимир Николаевич неторопливо подошёл к двери и прочитал вывеску «Дирекция 1-го дома Петроградского совета», покачал головой озадаченно:

— Ну и ну! Раньше таких страстей в здешних краях не наблюдалось.

Дверь тем временем хлопнула — она, кстати, осталась прежней, только её, чтобы не взяли приступом воры, обшили крест-накрест металлическими полосами, укрепили (витражи, кстати, исчезли, а были они очень хороши, ей-богу!) — в проёме показался белозубый синеглазый красноармеец в шлеме-будённовке, украшенной поднятыми наверх тёмно-бордовыми отворотами.

— Вам чего надобно, товарищ? — Голос у красноармейца был звонок, как полковая труба. — А?

— Ничего, — Таганцев неожиданно смутился, — просто раньше здесь был ресторан…

— А теперь нету ресторана, — красноармеец подхватил фразу на лету. — Потонул вместе со своей буржуазной начинкой и контрреволюционными привычками.

Таганцев понимающе кивнул и сказал:

— Ладно! — Хотя хотел произнести совсем другое слово: «Жаль!»

На душе у него сделалось сумеречно, хоть свечи зажигай, он покачал головой, глянул невидяще на красноармейца и, постукивая палкой по тротуару, двинулся в обратный путь.

Поход в прошлое не удался, колючая тоска, скопившаяся в Таганцеве, готова была выплеснуться наружу, пролиться слезами, горьким потом, болью, — он прошёл метров двести и, почувствовав себя усталым, присел на край низкой чугунной ограды. Вздохнул тяжело. Как бы там ни было, прошлое уходит и уходит безвозвратно, — вот ушёл и ресторан «Росси»…[3]Навсегда ушёл.

Не только это беспокоило Таганцева, беспокоила и новая группа, пришедшая из Финляндии, — десять человек. Встречал её лично Герман, он же решил и судьбу моряка умудрившегося в темноте сломать ногу, — не раздумывая ни минуты, заколол его.

— Документов у покойника никаких не осталось? — настороженно сощурившись, спросил у Германа Таганцев. — Вдруг чего-нибудь застряло в кармане…

— Никаких вдруг, — жёстко ответил Герман, — мы у него даже бабушкин медный крестик содрали с шеи, чтобы никаких зацепок не было…

«Всякая борьба предполагает потери, — устало подумал Таганцев, — хорошо, что больших потерь пока ещё нет…»

Это было впереди, и то, что большие потери обязательно будут, Таганцев уже чувствовал.

Глава тринадцатая

У Маши была своя жизнь в гулкой огромной старой петербургской квартире, где с места на место беззвучно перемещались тени, а может, это не тени, может, души людей, которые умерли в этом доме, душа предков Таганцева, души других людей, паркет, брикетины которого плотно подогнаны друг к другу и намазаны воском, отполированы, словно лаковые, а скрипят ржаво, несмазанно — не паркет, а старьё старьём — перемещаются, выходит, а может, это кто-то неведомый, живущий в ином измерении, подаёт сигналы. В том, что иное измерение, в котором живут люди, существует, Маша была уверена твёрдо. Спросила об этом у хозяина, тот ответил утвердительно.

— Он есть, — Таганцев показал пальцем на потолок, — Он всё видит и всё слышит, регулирует человеческие поступки, вмешивается, когда видит зло и несправедливость, помогает вершить добро. Ты веришь в Бога, Маша?

— А как же иначе, Владимир Николаевич? — Маша даже изумилась вопросу Таганцева: неужто такие вопросы можно задавать? Она подобралась, делаясь совсем худенькой, осмотрела Таганцева большими непрощающими глазами.

— А вы верите в Бога, Владимир Николаевич?

Ответ был короток и твёрд:

— Да.

Пошатнувшийся, поползший вбок паркет под Машиными ногами выровнялся, всё встало на свои места, напряжение стекло, и Машин взгляд сделался счастливым. Ну каково ей думать о других вещах, о политике и возрождении России — ей бы тепло поддерживать в доме, готовить чай, да ещё печь из сухарей сладкие, так хорошо идущие к морковному напитку, пироги. И чтоб лица гостей при этом были улыбчивыми, добрыми… Что ещё надо бедной служанке?

Но вот пришёл матрос, заронил зерно, совсем не думая о том, что оно прорастёт, а оно проросло: раньше Машу совсем не интересовало происходящее в доме, а сейчас заинтересовало. Она была ещё одним, невидимым и неслышимым участником совещания, происходившего в квартире Таганцева, — она умела передвигаться почти по воздуху — и всё, что услышала, запомнила.

Ей стало страшно: это уже никак не походило на разговоры, есть Бог на свете или нет? Бог есть, но есть ещё что-то иное, пострашнее Бога, способное нарушить её жизнь, даже больше — лишить жизни.

Стоя за портьерой, она слушала, как собравшиеся утверждали какого-то Иванова — Маша не сразу совместила фамилию с человеком, которого видела в первый раз и который ей очень не понравился: худосочный, плюгавый, изо рта дурно пахнет, взгляд подозрительно-неподвижный, будто у слепого, внешне кажется, что он ничего не видит, а на самом деле видит всё, — на должность руководителя офицерской группы своей организации и вдруг немо, совершенно беззвучно, одними только глазами заплакала.

Ей было горько. Маша понимала, что рушится мир, который ещё до вчерашнего дня, даже до сегодняшнего утра, был незыблем — она представляла себе, что может жить только в этом мире и ни в каком ином — и вдруг всё прелое, непрочное, трещит, разваливается на ломти. Был мир — и нет его.

Виною всему происходящему она посчитала Иванова — виноват он и только он! Может, пойти на улицу и рассказать обо всём этом? Но кому? Дворнику? Соседу по лестничной площадке, очень похожему на Иванова и несколько раз пытавшемуся пристать к ней? В последний раз Маша сказала, что пожалуется хозяину, тот, взвесив все за и против, отступился от неё. Нет, соседу не расскажешь, хоть он и работает, как Владимир Николаевич, в государственном учреждении. Служанке одной из квартир соседнего дома, с которой она дружит, — Ефросинье Михайловне? Мудра тётка Ефросинья, в мирских делах разбирается как никто, но что она смыслит в заговорах и военных восстаниях?

Ещё страшнее стало Маше — она поняла, что Владимира Николаевича надо спасать. Спасать от всех этих людей, отвадить их от него, отвадить вместе с ними беду, но как? Слёзы лились из глаз, рот был сжат, горло тоже сжало — никто не слышал её рыданий.

В конце концов она решила, что всё расскажет весёлому моряку, который побывал у неё в гостях, ведь у него голова трезвая, разумная, должен же он разобраться, помочь понять, что к чему и дать правильный совет, должен же, а? Она обязательно всё расскажет ему!

На большой завод типа Путиловского налёт сделать не смогли — «кишка оказалась тонковата», как выразился Тамаев, намасливая усы какой-то жидкостью, отчего усы делались твёрдыми, как проволока, действительно, хоть бельё на них вешай, правы остряки Сорока и Сердюк, — охранников на Путиловском было больше, чем мух в береговом гальюне. Путиловский брать надо регулярной части, нам же подавай, что пожиже, но хорошо было бы сделать такой укус, как если бы мы Путиловский укусили. Голошапка поинтересовался у боцмана, что это может быть за завод? Тамаев даже пальцев от усов не оторвал. Сказал: «Не знаю. И не моя это забота». «Может, тряхнуть электростанцию?» — «Нет, электростанцию тоже не подымем, — подумав, ответил Тамаев, — все электростанции охраняются так, как при наступлении генерала Юденича. Не мы тряхнём, а нас тряхнут. Дохлый номер — зубы только наши повышелушатся».

Боцман заматерел, загорел, будто господин, часто проводящий время на пляжах Маркизовской лужи, у частного врача поставил себе на передний зуб коронку и теперь гордо посверкивал ей — морщины на лице разгладились, ну будто бы Тамаев питался не как все, а по особому рациону…

— Боцман, где деньги на фиксу взял?

— В комоде!

— А кто их туда положил?

Тамаев усмехнулся, похлопал себя по заднице.

— Деньги ванек не любят, — сказал он, — любят другую публику, а задачку насчёт завода надо решить толково. Чтобы не нарваться на это самое… Дур-раки! — он с клацаньем расположил револьвер и пальцем прокрутил барабан, из гнезда которого мрачно выглядывали задники патронов, похожие на рыбьи глаза.

На обидные клички и слова типа «ванек», «дур-раки» и прочее обижались, но поделать пока с Тамаевым ничего не могли — слишком могуч, в соку и силе был боцман.

— Я бы эту шкуру собственными руками придушил бы, — сказал Сорока Сердюку, поработал пальцами, показывая, как бы он это сделал. Сердюк дипломатично промолчал. Он вообще изменился за последнее время, был то весел, то раздражителен, из внешности исчез моряцкий лоск: бушлат помят, бескозырка блином сидит на голове, ткань у канта собралась в складки. Исправить складки ничего не стоит — сунул туда прозрачный ободок, он сам уберёт оборки, распрямит сукно, но Сердюк этого не делал. — В чём дело, а? — спросил у него Сорока. — Может, новость какая худая? Иль гложет что? Ты скажи!

Ничего не сказал Сердюк, рукой только махнул, хотел улыбнуться, но улыбки не получилось. Сорока озаботился — и к боцману!

— Я считаю, на операцию «завод» Сердюка брать не надо.

— Чего так?

— Кислый. Что-то чувствует.

— Ну и что?

— Смерть он свою чувствует, боцман, вот что. Оттого и ходит, как прошлогодний огурец.

— Слюни всё это, — и в голосе боцмана послышались рычащие нотки, — не моряки, а кислая капуста… Лапша! Как можно!

— Э-эх, боцман, ни хрена ты не понимаешь в колбасных обрезках, — Сорока отодвинулся от боцмана на расстояние вытянутой руки — ему показалось, что Тамаев напрягся, а волосы на затылке у него вздыбились, как у быка. Боцман приподнял крапчатые, с крупными порами-точками — вечная метка от въевшейся корабельной грязи — кулаки, свёл их у глаз и в развод, как в пушечный прицел посмотрел на Сороку.

Спросил:

— Понял?

— Наука ясная — такими колотушками только коров на бойне колотить: хрясь — и корова с копыт. А меня не надо — я человек, — руку Сорока сунул в карман бушлата, сжал, показывая, что он тоже не безобидный, хотя оружия в кармане у него не было, боцман покосился на карман, отметил оттопыренность и опустил кулаки.

— Пока я старшой в этой группе, я, а не ты, и не он, — ткнул рукой в сторону Дейниченко, — значит, я буду определять, кому идти, а кому нет. Как сочту нужным поступить, так и поступим, понял?

Чего ж тут не понимать! У Сороки в голове от обиды пошёл звон, а перед глазами заплясали жёлтенькие светящиеся блохи: ладно бы они один на один говорили с боцманом, а то в присутствии Дейниченко. И нахмуренный, с горькими морщинами на лице Сердюк находится где-то рядом, — он тоже, возможно, всё слышал.

— Ладно, боцман, считай, что я у тебя в долг взял.

— Я в долг не даю, — угрожающе глянул на него Тамаев.

Хоть и считалось, что в числе военных руководителей Петроградской организации находится бывший штабс-капитан Герман, а мало кто видел его. «Уж полночь близится, а Германа всё нет», — открывая как-то заседание штаба, произнёс Таганцев, хотя упрекнуть в бездействии Германа не мог. Деньги — не всё, конечно, а часть — это Герман, оружие — это Герман, золото — это Герман, новости из-за границы — это Герман, листовки в помощь к той типографии, что работает на них, — это тоже Герман. Всё Герман, Герман, Герман! Порою Таганцеву казалось, что Герман для него загадка, человек, который имеет несколько теней, что присутствует буквально всюду, но это только тени, а самого человека нет. Кажется, вот он, рядом находится, а рукою хлоп — тень, в одном месте тень, в другом тень, в третьем тень… Где же сам человек?

Но в том, что Герман существует и жив, сомневаться не приходилось.

Когда речь зашла о том, чтобы совершить диверсию на заводе или хотя бы простое нападение, Герман неожиданно объявился.

— Это по моей части, — сказал он, — ждите сообщений! Заводик я вам подберу, о-ох, какой заводик, — он почмокал губами, будто пил чай с мармеладом, — небу будет жарко, не то что товарищам. И больно будет, — сказал он и исчез.

Герман обладал способностью проваливаться сквозь землю — не Герман был, а нечистая сила: только что стоял человек на виду у всех, разговаривал, что-то советовал, кланялся и вдруг — опля! — нет человека. Хотя и голос его ещё звучит, и воздух колышется от движения его тела, и тот, кто разговаривал с Германом, ещё продолжает вести разговор, а Германа нет. Он будто надевает на себя шапку-невидимку из старой русской сказки и растворяется.

Завод бывший штабс-капитан подобрал в самый раз — видать, имел и информацию по этой части, и кое-какие знакомства.

— Предприятие неказистое, — сказал он, собрав Тамаева и его группу, — но для большевиков важное. Возьмём человека, вот вас, например, — сказал он, цепко ухватил боцмана пальцами за рукав бушлата, поднял со стула, — мужчина видный, в соку и в мясе, если брать такого, то только с помощью крупной воинской части, либо кувалды…

Тамаев поморщился: сравнение с кувалдой ему не понравилось, усы устрашающе дёрнулись, но Герман был Германом, а Тамаев Тамаевым, против Германа он никак не тянул — весовые категории разные.

— Попробуйте его взять обычным способом — никогда не возьмёте. А можно взять одним пальчиком, тюк — и большой мускулистый человек скорчится, — он толкнул пальцем боцмана в распах бушлата, и боцман, коротко ойкнув, съёжился. — Вот видите? Это солнечное сплетение. Про солнечное сплетение, думаю, вы знаете лучше меня: матросы — народ драчливый, чуть что — лупят именно в солнечное.

Герман понравился матросам. Своей неожиданностью, простотой, доступностью, тем, что не мудрил, говорил доходчиво. Он не был похож ни на Таганцева, ни на Тихвинского с Козловским — это господа, дворяне с поместьями, ни на Шведова — жёсткого и мстительного, Герман был иным.

— В общем, удар по этому заводику — это удар по солнечному сплетению тому же Путиловскому заводу, — продолжил он. — Понятно?

— А что выпускает этот завод, — просипел Тамаев. Лицо его было багровым, усы шевелились.

— Закономерный вопрос, — похвалил Герман, — группа, которая идёт на задание, должна знать, что завод выпускает. Честно говоря, я сам не могу прочно сказать, что именно. Определяется это одним словом — мелочь. Для путиловцев — одну мелочь, для войны — другую. Кольца для гранат, корпуса для мин, мелконарезные болты для военных механизмов — не пушки, не винтовки, не гранаты, и не сами мины, а мелкие детали для них, гайки, допустим, но без этих гаек пушки не будут стрелять, гранаты не станут взрываться, винтовки откажут в самый нужный момент, а станки на Путиловском просто-напросто остановятся. Уничтожая этот завод, мы наносим удар в солнечное сплетение, — Герман, выставив палец вперёд, потянулся к боцману и тот, подобравшись, втянув в себя живот — грудь вздыбилась под бушлатом скалой — проворно отпрянул назад. — Мы сразу уничтожаем несколько заводов, которые производят оружие. Вопросы есть?

Вопросов не было.

— По моим прикидам, завод этот можно подмять без потерь. Тьфу — и нет его, — Герман сплюнул под ноги и растёр невидимый плевок сапогом. — А урон будет серьёзным.

Разведали подходы к заводу, прочесали местность, определяя слабые места, низинки, ходы, по которым можно было к заводу подобраться незамеченными и незамеченными уйти, охрану, ограждения — выходило, что Герман был прав: завод можно было взять без потерь.

— Считай, братва, что он у нас вот тут находится, — Тамаев сплюнул себе в ладонь, сверху с гулким ударом приложил вторую ладонь, — был Вася — и нет его.

«Сплошные плевки… Что же это такое? Плевок на плевке, — Сорока отвёл глаза от Тамаева, — штабс-капитан плюётся, словно бы убеждает нас в чём-то… А надо ли? И так ли легко взять завод? Нет ли здесь игры, вранья? А, господа?»

— Ать, мама! — боцман, неожиданно развеселившись, по-матросски прошёлся ладонями по груди — точно так же, как любил делать это Сорока, перескочил вниз, сыграл дробь на коленях, притопнул одним каблуком, другим, изобразил ногами плясовую дробь, ахнул, ухнул, словно филин, и выбил из могучего горла незатейливую песенку: — Э-эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот — не воротишься.

Что-то больно уж весел сделался Тамаев.

— Боцман, отчего такое веселье? Может быть, клад найден или большая должность светит?

— Дур-рак ты, Сорока, хотя и сэр, — беззлобно отозвался Тамаев, снова прошёлся ладонями по коленям: дробь вышла не хуже, чем у заправского барабанщика, поднимающего в атаку полк. — Весел я оттого, что у меня именины. Подарочек хороший на именины будет — заводик! А? Как говорил этот офицер, а? Солнечное сплетение? Пых под солнечное сплетение — и тю-тю! Заводик в воздухе! Ха-ха-ха! И у большевиков на пушках ни одной гайки нет. Стрелять надо, а пушки молчат. Пушкари пыжатся, а пушки молчат. Ха-ха! Разве не смешно?

— Что-то не очень. Раз именины, боцман, ставь штоф на стол.

— Считаешь, надо? Ладно, Краско-ов!

Все матросы сейчас на разных квартирах, по четыре человека. Когда в куче, отстреливаться легче, а вот уходить труднее. Но на одной и той же квартире долго не задерживались — члены организации передавали матросов с рук на руки, по кругу.

Кольца, как известно, замыкаются — сколько ни передавай по кругу, обязательно второй ваток образуется: матросы вновь попали в гулкую огромную квартиру, в которой отсиживались полтора месяца назад после прихода из Финляндии. В квартире всё так же пахло пылью, всё так же тяжелы и величественны были неподвижные, словно бы отлитые из металла, портьеры, громоздка и надёжна старая, хорошо сохранённая мебель. Хозяйка квартиры Раиса Болеславовна Ромейко дома бывала редко, всё больше на службе, в ирландском распределительном пункте, да у друзей, и квартира матросам была предоставлена полностью. Для Тамаева это хорошо, из жилья можно маленькую казарму образовать, все подопечные на виду.

— Краско-ов! — позвал он снова.

Красков теперь считался связным при Тамаеве, эта должность являла собою что-то вроде мальчика на побегушках. Красков неслышно вытаял из тёмной глуби квартиры.

— Красков, достать это сможешь? — боцман звучно пощёлкал пальцем по горлу.

— Смогу!

— Не надо давать провожатых?

— Нет.

— Народ требует. Нар-род, — боцман многозначительно поднял указательный палец, пошевелил им в воздухе, словно размешал некое забродившее облако, — а что такое нар-род? Сколько это значит в пересчёте на хрустящий товар, а? С-сейчас, Красков, мы это определим, с-сейчас… — боцман отвернулся, вытащил из кармана пачку денег, начал слюнявить её. — Знаешь, сколько?

— Нет, — по-прежнему однозначно отозвался Красков. Он и раньше не отличался особой разговорчивостью, всё больше обходился междометиями, простыми коротенькими ответами, а то и просто мычанием либо угуканьем, а в последнее время, когда затосковал по своему приёмышу Мишке, которого потерял, и вовсе «говоруном» сделался. Для того чтобы из Краскова выдавить слово, его надо было сильно удивить. Так, чтобы рот открылся непроизвольно, без посторонней помощи.

— Б-бери на все! — что-то в боцмане взыграло либо, наоборот, полетел какой-то ограничитель, помогающий ему держать характер, во всяком случае раньше Тамаев таким не был. — Тут на два с половиной литра… На три литра хватит. Бер-ри, — Тамаев тяжело шлёпнул рукой о руку Краскова, тот чуть не присел от удара. — Бер-ри! — Тамаев снял свою ладонь, будто большую сковородину, с красковской руки, обнажил деньги. — Бер-ри!

Денег, которые дал Тамаев, хватило ровно на один литр. Но всё равно это были именины.

Вечером вышли на улицу. Взяли с собою бутылки с бензином, три гранаты, револьверы, запас патронов.

— Ну что ж, отпразднуем мои именины, — усмехнулся боцман.

— Может, Сердюка не брать? — спросил его Сорока.

— Оп-пять ты за старое? Скажи, Сердюк он кто — баба или мужик?

— Мужик. Ну и что?

— Мужик только по тому принципу, что правильно носит штаны? Ширинкой вперёд, чтобы все знали: ого-го, вон мужик идёт, пуговицы у него впереди, а не сзади, как у бабы на юбке.

— Это оскорбительно, боцман!

— А мне плевать, оскорбительно или нет. Если он трусит, пусть скажет.

С моря наполз липкий, остро пахнущий рыбой и залежалыми водорослями туман, скопился в низинах, там, где сырость, прилип к сырости, всосал её в себя, собрался в лохматые неподвижные груды, где не было сырости — прополз дальше, оставив на заусенцах, разных неровностях и выступах невесомые клочья.

— Хар-рошая погодка для мокрых дел! — удовлетворённо отметил боцман. — В такой туман моряки похожи на призраков. Впер-рёд, моряки!

На соседней улице загромыхала плохо отлаженным движком машина, проскочила в какой-то глухой проулок и замерла — мотор перестал громыхать, слышен только туман, с вязким, вышибающим дрожь в руках, шорохом ползущий по мостовой, и больше ничего.

— Стоп, бр-ратва! — просипел боцман, тормозя и втягиваясь громоздкой плотной фигурой в кирпичный проём. — Хор-ронись!

Опасения боцмана имели основания. Кто мог ездить на грузовой машине ночью? Одно из двух: либо красноармейцы, либо чекисты. И почему это машина застряла в соседнем переулке? Уж не засада ли? Сделалось тревожно.

Ночь, несмотря на туман, была светла — обычная белая ночь, свет луны, хоть и не пробивался к земле — не хватало мощи, туман всасывал лунные струи своим ненасытным ртом, переваривал в бездонном желудке, но всё же совсем скрыть свет не мог, — из чрева тумана выпрастывалась серебристая бель, которую рассекали короткие тёмные полосы — тени домов, оград, сараев, людей.

— Может, вернёмся, боцман? — предложил Сорока.

— Нет. Водку да рыночную лабдуду за мой счёт жрали, а как по-настоящему отмечать именины, так в кусты?

— Ну как знаешь, боцман!

— Имей в виду, парень, — просипел Тамаев натуженно — шёпот у него не получается, просто не мог, не умел, он мог только сипеть, — в следующей раз я о разговорах наверх доложу и на дело тебя не возьму.

— И куда же меня? В распыл? — Сорока едва приметно усмехнулся — На навоз, чтоб было чем землю удобрять?

— Тс-с! Глотка твоя лужёная! — взъярился боцман на глотку Сороки, хотя тот говорил шёпотом. — Прикрой свой курятник! Тихо!

Мотор в проулке заработал снова, машина на малых оборотах проползла по соседней улице и опять затихла.

— Что она там, гадина, прячется, а? — просипел боцман. — Кого вынюхивает? Нас? Ведь там явно чекисты.

— Боцман, дай я разведаю, — предложил Сорока.

Тамаев неловко шевельнулся в каменном проёме — его грузная фигура никак не вмещалась в эту теснину, посипел в кулак, соображая, какие коврижки из этого получатся, потом выдохнул, будто собрался опрокинуть стакан «монопольки»:

— Дуй!

До Сороки действительно донёсся крутой дух «монопольки», качество которой в связи с революцией заметно упало, — некому серьёзно заниматься выпивкой, государство не хочет, производство рухнуло.

Стремительно, словно ночная птица, Сорока перемахнул затуманенную улицу, нырнул в проходной двор оттуда в проулок, где пять минут назад находилась машина — от колёс остались влажные следы, из мотора вытекло несколько капель масла, — затем по кривоватой, словно детским карандашом прочерченной колее прошёл на улицу, куда переместилась машина.

Было Сороке не по себе, выпитая водка тяжёлым грузом легла в желудок, мешала — будто в брюхо камень загнала, что-то студёное, резкое холодило ноги, и холод этот волнами шёл вверх, к сердцу, к лёгким, к глотке. Сорока недовольно разглядывал тёмную рвань в ватной плоти тумана. Рвань явно была оставлена автомобилем. «Трусость, что ли, накатила? Но я никогда не был трусом. Или плохие предчувствия?» Как тогда, ранней весной пятнадцатого года, когда в бою с прорвавшимися германцами на выходе из Северного фарватера погиб Федя Садков. Землячок, кореш, он всё метался перед боем, поскольку во сне увидел, как со стены беззвучно, медленно, словно бы раздумывая, падать или нет, снялось громадное зеркало, набрало скорость и лихо припечаталось к полу. От зеркала остались мелкие брызги.

Разбитое зеркало — худая примета. Федя усох на глазах, посерел, лицо стало детским и далёким. Перед боем он сказал: «Меня убьют. Прощайте, братцы!» Его начали успокаивать — пустое, мол, всё это, не стоит обращать внимания, подумаешь, во сне зеркало разбилось, вот если бы покойника-отца увидел, и тот к себе позвал — тогда было бы худо. Такое означает, что батя призывает на тот свет, а разбитое зеркало — подумаешь! Но Федя всё равно рукою обречённо, как крылом, взмахнул: «Прощайте, братцы! Не увидимся больше».

И точно, после того боя не увиделись — Феде тяжёлым, в полтора полена длиной осколком отсекло ноги, он ещё пятнадцать минут жил, лежа на палубе — помочь ему никто не мог, шёл бой, — а потом крохотная долька стали величиной в арбузное зёрнышко просекла ему висок. И Феди Садкова не стало.

Нет, не снился Сороке покойник-отец, отправившийся в мир иной, когда сынку было всего два года, Сорока не помнил его, временами ему казалось, что он вообще никогда не видел отца: разве два года — возраст, чтобы у человека оставались воспоминания? Не снились ему ни разбитые зеркала, ни чёрные пауки, ни летающие гробы. Но тогда почему так тревожно на душе?

«Не трусь, друг, — сказал он себе, — держи хвост пистолетом, — хотя вся эта ненужная и неумная борьба нужна не больше, чем балтийской камбале парижские духи. Пусть занимаются этим господин штабс-капитан и господин подполковник, но тебе-то, Сорока, какое до этого дело? Один раз дуриком к финнам угодил, дуриком ушёл от них и хватит, хватит искать приключений на собственную задницу! Но нет, снова вляпался в коровье дерьмо. И ладно бы в коровье. Коровье — святое по сравнению с тем, в котором он сейчас находится. Пока стоял, дерьма натекло много, прибавилось — скоро не стоять, скоро плавать придётся. Уходить надо! — он помотал головой, вытряхивая из ушей какой-то посторонний нездоровый звук, родившийся в нём самом и теперь пытающийся проникнуть в явь, в туман, на улицу. — Но уходить надо умно, кончики обрезать так, чтобы не осталось никаких лохмотьев. Вот это, Сорока, самое трудное, — чтобы лохмотьев не осталось. Если останутся — чекисты и на Северном полюсе, и в Японии, и на самой высокой кавказской горе найдут».

Он осторожно, гася в себе дыхание, пошёл по улице. В туман. Не выпуская из глаз слабенькие тающие следы грузовика.

Как оказалось, ничего особенного, никаких чекистов. Перетрухнул Тамаев. Двое человек развозили на грузовике муку — рабочие пайки. По трети мешка на семью. На мешках были написаны номера квартир.

Плюнув себе под ноги, Сорока повернул назад. Туман сгущался, с залива наползали новые пласты, с Невы тоже сильно тянуло, было сыро и холодно, морская сырость особая — проникает в тело, вползает через кожу, через поры, студит кости.

— Ну что? — сипло спросил Тамаев из притени проёма.

— Ничего серьёзного. Велики глаза у страха, боцман.

— Я не спр-рашиваю про глаза, я спрашиваю — что?

— Машина муку развозит. По квартирам.

Боцман выплыл из проёма и махнул рукой: давайте следом! Только без стука, без грюка — чтобы ни один старый насморочник, страдающий бессонницей, не услышал. И не увидел. Матросы цепочкой двинулись за Тамаевым — пепельно-белёсые тени в плотной белёсости тумана. Первым в цепочке двигался Красков. Вообще-то Красков принадлежал к породе тех маленьких собачек, которые «до самой старости щенки», он и в семьдесят лет будет иметь поджарую мальчишескую фигуру, гладкое лицо без морщин, волосы без седины, сердце без сбоев… Если, конечно, доживёт до семидесяти. Мир прекрасен и яростен, слишком уж много уносит он людей, и все они — Красков, Тамаев, Сорока, Сердюк — капли одного моря. Разные по весу, по вкусу и вони, но капли. Суть у них одна: быть пролитыми на землю. Из земли вышли — в землю уйдут.

За Красковым шёл Сердюк — человек, который весь на виду, потом Сорока, за ним Дейниченко и замыкающим — Шерстобитов, такой же говорун, как и Красков. Каждое слово надо кулаком выколачивать: один удар по затылку — изо рта вместе с сорвавшимся с места зубом вылетает слово. Великий говорун, в общем.

Больше людей на завод решили не брать — хватит… должно хватить этого. Иначе толкотня будет такая, что недолго и на хвост соседу наступить.

Через полчаса находились у цели. Завод, обнесённый старым забором, был тих. Темно вокруг, чёрные стёкла помещений недобро мерцали в тумане. Только где-то у проходной на столбе висела-помигивала под железным колпаков одинокая электрическая лампа.

За заводским забором лежала длинная дуговая низинка, которая никогда не высыхала, в ней кричал одинокий коростель, звал себе подругу.

— Счас мы из малого освещения устроим большое, — Тамаев одёрнул повлажневший, собравшийся на спине горбом бушлат, — копаться не будем, надо всё быстренько, чтоб товар не протух. Красков и Сорока — за мной! — Тамаев уполз в белые шевелящиеся валы тумана, группа за ним. В живой ватной плоти осталась чёрная сусличья нора с неровными краями.

Сорока с Красковым поползли к лампе — одинокой нездоровой луне, не имеющей ровного света, лампа горела еле-еле, с перебоями, иногда вообще не горела, да и лучше было бы, если б она не горела совсем — ну что значит жалкая слабая лампа в мутной белой ночи?

И топчется, наверное, под ней какой-нибудь старый, насквозь прокуренной бормотун, которому сидеть бы дома да щели в стекле считать, а он нанялся па завод, потому что тут рабочий паёк, иногда дают муку, можно выжить. А что он, неведомый старый хрыч, без завода? Нуль без палочки, живой труп, который станет трупом неживым, как только желудок его сожмётся от голода до размеров птичьего.

— Там, над лампой, старик, Красков. Беспомощный хлипкий дед, которому свернуть голову всё равно что цыпленку. Тебе не жалко его, Красков?

— Жалко.

— Давай не будем убивать деда?

— А как?

— Найдём способ. Шарф какой-нибудь или платок в рот засунем, руки свяжем.

— Задохнётся.

— Без кляпа нельзя — орать будет.

— Боцман узнает — сожрёт нас с тобой. Со всей начинкой.

— Бог не выдаст — свинья не съест, Красков. Боцман усат — что верно, то верно, но и мы с тобою тоже усаты. Тс-с-с, кажись, дед идёт.

Из-за угла здания выпросталась нелепая фигура какого-то ряженого в треухе и тулупе — в июньскую-то пору! Хотя и промозгло, и туман в кости всасывается, но всё-таки на улице июнь. Июнь — не декабрь.

— Я говорил — старик, — прошептал Сорока, — всё верно.

— С ружьём!

За спиной старика коротким дулом вверх целился кавалерийский карабин.

— С кривым ружьём, — прошептал Сорока, — без патронов.

— Откуда знаешь?

— Старики не умеют стрелять из современных кавалерийских карабинов. — Конечно же, Сорока был неправ: старики эти и француза с англичанином колотили, и турка, и японца — жизнь у седоусых была насыщенной.

Охранник вгляделся в белёсый клубящийся мрак, ничего не заметив, но что-то всё-таки насторожило его, на манер былинных богатырей он приложил руку ко лбу, снова всмотрелся в туманную густоту и неожиданно — этот поступок старого охранника был совершенно неожиданным, — поспешным скрипучим ломким шагом двинулся к лежащим в траве боевикам.

— Куда же ты идёшь, дед? Что делаешь? — огорчённо прошептал Сорока, изготовился к броску.

Охранник шёл на них, и был он действительно стар. Всё в его организме было расшатано, разлажено, не смазано, никакой ремонт уже не поможет, дорога такому изработавшемуся коню одна… Но конь ещё дышал, двигался, требовал еды и питья. Не может быть, чтобы он заметил матросов, скорее всего этот поход был плановым — у деда имелась какая-то своя схема передвижения по заводской территории. Иначе он давным-давно бы сбросил с плеча облегчённый кавалерийский карабин, да и вряд ли подошёл к матросам так близко — постарался бы держаться на расстоянии.

Когда дедок был близко, Сорока прыгнул. Прямо с земли, как кошка. Беззвучно подмял дедка и завалил его в траву. Дедок ни захрипеть, ни заскрипеть не успел, как оказался спелёнутым. Во рту у дедка торчало полотенце, которое матросы выдернули у него из тулупа.

Глаза дедка закатились под лоб, обнажив чистые молодые белки, борода испуганно задёргалась — дедок боялся за свою жизнь, хотел попросить у дюжих налётчиков, чтоб не перерезали ему глотку, но слова не могли родиться, полотенце надломило язык, прижало его изнутри к щеке. Карабин с выдернутым затвором валялся рядом. Боевой дедок, сыпавший перцу англичанам ещё в севастопольской кампании вместе с адмиралом Нахимовым, потерял свою боеспособность.

Поняв это, дедок заплакал, грудь у него запала, в животе раздалось бульканье — ослаб дедок, скис, смертный свой час почувствовал.

— Тихо, старый, не боись, убивать тебя не будем, — прошептал Сорока, — мы русские люди. Ты ведь тоже русский человек? — уловив слабые кивки, продолжил: — Вот и хорошо! Где это видано, чтоб русский русского ни за что ни про что… А? — Нет, неправ был Сергей Сорока и сам понимал эту неправоту. Интересно, для кого он эти слова произносил, для дедка или для самого себя? — Только, старый, предупреждаю, не шевелись и не шипи. Лежи, как мёртвый. Понял?

Дедок снова слабо покивал.

— Ну и молоток! — похвалил его Сорока, проверил ещё раз, хорошо ли спелёнут дедок, хлопнул по впалому животу на прощанье — не журись, мол, и моряки поползли в клубящуюся белёсую муть.

По-прежнему было тихо.

— Чего напоминает тебе эта тишина? — с трудом переведя дыхание спросил Сорока.

— Смерть, — неожиданно ответил Красков, и Сорока резко развернулся, чтобы поглядеть, а не произошло ли что с Красковым?

— Чего-чего? — спросил он.

— Эта тишина напоминает мне могилу, — медленно, сглатывая слова вместе с воздухом, проговорил Красков.

— Не дури, Красков, — предупредил Сорока, снова заработал локтями, уползая в клубящуюся белёсость. Нет бы встать ему, пойти в рост, но он этого не делал, словно бы чего-то чувствовал и вслушивался в звуки, фильтровал их. — Воздух только впустую сотрясаешь.

— Ты к моему Мишке как относишься? — спросил Красков.

— Хорошо.

— Правда? — Красков словно бы в чём-то сомневался.

— Тебе что, побожиться надо? Зачем?

— У меня просьба к тебе. Если меня убьют, отыщи Мишку и возьми к себе.

— Как взять? Он же там, в форту остался, у финнов. А граница?

— Через границу он легко проскочит.

— Не мели, Красков, дыши глубже и полной грудью, желательно. Убьют, убьют! Не мели чепухи! Замри! — Сорока приподнялся, прислушиваясь к движению воздуха в воздухе, к гнилому звуку тумана, скребущего прогнившим чревом по земле, к далёким шагам, невесть зачем раздавшимся на этой заброшенной земле. Сорока напрягся: кто может ходить по этому богом забытому заводику в такой час? Тени, духи? Собирая в мешки гайки, предназначенные для пушек? Тамаев! Шаги грузные, человек с треском давил ботинками землю, сипло дышал, в такт шагам покрякивал. Да, так может ходить только тяжёлый одышливый Тамаев. — Отомри! — приказал Сорока и поднялся на ноги, недовольно отряхнул ладонями брюки. — Что мы все ползаем, как червяки? Пехотная привычка.

Вязкую плоть тумана раздвинул слабенький розовый свет — румянец лёг на бледную ночь, выцветил её: Тамаев запалил цех — тихо, без суеты, под звук лишь собственных шагов. Сорока качнул головой — лихо сработал боцман!

В ту же секунду в плотном вареве тумана вдруг грохнул взрыв, взбил фонтан каменной крошки, земли, пыли, древесного сева, изрешетил ночь.

За первым взрывом грохнул второй, слаженно ударило несколько винтовок. Откуда тут винтовки, в этом паршивом курятнике? Сорока горько покривился, у него даже руки задрожали: час от часу не легче. Всё ясно — они напоролись на засаду, иначе действительно откуда тут быть винтовкам?

В стороне, с визгом раздирая сырую плоть воздуха, прошло несколько пуль. Снова два выстрела дуплетом, как из ружья, ещё два, потом снова два, затем дробь, схожая с очередью, — не сразу поймёшь, сколько винтовок бьёт. Били из проёмов окон.

Грохнула граната — вторая. Вынесла на улицу старый, рассохшийся сундук, размолотила его в полёте, щепки попадали на землю вместе с железной мелочью. «Гайки от пушек», — мелькнуло в голове, в ту же секунду стало не до гаек: со стороны ворот, где лежал спелёнутый дедок, тоже грохнула винтовка — их брали в кольцо.

— За мной! — севшим чужим голосом скомандовал Сорока, помчался в туман, туда, где рванула вторая граната, — Тамаев с группой должен быть там! Сейчас главное — соединиться с боцманом. Легконогий, с сухой мальчишеской фигурой Красков беззвучно понёсся следом.

Через несколько мгновений Сорока неожиданно ощутил, что за ним никто не бежит — он один.

Сверху, с крыши, невидимый в проклятом ядовитом тумане ударил пулемёт, прошил клубы. Пули прошли так близко, что Сорока почувствовал, насколько горяч и беспощаден их лёт, крикнул, не опасаясь, что в пулемётном стуке его крик засекут:

— Красков!

Красков не отозвался, а вот пулемётчик был востроухим, вскрик засёк и снова вслепую прошёлся очередью по туману — хорошо, что он ничего не видел, иначе бы в несколько секунд продырявил Сороку, как зайца, которому уготовано попасть на обеденный стол охотника; угадывая дальнейшие действия пулемётчика, Сорока нырнул на землю, распластался в сырой, пахнущей железом и мазутом траве. Пулевая строчка снова прошла рядом, выщипывая куски вязкой волокнистой почвы.

Туман из розового превратился в багровый — горел цех, подожжённый Тамаевым. Громыхали выстрелы. Откуда-то послышался крик: «Отходим!» Кричал не Тамаев, кто-то другой.

Нет, не мог Сорока отходить, пока не найдёт Краскова. Если тот ранен, то Сорока поможет ему уползти. Стремительно работая локтями, зарываясь в землю, хрипя и плюясь, Сорока пополз назад, стараясь найти свой след. А найти, когда с крыши лупит «максим», из окон бьют винтовки, пули летают, как только что народившиеся майские жуки, трудно, и не видно ничего — даже собственную руку, выброшенную в гребке вперёд, не видно. Всё растворено.

Ага, вот место, где он почувствовал, что бежит один, вот место, где Сорока поднялся — не просёк момент, обманули его розовые блики, водка, выпитая днём, тяжёлой мутью осела в желудке, дурманила голову, тьфу, вот извилистый след — тут они с Красковым ползли…

— Красков! — шёпотом, на этот раз шёпотом, позвал он. — А, Красков!

Красков не отзывался. Сорока поползла дальше, лихорадочно прикидывая, куда же мог с испугу закатиться Красков?

Что-то не верилось, чтобы этот заводик только гайки выпускает, раз его там охраняют. Может, кто-нибудь передал сведения чекистам насчёт готовящегося налёта?

Вряд ли. Что-то тёплое, липкое, будто тесто, возникло в нём, подползло к глотке, вызвало гадливое чувство. Он остановился, приткнулся к земле лицом — всем лицом: глазами, ртом, ноздрями, подбородком, собственным желудком и, кусая зубами волокнистый дёрн, пробовал выкашлять из себя застойный комок.

Бесполезно. Только пулемётчика завёл — чёрт ушастый хватал все звуки подряд, не преминул на задавленный кашель послать строчку пуль. Сорока с открытым ртом проворно отполз в сторону и завалился в яму. Раньше этой ямы не было: значит, он отклонился в сторону.

Выдернул из кармана револьвер и, не целясь, послал три пули на крышу, в пулемётчика, также ориентируясь только на звук.

Пулемёт неожиданно замолк — от изумления, что ли? Сорока, понимал, что это совпадение, просто пулемётчик меняет ленту, воспользовался моментом, вытолкнул себя из ямы, отполз в сторону. По дороге выковырнул из барабана застрявшую стреляную гильзу — заело. Видать, патрон старый был, при выстреле раздуло металл. В освободившиеся чёрные глазки загнал новые патроны. Это было важно — когда будет стрелять вновь, чтобы в стрельбе не проклюнулась дырка.

Через минуту Сорока наткнулся на что-то чёрное — похоже, был разлит мазут. В пылу, поскольку полз, выпачкал в мазуте руки, чертыхнулся в сердцах; когда поднёс руку к глазам, понял, что это не мазут — кровь. Нехорошее открытие: уж не пришиб ли кто связанного дедка-охранника? Через несколько секунд сделал второе открытие — это была кровь Краскова.

Приподнялся, позвал сипло, почти не шевеля языком, — звал одной глоткой:

— Краско-о-ов!

Красков не отозвался. Сорока, хватая ртом землю, траву, какую-то производственную грязь, пополз в сторону, к забору. Эта часть забора, он знал, была прочной, её лишь недавно срубили, дырок и лазов в ней не было, значит, придётся возвращаться назад, где в тумане жарко полыхает цех, и лучше, конечно, возвращаться сейчас, потому что через пять минут может быть поздно, но Красков не давал ему уйти. Он не мог бросить Краскова. Снова позвал его, не боясь, что услышит пулемётчик. Шустрый парень тот, наверное, ленту уже перезарядил, сейчас снова начнёт кромсать пулями туман.

Через три минуты он нашёл Краскова. Тот лежал ничком, маленький, будто пацанёнок-подпасок. Сорока сам был когда-то подпаском, и это сравнение болью отозвалось в его сердце, — рука Краскова была неловко подвёрнута в сторону, ноги, будто связанные, лежали вместе и были подвёрнуты в другую сторону. Небольшое горестно-озабоченное лицо Краскова было измазано кровью, глаза закрыты.

— Красков, а Красков! — боясь приподняться — пулемётчик снова начал бить с крыши, — Сорока потряс напарника. У того лишь голова по-птичьи заломилась назад, затряслась мелко, мёртво, отзываясь на встряхивания Сороки. Красков был мёртв.

Но всегда некая малая надежда живёт в человеке: а вдруг кровь чужая, а вдруг того не намертво уложило, а лишь зацепило, опрокинуло в одурь, пройдёт несколько минут, бедолага раскроет глаза, расскажет, что с ним приключилось — всегда эта надежда теплится, всегда мешает верить в случившееся.

Сорока видел, что Красков мёртв, голова его безвольно мотается по земле, и тем не менее вновь затряс убитого.

— Красков, ты ранен, а? Скажи, куда?

Молчал Красков. Тогда Сорока, стерев тыльной стороной ладони грязь и красковскую кровь со рта, выдохнул горестно, сочувствуя и одновременно почему-то завидуя мёртвому:

— Эх, Красков, Красков, на кого же ты нас оставил?

Струя пуль со ржавым звуком впилась в землю рядом с убитым, вывернула несколько сырых лохмотьев, залепила лицо Краскова — будто могильные комья земли оросила на него, команду подала — пора зарывать. Сорока подлез под Краскова, просунул руку ему под спину. Тело этого полупарнишки-полумужика было не в пример комплекции тяжёлым, неувертливым: слишком быстро начал Красков остывать, превратился в оковалух, Сорока закряхтел, сжал зубы от натуги и поволок Краскова к забору.

Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась — грохот будто обрезало, он грузно опустился в туман, разбрызгав его неопрятную плоть — и в ту же минуту в заводском дворе появились люди. Сорока прижался к земле, перестал дышать.

Люди протопали мимо, ничего не заметив в тумане — бежали они неспешно, враскачку. Сорока понял: это не чекисты, чекисты прислали бы на операцию молодых, проворных — это были рабочие. Сами образовали отряд, вооружились, расписали ночи пофамильно — теперь стерегут родные стены.

Днём работают, а ночью стерегут — вот почему боевики не заметили их, считая, что после смены работяг метлою выметают с завода, остаются лишь пара дедков-охранников.

— За что боролись, на то и напоролись, — не удержавшись, просипел Сорока. Понял, что Краскова ему не вытащить с завода, сунул руку под бушлат, достал его «мандат» — половинку грубой бумаги с казённым штампом, где была проставлена чужая, не красковская, фамилия, и нарисован род занятий, совершенно ему неведомый.

Когда им выдавали эти документы, то предупредили — в случае неприятностей во что бы то ни стало уничтожить их: съесть, либо проглотить, не разжёвывая, сжечь, утопить, зарыть в землю — не должны эти фальшивые бумажки попасть в руки чекистов.

— Прости меня, Красков, — чуть слышно пробормотал Сорока, — тыщу раз прости! А Мишку твоего я прикрою, не дам, чтоб сгинул. Главное, чтоб он из Финляндии сюда пришёл. А там — забота моя. Прости, что тебя бросаю без опознавательных знаков, иначе сам сгину. Прости, брат, и прощай!

Он отполз всего метров пятьдесят от Краскова, всё полз и полз, не решаясь подняться, зажимая зубами рвущееся дыхание, втискивался в землю и замирал, если неожиданно затылком, лопатками своими, корнями волос ощущал опасность — в общем, Сорока отполз всего ничего, когда на Краскова наткнулись рабочие.

— Сюда, сюда, товарищи! — прокричал кто-то старческим нетвёрдым баском. — Ещё один валяется!

«Ещё один, — горько засёк Сорока, ухватил зубами крюк травы, не веря, — ещё один… Кто именно?» Мимо него протопало несколько человек, туман всколыхнулся, сдвинулся к земле, и Сорока, пропустив людей, уже не таясь, поднялся на ноги, в несколько прыжков одолел пространство, отделяющее его от забора, и махом перевалился через деревянную заплотку.

Никто не заметил, как он ушёл.

Пробежав метров двести, Сорока увидал дерево, подпрыгнул, зацепился руками за ветки, подтянулся, упёрся ботинками в обломок сука, и через полминуты уже сидел в листве. Надо было перевести дух, осмотреться, подождать группу Тамаева. Не могли же они бросить его с Красковым и уйти без сигнала, без предупреждения. А если ушли, то и Тамаев, и все, кто был с ним, — подонки. Не люди, а нелюди.

Он никого не дождался, через полчаса спрыгнул с дерева и в одиночку, прислушиваясь ко всем звукам, к шумам, отмечая движение тумана по улицам, отправился на квартиру.

Около одного из маленьких, с тонкими берегами каналов остановился замыть грязь. Стёр её с лица, замыл брюки, глянул в замутнённую чёрную воду, по привычке ища своё отображение, не нашёл, и его взяло зло — на самого себя, на время, в котором он жил, на Петроград, на этот безликий, зачумленный канал, до которого ни у старых, ни у новых властей не дошли руки. Все эти канавы надо бы почистить, забрать в камень — лепота бы была, но в следующий миг Сороку от пережитого начало выворачивать наизнанку. В горле что-то хрустнуло, сломалось, ключицы и плечи онемели, в голове возникла глухота — черепушку словно бы гнилью набили.

Он не стал сдерживать себя, и его вырвало в канал. Промыв рот чёрной тухлой водой, Сорока подумал, что не только, наверное, неудачный налёт стукнул его по затылку, не только красковская смерть — он покрутил головой, вытряхивая боль, звон, немощь, снова промыл рот водой, — стукнула водка, выпитая днём.

Уж не была ли в неё подсыпана отрава?

Сорока явился на квартиру в предрассветных сумерках, чёрный, с диковато светлыми, будто бы горящими глазами, не в себе. Тамаев, кутаясь в бушлат, сидел в прихожей, нахохлившийся, тоже чёрный, с обвядшим морщинистым лицом. Усы его хмуро смотрели вниз.

— Явился — не запылился, — пробурчал он, не глядя на Сороку, сплюнул в сторону. На полу сидел мрачный Сердюк, на Сороку он также не глядел.

«Ты чего же это, г-гад, плюёшься?» — хотел было выкрикнуть Сорока боцману, выдернуть пушку из-за пояса и ткнуть стволом в тугое пузо и, если Тамаев начнёт яриться, наступать на него, нажать на спусковую собачку: одним дерьмом будет меньше, — но не выкрикнул, сдержал злость последним дыханием, промолчал.

— Где Красков? — не поднимая головы, спросил Тамаев.

— Убит, — Сорока почувствовал, как у него дрогнули и обмякли губы, лицо перекосилось, хоть и ходят люди рядом со смертью, а привыкнуть к ней никак не могут, и не привыкнут никогда.

— Та-а-ак, — медленно проговорил Тамаев, в глотке у него что-то странно булькнуло, похоже и боцмана проняло, он испытывал то же самое, что и Сорока, когда пробовал отмыться у вонючей отводной канавы, в желудке у Тамаева также сидел тугой комок — спёкшаяся в оконную замазку боль. — Плохо дело. Вот-те и заводишко, который печёт блины. Двух человек нет, один ранен.

— Кто ещё убит? — спросил Сорока. Как из револьвера выпалил, воздух вокруг него просел, пожижел.

— Моряк Дейниченко, — с неожиданным пафосом ответил боцман, скосил лицо набок, в груди, в хрящах позвонков, а может, в горловых хрящах что-то ржаво скрипнуло, — царствие ему небесное!

— Сердюк жив?

— Жив.

— А ранен кто?

— Моряк Шерстобитов. Но… — боцман поднял заскорузлый толстый палец, не отмытый от грязи, ткнул им вверх, — моряк Шерстобитов находился в строю.

Ни крови, ни ошмотьев земли, ни спёкшегося тряпья в прихожей не было — значит, Дейниченко бросили на заводе, а Шерстобитова перевязали на дороге.

Сорока вспомнил ломкий старческий вскрик: «Ещё один!»

— Документ красковский взять удалось? — боцман качнулся на табуретке и чуть не повалился на пол — хлипкая кухонная табуретка расползлась под его телом. — Нет?

— Взял.

— Слава Богу, — боцман облегчённо вздохнул, — а то Дейниченко не взяли, так с ним и остался. Теперь будут потрошить тех, кто дал нам эти бумажки.

— Надо бы предупредить, — Сорока сел на пол, привалился спиной к стене и расслабленно вытянул ноги. Всё у него гудело, всё тряслось — каждая мышца, каждая жилка. Поймал себя на том, что голос его спокоен. И верно — какое, собственно, ему дело до тех, кто выдал фальшивые документы? Они кровь теряют, а что теряют те? Только нервы да поцарапанные мятые портфели.

Закрыл глаза и ухнул в провальное тёмное ущелье. Уносясь из этой просторной прихожей, краем уха, как последней трезвой ниточкой своей, одним волоском зацепил рявканье Тамаева:

— Эти две смерти мы отметим так, что товарищи себя на сковородке почувствуют. Запечём, как блох! — боцман грохнул себя кулаком по колену, и табуретка под ним расползлась окончательно.

Утром, глядя через окно на мокрую мощёнку улицы, боцман прокатал в горле и раздавил зубами несколько фраз:

— Готовьтесь, ребяты. Сегодня вечером мстить будем. Погода подходящая.

Он обмяк, пообтрепался, пообтёрся, боцман Тамаев, в Питере от этого Тамаева, потрясающего то кулаками, то боцманской дудкой — и тем и другим он мог съездить по зубам, — осталась лишь кожа, нос, усы да глаза. Да густой, как у льва, с ржавым налётом голос.

— Куда пойдём? Что будем делать? — озабоченно спросил Сердюк.

— А ты что, на свиданье к соседке-молочнице намылился?

— К булочнице.

— Пойдём на вольную охоту, — сказал Тамаев. — Наткнёмся на утку — хлопнем. Увидим гусёнка — хлопнем.

— Не получится, как с этим заводиком? Гайки вроде бы выпускает, безобидное производство, а вон какую засаду нам гаечники устроили. В прошлый раз задание было, Герман приходил, всё обрисовал…

— Но як он обрисовал, этот чёртов Герман, як? — Что-то в боцмане соскочило с крючка, вместе «как» он начал говорить «як» — перевернула прошедшая ночь нутро в человеке. — Да я бы теперь этого Германа — в-во! — Боцман сложил два кулака вместе, один кулак повернул влево, другой вправо. — Лучше бы он не давал задания, сами бы сработали!

Глаза боцмана были темны и мутны, что в них творилось — не разглядеть.

— Вечером, — махнул он рукой, рассекая воздух (пустой жест, подумал Сорока, всегда мы размахиваем кулаками после драки, воздух сотрясаем, а нет бы до драки). — Вечером, — повторил боцман. — Всё будет вечером.

— Все будем отыгрываться?

— Нет, — уловив что-то в голосе Сороки, боцман покачал головой, — ты не будешь, ты своё дело сделал. Отдыхай! — щека его странно дёрнулась. — Сердюку тоже нельзя, в ночь Сердюк уйдёт туда, — ткнул пальцем в окно. — Пойдут… Я пойду и… Шерстобитов пойдёт.

Огромный, пожалуй, даже больше боцмана, Шерстобитов сузил маленькие недоумённо-спокойные глаза.

— Почему я? Я ранен, валюсь с ног. Может, Голошапка? Он ещё не нюхал пороховой вони.

— Рана твоя пустяковая. И я тоже устал, тоже еле на ногах держусь, но рано нам с тобою, Шерстобитов, слюни по щекам размазывать, понял?

К сумеркам на Петроград снова навалился туман — знакомая вещь, — липкий, острекающе-холодный, покрыл мощёнку плесенью. Из квартиры ушли двое — Тамаев и Шерстобитов. Сорока проводил их в окно долгим взглядом, подождал, когда две фигуры скроются в белёсой вате, протёр защипавшие глаза: уж очень едким был туман.

Надоело всё! Собачья жизнь надоела. Поджоги, стрельба надоели. Хорошо, что вчера дедка-охранника пощадили — гулял бы славный оруженосец сейчас в райских кущах вместе с Красковым, яблочки с веток срывал и в рот бы кидал, да не дали — одно, всего одно светлое пятно осталось в длинном вчерашнем дне.

Была бы возможность — удрал бы он отсюда ко всем чертям. Вот только куда? Некуда — ни роду у Сороки, ни племени, ни дома, ничего этого никогда не было. Он даже не знает, Сорока — это настоящая его фамилия или всего-навсего кличка, ставшая фамилией?

Единственное место, куда он может удрать — детство. Как бы человеку ни было худо в детстве, он всё равно вспоминает ту пору с нежностью и теплом, и бывает так: всё гибнет, даже самое святое, имеющее наивысшую ценность, а детство остаётся, и человек возвращается в него, когда хочет. По доброй воле, не по принуждению.

Он пытался вспомнить своё детство и не смог — его детство не имело предметов, даже контуров и деталей у него не было, имело только цвет; жгуче-багровый, пылающий — цвет большого огня, на который нельзя смотреть без содрогания. Даже духа не осталось — только цвет.

Неожиданная улыбка осветила его лицо, даже тёмные, набрякшие печной копотью подглазья, и те высветлились. Он понял, что в этом мире есть ещё один печальный утомлённый человек, испускющий такие же волны — Маша. Она у барина Таганцева, похоже, в десяти ролях выступает — и как кухарка, и швейцар, и экономка, и истопник, и кладовщик, и придворный кондитер. И ему захотелось немедленно увидеть «придворного кондитера».

Он поглядел на часы — поздно. Сегодня уже поздно. Таганцев, небось, уже пришёл домой, скинул свои надраенные до лакового блеска штиблеты, натянул на ноги тапочки и сейчас сидит за столом и пьёт чай. Лоснящиеся губы вытянул дудочкой — чай горячий, пьёт он его из блюдца, аккуратно держа посуду в руке, пьёт вкусно, со смаком, с причмокиваниями, деликатно отклячив пухлый ухоженный мизинец. Рядом на столе лежит колотый сахар. Таганцев откусывает сахар по малой малости, долго держит во рту, пропитываясь сладостью, потом подносит к губам блюдце. Сорока покрутил головой завистливо. Ему захотелось чаю, сахару, захотелось увидеть Машу.

Тамаев и Шерстобитов вернулись в два часа ночи. Тамаев бросил на стол тощий брезентовый портфель, вызвавший у Сороки жалость: ну будто бы этот портфель отняли у ребёнка, либо у старушки, которая хранила в нём сонник и карты.

— Удалось сравнять счёт? — спросил он у Шерстобитова.

Тот отвернулся в сторону.

— Не совсем. Одного спустили в канал. Второго не удалось.

— Чего, петроградская публика слишком осторожной стала?

— Слишком пуглива, — Шерстобитов вздохнул: не привык он делать то, что ему пришлось делать.

Сорока выругался про себя — то, что можно делать одним, нельзя другим. Тамаеву ножиком орудовать, что дураку Шерстобитову ложкой в кубрике, когда туда приносят котёл с кашей: не пара они, вес неравный. Приподнял брезентовый портфелишко — тот был лёгок, расстегнул замки. Из портфеля выпало несколько бумажек. Поднял один листок, прочитал несколько предложений и ахнул — это был приказ. Ухлопали боевики, судя по всему, курьера одной из новоиспечённых петроградских организаций, их тут видимо-невидимо напекли в последнее время: по спичкам, по тряпью, сучьям, щепкам, железу, коровьим копытам, по веникам, по мусору — видать, был этот курьер дедком либо пухлогубым ротозеем мальчишкой, раз ему свернули шею. Как когда-то Сорока в детстве.

Чего-то и квартира Раисы Ромейко, в которой они жили, показалась не такой большой, как вчера, — пространство сузилось, в стенах надломилось, лопнули какие-то прокладки, проложенные для крепости, стены дрогнули и сдвинулись, Шерстобитов съёжился, из богатыря превратился в гнома.

— Страшно было?

— Нет, — Шерстобитов мотнул головой.

— Кричал дедок перед смертью-то?

— Да какой там дедок? Если бы дедок… Мокрогубый пацан, от мамани только что. Не кричал — он не верил, что его убьют.

— А вы убили!

Плечи у Шерстобитова перекосились, — много всякого имелось в этом мощном теле, в этой примятой в висках голове, всего бог наложил поровну, и хорошего, и плохого, и видать, есть шанс у Шерстобитова, раз он мается, отворачивает в сторону голову и страдает.

— Не я убил, — Шерстобитов не пытался даже избавиться от сырости, которая натекла ему в нос, в рот, в виски, в глаза, в кулаки, — это он убил, он…

Раньше из Шерстобитова слова нельзя было выдавить, он не видел окружающих, не видел самого себя, был зашорен и шёл только в направлении, отведённом ему закрылками шор, — в основном прямо, помаргивал добрыми глазками, ворочал тяжести, сопел в две ноздри и, когда давали покурить — курил, когда давали поесть — ел, когда разрешали поспать — спал. Первобытное состояние. Чтобы вывести из него Шерстобитова, нужен был удар.

Удар последовал.

— Стиснул глотку руками, у того голова надломилась, как у курёнка, портфельчик выпал, и мы мальчугана — в канал. Два буля только и пустил, — произнёс Шерстобитов и замолчал.

Сорока оглянулся — сзади стоял боцман, неприязненно двигал нижней челюстью.

— Что, впечатлениями делишься? Жалости у друга наскрести хочешь? Кончай распространяться, Шерстобитов, понял! — боцман вскинул тяжёлый, в крапе кулак.

— Да у него самого кулачок не меньше, боцман, — насмешливо проговорил Сорока. — Как только поймёт эту истину, тогда всё-ё, любой власти — конец.

— У кого это ты вычитал? У Ленина?

— Сам допёр!

— Может, ты ещё и в партию ихнюю вступишь?

— Чего нет — того нет, — Сорока хотел добавить, что в принципе вступил бы, да не примут, но удержался.

Ему было жаль толстогубого чалдона Шерстобитова, так и не осознавшего, что происходит, не взявшего пока в толк, кто они и что они. Тамаев качнулся на ногах, с интересом рассматривая Сороку, задумчиво проговорил:

— Не пойму я тебя, матрос. Чего тебе надо? Чего ты всё, — он растопырил пальцы на манер вил и повертел ими в воздухе, — всё шаришься, в душу с ботинками забраться пытаешься? Чего?

— Кажется тебе всё это, боцман. Приснилось.

— Нет, не приснилось, — Тамаев крутанул вилы перед его лицом, — и не кажется.

— Да ты посмотри на Шерстобитова! Его же водкой, как дитятко, надо напоить и в постельку уложить. Трясёт всего. Лица нет!

— Верно. Но не твоё это дело, — боцман снова попробовал крутить вилами перед Сорокой, но тому это уже надоело, он выдернул из кармана револьвер, подкинул его и ловко, на ковбойский манер поймал.

Боцман скосил глаза — палец Сороки находился под оградительной скобой, на спусковом крючке, чёрная пустая звёздочка дула дышала теплом — в один момент выплюнет горячую плошку. Боцман невольно зажмурился: представил себе, как ему будет больно. Облизал влажным неповоротливым языком губы.

— Ты чего это, Сорока?

— Ничего, — беспечно отозвался Сорока, — револьвертиком играюсь. Он у меня чего-то барахлит.

— Д-давай починю!

— Я и сам чинить револьверты умею, спасибо, ваше благородие, — произнёс Сорока чётко, по слогам, смакуя каждое слово.

Боцман открыл глаза, постарался нащупать глазами взгляд Сороки и ничего хорошего там не увидел. Понял всё, круто развернулся и ушёл.

Глава четырнадцатая

Утром, когда проснулись, портфеля не было — появившаяся в квартире Раиса Ромейко засунула его под притолоку, в глухое место, туда, где ни один сыщик его не найдёт, а через несколько часов документы отправила за кордон с Сердюком. Сердюк ушёл в Финляндию, в косые струи слабенького, едва сумевшего разогнать туман солнца.

Завидовал ли кто-нибудь Сердюку? Нет. Лазить в дырку на границе — штука, как бы там ни было, небезопасная, колючек много, да потом, что, в конце концов, там делать, за кордоном-то? Дома лучше. А за кордоном и по-русски, кроме соседа по кубрику, никто не смыслит, и нравы такие, что самого себя перестаёшь понимать, и земля там другая. Земля, небо, вода, травы — всё другое. Лишь один Сорока пожалел, что Сердюка нет, поболтать не с кем.

Что-то перевернулось всё в нём, концы не сходятся с концами. Если бы Сорока мог рассказать, что с ним происходит, обязательно бы рассказал. Перед ним обозначался светлый промельк: Маша. Сорока пошёл к боцману.

— Можно ли мне днём отлучиться в город?

— Зачем тебе? — боцман сощурился.

— Барин сам велел зайти. Крысы у него в доме, продукт грызут почём зря.

— Так уж и велел? Сам?

— Сам!

— Так ты ж у него насчёт крыс был. Боролся уже.

— Ещё завелись.

— Не верю я тебе, — боцман выразительно скрючил палец, потом согнул один ус и, соображая о чём-то своём, сунул его в рот, надкусил зубами кончик, выплюнул.

— Верить не верить — это, боцман, твоё личное дело. Говорю, крысы снова завелись, значит, завелись.

— Ладно, — твёрдо проговорил боцман, продолжая думать о чём-то своём. — Иди!

Сорока, круто развернувшись, направился в прихожую одеваться. Через несколько секунд Тамаев появился в прихожей, сжал в знакомом подозрительном прищуре глаза:

— А ботинки чего так наяриваешь? Смотреться как в зеркало можно.

— Так меня с нечищеной обувью патруль задержит.

— Патруль тебя прежде всего с твоей нечищеной рожей задержать может, на обувь он лишь потом посмотрит.

— Груб ты, боцман, — Сорока не стал обижаться, плевать ему, в конце концов, на Тамаева, улыбнулся ему дружелюбно, — но я не обижаюсь.

— Не верю я тебе, — пробормотал боцман, поглядев на потолок, под которым тускло помигивала электрическая лампочка, — может, мне с тобою пойти, а?

— Пошли!

— Не верю. Ну вот хоть ты убей меня! — скрежетнул ржаво боцман, в голове, в мозгах у него загромыхало железо, заработали зубчатки, валики, колёса: он соображал.

Сорока пинком послал сапожную щётку под обувной деревянный ящик, выпрямился.

— Это твоё личное дело, боцман, — веришь ты или нет. Но вот скажи… Мы вместе в передрягах были? Были. Спасовал я хоть раз? Если спасовал — можешь в меня выстрелить. Вот сюда, — он распахнув бушлат пошире, обнажая тельник.

— Ладно, иди, — хмуро пробормотал Тамаев, несколько секунд он слушал, как по лестнице спускается Сорока, он словно бы по звуку старался определить, какой будет день у матроса, светлый или чёрный, потом переместился к окну, проследил за тем, как Сорока переходит улицу, как шагает по тротуару, зорко поглядывая по сторонам, покачав головой. С хрипом выбил из глотки застойный комок: подумал о том, что не нравится ему Сорока. Тем не нравится, что слишком уж независимо стал держаться, ему слово, а он в ответ два, ему два слова, в ответ — целая пулемётная очередь. Раньше Сорока не был таким. Если он не сломается, не переменится, то придётся его убрать. И это, пожалуй, лучшее из всего, что можно придумать.

А Сорока шёл по улице и ни о чём не думал. В нём возникло то самое весёлое беспечное настроение, которое бывает, пожалуй, только у влюблённых. Он не думал, он даже не подозревал, что существует такая душевная лёгкость: всё худое отслоилось от него и унеслось куда-то в сторону, забылись годы. Хотя их не так уж и много осталось позади, но всё равно — годы. Цвет прошедших лет один — сталистый, ничего в нём светлого: корабельная броня есть корабельная броня. Единственные цветы — хлопки взрывов да водяные султаны. Ещё, может быть, пламя, пляшущее на палубе.

И всё это ушло. Легко было на душе. И день выдался вроде бы добрый — ни клейкого тумана, ни низких тяжелобрюхих облаков, схожих с германскими цеппелинами, ни противной мороси: солнышко, птицы, небо, у которого нет дна, — сердце тянется к такому небу. Жить охота.

Он беспрепятственно дошёл до дома Таганцева — громоздкого, пыльно-серого, с широким парадным подъездом, которому не хватало только картинно одетого швейцара, и лёгкость пропала — Сорока неожиданно оробел перед этим домом.

Примерно такая же робость охватывала его, когда он в Кронштадте неожиданно оказывался на Николаевском проспекте, до блеска обработанном мётлами, где одна сторона была бархатной, по которой гуляли дамы и господа, другая ситцевой — для простого люда. По ситцевой матрос ещё мог иногда пройти, но только не по бархатной. А посреди всегда стоял городовой, неподвижный и важный, как статуя государя императора.

Не дай бог не поприветствовать этого городового — он либо кулаком по шее съездит, либо сделается приторно-сладким, как пряник, что ещё хуже, это означает, что городовой задержит и сдаст самому коменданту Кронштадта, лютому Вирену.

День неожиданно сдал, померк. На лице, на губах выступил пот. Сорока машинально вытер его рукавом, устало, будто после бега, оглянулся, проверяя улицу — не наступает ли кто на хвост? Вроде бы никто не наступал. Сомнения взяли Сороку: он идёт к Таганцеву, а вдруг этот солидный господин дома? Высунется из двери и спросит у матроса: чего надо? Действительно — чего Сороке надо?

Переборов сомнения, он решительно вошёл в парадное и через полминуты стоял у квартиры Таганцева. Позвонил. Был Сорока спокоен — знал теперь, что скажет, если выглянет сам барин.

Барина дома не было. Дверь открыла Маша, невозмутимое лицо её чуть приметно осветилось, губы дрогнули.

— О! — неопределённо сказала она.

— Наше вам, — сказал Сорока и, вспомнив, как это делали офицеры, поклонился. Пошарив в кармане, он достал засохшую веточку непритязательного, но всем знакомого цветка.

Маша не узнала цветок, покрутила сухую веточку с лиловой головкой, понюхала его, уловила едва приметный далёкий запах.

— Что это? — спросила она.

— Цветок, что растёт в скалах далёких Дарданелл, только там и нигде больше, — сказал Сорока, хотя сорвал цветок недели две назад во дворе маленького дома, где находилась их «переходная» квартира, там боевики жили несколько дней, прежде чем снова вернуться на квартиру Ромейко.

— Как называется?

— По-английски довольно сложно, а по-русски, если перевести — «Слёзы певчего дрозда», — так Сорока обозвал обычный запоздалый подснежник, худосочный и оттого, что не видел снега, не воспитанный холодом: подснежник растерял свои краски, выцвел ещё до того, как попал в карман бравого матроса.

— Сколько слёз, оказывается, на свете! У нас есть кукушкины слёзы, — Маша виновато посторонилась, воскликнула: — Чего же я держу вас на пороге?

Молчаливая, послушная, незримая и неслышимая, она никогда раньше не произносила столько слов.

— Я вот… Я вот, — Сорока замялся, — я вот зашёл узнать, не беспокоят ли ещё длиннохвостые?

— Нет, не беспокоят. Хотя крыс в Петрограде, говорят, стало ещё больше.

— Это точно, — сказал, вздохнув, Сорока. — Целая крысиная армия. На мертвецах отъедаются.

— На каких мертвецах? — Маша побледнела: мертвецов боялась так же, как и крыс.

— Петроград полон мертвецов, — Сорока не обратил внимания на бледность Маши, — крысы на них отъедаются.

Маша прижала ладонь ко рту, в глазах у неё заметалось что-то испуганное, нырнуло в глубину, снова вынырнуло, будто рыба. Сорока понял, что сказал не то, и помотал ладонью в воздухе, словно развеивал дым:

— А в общем, я это так… Простите!

Потом они сидели на кухне, и Сорока рассказывал Маше всё, что знал. Маша слушала его внимательно и серьёзно. Интересовали её три вещи: море, в котором она никогда не была, Кронштадт, который никогда не видела, и красивые дальние страны, что знакомы ей были только по картинкам журнала «Нива». Насчёт красивых дальних стран Сорока, конечно, предпочитал особенно не распространяться — была на то причина, а вот что касается моря и Кронштадта, то тут, как говорится, Сороке сам Бог велел…

— В Кронштадте туманы такие же, как тут? Допекают? — Маша задавала вопросы старательно, не совсем впопад, но в этой старательности, в тихости голоса было что-то настойчивое, заинтересованное, и Сорока, то балагуря, заливаясь соловьём, то, наоборот, переходя на серьёзный лад, рассказывал Маше разные истории.

Ему хотелось угодить ей, приблизить к себе, поскольку Маша стала ему дорога с первого взгляда — легла на душу, но вот какая вещь: будет ли дорог он ей? И Сорока старался сделать всё, чтобы это произошло.

— Питерские туманы — это дым над трубой, они жидковаты, а в Кронштадте — это боевые завесы, война. Там всё такое же, как и тут, только посильнее, и это понятно… От кого-то из головастых людей я слышал, что Кронштадт — это ключик от Петербурга, один поворот и Петербург раскроется, а когда распахнётся Петербург, то распахнётся вся Россия. Потому так многие и старались завладеть этим ключиком. Старались, да ловкость рук была не та. Так-то, барышня.

— Не зовите меня барышней, зовите просто по имени, — попросила Маша.

— Хорошо, милая барышня, — рассмеялся Сорока: ему нравилось звать Машу барышней.

— Не дразнитесь, пожалуйста!

— И не думаю, — Сорока вздохнул. — Эх, Кронштадт, Кронштадт!

— Давно там не были?

— С чего взяли? Совсем недавно ездил в Кронштадт, — Сорока даже глазом не моргнул, говоря это, — но Кронштадт город такой, что моряки по нему тоскуют всегда. По Питеру нет, а по Кронштадту тоскуют. Есть в Кронштадте нечто такое, что, — Сорока покрутил перед собою пальцем, — наматывает на себя, как на гребной винт, и держит, держит, держит! Не отпускает. Всю жизнь не отпускает… Вообще нет в России такого, к чему бы Кронштадт не был причастен.

— Даже к убийству царей?

— Бомба, которой убили Александра Второго, была изготовлена в Кронштадте. Лейтенантом Сухановым.

— Человек благородный, видать. Без дурных кровей.

— Может быть, и человек благородных кровей. Он был казнён. На казнь собрали весь гарнизон, а после казни гарнизон строем прошёл по могиле, и могилы не стало.

— Разве так можно? — Маша опять побледнела. Бледность ей шла. — Не иметь могилы! Это не по-российски.

— В Кронштадте всё можно. За это я его и люблю.

— Серьёзный город!

— В гербе у него — маяк и перевёрнутый котёл. Когда моряки Петра Первого ступили на Котлин — это остров такой, — там сидели мужественные шведские матросы и лопали из котла кашу с салом. Увидев русских, испугались и удрали. Кашу доели уже наши моряки. Теперь герба, я думаю, не будет. Времена другие.

— А в Кронштадте любят собак?

— Нет.

— Почему же? Милые бездомные существа.

— Бездомных собак в Кронштадте нет — только домашние да корабельные. Главной домашней собакой в Кронштадте был адмирал Вирен, комендант, ни дна ему, ни покрышки, извините меня, барышня.

— Да не зовите вы меня так! Из немцев?

— А лях его знает! Наверное, немец: уж очень он лют был, Вирен, ох лю-ют, — Сорока покачал головой. — Шкура, — произнёс и спохватился: он же не на матросском собрании находится, а у барышни в гостях. Пробормотал сконфуженно: — Извините, пожалуйста. Это всё неинтересно!

— Интересно, почему же! — Маша, протестуя, подняла ладонь.

Она была хороша, служанка Таганцева, и Сорока ощущал, что размякает, будто конфета в тепле, рождается в нём что-то печальное и сладкое одновременно. Была бы его воля — он сидел бы на этой кухне сутками. И не надо никакого чая.

Краем уха он засекал все звуки, все скрипы и вздохи огромной квартиры, слушал, а не раздадутся ли в прихожей шаги?

Как всё-таки сильна в человеке память, как перекручивает его, заставляет маяться и болеть, радоваться и ощущать себя счастливым. А всё невесть откуда! То ли из воздуха, то ли из тепла, рождающегося по-над сердцем, то ли из тока крови, то ли из дыхания. Ну почему человек печалится? Почему сам он, Сергей Сорока, всё повидавший и всё испытавший, распускает слюни, размазывает их, размякает, рассказывая о Кронштадте, хотя должен рассказывать совсем о другом.

Он боялся Кронштадта до того, как в него попал. Думал, что это угрюмый чёрный город, пожирающий людей: ведь столько слёз, столько проклятий, столько костей и жизней лежат на нём! А Кронштадт оказался светлым и мирным, совсем невоенным городком, вполне благополучным и добрым, если только не считать ситцевых и бархатных тротуаров, табличек у парков «Нижним чинам и собакам вход воспрещён», розг и гауптвахты Вирена и кулаков местных полицейских.

— О чём вы думаете? — спросила Маша, и Сорока сконфузился: чего же это он умолк?

— О собаках. Породы разные: лайки, терьеры, спаниели, дворняги — полно их, на людей не похожи, а имеют слишком много общего с людьми. Откуда это? Не знаю. Вирен был пёс облезлый, но дюже злой, — лай сиплый, со слюной, когда лаял, то захлёбывался. Жена у него тоже была собака, нашего брата моряка не считала за человека. Прозвище у неё было Кича. Премерзкая была баба, под стать своему кобелю. В семнадцатом матросы подняли Вирена на штыки. Ночью пришли домой. Кича трясётся, вся спесь из неё вытекла, дочки ревут, а Вирена нет. Нашли в туалете, там он прятался. В исподнем. Одна дочка у него храбрая оказалась, пошла на матросов. «Не троньте моего папаню, — закричала, — он у нас хороший». Матросы на это общим рыданием ответили — какой же он хороший?

— А он действительно… — Маша внутренне содрогнулась, это Сорока заметил по её глазам, — он…

— Он был настоящим зверем. Это больше, чем собака. Собака хоть и лает, но не всегда кусает, а этот кусал всегда. Столько нашего брата-матроса запорол — у-у-у, — руки у Вирена не то чтобы по локоть — по самое плечо в крови.

— Отчего такие дворяне разные: одни убивают царей, других за царя поднимают на штыки?

— Наверное, потому, что и боги, как и пророки, — нам не указ, — сказал Сорока и сам себя похвалил — хорошо выразился! — Их не мы родили, их нам дали сверху. А то, что сверху, подвергается ревизии. Но, побывав в разных странах, — Сорока не удержался, отвёл глаза в сторону и крякнул в кулак, — скажу честно, что более сговорчивого и более доброго человека, чем русский мужик, на белом свете нет.

— Это что же, русская баба — не чета русскому мужику? Разнодолица получается. Сейчас кругом говорят о равноправии, а женщину снова к печке, к кастрюльке, к поросёнку?

— Русские женщины — лучшие в мире, — отозвался Сорока — лучше их нет, барышня! Даю честное слово балтийского матроса.

— Верю, — Маша неожиданно смутилась, глаза её сделались робкими, увлажнились. Сорока отметил, что Маша вообще легко смущается, ему захотелось защитить её, прикрыть от ветра, от дождя, от напастей жизни и природы, отдать ей свой бушлат, свои сухари, и деньжонки, которые у него скопились за время разбоя, револьвер и вообще положить ей на колени свою лохматую голову и зареветь в голос.

Сорока не понимал, что с ним происходит. То же самое не понимала и Маша.

Она колебалась — рассказать Сороке о том, что недавно слышала или не рассказывать. Ведь если не рассказать, то с Таганцевым, наверное, может случиться что-нибудь очень плохое. Таганцева надо спасать.

Стыдливая розовина сползла с её щёк, Маша сделалась бледной, на крылышках носа выступили блёстки. Сорока встревожился: что случилось? Сделал движение к ней, но тут же остановил себя: а вдруг Маша поймёт его неверно? Откинулся назад, поглядел беспомощно по сторонам. Потом спросил — наконец-то догадался спросить:

— Барыш… Извиняйте, Маша, что-нибудь стряслось?

Маша, не отвечая, по-детски горько мотнула головой.

— Что? Может, помощь нужна?

— Вы к Владимиру Николаичу Таганцеву хорошо относитесь?

— Да как вам сказать? — Сорока неожиданно рассмеялся. Смех дробью скакнул к потолку, зазвучал сильно, громче обычного, в Сорокиных глазах возникла суматоха: а вдруг его смех обидит хозяйку? И он резко оборвал себя. — Разница между нами большая, — сказал он, — ваш барин вон где находится, — Сорока, вскинув руку, поболтал ею вверху, потом, чтобы увеличить высоту, привстал, — а я вот где, — с высоты Сорока стремительно нырнул вниз, забираясь чуть ли не под табурет, повозил рукой по полу, — вот где я! Как я могу судить с такой высоты о вашем барине? Для этого у меня нет обзора. Он для меня, как, собственно, и для вас, Маша, барин, а мы для барина соответственно работные люди. Чернь.

— Владимир Николаич — хороший человек.

— Может быть, может быть…

— Мне кажется, он в большую неприятность влез, — проговорила Маша и умолкла, шевельнула беззвучно губами — растерялась, она, похоже, засомневалась, решила не говорить больше ничего, хватит и того, что сказала.

Сорока всё понял и произнёс с пугающей ясностью:

— Я всё знаю!

Маша испугалась ещё больше:

— Откуда?

— От верблюда, — грубовато проговорил Сорока, улыбнулся Маше, — знаете, есть такое большое морское животное — верблюд. Плавает по морям, по волнам, любит тепло, питается рыбой и капустой, умеет реветь, плавать, читать листовки и играть в дудочку. Называется животное, повторяю, — верблюд. У нас в Кронштадте один такой живёт, я с ним общаюсь. Он выписывает английскую газету, и я от него знаю все новости.

— Вы всё шутите, а Владимир Николаич в опасности.

— Думаю, что эту опасность он сам себе придумал.

— Значит, сам виноват? — сделала вывод Маша.

— Сам виноват!

— Тогда как быть?

— Пойти в одно место и рассказать, — неожиданно для себя, не колеблясь ни единой секунды, сказал Сорока. Голос его зазвенел — настоящий металл, твёрдый голос решительного человека, в следующий миг он не сладил с собою, ведь разоблачение Таганцева коснётся и его, ощутил в себе глухую тоску, страх, решил отработать задний ход, но вместо этого произнёс горько: — Да, пойти и рассказать! Это будет самое лучшее дело.

— Тогда Владимира Николаича посадят.

— Так или иначе посадят, — Сорока чуть было не добавил: «И меня вместе с ним», но удержался — к чему это знать бедной служанке с нежным лицом? Такие вещи портят аппетит, фигуру, вызывают бессонницу. — Чем раньше сядешь — тем раньше выйдешь.

Машины плечи дёрнулись немощно, зажато, она притиснула ладони к вискам.

— Неужели это всё правда? Посадят?

— Как пить дать, — Сорока снова усмехнулся, — но не бойтесь этого, Маша. Человек из этой молотилки выходит очищенным. Что ваш барин… как его? Владимир Николаевич? Что он, что я. Главное не это, главное — жизнь продолжится. А от тюрьмы да от сумы никто не застрахован.

— Не-ет, — Маша отрицательно покачала головой, — не могу, не хочу. Не хочу, не могу-у!

— А пойти и рассказать надо, барышня! Видать, это так!

— Не могу, — она тоненько, затяжно заплакала, и Сорока нерешительно протянул к ней руку, провёл по плечу — он не знал, что женские слёзы могут так действовать. Они ведь бравого человека превращают в тряпку. Он хотел помочь ей, но не знал, как это сделать. Пробормотал:

— Мне уже всё… Время! Мне пора уходить, — сделал слабую попытку подняться с табуретки. Табуретка заскрипела под ним, шевельнулась, словно живая, и Сорока не смог подняться — бравый моряк был заякорен. — Моё время истекло!

Маша приподняла голову, передником вытерла глаза.

— Ладно, будь что будет, — сказала она, — я обязательно пойду и расскажу. Куда идти только?

— Думаю, в это самое, — у Сороки язык не поворачивался сказать, куда надо идти, он поморщился, одолевая самого себя, табуретка вновь шустро заездила под ним, — в это самое надо идти… в чека.

— А хуже точно не будет?

— Хуже ничего уже быть не может, барышня, — Сорока, наконец, поднялся, оправив на себе одежду, подумал, что теперь останется одолеть самое трудное. — Я могу ещё к вам наведаться?

— Конечно, — Маша нагнула голову. Сорока увидел белую, трогательно нежную в своей незащищённости шею и невесомые завитки волос, рассмеялся тихо, хотя это совсем уж противоречило правилам игры: многое в этой жизни — абсолютнейшая чепуха по сравнению с этой девушкой. Он понял, что сделал открытие. И это действительно было открытием. — Обязательно приходите, — добавила Маша.

Когда Сорока появился на квартире, его встретил Тамаев. Лицо тяжёлое, глаза настороженные. Увидев Сороку, потянул носом:

— Ну-ус! Бабцом от тебя попахивает! Не может быть, чтобы Таганцев сменил брюки на юбку. Не ухаживай за Таганцевым, не ухаживай! — Тамаев захохотал, потом, словно бы поперхнувшись, оборвал смех и спросил резко: — Как ты, Сорока, относишься к «чрезвычайке»?

— К чему-у?

— К чека!

— К чека? Никак!

— А если туда попадёшь?

— Постараюсь не попасть.

— Это как же?

— Очень просто. У меня для себя всегда два патрона припасены. На дне кармана брякают. Если ты не хочешь, боцман, попадать в чека, имей то же самое.

— Правильно мыслишь! Запас карман не трёт. Значит, так, ты сходил в город? Сходил. Теперь моя очередь. Сиди здесь с моряками и зри в оба. Понял? Ты за старшего.

Боцман побрызгал на ладони воды, обтёр ими, как щёткой, бушлат, на минутку задержался у зеркала. Глаза его стали довольными — боцман был в форме.

У него должна была состояться своя встреча — со Шведовым. Тамаев попросил её специально.

А Сорока не мог понять, что случилось с боцманом. У Тамаева даже голос изменился, наползли в него незнакомые добрые нотки, лицо начало лосниться, будто смазанное яичным белком, — уж не к кухарке ли какой-нибудь решил наведаться этот ходячий гардероб. Сороке сделалось неудобно, он-то сходил в гости в кухарке, а боцману нельзя?

Встретившись с Тамаевым, Шведов поглядел на часы:

— Времени у меня семь минут. Успеете?

— Успею, успею, я и за пять минут успею, — боцман заторопился, быстро взмок: он ощущал силу этого человека, от Шведова будто бы токи электрические, как от корабельной динамомашины, шли. Тамаева даже малость стало потряхивать.

Глаза у Шведова были жёсткие, они видели не только человека, его внешний рисунок, черты — они видели, что у человека внутри имеется, какого цвета кровь и здоровое ли сердце, не порваны ли где усталые жилы. И Тамаев, впервые за всё время пребывания в Питере, сжался: вот так джентльмен!

— Итак, что случилось?

— Подозреваю я одного, — боцман замялся, ухватил пальцами подбородок, стиснул его.

— Кого?

— Матрос один у меня в группе есть. Сорока его фамилия.

— А в чём конкретно подозреваете? Доказательства имеются?

— Если бы были доказательства, я б его под шумок на первой же операции хлопнул. А так доказательств нет. Подозрения есть.

— Что за подозрения? — Шведов спрашивал отрывисто, слова произносил чётко, будто подавал команды, — он весь был сложен из команд, из желания двигаться, действовать, и огромный грубый боцман вновь поёжился, подумал невольно о том, что упаси господь оказаться когда-нибудь у этого джентльмена на револьверной мушке.

— Сегодня, например, в город отпрашивался. А кто у него, спрашивается, в этом городе может быть? Ну что общего может быть у него с Таганцевым?

— Это я проверю. Есть факты!

— Жмётся, укромничает, ведёт себя по-разному — либо в тень лезет, либо, наоборот, открыто начинает нагличать…

— Это не факты, а голые эмоции. На голых эмоциях обвинения не строятся. Факты, факты! — жёстким нетерпеливым голосом потребовал Шведов, и боцман, стрельнув взглядом в сторону — опасался смотреть в железные глаза Шведова, — втянул голову в плечи, бушлат горбом поднялся над ним. Усы у него обиженно дрогнули: это что же, выходит, Шведов не верит ему, издевается, слова какие-то чудные, непонятные произносит: «эмоции»? Что за каша такая, что за горох — эмоции? Если горох, то обязательно мочёный и с сольцой.

— Если бы были у меня эти самые, — Тамаев покрутил пальцами в воздухе, — я бы не пришёл к вам, я бы его вначале прихлопнул, а потом бы пришёл с соображениями, а то нет этих самых… ну, как вы говорите? Но эта вот хреновина, — он похлопал себя по груди, там, где было сердце, — всё чувствует, любое изменение регистрирует. Манометр, как у механизма на лодке, когда она под воду ныряет. Не наш он человек — Сорока! Проверять его надо. А если прикажете убрать — уберу.

— Хорошо, — холодно произнёс Шведов, — я займусь вашим подопечным, — поморщился, сухое, с пергаментной желтоватой кожей лицо его сделалось старым и ещё более жёстким. — Но чутьё — это ещё не всё. Главное — напраслину не возводить. У нас пока не хватает людей, каждый на счету, каждый дорог. Но если окажется предатель, то, — Шведов указательным пальцем провёл черту в воздухе, — не медлить!

— Всё ясно, — просипел боцман и поправил пальцами усы: своё дело он сделал. Главное — предупредить, а там пусть разные головастые дядьки типа Шведова решают. Если они не решат, то пусть за дело возьмётся он сам и тихо, без разных докладов, без этих самых… — он пошевелил пальцами, — без мудрёностей всяких решит вопрос. Никто ему не помешает. — Благодарю за то, что снизошли и приняли, — сказал Тамаев и поклонился.

Шведов молча пожал ему руку.

Возвращался боцман на квартиру медленным расслабленным шагом. Приятно было пройтись каменным бережком канала, подышать влажным, пропитанным духом трав и деревьев воздухом. Воздух тут был, как в деревне — да, действительно, как в деревне, иначе откуда взяться такому щемяще-трогательному аромату скошенной травы, нежно-приторному духу цветущей липы — и совсем не верилось, что рядом, слева, сзади, спереди, вокруг находится огромный шумный город, шумит голодный люд, гикают извозчики, тарахтят автомобили и маршируют красноармейцы, — звуки сделались глухими, далёкими, а запах травы и деревьев усилился. Лицо боцмана распустилось, ослабло, он шёл вдоль канала, вяло пошевеливал пальцами, словно бы покручивал какую-то наборную комбинацию к судовому сейфу, и ни о чём не думал.

Ему было хорошо: красота, лепота, тишь и благодать, во рту сладко, будто съел медовый пряник, всё радует глаз… Какие ещё шурупы-винтики нужны человеку для полного счастья? Наверное, уже никаких — есть весь набор. Надо было спешить.

Впрочем, на квартиру Ромейко он всегда успеет… есть у него ещё одно дело, надо повидаться с Саней Брином, старым-престарым дружком — по давней, ещё времён Великой войны поре. Они тогда вместе служили в минной дивизии капитана первого ранга Колчака. Два дня назад Тамаев встретил Брина совершенно случайно и едва рот не разинул от неожиданности — вот те, бабушка, и серенький козлик, обмазанный вишнёвым вареньем!

Обнялись, расцеловались, съели по вобле, которой была плотно набита деревянная кобура Саниного маузера.

— А сам маузер где? — спросил боцман.

— Сдал, когда списывался с флота.

Тамаев крякнул невольно, подумал, что такие боевые люди, как Саня Брин, очень нужны в его группе, их просто не хватает, — ни с Сорокой, ни с этим самым, откинувшим копыта… с Красковым Саню Брина не сравнить.

Брина он нашёл в большой деревянной будке, принадлежавшей сторожу судов-маломерок, запрудивших устье одного из каналов, в пятидесяти метрах от Невы, куда вливался канал.

Сторож — старый безногий шкипер (бывший, естественно) с одного из маломерных судов — его посудина, кстати, тоже скреблась бортами о толпу таких же ржавых, помятых железных коробок, находилась под рукой, — взял Брина к себе в помощники и выделил ему топчан в своей деревянной конуре. Здесь Брин пока и обитал.

— Пойдём, побродим немного, — сказал ему боцман, — обсудим кой-чего…

Брин охотно поднялся с топчана.

— Подышать свежим воздухом никогда не вредно, — сказал он, — том числе и для здоровья.

Боцман решил продолжить обработку старого дружка и обязательно втянуть его в свою группу. Тамаев разумел так: человек, состоящий в крепкой организации, — это человек, а вне организации он — обычная мошка, которую ничего не стоит придавить пальцем большой руки: тюх — и мошки нету.

— И не надоело тебе, Саня, жить в этой дощатой конуре? — боцман на ходу ткнул пальцем себе за спину, туда, где осталась приветливая сторожка, приютившая Брина. — В нормальную квартиру переехать не хочешь?

— Хочу. Но как это сделать?

— Я тебе в прошлый раз объяснял… вступай в мою группу, будем вместе бороться с краснюками, с властью этой недорезанной и переезжай ко мне на квартиру. Не пожалеешь, Санёк!

В прошлый раз, обуреваемый желанием помочь Брину, боцман рассказал ему о «Петроградской боевой организации», о матросских группах, беспрепятственно проходящих через окно в Россию, о планах своих и, как показалось боцману, Брин заколебался… Тамаев попробовал дожать его до конца, но не дожал — что-то в Брине заколодило, он упёрся, словно бык рогами в плетень, замахал руками протестующее:

— Погоди, Тамаич, не дави так сильно. Дай очухаться и обдумать всё.

— Ладно, — уступил Тамаев, — давай отложим разговор до следующего раза.

Брин озадаченно почесал пальцем затылок.

— Устал я воевать, Тамаич, — наконец, произнёс он, — не хочется больше.

— То, что будет — это уже не война, — сказал Тамаев. — Большая война осталась позади.

Не знал боцман, что после прошлой встречи его разлюбезный друг Саня Брин размышлял недолго, а отправился прямиком на Гороховую улицу в «чрезвычайку» к своему давнишнему знакомому Виктору Крестову (знакомы они были с четырнадцатого года), где подробно рассказал о встрече с боцманом и намёках, совсем непрозрачных, которые тот делал. Крестов всё занёс на бумагу, потом, подумав, написал наверху печатными буквами «Протокол», внизу поставил лихую размашистую загогулину — свою роспись.

— Спасибо, Саня, что пришёл, — сказал он, — молодец! Трудовой народ тебя не забудет. Распишись вот тут! — Крестов ткнул ногтем в низ бумаги.

— Служу революции! — громко отбарабанил Брин, сделал, что требовал Крестов, и покинул «чрезвычайку».

Если бы об этом знал боцман, то особо бы не старался, скорее наоборот — бежал бы от дружка, как заяц от охотника, только длинные уши цеплялись бы за ветки кустарника.

— Вспомни прошлое, когда мы были вместе, — продолжал уговаривать приятеля боцман, — последний сухарь делили пополам, последнюю щепоть соли, кружку воды — всё пополам.

— Да, были времена…

— Давай и сейчас разделим!

— Да не готов я, Тамаич, понимаешь, не го-то-в! — громко, по слогам, с ударением на последней букве отчеканил Брин. — Хочешь, я тебя ещё воблой угощу? — он с треском распахнул кобуру маузера, подцепил пальцами за хвост воблу — последнюю, больше в кобуре не было, отдал боцману. — На! Цени мою доброту!

— Я ценю, ценю… А ты почему мою доброту не ценишь? Ведь я же хочу сделать как лучше, — Тамаев с досадой махнул рукой, покашлял недовольно в тяжёлый кулак и замолчал — не понимал он Брина, ну хоть убей, не понимал…

Протёр пальцами глаза, сощурился жёстко и нервно подёргал одним плечом, лицо его отреагировало на дёрганье, словно было связано с плечом некой верёвочкой, поползло в сторону, обвисло — боцман увидел что-то неприятное, или кого-то, кто заставил его физиономию так перекоситься.

Впереди, шагах в двадцати, под мостком, перекинутым через канал, укрывшись от света и дождя — от всего, что уготовила нервная Петроградская погода, стоял пацанёнок в широких штанах с отвисшими коленями и в длинном, с чужого плеча пиджаке, у которого были обрезаны рукава.

— Во враг! — произнёс Тамаев раздосадованно, сплюнул под ноги.

— Не враг, а оборванец — человек с ловкими руками. На расстоянии может у тебя, Тамаич, откусить пуговицы с бушлата, выдернуть револьвер из кармана, отстричь задники у ботинок, а у меня срезать кобуру вместе с воблой. Нам бы, Тамаич, с тобой такие руки…

— Да, цены бы нам не было, — согласился Тамаев.

Оборванец ловил рыбу. Удилище было ровным, тщательно вырезанным из черёмухи, тяжёлым — надо бы удилищу дать обвянуть, а потом ошкурить и высушить, трещины перетянуть кордом — цены бы не было такому удилищу! Леску оборванец свил из суровой нитки, вместо поплавка приспособил кусок коры.

— Хочешь, я тебе магазинный крючок подарю? — крикнул Брин оборванцу.

Тот оглянулся, но ничего не ответил — прекрасно понимал: какой же дурак за так отдаст магазинный крючок? У самого оборванца крючок сделан из горелого железного гвоздя, подобранного на старом кострище. Красноармейцы жгли костёр из ящиков, гвозди выбрали, но один, худой, чёрный, потерявший в пламени свою упругость, оставили в пепле. Оборванец отшлифовал его на камнях, довёл до блеска, заострил и куском напильника наметил бородку — постарался, чтобы было сделано всё, как на магазинном крючке.

— Ты что, боишься меня? — выкрикнул Брин и засмеялся.

Оборванец на сей раз даже не оглянулся — Брин и Тамаев для него не существовали; глаз у оборванца был острый, он сразу понял: эти люди не из тех, что вылавливают оборванцев, кормят-поят некоторое время, а потом помещают в некие лагеря, обнесённые колючей проволокой, именуемой коммунами, это обычные пришлые зеваки. Хотя вон тот сундук с усами оборванцу был знаком, где-то он встречал его раньше. Но где? Внутри у оборванца что-то нехорошо шевельнулось, он втянул сквозь зубы воздух и просипел тихо:

— Брысь!

По удилищу в руке пробежал ток, плавающий в воде кусок коры шевельнулся лениво, отплыл в сторону, будто его буксировал ветер, и оборванец легко, словно бы всю жизнь занимался только этим, подсёк рыбу, подёрнул удилище вверх и через несколько секунд выволок на берег тёмнобокую плотву.

— Ну и кар-рась! — захохотал Тамаев, похлопал себя по коленям ладонями, он, похоже, ощутил детский, давно забытый азарт, глаза его посветлели. Тамаев преобразился. — Ей-ей, кар-рась! Только чего это он у тебя такой чёрный, словно угля налопался? Чёрный, как ворона! А может, он не в воде, а в нефти плавает? Тут что, в канале-то, что налито? Нефть или вода?

— Вода, — ответил Брин, пытаясь найти в кобуре увязший магазинный крючок. Крючок у него был, и Брин хотел осчастливить оборванца, — чистейшая вода, которую, Тамаич, можно пить.

— А чего тогда карась такой чёрный?

— Не карась, а плотва, — поправил Брин.

— Всё равно!

Оборванец бросил на Тамаева колкий быстрый взгляд. Тамаев этого взгляда не заметил, Брин заметил.

— Плотва в смеси с севрюгой обретает чёрный цвет. Внешность у чёрной плотвы, как видишь, не фонтан, но вкус изумительный — имей это в виду, Тамаич! — Брин, наконец, нашёл крючок, отцепил его от тряпицы, посмотрел на боцмана и сделался серьёзным. — Рот, Тамаич, широко не открывай, пролётная галка накласть может, — сделал короткое движение, смыкая могучую нижнюю челюсть боцмана с верхней. — Вот так держи! Хорошо, если только галка, а вдруг буревестник с Маркизовой лужи прилетит? Да у него утроба, как у коровы.

Быстрыми точными движениями сняв плотву с крючка, оборванец хотел сунуть её в холщовый мешок, висевший на бечёвке, но вдруг засуетился, задрожал, маленькое бледное личико его сделалось морщинистым, старческим, он перекинул рыбёшку из ладони в ладонь, словно горячую картофелину, подул на неё, будто она была обжигающе-горячей, только что из костра, затем ногтем, который, видать, был у него острым, как ножик, вспорол плотвице брюхо, вытряхнул кишки с пузырём, присолил её малость — завёрнутую в обрывок газеты крупную соль он достал из мешка — и впился зубами в сырую рыбью мякоть.

Боцмана чуть в сторону не повело: сырую рыбу — бр-р-р!

А Брин похвалил оборванца:

— Правильно делаешь, парень! До ста лет жить будешь и никакая кондрашка не хватит: я, когда на севере плавал, тоже трескал сырую рыбу. От цинги, между прочим, единственное средство. Там, на севере, выбора нет, — сказал он Тамаеву, — не будешь есть сырую рыбу — подохнешь. В лучшем случае останешься без зубов, но это, друг, редкость. Большинство из нас подыхало, — Брин подождал, когда оборванец доест плотвицу, подошёл к мосту и протянул вниз крючок: — На, держи!

На этот раз оборванец поверил Брину, стремительно вознёсся по каменной стенке вверх, перемахнул через решётку, и не успел Брин отдать ему магазинную редкость, как Тамаев присел, словно бы для прыжка, и охнул:

— Парень, а ведь я тебя знаю, — поймал острый колючий взгляд оборванца и окончательно уверовал в то, что знает его. — Ты, парень, из Финляндии, верно?

Оборванец сделал несколько шагов назад, проговорил простуженно, гнусаво:

— Ошибаешься, дядя!

— Не-а, не ошибаюсь! Тебя Мишкой зовут?

Ничто не изменилось в лице беспризорника, только глаза стремительно сузились, обратились в недоверчивые чёрные щелки, и оборванец отрицательно мотнул головой:

— Нет, дядя, не Мишкой. Ошибаешься! — отступил ещё на несколько шагов.

— Ну, как же, как же! — боцман сделал шаг к оборванцу, протянул к нему руку, но не достал. — Тебя ещё мы угольной яме нашли. Было дело? А Красков над тобою опекунство взял, усыновил, помнишь? Было дело?

— Не было, не было, не было, — оборванец быстро-быстро замотал головой, сгорбился, худенькое некормленое тело его тряхнуло, будто от удара током, он развернулся и побежал по набережной прочь.

— К-куда? Стой! — закричал боцман, кинулся было вслед за оборванцем, но оскользнулся и еле-еле устоял на ногах. — Тьфу, малахольный! Понимаешь, пацана в бункерной яме нашли, усыновили, обогрели, одели, обули, накормили, а когда сюда уходили — под присмотром оставили. А он, видать, дёру из Финляндии дал.

— Дёру?

— Да, — перегнувшись через перила, боцман глянул под мост. — И удочку свою малахольный оставил.

— Перепугался. Здорово перепугался, — тихо, словно бы прислушиваясь к чему-то, произнёс Брин. — Удочка — самая главная его ценность. Бросил удочку. И крючок не взял. Ты прав, Тамаич, есть в нём что-то малахольное.

— И я говорю — малахольный! Тьфу! — боцман растёр плевок ногой, подкрутил усы, давая понять, что пора прощаться, старый дружок понял его точно так же. — Саня, встречаемся в четверг! Пароль запомнил? Приходи, о деле поговорим, о хорошем деле! — Тамаев хлопнул Брина ладонью по плечу, тот чуть не присел, и не оглядываясь, двинулся вдоль канала.

Удочка оборванца осталась сиротливо лежать на камнях. Брин аккуратно смотал её, оглядел крючок-самоделку, зацепил остриём за мякоть черёмухового удилища, пристроил так, чтобы удочку с набережной не было видно. Оборванца было жаль. Посмотрев Тамаеву вслед, произнёс коротко:

— Ну и с-сука же ты!

Тамаев долго соображал, сказать своим, что видал красковского паренька, или не говорить — что-то удерживало его, вызывало неприятное ощущение, потом решил: надо всё-таки сказать. И дело было не в том, что Тамаев боялся покойника Краскова — плевать, какого мнения тот будет о нём, не в том, что Сорока, которому Красков завещал своего огольца, станет кривить рот — на это вдвойне плевать: а вдруг молчание заденет других?

— Ты это… ты это, — сказал он, подозвав к себе Сороку, — не знаю, точно или нет, но мне кажется, я видел красковского оборвыша.

— Мишку?

— Он отрицал, что его зовут Мишкой. Я и так выпытывал, и эдак… Паренёк-кремень, что ни спрашивай у него — ни на что ответа нет.

— Где видел Мишку, боцман?

— Я не утверждаю, что это он, я говорю — больно похож.

— Скажи, где видел его, боцман? Сердюк-то ушёл в Финляндию, он обязательно постарается, ведь должен привести его. Придёт ни с чем.

— Когда придёт, узнаем, что ни с чем, тогда и займёшься поисками. А пока сиди, не рыпайся. Оборвыш — это иголка в скирде сена, как найти?

— И всё равно, боцман, найти его надо.

— И засыпаться! Це-це-це-це!

— Постараюсь, чтобы этого не было.

Сердюк пришёл ни с чем — притащил листовки, инструкции, письма от «друзей», деньги, а Мишку не привёл. Едва он отдышался, как Сорока подсел к нему с вопросом:

— Сэр Дюк, а что с Мишкой?

— Если бы я знал. Нет его. Исчез без следов, словно бы сквозь землю провалился. Вначале был на виду. Матросы его привечали, подкармливали, всё вроде бы тип-топ было, а потом Мишки не стало. То ли финские власти изловили, посчитав его беспризорником, то ли в неприятность попал — не знаю. Нет его — единственное, что могу тебе сообщить.

— Тамаев его видел три дня назад. Здесь, в Питере.

— Значит, утёк, — Сердюк улыбнулся, — а то уж мне совсем неловко было бы перед Красковым. Утёк — значит, жив. В парне — наша душа.

— Душа бродяги и моремана!

— А какая ещё может быть душа? Комок сала, прилепившийся к желудку, как у нашего Тамаева? Извини-подвинься! Ай да Мишель!

— Надо искать его.

— Надо. И найти надо!

Утром Сердюк вновь отправился в Финляндию — его сделали настоящим связным, а Сорока ушёл искать Мишку. Чуть ли не граблями проскрёб камни канала, на котором Тамаев видел оборванца, во все щели, что попались ему, заглянул, обследовал подвалы ближайших домов, но Мишку не нашёл — пусто было.

У боцмана на этот счёт тоже было своё мнение.

— Надо ли искать? — спросил он у Сороки. — Воришка, карманник этот твой Мишка! Помести его на корабль — он половину корабля уволокёт. По железке, по болту, по колёсику — в кармане, в желудке на берег вынесет!

— Слишком резко, боцман.

— А где ты собираешься его держать? Здесь, в квартире, под койкой?

— Да, в квартире под койкой.

— Ну ищи, ищи дырку от бублика. Только когда найдёшь — не отрабатывай задний ход.

Через четыре дня Сорока нашёл Мишку. Это был действительно тот оборванец, что ловил рыбу в канале.

Глава пятнадцатая

Костюрин ощущал молодой подъём и, несмотря на то, что каждую ночь приходилось объезжать посты, сидеть в засадах, а в последний раз — дважды участвовать в перестрелках, спать всего по три-четыре часа, усталости и не чувствовал.

Он словно бы заимел некие крылья, которые помогали ему перемещаться по пространству, был возбуждён, вдохновлён, при первой же возможности старался вырваться в Петроград — так не терпелось увидеть Аню Завьялову.

Костюрин влюбился. Влюбился, как мальчишка, безоглядно, втюрился по самые уши, даже больше — по макушку, его окружала атмосфера счастья, которую создали двое: он и она, Костюрин и Аня.

По вечерам, на заставе, во время чистки оружия — всякая последующая ночь могла оказаться горячее предыдущей, — Костюрин сосредоточенно скрёб пальцами шевелюру. И как же это так получилось, что раньше он не знал Аню? Лицо его делалось недоумённым, на крыльях носа появлялись капельки пота, а рот… рот сам по себе, глупо, расплывался в улыбке. Даже комары, от которых воздух делался тёмным и шевелился, будто живой, в такие минуты кусали Костюрина меньше обычного, вот ведь как.

Похоже, он нашёл человека, которого искал все эти годы, искал между боями, стрельбой на границе, переездами с одного места на другое, неурядицами, искал подспудно, порою не осознавая, а иногда вообще не задумываясь над тем, что делает, но искал, искал… И нашёл.

В этот раз день, когда ему снова удалось выбраться в Петроград, оказался испорченным — часов в девять утра зарядил мелкий, как пыль, холодный дождик, способный в несколько минут промочить человека до костей, солнце, которое в шесть утра занимало полнеба, растаяло в этом дожде, будто золотой леденец, было солнце и не стало его, но пылевидный дождик не остановил Костюрина…

Он заскочил домой. На шкафу у него давно пылился старый зонт с тяжёлой деревянной рукоятью, с такими зонтами доктора в непогоду ходили к своим пациентам, извлёк зонт со шкафа, отряхнул его и проворно вынесся на улицу: он опаздывал на встречу с Аней. Были бы лишние деньги, вскочил бы на рысака и подъехал бы, но денег не было ни лишних, ни нелишних, никаких, словом, но это обстоятельство нисколько не угнетало Костюрина. Он был молод, бодр, силён, он сделал революцию, ну а революция не бросит его… Да потом, в будущем, говорят, в эпоху коммунизма вообще не будет денег — ни затёртых, захватанных, сальных бумажек, ни ржавых монет. Человек будет свободен от всего этого буржуазного мусора…

Правда, чего Костюрину будет позволено — может быть, омаров с рябчиками? — а чего нет, он не знал, как вообще не знал, по какой дорожке пойдёт, покатится его жизнь, что будет с городом, в котором он сейчас жил, с огромной землёй, на которой свершилась революция, с людьми, знакомыми ему…

Впрочем, про себя и про Аню он кое-что знал и полагал (совершенно наивно для опытного человека), что с ними всё будет в порядке. Но будет ли всё в порядке через десять лет с ним, с Аней, с начальником пограничной разведки, с тем же председателем Петроградской «чрезвычайки» Семёновым — этого Костюрин не ведал.

Когда он подошёл к дому Ани Завьяловой, та уже ждала его: стояла на улице, покрыв голову очень модным среди Петроградской молодёжи красным беретом.

— Анечка! — кинулся к ней Костюрин, раскрывая на ходу зонт. — Не мокни под дождём!

Костюрин подозревал, конечно, что у Петрограда богатая история, но не думал, что настолько богатая — куда ни поставь ногу, всюду знаменитые места, связанные то с известными событиями, то с великими именами, каждый питерский уголок настолько связан с прошлым и так близок к нему, что даже дыхание перехватывает, внутри невольно возникает восторг, который потом сменяется, поскольку Костюрин умел брать себя в руки, тихим почтением. Он с восхищением смотрел на Аню — и откуда она так много знает?

— Как откуда? — недоумённо отзывалась Аня. — Из книг. По истории и искусству Питера выпущено много хороших книг. Вот окно, видишь, — она ткнула пальцем в стенку здания, на которой темнели запылённые стёкла нескольких рам, — оно называется окном Деламота. Был такой архитектор… Деламот.

— Заморский? — спросил Костюрин, критическим оком окидывая высокое строгое окно. — Не наш?

— Не наш.

— А у наших что, — у Костюрина разочарованно вытянулось лицо, — ума не хватило, чтобы такое окно сварганить? — Он приподнял зонт, чтобы защитить Аню от секущего сева холодной воды, ткнул пальцем свободной руки в «окно Деламота». — А? — Лицо у начальника заставы сделалось кислым, будто он случайно сжевал яблоко-дичок.

— Почему? Русские архитекторы тоже строили Питер, но работы оказалось столько, что они одни не могли справиться с ней. Воронихин, например. Гениальный человек, из крепостных, между прочим. Он — автор Казанского собора. Верно говорят, что без Казанского собора Петроград был бы наполовину пустым… Или вот — Захаров. Он построил Адмиралтейство.

— Хороший домик, — согласно кивнул Костюрин.

— Ни домик, а домище. Занимает целый городской квартал. Гигантский ансамбль, блестяще спроектированный… Ещё был архитектор Кокоринов.

— А этот что сделал?

— Возвёл здание Академии художеств. Ещё был Старов. Ещё…

Костюрин остановил Аню рукой, ошалело покрутил головой:

— Ой, всё, всё! У меня голова того… крýгом идёт, круг туда, круг сюда, — он спиной прислонился к углу дома, прикрылся зонтом. Пыль прекратила сыпаться с неба, кончилась её власть — впрочем, надолго ли? — но Костюрин продолжал держать зонт в руке.

Он издали заметил двух моряков, идущих навстречу, у одного из них, поменьше ростом, на голове плоским лихим блином сидела бескозырка с георгиевскими ленточками. Где-то он этих моряков уже видел. Но где? Надо обязательно вспомнить, где именно… Он сжал зубы, коротким решительным движением сбил на живот кобуру с наганом, проверил пальцами шлёвку: легко ли расстёгивается?

Аня заметила, как напрягся её спутник, и замолчала, глянула влево, потом вправо и тоже увидела моряков.

Один, который поменьше, поживее, имел приятные черты лица, на губах его играла снисходительная улыбка, лицо же второго было тяжёлым, глаза двумя кусками свинца поблёскивали под плошками плотных лохматых бровей, рот твёрдо сжат, квадратный подбородок выпячен вперёд. Аня поспешно отвела глаза в сторону — этот человек был неприятен.

А Костюрин все пытался вспомнить, где видел этих двух бравых любителей жареной кильки. Помял пальцами воздух, будто хотел что-то ухватить в нём. От того, кто был покрепче статью, с железной нижней челюстью, которой можно было пахать землю, словно плугом, исходило что-то очень недоброе, он был по самую маковку наполнен злой энергией, желанием сокрушать, разрушать, убивать. Поймав взгляд начальника заставы, моряк впился в него глазами.

Костюрин взгляда не отвёл, перекинул зонт из правой руки в левую, вновь потрогал пальцами кобуру, словно бы проверял, на месте оружие или нет, успокоенно вздохнул — если этот боров вздумает стрелять, он опередит его, выстрелит первым. И наган у него осечки не даст, на то он и наган — любимое оружие питерских сыщиков. В висках забрякало что-то, зазвенело. Костюрин сжал зубы, сопротивляясь звону и бряканью, дёрнул уголком рта — он понял, где видел высокого моряка с неприятным лицом, — пропускал его через дыру в границе. Ночь тогда была прозрачная, с тревожными птичьими трелями, видно было хорошо, моряк этот, держа в руке ствол, прошёл в двух метрах от Костюрина, сидевшего в засаде, остановился на несколько мгновений, огляделся настороженно, хищно и двинулся дальше. Костюрин хорошо запомнил его: ранее не встречал таких тяжёлых лиц. И Аня обратила на это внимание — вон как сжалась, в воробья превратилась, даже побледнела.

Моряк с тяжёлым лицом выпятил нижнюю челюсть ещё больше, хоть в деревню на пахоту его посылай. Он продолжал смотреть на Костюрина не отрываясь, сжал кулаки, разжал, сжал, разжал. Костюрин, также не отрываясь, смотрел на него.

Тамаев подошёл ближе, увидел наган, передвинутый Костюриным на живот, чтобы было удобнее выхватывать, повозил нижней челюстью из стороны в сторону, как боксёр, недовольный соперником, в нескольких шагах от Костюряна остановился и растёр подошвой невидимый плевок.

— Чего, командир, смотришь на меня, как на контрреволюционную гниду?

— А что, уже и смотреть нельзя, — мигом собравшись в кучку, взяв себя в руки, насмешливо поинтересовался Костюрин, — развалиться боишься?

Матрос в блиноподобной бескозырке, шедший рядом с громилой, потянул спутника за рукав, улыбнулся Костюрину виновато:

— Простите, товарищ командир, это — следствие контузии во время борьбы с беляками, — вновь потянул за собой спутника. — Пошли, Тамаич, не задирайся. Пошли!

— Ты же знаешь, Санёк, мои заслуги перед революцией, — заведённо сипел Тамаев, не унимался, он просто не хотел уняться.

— Знаю, знаю, — успокаивающе произнёс Брин, — заслуги твои велики, Тамаич, это отмечено самим товарищем Троцким…

— Тогда чего же он вылупился на меня, как на врага трудового народа?

— Пошли, пошли!

Теперь Костюрин вспомнил, где видел и второго моряка. В Петроградской «чрезвычайке», куда они ходили вместе с начальником разведки. Это было как открытие, от неожиданности на Костюрина даже оторопь напала, он виновато захлопал глазами.

Память на лица у него была профессиональная, как и положено человеку, охраняющему границу, один раз увидел — и всё, этого достаточно, чтобы запомнить на полжизни, а то и вообще на все времена. Глаз-ватерпас, в общем. Раз этот гвардеец был в Петрогубчека, отирался в коридоре, заглядывая в разные кабинеты, значит, он там работает… Мда, вот она, детская неожиданность: вместо сладкой каши — жидкая дрисня… Или наоборот. Тьфу! Костюрин вздохнул и отвёл глаза в сторону.

— Скажи, командир, что ты имеешь к революционному кронштадтскому моряку? — продолжал сипеть Тамаев, в защитном порыве он прикладывал к бушлату пудовые кулаки, будто некие непробиваемые нагрудные латы. — А?

— Проходи, проходи, моряк, — пробормотал Костюрин глухо. — Ничего я к тебе не имею… И знать тебя не знал!

— Тамаич, кончай косить зенками на рею, — наконец, разозлился Брин, — или я тебя оставлю тут одного, и тогда разбирайся с товарищем командиром, как хочешь. Если он просверлит тебе дырку в черепупке — будешь виноват сам!

Тамаев стиснул зубы, заскрипел, окинул напоследок Костгрина взглядом с головы до ног, мазнул кулаком по воздуху, словно молотом, и Брин поволок его дальше. Костюрин проводил моряков цепким запоминающим взглядом.

— Надо же, как просто, оказывается, можно испортить настроение, — жалобно проговорила Аня, — буквально на ровном месте. Кто эти люди, ты знаешь?

— Мне кажется, да.

— Кто?

— Давай не будем, Ань, ладно? Тем более я совсем не уверен, что не ошибаюсь… — Костюрин закрыл зонт и в то же мгновение вновь с треском раскрыл его: дождь-то, оказывается, снова начал пылить, валиться пронизывающей водяной пылью на землю. Ничего нет хуже такого мелкого противного дождя, хуже, наверное, бывает только затяжная зубная боль.

— Ладно, не будем, — примирительно проговорила Аня, она была покладистым ровным человеком, способным уладить всякий конфликт, и это устраивало Костюрина. Мужики вообще принадлежат к категории людей, которые больше тяжёлой раны, полученной в бою, боятся кухонных конфликтов, распрей у сковородки, пахнущей горелым луком, и скандалов по поводу неосторожно оставленных на сыром полу грязных следов. — Не будем, — вновь повторила Аня, и Костюрин лёгким движением привлёк её к себе.

Поцеловал в висок. Ощутил на губах горьковатый ровный вкус, вроде бы травяной.

— Ань, ты чем голову моешь?

— Сегодня — ромашковым отваром… Великолепно укрепляет волосы.

— А я-то думаю — что-то знакомое, но понять не могу… Оказывается, ромашка.

— Да, ромашка урожая прошлого лета, — сказала Аня, — последний сбор. Он — самый целебный.

— Аня, — произнёс Костюрин неожиданно сдавленно и замолчал. Что-то стиснуло ему горло, в висках вновь зазвенело, задзенькала там невидимая струна, нагнала в мысли тревоги, Костюрин помял пальцами вначале один висок, потом второй — хотел справиться с оторопью, но это ему не удалось. — Ань!

Аня удивлённо посмотрела на него. Костюрин помотал головой. Все слова, которые он знал, неожиданно пропали, их не стало, только что были они, и уже нет их, исчезли куда-то, в затылке также заплескался звон, лицо сделалось красным, он поспешно подхватил Аню под руку и повёл в сторону, противоположную той, в которую ушли моряки.

Старый Питер способен оглушить любого восприимчивого человека — трогательно-нежный город петровской поры, поры екатерининской и елизаветинской легко входил в любую душу, рядом с изящным соседствовали туповатые постройки времён Бирона и Анны Иоанновны, а чуть дальше — примечательные здания Растрелли, Фельтена, Соколова, Квасова и особенно — Кваренги, сумевшего раздвинуть времена и подняться над ними, каменные храмы эти делают Питер Питером. Ане были знакомы правила, которые использовали архитекторы, чтобы наделить городские дома уютом, теплом, даже не отапливая их, живым дыханием, и она начала рассказывать Костюрину об этих сложных, почти таинственных законах… Она была увлечённым человеком, делала это с вдохновением.

Костюрин продолжал молчать, лишь изредка кивал и молчал. Что-то происходило в нём, творилась какая-то реакция, он пребывал в своих мыслях, хотя одновременно умудрялся и слышать Аню — слышал всё до последнего словечка. Аня это видела и продолжала говорить.

А Костюрин думал о том, что, может быть, он неправ, может, улыбчивый морячок в бескозырке блином — скрытый чекист, пытался задержать своего тяжелолицего спутника, и ему надо было помочь? Хотя вряд ли он задерживал громилу — слишком уж по-приятельски они общались. Тут было что-то другое, происходила некая игра, в которой Костюрину не было места.

Но всё равно об этой встрече надо было сообщить начальнику разведки. Собственно, почему он думает о какой-то ерунде. И Аня говорит о ерунде, разговор их должен идти совсем о другом…

Они шли мимо изящной тёмной ограды, на которой чудом сохранилась, не облезла от дождей краска. Костюрин остановился и, кашлянув предупредительно, потянул к себе Аню, развернул её, чтобы быть лицом к лицу, прямо посреди тротуара, произнёс тихо, очень тихо и чётко, словно бы, находясь в засаде, подавал команду:

— Аня!

Та поняла, что сейчас произойдёт нечто важное, она услышит слова, которые ранее никогда не слышала, покраснела густо, а вот шея оставалась белой, словно бы краска смущения была ей противопоказана, впрочем, это продолжалось недолго, через несколько секунд краска поползла вниз. Костюрин сел на край ограды и вновь проговорил тихо и чётко:

— Аня.

— Да.

— Анечка, выходи за меня замуж, — с трудом произнёс Костюрин, пальцами развёл в стороны жёсткие крючки, слишком уж туго начали они сжимать ему шею, покрутил головой. Простые слова эти дались начальнику заставы слишком трудно, никогда ещё ему так трудно не было…

Аня неожиданно всхлипнула, переместилась к ограде. Прижалась к Костюрину, на несколько мгновений замерла, и Костюрин также услышал в собственной глотке всхлипы, вискам его сделалось теплее, похоже, они наполнились горячей свежей кровью. Наверное, это было от волнения, от крутизны полёта, который он совершил, от ощущения счастья, что находится совсем рядом…

А вдруг Аня откажет ему и исчезнет из его жизни навсегда? Костюрину захотелось закричать «Не-ет», он еле-еле сдержал себя… В жизни его в таком разе не останется ни одной светлой краски — всё исчезнет.

Этого Костюрин боялся. Аня тем временем подняла голову, глаза у неё были светлыми, словно бы в них натёк дождь, и произнесла коротко и тихо, неясный шёпот её поглотил шум улицы:

— Хорошо. Я выйду за тебя замуж.

Глава шестнадцатая

«Почему всё-таки Ладожский залив так небрежно назван Маркизовой лужей? — думал Чуриллов, ловя свежий ветер, дующий со стороны моря. Над водой летали голодные чайки, кричали возбуждённо, тоскливо — крики их были похожи на плач обиженных детей. — И кто окрестил залив так? Маркизова лужа, Маркизова лужа!.. Конечно, корыто довольно мелкое, но разве пристало так обращаться с заливом — составной частью моря?» — Чуриллов вытащил из кармана плоский серебряный пряник «Павла Буре», щёлкнул крышкой: Ольга опаздывала уже на пять минут.

«Любая перемена в общественной жизни — в общественной, а не в личной, путать нельзя, любая революция, любая социальная подвижка — это насилие. Почти всегда насилие, — молча поправил он себя, — и люди гнутся, иногда уступают: нет таких, которые готовно подставляют голову под нож, даже те, у кого в черепушке совсем нет мозгов, и те берегутся. Г-господи, да это же истина, ведомая каждому извозчику, каждому пацану, что же я о ней твержу? И кому? Самому себе! Всё перемешалось, всё перепуталось. Хаос, неразбериха, озлобленность, голодные лица, обмельчание! Куда мы идём? И как изменился человек, как изменился! Впрочем, есть две почти неменяющиеся категории людей, на которых не действуют ни кнут, ни пряник, ни революции, ни широкие масленицы — это политкаторжане и офицеры. Политкаторжане — из своих убеждений, офицеры — потому что давали присягу. Впрочем…» — Чуриллов сделал несколько шагов, чётко, как в строю, развернулся, снова сделал несколько шагов, пощёлкал кнопками кожаных перчаток. На лице его отразилось замешательство.

Если бы дело было в четырнадцатом или в шестнадцатом году, это утверждение вряд ли кто смог бы опровергнуть, и Чуриллов немедленно схватился бы за револьвер, если бы кто-нибудь вздумал в этом сомневаться, но сейчас, в двадцать первом лихом году… мда-а, тут есть повод для колебаний, есть над чем поразмышлять.

Он снял фуражку, ладонью причесал короткие жёсткие волосы. Кожа под волосами гудела, будто воспалённая, фуражка придавила волосы. Чуриллов чувствовал, что устал. Голова устала, тело, руки, — вон, волосы устали, всё устало. «Чёрт возьми, чёрт возьми, — подумал он раздражённо, помял пальцами одной руки пальцы другой, расправил кожаные перчатки, пощёлкал кнопками. Женщины, конечно, не офицеры, следить за временем и быть точными им трудно, но… Не надо раздражаться, — сказал он себе, — это привычка людей с плохим наследством, тех, что зачаты пьяной ночью, они — жертвы! А ты?» — спросил он себя. Усмехнулся. Борясь с невольной этой усмешкой, сжал крупные, хорошо прорисованные губы. Одна женщина сказала Чуриллову, что у него губы эльфа. Смешно! Эльф — воздушное создание, нежный мальчик… Другая женщина прошлась по его глазам, сказала, что у Чуриллова — глаза нильского крокодила.

Может быть, может быть. С одной стороны, он офицер, а с другой? С другой, может быть, целиком уйти в поэзию, вернуться в прошлое, в акмеизм, к «Аполлону», который, естественно, будет новым. Да, к «Аполлону» надо обязательно вернуться, даже если он останется военным, — оставить флот, красных со всеми их делами и продолжить дело жизни: исследовать душу человеческую и тех, кто о ней говорил, точнее, уже сказал своё слово — Шекспира и Рабле, Франсуа Вийона и Теофила Готье. Эти творцы создали достойные одежды, соткали плащи из своих учений, познали многое, но не всё. Всё познать могут только все, а отдельные люди, даже очень прозорливые — это лишь отдельные части знания. Детали!

Он уже начал подумывать, что Ольгу не дождётся, что-то у неё случилось, возможно, товарищ Горький объявил об общем собрании сотрудников «Всемирной литературы», которое нельзя было пропустить, либо произошло нечто иное в этом же духе — подвернулась нога, сломались каблуки у любимых туфлей, умерла бабушка, неожиданно вызвали в Смольный, в Москву, в Наркомпрос к Луначарскому, ещё куда-то, в общем, причин могла быть тысяча, но Ольга всё-таки пришла. Чуриллов услышал звенящий, словно бы наполненный серебром голос:

— Прошу простить меня за опоздание, очень прошу…

Было холодно. Чуриллов не только натянул на плечи чёрною морскую накидку (по форме царской поры накидку украшали две золотые львиные головы, но в нынешнюю революционную пору львы были не к месту, и Чуриллов заменил их обычными пряжками), но и взял с собою лёгкие кожаные перчатки, купленные когда-то в Париже; Ольга была тоже одета по погоде — в непромокаемый плащ, на голове у неё красовалась широкополая шляпа.

— Ещё раз прошу простить меня, — дыхание у Ольги, как после бега, было сбитым. — Спешила и опоздала, спешила и опоздала, — она подставила щёку для поцелуя.

— Что-нибудь случилось? — участливо спросил Чуриллов.

— Ничего особенного. Один переводчик-француз должен был привезти рукопись. Но, увы, — ни рукописи, ни переводчика.

Чуриллов засмеялся.

— Французы, они такие. Пообещают луну в кармане принести, а приносят скорлупу от раздавленного куриного яйца либо вообще ничего. И обязательно сопровождают свой приход громким возгласом: «Да здравствует республика!»

Ольга взяла Чуриллова под руку. Спросила буднично, как будто речь шла о вещах третьестепенных, её совсем не касающихся:

— Ну как дело обстоит с заданием?

Чуриллов локтем прижал к себе Ольгину руку:

— Всё в порядке. Отчёт могу вручить хоть сейчас. Здесь, прямо посреди улицы.

Ольга на ходу потянулась, отогнула край широкополой шляпы и поцеловала Чуриллова в щёку.

— Большой молодец, однако!

В простом возгласе этом сквозило восхищение, и Чуриллов, который ещё минуту назад сомневался в том, правильно ли он поступает, собирая сведения о мощи красного флота, разом перестал сомневаться, в нём словно бы что-то обрезало: ведь сведения эти из России никуда не уйдут. Они тут и останутся, но зато щедро послужат тем, кто новую власть так и не признал… Чем, собственно, старая власть была хуже? Объясните! Причём соображения насчёт того, что одним нравится поп, другим попадья, а третьим поповская дочка, тут не проходят — это всё наносное, неубедительное, мнимое… Чуриллов вздохнул и произнёс сварливо-шутливым тоном:

— Сам знаю, что молодец!

— Отчёт надо отдать не мне, не мне, дорогой…

— А кому? Тому мужику, который похож на треску с плоской физиономией? — Чуриллов вспомнил самодовольного хищного человека, поселившегося в Ольгиной квартире, и неожиданно ощутил — сейчас он сорвётся. Чтобы не сорваться, начал шептать про себя молитву. Ольгин голос ушёл от него куда-то, стих, стал неприметным, звучал теперь едва слышно. Словно бы Ольга находилась далеко-далеко.

— Не надо так грубо, Олег, — огорчённо проговорила она, но Чуриллов почти не слышал её: он творил молитву и гасил в себе вспышку гнева.

Через несколько секунд Ольгин голос восстановился, зазвучал сочно, и вообще восстановились все звуки, шумы, шорохи, голоса. Чуриллов виновато улыбнулся этой женщине и проговорил тихо:

— Прошу простить меня!

Дав понять, что прощает своего непутёвого спутника, Ольга вздохнула глубоко — так вздыхают заморенные жизнью женщины, на которых Ольга никак не была похожа, и, поправив поля своей роскошной шляпы, сказала Чуриллову:

— Отчёт мы, пожалуй, вместе отнесём Таганцеву, руководителю нашей организации…

— Таганцев, Таганцев… — Чуриллов наморщил лоб. — Очень знакомая фамилия.

— Отец его — академик, в прошлом — сенатор, гражданский генерал… Да и сам Владимир Николаевич — личность неординарная. Молодой профессор, которому прямая дорога в академики… А может, и дальше — в президенты Академии наук…

— Ну что ж, к Таганцеву так к Таганцеву…

Таганцев понравился ему — мягкий, интеллигентный, обходительный, приветливый, типичный «штрюцкий», как писатель Куприн называл людей, которые на плечах своих никогда не носили погоны. Круглое лицо, украшенное искренней улыбкой. Рука у Таганцева была крепкая, совсем не «штрюцкая».

— Проходите, прошу вас, — встретив гостей в дверях, негромко произнёс «штрюцкий» Таганцев. — Вы, Ольга Сергеевна, проходите первой, вы знаете… — выкрикнул, не оглядываясь, себе за спину: — Маша! Сообрази-ка нам чайку. На всех. Если есть настоящий, то сообрази настоящего!

— Есть немного, — донёсся с кухни женский голос.

— Вот и отлично, — обрадованно проговорил Таганцев. — На четверых.

«На четверых, — невольно отметил Чуриллов. — А кто же четвёртый? Нас с хозяином — трое. Горничная, что ль?»

— Проходите, прошу, — повторил приглашение Таганцев, плавно провёл рукой по воздуху, словно измерил пространство, наделяя каждого из пришедших его долей.

Чуриллов первым проследовал в глубину просторной квартиры, отодвинул портьеру, отделявшую большую строгую комнату от прихожей, пахнущую, как ни странно, молодыми яблоками, хотя их пора ещё не наступила. Чуриллов только сейчас заметил, что прихожая тоже пахнет яблоками, и сощурился от осеннего сумрака, царившего в этой комнате. Раньше такие комнаты было принято называть залами, и каждая приличная квартира просто обязана была иметь свою «залу».

В центре «залы», за овальным с резными лаковыми ножками столом, сидел человек, которого Чуриллов меньше всего ожидал увидеть здесь, но, как говорят, тесен мир и неприятен он, — это был Шведов. Костлявые, словно бы вырезанные из дерева, руки Шведова лежали на столе, плоское лицо было бесстрастно. Чуриллов ощутил, что внутри у него по жилам вместо крови пробежал острекающий холодок. Он вежливо поклонился Шведову.

Тот неспешно наклонил голову в ответ. «А он действительно выпилен из дерева, — невольно отметил Чуриллов, — и физиономия у него — тресочья, я был прав…»

Таганцев и Ольга вошли в «залу» следом, чинно расселись за столом.

— Олег Семёнович, вы знакомы с нашей организацией, с программой, с планами? — спросил Таганцев, сцепив пальцы в один большой кулак и водрузив этот кулак на лакированную поверхность стола, как гетманскую булаву. — С людьми нашими? Шведова Вячеслава Григорьевича вы, я вижу, знаете?

— Так точно, — коротко ответил Чуриллов.

— В нашу организацию входят выдающиеся представители русской науки, представители передовой интеллигенции, офицерства, — Таганцев многозначительно глянул на Шведова, потом перевёл взгляд на Ольгу.

«Чёрт побери, какой слог! — Чуриллов чуть приметно качнул головой, губы у него дрогнули в вежливой улыбке. — Как у барина, залезшего на телеграфный столб. Эх, Ольга, Ольга… Во что же я в результате оказался втянут?»

— В наших рядах — Лазаревский Николай Иванович, профессор, сенатор, виднейший русский юрист, Тихвинский Михаил Михайлович — учёный-нефтяник, химик с мировым именем, Козловский Виктор Михайлович — геолог, князь Ухтомский Сергей Александрович — скульптор, капитан второго ранга Василий Иванович Семёновский — может быть, он вам встречался где-нибудь в морях-океанах?

Фамилия была знакомая, вполне возможно, что капитан второго ранга Чуриллов с ним и встречался, но в императорском флоте было немало капитанов второго ранга, знать всех лично было мудрено, поэтому Чуриллов отрицательно качнул головой.

— Юлий Петрович Герман… Видите, Олег Семёнович, я называю вам имена своих ближайших сподвижников, не скрываю их, делаю это не боясь. И всё потому, что верю вам, — Таганцев дружески поклонился в сторону Чуриллова. — И Вячеслав Григорьевич верит…

Последовал поклон Шведова.

«Тьфу, императорский дворец, не иначе. Версаль, настоящий Версаль, — отметил про себя Чуриллов. — Сплошные реверансы».

— У нас есть боевые группы, есть оружие, есть поддержка… нас поддерживают правительства нескольких стран, — сказал Таганцев, — мы верим в нашу победу, но… есть и «но». Кто может нам противостоять? Красноармейцы — раз, рабочие дружины — два, чека — три… Кто ещё? Флот? Вот тут бабушка надвое сказала, и вы это знаете лучше меня. Зимнее восстание кронштадтцев очень хорошо продемонстрировало это всему миру, — Таганцев загнул два пальца, потом, поразмышляв немного, загнул ещё один палец, четвёртый. — Нам важно знать про флот всё, в частности про Кронштадт. Корабли, береговые орудия, их калибр, иное вооружение, настроения матросов и так далее… Тут мы рассчитываем на вашу помощь, Олег Семёнович.

Чуриллов вздохнул, затем расстегнул пуговицу кителя и полез во внутренний карман.

— Я тут разведал кое-что, — сказал он, доставая бумагу, — хотя в Кронштадте есть места для меня совершенно недоступные.

— Полноте, Олег Семёнович, — неверяще проговорил Таганцев. — Впрочем, что сможете сделать, то и сможете, мы будем всему рады, всяким сведениям о Кронштадте, даже малым, — произнёс он неожиданно жалобно, словно бы боялся натолкнуться на отказ Чуриллова.

Шведов протянул через стол свою длинную костлявую руку, дотронулся ею до руки Чуриллова и произнёс сухо, почти бесцветно:

— Вы выполняете свой долг, Олег Семёнович, долг русского офицера. Честь и хвала вам.

Таганцев взял у Чуриллова бумагу, которую тот достал из внутреннего кармана кителя, проворно поднялся со стула:

— Одну минуточку, — проговорил он озабоченно, — всякая работа требует, чтобы за неё рассчитались…

«Господи, куда меня затягивает течение? — с тоской подумал Чуриллов, поняв, что сейчас произойдёт. Всю жизнь с презрением относился к шпионам и вдруг сам становлюсь им… Да нет же! Это больше — это предательство!»

Таганцев открыл скрипучую дверцу секретера, достал оттуда пачку банкнот.

— Прошу вас, возьмите, — он протянул пачку Чуриллову, — тут денег немного, но и они могут пригодиться.

Чуриллов протестующе качнул головой — деньги никак не входили в его планы. Да и что нынешние деньги? Мусор, ни на что не годный, бумага с пустыми картинками, тьфу с запахом шоколада, воздух…

— Понимаю, — произнёс Таганцев сочувственно, — вопрос офицерской чести…

Чуриллов взял деньги небрежно, не считая, сунул их во внутренний карман, не осознавая в тот момент до конца, что делает; впрочем, он чувствовал: без последствий этот поступок не останется, в будущем ведь всё непременно отзовётся, всякий лёгкий нынешний звон обратится в колокольный гул, всё вырастет многократно, в прогрессии необычайной, но всё равно он не мог даже предполагать, во что это выльется. Но пока ничего не было, пока он просто взял деньги, на которые можно было купить полтора каравая хлеба и коробок спичек.

— Очень хорошо, очень хорошо, — благодарно засуетился Таганцев, — здесь двести тысяч, — видя, что Чуриллов поморщился, Таганцев сделался ещё более суетливым. — Не обессудьте, Олег Семёнович! И вот ещё что, — он протянул Чуриллову листок, — оставьте, пожалуйста, вашу роспись.

— Вот уж чего не хотелось, так не хотелось этого, — глухо пробормотал Чуриллов, ему показалось, что в этой просторной квартире совсем нет воздуха, нечем дышать.

— Вы поймите, Олег Семёнович, я ведь тоже лицо ответственное, с меня тоже отчёт требуют. А, голубчик!

— Значит, долговая расписка… Кабала!

— Полноте, Олег Семёнович, какая же это долговая расписка, какая кабала?

— Мне уж лучше вообще не брать у вас денег.

— Но я не хочу, чтобы вы свои скудные средства тратили на наше общее дело. Для общего дела есть общие деньги.

Чуриллов помолчал немного, потом взял перо и стремительно, оставляя на бумаге кляксы, расписался.

…Пролётка стояла на улице. Шведов первым взобрался в неё, сел напротив Ольги. Ольга улыбнулась ему, и эта улыбка вызвала у Чуриллова ощущение тревоги, потери, он тихо сел рядом с Ольгой, пытаясь прогнать от себя и тревогу, и ещё некое чувство, которое обычно возникает у больных людей. Всякий больной человек обладает повышенной проницательностью. Чуриллов подловил себя на этом и постарался также освободиться от лишней шелухи; Ольга ухватила его за руку:

— Вы молодец, Олег! Вы поступили очень благородно.

Чуриллов и Шведов проводили Ольгу в контору, в редакцию «Всемирной литературы». Чуриллов хотел позже уйти, но Шведов мягким голосом предложил ему:

— Давайте немного пройдёмся.

Чуриллов согласился: в конце концов, отношения можно будет выяснить. Пешком двинулись в сторону Михайловского замка — надо было размять ноги, подышать воздухом.

— Интересно, вернётся когда-нибудь старое спокойное время? — задумчиво произнёс Чуриллов.

— Несомненно! Царя только не будет, всё остальное возвратится. И лихие русские праздники, и дым маслениц, и песни — не эти дурацкие «Смело, товарищи, в ногу», а настоящие песни. Не абракадабра, совершенно лишённая смысла, а «Москва златоглавая»… «Смело, товарищи, в ногу»… Вы что-нибудь понимаете?

— Да, текст мог бы быть и получше, — согласился Чуриллов, обладающий чувством точных слов, рифм, языковой музыки.

— Вернутся песни нормальные — благородные романсы, трагические народные, вызывающие горечь, тоску, удалые цыганские, блатные, без которых не обходится ни один кабак… Всё это нужно — всё! А если получится перекос, то скоро и за чаркой водки будут петь «Смело, товарищи, в ногу». Глупое время, глупые нравы, глупые песни!

— Нет, время неглупое, — не согласился Чуриллов, — иначе оно не смогло бы пролить столько крови. Время страшное.

— Глупое время легко становится страшным, ум всегда останавливал кровь, безумие — лило её.

— Что ж, всё зависит от точки зрения.

— Скажите, вы любите Ольгу? — неожиданно спросил Шведов, и у Чуриллова от этого вопроса внутри возникла щемящая тоска, он замедлил шаг и печально улыбнулся, потом помотал в воздухе рукой:

— Вопрос не вяжется…

— Понимаю, — не дал ему договорить Шведов, — вопрос бестактный! Прошу извинить меня!

Лицо у него стало резким, угловатым, в несколько секунд обрело боевую беспощадность, и Чуриллов подумал о том, что Шведов — из тех людей, что рождены убивать.

— Конечно, я люблю Ольгу, — звонко, будто мальчишка, произнёс Чуриллов. — А вы?

— И я люблю! — не замедлил отозваться Шведов. — Выходит, мы с вами соперники.

Чуриллов промолчал.

— И вместе с тем нет: мы с вами соперники и мы с вами соратники, — хищно улыбнулся Шведов. Улыбка его не предвещала ничего хорошего, губы сложились в две твёрдые прямые складки — рот взяло в рамку. — Ну да Бог со всем этим. Разберёмся, рассудимся, разойдёмся, — произнёс он примиряющие слова непримиримым тоном.

— И то верно, — согласился Чуриллов. Ему хотелось перевести разговор в другое русло, может быть, даже распрощаться и уйти, но что-то прочно держало его около Шведова, будто этот приветливый, нестарый и опасный человек обладает некой таинственной силой. Он провёл рукой по пространству, по строгим старым зданиям, помнящим ещё Екатерину, по мокрой, тускло поблескивающей каменной мостовой и произнёс печально и глухо: — Неужели когда-нибудь всего этого не станет?

— Очень даже скоро, — пообещал, усмехнувшись, Шведов.

— Всё-таки есть в вас, Вячеслав Григорьевич, что-то такое… — Чуриллов покачал головой.

— Вы поэт, вы причастны к божьим высям, к мировому духу, — начал Шведов, но Чуриллов оборвал его:

— Это что, насмешка?

— Нет, это истина, — Шведов даже не обратил внимания на резкий тон Чуриллова, — а я военный, я профессионал только в одном деле, в своём, и мне знакомо лишь то, что находится на земле. Зайдёмте сюда, Олег Семенович! — Шведов неожиданно свернул в гулкую длинную подворотню, такую глухую и непроглядную, что Чуриллов сразу решил: в этой вязкой темноте был ограблен и прикончен не один несчастный. Кричать и звать на помощь бесполезно, всё равно никто не придёт, каждый отсидится в своём укрытии, задвинув поплотнее засов.

— И куда же это вы меня? — спокойно поинтересовался он.

— Сейчас увидите!

Они вошли в затенённый мрачный подъезд, пахнущий кошками. Шведов чиркнул спичками и с ругательством «Чёртов дворник, совсем мышей не ловит!» посветил, по растрескавшимся бетонным ступеням ловко соскользнул вниз, пригласил Чуриллова за собой, с ходу легко попав ключом в ушко замка, открыл дверь влажного душноватого подвала и, когда Чуриллов вошёл, задвинул за ним засов.

«Бетонный мешок, — без всякого страха подумал Чуриллов, — приют какого-нибудь душегуба, перешедший в наследство Шведову».

— Извините, здесь тоже нет света, — сказал Шведов, — потерпите немного! — он зажёг ещё одну спичку, посветил.

В подрагивающем слабеньком пламени Чуриллов увидел огромный подвал с циркульным потолком, электрический патрон, качающийся на коротком шнуре. Лампочки в патроне не было, тень от шнура была гибкой, подвижной, похожей на верёвку, переброшенную через деревянную перекладину. «Осталось только сделать петлю», — подумал Чуриллов.

В стенке подвала была сделана ещё одна дверь. Шведов открыл и её, за первой дверью шла вторая, также с замком, на неё Шведов потратил несколько секунд, бесшумно распахнул и щёлкнул выключателем.

Второй подвал совсем не походил на первый, он был сухой, ухоженный, длинный. В углу мешками были прикрыты ящики, которые не перепутаешь ни с какими другими, — это были ящики с оружием. Рядом стояло два широких тяжёлых стола, покрытых истёршимся зелёным сукном. Столы были доставлены сюда из какого-то солидного присутствия и переменили немало хозяев: добрый десяток чиновников, если не больше, истёрли, сидя за ними, рукава и брюки.

— Как вы думаете, что это? — спросил Шведов, снимая перчатки.

— Арсенал.

— Почти угадали. Это наш тир, стрельбище. На поверхность не проникает ни один звук, хоть бей из пулемёта. Проверено!

— Но обычное удушье подвала не чувствуется, не то, что по соседству. Значит, здесь имеются хорошие вентиляционные колодцы.

— Есть. Они выводят прямо в небо.

— «В небо!» — Чуриллов невольно поёжился, посмотрел в сухой потолок этого глубокого подвала. Всё-таки странная вещь: подвал рядом — сырой, чахоточный, человек в нём потеет, задыхается и быстро слабеет, обращаясь в мышь, в моль бесцветную, а здесь — воздух, как на улице, свежий, профильтрованный, осушенный. И отделяет-то один подвал от другого всего-навсего крохотный тамбурок с двумя дверьми.

— Здесь мы упражняемся в стрельбе, скоро будем тренировать наших боевиков, — сказал Шведов. — Хотите прицелиться в мишень?

В конце подвала, около длинной зауженной кверху стены, стояло несколько фанерных мишеней — вырезанных по пояс людей.

— Почему бы и нет? — приподнял плечи Чуриллов.

— Самое милое дело — врезать неприятелю по бюсту, — сказал Шведов, — чтобы было два пальца ниже соска.

Сбросив с себя шинель, Шведов остался во френче — гибкий, ловкий, выглядевший моложе своих лет, деловитый, у него всё спорилось в руках, всё пело, за что он ни брался. Из-за пояса он вытащил короткий, с толстым, словно бы обрезанным стволом, револьвер — Чуриллов слышал, что такие машинки за океаном носят полицейские, — положил на стол, на сукно. Чуриллов только сейчас увидел, что сукно сплошь в пятнах, оно даже блестит, — значит, немало оружия перебывало на нём, и вообще, в этом подвале, если принюхаться, отчётливо пахнет порохом. Стрельбище, тир! Из кармана френча Шведов достал несколько патронов, высыпал на стол.

— Одуванчики, — произнёс он без улыбки, хотя патроны одуванчиками может прозвать только лёгкий весёлый человек, — быстросгорающие одуванчики. Жаль, на лугу только не растут. Будете стрелять из моего, или я дам ещё один револьвер? У вас ведь оружия нет?

— Не балуюсь, — сухо ответил Чуриллов, — вы правильно заметили: поэту — перо, солдату — патроны.

— Извольте тогда персональную фузею, — Шведов извлёк из стола старенький длинноствольный револьвер, Чуриллов с первого вгляда определил — бельгийский, с хорошим центральным боем. Эта игрушка будет работать до тех пор, пока не источится боек, а в стволе не образуется дырка. — Патроны у нас одинаковые.

С клацаньем разъяв ствол, Чуриллов вложил в пустые холодные дульца барабана четыре патрона. Спросил:

— Сколько выстрелов будем делать?

— Как и положено — пять!

Чуриллов воткнул в свободное дульце ещё один патрон, сомкнул револьвер и большим пальцем оттянул мягкую податливую собачку. «Ослаб взвод, надо подтягивать пружину. Со слабым взводом легко дойти до самострела».

— Бью в среднюю мишень, в горло, — Шведов прислонился к столу, неторопливо прицелился и выстрелил.

Мишень, в которую он стрелял, была украшена лицом известного человека — грубой чёрной краской, косо, будто на детском рисунке, была обозначена линия рта, двумя тычками кисти были намечены два глаза, линия подбородка тоже была кривой, и бороденка была кривой, посреди имела глубокую раздвоину.

— Всё. Нет товарища Троцкого. Теперь стреляете вы, — сказал он. — Вы куда будете бить?

— Туда же, куда и вы — в Троцкого, в горло ему, в ваше попадание, — Чуриллов неторопливо прицелился. Он не думал копировать Шведова, но получилось, что скопировал. Шведов это заметил, вокруг рта у него тут же образовалась жёсткая рамка. Чуриллов плавно нажал на собачку. Пуля с визгом прошила пространство подвала, из дырки, оставленной пулей Шведова, вытек лёгкий дымок — Чуриллов вогнал свою пулю почти туда же, отступив лишь на несколько миллиметров.

— Вы — великолепный стрелок! — похвалил Шведов.

— Случайное попадание, — спокойно произнёс Чуриллов, — второго попадания может и не быть.

— Теперь стреляйте вы первым, я за вами. Куда будете бить?

— У нас, как в бильярде, Вячеслав Григорьевич, не кажется вам? Прежде чем ударить, обозначаем шар и лузу, — Чуриллов улыбнулся. — Соседняя мишень, товарищ Ленин… Бью вождю большевиков в правый глаз.

На этот раз он выстрелил навскидку, стремительно, как когда-то на флоте, когда приходилось с десантом высаживаться на берег — во время операции не много выпадало минут для быстрой стрельбы, выигрывал тот, кто оказывался проворнее. Пуля вошла точно в правый глаз газетного портрета Ильича — вместо лукавого чёрного глаза теперь зияла весёленькая серенькая дырка.

— Отличный выстрел! — похвалил Шведов.

На сей раз произошло обратное — Шведов скопировал Чуриллова. Жёстко сжав веки, вскинул руку — револьвер у него целиком поместился в пальцах. Чурриллову почудилось, что стрелял Шведов прямо из руки, и в тот же миг из пальцев вымахнуло пламя. Пуля всадилась точно в серенькую круглую дырку, заменившую Ильичу глаз.

— Отличный выстрел! — в свою очередь похвалил Чуриллов.

— Прошу — следующий! — предложил Шведов.

— Ну что ж, продолжим… Левый глаз той же мишени, — Чуриллов опять выстрелил навскидку, пуля прошила фанеру на палец ниже глаза. Чуриллов с досадой поморщился.

Вскинув руку, Шведов выстрелил из кулака, вышиб пулей левый глаз в мишени.

— Браво! — Чуриллов положил револьвер на стол и захлопал в ладони. — У вас есть чему поучиться.

— Если только этому, — спокойно проговорил Шведов. — Вы слышали что-нибудь про русскую рулетку, Олег Семёнович?

Опять разговор о русской рулетке… Тьфу!

— Одни говорят, что это бесшабашное занятие смелых людей, оставшихся без дела, другие — что в русскую рулетку люди играют с горя, когда всё потеряно — нет родины, нет денег, боги порубаны саблями, а ангелы отравлены и притом ничего нет и ничего святого не осталось, третьи считают, что русская рулетка — удел спившихся офицеров, четвёртые — что в неё играют только с тоски! Признаться, я только слышал о ней, но ни правил, ни условий — ничего этого не знаю.

— Если мы с вами, стоя на коленях перед Ольгой, не сможем разойтись, нам придётся сыграть в русскую рулетку, Олег Семёнович! Вот так, — Шведов разъял револьвер, выколупнул из барабана пустые гильзы, вытащил один целый патрон и один — с ярким медным задком и жёлтым весёлым зрачком капсюля, — оставил в дульце барабана. Резко крутнул барабан и в тот же миг захлопнул ствол. — Теперь пожалуйста дуло к виску.

— Господи, да я давно готов, — выдохнул Чуриллов, — зачем же ждать? — Он разъял свой длинноствольный револьвер — бельгийская машина была менее ухожена и вычищена, чем шведовский бульдог, но всё равно работала безотказно, — выковырнул три пустых гильзы, затем поддел ногтём застрявший целый патрон, в барабане остался один патрон, как и у Шведова. — Зачем же медлить? Ведь всё равно придётся стреляться, Вячеслав Григорьевич! В данном случае русская рулетка лишь задачу облегчает. Это ведь одна из форм дуэли.

Он заметил, что у него дрожат, приплясывают пальцы, стиснул зубы, отрезвляя себя, и мигом успокоился. Поднял глаза на Шведова, увидел, что у того рот в рамочке — то ли усмехается, то ли горюет, не понять, — в резких прямых складках мерцает пот: значит, и Шведов волнуется, значит, и его проняло.

— Пожалуйста, один патрон оставляю в барабане! — Чуриллов с клацаньем сомкнул ствол. — Кто первый — вы или я?

— Как хотите, — просто сказал Шведов. — Начинал стрельбу в этом тире я. Я её и закончу. Делаем по одному выстрелу. Олег Семенович, только по одному, — наши головы, наши руки и наши глаза ещё нужны «Петроградской боевой организации». Ну а если не повезёт, то… Что ж, чему бывать, того не миновать.

«Чёрт знает что происходит! Докатились, доигрались, довлюблялись! — мелькнуло в голове Чуриллова горячечное. — Офицеры! Нет, не офицеры мы…»

Шведов поднёс пистолет к виску, рамка, возникшая у него около рта, исчезла, лицо разгладилось, побледнело. Он нажал на спусковой крючок.

Раздался громкий щёлкающий звук, барабан с металлическим шорохом провернулся на одно деление. Не выпало — патрон находился в другом гнезде, боек ударил в пустой ствол.

Чуриллов в свою очередь резко провернул барабан и ткнул длинным холодным дулом себе в висок. В тот же миг надавил на мягкий податливый курок. Прозвучало железное клацанье — выстрела не последовало, только этот резкий металлический удар, который оглушил Чуриллова, как выстрел, перед глазами у него потекли прозрачные вертикальные строчки, будто дождевые струи. Ему захотелось закурить — он никогда не курил, а тут потянуло к табаку, он даже почувствовал на губах щекотку, будто крепко зажал папиросу, втянул в себя ароматный горячий дым. Чуриллов не думал, что потрясение будет столь велико, — и ощущение совсем иное, чем на фронте, когда в тебя целит чёрная звёздочка неприятельской винтовки, готовая взорваться оранжевым пламенем.

— Вы молодец! — одобрительно произнёс Шведов. — Не дрогнули ни на секунду.

— Вы тоже молодец, — сухо проговорил Чуриллов.

— Дружбы между нами, я полагаю, не будет…

— Я тоже так полагаю, — не удержался Чуриллов.

— …Но пойти в разведку с вами я готов всегда, — Шведов неожиданно дружески, открыто улыбнулся. Чуриллов в первый раз увидел, что его рот не обмётывает рамочка, обычно делающая улыбку жёсткой, неестественной. — Ну а Ольга… Что Ольга? Ей выбирать, а нам, Олег Семёнович, подчиняться, другого не дано.

С этим Чуриллов был согласен, окинул взглядом последний раз странный подвал, подумал, что же тут могли хранить — вино, паклю, гвозди или дорогие восточные ткани — и, ощущая тревожный стук сердца, которое дало себя знать сразу во всём теле — в плечах, в груди, в висках, в затылке, в крестце, — решил, что больше он сюда никогда не придёт.

Глава семнадцатая

Проводив боцмана, Брин некоторое время поколесил (ногами, естественно) по петроградским улицам, оглядываясь на ходу — не идёт ли за ним Тамаев, громоздкая фигура того должна быть заметна издали, но ничего приметного не засёк и вырулил на финишную прямую. В результате очутился на Гороховой улице около здания ЧК: надо было повидаться с Виктором Крестовым, ещё раз поведать ему о дуболоме-боцмане и таинственной организации, в которую тот затягивает Брина.

Крестов оказался на месте, более того, в кабинете у него сидел солидный дядя в кожаной тужурке, властно поблёскивал стеклышками пенсне: как понял Брин — начальник. Крестов придвинул Брину стул.

— Садись, Саня. Рассказывай!

Брин выразительно покосился на дядю в пенсне — удобно ли при нём? — Крестов не выдержал, прыснул в кулак:

— Это, Саня, один из руководителей Петрогубчека, товарищ Алексеев.

Алексеев протянул руку. Рука у него была тёплая, сухая, пальцы цепкие — приятная рука, определил Брин, такая рука умеет и пистолет держать, и ложку с кашей, и стальное перо «рондо»…

Брин поскрёб затылок одним пальцем, будто деревяшкой, вздохнул и рассказал всё, что услышал от боцмана.

— Нового тут для нас, товарищ, ничего нет, — жёстким тоном произнёс Алексеев, — о «Петроградской боевой организации» мы знаем если не всё, то почти всё… Скоро будем её брать.

— И Тамаева?

— И Тамаева. Но если он ни в чём не виноват, мы его отпустим… Попусту держать не будем.

— Нас с Тамаевым это… — Брин не выдержал, вновь поскрёб дубовым ногтём затылок, — чуть один пограничный командир не застрелил. Мне показалось, что он Тамаича где-то видел и узнал.

— Пограничники это могут, — Алексеев улыбнулся краем рта, — мужики там служат суровые. Но если понадобится защита, обращайтесь к нам, в обиду не дадим, — Алексеев заскрипел кожаной курткой — кожа была новая, необмятая, — поднялся, подал Брину руку. — Мне пора. А вы с Виктором Ильичом посидите ещё немного, чаю хотя бы попейте…

Алексеев, скрипя курткой, ушёл, Брин, недолго думая, тоже поднялся.

— Стоп-стоп-стоп, Саня, — Крестов положил руку на его плечо. — Без чаю я тебя не отпущу.

— Вить, ну чего я буду тебя объедать, обпивать, обирать? — смущённо проговорил Брин.

Крестов придавил его рукою к стулу:

— Сиди! — поспешно метнулся к стальному, с ободранными боками сейфу, где у него, потеснив разные важные папки, стояли три кружки — на целую компанию, закопчённый, видавший виды чайник и коробка со специально приготовленной заваркой.

Чай был превосходный — из сухих корешков с добавлением чаги — берёзового гриба и трав душистых. Вроде бы и неведомых: Брин по запаху мог отличить одну рыбу от другой, даже один сорт коралла от другого, тонкий имел нюх, но специфический, морской, а вот все травы и цветы для него имели один запах, и Брин путал одуванчики с мятой, а крапиву с полынью.

— Бабуня тут одна меня сухотьем снабжает, — сказал Крестов, — большой специалист по этой части, умелая старушенция. Для особо почётных и дорогих гостей я делаю чай «фифти-фифти». Знаешь такой сорт?

— Нет.

— А вот, — Крестов достал из стола маленькую серебряную пачечку, бережно развернул её, отщипнул немного содержимого и кинул в поллитровую банку, где уже настаивался бабкин чай. — Это чай настоящий, — сказал Крестов, — из Сибири товарищи прислали. Китайский.

— Ну? — хмыкнул Брин. — Значит, наши туда ходят?

— Наши не ходят, но кое-кто к нам оттуда ходит, а наши ловят.

Чай Крестова понравился Брину: душистый, тёмный, сладкий. К чаю Крестов выложил два кусочка сахара, попили превосходно. А вот само помещение чека Брину не понравилось, он огляделся, шутливо сжал губы в бантик — тут только шуткой и можно воспользоваться, всерьёз говорить нельзя, заметил:

— Мрачновато что-то!

— Чего мрачновато? — спросил Крестов и, поняв, в чём дело, захохотал: — Ну, ты даёшь!

— Повесил бы что-нибудь на стену, что ли. Картинку, например, или фотокарточку.

— Лубочное изображение царя Николая и его святого папани! — Крестов наклонил голову, помотал ею, показал пальцем за спину Брина, на стену, — Ильич висит, и хватит!

— Ильич висит! — поддел Крестова Брин и употребил его же фразу: — Ну, ты даёшь! Ильич висит — в каком смысле? Вслушайся в слова. Вдумайся!

— Ну! — не понял или не захотел понять Брина Крестов. — Музыка!

Брин заторопился, начал пить чай большими глотками, Крестов тоже заторопился, отхлебнул слишком большой глоток и обжёгся.

— Тьфу, Санёк! И я, глядя на тебя, понёсся, как паровоз.

— У тебя дела и у меня дела…

— Дела подождут! — сказал Крестов, хотя дела не ждали — сообщение, которое показал ему Алексеев, требовало немедленных действий.

Брин прикончил кружку с чаем и хлопнул ладонью по животу:

— Никакое пузо это не выдержит — разошьёшься. Точно по стежку.

Крестов тоже допил чай и очистил стол.

— Я пошёл! — сказал Брин. Перед тем как уйти, выложил из кобуры воблу. — Это тебе от меня.

— Ладно. Спасибо! Кого-нибудь из наших в Петрограде видишь? — Крестов одёрнул матросскую робу. Он не изменил матросским привычкам ни в чём, даже одежду морскую не сбросил с себя, не поменял на кожаную тужурку, ставшую уже традиционной для чека.

— Нет, вот только Тамаича. Всех разбросало. Кто где — одни на этом свете, другие на том.

— Понятно! Ладно, Санёк, — Крестов протянул Брину руку, ухватил цепко, сжал крепко — и тут матросская хватка сохранилась, — ты заходи, если чего. Спасибо тебе за Тамаева — разберёмся с ним, революции сгинуть не дадим. Давай твой пропуск, отмечу!

Через несколько минут Брин был уже на улице, шумно вздохнул. Всё-таки чека — это чека, воздух тут опасный, прежде чем произнести хотя бы одно невинное слово, надо добрый десяток раз поразмышлять: а стоит ли его произносить?

К советской власти Брин, в отличие от боцмана, относился спокойно: ничего худого она ему не сделала, как, собственно, и ничего хорошего, гораздо важнее для него было — не дуть, не мочиться против ветра. Брин не любил и не умел воевать с властью, с любой, причём, какой бы она ни была и какие бы флаги ни вывешивала в окнах: синие, красные, жёлтые, полосатые, в горошек или буро-малиновые, в крапинку, — власть есть власть, её надо уважать и ей подчиняться. Этому правилу Брин не изменял, решил не изменять и в этот раз. Иначе бы он не пришёл в чека.

Вздохнув, Брин с лёгкой душой потопал домой, если, конечно, хлипкую сторожку, похожую на расшатанный скворечник, можно было считать домом.

Старый сторож ждал его.

— Ну что, гулёна, набродился? — просипел он едва слышно: находясь у воды, сторож часто простужал себе горло.

— Набродился, — сказал Брин и повалился спиной на топчан — хотелось спать.

— Может, поешь чего-нибудь?

— Спасибо, ел уже. И чай пил, — сказал Брин и закрыл глаза.

Оставшись один, Крестов убрал кружки (иногда он выставлял стаканы, это зависело от настроения), спрятал коробку с заваркой и некоторое время сидел молча, неподвижно, размышляя, как действовать дальше.

Болела нога, болело плечо — гнилая погода растревожила плохо залеченные раны, в голове звенело, будто кто-то пилил ему череп круглой ржавой пилой, которая давно не была в деле — такими пилами мастеровой люд на передовых капиталистических предприятиях разделывает стволы деревьев на доски, — мозг трещал от информации, которой он обогатился.

Саня Брин оказался мужиком честным, не подлым — всё выложил, что знал, ничего не утаил, а вот боцман… Прогнил боцман. До самого нутра.

Крестов опустил руку под стол, вцепился пальцами в колено, помял его — ноет и ноет, зараза, спасу нет. Когда же прекратит ныть проклятая костяшка? Если бы это была просто костяшка, то не было бы ни боли такой, ни забот головоломных, — а это костяшка сложная, у которой и мозг есть, и хрящи, и мышцы, и сухожилия, и нервные ткани, и лимфатические узлы, и кое-что ещё, что, как разумел Крестов, и названия не имеет… вот зар-раза! Чтобы хоть как-то отвлечься, забыть хотя бы на немного о ноющих ранах, Крестов придвинул к себе бумагу, лежавшую на кипе папок сверху, — оперативное сообщение об обыске, произведённом у некого гражданина Канцельсона, морщась, пробежал глазами по тексту и осуждающе покачал головой.

Канцельсон занимался спекуляцией. Говяжью тушёнку, которую начали производить в России в двенадцатом году, менял на разные кресла французской работы, обитые шёлком, — по одной банке за одно кресло, баш на баш. За шмат сала брал целый мебельный набор для столовой, за половинку сахарной головы — швейную машинку «зингер», за коробку печенья фабрики Эйнема — шерстяной отрез на пальто и так далее — грёб под себя гражданин Канцельсон, сколько мог, не оглядываясь и не морщась, до тех пор грёб, пока им не заинтересовались чекисты.

Продуктов Канцельсон, оказывается, имел столько, что для их вывоза понадобилось восемь подвод.

В бумагу были занесены показания одной старушки, Осетровой Агриппины Ивановны, которая сообщала, что за пачку чая отдала Канцельсону золотую брошь.

«Чай, — мелькнуло в голове у Крестова, — и тут чай… Все помешались на чае, словно в России нет других продуктов, других напитков… А квас, настоенный на ржаных корочках? Или буза из хрена и яблоневых долек?»

Саня Брин, кстати, рассказал ему, что боцман пытается покупать людей, которых вербует, продуктами. Говорит, что продуктов завезено много — все из Финляндии.

— Какие именно продукты, Санёк? — спросил Крестов.

— Да всё, говорит, у него есть. Птичьего молока только нету. И сыром соблазнял, и американской ветчиной, и царским блюдом саамов — копчёным оленьим мясом, и колбасой долгого хранения, и консервами финскими — всем, словом. Только вступи в его группу — вступи да вступи!

— Не вступай, Санёк! — Крестов хмыкнул.

— Я же не враг России, Витя, — укоризненно произнёс Брин, — как ты мог такое подумать? Иначе б я к тебе вряд ли пришёл…

— Да тут такое творится, такое… — Крестов стукнул себя кулаком по темени, — что любой, даже самый головастый, человек запутаться и споткнуться сразу на обе ноги может… Понял?

— Понял, чем петух курёнка догнал, — сочувственно произнёс Брин и шумно отхлебнул от кружки. — Чая, говорит, у него много. Самых разных сортов.

— Ты слышал, что сказал товарищ Алексеев? — спросил Крестов. — Скоро мы эту организацию, в которой Тамаев, будем основательно трясти. Ты это, Саня, имей в виду и не выпускай из виду. Понял?

— На этот раз не понял, — Брин поставил кружку на стол.

— Возможно, нам понадобится твоя помощь.

— Теперь понял, — сказал Брин и вновь взялся за кружку. — Чем смогу, тем и помогу.

— В том, что ты сможешь, я не сомневаюсь, Санёк…

Крестов прокрутил в мозгу разговор с Брином, попробовал нащупать в нём сомнительные узлы, которые надо было дополнительно обмозговать, и не нащупал — всё вроде бы правильно, сомнений ни в чём нет. Вспомнились различные рассуждения, словеса насчёт еды, чая, долгоиграющей колбасы и главной саамской еды — копчёного оленьего мяса. И всё — у каких-то канцельсонов и боцманов, имеющих сомнительную репутацию. И чая у них полно…

«Чай!» — печально усмехнулся Крестов — ему стало жаль самого себя и своих товарищей: ведь как он жался, экономил на каждой крупинке, когда делал чай «фифти-фифти», а тут хочешь пачку чая — пожалуйста, хочешь ящик — пожалуйста и ящик! Он успокоил себя, обмял пальцами задрожавшее лицо: нет, всё-таки «фифти-фифти» у него получился неплохой, перед Санькой Брином ему не стыдно.

Мясо, консервы, колбаса, чай… Крестов ударил кулаком по столу. А тут старики пухнут с голода, ходят с синюшными, как у утопленников лицами, дети растут тонкорукими, кривоногими, похожими на глистов — всё от голода. Мяса нет, молока нет, хлеба нет, ничего нет. Голод бредёт по городам и деревням. Темно, муторно на душе, горько, руки трясутся, будто у паралитика, кишка кишке дулю показывает, живот слипся с хребтиной, со спиной — Крестов и сам еле ноги таскает. Хотя если тряхнуть питерские ресторации — еды на полгода хватит. И где они только берут продукты?

«В общем, так, — решил Крестов, — начальству надо предлагать следующий цирковой номер: упражнения с “серебряной дудкой” начать и продолжить, и для этого всё-таки придётся использовать Саню Брина, хотя и не хотелось впутывать его в чекистские дела, на границе же, в дырке, неплохо бы устроить засаду вроде бы случайно, и посмотреть, кто в неё попадёт. Пусть плывёт рыбка, а мы поглядим, какой она породы».

Встреча с Брином растревожила Крестова. Возврат в прошлое всегда тревожит, всегда на поверхность всплывает то, что уже забыл, списал в архив, и бьёт нещадно, больно, вызывая горькие видения, заставляя вспоминать тех, кого уже нет в живых, одних возводя в ранг святых, других в ранг совершенно иной — встреча сжала Крестову сердце цепкой рукой, причинила боль.

Ему хотелось поехать домой, привести расхристанные рваные мысли в порядок, успокоить себя самого, нырнуть в какое-нибудь укромное местечко — внутри, в нас самих, всегда найдётся укромное местечко, где можно спрятаться, привести в норму сердце и лёгкие, но вместо этого Крестов сдёрнул на себе матросскую форму и пошёл к Алексееву.

Алексеев работал, как машина, — мигом прикидывал все «за» и «против» и выдавал решение. Ошибался он редко.

— Что ж, Виктор Ильич, в принципе всё правильно, — сказал он, — на границе в окне надо поставить засаду и посмотреть улов, с боцманом этим надо начать игру — нужно проследить, куда приведёт ниточка. Уж не помню, кто и сказал — не Наполеон ли? — главное ввязаться в бой, а потом посмотреть, во что это выльется. Хотя на Наполеона это непохоже, Наполеон был умнее… Действуйте, Виктор Ильич!

— Не рано нам перекрывать окно? — на всякий случай спросил Крестов.

— Нет. Всё равно мы скоро будем брать всю организацию.

На следующий день Крестов отправился к Брину — тот оставил адрес, где остановится. Саня Брин совсем не удивился, когда на пороге сторожки возник худой дёргающийся Крестов. Встал ему навстречу.

— Недолгая была разлука!

— Вот видишь, какой цирковой номер, — Крестов развёл руки в стороны, — без твоей помощи, Санек, никак не обойтись. Придётся тебе идти к «серебряной дудке».

— Ладно, — коротко произнёс Брин, огляделся. — Чем же мне тебя угостить?

— Да ничем, Саня… Ты меня недавно угостил воблой, этого вполне достаточно. С лихвой. Вобла хоть и популярный продукт в Петрограде, но страшно дефицитный.

Старый сторож оглядел Крестова с головы до ног, изучил его форменку, бескозырку, худое усталое лицо и произнёс, вроде бы ни к кому не обращаясь:

— Похоже, из наших… Да?

— Их наших, из наших, — подтвердил Брин. — В войну с германцами моря вместе пахали, целых два — Балтийское и Чёрное. Немцев там давили.

— Что-то я не вижу, чтобы вы их там додавили, — сварливо заметил сторож, — живут они и здравствуют… И в ус не дуют.

— Мы действовали согласно приказу, папаша, — сказал Брин, забавно подёргал одной щекой, будто контуженный, — что нам командиры внушали, то мы и исполняли.

— Лучше бы командиры кровь свою собственную проливали, толку было бы больше, — продолжал ворчать сторож, — войну, глядишь, не продули бы.

— А мы её и так, папаша, не продули… История обязательно внесёт в это дело свою поправку, помяни моё слово.

— Поживём — увидим, — проговорил сторож тускло, в следующее мгновение вообще скис: — Впрочем, до того времени я вряд ли доживу.

— Доживёшь, доживёшь, отец, — бодрым тоном воскликнул Брин, — у тебя на роду написано: до ста лет дотянешь.

— Это чего-сь, на лбу в виде морщин выложено? Прочитал, что ли?

— Прочитал. Но только не в виде морщин, а… — Брин замялся было, но заминка его длилась недолго, — у тебя на лицо печать нанесена, она хорошо просматривается.

Сторож нахмурился, проговорил недовольно:

— Что за печать?

— Печать долголетия.

— Це-це-це-це, — поцецекал сторож, сердито свёл брови к переносице, потом лицо его разгладилось, он махнул рукой прощающе: — Ладно, пусть будет так.

— Была бы самогонка, выпили б за твоё здоровье, дедунь, — Брин весело хлопнул ладонью о дверь.

— Самогонки нет! — вновь обретая суровость, произнёс сторож.

— И не надо! — воскликнул Брин звонко, будто юный будённовец.

Наверху, за каменной стенкой канала, раздался выстрел. Крестов стремительно выскочил из сторожки, на бегу расстегнул кобуру маузера. Раздался ещё один выстрел, следом за ним кто-то дунул в свисток, в обычный полицейский свисток, из тех, которые взяли на вооружение охранники новой власти — милиционеры.

Через несколько минут Крестов вернулся, тяжело дыша, уселся на лавку.

— Милиция на юных гопстопников проводит облаву, — пояснил он, с трудом перевёл дыхание, в горле у него что-то клокотало хрипло.

— По пацанам-то чего стрелять? — сердито заметил сторож. Он всё время пребывал в ворчливом настроении — видать, за долгие годы в душе накопилось много тяжести, боли, жалости к самому себе, недоверия к людям. Да и вообще усталость проглядывала во всех его движениях. — У мальцов мозги куриные, часто не ведают, что творят. Но пулями по ним — это слишком…

— Вот именно — мозги куриные, — согласился со сторожем Крестов, — хорошо сказано. Только не милиционеры по ним стреляли, а они по милиционерам.

Сторож досадливо крякнул.

— А вот это — нелады. Никто бы не подумал…

— Думать — штука невредная, папаша.

Сторож вновь поднёс ко рту чёрный печёный кулак, опять крякнул, только костяшка кадыка гулко взлетела на жилистой шее вверх и тут же опустилась. Накладочка вышла.

— Ну, — Крестов положил руку на плечо Брина, — мы с тобою обо всём договорились, Саня?

— Так точно!

— А мне надо ехать за границу.

— Что-то случилось?

— Да. Какие-то очень уж деловые люди пытались подкупить пограничников. Как бы нам, Саня, кроме того, что уже известно, не открыть бы чего-нибудь новенькое…

— Тьфу-тьфу-тьфу, — поплевал Брин через плечо. — Лучше не надо.

— Я пошёл, — Крестов заскрипел по-стариковски суставами и поднялся со скамейки, — мне предстоит дорога длинная. Часа на четыре, а то и больше.

До заставы, где неизвестные пытались подкупить одного из пограничников, оказалось четыре с половиной часа езды. На автомобиле, конечно, можно было добраться быстрее, но из-за частых дождей образовалось много серых топких мест, в которых машина могла безнадёжно увязнуть, так что на заставу, которой командовал Костюрин, пришлось ехать на обычной подводе, запряжённой понурой, не самой проворной на белом свете лошадёнкой.

На заставе Костюрина уже находился начальник погранотряда — молодцеватый, совсем не старый, с голубовато-седой головой. В волосах этого человека не было ни одного тёмного волоса.

Глядя, как под колёса телеги уползает просёлочная дорога с высокой густой травой, вставшей по обочинам, Крестов прокручивал в мозгу то, что знал про «Петроградскую боевую организацию», про специально прорубленное в границе окно, о котором его информировал Алексеев, а потом подробно рассказывал начальник погранцовской разведки, про тех людей, которых чекистам нельзя было жалеть… Имя у них было одно — контрреволюционеры. Или ещё, если по-газетному, по-лекторски — враги советской власти.

Одна штука была загадочной — через окно в Россию прошёл небезызвестный Герман, его благополучно взяли под наблюдение, думали, что он развернёт здесь свою бурную деятельность, но бывший штабс-капитан, известный своим крутым нравом, пробыл в городе недолго, вновь нырнул через готовно открытое окно в Финляндию. Что бы это значило? Уж не спугнул ли кто его? Удрал Герман и больше не вернётся? Такое может быть? Очень даже может… Или причина в другом — отправился сколачивать обширное войско для незаконных боевых действий в Советской России. Это тоже похоже на Германа. Герман готов выжечь калёным железом весь Петроград вместе с людьми и зданиями, лишь бы здесь не было новой власти…

Тяжёлые были эти думы, у Крестова даже щека задёргалась нервно, часто. Нервы износились вконец, ещё немного и он вообще перестанет воспринимать жизнь во всех её красках, ограничит спектр восприятия двумя-тремя цветами, не самыми радостными… В бегстве Германа могло быть ещё одно — он ушёл назад за людьми и деньгами. Для существования такой организации, как таганцевская, нужны не только люди и оружие — нужны хорошие деньги. Желательно — золотые царские червонцы…

Вот за ними Герман и ушёл.

Глава восемнадцатая

Фамилия пограничника, которому предложили взятку, была самая что ни есть многомиллионная русская — Иванов. Это был ловкий складный парень из-под Твери, перед призывом в армию он работал на железной дороге, мечтал выучиться на машиниста, чтобы гонять составы из Москвы в Питер и обратно — вначале товарные, потом, когда будет повышен класс, пассажирские, но помешала армия: пришлось взять в руки винтовку. Остапчук, который вместе с Крестовым приехал на костюринский участок границы, проверил его биографию — парень чистый, хорошо стреляет из винтовки, владеет грамотой. Пригласили Иванова к командиру. Пока командир разговаривал, наблюдали за ним со стороны, проверяли себя, проверяли тех, кто дал ему характеристику: подтянутый, гимнастёрка подогнана — значит, старательный, к службе относится серьёзно, руки сильные — видно, что рабочий, голову с одного раза скрутить не только курице может, не горбится, плечи широкие, разворот прямой — муштровочка есть, мышцам не даёт усохнуть, лицо открытое, взгляд прямой — врать не умеет.

Конечно, будь Остапчук с Крестовым профессионалами, они действовали бы по-другому, с иными бы мерками подходили и к этому парню, и к своему делу, но они ещё только учились, вслепую нащупывали то, что профессионалы давным-давно уже одолели. Но и такой метод познания — тоже метод.

— Вот товарищи из Петроградского чека, познакомься, — повернулся в сторону гостей командир отряда, — по твоему делу специально приехали, решать, как быть, законопачивать прореху или, напротив, расширять.

Крестов от этих слов поморщился — показалось, что командир говорит слишком много и не то, но, видать, у командира отряда была своя тактика. Он считал, что с Ивановым нужно говорить именно так. Иванов развернулся, пристукнул каблучками сапог — довольно лихо. Крестов протянул ему руку.

— Да вы сядьте, сядьте, товарищ Иванов, — как можно мягче проговорил он.

— Сколько их было? — спросил Остапчук, поправил чёлку на лбу.

— Трое.

— А почему вы не стреляли в них? — голос Остапчука сделался строгим, — это же граница!

— Не имел права, — уверенно заявил Иванов, — это нарушение. Финны потом визг подняли бы такой…

— Почему?

— Вы же сами сказали — граница! — немного помявшись, ответил парень. — Как же я могу стрелять в ту сторону границы?

— А вступать в переговоры с врагами революции можно? Даже если они находятся по ту сторону границы? Ладно, ладно, в принципе вы всё сделали верно, — голос Остапчука снова помягчел. — Если не здесь, так в другом месте они бы снова возникли. Лучше уж знать, где они возникнут, чем ждать вслепую. А почему они выбрали именно вас? Почему никого другого?

— Этого я не знаю. Думаю, что случайно.

— Вряд ли, вряд ли, — задумался Остапчук, — может, у них есть какая-нибудь информация о вас, а?

— Отца у меня нет, двух братьев убило в германскую, мать живёт в Торжке; сестра ещё есть, она в Москве. Замужем за слесарем с кожевенного завода. Вот все мои налицо, можете проверить.

— Значит, считаете, что вышли они на вас случайно?

— Случайно. Могли бы выйти на другого, но в наряде стоял я, — Иванов почувствовал недоверие в вопросах Остапчука, забеспокоился.

Сквозь оконца штабного помещения проникал слабенький вечерний свет, солнце выползло из-под тяжёлой ватной наволочи, повисло над горизонтом, сквозь редину сосновых стволов протиснулся одинокий прощальный луч, косо ударил в стёкла, но внутрь не проник, ушёл дальше — от луча остался лишь печальный отсвет.

— Ну, насчёт того, что можно вступать в общение с врагами революции или нельзя, с Ивановым уже речь была. Красноармеец Иванов строго предупреждён, а насчёт того, что может получиться из этих дипломатических переговоров, разговор тоже был, товарищ Остапчук, — сказал командир отряда.

— Интересно, поверили они тебе, красноармеец Иванов, или нет, — Остапчук подошёл к оконцу. Во дворе происходила выводка лошадей, старых, с крупными разбитыми копытами и увеличенными от тяжёлой работы коленями. Других лошадей у пограничников не было. — А что, если не поверили?

— Не знаю, — замкнуто проговорил Иванов.

— А наводки у них на этой стороне не могло быть?

— Если в отряде, то исключено! — сказал командир отряда. — За своих я ручаюсь. Но если где-то на стороне, то может быть. — Он поднялся из-за стола и тоже подошёл к оконцу.

Крестов сделал знак Остапчуку: хватит!

Небо уже затянулось ватной портьерой, плотно, без помех, в которые могли бы глядеться звёзды, без чистого пространства, природа поскучнела, сделалась мрачной, глухой к любому зову, к любому стону — не достучишься, не докричишься. Лицо командира потяжелело. Вновь предстояла трудная ночь, в которой всё могло случиться. Ну хоть бы одна свободная щель — нет, всё беспросветно.

Угрюма и мрачна северная природа, от земли, от камней, от толстых стволов деревьев в любой, даже в самый жаркий день тянет сыростью, холодом, плесенью. Плесенный дух исходит от одежды, от стола с табуретками, что стоят в штабе, от лошадей, от стен, этот стойкий щекотный запах исходит даже от воздуха.

— Пока не стемнело окончательно, надо бы съездить на место, — сказал командир отряда Крестову.

Вышли на крыльцо. Остапчук неожиданно ловко взлетел в седло, будто всю жизнь занимался этим, командир отряда одобрительно глянул на него.

— Лихо! А я думал, что вы из бывших чиновников. Или из рабочих, которые коней видели только на картинке.

— Так оно и есть, я из бывших рабочих, — сказал Остапчук, — только детство у меня было деревенское, среди лошадей.

Крестов забрался в седло тяжело, он был специалист по другой части. Выехали. По дороге, едва видной в сумраке, углубились в непривычно тихий недобрый лес — ни птичьих вскриков, ни шорохов, ни скрипа стволов — даже листва, и та, замёршая, не шумела — листья были будто деревянные. Крестов щурился, ловил глазами мохнатые тени. Ему казалось, что тени эти должны двигаться, но они, тупо огрузнув в тишине, были неподвижны, и Крестов, глядя на них, нервничал — чудилось, что в тёмных еловых лапах устроены особые скрадки, в которых могут находиться люди.

Командир отряда молча ехал впереди. Он знал дорогу и такой пустяк, как тени от еловых ветвей, его не волновал. Минут через двадцать он свернул в сторону, въехал в мокрый березняк и остановился на краю большой задымленной поляны — на неё с верхов пополз туман, скопился в траве, а может, туман вообще рождался здесь, на этой полянке, слоился, слипался пластами, а когда его набралось достаточно, начал ползти по лесу, забился в низины, обвис на траве и ветках.

— Это здесь, — сказал командир отряда.

Поляны не было видно, она только ощущалась — по дуновению холода, у которого не было на пути стволов, по пару, тянувшемуся от земли, — он шёл из дальнего угла поляны, тихо полз над травой, шевелился, холодил лицо, по чувству пространства, которое всегда возникает у человека, когда он выходит из леса на опушку. Даже если он будет стоять с закрытыми, с завязанными глазами, всё равно ощутит это пространство.

Здесь произошла встреча Иванова с неизвестными, здесь предполагалось поставить засаду.

— Откуда они пойдут?

— С того вон края, — командир ткнул рукой в ночь, — точно с противоположной стороны.

Крестов перегнулся в седле, стараясь снизу посмотреть наверх, но ничего не увидел — темнота была вязкой, плотной, неприятно маслянистой, как мазут. Хоть и был Остапчук приучен к холоду, а мышцы пробило чем-то стылым, резким, он передёрнул плечами.

— Хорошее место! — Крестов прикинул примерно, как могут развиваться события, и место ему понравилось ещё больше: группа, идущая из Финляндии, должна будет как раз по березнячку, который они только что одолели, выбраться к просёлку — протоптанной сквозь лес дороге, с просёлка можно уже уходить в любую сторону. Но этой полянки им никак не миновать — она стоит точно на пути. — Отличное место! Теперь посмотрим, где эти люди облюбовали себе дыру.

— Тоже поляна — чуть поменьше, мокрая, деревья редкие, наша сторона просматривается далеко.

— А финская?

— Там чуть посуше и видно хуже.

— Вы не задумывались, почему они вступили в переговоры? А не проще ли им было убрать нашего часового?

— Нет, не проще. Последствия непредсказуемые. Для этого им надо иметь хорошего наводчика, который знал бы каждый куст и каждый камень, а такого наводчика, товарищ Крестов, у них нет.

Граница была как граница, невидимая черта, помеченная редкими полосатыми столбами, многие из которых были выдраны, смяты — потом всё пришлось ставить вновь, — тихая, настороженная. Земля слилась с темнотой, небо стало землёй.

— Вот та самая полянка, — шёпотом произнёс командир отряда. — Высовываться из ельника не будем, лишнее движение здесь ни к чему. Если что почуют — в жизнь не появятся.

— Это верно, — также шёпотом, соблюдая тишину, проговорил Крестов. — Подстраховка нужна обязательно. Мало ли что! — произнёс он неопределённо.

— И это продумали!

— Поехали назад, — сказал Крестов.

Молча повернули лошадей.

Из канцелярии заставы Крестов доложил в Петроград, что дырка выбрана неизвестными по всем законам «замочных скважин» — просматривается только одним часовым, со стороны никто не может помешать. На случай, если враги вздумают сломать ключ, приготовлен запасной, а на выходе группы — удобная развязка. Встреча будет приготовлена достойно.

— Можно начинать операцию, — разрешил по телефону Алексеев.

До появления группы оставалось три дня. Это время Крестов и Остапчук провели на заставе, влезали в детали, надоедали пограничному начальству, мозолили глаза красноармейцам — характер у них, особенно у Крестова, был нудный, тягучий, прицепившись к чему-нибудь, долго не могли отстать, пытаясь докопаться до сути. Но до сути надо докапываться в главном деле, в явлении, в человеке, а чего докапываться до сути, когда у красноармейца, например, оказалась ржавая винтовка? Тут суть одна — просто человек неряшлив, не привык блюсти себя, и никакой угрозы революции в этом нет.

Вечером они приходили в штабной домик, из которого попахивало теплом и дымком, но и тепло и дым не могли справиться с очень цепким и очень устойчивым плесенным духом, насквозь пропитавшим всё, и теребили командира отряда:

— А чего ночи такие глухие — луны нет?

— Старая луна умерла, новая не народилась — пора межлуния. Когда будем проводить операцию, месяц должен зародиться. Глядишь, малость подсветит, — улыбался командир, оглаживал рукою седые волосы. Ему хотелось сказать Остапчуку с Крестовым что-нибудь резкое, особенно Остапчуку, попросить, чтобы те не мешали, не дёргали людей попусту, не нудили, но командир каждый раз обрезал себя, — да и побаивался он чекистов. Будучи храбрым в атаке, в бою, он терялся в вещах простых, штабных, бытовых.

— Надо, чтоб подсветил, — приказным тоном обронял Остапчук.

Но как же приказать юному, прозрачному, ещё слабенькому месяцу, чтобы он раздвинул неряшливое грязное поле многометровых облаков и бросил свой дрожащий неровный лучик на ночную землю?

— Хорошо, я напишу такой приказ, — наконец, не выдержал командир отряда, крикнул зычно: — Писарь!

— Не нужно писаря, — вяло отмахнулся Остапчук.

В свете фонаря он увидел, как по невысокому деревянному забору идёт облезлый, с оттяпанным по самую кочерыжку хвостом кот; часовой, перевесившись через край сторожевой вышки, заинтересованно смотрит на кота. Кот хоть и был гимнастом, а шёл нетвёрдо, будто бы хватив чего-то крепкого, пару раз чуть вообще не соскользнул с забора вниз, кое-как удержался, зыркнул зелёными светлячками глаз в темноту и пополз дальше, — и очень уж он напоминал Остапчуку врага. Те тоже вот так тихо, гибко, бескостно, не оставляя следов, по краю забора пытаются пробраться на нашу землю, ловчат, извиваются, когда на них ложится тяжёлая ладонь рабочего красноармейца, кричат и кусаются, и ему захотелось пристрелить этого дряхлого облезлого кота. Показалось, что это сделает красноармеец, но тот продолжал смотреть на кота, движение по забору для него было единственным развлечением, а сам кот — единственным нарушителем, и тогда Остапчук потянулся к деревянной кобуре маузера, висевшего у него на боку. Но вовремя спохватился, выругался:

— Вот чёрт!

— Вы о чём? — поинтересовался командир отряда.

— Да всё о том же — о луне.

Кот по кромке забора добрался до двух крашеных зелёных ящиков, куда кухня сливала помои, и спрыгнул на крышку одного из них. «Вот враг и на нашей территории», — подумал Остапчук. Он никак не мог отделаться от мысли, что кот — враг.

— Тьфу! — сплюнул Остапчук и отвернулся от окна. Действительно от ожидания можно свихнуться, всякие дурные мысли приходят в голову, сверлят череп, роятся, нет от них покоя.

В ночь операции небо малость раздвинулось, показало свою чистую плоть, украшенную мелкими колючими звёздами, затем в прореху проник зыбкий папиросный свет — ровно бы струйка дыма протекла в дырку.

— Я же говорил вам, товарищ Остапчук, что новый месяц обязательно народится, — сказал командир отряда.

— Шутки в сторону, — нахмурился Остапчук. — Не до веселья! — Он вытащил из кобуры внушительный, со стёртым воронением маузер, проверил, сунул в кобуру, на пояс нацепил две гранаты.

«А гранаты зачем?» — хотел спросить командир отряда, но вместо этого озабоченно протёр пальцами залысины и поглубже надвинул фуражку на глаза.

— Пора!

— Месяц май, а сифонит, как в ноябре, — недовольно пробормотал Остапчук, зябко передёрнул плечами: всегда, когда доводилось участвовать в операциях, он страдал от холода. Холод, казалось, вытекал из его костей, сочился, остужал изнутри живот, грудь, мышцы — движения делались вялыми, сонными; при всём том Остапчук не был трусом, и из его рук никогда не выпадало оружие.

Операция прошла гладко, финнов было семь человек, у каждого за плечами — мешок с контрабандой, оружие было только у троих и, когда они, мокрые, тяжело дышащие, появились на полянке, в ночи тяжело прозвучала очередь «максима». Пули вспороли туман у самых их ног, с визгом ушли в землю, одна со стоном, будто живая, отрикошетила от камня и унеслась в темноту.

— Клади груз и оружие на землю! — прозвучала команда.

Все семеро дружно поснимали с себя мешки, те, у кого были револьверы, побросали их на землю, подняли руки.

— Ах, какие молодцы! — восхитился командир отряда и повернулся к Крестову: — Получайте свой товар!

Шестеро оказались обычными контрабандистами-мешочниками, которые сотнями просачивались сквозь границу и также сотнями уходили сквозь дырки назад за свежим товаром, а один оказался «фруктом интересным», как выразился Крестов, — моряком из форта Ино.

Это был Сердюк.

Он сидел в штабной комнате командира отряда, потухший, с невесёлым взглядом, худой, с голым, коротко остриженным затылком. Финны тоже находились здесь же, сидели на полу, косо поглядывая на мешки с добром, которое они не донесли до цели.

Командир отряда принимал донесения с границы. Надо было определить, вызвала ли пулемётная очередь какую-нибудь реакцию на финской стороне. Пока ничего тревожного, да и одна очередь — это мелочь: граница неспокойная, стрельба здесь случается часто.

— Всё тихо, — наконец сказал он Крестову, — на той стороне — никакой реакции.

— Вы их отпустите, — Сердюк головой повёл в сторону финнов, — они ни при чём здесь, они — прикрытие.

Финны переглянулись, заговорили, и командир отряда грозно выпрямился за столом:

— А ну — т-тихо!

Финны смолкли.

— Главный — я, — сказал Сердюк. — Я — связной.

— К кому шёл на связь? — спросил Крестов.

Услышав адрес, Крестов записал его на бумажку, сверил с адресом, который получил от Брина, — по нему Брин должен был явиться на свидание с боцманом, — и присвистнул: адреса сошлись. Выходит, правильно они подозревали и правы были в своём предчувствии: один сложенный кончик должен находить на другой, одна сюжетная нитка срастись с другой, всё это — одно «литературное произведение», один «рассказ», и герой его вот он — худой, с потухшими глазами матрос.

К утру из Питера пришла машина, и Сердюка увезли в чека, к Алексееву.

Вот кому завидовал Крестов, так это Алексееву — того словно бы никогда не касалась усталость: ровен, гладок, хорошо выбрит, от него даже слабенько попахивает кельнской водой, как от буржуйского элемента. К чему-чему, а к кельнской воде, к одеколону Крестов относился с предубеждением, считая это пережитком прошлого, который навсегда в прошлом и должен остаться, пройдёт немного времени, и о кельнской воде люди забудут, о ней и сейчас уже почти забыли, только Алексеев и пользуется, черпая её из каких-то старых запасов, а в остальном Алексеев был что надо. Чекист, сыщик с большой буквы! Хорошая голова и хорошие мозги!

— Вот и свиделись, — сказал Алексеев Сердюку, как старому знакомому. — Как вы догадываетесь, мы вас ждали.

— Догадываюсь, — неожиданно вздохнул Сердюк, опустил голову. Бритый затылок, синевший корешками волос, был худым, по-щенячьи жалким, и Алексеев, который в полтора раза был старше Сердюка, ощутил в себе некое отцовское чувство — до чего дошла Россия! Скоро пацаны втянутся в войну, перебьют друг друга, земля совсем окажется пустой.

Ну что надо этому парню с бритым затылком, почему он идёт против нынешней России, против матери своей, против какой-нибудь калужской или вятской деревеньки, давшей ему жизнь, вспоившей, научившей петь песни и играть в лапту. Вместо благодарности, вместо того, чтобы оберегать эту деревеньку, защищать, он повернул против неё оружие.

— Нет-нет, действительно мы вас ждали, как дорогого гостя, — Алексеев оживлённо блеснул стёклышками пенсне, — только не думали, правда, что вас будет сопровождать целый эскорт.

— Эти люди ко мне никакого отношения не имеют.

— Разберёмся, во всём разберёмся. Если не имеют — возьмём штраф за контрабанду и отпустим. Предупредим, что если ещё раз поймаем, пойдут в тюрьму. Теперь с вами. Расскажите, куда вы шли, зачем, какую организацию представляете? Цели организации, адреса, явки, численность, оружие — словом всё, что знаете.

Нагнув голову ещё ниже, Сердюк с шумом втянул в себя воздух, набрал полную грудь — от умных людей слышал, что лёгкие надо постоянно прокачивать, прочищать воздухом, тогда они лучше работают. «А к чему мне теперь лёгкие, — подумал он тоскливо. — Чикаться не будут, шлёпнут. Это же чека! Мертвецу лёгкие не нужны». Он зажмурился, почувствовал, что глазам, вискам сделалось горячо, в затылок тоже натекла тёплая тяжесть. Всё! Вышел он на прямой отрезок своей жизни, движется теперь к финишу. Всё, что было, остаётся в прошлом, уходит назад, уходит, уходит…

И так ему сделалось жаль себя, что он чуть не заплакал. Алексеев не торопил, медленно ходил по комнате. Крестов и Остапчук сидели в углу на табуретах, не сводили холодных глаз с Сердюка.

— Итак, повторяю вопрос. Куда шли, зачем шли, к какой организации принадлежите? Давайте, гражданин Сердюк, обо всём по порядку.

Услышав свою фамилию, Сердюк вздрогнул, поёжился, будто ему было больно, холодно, и медленно, тихо, с трудом рождая слова, заговорил.

Он говорил долго. Алексеев слушал его, не перебивая, не задавая дополнительных вопросов — задумчиво ходил по комнате, иногда останавливался, смотрел на Сердюка с некоторым изумлением, будто соображал, откуда ты такой взялся, хрустел пальцами, снова ходил. Адрес, по которому направлялся Сердюк: Нижегородская улица, дом семь, квартира два.

Ему было жаль Сердюка — этот парень вляпался в плохое дело: не ровня ведь он разным Штайгбахам и Соколовым, Лебедевым и Шведовым, Германам и Никольским… «Курица не птица, а Финляндия — не заграница»: ещё вчера Финляндия была частью государства Российского, губернией, за это время она не успела стать заграницей. Стенки у двух государств — дырявые, народ снуёт туда-сюда, помогает копиться в городе враждебным силам, действует понемногу, скоро глядишь, эти ходоки сквозь окна совсем осмелеют…

Квартирой, на которую шёл этот моряк, владеет Раиса Болеславовна Ромейко — служащая Финляндского распределительного пункта, тридцатилетняя девица довольно суровых нравов и суровой внешности — видать, потому она до сил пор гуляет в бобылках. К морякам никакого отношения не имеет, даже жениха среди моряков у неё нет, а сейчас на временном постое у неё целый отряд находится.

Сердюк замолчал. Алексеев тоже молчал, не задавал ему никаких вопросов. Крестов и Остапчук, не двигаясь, продолжали сидеть в углу. Было слышно, как по улице, гремя железными ободами по камням, проехала телега ломовика. Сердюк выпрямился, вытер тыльной стороной руки рот.

— Двадцать седьмого мая на Польском кладбище будет проходить совещание моряков, — не выдержав молчания, сказал он.

— В котором часу? — быстро спросил Алексеев. Он был физиономистом и такую вещь, как психология, ставил на первое место, считая, что точный расчёт, понимание состояния, в котором находится арестованный, дадут куда больше, чем допрос с пристрастием, зуботычины, размахивание револьвером и пытка. Пытка — это вообще дикость, средневековье, это ужас и срам, после которого ни душу, ни руки не отмыть.

— Вечером. В двадцать три ноль-ноль.

— Двадцать три ноль-ноль. Уже не вечер, а ночь. Белая северная ночь, когда совершенно теряется ощущение времени. Видно, как днём, — Алексеев помял пальцы. Что-то восточное, татарское проступило в его облике. Он и впрямь был немного татарином; когда-то в давние времена кочующие воины оставили в крови его рода след.

Он подошёл к столу, поставил на листе бумаги одну закорючку, понятную лишь ему, проговорил:

— Польское кладбище, оно такое, что к нему лишний раз не подступиться — обнесено, укутано, как мёрзнущая баба в одеяло, — Алексеев недовольно щёлкнул пальцами. Сравнение насчёт бабы ему не понравилось. — Остапчук!

Остапчук проворно поднялся с табуретки.

— Я!

— Возьмите ещё одного человека, осмотрите сегодня кладбище.

— Есть! — по-солдатски односложно отозвался Остапчук.

— Тихо так, аккуратно, чтобы ни одной сломанной ветки не осталось, понятно?

— Так точно!

— Да не повышайте вы голос, — поморщился Алексеев. — Барабанные перепонки не выдержат. Ещё раз повторяю — чтобы вся сирень осталась на месте, чтобы ни одного сорванного листочка не было! — Алексеев повернулся к Сердюку. — А вас мы отпустим.

Сердюк поднял голову, моргнул недоверчиво:

— Как отпустите? — лицо у него неожиданно побледнело, на щеках проступила нездоровая синева. — Не может быть! Ведь я…

— Ну и что? Всё может быть, — спокойно проговорил Алексеев. — Советская власть простит вас, если вы нам немного подсобите. Да что советская власть — есть понятия выше: народ, земля, предки! Но вы должны нам помочь, гражданин Сердюк.

— Что мне надо сделать? — чужим, совершенно бесцветным голосом спросил Сердюк.

— Это мы обговорим особо, — хрустнул пальцами Алексеев, — всё продумаем, чтобы комар носа не подточил.

— Завтра мой последний срок появления на квартире.

— Завтра вы там и появитесь.

— Если я вовремя окажусь на квартире, то тридцать первого мая границу снова будет переходить Герман. Через новое окно.

Алексеев мгновенно насторожился — хорошо знал, кто такой Герман и что может натворить.

— Ваше своевременнее появление на квартире будет означать, что дырка на границе — качественная, без изъянов. Так?

— Так!

— И тридцать первого мая на границе будет дежурить наш юный друг, так? — Алексеев перевёл взгляд на Остапчука.

Тот снова вскочил с табуретки.

— Сейчас проверим, товарищ Алексеев, у меня всё записано, — из кармана галифе он извлёк маленькую, с золочёным обрезом книжечку, дамскую, изящную, предназначенную для любовных стихов и тайных записок, полистал её.

«И где только расторопный Остапчук отхватил эту книжицу? — неожиданно усмехнулся Алексеев. Уж очень эта крохотная безделушка не вязалась с рабочим видом чекиста, с огрубелыми пальцами, деформированными ногтями и потным лбом. В каком столе нашёл, из какого будуара изъял?»

— Иванов его фамилия, — сказал Остапчук, продолжая листать книжицу.

— Я помню.

— Совершенно верно, товарищ Алексеев, тридцать первого мая в дыре будет дежурить Иванов.

«Агент финской разведки Герман, мужчина матёрый, опытный, штабс-капитан. Кличка — Голубь. Появления Голубя на нашей территории всегда сопровождались стрельбой, кровью и поджогами. И всегда Голубь исчезал внезапно — умеет уходить. Другие оставались, а он благополучно уходил. Говорят, очень приятный в общении человек, с добрым открытым лицом, мягким ртом и лучистыми глазами. С матросами прост, нравится нижним чинам. Хороший актёр, хороший маскировщик. Значит, тридцать первого мая. Пропустить или задержать? — Алексеев остановился, помял пальцы, посмотрел на Сердюка. Тот выдержал взгляд, не отвёл глаза. — Значит, не врёт, — решил Алексеев. — У Голубя есть ещё одна кличка — Жоржик. Да, очень ловкий мужчина, этот Жоржик. Итак, Юлий Петрович Герман. Что же такое срочное заставляет его снова переместиться сюда? Белые ночи Петрограда? Любовь к отчизне? Женщина, которую он оставил, но которую не может забыть? Покушение на Зиновьева? Приезд Красина? Кстати, там, в Финляндии, по эмигрантским кругам прошла информация о том, что в Петроград прибывает поезд Красина, в котором будут находиться золото и ценности, в том числе и царской семьи… Ну, к чему, скажем, такая информация какому-нибудь бывшему штабс-капитану, ставшему почтенным бюргером, что он с ней будет делать? Солить? Парить, жарить? Или всё-таки предпримет попытку просочиться через границу, чтобы напасть на поезд? Так зачем же сюда идёт Юлий Петрович Герман?»

— Ну что ж, — как ни в чём не бывало сказал Алексеев и сделал несколько шагов по комнате, — будем готовиться к кладбищенскому митингу, — он улыбнулся. — К маёвке. Раз стоит месяц май — значит, маёвка! Завтра мы вас отпустим на Нижегородскую, семь, в самом добром здравии, а сегодня, повторяю, нам надо будет кое-что обговорить…

«Почему всё-таки Герман идёт в Питер после этого совещания, а не до? Какая у него цель? Неужели действительно красинский поезд? Или покушение на Зиновьева, о котором в белоэмигрантских кругах тоже шёл разговор? Но это же несерьёзно — покушение на Зиновьева. Умный человек Герман должен это понимать. Охрана у Зиновьева не меньше, чем у Ленина. Какая же всё-таки цель у Германа? Зачем идёт сюда?»

Квартира Ромейко был взята под наблюдение. В течение двух ближайших суток была окончательно очерчена связь моряков со Шведовым — кличка Вячеславский. Затем с профессором Таганцевым, а профессора Таганцева, в свою очередь — с Козловским, важным сотрудником Геологического комитета ВСНХ, с Рафаиловой — дочерью генерал-майора, смелой, как отметил Алексеев, женщиной, с профессором Тихвинским, бывшим главным химиком «Товарищества братьев Нобель», с профессором Лазаревским — бывшим царским сенатором, ныне проректором Петроградского университета, с Ястребовым — меньшевиком, членом правления Петроградского рабочего кооператива, с меньшевиками Богомыловым и Названовым, с сёстрами-близнецами Ниной Скарятиной и Еленой Манухиной. Круг оказался широк. Алексеев часа полтора просидел в кабинете, анализируя ситуацию и людей, вовлечённых в «Петроградскую боевую организацию». Было много новых фамилий.

«Пожалуй, это умная и опасная структура, — к такому выводу пришёл Алексеев, — опаснее хорошо законспирированного и срезанного под корешок “Национального центра” и “Объединённой организации кронморяков”, о которой в Петроградской чека тоже было известно, многих других центров, комитетов и тому подобных объединений. Это делает честь профессору Таганцеву. К нему всё сводится, он — вершина пирамиды. Рядышком с ним — Шведов. И… Герман».

Алексееву очень хотелось знать, где сейчас находится Таганцев. Тот, словно бы почувствовав что-то, несколько часов назад исчез. Ну будто в воду канул. Наружное наблюдение не уследило за Таганцевым.

Алексеев вздохнул, выбрался из-за стола и отправился к начальству на доклад — сил отдела, которым руководил Алексеев, на ликвидацию организации, насчитывающей несколько сот человек, не хватало.

«Всё же где Таганцев, куда он делся?» — настроение Алексеева, пока он шёл по коридору, предъявляя мандат часовым — по дороге их встретилось двое, — было неважным, но когда он вошёл в приёмную Семёнова, то постарался всё оставить за порогом, улыбнулся бледнолицему помощнику председателя губчека с длинным унылым носом, склонившемуся над столом и, взявшись за ручку двери, спросил:

— Есть там кто-нибудь?

— Вас ждут! — помощник не спеша встал из-за стола, но Алексеев уже вырубил его из своего сознания, потянул дверь на себя и, прежде чем войти в кабинет председателя, ещё раз задал себе вопрос: «Где Таганцев, куда он скрылся?» — и вопрос второй, который раньше не приходил, а сейчас возник, ибо эти два человека были тесно связаны между собой: «А где Вячеславский, он же Шведов? Не вместе ли с Таганцевым укатил?… Но куда? Мест много. Скажем, в Москву. Или в Кострому. Или в Тверь».

Не знал Алексеев, что он недалёк от истины; то, что он не мог сопоставить, совместить с помощью фактов, он дополнял аналитическими данными — пропускал через себя, через мозг то, что есть, и дорисовывал отсутствующее звено в цепи. Чутьё Алексеева не обманывало — недаром им восхищался Крестов.

А Таганцев в это время трясся в медленном поезде, разбитом настолько, что через щели в полу было видно железнодорожное полотно. Он должен был побывать в трёх приметных местах, решить «сапропелевые» и прочие дела: в Москве, под Тверью, ещё, если позволит время, в Вологде и в Вышнем Волочке.

Спать в таких поездах невозможно: паровоз ревёт и свистит так, что лопаются барабанные перепонки, — а Таганцев ехал в головном вагоне, всё было хорошо слышно, — останавливается у каждого столба, вокруг на скамьях сидят вонючие мешочницы, дух источают такой, что пространство перед глазами покрывается серыми подвижными пятнами, разваливающийся вагон скрипит так резко и противно, что хоть зубы вырывай — они ноют, не дают покоя… Но другие поезда на юг не шли, их не было, приходилось довольствоваться тем, что имелось, пресловутыми «пятьсот весёлыми», совершенно разбитыми, с напрочь вынесенными окнами вагонами. В часть окон вместо стёкол была вставлена фанера.

Скрываться от кого-либо Таганцев и не думал, особенно сейчас, когда положен надёжный мостик в Финляндию, к зарубежным организациям, ощущал он себя как никогда спокойно и уверенно и, как говорят новые советские бюрократы в подобных случаях, «строил дальнейшие планы и ставил перед собой новые задачи».

То, что он мог вольно разъезжать по делам Сапропелевого комитета, было на руку всем, кто стоял за «Петроградской боевой организацией» — он мог создавать филиалы в других местах, в той же Вологде или, к примеру, в Вышнем Волочке.

Он хорошо понимал одно: надо сделать всё, чтобы огонь зажёгся сразу в нескольких местах, и чем больше будет этих мест, тем лучше тогда большим костром заполыхает вся Россия.

Ночью мешочницы храпели отчаянно, так храпели, что из окон вылетали плохо закреплённые фанерки и устилали собою скорбный железнодорожный путь. Впрочем, мешочники не только храпели, но и очень тихо, подленько, исподтишка портили воздух. В вагоне не было ни одной мухи — все передохли в этом воздухе.

Таганцев пробовал забыться, погрузиться в полусон-полуодурь, но не тут-то было: очередной взрыв храпа заставлял его вздрагивать и вскидываться ошалело, крутить головой, соображать лихорадочно, где же он находится, в какой такой преисподней?

Чувствовал он себя плохо, неуютно, не в своей тарелке — барские привычки у Таганцева сохранились, он любил комфорт, уют, дорогие вещи и никогда не думал, что сможет оказаться на дне, в самом низу общества, среди социальных отбросов, каковыми, несомненно, являются эти мешочники, самозабвенно портящие воздух.

Он закрывал глаза, на несколько минут проваливался в бурую шевелящуюся муть и после очередного залпа крепкого крестьянского храпа пулей выскакивал на поверхность, приходил в сознание и ожесточённо крутил головой, силясь понять, где же он находится.

Через несколько мгновений сознание приходило к нему окончательно. Таганцев оседал всем телом на жёсткой вагонной полке и с протяжным стоном закрывал глаза вновь… «Ничего, — думал он вяло, — даст Бог, придёт наша власть… Наступят такие дни, обязательно наступят, и мы ликвидируем социальное дно, какую бы форму оно ни принимало. В России не будет бедных людей, в России будут жить только богатые…»

Не знал Владимир Николаевич Таганцев, что ждёт его впереди, не знал, к сожалению…

Глава девятнадцатая

— Маша, познакомься, это мой старый товарищ, он, можно сказать, из английских лордов — сэр, — Сорока взял руку Сердюка за локоть и протянул сердюковскую руку Маше. У Сердюка был такой вид, будто он обжёгся, на губах появилась неуверенная улыбка. — Да, самый настоящий сэр. Сэр Дюк.

— Да будет вам, — тихо улыбнулась Маша, сделала изящный девчоночий книксен, которому её когда-то научила хозяйка.

— Честное слово — сэр. Сэр Дюк.

— Да будет вам, будет! — снова попросила Маша.

— Не добрёл мёдочка до божьего храма, — засмеялся Сорока, сделал манерное движение, стёр слёзку с глаз, подержал её несколько мгновений на пальце и смахнул на пол.

— Ты знаешь, что я вспоминал два дня назад? — проговорил Сердюк, улыбнулся какому-то своему видению, пришедшему из прошлого, неведомому Сороке, и чуть не вздрогнул, когда Сорока сощурил серые глаза и подбил пальцем несуществующую бороду:

— А где ты был два дня назад?

Два дня назад Сердюк был в Петроградской чека. Спину ему прокололо холодом, сверху вниз поползла жгучая капелька пота.

— Сам знаешь где, — сказал он. — В пути, приближался к Петрограду. Границу переходить, кстати, становится всё труднее, большевики научились её охранять.

— Да-а, — неопределённо протянул Сорока.

— Я вспомнил нашу зимовку в Гельсингфорсе, снег, солнце и породистых собачонок, которых мы выводили на публику прогуляться.

— У меня был пуделёк по кличке Мими, — на лицо у Сороки наползла лёгкая тень, глаза, напротив, посветлели, сделались незнакомыми. — Повернуть бы время вспять и вернуться в прошлое, — произнёс он ни с того ни с сего, и Сердюк понял его: Сердюк сам хотел вернуться в прошлое и начать новый отсчёт в своей жизни. — А как звали твою собачонку?

— У меня была болонка по кличке Флинт.

Маша наблюдала за ними: неужели эти взрослые люди могли держать на боевых кораблях каких-то собачонок, ещё породистых?

— Ах, какие это были прогулки! — воскликнул Сердюк и жеманно воздел руки к потолку. — Свежий воздух, высокопоставленная публика, светские разговоры о Франции и воде Босфора, о Лондоне и отелях Рио-де-Жанейро! — он скосил глаза на Сороку. — Ты чего? — спросил Сердюк. — Не заболел ли?

— Нет, — качнул головой Сорока, — а вообще-то, лорд, вляпались мы с тобою в историю.

— Об этом не будем! — быстро проговорил Сердюк, подумал, что товарищ его ощущает то же самое, что и он, не знает, куда деться от душевной тревоги, и ему надо помочь — Сороке надо обязательно помочь, но сам Сердюк не мог этого решить, надо было спрашивать разрешение у Алексеева. «Серёжке надо обязательно помочь, но не сейчас, не сейчас…» Сердюк перевёл взгляд на Машу. — Даме наши разговоры неинтересны!

— Ну почему же? — Маша приподняла одно плечо.

— Мы с Машей решили пожениться, — сказал Сорока. — Как только кончится вся эта заваруха.

— Серёжа! — предупреждающе проговорила Маша.

— Извини, пожалуйста. Мы просто с Машей до поры до времени решили никому ничего не сообщать, — сказал Сорока. — Но тебе можно, ты свой! А Маша — единственно близкий мне человек, — Сорока притянул Машу к себе за плечи, — больше никого на свете нет.

— Сирота, — не выдержав, поддел Сердюк.

— Сирота, — подтвердил Сорока без улыбки. — Когда женюсь — перестану быть сиротой.

— Богатый дом, — оглядевшись, произнёс Сердюк, — и хозяина нет.

— Хозяин есть, — сказала Маша, — человек добрый и простой. Умный. Не голова, а Учредительное собрание, или этот самый… Реввоенсовет!

— Это ты у меня реввоенсовет! — Сорока сбил с машиного плеча невидимую пылинку. — Самый главный из всех реввоенсоветов!

— Хозяин есть, но он вчера уехал в Москву.

Сердюк кивнул — теперь неважно, куда уехал Таганцев, а о том, чья это квартира, он знал не хуже служанки.

— А пока мы с Сережей здесь хозяева, полные, — Маша даже засветилась: ей нравилась просторная барская квартира, потолки с лепниной и масляной росписью вокруг центрального плафона, тишина, тяжёлые портьеры и запах ухоженного дома. Стены здесь такие, что удержат, отдадут жильцу даже самое малое тепло — здание построено с умом, с толком.

— Плюнуть бы на всё и тоже уехать, — проговорил Сорока, глянул в окно, словно в амбразуру. Глаза его остро блеснули. — Провалиться сквозь землю, что ли!

— Нельзя, — вздохнул Сердюк, подумал о встрече на Польском кладбище. До встречи оставалось совсем немного.

— Эх, мама, роди меня обратно! — произнёс Сорока с выражением, и Машин взгляд сделался встревоженным: она всё понимала. Ничего — почти ничего! — не знала, но всё понимала, и Сердюка в сердце кольнуло лёгкое завистливое чувство, он тут же подавил его, подумал, что насчёт мамы Сорока, может быть, и прав, но лучше уж дожить до старости — тихой, мудрой, позволяющей умереть в своей постели.

Наверное, это большое счастье для человека, прожившего жизнь, умирать не в кустах где-нибудь, не на чужбине, лёжа на обочине грязной дороги, а у себя дома, в постели. И кто знает, как сложится жизнь, как повернётся судьба — его, Сороки, Машина, кем они станут, во что превратятся.

В конце концов станут тленом, прахом, пылью. Рот его скорбно сжался, он положил руку на плечо Сороки.

— У нас и тут есть ещё дела кое-какие. А?

Маша спохватилась:

— А чего я вас здесь держу? Вы проходите, проходите! Лучше на кухню — там уютно.

Она понравилась Сердюку: будет у приятеля на старости лет утешение и отрада — если, конечно, до старости он доживёт, — крупнотелая, с влажными карими глазами и круглым милым лицом малоросски, с низким тихим голосом. Маша быстро вскипятила чай, заварила его морковкой, подсушенной на сковороде, достала несколько сухариков, бережно выложила их перед моряками, потом поставила на стол синюю стеклянную сахарницу, украшенную виньетками. На дне посудины лежало несколько мелких, порубленных щипцами на кубики кусочков сахара. Маша выложила последнее, что у неё было.

— Г-господи, когда же наступят тёплые времена! — жалостливо проговорила она, и взгляд её потух. Маша жалела, что не может накрыть гостям стол, какой не раз накрывали в этом доме. Сердюк посмотрел в окно и только потом сообразил, что под тёплыми временами подразумевается не только погода, а времена, когда пахнет тёплым хлебом, и сделал сложный вопросительный жест рукой, отвёл её в сторону, как владелец лавки, говорящий покупателю «нет», «не знаю» и «всё в руцех Божьих».

Двадцать седьмого мая в природе произошло смещение — что-то там сломалось, что-то отпустило, и с Маркизовой лужи принёсся тёплый влажный ветер. «Самая пора расцветать сирени, — подумал Сердюк. — Ещё после таких сдвигов из земли прут грибы. Как бешеные. Хочется грибов. Очень хочется грибов!» — он поморщился жалобно, одолевали дурные предчувствия, настроение было никудышним, как у человека, занемогшего без всяких надежд на излечение — пройдёт совсем немного времени и он сгниёт.

Ему почудилось, что день припахивает ладаном, словно бы из церквей специально нагнали этого сладковатого вязкого духа, заполнили им пространство, взбили, чтобы запаха вышло побольше. Он снова сморщился: дух ладана — всё равно, что дух тления, пахнет попом и мертвецами, а этот запах с некоторых пор казался Сердюку неприятным.

Польское кладбище поражало обилием бедных памятников — куда ни посмотри, всюду облупленные, словно бы сооружённые не из камня, а из глины, памятники, тусклые, необихоженные, пыльные, зато надписи витиеватые, с громкими девизами, хотя перед Богом все равны, ему безразлично, кто под каким девизом жил. И ещё было много сирени. «Вот она… Пора зацветать, — устало подумал Сердюк, — но ведь и сирень что-то пахнет ладаном. Почему всё пахнет ладаном? — Ему вновь, как и днём, сделалось неприятно, тёплый воздух проник в кости и обратился там в холод. — Всё, быть мне мёртвым», — подумал он.

Воздух загустел, изнутри налился таинственным, будто в нём самом и рождённым, светом, в тёплом предночии предметы обрели ясность, контуры стали чёткими, рисованными — обычно и предметы, и воздух, и сама природа становятся такими перед затяжными холодами, а здесь это произошло в преддверии тепла.

Сходка была матросской — никого чужого, никого из гражданских, «штатских шпаков», никого из профессоров «Петроградской боевой организации» — только свои! Сходились люди медленно, будто им пришлось прорываться сюда с боем, с потерями, выныривали из кустов сирени, украшенных мелкими бледными цветочками, отдувались, спрашивали друг друга: «Хвоста не было? Точно не было? Иначе беды не миновать!»

В четырёх углах кладбища выставили постовых, чтобы те наблюдали за округой, свистнули, если что, но постовые оказались так себе: ни один из них не заметил, как кладбище окружили чекисты.

Тамаева на сходке не было — то ли что-то почувствовал, то ли просто решил отсидеться, то ли нашёл себе дело — в общем, боцман на кладбище не появился, как не появился и Сорока. «Может, оно и к лучшему, что Сереги нет, — подумал Сердюк, — не надо будет выручать его, пока пусть всё идёт так, как идёт, без поправок, а дальше видно будет». Он с неясной тоской шевельнул губами.

Было много незнакомых моряков. Были и знакомые. Рядом с Сердюком оказался Шерстобитов.

— Здоров, Шерстобитыч! Сегодня ещё не виделись, — весело, как-то заведённо произнёс Сердюк.

Шерстобитов молча протянул ему руку.

— Чего такой довольный? Семечками, что ль, на рынке удачно торговал? А? Большая ли выручка?

И опять Шерстобитов не отозвался, промолчал. Сердюк окинул его глазами с ног до головы и пробормотал:

— Я и забыл, что ты немой. Так и не научился говорить?

— Научился, — Шерстобитов раздвинул губы в доброй улыбке.

— А чего улыбаешься, как людоед? Кто это? — спросил Сердюк, ткнув пальцем в моряка, вскарабкавшегося на чёрный мраморный памятник.

— Матвей Комаров. Из матросов в офицеры выбился… Кронштадтский.

— Ничего мужик?

— Ничего, — односложно ответил Шерстобитов.

— Тихо! Слушайте оратора! — шикнул на них сосед, и Шерстобитов примиряюще улыбнулся. Он не умел причинить зла людям, другой бы отвернул ухо за петушиные наскоки и насадил бы ухо на сук, как на штык, но только не Шерстобитов.

— Граждане матросы! — Комаров сжал руку в кулак, увесисто и зло припечатал воздух. — Мы стали силой, такой силой, что если мы сожмём кого, — он снова поднял кулак, потряс им в воздухе, знакомо опечатал им пространство, кладбище, моряков, — то не только вода брызнет — сукровица потечёт, как из сыра. У нас есть оружие — и немало, у нас есть динамит, у нас есть патроны, у нас есть своя типография… Вот посмотрите листовки, свеженькие, — он вытащил из кармана несколько листовок, потряс ими, потом поднёс к носу, понюхал, — краской ещё пахнут, у нас есть своя организация, есть опытные руководители, — Комаров обвёл собравшихся глазами, — нас много! Возникает законный вопрос — а надо ли нам с кем-то кучковаться? С профессорами, с бывшими монархистами и кадетами, с офицерами, которым мы не доверяем? А, граждане матросы?

Недалеко от Польского кладбища стояла финская дача, аккуратная, ухоженная, с чистыми, задёрнутыми кисеей окнами и раскрытым чердаком — хозяева, похоже, наезжали на дачу только по выходным дням и, когда были в последний раз, забыли закрыть чердак. Лестницу убрали, сунули в поддон, а дверцу затворить забыли. Дача эта не вызывала у матросов подозрений.

У раскрытой двери чердака на корточках пристроился человек. В сильный артиллерийский бинокль он разглядывал кладбище, переводил бинокль с одного лица на другое.

— Ба-ба-ба! — воскликнул он. — Виктор Ильич, поглядите-ка, знакомое лицо!

Крестов тоже рассматривал в бинокль кладбище.

— Комаров, — проговорил он неуверенно, — он выступает?

— Точно так, гражданин Комаров собственной персоной, комендант Временного ревкома, находящегося в Финляндии, — неужто из самой Финляндии прибыл? Приближённое лицо самого Петриченко, председателя ревкома. Служили вместе на линкоре «Петропавловск». Возраст всего двадцать два года, а выглядит на сорок.

— Революции и войны старят людей…

— Мы можем сами взять власть в свои руки и держать её вот так, крепко, не вывалится, — Комаров вновь потряс перед собой кулаком, — не в пример Керенским и Милюковым с Гучковыми!

— Сомнительное сравнение, — заметил сидящий неподалёку моряк. Он взобрался на макушку памятника, изображающего гроб, развалился на нём небрежно. — Керенский, Милюков, Гучков — это пройденный день!

— Я не о Керенском с Гучковым конкретно, — прихлопнул воздух кулаком Комаров, — я вообще! Я вообще о ситуации! Поскольку боюсь, что среди интеллигенции, среди профессоров найдётся один слабак и заложит нас всех. Глазом моргнуть не успеем, как будем повязаны. Я за то, чтобы вести работу самостоятельно. Надо разработать план, захватить Петроград, образовать свободную революционную зону и начать расширение этой зоны, продвинуться на юг, на север, на восток, взять и там власть, создать своё правление без Советов и большевиков.

— Без большевиков — это верно, — легко спрыгнул с памятника моряк, возражавший насчёт Керенского с Гучковым, рукою отряхнул клеши, — а без Советов — вопрос спорный. Монархия нам не нужна и большевики не нужны, нужно что-то среднее, граждане революционные матросы, может быть, Советы, может быть, ещё что-то. Название — это не главное. Можно, конечно, обойтись и без профессоров, но всякое государственное устройство даже в рамках одного города — Петрограда, допустим, — потребует участия хороших мозгов. А профессора, дорогие граждане, это мозги. Поэтому не спешите от них отмежёвываться, мозги нам много раз пригодятся.

— Ещё один старый знакомый, — сказал Алексеев, наведя бинокль на лицо человека в клешах. Фамилия — Орловский. Умеет провалиться сквозь землю, из воды выходит сухим, из огня необжаренным. Мд-а-а, и не боится ведь, сукин сын. Ах, Орловский, Орловский! Вы знаете, Виктор Ильич, этот человек заочно приговорён к расстрелу, его ищут чекисты Москвы, Екатеринодара, Курска и Воронежа — городов, где он наследил, а Орловский, оказывается, преспокойно отсиживается в Петрограде. Свил себе гнездо, как церковный голубь, любящий выклёвывать изюмчик из куличей. И сел на яйца. Матрос Балтфлота, служил на эсминце «Выносливый», профессию корабельную не помню, она, собственно, у него не главная, основная профессия Орловского — провокатор. Всё остальное — побочное. Ай да Орловский, — покачал головой Алексеев не то восхищённо, не то осуждающе. — Работал в контрразведке генерала Юденича. Летом девятнадцатого года сбежал в Финляндию, оттуда нелегально вернулся в Россию.

— Любой проект запаковывать в оболочку, найти нужные слова сумеем не мы — наше дело совсем иное, — сумеют профессора, и, к сожалению, только они, граждане революционные матросы. Призываю: не спешите отмежёвываться! Это первое. Второе — нам надо постоянно тревожить большевичков, чтобы они не заплывали салом, — стрелять, рвать, кусать, брать своё — где патроном, где динамитом, где зубами, — Орловский сдёрнул с головы бескозырку и лихо пришлёпнул её о могильный камень. — Если попадётся крыша — красного петуха под крышу, если попадётся комбедчик — перо комбедчику в одно место! Пусть полетает, это в смысле общей направленности, — Орловский выставил перед собой руку, обхватил пальцами что-то невидимое, похоже, шар, покрутил этот шар с ожесточённым лицом, — вот так, чтобы мозги у наших большевичков бултыхались в голове, чтоб шарики за ролики зашли. Это, так сказать, общая политика, стратегия. А если о делах частных, то надо постоянно совершать теракты вблизи границы, жечь советские учреждения, отправлять на небеса тех, кто излишне ретив. Мы должны дать почувствовать, что мы — сила, мы хозяева, мы, а не большевики!

— Ай да Василий Иванович! — Алексеев старался понять, что говорит Орловский, но до кладбища было далеко, влажный тяжёлый воздух поглощал все звуки, уши словно бы заложило ватой, только где-то совсем рядом тревожно била капель — сырость сползала в желоб, собиралась там, стекала вниз, к срезу крыши и падала в бочку. — А сколько фамилий, сколько кличек сменил! Я, Крестов, знаю только три: Варнухин Фёдор Сидорович, Хейнеман Лаврий Хейманович и Скобелев. Вроде бы родственник генерала Скобелева, хм-м! Ничего себе родственничек. Значит так, Крестов, этого родственника надо взять обязательно. Он не должен уйти — персонально отвечаете за него.

— Есть персонально! — хмуро отозвался Крестов. — Никуда он не уйдёт.

А митинг тем временем продолжался. Орловского сменил ещё один оратор — груболицый, зябко кутающийся в бушлат, с чёрными, издали видными, будто бы приклеенными, бровями, снял с головы мичманку — чёрную суконную фуражку с коротким козырьком.

— А вот этого гражданина я не знаю, — огорчённо произнёс Алексеев. — Совсем не знаю.

— Узнаем, товарищ Алексеев, — недвусмысленно пообещал Крестов.

Речь нового оратора — по фамилии Коптелов, — озадачила моряков своей осторожностью, вкрадчивостью. В этом груболицем здоровяке было скрыто что-то кошачье. И плавные движения, и бесшумный шаг, и настороженные зоркие глаза — всё было кошачьим.

— Слышь, Шерстобитыч, этот мужик обладает одной великой способностью — находясь на виду, он невидим, — сказал Сердюк.

Шерстобитов неожиданно диковато глянул на него — похоже, он не понял, что сказал Сердюк, — вопросительно приподнял одно плечо.

— Я не удивлюсь, если он сейчас возьмёт и растворится в воздухе. Был человек и — фьють! — нет его. А речь-то, речь-то! Тихая, вкрадчивая, как у кота.

Коптелов был против террористических актов, против нападений на совучреждения, против убийств и поджогов, против разъединения с профессорами, и вообще против того, чтобы показывать нос на улицу.

— Ну и котяра! — Сердюк усмехнулся. — Любит есть сметану втихую. Чтобы никто не видел и не слышал. Этот кот, наверное, даже мышей боится.

…Расходились поздно, когда свет, питавший небо, ослаб, разредился, в нём появились серые пятна — мелкие облака, проступившие на огромной высоте, земля набухла влагой, на ноги наматывалась грязь. Было тихо, спали даже воробьи. Лица у моряков были недовольные — так ни о чём и не договорились. Орловский злился, на ходу бил кулаком о кулак:

— Телята, а не матросы, — ругался он, — каждый одеяло на себя тянет. Да мамке под титьку норовит нырнуть — молочка хотца! — Орловский стискивал зубы, и на щеках у него возникали маленькие, каменисто-твёрдые желваки. — С такими вояками хорошо только горох жрать!

С Орловским шло ещё четверо моряков.

— Один глядит в лес, другой в овраг, третий в степь, тьфу! — Орловский цыкнул на моряков: — А вы чего окружили меня, как цыплята курицу? Законов маскировки, что ль, не знаете? Максимум по двое надо! И расходимся, расходимся! Отчаливай от меня!

Он первым вошёл в сырой сиреневый тоннельчик, пахнущий распускающимися почками и молодой крапивой, отвёл в сторону густую ветку и почувствовал, что его кто-то взял за руки. Взял крепко — не вырваться. Даже если он вылезет из одежды.

— Тихо, кореш! — услыхал он жёсткий шёпот. — Не рыпайся!

Орловский набрал побольше воздуха в грудь, чтобы закричать, и в следующий миг плоско распластался в воздухе — рывок был страшным, двое незнакомцев опередили Орловского.

— Тебя же предупредили — тих-хо! — вновь услышал он жёсткий сдавленный шёпот. — Ещё одно движение — и дырка в голове тебе обеспечена, понял?

— Понял, — Орловский дрогнул всем телом, словно его от макушки до коленок проколол ток сильной корабельной динамомашины, сжал зубы, поморщился от того, что дыхание его сделалось жарким, запаренным, плечи и спина стали мокрыми.

Матросы, которые шли за ним, будто сквозь землю провалились. Как привидения, были — и нет их! Орловский всё понял, сгорбился.

— Отпустите, — тихо попросил он. — Я никуда не убегу. — Обжим на руках ослаб. Орловский скосил глаза влево, увидел незнакомого чернявого матроса с дёргающейся щекой, глянул вправо, там его крепко держал один из матросов, что увязался следом с кладбища.

— Чека? — спросил он неверяще. Мелькнула слабая мысль: а может, с ним собираются разделаться за былое, за то, что осталось в прошлом — мало ли кому он мог плюнуть в суп, прожечь дырку в штанах, дать втихую по уху, либо на бегу поставить подножку: за тридцать с лишним прожитых лет всякое было. Орловский споткнулся, ноги у него подогнулись.

— Чека! — подтвердил моряк с дёргающейся щекой.

Гулко сглотнув слюну, Орловский накренился вперёд:

— Не верю! — в ту же секунду сделал резкий рывок вперёд, повис на руках моряков, просипел: — Пустите, падлы!

— Тихо! — предупредил его чекист с дёргающейся щекой и сунул под подбородок холодный ствол. — Ша!

Орловский засипел, вывернулся всем телом, стараясь освободить руку, лягнул Крестова ногой, растопыренной ладонью умудрился залезть к себе в карман, но ухватить рукоять браунинга не сумел. Из глаз полетели красные брызги, густое сеево, сплошной поток, на минуту он ослеп, перестал видеть, повис на руках чекистов, а когда пришёл в себя, то обмяк совсем и заплакал: в кармане браунинга уже не было, из штанов чекисты выдернули ремень с начищенной латунной пряжкой. Орловский понял, что шансов больше не осталось ни одного, затрясся всем телом. Плакал он совершенно беззвучно.

Ни одному из тех, кто участвовал в сходке на кладбище, не удалось уйти, — взяли всех.

Той же ночью на квартирах Комарова и Ромейко были сделаны обыски. Были найдены типография, динамит, бомба иностранного производства — как потом выяснилось, для уничтожения Красина, — оружие, семь чистых трудовых книжек, печать и штамп с надписью «Чрезвычайная комиссия по борьбе с сыпным тифом».

События начали раскручиваться с киношной быстротой — замелькали люди, лица, конные экипажи, чадящие чёрным вонючим дымом машины, мир поднялся на дыбы, чекисты действовали стремительно, разом появляясь в различных концах города — на Петроград была накинута целая сеть, и улов оказался богатым.

Глава двадцатая

Боцману Тамаеву повезло. Раису Болеславовну Ромейко он считал избалованной барынькой («У барынек свои капризы: на собственный палец плюнет и, если это пальцу не понравится, то на дворе рубят головы двум гусям», — довольно складно говорил он и вертел в воздухе огромной красной ладонью, отклячивая большой красный палец.), на кладбище не был, встречался с Саней Брином, вечером они с Раисой Ромейко повздорили, и Тамаев насупился, налился алой кровью, в ушах у него зашумело.

Если бы другая ситуация и другое место, он высказал бы барыньке всё, что о ней думает, либо поступил ещё круче — взял бы её за тощую птичью шейку и окунул пару раз в канал. Если бы Раиса не поняла, в чём дело, оставил бы её плавать в мутной воде, среди дохлых, погибших в любовных весенних муках лягушек. Слишком уж барынька писклявоголоса, с дурным характером и скрипучей костью — с какой стороны к ней ни подойдёшь, она то скрипит, то пищит, то бровь выгибает гневной дугой — того гляди, ударит молнией. Раиса Ромейко в свою очередь также брезгливо относилась к Тамаеву, от которого постоянно воняло то табаком, то чесноком, то гнилыми зубами, то всем вместе сразу, квартира от моряков пропиталась потом, плохо выстиранными носками, сложным духом оружейного масла, горелого пороха и ваксы. Всё это вызывало у неё раздражение, ощущение изжоги, того, что в карман её забралась чужая рука. Если к одним — например, к ловкому, с серыми девчоночьими глазами Сороке или к худенькому, хмуролицему Краскову, который месяц назад исчез и больше не появлялся на квартире, видать, отбыл в Финляндию, — она относилась сносно, терпела их, то на Тамаева несколько раз жаловалась Шведову. Шведов успокаивал её, говорил, что это временно, просил немного подождать, но Тамаеву ничего не сообщал. В борьбе политической бытовые осложнения совсем не нужны, справедливо полагал он.

Подопечная команда отправилась на митинг. Тамаев поворчал, угрюмо сузив глаза: «Баловство всё это — слова тратить», но потом сдался — на митинге должны быть его люди, и Тамаев отпустил моряков. Сорока ушёл к Таганцеву — за квартирой профессора в его отсутствие должен кто-то приглядывать, так велел Шведов. С Тамаевым остался только Мишка, паренёк, прибившийся когда-то к Краскову.

Моряков долго не было. Тамаев, который не зажигал лампу — берёг керосин, и так было светло, — велел Мишке:

— Спать, парень! Спать!

Мишка безропотно улёгся на постеленный под узким длинным подоконником бушлат — на полу было спать жёстко, но Мишку это устраивало, — накрылся ветхим сереньким одеялом, принесённым Раисой Ромейко из чулана, и прежде чем уснуть, сказал:

— Дяденька Тамаев, знаете, чего бы мне хотелось?

— Чего? — недовольно пробормотал Тамаев, подивился — с чего это вдруг пащенок заговорил? Словно бы голос у него прорезался.

— Граммофон, — сказал Мишка.

— Граммофон?

— Ага! Граммофон с переводными картинками на боку. Чтоб было много-много картинок.

— Блажь! — проворчал Тамаев, подошёл к окну, замер, слушая дом, сдувая самого себя, слушая через стекло улицу; что-то не нравилось ему эта весенняя тишь. В весеннюю оттепель всё оживает, земля начинает двигаться, на поверхность выползает разная живность, и червяки, чтобы подышать, травы споро идут в рост — треск только идёт, птицы заливаются, орут так, что кружится голова, воздух полон звуков, а тут тихо, как перед большой войной. Он задержал в себе дыхание.

Внутри было тревожно, что-то болело, что именно, он не мог понять. Тревога буквально висела в воздухе, она была осязаемой. Тамаев достал из кармана часы, беззвучно отщёлкнул крышку. Стрелки показывали одиннадцать часов ночи — митинг на кладбище только-только начался.

— Ладно, — сказал Тамаев и решил на ночь не раздеваться, быть в полной готовности — мало ли что, как говорят, бережёного Бог бережёт. Что-то не нравилась ему нынешняя ночь. Матросы спали на полу, а он на кровати. Кровать была мала для Тамаева. Мягкая продавленная сетка скрипела, скрипели основательно смазанные керосином, чтобы не заводились клопы, суставы этой койки, скрипели стены и пол, скрипели просквоженные, мореные морозом и ветрами кости Тамаева, боцман ворчал, проклиная панцирную койку — жалкое барское сооружение: «Пепельница, как ни ляжь, всё ноги свешиваются». Проворчал и сейчас: — Тьфу, банка консервная!

Мальчишка заснул быстро, засопел, засвистел носопыркой. Тамаев позавидовал ему: святая душа у мальца, незамутнённая, в сон человечек проваливается, как муха в банку с вареньем.

— Тьфу! — ещё раз плюнул боцман.

Ему сон не шёл, хоть какую колдовскую траву пей, либо бабку-знахарку за лодыжку бери, чтобы что-нибудь сделала — сна нет, погружается боцман в липкую красную пелену, ворочается в ней, как в крови, хлопает ртом, стараясь захватить побольше воздуха, сипит, мычит, вскрикивает тяжело, а уснуть не может. И так изо дня в день, из ночи в ночь.

Видать, грехов много накопилось. Тамаев вытащил из-под тельняшки золотой нагретый телом крестик, поцеловал его:

— Прости ты меня, Господи!

На несколько минут забылся, увидел что-то весёлое, беззаботное — это к нему подступило прошлое, детство, в котором кроме горьких, чёрных минут были минуты светлые, но потом видение словно рукой смахнуло, картинки прошлого слетели, как крошки со стола. Он снова всплыл на поверхность и будто бы со стороны увидел себя.

— Вот чёрт! — выругался Тамаев.

Было тихо. Во рту скопилась горькая слюна, он хотел отхаркнуться, но потом подумал, что Раиса будет скандалить, и с трудом проглотил этот комок. Глотка спеклась, ноздри слиплись.

Хотелось курить. Тамаев приподнял тяжёлую голову, обвёл глазами комнату. Матросов ещё не было. Мишка безмятежно спал на бушлате — посвистывая носом, сжался в калачик.

«Вот хорёк! — подумал Тамаев. — Когда большим станет — свист этот в большое орудие обратится: храпом своим будет запросто разваливать стены». Тамаев встал, накинул на плечи бушлат и, стараясь не скрипнуть ни одной паркетиной, пошёл на кухню. Раиса ругалась, когда матросы курили в комнате. «Барынька Раиса, мужика с хорошим ялдаком на тебя нет!» — сморщился Тамаев, притиснулся поближе к форточке, чтобы дым не оставался на кухне, вытекал наружу.

Глухой узкий проулок, на который здание выходило своей нелицевой задней частью, был холоден и враждебно пуст, словно бы не знал ни жизни, ни людей. «Хоть бы кошка какая возникла, что ли, — подумал Тамаев, — крикнула, мяукнула, всё веселее было бы. Тьфу! А не послать ли всё к бениной маме и не мотануть на юг, к морю тамошнему, а? Устроиться шкипером на какой-нибудь буксир, купить огород с домиком, присмотреть бабёнку с ядреным задом — только чтоб она пироги с яблоками умела печь, очень хорошее это дело пироги с яблоками, — и зажить в своё удовольствие. Можно и фамилию сменить, и документы! Документы подлинные, надёжные у Тамаева имелись, человек расчётливый, запасливый, он предусмотрел и это. А если понадобится исчезнуть, спрятаться, нырнуть в глубинку, есть Сибирь, есть Урал, есть глухой Север — много мест имеется, где можно осесть, сложить хорошую клуню и зажить беспечно». Тамаев втянул дым всей грудью, услышал в лёгких костяной скрип: слишком крепким был самосад, добытый на рынке, обжёг всё, в голове сделалось шумно. Тамаев снова притиснулся лицом к форточке, выдохнул и замер.

Он услышал звук — сразу понял, что звук этот нехороший, — неподалеку затарахтела машина. Ну кто в этот час может ездить на машине? Ответ один — ясно кто. Вот звук мотора пропал. Тамаев напрягся, стараясь уловить его, понять, куда идёт машина, потом тарахтенье возникло снова, но работал мотор недолго, опять исчез. Тамаев покрутил головой, подставляя к форточке то одно ухо, то другое — звук мотора больше не возник. Может, автомобиль, как и в прошлый раз, развозит пайки? Или топливо? Машина остановилась в соседнем, точно таком же, как и этот, проулке: Петроград тем и хорош, что рассчитан арифметически — будешь ходить по улицам и проездам, не собьёшься: все дороги Питера приводят к центру.

Вдалеке послышались шаги. Тамаев прижался к стеклу, чтобы рассмотреть идущих, побледнел.

— Ах ты, господи! — пробормотал он обмякшими губами, хотел вышвырнуть в форточку окурок, но подумал, что окурок этот засекут идущие, смял его в руке и, совершенно не ощущая боли, того, что горящий табак с шипеньем прилип к коже, машинально сунул в карман — себя Тамаев почти не контролировал, у него одна мысль забилась в голове: как бы уйти! Ввинтиться в пол, в щель, забраться под плинтус, обратиться в паутину и прилипнуть к потолку, стать невидимым… Только вот как это сделать?

Он метнулся в комнату, схватил бушлат, с ненавистью глянул на спящего Мишку: «Расскажет ведь всё сволочь! Придавить бы тебя», — беззвучно пронёсся мимо спальной — будить хозяйку он и не думал, без единого скрипа приоткрыл дверь, проскользнул в неё.

Ни улицей, ни проулком, ни подворотней уйти уже не удастся, шаги чекистов звучали недалеко. Всё! Уйти можно только верхом. Тамаев, зажав в себе дыхание, понёсся наверх. Хоть и шёл он бесшумно — научился передвигаться по-кошачьи ловко, без звука, жизнь этому научила, — а ему казалось, что идёт он с грохотом, оглушала кровь, нервно отдающаяся в ушах, оглушал страх.

Тамаев почувствовал, что ему страшно, он ощутил это каждой клеточкой кожи, ощутил всем телом.

— Ах ты, Гос-споди! — вновь беззвучно выдохнул он. — Только бы чердак не был закрыт, только бы чердак не был закрыт! Кто выдал, кто? — выплюнул он вертевшийся на языке вопрос. — Неужели всех морячков на кладбище арестовали и кто-то из них раскололся подчистую. А?

Шаги раздались в самом подъезде — громкие, чёткие, лицо Тамаева обмякло, сделалось неожиданно раздражённым, он схватился за карман, проверяя, на месте ли оружие, в следующий миг он замер с протянутой к низенькой чердачной двери рукой — вовремя сориентировался: чекисты в этот миг как раз остановились. Они слушали подъезд. Было всё-таки у Тамаева чутьё, реакции, хватка, раз он угадал этот момент.

Шаги зазвучали вновь, и Тамаев толкнул чердачную дверь. На счастье, дверь оказалась не закрыта.

Чердак был пустым, пыльным и очень сухим — щекотная пыль полезла в ноздри. Тамаев сжал пальцами нос, чтобы не чихнуть. Быстро огляделся — где можно спрятаться? Обычно чердаки бывают завалены разным хламом, рухлядью, старыми книгами, ветхой мебелью, этот чердак был на удивление чист, хоть шары катай. Спрятаться негде. Тамаев зажал в себе дыхание: не вылезать же на крышу. Если вылезет, засекут. Вес у боцмана солидный, под ногой, под телом обязательно прогнутся и загромыхают железные листы.

Он забрался на дощатый тамбур, на сам козырёк, прикрывающий чердачную дверь, распластался на нём, замер.

Через несколько минут Тамаев услышал хныканье — это выскочил на площадку разбуженный Мишка, завертелся волчком, стараясь вывернуться из крепкой руки, державшей его за воротник, а вот Раисы не было долго. «Шмон, видать, идёт», — догадался Тамаев.

Появилась и Раиса, испариться она не могла, шаги её были невесомыми. Мишка всхлипнул громко, заплакал, но, получив затрещину, стих.

— Надо бы весь подъезд осмотреть, — услышал Тамаев ломкий молодой басок, — всю лестницу!

— Подъезд не надо, а вот чердак надо!

Тамаев вытащил из кармана револьвер, прокрутил барабан, оглядывая задки патронов, тоскливо вздохнул — неужели не пронесёт? Вскоре шаги раздались под ним, отворилась дверь на чердак, и Тамаев увидел в щель круглую, коротко остриженную голову с круто оттопыренными ушами-оладьями. Тамаев сжался, набрал в рот воздуха и затих.

«Юнец, — подумал он, — а юнцы — народ беспокойный. Глядишь, полезет туда, куда не надо!» Но юнец не полез в пыльные углы, покрутил головой из стороны в сторону, потом нахлобучил на себя роскошную кожаную фуражку.

— Пусто! — прокричал он вниз. — Так пусто, что на рояле можно ездить.

— Спускайся! — скомандовал юнцу старший. — Вся команда на кладбище митингует. Тут никого и не должно быть, кроме мадам.

Через несколько минут чекисты ушли.

Выждав с полчаса, Тамаев тоже спустился вниз, на цыпочках миновал дверь квартиры, в которой они жили — а вдруг там засада? — бегом перебежал через улицу, в дом напротив. Один подъезд был закрыт на ключ, дверь во второй была приоткрыта на два пальца. Тамаев проскользнул в этот подъезд, притиснул за собой дверь, но она опять отжалась — в скрипучем механизме пружин, которые должны были возвращать дверь в нормальное положение, что-то нарушилось. Тамаев сплюнул и стал проворно подниматься по лестнице.

Чердак этого подъезда оказался закрытым — на медных аккуратных колечках висел маленький сундучный замок, который можно открыть ногтем. Тамаев открыл его цепкой и очутился на чердаке у слухового окна. Этот чердак был завален разным хламом — ломаной мебелью, досками, комплектами старых журналов, перетянутыми тонкой пеньковой верёвкой.

Устроившись у слухового окошка, Тамаев стал ждать. Он понимал, что организация рухнула, их кто-то заложил, раз чекисты узнали не только про квартиру Раисы Ромейко, но и про митинг на Польском кладбище. «Кто заложил, кто? — не отпускала Тамаева испуганно-тревожная мысль. — Кто выдал?» Он наблюдал за подъездом Раисы, за окнами её квартиры — не шелохнётся ли занавеска? Квартира была пуста, чекисты не оставили в ней засаду. «Кто выдал, кто? — Тамаев подумал о Сане Брине и решительно отмёл его. — Сорока? Он? Или барынька где-то проговорилась, кусок оглобли ей в дышло? Она может проговориться. И Сорока может. Жаль, не успели его убрать! Тьфу!»

Белая ночь подходила к концу, краски её постепенно угасали, таяли, рассвет был темнее ночи — в небе что-то переместилось, изнутри проступил тяжёлый свинцовый блеск, металл быстро окислился, приобрёл пороховой налёт, природа поугрюмела. На улице со звонким цоканьем прокатил извозчик, появились прохожие. Пронеслась пролётка на высоких рессорах, с шинами-дутышами. Лихач этот был дорогим.

Матросы так и не появились. «Значит, всех загребли! — решил Тамаев, сжал зубы. — Вот гады! Неужто всех похватали? Кто же заложил нас, какая тварь?»

Поняв, что он больше никого не дождётся, Тамаев решил уходить с чердака. Но куда? Он постучал кулаком по мясистой крепкой ладони. Вопрос, конечно, сложный — куда? Он же не государь-император, имеющий право выбора, — куда захотел, туда и отправился. Куда? Скорее всего, на Литейный, к Таганцеву. А если и там засада? «Поживем — увидим», — решил Тамаев и покинул чердак. Через чёрный ход, оказавшийся открытым. Из дома выбрался на малолюдную улочку. Перед квартирой Раисы Ромейко лишний раз показываться было нельзя. Хоть и не было в квартире засады, но чего светиться — береженого ведь Бог сбережёт.

Через полчаса он был на Литейном.

Действовал Тамаев по старой схеме: нашёл укромное место, из которого можно было наблюдать за квартирой Таганцева. В квартире были люди, за тонкими прозрачными занавесками несколько раз проскользнули тени, чьи именно, не разобрать. Тамаев ждал — другого выхода у него не было, только ждать. Обязательно яичко должно проклюнуться, кто-нибудь непременно появится на улице. А идти вслепую было нельзя: вдруг в доме чекисты?

Чувствовал себя Тамаев муторно, хотелось есть, в ушах появился звон. Он всегда появлялся, стоило боцману чуть оголодать, даже задержка на один час рождала этот режущий голову звук, мышцы поражала слабость — ноги начинало потряхивать, походка делалась неровной, дудка — серебряный инструмент боцмана, — сама выпадала из рук, изо рта, когда он подавал команду. Голодный девятнадцатый и двадцатый годы не изменили Тамаева, организм его продолжал требовать своё, да и Финляндия не шла в сравнение с Россией — финны жили сытно.

Он позавидовал поре безмятежных морских зимовок в Гельсингфорсе, ему захотелось вернуться назад. Боцман не был одинок в этом желании, многим хотелось вернуться назад, в прошлое.

Долго не сводил Тамаев мрачного взгляда с окон таганцевской квартиры; в нём словно бы всё остекленело, затвердело, не было ни страха, ни злости, ни усталости, только звон раздирал уши да слабели мышцы. Если бы сейчас понадобилось пробежать метров сто, он не смог бы, завалился на половине дороги. «Чёртово брюхо! — устало подумал он. — Как всё прочно связано с желудком!»

Часа через два дверь подъезда, где находилась квартира Таганцева, отворилась, на улице появились двое в кожаных куртках, с маузерами на боку, с ними — глазастенькая молчаливая служанка, на которую Тамаев никогда не обращал внимания, не так уж она была хороша, а когда к ней начал цепляться Сорока, то она вовсе перестала существовать для боцмана. Теперь всё стало понятно.

Ну кто ещё в Питере ходит в кожаных куртках? Кроме тех, кто в них ходит, наводя страх? Он не мог понять, что же привело кареглазую служанку к чекистам? Родственные чувства, желание предать человека, из рук которого она брала хлеб — своего хозяина Таганцева, или ей за это заплатили продуктами и деньгами?

— С-сучка! — просипел Тамаев, решив, что Маша виновна в провале. Может быть, и не только она, может, уже образовалась целая стенка, может, там и этот фискал с птичьей фамилией, если его только не взяли на кладбище, может, и ещё кое-кто — всё может быть!

Кожаные куртки медленно прошли до поворота и, не оглядываясь, завернули за каменный купеческий дом с богатым мраморным портиком. Маша проводила их, постояла немного, радуясь теплу и свежему влажному воздуху, улыбнулась тихо и вернулась в дом.

— С-сучка! — повторил Тамаев, вытянул затёкшие ноги. — Погоди, заплатишь за всё, не отвертишься.

Он продолжал наблюдать за окнами. В квартире Таганцева было тихо. Никто не скользил за занавесками, тени исчезли, жизнь в доме едва теплилась.

«Засады нет, — понял Тамаев, — чекисты ушли и не оставили засады. А почему, спрашивается?»

На этот вопрос Тамаев не мог ответить, мог только догадываться. С одной стороны, у чекистов не хватало людей, с другой — Таганцева всё равно нет в Петрограде, он ушёл, а хватать случайных гостей, пришедших к служанке, не резон, с третьей — люди могли сесть в засаду вечером и ждать, когда к ним приплывёт настоящая рыба, не мелочь. В общем, всё это было неважным — важно, что засада на квартире отсутствовала, это Тамаев угадал безошибочно.

Через двадцать минут он вошёл в подъезд.

Остановился у резной дубовой двери с хорошо начищенной латунной табличкой, на которой было выгравировано: «Квартира № 20», взялся пальцами за круглую головку ручного звонка, хотел было крутануть, но остановил себя, сунул руку в карман бушлата, нащупал револьвер, резко выдернул руку, снова сунул в карман — проверял, не мешает ли что этому движению, которое может оказаться спасительным. Рука входила в карман и выходила из него легко. Тамаев снова взялся за холодную медную бобышку звонка и крутнул её, потом крутнул ещё раз и, сунув руку к револьверу, замер, слушая, какие же шаги раздадутся за дверью — лёгкие служанкины или чьи-то ещё? И не прозвучит ли что-либо подозрительное — возглас, шепоток, скрип паркетин под грузной мужской ногой? Он вздрогнул освобожденно, когда услышал невесомую поступь служанки и клацанье решительно отодвигаемого засова. Маша приоткрыла на цепочке дверь, увидела Тамаева, проговорила спокойно, ничему не удивляясь:

— Вы? — вздёрнула шпенёк цепочки, открывая дверь совсем. Глянула на тёмное угрюмое лицо Тамаева, спросила: — Что-нибудь случилось?

— Ничего! — ответил Тамаев.

Маша посторонилась, пропуская Таганцева в прихожую.

— В доме кто-нибудь есть? — спросил боцман.

— Есть, — помедлив, отозвалась Маша.

— Кто? — Тамаев прижался спиной к двери, подобрался.

— Да не бойтесь, — Маша беспечно рассмеялась, — ваш же моряк, вы его знаете, Сергей, — она отёрла пальцами глаза и снова рассмеялась, — ну и вид же у вас!

— К вам кто-нибудь приходил?

Прежде чем ответить, Маша опять помедлила, она словно бы обдумывала ответ, обдумывала слова, и Тамаев засёк это.

— К Владимиру Николаевичу приходили. Двое.

— Кто?

— Да по службе, я их не знаю, — сказала она, пригласила Тамаева. — Проходите!

— Кто там, Маша? — послышался с кухни голос Сороки.

«Вот мухомор! — со злостью подумал Тамаев. — Кошкодав! Что же я тебя не прикончил? Ведь я же знал, знал, что ты заодно с кожаными куртками! Клопоед!»

А с другой стороны, к Таганцеву могли действительно наведаться с работы, ведь самого профессора в Питере нет, он в отъезде, мало ли какие бумаги могли понадобиться в его торфяном ведомстве — сведения по червякам, по гнили, по урожаю клюквы, морошки и ряски в трясине, или справка о том, сколько водяных водится в болотах Псковской губернии. Тамаеву сделалось спокойнее, впереди словно бы свет замаячил, замигал. Ведь это действительно могли оказаться люди с работы. Ну а то, что они чекисты, штука объяснимая: торф — это тепло и электричество, это топливо, а топливом ныне занимаются чекисты.

— В доме больше никого нет? — спросил Тамаев.

— Никого. Да вы проходите, проходите!

Тамаев поверил Маше, расслабился — выходит, он на неё понапрасну окрысился. Вытер потный холодный лоб: так дело может дойти до того, что и собственного отца он скоро будет подозревать в связи с чека, а кому-то всё-таки надо верить, обязательно нужно верить, иначе — гибель. Иначе просто не продержаться. Тамаев вытер ботинки о волосяной коврик, лежавший у двери, потом, словно бы вспомнив дом свой, прошлое, вдруг расслабленно махнул рукой и принялся расшнуровывать ботинки.

— Не надо, не надо! — попросила его Маша. — Всё равно полы мыть.

— Пусть ноги отдохнут, — Тамаев снял ботинки и прошёл на кухню, за руку поздоровался с Сорокой. — Беда! — шепнул он.

— Что такое?

— Кто-то завалил вас!

— Кто? — испуганно, как показалось боцману, спросил Сорока.

— Эх, друг мой разлюбезный, пшеничный, пряничный, если бы я знал, — пробормотал Тамаев расслабленно. Сузил глаза. — Сюда чекисты не приходили?

— Приходили. Маня тебе же сказала — папку с бумагами забрали, в Сапропелевом комитете срочно понадобилась.

— И больше ни?

— Ни-ни!

Кивнув головой, Тамаев опустился на табуретку, обмяк, вытянул ноги и сладко пошевелил пальцами в носках. Интересно, сколько осталось времени до прихода чекистов, когда же они накроют эту квартиру? «А ведь обязательно накроют», — подумал он равнодушно.

— Дай мне хлеба, и я пойду, — сказал он Маше, подтянул под себя ноги.

— Да вы хоть бушлат снимите!

— Некогда! А ты Сорока, птичка Божья, будь начеку! — боцман сунул руку в карман, проворно выдернул — движение отработано до мелочей, нигде ничего не мешает, нигде ничего не застревает.

Неожиданно он услышал треск паркета в гостиной, насторожился, глаза его сжались в маленькие опасные щёлочки.

— Кто это? — почти беззвучно шевельнул он губами, побелел. На лбу Тамаева выступил пот.

— Никого, — ровным безмятежным голосом ответила Маша, и Тамаев всё понял. В тот же миг он увидел лёгкую прозрачную тень, шевельнувшуюся на обоях прихожей, и когда человек показался в проёме двери, стремительно выдернул из кармана револьвер и выстрелил. Пуля, громко взвизгнув, отщепила кусок косяка, вонзилась в толстый гвоздь, сплющилась и унеслась в комнату, чиркнув по живой плоти. Оглушённый человек медленно повалился вперёд, распластался на полу.

— Сука! — проорал Тамаев. С грохотом откинул от себя табуретку.

Он не успел направить револьвер на Сороку, тот оказался проворнее, кошкой прыгнул на боцмана, сбил с ног. Тамаев растянулся на полу, замычал от боли и злости, попробовал вывернуть руку с револьвером, в которую мёртво вцепился Сорока, засипел и, хоть он и был сильнее Сороки, справиться с ним не смог.

— С-сука, — снова проорал он, замычал, вывёртываясь из-под Сороки, — с-сука продажная, мразь! — увидел большие испуганные глаза Маши, выкрикнул вновь: — С-сука!

Тамаев дёрнулся всем телом, ему было обидно. Влип ни за понюшку табака, доверился, рассчитывал получить кусок хлеба и уйти. Лучше бы он пошёл на рынок, добыл там еду и исчез из Питера, затаился бы в лесах, в болотах, в деревенской глуши — ни один сыщик не обнаружил бы его! Какого же всё-таки маху дал он, доверившись, придя сюда, отпустив поводья! Тамаев готов был заплакать, в глотке у него забулькала влага, он засипел сыро, расстроенно:

— Пусти, падла!

— Не пущу! — так же сипло, слабеюще пробормотал Сорока: ему было трудно держать грузного крепкотелого боцмана.

— С-сука, продался чекистам!

— Аг-га, боцман!

— Большевик! Сволочь красная! — Тамаев дёрнулся, приподнялся на коленях, сбрасывая с себя Сороку, тот малость ослабил хватку, и этого боцману было достаточно, чтобы вывернуться совсем. Освободившейся рукой он ударил Сороку, потом добавил кулаком в висок, сбил себе костяшки до крови и замычал разъяренно:

— Сволота!

Он плюнул в Сороку, полетевшего на пол, наставил на него коротенькое толстое дуло револьвера.

— Я тебе сейчас мозги вынесу — вместо головы дырка будет, — но выстрелить не успел, а проворно развернувшись, краем глаза зацепил лёгкую тень — второй раз за сегодняшний день он спасал себя боковым зрением — к нему сбоку заходила Маша, держа в руке чугунную сковороду с толстой укороченной ручкой.

Опоздала Маша буквально на миг, на десятую долю секунды — Тамаев ткнул в её сторону револьвером, рука у него скакнула вверх от отдачи, ствол револьвера украсился пышным оранжевым цветком. Машу отбило назад, внутри у неё что-то хрустнуло, словно пополам переломился хребет, голова безжизненно откинулась назад, сковородка отлетела под «буржуйку».

— Маша! — закричал Сорока, извернулся, ударил снизу Тамаева, заваливая его на пол. Неудачно, не завалил! Тамаев был слишком тяжёл. Но больно сделал.

Холщовый Машин передник окрасился красным, кровь стремительно проступила изнутри, пропитала ткань, пуля искалечила Машу, убила её мгновенно. Сорока закричал снова и тут же был отброшен пулей в сторону — свинец просёк ему левое плечо, раздробил кость. Сорока прополз спиной по полу, замычал, здоровой рукой сунулся себе под ремень, вцепился пальцами в рукоятку браунинга, но выстрелить не успел. Боцман уже скрылся из кухни, гулко протопал по паркетному коридорчику.

Но Сорока не хотел, чтобы боцман исчез, боцман должен был ответить за всё: кровь могла перекрыть только кровь, иной расплаты не было.

— Маша! — обречённо застонал Сорока, перекатился по полу к коридорчику и от боли чуть не потерял сознание. Пространство перед ним сделалось красным, налилось клюквенным морсом, он закусил зубами нижнюю губу, чтобы не ухнуть в этот липкий морс, но Тамаева уже не увидел — тот метнулся в прихожую, к двери, забряцал там цепью.

У Сороки на глазах выступили слёзы. Обидно было, что так легко подставился, сам влип и Машу потерял. Этого зверя надо было скручивать у самой двери, когда он ещё тёпленьким, размякшим был, хлеба просил, его надо было глушить поленом, кулаком, револьвером, сбивать его с ног на колени и так на коленях держать связанным до прихода чекистов. Сорока пополз по коридорчику, оставляя за собой яркий след — пуля перебила какую-то важную кровеносную жилу, из Сороки лило, будто он весь из одной крови и состоял, не было ни костей, ни мышц, но и тут опоздал — в комнате раздался выстрел. Это стрелял раненый чекист. Тамаев вскрикнул, с лёту грохнулся на пол, двумя выстрелами ответил чекисту.

«Убил, — мелькнуло в голове Сороки, — убил чекиста!» Он прополз до конца коридора, глянул в комнату — чекист лежал на полу, уткнувшись головой в плинтус, покрашенный в траурный чёрный цвет. «Таким лаком только гробы красят, — подумал Сорока, — гробы… Гробы!» Рука чекиста была неловко подмята телом, вторая вывернулась бескостно, будто верёвка — так руки бывают вывернуты только у мёртвых людей. Боцман, подволакивая ноги — у него был прострелен крестец, — подползал к двери.

— Гад, — прошептал Сорока, ткнул браунингом в сторону боцмана, нажал на спусковую собачку, промахнулся — ствол ходил, будто живой, из стороны в сторону, приплясывал, и видя, что боцман остановился, ощерил зубы и поднял свой короткоствольный револьвер, ещё раз нажал на курок, попал Тамаеву в руку, раскрошив несколько пальцев. Тамаевский револьвер отлетел в сторону.

Боцман взвыл, затряс рукой, пятная кровью пол и стены. От боли он ослеп, ничего не видел — ни помещения, в котором находился, ни убитого чекиста, ни подползающего к нему Сороку.

— А-ы-ы-ы! — выл он, понимая, что из дома этого уже не уйти, всё кончено, проклинал Советскую власть, продажных моряков, чекистов, долю свою, небо, мать и то, что он когда-то появился на свет. — А-ы-ы!

Сорока подполз к боцману, изловчившись, оглушил рукояткой браунинга. В глотке Тамаева звучно булькнула кровь, крик оборвался, и он ткнулся головой в пол.

— Паскуда! — слабеюще прошептал Сорока, нащупал ремень, расстегнул пряжку, но выдернуть ремень из-под Тамаева у него не хватило сил, он распластался рядом с боцманом, подумал, что как только тот очнётся — придушит его, мотнул головой протестующе: — Не пройдёт номер!

Надо было связать боцмана, обкрутить его же ремнём, несвязанный Тамаев был опасен, но Сорока ничего не мог сделать — воздух забусило красной пылью, сделалось душно, муторно. Сорока стиснул зубы, приподнялся, увидел на вешалке старый таганцевский плащ, сдёрнул его, сипя, ругаясь, расстелил рядом с боцманом, перевернул его, накатывая на плащ, подпёр своим телом, всей тяжестью, застегнул несколько пуговиц пеленая Тамаева в плащ, будто в кокон, под руку Сороке попался мешочек, набитый чем-то твёрдым, подвешенный у Тамаева к шее. Сорока поморщился, сорвал этот мешочек, откинул в сторону, застегнул плащ до конца — до горла, удивляясь, почему же пуговицы такие ловкие, увёртливые, за какую ни возьмёшься — всё выскальзывает.

Потом в изнеможения опустился рядом с мешочком, полежав немного, отодрал от тельняшки клок — снизу, рывком, охнул от боли, — притиснул клок к ране. Клок быстро пропитался кровью. Сорока отжал его прямо на пол, снова притиснул. Воздух перед ним плыл в сторону, красная пыль сбивалась в клубки, перемещалась с места на место, от этих перемещений Сороку тошнило — в горле у него будто бы сидела чья-то грязная рука, шевелилась, вызывала рвоту.

Он раздёрнул бечёвку, связывающую мешочек, запустил в горловину пальцы, повозил ими внутри. В мешочке был металл. Сорока гулко сглотнул слюну, оказавшуюся почему-то солёной, понял, что это была кровь, сглотнул снова, соображая, что за железо носил в мешочке боцман, пожевал губами — дурак же он, наивный дурак! Разве непонятно, что это за железо? Застонал, завалился набок, вытряхнул содержимое мешочка на пол.

По паркету рассыпался, слепяще сияя, жёлтый металл, цену которому знал каждый человек, — монеты, разные женские бирюльки, украшения, которые вдевают в уши и вешают на шею, скатанная в комок позолота, содранная с ложек, коронки, — несколько коронок, сорванных с чьих-то зубов. Сороке сделалось противно, его выворачивало: в голове не укладывалось, что боцман мог выдирать у людей — живых ли, мёртвых ли — зубы и стаскивать с них коронки. Для этого надо быть живодёром, самым настоящим живодёром, которому чужды боль, сострадание, нежность, всё святое, что может быть святым для человека.

— Паскуда! — вновь сплюнул кровью Сорока, глянул на спелёнутого боцмана. Тот немо открыл рот, на губах у него возник прозрачный розовый пузырь, лопнул, воздух, протёкший из глотки, вздул новый пузырь — боцман лежал неподвижно и выдувал эти пузыри, будто ребёнок, он жил, хотя уже находился между небом и землёй, продолжал жить, а вот Сорока чувствовал, что скоро умрёт. Во всяком случае, раньше боцмана. Выжал намокший клок тельняшки, притиснул его к ране… Сколько он так сможет продержаться? Час, два?

А Маши уже нет. Рот у него дёрнулся, искривился, кровь протекла на подбородок, в глазах возникли слёзы. Нет, боцман должен умереть раньше его. Он с ненавистью глянул на Тамаева, поднял браунинг, навёл пляшущее дуло на голову боцмана и готов был уже нажать на спусковой крючок, но удержал себя.

Через несколько минут Сорока впал в забытье, перед ним заструился слабый неземной свет, он, голодный, с прилипшим к хребту животом, увидел тарелки с едой — в одной тарелке чёрной влажной горкой высилась каспийская икра, в другой было мясо — много мяса, самого разного: розовая поросятина с нежными жировыми прожилками, тёмная сочная козлятина, в третьей и четвёртой тарелках было тесно от больших кусков говядины, рядом с тарелками стояли маленькие фарфоровые ковшички с приправой — хреном, помидорной и чесночной пастой, свекольно-луковым соусом, ещё с чем-то, вызывающим приятную щекотку в ноздрях, увидел свежие пироги, начинённые яйцами и осетриной, втянул в себя дивный жирный дух, закашлялся. С кашлем его тело пробила боль — Сороку скрутило в жгут, перевернуло, он немо задёргался на полу, браунинг выпал из его руки. Сороку накрыло жаркой красной простынью, будто пламенем, ему сделалось горячо, почудилось, что он попал в печь, в пароходную топку, и Сорока закричал. Но крика своего не услышал ни он сам, ни очнувшийся Тамаев, тщетно пытавшийся выбраться из плаща, ни мёртвая Маша — крика этого просто не было.

Глава двадцать первая

А Таганцев продолжал трястись в скрипучем вагоне, идущем в сторону Москвы. Как и у многих людей, повидавших войну, у него было неплохо развито чутьё: интуитивно он понимал даже те вещи, которые не мог объяснить умом. Кто-то ещё только подумывал сказать о Таганцеве плохо, а Таганцев уже ощущал это кожей, многочисленными клетками тела, ему делалось неуютно в своей оболочке, хотелось избавиться от неё. Что-то древнее, колдовское, нехорошее возникало в нём: видать, изнутри проступало прошлое, очень далёкое, языческое ещё, некрещёное, и Таганцев, всё прекрасно понимая, не мог перешибить в себе это ощущение, не мог избавиться от желания сменить шкуру.

«Ты ровно змея, — смеялся он над самим собой, когда оставался один, в уютной тиши огромной квартиры, — ну будто настоящая змея, которой надо осязательно поменять костюмчик, — хмыкал, дивясь странности последнего слова: — Костюмчик! А что в нём нового? Одна и та же материя, даже цвет её один, одна фактура — увы, неизменная. Так что же нового?»

Когда на другой стороне Петрограда о Таганцеве начал пренебрежительно отзываться Козловский, человек независимый, резкий, часто не согласный с тем, что делал Таганцев, у Владимира Николаевича неожиданно сжало глотку, словно чьи-то цепкие пальцы надавили на неё, в висках гулко застучало — хоть и не был при том разговоре Таганцев, а принял его почти дословно, когда ему разговор передали, он сравнил, усмехнулся холодно и, глядя мимо доброжелателя, донёсшего до него слова Козловского, проговорил:

— Знаете ли, голубчик, слабые стороны Виктора Михайловича Козловского мне известны… Но сильных сторон у него больше, чем слабых, поэтому простим его — Бог с ним. Он друг мне, Виктор Михайлович Козловский. А потом, знаете, вина за сказанное часто лежит не на том, кто сказал, а на том, кто передал, — он буквально сбил с ног доброжелателя, доносы были противны Таганцеву, как были противны кровь и боль, он всегда протестовал против этого, красноречиво морщился, обрывал речь — здесь брало своё дворянское происхождение Таганцева, образование, ум: Таганцев боролся с самим собой.

Очень часто он жалел, что не уехал за границу, с той волной кронморяков, что ушла в Финляндию, с теми знакомыми людьми, что отбыли в Швецию, в Болгарию и ещё дальше — во Францию, в Македонию, мог отбыть и он, но что-то остановило его, держало за пояс, он не мог до конца обрезать верёвку, связывающую его с берегом. Внутри возникали слёзы, тоска, делалась муторно, и Таганцев, устремившийся было за пограничную черту, возвращался обратно, сидел долго, потрясённый, спрашивал себя: как быть? Он знал, что черту эту ему никогда не переступить, если он переступит — будет несчастным.

Оставалось одно — приспосабливаться, лавировать и жить надеждой. Надеждой на то, что идеи «Петроградской боевой организации» победят.

Хоть и чувствовал он себя довольно уверенно, а в сердце всё чаще и чаще постукивала тревога. К чему бы это? Будь он простым человеком, как, например, матрос, начавший ухаживать за Машей, он бы справился с этим легко — хлопнул бы полкружки самогонки, заел бы луковицей и больше ни о чём не думал, но Таганцев не был матросом, им управляло совсем другое, он завидовал Машиному ухажёру — то, что подходило для того, совсем не подходило для Таганцева.

На вокзале он купил билет до Москвы, потоптался немного на перроне, приглядываясь к людям — внутри нехорошо сжимало сердце, он чувствовал позывы, понимал, что это такое, но справиться с позывами не мог, — потом подали состав.

Когда позади осталась окраина Петрограда, Таганцев съел варёную картофелину с луком, приготовленную Машей, закусил котлетой, совсем не похожей на мясную, и попробовал заснуть. Нужно было немного отдохнуть, прийти в себя, избавиться от внутреннего холода и неудобств, выспаться, собрать мысли в горсть, чтобы стать самим собой — уверенным умным человеком. Надо было как можно быстрее создать почки, отделения «Петроградской боевой организации», главнее этой задачи не было. Но сон не шёл. Мешочники неистовствовали, храп их мог обратить в бегство любое войско.

Таганцев выругался и, приподнявшись на полке, отогнул фанеру в окне и вгляделся в скользящее мимо вагона пространство, пытаясь уловить в тёмных размытых очертаниях природы что-то знакомое, доброе, но природа была неприбрана, глуха. За окном вагона медленно тянулась унылая, побитая, но такая дорогая Россия, что, когда Таганцев думал о ней, у него перехватывало дыхание, пульс учащался, словно у больного, он любил эту молчаливую землю и мечтал очистить её от скверны.

Может быть, вместо войны надо было объявить мир, войти с большевиками в сговор, помочь им, ведь что-то не понимает он, что-то не понимают они, наверняка ведь можно отыскать точки соприкосновения. Таганцев пожевал губами — во рту остался неприятный бумажно-древесный вкус съеденной котлеты, медленно покачал головой: нет, это не дано.

А с другой стороны, то, что он пересылает за рубеж, так или иначе попадает в руки закордонных разведок, сведения по капельке, по толике собираются вместе, словно чай в стакане, суммируются и по невидимому желобу, который очень трудно обнаружить, стекают в бездонную копилку, в хранилище, содержимым которого можно измазать кого угодно: эти сведения оборачивались против его России, против этих вот бесцветных полей, низкого невесёлого неба, которое никак не может пропитаться красками ночи, рыжего паренька в дырявом пиджаке, пристроившегося по малой нужде у железнодорожной насыпи. Он даже не считал нужным отвернуться от вагонов, брызгал прямо на состав и угрюмо всматривался в плывущие мимо вагона пашни, задубевшей от дождей, на которой в этом году ничего не вырастет, — против всего, с чем Таганцев был связан. Он пуповиной, ногами, хребтом врос в эту землю, в эту страну, он любит её… Разве он может делать для этой страны худо?

Почти на память он помнил пункты письма, поступившего с курьером через дыру на финской границе.

«Все пересылаемые сведения по возможности должны быть документальными», — с этих слов начиналась та бумага, пункт о документальности сведений был помечен цифрой один.

Цифрой два авторы пометили вот что: «В данное время наиболее существенное значение имеют следующие сведения: экономическое положение, продовольственное положение, состояние транспорта; настроение в среде — интеллигенции, рабочей и военной; религиозное движение, размеры и способы ведения торговли с иностранцами, договоры о концессиях, СНК, нет ли в Совнаркоме раскола, а если есть, то причины и кто побеждает…» Таганцев беззвучно пошевелил губами: его тоже интересует этот вопрос и главное, что в нём есть: кто побеждает? Если бы знать кто… Он вздохнул.

Что было ещё в той бумаге? Авторов интересовал процент входящих в партию большевиков и выходящих из неё, существование организаций, борющихся с Советами и возможности их объединения, какая из подпольных партий имеет наибольший вес — монархисты, кадеты, эсеры, социал-демократы? Корреспондентов также интересовала армия, её питание и отношение красноармейцев к будущим походам, дезертирство и вооружение, то, как сильны в частях комиссары, интересовали чекисты и их работа… Таганцев раздражённо приподнял одно плечо — чекистов он боялся.

У них в Сапропелевом комитете сидел один чекист — белобрысый, с сонными невыразительными глазами и вялым лицом, в кожаной куртке, с маузером в деревянной кобуре, гулко бьющем его по тощей ляжке. Когда он глядел на Таганцева, то у Таганцева начинала мелко вздрагивать кожа под коленками, на спине появлялся пот. Хорошо, что чекист приходил в Сапропелевый комитет лишь раз в неделю, запирался с бумагами в своей каморке, изучал их, а что было бы, если бы он приходил каждый день?

Под пунктом три шла фраза, удивившая Таганцева, хотя он не был большим знатоком изящной словесности, точной фразы и тонкого литературного стиля: «Кроме сведений перечисленного характера всякий документ имеет большую силу».

«Гм, и ещё раз гм, как говорится. Конечно, конечно, ещё какую силу имеет, — с неожиданной грустью подумал он, — подлинные документы и “Петроградской боевой организации” не помешают — самые разные! Да только добывать их слишком сложно. И опасно. Голова дорога, когда она на плечах, если же она в кустах — ничего не стоит. Документы!» — он иронически фыркнул.

Под цифрой четыре шёл особый пункт — газетный: «Кроме сведений необходимо наладить регулярную доставку следующих газет, каждой по три экземпляра: “Экономическая жизнь”, “Правда” (Московская и Петроградская), “Известия”, “Маховик”, “Красная газета”, а также ежемесячные журналы, все сведения перед отправкой должны быть запечатаны в конверт сургучной печатью, в конверте должен быть перечень пересылаемых газет и журналов».

«Диктуют, как мелкому чиновнику из Департамента почт и телеграфов! Такие сообщения радости не приносят, они угнетают. Да, угнетают!»

Таганцев поднялся, вышел в тамбур. Параллельно поезду двигалась влажная вязкая дорога, поросшая по бокам мелкими, забрызганными грязью кустами, в одном месте дорога совсем близко подступила к полотну, и Таганцев увидел лежавшую на земле мёртвую лошадь с угрожающе оскаленными крупными зубами. Около лошади стоял понурый старик с иссохшим ввалившимся лицом и дёргал сдохшую скотину за повод — бедняга ещё не понял, что лошадь почила, околела от голода и непосильной работы, с тупым обозлением дёргал и дёргал её, кричал что-то — чёрный беззубый рот был широко распахнут.

— Ах ты, бедолага! — пробормотал Таганцев, жалея крестьянина. — Чем же тебе помочь?

Но помочь ему было нечем. Россия была похожа на эту сдохшую конягу, всё катилось вниз, под гору, громко стучало, как пассажирский состав, колёсами, и движение это, как казалось Таганцеву, было неостановимо.

Есть, конечно, силы, которые могут остановить, к их числу относится и его организация, но этих сил немного — есть организация в Москве, есть организация на юге, ею занимается сам Борис Савинков, и всё. По непроверенным данным, существует такая организация и в Сибири, но это надо тысячу раз проверить, затем перепроверить и лишь потом выходить на подпольщиков. Время недоброе, убить человека ныне легко, чекисты лютуют.

Вновь потянулись унылые серые пейзажи за окном, рождающие ощущение безысходности, усталости, конца света. Ну будто бы действительно наступает конец света — последний предел, черта, за которой нет ничего, и люди там не живут. Таганцев нахохлился, полное тело его неожиданно одряхлело, ослабло в худом предчувствии — тоска изматывает людей.

Русский человек, особенно интеллигентный, всегда предрасположен к душевным слезам — чуть что, и он мигом размякает, и глядишь, у него слезится уже не только душа — слезятся глаза, нос мокрый, красный, вспухший, он ищет покой в единении с крестьянином, с работягами Ижоры или Выборга, обнимает, слюнявит щёки, говорит, что непременно спасёт трудящегося человека, а на деле спасает себя.

Крестьянина спасать не надо ни слезами, ни соплями — дай ему нового коня вместо сдохшего, дай ему американский плуг, чтобы лемеха выворачивали из земли камни, и разреши с топором пройтись по лесу, чтобы вырубил сухие деревья на топливо — и больше крестьянину ничего не надо. Он сам себя спасёт. И еще кого хочешь спасёт впридачу, любого интеллигента.

А рабочему позволь два раза в год пройтись с красным флагом по Невскому проспекту — от вокзала до Зимнего дворца — и считай, что рабочий тоже спасён. В красном же флаге бунта, цветом своим напоминавшего петуха, который запускали под крыши, нет. И в демонстрации, в конце концов, тоже нет ничего худого.

И не надо интеллигенту слюнявиться, заглядывать русскому мужику под косоворотку. Русский трудящийся мужик не любит этого, лишняя мокрота — это дополнительная доза ненависти к барину, к интеллигенту, к дворянину: добьёшь крестьянина соплями — он схватится за вилы. По привычке. А работяга с завода — за самодельную берданку. Тоже по привычке.

Мимо двери пролетела вывалившаяся из какого-то окна фанерка. Таганцев приник к стеклу, повернул голову, стараясь разглядеть напоследок несчастного старика, — видать, орущего в голос, у него был широко распахнут рот, — может быть даже услышать его, но не увидел и не услышать — тот уже скрылся, и Таганцев с растерянным лицом вернулся в вагон, сел на лавку, начал вновь из-за фанерки рассматривать мокрые поля, жиденькие прозрачные перелески, в которых развелось много ворон. Хороших лесов тут не было, они пойдут дальше, ниже по карте, а наглые вороны эти ещё с Гражданской войны, с большой крови, летают стаями — не вывести их, как тараканов, вредным пойлом, не перестрелять. Если стрелять — патронов не хватит.

Плохо всё, пусто!

А вот Москва обрадовала Таганцева. Настроение сразу выправилось, от вчерашней хандры не осталось и следа, камень улиц влажно поблёскивал, дворники были веселы, в белых фартуках, деловито обрабатывали Белокаменную, лихачи бодры и приветливы, готовы доставить, куда душе угодно, в любое место столицы. Столица… Таганцев весело похмыкал, ещё не привык, что Москва стала столицей. Столицей всегда был Петербург, Петроград, Петров град, а Москва незаконно присвоила себе это право, лишь по одному мановению руки властей ныне предержащих. Ленина. Дело ли это? Надо было у всех спросить, подходит ли Москва для столицы, у всего народа! И тот факт, что Ленин хлипок здоровьем, мается лёгкими, либо ещё чем-нибудь, а в Москве климат поздоровее — не повод для того, чтобы передвигать столицу.

Народ в будущем и по этому поводу выскажется! Как и по поводу революции, убийств, террора и гражданской войны. Таганцев лихо вскочил на извозчика — в узкую элегантную пролётку с лакированными крыльями, и ткнул рукою в сильную спину хозяина пролётки, чернобрового, чернобородого, с яростным цыганским взглядом извозчика:

— На Спиридоньевскую!

Он ехал к своему другу Якубову и откровенно радовался. Радовался тому, что увидит розовощёкого, не знающего усталости знатока Востока и египетской истории, бога Амона и нариды Тин, фараонов и «начальника скульпторов» Тутмеса, имеющего прямое отношение к великим пирамидам, побудет немного в тесной, уставленной старым фарфором квартире, попьёт знаменитого якубовского чая, который наверняка ещё имеется у запасливого друга — чайные перебои не должны касаться его, на якубовский чай идёт очень мало китайского или ост-индийского чая, всего несколько крох для цвета и для вкуса, большая часть чая — измельчённые, как табак, листья. Листья таволги, тимьяна и богородской травы, украшенной мелкими небесно-синими цветками. Богородская травка придаёт якубовскому чаю необыкновенный свежий дух и сочный привкус.

«Ах, Якубов, друг Якубов, — растроганно прищурился Таганцев. В глаза бил яркий солнечный свет, от которого в Питере он почти отвык. Свет в Питере приглушённый, с дымкой и морскими парами, а здесь, в удалённой от моря Москве, — необыкновенная сухость и прозрачность. — Как ты говорил про своих любимых египтян? Жизнь их состоит из сплошных приготовлений к смерти, с первого дня до последнего? Наша жизнь, друг Якубов, тоже приготовление к смерти, только состоит, может быть, из меньшего количества частей — всё проще, скромнее, тише и бесцветнее». Таганцев вспомнил вчерашнего старика-крестьянина, беспомощно застывшего над трупом сдохшей кобылы, и посуровел, но продолжалось это недолго — солнечная Москва взяла своё.

— Ба-ба-ба! — раскинул в стороны мягкие руки приветливый друг, одетый в популярную среди народа душегрейку. Узкое монгольское лицо его с крупными грубоватыми скулами залучилось радостно, и Таганцев, в котором мигом возникло ответное тепло, потянулся к Якубову, обнял его.

— Здравствуй, здравствуй, старый друг!

— Рад тебя видеть! — Якубов засуетился, стал делать много лишних движений, внутри у него словно бы разжёгся костёр, который был своеобразным движком — чем жарче он горел, тем суетливее и быстрее в движениях делался владелец, тем ярче становились его ласковые восточные глаза. В густом шоколаде начинали плавать бронзовые блёстки, у висков в пучки собирались приветливые морщинки — щепоть с одной стороны, щепоть с другой, — ты не представляешь, как я рад тебя видеть!

Таганцев растроганно хмыкнул. Показалось, что у него повлажнели глаза, он откинулся назад, ухватив Якубова за плечи, тёмные тени ясно обозначились у Таганцева под глазами.

— Ты устал, — сказал Таганцеву Якубов, — ты не спал в вагоне. Пойди, приляг!

— Нет-нет, я о другом, — Таганцев протестующе поднял руку, — я тебе привёз подарок, — он нагнулся, открыл саквояж и, слепо пошарив внутри, достал маленький аккуратный свёрток из пергаментной бумаги. — Вот! Это тебе, знатоку Ахетаона, Аменхотепа и… кто ещё там есть?

— Ну, не надо путать города с царями, — добродушно возмутился Якубов, — уж кому-кому, а тебе не пристало! Та-ак, что это, что это? — Якубов суетливо раздёрнул пергамент, достал из свёртка маленькую бронзовую фигурку изящной женщины, закутанной в ткань, с головой доброй кошки. — Вот это подарок! — восхищённо воскликнул Якубов, бестолково замахал свободной рукой. — Богиня Баст! — на крупных загорелых скулах Якубова выступали белые пятна.

— У тебя можно будет пожить дня три-четыре? — Таганцев сделался сухим, деловым: дружба дружбой, а служба службой.

— Да, господи, да хоть неделю! Хоть две недели, хоть месяц! Одна комната — всегда твоя, ты же знаешь!

— Не хотелось толкаться в отеле!

— Отели ныне не те! Грязь, мат, отсутствие чистого белья, воровство, клопы, да и новые названия, говорят, им скоро дадут. И зваться они будут не отелями, а дома для приезжих людей! Красиво звучит?

— Восхитительно! — сказал Таганцев.

Через полчаса они сидели в глубоких уютных креслах, покрытых специальными шерстяными чехлами, которые Якубов сшил сам, и пили чай с крохотными, обсыпанными сладковатой душистой травкой сухариками — травку Якубов привозил из небольшого загородного дома в Крекшино, где жил летом.

Не угадал Таганцев. Запасливый друг Якубов израсходовал последнюю молоть настоящего чая — русского, батумского, от которого осталась нарядная жестяная коробка с цветным тиснением, — год назад.

— Теперь я держу в этой коробке копорский чай, — сказал Якубов грустно. — Знаешь, что такое копорский чай?

— Слышал, что поддельный, но пить никогда не пил.

— Копорка! Сухой иван-чай, или кипрей измельчённый. Сдобренный. Настоящие специалисты когда-то делали его так лихо и искусно, что невозможно было отличить от китайского. Продавали этот фальшивый чай пудами и имели большой барыш, — Якубов сощурился, виски украсились щепотями морщин. Друг-то, оказывается, постарел, только сейчас заметил Таганцев, сильно постарел. Взгляд у него сделался проницательным, острым, губы сочувственно сжались. — У тебя какие-нибудь неприятности?

— Нет, — покачал головой Таганцев. Удивился: — А что?

— Ничего. Просто вид очень озабоченный, и постарел ты, Владимир Николаевич, как бобёр.

Таганцев вздрогнул от попадания — только что он заметил, что постарел Якубов, подумав об этом, огорчился, а Якубов, выходит, огорчился в свою очередь. Когда встречаешься с человеком каждый день, все перемены происходят незаметно, они не засекаются глазом, а вот когда видишься раз в полтора года — ахаешь.

— Годы, годы! — Таганцев сделал рукой обречённый жест. — Идут годы. Мы же не женщины, чтобы так убиваться по прожитому.

— Для женщины важно прожитое, а для мужчины пережитое. Разница существенная.

— Есть другая формула. Женщина богата своим прошлым, а мужчина — будущим.

— Ну, какое у нас будущее, — Якубов неожиданно принял эту фразу на свой счёт, — в пятьдесят лет мы заворачиваем, как говорят французы, за угол дома, и всё — финита! — Якубов сосредоточенно поджал губы, раздумывая. — Ты думаешь, у нас есть будущее?

— Есть! — твёрдо ответил Таганцев.

— Дай Бог, дай Бог, — грустно проговорил Якубов. Болтовня, которой Таганцев не придавал значения, занимала Якубова — чувствовалось, что одиночество опостылело ему, как опостылела, приелась и наводила на невесёлые мысли эта старая ухоженная квартира, в ней прошла половина долгой жизни, квартира набила оскомину. — Знаешь, — движения Якубова сделались суетливыми, — я тут вам петроградские брошюрки купил. По части еды и питья. Почему-то у нас в Москве продавали, хотя они не для наших краёв.

— Анархия — мать порядка, — заметил Таганцев.

— Ты только взгляни, — Якубов из стопки тетрадок, бумаг, дешёвых книжек «массовой серии» взял серый газетный лист, сложенный вчетверо. Таганцев удивился: это и есть брошюра? — что тут преподнесено! «Малоизвестные съедобные грибы». Но ведь половина из них — опасные. Ядовитые. Не знаю, как там у вас, в Питере или где-нибудь в Гатчине, а у нас эти грибы — ядовитые.

— Может, не так страшен чёрт? — спросил Таганцев, разглядев штамп типографии Гинзбурга. — Не думаю, чтобы брошюра была написана специально для отравления людей!

— Ты не думаешь, а я думаю, — грубовато проговорил Якубов, — это сотни, это тысячи мёртвых с синими лицами и вздувшимися животами. Это отравленная Россия!

— Не преувеличивай! — произнёс Таганцев как можно мягче.

— Да я и не преувеличиваю, — утишил пыл Якубов. Что-то болезненное отразилось у него на лице, взгляд у него стал, как у столетнего старца. Снизу на роговицы глаз наползала белёсая пелена, и Таганцева остро, будто ударом, встряхнула догадка: а не слепнет ли Якубов? — А вот эта брошюра уже ближе к истине, — Якубов извлёк из бумажной горки второй газетный лист, показал гостю.

— «О домашних способах приготовления пищи из овса», — вслух прочитал Таганцев, удивлённо поднял глаза. — Разве это съедобно — овёс?

— Ещё как!

— Голод — не тётка, понимаю, понимаю, — сочувственно пробормотал Таганцев. — Ядовитые грибы травят Россию, а пища из овса — пучит.

— Вот именно! — сердито подтвердил Якубов. — Но что делать, когда нечего есть? Я, например, ел овёс из рациона лошадей московского градоначальника. Умелые люди умудрялись из овса выпекать даже хлеб.

— Петроград через это тоже прошёл, — тихо сказал Таганцев, хотел выругаться: большевики ведь во всём виноваты, они, да ещё Ленин со своими комиссарами, но сдержался, всё-таки не видел Якубова полтора года, не знает, какой он. Бережённого, как известно, Бог бережёт. — Молю всевышнего, чтобы это никогда не вернулось.

— И я молю, — сказал Якубов. Взгляд у него сделался страдающим, будто он укололся острой рыбьей костью. Он взял со стола маленькую фигурку богини с кошачьей головой. — Самая странная в мире богиня. Непонятно, какая она. Смотришь в фас — мордочка добрая, уютная, стоит чуть перевернуть, в «три четверти» — такая злобная, что невольно начинаешь думать: а не укусит ли она?

— Все они такие, восточные боги! — Таганцев махнул рукой. Ему захотелось встряхнуться, поговорить о чём-нибудь весёлом, лёгком, но в голову ничего не шло. Он сгорбился, как тогда в поезде, увидев дохлую кобылу и несчастного крестьянина.

— Нет, не все, — возразил Якубов. — Чего, например, никогда не скажешь об Атоне — боге богов. А богиня Баст! — Он аккуратно поставил скульптурку на стол. — Что прошлое, когда неведомо настоящее! В прошлом я встречал тебя шустовским коньячком и шампанским мадам Клико, а сейчас — «копоркой».

— Не убивайся, старый друг! Прошлое ещё вернётся!

— Вернётся ли?

— Убеждён! — Таганцеву всегда было хорошо в этом доме — теплом, уютном, славящемся своим лёгким художническим беспорядком, египетской коллекцией хозяина, его чаями, редкими вкусными напитками и особым воздухом гостеприимства, согретостью, что ли. Так было раньше, но сейчас что-то надломилось: и дух в доме стал не тот, и хозяин постарел, в его голосе появились старческие нотки, в лице дряблость — всё-таки первое впечатление обмануло Таганцева. Войдя с освещённой улицы в полусумрак подъезда, он ослеп, а в затенённой квартире и вовсе стал слепым. Прошлое уплыло, вместе с ним ушёл и Якубов, ушёл и сам Таганцев — всё стало другим, и прежде всего они сами.

Якубов вздохнул:

— Сейчас — ни «Клико», ни шустовского.

— Разве это главное? — Таганцев ни словом, ни запятой, ни вздохом, ни взглядом не высказал своего сожаления. В конце концов, так оно и должно быть, не это главное, главное сейчас другое. Надо было пересидеть у Якубова неделю, посмотреть, чем живёт, чем дышит Москва, наладить кое-какие контакты и вернуться в родное лоно.

Не думал Таганцев, что сегодняшнее чаепитие окажется самым душевным и добрым, больше не удалось ни посидеть, ни поговорить о прошлом.

Дни полетели один за другим, забот было полно: и в СНК по Сапропелевому комитету и по подпольной организации. Таганцев был доволен собой, настроение выровнялось, в квартиру на Спиридоньевской он приходил поздно и говорил Якубову, тщетно пытающемуся заснуть под клетчатым толстым пледом:

— Привычка — вторая натура, что ни говори! Я привык к Питеру, там сейчас ночей нет, день длится почти до утра, время резиновое — тянется, тянется, тянется! В один день можно уложить очень много, а здесь — нет. Вроде бы день долог, вроде бы ничто не предвещает конца, а вдруг — на тебе, темнота! Конец. Как во всемирной истории. Потопа не хватает. И дела не сделаны, а досада гложет и ощущение неудовольства такое сильное, что охота снова отбыть в Питер. Я не обижаю тебя?

— Нет! — шевелился под пледом Якубов, тёр мягкими руками глаза. — Всё правильно, всё — правда! Но, замечу, у москвичей, приезжающих в Питер, ощущение то же самое. Не обратное, а то же самое.

— Всё дело в том, что мы привыкли к нашим городам. И считаем их столицами. Даже крестьянин Кривопупенков свою захудалую деревню Нижний Лотошок считает столицей России.

Стараясь ступать как можно тише, Таганцев проходил в свою комнату, ложился под простынь. В окно смотрели мелкие городские звёзды, хоть и мелки они были и невзрачны, а в северном городе Петрограде звёзды ещё мельче, ещё невзрачнее — острые, колючие, разве что только не кусаются.

«Хорошо всё-таки у Якубова», — отмечал Таганцев и быстро засыпал. Бессонницей, как Якубов, он не мучился. Из Питера новостей не было никаких — на связь сам он не выходил, да и связываться было трудно, проще скатать на поезде и вернуться обратно.

Через несколько дней утром в квартиру номер четыре по Спиридоньевской улице, двенадцать, пришёл почтальон, — степенный чахоточный мужичок в пенсне, похожий на Чехова, с седеющей аккуратной бородкой и слезящимися глазами. Якубов открыл ему дверь, пропустил.

— Вы гражданин Таганцев? — спросил почтальон.

— Нет, я гражданин Якубов.

— А где гражданин Таганцев?

— Он… — Якубов замялся: Таганцев ему не рассказывал, где бывает, чем занимается, с кем встречается. Уходил Таганцев рано, приходил поздно. — У него — служба-с! А может, и просто прогуливается, воздухом дышит. Не знаю, право!

— Гражданину Таганцеву — телеграмма!

— Давайте, я за него распишусь!

— Только передайте её гражданину Таганцеву лично, телеграмма очень странная, — почтальон поверх пенсне подозрительно глянул на Якубова, запустил под стекляшки пальцы и вытер глаза. — В высшей степени!

— Не тревожьтесь, не беспокойтесь, — Якубов выпроводил почтальона на улицу, телеграмму бросил на стол и до прихода Таганцева забыл о ней.

В этот раз Таганцев появился в доме чуть раньше обычного.

— Совсем закрутили дела, — он нервно помял руки, — всем нужен хлеб, топливо, вода, керосин, нет в России такого человека, которому ничего бы не было нужно, — он снова помял руки, вроде бы озяб Таганцев, хотя на улице было тепло. — С каким удовольствием я выпил бы сейчас твоей роскошной копорки.

— Одну минуту, минуту… — заторопился Якубов, вспомнил про почтальона. — Тебе телеграмма! На столе, кажется, лежит. Или на книжной горке.

— Да-а? — Таганцев почувствовал, что внутри у него всё тупо сжалось, свернулось в комок, пальцы неожиданно затряслись.

Он так разволновался, что даже не смог прочитать телеграмму, — листок перед ним запрыгал, задёргался, дрожь в пальцах невозможно оказалось унять. Таганцев прочитал телеграмму лишь когда положил её на стол.

«Разыщите немедленно, передайте Володе Сапропельскому. Бабушка тяжело больна. В его квартире карантин. Папа, мама беспокоятся. Телеграфируйте день выезда. Встречу. Ваш Сланцев».

Сланцев — это Перфильев. Доверенный человек Борис Иванович Перфильев, которого мало кто знает в «Петроградской боевой организации». В квартире — «карантин». Карантин означает, что дома, на Литейном, — чекистская засада. Комок, возникший внутри, неожиданно оброс колючками, стал холодным. Руки продолжали дрожать, пальцы приплясывали. Таганцев взял телеграмму со стола, руки не смогли удержать её — телеграмма бумажным голубем выпорхнула из пальцев.

— Что же это такое делается? — потрясённо прошептал Таганцев.

В принципе он готов был к провалу, много раз прокручивал эту ситуацию в мозгу, рассчитывал собственное поведение, но никогда не думал, что будет чувствовать себя так плохо, потерянно, раздрызганно, — ничего не собрать. Таганцев чувствовал, что он разваливается, и нет силы, что могла бы помочь ему.

— Ну, что там? — выкрикнул Якубов с кухни. — У тебя что, до сих пор жива бабушка?

— Да! — преодолев себя, сказал Таганцев.

— Не знал!

— Древнее создание, сотканное из воздуха, — голос Таганцева дрожал, он ничего не мог поделать с собой. — Дунь — рассыплется! И, естественно, свои принципы, свои заботы, своя жизнь.

— Мы отстали от того времени!

— Быть может, быть может…

— Ну как же, Володя! Ты посмотри, что творится за окном, ты посмотри на нашу жизнь! Разве это жизнь?

— Ты прав, — Таганцев пробовал справиться с собой, со своими руками, с голосом — всё безуспешно: то, что он когда-то пробовал представить себе в мыслях, прогнозировал, совсем не соответствовало тому, что было на самом деле. — Это не жизнь. Это даже не существование.

— Разброд, разруха, потеря идеалов, террор!

— Измельчание разума!

— Измельчание человека!

— Ты знаешь, мне надо ехать!

— К бабушке?

— Да! Я же говорю — древнее создание! Ни на минуту нельзя оставлять без присмотра!

— Представляю, сколько ей лет! — отозвался с кухни Якубов. — Бабушка — это настоящая бабушка или бабушка — это матушка?

Таганцев прикусил губу — ведь если это настоящая его бабушка, то ей должно быть не менее ста двадцати лет, если матушка, то Якубов явно знает, что с матушкой Владимира Николаевича, поэтому он ответил как можно небрежнее:

— Да не моя это бабушка, чудак-человек! Матушка моей жены. Приехала в Питер на несколько дней — у неё что-то с лёгкими, задыхаться у себя в деревне стала.

— Астма?

— Пока не знаю. Но раз тяжело больна, значит, что-то серьёзное. Я определил её к профессору Иевлеву.

— Знаю такого! — воскликнул Якубов.

Таганцев посмотрел на свои руки — пальцы продолжали трястись. Недовольно поморщившись, он снова взял телеграмму, пальцы опять не удержали лёгкого листка бумаги, телеграмма бессильно шлёпнулась на стол. Таганцев с тоской подумал, что в таком состоянии он даже собраться не сможет. Едва слышно застонал, прикусил стон зубами — собираться всё равно надо было. И чем быстрее — тем лучше. Немедленно! Чекисты — люди цепкие, может быть, они уже проследили путь телеграммы и теперь едут сюда, а Перфильев уже даёт показания где-нибудь в глубоких бетонных подвалах.

— Значит, Иевлев жив, — снова прокричал с кухни Якубов. — Очень рад этому обстоятельству! — Иногда Якубов был неуклюжим, получалось это у него случайно, но что делать: старость — не радость. Таганцев только сейчас понял, что Якубов стар, и сам он, профессор Таганцев, тоже безнадёжно стар. Открытие это настроения не прибавило — почувствовал он себя ещё хуже. Переборол неожиданную неприязнь, возникшую в нём, сжал одну руку другой, стараясь унять мандраж. — При случае — привет ему! — прокричал Якубов.

— Передам, обязательно передам! — Таганцев посмотрел загнанными тоскливыми глазами в окно, где в тополиных ветках громко галдели воробьи, позавидовал им — вольные птицы, куда хотят, туда и летят. Всей этой стае, горохом облепившей дерево, ничего не стоит подняться и исчезнуть. Так проворно и надёжно, что ни боги, ни духи их не найдут. Не то что чекисты.

Он с шумом втянул в себя воздух, задержал его, выдохнул, втянул ещё раз, задержал и опять выдохнул — великий российский режиссёр господин Станиславский разработал особую систему, которая даёт возможность всякому растерявшемуся, разволновавшемуся актёру привести себя в порядок — как бы ни было внутри всё расхристанно и разбито. Рецепт простой — частая смена дыханий, ритма за счёт вдохов-выдохов, — и из человека улетучивается вся квелость, вся робость, он обретает уверенность, а на сцену выходит уже в спокойном состоянии.

Через несколько минут Таганцев привёл себя в чувство, поспешно покидал в баул свои вещи, умял кулаком, с трудом застегнул замок. Всегда аккуратный Таганцев прежде не позволял себе этого, но тут он боялся, что раскиснет, руки опять затрясутся, запляшут, внутри всё перевернётся от холода, от страха и омерзения, и он не сможет справиться с собой.

— Я уезжаю! — сказал он, но Якубов, громыхавший кастрюльками, не услышал его, и Таганцев прошёл на кухню, остановился, прислонившись плечом к косяку, почувствовал, как внутри у него в холодной пустоте больно шевельнулось, смещаясь с места, сердце, чуть пригнулся, стараясь не упустить его, накрыл грудной клеткой. Посеревшие губы Таганцева растянулись в слабой улыбке.

— Тебе плохо? — встревожился Якубов.

— Нет, — Таганцев с грустью посмотрел на своего друга: кто знает, когда они теперь увидятся? — Просто… — он покрутил пальцами в воздухе. — Знаешь, места себе не нахожу. Надо срочно ехать!

— Понимаю тебя, очень хорошо понимаю, — покивал Якубов, — болезнь близкого человека — это много хуже, чем собственная болезнь. Только ты рано собираешься. Поезд на Петроград будет только вечером. Утренний уже ушёл, — он заглянул в коридорчик, ведущий в кухню, где стояли высокие напольные часы, — у тебя как минимум ещё четыре часа в запасе.

— У меня осталась ещё пара служебных дел, не решив их, я не могу уехать, а потом сразу на вокзал. Ну! — Таганцев выпрямился, прислушался к себе — боялся, что сердце всё-таки вынырнет из-под него, ошпарит резкой болью, но нет, пронесло, сердце не дрогнуло, и Таганцев шагнул к Якубову.

— Береги себя!

— И ты береги! Время сейчас смутное, что будет завтра — никому не ведомо, так что здоровье нам ещё понадобится.

— Лишь бы конца света не было!

Растроганный Таганцев смахнул с уголков глаз несколько слезинок и ушёл.

Он вовремя покинул квартиру Якубова. Через сорок минут на Спиридоньевскую приехали московские чекисты.

Не оказалось Таганцева и по служебным адресам, где представитель Сапропелевого комитета мог быть, не оказалось и на вокзале. Не нашли его и в ночном поезде, идущем в Петроград. Чекисты проверили все вагоны, перевернули все спальные и сидячие места, все купе. Пусто. Таганцев как сквозь землю провалился.

— А ведь он мог метнуться куда угодно, — сказал на совещании в Петроградской чека Алексеев, — мог уйти в Сибирь, мог податься на запад, в Белоруссию, к польской границе, мог уйти на север, чтобы затеряться… Впрочем, — Алексеев устало усмехнулся, — на север мимо нас он никак не мог пройти. Надо проверить все адреса, по которым он имеет возможность схорониться. Видите, что написано в телеграмме: бабушка больна! А ведь у него вполне может быть какая-нибудь тётушка, свекровь, да и бабушка тоже — божий одуванчик, свояченица, ещё кто-нибудь по этой части, близкие люди, которые могут его спрятать. У Таганцева — сотня щелей, в которые он при случае готов спрятаться. Надо вычислить, где он находится, — Алексеев вытащил из стола лист бумаги в мелкую клеточку.

— Вы думаете, это легко сделать? — сказал Крестов.

— А разве есть другой выход?

— В Москве он не мог застрять? — спросил молодой чекист в вытертом рубчиковом пиджаке. По виду рабочий, он действительно недавно пришёл из рабочих — новый сотрудник Михеенко.

— Почему не мог? Ёще как мог! Один квадрат мы отдадим Москве, — Алексеев обвёл тоненьким пером «рондо» ровный прямоугольник и написал: «Москва», проговорил задумчиво: — Очень даже мог. И меньше всего вероятность того, что он появится в Питере.

— Почему? — спросил Михеенко.

— Побоится. В Питере ему появиться страшно.

Он был прав, опытный человек Алексеев. Таганцев твёрдо решил, что Питер ему заказан, в Москве он тоже решил не оставаться, а поездом добрался до Твери, там на перекладных — в основном на скрипучей телеге — до небольшой, памятной ещё по детству деревушке. Его, как дорогого гостя, приняли дальние родичи. Свой приметный городской костюм поменял на деревенский, постарался отдышаться, прийти в себя. Жизнь в деревне, надо заметить, была сытнее, чем в городе.

Несколько дней его никто не тревожил, и Таганцев успокоился: ушёл он, окончательно ушёл, след его потерян, пусть теперь чекисты кусают себе локти. А когда всё уляжется, он возникнет снова — всплывёт на поверхность.

Утром седьмого июня он проснулся в хорошем настроении. За окном пахло мёдом, цвели травы, воздух гудел от пчёл. «Гори, гори, моя звезда…» — потянувшись, пропел Таганцев, подумал, что талантлив был адмирал Колчак, сделавший этот романс таким, каков он есть сейчас. До музыкального коллекционера и сибирского главковерха Александра Васильевича Колчака романс «Гори, гори, моя звезда» был неприметным, серым, тягомотным. Таганцев попробовал вспомнить его, но сколько ни мычал, сколько ни напрягал память, ни помогал себе пальцами, сколько ни прищёлкивал ими, так и не вспомнил. «Нет ничего более бесцветного, чем серое пятно», — решил он. Встал, потянулся сладко, с хрустом, выглянул в окно.

Подивился, увидев низкорослые красные кустики, торжественно-горькие, совершенно неестественные в этом дне, украшенные мелкими серебристыми шишечками. Таганцев присмотрелся и звонко, почти по-юношески рассмеялся — он не верил тому, что видел:

— Ве-ерба!

В июне, в тёплую пору цвела верба, которой в этом краю положено цвести в апреле или в начале мая, на Пасху, но чтобы цвести в июне!? Такого, наверное, и старики не помнят.

Таганцев любил вербу, считал её растением, приносящим счастье, облегчающим страдания. В сёлах под Петроградом женщины давали есть пушистые комочки детям — те становились здоровее, на Вербное воскресенье женщины до красных полос, до слёз и стонов секли себя ветками — снимали бабью тоску, наваждение, худые сны и маяту. Пушистые комочки вербы — самые трогательные, самые загадочные цветы из всех существующих, других таких, наверное, нет.

— Ах вы, мои маленькие, — прошептал Таганцев, обращаясь к пушистым комочкам, будто к живым, — что же вы так поздно?

До его слуха донеслось глухое далёкое тарахтенье. «Гори, гори, моя звезда», — пропел Таганцев и прислушался, что это за звук, от кого исходит? Может, это старый боевой «ньюпор» успешно разгоняет облака или автомобиль-первенец, проложивший дорогу из Москвы в Вену через тверскую землю? Таганцев хмыкнул: «Автомобиль? В этой глуши?»

— Что же это делается, что? — неожиданно заметался он в следующий миг по комнате, разбрасывая вещи, пытаясь найти брюки, рубашку, подпоясаться верёвкой, нахлобучить на голову чепчик и обратиться в невзрачного мужичка-крестьянина, сгинуть, прошмыгнув перед самым носом у чекистов, но не тут-то было. Таганцев охнул, взялся рукой за сердце и опустился на кровать.

Он не слышал, он почувствовал, кожей ощутил слова, которые произнёс высокий голубоглазый человек в командирской гимнастёрке и брезентовой фуражке с укороченным на офицерский манер козырьком:

— Гражданин Таганцев Владимир Николаевич? Вы арестованы!

Таганцев глубоко вздохнул, услышал внутренний плач — свой собственный плач, молча посмотрел на голубоглазого, потом перевёл взгляд на бледнолицего рабочего паренька с грубыми руками, испорченными металлом и смазкой, — это был Михеенко, приехавший из Питера, поднялся и произнёс дрогнувшим, чуть слышным голосом:

— Вот и всё!

— А вы чего думали? — неожиданно раздался насмешливый голос Михеенко. — Сколько верёвочка ни вейся — обязательно кончик на белый свет вылезет.

Он хотел ещё что-то сказать, но голубоглазый москвич так посмотрел на него, что паренёк поперхнулся, руку, которую он демонстративно держал на деревянной кобуре маузера, спрятал за спину, на щеках у него появился жиденький нездоровый румянец.

Глава двадцать вторая

Петроград в эти дни казался Алексееву неким непаханым полем, в котором плугом надо было перевернуть всю землю, извлечь из неё все железки, в том числе и те, которые способны взрываться, камни, валуны, отвердевшие огрызки прошлых эпох, сгнившие пни, прочий хлам отбросить на обочину, затем очищенную землю перепахать снова — урожай второго захода может оказаться таким же обильным, как и добыча захода первого… Аресты шли один за другим, у Алексеева нехорошо кружилась голова, день перепутался с ночью, ночь с днём — всё сместилось, но если бы только день поменялся местами с ночью — это куда бы ни шло, но сместилось время, сместилось нечто куда большее, способное сплющить любую душу, выжечь всё внутри у любого человека, даже очень твёрдого.

Алексеев не вылезал из здания чека, принимал по телефону доклады, распоряжался, кого из арестованных куда везти; что-то отмечал у себя в блокноте, строил схемы допросов, — в общем, работал. На сон у него не оставалось ни минуты.

Выходя из рабочего забытья, из липкой пелены будней, в которых не было ни одной свободной минуты, он думал, что за окном ещё тянется белый месяц май, а оказывалось — давно уже наступил июнь, за июнем последовал июль, но Алексееву всё мнилось, что весна продолжает тянуть свою песню, она стала бесконечной, — совсем одурел от работы человек…

Скоро забудет собственное имя. Иногда он спрашивал себя, есть ли у него душа и, оглядываясь назад, на путь пройденный, на то, что осталось на обочинах этой дороги, заключал мрачно: нет у него души… А с другой стороны, это Алексеева особенно и не тревожило.

В конце концов, душа — это что такое? Нематериальная субстанция, которую пальцами не потрогаешь, не ощупаешь. В душу верят те, кто верит в Бога.

Шведов знал об арестах, которые проводили чекисты, но от них не прятался, не забирался в страхе под койку с парой сухарей про запас — спокойно выходил на улицу, на рынке покупал себе продукты, иногда обедал в ресторане. Но с оружием не расставался — обязательно носил при себе два ствола и патроны.

Ему надо было бы побыстрее отбыть в Финляндию, к Герману, заняться делами там. Но он пока не покидал Петрограда. Нужно было до конца убедиться, что сюда действительно приезжает Красин, прибудет он не пустой, а с изрядным запасом золота, чтобы заплатить за международные поставки, — разбитая Россия нуждалась ведь во всём: в паровозах, в тракторах, в автомобилях, в обуви, в медицинском оборудовании… Газеты уже сообщили о приезде Красина. Теперь надо было узнать о дне и часе его приезда.

Одежду свою Шведов сменил, ходил теперь только в «штрюцком», ничего военного, даже усы начал подстригать по-пижонски, квадратиком. Это был другой человек, не Шведов.

На Николаевском вокзале он решил отыскать нужного человечка — лучше всего железнодорожного служащего, — и выведать у него всё о Красине. В том, что это ему удастся сделать, Шведов не сомневался, знал, что за деньги он сумеет купить себе и не такие сведения.

У вокзала он увидел малорослого жиглявого паренька в большой клетчатой кепке. Судя по всему, кастрата — человек этот неестественно тонким женским голоском вслух читал заметку (это была та самая заметка, о Красине) в газете, помещённой в застеклённый стенд, стоявший на двух деревянных ногах. Такие газетные стенды были разбросаны по всему Петрограду, советская власть решила с помощью печати воздействовать на умы граждан. Шведов подошёл к кастрату.

— «На золото, которое Красин передаст нашим зарубежным друзьям, Советская Россия получит необходимое промышленное оборудование и технику», — ликующим бабьим голоском прочитал кастрат и, оглянувшись на Шведова, произнёс: — А ведь это здорово, товарищ!

— Здорово, — не замедлил подтвердить Шведов.

— Вот тогда мы и заживём! — восхищённо пропел кастрат и вновь оглянулся на Шведова: — А он толковый мужик, этот товарищ Красин?

— Оч-чень! — Шведов утверждающе наклонил голову.

— Интересно, интересно, — оживился кастрат, — расскажите, пожалуйста, товарищ!

Шведов небрежно мазнул по воздуху рукой.

— Недавно я был вместе с ним на международной встрече в Ницце, — сказал он. — Зубры там собрались отпетые, нас они ненавидят, как арабы ненавидели легионы Александра Македонского. Правда, когда увидели нас с Леонидом Борисовичем, несколько разочаровались. — Увидев, что кастрат удивлённо округлил глаза, Шведов пояснил: — Они думали встретить двух комиссаров с горящими глазами и всклокоченными бородами, одетых по последней большевистской моде, — в гимнастёрках с красными бантами, в галифе, перепоясанных брезентовыми ремнями, в туго засупоненных обмотках, подпирающих ноги под самое колено, и грубых ботинках, густо наштукатуренных тележной мазью. А в карманах чтоб было полным полно семечек, и шелуха чтоб обязательно украшала растрёпанные бороды, чтоб прилипала к плечам и рукавам. А увидели людей одетых вот так, — Шведов пальцами поддел лацканы своего нового модного пиджака, умело скроенного и ладно сидящего на нём, сделал поворот головы налево, потом направо, засёк, что делается на улице, ничего подозрительного не обнаружил, и глаза его потеряли острый блеск.

Рассказ можно было не продолжать, кастрат для него перестал существовать, он вообще играл для Шведова роль шнурка от ботинка: чтобы засечь хвост, опытные агенты обычно останавливаются, поправляют шнуровку, делают новый узел, а сами глазами совершают прострел назад, в бока, стараясь зацепить хвост. Но Шведов решил рассказ закончить — уж больно круглыми, изумлёнными были глаза кастрата, который, похоже, первый раз увидел такого человека, как Шведов.

— Мда, вы — роскошный джентльмен, — подтвердил кастрат, восхищённо чмокнул языком.

— Тогда, подавив слюну разочарования, поняв, что над нашей одеждой не поиздеваться — одеты мы были, как лондонские денди, — Шведов ещё раз приподнял лацканы пиджака, — вот так, даже лучше, мы были одеты лучше, чем проклятые капиталисты, принимавшие нас, хозяева наши довольно ехидно спросили: «А на каком языке, собственно, вы будете вести переговоры, ведь русский язык не считается дипломатическим языком?» На что Леонид Борисович Красин спокойно ответил: «На любом из восемнадцати, которыми я владею!» Теперь ты знаешь, чучело гороховое, кто такой Красин?

Восхищение в глазах кастрата сменилось страхом, он сделался ниже ростом — и без того малый, он стал совсем маленьким.

— Так точно, знаю!

Шведов натянул кепку на нос кастрату и повернулся к нему спиной.

— Бывай! — бросил он на прощание, неспешно двинулся дальше, цепко схватывая глазами всё, что представляло для него интерес, обошёл стороной двух сцепившихся в отчаянной ссоре мешочников — не хватало ещё вместе с ними угодить в руки патруля, неторопливо огляделся и проследовал в дверь вокзала.

Он нашёл, что искал, вернее кого искал, — нужного человека, и за пять золотых николаевских червонцев — гонорар за сведения о приезде Красина, — узнал тщательно оберегаемую тайну. Более того, Шведов знал теперь не только день и час приезда Красина, но и сколько золота и драгоценностей, он привезёт с собой.

Красина надлежало взорвать вместе с охраной, золото и дорогие камни — особенно из запасов бывшей царицы, — изъять. Шведов, улыбаясь азартно, потёр руки: хорошее дело. Надо было срочно идти в Финляндию за Германом.

Поскольку до приезда важного гостя из Москвы оставалась ещё целая неделя, Шведов решил совершить стремительный нырок в «окно». То, что в «Петроградской боевой организации» происходили аресты, его особо не волновало: интересы Шведова находились в сфере более высокой…

О том, что арестован профессор Таганцев, он ещё не знал.

Аня Завьялова готовилась к свадьбе. Конечно, эта свадьба совсем не будет похожа на те, что играли, скажем, пять или шесть лет назад, году так в пятнадцатом или в шестнадцатом. Тогда Россия была совсем другой страной, по-другому называлась, и люди в ней жили другие, и нравы, были другие, и возможности, и кошельки, и песни пели совсем иные.

В эти дни Аня словно бы крылья обрела, самые настоящие — она летала над землей. Не ходила, а летала, совсем не касаясь тверди ногами. Хорошо ей было. Планы разные строила. Ваня Костюрин ей нравился — и внешностью удался, и, главное, надёжным был. Именно таким должен быть мужчина — надёжным. Чтобы на него можно было положиться. Опереться. Чтобы он не прогнулся, не сдал в трудную минуту. Ваня Костюрин не сдаст; это исключено… Счастливая улыбка, расплывающаяся по Аниному лицу, преображала её, словно живая вода.

О своей «политической» деятельности, в которую её втягивала подружка Маша Комарова (Матвею Комарову она приходилась однофамилицей), Аня уже забыла — пару раз явилась на собрания, где неизвестные бабёнки сидели с поджатыми губами, — высказывалась одна из них, остальные сидели, хмуро слушая. Такая воинская дисциплина Ане не понравилась, и она перестала отвечать на приглашения.

Если Маша хочет заниматься политикой, то пусть занимается, это её личное дело. Ане это, во-первых, не интересно, во-вторых, кроме семейных забот, которые теперь навалятся на неё, есть театр, есть спектакли, есть работа, которая стоит выше рассуждений незнакомых дамочек о том, кто должен стать символом будущих преобразований России, облезлый голубь или жирная, с голыми ногами, курица.

Каждому времени — свои игры.

Да потом у неё сегодня свидание с Иваном Костюриным, вечером она приведёт Ивана в театр, усадит во второй ряд, на крайнее правое место, в угол, и будет краском, красный командир Костюрин, смотреть лихой песенный спектакль про нравы европейского города Вены прошлого века и приключения героев, которых, как подозревала Аня, никогда не было в жизни… Но очень уж они были хороши, очень уж зажигательно говорили и пели, у Ани иногда в виски натекало что-то тёплое, щемящее. Скорее всего это были слёзы. Неужели тех людей, героев, что колдовали и изумляли народ, никогда не было в жизни, неужели всё это придумано одним умным человеком — автором водевиля?

Нет, в это верить не хотелось. Аня и не верила. Костюрин старше, мудрее, проницательнее, он во всём разберётся.

В половине первого дня, когда с неба прекратил падать неприятный серый дождик и в раздвинувшуюся прореху, окаймлённую рваной ватой, выглянуло крохотное, совсем не летнее солнышко, к театру подъехал автомобиль — допотопный «руссо-балт», окрашенный в тусклый зелёный цвет, краска была неродная, что означало — автомобиль этот ремонтировали не раз и не два, и после каждого ремонта, чтобы он выглядел прилично, красили вновь.

Из автомобиля, дребезжаще хлопнув дверями, вышли двое в одинаковых брезентовых фуражках, в сапогах, сшитых из того же материала, проследовали к главному входу в театр (собственно, дверей у театра было две — парадная и чёрная). Там, за дверью, сидела старушка Марфа Марфовна (странное отчество, не правда ли?), обратились к ней вежливо, как в водевиле:

— Скажите, любезная сударыня, где нам можно отыскать Анну Сергеевну Завьялову?

— Кого? — испуганно округлила глаза старушка. — Какую такую Анну, да ещё Сергеевну? — Сбросила с колен шерстяной клубок с вязаньем, который проворным маленьким ёжиком поспешил откатиться в сторону. — Нету у нас таких.

— Быть того не может, — произнёс старший из чекистов, наряженный в фуражку потемнее цветом, а вот сапоги его, брезентовые, модные — мода на брезент вообще пошла по всей России, — были светлее тоном, чем у напарника. Видать, кожа у чекистов кончилась, раз перешли на брезент. — Здесь она работает, здесь! — Он вытащил из кармана разлинованную конторскую бумагу, глянул в неё. — В тиатре!

— В тиятре? — малость поиздевалась над гостем Марфа Марфовна.

— Так точно, в тиятре, — подтвердил чекист.

— Это кто ж такая будет? — продолжала недоумевать бабка.

— Ты, старуха, нам пейсы не крути, — строго предупредил старший чекист, угрожающе похлопал рукой по кобуре, — не то живо, раз-два, и ты окажешься там, где надо.

— Мать моя незабвенная, — тонко, напуганным голосом пропела Марфа Марфовна, — зачем же мне вас дурить, когда я сама и без того дурочка. Нет у нас такой. Хотя… — она сморщила и без того печёный, весь в морщинах лоб, прижала к губам палец, что-то соображая.

— Ну! — напряжённо подался вперёд старший. — Вещай!

— Может, это Анька из костюмерки? Только Сергеевна ли она? Я, например, никогда не слышала, что она Сергеевна… Ни от одного человека!

— А где, говоришь, находится ваша костюмерка?

— В нижнем помещении.

— Это что, подвал?

— Да вроде того.

— Веди!

— Не могу, милок, я на посту, — воспротивилась чекистскому велению Марфа Марфовна. — А вы идите, идите — не ошибётесь, найдёте костюмерку без меня. Это очень просто. — Бабка, кряхтя, подняла с пола клубок шерсти, но тут же выпустила его из узловатых, измятых болезнями пальцев, выругалась: — Вот балда криворукая!

Аня умела более-менее сносно шить, так считала она сама, люди же, знающие Аню Завьялову, считали, что шьёт она просто великолепно, руки у неё — волшебные. В эти минуты она подумывала о том, что неплохо бы взять из театрального реквизита платье, — может быть, даже бархатное или шёлковое, малость подогнать его по фигуре и всё, можно идти под венец… А можно взять платье не из бархата, а из тонкой шерсти — такие тоже есть в театральном гардеробе, их целых два, очень красивые платья, — или из французской жаккардовой ткани… Анино лицо расцвело в счастливой улыбке, она не удержалась, запела ладным, очень приятным голосом:

Сойдёт ли ночь на землю ясная,

Звёзд много блещет в небесах,

Но ты одна, моя прекрасная,

Горишь в отрадных мне лучах.

Найти бы свою звёздочку на небе и хотя бы одним глазком взглянуть на неё. Ведь у каждого человека есть, говорят, в горних высях своя звезда. И все звезды эти — разные, одна никак не похожа на другую. И ещё интересно, далеко ли её звезда отстоит от звезды Вани Костюрина?

Твоих лучей небесной силою,

Вся жизнь моя озарена,

Умру ли я, ты над могилою

Гори, гори, моя звезда!

Конечно, романс этот — не женский, он — для сильного мужского голоса, но что делать, если ей тоже хочется исполнять эту хватающую за сердце, горькую песню? «Гори, гори, моя звезда» — типично русский романс, на Западе такие песни не рождаются, скорее, на Западе они умирают. Аня смахнула слёзы, неожиданно появившиеся у неё на глазах.

Она была человеком русским и жизни вне России себе не мыслила, и страны иной, где можно было бы ещё жить, себе не представляла — любила эту землю, это серое небо, эти дороги, любила нищих стариков и горластых матросов с бомбами на ремнях, растрёпанных простоволосых баб с репчатыми пятками и белобрысых мальчишек, умеющих незаметно забраться в любой карман, чопорных интеллигентов, выбившихся наверх, и работяг с чёрными грубыми руками… Всё это были русские люди, другими Господь эту землю не заселил. А раз не заселил, то с этими людьми предстояло жить, их надлежало любить. Все они вместе взятые и составляли то, что названо ныне Россией. Одна такая страна в мире, других таких нет…

Аня не раз слышала, что только русские люди подвержены такой странной болезни, как ностальгия, скучают по своей родине так, что становятся чёрными, высыхают до костей, плачут и тёмными ночами грызут себе пальцы, губы, локти: зачем уехали из России — задают себе вопрос и не находят на него ответа.

Ни в одном из других государств, ни у одного народа ностальгии в списках болезней не числится, а в России она занимает одно из первых мест. Вполне возможно, что от неё народа страдает больше, чем от паралича, «антонова огня» и туберкулеза вместе взятых.

Умолкла Аня, а в ушах, в мозгу у неё продолжал звучать тихий горький романс. Это надо же такое диво сочинить! Кто сочинил музыку, Аня не знала, недавно ей попался на глаза сборник романсов, так насчёт музыки там ничего не было сказано, стоял прочерк, а слова, хватающие за душу, сочинил господин Чуевский.

Неожиданно за тонкой перегородкой, отделявшей костюмерную от сумрачного пространства, заваленного декорациями, послышались торопливые шаги. Люди это были чужие, ни у одного человека в театре не было такой бегущей и одновременно тяжёлой поступи. Аня насторожилась. Дверь в её каморку распахнулась с треском, на пороге появились двое — лица решительные, руки — на кобурах пистолетов, в глазах застыл мстительный свинцовый блеск.

— Вам кого? — не выдержав, поинтересовалась Аня.

— Вы Завьялова? — спросил один из пришедших, видать, старший, и, не дожидаясь ответа, шагнул в каморку.

— Да. Я Завьялова.

Пришедший сделал ещё два шага и ухватил Аню за локоть — сильно, цепко, Аня едва не вскрикнула от боли, — произнёс громко, едва не срываясь на фальцет:

— Вы арестованы!

— Как? — Аня попыталась освободить руку, но это ей не удалось. — За что?

— Проедемте с нами, следователь вам всё объяснит.

— Ничего не понимаю, — Аня не испугалась, вела себя достойно, но всё же противный холодок возник у неё внутри, обварил сердце. — Арестована? За что?

— Поехали в чека, там всё узнаете… Абсолютно всё!

Аня услышала внутри тихий хруст, будто в ней сломался некий стержень, позволявший держать тело в сборе, но вот сейчас что-то надломилось, лопнуло, и Аня почувствовала, что у нее начинают подгибаться ноги, а тело делается как бы чужим, не Аниным. Что с ней происходит?

Теперь её крепко держали под локоть оба мужика — старший и его напарник, проворно выдвинувшийся вперёд, с решительным выражением, прочно припечатавшимся к лицу, и угрожающе выпяченной вперёд нижней челюстью. В то, что арест этот настоящий, Аня не верила. Произошла обычная ошибка, скоро всё выяснится и её отпустят. Но холодок, возникший внутри, тем не менее не проходил, наоборот, он расширился, стал приносить ей боль.

Чекисты провели Аню мимо Марфы Марфовны, старушка, увидя такое дело, привстала на табуретке, клубок ниток, будто живой, вновь соскочил у неё с коленей и откатился в сторону, из открытого рта бабули выпростался большой прозрачный пузырь, лопнул.

— Э… э-э… — попыталась она что-то сказать, но язык, внезапно одеревеневший, не смог повернуться во рту. Марфа Марфовна онемела. — Э-э, э-э-э, — она всплеснула руками и, будто подсеченная серпом, опустилась на табуретку.

— Ничего, бабушка Марфа, всё уладится, — спокойным, хотя и внезапно истончившимся голосом, произнесла Аня. — Товарищи во всём разберутся и отпустят меня. Это ошибка, бабушка Марфа.

«Товарищи», не выпуская из рук Аниных локтей, быстро продёрнули её сквозь дверь и почти по воздуху потащили к машине.

Костюрин, как всегда, привёз с заставы цветы — большой букет редких синих колокольчиков. Колокольчики обычно бывают лиловые, иногда фиолетовые, с белёсым налётом, а это были синие, яркие, как васильки.

Нигде в иных местах Костюрин таких колокольчиков не видел, они водились только на берегу озера, примыкающего к заставе.

Чтобы капризный букет не увял раньше времени, Костюрин вёз его в город в крынке, прижимал к себе, чтобы из глиняной посудины наружу не выплеснулась вода, по дороге сдувал соринки — очень уж красивы были цветы. Костюрину они казались живыми существами, всё понимающими, только не способными говорить.

Тут Костюрин невольно подумал о пограничных собаках. Про них тоже говорят, что они всё понимают, только ничего сказать не могут, человеческой речи ещё не обучились. Пограничных собак Костюрин считал наивысшими существами из всего животного мира, и сравнение с ними было в его понимании штукой весьма похвальной. Костюрин подносил букет к лицу, втягивал ноздрями тонкий сладковатый дух и улыбался блаженно, улыбку он никак не мог сдержать, знал: Аня будет колокольчикам очень рада.

Они договорились встретиться у решётки Летнего сада, справа от входа, метрах в двадцати примерно. Костюрин пришёл раньше времени. Цветы он вытащил из крынки, завернул в газету, сверху сбрызнул водой, чтобы колокольчики не засохли, низ газеты перехватил суровой ниткой — очень даже неплохо получилось. Костюрин не выдержал, снова растянул губы в улыбке.

Улыбка у него в последнее время всё чаще и чаще начала появляться беспричинно. Костюрин ловил себя на этом, сгонял улыбку с лица, но ничего поделать с собой не мог — через несколько мгновений глупая улыбка появлялась на его физиономии вновь. Поначалу Костюрин ругал себя за это, а потом перестал — наверное, так ведёт себя всякий влюблённый человек.

Он простоял у решётки Летнего сада полчаса и озабоченно посмотрел на часы; Ани что-то не было… Обычно она не опаздывала, не имела такой буржуйской привычки, а тут, как говорят, на старуху напала проруха или как там правильно будет?

Как правильно будет, Костюрин не знал и вновь безмятежно и глупо улыбнулся, ему очень хотелось увидеть Аню, и он понимал — скоро её увидит. Обязательно увидит.

Но Аня не пришла ни через сорок минут, ни через час, ни через полтора часа. Колокольчики, так удачно завёрнутые в мокрую газету и долго державшиеся, начали увядать — прямо на глазах делались пожухлыми, сморщенными, они теряли свою яркость и превращались в обычные неказистые цветики, лишались своей привлекательности. Лепестки на вялых зелёных ножках, и не более того. Костюрин подул на букет, будто рассчитывал оживить его тёплым дыханием, но нет, всё тщетно. Где Аня?

Снова глянул на часы — в последний раз, — и неожиданно сорвавшись с места, бегом понёсся прочь от Летнего сада… Он понял: с Аней что-то произошло. Но что, что могло произойти? Неужели напали какие-то петроградские гопстопники, ханурики, перьевщики? Костюрин с хрипом выдавил что-то из себя и лапнул рукой кобуру нагана:

— Застрелю!

Где искать Аню, где? Конечно же, в театре. Может, она забыла, что они договорились встретиться сегодня у решётки Летнего сада? Или, может, главный человек в их театре… как его величают? — а, режиссёр! — может, режиссёр выдал ей какое-нибудь срочное задание, и она не смогла уйти? Точно! Именно это случилось и ей пришлось остаться на работе, как только он об этом не подумал! Лицо Костюрина вновь осветилось улыбкой, день сделался светлее.

В театр он влетел на большой скорости, с шумом, как паровоз. В дверях не задержался, затопал громко сапогами, следуя дальше.

— Эй, командир, стой! — набравши побольше воздуха в слабую грудь, выпалила бабка Марфа Марфовна.

Костюрин окрик услышал, поспешно притормозил.

— Я к Ане Завьяловой, вы же знаете меня!

— Нету Ани Завьяловой, — скорбно поджала губы бабка.

— Как так? — ошеломлённо приподнялся на ногах Костюрин, словно хотел прыгнуть вверх, к потолку, вцепиться в рожки старой бронзовой люстры. — Не понял я что-то.

— Увели Аню, — губы Марфы Марфовны задрожали.

— Кто увёл? Зачем? — Костюрин почувствовал, что у него самого, как у бабки, также начинают дрожать губы.

— Пришли двое, в фуражках из сапожного материала, ухватили Аню под руки и увели.

— Когда это было?

— Часа два назад.

— А бумаги какие-нибудь они предъявили? Мандаты, удостоверения?

Марфа Марфовна медленно покачала головой.

— Один был очень обходительный и это самое…

Костюрин почувствовал, как у него зашлось сердце — раньше никогда не ныло, а сейчас заныло, значит, есть в нём сердце, как у всякого другого человека. Напрасно он считал, что здоров как бык и сердца у него нет.

— Чего это самое, бабунь?

— Важный, — закончила фразу бабка.

— Откуда они были, не назвались?

— Ясно-ть, откуда. Оттуда, — Марфа Марфовна подняла кверху испуганные глаза.

— Чекисты, что ль?

Бабка не ответила, лишь подтверждающе кивнула и закрыла глаза. Ей, кажется, никого не хотелось ни видеть, ни слышать — никого и ничего. Костюрин растерянно глянул на букет колокольчиков, поднёс его к лицу. Смятый, увядший, букет продолжал сладко пахнуть, ну будто на лугу цвёл, среди других трав и растений, очень свежий был у колокольчиков запах. Боль в сердце усилилась, словно бы по нему кто-то полоснул ножом, к горлу подкатила тоска, закупорила его. Костюрин закашлялся. Кашлял долго, мучительно, обмокрив себе кулак.

Потом отдал старухе букет.

— На, бабунь, поставь в воду… Он — лесной, обязательно оживёт.

Бабка одной рукой приняла букет, другую пыталась старательно прижать к приплясывающим, совсем пустившимся вразнос губам.

— Она… Она… Аня… — наконец, выдавила из себя Марфа Марфовна. — Она…

— Что Аня? — в глазах Костюрина мелькнул лучик надежды. — Чего-то сказала?

— Да, — выдавила из себя бабка, — сказала, что это ошибка, и она скоро вернётся.

Костюрин кивнул обречённо: оттуда, куда увели Аню люди «в фуражках из сапожного материала», возвращаются редко, это начальник заставы знал хорошо. Чаще вообще не возвращаются.

Он поехал в «чрезвычайку». Поскольку чекисты в последнее время на заставе бывали часто, то Костюрин познакомился поближе с одним из них — с морячком, у которого иногда нервно подёргивалась контуженная щека, да из глаз, как слезы, капала боль. Но морячок боль терпел, не жаловался.

Знал Костюрин, что это такое, когда боль капает из глаз, и уважал морячка — терпением тот обладал завидным.

Надо было найти моряка во что бы то ни стало. Тот всё прояснит и разобъяснит, только бы найти его… Фамилия морячка-чекиста была Крестов, звали Виктором.

Страшновато было, конечно, Костюрину появляться в здании Петрогубчека, и лишний раз он сюда ни за что бы не пошёл, но выбора у него не было, он должен был спасти Аню.

У входа в «чрезвычайку» спросил у часового:

— Как мне найти Крестова?

Часовой, конопатый крестьянский паренёк, посоветовал:

— Иди в бюро, где пропуска выписывают, там тебе всё растолкуют.

Во, новшество новое, раньше всё можно было узнать у часового, без всяких бюрократий и прочих «бюро», без проволочек, а сейчас дело осложнилось: за угол надо идти, со специальным начальником объясняться. Тьфу!

Но делать было нечего. Костюрин вздохнул и направился в бюро пропусков, оно действительно находилось за углом, в подсобке, к двери которой была приколочена фанерка с нарисованной наверху звездой и неровными печатными буквами выведено «Бюро пропусков». Раньше этого тоже не было.

За столом сидел строгий командир в облегчённом по случаю хорошей летней погоды будённовском шлеме. На хлопанье двери командир поднял взгляд, враз построжевший:

— Чего изволите, товарищ? — голос, несмотря на строгие глаза, был участливым. Видать, на лице Костюрина было написано нечто такое, что заставило чекиста быть участливым.

— Мне Крестов нужен, — с трудом сдерживая себя, пояснил Костюрин, — Кре-стов.

— Может, я могу быть полезен вместо Крестова? — вежливо спросил дежурный.

— Нет, только Крестов. Позвоните и скажите ему, что с границы прибыл начальник заставы Костюрин.

— Понятно, что ничего не понятно, — произнёс дежурный и закрутил рукоятку телефона. — Не знаю только, на месте ли Крестов?

Лицо Костюрина напряжённо отвердело, очень хотелось, чтобы Крестов оказался на месте, — просто до стона, до слёз хотелось. Если нет, то хоть стреляйся из нагана. Крестов, слава Богу, оказался на месте.

Через десять минут Костюрин уже находился в его тёмном невзрачном кабинете. В кабинете имелось некое новшество, невольно бросавшееся в глаза — над головой Крестова висел портрет тонколицего интеллигентного человека с узкой бородкой, портрет был вставлен в роскошную раму, обвитую золотым виноградом.

— Кто это? — Костюрин ткнул пальцем в портрет.

— Тёмный лес ты, — укоризненно произнёс Крестов, — глушь, лишённая света, пограничная… Это — товарищ Дзержинский, председатель ВЧК.

— А-а-а… Никогда не видел.

— Ну, говори, зачем пришёл? Ведь не просто так, чтобы сжевать со мной по сухарю, пожаловал, не правда ли?

— Правда, Крестов, — Костюрин немо, вхолостую пожевал губами, сглотнул что-то жёсткое, образовавшееся во рту. — Беда у меня, Крестов, помоги, — с трудом выдавил из себя Костюрин, слишком тяжело доставались ему слова.

— Ну! — Крестов свёл брови вместе. — Излагай!

Костюрин всё изложил ему, как на духу, будто священнику на исповеди. И кто такая Аня Завьялова рассказал — бывшая елецкая мещанка, а ныне комсомолка, передовая труженица театрального производства, кем она ему доводится сегодня и кем будет завтра, и вообще… вообще это очень замечательный человек!

— Значит, свадьбу уже наметили сыграть? — хмуро спросил Крестов. — Дату обговорили?

— Обговорили. На начало августа.

— Мда-а, — щека у Крестова невольно дёрнулась, он почесал её ногтём и крякнул сдавленно: — Дуракам закон не писан. Боюсь, я этой твоей Ане Завьяловой ничем не смогу помочь.

— Как так? — Костюрин побледнел.

— А так! Ночью из Москвы прибыла группа следователей во главе с самим Аграновым. Ты знаешь, кто такой Агранов?

— Слышал.

— Беспощадный мужик. Группа будет расследовать деятельность «Петроградской боевой организации». Это крупная контрреволюционная банда. Самому Ленину о ней уже доложили… Твоя Аня, к слову, — в списках этой организации.

Костюрин побледнел ещё больше.

— Это ошибка, Крестов! Слышишь, это ошибка, — страшным свистящим шёпотом произнёс он, шёпот этот прозвучал громче крика. — Ошибка!

Крестов сжал челюсти.

— В нашем деле ошибок не бывает, Костюрин, — щека у него задёргалась. — А если и бывает, то, извини, это не ошибка, а исключение из правил.

— Что в лоб, что по лбу, Крестов!

— Не скажи! И давай не будем собачиться, Костюрин!

— Давай, — согласился с чекистом Костюрин. Слова доходили до него словно бы из далёкого далека, оглушённый бедой, он почти ничего не слышал, но тем не менее как-то — вторым дыханием, наверное, кожей своей, порами, — умудрялся понимать, что ему говорил Крестов.

— Этим делу не поможешь, — остывающим голосом произнёс чекист. — Пока не роняй голову, держись, а я узнаю, что для твоей зазнобы можно сделать. Договорились?

Сглотнув ещё один неудобный, твёрдый, как камень, и какой-то пыльный комок, возникший во рту, Костюрин выбил из себя, будто заряд дроби, очередную фразу, произнеся её прежним страшным шёпотом:

— Сколько тебе понадобится на это времени?

— Дай мне хотя бы три дня, Костюрин… А?

Было трудно дышать, Костюрин запустил палец под ворот гимнастёрки, ослабил его.

— А меньше… если меньше? Нельзя?

— Не дави! Дело деликатное, меньше нельзя. В меньший срок я могу не уложиться.

— Хорошо, — тяжело выдавил из себя Костюрин. — Пусть будет так…

— Только обещай одно — без меня ничего не предпринимать. Это обязательное условие.

Костюрин молча кивнул и вновь запустил палец за воротник гимнастёрки, потом не выдержал, выдрал один крючок — слишком он давил на горло. С шумом втянул в себя воздух, также с шумом выдохнул, просипел едва протискивая слова сквозь зубы:

— Извиняй меня, Крестов!

Глава двадцать третья

Шведов исчез из Петрограда внезапно, как «человек из синема» (тогда модно было крутить ленты «синема», где человеки двигались, будто живые, вызывали серьёзную задумчивость у детей и детский восторг у взрослых): только что навестил Николаевский вокзал, потёрся в толпе, пообедал в малоприметном ресторане «Стеклянный гусар», имевшем два чёрных выхода… Был, в общем, Шведов, и не стало его. Исчез.

Через окно он ушёл в Финляндию: понимал, что убийство Красина, человека, о котором он с таким восхищением рассказывал случайному незнакомцу, остановившись у газетной витрины, в одиночку совершить не удастся, и тем более не удастся взять драгоценный груз, который будет при нём, в поезде, — нужен напарник. Лучше всего, если это будет Герман.

Герман Юлий Петрович принадлежал к категории людей, которые долго собираться не умели и не любили, всего нескольких минут ему хватало, чтобы отправиться в любую дорогу (хоть на край света); выслушав Шведова, он стремительно вынесся из-за стола и одёрнул на себе френч:

— Я готов!

Жёсткое лицо Шведова засияло, как начищенная медь.

Но одно дело, когда готов сам Шведов, и совсем другое — груз, который должен проследовать вместе с ним через окно в Россию. Это письма, деньги, листовки, зарубежные газеты, эмигрантские брошюры и так далее.

— Побыстрее собрать груз не удастся? — спросил Шведов у Германа. — Подогнать кого-нибудь… Иначе мы застрянем, и Красин увернётся от возмездия.

— Удастся, — сказал Герман, — я сейчас же займусь этим. А ты будь готов в любую минуту выйти. Договорились?

Об арестах, что чекисты произвели в Петрограде, Шведов не стал рассказывать — Герман всё узнает на месте сам.

Над Финляндией плыли безмятежные кочевые облака, лёгкие, как пух, стремительные, рождающие внутри ощущение музыки — и действительно, в груди будто бы совершенно самостоятельно, независимо от человека, рождалась музыка и торжественно звучала в голове, в душе, в висках, в ушах, в конце концов, это была музыка победы.

— Сложности при переходе через границу были? — час спустя спросил Герман у своего приятеля.

— Никаких, всё прошло без сучка, без задоринки. Хорошую мы всё-таки дырку на границе организовали, — не удержался от похвалы в свой адрес Шведов, ткнул себя кулаком в грудь. — Я это сделал, я!

— Одного окна мало, нужно ещё одно такое, — задумчиво проговорил Герман.

— Зачем?

— Часто пользоваться одним окном опасно, можно завалить его. Необходимо иметь разгрузочное окно, обязательно надо. Этим уже начали заниматься… Делаю это я… Я! Вот через него мы пойдём на этот раз.

Поразмышляв немного, Шведов качнул головой понимающе, действительно нужно второе окно — хорошо смазанная дыра в границе… Они сидели в небольшой квартире, которую снимал Герман, в оконных стеклах отражалась синева небольшого залива, испятнанного белыми кляксами ленивых, неторопливо передвигающихся по воде чаек. Невдалеке от берега застыло небольшое судно — ну словно бы навсегда впаялось в залив, стало частью морской плоти. На палубе судна — ни одного человека…

— Хорошо тут, — сказал Шведов, — никакой суеты.

— Да, финны живут в покое и достатке и в ус не дуют, — согласился с ним Герман, налил водки в высокие, из чистого хрусталя рюмки, придвинул к Шведову плоскую изящную тарелку, украшенную ровно порезанной зернистой колбасой и пучками укропа. — Ни о чём не беспокоятся.

— В конце концов, Юлий Петрович, от большевистских преобразований может заплакать весь мир, всем достанется на орехи…

— К сожалению, финны этого не понимают, — Герман придвинул к гостю тарелку с хлебом, следом — тарелку с малосольным лаксом. По слабосольной рыбе финны всегда были большими мастерами, делали это блюдо так вкусно, что за ушами только треск стоял, от тарелки можно было оттащить лишь буксиром. — И по-моему, не поймут никогда. — Герман поднял свою стопку.

Шведов поднял свою. Чокнулись. Выпили. Шведов вкусно пожевал губами, почмокал — водка была хороша, приподнял бутылку, чтобы разглядеть этикетку:

— Однако!

Этикетка, приклеенная к бутылке, невольно вызывала уважение — это была смирновская водка, знаменитая марка, лучшей марки для патриотических застолий не придумать. Шведов щёлкнул ногтём по фигуристой этикетке и повторил звучно, с нескрываемым восхищением:

— Однако!

Яркую воду залива из одного угла в другой пересекал шустрый чумазый катерок — видать, приписанный в порту к нефтеналивным танкам. Герман проследил за ним прищуренным взглядом, на щеках у него вздулись и опали желваки. Интересно было знать, о чём он сейчас думает.

— Давай теперь я за тобою поухаживаю, — предожил Герману Шведов, взялся за бутылку и, чмокнув её нежно в бочок, будто милую барыньку в щёку, поднес вначале к одной рюмке, потом к другой. — Чисто русское изобретение — водка, нигде в мире такого напитка больше нет. Есть виски, есть бренди, кальвадосы, шнапсы, саке, ханки и прочее, но водки нигде нет.

Герман вдруг улыбнулся, будто каннибал. Шведов невольно отметил, что приятель его такими зубами может любого двуногого перекусить, словно лакричную лепёшку, подумал, что не хотелось бы иметь во врагах такого человека, поднял стопку, повертел её в пальцах:

— Давай выпьем за Россию!

— За Россию, — эхом откликнулся Герман, — за неё, голубушку любимую нашу… — поднялся со стула и выпрямился с торжественным видом, будто стоял в офицерском строю перед государем.

Они чокнулись. Закусили лаксом-малосолом, Шведов вновь громко почмокал губами:

— Хар-рош продукт!

Согласно кивнув, Герман вилкой подцепил сочный розовый ломоть, пожевал со вкусом и произнёс неожиданно:

— В сумерках выдвигаемся на границу.

— С нами кто-нибудь ещё пойдёт?

— Нет, только мы двое.

— Без прикрытия?

— Тут прикрытие не нужно. А на той стороне нас встретят. Груз мы с тобой понесём всё-таки небольшой — только деньги, золотые червонцы. Остальное прибудет следом. Бог даст — завтра вечером в Петрограде мы уже также сможем выпить водки, — Герман лихо щёлкнул по бутылке. — За благополучное возвращение!

— Не кажи гоп, пока через плетень не перепрыгнешь, Юлий Петрович, — осторожно заметил Шведов.

На этот раз Герман ухватил бутылку «смирновской» за горлышко сам:

— Давай по третьему разу, по российской традиции три — число общественно значимое, — и на сегодня завязываем, — он налил стопку Шведову, стопку себе, втиснул в узкое горлышко бутылки пробку и повторил жёстким тоном: — Всё!

Границу они, новое окно, пересекли ночью, в светлой, наполненной шевелящимся, будто он был живым, туманом мге, под треньканье каких-то неведомых птичек.

— Хорошая штука — контролируемое окно, — довольно шепнул Герман напарнику, в руке он держал маузер, на всякий, как говорится, случай. — Теперь мы точно отправим господина-товарища Красина на тот свет, и вряд ли он довезёт золотишко красных до благословенного Лондона…

Недалеко от окна — они прошли со Шведовым примерно полкилометра, — на пустынной лесной дороге их встретила телега на лёгком ходу, предназначенная для скорых поездок. В телеге, на передке, небрежно свесив ноги в наштукатуренных вонючим дёгтем сапогах, сидел угрюмый чернобородый мужик в новом, с высоким околышем картузе.

Подхватив пассажиров, мужик поспешно стегнул кнутом по заднице сытого пятнистого коня:

— Но-о, проклятый!

Телега почти неслышно понеслась по мягкой лесной дороге.

Не знали, не ведали, не чуяли ни Герман, ни Шведов, ни чернобородый возница, что их «пасут», они находятся под пристальным присмотром чекистов, пограничников и даже красноармейцев — для оцепления большого района была привлечена войсковая часть. Гости находились в плотном кольце, прорвать которое можно было только случайно.

Через несколько секунд зазвучали выстрелы, неестественно громкие в сырой ночной бели, раздирающие туман на куски. Герман выхватил из-под пиджака один маузер, потом другой, ответил дуплетом на пальбу, легко соскользнул с телеги и нырнул в туман. Шведов — следом, прямо в грохот, разваливающий ватные пласты, в кислую пороховую вонь, так же, как и Герман, стреляя на ходу из маузера и одновременно ожесточённо крутя головой, будто в черепушку ему насыпали дроби.

Перестрелка длилась недолго, минут семь. В результате один из нарушителей был убит, второй исчез — исчез, не оставив ни одного следа, ну ни следочка просто, ни одного отпечатка, будто дух бестелесный, провалившийся сквозь землю.

— Ищите второго, — приказал Алексеев, командовавший операцией, — ищите тщательно, он где-то здесь. Не мог же он раствориться в воздухе, в конце концов!

Естественно, не мог.

Через пятнадцать минут запыхавшийся Крестов, — усталый, выжатый настолько, что тело его даже перестало выделять пот, с всосанными в подскулья щеками, с трудом выскребся из тумана и, вскинув ладонь к бескозырке, доложил начальнику:

— Нет второго… Нигде нет!

Алексеев растёр пальцами зудящие от бессонницы виски:

— Ищи, Крестов, — проговорил жёстко, — весь лес переверни, но найди. Ты за это отвечаешь… Лично! Башкой своей непутёвой. Понял?

— Понял, — уныло и зло проговорил Крестов и, со вздохом развалив пласт тумана, похожий на большую копну, исчез в нём.

Где-то в стороне прозвучали два выстрела. Алексеев с надеждой вскинул голову и, поскольку выстрелы больше не хлопали, тут же опустил её — понял, что его люди взяли чернобородого возницу. Как всякий куркуль, чернобородый пытался удрать вместе с лошадью и телегу хотел спасти, пожалел имущество, в одиночку в тумане, может быть, и удрал бы, а с телегой никогда. Не дано это: кольцо было слишком плотное. И второй нарушитель не мог уйти, он находится где-то здесь, — Алексеев раздражённо сплюнул себе под ноги, в мох, растёр плевок сапогом, — просто Крестов плохо ищет.

Он подошёл к убитому, лежавшему на спине с раскинутыми в обе стороны на манер креста руками. Этот человек и мёртвым не выпускал оружия — пальцы крепко сжимали рукоятки двух маузеров. Тот, который был стиснут правой рукой, был пуст, в магазине ни одного патрона, в левом маузере ещё оставались патроны, целых два.

— Кто же ты такой есть? — задумчиво проговорил Алексеев, снова потёр пальцами зудевшие виски. — А?

Копна тумана знакомо зашевелилась, разломилась беззвучно, сыро из прорехи вывалился Крестов, виновато развёл руки в стороны.

— Ладно, — с сожалением буркнул Алексеев, пнул носком сапога убитого. — А это кто такой, знаешь?

Крестов вгляделся в бледное, уже начавшее заостряться лицо, качнул головой отрицательно:

— Нет!

Отвернувшись от подчинённого, Алексеев поморщился недовольно и попросил:

— Позовите сюда матроса этого… Сердюка.

Когда Сердюк подошёл, он снова протёр стёклышки пенсне, спросил больным дребезжащим голосом — Алексеев понял, что эта ночь может его на пару недель уложить на больничную койку:

— Этот человек вам известен?

Сердюк ответил, не колеблясь:

— Да! — Он не раз встречал этого человека в Финляндии. — Его фамилия Герман!

— Та-а-ак, — задумчиво произнёс Алексеев, — значит, Герман, — приложил ладонь к горячему лбу, — а второй ушёл.

Второй — бывший подполковник артиллерии Вячеслав Григорьевич Шведов — лежал неподалёку в глубокой берлоге, под пнём-выворотнем, прикрытой сверху корнями, мхом, травой и всё слышал, всё видел. Видел он и Сердюка. Прошептал брезгливо:

— Пр-редатель! Ну погоди, пуля на тебя уже отлита. Считай, ты её уже получил!

Шведов слов на ветер не бросал.

Спрятался он сейчас так надёжно, что найти его можно было, наверное, только с собаками.

— Значит, Герман, — задумчиво повторил Алексеев, глядя, как два чекиста обыскивают тело, — значит, Жоржик, значит, Голубь… Говорят, Герман очень нравился матросам, — он повернулся к Сердюку.

— Да, — подтвердил тот. — Герман был прост в обращении, весел, дружелюбен. Матросы любили его.

— Только я не знаю, кто он есть на самом деле, — виски у Алексеева ломило от боли и звона, лоб был потным, ноги, руки, плечи набрякли тяжестью, — тяжестью набрякло, похоже, всё тело, темноту простреливали красные полосы, похожие на ружейные вспышки. Он позвал Крестова.

— Виктор Ильич, где можно выпить чашку горячего чая? — встретив удивлённый взгляд Крестова, поправился: — Или хотя бы кипятка.

— Только на заставе, Сергей Сергеевич. Или в деревне, — Крестов в первый раз назвал Алексеева по имени-отчеству, смутился, поправил кобуру на боку, — если, конечно, в деревне остались люди.

— Что-то плохо мне, — пожаловался Алексеев, — кажется, я здорово простудился.

«Хорошо, что не тиф, простуду выбить можно, а вот тиф», — чуть не произнёс вслух Крестов, спохватился:

— Вы держитесь, товарищ Алексеев! Если нужна будет помощь — всегда поможем. Рассчитывайте! — не очень уклюже пытался он поддержать Алексеева.

Алексеев глянул недоверчиво на своего подчинённого, пробормотал сипло, в нос:

— Да уж, ты поможешь… копыта мне откинуть, — и, окорачивая сделавшего обиженное лицо Крестова, скомандовал: — Всё, операция закончена! Возвращаемся в Петроград. Здесь остаются два человека, старший — Остапчук. Ещё — отделение красноармейцев… На всякий случай, — добавил он, закашлялся. Простудился начальник действительно здорово, как бы не свалился.

Крестов глянул на него сочувственно и промолчал, ничего не сказал.

Шведов вылез из своей берлоги лишь через сутки, испачканный землёй, в мятой, словно бы лошадью изжёванной, одежде, серый от тревоги и злости — не ожидал такого итога, вляпался так вляпался, полуглухой — оглох от сырости и едкого тумана, с надсаженным организмом.

Двигаться было больно, похоже, сломал он себе внутри какую-то костяшку или порвал мышцу, но это — ничто по сравнению с тем, что не стало Германа. Шведов до сих пор не мог поверить, что Юлий убит, хотя сам, лично, видел его с задранным вверх, странно удлинившемся подбородком и крючковатым носом, похожем на клюв хищной птицы… А, может, это был не Герман, а кто-то другой? А?

И этот предатель — матрос… Как же его прошляпили, хотя и Шведов и Герман были опытные мужики в своём деле, профессора, не одну собаку съели, ан… В общем, матроса надо будет обязательно найти и отомстить за Юлия.

Иуде — Иудина доля, предатель не имеет права на жизнь.

Костюрин в операции не участвовал, хотя и знал о ней — предупредил начальник разведки, — да и не до боевых действий было Костюрину, честно говоря. Тошно было ему. Тоскливо. Внутри спеклась, сбилась в горячую лепёшку боль, мешала дышать, мешала двигаться — мешала жить, в конце концов!

Он посматривал на часы и ждал, когда пройдут три дня, которые попросил Крестов… На Крестова и была вся надежда — всё-таки на Гороховой он свой среди своих, Костюрин же был обычным чужаком.

Несколько раз к нему заходил Широков, с тревогой вглядывался в лицо командира, спрашивал чужим сиплым шёпотом — переживал:

— Может, помощь тебе какая-нибудь нужна, а? Мало ли что! Ты только скажи…

— Нет, — Костюрин резко мотал головой, закусывал зубами нижнюю губу. Держаться в ровном состоянии ему было трудно: шатало его, внутри, казалось, всё разваливалось.

Через три дня, ранним утром, недобро доглядывая в низкое оконце, забитое туманом, будто ватой, Костюрин разбудил Широкова, лишь полтора часа назад вернувшегося с обхода, сказал ему:

— Петя, я снова в Петроград!

— Понял, — сквозь сон проговорил Широков.

— Останешься вместо меня.

— И это понял, — вздохнул, не выходя из сна, замбой. — Есть остаться вместо тебя на заставе.

— Я в Петрочека, ежели что…

Это заставило Широкова открыть глаза, мутные от сонной одури, какие-то ошалелые, мигом наполнившиеся тревогой.

— Ты чего, Иван? Туда что, очень надо?

— Очень, — не стал скрывать начальник заставы.

— Ну храни тебя… — с трудом шевельнул вялым ртом Широков, до конца не договорил, в ту пору это было принято, перевернулся на другой бок, — и ты сам себя храни!

— Ладно, — пообещал Костюрин, вышел во двор заставы. Почти всё тут было налажено, изготовлено, доведено до ума его руками, почти всё сделано при нём. Когда он приехал сюда, здесь было лишь два шалаша, погреб, в котором хранили патроны и гранаты, да новенькая наблюдательная вышка, на скорую руку сколоченная прежним начальником заставы — переделывать её Костюрин не стал. Больше ничего не было. А сейчас застава приобрела вид настоящей заставы. — Ладно, — ещё раз повторил Костюрин, сделал это запоздало, глянул на небо.

Небо не предвещало ничего хорошего — низкое, серое, с пороховым налётом, сырое. Таким небо часто бывало на войне. Костюрину захотелось перекреститься, рука уже сама потянулась ко лбу, но увидел бойца, маячившего с винтовкой на вышке и засунул руку в карман.

Пора в Петроград, к Крестову.

Крестов сидел злой, невыспавшийся, с опухшими глазами и иронично косился на портрет Дзержинского: дескать, хорошо дяде с острой бородкой сидеть в Москве в большом светлом кабинете, трескать сухарики с крепким китайским чаем и решать мировые проблемы, а каково тут, на месте, бороться с «Петроградской боевой организацией», «Национальным центром» и прочими контрреволюционными структурами, выполняя «волю народа», высасывать из пальца обвинительные заключения, гоняться по чердакам за белыми офицерами и устраивать засады на сырой грязной границе, мёрзнуть в кустах и бывших медвежьих берлогах… Тьфу! Правая щека у Крестова контуженно задёргалась.

Когда он увидел Костюрина, у него задёргалась и левая щека. У Костюрина невольно сдавило горло — вид чекиста не обещал ничего хорошего, он отёр кулаком глаза — показалось, что заслезились. Крестов ткнул пальцем в стул:

— Садись!

Костюрин аккуратно присел на краешек стула, стянул с головы фуражку.

— Правильно сделал, что снял картуз, — зловеще произнёс Крестов, приложил ладонь к щеке: — Чего она, собственно, дёргается? К дождю, что ли?

— Ну? — глухо проговорил Костюрин, глядя на Крестова исподлобья.

— Плохо дело, Костюрин, не удастся мне помочь твоей зазнобе…

— Ну?

— Да не нукай, я не конь, — Крестов помассировал пальцами вначале одну щёку, потом вторую. — Чего они, окаянные, не унимаются? На лошадь свою нукай!

— Ну?

— Агранов в это дело вцепился мёртво, землю роет, как шахтёр с кайлом, только комья в разные стороны летят. Подступиться к Агранову невозможно — подходов нет никаких. Ни одного. Если только по родственным каналам… Ты, Костюрин, случайно не знаешь кого-нибудь из родственников Якова Сауловича Агранова?

— Нет, — хмуро ответил Костюрин.

— И я не знаю, — Крестов вздохнул, откинул одну руку в сторону, словно бы перекрывал начальнику заставы дорогу к портрету Дзержинского, второй рукой продолжал ожесточённо скрести щёку, — к сожалению… Хотя евреев я не люблю.

— А разве Агранов — еврей?

— Ну ясно, что не эфиоп. Человек с именем-отчеством Яков Саулович не может быть неевреем.

Костюрин опустил голову: показалось, что пол под стулом начал ползти в сторону, — он засипел протестующе — не-ет!

— Но ещё не всё потеряно, Костюрин, — издалека долетел до него голос хозяина кабинета, — пока идёт следствие… А всякое следствие, Костюрин, — это бабушка надвое сказала: и нашим может быть, и вашим. Никто не знает, как ляжет карта. Так что крепись, Костюрин, крепись. И… молись.

— Я молюсь, Крестов. Знаешь, как молюсь!

— Правда, православные молитвы на Агранова впечатления не производят, я сам убедился, но… Но всё может быть. Очень уж он тёртый, собака, но всякой собакой иногда может крутить хвост. Не собака хвостом, а хвост собакой. У еврейцев-красноармейцев такое случается чаще обычного.

— А разве Агранов красноармеец?

— Наверняка служил где-нибудь у Тухачевского или Корка. Последняя его должность — секретарь Малого Совнаркома. На такие должности люди непроверенные, со стороны, не приходят.

Костюрин тяжело покачал головой: верно говорит чекист.

— Так что, Костюрин, у нас одна путя-дорога: ждать и надеяться.

— Если бы ты знал, Крестов, как это трудно — ждать… Да ещё и надеяться, — Костюрин пересилил самого себя, взял в руки вожжи, чтобы можно было управлять собою — он сделал это, ему удалось, усмехнулся: — Вот тебе, Крестов, и путя…

Чекист отнял от лица руку, в свою очередь также усмехнулся:

— Тебе, Костюрин, я вижу, не всё нравится в советской власти.

— А тебе, Крестов, всё нравится?

Крестов резко дёрнул головой и, сжав зубы, с сипеньем выдавил сквозь них воздух.

— Ты, Костюрин, играй, но не заигрывайся, — наконец произнёс он. — Понял?

— Понял, чем дятел дятла донял.

— Давай, Костюрин, иди, — сникая на глазах, проговорил Крестов. — Устал я, — повесил голову и добавил тихо, совершенно бесцветно: — Мне ещё сегодня работать и работать… Вечер весь, всю ночь, до следующего утра. Понял ты хоть это, а?

Шведов ходил по знакомым петроградским улицам, и ему казалось, что видит он их впервые. Всё знакомое было незнакомым: он не узнавал ни Лиговку, ни стрелку Васильевского острова, ни монументального Исаакия, ни Невского проспекта с Казанским собором — всё стало для него чужим, неведомым, словно бы никогда и не виденным, вот ведь как. Что-то со Шведовым произошло, что-то сдвинулось у него внутри…

Провал в окне на границе не был случайным, это Шведов понимал хорошо, — идти им надо было, конечно же, проверенным путём, через старую дыру… Но нет, Герману захотелось иметь собственный вариант, запасной. Вот он и заимел — лежит теперь в лесу, носом воздух чертит, подошвы сапог сушит. И уже никогда с той сырой лесной поляны не поднимется. Впрочем, его давно уже увезли оттуда.

Квартиры, в которых Шведов скрывался, пока находился в Петрограде, было три. Ни в одну из них без проверки идти было нельзя…

Он подошёл к одному из «своих» домов, поспешно нырнул во двор, расположенный на противоположной стороне улицы, забрался под дерево с низкими висячими ветками и стал наблюдать за окнами квартиры, в которой прожил последние две недели перед Финляндией. Лицо и руки его не замедлили облепить мелкие синеватые мухи, Шведов поморщился: «Трупные», — но мух отгонять не стал… Простоял целый час, — невидимый, неслышимый, никем не замеченный, потом, уже в сумраке, вышел из двора, неспешно двинулся по улице.

Увидев мальчишку-оборванца в странном головном уборе — немецкой каске, обтянутой драной телячьей кожей, с обломленным под репку шишаком, — Шведов огляделся и позвал его шёпотом, почему шёпотом, он и сам не знал:

— Эй, джентельмен!

«Джентельмен» шёпот услышал, оглянулся с насупленным видом:

— Чиво?

Шведов достал из кармана рублёвую монету с чеканным профилем Николая Александровича, показал её «чивошнику»?

— Хочешь заработать?

Оборванец прищурил один глаз:

— Покажи мне, дядя, того, кто не хотел бы заработать. Это же серебро?

— Серебро.

— Тогда чиво спрашиваешь?

— Логично. Видишь дом? — Шведов показал на серое стройное здание, возведённое в классическом стиле. У этой постройки был хороший архитектор, может быть, даже великий. Шведову не верилось, что в этом доме он изволил обитать.

— Видю, — сказал оборванец.

— Смотайся на второй этаж в квартиру номер шесть, позвони в дверь, проверь, кто там есть.

— Только и всего?

— Только и всего. И серебро — твоё, — Шведов показал оборванцу рубль.

Оборванец поправил на голове каску, лихо гикнул, хлопнул себя ладонью по «пятой точке», будто огрел плетью боевого коня, и поскакал к призывно распахнутому подъезду.

Минут через десять он вернулся.

— Никого.

— Так уж и никого?

— Так уж и никого, — оборванец пальцем поддел сползшую на нос каску, — я не только звонил, я чуть дверь не выломал — никто не отозвался. Так что давай рубль.

— Держи, — Шведов отдал ему монету, — честно заработал.

Оборванец ловкой грязной лапкой подцепил рубль, и он мгновенно исчез в его богатых лохмотьях, так надёжно и бесследно исчез, что вряд ли найдёшь. А Шведов вновь встал на пост под дерево, пытаясь засечь хоть какое-то движение за занавеской знакомого окна, или хотя бы лёгкое шевеление ткани. Нет, ничего.

Значит, правильно всё разведал «джентельмен-чивошник»: в квартире — никого.

Ночью Шведов бесшумно открыл дверь и устало опустился в прихожей на кушетку, свесил между коленями тяжёлые гудящие руки — сил не было даже на то, чтобы доползти до кровати.

Можно было, конечно, пойти к Ольге, но к Ольге идти было нельзя. Это всё потом. Потом, потом, потом…

Надо было найти Сердюка и расквитаться с ним — пусть по счёту выложит всё, что должен, и ответит за Германа, но найти Сердюка Шведову оказалось сложно.

Шведов преобразился — ходил теперь в форме красного командира со стрелами на гимнастёрке и орденом, посаженным на розетку из алого шёлка, — в таком наряде ему было проще действовать.

С Ольгой всё было в порядке, её никто не тронул, А раз никто не тронул, то, значит, никто из тех, кто был арестован, не выдал. Это внушало надежду, что «Петроградская боевая организация» не погибла, не распалась — жива она, образовавшиеся дырки можно будет залатать и приступить к осаде Смольного. А за Смольным тряхнуть и Московский Кремль.

Но пока надо найти этого хрена моржового, Сердюка. Конечно, задача эта — не главная, но тем не менее её надо выполнить.

Командирская форма здорово помогала Шведову.

Он поехал к Таганцеву и, едва войдя в подъезд, ощутил: в квартире засада. В подъезде сильно накурено — значит, дюжие мужики выходили на лестничную площадку, дымили там нещадно самосадом. Никогда раньше в чистом подъезде, где жил Таганцев, такого не было. Вывод один: в подъезде пребывают чужие, много чужих. Шведов развернулся и покинул подъезд.

Следом он побывал в доме, где жил Тихвинский. Покинул его стремительно, как и дом Таганцева: знаменитый профессор Тихвинский был арестован. Быстрым шагом он прошёл два квартала, часто останавливаясь, и проверяя улицу — не идёт ли за ним хвост? Хвоста не было.

Хвост он засёк, когда он подходил к дому, где жил профессор Козловский, хладнокровно свернул в проходной двор, выскочил на соседнюю улицу и прыгнул в удачно подвернувшуюся пролётку, управляемую ванькой-лихачём.

Хлопнул ваньку рукою по плечу:

— Пошёл!

Лихач с места взял рысью. Когда чекист, засёкший Шведова, выскочил на улицу, того и след простыл: улица была пуста. Чекист смачно сплюнул на тротуар и вернулся на своё место.

Конечно, это было предупреждением Шведову — надо срочно убираться из Петрограда в какой-нибудь посёлок на берегу Маркизовой лужи, затихнуть там, залечь, переждать некоторое время, перетерпеть, либо вообще уйти в Финляндию, но Шведов был упрям: не все концы в Питере прощупаны, не все дела сделаны…

А дела эти были важные, все до единого, может быть, даже самые главные на этот момент: надо было подобрать команду для нападения на Красина, — жертва обязательно должна быть принесена, «Петроградская боевая организация» должна быть отомщена — это с одной стороны, а с другой — заявить о себе: жива ПБО, мол, жива, и не думает, поднимать лапки кверху, остатки же организации, тех, кто не арестован, нужно собрать, мобилизовать, сориентировать, — это архиважно, как любит говорить вождь большевиков Ленин, и последнее дело — Сердюк, будь он неладен… Должен же кто-то помочь Шведову найти Сердюка. Раз Шведов приговорил матроса к смертной казни, то приговор должен быть приведён в исполнение.

При упоминании Сердюка в заушье Шведову начинало что-то легко давить, словно неведомый человек брал его пальцами за шею и, дразня, мял, мял, мял кожу.

— Сволота! Тля! — ругался он.

Но руганью делу не поможешь — Шведов никак не мог выйти на след Сердюка. Может быть, Сердюка так же, как и других, арестовали чекисты? В это Шведов не верил: арестовать своего, чтобы сохранить — высшая материя, песня, которую чекисты ещё не выучили, к этому они, конечно, придут, но позже, гораздо позже. Сердюк где-то здесь, в Питере гуляет.

Вот только где? Шведов напрягался, взгляд его останавливался, он крутил носом — пахнет ведь следами, одеждой, обувью, потом, мочой этого человека. Да человека ли? Из памяти не выходило лицо Сердюка, сгорбленная от холода фигура, увиденная там на перешейке, на опушке леса после неудачного перехода границы с Германом.

«Эта лягушка жива, а смелого дорогого Германа уже нет, гниёт в земле», — Шведов сжал руки в кулаки. Парик и усы он завернул в узел, спрятал в портфель — за этот реквизит необходимо было отчитаться.

Он даже нашёл фотоснимок, где был изображён Сердюк — матрос с впалыми, будто всосанными внутрь щеками и глупыми тёмными глазами, дознался, что на зимовке его звали сэром. Сэр Дюк — Сердюк, значит, а его приятель Сорока, тоже матрос, фигура не бог весть что — сэр Гей. Сергей, значит. Этот «сэр» два дня назад скончался в госпитале от стреляных ран, завтра его будут хоронить… Но вот где другой «сэр»?

Не ходить этому «сэру» живым по земле, пока по ней ходит Шведов. Он задумчиво поглядел на небо, словно бы определяя, есть там Бог, или нет, а если есть, то почему он ему не поможет? Ведь Шведов единое дело совершает — за Бога борется, за кровь мстит, ищет предателя! Помоги, Господь!

Помог его величество случай — недаром Шведов считал, что родился под везучей звездой. Переодетый под краскома, перепоясанный ремнями, обутый в надраенные хромовые сапоги, к которым были прилажены маленькие серебряные шпорки, он наткнулся на Мишку, узнал его, сразу же вспомнил, как зовут, и остановился, приветливо улыбаясь:

— Ба-ба-ба, вот так встреча!

— Я вас не знаю, — хмуро сказал Мишка, но всё же задержался около бравого командира, окинул его с головы до ног, остановил взгляд на ордене Красного Знамени, пришпиленном к большому алому банту, восхищённо вытянул губы. — Разве я вас знаю?

— А как же!

— Всё понял, — деловито произнёс Мишка, переходя на «ты». «Ты» для него было степенью доверия. — Ты чекист, верно?

— Вот там мы и виделись!

— Помню, помню! — обрадованно вскричал Мишка. От чека у него остались светлые воспоминания; там давали сахар, а сахар Мишка до чека пробовал только два раза, а когда не было сахара, в чай, сваренный из сушеной морковки, бросали маленькие, схожие с мышиным помётом, скрутки, — это был сахарин. Чай от «помёта» делался сладким. — Вы мне, когда приехали в чека, принесли сахару. Целых два куска, вот таких, — Мишка показал, какой был сахар, — синих! Прочных, как камень.

— Вот видишь, — ещё шире улыбнулся Шведов, — память у тебя превосходная!

— Только ордена я у тебя не видел!

— А тогда я его не носил.

— Я не знал, что у тебя есть орден, — пробормотал Мишка неожиданно недоверчиво, и у Шведова ёкнуло сердце: «А ведь пащенок что-то чувствует — явно чувствует! Не спугнуть бы!»

— Есть, есть орден, и раньше был, — лицо Шведова сделалось добрый, тёплым, — ну ты же знаешь, что в чека не всегда можно носить награды!

— Правильно, когда идёшь на задание — нельзя!

— Вот видишь, какой ты сообразительный, — похвалил Шведов. — Орден — очень приметная деталь, по нему издали могут ударить пулей, — Шведов потрогал пальцами бант. — Это же как мишень. А кому охота ходить с дыркой в теле?

— С дыркой? — Мишка засмеялся. — Ну ладно, пока!

Шведов присел на корточки, передвинул на колени сумку.

— Погоди, Миш, не убегай, у меня тут для тебя есть маленький подарок.

— От деда Мороза?

— От деда Мороза, — бездумно подтвердил Шведов, и Мишка снова засмеялся.

— Какой же летом бывает дед Мороз? — сказал он, и у Шведова немного отлегло на сердце, он понял, что паренёк не убежит. Мишка поверил ему, поверил. «Повери-и-ил» — ликующими молоточками отозвалось что-то в висках — и забилось, забилось. Шведов понял, что Сердюк от него не уйдёт.

— Миша! — строго сказал Шведов. — Дед Мороз, конечно, зимний житель, но летом-то он не умирает, он живёт, понял?

— А где он прячется? Как тебя зовут?

— Дядя Боря, — сказал Шведов, — дядя Боря, а фамилия моя — Рыбаков. Понял?

— Так точно! — по-военному ответил Мишка.

— Летом дед Мороз прячется там, где похолоднее, где снег есть, — на севере, например, у океана, — туда уходит. Вот тебе, — он достал из сумки кусок сахара и узенькую заморскую шоколадку в яркой золотистой обёртке. — Бери!

Шоколада Мишка никогда не видел.

— Это откуда?

— Это английский шоколад, я из Мурманска привёз — интервенты там целый склад оставили. Бери, бери, у меня ещё есть! — Ниточка, что протянулась от Мишки к Шведову, была прочной. Дальше ниточка должна потянуться к Сердюку, это Шведов ощущал каждой своей мышцей, каждой костяшкой. — Ну пойдём, я провожу тебя домой, — сказал он, — я не спешу, время у меня есть, посмотрим, как ты живёшь.

— К нам ваши уже приходили, смотрели.

— И что, остались довольны?

— Да!

«Наши! — хмыкнул про себя Шведов, — вот так наши! С этими “нашими” без стрельбы не разойтись».

— Ты всё по-прежнему с дядей…

— Да, дядя Иван меня и забрал из чека, сказал, что будет отцом.

— Не обижает?

— Что вы, не-а!

— Ну пойдём, — ласково произнёс Шведов, рукой подтолкнул Мишку, — а шоколадку ты съешь. Попробуй, что за вещь.

— Никогда не ел, — признался Мишка, завороженно глядя на яркий брикетик.

— Ты ешь, у меня ещё есть.

Мишка не заставил себя долго упрашивать, развернул шоколад, впился зубами и восхищённо замер. Глаза у него от приятного изумления сделались круглыми, крыжовниково-яркими. Шведов только сейчас заметил, что у Мишки лешачьи глаза, будто он был зачат в лесу, цвет их притеняли длинные, по-девчоночьи изогнутые ресницы: если удастся Мишке вырасти — будет красивым парнем.

«Не удастся», — жёстко отметил Шведов. Спросил:

— Ну и как шоколад?

— Люкс!

— А он и есть люкс, на обёртке видишь, надпись имеется? — Шведов потыкал пальцем в золочёную бумажку, которую Мишка не выпускал из пальцев. — Тут так и написано: «Люкс».

— Я не умею читать, — вздохнув, сообщил Мишка, радость в нём на миг угасла, но этот миг был очень кратким, он не омрачил ни новизны ощущений (воистину в чека работают щедрые добрые дяди, раз в период всемирной голодухи могут доставать шоколад), ни света хорошего дня, ни вообще радости бытия, которое Мишка воспринимал незамутнённым взором, несмотря на прошлое, несмотря ни на что… — Очень хочу научиться, — сказал Мишка, с сожалением посмотрел на золотую обёртку.

— У тебя впереди — жизнь, Михаил, научишься! — сказал ему Шведов, как взрослому.

— Мы почти пришли, — Мишка, согнувшись, нырнул в низкую сырую подворотню.

«Собачья конура, — Шведов привычно оглянулся — не пасёт ли кто. Улица была пуста. — И пахнет мочой дворовых псов. Почему же такая низкая подворотня? Неужто камень так сильно ушёл в землю?» Почва питерская — мягкая, болотистая, дышит опасно, на ней ничто не держится, всё твёрдое, имеющее хоть какой-то вес, ныряет вглубь, в болото опускаются целые дома, колокольни, дворцы и соборы — куда уж тут удержаться тёмной полукрепостной подворотне!

— Вот сюда, дядя Рыбаков! — вынырнув из подворотни, как из тоннеля, Мишка повернул направо.

— Есть сюда! — готовно отозвался «дядя Рыбаков», согнувшись, чувствуя, что у него трещит крестец, в гибком хребте тоже раздается хруст, повернул направо, под ногами послышалось хлюпанье — земля пропиталась водой, сочащейся изнутри, исподнизу, — пахло гнилью, болотом; выходит, вода эта — болотная, сообразил Шведов, подчиняясь Мишкиному приказу:

— Ещё правее держите, дядя Рыбаков, по доскам ступайте! — В чёрной жиже были проложены осклизлые полупрелые доски — чугунно-тёмные, дурно пахнущие.

«Ну и далеко же ты, друг ситный, забрался!» — довольно беззлобно подумал Шведов о Сердюке. Мишка тем временем брякнул большим, выдранным из крепостной стены железным кольцом, приделанным к подвальной двери, Шведов приблизился к мальчишке вплотную, он почти навалился на него, но Мишка проворно ушёл вперёд, проговорил со смешком:

— Чего, дядя Рыбаков, мне в затылок дышите?

«Сверну я сейчас тебе голову — и перестанешь питюкать», — по-прежнему равнодушно, не ощущая злости, подумал Шведов.

Через несколько секунд они очутились в просторном тёплом подвале — довольно сухом среди этой сырости, в конце которого под коптюшкой, сделанной из обрезанной гильзы, стоял стол, за столом спиной к входу, согнувшись, сидел Сердюк, что-то чинил.

«Ну вот и свиделись», — с облегчением подумал Шведов, улыбнулся самому себе — действительно, он родился под везучей звездой.

— Это ты, Мишк? — не оборачиваясь, спросил Сердюк.

— Я. Я к тебе дядю Рыбакова из чека привёл. В гости.

— Дядю Рыбакова, — по-прежнему не оборачиваясь, с недоумением спросил Сердюк — он чинил что-то сложное, требующее предельного сосредоточения, спина его расслабилась, он хотел ещё что-то сказать, но не успел.

Выдернув из кармана шёлковый шнурок, Шведов встряхнул его, расправляя, и стремительным ловким движением накинул на шею Сердюку, с силой рванул на себя. Сердюк отвалился от своей работы, напрягся.

— А-а-а, — закричал он, крик быстро перешёл в сипенье, лицо и шея налились красной краской, из открывшегося рта вывалился белёсый, словно бы покрытый накипью, больной язык.

«Э-э, да у тебя брюхо гнилое — жить и так немного осталось, — усмехнулся Шведов, — язык будто в простокваше».

Сердюк захрипел, глаза его выпучились, руками он бесцельно хватал воздух, пытаясь достать до гостя, приведённого приёмышем, но безуспешно. Руки впустую ходили по воздуху.

— Дядя, дядя! Что вы делаете? — закричал Мишка, кинулся к Шведову, ухватился за его руки, стараясь оторвать от Сердюка. Шведов, не оборачиваясь, рявкнул: «Прочь!» Мишка заорал ещё пуще:

— Дядя Рыбаков!

Сердюк напоследок ещё раз попробовал захватить воздух руками, щёки потемнели — пороховая гарь проступила изнутри, словно он засунул свою голову в узкое нутро орудийного стакана, на губах показалась кровь, белки глаз сделались свекольно-бурыми.

— Дядя Рыбаков! — Мишка впился зубами в шведовскую руку, и тот, чуть ослабив нажим удавки, перехватил оба конца шнура одной рукой, другой с силой рубанул по Мишкиной шее.

Поперхнувшись, Мишка отлетел в сторону, ударился лицом о стенку подвала и затих.

Через несколько минут Шведов показался в низкой подворотне, высунул из неё голову, будто из конуры, проверил улицу — всё ли чисто и, отряхнув руки, как после грязной работы, двинулся в сторону Васильевского острова. По дороге удивился: «Почему здесь, на этой затрюханной улице, стоит здание Растрелли? Для кого он построил хоромы? Быть того не может! Но тогда почему у Растрелли окна Кваренги? Кваренги всегда делал особые окна, со своим рисунком… Тем и прославился — одни лишь окна принесли Кваренги славу. Нет, это не Растрелли, это подделка, подражание. У настоящего Растрелли не могут быть окна Кваренги, Растрелли был слишком велик, чтобы пользоваться чьими-то находками, пусть даже и гениальными!»

После того как был убит Сердюк, Шведов почувствовал себя опустошённым — ну будто бы не было других дел, задания финского центра, работы по спасению заваливающейся организации. Шведов не узнавал себя… А с другой стороны, он, так же как и все люди, был соткан из уязвимой плоти, из того же теста, ему было присуще всё людское — и слабости, и сомнения, и боль: предательство Сердюка он воспринял как личное поражение, как оскорбление, как личную обиду, а это те вещи, за которые надо брать мзду, и человек, задолжавший таким образом, должен был расплатиться. Чем угодно — своей жизнью, своей болью, своей судьбой. Ничто в жизни не остаётся безнаказанным — за этим следит Бог, — именно Бог и послал Шведову Мишку. Если бы не Мишка, так кто-то другой навёл бы Шведова на Сердюка, либо Сердюк сам налетел на бывшего артподполковника, и подполковник не дал бы ему уйти — расправился бы среди белого дня, в толпе, в орущем многолюдье.

Глава двадцать четвёртая

Убрав Сердюка, Шведов почувствовал себя спокойнее, словно бы в душе у него погас некий жаркий огонь, мешавший и дышать, и двигаться, и мыслить, и вообще жить, не стало костра этого и сделалось легче, много легче, чем несколько дней назад.

В самый раз, конечно, вернуться к плану о нападении на Красина, но Красин со своим золотом и драгкаменьями уже просвистел мимо Петрограда, как ворона мимо орлиного гнезда, в Питере не задержался ни на час, сел на пароход и отплыл в туманный Альбион.

Надо было искать другого Красина. В том, что он найдёт другого Красина, Шведов не сомневался: советская власть каждый день подставляет много целей, кого хочешь, того и щёлкай.

Шведов сбросил с себя командирскую форму с орденом — швырнул прямо на пол, прошёлся по ней босыми ногами, переоделся в добротный «штрюцкий кустюм», потом, словно бы вспомнив о чём-то, бережно поднял форму с пола, сдул с неё пылинки, повесил на плечики — ещё может пригодиться.

Выходя на улицу, Шведов старался преобразиться, стать непохожим на самого себя — приклеивал пышные скобелевские усы, один из больших красных командиров тоже ведь носит такие, фамилия его Будённый. Шведов смотрел на себя в зеркало и удивлялся несказанно: как всё-таки одна небольшая, казалось бы, деталь может изменять внешность человека, даже мама родная не узнает… Не говоря уже о гувернантках и соседках.

Впрочем, своих гувернанток Шведов не любил, — их было две, — и постарался этих чопорных неприятных дам навсегда вытряхнуть из памяти. Словно бы их и не было.

Он подыскал себе ещё одну квартиру — на Гороховой улице, в двух шагах от главной конторы петроградских чекистов. Снял её на два месяца у глухой беззубой бабки, приходившейся руководителю здешних тонтон-макутов то ли тёткой, то ли свояченицей, то ли ещё кем-то — в общем, седьмой водой на киселе. Этот факт Шведов посчитал гарантией того, что вряд ли кто в эту квартиру осмелится сунуться.

Отчасти он был прав. Но только отчасти.

Невзирая на опасности, подстерегающие его, он продолжал прощупывать организацию, узнавать, кого взяли, а кого посадили, а кем вообще не интересовались. Ему важно было иметь полную картину того, что произошло. Дыр аресты понаделали немало, куда ни глянь — всюду видна пустота… И рвань. Шведов болезненно морщился, впустую жевал ртом, стискивал зубами стон: чекисты постарались как никогда, «Петроградскую боевую организацию» вырубили основательно.

Наконец Шведов решил появиться в ресторане. Отправился в знаменитую «Крышу».

Вошёл, с интересом огляделся. Похоже, тут ничего за последнее время не изменилось, даже фикусы, которые собирались выкинуть, остались те же, с прилипшими к листам папиросными окурками, с фигуристыми дырками, — и официанты те же: угодливые, с идеально ровными проборами в напомаженных репейным маслом волосах, с отутюженными полотенцами, перекинутыми через локоть. Шведов пробежался по лицам официантов — признает ли кто из них его? Признает и вдруг улыбнётся зубасто, растянет рот в дружелюбном оскале — этого Шведов опасался очень…

Но нет, ни одной улыбки, ни одного улыбающегося взгляда: для всех них вошедший был чужаком, которого они ещё не знали… Каков он — узнают позже, когда чужак отобедает и оплатит счёт.

В «Крыше» можно было заказать всё, кроме, пожалуй, свежих устриц из Нормандии, марокканских омаров и живой макрели, доставляемой в специальных аквариумах из Китая, — всё остальное было: и английская ветчина, и голландские сыры восьми сортов, и лопатки нежной горной антилопы, и французская циррозная печенка, и жареная телятина «с кровцой», и угри, копчёные на сочном вишневом дыму, и слабосольный, балтийский лакс (его так любил покойный Герман), и строганина из архангелогородской нельмы, и спелые индийские плоды манго, и ёж-фрукты, как тогда называли ананасы… Словом, ешь — не хочу, любой желудок можно было набить высокосортной вкуснятиной. И всё это при том, что Петроград голодал.

— Что господину-товарищу будет угодно? — приторным голосом поинтересовался у Шведова старшой — разбитной напомаженный малый с прыщавым лицом.

— Господину-товарищу будет угодно пообедать, — с вежливой улыбкой ответил Шведов.

— По высшей планке, я полагаю? — старшой подбил пальцем крохотные, довольно умело закрученные усики.

— По высшей планке, — подтвердил Шведов, — с французским шампанским. Французское шампанское есть?

— Есть. Всемирно известной фирмы «Мум».

— Только похолоднее, пожалуйста, — попросил Шведов.

— Всенепременно-с! Принесём из погреба в ведёрке со льдом.

«Ресторан находится на крыше, а шампанское носят из подвала. Забавно!» — отметил про себя Шведов, прошёл к свободному столику, стоявшему у окна, неспешным движением отодвинул стул. Сел. Неторопливо, нарочито лениво — делал это специально. Огляделся, прошёлся взглядом по лицам пировавших людей, зацепился за одно лицо, за другое, потом за третье — нет ничего опасного, обычные объевшиеся до блевотины физиономии, смотреть на них не то чтобы непотребно или неохота — противно смотреть, вот ведь как… Шведов с неподвижным, словно бы окаменевшим лицом выдернул из-под локтя салфетку, расправил, намереваясь заткнуть за воротник сорочки.

В это мгновение к нему подскочил официант, которого лёгким движением руки запустил на орбиту прыщавый старшой.

— Чего изволите заказывать?

— Насчёт шампанского я уже распорядился…

— Да, холодное шампанское из Франции. Марки «Мум» Правильно?

— Перед «мумом» подай аперитив.

— Что желаете на аперитив?

Вспомнив, как они с Германом пили «Смирновскую» перед уходом в Россию, Шведов поморщился горько и сказал:

— Две стопки «Смирновской», вначале одну, через пять минут — другую.

— Ещё чего?

— Холодную гусятину — раз, осетрину с хреном — два, тарелочку балтийского лосося — три… Что есть на первое?

— Уха с расстегаями, суп из бычьих хвостов, солянка русская… Ещё — суточные щи в бутылках с сургучной закупоркой.

Что за штука щи, которые хранят в бутылках, Шведов знал хорошо, цены этим щам с похмелья не было: налитые в большие чёрные бутылки из-под шампанского, плотно запечатанные сургучом, они иного неосторожного питока запросто могли сбить с ног, либо вообще лишить сознания.

— Суп из бычьих хвостов, — лениво растягивая слова, произнёс Шведов.

— А на второе что изволите?

— Тут вот что, — доверительно проговорил Шведов, ухватил двумя пальцами край полотенца, висевшего у официанта на локте, — узнай-ка мне, голубчик, на кухне, кто сегодня стоит на соусах?

Официант, будто охотничья собака, сделал понимающую стойку: человек, задающий вопрос насчёт соусов, — знающий человек, завсегдатай лучших петроградских ресторанов, вопрос насчёт соусов — это как некий сигнал — таких клиентов надо обслуживать по высшему разряду.

— Сей час, — официант чопорно склонил голову и, громко постукивая каблуками штиблет, унёсся на кухню исполнять просьбу маститого клиента.

Через полминуты вернулся, сообщил с запыхавшимся вздохом:

— На соусах сегодня Антон Семёнович.

— Хрюкин, что ли?

— Так точно-с!

— Хрюкин — мастер опытный, — глубокомысленно произнёс Шведов и, высокомерно отклячив мизинец, ткнул указательным пальцем в официанта, — пусть приготовят мне на кухне утку печёную с укропно-чесночной подливкой от Хрюкина. Уразумел?

— Так точно-с! На десерт чего изволит глубокоуважаемый господин?

— Апельсины очищенные, рахат-лукум ливанский и чашку кофе по-турецки.

— Будет исполнено, господин хороший, — официант поклонился Шведову и призывно стуча каблуками по полу, понёсся выполнять заказ.

Шведов ещё раз осмотрелся, прошёлся взглядом по лицам: всё-таки есть богатые люди в Питере, раз ходят обедать в «Крышу», свободных мест в ресторане практически нет, все столики заняты, можно только к кому-то подсесть… И народ занят. Едой, беседами друг с другом, заигрыванием с дамами. Никому нет дела до Шведова.

А, может, действительно до него нет дела никому в Петрограде, — ни одному человеку и все опасения его — напрасные? Мысль эта успокоила Шведова, он придвинул к себе тарелку с холодной гусятиной, за воротник сорочки сунул салфетку… Приятного аппетита!

После сытого обеда Шведов решил малость прогуляться.

Он неспешно двигался по улице, небрежно помахивая одной рукой, вторую держал в боковом кармане своего роскошного пиджака, оставив на поверхности лишь большой палец, это было удобно, — любовался тем, что видел: зданиями, к которым приложил руку великий Растрелли, старыми, посаженными ещё при Петре каштанами, брусчатыми площадками дворов и обдумывал следующий свой шаг. Людей он вроде бы не замечал, но это было не так.

Не знал ещё Шведов, что параллельно с ним в Петроград прибыл Лебедев, резидент Союза освобождения России по кличке Капитан Томмель, и что жизнь их сделает зигзаг на большой скорости, словно на ипподромных бегах, по кривой вынесет на обочину, и судьбы Шведова и Лебедева сольются в одну, хотя Шведов никогда не считал Лебедева себе ровней, что улица, по которой он сейчас шёл, не была так безмятежна: для нескольких десятков глаз — именно десятков, — на этой улице в эту минуту никто, кроме Шведова, не существовал, каждый шаг его контролировал питерский чекист Алексеев. Удача отвернулась от Шведова, но пока ему везло, оттого он чувствовал себя легко, дышал полной грудью, ловил жёсткими серыми глазами свет, улыбался.

В другом месте Питера шёл человек в чёрной морской форме со споротыми знаками отличия — с кителя были спороты даже пуговицы, старые, царские, золочёные, вместо них пришиты обычные, роговые. Человек этот был загорел, худощав, узколиц, впалые тонкие щёки его были тщательно выбриты, на боку болталась кожаная полевая сумка — типичный командированный с красного флота. Штурман либо механик с эсминца… Это был Капитан Томмель. В отличие от Шведова Лебедев ничего не ощущал — ни радости, ни лёгкости, он не совершал театральных поступков, Лебедев не был ни героем, ни подлецом, он находился на работе, ощущал себя озабоченным, потерявшим тонкий вкус к жизни.

Он пробовал прощупать время, прощупать будущее, понять его, но словно бы натыкался на ватную стенку, сплошь состоящую из пухлого, невесомого материала — ничего не прощупывалось, всё для него было глухо, и Лебедев понял: он настолько устал, что у него притупились все чувства, все ощущения — он даже не чувствует опасности, всё в нём ровно, ничто не вздрагивает, не сжимается в кулак, как это и бывало раньше, и сердце работает ровно, устало и… безмятежно, — да-да, безмятежно, будто в детстве, когда мир состоял сплошь из розовых красок, всё было интересно и Петьку Лебедева тянуло заглянуть за горизонт — понять, что там находится, не может быть, чтобы там кончалась земля, его не волновала ни бедность окружения, ни прохудившиеся портьеры на окнах старого дворянского дома — на новые у больного отца не было денег, ни собственная мальчишеская непрочность, — всё перекрывалось другим; он неожиданно понял, что весь состоит из дырок — прохудился: дырки в душе, дырки в сердце, дырки в лёгких, дырки в мозгу, дырки в судьбе. В эти дырки всё вытекает, будто в странные прорехи, вытекло в них и обострённое ощущение опасности — всё притупилось.

«Бросить бы всё к чёрту, — равнодушно думал он, — найти какую-нибудь купчиху, вдову двадцати годов от роду, сохранившую золотой запас мужа и не участвующую ни в каких революционных и политических играх, забраться к ней под бок, обнять тёплое тело и уснуть, чтобы проснуться в будущем, в котором всё уже искоренено — и ненависть, и боль, и стрельба. Мечты, мечты! Не удастся тебе, друг мой, забыться, не удастся уснуть, не удастся отыскать юную богатую вдову — таких женщин в Питере просто нет, а те, что есть, давным-давно уже насажены на булавки, будто бабочки, не удастся без билета проскочить в будущее. А для того, чтобы купить билет, нет денег. Всё, круг замыкается… круг замкнулся!»

Ему показалось, что сейчас его вывернет наизнанку. Лицо Лебедева побледнело, но он удержался, внутри как было пусто, так и продолжало быть, сердце ничем не отозвалось ни на желание, ни на возможность вернуться в будущее. Лебедев продолжал спокойно двигаться на квартиру знакомого мичмана, ждавшего его.

Мичман этот устроился на красный флот, служил по специальности на эсминце, звёзд с неба не хватал, чтил друзей и был занят делом. Лебедев завидовал ему — человек остался дома при деле, не сменил профессию. Впрочем, зависть эта была слабой.

«Первым делом — прийти в себя, отдохнуть и уж затем браться за дело. Июль на исходе», — Лебедев с мостика, который переходил, глянул в тёмную воду канала. По воде плыли крупные каштановые листья. Где-то, видать, срубили дерево, а листву счистили прямо в канал, передёрнул плечами, будто от холода, хотел было остановиться, подышать воздухом. Лебедев любил петербургские каналы, от них всегда веяло чистотой и печалью, вода рождала мысли, и это утверждение — не пустое, хотя в нём и есть доля чего-то нереального, наносного, гимназического. У Лебедева вид текущей воды всегда рождал обобщения, желание стать философом, литератором, думающим человеком, но вместо этого ему приходилось заниматься совсем другими вещами. Но останавливаться на мостике Лебедев не мог. Он обрезал себя: «Слюни всё это. И что прошлое! Прошлое осталось в прошлом, и былое не следует реанимировать. Это слишком больно!»

Через двадцать минут он был на квартире Золотухина, взялся за хвостик шёлкового шнура, торчащий из двери, — у бывшего мичмана по старинке не было звонка, его заменял серебристый валдайский колокольчик, снятый с дуги в старом ямщицком подворье, — услышал тихий звон и с облегчением подумал, что дорога на нынешний день окончилась, можно будет расслабиться, попытаться одолеть усталость и стать самим собой, отёр рукой лицо и дёрнул шнур ещё раз.

Вновь раздался тихий серебряный звон. «Неужели Золотухина нет дома? — Лебедев сожалеюще вздохнул. — Где же он? Ведь он должен быть дома… Может, вышел к соседу?» Он посмотрел на дверь противоположной квартиры, обитую какой-то дрянной тканью, услышал шаги в золотухинской квартире, обрадовался им. Выходит, не всё вытекло в многочисленные дыры, образовавшиеся в нём, кое-что осталось — радость, например, не покинула ни бренное тело, ни бренную душу.

Не знал Лебедев, что в эту минуту чекист, руководитель отдела Алексеев, по телефону принял следующее короткое сообщение: «Он вошёл в дом!» Алексеев удовлетворённо кивнул: «Продолжайте действовать по плану».

— Сейчас, сейчас, один момент! — услышал Лебедев золотухинский голос.

Дверь стремительно распахнулась, на пороге квартиры бывшего мичмана, а ныне красного военмора возник незнакомый человек с бледным лицом и косой реденькой чёлкой, неплотно прикрывавшей морщинистый лоб. В тот же миг открылась дверь противоположной квартиры. Лебедев быстро обернулся, успел засечь лицо, возникшее в той двери, понял всё и прыгнул с лестницы вниз.

«Засада!»

Остапчук, открывший дверь золотухинской квартиры, выдернул маузер из деревянной облуженной кобуры, висевшей у него на боку, выстрелил Лебедеву в спину. Мимо.

Выстрелил ещё раз. Опять мимо!

— Уйдёт сволочь! — прокричал он чекисту, находившемуся в квартире напротив, понёсся вниз по лестнице, громыхая ступенями, чувствуя, что эту ошибку ему уже не простят, — прошлую простили, а за эту придётся отвечать по всей строгости революционного закона. — Сволочь! — скривился он на бегу. — Из-за тебя… всё из-за тебя!

Когда он выбежал на улицу, Лебедев, размахивая сумкой, быстро, будто мальчишка, нёсся по берегу канала.

— Стой! — заорал Остапчук, вскинул маузер на локоть, прицелился, ловя на мушку спину Лебедева, трижды надавил на спусковой крючок. Бух, бух, бух, — гулко прорявкал маузер. Ствол его после каждого выстрела вскидывался вверх. Все три выстрела мимо. Остапчук чуть не заплакал от досады. Прокричал вновь: — Стой! Ты окружён! Стрелять буду! — как будто он только что не стрелял.

«Вот и всё, вот и всё… — сцепив зубы, кривился Лебедев на бегу, чувствовал, как тяжелеют, делаются чужими ноги, сердце, надорванное фронтом, стремится выскочить из груди. — Вот и всё!»

Сзади грохнуло три выстрела, но Лебедев на них даже не обернулся. Одна из пуль прошла совсем близко, жарко вспоров воздух около уха. Лебедев почувствовал её кожей, но не отшатнулся от пули, не шарахнулся в сторону и не пригнулся — это была не его пуля. Свою пулю он нё услышит и не почувствует. Когда она вонзится в тело, Лебедев уже будет мёртв. Он продолжал бежать вдоль чёрной чугунной решётки канала, размахивая сумкой и громыхая ботинками.

Чекист с косой чёлкой, выскочивший за ним из дома, снова дважды ударил из маузера. Лебедев не обернулся.

«Как же я налетел на засаду, как не почувствовал её, проклятую? Как не вычислил это рыло с бледными щеками и лбом, который охота опечатать конским тавром, как же я промахнулся? — думал он с досадой. — Вляпался, словно деревенский пастушок в коровий блин! И этот ещё… Стреляет гад! Вот рыло!»

На бегу Лебедев раскрыл сумку, вытащил из неё револьвер.

«У чекиста — он с маузером, — патронов куда больше, чем у меня, револьвер не тянет против маузера». Он затормозил, словно бы налетел на что-то, обернулся и присел на карточки. Два выстрела слились в один. В Остапчука попали обе пули. Он стрелял хуже бывшего флотского лейтенанта Лебедева. Остапчук с лёту проюзил по асфальту, что-то бессвязно сипя, налетел на решётку и бескостно повис на ней.

«Есть ещё порох в пороховницах, — Лебедев на бегу облизал сухие жёсткие губы, — и револьвер бьёт не хуже маузера».

Он промахнул канал, выбежал на горбатый пустынный мосток и очутился на Малой Невке.

Здесь же понял — не уйти! С двух сторон его обкладывали люди с оружием в руках — молчаливые, беспощадные, умеющие стрелять так же, как и он, — не то что мазила с косой чёлкой. Почему-то именно эту деталь — чёлка, прилипшая к влажному, словно бы изнутри испаряющемуся, с бледной пористой кожей, лбу, — он засёк особенно прочно, остро, хотя само лицо Остапчука уже смазалось — в глазах Лебедева, привыкшего, как и Шведов, засекать многие детали, оно не могло сохраниться. Лебедев закашлялся на бегу, покачнулся, подумал о себе, как о ком-то постороннем: «Всё!»

Услышав голос, пришедший из далёкого далека, будто с другой планеты:

— Сдавайся!

Этот далёкий безжалостный выкрик вызывал у Лебедева короткий смех, схожий с чахоточным кашлем. Он протестующе мотнул головой. Неужели бегущие к нему большевики — такие дураки, неужели думают, что он сделан из того же теста, что и они?

На бегу Лебедев засунул револьвер в сумку — он не простил себе этого, — круто размахнулся и бросил сумку в воду, по косой побежал к ближайшему дому, в котором темнел открытой дверью широкий грязный подъезд. Сумка отвлечёт преследователей, они кинутся за ней, распахнут рот — бывший лейтенант точно выиграет на этом минуты две. Для спасения ему большего не надо — только эти две минуты, и он оставит чекистов с носом.

Из кармана выдернул пакетик с порошком, развернул и на бегу, задрав голову, сыпанул порошок себе в рот — этот порошок взбодрит его, ему станет легче дышать, припустил с новой силой — у распахнутого подъезда должен быть открыт чёрный ход: из подъезда явно только что вывезли мебель или вытащили покойника, в крайнем случае он выпрыгнет через окно и уйдёт. Лебедев бежал прытко, словно козёл, и почти достиг цели, когда уже в подъезде из темноты на него спрыгнул человек, подмял. Лебедев закричал, услышав хруст собственных позвонков, полетел вместе с сидевшим на нём человеком вниз, так и не сообразив, что чекисты заманили его в открытый подъезд, как в ловушку. Так широко подъезд распахнули они специально для Лебедева. Детали этой операции продумывал человек, не менее сообразительный, чем Лебедев, — Алексеев.

В комиссариате милиции Васильевского острова, куда был доставлен беглец, удивились, найдя у Лебедева морфий, два несложных шифра, записную книжку, в которую секретной скорописью были занесены питерские адреса, инструкции финского генштаба и фальшивые документы на имя Ивана Корниловича Александрова.

А в портфеле, который Лебедев бросил в Малую Невку, находилась довольно мощная бомба.

Произошло это 29 июля 1921 года. Шведова чекисты пока не трогали — он наслаждался хорошей погодой, ходил по Питеру (все адреса и точки, где он бывал, засекали), обедал в коммерческих ресторанах, не жалея денег — были у него и царские, и керенки, и советские, всякие «дензнаки», словом; но всё это было обычной бумагой по сравнению с новенькими, словно бы только что отчеканенными, золотыми десятками; николаевские и александровские червонцы — это уже деньги, в голодном Питере можно было купить и ветчину со сдобным хлебом, и сало с английской консервированной колбасой, и банки с ананасами, привезённые из далёкого Сингапура.

Важно было понять, что в конце концов хочет Шведов, куда он протянет ниточку, которую тащит за собой из Финляндии? Алексеев вычертил на листке бумаги шведовские маршруты, задумался: рисунок маршрутов напоминал хорошо сотканную паутину. Покачал головой:

— Муха не пролетит!

Крестов скосил глаза в чертёжик, согласился:

— Плотно вяжет!

— Но что нужно сделать верблюду для того, чтобы не проскочить в ушко иголки?

— Не знаю, товарищ Алексеев, — недоумённо приподнял плечи Крестов. Ему не нравились такие шуточки.

— Завязать на конце хвоста узел, — Алексеев отвёл взгляд от чертёжика и азартно пощёлкал пальцами. — Вот сейчас такой узел ему и завяжем!

— И затянем.

— И затянем! — согласился Алексеев. — Но пока Шведов пусть ходит, пусть резвится. Червончиков у него, как вы думаете, много осталось?

— Если кончились, сбегает за ними в Финляндию.

— Э-э-э… Вряд ли мы ему это позволим, — не согласился со своим подчинённым Алексеев. — Сбегать в Финляндию… Нет уж. Но пока пусть по ресторанам ходит. Планы строит, пусть танцует, в общем, ясно?

Танец этот кончился очень скоро — раньше, чем предполагал Алексеев. Так сложились события.

Глава двадцать пятая

Хотя Кронштадт и считался для морских офицеров опасным местом — у всех в памяти сидел адмирал Вирен, к которому ночью пришли матросы, разбудили без всяких церемоний и прямо на лестничной площадке подняли на штыки, — а дышалось в Кронштадте легче, чем в Петрограде.

И всё равно Чуриллова тянуло в Петроград. К Ольге. И если выпадало свободное время, он шёл на «адмиральский причал», садился на дежурный катер и отправлялся в «стольный град», переставший быть стольным, — столицу перенесли в Москву три года назад.

В последний раз он приехал к Ольге, а там — этот человек, вызывающий оскомину, с лицом раздавленной тележным ободом селёдки и пышными казачьими усами (и когда он только успел их отрастить?) — Шведов. Несмотря на неприятие, Чуриллов был подчёркнуто вежлив со Шведовым, Шведов с Чурилловым — тоже.

— Я предлагаю сегодня пообедать в ресторане, — сказал Шведов, потёр руки, — я иногда захожу в «Крышу», там дивно кормят.

— Не возражаю, — весело отозвалась на предложение Ольга и так же, как и Шведов, потёрла руки. Повторение жеста кольнуло Чурилова, и чего Ольга нашла в этом человеке? Ольга перевела взгляд на Чуриллова, всё поняла и рассмеялась. Затем, словно бы поймав себя на чём-то, оборвала смех и спросила: — Олег, вы с Гумилёвым видитесь?

— Очень редко. Дважды был в «Цехе поэтов», встречал его, пообщались на ходу — говорили о пустяках, на том общение и закончилось.

— Жаль. Гумилёв — очень значительная фигура в российской поэзии.

— Я знаю это очень хорошо, — с неожиданной печалью произнёс Чуриллов.

— Олег Семёнович, а что вы скажете о настроениях, бытующих в среде кронморяков? — Шведову надоел пустой разговор о поэзии и ещё о чём-то никчемном, и он решил перевести его в другое русло.

— Абсолютно ничего.

— Как так?

— Отношения между офицерами и нижними чинами в Кронштадте очень натянутые, реальных точек соприкосновения друг с другом — почти никаких. Я с матросами общаюсь редко.

— Жаль.

— Кому как… Мне — нет.

— Я смотрю, вам не очень-то дороги интересы «Петроградской боевой организации», — жёстким тоном произнёс Шведов.

— Я очень далёк от всего этого, — сказал Чуриллов, — далёк от политики, далёк от споров, кто лучше, монархисты или большевики… Первые, по-моему, здорово устарели и всем надоели со своей гувернёрской чопорностью и неуёмными претензиями на трон, вторые слишком рано вылупились из яйца и начали задираться, как голозадые цыганята, но, на мой взгляд, и те и другие — не в ладах со временем, в котором живут…

Шведов, иронично дёрнув ртом, похлопал в ладони:

— Браво!

Чуриллов сделал вид, что ничего не заметил, — таковы были на сегодня условия игры, но про себя подумал неприязненно: «И чего он всё время аплодирует? Себе, что ли? Вот актёр погорелого театра!»

— А насчёт того, дороги мне интересы «Петроградской боевой организации» или нет, не могу сказать ничего определённого.

— Вы согласны нам помогать?

— Не знаю.

— Раньше вы были другого мнения. Гумилёв, например, нам помогает. Он написал великолепную листовку.

— Это личное дело Николая Степановича.

— А вы не хотите нам помогать…

— Я же сказал — не знаю, — с досадой произнёс Чуриллов. — Не готов ответить.

— Мужчины! Мужчины! — Ольга повысила голос. — Разойдитесь по разным углам ринга.

— Действительно, чего это мы? — Шведов улыбнулся неожиданно мягко. — Нас ждёт «Крыша».

Чуриллов прикинул, сколько у него с собой есть денег. Немного, но всегда, на всякий случай, он носил с собой золотую десятирублевую монету — эти деньги ходили в России лучше всех бумажных банкнот, даже лучше хрустящих «Катенек», лучше британских фунтов и французских франков. Имелась, правда, ещё одна серьёзная валюта — доллары САСШ, но с их хождением Чуриллов не сталкивался ни разу. Он перевёл взгляд на Ольгу. Как она скажет, так и будет.

— Ну что? — вновь спросил Шведов.

— Да, да, да! Мы идём в ресторан. Всенепременно! Как, Олег?

— Идём. Куда же я без вас? — Чуриллов улыбнулся понимающе и печально одновременно.

Выйдя из дома, они сели на лихача, тот довёз их до «Крыши» за десять минут.

— А как поживает «Стойло Пегаса»? — спросила Ольга у Чуриллова.

«Стойло Пегаса» было очень модной в среде питерской интеллигенции забегаловкой, там всегда можно было встретить известных художников, поэтов, музыкантов, актёров. Ольга и сама бывала там раньше, но потом стало не до этого.

— Не знаю, — спокойно, как-то отрешённо проговорил Чуриллов. — В этом году там не был ни разу.

— Я тоже, — сказала Ольга.

— Если хотите, можем как-нибудь сходить, — предложил Шведов. — Там интересно?

— Очень! — воскликнула Ольга.

Чуриллов промолчал.

— Собирается весь творческий Питер, — добавила Ольга.

Чуриллов опять промолчал: «Стойло» действительно стало ему неинтересно — очень много инфантильного, смешного, наигранного, поверхностного, глупого, хотя и трогательного… Собственно, так же трогательны бывают, например, малые дети.

— Кого там только не встретишь! — с восхищением произнесла Ольга.

Чуриллов продолжал молчать.

Мест в «Крыше» не было, но для Шведова, который успел за несколько дней стать здесь своим человеком, нашёлся целый стол, который притащили из-за какой-то ширмы два плечистых молодца.

— Прошу! — величественным жестом, будто король, указал на стол Шведов. — Ольга Сергеевна, Олег Семёнович… Пли-из!

В ресторане было шумно, люди веселились как могли, словно бы для них не существовало ни революции, ни угрюмых ночей, в которых постоянно звучат выстрелы, ни гопстопников, способных вывернуть карманы наизнанку у кого угодно, даже у самого товарища Троцкого, ни начинающегося красного террора — нич-чего, словом, и Чуриллов это понимал.

— Жаль, вы не хотите нам помочь, — завёл старую песню Шведов, покрутил, поболтал в воздухе пальцами, словно бы слепил некую невидимую сложную фигуру.

Не сдержался Чуриллов, поморщился досадливо, хотя в следующий миг лицо его вновь обрело ровное приветливое выражение.

— Да поймите вы меня, — проговорил он с напором, — я не «не хочу», я — не могу. Ощущаете разницу?

— Ощущаем, — произнёс Шведов весело, — мы с Ольгой Сергеевной всё ощущаем… Мы тоже не можем, но тем не менее стараемся, что-то делаем, поскольку нам дорога Россия.

— Э-э, господа боксёры, — знакомо повысила голос Ольга, — прошу разойтись по разным углам ринга.

— Всё, всё, всё! — Шведов поднял руки, словно беспортошный немец перед русскими окопами. — Больше не буду. Сдаюсь!

Далее обед проходил, как в царскую пору писали на страницах газет, «в тёплой дружеской обстановке». Шведов, веселя компанию, болтал разные глупости — делал это специально, Ольга поддакивала ему. Чуриллов предпочитал молчать — у каждого, в общем, была своя партия.

Иногда Чуриллов смотрел на Ольгу, и у него внутри возникала боль: Шведов не нравился ему всё больше и больше, от бывшего артподполковника исходила опасность, и Шведов эту опасность ощущал очень отчётливо, она буквально щекотала лопатки, выдавливала из глаз влагу — Шведов был одинаково опасен и для Ольги, и для Чуриллова.

Тем временем Шведов выдернул салфетку из-за воротника и, беззвучно отодвинув стул от стола, поднялся.

— Пардон!

Чуриллов проводил Шведова внимательным взглядом, словно бы хотел предугадать его действия, хотя предугадывать было нечего — без всяких объяснений было понятно, куда отправился бывший артподполковник, — ковырнул вилкой горку салата.

— Я вижу, Шведов вам не нравится, Олег, — неожиданно произнесла Ольга, также потянулась вилкой в салатницу, «наступила» на вилку Чуриллова, улыбнулась виновато. — Признавайтесь!

— А чего признаваться-то? И без того всё видно.

— Да, Олег, действительно никаких слов не нужно, у вас всё написано на лице.

— Не боитесь, что я однажды возьму и застрелю этого человека? — задал Чуриллов неожиданный вопрос.

Ольга, удивлённо глянув на него, отрицательно качнула головой — она не боялась этого.

— А если я выкраду вас? Придёт этот пушкарь с выправкой строевого коня, а ни вас, ни меня за столом нету, а?

— И этого не боюсь, Олег, — произнесла Ольга тихо и вновь выразительно качнула головой.

У Чуриллова сладко сжалось сердце, сделалось больно — Ольга была очень красива. Что она нашла в этом плосколицем жёстком пушкаре, кто ответит?

— Почему? — спросил он.

— Потому что хорошо знаю вас, Олег, — глянув Чуриллову прямо в глаза, ответила Ольга, — и знаю гораздо лучше, чем вы сами себя, Олег…

От этого взгляда Чуриллову стало легче, в голове возникла мысль о том, что Ольга для него ещё не потеряна, всё возвратится на круги своя. Вернётся, в конце концов, Ольга — вернётся и навсегда останется с ним. Он улыбнулся открыто, не сдерживая себя. Неправду говорят, что всё проходит, ничего не остается от времени, — нематериальная вещь время оставляет слишком много следов. И горьких, вызывающих слёзы, и радостных.

— Ну вот и хорошо, Олег, — чуть напряжённо проговорила Ольга. Она чего-то боялась, неожиданно стала бояться, раз возникла эта натянутость в тоне. Но разве можно бояться Чуриллова? — Я счастлива, что вы, Олег, не изменились.

— Я мог измениться за эти годы, Ольга, здорово мог. Мог поседеть, мог потерять зубы и руку, мог потерять дом, но одного не мог лишиться — порядочности. Извините за «высокий штиль».

Вернулся Шведов, посмотрел подозрительно на Чуриллова, потом перевёл взгляд на Ольгу.

— Ну-с, молодые люди, докладывайте, нити какого заговора вы тут сплели без меня?

— Заговора? Какого? — Ольга свела брови вместе. — Вселенского, естественно. Устраивает тебя такой ответ?

Чуриллова уязвило даже то, что к нему Ольга обращалась на «вы», а к Шведову на «ты». Короткое жёсткое «ты» всегда предполагает более близкие отношения, чем холодное вежливое «вы». А ведь они были раньше с Ольгой на «ты».

— Ладно, замнём разговор и продолжим нашу трапезу, — примиряюще произнёс Шведов, ловко подхватил свисавшую со стола салфетку; вновь заткнул её в воротник сорочки, — пусть дела наши увенчаются успехом… За это и выпьем.

— Хороший тост, — произнёс Чуриллов с далёкой усмешкой, — главное — неоднозначный.

Были вещи, которые он понимал с полуслова, легко проникал в их глубинную суть, делал точные прогнозы, а были такие, которые понять не мог никак — ну хоть убей! В голове они просто не укладывались. Он не понимал, что Ольга нашла в этом человеке, не понимал своей неопределённости и скисшего состояния — он никогда не был таким и сам себе не нравился. Не нравилось ему и то, что он принял приглашение Шведова и оказался здесь, в шумном месте, похожем на палубу корабля, где матросы привыкли собираться на «общий свист», как они называли построение всей команды.

Тем временем Шведов что-то говорил, отпускал шутку за шуткой. Ольга тянулась к нему, посматривала на бывшего подполковника влюбленно, и Чуриллову от этих неприкрытых взглядов делалось нехорошо.

И почему же он не может понять очень простых вещей?

Надо быстрее вернуться домой, к Инне, к детям, к очагу своему и в ближайшие два месяца никуда не выезжать из Кронштадта. За это время всё уляжется, успокоится, забудется.

Чуриллов со спокойным лицом доел первое, второе, затем, источая саму любезность, сказал Ольге Сергеевне:

— Олечка, простите, мне через двадцать пять минут надлежит быть в штабе флота… Дела!

Ольга удивлённо взглянула на него:

— Олег, извините, но ещё полчаса назад и речи ни о каком штабе не было.

— Речи не было, но штаб-то был… И будет, Олечка, даже если все мы этого не хотим. А я человек военный, я подчиняюсь дисциплине.

Ольга оглядела его внимательно, будто видела впервые, и произнесла тихо, очень тихо:

— Жаль!

Из кожаного портмоне, купленного когда-то в Париже, в модном магазине на Елисейских полях, Чуриллов достал золотой царский червонец, положил на стол.

— А вот этого не надо! — Шведов выпрямился резко.

— Надо, — мягким тоном возразил ему Чуриллов, — надо! Я не могу позволить, чтобы за меня платили, поймите меня правильно… Это не по-мужски.

— Но я же всех пригласил в этот ресторан, я, — Шведов повысил голос, — значит, я и должен платить.

— Вовсе не обязательно. Я таких правил, простите, не приемлю, Вячеслав Григорьевич, — Чуриллов промокнул губы салфеткой, аккуратно свернул её и положил на стол рядом с тарелкой. Взгляд у Чуриллова был сосредоточенным и печальным. — Простите меня великодушно, — произнёс он тихо, мягко, наткнулся на странно посветлевший, твёрдый, показавшийся ему очень злым взгляд Шведова, глаза в сторону не отвёл, выдержал и повторил ровным голосом: — Простите ещё раз великодушно, — поклонился с доброжелательной улыбкой и услышал голос Ольги, истончившийся до свистящего шёпота:

— Очень жаль…

Чуриллов покинул ресторан, на улице огляделся. Человека, внимательно смотревшего на него, даже более — изучавшего, словно бы он хотел запечатлеть Чуриллова на листе бумаги в цепком подробном рисунке, он не заметил, скользнул взглядом по макушкам прозрачных деревьев, украшенных чёрными кляксами — ветки густо облепили молчаливые галки, — и пешком двинулся к Адмиралтейству, золочёный шпиль которого сиял над крышами и был виден очень далеко.

Да-а, он многого не понимает. Не понимает поэзию, литературу, революцию, нынешних людей.

Так же он не всегда мог понять и флот, на котором служил. Матросы в общем-то уважали его. И не потому, что он никогда не поднимал руку на нижнего чина, будучи капитаном второго ранга — были случаи, когда он, наоборот, заступался за матросов, окорачивая иного ретивого мичмана или зарвавшегося лейтенанта, — об этом корабельный люд тоже знал и тоже плюсовал Чуриллову, а ещё Чуриллов знал своё дело и был хорошим специалистом.

Впрочем, ему самому часто казалось, что дело он не знает, специалист из него плёвый, нулевой, он едва отличает клюз от клотика, а кандея от капитана, на одно только способен — с шиком носить сюртук, да на плечах золотые погоны, что для настоящего моряка очень мало! Стихи, которые он писал, Чурилллову также казались плохими, хотя издатели охотно брали их. Выпуская, на корешке обязательно тискали золотом его фамилию и имя, и гонорары платили хорошие. За стихи он получал куда больше, чем за свою службу на флоте, и надо бы бросить ему флот, раз море приносит столько разочарований, и он делал усилие над самим собой, стараясь порвать с флотом, и пугался, задаваясь одним вопросом: а что он будет делать без флота? Только писать стихи? Быть поэтом, читающим пустые стишки в кабаках под стеклянный звон бокалов, под плеск красного вина и шипение шампанского? Да он через месяц сопьётся и через два месяца сойдёт на нет. Как личность, как поэт, как морской офицер — он станет совсем никем, побирушкой, человеком из подворотни.

Такая перспектива пугала Чуриллова.

А главное, он не понимает Ольгу. Нынешний партнёр её — ни сожителем, ни женихом Чуриллов не мог его назвать, язык не поворачивался, — понятен, как карась, вытащенный из пруда на берег: понятно, почему он рот разевает на суше, почему щёлкает жаберными крышками и показывает любому желающему розовые рисунчатые пластинки жабер, похожие на диковинные водоросли, — всё про карася Шведова было понятно, а про Ольгу нет…

И сама Ольга, похоже, в беду вляпалась, и Чуриллова втянула туда же — чувствовал Чуриллов, что придётся им всем вместе в одном чугунке вариться, на кипятке общем плавать, лавровый лист да горошины перца изо рта выплёвывать — сварят из них революционеры и революция суп… Тьфу!

Тяжело, грустно было Чуриллову. И вообще, у него было такое ощущение, что Ольгу он никогда больше не увидит. Боль, возникшая внутри, заставила Чуриллова сгорбиться по-старчески, задохнуться воздухом — вошёл воздух в глотку и застрял там, разом отвердев, под сердцем что-то напряглось и лопнуло, будто туда вошла пуля, разодрала мышцы, ему сделалось ещё больнее, виски обожгло что-то горячее.

Хорошо что по пути попалась чугунная скамейка с одной-единственной доской, не оторванной от остова. Чуриллов кое-как доковылял до неё, сел — надо было отдышаться.

Почему-то люди, блестяще проявившие себя на фронте, не раз глядевшие в лицо смерти, в быту пасуют, уступают хамам, вообще оказываются несостоятельными тряпками, — безжалостное слово «тряпка» Чуриллов, не дрогнув, адресовал самому себе, — в результате проигрывают все сражения и оказываются никем.

Почему это происходит? Неужели суровый петроградский быт (да и кронштадтский тоже) более жесток, чем быт фронтовой или быт морских походов и стычек? Чуриллов согнулся на скамейке низко, совсем по-стариковски. Он хотел подумать об Ольге плохо, упрекнуть, бросить камень в её огород, но не смог — не так был скроен и тем более не так сшит.

Все его чувства к Ольге — утончённые, нежные, — это, в конце концов, обычная суета насекомого мужского рода и не более того, яйца выеденного эта суета не стоит. Как ни печально, но это — истина.

Что ждёт его завтра? А что ждёт завтра Ольгу? Ну, со Шведовым всё понятно — уложат где-нибудь в подворотне ударом ножа в шею или просекут пулей при очередном переходе через границу — явно ведь ходит он в Финляндию, как к себе домой… Шведова ждёт участь рядового заговорщика. Не хотелось бы, чтобы эта участь постигла Ольгу и самого Чуриллова.

Он просидел на скамейке ещё минут пятнадцать — приходил в себя, потом поднялся и двинулся к набережной Невы, по которой маршировали матросы — готовились к чему-то, то ли к годовщине приобретения Лениным новой кепки, то ли собирались отметить день, когда у Троцкого в его овечьей бородке появились волосы, которые потребовалось закрасить, в этом Чуриллов не разбирался.

И не хотел разбираться, вот ведь как.

Возвращаться в Кронштадт не хотелось, как не хотелось оставаться в Петрограде… Так как же быть?

Этого Чуриллов не знал.

Везение Шведова закончилось очень быстро.

За ним следили, его вели, и когда он пришёл на квартиру к Ольге, Алексеев решил на этой игре поставить точку. Шведов чувствовал себя раскованно, пребывал в хорошем настроении, выпил с Ольгой шампанского, возбудился от близости её — слишком доступной и, как всегда, желанной была она, — Шведов потянулся к её руке, поцеловал запястье, вздохнул тихо, влюбленно и поднялся со стула. Ольга тоже поднялась.

В следующий миг Шведов увидел то, что меньше всего ожидал увидеть, — фигуру кривоногого матроса, занявшую половину окна и, понимая, что сейчас произойдёт, оттолкнул от себя Ольгу и выдернул маузер.

Он опоздал с выстрелом, на сотую долю секунды опоздал — матрос выстрелил раньше. Шведова насквозь прожгло огнём, в него словно бы всадили раскалённый штырь, и он потерял сознание, свалился на пол.

Ольга убежать не успела, её арестовали вломившиеся в дверь чекисты.

Шведова отвезли в больницу, у дверей палаты поставили двух часовых — мало ли кому вздумается выкрасть раненого «клиента», ныне в Питере всякое может случиться, но за «клиентом» никто не пришёл. Через два дня Шведов умер. Не приходя в сознание.

— Весьма жаль, — задумчиво произнёс находившийся в это время в палате Алексеев, — этот господин мог бы нам очень многое рассказать.

Крестов, стоявший рядом, сдвинул бескозырку с затылка на нос.

— Не огорчайтесь, Сергей Сергеевич, другие расскажут…

— Рассказать-то расскажут, да не то, — Алексеев с неприязнью покосился на умершего. — Этот знал очень много, гораздо больше, чем знают другие… Может быть, даже вместе взятые.

Плыли тучи над Кронштадтом, плыли над Петроградом, ветер дул с Маркизовой лужи, гнал пороховую наволочь с запада на восток — и Кронштадт и Петроград были плотно завешены одними и теми же тучами.

Моросил мелкий, как пыль, дождик, было холодно.

Про «Петроградскую боевую организацию» в городе прослышали уже многие, слухи поползли разные: арестов было произведено несколько сотен, разные кумушки и бабушки передавали друг другу на ухо сведения о том, что происходило на Гороховой улице, в главной квартире чекистов, рассказывали о ночных криках, стонах, о том, что машины каждое утро увозят в неизвестном направлении тела замученных, из кузовов на асфальт капает кровь, помечает скорбный путь — последний для этих несчастных, а дворники потом с особой тщательностью отскрёбывают почерневшие пятна мётлами, огородными тяпками, кусками жести и совковыми лопатами.

Несмотря на то что арестов было произведено уже очень много, они продолжались — брали всех подряд, даже тех, кто к организации профессора Таганцева не имел никакого отношения, всех в каталажку, на нары, плотно набитые клопами, а уж потом — разбираться, что к чему…

Работа шла. Страшная это была работа.

Глава двадцать шестая

В эти дни у Чуриллова пошли стихи — ну будто бы шлюз какой-то открылся, и полились, полились божественные строки, слова все были необыкновенные. Ах, какие рождались слова! Он ходил словно бы одурманенный своими стихами. Записывал их старым свинцовым карандашом в маленький блокнотик.

И вот какая вещь: если раньше строки давались мучительно, их десятки раз приходилось переписывать, блокнот от перемарываний становился таким, что в него уже не хотелось заглядывать, то сейчас строки шли чистые, рифма была законченной, отточенной, и так всё шло гладко, что Чуриллов только диву давался.

Он был опытным поэтом, понимал, что это нехорошо. Если строки даются с трудом, с потом, их приходится вырывать из себя клещами, а затем всё перемазывать, переписывать и перелицовывать, то слова тогда получаются будто отлитыми — тяжёлыми, убедительными, звонкими, каждое слово, как пуля, бывает опасным, а вот когда слова рождаются легко, то и полёт их — лёгкий, недолгий, слово ни в сердце, ни в памяти не застревает. Хуже нет когда пишется легко — Чуриллов не любил свои стихи, написанные сходу, почти не публиковал их, засовывал в стол, подальше в ящик, сверху придавливал другими бумагами, а когда издатели приставали, просили «что-нибудь новенькое», намекали, что стол-то небось забит по самую крышку, Чуриллов злился, сухое тёмное лицо его покрывалось крепким крестьянским румянцем, скулы, наоборот, бледнели, выделяясь необычайно светлыми точками, глаза делались гневными, но браниться в таких случаях он не бранился, держал себя в руках.

Пошла и проза. Чуриллов сделал несколько набросков к цыганскому рассказу. Однажды от одной цыганки, остановившей его с весёлым старушечьим возгласом: «Милок, дай погадаю!», он услышал пронзительную историю о любви двух людей — старого гривастого вора и молодой дворяночки, и решил написать об этом, но подступался он к рассказу и так и этак, ничего у него не получалось, рассказ провисал, плоть его была слабой, безжизненной, а тут вдруг пошло. Слово цеплялось за слово, строка за строку, он написал один кусок, потом сочинил целый эпизод, застолбил, так сказать, рассказ, в нескольких местах метки поставил; Чуриллов был уверен, что рассказ получится хороший, за него не будет стыдно.

Удел многих поэтов — переходить с поэзии на прозу. Так уж сложилось исторически — высоко, правда, летит человек, когда произносит слово «исторически», хотя бы в мыслях, но что есть, то есть. Чуриллов выпрямился за столом — спина от работы затекла, под лопатками кололо, особенно ощутимо кололо под левой лопаткой, там, где сердце. Неужели у него болит сердце?

В комнате было тихо, прохладно, чуть пустынно. Одиноко. Когда поэт работает, его всегда должно сопровождать одиночество. Поэт словно бы проваливается в пропасть, остаётся один на один с листом бумаги — очень желанным и очень страшным: с чистой бумагой справляются не все. Справился — счастье, слава; не справился — забвение, сочувствие и пренебрежение в глазах товарищей. Поэзия лукава. Проза — она пожёстче, посерьёзнее, обманывает реже, но и бьёт зато сильнее. Стихотворения можно выхаживать ногами, гуляя по набережной Фонтанки, либо в скверике около комплекса зданий «Росси», раз за разом печатая шаги вокруг старого умершего фонтана, из которого, наверное, никогда уже не выплеснется вода, а повесть, даже крохотную, ногами не выходить, на неё нужно время, упорство, нужно пролить пот и набить мозоли на руках, тогда что-то может получиться…

В противном случае — поражение. Чуриллов вздохнул. Поражение в литературе — это потяжелее, чем рана, полученная на фронте, это больше, чем оторванная рука.

Проза — серьёзная штука, как, собственно, и вся литература; литература вообще очень серьёзная вещь, требует полной отдачи, того, чтобы костёр полыхал жарко, ожигал человека. Работа сопровождается большой физической нагрузкой: после двух часов сидения за столом затекает спина, её невозможно разогнуть, поясница не чувствуется совсем, ноги опухают, руки тоже опухают, к мышцам правой рабочей руки, тем сильным мышцам, что идут от локтя к запястью, невозможно прикоснуться — в ответ стреляет током, в голове — звон, пустота, перед глазами — кровавые мальчики. Чуриллов огляделся, протестующе помотал перед собой ладонью — хватит страхов! Он любил эту тихую комнату с портьерами из прочной, почти лишённой складок, толстой ткани, из которой, наверное, можно шить кавказские бурки, две лампы, неизменно стоявшие на столе, — одну керосиновую, яркую, двенадцатилинейную, с зелёным фарфоровым брюшком, другую электрическую, с молочно-матовым стеклом, простенький чернильный прибор с бронзовыми защёлками в виде двух боевых щитов, украшенных крохотными блестящими заклёпками, о которые тупится любое лезвие, лёгкие деревянные ручки — ими так удобно писать, правда, потом, когда устаёт рука, они сами вываливаются из пальцев.

Для постороннего человека на этом столе лежит печать тайны, сокрыто нечто такое, что всегда отделяло высшую сверхъестественную материю от обычной, связанной с бытом, с нынешним днём. Кажется, если он сядет за этот стол, то непременно отыщет секрет, поймёт, в чём дело, обнаружит точку, из которой мир смотрится в перевёрнутом виде, либо особенно обострённо, либо совсем в других цветах — зелёное там бывает белым, чёрное красным, синее жёлтым, всё смещено, и это смещение способен угадать только талантливый человек, сидящий в таком же вот, как у Олега Чуриллова, кресле, и за таким вот столом. На самом деле секретов никаких нет, Чуриллов это знал. Всё дело в простом, в очень малом — в даре Божьем, и на кресло, на стол, которые ему в общем-то милы и дороги, — плевать в конце концов! Не в них суть.

Но вернёмся к нашим баранам — к стихам, к прозе, к намёткам рассказа. Великий Пушкин начинал как поэт, а перешёл на прозу. Лермонтов родился поэтом, а погиб прозаиком. Единственный человек, который не писал стихов, был Лев Толстой, даже более — Толстой снисходительно относился к поэтам, смотрел на них сверху вниз, хотя росту был не очень великого, не раз, по свидетельству очевидцев, говорил: «В поэзии пишет тот, кому нечего писать в прозе…» Чуриллов снова улыбнулся, улыбка была сожалеющей — а ведь неправ великий Толстой, и всё дело не в том, что Чуриллов — поэт с уязвлённым самолюбием, а в другом!

Он встал. Надо будет об этом написать, оспорить мнение старца. Впрочем, что оспаривать? Был бы старец жив — имело бы смысл, но старец умер, и смерть его потрясла Россию. Может быть, хорошо, что умер, как кощунственно это ни звучит, не то ведь неведомо, что бы с ним сотворила революция! Может быть, яснополянские крестьяне взяли бы графа на вилы. Им наплевать, что он великий сочинитель, для них он — чудаковатый богач, перепортивший в округе половину девок.

Надо было размяться. Чуриллов накинул на плечи белый флотский плащ, вышел на улицу. Было тихо, неподвижный воздух пахнул яблоневым цветом и малосольными огурцами. Чуриллов постоял несколько минут на тротуаре, пропуская большой отряд матросов, вооружённых винтовками. Позади отряда два дюжих моряка, хлопая клешами, тащили пулемёт «максим». Железные колёса «максима» грохотали по булыжнику, как колёса телеги.

Матросы хмуро оглядели Чуриллова. Он для них был чужим, и эта подозрительность вызвала в нём досаду, тихую грусть, ему захотелось быть с ними, захотелось впрячься вместе с двумя дюжими молодцами в пулемёт, захотелось что-нибудь сделать, но у Чуриллова была своя звезда, у матросов своя, и звёзды эти относились к разным галактикам. Чуриллов вздохнул — надо давить в себе слабость, все сантименты, как лишнее, чужое, мешающее дышать: время сейчас такое, что надо быть жестоким, и прежде всего по отношению к себе.

Отряд прошёл. Чуриллов перебрался на противоположную сторону улицы, задержался на мостике, низ которого был украшен лесенкой отметок — служивые люди длинными скорбными рисками отмечали наводнения, глянул в воду — чёрная холодная вода потянула его к себе. Чуриллов перегнулся через чугунные перила, почувствовал, что не удержится ведь, сорвётся, полетит в тёмную, дышащую холодом воду, помотал головой во внезапном исступлении:

— Нет!

И словно бы отзвук этого слова услышал, откуда-то с высоты принеслось хриплое, раскалённое невесть отчего, словно бы сорвавшееся со сковородки:

— Не-ет!

Чуриллов оттолкнулся от перил, отёр рукой лицо: а ведь на него из глуби глядел водяной, пытался к себе зазвать. Нет, хватит пускать слюни, довольно слабости, нечего из военного человека делать мягкотелого любителя хурмы. К чёрту воду, к чёрту нечистую силу, к чёрту всё! А Инна? А Ольга? Чуриллов невольно зажмурился. Он уже довольно давно не видел Ольгу. В последний раз они повздорили, Ольга была резка. Чуриллов, вместо того чтобы уступить ей, не уступил, и они расстались.

Лицо Чуриллова дрогнуло, внутри образовалась пустота. Чуриллов раздваивался, множился, дробился на мелкие части, он сразу принадлежал слишком многим: одной женщине, другой женщине, поэзии, прозе — эти две особы тоже женщины, — морю, берегу, Петрограду, Кронштадту, своему прошлому, детству, матери, которая, слава Богу, ещё жива, — на всех его не хватит. Ну хоть плачь, не хватит! Он снова отёр рукой лицо. Лицо было мокрым. Он что, плакал? Он плачет? Чуриллов провёл пальцами по глазам. Глаза были сухи.

Ему страшно захотелось отмерить свою жизнь назад, в пору юности, остановиться на одной из точек отсчёта, а потом начать всё сызнова, по второму разу. Невольно отметил, что слишком часто у него появляется это странное желание. Взгляд у Чуриллова сделался растерянным, он понял, что устал. Устал от всего сразу — от стихов, от суеты, от жизни, от Ольги, от семьи своей, где двое голодных детских ртов просят хлеба, — от всего, словом. Может, поэтому ему захотелось броситься в воду?

Надо было с чего-то начинать дальнейшую жизнь, мириться с Ольгой, со Шведовым, с которым они разошлись не самым лучшим образом, с начальством, для которого он как был офицером-беляком, этакой вкусной мозговой костью, которую неплохо сунуть в суп либо поставить к стенке, так мозговой костью и остался. При случае, конечно, из кости этой не преминут вытряхнуть содержимое. С Таганцевым, наоборот, надо разорвать: Чуриллову показалось, что деньги, взятые у Таганцева на написание листовки, не те деньги, за которые наказывают…

— Не те деньги, — задумчиво повторил он, — не те деньги.

Первым делом надо было поехать к Ольге. Чуриллов, который начал чувствовать себя суетно — внутри что-то осекалось, словно у него пропадало дыхание, сердце останавливалось, ощущения совсем иные, чем у себя дома, за письменным столом, — посмотрел, поспокойнел, огляделся; отметил, что вокруг ничего не изменилось, и он сам как был человеком, так и продолжал оставаться человеком — и слава Богу! Он почему-то ощутил потребность улыбнуться. Всё время улыбаться, всему улыбаться. Людям, собакам, небу, воде…

Чуриллов поехал к Ольге. По дороге он сочинял стихи. И стихи пошли — точные, звучные. Его стихи! Осталось их только записать.

Но прежде чем он возьмётся за карандаш, прочитает эти стихи Ольге. И посвятит их ей. Всё, сколько он ни напишет за эту дорогу. Три, пять, восемь стихотворений. А потом мелким торопливым почерком занесёт их в блокнот: мелким не потому, что у него натура мелкая, — больше входит на страничку маленького блокнота, а торопливо потому, что стихи можно забыть. Мысли, стихи и удачные сравнения надо обязательно записывать, как можно быстрее, причём их нужно успеть записать, иначе они безвозвратно уйдут: появившись один раз, больше не появятся. Творчество — вообще торопливая штука, когда идут стихи — только поспевай. А потом переделывай, перекраивай.

Как вообще в жизни надо успеть сделать побольше добра, побольше влюбить в себя людей, побольше бросить медяков нищим на паперть, побольше накормить бездомных собак. А жизнь часто тратится чёрт знает на что! Люди воюют друг с другом, раскраивают себе черепа во имя какой-нибудь идеи либо идейки, ссорятся, стреляются.

С Ольгой он помирится. А со Шведовым? Чуриллов несколько раз сегодня возвращался в мыслях к Шведову. Раньше такого не было. Это что, знак, сигнал, идущий из горних высей? И хотя Чуриллов решил, что со Шведовым нужно обязательно помириться, да, собственно, не мириться, они и не ссорились, они просто соперничали, а это не одно и то же, — мириться, а точнее, сходиться с ним он не будет. Ольга, естественно, спросит: «Почему?» Что ей ответит Чуриллов?

Примерно вот что: знаете, Ольга, я перестал верить этому человеку. Раньше, с вашей доброй подачи, я старался быть в нормальных с ним отношениях, а сейчас отношусь, пожалуй, как к пустому месту. Никак, собственно. Даже если Шведов будет собирать медяки у вокзала, я не дам ему пятака. Потому что он, с улыбкой получив пятак, заточит его на колене и, догнав, сзади располосует мне спину от затылка до крестца. И всё это проделает с улыбкой. Так мне кажется. Или я ошибаюсь?

Что на это ответит Ольга?

Он подходил уже к ольгиному дому, когда почувствовал неясную внутреннюю тревогу, что-то неладно. Ему показалось — с ним должно что-то произойти.

— Может, с Ольгой что? — спросил он себя вслух, подивился своему голосу, совершенно незнакомому, сырому, могильному, будто с того света. — Не со мной, а с Ольгой должно что-то произойти?

За себя Чуриллов был спокоен.

Остановился, оглядел улицу. Пусто, ничего тревожного.

Только когда Чуриллов подошёл к Ольгиному дому и увидел вдребезги разнесённое окно в её квартире, из которого на него весело поглядывал незнакомый молодой гражданин, Чуриллов понял, в чём дело.

Он мог бы уйти, но не стал — просто решил в этот момент, что разделит участь Ольги, какой бы она ни была. Ему вспомнились её контакты с Таганцевым, непонятная дружба со Шведовым, ещё кое-какие детали, и Чуриллов понял всё, враз сведя концы с концами. Втянул в себя воздух, задержал его в груди и держал до тех пор, пока к нему не подошёл человек — тот самый, который выглядывал из окна.

— Если не ошибаюсь, вы — гражданин Чуриллов? — спросил он довольно любезно.

— Не ошибаетесь, — сказал Чуриллов.

— Вы арестованы!

— Я это понял пять минут назад.

— Тогда чего ж не утекли? — совсем по-детски удивился человек, задержавший его. — Вы же свободно могли уйти!

— А зачем? — спросил Чуриллов.

— Как зачем? — тут невольный собеседник его прикрыл рот рукой: он не должен был этого говорить.

— Разве от судьбы убежишь? — со вздохом произнёс Чуриллов, покосился на сопровождавшего, который всё пытался взять его за локоть, но в последний миг останавливал себя, понял, что чекист искренне был удивлён, почему Чуриллов не убежал, он ведь даже и сейчас может убежать, но не будет этого делать, ибо не задал ещё тому человеку вопрос, который должен был задать:

— Скажите, а Ольга Сергеевна… — взглянул на разбитое окно, по-командирски приподнял подбородок, — Ольга Сергеевна жива?

— Жива! — ответил чекист. — Не имею права этого говорить, но отвечу честно — жива! Я к вам это самое… — он покрутил в воздухе пальцами, — я к вам доверие ощущаю.

— Симпатию, значит? — грустно спросил Чуриллов. Он теперь понял, почему так бешено шли стихи, и вообще, к чему было всё это поэтическое везение.

— Доверие, — сказал чекист.

— Ну ладно, доверие, и еще один вопрос, если можно?

— Не очень-то можно, я же сказал, — чекист посуровел.

— Ольга Сергеевна арестована?

Чекист немного подумал и не стал скрывать, хотя произнёс с неохотой:

— А как же иначе?

Из Ольгиного подъезда вышел интеллигентный человек в чёрном партикулярном платье, блеснул маленькими дорогими стеклышками позолоченного пенсне:

— Ну что, Иванов, как считаешь, контру поймал?

— Так точно! — Иванов, недавно переведённый с границы в чека, по части Чуриллова не имел сомнений — тот был для него контрой, врагом, для которого может быть только одна награда — девятиграммовая плошка, выпущенная из раскалённого ствола. Иванов, наконец, решился и крепко вцепился пальцами в локоть представительного господина, одетого в белый нарядный плащ. Он понял, почему его удерживала нерешительность, так внезапно возникшая в нём, — ведь Иванов был в общем-то решительным человеком, но его воля была подмята другой волей, непонятной, совсем нежёсткой, но очень сильной — у Чуриллова были странные глубокие глаза, печальные, внимательные, одинокие…

Такие глаза бывают только у обманутых людей.

Мир для Чуриллова сузился, уменьшился до размеров этой улицы, камень слился с камнем, дома с домами, всё срослось, пространство сделалось для Чуриллова ловушкой.

— Эх, Ольга, Ольга, — вздохнул он горько, — значит, и вы…

— Так точно, господин хороший! — весело воскликнул Иванов и сразу превратился для Чуриллова в крохотного человечка, этакого гномика с маленькой резиновой головой и печёным личиком, цепко державшего его за локоть. Показалось Чуриллову — дунет он на Иванова и тот мошкой умахнет за каменный барьер домой, и уж точно он раздавит Иванова, если прикоснется к нему пальцем.

Но Чуриллов не стал этого делать.

В эти же дни был арестован и поэт Гумилёв. Преступление его было заключено в следующем: поэт дал согласие написать текст листовки, получил за это двести тысяч рублей — из рук в руки, как принято говорить в таких случаях, без свидетелей, — и ленту для пишущей машинки. Текст он сочинил довольно быстро, переписал набело и сдал работу, чтобы не быть должником.

Черновик засунул в одну из книг, а книг в его квартире находилось превеликое множество, они стояли тугими рядами не только на полках и широком, похожем на письменный стол подоконнике, — их можно было найти где угодно, даже в «шкафчике для “шартреза”», в туалете, в чулане вместе со старым барахлом, высокими рядами они гнездились на полу.

Когда начались аресты, Гумилёв попытался отыскать черновик, но не тут-то было — не нашёл, тот мёртвым камнем ушёл на дно книжного моря. В это время его срочно позвали в Дом искусств открывать очередной поэтический вечер, и Гумилёв махнул рукой на завалы книг: в конце концов найдёт черновик завтра. Или послезавтра… Либо в следующий раз.

Не нашёл — времени не хватило: то на одном мероприятии надо было спешно появиться, то на другом. Вскоре в квартиру Гумилёва пришли чекисты и быстро отыскали то, что безуспешно искал поэт, — черновик антисоветской листовки.

Показали черновик Николаю Степановичу:

— Ваш почерк?

Тот не стал отпираться, да и глупо было отпираться:

— Мой!

Поэта увезли на Гороховую улицу. Туда же увезли и часть драгоценных рукописей, часть книг.

А что такое двести тысяч рублей той поры? Это буханка не самого лучшего хлеба. Ну, если поторговаться основательно, то можно купить буханку с четвертушкой, но не более того. Сто тысяч рублей из «гонорара» Гумилёв отдал молодой литераторше Мариэтте Шагинян, которая голодала, оставшиеся сто потратил на разные мелочи…

Вот и всё. Как мало стоила тогда жизнь человеческая! Впрочем, сейчас она стоит не больше — столько же!

Глава двадцать седьмая

Допрашивал Таганцева молодой белобрысый следователь с орденом Красного Знамени на груди и широким сабельным ударом, портившим безмятежное пухлогубое лицо.

— Моя фамилия — Сергеев, — сказал следователь, — Фёдор Кириллович Сергеев.

— Фёдор Кириллович, — невольно повторил Таганцев, — у вас, у большевиков, звучит всё больше железное «товарищ». Мне слово «товарищ» напоминает большой замок, повешенный на дверь.

— Не скажите, Владимир Николаевич, кому как, — мягко возразил следователь, — а мне, наоборот, слово напоминает тепло костра, простор степи, ломоть хлеба, поделённый поровну на всех, чуткий сон лошадей и свет луны.

— Чуткий сон лошадей и свет луны, — повторил Таганцев, — да вы, Фёдор Кириллович, романтик. Вы романтичны, как гимназистка. Уж не из дворян ли вы?

— Из дворян, — подтвердил Сергеев, — в Воронежской губернии, на Хопре хорошее поместье, сам я закончил Правовое училище в Петербурге.

— И пошли служить в чека! Как же вас угораздило?

— Угораздило, — просто сказал Сергеев, — до чека я служил в Красной Армии.

— Вижу по ордену. Служить пошли по убеждению или по принуждению?

— По убеждению, — сказал Сергеев. Он понимал, что начался обычный трёп, в котором человек, сидящий напротив, пытается сориентироваться, понять, что за птица его следователь, чем начинён, взять себя в руки, заранее заготовить ответы на вопросы, угадать ловушки, что будут стоять на его пути, для этого он вступил в словесную игру, тянул время, и Сергеев эту игру принял — Таганцев ему был интересен, и он решил дать подследственному «побегать по полю», благо, что все углы этого поля Сергеев хорошо видел.

— Вас, Фёдор Кириллович, никогда не тянуло назад, домой, в прошлое, в год… ну, допустим, тысяча девятьсот двенадцатый? — неожиданно спросил Таганцев.

— Почему же? Тянуло. И сейчас тянет, — признался Сергеев.

— И меня тянет, — сказал Таганцев, — хотя я, наверное, старше вас раза в два с половиной.

— В полтора, — сказал Сергеев, — но разве в этом дело?

— Совершенно верно, возраст не играет никакой роли. Для наших матерей мы, например, всегда дети, сколько бы нам ни было лет, — Таганцев обвял, осунулся, щёки ввалилась под скулы, глаза запали, чёрный пиджак, на котором по-прежнему красовалась алая атласная ленточка, был помят, края лацканов неряшливо загнулись. Таганцев был совсем иным человеком, чем, допустим, две недели назад. Подбородок зарос седоватой щетиной, руки сделались землистыми, будто у мертвеца. Таганцев хотел жить и следователь понимал это. — Мы уже лысые, седые, изрядно покалеченные жизнью, а все для матери дети, — продолжал Таганцев глухим напряжённым голосом, — боль наша — их боль, слёзы наши — их слёзы, радость наша — их радость. У вас жива мать?

— Нет.

— А я свою почти и не помню, так давно она умерла. Ну что ж, — Таганцев глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в холодную глубь омута, внимательно поглядел на следователя. — Спрашивайте — я готов, — он так же понял Сергеева, как Сергеев понял его, принял игру, побегал по полю, освоился, понял, что всё здесь невкусное, он не лошадь, и ждёт его судьба такая, что не позавидуешь, — тяжёлая судьба, — Таганцев снова вздохнул.

— Хорошо, — улыбнулся Сергеев. У него были ясные серые глаза. — Скажите, Владимир Николаевич, что вам известно о существовании так называемой «Петроградской боевой организации».

— Абсолютно ничего, — спокойно ответил Таганцев.

— Вы что же, никогда о ней и не слышали?

— Никогда, — сказал Таганцев.

— Ну хорошо, — следователь помял пальцами висок, улыбнулся, — вы, кажется, заранее приготовились к тому, что вас будут бить плётками, резиновыми шлангами, ломать кости свинцовыми трубками, зажимать дверью пальцы, да?

Таганцев неопределённо приподнял плечи.

— Ну, в общем-то…

— Нет, Владимир Николаевич, этого не будет.

— Хочется верить, — с надеждой проговорил Таганцев.

— Но и скрывать то, чего вы знаете, тоже нельзя, верно?

— Естественно!

— Тогда расскажите, что вы знаете о «Петроградской боевой организации»?

— Абсолютно ничего! — сказал Таганцев.

— Владимир Николаевич, Владимир Николаевич… — Сергеев побарабанил пальцами по столу. — Ну разве так можно, Владимир Николаевич?

— Не понимаю, — сухо, словно посторонний человек, произнёс Таганцев, и будто он перенёсся в иные миры и иные измерения. — И что же это за «Петроградская боевая…» как вы говорите? Организация? Да ещё и организация? Может, вы мне объясните, Фёдор Кириллович?

— Извольте! — Сергеев наклонил голову. — Если говорить о политической ориентации, то по моим сведениям, это организация кадетского толка, правая. Связана и финансовыми нитями, и нитями структурными с зарубежьем, с центрами антантовской, скажем так, ориентации. Что же касается вас лично, Владимир Николаевич, то вы придерживаетесь… м-м-м… германофильской ориентации, ибо…

— Впервые слышу! — перебил следователя Таганцев, лицо его продолжало оставаться замкнутый, спокойным, почти равнодушным.

— Ибо вы считаете, что мощь России, её процветание и её будущее зависит от союза с сильной Германией.

— Ещё раз повторяю — впервые слышу, — звучно произнёс Таганцев, покачал головой: — Союз с сильной Германией! Полноте, Фёдор Кириллович! Обвините меня в чём-нибудь другом!

— В чём-нибудь другом вас обвинят другие. Пусть! Мы вас обвинять в другом не будем. Фамилия Покровский вам известна?

— Нет.

— А Декстрем?

— Нет.

— Не мне вам говорить, что полковник Декстрем, он же Покровский, в апреле сего года был командирован в Германию, в тамошний МИД для переговоров о будущих соглашениях между Россией — когда вы придёте к власти, естественно, — и Германией.

— Впервые слышу!

— Напрасно упрямитесь! Сведения у нас точные, пришли из Германии… Просто мы не сразу совместили концы с концами. И командировали Декстрема в Германию вы, Владимир Николаевич, вы!

— Интересно, что же ещё за мной числится?

— Немало. Обман кронштадтцев, которые поверили в то, что Советы могут быть беспартийными, а они не могут быть такими, Владимир Николаевич, не могут, поскольку в России — власть большевиков, а большевики — это партия, и диктатура народа — самая гуманная из всех диктатур, придуманных здравомыслящим человечеством…

— И для чего же мне необходим этот обман?

— Для того, чтобы привлечь на свою сторону недовольных, колеблющихся. Беспартийные Советы для вас — переходная форма, временная.

— Слишком много нового я почерпнул в этой беседе, Фёдор Кириллович, — Таганцев посмотрел на свои руки, и ему стало жаль себя. Ведь столько он мог ещё сделать, столько написать, но ничего уже не сделает, ничего не напишет. С помощью этого вежливого, интеллигентного, меченого саблей человека он скоро ступит в запределье. И ничего там не будет — ни мыслей, ни планов, ни боли, ни песен — лишь жирные могильные черви. И тишина.

— Это ещё не всё, — вежливо произнёс Сергеев, — многого мы, к сожалению, не знаем. Знаем только, что в первых числах сентября двадцать первого года несколько подпольных белогвардейских организаций собирались совершить переворот, утопить Россию в крови, и нам пока неизвестно, имела ли «Петроградская боевая организация» с ними связь или нет.

— Одна небольшая деталь, Фёдор Кириллович, Это вы должны спросить у товарищей из «Петроградской боевой организации».

— У товарищей ли?

— Ну, у господ, если уж вы так придираетесь к языку, Фёдор Кириллович! От перемены слов смысл, как ведомо, не меняется. Можно вопрос?

— Конечно, конечно.

— Почему первые числа сентября, а скажем, не последние, или не первые числа октября, не ноябрь?

— А это начало сбора очередного продналога, когда бывает особенно много недовольных. Расчёт, Владимир Николаевич, прост — недовольные, особенно те, кто погорячей, с кипящей кровью, обязательно схватятся за вилы. И будет волна, будет пена — алая, с кровью, на этой пене лучше всего катиться: глядишь, и Советы утонут в крови. Я так разумею, Владимир Николаевич. А вы?

— Вы как в Одессе, Фёдор Кириллович, вопросом на вопрос. Это невежливо.

Следователь несколько секунд молча смотрел на Таганцева, потом произнёс, словно бы спохватившись:

— Извините! Но ведь логика — наука-то точная. Как математика. Будь я на вашем месте, действовал бы точно так же, — Сергеев постучал пальцами о край стола, — напрасно вы отпираетесь, Владимир Николаевич. Вы знакомы с Козловским?

— Да. Виктор Михайлович Козловский — ответственный сотрудник Госкомитета, крупный специалист…

— А с Тихвинским?

— И с Тихвинским знаком.

— Известна ли вам такая фамилия… Герман?

— Нет.

— А если напрячь память?

— Нет!

— Хорошо. А такая фамилия — Шведов? Царский подполковник, выпускник Михайловской артиллерийской академии. Человек, по оперативным данным чека, решительный, храбрый. Отличный стрелок. Недавно убил нашего сотрудника — бедный парень даже не шелохнулся. Уложил его на месте, а тот был единственным сыном у родителей. Из паровозных рабочих.

— Что делать — революция, — сказал Таганцев.

— Вот именно — революция! — не стал оспаривать эту точку зрения Сергеев. — Значит, фамилия Шведов вам тоже незнакома, Владимир Николаевич?

— Нет!

— Ах, Владимир Николаевич, Владимир Николаевич! — вздохнув, покачал головой Сергеев, сабельный шрам у него побледнел, стал страшноватым, и Таганцев, не выдержав, спросил:

— Где это вас?

— Под Одессой, которую вы десять минут назад упоминали. Сюжет из тех, что даже литераторам не всегда приходит на ум. Рубанул старый гимназический друг.

— Видать, подосадовал, что разошлись пути-дороги?

— Очень близко к истине, хотя Одессу никакими истинами не удивишь, а сюжетами тем более. Как и революцию, собственно. Одессу я познавал из госпитального окна. Был литератором — записывал бы. Такие перлы, такая речь…

— Что-то вы очень часто начали говорить о литературе, Фёдор Кириллович!

— Ну разве можно пройти мимо такого вот примера? «Жора, жарь рыбу», — говорит один промысловик с Молдаванки другому. «А где рыба?» — спрашивает тот. «Ты жарь, рыба будет!» Разве не прелесть?

Восхищение следователя показалось Таганцеву наивным.

— Прелесть! — согласился он.

— Так, значит, Шведова вы тоже не знаете, Владимир Николаевич?

— Нет!

— А проректора Петроградского университета Лазаревского?

— Очень плохо. Пару раз встречался на научных собраниях, не больше. Мы даже с ним не раскланиваемся, хотя раскланиваться у интеллигентных людей принято, — не знакомы! Не знаком-с, — добавив Таганцев энергично.

— А бывшего сенатора Манухина?

— Нет!

— Скажите, Владимир Николаевич, знаком ли вам закон о всеобщем избирательном праве по четыреххвостной формуле?

— Интересно, интересно, — Таганцев оживился. — Что-то новое: четырёххвостная формула!

Но по его лицу было видно, что он знает и о реформе, и о четырёххвостной формуле, и о финансовых преобразованиях будущей России — их России; Сергеев это понял, подумал, что фамилии трёх профессоров заканчиваются на «ий»: Лазаревский, Тихвинский, Козловский — значит, они из поповского сословия. Это только церковные фамилии звучат на польский лад, на «ий» — Преображенский, Воздвиженский, Вознесенский, Радомысленский, воинские и дворянские столбовые фамилии звучат совсем по-иному.

Не ведает этот интеллигентный человек с усталым, постаревшим от напряжения лицом, который симпатичен Сергееву, — хоть и старался следователь избавиться от «слюней и изюма», как выражался большой начальник в чека товарищ Алексеев, от разных личных привязанностей, от эмоций, которые несёт в себе всякий характер, а не мог, — видать, имел он совсем другую, неследовательскую, неправоведческую закваску, — что в последнее время Петроградская чека сфокусировала своё внимание именно на Таганцевской организации, только на ней, знает о «заговоре профессоров» — под таким рабочим названием проходит это дело, — больше, чем сам Таганцев.

Не ведает он также, что Герман убит, Шведов был плотно обложен и попался в стальной силок, поставленный на последней его тропе, что арестованы и Тихвинский, и Козловский, и Лазаревский — все они дают показания. В отличие от Таганцева, который плохо знает их, они знают его хорошо, в каждом из показаний фигурирует фамилия Таганцева.

Арестован также бывший прапорщик Подня — комиссар роты третьего минно-подрывного дивизиона, снабжавший членов «Петроградской боевой организации» поддельными документами — чистые бланки дивизиона были найдены у убитого Германа, взят бывший дворянин Гизетти, найдены деньги, полученные Таганцевым из-за границы, в том числе и золотые червонцы, ни разу не бывшие в обращении, — всего Таганцев получил около десяти миллионов рублей. К деньгам этим причастен сам Струве — великий Струве, должную дань которому отдавал не только Сергеев: Струве был умён, расчётлив, холоден, решителен, он был настоящим идеологом белого закордонья, не то что, к примеру, Коковцев… Вон куда ведут нити, кончики которых держит в своих руках этот усталый, с отрешённым лицом человек.

Таганцев отрицал всё — и участие в организации, отцом которой был, и знакомство с людьми, которых знал так же хорошо, как собственную кухарку Машу, и получение денег из Парижа — впрочем, не только из Парижа, — и наличие плана восстания в Петрограде, в разработке которого сам принимал участие, и многое-многое другое. Этот человек замкнулся, заполз в самого себя, как улитка в раковину, — Сергеев смотрел на него с сожалением: попадёт ведь Таганцев к другому следователю, тот применит испытанный приём — и всё, интеллигент не выдержит. Высокий, с залысинами лоб Таганцева делался потным во время допросов, хотя в помещении не было жарко, наоборот, от толстых каменных стен несло могильной стылостью, в углах проступали тёмные влажные пятна, в зарешёченных окнах была выбита часть стёкол. Сергееву, например, было холодно, он кутался в чёрную суконную куртку, в каких обычно ходят рабочие, мёрз, а Таганцев потел и всё отрицал.

Отрицал он ещё потому, что всё ему сделалось безразлично — и люди, и жизнь опостылевшая, которую, оказалось, очень легко оборвать, отнять у человека, и дело, которому он решил послужить, — начал прекрасно, но заканчивает плохо, очень плохо, и ещё отрицал потому, что боялся стать предателем. В жизни своей Таганцев ни разу не совершал поступка, за который ему было бы стыдно, — никого не оклеветал, не написал доноса, не оскорбил, не причинил боли, не принёс беды и, главное, никого не предал. Даже самое малое отклонение в эту сторону ему было противно, а сама мысль — оскорбительна.

Конечно, он всех знает, многие нити организации держал в своих руках, дёргал их, когда надо было, и приводил в движение сложный механизм, конечно, он знаком со Струве и Коковцевым — прав этот юный, вышедший из хорошей семьи, следователь, раз говорит о Струве и Коковцеве — он уже несколько раз нажал на эту педаль, обращая на неё внимание Таганцева, хотя нажимать многократно не надо было, Таганцев сразу всё засёк и всё намотал на ус, — и деньги получал, и в тайнике хранил такие документы, какие юному Сергееву и не снятся, но существует совесть, его таганцевская совесть, — личное, так сказать, достояние, существует честь — понятие, кое-кому, может быть, и неведомое, существует, в конце концов, долг! Он создал организацию, он вовлёк в неё людей, он обязан их оберегать; и если он попал в беду, провалился, арестован, то это не значит, что и они должны попасть в беду.

Держали Таганцева всё время в одной и той же камере — тёмной, облупленной, с протёками на потолке, узкой, как гроб. Когда Таганцев смотрел на неё, всегда приходило сравнение с гробом, и он морщился: зачем же так мрачно, так безысходно, не всё ещё в жизни потеряно, хотя сама жизнь уж точно была потеряна. Вернувшись в камеру, он присмотрелся к протёкам, обнаружил, что они напоминают профили давно забытых и отживших своё людей: вот губастый лобастый профиль пресловутого абиссинца — знатного Ганнибала, предка Пушкина, хотя Таганцев читал документы, что Ганнибал родился не в Абиссинии, а в другой стране, потому он и пресловутый, в Абиссинию попал в плен и мальчиком был продан в Европу; вот сам Александр Сергеевич — лёгкий в движениях, стремительный, неземной — пятно словно бы точно скопировало абрис знаменитого рисунка, где поэт изобразил самого себя, вот кто-то из французских Людовиков в завитом парике, с острым носом, напоминающим журавлиный клюв, и острым умным подбородком, а вот лихой профиль Рембрандта, великого художника и великого повесы, а вот ещё чьё-то знакомое изображение. Таганцев вгляделся внимательнее, усмехнулся — он увидел самого себя.

— Не завидую я тебе, брат, не завидую, — произнёс он тихо, огляделся на дверь, не смотрит ли кто в глазок, у которого никогда не бывает опущен клапан-откидушка.

В круглую дверную прорезь никто не смотрел. Таганцев сделал несколько шагов по камере — звук кожаных каблуков звоном прошёлся по потолку. Таганцев угрюмо качнул головой — а камера-то музыкальная, стиснул зубы, борясь с приступом одиночества и тоски, и чтобы хоть как-то справиться с собою, затянул под нос длинную невзрачную мелодию, напоминающую ему все мелодии сразу, уводящую в прошлое, в юность, в пору безмятежную, светлую — у Таганцева даже стиснуло грудь, от тоски нечем сделалось дышать.

В дверной глазок заглянул надзиратель, прогудел трубно:

— Гражданин, не положено!

— Что не положено? — поморщился, словно от зубной боли, Таганцев.

— Петь не положено!

— А жить положено?

— Жить пока положено, — ничуть не задумываясь, ответил надзиратель.

— Пока, — горько покачал головой Таганцев, — вот именно — пока!

Когда смерклось, узкое могильное пространство камеры заполнил жидкий вечерний морок, Таганцев взял полотенце, давно нестираное, серое, пахнущее грязью, попробовал его на прочность — жёсткие вафельные полотенца славились своей прочностью, это тоже было прочным, подошёл к двери, прислушался, далеко ли находится надзиратель.

Неторопливые сонные шаги надзирателя раздавались где-то в глубине коридора — их словно бы задавил тусклый вечерний мрак. Пока он одолеет коридор до конца, пока сделает «боевой разворот», пройдёт не менее пяти минут. И всё равно выпускать из слуха надзирателя нельзя ни на миг. Таганцев, упрямо сжав губы, перекинул полотенце через кованую спинку койки, завязал внизу толстый неуклюжий узел, понял, что в прореху голову не всунешь — не пролезет, подумал с досадой: жаль, что его не обучили этому мастерству в молодости.

Услышав, что неровные, какие-то сбитые, словно идёт нетрезвый человек, шаги надзирателя приближаются, Таганцев встал, выпрямился у койки с молитвенным видом, прикрывая собой полотенце, сложил руки крест-накрест, ожидая, что глазок вот-вот приоткроется (задвижка его почему-то опустилась, — звонко щёлкнула, будто пистолетный курок, и опустилась), надзиратель может поднять задвижку на своём тихом косолапом ходу и тогда, может быть, придётся что-нибудь объяснять, — но глазок не приоткрывался, надзиратель проковылял мимо. Таганцев стремительно присел, попробовал развязать узел на влажном грязном полотенце, но тот не поддался — слишком крепко затянул его Таганцев.

Он чуть не застонал, вцепился в узел зубами, рванул — не получилось, он хотел рвануть во второй раз и чуть не задохнулся от запаха грязи, от омерзения к этой камере и к самому себе, сглотнул горячую слюну, поборол тошноту и снова вцепился зубами в узел, со второй попытки также ничего не получилось, влажная ткань будто бы мёртво спеклась. Таганцеву сделалось душно, со лба потёк противный пот, он выругал себя: надо бы на старости лет знать, что сырую ткань вообще трудно развязывать. Он застонал изнеможённо, тоскливо и неожиданно зло: внутри родилась злость — чувство, почти неведомое Таганцеву, он всегда старался держать себя в спокойно-доброжелательном состоянии, в следующий миг спохватился — а вдруг стон услышит тюремщик с гулким басом? — и зажал стон в себе.

Пальцами впился в ткань, помог зубами, а через полминуты, задыхаясь от мерзкого сырого запаха, он всё-таки развязал узел, облегчённо откинулся назад. Лицо его сделалось напряжённым, испуганным — он же упустил тюремщика, не слышит его! Бросил быстрый взгляд на глазок. Глазок был закрыт.

Таганцев кинул полотенце на койку, беззвучно приблизился к двери, притиснул ухо к косяку, к узкой щели, которая имелась между дверью и косяком. В коридоре было тихо. Таганцев испугался, не учуял ли чего тюремный надзиратель?

Если учуял, то он сейчас стоит у двери его камеры по ту сторону, слушает, стараясь понять, что тут происходит, потом он поднимет глазок, а дальше уже от двери не отойдёт — возьмёт Таганцева на заметку, а это плохо, очень плохо. У Таганцева на подбородке задёргалась какая-то мышца — не выдержала. Таганцев горько усмехнулся — и у клеток, оказывается, есть свои автономные нервы, почти не связанные с общей нервной системой.

Через полминуты — короткий, как чох, отрезок времени, показавшийся Таганцеву невероятно длинным, послышались глуховатые неровные шаги надзирателя, — шаги раздались совсем близко, надзиратель, оказывается, стоял у соседней камеры и изучал заключённого.

«Знать бы, кто там находится», — Таганцев сделал стремительный шаг в глубину сырого неприглядного пенала.

И вовремя — глазок в ту же секунду поднялся. Ощущая острый, вышибающий неприятную сыпь на спине, почти материальный взгляд надзирателя, Таганцев дошёл до окна, заложив руки за спину, постоял несколько секунд, вскинул голову, захватил как можно больше сырого свежего воздуха, чётко, почти по-военному, повернулся и пошёл к двери, прямо на глазок.

— А вы, гражданин, чего не спите?

Ну и голос же у надзирателя! Наградил Господь!

— Не спится. Думаю вот…

— Не положено, — сказал надзиратель. — Спать надо! — он переместил взгляд в глубину камеры, засёк светлый комок полотенца, лежащий на койке. — А полотенце почему не на месте?

У Таганцева нехорошо сжалось сердце. Но собой он владел, как можно равнодушнее приподнял плечи, произнёс спокойно:

— Да так… извините!

— Не положено. Полотенце повесьте на место, к умывальнику.

Надзиратель гулко, будто филин в тихой полой ночи, где каждый звук обретает особую силу, поухал в кулак — он и кашлял, словно филин, и сам был филином — недоброй птицей, олицетворяющей, по поверью, смерть. Таганцев, подчиняясь надзирателю, взял с койки полотенце, бережно расправил его, словно выставочную ткань с дорогим шитьём, проговорил виновато:

— Извините, на ночь умывался. Забыл повесить на крючок.

Крючком служил обыкновенный ржавый гвоздь ручной ковки, вмазанный в стену, наверное, ещё в ту пору, когда эта тюрьма только строилась. Таганцев хотел обмануть надзирателя, обвести его своим спокойным голосом, но филин-надзиратель был опытным человеком, насторожился — Таганцев не провёл его. Ещё раз погукав в кулак, надзиратель глянул в глазок и двинулся дальше по коридору. Задвижку глазка он оставил открытой — собственно, как часто бывало и раньше, к открытому глазку Таганцев уже привык.

Надзиратель ушёл, а Таганцев приник ухом к косяку двери, беззвучно зашевелил, заперебирал губами, считал его шаги — раз, два, три: вроде бы тот идёт без сбоя, ритмично меряет пол — шарк-шварк. Надо было спешить.

Сдёрнув с гвоздя полотенце, Таганцев метнулся к койке. Нужно всё сделать до следующего прохода надзирателя, ведь на обратном пути он обязательно посмотрит в глазок, обязательно поищет полотенце, на стене оно висит, или нет. Раз полотенце привлекло его внимание, то наверняка застряло в нём, нужен успокаивающий момент, либо время — только две эти вещи и могут вытряхнуть полотенце из мозга надзирателя… Таганцев замер — а может быть, переждать и повторить всё через полчаса?

Ждать нельзя — сам Таганцев к этому не готов, он может передумать, в душу заползёт страх, руки сделаются квелыми, ватными, чужими, ничего с собой он не сумеет сделать. К обратному проходу надзирателя он должен быть мёртв.

Таганцев суетливо завязал узел, подёргал его, чертыхнулся, ругая тюремные порядки и здешних интендантов, если, конечно, таковые здесь имеются, — слишком короткие выдают полотенца, экономят. В следующий миг Таганцев подумал о том, что полотенца явно достались от старой тюрьмы, от царских порядков, вряд ли большевики раскошелились на новое бельё для арестантов, — с трудом просунул голову в полотенце, с силой выдохнул — вот и всё, вот и ступил он на последнюю свою дорогу, на последнюю тропку… Таганцев сделал резкий рывок вперёд, услышал хрящевой хруст кадыка и чуть не закричал от боли. Перед глазами мелькнул яркий свет — вспышка была ослепительной, как орудийный выстрел, — свет исчез, Таганцев стиснул зубы и сделал ещё одно резкое движение вперёд, заранее готовясь к тому, что его пробьёт боль, но больше не было ни боли, ни света, воздух около Таганцева сделался красным.

«Я тону в собственной крови, тону…» — последнее, о чём успел подумать Таганцев.

Он очень удивился, когда услышал знакомый гулкий голос. «Кто это? Ангел небесный, херувим, служащий связным между небом и землёй? Но тогда почему у херувима такой противный голос? Такой голос может быть только у человека, не у ангела — гнусавый, пропитой, прокуренный, испорченный гнилым духом, идущим от больных дырявых зубов… Но почему голос так знаком?» Таганцев застонал — шевелиться было больно, тело затекло, руки ощущались еле-еле, ноги не ощущались совсем. Они лежали тяжёлыми неподвижными брёвнами на чём-то мягком, то ли на пухлой могильной земле, то ли траве, плечи стиснуло, лоб был мокрым, во рту скопилось что-то солёное, липкое. Таганцев подумал, что это кровь, застонал тихо, едва сдерживая себя.

— Что же вы, гражданин? — снова услышал он гулкий неприятный голос. — А? Чего же жить раздумали?

Лицо его обрызгали холодной, колючей, словно с мороза, водой. Таганцев снова застонал, повозил во рту чужим, будто бы одеревеневшим, языком и открыл глаза, увидел одутловатое бровастое лицо с тонким ртом и редкими рыжими усами. Лицо было знакомо. Таганцев попытался разобраться, вспомнить, кто это, но не смог, в голове было пусто, звонко, в черепе мёртво застыла боль, в воздухе плавали красные круги.

Над Таганцевым склонился надзиратель. Пальцами он подхватывал воду из большой алюминиевой кружки и сыпал капли в таганцевское лицо, будто горох, капли больно били по коже. Таганцев снова застонал.

— Очнулся, голуба? — гулко произнё надзиратель и, выпрямившись, отошёл в сторону, произнёс напоследок: — И молодец, что очнулся!

Надзирателя сменил следователь Сергеев.

— Как же это вы, Владимир Николаевич? — с состраданием задал он знакомый вопрос. — Зачем?

— А вы бы как поступили на моём месте? — сипло, с трудом ворочая языком, произнёс Таганцев. Он окончательно пришёл в себя, понял, что попытка покончить с собой не удалась. Внутри что-то мелко затряслось, заныло, каждая клеточка его засочилась слезами, он попытался встать, но не получилось — сил не было, и тело не слушалось его.

— Вы лежите, лежите, — успокаивающе произнёс Сергеев. — Вы сейчас как больной.

Таганцев, сцепив зубы, снова попытался подняться, но на него сверху обрушился сноп искр, он застонал и откинулся на спину. Он думал, что потеряет сознание, но не потерял — просто потолок камеры заездил перед ним из стороны в сторону, словно живой, на нём образовались свежие кровяные подтёки, такие красные, что они резали взгляд, красные, шустрые мурашки перебегали из одного подтёка на другой, будто из болотца в болотце, мешали взору. Таганцев застонал и откинулся назад.

Когда он проснулся утром, то увидел у своей койки часового с большой револьверной кобурой на бедре, косо оттягивающей пояс, проговорил насмешливо, хотя эта насмешливость далась ему с огромным трудом:

— Это что же, я снова арестован?

Человек с револьвером промолчал.

— Вы не имеете права говорить?

Часовой повернул голову. Таганцев увидел его глаза, холодные, будто кусочки льда, колючие, презрительно далёкие, понял, что с этим человеком он родился на разных планетах.

— Нет, — коротко и жёстко произнёс часовой.

Таганцев с трудом поднялся, подковылял к умывальнику, над которым прямо в стену глиной было вмазано маленькое, табачного цвета зеркальце — неровный неряшливый осколок, пригляделся к себе. На Таганцева из осколка смотрел совершенно незнакомый человек, затравленный, небритый, с маленькими китайскими щёлочками затёкших глаз, с багровой полосой, наискось пересекавшей ему шею, — грязное вафельное полотенце обезобразило кожу. Он потрогал пальцами кадык и чуть не вскрикнул от боли, повернулся всем телом, словно волк, сделал несколько шагов к койке. По дороге поймал холодный враждебный взгляд человека с револьвером, поморщился. Вторую попытку покончить с собой он уже никогда не сделает.

— Я очень слаб, я болен, — произнёс Таганцев заплетающимся языком, — я могу лечь?

Ответа не последовало. Таганцев, кряхтя, опустился на койку, вытянулся во весь рост и закрыл глаза. Человек с револьвером не сказал ему ни слова, не сдёрнул, не сбил толчком с ложа — значит, лежать Таганцеву дозволялось, он получил послабление. Как больной. Откуда-то издалека до него донёсся нежный вкусный запах хорошей еды, это был запах прошлого, запах китайской кухни, которую Таганцев обожал, умел отличать пекинские блюда от гуанчжоуских, а сычуаньские от харбинских — когда-то давным-давно, ещё в молодости, он любил тешить диковинным столом свой желудок. Хотя изысканные блюда, вызывающие обморок у гимназисток и изумлённое «ах» у бывалых людей, он предпочитал обходить — разных мочёных червей, вяленых скорпионов, жареных тараканов и сырых, под яблочным уксусом, змей. Это было не для него. Впрочем, однажды, перебрав водки «маотай», ставшей популярной после полученной золотой медали на Панамской ярмарке в 1915 году, он осмелел и откушал всего — и мочёных червей, и вяленых скорпионов, и жирных гадюк, напоминавших своим мясом угрей, и даже чёрных вонючих утиных яиц, от которых раньше отшатывался. Тухлые яйца, перед тем как попасть на стол, обмазанные извёсткой, несколько недель вылёживались в земле. Таганцев даже научился довольно сносно действовать куайцзы — костяными палочками, украшенными иероглифами и перламутровой инкрустацией, чем вызывал удивление друзей. Времена давние, добрые, где вы? Куда, в какую преисподнюю провалились?

С этого дня Таганцев начал давать показания. Попросил у Сергеева бумаги, чтобы заносить в неё то, что будет вспоминать, рассказал о явках, о связных, о документах, полученных из-за границы, о группах боевиков, пришедших из Финляндии… Таганцев сломался. Сергеев понял, что тот лежит уже на земле, в самой земле, и вряд ли когда поднимется.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что вас ждёт? — спросил Сергеев однажды у Таганцева.

— Да, — глухим, очень спокойным голосом ответил тот.

— Интересно, что же по вашему предположению? — следователь не удержался от следующего, второго, вопроса.

— Смертная казнь, — прежним спокойным тоном произнёс Таганцев. Ни одна мышца не дрогнула у него на лице.

— Будете просить о помиловании?

— Нет!

— Почему же?

— Я виноват — во всём виноват, я втянул людей в авантюру, в слепую политическую игру, науськивал их на власть, на Советы… А зачем, спрашивается?

— Советская власть милосердна. Напишите письмо Ленину о помиловании.

— Нет!

— По-моему, это неразумно. Жизнь-то одна…

— Не хочу. Раз я во всём виноват, значит, и должен нести наказание. Хотя, если бы я стал писать Ленину, то попросил бы об одном — чтобы не стали трогать людей, которые мне поверили.

— Благородно!

И всё-таки Сергеев не раскусил Таганцева до конца. Таганцев не был повален на землю, не был растоптан, он просто отрешился от всего, стал жить «святым духом», который ощутил в себе, — сломался Таганцев чуть позже.

Не сразу Сергеев понял и то, что Таганцев, называя людей и адреса, называл тех членов организации, которые были уже арестованы, и те явки, что уже засветились, были прикрыты — в них на всяких случай чекисты установили несколько засад. У этого человека было поразительное чутьё, обострённое ощущение воли — здесь, в сырых каменных стенах, не имея никакой информации, он знал, что происходит там, за стенами, и очень точно ориентировался. Сергеев понял, что недооценил своего подследственного лишь тогда, когда тот попытался передать на свободу инструкцию о перестройке «Петроградской боевой организации», настоятельно требовал выйти на связь с Савинковым и объединиться с южанами, сообщал, что всю вину берёт на себя — готов нести свой крест до конца, и под этот крест другие должны получить прощение…

Но не так-то просто было получить прощение. Инструкция, которую Таганцев переделал на волю, была перехвачена. Сергеев схлопотал выговор за миндальничанье и был отстранён от дела. Таганцевым занялся сам Агранов.

Режим в камере руководителя «Петроградской боевой организации» ужесточился.

В Петрограде продолжали идти аресты.

Глава двадцать восьмая

Крестов приехал на заставу Костюрина ночью, злой, промокший — весь день лил колючий нудный дождь, земля пропиталась им, поплыла, сделалась вязкой, даже телега — транспорт, как известно, вездеходный-всепролазный, и та увязала в грязи по самые оси, — ни туда ни сюда. Проехать можно было только верхом, но Крестов, человек упрямый, всё-таки прорвался на заставу на телеге.

С грохотом оббил с сапог грязь, чуть доски крыльца не проломил, так сильно колотил каблуками.

Костюрин находился в канцелярии, при свете лампы-десятилинейки составлял отчёт, который завтра утром должен был отправить в Петроград.

— Не спишь? — сипло поинтересовался Крестов, хотя мог бы и не спрашивать, и без того понятно, что Костюрин не спит.

— Ну ты и даешь, Крестов, — устало проговорил Костюрин, потёр пальцами виски, поморщился, хотел было выдать пару хлёстких фраз, но не стал, смолчал. Осуждающе покачал головой.

Крестов сбросил с себя брезентовик, подсел к столу.

— Выпить у тебя чего-нибудь есть?

— У меня нет, а у Пети Широкова, моего зама, есть. Самогонка. Целая бутыль, заткнутая кукурузным початком.

— Слушай, Костюрин, давай выпьем, — сипенье у Крестова угасло, нырнуло в глубину глотки, вместо него возник хриплый шёпот.

Костюрин сочувственно сощурился.

— Что, Крестов, допекло?

— Допекло, — не стал отрицать чекист, проговорил неожиданно тоскливо: — Может быть, мне уйти из «чрезвычайки»?

Напрасно он говорил это, поскольку хорошо знал одну истину — из чека не уходят. Из чека выносят. Ногами вперёд.

— Ладно, посиди здесь, — сказал Костюрин, — пойду к Петру.

— Хлеба прихвати, — попросил Крестов, — чтобы было чем занюхать.

Минут через пять Костюрин вернулся, принёс в поллитровой бутылке беловатую мутную жидкость, поставил на стол, рядом положил кусок хлеба и пучок дикого лука — лук в изобилии рос за забором заставы.

Налив себе самогонки в стакан — больше половины, — Крестов поднял посудину, посмотрел на неё сквозь свет лампы.

— Знать бы, из чего это пойло сотворено… — он брезгливо выпятил нижнюю губу.

— Пока ещё никто не отравился, — сказал Костюрин.

Крестов приподнял стакан чуть выше, снова посмотрел на него сквозь свет, засёк, как сквозь мутную схожую с капустным рассолом жидкость просочился слабый рыжий лучик, исходящий от керосиновой лампы.

— Налей себе тоже, — попросил он начальника заставы, — я же русский человек, один пить не могу.

— Нельзя мне, — попробовал вяло отмахнуться Костюрин, — работы видишь сколько, — он подхватил пальцами один листок бумаги, приподнял его, — ещё год назад не было столько писанины, как сейчас. Поселился в верхней канцелярии, — он ткнул пальцем вверх, в потолок, — какой-то жучок-деревячок, специалист по бумаге, и требует, требует еды…

— Налей себе хотя бы немного, — униженным тоном попросил Крестов, — пожалуйста!

— Ладно, — махнул рукой Костюрин, — только чуть, — потянулся к графину, около которого стоял стакан, взял его.

Расстроенное лицо Крестова говорило о многом — что-то произошло, произошло важное, скорее всего нехорошее. Костюрин ощутил, как у него тоскливо сжалось сердце. Он выжидательно глянул на нездоровое лицо своего гостя, поморщился, будто съел что-то горькое, отметил, что губы у него сделались деревянными, чужими, — произошло нечто очень важное и он, кажется, понял, что именно произошло.

Помотал головой отрицательно и, хотя губы не слушались его, он сумел выдавить из себя хриплое:

— Говори!

Крестов метнул головой упрямо, поднёс стакан ко рту и проговорил осекающимся голосом:

— Давай выпьем за жизнь, — потянулся своим стаканом к стакану Костюрина. — Более тяжёлой штуки для человека, чем жизнь, брат Костюрин, нету.

Костюрин отстранил стакан в сторону, произнёс жёстко, поморщившись вновь и ощущая внутри холод:

— Говори, что произошло?

— Напрасно ты чураешься меня, — огорчённо выдохнул чекист, — напрасно, — губы у него неожиданно задрожали, словно бы Костюрин сказал ему что-то очень обидное.

— Говори, что произошло? — жёстким тоном повторил вопрос Костюрин. Крестов испытующе глянул на него, поднёс стакан ко рту, сделал несколько крупных гулких глотков, тряхнул головой:

— Ты тоже выпей!

— Что произошло?

— Не произошло, но может произойти. Выпей самогонки, Костюрин!

— Ты мне зубы не заговаривай, Крестов!

— Выпей со мной, прошу тебя, — чекист вновь потянулся своим стаканом к стакану начальника заставы. Было в этом движение сокрыто что-то такое, что сломило Костюрина. Он вздохнул зажато и чокнулся с чекистом.

— Ладно, хрен с тобой! — немного подержал стакан в руке, но пить не стал. Худое, чисто выбритое лицо его потяжелело.

— Ну чего же ты! — дёрнул ртом Крестов, сжал глаза в узкие щёлки. — Не пойму… Уж не брезгуешь ли ты, а? Может, в твоих жилах течёт дворянская кровь, Костюрин?

— Кровь течёт рабоче-крестьянская, и ты это прекрасно знаешь.

Чекист, поморщившись, махнул рукой — жест этот мог означать очень многое, — и пожаловался:

— Плохо мне, Костюрин.

— Я вижу.

— Видеть-то видишь, да только ни хрена не понимаешь, — Крестов показал пальцем на костюринский стакан.

— Ладно, давай, — наконец, решился Костюрин, поднял свой стакан, пригубил немного. — Извини, больше не могу.

Тяжёлые предчувствия давили ему на виски, стискивали затылок, он хотел назвать Анину фамилию, спросить о ней, но не мог — боялся.

— А я допью до дна, — просипел тем временем Крестов, — и налью себе ещё.

— Действуй!

В несколько глотков Крестов осушил свой стакан и вновь потянулся к бутылке, рот у него опять задёргался расстроенно, глаза повлажнели.

Вот чего не ожидал Костюрин, так того, что глаза у железного чекиста станут влажными. Это что, слёзы? Крестов слил самогонку в стакан — получилось едва ли не с верхом, выпил залпом и сдавил пальцами только что опустошенную посудину так, что она чуть не лопнула у него прямо в руках.

— Тяжело мне, Костюрин, — выдохнул он шёпотом, смято, отёр пальцами глаза, расстегнул кожаную немецкую сумку, висевшую у него на боку, поскрёб пальцами внутри, выискивая там какую-то бумагу, наконец, нашёл и, кряхтя по-стариковски, словно совершал непосильную работу, извлёк несколько сшитых суровыми нитками листков, положил на стол перед начальником заставы.

— Вот.

— Что это?

— Прочитай — всё поймёшь сам.

Костюрин протянул руку к бумаге, но в следующий момент отдёрнул, словно бы чего-то испугался. Побледнел и повторил вопрос:

— Что это?

Наклонил голову, чтобы прочитать текст, но текстов никаких на этих нескольких листках, напечатанных на «ремингтоне» со старой стёршейся лентой, не было, были только фамилии и инициалы, напечатанные столбиком, как стихи. Костюрин побледнел ещё больше, сжал зубы. Потом постучал пальцем по бумаге:

— Скажи, Крестов, — сдавленным шёпотом спросил он, — это… это что, расстрельный список?

Крестов в ответ молча кивнул, потом так же молча перевернул первую страницу и, не вглядываясь в текст, стукнул пальцем по нужной фамилии — видно было, что список этот он читал не раз и не два, — он хорошо изучил его. Костюрин вгляделся в страшные, разом поплывшие перед ним строчки, зашевелил губами, будто безграмотный, вглядываясь в буквы, попробовал прочитать фамилию и не сумел, хотя можно было вообще ничего не читать, и без того всё было понятно, — сжал зубы и отрицательно потряс головой:

— Нет!

Крестов приподнял одно плечо, скособочился — жест был неопределённым, — отвёл тяжёлые глаза от начальника заставы, не мог смотреть на него.

— И эта бумага… эта бумага уже подписана? — Костюрин вновь стукнул пальцем по списку.

— На момент моего отъезда из Питера ещё не была подписана, — признался Крестов, сжал подбородок в кулак, — а сейчас… сейчас не знаю.

Костюрин скрипнул зубами, рывком поднялся со стула, будто расправившаяся пружина, одёрнул на себе гимнастёрку.

— Я в Петроград поеду, — проговорил он хрипло, — я, если надо, в Москву поеду, к Ленину пойду…

— Ну, насчёт Ленина… тут ты, братишка, промашек не делай — в дураках окажешься, а вот насчёт нашей конторы в Петрограде, вот здесь ты прав на все сто процентов. Я ведь к тебе за этим и приехал, чтоб ты знал: происходит то-то и то-то…

Язык у Крестова начал заплетаться — самогонка подействовала: изношенный, израненный организм бывшего моряка сдавал под всяким напором, будь то даже обычный кулак, не то что алкоголь, полстакана которого может сбить с ног здоровенную корову. Крестов протестующе помотал головой, услышал, что в его речи появились прогибы, потом перестал мотать головой и пробормотал внятно, ясно:

— Ты даже не представляешь, Костюрин, как мне бывает больно и плохо, — он поднялся со стула, качнулся на нетвёрдых стеблях ног, нахлобучил на голову бескозырку: — Поехали в Питер, Костюрин… Может быть, удастся спасти твою разлюбезную.

Через десять минут они уже понукали усталую лошадь, хлестали её кнутом, но бедная доходяга не могла двигаться быстрее, — наоборот, сбивалась с бега на шаг, спотыкалась, тяжело дышала, хрипела, иногда Костюрину казалось, что она вообще стоит на месте.

Но тем не менее доходяга двигалась, косо заваливаясь на одну сторону, уползали назад деревья, падали в темноту, растворялись в ней, словно в тёмной вязкой жиже, под колёса телеги попадали узловатые толстые коренья, громыхали, будто были отлиты из железа, дорога наматывалась на ободья колёс и также растворялась в темноте.

Только тут заметил Костюрин, что ночь нынешняя много темнее предыдущих ночей — буквально дышит чернотой, и уж никак она не похожа на светлые майские ночи, когда он был счастлив… Господи, как давно это было! Май двадцать первого года, — несколько веков прошло с той поры, в голове его за это время появились седые волосы, к рассвету их станет больше.

Он отбросил в телегу кнут, который держал в руке, и горестно всхлипнул.

К Семёнову Костюрина, конечно же, не пустили. Его не пустили даже на этаж, где располагался кабинет председателя Петрогубчека: у дверей был установлен пост — красноармеец в традиционной кожаной куртке и суконном шлеме, на боку у красноармейца болтались две гранаты, в руках была зажата винтовка — ни дать ни взять этакий мужик с плаката. Увидев командира-пограничника, красноармеец выкинул перед собой винтовку:

— Стой, товарищ! Разрешение на право нахождения на этом этаже есть?

— Нет.

— Тогда поворачивай оглобли назад!

— А где можно получить разрешение?

— Только в секретариате товарища Семёнова.

Костюрин вернулся в комнату, где сидел Крестов, попросил униженно:

— Крестов, помоги мне попасть к Семёнову!

Тот отрицательно покачал головой.

— Это не в моих силах, Костюрин. В те верха я не вхож.

— А если к следователю пойти, к Агранову? Или к этому… к помощнику Агранова… как его фамилия? — Костюрин приложил палец ко лбу. — К Якобсону?

— Мы не имеем права выходить на следователей, Костюрин. Это для меня кончится тем, что я выложу на стол начальника наган, а сверху — свой чекистский мандат, вот и всё, — Крестов контуженно дёрнул головой и умолк: он понимал — арестованная Завьялова обрела место не только в душе начальника заставы Костюрина, обрела место в его плоти, стала частью Костюрина, и если не удастся её спасти, то, возможно, не удастся спасти и самого Костюрина, вот ведь как. Крестову было жалко начальника заставы, иначе бы он не поехал туда, в чёрную глушь, хлебать киселя полными лаптями — это раз, и два — Крестов не всегда считал действия родной конторы справедливыми.

— А кто твой начальник? — больным голосом спросил Костюрин.

— Алексеев, член коллегии Петроградской чека, ты его должен знать.

— Мне к нему попасть можно?

Крестов склонил голову к плечу, по лицу его побежала надсаженная тень, будто он делал над собой непомерное усилие. Молчание Крестова было долгим настолько, что Костюрин ощутил физическую боль, а перед глазами у него начала дёргаться тёмная вертикальная строчка… Наконец, Крестов проговорил:

— К Алексееву, думаю, сходить можно.

— Так быстрее же, быстрее, Крестов! Иначе Аню расстреляют.

— Не расстреляют. Не успеют, — контуженно подёргав ртом, произнёс Крестов.

— Виктор Ильич, умоляю! Хочешь, на колени перед тобой хлопнусь?

— Не надо на колени. Пошли к Алексееву!

Алексеев встретил визитёра в командирской пограничной форме хмуро, мигом сообразил, в чём дело. Крестов тот даже поёжился, увидев его наполненный свинцом взгляд, — но голос у чекистского начальника оказался на удивление мягким: будучи человеком интеллигентным (да и прежняя профессия учителя обязывала его), Алексеев мгновенно взял себя в руки, улыбнулся Костюрину дружелюбно. Впрочем, Костюрин не заметил ни свинца в глазах сановного чекиста, ни мгновенной перемены — он не видел сейчас почти ничего, жил надеждой: а вдруг Аню удастся спасти?

Алексееву, когда тот вёл операции в «дыре», представляли Костюрина, даже, кажется, делали это дважды, один раз начальник разведки отряда, второй — командир Петроградского погранштаба, но он не помнил ни имени Костюрина, ни фамилии его. Впрочем, это совершенно ничего не значило.

— Слушаю вас, — сонно и дружелюбно проговорил Алексеев.

— Товарищ Алексеев, помогите ради Христа…

— Ну, большевики в Христа не очень-то верят, — перебил Алексеев гостя, — пора бы знать это, дорогой товарищ…

— Да знаю я, знаю, — Костюрин вздохнул болезненно, вертикальная строчка, дрожавшая у него перед глазами, обрела яркость, сделалась чёткой, — извиняюсь за неловкое упоминание.

— Ничего страшного, но за речью своей советую следить.

— Помогите спасти человека! — Костюрин словно бы камень изо рта выдавил, так тяжело ему было, а сейчас вроде бы полегчало.

— Что-то мне непонятно, — широкая дружелюбная улыбка Алексеева сделалась ещё шире, — о ком идёт речь?

Костюрин назвал Анину фамилию. Алексеев открыл одну из папок, стопой лежавших перед ним, в папке находился список, уже знакомый Костюрину. Он огненным листом лёг ему в голову, впаялся в мозг. В следующий миг Костюрин заметил, что список этот всё-таки отличается от того, который привозил на заставу Крестов, — он украшен несколькими резолюциями. Это были, как понял Костюрин, расстрельные резолюции. Одна фамилия на первой страничке была вычеркнута красным карандашом — кому-то повезло.

— Завьялова, вы говорите? — переспросил Алексеев озабоченным тоном.

— Да, Завьялова.

— А кем она вам доводится?

— Невеста. Нет, жена уже… жена!

— Так невеста или жена?

— Официально пока невеста.

— А говорите жена, — укоризненно произнёс Алексеев, провёл пальцем по списку. — Завьялова, Завьялова…

— Да, Завьялова, — заведённо повторил Костюрин, — Завьялова.

Наконец, палец Алексеева остановился на нужной строчке, прошёлся по ней вдоль, по низу всех букв, словно бы пересчитал их, затем прошёлся снова, также пересчитал, лоб Алексеева разрезала вертикальная складка.

Он потянулся к старому телефонному аппарату, стоявшему перед ним, — диковинный аппарат этот был украшен множеством бронзовых вензелей и завитушек, видать, прибыл сюда из царского дворца, не иначе, крутанул рукоятку, вживленную в бок аппарата, попросил телефонистку соединить его с номером четырнадцатым.

Когда номер ответил, спросил:

— Чего там с первым списком? Та, та-ак… Что? Понял. Ладно, даю отбой, — он повесил трубку, вновь крутанул рукоятку вызова, только в обратном направлении. Глянул на Костюрина сочувственно и остро.

— Что? — напряжённо выдохнул Костюрин, подался всем телом вперёд. — А, товарищ Алексеев?

— Ничем помочь не могу. И виноваты в этом вы сами, товарищ… Как вы могли допустить, чтобы ваша невеста связалась с разной контрреволюционной нечистью? — Алексеев неожиданно зло ударил кулаком по столу. — Я вижу, нет у вас на это ответа.

Костюрин виновато опустил голову.

— Я люблю её, товарищ Алексеев, — выдавил он зажато.

— А вот за это вы ответите в партийном порядке. Буду очень удивлён, если партбилет останется при вас, — жёстко произнёс Алексеев.

Костюрин выпрямился.

— Этого я не допущу, — голос у него неожиданно отвердел, в нём появились упрямые нотки, — постараюсь не допустить.

— А у вас никто и спрашивать не будет. Понятно?

Под теменем у Костюрина заколотились тонкие молоточки: в конце концов, это дело десятое — будет у него в кармане лежать партийный билет или нет, главное, чтобы была жива Аня. Он покосился на стоявшего рядом Крестова. Тот был бледен, худые щеки подёргивались — бывшего моряка контузия трясла хуже тропической лихорадки, даже кости у него скрипели.

Молоточки, противно стучавшие в темени, в висках, перестали биться, — остановились, умерли, исчезли, также исчезли боль, маята, холод, то возникавший внутри, то пропадавший — его не стало совсем, и вряд ли он уже вернётся, — Костюрин поспокойнел… Он знал, он очень хорошо знал, что теперь будет делать.

Выпрямился, загнал складки, собравшиеся под ремнём, назад, одёрнул гимнастёрку и произнёс тихим спокойным голосом:

— Разрешите идти, товарищ Алексеев.

— Идите, — буркнул тот, — я вас не держу. — Стрельнул взглядом снизу вверх в своего подчинённого, бывшего моряка Крестова. — А ты, Крестов, останься.

По ржавым интонациям, возникшим в начальническом голосе Алексеева, Костюрин понял: Крестову будет головомойка. И немалая — Алексеев по части головомоек, похоже, большой спец. Костюрину сделалось жалко Крестова и неудобно перед ним это он подставил моряка…

Взглядом попросил у Крестова прощения. Щёки у того продолжали подёргиваться, сразу обе. Крестов переступил с ноги на ногу и опустил голову: плохо было Крестову. Костюрин не удержался, тронул его пальцами за плечо:

— Прости меня, Виктор Ильич!

Крестов на это ничего не ответил.

Сидела Аня Завьялова в одной камере с семью женщинами — тихими, скорбными, погружёнными в себя. По делу о «Петроградской боевой организации» проходила только одна из них — такая же неразговорчивая, как и все остальные, с замкнутым некрасивым лицом и длинными жилистыми руками.

Когда Аня Завьялова захотела поговорить с ней, она отвернулась, показав Ане худую костлявую спину с двумя острыми лопатками и жидкую короткую косичку, прилипшую к выемке серой, слабой, вызывающей жалость шеи. Аня вспомнила, что видела один раз эту женщину, всего один раз — на кухне у Маши Комаровой, за морковным чаем. Вели тогда какую-то дёрганую, очень торопливую беседу… Кто эта женщина, чем занималась в дотюремной жизни, Аня так и не вспомнила.

На допросы Завьялову почти не вызывали — напряжённая работа следователей шла где-то в стороне, в глубинных недрах большого здания на Гороховой улице, там ворочались, скрежетали и перемалывали человеческие судьбы (вместе с костями) такие жернова, что упаси Господь попасть в них, а два вызова, которые последовали к второстепенным сотрудникам ЧК, за допросы можно было не считать — это был сбор обычных протокольных сведений: фамилия, имя с отчеством, происхождение — не из буржуев ли? — образование, кем были папа с мамой и адрес, по которому Аня проживает в настоящее время. Причём сотрудники эти задавали одни и те же вопросы, разнообразия в «меню» не было.

Возвращалась Аня в камеру испуганная, потерянная, выжатая — сил не оставалось даже на то, чтобы выпить воды…

С тёмными дождиками и ветрами, пахнущими гниющей морской травой, рыбой, варом, которым заливают днища лодок, проскочил июль, белые ночи сошли на нет, ровно бы их и не было, и надвинулся август.

В августе должно было что-то произойти, это Аня ощущала очень явственно, организм у неё был чуткий, внутри возникали боли и холод, руки немели, тело тоже немело. Ане казалось, что жизнь на этом должна кончиться, ещё немного и всё — свет померкнет в глазах, но свет не угасал. Она часто вспоминала молодого командира Ивана Костюрина, и на глазах у неё невольно вспухали слёзы, губы начинали дрожать, внутри всё сжималось, ей хотелось застонать от оторопи, от боли и любви к Ивану, но она сдерживалась, отворачивалась к стенке и некоторое время лежала неподвижно, успокаивала себя.

Аня боялась, как бы Костюрину не повредил её арест: дураков горячих, как пирожки с ливером, вытащенные из кипящего масла, ныне ведь полным полно, куда ни плюнь, обязательно попадёшь в дурака… Есть дураки и среди подчинённых, есть и среди начальников.

Те дураки, которые водятся среди начальников, — самые опасные дураки. Ради революции они готовы родную мать закопать, а детишек, семя своё, спалить живьём на костре. Таких людей Аня Завьялова боялась больше всего.

В театре у них тоже был один такой, называл себя комиссаром, но до настоящего комиссара ему было так же далеко, как Моське до слона, актёром он был посредственным, а точнее, плохим и, чтобы получить роль, строчил цыдули «куда надо». И своего добивался, роли получал.

Только на спектакли, где он играл хотя бы неприметную, маленькую, завалящую роль, народу приходило меньше, чем на спектакли с другими актёрами.

Что было, то было.

В ту августовскую ночь Аня Завьялова не спала — проснулась часа в два от храпа соседки по нарам и не смогла больше уснуть. Было тревожно. Невидимая рука сдавливала сердце, дыхание осекалось. Должно было что-то произойти, но что именно, она не знала. О плохом Аня не думала.

Закрыла глаза. И хотя сна не было, увидела яркое солнышко, весёлую зелёную траву, испятнанную золотыми головками одуванчиков, лёгкие беззаботные кудряшки, неспешно плывущие по безмятежному небесному полю, вызывающие душевный восторг, — поплыть бы так и человеку, но держит природа «венца» на якоре, не пускает в небесное плавание, потом увидела людей, целую группу. И брата своего младшего Митю, не вернувшегося с германской войны, с двумя георгиевскими медалями на солдатской рубахе, увидела и тётку Нину, сероглазую портниху, так и не научившуюся в своей жизни улыбаться, и дедушку Василия Софроновича, купца второй гильдии, поддерживавшего деньгами весь род, всю фамилию, не давая ей угаснуть ни от голода, ни от холода…

Боже, а ведь все эти её родичи — мёртвые! Есть живые, а эти — мёртвые. И почему все они смотрят на неё так внимательно? Холод стиснул Ане душу — неспроста это. Открыв глаза, Аня приподнялась на нарах, ухватилась пальцами за решётку, огораживающую окно, подтянулась, глянула вниз: видно там хоть что-нибудь?

Нет, ничего не видно. Клубится недобрый туман, в нём вспыхивают неярко, перемещаются с места на место тусклые огоньки, шевелится там что-то, а что именно шевелится, по размытым очертаниям не понять. Холодно было в Петрограде, неуютно, пустынно… Может, она напрасно уехала из Ельца, из дома родного? Этот вопрос Аня задавала себе много раз и ответа однозначного не находила. Да и чего сейчас талдычить, напрасно или не напрасно? Переливание из пустого в порожнее, никчёмная трата слов… Что произошло, то произошло.

Она всхлипнула и отцепилась от решётки. Сползла вниз, на нары. Ладонью подбила жёсткую грязную подушку — подушка была словно бы резаной проволокой набита, а не ватой, приноровилась было к ней, но в следующий миг настороженно вскинула голову: в коридоре раздались тяжёлые шаги. Сердце вновь сжалось тоскливо — шаги, внезапно раздававшиеся в ночи, всегда означали для обиталей камер беду. Аня закусила губы — неожиданно поняла, что шаги эти имеют отношение к ней.

И точно — заскрежетал замок на двери их камеры, родил на зубах боль. В проёме двери возникли двое мужчин с сосредоточенными серыми лицами.

— Завьялова!

Аня приподнялась на нарах.

— Я!

— Выходи!

Разом проснулись все, кто находился в камере, — зашевелились, засморкались, закашляли бабы, начали озираться — кто с любопытством, кто с испугом, кто с завистью: а вдруг эту Завьялову освободят? Аня машинально сунула ноги в туфли, превратившиеся за две недели из новеньких, нарядных, в старые, разбитые, потерявшие форму, поднялась.

— Я готова!

— Выходи! — суровым голосом потребовал один из мужчин — видать, главный из пришедших.

— Куда это вы её? — раздался вопрос из глубины камеры.

— На Кудыкину гору, — мужчина переглянулся со своим напарником, усмехнулся. — Хорошее это место — Кудыкина гора, — он снова усмехнулся.

— Прощай, девонька! — знающе произнесла женщина, которая задала вопрос насчёт «куда».

Аня вышла в коридор. Было холодно. Оглянулась, словно бы хотела кого-то увидеть, но кого она могла увидеть здесь, в тюрьме? Если только красного командира Костюрина… Но вряд ли его сюда допустят. Ивана, наверное, уже и с коня ссадили, и шашку отняли, и от заставы отлучили, списали подчистую на гражданку — и всё из-за неё… Ходит, наверное, сейчас по петроградским улицам, в разные двери стучится, работу себе ищет…

— Чего встала? — рявкнул на Аню один из сопровождающих, рявкать он умел знатно. — Иди на выход! — Демонстративно сдвинул на живот кобуру нагана.

«Иди на выход!» «Выход»… Как ободряюще звучат эти слова. В них сокрыта надежда. Неужели Иван добрался до какого-нибудь чекистского начальства и вызволил её?

Розовый светящийся лучик разрезал пространство перед Аней, родил надежду. Аня неожиданно для конвоиров улыбнулась.

Два дюжих вооружённых мужика, шедших слева и справа от приговорённой девушки, недоумённо переглянулись: уж не спятила ли эта институточка — чего она улыбается? И чему? Тому, что минуты через три её не станет — получит две пули в голову, на том её земной путь и закончится… Неужели она этого не ощущает?

А Ане казалось, что радостный небесный лучик, который она увидела, привет от Костюрина, от её Вани, слабый свет этот послан ей как знак, как надежда, призыв: держись!

Она ощутила в себе подъём, которого раньше не было, перед ней расступились, раздвинулись мрачные стенки коридора, по которому она сейчас шла с конвоирами, вместо облупленного серого потолка нежной голубизной засияло небо, в небе этом она разглядела две тёмные, мерцавшие живым блеском звёздочки и сразу поняла: одна звёздочка, которая поменьше, поярче — это её, а вторая, побольше, получистее — это звёздочка Вани Костюрина.

Если бы была возможность приподняться над гулким облезлым полом, истоптанным тысячами разных подошв, взлететь, она взлетела бы, и вообще с лёгкостью необыкновенной отказалась бы от многого, что составляло её жизнь, — от многого, но не от всего: не отказалась бы от Петрограда, от театра своего, от человека, ставшего ей родным — Ивана Костюрина…

— Стой! — ворвался в хрупкий мир, застроенный Аней, пока они шли по коридору, грубый приказ конвоира.

Они остановились перед решёткой, перегородившей коридор; в две толстые петли раздвигающейся в обе стороны решётки был вставлен замок.

Главный конвоир поскрежетал ключом в скважине замка, открыл и скомандовал Ане:

— Вперёд!

Метрах в двадцати от этого места коридор перегораживала вторая решётка, кованая, перекосившаяся на один бок, на болтах.

— Стой! — вновь послышался хриплый приказ.

Подчиняясь ему, Аня остановилась. Тёмное пространство перед ней вновь осветилось, раздвинулось, словно бы рассеченное неким невидимым ножом, грудь стиснула боль, — впрочем, боль через несколько мгновений исчезла, переместилась в тело, растаяла там, в ушах возник звон. Тихий колокольный звон, с серебром и медью, с затейливыми печальными переборами, но печаль эта не смутила Аню, это была возвышенная печаль, рождающая в душе торжество, веру, осознание того, что человек способен быть бессмертным, способен всегда храниться в памяти других людей, в хороших делах, которые он оставил после себя, в книгах, в картинах, в костюмах… После Ани в театре осталось много хороших костюмов, они ещё долго будут радовать актёров, исполняющих в спектаклях ведущие роли, — актёры будут вспоминать её.

За второй решёткой через полтора десятка метров, за поворотом, обозначилась ещё одна решётка, а за ней — бетонная лесенка, ведущая вниз, в подвал.

Конвоир, который в основном молчал, пошёл по лесенке первым, впереди Ани, второй, горластый, подававший команды, — замыкающим. Свет, возникший перед Аней, не исчезал, он то ослабевал, то усиливался, но не пропадал, не давал Ане упасть духом.

Она шла и запоминала разные мелочи, попадающиеся по пути. Возможно, это было последнее, что она видела в жизни, больше она ничего не увидит, — засекла какое-то пятно, похожее на крохотную человеческую голову, глубокую царапину, проскрёбшую пол по косой, — тащили что-то тяжёлое, тащили неуклюже, косоруко, раз оставили такой след.

Её привели в мрачную бетонную комнату, напоминавшую коробку — ни одного окна не было в этом помещении, ни одной щели, в которую мог бы проникать свежий воздух, — только в конце комнаты, у стены, в пол была вцементирована длинная чугунная решётка, под которой поблёскивала вода.

«Откуда здесь вода?» — возникла у Ани недоумённая мысль, возникла и тут же пропала, в конце концов, это было неважно.

Она остановилась посереди бетонной коробки, оглянулась на старшего конвоира.

— Вперёд! — скомандовал тот голосом, не признающим возражений, будто на фронте, — от такого голоса по коже побежали мурашки.

Аня прошла несколько шагов вперёд, остановилась на железном рифлёном круге, похожем на водопроводный люк, выпрямилась.

— Молодец, — похвалил её старший конвоир, — знаешь нужное место.

Люк по всей окружности был обнесён ложбиной, от ложбины к решётке тянулись несколько углублённых дорожек. Что это за дорожки были, Аня не сумела разглядеть, да и не было ей дела до них, решётка находилась совсем рядом, метра полтора до неё было, а может быть, и меньше.

Неожиданно сзади раздалось жёсткое металлическое клацанье. Аня невольно вздрогнула, хотела было оглянуться, но не успела: воздух над её головой раскололся от двух выстрелов сразу, они слились в один гулкий хлопок. Затылок ей проломили два куска свинца. Аня в молитвенном движении вскинула руки и полетела лицом на бетон.

— Надо же, улеглась как спокойно, даже не дёрнулась, — удивлённо проговорил старший конвоир, — все бы вели себя так, — подошёл к Ане и, прицелившись в голову, сделал ещё один выстрел. На всякий случай…

— Не суетись, Петрович, — сказал ему второй конвоир, — промашек мы с тобою ещё не делали. Опыт — штука такая, не пропьёшь…

— Всё равно, — недовольно пробурчал Петрович, — инструкция тоже штука такая… Нарушать её не положено.

Кровь тонкой струйкой потекла по желобам к решётке. Вскоре она просочилась внутрь и стала стекать вниз, в чёрную, недобро светившуюся воду.

Костюрин в это время стоял у приоткрытого окна своей комнаты и жадно затягивался самокруткой. Проснулся он оттого, что очень захотелось покурить, дохнуть горького табачного дыма, забить им себе глотку и выкашлять его обратно вместе с облегчающими слезами.

Он продолжал маяться оттого, что не мог подсобить Ане, не мог выручить её — силёнок не хватало. Хотя заслуги перед советской властью имел, и немалые, но вот не захотела советская власть в лице того же Алексеева пойти ему навстречу, принять его ходатайство, отвести карающую руку от Аниной головы. Любителей карать развелось ныне что-то уж больно много, гораздо меньше в Петрограде — любителей прощать. Ох-ох-ох, дела наши скорбные.

Посмотрев предварительно вниз, — не топчется ли кто под окном, не то ведь картуз этому топтуну запросто можно украсить большой палёной дыркой, — Костюрин выщелкнул из окна окурок, отправил его в пространство.

Он уже хотел закрыть окно, потянулся к шпингалету, но закрыть не успел — воздух перед ним покачнулся, накренился нехорошо, что-то невидимое с силой ударило его в грудь, туда, где находилось сердце. Костюрин не понял, что это было, покрутил головой ошеломлённо, схватился рукой за сердце, не думал, что в такие годы может отказать «магнето»; лет-то ему всего раз, два и обчёлся, свой срок он ещё не выбрал… Тогда почему же у него так сильно заныло сердце? Костюрин не выдержал, застонал.

В следующее мгновение он услышал далёкий, задавленный, словно бы принёсшийся из глубин земли крик: «Ваня-я-я!» Костюрин вскинулся. Он узнал голос, это был Анин крик. Лицо у него побледнело, поползло вниз, он поспешно толкнул половинку окна, распахивая её, по пояс высунулся наружу. Просипел внезапно севшим голосом:

— Аня?

Никто не ответил Костюрину — на улице никого не было. Не может этого быть, он только что слышал Анин крик, отчаянный, зовущий на помощь, горький, он точно слышал этот крик… Но где же Аня? Костюрин с надеждой зашарил глазами по пустынной улице:

— Аня!

Не было Ани. Костюрин, хватая побелевшими губами воздух, тяжело опустился на стул, осел на нём, будто прибитый гвоздями, несколько минут сидел не двигаясь, даже не шевелясь — он словно бы отключился, потом сделал одно короткое движение, второе — ожил…

Сполз на пол, на коленях подгрёбся к тумбочке — там у него стояла литровая банка с беловатой крепкой жидкостью, привезённая с заставы: Костюрин начал готовиться к свадьбе, отнял бутыль у Пети Широкова, заткнул её старым кукурузным початком и доставил в Петроград. Когда публика станет кричать «Горько!», будет чем помаслить ей усы и запечатать рты.

Господи Боже мой! Как всё-таки просто устроен русский человек: минуты счастья он отмечает крепким напитком, радуется и кричит «Ура!», в горе же молчит, стискивает кулаки и заливает беду тем же самым напитком, называя его «жидким хлебом», — таким крепким, что глаза от «хлеба» этого выкатываются на самый затылок и застывают там недоуменно. Костюрин ощутил, как на шее у него задёргался сам по себе, запрыгал вверх-вниз кадык, будто гирька на неисправных часах-ходиках, в глотке раздался ржавый скрип.

Что за крик он слышал, кто скажет? Костюрин, ухватив бутылку за горлышко, поднялся с пола. Услышав за дверью невесомо скользящие шаги, поморщился: это мадам Бремер поднялась с ложа, засеменила в туалет — мочевой пузырь у деловой дамы переполнился. Теперь надо ждать, когда она разгрузится и прошелестит обратно. Костюрин вновь поморщился: нехорошо это…

А что хорошо?

Пространство перед глазами плыло, уползало куда-то в сторону, будто живое, покрывалось пятнами, шевелилось. Костюрину хотелось заныть — так начал припекать холод, возникший внутри, от него даже зубы заломило, будто он грыз ими лёд, искрошил их о твёрдые куски, даже в глазах его, обычно живых, тёплых, и то возникла изморозь, сделала их чужими.

Сжимая бутыль обеими руками, Костюрин вывалился через десять минут в коридор, огляделся, будто впервые видел эти тёмные неряшливые стены, потом боком, боком, словно моряк в шторм, приблизился к облупленной двери соседа Кобылкина, негромко бухнул в неё голой пяткой.

— Эй, сосед, — позвал шёпотом, — ты спишь?

— Сплю, — так же шёпотом отозвался Кобылкин. Хотя и говорил он еле-еле, себе под нос, а шёпот его был хорошо слышен.

— Открывай! — потребовал Костюрин.

— Чего надо?

— Ты вначале открой, а потом спрашивай, чего мне надо.

Кобылкин закряхтел недовольно, звонко прошлёпал по полу ногами, сбросил с двери крючок и выскребся в коридор.

— Ну?

Костюрин протянул ему бутыль с самогонкой.

— Держи!

— Это мне? — не поверил Кобылкин.

— Тебе, тебе. Один пить я не могу… Никак не получается, хоть убей.

— Как у всех русских людей. Русский человек не может пить в одиночку, это ещё мой дед подметил, — философским тоном проговорил Кобылкин, принял бутыль, поцеловал кукурузный початок в ровно обрезанную макушку, — а до деда ещё кое-кто…

Костюрин ощутил, как у него заведённо приплясывают, ездят в разные стороны губы, прижал к ним ладонь.

— Чего это ты, сосед? — уставился на него Кобылкин, похлопал глазами недоумённо.

— Не знаю, — не стал вдаваться в детали Костюрин, пожаловался неожиданно для себя: — Плохо мне, Кобылкин.

— Я вижу, — проницательно заметил сосед, — пойдём-ка в мою комнату, пойдём-ка, — Кобылкин обнял его одной рукой, ухватил покрепче, чтобы Костюрин не выскользнул, увлёк в свою убогую комнатушку. — Садись-ка, друг ситный, на мою койку…

Койка у Кобылкина была серая — наволочка на подушке серая, месяца три, наверное, Кобылкин её не стирал, простынь серая — она не стиралась ещё больше времени, уже хрустела, как пересохшая фанера, и ломалась, одеяло байковое тоже было серое, все, одним словом, было у слесаря серое. И комната была серая, угрюмая, залитая жидким серым светом, с трудом, просачивавшимся сквозь криво провисшую, распахнутую настежь форточку.

На опасную койку кобылкинскую, наверняка полную извечных домашних обитателей, вшей и клопов, Костюрин и сел, застонал глухо.

— Ну, чего у тебя, командир, случилось, рассказывай, — прокурорским тоном потребовал Кобылкин, устроившись на табуретке напротив. Бутылку с самогоном он из рук не выпускал, держал крепко, как самое дорогое, что ему досталось в жизни. Кроме, может быть, гаечного ключа, у слесаря Кобылкина ничего ценного в жизни уже не оставалось, это было написано у него на лице. — Рассказывай!

Тон такой в другую пору был бы неприятен, но сейчас Костюрин не заметил, — в другую пору ему даже расшлёпанная, словно на ней тренировались боксёры, физиономия слесаря была бы неприятна, а сейчас он её терпел, — качнул головой горестно:

— Беда у меня!

— Все беды, кроме самой главной, когда олуха царя небесного несут вперед ногами на погост — это не беды, так что ты, командир, держи хвост пистолетом. Лучше давай хлебнём по стаканчику…

— Давай, — неожиданно легко согласился Костюрин, так легко, что слесарь даже не удержался от удивлённого кряканья, выпучил глаза неверяще, но через мгновение загнал их назад, под лохматушки бровей.

Зубами выдернул кукурузную пробку из горлышка, выплюнул её на пол.

— И всё же что за лихо у тебя приключилось, командир?

— К свадьбе я готовился, Кобылкин, к свадьбе…

— Я знаю.

— Так вот — свадьбы не будет.

— Эка невидаль, — Кобылкин с облегчением вздохнул, — может, это и к лучшему.

— Нет, не к лучшему, — не согласился со слесарем Костюрин, короткими мучительными движениями пальцев, в которых неожиданно возникла боль, растёр себе правый висок.

— Ну почему же? — возразил Кобылкин. — Из этих красивых существ иногда такие ведьмы получаются, что хоть стой, хоть падай. Так что хорошо, что она ушла.

— Ты ничего не понял, Кобылкин, — жёстко, наконец-то обретая почву под ногами — ну будто бы выходя из пьяной одури, — произнёс Костюрин. — Не ушла она…

— А чего же тогда произошло? — Кобылкин с подозрительным видом свёл вместе лохматушки бровей, стал виден только один его глаз, но и этим одним глазом он умудрился пробуравить Костюрина насквозь.

— Убили её, Кобылкин.

Одинокий светящийся глаз слесаря погас, вместо него распахнулся большой чёрный рот:

— Ка-ак?

— Расстреляли, — тихо произнёс Костюрин, опустил голову — слишком тяжела она была, сама кренилась вниз. Он уже понял, что за крик слышал, как понял и то, что Ани уже нет в живых… Кадык на его шее болезненно дёрнулся, прыгнул вверх, потом медленно пополз вниз. В груди не стало воздуха — исчез. Костюрин услышал стук своего сердца, беспомощно зашевелил отвердевшими, будто бы деревянными, губами. — Убили её, Кобылкин, ни за что убили.

— Ни за что — так не бывает, командир, — вялым свистящим шёпотом возразил слесарь, — власть, она на то и власть, чтобы разбираться, чтобы всё было честь по чести…

— Нет больше чести, Кобылкин.

— Перестань, командир, не гневи Бога, — у Кобылкина, словно у фокусника циркового, сами по себе возникли в руках два мутнобоких захватанных стакана со следами чьих-то пальцев, стаканы были такими же серыми, как и всё жильё слесаря. — Давай выпьем — тебе легше станет.

— Легче? Вряд ли, — Костюрин качнул тяжёлой головой отрицательно, выбил из себя застрявший сип, будто твёрдый кляп, — не знал, что воздух может быть таким плотным и неувёртливым, как дерево.

Стакан, протянутый слесарем, взял, но удержать в пальцах не смог — тот, будто намазанный чем-то скользким, маслом или вазелином, проворно пополз вниз и шлёпнулся на пол.

Хоть и из толстого стекла была отлита посудина, а удара не выдержала, острые брызги кучей нырнули под койку, на которой сидел Костюрин, на полу осталась лужица.

— Не могу, — сдавленно произнёс Костюрин, поднялся с кривой колченогой койки. Незряче глянул в окно, заполненное рябым недобрым светом.

— Эх ты, командир, — Кобылкин с осуждением покосился на пахучую жидкость, начавшую впитываться в грязные доски пола, — добро какое переводишь.

— Не могу… — повторил Костюрин и, ощупывая руками пространство перед собой, устремился к двери, толкнул её костяшками пальцев, вывалился в коридор. Общение со слесарем Кобылкиным облегчения не принесло, да и на разных жизненных полках они находились: то, что положено Юпитеру, не положено быку.

Несколько минут он стоял в коридоре, держась обеими руками за стенку, слепо уткнувшись взглядом в пространство, потом боком, боком, согнувшись по-старчески, прошёл в свою комнату, повалился на стул.

Может быть, сдаться, побриться, чтобы начальство не придиралось, и съездить на Гороховую к Крестову, тряхнуть его покрепче, коленом прижать к горячей настольной лампе, поднести к носу кулак: чего он скажет?

А что, собственно, может сказать Крестов? Он — обычный служака, рядовой исполнитель, прикажут ему расстрелять Костюрина, он сделает это не задумываясь — нажмёт на гашетку маузера и не поморщится. В горле у Костюрина что-то заскрипело, по-коростелиному несмазанно, громко, задёргалось, следом затряслись плечи. Костюрин услышал собственный плач.

Будто и не он это плакал, а кто-то другой. И происходило это от беспомощности.

— Аня! — позвал он, с трудом раздвинув губы, — онемели, стали чужими. — Анечка!

И этот возглас прозвучал от беспомощности. Костюрин не мог смириться с тем, что потерял её, как ничего не мог сделать для того, чтобы вернуть Аню… Жизнь ушла из неё, теперь наступала очередь Костюрина. Разъединяться им никак нельзя.

Он до крови закусил нижнюю губу, — впрочем, он не ощущал её, поэтому не ощутил и того, что на подбородок скатилась тонкая красная струйка, не ощутил и острой боли, исказившей его лицо, а Костюрину было так важно прийти в себя, хотя бы на минуту прийти, хотя бы на несколько мгновений, но нет — прийти в себя ему так и не удалось. Он скрипнул зубами, зажимая в себе вой, покрутил головой протестующе, пытаясь остановить себя, но сил на это не было совсем, ничегошеньки в нём не осталось, и он вытянул перед собой бледную, с немощно подрагивающими пальцами руку. Глянул ошалело чужими глазами, ровно и не его это была рука, и, скрипнув зубами, опустил…

Гимнастёрка его форсистая, с пограничными петлицами висела на самодельных деревянных плечиках около двери, на длинном кованом гвозде, вбитом прямо в стену, брюки-галифе, сшитые отрядным умельцем из прочной синей диагонали, расположились на спинке стула, на спинку был повешен и кожаный пояс с портупеей и тяжёлой новенькой кобурой, из-под укороченного запáха которой высовывалась рукоять наградного нагана, недавно присланного из Москвы.

Теперь Костюрин смотрел только на неё, на эту спасительную рукоятку, пытался сморгнуть две небольшие мутные слезинки, возникшие на ресницах, но не мог и немо шевелил губами, словно бы находился где-то в холодной глуби и страдал от нехватки воздуха, подёргивал головой контуженно. Слёзы сами слетели с ресниц, беззвучно растеклись по настывшему полу, но глаза всё равно склеивались, видно было плохо, белёсое, словно бы притуманенное пространство перед Костюриным двоилось, дрожало немощно, расползалось на куски — ничего не различить. Но рукоятку нагана Костюрин видел, её словно бы кто-то специально очистил от мути, огладил сталь ладонью, отгрёб в сторону мешающий мусор.

Он протянул к нагану руку с растопыренными пальцами, но рука вновь бессильно повисла перед ним, словно бы наткнулась на невидимое препятствие. Препятствие это надо было преодолеть. Костюрин упрямо пошевелил губами, напрягся и просунул руку дальше, он словно бы втискивал её в пространство, как в некую плотную среду.

Через полминуты он завладел наганом. Лицо у Костюрина построжело, сделалось сухим, глаза потемнели и словно бы ввалились внутрь, прикрылись бровями, плотными веками, в зрачки также наползла туманная наволочь, в открытое окно просочилась и прикрыла взгляд. Костюрин схлебнул непослушными губами воздух и большим пальцем правой руки взвёл курок нагана.

Звук взвода оказался громким, его, наверное, можно было услышать даже на улице.

На лице Костюрина появилась улыбка, губы обрели нормальный цвет, глаза из-под насупленных бровей блеснули тепло и осмысленно. В следующий миг ему показалось, что он видит Аню. Костюрин встрепенулся, махнул рукой, призывая её к себе, но девушка посмотрела на него печально и горько, с непонятным начальнику заставы недоумением, губы у неё зашевелились. Костюрин напрягся, приподнялся на стуле — надо было обязательно услышать, что она говорит, просипел, волнуясь:

— Что? Ты чего говоришь, Анечка? Не слышу!

Он так ничего не услышал. Аня глянула на него прощально и растворилась в воздухе.

Вздохнув, Костюрин поднёс ствол нагана к виску — без Ани он жить не мог.

Через мгновение раздался сухой, хлёсткий, разломивший вязкое утреннее пространство выстрел. Костюрина не стало.

Чуриллов погиб из-за расписки, которую при вторичном обыске нашли на квартире Таганцева. Для важных бумаг Владимир Николаевич держал особый тайничок — плоский, ящик, вделанный в крышку стола с обратной стороны, там вместе с финскими и прочими инструкциями, с письмами из зарубежья, с пачками франков и долларов лежала и чурилловская расписка.

Она и погубила морского поэта из Кронштадта.

Всего по делу Петроградской организации проходило более восьмисот человек, шестьдесят один из них по постановление Петроградской Губернской Чрезвычайной Комиссии от 24 августа 1921 года был расстрелян. Таганцев, Козловский, Лебедев, Орловский, Рафаилова, Чуриллов и другие. Была расстреляна и Ольга. Чуриллов увидел её мельком за сутки до казни. Ольгу провели по дальнему, хорошо освещённому коридору, конвоир засёк, как напрягся, сделался жилистым, сильным арестант, выкрикнул властно:

— Не смотреть! Запрещено!

Но Чуриллов не мог не смотреть на Ольгу, у него внутри всё оцепенело, заполыхало яростно, жарко, тревога и нежность защемили сердце, для него разом перестали существовать и тюрьма, и коридоры, и приговор, который он уже выслушал, и плосколицый злой конвоир с оттопыренными ушами нерадивого гимназиста, вконец замученного родителями, дравшими его за прогулы, за насморк, кляксы в тетрадях, фискальство и продырявленные штаны, — и дравших нещадно, раз конвоир стал таким, — Чуриллов задохнулся воздухом, разорвавшим ему грудь, выкрикнул, что было силы:

— Ольга!

Конвоир хряснул его прикладом винтовки по хребту, вогнал в проём между двумя пилонами, окрашенными в противный коричневый цвет — цвет конюшни, — зашипел, будто рассерженный суслик:

— Ты чего, падаль?!

Это шипенье заглушило всё вокруг, Чуриллов оглох, он так и не услышал, отозвалась Ольга на его крик или нет, хотя ему почудилось, что часть её отчаянного страшного отклика он засёк, ухватил буквально последний звук:

— …ле-е-е-г!

Но отозвалась Ольга на самом деле, или же это было наваждение, забитое прикладом конвоира назад, он так и не понял, не узнал, хотя это было для него очень важным…

Список расстрелянных был опубликован в «Петроградской правде» в первом сентябрьском номере…

Москва — Пицунда — Внуково.

1989–2011 гг.

Примечания

1

Несколько лет назад в любом зарубежном банке за николаевский червонец давали, насколько я знаю, 85 долларов. Сейчас дают больше. (Примеч. авт.)

(обратно)

2

Имеется в виду Кронштадтский мятеж, произошедший зимой 1921 года.

(обратно)

3

Для информации: ресторан «Росси» возродился в современном Санкт-Петербурге — открыт в 1997 году при гостинице «Европа».

(обратно)

Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвёртая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая
  • Глава четырнадцатая
  • Глава пятнадцатая
  • Глава шестнадцатая
  • Глава семнадцатая
  • Глава восемнадцатая
  • Глава девятнадцатая
  • Глава двадцатая
  • Глава двадцать первая
  • Глава двадцать вторая
  • Глава двадцать третья
  • Глава двадцать четвёртая
  • Глава двадцать пятая
  • Глава двадцать шестая
  • Глава двадцать седьмая
  • Глава двадцать восьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Русская рулетка», Валерий Дмитриевич Поволяев

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства