«Мифы и факты русской истории»

9531

Описание

В книге рассмотрена мифология истории Русского государства в XVII — начале XVIII века. Представлены «биографии» исторических мифов, начиная от обстоятельств «рождения» и вплоть до «жизни» в наши дни, их роли в борьбе идей в современной России. Три главы посвящены Смутному времени — первой информационной войне, едва не погубившей Россию. Даны портреты главных участников Смуты и рассмотрена сложившаяся вокруг них мифология. В последующих главах обсуждаются мифы и факты о первых Романовых и Петре I. Согласно одной группе мифов, Московское государство всё более отставало от Европы и было обречено стать колонией, если бы не Пётр, железной рукой вытащивший страну из азиатчины и преобразовавший её в империю. В других мифах восхваляется допетровская Русь, где царь, Православная церковь и народ процветали в симфонии, основанной на соборности. Пётр сломал естественный ход развития России и расколол общество, что в конечном итоге привело к революции. На самом деле, обе группы мифов страдают односторонностью. Имелась преемственность внешней и (в виде тенденции) внутренней политики...



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

КИРИЛЛ РЕЗНИКОВ МИФЫ И ФАКТЫ РУССКОЙ ИСТОРИИ. От лихолетья Смуты до империи Петра

ПРЕДИСЛОВИЕ

 «Мифы и факты русской истории. От лихолетья Смуты до империи Петра I» продолжает тематику книги «От рождения славян до Сибирского взятия». Обе книги составляют дилогию, посвященную мифологии русской истории. В обеих книгах исторические мифы подразделены на утверждающие и кризисные. Первые возникают на подъёме духовных сил общества; они прославляют народ и страну; правительство их использует для укрепления власти. Вторые появляются при упадке или болезни общества; они проникнуты пессимизмом, часто усугубляют процессы распада. Между мифами идёт конкуренция за место в общественном сознании.

В книге «От лихолетья Смуты до империи Петра I» рассмотрен исторический взлёт Русского государства в XVII — начале XVIII в. Первые два десятилетия в XVII в. Россия гибла в огне Смуты и интервенции, а за следующие 100 лет стала евразийской сверхдержавой, достигла берегов Тихого океана и навсегда покончила с угрозой и имперскими амбициями Речи Посполитой и Швеции. Первые главы книги посвящены Смутному времени — информационной войне, едва не погубившей Россию. Обсуждается вопрос: что есть Смута — кризис или катастрофа? Рассказано об отличии кризисов от катастроф в истории общества и о роли личности в истории. Показана предвзятость современников, писавших о Смутном времени. Даны портреты главных участников Смуты и рассмотрена сложившаяся вокруг них мифология. Особо сказано о «служивших прямо» — героях, спасителях России.

В последующих главах обсуждаются исторические мифы о правлении первых Романовых и реформах Петра I. Согласно одной группе мифов, Московское государство представляло застойное болото, с каждым годом всё более отстающее от Европы. Страна неизбежно стала бы колонией, если бы не Пётр, железной рукой вытащивший Московское царство из азиатчины и преобразовавший в мощную Российскую империю. Другие мифы исходят из идеализации допетровской Руси, где царь, Православная церковь и народ существовали в симфонии, основанной на соборности. Романовы заимствовали лучшее из Европы, в частности военные реформы. Но заимствования не ломали русскую культуру и не вносили отчужденность в общество. Приход Петра сломал естественный ход развития России и расколол общество, что в конечном итоге привело к революции.

Факты о России XVII в. полностью опровергают мифы о сонном царстве Московском. Россия быстро оправилась от разгрома Смутного времени и усиливалась с каждым десятилетием. Была присоединена большая часть Сибири, обученные по-европейски «полки нового строя» нанесли поражение Речи Посполитой, был возвращён Смоленск и взяты «под государеву руку» Восточная Украина с Киевом. Поощрялся въезд в страну европейских мастеров и военных. Началась вестернизация быта. Одновременно администрация становилась все более бюрократической; самоуправление подавлялось; завершилось закрепощение крестьян. Реформа обрядов богослужения по греческому образцу привела к расколу, преследованию старообрядцев и их массовым самосожжениям. Царствование первых Романовых сопровождалось восстаниями казаков, крестьян и посадских, бунтами стрельцов и расколом. Современники прозвали его «бунташным веком».

Анализ фактов о допетровской и петровской России показывает преемственность внешней и даже (в плане тенденции) внутренней политики Петра I. Церковная реформа, приведшая к расколу, вызвала потрясения не меньшие, чем реформы Петра I. Не Пётр начал и вестернизацию страны, но, в отличие от предшественников, он заимствовал из Европы не только навыки и технологии, но и механизмы научно-технического прогресса — школы, мастерские, училища, гимназии и Академию наук. Рассмотрена трактовка образа Петра в научной и художественной литературе и кино. Сделан вывод, что единого мнения о Петре не сложилось. Борьба мифологий о Петре продолжается.

В книге представлены своего рода «биографии» мифов, начиная от обстоятельств их «рождения» и вплоть до «жизни» в современном обществе. Мифы показаны в динамике превращений. Описываются события, породившие исторический миф, записи современников, предания, с ним связанные. В книге показано влияние на мифы искусства, в первую очередь фольклора и литературы. Искусство меняет трактовку мифов; оно может даже порождать мифы. Но и мифы влияют на искусство, становясь темой творчества. Рассмотрены художественные произведения, повлиявшие на мифологию русской истории. Особое внимание уделено историческим мифам в современной России, их роли в сегодняшнем «споре славян между собою».

Я глубоко благодарен писателю-историку Сергею Ивановичу Аксененко за ценные критические замечания и писателю Михаилу Юрьевичу Гнитисву, рекомендовавшему мои книги издательству «Всче». Выражаю искреннюю признательность организаторам сайта «Восточная литература» http: ///: предоставленная ими в общественное пользование уникальная коллекция средневековых текстов очень помогла при написании книги. Особо хочу поблагодарить редактора «Вече» Александра Александровича Скорохода, неизменно доброжелательного и внимательного, эффективно сочетавшего интересы издательства и автора.

1. СМУТНОЕ ВРЕМЯ: НАЧАЛО

Смуть недоброе дело. Она смутом по домам ходить. Смута, ...тревога, переполохъ; возмущенье, возстаньс, мятежъ, крамола, общее неповиновение, раздоръ меж народомъ и властью; ...домашния ссоры, дрязги, перекоры; наушничество, наговоры и следствия ихъ.

Толковый словарь живаго великорусского языка Владимира Даля, 1882

1.1. СМУТНОЕ ВРЕМЯ В ИСТОРИИ РОССИИ

 Память о Смуте. Начало XVII в. обернулось для России голодом, гражданской войной и поляками в Кремле. Страна гибла, но народ нашел в себе силы объединиться, изгнать поляков и избрать царя новой династии Романовых. Эти страшные годы получили в народе название Смута или Смутное время. Казалось, потомки должны были их запомнить и извлечь уроки, но так не случилось. Память о Смуте быстро потускнела в бурных событиях второй половины XVII в.: бунте Разина, присоединении Украины, казнях и кострах раскола. В XVIII в. о Смуте мало кто помнил — все затмила встряска страны, устроенная Петром I, и победы русского оружия в золотой век Екатерины II.

Историю Отечества (и Смуты) вернул россиянам Н.М. Карамзин — автор «Истории государства Российского» (1805—1829). Труд его вдохновил А.С. Пушкина на написание драмы «Борис Годунов» (1825), а М.И. Глинку — на создание первой русской оперы «Жизнь за царя» (1836)[1]. Карамзин не использовал понятия «смутное время» и «смута», хотя они встречаются в документах XVII в. Ввел их в историографию С.М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен» (том VIII, 1858). В Смуте Соловьев видел насильственный перерыв в нормальном ходе русской истории. Преодолев Смуту, Россия продолжила свой путь к величию и славе.

К началу XX в., благодаря трудам В.О. Ключевского и С.Ф. Платонова, сложилась концепция Смуты, согласно которой Смуту изначально породили ошибки Ивана Грозного, затеявшего изнурительную Ливонскую войну и разорившего Россию опричниной. Дальнейшее явилось следствием пресечения династии Рюриковичей, борьбы за власть боярства, претензий дворян и недовольства закрепощаемых крестьян. Голод 1601—1602 гг. и появление самозванца запустили гражданскую войну; к ней добавилась польская интервенция. Все же в народе нашлись силы собрать ополчение и освободить Москву. В такой трактовке Смута является важнейшим периодом российской истории, подготовившим укрепление государства с воцарением Романовых.

После Октябрьской революции историки-марксисты школы М.Н. Покровского отвергли термин «Смута» как буржуазный. Ученица Покровского, М.В. Нечкина, в 1930 г. заявила, что этот термин «возник в контрреволюционных кругах и заключает отрицательную оценку революционного движения». Для историков-марксистов главным в исследуемом периоде была классовая борьба крестьян против закрепощения, в первую очередь — восстание Ивана Болотникова. Спорить с ними боялись: упорствовал лишь С.Ф. Платонов. Старорежимный профессор, автор замечательной монографии « Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв.» (1899), взгляды марксистов находил примитивными. Кончил он плохо: Платонова арестовали, и он умер в ссылке (1933).

В 1937—1938 гг. школа Покровского была разгромлена но указанию Сталина, в преддверии войны сделавшего ставку на патриотизм в духе преемственности русской истории. Однако возврата к всестороннему изучению Смутного времени не произошло. Главной темой истории России начала XVII в. по-прежнему оставалась крестьянская война (хотя у Болотникова крестьяне были на третьих ролях). Появилась и новая тема — народный отпор интервентам и освобождение Москвы в 1612 г. Вожди второго ополчения, освободившие Москву Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский, прославлялись, но «герой-юноша», как звал его Карамзин, Михаил Сконин-Шуйский, спасший Москву от поляков в 1609 г., остался в забвении (он был «запятнан» разгромом Болотникова).

Понимание Смуты как кризиса российского общества и государства вернулось в историю в 80-е годы вместе с монографиями Р.Г. Скрынникова[2]. В 90-е годы о «смутном времени» народ говорил уже применительно к собственной жизни, мало отличавшейся от гротеска романов В.О. Пелевина[3]. ...К счастью, кончились и «смутные годы», люди стали приходить в себя. Тогда и появился новый праздник. В январе 2005 г. Государственная дума утвердила общероссийский праздник День народного единства в честь освобождения Москвы от поляков (4 ноября 1612 г.), заменив им праздник 7 ноября — День согласия и примирения (до 1996 г. — годовщина Октябрьской революции). Россияне приняли праздник равнодушно — событие 400-летней давности эмоций не будило. Многих раздражила отмена праздника 7 ноября.

Дата освобождения Москвы 4 ноября 1612 г. для историков сомнительна. День народного единства, 4 ноября по новому стилю, установлен в день празднования Казанской иконы Божией Матери в честь освобождения Москвы от поляков. Православные празднуют его по Юлианскому календарю Русской православной церкви 22 октября по старому стилю. В этот день был освобожден Китай-город (центр Москвы), но договор о сдаче польского гарнизона в Кремле был подписан 26 октября (ст. ст.), и лишь 1 ноября земское войско вступило в Кремль. Впрочем, даты большинства исторических праздников условные.

Смута во времени и пространстве. С.М. Соловьёв полагал, что Смута началась на третий год царствования Бориса Годунова, «в первом году нового века», т.е. в 1601 г. Закончилось же Смутное время избранием царя Михаила Романова в 1613 г. В.О. Ключевский считал, что признаки Смуты обнаруживаются тотчас после смерти последнего царя старой династии, Фёдора Иоанновича. Закончилась Смута избранием на престол Михаила. «Значит, — заключает Ключевский, — Смутным временем в нашей истории можно назвать 14—15 лет с 1598 по 1613 г.; 14 лет в этой эпохе "смятения" Русской земли считает и современник [Смуты], келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын, автор сказания об осаде поляками Троицкого Сергиева монастыря».

С.Ф. Платонов, самый глубокий знаток Смутного времени, выделял три периода Смуты. Первый период, «борьба за Московский престол», начался с прекращения царской династии после смерти сыновей Ивана Грозного: Ивана, Фёдора и Дмитрия (1591). Последней была смерть Федора в 1598 г. Второй период, «разрушение государственного порядка», начался с раскола страны в 1609 г., когда в России было два царя, две Боярские думы и два патриарха. Завершился он договором о признании царем королевича Владислава и вступлением в Москву польских войск (осень 1610 г.). Третий период связан со стремлением народа преодолеть соглашательскую политику бояр. В ходе его были собраны первое, а затем второе земские ополчения. Москва была освобождена (1612), был избран новый царь — Михаил Романов (1613), но окончательное успокоение наступило лишь после заключения перемирия со шведами (1617) и с поляками (1618).

Согласно Платонову, Смутное время продолжалось 20 лет. Н.И. Костомаров и В.И. Вернадский отсчитывали Смутное время с похода первого претендента на российский престол, Лжедмитрия I, т.е. с 1604 г. Последующие авторы придерживались либо «длинной» (1598—1618), либо «короткой» (1604—1618) датировки периода Смутного времени: новых версий не появилось.

Смута охватила не все пространство России. Географически она поделила страцу на мятежный юг, мятущийся центр и спокойный, лояльный северо-восток. Л.Н. Гумилёв видит здесь войну субэтносов. Самозванцев поддерживали севрюки, рязанцы и донские казаки. Севрюки — жители Севсрской земли — происходят от древнерусских северян, ославянеиных угров племени савиров, ранее входивших в состав гуннской державы. Понятия «Северская земля», «северские города» существовали ещё в XVII в. Северскими городами были Чернигов, Курск, Новгород-Северский, Стародубск, Севск — города северо-востока нынешней Украины и юго-запада России. Севрюки отличались независимостью, привычкой к войне и разбою. О тех, кто смотрит «волчьим» взглядом, говорили: «Что смотришь севрюком?» Ещё большей воинственностью отличались рязанцы. Расположенные на границе со Степью, «удальцы и резвецы рязанские» столетиями славились как лихие воины. О рязанцах Гумилёв пишет: «Рязанцы постоянно отражали татарские набеги, отвечая нападениями не менее жестокими, и вообще привыкли к войне настолько, что для них все были врагами: и степные татары, и мордва, и московиты, и казанцы».

Третьим и главным субэтносом, выступившим против власти Москвы, было казачество, причём не только донское, как пишет Гумилёв, но и терское, где появился «царевич» Петр, и волжское — ведь в Астрахань бежали Иван Заруцкий и Марина Мнишек с «ворёнком». Казачество ведет начало от обитателей южнорусских степей — аланов, готов и тюрок, со времен Киевской Руси перемешавшихся со славянами. Позднее к православным степнякам присоединилась масса беглецов из Центральной России, в результате чего сложился не отдельный этнос, а субэтнос великорусов. В Смуте сыграли свою, весьма неблаговидную, роль и запорожские казаки, но они принадлежали к другому сложившемуся к XVII в. этносу — украинцев.

Русское население Северо-Востока — Верхнего Поволжья, Прикамья, Русского Севера, Сибири, — на протяжении всего Смутного времени было не только лояльно к центральной власти, но активно выступало против развала Российского государства. Спокойные, обстоятельные люди, — потомки северных славян, мери и чуди, не отчаивались от ужасных вестей, не поддавались на сомнительные призывы, загорались гневом медленно, зато, разобравшись, кто есть супостат, шли до конца со всей северной твердостью. Новгородцы и поморы, костромичи, ярославцы и кашинцы составили основу войска Михаила Васильевича Скопииа-Шуйского, отбросившего поляков и тушинцев от Москвы в 1609 г. Особенно прославились в этих сражениях сибирские стрельцы Давыда Жсрсбцова — «мужи избранные», по словам летописца.

Совсем иным было Первое земское ополчение 1611 г. Случайный союз Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого объединил отряды со всей России: поморов и рязанцев, волжан и севрюков, суздальцев и донских казаков. Разномастное войско, где никто никому не доверял, не могло кончить добром: лучшего из вождей, Прокопия Ляпунова, предательски убили, и ополчение распалось. Второе земское ополчение, освободившее Москву в 1612 г., в отличие от первого, было однородным и состояло из жителей Поволжья и Севера — нижегородцев, костромичей, ярославцев, вологодцев, сибиряков. Кроме русских, во втором ополчении были волжские и сибирские татары, мордовцы, чуваши, марийцы, коми. Победа русского Северо-Востока над русским Югом и польско-литовскими интервентами была победой молодой Российской империи над шляхетской и казачьей демократиями, победой евразийцев над европейцами.

Смута и Новое время[4]. Смута сопровождала приход Нового времени в Россию. Никогда в истории московских Рюриковичей династическое соперничество или иное общественное неустройство не приводило к гражданской войне с вовлечением широких слоев населения. Даже противоборство Шемяки и Василия Тёмного проявлялось в схватках княжеских дружин, а население не вмешивалось, либо однозначно принимало сторону законного московского князя — Василия, что и решило его победу. То же относится к классовой борьбе. В Московском княжестве, а затем в России случались народные волнения, но не было значительных вооруженных выступлений низов против верхов, и тем более не было массовых восстаний против великого князя или царя.

Никогда раньше столь обширные земли России не захватывались войсками европейских государств. Великое княжество Литовское, до обращения его знати в католичество, не принадлежало к романо-германской цивилизации, а было Западной Русью. Ранние московско-литовские войны есть войны внутриэтнические, ведущиеся внутри распадающегося древнерусского суперэтноса. С XVI в. Литва, войдя в унию с Польшей, всё больше приобщалась к католицизму и западноевропейской культуре, но войны с Россией в XVI столетии не были особенно успешными для Польско-Литовской унии (с 1569 г. Речи Посполитой). Кроме попыток Яна Батория взять Псков, не было крупных вторжений поляков и литовцев в земли Российского государства. То же самое можно сказать о войнах с немцами Ливонского ордена и шведами.

В разгар Смуты разноплеменное воинство Речи Посполитой, именуемое поляками, распространилось по всей Западной и Центральной России, в руках интервентов были Суздаль и Переяславль-Залесский, «поляки» дважды захватывали Кострому, в Московском Кремле сидел польский гарнизон. В ту же пору шведы заняли Новгород и новгородчину. Казалось, русским остается лишь смириться и научиться выживать под европейцами, подобно униатам Белоруссии и Украины. Но русские смиряться не пожелали; они преодолели Смуту и выгнали завоевателей. В дальнейшем России не раз пришлось испытать страшный напор романо-германского мира. Этот напор усилился в XIX столетии и достиг невиданной силы в веке XX. Продолжается он и по сей день.

В отличие от монголо-татарских завоевателей европейские покорители России всегда ставили цель духовно поработить русских, заставить их сменить веру и свою сущность, иными словами, перестать быть русскими. Первый большой натиск Запада Россия выдержала во время Смуты, но понадобилось 350 лет безуспешных усилий, прежде чем до проницательных западных умов дошло, что не силком, а лишь посеяв смуту в умах россиян, можно победить Россию.

Начало информационных войн. Война мифов. Ключевский и Платонов считали Смуту гражданской войной, в которую последовательно втягивались все слои российского общества. Историки-марксисты 30-х годов видели здесь войну классов — закрепощаемых крестьян против бояр и дворянства; учёные 40-х — 50-х гг. XX в. добавили к классовой войне патриотическую — борьбу русского народа против польской и шведской интервенции. А.Л. Станиславский главным в Смуте считал войну за власть дворян и казачества. Л.Н. Гумилёв описывает Смуту как войну субэтносов — русских Юга против русских Северо-Востока. Были и попытки синтеза высказанных представлений, в чем преуспел Р.Г. Скрынников. Действительно, все указанные типы войны в русской Смуте наличествовали. Не отмечен лишь один вид войны, может быть наиболее важный: Смута, в первую очередь есть война информационная.

Учёные XIX и XX вв. обошли вниманием информационные войны Смуты, что неудивительно — осознание их важности пришло лишь с распадом СССР и развитием технологий «оранжевых революций». Для человека, живущего в XXI в., несложно увидеть эти черты в событиях Смутного времени. По этой причине Смутное время для нас удивительно современно, но для русских XVII в. это было первое столкновение с воздействием на массовое сознание в политических целях.

Основным способом ведения информационных войн во времена Смуты было мифотворчество. Создавались мифы, заточенные под определенную политическую задачу, и распространялись в народе. Народ — доверчивый и малоискушенный во лжи, охотно верил слухам, особенно если они совпадали с народными настроениями и чаяниями. Людей, осведомленных и профессионально осторожных, было немного: к их числу можно отнести бояр, иерархов средних и высших степеней, приказных дьяков и крупных купцов. Основная часть народа: крестьяне, казаки, служилые люди (стрельцы и дворяне), низшее духовенство, — легко становились жертвами слухов. Утвердившись в народе, слухи приобретали черты устойчивых мифов.

По форме мифы эти могли быть «чёрными» — обвиняющими царей и претендентов на царство в незаконности и всевозможных преступлениях или, напротив, «белыми», где превозносились истинность претендента и его добрые качества или рассказывалось о его чудесном cnaceiran. По содержанию, независимо от окраски, все они относятся к кризисным мифам, порожденным системным кризисом российского общества и государства. Утверждающие мифы появились лишь в конце Смутного времени и были направлены на выход России из системного кризиса. Нам многое станет понятнее в анализе мифов Смутного времени, если рассмотреть основные компоненты системного кризиса, в котором находилась тогда Россия.

1.2. СМУТА КАК СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС РОССИИ

 Системы, кризисы и катастрофы. Понятие «система» (греч. целое, состоящее из частей) использовали в античной философии для описания упорядоченности мира. В XX в. системами занялись физики и математики. Под системами они по-прежнему понимали набор элементов, образующих целое, но подразделили их но свойствам, выделив простые и сложные системы. Появилась наука синергетика, изучающая законы развития и самоорганизации сложных систем. К числу таких систем относятся биологические и общественные системы.

Динамическая устойчивость самоорганизующихся систем поддерживается благодаря следованию законам ритма, цикличной смены состояний. Ритмы выступают как механизмы, позволяющие системе оптимально приспособиться к меняющимся условиям. При этом па внутренние ритмы системы накладываются ритмы окружающего мира. Их суммация влияет на свойства системы, которая в определенные фазы развития при наличии сильных или, напротив, незначительных, но попавших в резонанс внешних воздействий может потерять устойчивость. Наступает состояние неустойчивости системы, известное как кризис.

Кризис (греч. решение, исход) означает резкое изменение, крутой перелом, тяжелое состояние. В синергетике кризис — период дезорганизации системы и вместе с тем — фактор ее организации. Кризис системы сопровождается нарушением порядка в се организации, нарастанием хаоса. Но кризис есть также естественная фаза развития системы, когда в развилке бифуркации (раздвоения) система имеет два или больше вариантов выбора и может в той или иной степени перестроиться. Если системе удастся преодолеть кризис, то, видоизменив свои параметры, она вновь приобретает устойчивость и продолжает функционировать до следующего кризиса. Если же кризис углубился настолько, что система уже не может его преодолеть, то в зоне бифуркации запускается качественная перестройка, свойства системы меняются коренным образом и прежняя система перестает существовать. Это явление называют катастрофой.

В Элладе катастрофой (греч. поворот, переворот) именовали заключительное действие драмы, означавшее итоговый поворот, когда статус героя резко менялся: в трагедии — это смерть или крушение, в комедии — женитьба. Слово «катастрофа» вошло в европейские языки, сохранив значение трагической развязки. В XX в. была создана математическая теория катастроф, определившая катастрофу как скачкообразную потерю стабильности динамической системы и полную ее перестройку, сопровождающуюся исчезновением старой Системы.

Смута — кризис или катастрофа? Смуту XVII в. и смены общественного строя в России и СССР в XX в. нередко рассматривают как явления одного порядка. Белоэмигранты называли российской смутой период с 1916 по 1922 г.: развал армии, отречение государя, Февральскую и Октябрьскую революции и Гражданскую войну[5]. Со Смутой сравнивали и горбачевскую перестройку вкупе с последним, «ельцинским», десятилетием XX в. Действительно, во всех трех «смутах» есть много общего как в характере событий — ослаблении государства, смене власти, развале экономики, гражданской войне, территориальных потерях, обнищании народа, так и в психическом состоянии общества — вере в социальные утопии, легковерности и податливости на демагогию, последующем разочаровании и общественном хаосе — падении морали и росте преступности.

Общие черты всех трех «смут» показывают, что Россия в начале XVII в. и дважды в XX в. вступала в системный кризис, затрагивающий все стороны жизни государства и общества, т.е. в политический, экономический, социальный и нравственный кризис. Но тут выступает принципиальная разница между Смутой XVII в. и «смутами» века XX.

В первой Смуте Российское государство и общество вышли из кризиса малоизменившимися — сменилась лишь династия. В 1917 и в 1991 гг. поменялось все: государственное устройство, форма правления, состав элиты, характер собственности и общественные отношения. Поэтому о Смуте XVII в. можно говорить как о системном кризисе, с которым Российское государство справилось и вернулось на прежний путь развития, тогда как в смутах XX в. системные кризисы переросли в катастрофы: на развалинах старых появлялись новые государства.

Исторические циклы кризисов. Изучение динамики народонаселения, экономического развития и политических событий позволило выявить циклы демографических, экономических и политических подъемов и спадов. Наметился общий исторический подход, известный как структурно-демографическая концепция. В основе се лежат неомальтузианские представления о связи кризисов в аграрных странах с перенаселением. Суть концепции сводится к следующему. Перенаселение приводит к нехватке продуктов, росту цен, падению оплаты труда и уровня жизни. Люди не могут больше платить налоги, что ведет к финансовому кризису. Внутри элиты обостряется борьба за дележ уменьшившихся доходов. Наступает системный кризис. Люди гибнут от неурожаев и эпидемий, элита занята междоусобными войнами, ослабевшее государство неспособно себя защитить. В результате часть населения вымирает. Начинается новый цикл. Нехватка рабочих рук приводит к удорожанию труда, повышению уровня жизни и росту населения. Когда потери восполняются, происходит новый кризис.

Цикличность кризисов была обоснована на примерах средневековой Европы, Китая, стран Древнего Востока. Здесь же стали очевидны недостатки теории. Главным пробелом является отсутствие анализа психологии социальных групп, вовлеченных в кризис[6]. Между тем известно, что во время системных кризисов и катастроф в обществе нарастают явления аномии (от фр. anomie — отсутствие закона) или общественного хаоса. Рушится система ценностей, падает нравственность, растет преступность, религиозность сменяется суевериями. Народ легко превращается в толпу, бездумно идущую за случайным вожаком. В этот период люди особенно восприимчивы к слухам и различного рода мифам.

В России неомальтузианское направление развивает С.А. Нефёдов. В книге «Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV — начало XX века» (2006) он предложил новую трактовку вхождения России в кризис Смутного времени. Нефёдов полагается на данные о демографии и хозяйстве России и пытается увидеть прошедшее без покрывала исторических мифов. Ниже кратко изложена неомальтузианская версия событий Смуты.

Смута как социально-экономический кризис. Согласно Нефёдову, во второй половине XVI в. Россия вступила в фазу относительного перенаселения в областях исторического проживания русского народа. Ухудшение жизни крестьян и городской бедноты усугубилось благодаря активной внешней политике Ивана Грозного, требующей людских и материальных средств. Царь постоянно увеличивал число служилых людей, жалуя им поместья, и повышал налоги на тяглых людей. Следствием стали голод, эпидемии и массовая гибель крестьян в 1568—1571 гг. Северо-западные области страны опустели, стало некому кормить воинских людей, и царю пришлось в 1582 г. закончить Ливонскую войну на невыгодных для России условиях.

Вопреки неомальтузианской теории бунтов не было, что Нефёдов связывает с сильной государственной властью. Крепкая власть при Иване Грозном действительно была, но препятствием для бунтов служили не войска и опричники, а народная любовь к грозному и справедливому государю Ивану Васильевичу (герою скорее мифологическому). Нефедов преувеличил масштабы вымирания крестьян. Запустение хозяйств чаще было связано не с вымиранием, а с бегством крестьян. Ведь на просторной Руси всегда находилось куда убежать, особенно после обширных завоеваний Грозного.

При Фёдоре Ивановиче и Годунове правительство старалось угодить дворянам — главному войску страны. После голода 1568—1571 гг. помещики остались без рабочих рук. Мужики не только мёрли, но стремились уйти на монастырские земли, в боярские вотчины или вообще утечь незнамо куда. Правительство под давлением нищавшего дворянства пошло на закрепощение крестьян. В 1592—1593 гг. вышел указ о «заповедных годах», запрещавший выход крестьян с земель помещика, а в 1597 г. был установлен 5-летний срок сыска беглых. Для крестьян настала тяжкая пора: помещики произвольно увеличивали барщину и оброк. Хотя запрет на выход касался только владельца двора, а не младших братьев и сыновей, помещики с этим не считались: непокорных заковывали в «железа».

1580-е и 1590-е гг. были временем расселения русского народа. От тягот поместной жизни крестьяне толпами уходили на юг и юго-восток, заселяя Черноземье и Поволжье. Сказались, наконец, плоды побед Ивана Грозного. Укрепления засечной черты, продвинутые на юг но указанию Грозного, прикрывали переселенцев от набегов татар. Переселялись на юг и обнищавшие дворяне. Там лежали плодороднейшие земли, ныне известные как русское Черноземье. О размахе колонизации можно судить по строительству городов и распашке земли. В 1585 г. построены крепости Ливны, Елец, Воронеж, в 1586 г. — Самара, в 1589 г. — Царицын, в 1590 г. — Саратов, Цивильск, Ядринск, в 1593 г. — Оскол, Валуйки, в 1599 г. — Царев-Борисов. За 4 года (1585— 1589) размеры пашни в Тульском уезде увеличились в два с лишним раза; в Каширском уезде распахали 2/3 земель, в Свияжском — 9/10.

Девственный чернозём давал урожаи в 3—5 раз больше чем в центре. Поселенцы жили зажиточно, но небезопасно — татары давали о себе знать. Многие крестьяне записались в казаки и в стрельцы: стали воинами-пахарями. Освоив пищаль, они могли ссадить с седла пулей набеглого татарина или конного дворянина. Переселенцы дворяне держались за статус, но, не имея крепостных, часто пахали сами. Правительство раздавало наделы и служилым казакам, нередко переводя их в боярские дети (чин дворянства). Переселенцев заставляли пахать «десятинную государеву пашню» и строить крепости. Царскую барщину должны были исполнять не только крестьяне, но боярские дети и казаки. Раздраженное население юга, закаленное в схватках с татарами и хорошо вооруженное, представляло опасность для власти, тем более для неприродного царя Бориса Годунова.

В 1601 г. пришла беда: летом в Центральной России выпало необычно много дождей, хлеба полегли, а ранние заморозки их добили[7]. В прежние времена свободные крестьяне всегда имели запасы, но теперь у крепостных, обобранных помещиками, не было зерна ни для пропитания, ни для посева. Начались волнения, и правительство уже в ноябре 1601 г. издало указ о крестьянском выходе. Крестьяне вновь получили право уходить от помещиков, но не от богатых московских дворян или с монастырских земель, а от мелких провинциальных помещиков, т.е. богатых землевладельцев обязали кормить своих крестьян, а уход от бедных помещиков давал крестьянам шанс на спасение. Замысел был неплох — ведь запасы хлеба в стране были: в монастырях, у богатых помещиков, у крестьян юга России, да и на севере недород был не повсеместно.

Но владельцы хлеба его придерживали. Исаак Масса, живший в Москве, писал: «Запасов хлеба в стране было больше, чем могли бы его съесть все жители в четыре года ...у знатных господ, а также в монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлеба, часть его погнила от долголетнего лежания, и они не хотели продавать его..». Цены стремительно росли. Весной 1601 г. четверть иуда ржи стоила 30 денег, а в феврале 1602 г. — рубль (200 денег). Весной мороз погубил посевы озимых. Осенью 1602 г. цена ржи достигла 3 рублей за четверть. Разразился страшный голод. Масса пишет: «...наступила такая дороговизна и голод, что подобного не приходилось описывать ни одному историку. ...Так что даже матери ели своих детей... ели также мякину, кошек и собак... И на всех дорогах лежали люди, помершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы». Годунов приказал выдавать в Москве хлеб из государевых житниц. Прослышав об этом, в Москву стал стекаться люд со всей Руси, хлеба не хватало и люди умирали на улицах. Авраамий Палицын сообщает, что в Москве было похоронено 127 тыс. погибших от голода.

Разбои охватили всю Центральную Россию. В 1603 г. вспыхнуло восстание Хлопка с трудом подавленное. В 1604 г. на границе с польской Украиной, в Северской земле, появился с небольшим отрядом юноша, объявивший себя царевичем Дмитрием, чудом спасшимся от убийц. Северская земля его поддержала. Крестьяне не хотели закрепощения, казаки и дворяне не желали нести тяготы «государевой пашни» и были не прочь пограбить богатых московитов. Беглые холопы Годунова ненавидели, многие были повстанцами Хлопка. «Царевич» обещал всем всё: «живущим во градех и селех от большого чину до малого великую свою милость показать: оным величество и славу, оным богатство и честь, иным вольность и во всех винах пощада». Народ откликнулся. В мае 1605 г., после смерти Годунова, самозванцу присягнуло царское войско, стоявшее под Кромами. Сын Годунова, Фёдор, и его мать были задушены. В июне 1605 г. «царевич» вступил в Москву и 21 июля венчался на царство.

Часть своих обещаний новый царь выполнил. Дворянам он увеличил денежные и земельные оклады за счёт денег, выданных из царской и монастырской казны и намеченного им пересмотра монастырских земельных владений. Южные районы отблагодарил за поддержку, на 10 лет освободив от налогов и отменив отработку «десятинной пашни». Указом от 1606 г. он признал законным уход крестьян от помещиков во время голода 1601—1603 гг., если они «сбрели от бедности». (Но не «признал свободными» этих крестьян, как пишет Нефёдов. — К.Р.) Указ закреплял беглого крестьянина за тем помещиком, «хто его голодное время прокормил». Этот указ был выгоден южным помещикам, ведь именно на хлебный юг бежал народ от голода. «Дмитрий» облегчил положение холопов, указав вписывать в кабальную запись на холопство имя только одного владельца[8]. При нем готовился к изданию новый «Судебник», где сохранялось право крестьянина на выход от помещика в Юрьев день.

Годы 1604—1606 были для России благополучными: хлеба в стране вновь было с избытком, и цены на рожь вернулись к тем, что были до голода. В связи с нехваткой рабочих рук реальная плата за труд возросла против старых сытых времен в полтора раза. Но собирать налоги в прежних размерах стало сложно, ведь число тяглых людей уменьшилось. Между тем «Дмитрий» остро нуждался в деньгах для выплаты наделанных долгов и подготовки войны с Турцией. Весной 1606 г., после сбора налогов в казну, современники отметили, что «Дмитрий стал тяжёл подданным в податях». 17 мая 1606 г. «Дмитрий Иоаннович» был убит боярскими заговорщиками. 1 июня 1606 г. бояре избрали на престол главу заговора — Василия Шуйского.

Нефёдов не называет причину, запустившую системный кризис в России, поскольку она не укладывается в неомальтузианскую концепцию. Между тем она очевидна — это убийство боярами любимого в народе царя. В течение года правления «Дмитрия Иоанновича» в России было спокойно, теперь же страна всколыхнулась: поднялся мятежный юго-запад. Нашелся и вождь. Им стал Иван Болотников, решивший постоять за якобы спасшегося царя. Во главе войска из казаков, мелкопоместных дворян и крестьян Болотников дошел до Москвы и в октябре 1606 г. осадил столицу. В «листах», обращенных к городской бедноте и холопам, он призывал, чтобы они расправлялись с врагами царя Дмитрия — «побивали бояр... гостей и всех торговых людей» и захватывали их имения. Повстанцы говорили: «Идем вси и приимем Москву, и потребим живущих в ней и обладаем сю, и разделим домы вельмож сильных, и благородные жены их и тщери приимем о жены себе».

Царь Василий спешно собирал войска. Чтобы вознаградить верных ему людей, он разрешил превращать захваченных повстанцев в холопов. Одновременно Шуйский обещал свободу холопам — перебежчикам из войска Болотникова. Больше всего он стремился угодить дворянам — главной военной силе государства. В марте 1607 г. царь утвердил Уложение, где запрещал любые переходы крестьян и разрешал помещикам требовать их возвращения вместо пяти до пятнадцати лет. Василий раздавал дворянству не поместья, а вотчины[9]: он даровал вотчины 2000 дворянам. Усилия Шуйского принесли успех: ему удалось перетянуть на свою сторону многих дворян из войска Болотникова и в конечном итоге разбить его.

В 1607 г. на западных границах России появился самозванец, утверждавший, что он спасшийся царь Дмитрий. Летом 1608 г. его армия подошла к Москве и сделала ставку в селе Тушино — отсюда пошло прозвище самозванца — Тушинский вор. Состав его армии был пестрый: польские искатели фортуны, дворяне, казаки, остатки болотниковцев. Вор всячески стремился перетянуть к себе боевых холопов[10]. Конрад Буссов пишет: «Дмитрий приказал объявить повсюду... чтобы холопы пришли к нему, присягнули и получили от него поместья своих господ, а если там остались господские дочки, то пусть холопы возьмут их себе в жены и служат ему. Вот так-то многие нищие холопы стали дворянами». К сказанному Нефёдовым следует добавить, что ни Болотников, ни Тушинский вор ничего не сделали для облегчения положения крестьян. Их популистские шаги ограничились сменой владельцев части поместий, когда помещиками становились холопы или казаки. После убийства Вора (декабрь 1610) гражданская война в России сменилась борьбой против интервентов. Провозглашение Земским собором царя Михаила Романова (21 февраля 1613 г.) означало завершение гражданской войны.

Нефёдов проводит параллель между демографической катастрофой в России в XVI в., приведшей к закрепощению крестьян, затем к голоду и Смуте, и «Черной смерти» (РЭС) Великой Чумой XIV в. в Англии, когда из-за нехватки рабочих рук выросла плата батракам, на что лендлорды запретили им менять хозяев. Беднота ответила восстанием Уота Тайлера, подавленным феодалами. Затем феодалы боролись друг с другом за скудные людские ресурсы — началась «война Алой и Белой роз». На самом деле события в Англии мало похожи на Смуту. Хотя во время голода 1601—1603 гг. происходили крестьянские бунты (Хлопко и др.), основным ответом на закрепощение крестьян было бегство их на юг, «показачиванье». Во время Смуты не было крестьянской войны: крестьяне самостоятельно не бунтовали, а присоединялись к движениям, обещавшим «доброго царя».

Для крестьян последствия Смуты были неопределенны — крепостную зависимость не отменили, но и не ужесточили. (Шуйский ужесточил закон о беглых, но его не исполняли. — К.Р.) Нефедов по этому поводу пишет: «В конечном счёте, главная причина войны — проблема крепостного права — так и не получила своего разрешения. Положение оставалось противоречивым: формально законы о прикреплении крестьян и 5-летнем сроке сыска остались в силе, но фактически они не действовали. На Юге крестьяне официально могли уходить от помещиков; в других районах они уходили, не обращая внимания на законы». Главным итогом Смуты, заключает Нефедов, «была всеобщая разруха». С заключением можно согласиться, хотя непонятно, что тут внёс неомальтузианский анализ.

Роль личности в истории. Неомальтузианский подход страдает тем же недостатком, что исторический материализм — упрощением. Все сводится к схемам: у неомальтузианцев — к соотношению численности трудящихся и элиты и перепроизводству, у марксистов — к производственным отношениям и классовой борьбе. Разница не так уж велика. В обоих случаях нет анализа общественной психологии людей того времени — этносов и социальных групп. Выпадает из рассмотрения человек, а вместе с ним — роль личности в истории. Между тем история изобилует примерами, когда один человек влиял на судьбу народа или государства. Особенно возрастают возможности подобных людей в переломные моменты истории, в частности в периоды кризисов.

Роль личности в истории вполне согласуется с теорией систем. Ведь в случае кризиса системы её ритмы разбалансированы, возможности перехода в другие состояния резко возрастают и сравнительно небольшие воздействия приводят к далеко идущим последствиям.

Возникает известный в теории хаоса эффект бабочки, когда машущая крыльями бабочка может вызвать лавину событий, в результате чего за тысячи километров пойдёт дождь. В человеческом обществе действуют не порхающие бабочки, а личности, активные и нередко облеченные властью. Их жизнь и дела обрастают легендами, и нередко трудно разобраться, где кончается реальность и начинается миф. Понять, как создавались мифы Смутного времени, можно из записей современников — людей XVII в., страстных и предвзятых, склонных видеть мир в чёрно-белых красках.

1.3. МИФОТВОРЦЫ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

 Предвзятость источников. О Смутном времени остались многочисленные записи современников — русских и иностранцев. Казалось, историкам не составит труда воссоздать картину событий, но чем глубже анализ, тем больше сомнений возникает в достоверности сведений. Разочарованный П.И. Костомаров писал: «Замечательно, что лживость, составляющая черту века, отразилась сильно и в современных русских источниках той эпохи до того, что, руководствуясь ими и доверяя им, легко можно впасть в заблуждения и неправильные выводы; к счастью, явные противоречия и несообразности, в которые они впадают, обличают их неверности». Следует заметить, что так же ненадежны и свидетельства иностранцев.

В записях современников Смуты бросается в глаза невиданное раньше личное отношение к событиям. Писатели русского Средневековья тоже были пристрастны, но они мыслили в системе моральных координат православия и встроенности человека и общества в христианский Космос. Здесь же автор становился не только свидетелем, пусть пристрастным, а судьей и творцом истории. Подобный индивидуализм есть знак Нового времени, пришедшего в Россию. Тем более это относится к запискам европейцев, ведь Новое время еще раньше появилось в Европе. Все это способствовало расцвету исторических мифов о Смутном времени.

1.4. РУССКИЕ СОВРЕМЕННИКИ СМУТЫ

 Свидетели Смутного времени принадлежали к различным слоям общества — преобладали лица духовного звания, но были князья, дворяне, приказные. Происхождение и принадлежность к партиям определяли симпатии. Значение имело и время написания: новые реалии и конъюнктура постоянно меняли оценку событий. Ниже рассмотрены основные русские сочинения о Смуте с 1598 по 1630 г. в последовательности их написания. Главное внимание уделено не анализу их содержания, что блестяще сделал С.Ф. Платонов ещё на рубеже XX в., а личностям авторов и характеру их предвзятости в оценке людей и событий.

«Повесть о честном житии царя и великого князя Феодора Иоанновича» написана после смерти Фёдора, но до избрания царем Годунова, т.е. между 6 января и 3 сентября 1598 г. Автор, патриарх Иов, стал первым русским патриархом в 1589 г. благодаря покровительству Годунова. «Повесть» создана в жанре житийной литературы, но отличается идейно: за традиционным для жития описанием жизни усопшего праведника скрыта неизвестная раньше в России агитация по выбору нового царя. Иов в самых возвышенных тонах описывает Фёдора Ивановича. Царь был «благочестив, милосерден, нищелюбив и странноприимец». При нем Россия цвела, и во всех делах ему помогал советник Борис Годунов. Этому «изрядному правителю» обязана Россия процветанием. Повесть подводит читателя к мысли, что для России не может быть лучше царя, чем Годунов — ведь Фёдор возложил на него свою златую цепь: «сим паки на нём преобразуя царского своего достояния».

«Сказание о Гришке Отрепьеве» также прославляет избрание царя, но не Годунова, а Василия Шуйского. «Сказание» написано неизвестным автором во время подготовки к венчанию на царство Шуйского (1 июня 1606 г.). В нём автор обличает не только самозванца, но и Бориса Годунова — гонителя бояр и убийцу царевича Дмитрия. Согласно «Сказанию», народ понимал, что Годунов не истинный царь, и появление самозванца, назвавшего себя природным государем, привело к «смятению умов».

Шуйский первым понял самозванство «ростриги», и он же первым от него пострадал. Князя отвели на казнь и он при скоплении народа объявил, что погибает от рук «врага християнского, от еретика, от Гришки... умирает за правду». Всё же самозванец казнь заменил ссылкой. Возвратившись из ссылки, Шуйский видит, что самозванец и поляки вознамерились «разорить православную веру» и убить бояр и воевод. Тогда он с братьями обратились к москвичам и повели их в Кремль для расправы над «ростригой». Возглавлял их князь Василий, «скачюще на кони по площади и к рядам и вопиющи гласом велиим:

Отцы и братия, православные християне! постражите за православную веру, побеждайте врагов християнских!»

«Повесть како отомсти всевидящее око Христос Борису Годунову» сохранилась в составе сборника, известного под названием «Иное сказание». Известна ее сокращенная версия — «Повесть како восхити неправдою на Москве царский престол Борис Годунов». Повесть написана летом 1606 г. книгохранителем Троице-Сергиева монастыря Стахием. Стахий — поклонник боярского царя Василия Шуйского. Он ненавидит дворянских царей — Бориса и Лжедмитрия. Годунова он обвиняет в убийстве царевича Дмитрия и царя Фёдора. За его преступления Бог «попусти на него такого же врага и законопреступника... сынишку боярского Юшку Яковлева сына Отрепьева». В Москве расстрига разорил монастыри, соорудил «потеху» в виде треглавого ада, женился на «люторке» и волшебнице и «начат суботствовати римски, якоже обещася папе о том, в среду и в пяток и телчия мяса и прочие нечистоты ясти». Когда же замыслил перебить бояр и «всех православных христиан», против него выступил народ во главе с Шуйскими и расстригу убили. На престол был избран «всею Российскою областию» благочестивый, «всех благоверных царей корене» Василий Иванович Шуйский.

«Извет старца Варлаама...» В «Иное сказание» введён «Извет старца Варлаама...», где описано бегство из России чернеца Григория, объявившего себя в Польше царевичем Дмитрием. Долгое время «Извет» считали литературным вымыслом. Но Е.Н. Кушева (1926) и И.А. Голубцов (1929) доказали, что «Извет» основан на челобитной Варлаама Василию Шуйскому. В царском архиве нашли текст челобитной и указания на дело Варлаама. Старец написал «извет» (донос) по возвращении из Польши осенью 1606 г. В нем он признается в бегстве за границу с Григорием, будущим самозванцем. Старец всячески хочет убедить власти в своей невинности. Он не уверен, что заслужит прощение, и заканчивает просьбой послать его на Соловки, т.е. в ссылку. Но «Изветом» остались довольны, и Варлааму разрешили поселиться в Смоленске в Авраамиевом монастыре[11].

Грамота об избрании Михаила Романова. Первым произведением, дающим оценку событий с точки зрения династии Романовых, является ««Грамота утвержденная об избрании на Российский престол царем и самодержцем Михаила Фёдоровича Романова-Юрьевых», составленная в 1613 г. по поручению Земского собора. Цель грамоты — показать законность возвышения Романовых.

«Пискарёвский летописец» составлен в 1612—1615 гг. в Нижнем Новгороде. Предполагаемое авторство московского печатника И.Ф. Фофанова не доказано. О Смуте в ««летописце» писали, скорее всего, два автора, примером чему служат записи о Годунове. Вначале о Борисе написано непредвзято — об опалах бояр там сказано: «поделом ли, или нет, то бог весть». Затем, после записей от 1592, 1593 и 1594 гг., появляется запись от 1591 г.: «Искони ненавистьник, враг роду християнскому и убийца человеком, злый раб... Борис Годунов... повелевает убита... благороднаго царевича Дмитрся Ивановича углецкого». Выглядит это как приписка. «Пискарёвский летописец», составленный в Нижнем Новгороде, выделяется описанием заслуг земляка — Кузьмы Минина, и подробно повествует о походе Второго земского ополчения, освободившего Москву.

«Хронограф 1617 года», написанный в Троице, доведен до 1617 г. Имя составителя неизвестно. В «Хронографе» Годунов представлен узурпатором, а Отрепьева сравнивают с Юлианом[12]. Но отношение к Годунову мягче, чем в «Повести како отомсти». Автор примирительно пишет: «...не бывает же убо никто от земнородных беспорочен в житии своем». Об участии Бориса в убийстве царевича Дмитрия он осторожно пишет: «многи же глаголаху...» Мера добра и зла соблюдается и в оценке Годунова: «Аще бы не терние завистныя злобы цвет добродетели того помрачи, то могл бы убо всяко древышм уподобитися царем». Автор не видит заслуг Василия Шуйского в свержении самозванца. Царём он стал благодаря хитрости: в народ были посланы люди, его выкликнувшие. Иначе автор относится к Романовым: он превозносит их происхождение и заслуги.

«Сказание» Авраамия Палицына» писалось с 1612 но 1620 г. Автор, келарь Троице-Ссргисва монастыря Авраамий, по его словам, сыграл важнейшую роль в освобождении Москвы и избрании на престол Михаила Романова. Авраамий, в мире Аверкий, происходил из древнего рода Палицыных. Предок его был прозван Палицею за то, что «действовал в боях железной палицей весом в полтора пуда». В молодости Аверкий служил воеводой в Коле, по в 1588 г. был сослан на Соловки, где принял монашество и имя Авраамий. В 1596 г. Авраамия перевели в Троице-Сергиев монастырь. При Шуйском он был «обласкан» и в 1608 г. назначен келарем — ведать монастырским хозяйством, а это 250 сел, 500 деревень и десятки тысяч крестьян. После свержения Шуйского Авраамий вошел в состав посольства к королю Сигизмунду: просить на престол его сына Владислава. Посольство успеха не имело, но король отпустил Авраамия с охранной грамотой и пожертвованиями, а митрополита Филарета отправил в плен в Польшу. Филарет не забыл ловкого келаря и, став патриархом, сослал его на Соловки. В 1620 г. старец завершил «Сказание», которое должно было оправдать его жизнь. Умер Авраамий в 1627 г. в Соловецком монастыре.

«Сказание», или, как его называл автор, «История в память предыдущим родам», состоит из пяти частей и 77 глав. Первые шесть глав, написанные в 1610 г., известные также в отдельном списке под названием «Сказание киих ради грех попусти...», охватывают события от смерти Грозного до свержения Шуйского. Авраамий считает, что царевич Дмитрий сам подтолкнул Годунова к убийству ненавистью и «глумлением». В успехе самозванца автор винит не поляков и не коварный ум расстриги, а молчание русских людей. Его свержение произошло не трудами Шуйского, а по воле Бога. «Сказание» является главным источником сведений об обороне Троице-Сергиева монастыря от войск Яна Сапеги и Александра Лисовского1. Авраамий находился тогда в Москве, где продавал монастырское зерно, но он использовал записки защитников и создал подробную хронику событий. Главная его мысль, что Троицкая обитель была спасена Божиим Промыслом и заступничеством святого Сергия.

Авраамий отводит себе решающую роль в освобождении Москвы от поляков. Он с архимандритом Дионисием рассылал грамоты по городам с призывом «прийти в сход под царьствующий град Москву». Получив грамоты из Троицы, в Нижнем Новгороде избрали воеводой князя Дмитрия Пожарского, а помощником для «земские казны збору» — Козьму Минина (ни слова о почине Минина в сборе средств на ополчение!). Войско пошло к Ярославлю и там остановилось. Тогда старец Авраамий поехал в Ярославль и молил спешить под Москву. Пожарский послушал старца и послал к Москве часть войска, сам же хотел остановиться в Троице, ибо боялся, что под Москвой его убьют казаки. Келарь же напомнил слова Евангелия: «Не убойтеся от убивающих тело, души же коснутися не могущих». Оставив страх, пошел князь Дмитрий под Москву и Авраамия взял с собой.

Подошел и польский гетман Ходкевич с войском. Три дня бились они с полками Пожарского. На третий день гетман нанёс поражение русским, и единственная надежда была на помощь казаков. Пожарский и Минин умоляли Авраамия просить казаков стоять против врагов. Келарь поспешил к казакам, поучил их Писанию и уговорил постоять за веру. Казаки, умилившись, пошли в бой с кличем: «Сергиев, Сергиев»![13] Поспешили и воеводы «и бысть врагом велика погибель».

Без Авраамия не обошлось и избрание на царство Михаила Романова. Перед выборами царя многие приходили к нему и говорили, что хотят царем Михаила. Старец возрадовался, пошел и возвестил Собору. Они же возблагодарили Бога. Наутро Собор избрал царем Михаила. Старца отправили в составе посольства в Ипатьев монастырь в Кострому бить челом инокине Марфе, чтобы благословила сына на царство. Инокиня же лишь слезы лила. Тогда Феодорит и Авраамий взяли иконы и вновь молили инокиню. И согласилась Марфа Ивановна. Венчался Михаил на престол в Успенском соборе в лето 7121-е (1613).

«Временник» Ивана Тимофеева составлен в 1616—1619 гг. Тимофеев служил дьяком в Москве, в 1607 г. был направлен в Новгород, где оставался после занятия города шведами; там он начал писать «Временник». Позже он работал дьяком в Ярославле, Нижнем и Астрахани и в 1628 г. вернулся в Москву. «Временник» Тимофеева содержит пять глав; полностью закончены главы о царствовании Ивана Грозного, Фёдора, Годунова и «расстриги». Пятая глава, о Шуйском, осталась незавершённой. «Временник» привлек внимание современников разработкой теории царской власти.

Тимофеев — сторонник самодержавия. Он считает, что царь — наместник Божий на земле, и подданные не вправе его судить. Царство, потерявшее царя, подобно вдове, потерявшей мужа. Если Бог лишает государство царя — это великое наказание. Тимофеев считает законными царями потомков Калиты и Романовых. Годунов и Шуйский, не говоря о «расстриге», — цари «мнимые», получившие престол не по наследству и не по избранию земли. Вокруг царя должны стоять лучшие, знатнейшие люди, привыкшие к управлению. В том, что Грозный, Годунов и самозванец стали приближать к себе незнатных людей — дворян, Тимофеев видит одну из главных причин Смуты.

Тимофеева возмущает «рабо-царь» Годунов, возвысившийся «от низших степеней». Борису он приписывает все мыслимые преступления. Он вместе с Богданом Вельским тайно убил Ивана Грозного, он же пресек жизнь малолетнему Дмитрию и, как «глаголят неции», отравил царя Федора. Вместе с тем Тимофеев признает ум Годунова, превосходящий разум даже умных царей, и его заботу о процветании России. Интересны зарисовки о хитростях Бориса при избрании царём. Когда народ у Новодевичьего монастыря молил его принять царский венец, он обернул плат вокруг шеи в знак того, что удавится, если они будут настаивать. Был там и некий «отрок наущен», забравшись под окно кельи царицы Ирины, он вопил «яко во уши той», умоляя благословить брата на царство.

Рассказ Тимофеева о царствовании «ростриги Гришки» выдержан в ругательном тоне. Для сноба Тимофеева Отрепьев «худого рода». Послан он, чтобы поразить страхом властолюбца Годунова. Был же «рострига» жесток, нагл и вместе дерзок, как Иуда. В отличие от других авторов Тимофеев не утверждает, что Отрепьев сделал дочь Годунова Ксению своей наложницей. Он лишь предполагает: «И чудо, аще не бе ото отступника той тайноругательно что?». Не лучше относится Тимофеев и к «мнимому царю» Василию Шуйскому. Он обвиняет его, что тот воцарился без благословления патриарха и решения всей земли, что царствовал в блуде, пьянстве, пролитии невинной крови и в богомерзких гаданиях. Шуйский не смог навести порядка в стране и из зависти убил племянника — Михаила Скопина-Шуйского. За всё это он был бесчестно сведен с престола и отправлен на позор в чужую землю.

«Словеса дней и царей и святителей московских» Ивана Хворостинина привлекает внимание необычной для России начала XVII в. личностью автора. Князь Иван Хворостинин в юные годы получил должность кравчего[14] при дворе «царя Дмитрия» (Отрепьева). Иностранны, бывшие тогда в Москве, объясняют причину его возвышения. Исаак Масса пишет, что самозванец «растлил одного благородного юношу из дома Хворостининых... и держал этого молокососа в большой чести, чем тот весьма величался и всё себе дозволял». Станислав Немоевский ему вторит: «Красивый юноша в 18 лет, невысокий и, как говорят, любимец великого князя a secretis». Фавор князя закончился со смертью самозванца. Царь Василий сослал его в монастырь. После свержения Шуйского Хворостинин участвовал в освобождении Москвы. При Михаиле Романове Хворостинин служил воеводой. В 1622 г. Хворостинина постигла опала. Ему вменили следующие «вины»:

«Впал в ересь... православную веру хулил, постов и христианского обычая не хранил... образа римского письма почитал наравне с образами греческими... говорил, что молиться не для чего и воскресенья мёртвых не будет... всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресенья был пьян... промышлял, как бы отъехать в Литву... говорил в разговорах, будто на Москве людей нет, все люд глупый... будто же московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью».

В 1623 г. князя сослали в Кириллов монастырь. Там он раскаялся, был прощён патриархом Филаретом и возвращён в Москву. Прощенью способствовали написанная им повесть «Словеса дней и царей» и трактат в стихах «Изложение на еретики-злохульники». Умер Хворостинин в 1625 г. Повесть «Словеса дней и царей» далека от вольномыслия; недаром в её подзаголовке указано: «Написано для исправления и чтения любящих благочестие». В повести кратко описана история Смуты, но достоверность воспоминаний автора сомнительна.

«Повесть книги сея от прежних лет...» имеет дату написания, указанную в конце заглавия, — «лето 7134-ое июля в 28-й день», т.е. 28 июля 1626 г. Известно несколько ее редакций. В одной из них в конце есть вирши, что «книги сей слагатай» сын князя Михаила «роду Ростовского сходатай», т.е. Иван Михайлович Катырев-Ростовский. В другой редакции указано авторство «многогрешного в человецех Семёна Шаховского» — князя Семёна Ивановича Шаховского. Есть списки без указаний на авторство. Список, написанный (или обработанный) Шаховским, носит название «Летописная книга» или «Хроника». Редакция Катырева-Ростовского от 1626 г. известна под названиями «Повесть книги сея» и «Повесть 1626 г.».

«Летописная книга» Семёна Шаховского начинается с царствования Ивана Грозного, казнившего вельмож, «данных от бога». Сын его, Фёдор, царствовал безмятежно. Помощник его, Годунов, был «разумен в правлениях», но слушал ложные шептания и велел убить царевича Дмитрия. После смерти Фёдора Бориса взывали па царство кто «от препростого ума своего», кто им научен был, а кто из страха. При Борисе страна процветала, но он «возлюбил доносы» и стал расправляться с боярами. Тогда Бог покарал Россию голодом, а на Бориса за кровь Дмитрия наслал самозванца. О «ростриге Гришке» сказано, что он продал душу дьяволу, обещавшему ему царство. Автор обеляет родственника — Н.М. Шаховского и других воевод, перешедших на сторону самозванца: по его словам, их насильно выдали расстриге. Выгорожен и другой родственник — Пётр Басманов, убитый, защищая самозванца. О нем сказано, что «лепообразный и мужественный ополчитель болярин Петр Басманов» погиб «от народу».

Шаховской не видит заслуги Василия Шуйского в восстании против «ростриги». В цари Шуйский попал хитростью: его посланцы подговорили народ кричать за царя Василия. Он же виновен в смерти Михаила Скопина: «Отравлен бысть от царя Василия зависти ради». Удостоены похвалы полководцы Лжедмитрия II. (Шаховской «отбегал» к нему в Тушино.) Свержение Шуйского, его пострижение и передача полякам не вызывают у Шаховского сожаления. Зато он превозносит решение «всего царского синглита» во главе с патриархом Гермогеном избрать на престол королевича Владислава. (У Палицына Гермоген показан как противник избрания Владислава). В отличие от «Сказания» Палицына в «Летописной книге» Кузьма Минин показан истинным организатором второго ополчения.

«Повесть 1626 г.» Ивана Катырева-Ростовского по сравнению с «Хроникой» содержит меньше обвинений царям. Годунов здесь умирает от болезни, а не от «божьего мщения». Смягчена критика царя Василия: поражение под Калугой не есть «проявление божия гнева», и он не виноват в отравлении Михаила Скопина — молодой князь умер своей смертью. Удостоены похвалы верные присяге воеводы, в частности, М.П. Катырев, до конца сражавшийся с самозванцем. Основной вывод автора: все цари, кроме самозванцев, законны. Измена им — клятвопреступление. Но Катыревы-Ростовские всегда оставались верны престолу.

«Повесть о победах Московского государства...» написана во второй половине 1620-х гг. Автор неизвестен. Судя по содержанию повести, он — смоленский дворянин, участник войны с Болотниковым, похода Скопина-Шуйского, освобождения Москвы от поляков, последующих войн до 1619 г. Ему известны подробности обороны Смоленска в 1610—1611 гг. Эти боевые сюжеты легли в основу «Повести». Автор в самых возвышенных тонах пишет о царе Василии Шуйском, что было редкостью в 1620-е гг., и восхищается воинским даром, умом и красотой Михаила Скопина-Шуйского. Описана героическая оборона Смоленска и странствия смоленских дворян, получивших после падения города поместья в арзамасских землях. Со смолян началось нижегородское ополчение. Кузьма Минин, услышав, что храбрые смоляне поселились неподалеку, возрадовался и предложил собрать деньги, чтобы пригласить таких воинов в Нижний Новгород. Тема доблести смоленских дворян проходит красной нитью через повесть.

«Рукопись Филарета» является одним из черновых вариантов летописи, над которой работали при патриаршем дворе в конце 1620-х гг. В «Рукописи» описан период от начала царствования Шуйского до воцарения Михаила Романова, т.е. 1606—1613 гг. «Рукопись» — одно из немногих произведений, написанных после низложения Шуйского, где его восхваляют. Утверждается, что князь Василий взошел на престол по единодушному желанию народа. Он благочестив, мудр, храбр и не любит проливать христианскую кровь. Его свержение произошло из-за измены бояр, предательства наёмников и распущенности народа. Подобная апология, скорее всего, заимствована из недошедшей до нас летописи Гермогена, ведь Гермоген, возведенный на патриаршество Шуйским, был его сторонником. Взгляды составителей черновика, очевидно, не удовлетворили патриарха Филарета; поддержку получила версия событий, известная как «Новый летописец».

«Книга глаголемая новый летописец», обычно именуемая «Новый летописец», была завершена к 1630 г. и после одобрения Филаретом стала официальной летописью династии Романовых. «Новый летописец» был составлен в результате совместной работы дьяков Посольского приказа и патриаршего штата. Текст летописца, содержащий 431 главу, представляет компиляцию из летописей, повестей и документов и охватывает период с 1584 по 1630 г. «Новый летописец» писался с целью обосновать право Романовых на царский престол. Лишь Романовы, «племя и сродство царское», могут быть наследниками «благочестиваго корени» московских царей. После смерти Фёдора Ивановича и до воцарения Михаила Романова не было на престоле по-настоящему законных царей. Годунов показан готовым на все честолюбцем. Он дважды организует заговор, чтобы убить царевича Дмитрия. Став царем, Борис жестоко преследует родственников Фёдора — Романовых. Страдания опальных Романовых описаны в подробностях, позволяющих предположить участие в их описании самого Филарета.

Составитель летописи не симпатизирует и Василию Шуйскому, отмечает сокрытие им убийства царевича Дмитрия и незаконное избрание на царство. Но он не склонен чрезмерно обвинять царя Василия. Василий не виновен в отравлении Скопина-Шуйского. Сведение Василия с царства показано как измена. Из духовенства восхваляется патриарх Гермоген и митрополит Филарет. Оба непреклонные борцы за Веру и Отчизну. Филарет готов скорее остаться в плену, чем согласиться на уступку полякам российских земель. Народ понимает, что только племянник царя Фёдора и сын великого рода боярина Фёдора Никитича Романова (Филарета) достоин Московского государства. Об избрании Михаила на престол и Филарета на патриаршество молила вся Русская земля.

Истинные и ложные цари глазами современников Смуты. Представления о сакральной природе московских царей (царями называли великих князей, начиная с Василия Тёмного) сложились в первой половине XVI в. трудами чёрного духовенства, в первую очередь старца Спиридона, выводившего Рюриковичей из рода императора Августа, старца Филофея, утверждавшего, что Русское государство есть Третий Рим, и Иосифа Волоцкого, заявлявшего: «От вышнея Божия десница поставлен еси самодержец и государь всея Руси». Московская традиция поднимала русских царей несравненно выше византийских василевсов (императоров). Как пишет Б.А. Успенский, «в Византии наименование монарха василевсом (царём) отсылало, прежде всего, к имперской традиции — византийский василевс выступал здесь как законный наследник римских императоров. В России наименование монарха царём отсылало, прежде всего, к религиозной традиции, к тем текстам, где царем назван Бог». В Византии власть василевса существовала параллельно с властью православной церкви. В России при Иване IV царь встал над церковью и был ответственен лишь перед Богом.

Другим отличием русских царей от василевсов был династический принцип. Династии василевсов были недолговечны: история Византии изобилует дворцовыми переворотами, к власти часто приходили люди незнатные, даже не греко-римляне. Среди императоров были фракийцы, иллирийцы, готы, исавры, армяне. Московским престолом от первого князя Даниила Александровича до Фёдора Ивановича владели Рюриковичи — потомки Александра Невского и Дмитрия Донского. Богоизбранность московских Рюриковичей означала при пресечении династии национальную трагедию, несравнимую с династическими кризисами в европейских странах, тем более в Византии. В этом одна из причин Смуты.

Русские современники Смуты не сомневались в божественной природе царской власти. Одни прямо писали, что царь есть наместник Бога на земле и хранитель вверенного ему царства, другие это подразумевали, но все понимали, что без царя нет России. Поэтому было важно отличить царя праведного от неправедного, ибо с праведным царем Московское государство расцветёт, а с неправедным погибнет. Главный идеолог тех времен, Тимофеев, различает царей «истиньишихъ и природныхъ» и царей по внешнему подобию — «чрезъ подобство наскакающихъ на царство». Истинные цари есть цари праведные и не потому, что милостивы, а потому что с ними Промысл Божий. Здесь «праведный» означает не «справедливый», но «правильный». В этом смысле тиран Иван Грозный не меньше праведный царь, чем сын его, незлобивый Фёдор.

Праведность, т.е. правильность, царей московской династии, идущей от Александра Невского, принимали все русские авторы, писавшие о Смуте. По-другому оценивали Годунова и Шуйского. Их восхваляли, пока они царствовали, позже же осуждали за узурпацию престола. Патриарх Иов, обязанный Годунову патриаршеством, восхвалял Бориса ещё до избрания царем. Остальные, писавшие после смерти Годунова, считали его царем неправедным. Василия Шуйского в годы царствования славословили, но после свержения большинство авторов сомневалось в законности его избрания. Зато про царствующего Михаила Романова все дружно утверждали, что он царь истинный, праведный, избранный но воле и мольбе всей земли.

Рассуждения о праведных и неправедных царях не следует понимать буквально. Тот же Годунов был избран «всей землей» и был почитаем в народе до наступления в стране голода. Михаил Романов, напротив, избирался с трудом: он не был достаточно родовит — не Рюрикович и не Гедиминович, слишком молод (16 лет) и вместе с матерью и изменниками боярами до последних дней находился в занятом поляками Кремле. Родовитые бояре несколько раз отводили его кандидатуру. Лишь поддержка грозных тогда казаков, престиж отца, митрополита Филарета, сидевшего в плену в Польше, и, самое главное, родство Михаила с праведным царем Фёдором Ивановичем (его дядей)[15], склонили в его сторону выборных Земского собора.

Особо следует сказать о самозваных «царях» и «царевичах», а их за время Смуты появилось больше двадцати. Все они, даже Тушинский вор, воспринимались как очередные злодеи, но расстрига или Гришка Отрепьев вызывал сложные чувства, где смешивались возмущение и ужас. Всех поражала удачливость самозванца, его венчание на царство и царствование в Москве. О «ростриге» русские авторы писали больше, чем об остальных самозванцах вместе взятых, ему посвящено «Сказание о Гришке Отрепьеве». В нем видели не просто злодея, но антицаря. Если законный царь получает власть от Бога, то антицарь — от дьявола. Тимофеев пишет, что расстригу на царство «венчали бесы» по указке дьявола. От дьявола идет колдовская сила Отрепьева, игрища бесов над его могилой и необходимость сожжения трупа «из боязни гнева земли».

1.5. ЕВРОПЕЙЦЫ О СМУТЕ

 Европейцы в России начала XVII в. В конце XVI — начале XVII в. в России появилась масса европейцев; некоторые из них оставили дневники или написали книги. Труды европейцев оказали влияние на русскую мифологию о Смутном времени, но не сразу, а через два столетия, когда с ними ознакомились в России. В числе первых русских, использовавших подлинники и переводы европейских современников Смуты, были Карамзин и Пушкин.

Европейцы, попадавшие тогда в Россию, делились на мирных и немирных. Одни приезжали но посольским и торговым делам, нанимались на воинскую службу, открывали мастерские. Были среди них «датцкие и аглянские и шпанские и францовекие немецкие люди», «немецкие люди из шкот и цысаревы области, из голанских и борабанских земель». Всех их звали «немцами», и они искали выгод без завоевания России. В другую категорию входили поляки с «литвой». Их целью было завоевание русских земель. Первых иноземцев можно условно именовать «немцами», вторых — «конкистадорами».

Название «конкистадоры» (исп. завоеватели) не случайно. Так о себе думали многие шляхтичи. Перед походом на Смоленск (1609) Сигизмунд III, чтобы убедить шляхту в легкости предстоящей войны, прибег к услугам Павла Пальчовского, написавшего сочинение с призывом завоевания Московии. Пальчовский сравнивал шляхтичей с конкистадорами, а Россию с империями Мексики и Перу. Он писал: «Несколько сот испанцев победили несколько сот тысяч индейцев. Московиты, может быть, лучше вооружены, но вряд ли храбрее индейцев». На завоеванных землях следует устроить колонии с польскими поместьями. «Веру и злые обычаи» русских следовало к «лучшему обратить», т.е. всех обратить в католичество. В 1609 г. по просьбе Сигизмунда III папа утвердил в качестве небесного патрона похода на Москву святого Игнатия Лойолу, основателя ордена иезуитов.

Разделение европейцев на «немцев» и «конкистадоров» условно и подвижно. Наёмники «немцы» легко меняли лояльность: сегодня служат царю, завтра — самозванцу, послезавтра — польскому гетману. «Свейские немцы» сначала выступали как наёмники Василия Шуйского против поляков. После свержения царя Василия шведы превратились в «конкистадоров», таких же жестоких, как поляки, но гораздо более лицемерных — черта, присущая людям протестантской цивилизации и в наши дли. И все же психологические различия между иностранцами очевидны: «немцев» интересует Россия—её история и народы; для «конкистадоров» важно описание войны с русскими. «Немцы» тоже пишут о политике и баталиях, но их интересы шире и читать их интереснее.

1.5.1. «НЕМЦЫ» О СМУТЕ

 Из современников о Смуте писали англичане — Дж. Горсей (1589-1626), Дж. Уилкинсон (1605) и Г. Бреретон (1614), французы - Ж. Маржерет (1607), Ж.О. де Ту (1607), итальянец А. Поссевино (1605), голландец И. Масса (1610), немцы — К. Буссов (1613), Г. Паэрле (1608) и М. Шаум (1614), швед П. Петрей (1615). Наиболее интересны произведения Жака Маржерета, Исаака Массы и Конрада Буссова. Ниже кратко рассказано об этих авторах и их работах.

«Состояние Российской империи и великого княжества Московии...» Жака Маржерета является одним из самых известных произведений о Смуте. Жак Маржерет происходил из «дворян мантии»[16], но выбрал карьеру «дворянина шпаги». Он участвовал в гражданской войне во Франции на стороне Генриха Наваррского против Католической лиги. Затем перебрался на Балканы, служил в трансильванских и австрийских войсках, воевал с турками, перешел к полякам и в 1600 г. был принят в должности капитана на русскую службу. Во главе отряда «немцев» Маржерет участвовал в поражении войск Лжедмитрия I при Добрыничах. Позже он перешел к самозванцу и был начальником стрелков его охраны.

После гибели «императора Димитрия» Маржерет уехал на родину, где рассказал о виденном Генриху IV и в 1607 г. издал книгу. Вскоре он вернулся в Россию и оказался в Тушине, потом перешел к Сигизмунду. Вместе с поляками Маржерет пришел в Москву, где оставался до сентября 1611 г. Он отличился при обороне Кремля от восставших москвичей, был награжден Сигизмундом поместьями в России, но предпочел уехать. В 1612 г. Маржерет с группой наёмников написали Пожарскому, предлагая свои услуги. Пожарский «с товарищи» отказал им, ссылаясь на прошлое капитана:

«...И тот Яков Маржерет, вместе с польскими а литовскими людьми, кровь крестьянскую проливал и злее польских людей, а в осаде с польскими и с литовскими людьми в Москве от нас сидел, и награбився государские казны, дорогих узорочей несчётно, из Москвы пошел в Польшу».

Пожарский был прав, отказав предателю, но это нисколько не умаляет достоинств книги. Жак Маржерет имел острый глаз, говорил по-русски и умел описать всё, что видел. А видел (и слышал) он немало. Вдобавок капитан, возможно из-за недостатка образования, избегал модных тогда примеров из античной истории, не философствовал, а писал просто и доступно. Его книга была много раз переиздана во Франции, переведена и неоднократно издавалась в России, Труд Маржерета использовали французы — де Ту и Проспер Мериме, русские историки и писатели. Пушкин ввёл Маржерета в трагедию «Борис Годунов».

Книга Маржерета содержит любопытное описание России, но самое важное в ней — описание личности Лжедмитрия I. Автор рассказывает о приходе Дмитрия Ивановича в Россию, сражениях, переходе войска и воевод на его сторону, восстании в Москве, убийстве вдовы и сына Годунова — их удавили, «но был пущен слух, что они отравились», и воцарении Дмитрия Ивановича. Описано правление императора, которым автор искренне восхищён, приезд императрицы Марины, свадьба и убийство императора Дмитрия. Маржерет описывает внешность и благородный характер Дмитрия Ивановича. Он считает, что для христианского мира его гибель была большим несчастьем. Но он сомневается, что на площади было действительно тело императора (сам он болел, и тела не видел).

Маржерет отвергает мнение, что Дмитрием назвался беглый монах Григорий Отрепьев. Неверно и мнение иностранцев, что Дмитрий был поляк, трансильванец или даже русский, воспитанный иезуитами с целью, чтобы он стал императором. Если его воспитали иезуиты, то они научили бы его говорить и читать по-латински. Но он не знал латыни, даже имя свое писал неуверенно. Не так уж он жаловал и иезуитов: их было с ним всего трое и одного он отправил в Рим. А по-русски он говорил как нельзя лучше и лишь для красоты «вставлял порой польские фразы». Письма его на русском были так хороши, что ни один русский не мог найти повода для упреков. Непонятно и как иезуиты нашли подобного ребенка: «Я не думаю, чтобы взяли ребенка с улицы, и скажу мимоходом, что среди пятидесяти тысяч не найдется одного, способного исполнить то, за что он взялся в возрасте 23—24 лет».

Ссылаются, что он насмехался над русскими обычаями. Но ведь русские «грубы и необразованны, без всякой учтивости, народ лживый, без веры, без закона, без совести». Дмитрий же воспитывался некоторое время в Польше, свободной стране, среди знати. Он стремился к исправлению и просвещению подданных. Если бы он чувствовал за собой вину, то породнился бы с русским родом, чтобы укрепить положение. Маржерет заключает: «Его красноречие очаровало всех русских, а также в нем светилось некое величие, которого нельзя выразить словами и невиданное прежде среди русской знати и ещё менее среди людей низкого происхождения, к которым он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Ивана Васильевича».

«Краткое известие о начале и происхождении современных войн и смут в Московии...» Исаака Массы содержит совсем иную оценку «Димитрия». Эта рукописная книга сохранилась в списке, поданным автором в 1610 г. принцу Морицу Оранскому, наместнику Соединенных Провинций[17]. Из книг о России, написанных иностранцами, «Известие» выделяется тем, что Масса знал и понимал русских.

Этому способствовало то, что ему было всего 14 лет, когда он попал в Россию (1601). Его отец торговал сукнами и послал мальчика в Москву осваивать торговлю шелком. Предки Массы — мараны[18], переселившиеся в Италию, а затем в Нидерланды, давно стали голландцами и кальвинистами.

В Москве Масса провел 8 лет; он научился свободно говорить по-русски и завел обширные знакомства. Немало ему помогала способность «весьма ловко узнавать секреты других лиц», как отмечает граф Яков Делагарди; всё же к кремлевским тайнам он допущен не был. Питаясь московскими слухами, Масса дословно повторил их в своей книге. Масса — один из немногих иностранцев тех времен, чьи заметки написаны без неприязни к русским. Он желает Московии процветания, но считает, что стране нужен новый Иван Грозный: «...такой царь нужен России, или она пропадёт; народ этот благоденствует только под дланью своего владыки, и только в рабстве он богат и счастлив. Вот почему всё пойдет хорошо тогда лишь, когда царь по локти будет сидеть в крови». В 1609 г. Масса покинул Россию, но не раз возвращался, совмещая торговлю и дипломатию.

Свою книгу Масса начинает с Ивана Грозного, затем переходит к царствованию Фёдора Ивановича и возвышению Годунова. Бориса он рисует злодеем, но считает, что на злодейства его подталкивала жена. Но страной Борис правил успешно, и народ был им доволен. Масса описывает историю первого самозванца. Он считает, что за Лжедмитрием стоит Рим: папа «вознамерился надежными и быстрыми средствами одолеть и присовокупить эту страну именем Димитрия, сына покойного великого князя». По мнению Массы, большой потерей для России было убийство сына Годунова, юного царя Фёдора, «который поистине был юный витязь и писаный красавец» и подавал надежды стать хорошим царём. Масса — талантливый писатель, и страницы о последних днях самозванца написаны удивительно сильно.

Автор ходил на Красную площадь и видел тело Дмитрия. Он осмотрел тело и убедился, что это царь, которого он много раз видел. Масса верит обвинениям в его адрес и считает, что под началом папы царь принес бы миру большие несчастья: «Нет сомнения, когда бы случилось все по его умыслу и но совету иезуитов, то он сотворил бы много зла и причинил всему свету великую беду с помощью римской курии, которая одна была движительницсю этого». Масса описывает войну Шуйского с Болотниковым, победу Шуйского и «водяную казнь» пленных болотниковцев. Затем он переходит к появлению нового Дмитрия и новой осаде Москвы. Когда Масса уже плыл домой морем, он получил известие, что московиты под началом Скопина вместе со шведами освободили Москву. Автор заключает книгу с надеждой, что гнев Божий пройдёт и мир снизойдет на Московию.

«Московская хроника. 1584—1613» - Конрада Буссова интересна в первую очередь тем, что автор провел в России большую часть Смутного времени — с 1601 по 1611 г. и служил всем царям и самозванцам. Выходец из Люнебургского герцогства в Германии, Буссов избрал военную карьеру. Он долго жил в Лифляндии и служил полякам, а затем — шведам в должности «королевского ревизора и интенданта». В 1601 г. Буссов предложил Годунову сдать русским Мариенбург (Алысту) и Нарву. Попытка не удалась, и Буссов осенью 1601 г. переселился в Москву, где получил от Годунова поместья и должность офицера иностранных наёмников. Буссов сражался против Лжедмитрия I, но когда тот пришел к власти, стал преданно ему служить.

Убийцу «Дмитрия», Шуйского, Буссов возненавидел и осенью 1606 г. отъехал в занятую Болотниковым Калугу. Он остался в Калуге и после поражения Болотникова, продолжив борьбу против Шуйского на стороне Лжедмитрия II. После его убийства Буссов в 1611 г. перешел к королю Сигизмунду и вместе с поляками участвовал в подавлении восстания в Москве. Осенью 1611г. он покидает Московию и селится в Риге. Там он написал книгу, используя собственные записи и сведения, полученные от русских и живших в Москве немцев. В подготовке книги Буссову помогал зять — пастор Мартин Бер, внесший в текст церковную образованность и знание латыни. В книге Буссова восхваляются немецкие наемники. Самые интересные страницы посвящены Лжедмитрию I, Болотникову и Лжедмитрию II.

1.5.2. ПОЛЬСКИЕ «КОНКИСТАДОРЫ» О СМУТЕ

 Поляки ли польские «конкистадоры»? О роли поляков в русской Смуте сложились мифы, нередко противоречивые. К их числу относятся суждения о национальной принадлежности интервентов.

В русских хрониках встречаются названия «литва» и «поляки», но чаще «поляки». «Поляками» их именуют дореволюционные и западные историки и литераторы. Советские историки предпочитали громоздкое название «польско-литовские интервенты». Сами польские авторы осторожно писали, что в походах на Россию участвовали граждане Речи Посполитой. Зато современные белорусские и украинские историки и публицисты всячески подчеркивают, что в Смутное время вовсе не поляки, а белорусы и украинцы разбили русских под Клушином и взяли Москву.

Действительно, среди интервентов преобладали уроженцы восточной части Речи Посполитой, т.е. Великого княжества Литовского — Белоруссии и Литвы, и юго-восточных земель Королевства Польского — Украины. У большинства «поляков», равно гетманов[19] и простых солдат, деды, а нередко и отцы считали себя «рускими» или «руськими» и исповедовали православие. Но сами они чаще были католиками и общались по-польски. Иными словами, «поляками», разорявшими Россию, были люди Западной Руси, сменившие этнос. Называть их белорусами и украинцами, как это делают белорусские и украинские публицисты, значит выдавать желаемое за действительное. Люди эти осознавали себя польскими или литовскими рыцарями. Главным для каждого являлось бесспорность его шляхетства[20], а кем были благородные предки — западнорусскими боярами, выходцами с коронных польских земель, ордынцами, приезжими немцами, — не имело особого значения.

Язык у шляхтичей Литвы и Украины был польский, хотя все с детства свободно говорили на местном «руском» диалекте. Жили и развлекались они на польско-шляхетский манер: охота и турниры перемежались застольем и балами, где паны в кунтушах[21] и ярких жупанах[22] и паненки в платьях европейской моды танцевали полонез и кадриль. Вопросы чести решались на дуэлях; саблей шляхтичи владели с детства. По праздникам «рыцарство» с женами и дочерьми собиралось на службу в великолепные барочные костёлы. Там завязывались знакомства и вспыхивали страсти. Эта яркая жизнь кипела в замках и фольварках, разбросанных среди бесчисленных деревушек, где «хлопы» упорно ходили молиться к своим бородатым попам. В глазах шляхты, местная православная культура была мужицкой, а культура московитов — варварской. Стремление западнорусского дворянства стать дворянством польским объясняется не только привилегиями и «свободами» польской шляхты, т.е. выбором по расчету, но желанием жить по-польски «красиво», т.е. выбором эстетическим.

Польский выбор во многом был решением женщин, желавших блистать на балах и свободно общаться с людьми своего круга. Не последнюю роль играло образование дворянских детей в школах, руководимых иезуитами. За спиной учителей иезуитов стояли знания Европы, намного превосходящие возможности православного образования даже в его продвинутой западнорусской форме. Ополячивание западнорусского дворянства было добровольным, т.е. прочным: оно началось с XVI в. и в XVII в. в основном завершилось. Хотя часть шляхты сохранила православие, по лояльности она ничем не отличалась от соседей католиков. Вместе они выступали во всех предприятиях, в победах и поражениях[23]. Русские современники Смуты не вникали в этнические тонкости и называли завоевателей «поганой литвой», и ещё чаще — поляками.

Польские свидетели и участники Смуты. Среди поляков — очевидцев и участников Смуты можно выделить две группы авторов. Одни больше писали о Лжедмитрии I — от его появления в Польше вплоть до гибели. К числу авторов, писавших о первом самозванце, относятся С. Борша, Я. Велсвицкий, С. Немоевский, Н. Олесницкий, А. Госевский, А. Рожнятовский — автор «Дневника Марины Мнишек», и М. Стадницкий. Другие писали преимущественно о поздних событиях Смуты. К их числу относятся: Б. Балыка, С. Вельский, И. Будило, С. Жолкевский, Н. Мархоцкий, С. Маскевич, Я. Сапега.

Пересказывать дневники и записки нет необходимости, но следует кратко сказать об авторах. Кроме ксендза Яна Велевицкого и мещанина Божко Балыки, все авторы были шляхтичами, некоторые из знати Речи Посполитой, в частности гетман Станислав Жолкевский (позже великий коронный гетман), послы Николай Олесницкий и Александр Госевский, троюродный брат великого канцлера Литвы Ян Пётр Сапега. Все они имели достоинства и недостатки, типичные для «рыцарства» Речи Посполитой: гордые и независимые, жаждущие денег и добычи, но готовые на подвиг ради чести и славы, склонные к хвастовству, но беззаветно храбрые. Все они склонны преувеличивать победы и замалчивать поражения, уверенные в полном своём превосходстве над полчищами московитов.

Наиболее объективен гетман Станислав Жолкевский, победитель под Клушином и устроитель присяги бояр королевичу Владиславу. Он отдаёт должное достойному противнику — Михаилу Скопину-Шуйскому. Но даже Жолкевский предвзят, когда дело касается его личных побед: в описании битвы под Клушино он завышает численность армии Дмитрия Шуйского и преуменьшает свои силы. Победа гетмана над впятеро (а по его словам, вдесятеро) сильнейшим противником легла в основу мифа о военном ничтожестве русских.

1.6. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПЕРСОНАЖИ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

 Портреты персонажей Смутного времени живописали несколько поколений историков — от Н.М. Карамзина до Р.Г. Скрынникова. Не следует думать, что «историзм» портретов означает близость к оригиналу. Учёные пользовались доступными им источниками, обычно неточными или предвзятыми, и воссоздавали исторические персонажи соответственно своим пристрастиям. Дело в том, что о героях Смуты пишут на основании намеренных свидетельств. Понятие предложил французский историк Марк Блок, разделивший исторические источники (свидетельства) на намеренные и ненамеренные.[24] Как пример намеренного свидетельства Блок приводит «Историю» Геродота, а как пример ненамеренного — древнеегипетский погребальный папирус. Намеренные свидетельства создавались с расчётом в чем-то убедить современников или потомков. К их числу относятся летописи, хронографы, мемуары, дневники, беллетризованные письма, литературные произведения. Ненамеренные свидетельства люди оставляли в ходе жизни. Это предметы материальной культуры и письменные документы. К числу документов относятся разрядные книги, челобитные, деловая переписка, судебники. Для установления истины ненамеренные свидетельства надёжнее намеренных, хотя и здесь случаются фальсификации.

Намеренные свидетельства всегда содержат элементы мифологии, нередко придуманные авторами. Работая с ними, т.е. имея в качестве источников мифы, историк создаёт свою версию событий, по сути, новый миф, который принято называть нарративами.[25] Нарративами являются исторические портреты героев» Смутного времени, хотя историки стараются подкрепить свою версию документами. На основе нарративов историков пишутся художественные произведения, которые далеко не всегда отстоят дальше от истины, чем версия историка. Художественное произведение, если оно талантливо, становится частью национальной мифологии, что произошло с пьесой Л.С. Пушкина «Борис Годунов». Ниже даны исторические и литературные портреты наиболее известных персонажей Смутного времени.

1.7. БОРИС ГОДУНОВ

 Современники о Годунове. В истории России нет правителя, которому приписали столько низких преступлений, как Годунову. По словам современников, коварство и тайные убийства Бориса были хуже тиранства. Если перечислить, что о нём писали и говорили, то получится длинный список. Путь цареубийцы Борис начал, тайно умертвив вместе с Богданом Вельским царя Ивана. При царе Фёдоре Годунов сослал в Углич царевича Дмитрия; сослал и повелел удушить князя Ивана Мстиславского; князя Ивана Шуйского заточил в монастырь и тайно удушил; умертвил в тюрьме князя Андрея Шуйского; обманом заманил в Россию племянницу Грозного, Марью Старицкую, и сослал в монастырь, а её дочь приказал убить. Устроил убийство царевича Дмитрия и, чтобы отвлечь народ, поджег Москву и навел на столицу крымского хана.

Ослепил отравленным вином царя Семёна Бекбулатовича. Уморил доброго царя Фёдора вместе с дочерью Феодосией, своей племянницей. Родную сестру Ирину (в иночестве Александру) отравил, чтобы не прокляла за убийство мужа. Обманом и насилием захватил престол. Заточил пятерых братьев Романовых и троих из них тайно уморил. Преследовал многие славные боярские роды. Вконец опостылел всем: «чиноначальникам земли» — за то, что разорял и избивал их, крестьянам — за отмену Юрьева дня, духовенству и купцам — за потворство чужеземцам. Он же, Борис, уморил жениха своей дочери, а когда появился самозванец, то не смог его вынести и отравился сам.

Те же современники восхваляли разум Годунова и стремление к благу государства. Князь Иван Хворостинин писал, что Борис, хоть и «лукав нравом», зато «боголябив», борец с мздоимством и укротитель лихоимцев. Старец Авраамий Палицын отмечает, что он был «разумен в царских правлениях». Иван Тимофеев обличал Годунова, но воздавал должное его правому суду и миролюбию. Одним словом, по словам русских современников, Годунов был худородный выскочка, запятнанный убийствами членов царской семьи и знатных бояр, но как правитель он был мудр, справедлив и много сделал для России.

Не отставали от русских жившие в России иностранцы. Они признавали коварство Годунова и считали, что беды, свалившиеся на Россию в последние годы его царствования, — это Божья кара за грехи. Как пишет Конрад Буссов, Борису пришлось узнать, что хитрые уловки не помогут ему перед Богом, и хотя все его начинания были разумными, ни одно не кончилось добром: «Заключённые им союзы... ни к чему не привели, все труды и старания, которые он с великим разумением положил на улучшения в стране, мало кем ценились, неслыханно обильная милостыня, которую он раздавал во время длившейся несколько лет... дороговизны, не спасла бедный народ от сильного голода и мора в его стране, и люди гибли тысячами».

Иностранцы признают ум и способности Бориса. Исаак Масса размышляет о причинах его успешного правления: «Могут подумать, каким образом Борис, не умевший ни читать, ни писать, был столь ловок, хитер, пронырлив и умен. Это происходило от его обширной памяти, ибо он никогда не забывал того, что раз видел или слышал; также отлично узнавал через много лет тех, кого видел однажды». Хвалит его правление и Буссов: «...он многие неисправные дела привел в полный порядок, многие злоупотребления пресёк, многим вдовам и сиротам помог добиться справедливости».

Начало карьеры Бориса. Борис Фёдорович Годунов родился в 1552 г. в семье помещика средней руки из обедневшего рода костромских бояр Годуновых. Происхождение Годуновых от ордынского мурзы Чета, скорее всего, миф. О самом татарском мурзе известно из «Сказания о Чете», составленном в Ипатьевском монастыре в начале XVII в. Монахи явно хотели угодить царю княжеской кровью ордынского предка. Слова Шуйского из пушкинского «Бориса Годунова» — «вчерашний раб, татарин, зять Малюты», не могли тогда прозвучать, ибо иметь в роду знатных ордынцев считалось почётным.

После смерти отца Борис воспитывался дядей, Дмитрием Ивановичем Годуновым, и ещё подростком попал ко двору Ивана Грозного. Дядя получил там чин царского постельничего. Жизнь при дворе царя Ивана, где сменялись фавориты, кончавшие на плахе, сделала из юноши искусного дипломата. Образования он не получил, хотя, вопреки мнению современников, умел читать и писать. Скрытность и навыки ведения интриг позволили Годуновым пережить все смены переменчивых симпатий Грозного, но они же сослужили с Борисом в расцвете его карьеры злую шутку — никто не верил в его искренность и благородство.

Борис служил в ведомстве дяди и, как и он, был опричником. Важным шагом в его карьере была женитьба на дочери всесильного опричника Малюты Скуратова. Брак этот ввёл Бориса в круг лиц близких к царю. Смерть Малюты и отмена опричнины, казалось, должны были положить конец процветанию Годуновых, но они сумели вывернуться: Дмитрий Годунов сосватал царевичу Федору племянницу, Ирину Годунову. Вскоре у Годуновых возник местнический конфликт[26], и царь их поддержал. Обидчик Бориса, боярин Тулупов, был посажен на кол, а Борис получил за «бесчестье» его вотчину. Это была первая кровь на Борисе. Когда Грозный умер, Борис передал вотчину в монастырь.

Годунов при Фёдоре Иоанновиче. Под конец жизни Иван Грозный возвёл в бояре Дмитрия и Бориса Годуновых. Царь возложил на Бориса заботу о младшем сыне Фёдоре, женатом на его сестре. С юных лет слабый Фёдор привык полагаться на шурина. Несчастная гибель царевича Ивана сделала Фёдора наследником престола, но царь Иван в завещании не указал Бориса в числе его опекунов. Когда царь умер (1584), между боярами развернулась борьба за власть, и Борис вновь оказался в числе советников Фёдора. При венчании Фёдора на царство (1584) Борис получил чин конюшего, звание ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского. В новом туре борьбы за власть Борис победил князя Ивана Мстиславского и заставил его постричься в монахи.

В 1585 г. тяжело заболевает царь Федор, и Борис направляет в Вену тайное посольство с предложением после смерти Федора выдать Ирину за австрийского принца и возвести его на российский престол. Но Фёдор выздоровел и, узнав о тайных переговорах, был глубоко оскорблен: «В дальнейшем кроткий царь не раз прибегал к палке, чтобы проучить шурина». Положение Бориса казалось безнадёжным: в мае 1586 г. ««московских людей множество» потребовало выдачи Годуновых. Бунта испугались сами бояре: перед народом выступил Иван Шуйский и сказал, что «им на Бориса нет гнева». Из толпы выступили два купца и сказали: «Помирились вы головами нашими: и вам пропасть от Бориса, и нам!» Но толпа разошлась. В ту же ночь купцы пропали без вести, Шуйские поняли, что борьба с Борисом только начинается. И тут они совершили ошибку — подали от имени бояр, митрополита, епископов и посадских прошение Фёдору, чтобы он отправил жену в монастырь и «чадородия ради» сочетался вторым браком.

Угрозы лишиться Ирины — единственное, что не переносил Фёдор. Митрополит был лишен сана и пострижен в монахи. Оправившийся Годунов обвинил Андрея Шуйского в измене и переговорах с Литвою. Осенью 1586 г. в Москве вспыхнули волнения торговых людей в поддержку Шуйских, но Борис к ним был готов и подавил волнения. Андрея и Ивана Шуйских сослали в их вотчины, а шестерых «торговых мужиков» обезглавили. Заработали каты на Пыточном дворе, появились показания на Шуйских. Борис не спешил; только в 1588 г. он приступил к расправе. Действовал Борис в свойственной ему скрытой манере. Ивана Шуйского сослали в монастырь и заставили постричься; к нему приехал проведать подручный Годунова Туренин, и герой обороны Пскова задохся от «огненного дыма». Андрея Шуйского заточили, и он скоро умер. Младших Шуйских сослали.

В том же 1588 г. были заключены в монастырь Мария Старицкая и ее дочь Евдокия — последние потомки Калиты по линии Андрея Старицкого, двоюродного брата Грозного. Мария, вдова ливонского короля Магнуса, вернулась в Россию в 1585 г. по приглашению Годунова. Через три года мать и дочь сослали в монастырь; семилетняя девочка там скоро умерла. Затем настал черед Нагих, враждебных Борису. За связь с Шуйскими в 1588 г. был заточен в монастырь Пётр Нагой. В борьбе с Нагими Борис старался обесценить их главный козырь — возможность наследования престола царевичем Дмитрием, жившим вместе с матерью и её братьями в Угличе. Угличский двор распространял слухи, что Годуновы пытались «окормить» царевича зельем. В ответ Московский двор в 1589 г. разослал по церквам приказ с запретом упоминать на богослужении имя Дмитрия как зачатого в седьмом браке, т.е. незаконнорожденного.

Итак, в 1588—1589 гг. Годунов не только интриговал, но расправлялся с недругами, хотя без огласки. В этой связи Ключевский писал: «Летописцы верно понимали затруднительное положение Бориса и его сторонников при царе Фёдоре: оно побуждало бить, чтобы не быть побитым». Все же стоит помнить, страх часто приводит к ошибкам. Борис из страха не только совершал преступления, но делал ошибки[27]. Такой ошибкой было удушение «дымом» Ивана Шуйского. Тайное убийство Рюриковича, героя войны с поляками, навсегда испортило репутацию Годунова, и народ стал склонен верить любым слухам о нём.

Угличское дело. 15 мая 1591 г. в Угличе погиб царевич Дмитрий. По призыву Нагих угличане тут же перебили людей, заподозренных в убийстве. Через два дня из Москвы прибыла следственная комиссия во главе с Василием Шуйским. Комиссия установила, что с царевичем случилась «падучая», он упал и поранил себя ножом, которым играл с мальчишками в «тычку». Фёдор и патриарх Иов одобрили заключение комиссии. Много позже, после смерти самозванца, Шуйский отказался от своих показаний. Историк Скрынников согласен с выводами комиссии и считает, что в 1591 г. Борис не мог мыслить о троне и идти на риск пятнавшего его убийства. Логика эта не безупречна. Фёдор отличался слабым здоровьем, и Борис имел основания бояться, что престол перейдет к Дмитрию, пусть седьмому, но сыну царя Ивана. Приход Нагих означал для Бориса ссылку либо плаху. Если Борис и не помышлял тогда о царском венце, он не желал терять власть. А сохранить ее он мог только при царе Фёдоре и царице Ирине. Остальные претенденты представляли угрозу. Вот почему была пострижена Мария Старицкая и умерла её дочь.

Нельзя забывать и свидетельство английского дипломата Джерома Горсея, прожившего в России 17 лет, лично знавшего царей и бояр и свободно говорившего по-русски. В книге «Путешествия сэра Джерома Горсея» (1625 г.) он обвиняет Годунова в убийстве царевича Дмитрия. Во время событий в Угличе Горсей жил в Ярославле. Однажды ночью его разбудил стук в ворота:

«Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием.

— Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой.

Я увидел при свете луны Афанасия Нагого, брата вдовствующей царицы, матери юного царевича Дмитрия, находившегося в 25 милях от меня в Угличе.

— Царевич Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти, у нее вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!

— Увы! У меня нет ничего действенного.

Я не отважился открыть ворота, вбежав в дом, схватил банку с чистым прованским маслом (ту небольшую склянку с бальзамом, которую дала мне королева) и коробочку венецианского териака.

— Это всё, что у меня есть. Дай бог, чтобы ей это помогло. Я отдал всё через забор, и он ускакал прочь».

Известно также письмо Горсея лорду Берли от 10 июня 1591 г., написанное меньше чем через месяц после гибели царевича Дмитрия: «19-го числа... случилось величайшее несчастье: юный князь 9-ти лет... был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери, императрицы; случились ещё многие столь же необыкновенные дела... После этого произошли мятежи и бесчинства». Здесь допущена неточность: Дмитрий погиб не 19-го, а 15 мая 1591 г. Неточность эта объяснима — расстояние между Ярославлем и Угличем 245 верст, и Нагому требовалось двое суток, чтобы, меняя лошадей, добраться из Углича до английского подворья в Ярославле[28].

Приведенные факты не позволяют считать закрытым дело об Угличском убийстве. Борис Годунов продолжает оставаться подозреваемым. Есть, правда, косвенное подтверждение его невинности. В 1607 г., через полгода после канонизации «невинно убиенного» царевича Дмитрия, царь Василий Шуйский и патриарх Гермоген просили «прежнебывшего» патриарха Иова приехать в Москву, чтобы простить православных христиан в преступлении крестного целования. По приезде Иова, на Церковном соборе от 16 февраля 1607 г., патриархи Иов и Гермоген и все высшее духовенство приняли «прощальную и разрешительную грамоту». В ней написано, что царевич Дмитрий «прият заклание неповинно от рук изменников своих», царь Борис избран законно и русские люди повинны в нарушении крестоцелования его наследникам. Собор не отрицал убийства Дмитрия, ведь его уже признали святым мучеником, но нет и намека на вину Бориса. Трактовка «грамоты» зависит от взглядов историка: её трактуют и как реабилитацию Годунова, и как нужное Шуйскому освящение святости царской власти.

После убийства годуновских чиновников в Угличе и поджогов в Москве Борис расправился с Нагими — мать Дмитрия, Марию, постригли и сослали в монастырь. Братьев Нагих разослали по тюрьмам, их приближенных казнили; сотни угличан и колокол с урезанным «ухом» сослали в Сибирь. Борис приобрёл, наконец, твердую власть. Следующие семь лет прошли спокойно: Борис наслаждался полнотой власти, сказочными доходами с необъятных вотчин, почетом иностранных государей и титулами. В 1595 г. его титуловали: «царский шурин и правитель, слуга и конюший боярин и дворовый воевода и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского». В эти годы не было казней и ссылок, что говорит о некровожадной натуре Бориса.

Выборы Бориса на царство. Царь Фёдор умер в январе 1598 г., но перед смертью нанес Борису нежданный удар. На все вопросы послушного Борису патриарха Иова, кого назначить преемником, умирающий лишь тихо помянул волю Госиода. Царице своей, Ирине, он наказал «принять иноческий образ». У Годунова были основания обидеться на царственного свояка. И Фёдор не удостоился пострижения[29] и пышных одежд: вскрытие гробницы показало, что он был одет в скромный кафтан и даже сосуд для миро[30] ему положили простой. Через девять дней после смерти супруга Ирина объявила, что уходит в монастырь, и отказалась от власти.

Боярская дума объявила о созыве Земского собора для выбора царя. В Думе мнения разделились, но меньше всего там хотели Годунова. Борис опасался ездить в Думу и перебрался в Новодевичий монастырь, где приняла постриг Ирина. Он приказал не пропускать в Москву бояр, приглашенных Думой, и содействовать подбору правильных выборщиков. В Москву стали съезжаться выборщики Земского собора, в большинстве — духовенство и дворяне, желавшие избрать Годунова. За Бориса был и московский люд, ведь Годунов за свой счёт отстраивал им дома после частых пожаров. 17 февраля патриарх собрал на своем подворье собор из сторонников Годунова, принявших решение об избрании его на царство. В Думе этого решения не признали, но и боярам не удалось уговорить народ присягнуть Думе.

Земской собор организовал шествие к Новодевичьему монастырю. Там патриарх красноречиво, с примерами из византийской истории, призвал Бориса на царство. Борис со слезами отказал, ибо не мыслил посягнуть на «превысочайший царский чин». 21 февраля Иов после ночного богослужения собрал большую толпу и вновь привел к Новодевичьему монастырю. Борис вышел навстречу с иконами; все вошли в церковь; патриарх вновь призвал Бориса на царство, даже грозил ему; просили и грозили выборные бояре и дворяне; простой народ стал кричать, «лица их были багровы от усилия»; Борис стоял, потупив взор, но остался непреклонен. Он обмотал платок вокруг шеи, показал, что скорее удавит себя, чем станет царем, и ушёл в покои сестры. Патриарх и высшие чины собора двинулись следом, вошли к царице и там умоляли её и Бориса. Народ всё кричал. Наконец, вышли и патриарх объявил, что «Борис Фёдорович пожаловал, хочет быть на великом Российском царствии». Закричали уже радостно, а патриарх повел Бориса в монастырский собор и нарек на царство.

Но Годунов боялся венчаться на царство без присяги Думы. В конце марта патриарх в третий раз собрал шествие в Новодевичий монастырь. Иов просил Бориса вернуться в «царственный град». Борис со слезами сказал, что не хочет престола. Тогда по просьбе патриарха инокиня-царица повелела брату венчаться на царство. Указ царицы позволял обойти присягу Думы. 1 апреля Борис вернулся в Москву. Его торжественно встречали. Борис смиренно отказался от ценных подарков и с поклоном принял хлеб и соль. В Успенском соборе патриарх ещё раз благословил его на царство. Меж тем в Думе бояре наконец договорились и решили передать престол Симеону Бекбулатовичу, великому князю тверскому. Потомок Чингисхана и ордынских царей, он превосходил всех по родовитости, при Грозном год был российским государем и, что существенно, не лез в политику.

Борис решение Думы как бы не услышал. Он решил отвлечь внимание «татарской угрозой». Разрядный приказ объявил, что войска Крымской Орды движутся на Москву. Годунов огласил, что лично возглавит поход на татар. К маю он собрал дворянское ополчение. Боярам оставалось либо занять положенные им «места» в войске, либо потерять заслуженное предками «место». Бояре предпочли сберечь фамильную честь. Огромное войско выступило в поход, но далеко не пошло. На приокских лугах вблизи Серпухова был выстроен «чудный» палаточный город, где воинство проводило время в смотрах, состязаниях и пирах. Борис щедро раздавал награды и разрешал боярские споры. Явились и татары, но не войско, а посольство, привезшее подарки из Крыма и получившее ответные дары. Через два месяца Борис с «победой» вернулся в Москву. Он действительно победил — думская оппозиция как единая сила перестала существовать.

В августе Москва целовала крест новому царю. Осторожный Борис велел целовать себе крест не в зале Боярской думы, а в Успенском соборе под присмотром патриарха Иова. В тексте присяги подданные обещали «богоизбранному» царю «ни думати ...ни дружитесь, не ссылатись с царем Симеоном» и выдавать всех, кто захочет «посадити Симеона на Московское государство». Они клялись не изменять царю, не умышлять на его жизнь и здоровье, не вредить ядовитым зельем, не чародейством, доносить о заговорах, не уходить в иные земли. 3 сентября 1598 г. Борис Годунов венчался на царство в Успенском соборе. Во время венчания Борис не смог сдержать чувств и, обратившись к Иову, сказал громко: «Бог свидетель, сему: никто же убо будет в моем царьствии нищ или беден!» Взяв рукой за ворот рубахи, он добавил: «И сию последнюю разделю со всеми!»

Борис — царь России. Царь Борис начал с благодеяний. Служилым людям выплатил тройное годовое жалованье. Сельский народ на год освободил от податей. Торговым людям даровал право беспошлинной торговли на два года. Многих знатных дворян Борис пожаловал должностями и чинами. Особенно щедро он пожаловал думных бояр: Борис на собственном опыте понял, что от них зависит судьба династии. Даже недругов он наградил: Фёдор и Александр Романовы и Богдан Вельский получили думские чины. Через пять месяцев после венчания Бориса состоялся Земский собор. На сей раз в нем участвовала Боярская дума в полном составе. Участники собора подписали документ, подтверждавший права Годунова и его наследников на престол. Все делалось по закону — основы правления династии Годуновых закладывались на века.

Два первых года называют золотым веком царствования Бориса. Царь вникал в заботы каждого края. Все получили льготы: в Новгороде Борис сложил с гостей и посадских налоги и велел отдавать на откуп мелкие промыслы только посадской молодежи. В Корельском уезде дал налоговые льготы на десять лет; в Перми и Сибири освободил на год инородцев от ясака. Вдовы и сироты получали вспоможение. Сидевших в тюрьмах освобождали, ссыльных возвращали домой. Никого не казнили, даже разбойников. И все же Борис не был уверен в прочности династии. Он стал писать грамоты не только от себя, но от сына. Молитву о здравии Годунова и его дома — ««чтобы юные, цветущие ветви Борисова Дома возросли благословением Небесным и непрерывно осеняли оную до скончания веков!» — требовалась читать на пирах при питье заздравной царской чаши.

Постоянное напряжение сказалось на здоровье Бориса, с 1600 г. он постоянно болеет. Нет сомнений, что Борис задумывался о будущем Фёдора в случае своей смерти. В это же время поползли слухи, что царевич Дмитрий жив. Болезнь, мысли о сыне, слухи о самозванце многократно усугубили природную подозрительность Бориса и придали ей параноидальный характер[31]. Расцвел сыск, возглавляемый троюродным братом Бориса Семёном Годуновым — человеком жестоким, энергичным, но неумным[32]. По указанию Бориса Семён поощрял доносы боярских холопов на хозяев. Маржерет по этому поводу пишет: «Отныне, если слуга доносил на своего хозяина, хотя бы ложно, в надежде получить свободу, он бывал им вознагражден, а хозяина или кого-нибудь из его главных слуг подвергали пытке, чтобы заставить их сознаться в том, чего они никогда не делали, не видели и не слышали». Доносили не только холопы, но дети на отцов и жены на мужей. Тогда впервые заговорили о смуте в Московском государстве: «И от такова ж доводу в царстве бысть велия смута, яко же друг на друга доводяху».

Самым крупным доносом было дело Романовых. Холоп Александра Романова подал извет, что тот хранит у себя волшебные коренья и хочет «испортить» царскую семью. А надо сказать, что Борис был очень суеверен и постоянно советовался с гадалками и ведунами. В ноябре 1600 г. стрельцы ворвались в романовское подворье. Там обнаружили корешки, которые показали Борису. Началось следствие об измене Романовых. Думские бояре, желая выслужиться, обвинили Романовых в покушении на жизнь царя. Наказанием за такое преступление могла быть только смертная казнь. Борис колебался несколько месяцев, а потом постановил постричь в монахи Фёдора Романова, а его младших братьев отправить в ссылку. Судьба оказалась милостивее к Фёдору (в монашестве — Филарету), чем к его братьям. Из них выжил лишь Иван; Александр, Василий и Михаил умерли в ссылке.

Опале подверглись и родственники Романовых — князья Черкасский, Сицкий, Репнин, дворяне Карповы. Через несколько месяцев Борис вернул из ссылки Ивана Романова, князей Черкасского и Сицкого, нарядил следствие по поводу жестокого обращения с Василием Романовым, велел, чтобы монаху Филарету «не было нужи». Казалось, Борис не хотел извести Романовых. Василию и Ивану, сосланным в Пелым, он велел отвести двор с двумя избами и давать в день по калачу и по два хлеба, по части говядины и но три баранины, в постные дни рыбы, и не накладывать цепей. Но условия перевозки ссыльных в Сибирь были ужасны, и люди умирали «естественно». Мы никогда не узнаем, был ли Борис искренен в желании облегчить ссылку Романовым или это было ещё одно лицедейство.

Другой жертвой Бориса стал Богдан Вельский. В 1599 г. царь удалил его из Москвы вроде бы с почетным поручением — строить на реке Донце город Царёв-Борисов. Вельский там развернулся: быстро построил город и на свой счёт содержал немалое войско. В веселый час он расхвастался: «Царь Борис в Москве царь, а я царь в Царёве-Борисове!» Служилые немцы донесли на него. Вельского вызвали в Москву (1602) и предали позорному наказанию — шотландец капитан Габриэль горстями вырвал ему бороду; потом Вельского сослали.

Борис в голодные годы. Во время голода 1601—1603 гг. Борис делал всё, что мог и умел. Главные усилия он направил на предотвращение голода в городах. Посады получили право платить за хлеб по твердой цене и отбирать его запасы. Скупщиков хлеба было приказано бить кнутом, а при повторной скупке сажать в тюрьму. Требование продавать хлеб по твердой цене привело к тому, что зерно стали прятать, нередко даже гноить. Царь приказал «сыскивать» хлеб по амбарам и лавкам, но у него не было «продотрядов». Да и наказание — отнятие излишков, мало пугало. Борис не пошел на массовые казни. Не решился и ссориться с монастырями и боярами, не желавшими делиться запасами. В некоторых областях было изобилие хлеба, но Борис не смог организовать доставку. Не дозволял и ввоз зерна из-за границы, чтобы Россию не считали бедной страной. Борис приказал продавать хлеб из царских житниц по низкой цене, но запасы быстро истощились.

Царь не жалел денег на голодающих. Маржерет пишет о размахе его деятельности: «Борис велел ежедневно раздавать милостыню всем бедным, сколько их будет, каждому по одной московке... Сумма, которую император Борис потратил на бедных, невероятна; не считая расходов, которые он понёс в Москве, по всей России не было города, куда бы он не послал больше или меньше для прокормления сказанных нищих. Мне известно, что он послал в Смоленск с одним моим знакомым двадцать тысяч рублей». Но помощь уходила как вода в песок. Маржерет сообщает, что, прослышав о щедрости Бориса, люди бежали в Москву, «хотя у некоторых из них ещё было на что жить», а попав в Москву, не могли прожить на милостыню и умирали в городе или на дорогах, возвращаясь домой.

Масса связывает неудачу Бориса с бесчестностью чиновников. По его словам, «приказные, назначенные для раздачи милостыни, были воры, каковыми все они по большей части бывают в этой стране; и сверх того они посылали своих племянников, племянниц и других родственников в те дома, где раздавали милостыню, в разодранных платьях, словно они были нищи и наги;... а всех истинно бедствующих, страждущих и нищих давили в толпе или прогоняли дубинами и палками от дверей; ...если же кому-нибудь удавалось получить милостыню, то её крали негодяи стражники, которые были приставлены смотреть за этим. И я сам видел богатых дьяков, приходивших за милостынею в нищенской одежде».

Борис понял свое бессилие и прекратил раздачу милостыни. Попытки Годунова остановить голод делают ему честь, но свидетельствуют о провале как администратора. Впрочем, у Бориса не было опыта: в России никто до него не пытался бороться с массовым голодом. Много жизней спас указ Бориса но временному восстановлению Юрьева дня. Борис разрешил крестьянские выходы в 1601 и 1602 гг. Мера эта позволила крестьянам уйти от помещиков, неспособных им помочь. Эта же мера вызвала возмущение мелких и средних дворян, считавших, что Борис их ограбил в пользу бояр, ведь голодающие крестьяне чаще всего укрывались на землях богатых вотчинников.

Голод 1601—1603 гг. пошатнул власть Годунова. Доведенные до отчаяния крестьяне и холопы объединялись в разбойные шайки, сжигали дворянские усадьбы и грабили купцов. Особенно прославился атаман Хлопко; победа над ним далась в тяжком бою под Москвой, где погиб воевода И.Ф. Басманов (1603). Возврат на два года Юрьева дня разорил мелких и средних дворян и превратил их из силы лояльной Годунову в силу враждебную. За счёт бегства боевых холопов, крестьян и даже дворян чрезвычайно усилилось не любившее Бориса казачество. Была утрачена и поддержка горожан: они стали свидетелями провала попыток милосердия Бориса и не верили в его искренность. Наконец, лояльность бояр к Годунову, всегда сомнительная, явно не укрепилась.

Беда не приходит одна — на Годунова обрушились личные несчастья. В 1602 г. в Москве занемог и умер жених царевны Ксении, датский принц Иоганн. Для Ксении это было горе, потеря любимого жениха. Для Бориса — крушение планов породниться с королевским домом и тревога за здоровье дочери. В сентябре 1603 г. умерла царица-инокиня Александра (в миру Ирина). Порвалась ниточка, связывающая с Рюриковым домом. Судя по огромным вкладам за упокой души умершей, Борис любил сестру. Теперь вся его любовь обратилась к детям — Ксении и, особенно, Фёдору. Борис настолько оберегал 15-летнсго сына, что боялся отпускать от себя. Он приучал его к рутине государственных дел, но не дал развиться самостоятельности, что губительно сказалось после смерти отца.

Борис против самозванца. В начале 1601 г. Борису донесли, что в замке Адама Вишневецкого, на польской украине, появился юноша, объявивший себя Дмитрием, сыном царя Ивана. Расследование показало, что самозванцем является монах Чудова монастыря Григорий, в миру — сын боярский Юшка[33] Отрепьев. Возмущённый Борис сказал боярам, что это их рук дело. Москва потребовала у князя Адама выдать самозванца, но получила отказ. Тогда в Литву послали «в гонцех на обличенье тому вору ростриге» его дядю, Никиту Смирного Отрепьева. Но полномочий Смирному не дали, и ему отказали во встрече с племянником[34]. Вскоре Посольский приказ направил польскому двору письмо с упреками в поддержке самозванца. От имени короля посланцу было объявлено, что «Дмитрий» не получает помощи от Речи Посполитой. Недовольный ответом Борис отправил послания австрийскому императору и римскому папе. Он жаловался на поддержку Сигизмундом III беглого монаха Гришки. В самой России за разговоры о самозванце отправляли на дыбу.

В середине октября 1604 г. самозваный царевич и его небольшое войско перешли русскую границу. Борис объявил по всему государству сбор армии. Призывали дворян, стрельцов, служилых городов, иноземцев, татар, мордву и бортников. Центром сбора огромной армии был назначен Брянск. В декабре произошла битва под Новгород-Северским. Царю доложили, что самозванец разбит, но ранен командующий, князь Ф.И. Мстиславский. Борис радовался победе, щедро раздавал награды. На самом деле царские войска проиграли битву слабейшему противнику, и лишь бунт недовольных поляков помешал «царевичу» развить успех. В январе 1605 г., произошла битва при Добрыничах. «Дмитрий» потерпел сокрушительное поражение и едва ушёл от погони.

Снова Борис радовался, снова щедро раздавал награды. В Москве показывали пленных поляков (русских повесили после сражения). А в Комарицкой волости началась страшная расправа над присягнувшими Дмитрию крестьянами. Комарицкую волость населяли «дворцовые» крестьяне, приписанные к царскому двору. Годунов воспринял их отступничество как личную измену[35]. На мужиков напустили татар «царёва двора Исситова полка». Расправа превзошла в жестокости новгородские казни Грозного. Буссов пишет: «Они повесили на деревьях за одну ногу несколько тысяч крестьян с женами и детьми и стреляли в них из луков и из пищалей». Автор «Иного сказания» утверждает, что убивали «не токмо мужей, но и жён и безлобивых младенцев». Страшные подробности казней описывает Масса и добавляет: «Чем больше мучали людей, тем более они склонялись признать Димитрия своим законным государем».

Разбитый под Добрыничами «царевич» укрепился в Путивле и с каждым днем становился сильнее: к нему подходили новые отряды, ему присягали новые города. Московские войска вели себя пассивно: осадили Рыльск, но взять не смогли и ушли, затем обложили маленький город Кромы и там застряли окончательно. 500 казаков атамана Корелы, засев в «норах земных», вырытых под сгоревшими стенами крепости, сковали огромную московскую армию. В лагере осаждающих начались болезни и дезертирство. Царь Борис уже не хвалил воевод, а перешел к обвинениям. Он писал им: «Что здесь зделася вашим нерадением, столко рати побито, а тово Гришки не умели поймать». Как пишет летописец, угрозы царя заставили многих подумать, не перейти ли к «Дмитрию».

Борис подослал в Путивль трех монахов подготовить заговор против самозванца, но их схватили и казнили. Царь уже не надеялся на старых полководцев. Теперь Борис возлагал надежды на молодого Петра Басманова, отстоявшего Новгород-Северский от самозванца. Но он не учел местнического самолюбия, значившего для Басманова больше присяги. Ошибка отца дорого стоила сыну Фёдору. Больной и никому не верящий царь утратил уверенность в себе. Он велел привести в Москву мать Дмитрия и выпытывал: вправду ли царевич погиб в Угличе. Всё больше он склонялся к суевериям и обращался к ведуньям и прорицателям. Чувствуя, как уходят силы, Борис беспокоился за будущее своей души и советовался с духовниками, врачами-немцами и юродивой — старицей Оленой.

Многое говорит о раннем одряхлении Бориса. У него появилась старческая скаредность: начал проверять замки и печати на дверях дворцовых погребов, где хранились припасы. Часто он впадал в уныние и апатию. Дошли до него и слова самозванца: «А яз де буду к Москве как станет на дереве лист разметыватца». 13 апреля 1605 г., после обеда, Борис умер. Перед смертью его постригли. В Новом летописце об этом сказано кратко: «Царю Борису, вставши из-за стола после кушанья и внезапу прииде на нево болезнь люта, и едва успе поновитись и постричи, и два часа в той же болезни и скончась». Дежуривший во дворце Маржерет сообщает, что Борис умер от апоплексичсского удара. Слухи о самоубийстве Годунова являются лишь одной из многих враждебных ему легенд.

Годунов в народной памяти. Несчастный царь Борис сохранил о себе в народе недобрую память. В старинных песнях его обвиняют в убийстве царевича Дмитрия и захвате престола:

Не лютая змея воздывалася, Воздывался собака — булатный нож, Упал он ни на воду, ни на землю, Упал он царевичу на белу грудь, Убили ж царевича Димитрия, Убили его на Углищи, На Углищи на игрищи. Уж как в том дворце чёрной ноченькой Коршун свил гнездо с коршунятами! Уж как тот орёл Димитрий-царевич, Что и коршун тот Годунов Борис, Убивши царевича, сам на царство сел.

 Народная память приписывает Годунову и самоубийство: «Умертвил себя Борис с горя ядом змеиным, || Ядом змеиным, кинжалом вострыим».

Годунов у Карамзина. Автор «Истории государства Российского» не только добросовестно и талантливо пересказывал летописи, но главное, что его отличало, была искренность моралиста. Человеческие качества монарха значили для Карамзина больше его достижений, и он был склонен искать причины потерь государственных в утрате нравственных начал. Карамзин отмечает заслуги Годунова как правителя и не склонен огульно принять обвинения в его адрес. Он не верит, что Борис отравил дочь царя Фёдора и самого Фёдора, не верит в самоубийство и даже не поминает причастности Бориса к смерти Грозного и сестры Ирины. Тем не менее приговор Карамзина суров:

«Но имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением, во славу нравственного неуклонного правосудия. Потомство видит... Св. Димитрия издыхающего под ножом убийц, Героя Псковского в петле... Он не был, но бывал тираном; не безумствовал, но злодействовал подобно Иоанну... Если Годунов на время благоустроил Державу, на время возвысил се во мнении Европы, то не он ли и ввергнул Россию в бездну злополучия...? Не он ли, наконец, более всех содействовал уничижению престола, воссев на нём святоубийцею?»

«Борис Годунов» Пушкина. Взгляды Карамзина получили развитие в гениальной трагедии Пушкина «Борис Годунов». Пушкин работал над пьесой с ноября 1824 г. по ноябрь 1825 г., но и позже вносил поправки в текст. Напечатана пьеса была через четыре года, в 1831 г., и сразу вызвала критику. Большинство читателей не приняли новизну формы. В «Борисе Годунове» нарушены правила классических трагедий. Акты заменены небольшими сценами, исчезло единство места и времени действия, вместо одного главного героя появились два — Годунов и Самозванец, разрушено единство слога—в пьесе чередуются белый стих и проза. Ещё больше замечаний вызвало содержание драмы. Любителей истории уже не устраивал подход Карамзина к событиям прошлого. Между тем Пушкин близок к Карамзину в трактовке образа Годунова.

Для Пушкина Годунов стал злодеем после убийства восьмилетнего царевича Дмитрия. Были и другие преступления Бориса. Сам Годунов о них не вспоминает, но Афанасий Пушкин в беседе с Василием Шуйским перечисляет вины царя перед боярами и народом:

Нас каждый день опала ожидает, Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы, А там — в глуши голодна смерть иль петля. Знатнейшие меж нами роды — где? Где Сицкие князья, где Шестуновы, Романовы, отечества надежда? Заточены, замучены в изгнаньи. Ну, слыхано ль хоть при царе Иване Такое зло? А легче ли народу? Спроси его. Попробуй самозванец Им посулить старинный Юрьев день, Так и пойдет потеха.

 Со своей стороны Бориса возмущает человеческая неблагодарность и незаслуженные обвинения в преступлениях, которые он не совершал:

Бог насылал на землю нашу глад, Народ завыл, в мученьях погибая; Я отворил им житницы, я злато Рассыпал им, я им сыскал работы — Они ж меня, беснуясь, проклинали! Пожарный огнь их домы истребил, Я выстроил им новые жилища. Они ж меня пожаром упрекали! Я дочь мою мнил осчастливить браком — Как буря, смерть уносит жениха... И тут молва лукаво нарекает Виновником дочернего вдовства — Меня, меня, несчастного отца!.. Кто ни умрет, я всех убийца тайный: Я ускорил Феодора кончину, Я отравил свою сестру царицу — Монахиню смиренную... всё я!

 Во взаимных претензиях, казалось, больше правды на стороне Годунова. Ведь он действительно хороший правитель, много сделавший для страны, что не отрицают и враги. Но убийство царевича в моральном плане перечеркивает заслуги Бориса, обрекает на муки совести и делает неспособным противостоять тени, восставшей из гроба:

И всё тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах... И рад бежать, да некуда... ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

 Для Пушкина Годунов — незаконный царь, как и Самозванец и последовавший за ним Шуйский. Здесь Пушкин близок к Ивану Тимофееву, писавшему об «истинных царях» и царях «через подобие». У Пушкина, как у Тимофеева, Годунов, Самозванец и сменивший самозванца Шуйский — все цари «через подобие», то есть цари неправедные и неправильные. Но Годунов имел свой шанс стать царём правильным (истинным), если бы его не упустил, пойдя на убийство ребенка. В понимании прошлого Пушкин следовал даже не Карамзину, а поэтической интуиции, позволявшей ему ощущать народные чувства тех времен. Он воссоздавал не строгую историческую реальность, а народный миф.

Современники Пушкина о Годунове. Публикации пьесы Пушкина предшествовала развернувшаяся с середины 1820-х гг. критика трактовки Годунова как убийцы царевича Дмитрия. В 1825 г. появились статьи Фаддея Булгарина[36], упрекавшего Карамзина за доверие к пристрастным свидетельствам недругов Бориса. По мнению Булгарина, Годунов был оклеветан боярами. Карамзина Булгарин побивает его же статьей от 1802 г., где нет ни слова о преступлении Годунова и восхваляется его избрание: 4 Россия в первый раз избрала себе государя торжественно и свободно». В романс «Димитрий Самозванец» (1829) Булгарин порицает Бориса не за злодейство, а за слабодушие и неспособность противостоять буре.

В 1829 г. историк М.П. Погодин публикует статью, где доказывает непричастность Бориса к смерти царевича. Погодин считал, что Борис готовил царевичу смерть политическую, как незаконнорожденному[37], и не нуждался в его физическом устранении. По мнению автора, убийство было невыгодно Борису, и непонятно, почему такой опытный царедворец использовал не «тихий яд», а «звонкий нож». Пушкин внимательно читал статью Погодина и написал на нолях возражения. Когда его трагедия была издана, он подарил экземпляр Погодину. Позже Погодин записывает в дневнике: «К Пушкину, и с ним четыре битых часа в споре о "Борисе"». Погодин сам написал драму «История в лицах о царе Борисе Фёдоровиче Годунове» (1832), напечатанную в журнале «Современник». В драме смерть Бориса связана не с угрызениями совести из-за убийства царевича (Погодин в него не верит), а с боярской изменой.

С критикой пушкинского Годунова выступил издатель журнала «Московский телеграф» Н.А. Полевой. В статьях от 1831 и 1833 гг. он сожалеет, что Пушкин излишне положился на Карамзина: «... карамзинизм повредил даже совершеннейшему из его созданий — Борису Годунову». Основу неуверенности Бориса перед Самозванцем Полевой видит не в убийстве Дмитрия, весьма сомнительном, а в угрозе царю со стороны боярства. Огорченный за Пушкина, Полевой восклицает: «Как мог Пушкин не понять поэзии той идеи, что история не смеет утвердительно назвать Бориса цареубийцею!»

Появляются и произведения, где Годунов представлен злодеем. В драме Е.Ф. Розена «Россия и Баторий» (1833) молодой Годунов плетет заговор с целью настроить Ивана Грозного против сына, царевича Ивана. Драма понравилась Николаю I, и он велел переделать её для сцены, убрав, как маловажную, интригу Годунова. Под названием «Осада Пскова» пьеса была поставлена в 1834 г. В 1835 г. появляется драма М.Е. Лобанова «Борис Годунов». Пьеса написана в защиту преемственности царской власти. Убив царевича Рюрикова рода, Годунов нарушил легитимный принцип: «царей и царств святыня, наследственность им попрана безбожно».

В 1836 г. А.А. Краевский публикует биографию Годунова, написанную с явной к нему симпатией. У Красвского Борис — правитель, заботы которого направлены на благо России. Он желает насадить в России просвещение, но не понят современниками. У Красвского нет сомнений, что Борис не причастен к убийству царевича Дмитрия. Краевский уверен, что избранный царь может превосходить царя, получившего престол по наследству. О Годунове он пишет: «При том же он был первый избранный царь».

Белинский о Годунове. В 1845 г. В.Г. Белинский публикует статью «Борис Годунов», где упрекает Пушкина в том, что тот «рабски во всем последовал Карамзину, — и из его драмы вышло что-то похожее на мелодраму, а Годунов его вышел мелодраматическим злодеем, которого мучит совесть». По Белинскому, Годунов — человек, несомненно, умный, но, достигнув высшей власти, он не внес в русскую жизнь нового элемента — «без Годунова все пошло бы точно так же, как и с Годуновым». Сводить бесплодность Бориса к нечистой совести есть мелодрама. Да и обстоятельства смерти Дмитрия — дело тёмное. Больше оснований считать, что Борис не виновен в убийстве царевича.

Белинский задается вопросом, почему Годунов, который делал для народа всё, что мог, не был любим? И отвечает: Годунов не имел освященного веками права законного наследия. Чтобы заставить видеть в себе не похитителя власти, а властелина по праву, ему оставалось опереться на право гения. А гением Годунов не был. Здесь разгадка его судьбы: «...он хотел играть роль гения, не будучи гением, — и зато пал трагически и увлек за собою падение своего рода». Годунов был не больше, чем умный министр, способный вести страну по наезженной колее, но не переустроить государство. Не было у него и великого сердца: «...и потому он не мог не мучиться подозрениями, не бояться крамолы, не увлекаться личным мщением и, наконец, не сделаться тираном». Трудно сказать, пишет Белинский, который из Годуновых более трагическое лицо — цареубийца, наказанный за злодеяние, или достойный человек, павший из-за недостатка гениальности.

Отрицая гений Годунова, Белинский ошибся и в оценке гениальности трагедии Пушкина. Главной его ошибкой было отрицание её сценических достоинств. Время рассудило в пользу Пушкина. После длительного запрета пьеса была поставлена в 1870 г. и затем неоднократно ставилась в театрах. Особое место занимает опера М.П. Мусоргского «Борис Годунов» (1869), с либретто, созданным композитором по мотивам трагедии Пушкина. Онера была поставлена в 1874 г. на сцене Мариинского театра и имела громкий успех, но позже была снята. В 1896 г. Н.А. Римский-Корсаков создал новую редакцию оперы, получившую наибольшее признание. Опера «Борис Годунов» с участием Ф.И. Шаляпина в роли Бориса Годунова (1908) стала триумфом русского оперного искусства и вошла в число шедевров мировой оперы.

Годунов в драмах Алексея Толстого. Образ Годунова в драматургии получил развитие в трилогии А.К. Толстого «Смерть Ивана Грозного» (1866), «Царь Фёдор Иоаннович» (1868) и «Царь Борис» (1870). В трактовке Годунова Толстой следует Карамзину и Пушкину. Борис у него талантливый человек, радеющий о России, но рвущийся к власти и готовый ради нее на любое преступление. В «Смерти Ивана Грозного» Толстой идет дальше Карамзина и делает из Годунова цареубийцу. Он показывает, как Борис ускоряет смерть больного царя, намеренно вызвав у него психологический шок.

В «Царе Фёдоре Иоанновиче» показано, как Борис, пользуясь доверием царя Фёдора, творит злодеяния: отправляет в тюрьму на смерть Ивана Шуйского и подсылает убийцу-мамку к царевичу Дмитрию. Хитрый Борис стремится не оставлять следов. Он приставляет в тюрьму к Шуйскому его смертельного врага Туренина, но не говорит прямо «убей его». Отправляя в Углич мамку Волохову, Годунов в беседе с Клешниным, исполнителем тайных дел Бориса, упомянув, как ему мешает Дмитрий, трижды со значением повторяет: «Скажи ей, чтобы она царевича блюла!» В третьей драме, «Царь Борис», показана расплата Годунова за преступления. Народ им недоволен. Заболевает и умирает жених дочери Ксении. Меж тем в Северской земле появился с войском самозванец. Борис обращается к пыткам и казням, посылает против него войска. Но самозванец, многажды разбитый, вновь собирает войско. Борис умирает от скорби, призывая бояр служить Фёдору и помнить, что от «зла лишь зло родится».

Годунов у историков второй половины XIX в. В «Истории России с древнейших времен» (тома 7 и 8, 1857 и 1858 гг.) С.М. Соловьёв дает оценку Годунову. По его словам, Годунов не смог «явиться царем и упрочить себя и потомство... по неуменью нравственно возвыситься в уровень своему высокому положению». Неуверенность в своих правах развила в нем болезненную подозрительность, заставившую осквернить царство неслыханными доносами. Этим он раздражил родовитых людей и уничтожил уважение к себе. В результате он пал «вследствие негодования чиноначальников Русской земли». Немалую роль сыграло убийство царевича Дмитрия. Соловьёв пришел к заключению, что в записях современников об убийстве царевича людьми Годунова нет противоречий, тогда как следственное дело об убийстве, царевича выглядит подозрительно.

Н.И. Костомаров оставил исторический портрет Годунова в «Русской истории в жизнеописании ее важнейших деятелей» (1873—1888). Костомаров ценит ум и целеустремленность Бориса, но, вслед за Белинским, отмечает его ограниченность как правителя: «Ничего творческого в его природе не было. Он неспособен был сделаться ни проводником какой бы то ни было идеи, ни вожаком общества по новым путям... Всему хорошему, на что был бы способен его ум, мешали его узкое себялюбие и чрезвычайная лживость, проникавшая всё его существо, отражавшаяся во всех его поступках». Историк уверен, что Годунов убил царевича Дмитрия и издал закон, отменяющий Юрьев день.

Историки начала XX в. о Годунове. В трудах историков начала XX в. — В.К. Клейна, В.О. Ключевского и С.Ф. Платонова — наметилась переоценка личности Годунова. Клейн по расположению пятен от воды на листах Угличского следственного дела восстановил их порядок и установил, что рукопись ни в какой части не фальсифицирована. Ключевский в лекции о Годунове в «Курсе русской истории» назвал один из разделов «Толки и слухи про Бориса». Он пишет о зыбкости доказательств сторонников и противников убийства царевича Дмитрия. В летописных сказаниях вроде нет противоречий, каких полно в следственном деле, но и тут сомнение: уж больно неосторожно ведет себя Борис. Неудачные попытки отравления царевича сменяются неуклюжим убийством. Мало похоже на умного Годунова и мастера своего дела Клешнина. Как бы то ни было, заключает Ключевский, Рюрикова династия «вымерла нечисто, не своею смертью».

Больше расположен к Годунову Платонов. Историк исходит из ключевого вопроса о причастности Бориса к смерти царевича: «Если Борис — убийца, то он злодей, каким рисует его Карамзин; если нет, то он один из симпатичнейших московских царей». Платонов показал, что все редакции сказаний об убийстве царевича Дмитрия написаны после его канонизации (1606), т.е. намного позже его гибели (1591). При этом «Иное сказание», очень влиявшее на позднейшие компиляции, вышло из лагеря Шуйских, врагов Годунова. Но были авторы, вообще не упоминающие о смерти Дмитрия.

По мнению Платонова, Бориса можно обвинить, если будет доказано хотя бы одно из следующих положений: 1) исключено самоубийство Дмитрия или подложность следственного дела; 2) доказана возможность предвидеть, что у Фёдора не будет детей; 3) исключены все другие лица, заинтересованные в убийстве царевича. До разрешения этих вопросов обвинение Бориса стоит на шаткой почве: «Он перед нашим судом будет не обвиняемым, а только подозреваемым; против него очень мало улик». Платонов явно симпатизирует Годунову: «По мерке того времени, Борис был очень гуманной личностью, даже в минуты самой жаркой его борьбы с боярством: "лишней крови" он никогда не проливал, ...сосланных врагов приказывал держать в достатке, "не обижая". Не отступая перед ссылкой, пострижением и казнью, не отступал он в последние свои годы и перед доносами, поощрял их; но эти годы были ...ужасным временем в жизни Бориса, когда ему приходилось бороться на жизнь и смерть».

Советские историки о Годунове. Советских историков интересовала социальная политика Годунова, в частности его роль в установлении крепостного права. Б.Д. Греков и С.Б. Веселовский изучили введение запретов на переходы крестьян в осенний Юрьев день (26 ноября по старому стилю). Эти запреты, вводимые лишь на определенный период времени — «заповедные лета», ещё не имели характера общего закона. В. И. Корецкий обнаружил прямое указание, что общий запрет на крестьянские переходы был сделан при Фёдоре Ивановиче. Однако указа царя Фёдора найти не удалось. Известна справка Поместного приказа, составленная в 1607 г. при Василии Шуйском. Там сказано: «При царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, а царь Федор Иоаннович, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал, и у кого колико тогда крестьян где было, книги учинил».

Речь здесь идет о переписи «тяглых людей»[38] для сбора налогов, проведенной в 1592—1594 гг. Писцовые книги легли в основу крестьянской крепости. Во время голода 1601—1602 гг. Годунов временно восстановил Юрьев день и разрешил частичный выход крестьян от неспособных их прокормить помещиков. Меры эти говорят, что Годунов пытался помочь голодающим, но сама их временность свидетельствует, что крепость на крестьян уже была наложена. Таким образом, советские историки установили, что закрепощение крестьян, хотя ещё неполное, произошло во время правления Годунова.

Монография Р.Г. Скрынникова «Борис Годунов» (1978) и сегодня является лучшей книгой, написанной профессиональным историком о Годунове. Скрынников документированно доказывает несостоятельность многих обвинений против Бориса, но не закрывает глаза на использование им любых средств для захвата и удержания власти. Главным итогом правления Бориса Скрынников считает утверждение крепостного права, упрочение дворянских привилегий и, как ответ, недовольство социальных низов, приведшее к падению династии Годуновых.

Образ Годунова в искусстве XX в. Интерес к Годунову в XX в. поддерживался в основном за счёт драмы Пушкина и оперы Мусоргского «Борис Годунов». Особенно популярна опера, где во времена подъема удавалось достигнуть органического синтеза гениальной музыки, драматургии, сценического и оперного искусства. Были созданы с полдюжины её редакций: две — самого Мусоргского, две — Н.А. Римского-Корсакова (1896 и 1908), одна редакция и оркестровка — Д.Д. Шостаковича (1959) и две редакции — Д. Гутмана и К. Ратгауза, созданные для нью-йоркской Метрополитен-оперы (1950-е гг.). В1954 г. Мосфильм снял фильм-оперу «Борис Годунов» в постановке Большого театра СССР (режиссер В.П. Строева).

В 1986 г. Мосфильм выпустил двухсерийный фильм «Борис Годунов», снятый по драме Пушкина (режиссер С.Ф. Бондарчук, он же исполняет роль Бориса Годунова, его дочь, Елена, играет Ксению, дочь Бориса). Несмотря на выразительность батальных сцен, экранизация пьесы оказалась неудачно. Бондарчук потерял Пушкина: пушкинский лапидарный стих не звучит на фоне псевдоисторических излишеств. Лишь в отдельных сценах, таких, как сцена в корчме, текст драмы и актерская игра сливаются в одно целое. Впрочем, больше всего фильму повредили политические события: перестройка, конец карьеры Бондарчука как секретаря правления Союза кинематографистов СССР и крах самого СССР.

Роман Ю.И. Федорова «Ложь» (1988) положил начало трилогии «Борис Годунов» (1994). Трилогия представляет советский исторический роман с типичными достоинствами и недостатками. Достоинством является боязнь исказить историю в угоду занимательности. Недостатком — классовый шаблон в изображении героев. Простые люди — крестьяне, стрельцы, обычно хорошие, а бояре плохие. Царь, что характерно для советских романов о допетровской Руси, дан как герой положительный. Главная задача Бориса — обустроить и укрепить Россию, но он идет на преступления и обман в достижении власти. Годунов повинен в отравлении Грозного и в убийстве царевича Дмитрия. Тем не менее смерть Бориса показана автором как несчастье для России.

Роман В.В. Куклина «Великая Смута» (2006) не имеет ничего общего с советской традицией. Автор не ограничивает полет фантазии и строит сюжет вокруг организации Смуты иезуитами с помощью демонического атамана Заруцкого. При этом Куклин оказался осторожнее Фёдорова в описании «злодеяний» Бориса: он не приписывает ему отравление Ивана Грозного и Угличское убийство. Заметен другой перекос — идеализация Годунова. Автор явно переоценивает его благородство. Большую часть карьерных хитростей Годунова он списывает на придуманную им мамку Аглаю, а преступлений — на Семёна Годунова, возглавлявшего политический сыск. Роман Куклина читается с интересом и может породить новые исторические мифы.

Облик и характер Бориса. На современников внешность Бориса и манера держаться производили благоприятное впечатление, хотя они же писали о его отрицательных чертах. Князь Иван Катырев-Ростовский описал его в следующих выражениях: «Царь Борис благолепием цветущ и образом своим множество людей превзошед, возрасту [роста] посредство имея; муж зело чюден и сладкоречив велми, благоворен и нищелюбив и строителен велми, о державе своей попечение имея и многое дивное о себе творяше». Самым лестным образом отзывается о Борисе хорошо с ним знакомый Джером Горсей:

«Он статен, очень красив и величествен во всём, приветлив, при этом мужествен, умен, хороший политик, важен, ему 50 лет».

Борис понравился и англичанам, прибывшим с посольством в Москву в 1604—1605 гг.: «...это был рослый и дородный человек, своею представительностью невольно напоминавший об обязательной для всех покорности его власти; с чёрными, хотя редкими волосами, при правильных чертах лица, он обладал в упор смотрящим взглядом и крепким телосложением». Исаак Масса меньше склонен восхищаться внешностью Бориса: «Борис был дороден и коренаст, невысокого роста, лицо имел круглое, волоса и бороду — поседевшие, однако, ходил с трудом по причине подагры, от которой часто страдал.... у него была сильная память, и хотя он не умел ни читать, ни писать, тем не менее знал всё лучше тех, которые много писали; ему было пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет».

Говоря о Борисе как человеке, следует подчеркнуть его несклонность проливать кровь, если он мог без этого обойтись. Разгром Комарицкой волости пришёлся на последний год его жизни, и трудно сказать, был ли здесь приказ царя или самодеятельность воевод. Не любящий Годунова Костомаров писал: «Борис не был человек злой, делать другим зло для него не составляло удовольствия, ни казни, ни крови он не любил. Борис даже склонен делать добро, но это был человек из тех недурных людей, которым всегда своя сорочка к телу ближе и которые добры до тех пор, пока можно делать добро без ущерба для себя; при малейшей опасности они думают уже только о себе и не останавливаются ни перед каким злом». Здесь всё верно, кроме возмущения автора. Годунов был в первую очередь политик, а политики именно таковы; думать иначе есть идеализм, простительный в XIX в., но не в XXI. При всем том Борис — любящий муж и отец. Не предавал он и верных людей, но их почти не было. В этом — вина и беда первого выборного царя России.

Дела Бориса Годунова. Если обратиться к тому, что изменилось в России за 20 лет пребывания Бориса у власти (13 лет при Фёдоре и 7 лет царем), то можно оценить итоги его правления независимо от мнения авторов, по критериям ненамеренных свидетельств. Факты таковы. За время правления Годунова была покорена большая часть Западной Сибири, русские встали там твердой ногой — замирили татар и остяков, строили остроги и города; были возвращены утраченные в Ливонской войне земли вокруг устья Невы; завершилось начатое при Грозном освоение русского Черноземья. В России было остроено более 40 городов и острогов, в том числе: Воронеж, Белгород, Елец, Курск, Ливны, Новохолмогоры (Архангельск), Оскол, Самара, Саратов, Царицын, Цивильск, Уржум, Царев, Яик, Тюмень, Тобольск, Томск. Почти 20 лет страна не вела больших войн — лишь поход самозванца грозил перерасти в серьезную войну, но её прервала смерть Бориса.

Другие итоги не радужны. Россия восстановила хозяйство, подорванное войнами Грозного, и оправилась от демографического кризиса 1568—1571 гг., но голод 1601—1603 гг. вызвал новые потери, так что общий прирост населения за 20 лет был невелик. Нелюбовь (и неспособность) Бориса к войнам не позволила России добиться от шведов права морской торговли на Балтике. Дворянство же, не прореживаемое войнами, численно приросло и обнищало. За годы правления Годунова положение крестьян ухудшилось, они были закрепощены. Ответом голоду и закрепощению стали разбойные отряды (восстание Хлопко). Десятки тысяч бежали на юг — в Черноземье и к казакам; возникла критическая масса вооруженных людей, недовольных царём и жаждущих перемен.

Важнейшим достижением Бориса было учреждение Московской патриархии (1589). Окрепло и международное положение страны. Схлынула волна русофобии; Россию, пусть условно, но признали государством христианского мира. Годунов обменивался подарками с королевой Англии и австрийским императором. На Востоке он был в союзе с шахом Ирана. Крымский хан, потерпев поражение под стенами Москвы (1591), не решался вторгаться в русские владения. Победа не была заслугой Бориса, но в сдерживании хана он сыграл важную роль. Годунов всячески расширял контакты с европейскими странами. Он поселил в Москве ливонских купцов и дал им деньги на торговлю. Приглашал немецких промышленных и воинских людей. Послал несколько молодых дворян учиться в Европу.

Борис любил строить. Обычно называют колокольню Ивана Великого, водопровод с насосом в Кремле, каменные лавки, первые в Москве богадельни, но несравненно важнее было крепостное строительство. Все города, построенные при Борисе, были крепости. В Москве воздвигли каменные стены Белого города, в Астрахани — кирпичный кремль. Крупнейшим сооружением стала Смоленская крепостная стена, известная как «Годуновская стена», а ныне как Смоленский кремль. В 1596 г. Борис сам указал места для стен и башен и произвел закладку стен. Вернувшись, Борис сказал царю Фёдору, что Смоленск станет «ожерельем всей Руси православной». Строительством ведал лучший зодчий, Фёдор Конь. Годунов не жалел средств: он предвидел войну с Польшей. Крепостная стена длиной 6,5 км с 38 башнями была завершена в 1602 г. В 1609 г. к Смоленску подошел с 30-тысячным войском Сигизмунд III. На требование сдать крепость воевода М.Б. Шеин ответил отказом. Началась 20-месячная (!) осада. Пяти тысячам ратников Шеина помогал весь город. Король постоянно получал подкрепления, но все попытки взять Смоленск разбивались о его стены. Смоленск стал символом несломленной России. Город взяли, когда от мора погибли почти все его защитники (1611), но Сигизмунду не с кем было идти на Москву. Защитники Смоленска спасли Россию; немалую лепту в их подвиг внёс Годунов.

После смерти Бориса его семью, его прах и саму его память постигла жестокая участь. Наследник Бориса, сын Фёдор, царствовал всего 49 дней и был свергнут с престола. Перед вступлением «царевича Дмитрия» в Москву Фёдор и его мать Мария были задушены. Убитых объявили самоубийцами, им отказали в погребении по обряду и закопали возле ограды бедного Варсонофьевского монастыря на Сретенке. Туда же перенесли из усыпальницы русских царей в Архангельском соборе в Кремле останки Бориса. После свержения «Дмитрия» Василий Шуйский в пику самозванцу решил перезахоронить Годуновых. Их прах торжественно отнесли в Троице-Сергиев монастырь и похоронили рядом с Успенским собором. Ксению Годунову убийцы оставили жить, как утверждают, чтобы потешить «Дмитрия». Позже царевну отправили в монастырь, и дальнейшая жизнь её прошла монахиней в монастырских стенах. В возрасте 40 лет она умерла и была похоронена рядом с родителями.

1.8. НЕПОБЕДИМЫЙ ИМПЕРАТОР ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ

 Загадка названого Дмитрия. В русской истории нет более странного правителя, чем молодой человек, именовавший себя царевичем Дмитрием и но восшествии на престол принявший титул «Непобедимейшего монарха, Божьей милостью императора и великого князя всея России». Его приходу предшествовало явление кометы, что, по мнению средневековых астрологов, означает грядущие ненастья. Конрад Буссов, служивший тогда в Москве, пишет об этом событии:

«В том же 1604 году, в следующее воскресенье после Троицы, в ясный полдень, над самым Московским Кремлем, совсем рядом с солнцем, показалась яркая и ослепительно сверкающая большая звезда, чему даже русские, обычно ни во что не ставившие знамения, весьма изумились. Когда об этом было доложено царю, он тотчас же потребовал к себе одного достойного старца... Царь велел спросить этого старца, что он думает о таких звездах. Тот ответил, что Господь Бог такими необычными звездами и кометами предостерегает великих государей ...ибо в тех местах, где появляются такие звезды, случаются обычно немалые раздоры».

Молодой человек сам сверкнул подобно комете и сгорел, оставив страну ввергнутой в «немалые раздоры» почти на 15 лет. Оставил он после себя и анафему бунтовщику и изменнику Гришке Отрепьеву, и загадку, связанную с его происхождением. До сих пор нет единства мнений, кем был «император всея России» — расстригою Гришкой из рода Отрепьевых, безвестным южнорусским шляхтичем, незаконным сыном Стефана Батория или, наконец, подлинным сыном Ивана Грозного, спасенным царевичем Дмитрием.

Большинство историков считают «царевича Дмитрия» беглым монахом Чудовского монастыря Григорием, бывшим до пострижения боярским сыном Юрием (Юшкой) Отрепьевым. В этом были уверены Н.М. Карамзин, С.М. Соловьёв. Допускали самозванчество Григория Отрепьева, как наиболее вероятное, В.О. Ключевский, П. Пирлинг и С.Ф. Платонов. Из современных историков признают в самозванце Отрепьева В.И. Корецкий, С.Г. Скрынников и В.Н. Козляков.

Историки XIX в. — Н. Бицын (Н.М. Павлов), Н.И. Костомаров и Д.И. Иловайский считали, что самозванцем был шляхтич из Западной Руси или иное подставное лицо, но не Отрепьев. Из советских историков версию, что самозванец был выходцем из южнорусского служилого дворянства, развивал М.Н. Тихомиров. Некоторые авторы — B.C. Иконников, И.С. Беляев, С.Д. Шереметьев, А.С. Суворин и К. Валишевский, — допускали возможность, что «царевич Дмитрий» был сыном Ивана Грозного. В наши дни Л.Ю. Таймасова пытается доказать, что «царевич Дмитрий» был внебрачным сыном короля Стефана Батория и Марии Старицкой.

Версии о царском или королевском происхождении «Дмитрия» слабо обоснованы. Портреты и описания «царевича» не имеют ничего общего ни с обликом Ивана Грозного, известного по портретам, описаниям и реконструкции по черепу, ни с портретами Стефана Батория, ни с реконструкцией лица сестры Марии Старицкой. Они все принадлежат к различным антропологическим типам. Версию о спасенном царевиче Дмитрии полностью исключает вклад, сделанный Марией Нагой ровно через год после Угличских событий — 15 мая 1592 г. Во Вкладной книге Кирилло-Белозерского монастыря записан покров, который «Лета 7100, майя в 15 день Царица и Великая Княгиня Мария во инокенях Марфа по сыне своем царевиче Дмитрие Иоанновиче Углецком пожаловала».

Меньше всего противоречий у классической версии о тождестве «царевича Дмитрия» и монаха Григория, в миру Юрия Отрепьева. В 1851 г. А.П. Добротворский обнаружил в монастыре на Волыни духовную книгу с надписью, что она подарена «Лета от сотворения мира 7110-го (1602 г. — К. Р.) месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого дал нам, Григорию, з братею с Варламом да Мисаилом, Константин Константинович ... божией милостию пресветьлое княже Островское, воевода Киевский». Над словом «Григорию» другой рукой приписано «царевичю московскому». П. Пирлинг показал, что сведения в «Извете» старца Варлаама, спутника Григория но бегству за границу, совпадают по местам и датам с рассказом «царевича» о его первых месяцах на Украине, записанном, когда он гостил у князя Адама Вишневецкого.

Палеографический анализ написанного по-польски письма самозванца папе римскому показал, что безупречное стилистически письмо содержит грубейшие ошибки, т.е. что оно переписано с составленного иезуитами образца великороссом, слабо знавшим польский язык. Напротив, когда «Дмитрий» писал по-русски, почерк его изящен и имеет признаки московского приказного письма. Инок Григорий, как известно, за почерк был допущен к переписке духовных книг. Письмо «Дмитрия» к патриарху Иову свидетельствует о его церковной образованности и хорошем знании патриарха. Современники отмечают, что «Дмитрий» прекрасно говорил по-русски, но плохо по-польски и вовсе не знал латыни. Характерно, что слово «император» он писал «In perator». Все это позволяет исключить западнорусское (белорусское или украинское) происхождение «Дмитрия». Как в свое время заметил Ключевский, самозванец «был только испечён в польской печке, а заквашен в Москве».

Неубедительно возражение Костомарова, что скромный монах не мог за короткий срок стать прекрасным наездником, обучиться владеть оружием и танцевать. Если Юшка Отрепьев постригся около 1600 г., как считает Скрынников, а до того служил на подворье Романовых, то его наездническое и ратное искусство закладывалось ещё в ту пору. Трудно представить, чтобы молодой дворянин, служивший в свите у крупного феодала, не умел ездить на коне и не обучился владеть оружием. Что касается танцев, то за два года жизни в Польше он вполне мог им обучиться, особенно при врожденной ловкости.

Сказанное позволяет заключить, что «царевич Дмитрий» был бежавшим из Чудова монастыря иноком Григорием. Одну из загадок «Дмитрия» можно считать решённой.

Другие загадки Отрепьева. Большая часть жизни Отрепьева, до бегства в Польшу, и даже первые месяцы польской жизни основаны на намеренных свидетельствах. По сути, они представляют исторический миф, а точнее, несколько мифов. Историки пытались в этом разобраться. Наиболее популярную в настоящее время версию предложил Скрынников, которой и мы будем в основном следовать, отмечая, однако, все её нестыковки.

Георгий, или по-русски Юрий Отрепьев, родился в 1580 или 1581 г.[39], т.е. был на два-три года старше Дмитрия Угличского. Отец его, Богдан Отрепьев, происходил из знатного, но захудалого рода Отрепьевых-Нелидовых. Основатель фамилии Нелидовых, Владислав, с Нилка из Литвы, сражался на Куликовом поле в полку Дмитрия Ольгердовича. Его потомок в пятом колене, Давыд, получил прозвание Отрепьев от великого князя Ивана III. Род разделился на Отрепьевых и Нелидовых. В дальнейшем Отрепьевы служили детьми боярскими в Галиче и Угличе, где находились их поместья. Отец Юрия, Богдан Отрепьев, служил стрелецким сотником в Москве и был зарезан литвином в пьяной драке в Немецкой слободе. Осиротевший Юшка жил с матерью в поместье под Галичем, неподалеку от вотчины Фёдора Романова. Мать научила мальчика читать «Часовник и псалмы Давидовы», а когда ее знания исчерпались, послала сына «на учение грамоте» к родственникам в Москву. Способный Юшка быстро освоил искусство каллиграфии, но встал вопрос, как жить дальше. И бедный сирота решил пристроиться под крыло сильного боярского рода Романовых, соседей Отрепьевых.

О службе Юшки у Романовых известно из царских и патриарших посланий. Годунов писал императору Рудольфу II, что Отрепьев «был в холопях у дворянина нашего, у Михаила Романова и, будучи у нево, учал воровати, и Михайло за его воровство велел его збити з двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство[40] хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернецех Григорием». Ему вторил патриарх Иов, огласивший после вторжения самозванца, что вор Гришка Отрепьев раньше «жил у Романовых во дворе и заворовался, от смертные казни постригся в черньцы». Через два года царь Василий Шуйский и бояре отправили к Сигизмупду III и панам радным послов с разъяснениями о событиях в России, где утверждалось, что Отрепьев «был в холопех у бояр Микитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкаскова и, заворовався, постригся в чернецы».

В царских посланиях Отрепьев назван холопом, что сомнительно: лишь свободный человек мог переходить от одного боярина к другому. Отрепьев был дворянином, а дворяне начинали службу с 15 лет; в этом возрасте Юшка скорее всего и появился у Романовых. Обвинение в воровстве вовсе не означает беспутства. В «Сказании о расстриге» сообщается, что Юшка сначала служил Михаилу Романову, затем свояку братьев Романовых, князю Борису Черкасскому, и «от князя Бориса Келбулатовича честь приобрел», за что попал под подозрение: «тоя ради вины на него царь Борис негодовал», когда Борис «гонение воздвиже на великих бояр». Юшка, как приближенный Романовых, подлежал опале. Спасла его шустрость: «Той же лукав сын, вскоре избежав от царя, утаися в един монастырь и пострижеся».

Монашество Отрепьева — самый запутанный период его биографии. Сведения о нем противоречат друг другу. Попытки создать цельную картину неизбежно приводят к исключению большей их части. Скрынников отверг как вымысел многолетние монашеские скитания Григория и предложил краткую версию его иночества. По этой версии, Гришка был монахом всего два года — с ноября-декабря 1600 г. (в октябре начались гонения на Романовых) по февраль 1602 г., когда он покинул страну. За основу Скрынников взял «наказы» посольства Шуйского в Польшу в 1606 г., где сказано, что Гришка «был в чернецах в Суздале и в Галиче и по иным монастырем, и после был он в Чюдове монастыре в дияконех з год». Нежелание Гришки жить в провинциальных монастырях подтверждает «Летописная книга» Шаховского: «По мале же времени пострижения своего изыде той чернец во царствующий град Москву и тамо доиде пречистые обители архистратига Михаила[41]».

Расположенная неподалеку от царских палат, Чудова обитель была придворным монастырем. Здесь принимали постриг бояре и такие заслуженные дети боярские, как объезжий голова[42] Елизарий Замятия, дед Григория. Поступление в монастырь обычно сопровождалось крупным денежным вкладом. Нищий опальный Гришка не имел шансов попасть в аристократический монастырь. Тем не менее игумен монастыря, Пафнутий, «для бедности и сиротства взяв его в Чюдов монастырь». Известно, что ему «бил челом» протопоп Успенского собора Евфимий, «чтоб его велел взять в монастырь и велел бы ему жити в келье у деда у своего у Замятии». Неясно, кто побудил хлопотать Евфимия и почему Пафнутий закрыл глаза на службу Григория у Романовых. Милости игумена на этом не кончились: скоро он перевел Гришку от деда в свою келью и поручил составлять каноны святым[43]. Гришка успешно «сложил похвалу московским чудотворцам Петру, и Алексею, и Ионе».

Началась стремительная карьера Отрепьева. По произведению Пафнутия, Григорий «поставлен бысть во дьяконы, рукоположеньем святейшего Иова патриарха». Вскоре он был взят на патриарший двор «для книжного письма». Не только изящный почерк, но литературная одаренность, ум и харизма способствовали его возвышению. И ещё чрезвычайная восприимчивость — Гришка как губка впитывал новое. У патриарха Иова он стал «крестовым дьяком»[44] и сопровождал его на собор и в Думу. Позже монахи доносили, что он похвалялся: «Патриарх-де, видя мое досужество, и учал на царскую думу вверх с собою меня имати, и в славу-де [я] вшел великую». И все же трудно отделаться от чувства, что его постоянно поддерживали. Ответ на вопрос, с какой целью, дало будущее.

Много позже монахи вспоминали, что «окаянный Гришка многих людей вопрошаше о убиении царевича Дмитрия и проведаша накрепко». Впрочем, судя по записанной у Вишневецкого «Исповеди» самозванца, подробностей о смерти царевича он не знал. Со слов монахов летописец также записал: «Ото многих же чудовских старцев слышав, яко [чернец Григорий] смехотворно глаголаше старцев, яко "царь буду на Москве"«. В «Истории первого патриарха Иова» (и «Новом летописце») сообщается, что о «шутке» донесли царю Борису. Гришку заключили в Чудовом монастыре «до сыску». Царь велел дьяку Смирному Васильеву сослать чернеца «под крепкое начало» в Кирилло-Белозерский монастырь. Смирной перепоручил дело дьяку Семейке Ефимьеву, зятю Гришкиной матери. Тот затянул, и Гришка бежал — сначала в Галич, потом в Муром, потом снова в Москву, и в феврале 1602 г., вместе с двумя монахами, ушел в Польскую украйну. Никто за его побег наказан не был.

Такова в сжатом виде история Юрия Отрепьева до бегства из России. В основу её положена версия Скрынникова, основанная на царских и патриарших посланиях и «наказах» и согласующихся с ними выдержках из летописных и литературных свидетельств. Другие свидетельства противоречат этой версии. Попытку создать на основе их разночтений новую версию о самозванце предприняла Л.Ю. Таймасова. В книге «Трагедия в Угличе. Что произошло 15 мая 1591 года?» (2006) она построила весьма сложную интригу, включающую двух монахов Отрепьевых, безымянного эстонского мальчика и сына Стефана Батория и Марии Старицкой — будущего царя Дмитрия. Из фантомов, вызванных автором к жизни, явно призрачен эстонский мальчик и побочный сын Батория (о нем нет ничего, кроме слухов), но версия о двух Отрепьевых, выдвинутая ещё в начале XX в. Е.Н. Щепкиным, имеет некоторые основания.

Таймасова отмечает, что во времена Ивана Грозного жили два Богдана Отрепьева: Борислав-Богдан из Углича и Богдан-Тихон из Галича. Галичский Богдан значится отцом Юрия в царских посланиях и летописях, а угличский — в родословных Отрепьевых. Сообщается о двух местах пострижения Юшки — «на Москве, не вем где», и «в Галичской стране, в пустыне зовомой Борки», и о разном времени пострижения. Всё это привело Таймасову к признанию правоты Щепкина о двух Григориях Отрепьевых: «Первый — Юрий или Георгий, был ровесником царевича, второй — Григорий — родился лет на десять раньше». Старший, родом из Галича, после смерти отца попал на подворье к князю Борису Черкасскому, а затем — к Михаилу Романову, где «заворовался» и был осужден на смерть, но бежал и принял постриг под именем Германа в галичском Железно-Боровском монастыре «лета 7111» (1592/1593). Через 3 года он перешел в Чудов монастырь, там «пребываша и безмолвоваше года 2 и дьяконскому чину сподоблятца», но начал бражничать, его «выбили вон», и он вернулся в Борок.

Другого Отрепьева, Юрия, в возрасте 14 лет постриг игумен Трифон в Москве. Приняв постриг под именем Григория, юный монах служил в суздальском Спасо-Ефимьевском монастыре, в обители Спаса на Куксе и затем в Чудовом монастыре. Там он получил дьяконский чин и стал секретарем патриарха Иова. Произошло это, по мнению Таймасовой, в конце 1597 г. Следующие два года Григорий служил в патриарших палатах, но зимой 1600/01 г. на него поступил донос царю Борису. На церковном соборе Гришка был обвинен в чернокнижничестве и осужден на вечное заточение, о чем сообщают грамоты, написанные при Годунове и Шуйском.

Созданный Таймасовой образ младшего Григория, ровесника самозванца, не имеет с ним ничего общего. Отрок, отказавшийся от радостей мира из-за проповеди монаха, совсем не похож на жизнелюба «Дмитрия». Такой Григорий, повзрослев, не смог бы укротить норовистого коня или уложить матёрого медведя. Зато обвинения в чернокнижии не подходят маловеру «Дмитрию». Да и обвинения в колдовстве в стенах Чудова монастыря звучали лишь при Годунове. При Шуйском дьяки составили справку, где говорится, что чернец Григорий бежал из монастыря в Литву и «в Киеве и в пределах его ...в чернокнижие обратися». Речь здесь идет о религиозной измене.

Таймасова не стремится представить младшего Григория «Дмитрием» — на место царевича у неё есть королевич, сын Батория и Марии Старицкой. Но старший, Григорий-Герман, по возрасту и задаткам напоминает монаха, появившегося в Путивле зимой 1605 г. Было этому монаху 35—38 лет, он называл себя Григорием Отрепьевым и уверял, что был книжником у патриарха Иова, но бежал из Москвы, а в Киеве спознался с царевичем. Этот Григорий очень помог самозванцу отвести от себя подозрение, что тот Отрепьев. Бывшие при «Дмитрии» иезуиты тогда записали: «Сюда привели Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника... и ясно стало, что Дмитрий Иванович совсем не то, что Гришка Отрепьев».

«Дмитрий» взял монаха с собой в Москву, но позже за непотребство сослал в Ярославль.

Со временем московские власти нашли, что под личиной Отрепьева скрывался инок Крыпецкого монастыря, старец Леонид. В ««Повести како восхити...» рассказано, как Гришка «ирелсти с собою отъити в Киев трех иноков: черньца Мисаила Повадина, да чернца Венедикта, да Леонида Крипицкого монастыря. И жил во граде Киеве у Успения Пречистые Богородицы в Печерском монастыре в чернцах; и повелел тому Леониду зватися своим именем Гришкою Отрепьевым». Впрочем, то была официальная версия. Многие современники продолжали считать, что ««Дмитрий Иванович» — истинный царь, а сосланный в Ярославль расстрига — Гришка Отрепьев. Маржерет со слов знакомого из Ярославля пишет, что уже после смерти ««императора» тот расстрига божился, ««что он сам — Гришка Отрепьев, прозванный расстригой». При Шуйском он исчез: ««Василий Шуйский, избранный императором, прислал за ним, но я не знаю, что с ним сталось».

Что рассказал и что скрыл старец Варлаам. Бегство Отрепьева из России и первые его шаги в Польше описаны в ««извете» (доносе) старца Варлаама, написанном по возвращении в Россию осенью 1606 г. Желая оправдаться в бегстве за границу с опасным преступником, Варлаам всячески старается убедить светские и церковные власти в своей невинности. ««Извет» начат с рассказа о том, как лета 110 в великий пост, на второй неделе в понедельник (18 февраля 1602 г.), на Варварском крестце[45] (на Варварке, недалеко от Кремля) к Варлааму подошел молодой чернец и, сотворив молитву, поклонился и спросил: ««Старец, из которой ты честной обители?» Варлаам сказал, что принял постриг в Пафнутьевом монастыре. Чернец спросил о чине и имени. Старец назвал имя свое и спросил о чернеце. Тот ответил, что чин имеет дьяконский, зовут Григорий, а по прозвищу Отрепьев. Жил в Чудовом монастыре, а потом у патриарха Иова, и патриарх начал его в царскую думу водить, и вошел он в великую славу, но о славе и богатстве земном слышать не хочет, а хочет уйти в дальний монастырь. И есть такой монастырь в Чернигове. Варлаам ответил, что Черниговский монастырь — местечко не великое. Тогда чернец сказал, что хочет в Киев, в Печерский монастырь, где многие старцы души свои спасли. А поживем в Печерах, пойдем в святой град Иерусалим к Гробу Господня.

На слова Варлаама, что за рубеж ехать нельзя, чернец объяснил, что московский государь с королем литовским заключили мир на 22 года и ныне застав нет. И Варлаам ему говорил: «Для спасения души и чтобы повидать Печерский монастырь и святой град Иерусалим и Гроб Господень, — пойдём». Наутро встретились в Иконном ряду. Уговорили ехать с собой чернеца Мисаила, в миру Михаила Повадина, — Варлаам знал его у князя Ивана Шуйского. Наняли подводы до Волхова, а из Волхова до Карачева, а из Карачева до Новгорода Севсрского. На третьей неделе после пасхи достали себе провожатого Ивашку Семёнова, отставного старца, и пошли к Стародубу, где Ивашка провел их в Литовскую землю. Первый литовский город был замок Лоев, другой — Любец, а третий — Киев. В Печерском монастыре их принял архимандрит Елисей, и жили они в Киеве три недели, и Гришка захотел ехать к князю Василию Острожскому и отпросился у братии и у архимандрита.

Варлаам бил челом Елисею и братии, что хочет Гришка у князя Острожского иноческое платье сбросить. Но те говорили: «Здесь-де земля в Литве вольная: кто в какой вере хочет, в той и пребывает». Снова бил челом старец, чтобы позволили остаться в Печерском монастыре, но ему сказали: «Четыре-де вас пришло, вчетвером и уходите». И пришли монахи в Острог к князю Василию, прожили у него лето, а осенью князь послал Варлаама и Мисаила в Дерманский монастырь. А Гришка съехал в город Гощу к пану Хойскому, скинул иноческое платье и начал учиться в школе по-латински, по-польски и люторской грамоте. Поехал Варлаам в Острог, бил челом князю Василию, просил вернуть Гришку и сделать по-старому чернецом и дьяконом. Князь Василий ответил: «Здесь такова земля — как кто хочет, тот в той вере и пребывает». Гришка зимовал в Гоще, а после пасхи пропал без вести и очутился в городе Брачине у князя Адама Вишневецкого и назвался царевичем Дмитрием Ивановичем Углицким.

Князь Адам, бражник и безумец, Гришке поверил и начал возить его на колесницах и на конях. В Вишневце Гришка прожил лето и зимовал. После пасхи князь Адам отправил Гришку в Краков к королю Сигизмунду. Король его к руке звал, и Гришка называл себя царевичем Дмитрием, сыном царя Ивана Васильевича, проливал многие слезы и говорил, как его хотели убить, но милосердный Бог укрыл. Теперь он хочет идти на престол прародителей, на Московское государство. Затем Гришка с князем Адамом отпросились у короля в Самбор.

Узнав об этом, старец Варлаам попал к королю и рассказал, что шел с Гришкой из Москвы, и он не царевич, а чернец Гришка, прозвищем Отрепьев. Король и паны радные ему не поверили и послали в Самбор, к воеводе Юрию Мнишку. Там Гришка велел его бить и мучить. Сказывал про него и про сына боярского Якова Пыхачева, будто посланы они царем Борисом, чтобы его убить. Якова казнили, а Варлаама, избив, заковали в кандалы. 15 августа расстрига пошел войною к Москве, а Варлаама велел держать в тюрьме в Самборе. Он сидел пять месяцев, пока жена пана Юрия и дочь Марина его не вызволили. Ныне старец просит государя расспросить пана Мнишека и Марину[46], как пан Юрий товарища его Якова Пыхачева велел казнить и как его, заковав, оставил в Самборе.

«Извет» лишь на первый взгляд выглядит откровенным посланием. Варлааму было чего бояться и что скрывать. Гришку он и Мисаил знали задолго до встречи на Варварке: все трое были монахами Чудова монастыря. Подобно Отрепьеву, Варлаам Яцкий и Михаил Погодин были из боярских детей, но в миру жили не у Романова, а у Ивана Шуйского, ещё раньше пострадавшего от Годунова. Можно согласиться со Скрынниковым, что заговор против Бориса созревал в кельях Чудова монастыря. Но вряд ли в центре его были спутники Отрепьева. О Мисаиле прямо сказано, что «разумом прост». Варлаам — хитёр, но хитрость его белыми нитками шита. В Москве быстро установили, что Варлаам и Мисаил «чюдовские черньцы». И простили Варлаама не потому, что обдурил искушённых дьяков, а из-за политической своевременности «Извета».

Варлаам явно не был отцом идеи о «спасённом царевиче». Если её внушили Отрепьеву, то через человека иного калибра. Варлаам и Мисаил меркнут на фоне Григория в глазах окружающих. В надписи на дорогой книге, подаренной монахам князем Островским, их имена перечислены в следующем порядке: «дал нам, Григорию, з братею с Варламом да Мисаилом, Константин Константинович ...княже Островское». Все же нельзя исключить, что Варлаам был не просто любителем сытной жизни, бежавшим из голодающей Москвы. Возможно, ему поручили следить за правильным поведением Григория. В чем могла заключаться «правильность» поведения? Скорее всего допускалось объявление Гришки «царевичем», но с опорой на православных вельмож и казаков Украины. Гришка же обратился к иноверцам. Варлаам с миссией не справился. Но люди, его пославшие, в 1606 г. уже взяли власть и решили пощадить неудачливого слугу.

Приключения царевича Дмитрия в королевстве Польском. Хотя «царевича Дмитрия» заквасили в Москве, но испечён он был в польской печке Юго-Западной Руси. Сначала были неудачи. Когда Гришка «открылся» игумену Киево-Псчерской лавры, что он царский сын, тот указал ему на дверь. Не сложилось у Григория и с князем Константином (в крещении Василием) Острожским. Старику князю Григорий нравился; он подарил ему дорогую книгу, позволил лето жить на своих хлебах, но не поддержал его притязания. Правда, Острожский не препятствовал переселению самозванца в Гощу. Гоща была центром арианской или социнианской ереси — протестантской секты, признающей единого Бога, но не Троицу, считавшей Христа человеком и ставящей разум выше веры. Устроителем арианской школы в Гоще был Гавриил Хойский — маршалок (дворецкий) князя Василия. Ревнитель православия, Острожский поддерживал ариан как союзников в борьбе с католицизмом. Без согласия князя Хойский не решился бы принять самозванца.

Пребывание в Гоще очень повлияло на Отрепьева. Сообщения иезуитов, что он служил на кухне пана Хойского, скорее всего выдумка. Тот же Варлаам пишет, что он там учился. И не только латинской грамоте, но шляхетской культуре (многие ариане были шляхтичи), танцам (ариане любили повеселиться) и, главное, религиозному вольнодумству — иносказательному пониманию христианских обрядов и таинств. Григорий если не формально, то душой стал арианином и оставался им до конца жизни. Гощинцы признали «царевича», он прожил с ними осень и зиму, но весной 1603 г. исчез. Поговаривали, что он появился в Запорожье и жил у старшины Герасима Евангелика, члена гощинской секты. Это похоже на правду, ведь когда «царевич» начал поход на Москву, в его войске шел небольшой отряд казаков ариан во главе с Яном Бучинским, будущим секретарем самозванца. К запорожцам Отрепьев ездил не освежать воинские навыки, а за поддержкой. К тому времени он разочаровался в возможностях малочисленных ариан.

Вскоре Отрепьев появляется в Брагине у князя Адама Вишневецкого — сторонника православия и недруга Годунова. Князь Адам имел на него зуб из-за пограничных земель в Черниговщине. Москва считала их российскими землями, и в 1603 г. царь Борис велел там сжечь два городка Вишневецкого. По характеру, увлекающемуся и склонному к авантюрам, молодой князь, как никто, подходил для целей Отрепьева. Гришка поступил на службу Вишневецкому, сумел понравиться и попал в число близких слуг князя. Как «царевич» сумел «открыться» князю Адаму, остается только гадать. Легенда о притворной болезни Отрепьева, открывшего на предсмертной исповеди свое «царское» происхождение, не более достоверна, чем случай в бане, где раздраженный князь дал слуге оплеуху, а тот зарыдал и сказал князю, что он не знает, кого бьёт. В написанном через полгода донесении Вишневецкого королю нет ни намека на эти истории. Ни слова и о кресте царевича Дмитрия, якобы предъявленном самозванцем.

Вишневецкий признал «Дмитрия» царевичем, выделил ему лошадей и экипажи, устраивал в его честь балы. Признание князя Адама — дальнего родственника царя Ивана, возвело Отрепьева в ранг претендента на русский престол и свело на нет обвинения в «люторской ереси». Трудно сказать, насколько искренне он верил «царевичу». Но когда Годунов обратился к нему с требованием выдать «вора», обещая уступить спорные городки, князь промолчал и перевез «царевича» подальше от границы в Вишнёвец. Все же ему стало ясно, что он обязан известить о «царевиче» польское правительство. В октябре 1603 г. князь Адам пишет письмо канцлеру Яну Замойскому, где сообщает о московском царевиче и оправдывается в задержке с письмом тем, что сначала сам «весьма сомневался», а уверился, когда к царевичу перебежали и признали его «более 20 москалей». В ответ Замойский посоветовал немедленно известить короля. Получив сообщение, Сигизмунд III в ноябре 1603 г. приказал Вишневецкому привезти претендента в Краков[47] и представить о нем подробный отчет.

Настало время ехать к королю, но князь Адам все тянул, и Отрепьев совершил решительный шаг: он покинул замок своего благодетеля и направился в Краков вместе с Константином Вишневецким, троюродным братом князя Адама. Это было знаковое решение — перейдя к католику князю Константину, Отрепьев перешел под покровительство католической Польши. У князя Константина были связи среди знатных польских семей, жена его была дочерью воеводы Сандомирского Юрия Мнишека. Решено было его посетить. Ежи (Юрий) Мнишек жил в королевском замке Самбор на берегу Днестра. Некогда богатый, он из-за расточительности почти разорился. Репутацию Мнишек имел сомнительную. При Сигизмунде Августе он поставлял старому королю любовниц. Пана Ежи обвиняли, что они с братом присвоили казну умершего короля. Тем не менее его везде принимали, он был кузеном кардинала Мациевского и дружил с бернардинцами[48].

Приезд «царевича» заинтриговал Мнишека, и он стал задавать пиры один роскошнее другого. Хозяин сразу заметил, что царственному гостю очень нравится его 16-летняя дочь Марина, которой он уже три года подыскивал жениха. По приказу отца девушка поощрила ухаживания некрасивого, но знатного московита. И чувства «Дмитрия» переросли во влюбленность. Говорят, что из-за Марины у него был поединок с князем Корецким; князя увезли чуть живого. Кончилось тем, что «царевич» попросил у Мнишека руки дочери. Пан Ежи притворился крайне изумленным и отложил ответ до времени, когда Дмитрий съездит в Краков и будет принят королем. Вместе со сватовством возник и религиозный вопрос. Позже, в письме папе Павлу V, Мнишек писал, что ему стало жалко души Дмитрия. Он привлек бернардинцев. «Дмитрий» охотно шел монахам навстречу и обнаруживал пытливый ум, хотя все ещё склонялся к схизме.

Зимой 1603/04 г. «царевича» признали два лифляндца — беглые холопы из России. Оба утверждали, что помнят малолетнего Дмитрия. Один служил у Мнишека, и ценность его показаний была невелика. Другой — слуга канцлера Литвы Льва Сапеги, Юрий Петровский, раньше холоп Петрушка, в детстве состоял при особе царевича Дмитрия. Сапега устроил встречу «царевича» с Петрушкой. Дело чуть не обернулось конфузом. Когда встреча состоялась, Петрушка стоял остолбенелый и молчал. Но «Дмитрий» подошел к Петрушке, сказал, что помнит его, и стал расспрашивать. Холоп обрадовался, признал «царевича», прослезился и стал утверждать, что узнал его по бородавке у носа и разной длине рук. О признании «царевича» сообщили в Краков папскому нунцию Рангони. В начале марта 1604 г. «Дмитрий» вместе с Мнишеком направился в Краков. Там выяснилось, что сенаторы не хотят его поддерживать. Мнишек пытался переломить ситуацию: он устроил роскошный пир для сенаторов, и «Дмитрий» им понравился, но мнения они не изменили.

15 марта «Дмитрий» при содействии Рангони получил аудиенцию у короля. Самозванец явился с заранее приготовленной речью, составленной учёным поляком. В ней были латинские цитаты, исторические аналогии и просьба о заступничестве. В ответном слове вице-канцлер Тылицкий приветствовал «Дмитрия», но сказал, что Речь Посполитая соблюдает договор о перемирии с Россией. Последняя встреча с Сигизмундом состоялась 23 апреля. Король сказал «Дмитрию»: «Мы верим тому, что от вас слышали... с этого времени вы друг наш и находитесь под нашим покровительством. Мы позволяем вам иметь свободное обращение с нашею шляхтою и пользоваться ее помощью и советами». Кроме разрешения на набор войска, «Дмитрий» получил золотую цепь с портретом короля и содержание в сорок тысяч злотых в год за счёт налогов с Самбора. Взамен он подписал «кондиции» о согласии отдать королю половину Смоленской и Северской земли, заключить вечный союз с Речью Посполитой, разрешить свободный въезд иезуитов в Россию и право строить там костёлы, жениться на подданной короля и, наконец, помочь королю вернуть шведский престол.

В Кракове началась мистерия[49] обращения «Дмитрия» в католичество. Кроме «Дмитрия», в ней участвовали краковский воевода Н. Зебжидовский, Е. Мнишек, иезуиты — К. Савицкий и С. Гродзицкий и нунций К. Рангони. Вновь состоялась дискуссия о преимуществах католицизма над православием. «Царевич» показал редкое для мирянина знание существа церковных различий, но уступил аргументам иезуитов и склонился к их правде. Решено было сохранить отречение от православия в тайне. В Страстную субботу, 17 апреля, «Дмитрий» в рясе, закрыв лицо капюшоном, явился в церковь Св. Варвары. Там его ждал избранный им духовник — Савицкий. Перед началом исповеди иезуит заявил, что лишь полнейшая откровенность позволит рассчитывать на помощь Господа, а солгавший погибнет. «Царевич» на мгновение смутился, но тотчас овладел собой и поклялся перед лицом Бога и людей в своей полной искренности. Савицкий принял отречение «Дмитрия» от православия и приступил к исповеди.

Новообращенный католик при содействии Савицкого составляет письмо к папе Клименту VIII, где «самая жалкая из овец», «покорнейший из слуг Его Святейшества» пишет, что его озарил свет, и нет теперь жертвы, которая ему не по силам. «Отче всех овец Христовых, — пишет он — Господь Бог, может воспользоваться мной, недостойным, чтобы прославить имя Свое через обращение заблудших душ и через присоединение к Церкви Своей великих наций. Кто знает, с какой целью Он уберег меня, обратил мои взоры на Церковь Свою и приобщил меня к ней?» Здесь ненавязчиво звучит просьба о помощи в подчинении России власти наместника Петра. В день причащения, 24 апреля, «Дмитрий» явился к нунцию Рангони и выразил желание причаститься. Рангони помазал его миром и совершил рукоположение. Дмитрий пал на колени и, в сильном волнении, обещал, если станет царем, восстановить согласие церквей и крестить магометан и язычников. Он хотел приложиться к ногам папского наместника, но тот уклонился. В дальнейшем Рангони стал его ходатаем перед папой.

Вернувшись в Самбор, «Дмитрий» подписал контракт об условиях брака с Мариной. Он обязался ей передать Новгородскую и Псковскую землю, тестю Юрию — миллион злотых и половину Смоленщины и Северщины (другую половину — королю). В течение года Россия должна принять католичество. При несоблюдении срока Марина может «развестися» с супругом, сохранив пожалованную землю. Началась подготовка к походу. Все лето 1604 г. «Дмитрий» и Мнишек набирали наемное войско. К концу августа в окрестностях Львова собралось полторы тысячи шляхтичей и гайдуков[50]. Перед уходом из Самбора Мнишек и «Дмитрий» казнили боярского сына Якова Пыхачова, якобы подосланного Борисом, и бросили в тюрьму Варлаама Яцкого, теперь узнавшего, что Отрепьев не помнит старой дружбы.

Через две недели после начала похода, под Глинянами, сделали сбор войска. На рыцарском коло[51] избрали гетмана — Ежи Мнишека, и трех полковников. «Царевич» щедро одаривал рыцарей долговыми расписками в счёт будущих побед. Между тем у «царевича» возникли трудности с переправой через Днепр. Князь Януш Острожский, желая сохранить мир между Польшей и Россией, увел пригодные для переправы суда, а сам стал с войском к югу от Киева. Но киевляне помогли «Дмитрию» переправиться севернее Киева. Там к нему присоединились запорожцы. Всего с «Дмитрием» было два иезуита, 1000—1100 рыцарей (конной шляхты), 400—500 гайдуков и около 3000 запорожцев. С этим войском «царевич» собирался покорить огромное государство.

Поход на Москву. 13 сентября 1604 г. небольшое войско «царевича Дмитрия» перешло русско-польскую границу. Вскоре к нему присоединился отряд донских казаков. События развивались безмятежно: без боя сдался Моравск, потом Чернигов. Важную роль сыграли разосланные послания. В них «царевич и великий князь Дмитрий Иванович всея Руссии» призывал русских людей хранить клятву царю Ивану Васильевичу, отложиться от изменника Бориса Годунова и «служить нам, государю своему прирожденному, ...а я стану вас жаловать по своему царскому милосердому обычаю, и буду вас свыше в чести держать, ибо мы хотим учинить все православное христианство в тишине и покое и в благоденственном житии». Получив такое послание, «чёрные люди» — посадские, стрельцы, казаки, — вязали воевод, если те сопротивлялись, открывали ворота и встречали «царевича» хлебом-солью. «Дмитрий» принимал город под свою руку и заставлял присягнуть приведенных воевод и дворян. Когда Никифор Воронцов-Вильяминов отказался целовать крест, он приказал его казнить.

Под Новгород-Северским случилась первая неудача — здесь начальствовал воевода Пётр Басманов, внук и сын Алексея и Фёдора Басмановых, храбрых воинов, кровавых сподвижников, а потом жертв Грозного. Пётр вполне унаследовал характер отца и деда и начал с того, что сжёг посад вокруг крепости, а посадских загнал за крепостные стены. Не внял он и призыву присягнуть «царевичу». Поляки пошли на штурм — их отбили с потерями. И отбивали трижды. В четвертый раз лезть на стены поляки отказались. «Дмитрий» стал упрекать, что они не великий народ. «Не порочь нашей славы! — кричали рыцари. — Хоть это и не наше дело, мы возьмем крепость, если ты пробьёшь в стенах дырки. А встретимся с неприятелем в поле, «тогда узнаешь, ваша милость, каковы мужество и храбрость наша!» Дмитрий был в отчаянии, но тут пришло известие, что ему присягнул Путивль — главная крепость Северщины, да ещё вместе с воеводской казной. На другой день присягнул Рыльск. Через неделю — Курск, потом Севск и Кромы. Присяпгули и крестьяне Комарицкой волости, вотчины царя Бориса.

К этому времени к Новгороду-Северскому неспешно подошла царская армия (25 тыс. воинов, а вместе с боевыми холопами — не меньше 40 тыс.). Во главе стоял князь Фёдор Мстиславский — человек родовитый, но не полководец. Войско самозванца (около 10—12 тыс.) попало в клещи: спереди — огромная армия Мстиславского, сзади — Басманов в Новгороде-Ссверском. Решили атаковать сильнейших. Тут крылатые гусары оправдали славу лучшей в мире конницы. Они разбили полк правой руки годуновцев и, прорвавшись к командной ставке, захватили главное знамя. Мстиславского сбили с коня и несколько раз ранили. На этом успехи гусар кончились — стрельцы их отразили, некоторых взяли в плен. Но московские воеводы отвели полки с поля боя. Ещё хуже было в станс победителей. Наёмники потребовали выдать жалованье вперед.«Дмитрий» отвечал, что таких денег сейчас нет, и обещал выплатить в ближайшее время, но «рыцарство» не унималось — грозило немедленно уйти в Польшу. Пан Ежи тоже объявил, что ему надо домой — у него расстроилось здоровье и, как сенатору, ему пора на сейм.

Вечером «Дмитрий» тайно выплатил деньги лучшей роте. Наутро об этом узнали другие, вспыхнул мятеж. Наёмники стали грабить обозы, подступили к «Дмитрию», сорвали с него соболью ферезь[52] (её потом выкупили за 300 злотых). Один крикнул: «Ей-ей, ты будешь на коле!» — «царевич» дал ему в зубы. Это мало помогло, «царевич» ходил от роты к роте, просил именем Христа, «бил челом», «падал крыжом», умолял не уезжать. На сторону «Дмитрия» встали иезуиты. Кончилось тем, что 1500 поляков остались с «царевичем», а 800 ушли с Мнишеком в Польшу. Но где убыло, там и прибыло: к Дмитрию подошла подмога — конные запорожцы. Теперь он имел 15-тысячное войско. Получила подкрепления и московская армия — численность се достигала 60 000—70 000. Прошли стычки передовых отрядов, где годуновцев разбили. «Дмитрий» собрал совет, что делать дальше. Мнения разделились, и «царевич» решил наступать и дать бой. Армии сошлись вблизи села Добрыничи.

«Царевич» подал личный пример. С обнаженной саблей он скакал впереди одного из отрядов. Конница наступала двумя крыльями — на левом шли поляки и русские конники, на правом — запорожцы. В тылу остались пешие донцы с пушками. Поначалу поляки потеснили московскую конницу, та поддалась, открыв простор для стрельбы стрельцам и немецким мушкетерам. Грянул залп из 16 тыс. ружей, и все окуталось дымом. Первыми побежали запорожцы. «Дмитрий» зарубил нескольких, но остановить бегство не смог. Побежали и польские рыцари. На месте остались донцы, принявшие главный удар и почти все погибшие. Семь верст преследовали годуновцы воинство «Дмитрия». Сам он ушел чудом, конь под ним был ранен, он пересел на лошадь князя Мосальского и остановился, лишь достигнув Путивля. Разгром был полный — полегло более шести тысяч сторонников «царевича». Взятых в плен тут же вешали. Пощадили знатных поляков — их отправили в Москву на поругание.

«Дмитрий» был в отчаянии, он собирался бежать в Польшу, но русские сторонники его удержали. На его счастье, годуновская армия занялась расправой над комарицкими мужиками и осадой Рыльска. Все присягнувшие «царевичу» крепости остались ему верны. А иезуиты залечили душевные раны «Дмитрия». Они объяснили, что поражение было наказанием Господа за прегрешение одного из солдат: во время боя он изнасиловал русскую женщину. На самом «царевиче» греха нет, и Проведение ему благоприятствует. Действительно, пребывание в Путивле складывалось для него благоприятно: царская армия безнадежно застряла под Кромами, на сторону «царевича» продолжали переходить города и остроги юга России — Оскол, Воронеж, Валуйки, Белгород, Царёв-Борисов, позже — Елец и Ливны. Церковная анафема и грамоты Бориса, что «царевич» есть расстрига Гришка Отрепьев, были сведены на нет появлением в Путивле чернеца, называвшего себя Григорием Отрепьевым. Был ли он монах Леонид либо второй Отрепьев, остается неизвестным.

В Путивле «Дмитрий» стремился выглядеть в глазах русских истинно православным государем. Он настоял, чтобы чудотворную Курскую икону Божьей Матери перенесли в Путивль, вышел ей навстречу, заставил обнести ее крестным ходом вокруг города и хранил возле себя. А для иезуитов он оставался верным католиком, регулярно исповедовался и выполнял католические обряды. Иезуиты принимали эту двуличную игру, умилялись тягой «царевича» к просвещению и восхищались его великими планами, сочинять которые он был мастак. Во время сидения в Путивле у «Дмитрия» сложился свой двор из перешедших на его сторону бояр и князей. Сам самозванец стал именовать себя царём.

Фермопилами войны «Дмитрия» с Годуновым стали Кромы, где 500 донских казаков атамана Корелы (позже их число удвоилось) более трех месяцев противостояли 75-тысячной царской армии. Леонидом Кром был Андрей Корела — «шелудивый маленький человек, покрытый рубцами, родом из Курляндии, и за свою великую храбрость Корела ещё в степи был избран... в атаманы, и он так вел себя в Кромах, что всякий... страшился его имени». Казаки вырыли землянки и норы, где их не достигали пушки, и постоянно делали вылазки, выманивали из московского лагеря молодых дворян — охотников достать их верхом, и из мушкетов и длинных пищалей «каждодневно клали мёртвыми тридцать, пятьдесят, шестьдесят воинов». Годуновцы не знали покоя — казаки «то внезапно нападали на них, то обстреливали, то глумились над ними или обманывали. Да и на гору часто выходила потаскуха в чем мать родила, которая пела поносные песни о московских воеводах... и войско московитов к стыду своему должно было всё это сносить, и стреляли они всегда из своих тяжелых пушек попусту, ибо не причиняли и не могли причинить кому-нибудь вреда; в Кромах между тем беспрестанно трубили в трубы, пили и бражничали».

Перелом наступил внезапно —13 апреля 1605 г. умер царь Борис. Сын его, 16-летний Феодор, занял отцовский престол, но влияние сохранил Семён Годунов. Он и погубил династию. Ещё царь Борис решил вверить командование войска Петру Басманову. В силу худородства Басманова назначили помощником воеводы главного полка князя Михаила Катырева-Ростовского. Это соответствовало правилам местничества, и Басманов обижаться не мог. Но, приехав в Кромы, он узнал, что Семён Годунов (как позже выяснилось, без ведома Фёдора) прислал роспись, где пост воеводы сторожевого полка передал зятю, князю Андрею Телятевскому. Басманов пал на стол и «плакал с час, лежа на столе, а встав со стола, являл и бил челом боярам и воеводам всем: "Отец, государи мои, Фёдор Алексеевич [отец Петра] точма был двожды больши деда князь Ондреева... а ныне Семён Годунов выдает меня зятю своему в холопи, князю Ондрею Телятевскому; и я не хочу жив быти, смерть приму лутче тово позору"«. По этому поводу С.Ф. Платонов заметил, что «через несколько дней Басманов тому позору предпочел измену».

К этому времени установилась тайная переписка воевод царского войска и бояр «двора» самозванца. В центре заговора были братья Голицыны — Василий и Иван, и рязанский дворянин Прокопий Ляпунов. Они обещали признать «Дмитрия» на следующих условиях: православная вера останется незыблемой; «Дмитрий» будет править самодержавно; он не будет жаловать боярского чина иноземцам и назначать их в Думу, но волен принимать на службу ко двору и даст право владеть землёй в России; служилые иноземцы могут строить на русской земле костёлы. Между тем в царском войске настало «великое смятение», одни держались Борисова сына, другие хотели «царевича». Масла в огонь подлил текст присяги Фёдору. До сих пор Борис и патриарх Иов называли самозванца расстригой Гришкой Отрепьевым. Теперь, в присяге, говорилось о ворс, «который называется князем Дмитрием Углицким». Было от чего задуматься.

Все же большинство присягнуло царю Фёдору. Присягу проводил Басманов. Он хорошо знал настроения в войске и понимал, что побороть их можно лишь пролив большую кровь. В том числе кровь братьев по матери — князей Голицыных. Признательный Борису, Басманов ненавидел род жены царя — Марии Годуновой, ведь отец ее, Малюта Скуратов, уничтожил его отца и деда. Теперь правили Мария и Семён Годунов. В этом его убедила роспись воевод, составленная Семёном Годуновым. Был нанесен удар по его фамильной чести и по надеждам стать первым среди бояр. Неизбежно начались доверительные беседы Басманова с кузенами. Для Голицыных Пётр Басманов был ключевой фигурой. Молодой, храбрый и красивый — он нравился войску. Участие Басманова и Ляпуновых делало заговор реальным.

Басманов договорился о плане действий с Ляпуновым, тот — с Корелой. 7 мая 1605 г. ляпуновцы подожгли лагерь в нескольких местах, подняли суматоху и захватили наплавной мост между Кромами и лагерем. Казаки Корелы перешли по мосту и вместе с ляпуновцами начали захватывать пушки и вязать преданных царю Фёдору воевод. Басманов зачитал войску грамоту Дмитрия Ивановича, обещавшему всем свои милости. Ляпуновцы призывали целовать ему крест. Многие отказывались. Разногласия выясняли плетками и кулаками, крови ещё не было. Успех заговора был частичный — на сторону самозванца перешли рязанцы и туляки, а новгородцы, псковичи и нижегородцы предпочли уйти из лагеря и направились к Москве. Не удалось перевязать и воевод — большинство из них бежали в Москву. Князь Василий Голицын, приказавший связать себя на случай провала заговора, оправился и известил о случившемся столичных бояр. Он же написал воеводам Орла и Тулы, чтобы сдали города «законному» государю.

На пятый день после событий в Кромах в Путивль приехал Иван Голицын со многими дворянами — клясться в верности. «Дмитрий» его обласкал и послал в Кромы князя Лыкова приводить к присяге полки. «Дмитрий» решил избавиться от столь большой армии. Он приказал распустить на отдых дворян, имевших земли «по эту сторону от Москвы», т.е. южнее Москвы, ведь северяне сами покинули Кромы, не признав самозванца. Оставшиеся войска «Дмитрий» направил в Орел, а потом в Тулу. По пути к «Дмитрию» присоединился Басманов, ставший его преданным приближенным. Везде самозванца приветствовали толпы народа. Из окрестностей Тулы «Дмитрий» отправил в Москву гонцов — Гаврилу Пушкина и Никиту Плещеева, с грамотой с требованием покорности москвичей. В то же время попытки войск самозванца продвинуться к Серпухову были отбиты кремлевскими стрельцами, посланными на переправы Оки Фёдором Годуновым.

Воцарение «Дмитрия». Решение отправить несколько тысяч верных стрельцов под Серпухов и остаться сидеть в Кремле было последней роковой ошибкой юного царя Фёдора. Он упустил шанс сохранить царство. Надо было не слушать стенаний матери и увещеваний «мудрых» родичей, а самому идти в поход со стрельцами и выигрывать битву. Битва и была выиграна, но если бы во главе с царем, народ бы к нему склонился. По крайней мере «по ту сторону» — к северу от Москвы. Для России XVII в. 16 лет — возраст не детский, с 15 начинали служить дворяне, в 16 многие заводили семьи. Фёдор был не трус, но его готовили царствовать, а не бороться за царство. Здесь вина Бориса-администратора, но не воина. Многие, как пишет Масса, считали, что Фёдор Борисович был бы хорошим царем. Наверное, так, его к этому готовили, но только в спокойном царстве, где выполняют приказы.

Успех «посольства» Пушкина и Плещеева обеспечили казаки Корелы. Гонцы вместе с казаками переправились через Оку, обошли посты годуновцев и подошли к Москве с северо-востока, со стороны Красного Села (ныне станция метро «Красносельская»). Гонцы собрали красносельских мужиков и «почали грамоты Ростригины честь... что он прямой царевич и иные многие воровские статьи». 1 июня 1605 г. красносельцы провели гонцов в Москву (по Скрынникову, в беспрепятственном проходе им помогли казаки Корелы). На московских улицах к гонцам «пристал народ многой». Казаки проводили гонцов на Красную площадь, Пушкин и Плещеев взошли на Лобное место. Оттуда Гаврила Пушкин обратился с речью к толпе. В это время казаки разбили двери тюрем и освободили сторонников «Дмитрия». Они присоединились к толпе.

Народ потребовал к ответу думских бояр. Главные бояре вышли на площадь, но говорили без пыла: «видно было, что при этом участвует один язык». Затем Пушкин зачитал присланную грамоту. В ней Дмитрий обвинял в измене Бориса Годунова, жену его Марию и сына Фёдора, поминал об утеснениях бояр, дворян, боярских детей и купцов, обещал им всякие льготы. Народу были обещаны «тишина», «покой» и «благоденственное житье». Не успел Пушкин дочитать до конца, как вспыхнул бунт. Сигналом послужило появление истерзанных пытками прежних посланцев «Дмитрия». Толпа вспыхнула «подобно пороху от горящей искры». Стража ли оказалась нерасторопной или помешали казаки, но толпа ворвалась в Кремль. Убитых не было, зато разграбили многое. Дома, канцелярии и палаты думных бояр были преданы разгрому. Опустошили и винные погреба; многие опились и померли. Царя Фёдора, его мать и сестру Ксению заключили под стражу.

Узнав о бунте в Москве, «Дмитрий» потребовал к себе в Тулу главных думских бояр. Однако думцы послали не столь важного князя И.М. Воротынского и несколько второстепенных бояр. За это «Дмитрий» допустил к своей руке сначала казаков с Дона и лишь затем — думцев. Бояр он принял немилостиво: «наказывавше и лаявше, яко прямой царский сын». С Думой в полном составе «Дмитрий» встретился в Серпухове. Бояре подготовились к встрече: из Кремля привезли огромные шатры, в них Борис потчевал свое воинство на лугах под Серпуховом, царских поваров и разные припасы. Были устроены пиры, где знатные москвичи сидели вперемежку с атаманами и польскими шляхтичами. Решались и важные дела. Как пишет расположенный к «Дмитрию» Конрад Буссов, он заявил, «что не приедет [в Москву] прежде, чем будут уничтожены те, кто его предал, все до единого, и раз уж большинство из них уничтожено, то пусть уберут с дороги также и молодого Фёдора Борисовича с матерью».

«Убрать с дороги» Фёдора и его мать предстояло боярской комиссии во главе с В.В. Голицыным. Князь Василий перепоручил грязную работу дворянам Михаилу Молчанову и Андрею Шерсфединову. Те явились с тремя стрельцами на подворье Годуновых. Марию и Фёдора «розведоша по храмины порознь». «Новый летописец» сообщает страшные подробности: «Царицу ж Марью те убойцы удавиша тово ж часа, царевича ж многие часы давиша, яко ж по младости в то поры дал бог ему мужество. Те же их злодеи убойцы ужасошася, яко един с четырмя боряшеся, один же от них злодей убойца взят его за тайные уды и раздави». Тела сына и матери выставили в гробах, объявив, что они отравились. Народ не верил, ибо видели следы веревок. Убитых похоронили как самоубийц за оградой Варсонофьева монастыря подле Бориса. Было найдено подложное письмо Фёдора «Дмитрию». В нем Фёдор признает власть законного царя и ради любимых подданных уступает ему дорогу, уходя с матерью из жизни. Самозванец, заслушав письмо, плакал; его похвалы Фёдору «перемешивались с сожалениями по поводу его несчастной судьбы». О благородной смерти Фёдора «Дмитрий» писал Юрию и Марине Мнишек.

О Ксении современники пишут, что она стала любовницей самозванца, а затем была пострижена в монахини. По другим сведениям, ее сразу постригли в монастыре во Владимире под именем инокини Ольги. Была Ксения «отроковица чюдного домышления, зелною красотою лепа» и прекрасно пела. Басманов вместе с Вельским очистили Москву от Годуновых и их родственников. Их имущество отобрали в казну, а самих отправили в ссылку. Начальника тайного сыска, Семёна Годунова, сослали в Переславль-Залесский и там уморили голодом. Умертвили в темнице и Степана Годунова. Остальные Годуновы ссылку пережили. По указанию Дмитрия князь Василий Голицын с комиссией устранили патриарха Иова. Его схватили во время службы в Успенском соборе, содрали облачение патриарха, сняли панагию[53] и простым монахом отправили в Успенский монастырь в Старице. Дорога самозванца в Москву была расчищена.

20 июня 1605 г. «Дмитрий» вступил в столицу. Впереди, в полном вооружении, с трубами и литаврами ехали польские всадники. За ними шли стрельцы, везли царские кареты, ехали боярские дети и шествовало духовенство. Вслед за митрополитом Игнатием появился Дмитрий в золотом платье на белом коне. Его окружали бояре и окольничьи, все в роскошных нарядах. Ехали донцы и запорожцы, вновь поляки, татары. Улицы Москвы запрудили толпы народа, невозможно было протолкаться; люди были на крышах, крепостных стенах, даже на вершинах церквей; все в лучших нарядах, многие плакали от радости. При виде царя москвичи падали на колени. «Отец наш! — кричали они. — Храни тебя Бог!» «Дмитрий» кричал в ответ: «Боже, храни мой верный народ! Молитесь Богу за меня, народ мой любезный!» Выехав к Кремлю, самозванец снял шапку, заплакал и возблагодарил Бога за то, что Господь сподобил его увидеть град отца и народ возлюбленный. Народ плакал вместе с ним.

Духовенство ожидало царя с образами. «Дмитрий» сошел с коня и приложился к образам[54]. Под звон колоколов самозванец въехал в Кремль. Он сошел с коня близ Успенского собора, вошел в храм, принял благословение, приложился к иконам и мощам, отслужил молебен. Потом он прошествовал в Архангельский собор. Там он припал к гробу Ивана Грозного и горько рыдал над ним. Потом молился в Благовещенском соборе и лишь затем вступил во дворец. Между тем Богдан Вельский вышел на Лобное место и, обращаясь к народу, сказал, чтобы они не верили лихим людям и что царь Дмитрий — истинный сын Ивана Васильевича. В уверение клятвы целовал крест и образ Николая Чудотворца. Народ же кричал: «Храни Господь царя Дмитрия! Сокруши врагов его!»

Царствование «Дмитрия». «Дмитрий» начал с выборов нового патриарха, нужного для венчания на царство. Был человек хороший, митрополит рязанский Игнатий, родом грек, любитель итальянского искусства и женщин. «Дмитрию» с ним было легко. Он велел Игнатию собрать Архиерейский собор. Собор лишил патриаршества Иова и избрал патриархом Игнатия (24 июня 1605 г.). Затем последовал разгром боярской крамолы. Удар пришелся но Василию Шуйскому. Басманову, ведавшему сыскным делом, донесли, что князь Василий не признает Дмитрия Ивановича царём и называет его расстригой. Басманов сообщил об этом «Дмитрию»; тот приказал арестовать братьев Шуйских и купцов, замешанных в это дело. Купцы под пытками подтвердили донос на князя Василия. Не медля, «Дмитрий» собрал собор из духовенства, бояр и «ис простых людей». Он сам выступил против Шуйских, обвинив их в замысле его убийства. Собор постановил казнить Василия Шуйского, а его братьев отправить в ссылку.

На другой день Василия привели на место казни. С него сняли кафтан, но исполнение казни затягивалось. Прискакал гонец, остановивший казнь, а затем явился дьяк с грамотой о помиловании. Князя Василия вместе с братьями отправили в ссылку. «Дмитрий» помиловал Шуйского по настоянию своих секретарей — Яна и Станислава Бучинских и Станислава Слонского, и просьбам бояр, побоявшихся открыто выступать против царя. Помилование Шуйского было ударом для сторонников новой опричнины — Богдана Вельского и Петра Басманова. «Дмитрий» избрал путь подкупа, а не топора. Свою позицию он охотно излагал ближним людям: «Два способа у меня к удержанию царства, — один способ быть тираном, а другой — не жалеть кошту, всех жаловать; лучше тот образец, чтобы жаловать, а не тиранить». Через три месяца он простил Шуйских, вернул им вотчины и места в Думе. Здесь видную роль сыграла «мать» государя — Марфа Нагая, за них просившая. Секретари царя на сей раз возражали, но «Дмитрий» с ними не посчитался. Вернул из ссылки он и бояр Годуновых, получивших различные назначения. Возврат Шуйских в Москву был непростительной ошибкой самозванца.

Удачным ходом «Дмитрия» было воссоединение с мнимой матерью — Марфой Нагой. В монастырь на Выксу был послан родственник Марфы — постельничий царя Семён Шапкин, который и договорился с вдовой-царицей, обещав ей всяческие милости от «сына». Царица выехала в Москву. Встреча самозванца с «матерью» состоялась в селе Тайнинском в окрестностях Москвы. На встречу собрались толпы народу. Царицу везли в карете. «Дмитрий» подскакал к карете, соскочил с лошади и открыл дверцу. Мать и сын обняли друг друга и зарыдали. Народ умилился, все плакали. При въезде в Москву «Дмитрий» сошел с лошади и шел с обнаженной головой подле кареты. Марфу с почетом поместили в Вознесенском монастыре. «Дмитрий» каждый день посещал ее и проводил с ней несколько часов. Через три дня по приезде царицы, 21 июля 1605 г., состоялась коронация «Дмитрия». Царь венчался на царство дважды: в Успенском соборе — цесарской короной, заказанной в Вене Годуновым, и в Александровском соборе — шапкой Мономаха. После коронации «Дмитрий» объявил себя цесарем и даже непобедимым императором.

После венчания «Дмитрий» распустил польское наемное войско и казаков, щедро всех одарив. Роспуск пришлых отрядов был одним из условий признания царя Боярской думой. Вдобавок в Москве нарастало возмущение наглым поведением «рыцарства». Кончилось все побоищем, в котором поляки убили много горожан. В ответ поднялись тысячи москвичей и осадили польские казармы. «Дмитрий», чтобы успокоить толпу, потребовал выдачи виновных, сам же пообещал полякам, что делает это для отвода глаз. Поляки выдали пятерых шляхтичей; их посадили в тюрьму, а потом тайно выпустили. Народ царь обманул, но с поляками ему пришлось расстаться. Сходно сложилось и с казаками. У казаков не было вражды с простым народом, зато их боялись и люто ненавидели бояре. Под давлением бояр «Дмитрий» распустил казачье войско, охранявшее Кремль. Это был ещё один шаг к его гибели.

Шла подковёрная борьба «Дмитрия» и Боярской думы. Бояре обволакивали царя паутиной ритуала и твердо держались за традиционный порядок, позволявший им принимать государственные решения. «Дмитрий» чувствовал себя скованным и попытался переделать Думу и подчинить своему влиянию. Борьба велась с переменным успехом. «Дмитрий» набрал секретарей поляков — братьев Бучинских, Яна и Станислава и С. Слоньского, но не мог дать им думных чинов. Поляки составили его Канцелярию и вместе с доверенными боярами (П.Ф. Басмановым, В.М. Масальским-Рубцом) под руководством «Дмитрия» вырабатывали политику государства, но проводить решения приходилось через Думу, и далеко не каждая идея царя принималась боярами.

Думу «Дмитрий» переименовал в Раду (Сенат), ввел в неё высшее духовенство, учредил чин «великого мечника». Царь вдвое увеличил Думу — Годуновы и Шуйские (ненадолго) уступили место царским «родственникам» Нагим, Басманову и боярам — участникам похода на Москву. «Дмитрий» вернул из ссылки многие боярские роды, в том числе уцелевших Романовых и Черкасских. Филарет (Фёдор Романов) был возведен в сан митрополита. Маленький Михаил, сын Филарета, получил в подарок «посохи: ...рога оправлены золотом с чернью». Сохранилась составленная позже опись, где написано: «а по ерлыку тот посох Гришка Отрепьев Рострига поднёс... Михаилу Фёдоровичу». Самозванец напрасно надеялся задобрить бояр: старая аристократия была раздражена — безродный выскочка (в этом они не сомневались) желал править, а не царствовать. Отрепьев, человек блестяще способный, быстро схватывал суть обсуждаемых в Думе дел и нередко находил решение там, где затруднялись опытные бояре. Но его способности лишь усугубляли раздражение. Выступления царя не восхищали, а унижали бояр, годящихся ему в отцы и деды. Отрепьеву не хватало такта. Нередко он впадал в нравоучительный тон и советовал великовозрастным боярам поехать за границу и поучиться.

«Дмитрию» нравилось править. Он хотел, чтобы народ видел в нём защитника. По Москве было объявлено, что царь по средам и субботам принимает жалобы на Красном крыльце в Кремле, чтобы обиженные могли добиться правды. Как Грозный и Годунов, он вел борьбу с лихоимцами: повыгонял известных взятками дьяков и подьячих и назначил новых (вероятно, таких же). Царь требовал, чтобы приказные и судьи «без посулов [взяток] решали дела, творили правосудие и каждому без промедления помогали найти справедливость». В разосланных по городам грамотах объявил «служилым и всяким людям», что царское величество будет их беречь и защищать от всякой неправды. Велел собрать жалобы на прежних воевод «в насильствах, и в продажах, и в посулах или в каких обидах», чтобы безволокитно» дать на них суд и управу. Провинившихся били палками и водили по улицам, повесив на шею кошель с деньгами, если взятку взяли деньгами, или мехами, жемчугом, даже соленой рыбой, кто чем взял. Сам «Дмитрий» обломал не одну палку о спину взяточников.

О законах, принятых «Дмитрием», осталось мало свидетельств. Большинство документов сожгли, в сохранившихся удаляли имя самозванца. Но законы были и, как писал его недоброжелатель Масса, «все установленные им законы в государстве были безупречны и хороши». Буссов особо отмечает, что «Дмитрий» позволил каждому кормиться так, как он может. И русским и чужеземцам он дал свободу кормиться своим делом, как кто умел и мог, благодаря чему все в стране стало заметно расцветать, а дороговизна пошла на убыль». Речь здесь идет об отмене ограничений на ремесло и торговлю. Царь разрешил торговым людям свободно выезжать за границу, а иноземцам въезжать в Россию. Особую любовь и щедрость «Дмитрий» проявлял к дворянству: людей воинского чина он почитал важнейшими и не жалел для них денежных и земельных пожалований. Поэтому даже в борьбе за власть «Дмитрий» не обещал освободить крестьян. В то же время, он запретил выдавать беглых крестьян, ушедших от помещиков в «голодные лета». Он также облегчил положение холопов, запретив писать владельцем холопа больше одного лица. Это означало, что после смерти хозяина холоп становился свободным.

«Дмитрий» освободил на 10 лет от налогов жителей Путивля, главной его опоры во время похода на Москву. В грамоте, отправленной в Томск, царь защищал права сибирских ясачных людей: «велел ясаки имать рядовые [обычные], какому мочно заплатить, смотря но вотчинам и по промыслам; а на ком будет ясак положен не в силу [непосильно] и впредь того ясака платить немочно... велел им в ясаках льготить, а з бедных людей, кому платить ясаку немочно, по сыску имать ясаков не велел». При царе «Дмитрии» было начато составление Сводного Судебника. В основу был положен Судебник Ивана Грозного, дополненный указами Фёдора, Бориса и самого самозванца. Когда Шуйский пришел к власти, он велел прекратить работу над судебником. В Сводном Судебнике сохранена статья Судебника Грозного о крестьянском выходе в Юрьев день и указы Годунова о частичном восстановлении выхода в 1601—1602 гг. Но в нём же есть закон 1597 г. о пятилетнем сыске беглых. Скорее всего, самозванец не собирался вносить изменений в законодательство о крестьянах.

«Дмитрий» напрасно стремился ублажить бояр — старые роды не желали с ним примириться. Заговор сложился к осени 1605 г. — Голицыны объединились с вернувшимися из ссылки Шуйскими. Вскоре их стану прибыло. Самозванец решил удалить останки царевича Дмитрия, захороненные в Угличском соборе. Этим он глубоко оскорбил Марфу Нагую, и она обратилась за поддержкой к боярам. Те отговорили самозванца от задуманного дела. Теперь заговорщики могли использовать Марфу в своих планах. Бояре постарались раскрыть Сигизмунду глаза, что «Дмитрий» вовсе не тот, за кого он себя выдает. Действовали они через Ивана Безобразова, гонца «Дмитрия» к Сигизмунду. Кроме официального поручения, Безобразов имел тайное — от бояр-заговорщиков. Через канцлера Льва Сапегу он от имени Шуйских и Голицыных пожаловался королю, что тот дал им в цари человека низкого и легкомысленного и что они думают свергнуть его и хотят королевича Владислава. Гонец получил тайный ответ короля, где он просил передать боярам, что не препятствует их действиям. В декабре 1605 г. швед Петр Петрей передал Сигизмунду слова Марфы, что царь не ее сын. Король, помолчав, вышел в другую комнату. Петрею же сказали, чтобы он молчал, если хочет жить.

К этому времени Сигизмунд разочаровался в своем ставленнике. Он понял, что «Дмитрий» не собирается выполнять «Кондиций», подписанных им в Кракове. Ни о каких уступках земель или об обращении русских в католичество уже не шла речь. Правда, «Дмитрий» соглашался воевать на стороне Сигизмунда против Швеции (при условии признания его императором), но Боярская дума не позволила царю нарушить «вечный мир» со шведами. Вместо обращения России в католичество «Дмитрий» предложил папе крестовый поход на турок во главе с Россией. У него хватило наглости просить папу о помощи в признании его императорского титула, о присылке в Москву православных духовных книг и о разрешении Марии Мнишек венчаться по православному обряду. Успехи католицизма в России ограничились устройством домашнего костёла (протестанты со времен Годунова имели свою кирху и школу). Иезуиты, проделавшие весь поход вместе с «Дмитрием», влияния не имели: доверенными советниками царя были протестанты братья Бучинские.

Русско-польские отношения становились все запутаннее. В обеих странах созревали заговоры: бояр — против самозванца, шляхты — против Сигизмунда. В Речи Иосполитой Сигизмунда не любили: многие в нем видели шведа, ради своих интересов втянувшего страну в войну со Швецией. Польские мятежники всерьез обсуждали кандидатуру «Дмитрия» на престол — о нём хорошо отзывались знавшие его поляки. До самозванца сведения о готовящемся «рокоше»[55] доходили через секретарей. Ян Бучинский сказал ему: «Будешь, Ваша царская милость, королем польским». «Дмитрий» был не прочь, но когда Бучинский прибыл в Краков исхлопотать разрешение для Марии Мнишек причаститься по православному обряду при венчании, он узнал, что Сигизмунд знает о его словах. Король был взбешен и угрожал разоблачением самозванца. Воевода Познанский ему вторил: «По твоей, деи, той великой снеси и гордости подлинно тебя Бог сопхнет с столицы твоей, и надобе то указать всему свету и Москве самой, какой ты за человек и что им хочешь сделать».

Зима 1606 г. прошла неспокойно: в январе в Кремль ночью проникли трое неизвестных и пытались подобраться к царской спальне. Злоумышленников схватили и пытали, они не признались и их казнили. Не веря больше русским, самозванец завел охрану из 300 немцев. К весне среди кремлевских стрельцов пошли разговоры, что царь не настоящий. Выявили семерых виновных. Собрали стрельцов, и «Дмитрий» выступил перед ними. Ему жаль, он сказал, что стрельцы не любят своей несчастной земли, столь страдавшей при Годуновых. Теперь обвиняют его. Спрашивается, в чем его вина? Если он не истинный Дмитрий, то перед лицом матери он клянется, что стрельцы могут лишить его жизни. Но как мог бы ложный царевич овладеть таким могучим государством? Бог бы не допустил. Он жизнь ставил в опасность не ради своей высоты, а чтобы избавить народ, впавший в крайнюю нищету. Его призвал Божий перст. И он спрашивает прямо, за что вы меня не любите? Стрельцы залились слезами и требовали выдать, кто царя оговаривает. Вытолкали семерых, их порвали на куски. С тех пор страшно было заикаться, что «Дмитрий» не истинный государь.

«Дмитрий» спешил — речь шла о его жизни. Лучший выход он видел в войне с Турцией. Войну хотели донские казаки и служилые люди Южной России. Дворянам Северной и Центральной России война с турками ничего, кроме разорения поместий, принести не могла. В их лице царь нажил новых врагов. Война означала также напряжение хозяйства страны, едва оправившейся от неурожая 1601—1603 гг. Но война позволяла «Дмитрию» уйти от обязательств, взятых перед королём и папой, обещала воинскую славу и избавляла от кремлевских палат, где в переходах таились убийцы. Войну решено было начать с взятия Азова. Царь к тому готовился: повелел отливать мортиры, создал опорную базу в Ельце, куда свезли огромные запасы воинских припасов, приказал строить суда для сплава армии вниз по Дону. «Дмитрий» во всем участвовал сам: стрелял из пушек, «принимал участие в военных забавах и часто подвергал себя опасности, и однажды заговорщики положили убить его во время подобной игры, но страх помешал им».

«Дмитрий» спешил и в браке с Мариной. Помолвка состоялась в Кракове в ноябре 1605 г. Под помолвку Мнишек получил от будущего зятя 300 тыс. злотых, не считая подарков. В ноябре Ян Бучинский отвез Мнишку 200 000 злотых. Через месяц — ещё 100 000. К весне «Дмитрий» полностью опустошил казну, и Казенный приказ перестал оплачивать векселя государя, а Дума взяла его расходы под контроль. Тогда самозванец залез в царскую сокровищницу. Перед свадьбой он подарил Марине шкатулку с драгоценностями стоимостью 500 000 рублей (полтора миллионов злотых). Женитьба на католичке расколола духовенство: митрополит Гермоген требовал крещения польской «девки», а обходительный патриарх Игнатий соглашался на миропомазание. Кончилось тем, что Гермогена сослали в Казань. Меж тем «Дмитрий» торопил тестя с приездом и даже угрожал уйти в поход, не дождавшись свадьбы. Наконец, в марте 1606 г. кортеж с невестой выехал из Самбора. По дороге к кортежу присоединялись приглашенные гости и искатели счастья, рассчитывающие устроить дела в России. 2 мая 1606 г. Марина в сопровождении двух тысяч поляков прибыла в Москву.

Женитьба на Марине стала последней большой ошибкой самозванца. Заговорщикам даже не требовалось распространять порочащие царя слухи — на них работали польские гости. Трудно представить степень неприязни приезжих поляков и московских людей начала XVII в. В ее основе лежало не происхождение — большинство «поляков» были русского корня, и даже не религия — многие их них были православными, но стиль поведения и вкусы. Поляки презирали московитов — знатных считали варварами, остальных — хуже своих хлопов. В русских их раздражало всё — манеры, одежда, медленная речь, пироги без соли, еда руками, скромность женщин и уверенность московитов в правильности своей веры.

У русских, кроме гонора «литвы», неприязнь и даже ненависть вызывала наглость гостей, позволявших вести себя как в покоренном городе. Гости входили в церкви в шапках и с оружием, требовали у торговцев принимать польские деньги, приставали к женщинам и даже вытаскивали из возков знатных боярышень. Москвичи знали других европейцев — на Кукуе жили немцы, но они скрывали (если вообще имели) дурное отношение к русским, а поляки выставляли его напоказ. Немудрено, что люди верили любым слухам о бесчинствах «поганой литвы» и все больше склонялись к мнению, что царь обасурманился.

Послы короля Сигизмунда прибыли в Москву вместе со свадебным кортежем. При их приеме произошел скандал. Поляки привезли грамоту, где именовали «Дмитрия» великим князем России. Не было титула непобедимого императора, ни просто царя. Этой пощёчиной король ставил на место зарвавшегося ставленника. «Дмитрий» отказался принять грамоту и, нарушив этикет, стал спорить с послом. Они спорили, обменивались упреками и угрозами. И все же «Дмитрий» уступил. Он не хотел скандала накануне свадьбы и принял грамоту, где ему отказали в царском титуле. За спором о титуле стоял вопрос об уступке королю обещанных русских земель. Ещё раньше «Дмитрий» объяснил это Рангони: «Пронесся слух, что я обещал уступить несколько областей польскому королю. Крайне необходимо категорически опровергнуть это. Вот почему я настаиваю на моих титулах». Дипломатический проигрыш самозванца убедил бояр, что он слаб и король настроен против него.

О венчании «Дмитрия» и Марины известно, что были объединены церемонии коронации и венчания. Камнем преткновения стал ритуал причащения. Пана решительно отказал Марине в просьбе о причащении по православному обряду. Скрынников пишет, что Марина должна была причаститься дважды — при коронации, когда она отказалась взять причастие, и при венчании, когда она без колебаний причастилась но православному обряду. Архиепископ Артемий Елассонский, бывший 8 мая 1606 г. в Успенском соборе, пишет, что от причастия отказались оба венчающихся: «После Божественной литургии благовещенский протопоп Феодор повенчал их посредине церкви пред святыми вратами. И после венчания своего оба они не пожелали причаститься Святых Тайн. Это сильно опечалило всех, не только патриарха и архиереев, но и всех видевших и слышавших».

Пока царь устраивал свадебные пиры и развлекал гостей охотой и музыкой, в Москве нарастало недовольство. Литва и поляки стали «у торговых людей жен и дочерей имать силно, и по ночам ходить с саблями и людей побивать, и у храмов вере крестьянской и образом поругатца». О том же пишет немец наёмник Конрад Буссов: «Поляки на радостях так перепились, что... сильно бесчинствовали. Они порубили и поранили саблями московитов, встретившихся им на улице. Жён знатных князей и бояр они повытаскивали насильно из карет и вдоволь поиздевались над ними». В народе царя ещё любили, хотя ужин в Кремле, где подавали телятину — пищу нечистую, вызвал разговоры, не поляк ли он. Но через два дня стали открыто говорить, что царь поганый, «жрёт нечистую пищу», в церковь ходит не помывшись, не кладет поклонов Николаю-угоднику и ни разу не мылся в бане «со своей языческой царицей». Немцы стражи схватили одного из хулителей, отвели в Кремль, но бояре убедили царя, что малый напился, да и трезвый не слишком умен, и царю не стоит слушать, что наговаривают немцы.

Гибель самозванца. 14 мая один из гайдуков Випшевецкого избил посадского человека и скрылся за воротами. Народ осадил двор князя, пришлось царю удвоить караулы стрельцов, а полякам всю ночь не выпускать из рук оружия. Наутро ни в одной лавке полякам не продавали ни пороха, ни свинца, говорили, что все вышло. В Москве стояла тишина, приводившая в изумление, и тишина эта не была обыкновенной. В тот вечер несколько поляков вытащили знатную боярыню из повозки с намерением изнасиловать, но народ ударил в набат и отнял её невредимой. Царю подали жалобу, он как всегда не тронул поляков. «Дмитрий» явно не догадывался, что жить ему осталось всего один день. Он не думал о заговоре против себя и больше всего боялся, что русские устроят побоище полякам. А заговор созрел. Его возглавляли бояре — братья Шуйские, братья Голицыны, Михаил Скопин-Шуйский, Борис Татев, Михаил Татищев, окольничий Иван Крюк-Колычев, дети боярские — Андрей Шерефединов и Григорий Валуев, крупные московские купцы.

Глава заговора, князь Василий Шуйский, год назад чуть не потерявший голову, был крайне осторожен. Заговорщики старались не предпринимать никаких подозрительных действий. Им очень помогла ненависть москвичей к полякам, отвлекавшая внимание сыска Истра Басманова. Заговорщиков было всего две-три сотни — ближние боярские слуги, дворяне новгородского ополчения, стоявшего под Москвой, и несколько десятков купцов. Силы — несравнимые с возможностями царя, но на стороне бояр оказалась самоуверенность самозванца, не верящего в заговор. За день до гибели «Дмитрия» предупреждали о заговоре Петр Басманов и служилые немцы. Осознал угрозу и старый лис — пан Юрий. Он пришел к зятю с известиями о «явных признаках возмущения» и принес сотню челобитных, полученных от москвичей, не имевших возможности передать их царю. Но «Дмитрий» лишь посмеялся, уверяя, что «здесь нет ни одного такого, который имел бы что сказать бы против нас; а если бы мы что заметили, то в нашей власти их всех в один день лишить жизни».

Заговор был блестяще задуман. Заговорщики задумали использовать втёмную москвичей, преданных царю, но ненавидящих поляков. Было решено натравить горожан на поляков под предлогом защиты царя и лишить тех и других возможности помочь «Дмитрию». Тем временем заговорщики должны были уничтожить в Кремле самозванца. Особое внимание уделили немцам дворцовой стражи. Командир смены наёмников, Андрей Бона, был подкуплен и вошел в заговор. Вечером но приказу Василия Шуйского он распустил большую часть караула, оставив всего 30 человек без мушкетов. Была отведена от царских покоев и внешняя стража. Здесь подозрение падает на Жака Маржерета, по совпадению, заболевшего в ночь перед мятежом.

Наступила последняя ночь. В Москве было удивительно тихо, а в царских палатах радовались и веселились. Шляхтичи танцевали с благородными дамами, а царица готовила маски, чтобы в воскресенье почтить царя маскарадом. Большинство москвичей ничего не знали о заговоре. На рассвете 17 мая отряд из 200—300 вооруженных дворян и боярских слуг подошёл к Кремлю. Во главе ехали Шуйские и Голицыны, хорошо известные кремлевской охране. Охранявшие ворота стрельцы не оказали сопротивления, и заговорщики ворвались в Кремль. В это время ударили в набат на Ильинке, а потом зазвонили колокола в других московских церквах. Народ, услышав набат, стал сбегаться со всех сторон, а Василий Шуйский на Красной площади кричал: «Литва собирается убить царя и перебить бояр, идите бить Литву!» Слова Шуйского подхватили бирючи заговорщиков. Толпы народа с радостью бросились бить поляков, дома которых были заранее помечены. Напустив на поляков народ, Василий Шуйский въехал в Кремль: в одной руке у него был меч, в другой — крест.

Набатный звон разбудил царя, спавшего подле жены. Он поспешно вскочил, накинул кафтан и побежал в свой дворец. Там он встретил проникшего во дворец Дмитрия Шуйского, уверявшего, что в городе пожар. Командир стражи, Андрей Бона, подтвердил его слова. «Димитрий» отправился было к жене, но неистовые крики раздались у самого дворца. «Дмитрий» приказал Петру Басманову узнать, в чем дело. Отворивши окно, Басманов увидел толпу и спросил: «Что вам надобно?» Толпа потребовала «Дмитрия». «Ахти, государь, — сказал Басманов, — сам виноват. Не верил ты своим верным слугам!» В это время объявился дьяк Тимофей Осипов, пришедший, по словам летописцев, обличить самозванца. Басманов зарубил дьяка и приказал выбросить тело во двор. Заговорщики пришли в ярость, раздались новые крики. В ответ государь, выхватив у охранника алебарду, высунулся в окно и крикнул: «Я вам не Борис!» Раздались выстрелы, «Дмитрий» отпрянул от окна.

Басманов вышел на крыльцо, где стояли бояре. Он стал просить, чтобы отказались от заговора. Татищев, спасенный Басмановым от ссылки, ответил руганью и всадил ему в сердце нож. Тело Басманова бояре сбросили с крыльца. Заговорщики стали стрелять сквозь двери, оттеснили немцев охраны и ворвались в сени. «Дмитрий» с немногими немцами заперся во внутренних покоях. Мятежники стали рубить топорами двери. «Дмитрий», бросив алебарду, бежал по тайным переходам из своего дворца во дворец Марины, а потом — в старые палаты Кремля. Пробегая мимо спальни жены, он крикнул: «Сердце мое, здрада (измена)!» — и побежал дальше. Из каменной палаты на «взрубе» выхода не было. «Дмитрий» глянул в окно и увидел своих стрельцов. Оставалось прыгать вниз с высоты 20 локтей[56] (7—8 м). Самозванец прыгнул, но, обычно ловкий, на сей раз оплошал и, ударившись о землю, расшиб грудь, подвернул ногу и потерял сознание. Стрельцы подбежали к нему, облили водой и привели в чувство. Это были стрельцы с Северщины. Пришедший в себя «Дмитрий» умолял «христолюбцев» оборонить от Шуйских, обещал богатства бояр и боярских жен. Появились заговорщики и пытались отнять царя. Стрельцы дали залп и положили нескольких дворян. Тогда мятежники закричали, что пойдут в стрелецкую слободу и побьют стрельчих и стрельчат. Стрельцы посовещались и опустили пищали.

Бояре и заговорщики подняли «Дмитрия» и отнесли в деревянный дворец. Сорвали с него кафтан, надели лохмотья и смеялись: «Каков царь всея Руси, самодержец! Вот так самодержец!». На «Дмитрия» сыпались оскорбления и удары. Спрашивали: «Кто ты такой, сукин сын?» «Дмитрий» отвечал, что они могут спросить его мать. Он просил отнести его на Лобное место, где он всё объяснит народу. Тут Иван Голицын выкрикнул, что Марфа Нагая «сознается и говорит, что он не её сын, что её сын Димитрий действительно убит, и тело его лежит в Угличе». Дальше решили не ждать: народу всё прибывало, и «Дмитрий» мог использовать свое опасное красноречие. Кто первый в него выстрелил — неясно: одни пишут, что дворянин Валуев, другие — купец Мыльников. Потом его кололи и рубили холодным оружием. Позже Исаак Масса насчитал па теле «Дмитрия» 21 рану. Тело вытащили на крыльцо и сбросили вниз.

Дальнейшее описывает Масса: «И связали ему ноги веревкою и поволокли его нагого, как собаку, из Кремля, и бросили его на ближайшей площади, и впереди и позади его несли различные маски, восклицая: "То были боги, коим он непрестанно молился". И эти маски раздобыли они в покоях царицы, где они были припасены для того, чтобы почтить царя маскарадом». У Вознесенского монастыря вызвали царицу Марфу и кричали: «Говори, твой ли сын?» Марфа сначала уклонилась, но заговорщики настаивали. «Не мой», — ответила Марфа. Тело «Дмитрия» положили на Красной площади на маленьком столике. К ногам его приволокли тело Басманова. На вспоротый живот «Дмитрия» бросили самую страшную маску, в рот воткнули дудку. Народ ходил смотреть на тело царя. Многие глумились, иные плакали. Через три дня Басманова похоронили у церкви Николы Мокрого, а тело самозванца на навозной телеге свезли за Таганские ворота и бросили в яму, куда складывали опившихся бродяг.

В день убийства «Дмитрия» погибло до 500 поляков и 300 русских. Такова была цена устранения самозванца (на деле цена оказалась в сотни раз выше). Бояре постарались спасти польских послов со свитой и знатных гостей. В первую очередь гибли люди маленькие и невинные — польские музыканты, мальчики хора, немецкие купцы. Жертвы эти знаменовали лишь начало лихолетья. После убийства «Дмитрия» внезапно начались заморозки, поползли слухи, что мёртвый царь встает из могилы; другие видели по ночам над могилой таинственный свет. Чтобы успокоить народ, 9 июня труп «Дмитрия» вырыли и сначала возили на позорном возке по улицам Москвы, а потом вывезли за Серпуховские ворота и сожгли. Пепел с порохом всыпали в пушку и выстрелили в ту сторону, откуда «Димитрий» пришел в Москву. Бояре обещали, что теперь самозванец не воскреснет и в день Страшного суда. Жизнь показала, что они жестоко просчитались.

Примечательно, что погибли все руководители заговора, погубившего «Дмитрия». Первым был Татев, убитый болотниковцами (1607), вторым — Татищев, отданный Скопиным толпе на расправу (1608), третьим — Крюк-Колычев, казнённый царем Василием (1609), четвертым — 24-летний Скопин, не то нежданно заболевший, не то отравленный Шуйскими (1610), следующими стали Василий и Дмитрий Шуйские, умершие (отравленные) в польском плену (1612). Умер в плену и Василий Голицын (1619). Лишь Иван Шуйский и Иван Голицын, лица незначительные, дожили до срока век свой и умерли в России.

Сказания и песни о «Гришке-рострижке». Вряд ли покажется странным, что Отрепьев оставил заметный след в русском фольклоре. Странно скорее то, что, несмотря на годы борьбы под его знаменами русских людей, не поверивших в его смерть, в народной памяти остался сугубо отрицательный образ этого мифологического героя. Тут сказалось влияние духовенства, ежегодно в первое воскресенье Великого поста проклинающего с амвона «еретика Гришку Отрепьева». Удивительное, пусть кратковременное, воцарение расстриги требовало объяснения, и оно нашлось — народ уверовал, что Гришке помогала нечистая сила. Костомаров записал подобную легенду, бытовавшую в Подмосковье ещё в середине XIX в.

Был, говорит легенда, Гришка-рострижка по прозвищу Отрёпкин; уж такая ему по шерсти и кличка была! Пошел он в полночь по льду под Москворецкий мост и хотел утониться в полынью. А тут к нему лукавый и говорит: «Не топись, Гришка, лучше мне отдайся; весело на свете поживешь. Я могу тебе много злата-серебра дать и большим человеком сделать». Гришка говорит ему: «Сделай меня царем на Москве». — «Изволь! Только ты мне душу отдай, и договор кровью напиши!» Гришка и написал кровью, что лукавому душу отдает, а тот сделает его царём на Москве. Только забыл Гришка срок поставить, сколько ему царствовать. И повел его лукавый в Литовскую землю, а там такой туман напустил, что король литовский и все вельможи признали Гришку за царевича Дмитрия Ивановича и повели его с военною силой к Москве, чтобы на царство посадить. Лукавый и на весь московский народ туман напустил, так что все приняли его за прямого царевича Дмитрия Ивановича. Он сел на царство. Тут лукавый стал подущать его, чтобы во всем государстве веру христианскую православную искоренить и поганую латинскую ересь ввести. Испугались московские люди и стали Богу молиться. Собрались архиереи и весь духовный чин и начали служить молебны. Мало-помалу стал спадать туман и все увидели, что на царстве сидит не Дмитрий Иванович, а злой Гришка-рострижка по прозвищу Отрёпкин, и убили его.

Гришка и сам колдун — в народной песне «Гришка Отрепьев» он занимается волхованием:

Стоит Гришка-рострижка Отрепьев сын Против зеркала хрустального, Держит в руках книгу волшебную Волхвует Гришка-рострижка Отрепьев сын.

Пытается Гришка спастись колдовством и в момент своей погибели, но не успевает:

Обступила сила кругом вокруг, Вся сила с копьями, Гришка-рострижка, Отрепьев сын Думает умом своим царским: «Поделаю крылица дьявольски, Улечу нунь я дьяволом». Не успел Грешка сделать крыльицов, Так скололи Гришку-рострижку Отрепьева.

Когда Гришка не колдует, он богохульствует — нарушает пост: «Скоромную еству сам кушает, || А постную еству роздачей дает», и ругается над православными святынями: « А местные иконы под себя стелет, || А чюдны кресты под пяты кладет». Во всех песнях его ожидает неминуемая и заслуженная смерть: «Тут Гришке Расстрижке смерть придали. || В поганое место мясо бросили».

Лжедмитрий I в русском искусстве XVIII в. На русской сцене Лжедмитрий I впервые появился в пьесе А.П. Сумарокова «Самозванец» (1771). Герой пьесы наделен самыми низкими страстями. В Москве он «много варварства и зверства сотворил», чем гордится: «Здесь царствуя, я тем себя увеселяю, || Что россам ссылку, казнь и смерть определяю». Самозванец всех ненавидит и мечтает погубить Россию и свой народ. Сюжет закручен вокруг страсти Самозванца к дочери Шуйского, Ксении, которую он пытается заставить стать своей женой. Нынешнюю жену, «католичку», он намерен отравить. Кончается всё восстанием народа и самоубийством Самозванца, который по выражению автора «издыхает». Пьеса Сумарокова пользовалась успехом; в ней играли лучшие русские актеры конца XVIII в. И.А. Дмитревский, И.И. Калиграф и П.А. Плавильщиков.

Самозванец у Пушкина. XIX в. принес русской драматургии пушкинского «Бориса Годунова» (1825). В черновых вариантах в названии пьесы присутствует имя Отрепьева, например «Комедия о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Хотя пьеса названа в окончательной редакции именем Бориса, Самозванец в ней такой же главный герой, как Борис. Он даже превосходит Бориса количественно — по числу сцен (9 против 6) и количеству стихов. В трактовке Самозванца Пушкин разошелся с Карамзиным и создал привлекательный образ. Самозванец ему решительно нравится, он называет его «милым авантюристом» и в набросках предисловия к «Борису Годунову» сравнивает с Генрихом IV: «В Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии — оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров». Там же Пушкин говорит о «романтическом и страстном характере» своего героя.

Больше того, Пушкин находит в Самозванце родственные черты: ведь Пушкин тоже храбр, великодушен и хвастлив, любит удовольствия, не прочь повоевать и равнодушен к религии. У него, как и у созданного им Самозванца, романтический и страстный характер, но главное, они оба — поэты и поэтически видят мир. Ведь Самозванец был мастер сочинять каноны — сложные стихотворные произведения, требующие немалого искусства. Отсюда его уважительное отношение к бедному поэту, преподнесшему ему стихи в доме Вишневецкого:

Самозванец: Что вижу я? Латинские стихи! Стократ священ союз меча и лиры, Единый лавр их дружно обвивает. Родился я под небом полунощным, Но мне знаком латинской Музы голос, И я люблю парнасские цветы. Я верую в пророчества пиитов.

Здесь Пушкин возвышает Самозванца до себя, ибо реальный самозванец был проще и грубее, и при всем красноречии вряд ли стал бы говорить о союзе меча и лиры или парнасских цветах. Это поэтический лексикой не XVII в., а конца XVIII — начала XIX, уместный в устах В. А. Жуковского и иногда проскальзывающий даже у зрелого Пушкина. Была ещё причина, располагающая Пушкина к самозванцу: ведь его предок, Гаврила Пушкин, служил Лжедмитрию и немало способствовал его восшествию на престол, а предками своими Пушкин гордился. И всё же в конце трагедии Пушкин отвергает Самозванца как человека и выносит ему приговор как новому царю-Ироду. Сделано это мнением народным, точнее, молчанием народа:

Мосальский:

Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мёртвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ безмолвствует.

Молчание народа — гениальная находка. Здесь Пушкин вместе с народом, он обвиняет Самозванца, на пути к трону раздавившего беззащитную мать и сына. Самозванец — преступник и конец его близок.

О Лжедмитрии I. Вокруг и после Пушкина. Все русские произведения о Смутном времени, появившиеся в XIX в., написаны с оглядкой на «Бориса Годунова». В первую очередь это относится к идейным противникам трагедии Пушкина. В 1829 г. выходит из печати роман Фаддея Булгарина «Димитрий Самозванец». Булгарин считает, что самозванец — чужеродное явление для России. Его появление есть следствие интриги иезуитов. Он пишет: «Не только митрополит Платон, но и другие современные писатели верят, что явление Самозванца было следствием великого замысла иезуитского ордена, сильно действовавшего в то время в целой Европе к распространению Римско-католической веры... Сии-то сомнения насчёт рождения Самозванца, его воспитания и средств, употребленных им к овладению русским престолом, послужили основою моего романа». Булгарин отрицательно относится к самой идее самозванства. В одной из статей он писал но этому поводу: «Кто бы он ни был, расстрига или чужеземец, память его будет омерзительна для России и все его блестящие качества помрачаются одним намерением царствовать, не имея на то право ни по рождению, ни по выбору».

А.С. Хомяков в трагедии «Дмитрий Самозванец» (1832) стремился развивать образ, созданный Пушкиным. Но Самозванец Хомякова мечтателен, лиричен и отстранен от народной жизни. У него нет опоры в России и сам он лишь игрушка в руках Ватикана и Польши. Пушкин, возлагавший «надежды» на трагедию, был разочарован, услышав ее на авторских чтениях в 1832 г. Он предпочел вообще не высказываться. Трагедия не понравилась и М.П. Погодину, что подтолкнуло его написать драму ««История в лицах о Димитрии Самозванце» (1835). Пьеса посвящена Пушкину и написана под его влиянием, особенно по форме. «История в лицах о Димитрии Самозванце» начинается с момента, когда заканчивается трагедия Пушкина, с прибытия Самозванца в Москву, а заканчивается его убийством и всеобщим криком: «Многая лета благоверному царю нашему Василью Ивановичу! Многая лета!» Самозванец Погодина уклонился от Самозванца Пушкина в сторону прямо противоположную его образу у Хомякова.

Погодинский Самозванец проще и циничней пушкинского. Он хвалится Басманову: «Каков, брат, я — захотел — и царь!» Смеется над своей речью над усыпальницей Ивана Грозного: «Ну ошибся ли я хоть в одном слове перед гробом вашего любезного Ивана Васильевича! Ха, ха, ха! Я плакал в самом деле по нём, как по отце родном!» Лишенный поэтического прозрения, он пуст и беспечен, недооценивает бояр, особенно Шуйского, и чрезмерно восхищается поляками и их образом жизни. На первом приеме он говорит боярам: «Я хочу, чтоб народ мой веселился и радовался. Полно ходить, потупив глаза, повесив голову. Смотрите, как живут поляки, поют себе да пляшут. Вот у кого перенимайте. Мне хочется, чтобы вы жили на их образец. Теперь вы слишком грубы и дики! со стороны смотреть на вас смешно». Самозванец Погодина, видимо, близок к реальному прототипу, что оценил Н.В. Гоголь, написавший автору о пьесе: «Самозванец мне очень нравится. Он не движется на сценической интриге, но тем не менее составляет полную, исполненную правды, стало быть историческую и поэтическую картину».

В статье В.Г. Белинского «Борис Годунов» (1845) автор, разбирая пьесу Пушкина, отмечает идеализацию образа Самозванца. По поводу сцены у фонтана он пишет, что сцена хороша, но в ней «как будто проглядывают какие-то ложные черты, которые трудно и указать, но которые тем не менее производят на читателя не совсем выгодное для сцены впечатление... Самозванец в этой сцене слишком искренен и благороден; порывы его слишком чисты: в них не видно будущего растлителя несчастной дочери Годунова... Кажется, в этом заключается ложная сторона этой сцены». Белинский восхищен концовкой пьесы с безмолвствующим народом. Он видит здесь «черту, достойную Шекспира... В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд свой над новою жертвою — над тем, кто погубил род Годуновых».

Лжедмитрий I в искусстве второй половины XIX — начале XX в. В 1866 г. А.Н. Островский написал драматическую хронику «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Островский изучал не только Карамзина, но известные тогда источники. В ходе работы над пьесой Островский отказался от идеализации образа Самозванца, которому он поначалу хотел придать черты народного царя. В итоге остался конфликт почвенника Шуйского и пришельца, чуждого России, — самозванца. Самозванец хоть и добрый царь и рыцарски благороден, но он чужд России. Напротив, Шуйский — свой, московский, и он переигрывает Самозванца. Против Самозванца весь уклад старинной русской жизни. Бояре возмущены его отношением к царской казне как к военному трофею, предложенному Марине. «Люд московский» раздражен засильем иноземцев. Купцы видят в Самозванце «еретика», который «латинской, езовитской веры от греческой не может отличить». Пьесу Островского высоко оценили Н.И. Костомаров и Н.А. Некрасов. В 1867 г. пьеса была опубликована и в том же году в Москве состоялась её театральная постановка. Пьеса имела успех. Последующая постановка в Петербурге (1872) была неудачной и в дальнейшем пьесу ставили редко.

А.К. Толстой затронул Самозванца в пьесе «Царь Борис» (1869). Самозванец у него существует в виде слухов, хотя показаны народные силы, идущие ему на помощь. Как и у Островского и Костомарова, Гришка Отрепьев у Толстого не самозванец, а заурядный пройдоха монах. Краткая характеристика Самозванца есть у Толстого в сатирической «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашова» (1868). Там он пишет о нем: «Хоть был он парень бравый || И даже не дурак, || Но под его державой || Стал бунтовать поляк».

В русском обществе XIX в. интерес к Смутному времени был как никогда велик и среди его героев Лжедмитрий I занимал видное место. Неудивительно, что к его образу обратились художники. В начале XIX в. Г.Ф. Галактионов создает гравюру «Лжедмитрий I и Марина Мнишек». Б.А. Чориков — гравюру «Смерть Дмитрия Самозванца» (1836). Художник-передвижник Н.В. Неврев пишет картины «Присяга Лжедмитрия I королю Сигизмунду на введение в России католицизма» (1874) и «Ксения Борисовна Годунова, приведенная к Самозванцу» (начало 1880-х гг.). К. Вениг создает картину «Последние минуты Дмитрия Самозванца» (1879); К.В. Лебедев — картину «Вступление войск Лжедмитрия I в Москву» (1890-с гг.). Уже в начале XX в. К.Е. Маковский закончил огромную картину «Смерть Дмитрия Самозванца» (1906).

В литературе тема Лжедмитрия продолжает оставаться актуальной. В 1879 г. появляется роман Д.Л. Мордовцева «Лже-Дмитрий». В 1902 г. А.С. Суворин издает пьесу «Лжедмитрий и царевна Ксения» и ставит эту пьесу в театре. В 1904 г. он выпускает огромный альбом, посвященный Самозванцу. В предисловии Суворин пишет, что с 1605 по 1904 г. про Лжедмитрия I в Европе было создано больше литературных произведений, чем про любого русского царя. Уже после краха династии Романовых, в разгар новой Смуты, в 1917 г. в Крыму Максимилиан Волошин написал замечательное стихотворение «Dmetrius-Imperator (1591—1613)». Речь в нем идет о духе убиенного царевича Дмитрия, собиравшего кровавый урожай с Русской земли в течение 20 лет:

Убиенный много и восставши, Двадцать лет со славой правил я Отчею Московскою державой, И годины более кровавой Не видала русская земля.

Центральное место в воплощениях убитого царевича занимает, разумеется, Лжедмитрий I:

...На московском венчанный престоле Древним Мономаховым венцом, С белой панной — с лебедью — с Мариной Я — живой и мёртвый, но единый — Обручался заклятым кольцом. Но Москва дыхнула дыхом злобным — Мёртвый я лежал на месте Лобном В чёрной маске, с дудкою в руке, А вокруг — вблизи и вдалеке — Огоньки болотные горели, Бубны били, плакали сопели, Песни пели бесы на реке... И река от трупа отливала, И земля меня не принимала. На куски разрезали, сожгли, Пепл собрали, пушку зарядили, С четырех застав Москвы палили На четыре стороны земли...

Русские историки второй половины XIX — начала XX в. Если в «Истории» Карамзина Лжедмитрий I обрисован в резко отрицательных тонах, то в «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьёва Лжедмитрий показан не только предельно объективно, но с симпатией (т. 8, 1858 г.). Соловьёв не верит, что самозванец был умышленным обманщиком:

«Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же касается до первого, то в нём нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении? Чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери?.. Возможность таких вопросов служит самым лучшим доказательством того, что Лжедимитрий не был сознательный обманщик».

Н.И. Костомаров определенно симпатизировал «названному Димитрию». В своей «Русской истории в жизнеописаниях ее важнейших деятелей» (1872) он склоняется к мнению, что «человек подобного характера не способен на гнусный обман». В отличие от Соловьёва он считает, что самозванец был подготовлен не в московской земле боярами, а в польских владениях и не является Отрепьевым. В.О. Ключевский в «Курсе русской истории» (1902) отмечает одаренность Лжедмитрия I, его ораторский талант, храбрость и отсутствие жестокости. «Своим образом действий, — пишет Ключевский, — он приобрел широкую и сильную привязанность в народе, хотя в Москве кое-кто подозревал и открыто обличал его в самозванстве». Лжедмитрий держался как законный, природный царь: «никто из близко знавших его людей не подметил на его лице ни малейшей морщины сомнения в этом... Но как сложился в Лжедмитрий такой взгляд на себя, это остается загадкой столько же исторической, сколько психологической».

В «Лекциях по русской истории» (1899—1910) С.Ф. Платонов придерживается взглядов, «что Лжедмитрий — затея московская, что это подставное лицо верило в свое царственное происхождение и свое восшествие на престол считало делом вполне справедливым и честным». Платонов указывает на черты Лжедмитрия, раздражавшие русских и поляков. Перед москвичами он «был человек образованный, но невоспитанный, или воспитанный, да не по московскому складу. Он не умел держать себя сообразно царскому сану, не признавал необходимости этикета, «чина», который окружал московских царей; ...от него пахло ненавистным Москве латинством и Польшей. Но и с польской точки зрения это был невоспитанный человек. Он был необразован, плохо владел польским языком, ещё плоше — латинским, писал "in perator" вместо "imperator". Такую особу, какой была Марина Мнишек, личными достоинствами он, конечно, прельстить не мог».

В Польше Лжедмитрий «понахватался... внешней "цивилизации", кое-чему научился и, попав на престол, проявил на нём любовь и к Польше, и к науке, и к широким политическим замыслам вместе со вкусами степного гуляки. В своей сумасбродной, лишенной всяческих традиций голове он питал утопические планы завоевания Турции, готовился к этому завоеванию и искал союзников в Европе. Но в этой странной натуре заметен был некоторый ум... Он легко решал те дела, о которых долго думали и спорили бояре. В дипломатических сношениях он проявлял много политического такта. Чрезвычайно многим обязанный римскому папе и королю Сигизмунду, он... уверял их в неизменных чувствах преданности, но вовсе не спешил подчинить русскую церковь папству, а русскую политику — влиянию польской дипломатии».

Лжедмитрий I в советской историографии и литературе. Глава историков-марксистов — М.Н. Покровский, писал в 1920 и 1933 гг., что Лжедмитрий I победил благодаря поддержке восставших крестьян. Его недолгое царствование не успело разочаровать народ, и он стал знаменем в классовой борьбе. Подобные взгляды разделяли Б.Д. Греков и В.И. Корецкий. С 1950-х гг. в историографии нарастало неприятие Лжедмитриев (I и II), пригласивших иезуитов и поляков в Россию и проводивших крепостническую политику по отношению к крестьянам. Важный вклад внесли работы А.Л. Станиславского (1980), показавшего, что в основе конфликта Смуты лежит не «крестьянская революция», а борьба за власть казаков и дворянства. К сходной точке зрения пришел и Р. Г. Скрынников, занимавшийся изучением не только истории Смуты, но её главных героев.

Лжедмитрию I Скрынников посвятил монографию «Самозванцы в России в начале XVII века, Григорий Отрепьев» (1987). Скрынников — автор многих популярных книг по русской истории конца XVI — начала XVII века и сведения о Лжедмитрий I можно найти в большинстве из них: не только абзацы, но целые главы кочуют у него из книги в книгу. По воздействию на массового читателя Скрынников — самый влиятельный российский историк сегодняшнего дня. И он этого заслуживает, потому что Руслан Григорьевич — профессионал и к тому же блестящий популяризатор. Впрочем, таковыми были крупные русские историки прошлого.

Путь самозванца описан у Скрынникова во многом по-новому по сравнению с историками-классиками. Скрынников приводит доказательства, что самозванцем был Юрий Отрепьев. Он предлагает версию «короткого» монашества Григория, отводя большую часть его юности службе у Михаила Романова и князя Черкасского. Скрынников видит в Чудовом монастыре ту квашню, где был заквашен заговор против Годунова. Здесь он отводит исключительное место Варлааму Яцкому (что сомнительно. — К.Р.). Похождения самозванца в Польше, его поход на Москву, царствование и гибель изложены в традиционном плане, за исключением акцентов. А акценты эти связаны с неприязнью Скрынникова к Отрепьеву. Он позволяет себе сентенции вроде:

«... интересы собственного народа и государства мало заботили авантюриста» или «Первая и последняя в его жизни атака закончилась позорным бегством», усугубляет внешние недостатки Отрепьева: «... нос напоминал башмак, подле носа росли две большие бородавки. Тяжелый взгляд маленьких глаз дополнял гнетущее впечатление».

Из художественной литературы в 1962 г. был издан глубокий роман З.С. Давыдова «Из Гощи гость». Его героями являются князь Иван Хворостинин и таинственный гость из Гощи, ставший царем и другом князя Ивана. Лжедмитрий I — один из героев романа Ф.Ф. Шахмагонова «Остри свой меч. Смутное время» (1989). Автор рассказывает, что в Польшу ушли два Григория Отрепьева — Юрий Отрепьев и спасенный царевич Дмитрий. В Польше царевич умирает; его имя и дело берет на себя названый брат — Юрий Отрепьев.

Лжедмитрий I в постсоветский период. В год коллапса Советского Союза было опубликовано учебное пособие В.Б. Кобрина «История Отечества: люди, идеи, решения» (1991). В ней автор писал, что история России, начиная с Бориса Годунова и вплоть до восшествия на престол Михаила Романова, представляла ряд упущенных возможностей, когда последовательно упускались шансы создания монархии, связанной договором с подданными, открытия ворот в Европу и модернизации страны. Упущенным шансом Кобрин в первую очередь считал правление Лжедмитрия I, хотя его не идеализировал, напоминая, что он оказался авантюристом, т.е. неудачником, — ведь успешных авантюристов называют политиками. Осторожнее пишет о Лжедмитрий I B.H. Козляков в книге «Смута в России. XVII век» (2007). По взглядам Козляков напоминает Скрынникова, но без его обличительных ноток в отношении «первого императора».

О Лжедмитрий пишут авторы фолк-хистори — Л.А. Бушков («Россия, которой не было», 1997) и Э.С. Радзинский («Лжедмитрий», 2003). Его биография нашла место в сборнике «Все монархи мира. 600 кратких описаний» К.В. Рыжова (1999). По мнению Бушкова, историки незаслуженно оклеветали и вымазали грязью Лжедмитрия I), представив агентом «ляхов и иезуитов», тогда как на самом деле его гибель была несчастьем для России. (На самом деле многие историки симпатизировали самозванцу. — К.Р.). В случае долгого правления Лжедмитрия Россия догнала бы Западную Европу в военном деле и образовании и смогла бы на 100 лет раньше и малой кровью осуществить Петровские реформы. И уж в любом случае страна не попала бы в Смуту. (Без самозванца Россия тем более избежала бы Смуты. - К.Р.).

Из художественных произведений о Лжедмитрии I опубликованы роман М.В. Крупина «Самозванец» (1994 г.; в 2006 г. вышел под названием «Великий самозванец»), сборник «Лжедмитрии I» (1995), содержащий романы Н.Н. Алексеева «Лжецаревич» и Б.Е. Тумасовой «Лихолетье». Интересен роман Э.Н. Успенского «Лжедмитрии второй настоящий» (1999). Книга посвящена событиям Смутного времени — от убийства в Угличе малолетнего царевича Дмитрия до убийства Тушинского вора. Автор имеет оригинальные взгляды на происхождение первого и второго Лжедмитриев. Лжедмитрия I он считает сыном Афанасия Нагого, которого тайно воспитывали как спасенного царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного.

В «Детской книге» Б. Акунина (2005) рассказывается, как шестиклассник Ластик Фандорин через хронодыру попал из современной Москвы в 1605 г. и встретил там Лжедмитрия, оказавшегося киевлянином 1960-х гг. Юркой Отрепьевым, ещё пионером попавшим в прошлое. Юрка (Лжедмитрии) пытается стать для Московского государства доном Руматой из романа Стругацких «Трудно быть богом», но плохо знакомый с историей, не предвидит своего будущего. Творящий добро и не желающий быть жестоким, он неизбежно становится жертвой заговора и гибнет. Ластику не без мытарств удается вернуться в свое время.

«Дмитрий Иванович» в творчестве иностранцев. Пьесы и повести о царе «Дмитрии» появились в Европе раньше, чем в России. Воцарение католика вызвало восторг среди людей, близких к высшим кругам католического духовенства. К их числу принадлежал Лопе де Вега[57], написавший пьесу «Великий князь московский, или Преследуемый император» (1606). В пьесе действуют известные драматургу члены царской семьи — Хуан Басилио (Иван Васильевич), его сыновья — пылкий Хуан и блаженный Теодоро, сын Теодоро Деметриус и шурин Теодоро, злодей Борис. Сюжет мелодраматичен. Жена Хуана-младшего изменяет ему, о чем узнает Хуан Басилио. Ловкая женщина, заметая следы, натравливает сына на отца, что приводит к случайному сыноубийству и смерти обезумевшего от горя Хуана Басилио. Власть захватывает Борис. Он хочет убить племянника, но мать скрывает Деметриуса в монастыре. Встреча с красавицей Маргаритой заставляет его искать царства. В финале Борис гибнет от меча Деметриуса, и благородный герой торжественно вступает в Кремль.

В Париже в 1689 г. поставили пьесу «Димитрий» Ж.-Б. Обри де Карьера. В 1714 г. де ля Рошель опубликовал книгу «Царь Дмитрий. Московская история». В 1782 г. П.-Ш. Левек издает «Историю России», где много пишет о «Дмитрии». В Англии в 1801 г. появляется пьеса Р. Кумберленда «Лжедмитрий». В Германии в 1804 г. И.Ф. Шиллер начал писать пьесу «Деметриус», но написал лишь первый акт. В России пьесу перевел в 1860 г. Л.А. Мей, и ее использовали в художественных чтениях. Отсюда пошло выражение «Россия может быть побеждена только Россией»[58]. В 1829 г. в Париже поставили трагедию Л. Галеви «Царь Дмитрий», в 1873 г. — «Миг всемогущества» Жюля Ф., а в 1876 г. — оперу Л. Жонсьера «Димитрий» (либретто А. Сильвестра и А. Борнье). Беллетризованные биографии «Дмитрия» опубликовали во Франции граф А. Потоцкий (1830), П. Мериме (1852 и 1878) и И. Пирлинг (1913). В 1882 г. в Праге А. Дворжак закончил оперу «Димитрий».

В Англии в 1876 г. издана пьеса «Дмитрий» Д.Г. Александера и через три десятилетия романы — «Великолепный самозванец» (1903) Ф. Уишоу и «Дмитрий» (1906) Ф.У. Бейна. В1916 г. в Лондоне Сони Хоу опубликовала книгу «Некоторые русские герои, святые и грешники», где одна глава посвящена Лжедмитрию I. Гибель самозванца описывает немецкий поэт Э.-М. Рильке в своем единственном романе «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1910). В 1933 г. американец X. Лэм в романе «Хозяин волков» предлагает вариант альтернативной истории, где Лжедмитрий I спасается и бежит в казачьи степи. В 1986 г. во Франции выходит труд К.-Д. Шейне «Борис Годунов и загадочный Дмитрий». Наконец, в 1992 г. французский писатель В.Н. Волков издает роман «Лжецари», где лжецарями он считает Бориса Годунова, «Дмитрия» и Василия Шуйского.

Для иностранных авторов характерен обостренный интерес к Лжедмитрию по сравнению с большинством русских царей и симпатии к нему. Одни считают «Дмитрия» природным сыном Ивана Грозного (Лопе де Вега, Ля Рошель, Левек). Другие видят в нем невинного самозванца, жертву внушения (Шиллер, Галеви, Жюль Ф.). Все они уверены, что «Дмитрий» был выдающейся личностью. Американский историк Честер Даннинг в монографии «Первая гражданская война в России» (2001) высказывает мнение, что «Дмитрий», кто бы он ни был, показал себя достойным царем, и с его гибелью был упущен шанс европеизации России. Он же опубликовал в российском журнале «Вопросы истории» статью «Царь Дмитрий» (2007), в которой утверждает, что царствование Лжсдмитрия I было бы благом для России, если бы продлилось дольше.

Облик и характер первого императора. Современники, знавшие самозванца, отмечали в нем контраст неказистой внешности и яркой личности. Автор «Повести князя Катырева-Ростовского» пишет: «Рострига же возрастом [ростом] мал, груди имея широки, мышцы толсты; лице же свое имея не царсково достояния, препростое обличив имея, и все тело его волми помрачено [смуглое]. Остроумен же, паче и в научении книжном доволен, дерзостен и многоречив зело, конское рыстание любяще, на враги своя ополчитель смел, храбрость и силу имея, воинство же велми любляще». Сходно описал его Масса: «Он был мужчина крепкий и коренастый, без бороды, широкоплечий, с толстым носом, возле которого была синяя бородавка, желт лицом, смугловат, обладал большою силою в руках, лицо имел широкое и большой рот, был отважен и неустрашим, любил кровопролития, хотя не давал это приметить».

Маржерет восхищается личностью, но не внешностью императора. Внешние достоинства в «Дмитрии» нашел лишь нунций Рангони: «Дмитрий имеет вид хорошо воспитанного молодого человека; он смугл лицом, и очень большое пятно заметно у него на носу, вровень с правым глазом; его тонкие и белые руки указывают на благородство происхождения; его разговор смел; в его походке и манерах есть действительно нечто величественное». Ближе с ним познакомившись, нунций записал: «Дмитрию на вид около двадцати четырех лет. Он безбород, обладает чрезвычайно живым умом, очень красноречив; у него сдержанные манеры, он склонен к изучению литературы, необыкновенно скромен и скрытен».

На гравюре неизвестного автора, изготовленной к заочному венчанию «Дмитрия» и Марины в Кракове (ноябрь 1605)[59] и на гравюре Луки Килиапа (1606) «Дмитрий» изображен с большой бородавкой у носа. У Килиана он имеет ещё бородавку на лбу и некрасив — лицо округлое, черты грубые, но поражает умный и задумчивый взгляд. «Дмитрия» Килиан никогда не видел и делал гравюру с рисунка. На свадебной гравюре «Дмитрий», напротив, симпатичен — лицо соразмерное, красивые умные глаза и чувственные губы. Притом на обеих гравюрах изображён один и тот же человек. Есть ещё поясной портрет «Дмитрия» из замка Мнишков в Вишневце работы неизвестного художника. Латинская надпись на холсте сообщает: «Дмитрий, ИМПЕРАТОР Московии супруг Марианны МНИШКОВНЫ, Георгия воеводы сандомирского и Тарловны урожденной дочери». «Дмитрий» изображен в латах, лицо удлиненное, волосы темные, никаких бородавок. По мнению историка В.Н. Козлякова, портрет «Дмитрия», парный ему портрет Марианны (Марины) Мнишек, а также картины их венчания и коронации Марины, хранившиеся в Вишневце, написаны не ранее 1611 г. Козляков предполагает, что на портрете «Дмитрия» изображен Лжедмитрий II.[60]

Если собрать все сведения о внешности «Дмитрия Иоанновича» — Юрия Отрепьева (вернёмся к природному имени), то пред нами предстанет приземистый богатырь. Руки неравны по длине, но силы необыкновенной — он легко гнул подковы. Лицо широкое, смуглое, без бороды и усов, волосы русые, рыжеватые, глаза темно-голубые; рот большой; на лице — бородавка справа у носа и родимое пятно у правого плеча. Некоторые авторы полагают, что те же знаки имел царевич Дмитрий Угличский. Отрепьев — не красавец, но отнюдь не урод, описанный Скрынниковым. Для окружающих важнее была его личность.

Поражает чрезвычайная хитрость Отрепьева и умение сказать людям то, что они хотят услышать. Отрепьев был гениальным актером и полностью входил в образ, который играл в настоящий момент. Верил ли Отрепьев во что-нибудь искренне? Многие пишут, что он всерьёз считал себя сыном Ивана Грозного и что мысль эту ему кто-то внушил. С этим не согласуется попытка самозванца удалить из Угличского собора прах царевича Дмитрия. Стоит вспомнить и Буссова, искренне любящего «царя Димитрия» и все же рассказавшего эпизод, где преданный самозванцу Басманов поделился с ним, что «Димитрий» не природный царь. Тогда встает вопрос, верил ли Отрепьев в Бога? В Европе XVII в. вольнодумцы, отрицающие Бога, были редки, в России неизвестны. Но Отрепьев смело клялся именем Господа, утверждая, что он и есть царевич Дмитрий. Под угрозой вечного проклятия исповедовался при принятии католичества. По свидетельству иезуита, во время похода на Москву всегда начинал сражения с молитвы перед войском:

«Димитрий находил, по словам его, сильнейшую опору в своей совести: обыкновенно пред началом битвы, он молился усердно, так, чтобы все его слышали, и воздев руки, обратив глаза к небу, восклицал: "Боже правосудный! порази, сокруши меня громом небесным, если обнажаю меч неправедно, своекорыстно, нечестиво; но пощади кровь христианскую! Ты зришь мою невинность: пособи мне в деле правом! Ты же, царица небесная! будь покровом мне и моему воинству!"».

В русском фольклоре Гришка Отрепьев продает душу черту, но Отрепьев не увлекался чернокнижием. Вероятно, он мало думал о Боге и легко относился к религиозным различиям христиан. Ближе всего по духу ему были ариане или социане, считавшие главным христианскую мораль, а не богословские различия. Став царём, Отрепьев высказывался против религиозной нетерпимости: «У нас, — говорил он духовным и мирянам, — только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, а никакого понятия не имеете о существе веры... вы считаете себя праведным народом в мире, а живёте не по-христиански, мало любите друг друга; мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская, лютеранская вера? Все такие же христианские, как и греческая. И они в Христа веруют... Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение но своему обряду». Подобная позиция, несомненно, оправдывала отступничество самого Отрепьева.

Характер Отрепьева привлекал к нему одних людей и резко отталкивал других. Несомненно, он обладал даром обаяния и харизмой, позволявших ему завоевывать сердца и вести за собою людей. Дворян, казаков, наёмников восхищала храбрость Отрепьева — не всякий претендент на престол поскачет во главе горстки всадников на превосходящие силы врага. Но эта храбрость нарушала правила царского этикета и переходила в молодечество. Лихой наездник, птицей взлетавший в седло, он любил укрощать необъезженных коней, не меньше любил охоту, один на один копьем убил огромного медведя. Лично испытывал новые пушки, участвовал в воинских потехах и не обижался, если его били и толкали. Всё это нравилось воинским людям, но не боярам, духовенству и купечеству, считавшими подобное поведение нецарским.

Отрепьев, хотя и не так резко, как Пётр I, нарушал неудобный ему царский этикет. Он запретил постоянно брызгать себя святой водой и осенять крестом, не желал, чтобы бояре сопровождали его из залы в залу, не спал после обеда, как принято у россиян, а «отправлялся гулять по Кремлю, заходил в казну, в аптеку и к ювелирам, иногда один, а то вдвоем или втроем, или уходил потихоньку из своих покоев». Ездил верхом, а не в карсте, брал не самого смирного, а самого резвого коня, не допускал, чтобы бояре усаживали его на лошадь под локотки, подставив скамью. Часто носил польскую и венгерскую одежду, любил общаться и работать с иностранцами. За трапезами у него было весело: играла музыка. Снял запреты на свободу профессий и строительство каменных домов в Москве, снял запреты и на браки бояр: любил их женить, веселиться на свадьбах — брак Василия Шуйского, которому Борис не разрешал жениться до 50 лет, наметил через месяц после своей свадьбы.

Став царём, Отрепьев перестал сдерживать язык и допускал бестактности, а иногда вздорности по отношению к боярам. Поучал их, иногда унижал, пенял за необразованность и тугодумие. Испортил отношения с Сигизмундом. Вместо того чтобы преодолеть сопротивление Думы и помочь королю вернуть шведский престол (получив взамен отмену «кондиций»), навязывал ему совместную войну с Турцией, вёл тяжбу о титулах и дал себя вовлечь в интриги шляхетского рокоша. В споре о титуле «непобедимого императора» с польским послом уронил царское достоинство в глазах поляков и бояр. Происходило это от присущей Отрепьеву мании величия, которая расцвела пышным цветом но восшествии на престол.

Буссов пишет: «Тщеславие ежедневно возрастало и у него, и у его царицы, оно проявлялось не только в том, что во всякой роскоши и пышности они превзошли всех других бывших царей, но он приказал даже именовать себя "царём всех царей". Его копейщики и алебардщики, приветствуя его и его царицу, когда они проходили мимо, должны были уже не только делать поясной поклон и сгибать колени, а обязаны были вставать на одно колено». Станислав Немоевский описал обед, который «царь Дмитрий» дал на другой день после свадьбы. Отрепьев не был пьян, но разошелся не на шутку — оказалось, что в мире нет ему равных. Он прошелся по Сигизмунду, затем по императору Рудольфу II, сказав, что тот ещё «больший дурак», и «даже и папы не оставил за то, что он приказывает целовать себя в ногу». Об Александре Македонском, единственном почитаемом им герое, сказал, «что в виду его великих достоинств и храбрости, он и но смерти ему друг». Отрепьев мечтал превзойти Александра и затевал Азовский поход, надеясь оправдать титул «непобедимого императора».

Тщеславие Отрепьева легко переходило в хвастовство, а последнее — в лживость. Врал он постоянно, нередко по мелочам, и бояре, раскусившие царя, стали уличать его во лжи, говоря: «Великий князь, царь, государь всея Руси, ты солгал» (так тогда говорили царям, даже Грозному). Станислав Нtмоевский в своём дневнике пишет, что перед приездом Мнишеков в Москву царь, «стыдясь наших» (поляков), запретил боярам так говорить. Тогда бояре спросили царя: «Ну как же говорить к тебе, государь царь и великий князь всея Руси, когда ты солжёшь?» Государю пришлось пообещать Думе, что больше «лгать не будет». «Но мне кажется, — иронизирует Немоевский, — что слова своего перед ними недодержал». Отрепьев не только лжив, но беспринципен. Он легко перешагнул через верность вере, стране, родным, дружбе, любимой женщине. Именем Бога он лгал, легко отрекся от православия, ничем не помог родной матери, жившей в нужде, посадил в тюрьму товарища но скитаниям, Варлаама, клялся в любви невесте и беспрестанно ей изменял.

Сластолюбие самозванца вошло в историю благодаря запискам Исаака Масса. Согласно голландцу, до приезда Марины Отрепьев пустился в разврат вместе с Петром Басмановым и Михаилом Молчановым:

«...Эти трое сообща творили бесчестные дела и распутничали, ибо Молчанов был сводником и повсюду с помощью своих слуг выискивал красивых и пригожих девиц, добывал их деньгами или силою и тайно приводил через потаённые ходы в баню к царю; и после того как царь вдосталь натешится с ними, они ещё оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова. Также, когда царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук, так что после его смерти открыли, но крайней мере, тридцать брюхатых».

Здесь явно не без преувеличений. Пирлинг считает, что «россказни о его [Отрепьева] распущенности более пикантны, чем достоверны. Правда, анекдот о тридцати беременных девушках добросовестно повторяется большинством историков. Но можно ли признать его за истинный факт? ...Масса поверили на слово, не задаваясь вопросом, как ему удалось раскрыть эту акушерскую тайну. Однако, хотя такие подробности, очевидно, носят характер сплетни, основа их остается неоспоримой». Слухи о связи самозванца с Ксенией Годуновой дошли даже до Юрия Мнишека, написавшего будущему зятю письмо с просьбой удалить Ксению из Москвы. Упоминают и о гомосексуальной связи Отрепьева с князем Иваном Хворостининым.

Человек незаурядный, даже выдающийся, Отрепьев был типичным психопатом, исходя из критериев, предложенных канадским психологом Робертом Харе[61]. Ещё в XIX в. В.М. Бехтерев определял психопатии как патологические состояния психики с лабильностью эмоций, импульсивностью и недостаточностью нравственного чувства[62]. Харе выделяет у психопатов признаки, связанные с агрессивным нарциссизмом и с антиобщественными нарушениями[63]. Для агрессивного нарциссизма характерны говорливость, обаяние, грандиозная самооценка, патологическая лживость, умение манипулировать людьми, отсутствие чувства сожаления или вины, поверхностность чувств, чёрствость, нежелание отвечать за свои действия, случайные половые связи. Для антиобщественных нарушений личности свойственны необходимость подстегивать свои эмоции, праздный образ жизни, слабый контроль поведения, отсутствие реалистичной долгосрочной цели, импульсивность, безответственность, ранние поведенческие проблемы, многочисленные краткосрочные браки, преступность в юные годы, разнообразие преступной активности.

На первый взгляд Отрепьев обладает многими, если не всеми, признаками агрессивного нарциссизма, но не антиобщественных нарушений личности. На самом деле у Отрепьева выражены и признаки антиобщественных нарушений: ему требовалось подстегивать свои эмоции, он никогда подолгу не трудился, поведение его неровно, он импульсивен, нередко срывается, безответственен. Наличие реалистичной долгосрочной цели при ближайшем рассмотрении оказывается фикцией. Ведь этой целью вовсе не был московский престол. Заняв его, Отрепьев немедленно приступил к новым грандиозным проектам — захвату польского престола и разгрому Турецкой империи, для чего желал встать во главе христианской Европы. По сути, Отрепьев стремился к мировому господству. Не безупречна и его молодость. Годунов, патриарх Иов и Шуйский в письмах и грамотах утверждали, что на службе у Михаила Романова и князя Черкасского Юшка Отрепьев «заворовався». В послании Посольского приказа польскому двору сказано, что Юшка «впал в ересь, и воровал, крал, играл зернью и бражничал и бегал от отца многажда и, заворовався, постригсе в чернецы». Скрынников видит здесь поклёп. Но насколько обоснованно? Нет дыма без огня; возможно, даже уход Юшки от Михаила Романова к князю Черкасскому был не вполне добровольный.

Как бы то ни было, Юрий Богданович Отрепьев по психологическому типу является ярко выраженным психопатом. Психопатов насчитывается в обществе около одного процента, и они получили название «социальные хищники». Некоторые из них достигают высокого положения, и результаты их деятельности бывают разрушительны. Определение психотипа Отрепьева (проведенное впервые) позволяет отбросить сожаления, что он не остался править Россией: он непременно втягивал бы страну во всё новые авантюры.

Лжедмитрий I в современном мифотворчестве. Молодой человек, убитый 400 лет назад, лишенный недругами даже праха, продолжает оставаться персона грата в современном мифотворчестве. Отрепьева подняли на щит и либералы, и националисты-антиимперцы. Тех и других в Отрепьеве привлекает его поворот к Европе и (как они считают) отказ от азиатской составляющей России. Те и другие утверждают, что умного, доброго и прогрессивного императора оболгали российские полицейско-державные историки и литераторы. Так думает не только А. А. Бушков, автор блокбастера «Россия, которой не было», но А.А. Венедиктов, главный редактор радиостанции «Эхо Москвы» — рупора российских либералов. Его программа «Всё так» посвящена «деятельности исторических фигур, которых оболгала великая литература», в частности Лжедмитрия.

Хотя большинство российских либералов считают, что с гибелью Лжедмитрия I Россия упустила шанс стать частью Запада, есть и оптимистическая точка зрения, высказанная Ю.В. Буйдой в эссе «Власть всея Руси», опубликованном в журнале «Октябрь» в 2005 г. Буйда считает, что Лжедмитрий I все-таки сумел повернуть массовое сознание русского народа:

«Лжедмитрий I совершил самый грандиозный переворот в духовной истории России... Произошло рождение личности, и процесс этот, начавшийся именно с явления Самозванца, а не с реформ Петра, — процесс этот, то разгораясь, то притухая, продолжается и доныне... Дух Ренессанса, дух свободы самочинно, но под маской проник и в русское коллективное сознание. ...Вряд ли за это стоит благодарить одного Лжедмитрия I. Но ведь по-настоящему-то — с него началось. Его прахом выстрелили в сторону Запада. Но законы исторической баллистики стократ сложнее законов баллистики артиллерийской».

Удивительно, но крайности сходятся. А.А. Широпаев, националист и неоязычник, опубликовал в 2007 г. на сайте Назлобу.ру эссе «Национал-демократия как проект», в котором обосновывает тезис, что «идея России — это ментальная ловушка, которая делает русских пленниками Империи». Широпаев утверждает, что «начиная с возвышения Московского государства, национальные интересы русских лежат в плоскости государственной измены» и объясняет, что изменить родине означает «заменить родину: рабскую, азиатскую Россию на вольную, европейскую Русь». В качестве героя русской измены он восхищается Отрепьевым: «Это был первый западник на московском троне, человек умный, отважный, великодушный и щедрый, настоящий герой Русской Измены... Это был, условно говоря, Пётр до Петра; но если европеизм последнего так и не вырвался за пределы российской исторической парадигмы, то Лжедмитрий хотел ИЗМЕНИТЬ саму эту парадигму».

Теперь можно подытожить, в чём сходятся либералы и национал-демократы, а сходятся они в неприятии имперской сущности России, в отрицании важности для русских самого значения государственности. Спрашивается, но при чем здесь Лжедмитрий I? Разве он отрицал Российское государство, завоевание Сибири или стремился ограничить самодержавие? А если нет, то кто и когда оболгал Юрия Отрепьева? Получается, что оболгали его не историки и писатели, а сегодняшние интеллигенты из числа тех, кого не устраивает великая и независимая Россия.

Отрепьев был сыном своего времени и своей страны, хотя поднабравшимся польской культуры. Ему нравились внешние формы жизни польской шляхты, и он думал посетить Францию, но он вовсе не собирался отказываться от прав самодержца и от азиатских владений. Напротив, он вызывал негодование бояр тем, что действовал в обход Думы через свою канцелярию. Приближение Думы к польской Раде было по имени, но не сути: Отрепьев вовсе не стремился к боярской, дворянской или купеческой республике. Простая манера держаться и доступность сочеталась у него с требованием почестей едва ли не больших, чем при прежних царях, причем не только от стражи, встававших на одно колено при его приближении, но от главных бояр, вроде Шуйского, подставлявшего ему под ноги скамеечку. Отрепьев был самодержавный дворянский царь и уж точно не демократ.

Мнение, что гибель Отрепьева была несчастьем для России, — справедливо, но с оговоркой, что несчастьем был и его приход. Отрепьев прервал династию Годуновых и лишил жизни европейски образованного и подготовленного к управлению страной Фёдора Борисовича. При царе Фёдоре Россия продолжила бы развитие по пути, предначертанном его отцом, т.е. неспешной модернизации, мирного обустройства и прирастания землями в Сибири и на Северном Кавказе. И уж точно, без авантюр. Отрепьев же втягивал страну в войну с могущественной Османской империей, завоевавшей Венгрию и бившей таких сильных соседей, как Габбсбургская империя, Речь Посполитая и Иран. Отрепьев наверняка взял бы Азов, но вряд ли выиграл длительную войну с турками. Ведь через 90 лет Пётр I взял Азов, а ещё через 15 лет русская армия вместе с царем была окружена турками, и Пётр избежал плена, лишь заключив с ними унизительный мир и вернув Азов. В то же время, при всём авантюризме, живой «царь Дмитрий» был для страны лучше, чем убитый. Его смерть ввергла Россию в череду несчастий, известных как Лихолетье.

2. СМУТНОЕ ВРЕМЯ: ЛИХОЛЕТЬЕ

Впервые в своей истории народ пережил близость гибели, угрожавшей не от рук открытого, для всех внешнего врага, как татары, а от непонятных сил, таящихся в нем самом и открывающих врата врагу внешнему.

Даниил Андреев. Роза мира

2.1. ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ И МИХАИЛ СКОПИН

 Родословная Шуйских. Царь Василий Иванович Шуйский и князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский оба принадлежат к роду Шуйских, суздальских Рюриковичей, их судьбы переплетены, и гибель князя Михаила предрешила падение царя Василия. Суздальские князья происходят от Андрея Ярославича, младшего брата Александра Невского. В конце XIV века Суздальско-Нижегородское княжество перешло в руки московских князей, а суздальским князьям передали в удел Шую. Так появились князья Шуйские. При Иване III Шуйские стали служить великим князьям московским и заняли почетные места в Боярской думе. К тому времени они разделились на ветви по прозвищам основателей семей. Известны Шуйские, Скопины-Шуйские, Барбашины-Шуйские, Горбатые-Шуйские. Несмотря на разошедшееся родство, все Шуйские помнили, что князь Андрей «был на великом княжении Володимерском» и что они имеют право на престол в случае прекращения династии московских Рюриковичей.

Карьера Василия Шуйского. Дед Василия, князь Андрей, настолько раздражил 15-летнего Ивана VI, что тот приказал псарям его убить. Это не помешало сыну Андрея Ивану получить чин воеводы и стать опричником. В 1573 г. князь Иван был убит в Ливонии. После него осталось пятеро сыновей, старший из них — 22-летний Василий. Царь не забыл сыновей погибшего князя. В 1574 г. в его свите появился оруженосец Василий — «рында с большим саадаком». Пост для юноши завидный, ибо хранитель царского саадака (колчана с луком и стрелами) почитался старшим из оруженосцев. Василий и два его брата, как рынды, сопровождали царя в Ливонском походе. В 1581 г. Василий и Андрей Шуйские с небольшим войском были посланы на южную границу. Хотя Василий не проявил себя как полководец, в 1583 г. он возглавил полк правой руки. Неожиданно царь велел его арестовать, но вскоре отпустил на поруки. В 1584 г. Грозный умер, и началось боярское правление.

В опекунском совете при царе Фёдоре важную роль приобрел Иван Петрович Шуйский. Для Шуйских наступили лучшие времена. В 1584 г. Василий получил боярский чин и вошёл в Боярскую думу. Боярами стали и братья — Андрей с Дмитрием. Шуйские получили и земельные пожалования. Но наступил черед борьбы Шуйских с Годуновыми, и Шуйские ее проиграли. Ивана Петровича насильно постригли и удушили «дымом от зажженного сырого сена». Андрея уморили в тюрьме. Братьев — Василия, Дмитрия и Ивана, отправили в ссылку. Через два года Годунов вернул их в Москву. Василию он пожаловал пост воеводы Новгорода. В 1591 г. Борис поставил Василия во главе комиссии по расследованию гибели царевича Дмитрия. Заключением о его нечаянной смерти Борис остался доволен. После смерти царя Фёдора Шуйские воздержались от борьбы за престол. За что им воздалось: при коронации Бориса Дмитрий держал скипетр. Но не он стоял во главе Шуйских. Джильс Флетчер, посетивший Россию в 1588 г., пишет, что Василий Шуйский «почитается умнее своих прочих однофамильцев». Царь Борис к Василию относился неплохо, но разрешения на женитьбу ему не давал.

После вторжения «царевича Дмитрия» во главе армии против самозванца были поставлены Фёдор Мстиславский и Дмитрий Шуйский. Сражение под Новгород-Северским они провели неудачно. Тогда царь Борис послал подкрепление во главе с князем Василием. Усилившаяся армия разбила самозванца под Добрыничами, но развить успех не смогла и застряла под Кромами. Незадолго перед кончиной Борис отозвал из-под Кром Мстиславского и братьев Шуйских, заменив их Басмановым. На пользу замена эта не пошла. После смерти Бориса часть войска под Кромами во главе с Басмановым перешла на сторону самозванца. У Шуйских были основания обижаться на Годуновых. Несмотря на лояльность, им не доверяли. Поэтому, когда гонцы самозванца возмутили москвичей, бояре во главе с Василием Шуйским уговаривали толпу разойтись, «но сердечного отношения отнюдь не чуялось в этой речи». Неудивительно, что мятежники ворвались в Кремль и взяли под стражу царя Фёдора и его мать.

Заговор Шуйского. Когда к «царю Дмитрию» в Серпухов поехали главные бояре, князь Василий остался дома. Этим он привлек внимание Басманова, ведавшего у самозванца сыском, и самого «Дмитрия». По приезде «Дмитрия» в Москву к князю Василию пришло несколько видных купцов поздравить с царской милостью. Шуйский якобы ехал в карете вместе с государем. Выслушав поздравления, князь Василий откровенно сказал: «Чёрт это, а не настоящий царевич; вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить. Не царевич это, а расстрига и изменник наш». Кто-то поспешил донести. Взяли слушавших воровские разговоры купцов — Фёдора Коня[64] и Костю Лекаря; их отвели в пыточную, и они показали на Шуйского. Басманов доложил «Дмитрию», и тот приказал арестовать братьев Шуйских. Взяли и простых людей, их пытали, одни отпирались, другие на себя говорили, а двое «ростригу обличаху». Не теряя время их казнили, а над Шуйскими устроили суд. Дмитрий предоставил рассмотрение дела собору из духовенства, бояр и «ис простых людей». Сам он выступил как обвинитель и объявил, что Шуйские «подстерегали, как бы нас, заставши врасплох, в покое убить, на что имеются несомненные доводы».

Защитников у Шуйских не нашлось — «все на них кричаху». Василий, знавший, как легко князья теряют головы, во всем повинился и лишь твердил: «Виноват я тебе... царь государь: всё это я говорил, но смилуйся надо мной, прости глупость мою!» Собор мольбы его не принял: Василия приговорили к смертной казни, а братьев — к ссылке. На другой день его отвели на казнь. Рассказы о героизме князя Василия, перед смертью обличавшего самозванца, скорее всего выдумка. Немоевский пишет, что Шуйский пытался спасти жизнь. С плачем он восклицал: «От глупости выступил против пресветлейшего великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего!» Он умолял народ просить за него — пусть царь «помилует меня от казни, которую заслужил». С Василия сняли кафтан, но он отказался снять сорочку. Исполнение казни затягивалось. Прискакал гонец, остановивший казнь, а затем явился дьяк с грамотой о помиловании. Василия вместе с братьями отправили в ссылку.

Через три месяца самозванец вернул Шуйских в Москву и снял все опалы. Василия он сделал первым лицом в Боярской думе и пожелал женить 50-летнего князя, вынужденного холостяка при Годунове. Василий выбрал княжну Буйносову-Ростовскую и должен был жениться после царской свадьбы. Но князь Василий оставался непримирим. Внешне угождая царю, он стал во главе кружка заговорщиков, куда, кроме Шуйских, вошли братья Голицыны, М. Скопин, Б. Татев, М. Татищев, И. Крюк-Колычев, доверенные дворяне и московские купцы. Немногочисленность заговорщиков обеспечивала скрытность. Они сумели разоблачить самозванца в глазах Сигизмунда III и его канцлеров. Под их влиянием Марфа Нагая через Петра Петрея сообщила королю, что царь «Дмитрий» ей не сын. Заговорщики и прямо обратились к Сигизмунду, передав через посла Ивана Безобразова сожаления, что король поддержал недостойного человека, и высказав пожелание о возведении на российский престол сына Сигизмунда Владислава. Князь Василий не мог тогда предвидеть, что через четыре года он лишится трона именно потому, что в Польше всерьёз отнесутся к этой идее.

Весной у заговорщиков появилась опора в войсках. Заговорщики сумели найти сторонников среди дворян новгородского ополчения, стоявших под Москвой. Им также удалось подкупить офицера из немецкой охраны самозванца (А. Бону) и нескольких стрелецких голов[65]. И всё же шансы заговорщиков казались ничтожно малы. Ведь их было всего около 300 человек. Под Москвой находились отряды не только из Новгорода, но и из лояльного царю Путивля и Рязани. Во главе 5-тысячного гарнизона московских стрельцов стоял верный Басманов. В Москву вместе со свадебным кортежем Марины пришло двухтысячное польское войско. Наконец, народ был скорее склонен защищать царя, чем свергать. И всё же Василий Шуйский решился сыграть игру и её выиграл.

Оказалось, что приход поляков не усилил, а ослабил самозванца. Между поляками и москвичами возник острейший конфликт, и «Дмитрию» приходилось думать не столько о своей безопасности, сколько об охране поляков. По этой причине ослаб контроль за доносами и челобитными. Сама атмосфера свадьбы отвлекала царя и мешала трезвой оценке угрозы. В эти дни Шуйские вели себя хитро и коварно. Они не перечили царю, что он женится на католичке и нарушает ритуал венчания, а приняли деятельное участие в свадьбе. Василий был «тысяцким боярином» — устроителем свадьбы, Дмитрий — дружкой, а его жена — свахой жениха. Из церкви новобрачную вели под руки царь и князь Василий. В Грановитой палате Василий держал перед молодоженами прочувственную речь. Шуйский всячески угождал царю: стоило ему кивнуть, как Василий бросался к трону и подставлял скамейку под ноги самозванца. Во время свадебного пира «Дмитрий», глядя на Шуйского, заметил, что «монархи с удовольствием видят предательство, но самими предателями гнушаются». Можно представить, как Василий его ненавидел, но он ждал своего часа.

И час наступил. 17 (27) мая 1606 г. заговорщики взяли Кремль. Все шло по плану. Внешняя стрелецкая охрана была отведена и заменена новгородцами, которые заняли все двенадцать ворот. При пересмене немецкого караула вместо 100 наёмников оставили 30. Рано утром ударили колокола, и бирючи стали кричать народу, что литва и поляки хотят извести царя. Меж тем вооруженные бояре и дворяне ворвались в Кремль через Спасские ворота. Впереди ехал князь Василий, держа в одной руке крест, в другой меч. Басманов, пытавшийся уговорить толпу, был убит, но самозванец перебежал по тайным переходам и, выпрыгнув из окна, оказался под защитой северских стрельцов. Стрельцы дали отпор нападающим и те, понеся потери, отхлынули. Тут Шуйский их подбодрил, призвав прикончить «змия свирепого», иначе он «перед своими глазами всех вас замучит». Заговорщики пригрозили стрельцам истребить их жен и детей и заставили выдать самозванца.

Князь Василий тут же поспешил спасать важных поляков. Кроме дома послов, охраняемого стрельцами, польские магнаты сидели но домам в осаде и отбивались от наступавших толп. Шуйский остановил побоище у дома, где остановился Константин Вишневецкий. Шляхта и слуги князя к тому времени перебили много москвичей, но толпа всё прибывала, и полякам пришлось бы худо, если бы не Шуйский. Василий закричал, что если поляки сдадутся, то он обещает всем жизнь и в уверение целовал крест. Вишневецкий приказал впустить его. Василий вошел в дом и заплакал, когда увидел сверху, сколько вокруг побито русских. Пока Шуйский выручал Вишневецкого, Мстиславский вызволял Мнишека. Бояре спасали магнатов, а о погибших маленьких людях особо не заботились.

Воцарение Шуйского. Вечером на подворье Шуйских собрались заединщики — Василий с братьями Дмитрием и Иваном, Михаил Скопин, Иван Крюк-Колычев, Головины и доверенные московские купцы. Заседали ночь и следующий день. Первым делом постановили согнать с патриаршего престола Игнатия, ставленника самозванца. Затем обсудили, какой нужен царь. «Нам надо, — сказал Василий, — поискать в Московском государстве человека знатной породы, ...во всём благочестивого, чтобы он держал невозбранно все наши обычаи... был бы опытен и не юн, поставлял бы царское величие не в роскоши и не в пышности, а в правде и воздержании, не казну бы свою умножал, а берег бы людское достояние наравне с казенным и собственно царским». Образ царя Шуйский списал с себя: он был знатен, опытен, отнюдь не юн, держался старых обычаев, был благочестив и отличался бережливостью, если не скупостью.

Были составлены крестоцеловальная запись царя и текст присяги. В записи утверждалось право Шуйского быть царём: «его же дарова бог прародителю нашему Рюрику, иже бе от Римскаго кесаря, и потом многими леты и до прародителя нашего Александра Ярославича Невского на сем Российском государстве быша прародители мои». (Не обошлась безо лжи: Шуйские были потомками не Александра, а его брата Андрея.) Царь целовал крест никого из бояр не казнить, «не осудя истинным судом с бояры своими»; не отбирать жизнь и вотчины у жён, детей и братьев опальных бояр; не отбирать жизнь, дворы и лавки у жён и детей казнённых «торговых и "чёрных" людей; доводов ложных «не слушати», «а кто на кого солжет, и, сыскав, того казнити»; всех «судити истинным праведным судом и без вины ни на кого опалы своея не класти».

Шуйский вынужденно отступил от прав самодержца. Ведь в цари его утвердил не Земский собор, а узкий круг близких людей. На третий дня после переворота (19 мая) приближенные Василия собрали народ на Красной площади у Лобного места. Там царя Шуйского и выкрикнули из толпы. Как пишет Буссов, Шуйский «без ведома и согласия Земского собора, одною только волею жителей Москвы, столь же почтенных его сообщников в убийствах и предательствах, всех этих купцов, пирожников и сапожников и немногих находившихся там князей и бояр, был повенчан на царство патриархом, епископами и попами и присягнул ему весь город, местные жители и иноземцы».

На самом деле Шуйского венчали без патриарха. На следующий день после избрания он разослал по городам грамоты, в которых сообщалось о казни «еретика, ростриги, вора Гришки Богданова сына Отрепьева», назвавшего себя Дмитрием Угличским, и желавшего перебить бояр и искоренить православие, и об избрании царя Василия «всем Московским государьством» по решению собора и разных чинов людей. Грамоты и присяга новому царю вызвали смущение: «и устройся Росия вся в двоемыслие: ови убо любяще, ови же ненавидяше его». Даже в Москве стало неспокойно. 25 мая перед Кремлем собралась толпа и требовала царя. Маржерет, бывший тогда в Кремле, пишет, что Шуйский созвал бояр и «начал плакать», упрекая в непостоянстве. Он протянул им царский посох и шапку и сказал: «Изберите того, кто вам понравится». И тут же взял жезл обратно, сказав: «Если вы признаете меня тем, кем избрали, я не желаю, чтобы это осталось безнаказанным».

Пять заводчиков, приведшие толпу к Кремлю, были высечены кнутом. На всякий случай перевели из Кириллова монастыря на Соловки несчастного старца Стефана — слепого царя Симеона Бекбулатовича. Главного заговорщика, Петра Шереметьева, судили, но наказали мягко, отправив на воеводство в Псков. Больше пострадал Филарет Романов, вместе с Шереметьевым готовивший в Угличе прах царевича Дмитрия к перевозке. Уже выдвинутый в патриархи, он так и остался митрополитом. Шуйский подыскал нового патриарха — митрополита Гермогена. 1 июня 1606 г. состоялось венчание Василия на царство: венчал его Исидор — митрополит Новгородский (Гермоген, ещё не патриарх, был в Казани).

3 июня в Москву было торжественно доставлено тело царевича Дмитрия. Вместе с телом привезли «писмо», заверяющее о целительной силе мощей царевича. Когда в Угличе открыли мощи, храм наполнился неизъяснимым благоуханием; тело было цело — мощи явили нетление; сохранилась одежда и ожерельице на шее, низанное жемчугом, только на сапожках носки подошв отстали. В руке царевич держал орешки, залитые яркой кровью. Вновь открыли тело: царица Марфа не могла промолвить ни слова, а царь Василий возгласил, что привезенное тело есть мощи царевича. 3 июня гроб с телом Дмитрия был выставлен в Архангельском соборе. На мощах сменили одежду, на грудь положили политые кровью орешки. В соборе мать царевича, обливаясь слезами, просила простить обман, что называла самозванца сыном. Василий сказал, что прощает её и просит митрополита и весь освященный собор молиться, чтобы Господь освободил душу Марфы от грехов.

Начались чудесные исцеления: в первый день исцелились 12 человек, на следующий — 13. При каждом новом чуде по Москве звонили в колокола. По городам разослали грамоту, где извещалось о новом угоднике, о покаянии Марфы и ещё раз — о самозванце, губителе православия. Хотя канонизация Дмитрия являлась доказательством лживости самозванца, Василий не сразу отказался от прежнего своего заключения о нечаянном самоубийстве царевича[66]. В грамоте, разосланной по городам, было написано, что несчастье в Угличе произошло «по зависти Бориса Годунова», но царевич сам «ако ашя незлобиво заклася». Здесь же упоминались «злодеи его и убийцы», получившие воздаяние. В том же 1606 г. Дмитрия объявили святым, и царь Василий уже не сомневался в убийстве царевича. Но случился конфуз: недруги царя запустили в церковь умирающего и он скончался у гроба царевича. Пошли разговоры об обмане, о мнимобольных, якобы исцеленных. Говорили даже, что в гробе не Дмитрий, а стрелецкий мальчик по имени Ромашка, что отцу заплатили за него большие деньги, убили и положили на место царевича. Из-за слухов доступ к телу закрыли.

Царь Василий сделал всё возможное, чтобы уверить народ в самозванстве предшественника и законности своего избрания, но успехов достиг скромных. Многие остались при мнении, что царь Дмитрий был сыном Ивана Грозного, а Шуйский — преступник, захвативший царский престол. Другие соглашались, что «Дмитрий» — самозванец, но не прощали Шуйскому, что его выкликнули «не советова со всею землею». Немалое число людей верило, что Дмитрий Иванович спасся, а вместо него убили одного поляка, и что скоро истинный государь предъявит свои права.

Война с Болотниковым. Царя Василия не приняли на юге, особенно на Северщине. Служилые люди здесь с самого начала стояли за царя «Дмитрия», получили от него немалые льготы и боялись, что новый царь их всего лишит. Дальнейшую смуту постарались привнести люди, не простившие Шуйскому смерть «Дмитрия». Сразу после его гибели из Москвы бежал дворянин Михаил Молчанов, один из приближенных самозванца. Молчанов выскользнул из столицы и поспешил к границе, по пути распуская слух, что он спасшийся царь. В Польше он нашел приют в Самборе, в замке жены Мнишека. Выдавать себя за царя он мог среди людей, не видевших «Дмитрия». Русские посланники прознали, что самборский самозванец «возрастом [ростом] не мал, рожеем смугол, нос немного покляп [горбатый], брови черны, не малы, нависли, глаза невелики, волосы на голове черны курчевавы... ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы». Посланники говорили, что «подлинно вор Михалко Молчанов таков рожеем, а прежней был вор рострига рожеем не смугол, а волосом рус».

Слухи о спасшемся царе Дмитрии распространились в Южной России, где народ отказывался присягать Шуйскому. Князь Григорий Шаховской, опрометчиво посланный Шуйским воеводой в Путивль, собрал горожан и сказал, что царя Дмитрия пытались на Москве убить, но он бежал в Польшу, к тёще, и готовится вернуться и отомстить. Царь велел передать людям, чтобы хранили ему верность. Слова князя были приняты с восторгом. Народ стал за «Дмитрия» не только в Путивле, но в Чернигове, Ельце, по всей Южной России. Из знати, кроме Шаховского, на стороне «Дмитрия» выступил князь Андрей Телятевский, воевода Чернигова. Правда, сам «царь Дмитрий» прятался в Самборе, зато его грамоты скрепляла царская печать, привезенная из Москвы дьяком Богданом Сутуповым. Разница между царем Василием и фантомом убитого самозванца почти исчезла.

Скоро в Путивле появился пришелец, ставший героем войны с Шуйским. Им был Иван Исаевич Болотников. О нем известно мало, хотя ещё гетман Жолкевский писал, что «надлежало бы написать длинную Историю, чтобы рассказать все, сделанное неким Болотниковым». В юности Болотников был «человеком», т.е. холопом, князя Андрея Телятевского. Отсюда советские историки выводили «вождя первой крестьянской войны» из народных низов. На самом деле Болотниковы — дети боярские из Крапивны, к югу от Тулы. О мелком помещике Иване Болотникове есть запись конца XVI в. Как многие захудалые дворяне, Иван по бедности пошел служить князю Андрею. Служил он недолго и сбежал к казакам; позже был захвачен татарами, продан в Турцию и несколько лет грёб на катырге[67]. Наконец, галеру отбили в морском сражении «немцы», и освобожденных гребцов отвезли в Венецию.

Можно гадать, где Болотников овладел воинским искусством, — в войнах ли Габсбургов с турками или в Италии, но когда он решил вернуться в Россию, он был уже в годах и мастер своего дела. Через Германию Иван попал в Польшу, а там — в замок в Самборе, где его принял «царь Дмитрий», иначе, Михаил Молчанов. Молчанов понял, что Болотников — опытный воин, и спросил, не хочет ли служить ему.

Когда Иван ответил, что жизнь готов отдать за государя, Молчанов сказал: «Я не могу сейчас много дать тебе, вот тебе 30 дукатов, сабля и бурка. Довольствуйся на этот раз малым. Поезжай с этим письмом в Путивль к князю Шаховскому. Он выдаст тебе из моей казны достаточно денег и поставит тебя воеводой и начальником над несколькими тысячами воинов... Скажи, что ты меня видел и со мной говорил... и что это письмо ты получил из моих собственных рук». В Путивле Болотников был назначен большим воеводой и стал во главе 12 тыс. ратников.

В июле 1606 г. Болотников начал поход на Москву из Путивля. В августе он разгромил царские войска под Кромами, а другой повстанец — Истома Пашков — под Ельцом. Армия разрасталась: к Пашкову шли стрельцы, боярские дети, посадские, к Болотникову — казаки, крестьяне и те же дети боярские. С дворянами, служившими Шуйскому, болотниковцы поступали жестоко — пленных сбрасывали с городовых стен, их жен и дочерей бесчестили. 23 сентября московские полки нанесли поражение «ворам» под Калугой на реки Угре, но из-за «измены» калужан отступили за Оку. К восстанию присоединились рязанские дворяне во главе с Прокопием Ляпуновым. Больше 20 городов признали «Дмитрия», поднялась мордва, в Астрахани отложился воевода Иван Хворостинин.

В начале октября 20-летний Михаил Скопин нанёс поражение Болотникову на реке Пахре. Успех был недолгим: 12 октября Пашков и Ляпунов наголову разбили царскую армию под селом Троицком, в 50 верстах от Москвы, и стали в селе Коломенском. К селу подошел и Болотников. Почитая себя большим начальником, чем Пашков, он согнал его с удобного для лагеря места. Такое бесчестье Пашков не простил и вступил в тайные сношения с Шуйским. В конце октября повстанцы осадили Москву. Положение царя Василия было тяжким: войск у него осталось немного, продовольствия не хватало, в Думе начались разброд и шатания — бояре уже не любили царя. В этом нелегком положении Шуйский проявил выдержку и изобретательность.

Первой задачей царя было не допустить смуты среди москвичей. Тут ему помогло духовенство, особенно патриарх Гермоген, обличавший расстригу. Была использована и написанная протопопом Терентием «Повесть о видении некоему мужу духовну». В повести рассказано о чудесном видении Христа, разгневанного на русский народ за грехи и требующего всеобщего покаяния. Шуйский велел огласить повесть в Успенском соборе и «в миру». Царь с патриархом и «все малии и велиции» ходили по церквам «с плачем и рыданием» и постились». Пост укрепил дух и помог справиться с нехваткой продуктов. Шуйский организовал перезахоронение Бориса Годунова, его жены и сына. Бояре и монахи несли гробы при стечении народа, а сзади шла Ксения, причитая о своем сиротстве и злодее, назвавшемся Дмитрием и даже мёртвым терзающим Русское государство.

Уверенный в лояльности московского купечества, Шуйский предложил послать в лагерь повстанцев посольство для переговоров. Прибывшие к Болотникову москвичи заявили, что готовы повиниться царю Дмитрию, если им его покажут. Слова атамана, что он говорил с «законным государем» в Польше, никого не впечатлили. После этого Шуйский решился на необычный для царей шаг — раздать оружие всем москвичам старше 16 лет. Стало кому оборонять стены. Переговоры с повстанцами имели последствия. 15 ноября, во время боя у Серпуховских ворот, на сторону царя перешли рязанцы во главе с Ляпуновым — сказалась утрата веры в отсутствующего «Дмитрия». А тут и верные Шуйскому войска подтянулись — из Новгорода, Твери, Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа, даже из Холмогор.

В обороне Москвы выделялся воевода полка «на выласку» — 20-летний Скопин. 2 декабря 1606 г. он разгромил Болотникова под Коломенским. Исход битвы решил переход полка Пашкова на сторону царских войск. Было захвачено 10 тыс. казаков: одни сдались добровольно, других — взяли в плен. Первых царь Василий принял в своё войско, остальных «повеле посадити в воду». За победу Скопин получил чин боярина. Шуйский разослал грамоты о победе, и многие города ему вновь присягнули. Но с Болотниковым было не кончено — сохранив часть войска, он затворился в Калуге. Началась долгая осада.

Шуйский прилагал все усилия, чтобы укрепить свою власть. Он просил бывшего патриарха Иова приехать в Москву, чтобы простить и разрешить «всех православных крестьян в их преступлении крестного целования». 16 февраля 1607 г. Иов и патриарх Гермоген разрешили народ от клятвы верности Годуновым. Так укреплялась святость присяги царю. Озаботился Василий и интересами дворян, главной военной силы государства. В марте 1607 г. он издал два указа. В первом указе царь ограждал вольных дворянских слуг от попыток перевести их в холопы (чтобы меньше было болотниковых). Во втором указе объявлялось о 15-летнем (а не 5-летнем, как раньше) сыске беглых крестьян, чтобы «быть за теми, за кем писаны». Это был важный шаг в закрепощении крестьян.

Всю зиму 1606/1607 г. царские войска осаждали Калугу. Пытались зажечь городские стены: подвезли к ним гору дров. Но болотниковцы, сделав подкоп, взорвали дровяную гору и, воспользовавшись паникой, выскочили и посекли бегущих. Шуйский подсылал к Болотникову немца отравителя, но немец во всём атаману открылся. В мае 1607 г. князь Андрей Телятевский разбил царскую армию на реке Пчельне. Узнав о его победе, болотниковцы сделали вылазку и разгромили осаждавших. Поражение под Калугой чуть не стоило Шуйскому трона. Как писал из Москвы монах-миссионер Николай де-Мелло: «...пришли к нему 10 лучших бояр. Они тогда изобразили перед ним несчастья, происшедшее в его царствование, и великое, в столь короткое время, пролитие крови людской... затем стали уговаривать его, чтобы он лучше постригся в монахи, а государство отдал тому, кому оно будет принадлежать по справедливости».

Царь уходить не согласился. Гермоген предал анафеме гроба Болотникова и всех, кто «помогали второму ложному Дмитрию». 21 мая 1607 г. царь Василий лично выступил в поход против Болотникова. Удача сопутствовала ему: Болотников был дважды разбит и заперся в Туле. С ним были «царевич» Пётр, князья Шаховской и Телятевский и 20 тыс. войска. Началась четырехмесячная осада каменной крепости, поначалу грозившая превратиться в поражение. Помог умелец — сын боярский из Мурома. Он предложил царю затопить Тулу и ручался в успехе своей жизнью. Стали строить плотину на реке Упе ниже города. Постепенно вода поднялась и затопила улицы Тулы, так что жители ездили из дома в дом на лодках. Начался голод, и осажденные сотнями стали перебегать в царский лагерь. Шуйский принимал их милостиво.

Наконец, тульские сидельцы известили Шуйского, что сдадутся, если даст царское слово сохранить им жизнь и позволит уйти «куда похотят», в противном случае обещали сражаться до конца и скорее съесть друг друга от голода, чем сдаться. Шуйский, зная о появлении второго «Дмитрия», занявшего Брянск и Козельск, свое царское слово дал. 10 октября 1607 г. Тула сдалась. Из вождей восстания в цепи заковали лишь «царевича» Петра. Болотников подъехал к царскому шатру в полном вооружении, сошел с коня, положил обнаженную саблю себе на шею. Рослый дюжий молодец и маленький тучный старик глянули друг на друга. Злодей пал ниц и сказал: «Я был верен своей присяге, которую дал в Польше тому, кто называл себя Дмитрием. Дмитрий это или нет, я не могу знать, ибо никогда прежде его не видел. Я ему служил верою, а он меня покинул, и теперь я здесь в твоей воле и власти. Захочешь меня убить — вот моя собственная сабля для этого готова; захочешь, напротив, помиловать по своему обещанию и крестоцелованию — я буду верно тебе служить».

Слово свое царь открыто нарушить не решился. Расправился лишь с «вором Петрушкой», на допросе назвавшимся Илейкой Коровиным из Мурома. Илейку повесили в Москве, близ Данилова монастыря. Болотникова в феврале отвезли в Каргополь, через полгода ослепили, а потом утопили. Князя Шаховского сослали в скит на Кубенское озеро, а князя Телятевского — самого знатного, вообще не лишили ни свободы, ни боярства. Василий имел основания торжествовать. Ему удалось победить опаснейшего врага, мятежные города один за другим изъявляли покорность; второй Дмитрий отступил к литовской границе. Спало страшное напряжение, в котором два с половиной года пребывал Шуйский. Настало время пожинать плоды, к чему Василий и приступил. 17 января 1608 г. 56-летний царь впервые в жизни женился. Избранницей была юная княжна Екатерина Буйносова-Ростовская. После венчания она получила имя Мария. Царь был влюблен, счастлив и предавался радостям медового месяца. По словам летописца, радости эти имели последствия бедственные: «Василий, алчный к наслаждениям любви, столь долго ему неизвестным... начал слабеть в государственной и ратной деятельности, среди опасностей засыпать духом и своим небрежением охладил ревность лучших советников Думы, воинов и воевод».

Обвинения вряд ли заслуженные — Шуйский отнюдь не размягчился. Как отмечает Масса, свадьба царя сопровождалась «водяными казнями» пленных повстанцев: «Свадьба... была ознаменована... скорбями людей, которых... каждый день топили в Москве. Эта водяная казнь... совершалась в Москве уже два года кряду, и все ещё не было конца». Царство Василия шло под откос не из-за старческих утех, а от слабости армии, уступавшей войску самозванца. Дворянская конница не выдерживала ударов крылатых гусар с шестиметровыми копьями и уступала в проворстве казакам самозванца. Немцы наёмники уехали, а те, кто остались, были ненадежны. Главное же, Василий доверял войско только бездарным и трусливым братьям — Дмитрию и Ивану. Всё же ему пришлось, после разгрома Дмитрия под Волховом, послать Скопина в Новгород за шведской подмогой. В июле 1608 г. самозванец заложил лагерь в Тушине. Началась осада Москвы, длившаяся полтора года.

Положение Шуйского было незавидное. В 12 верстах от Кремля, в Тушине, сидел Вор. Города и земли одни за другими признавали самозванца. Многие бояре и дворяне подались в «перелеты» — ездили из Москвы в Тушино и обратно, присягали то Вору, то Шуйскому и получали от них пожалованья. Картшгу запечатлел Палицын: «Царем же играху, яко детищем, и всяк вышше меры своея жалованья хотяше». Целуют царю крест, потом бегут в Тушино и «тамо крест же Господень целовавше и жалование у врага Божиа вземше», возвращаются в Москву и снова «у царя Василиа болши прежняго почесть, и имениа, и дары восприимаху». Перелетали по «пять крат и десять». В народе крепло мнение, что «земля» успокоится лишь со сменой царя. После позорного разгрома армии Ивана Шуйского в сентябре 1608 г. Дума поставила Василию условие — добиться вывода литовских людей из России до 1 октября. Если царь ничего сделать не сможет, он должен «оставить государство».

В феврале 1609 г. князь Роман Гагарин вместе с двумястами дворянами, «придя вверх к боярам и начата говорить, чтоб царя Василия переменити». Когда Боярская дума им «отказаша», дворяне собрали толпу на Лобном месте и хотели всенародно сместить царя. К толпе вышел Шуйский и поклялся на кресте, что через три недели придет с большим войском Михаил Скопин. В апреле волнения повторились, но к ним были готовы: толпе зачитали грамоты от Скопина и Шереметьева, что они выступили в поход на Москву. Люди успокоились, но ненадолго. Новые волнения произошли в мае — их снова утишили, читая подложную грамоту от Скопина. Составился заговор во главе с Иваном Крюк-Колычевым, подручным Шуйского по свержению Отрепьева. Заговорщики намеревались убить Василия в Вербное воскресенье, когда царь «вел ослять» патриарха. Колычева выдали, и 6 мая он был казнён.

Весной 1609 г. крымский хан совершил набег на Россию. Татары, не встречая сопротивления, перешли Оку и вышли в окрестности Серпухова и Коломны. По дороге они собрали полон. Василий, скрывая бессилие от народа, в грамотах объявил, что татары прибыли как союзники. Слабость России подтолкнула короля Сигизмунда. Использовав как предлог приход к Скопину шведских наёмников, король объявил, что Шуйский вступил в союз с его врагами, и в сентябре 1609 г. двинул войска на Смоленск. Но город не открыл ворота полякам, и враги завязли в осаде. Так же твердо стоял Троице-Сергиев монастырь. Эти подвиги в заслугу Василию не поставили: москвичи требовали его ухода. В отчаянии царь предался «богомерзким гаданиям»: во дворце были устроены палаты, где ведуны и ведьмы колдовали днем и ночью, чтобы избавить его от врагов. Оставалась надежда на Скопина: царь торопил его, но молодой полководец двигался к Москве не спеша.

Жизнь, подвиги смерть Михаила Скопина. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский родился в 1586 г. Его отец, Василий Фёдорович, защищал Псков от Батория, был воеводой в Новгороде и умер, когда мальчику было 11 лет. Мать, Елена Петровна, урожденная княжна Татева, постаралась дать сыну достойное воспитание. Он обучался «наукам», был развит физически и владел боевыми искусствами. Службу князь Михаил начал в 15 лет жильцом при царе Борисе — выполнял небольшие поручения. Юноша был тих нравом, любил читать, особенно книги о воинских подвигах. В 1604 г. 18-летний Скопин получил чин стольника, а в 1605 г., с восшествием на престол «Дмитрия Ивановича», был пожалован чином «мечника великого». Мечник должен хранить меч государя, что означало величайшее доверие. Царь благоволил юному мечнику и доверил ему встречать возвращающуюся из ссылки Марфу Нагую, мать Дмитрия. Несмотря на царскую любовь, Михаил примкнул к заговору Василия Шуйского. Здесь сыграло роль родство с Шуйским и нежелание служить самозванцу.

После воцарения Василия Михаил лишился чина мечника. Но Скопину помог воинский талант. Он дважды разбил войско Болотникова — на реке Пахре под Москвой и под Коломенским, хотя потерпел поражение под Калугой. Был одним из воевод, осаждавших Тулу. За воинские заслуги Михаил получил чин боярина. Когда Лжедмитрий II начал поход на Москву, царь Василий назначил Скопина главным воеводой, но тут же отозвал под предлогом смуты в войсках и заменил на брата Ивана. Князь Михаил имел основания убедиться, что три брата Шуйские (его четвероюродные дядья) любви к нему не питают, а скорее побаиваются, как успешного полководца и старшего по фамильной линии. В 1608 г. Михаил женился на Анастасии Головиной.

В августе 1608 г. Скопин был отправлен царем в Новгород для переговоров со шведами. Царь Василий просил короля Карла IX прислать войско для борьбы с поляками Лжедмитрия. В Новгороде Скопин обнаружил, что народ настроен против Шуйского. Вдобавок Псков, Ивангород, Старая Русса присягнули самозванцу. Князь Михаил решил остаться в Новгороде, а к шведам отправил окольничего Семёна Головина. Скоро Скопину поступил донос на новгородского воеводу Михаила Татищева, того самого, кто убил Басманова в день свержения «Дмитрия». Скопин недолго думая выдал его новгородцам, обвинив в измене. Толпа растерзала воеводу.

В феврале 1609 г. в Выборге был заключен договор о военной помощи. Карл IX потребовал уступить ему за помощь город Корелу. Скопину пришлось принять условия. Шведский король быстро набрал наёмников из «фрянцузгаков, аглинцев, немец цысаревы области, свияс и иных многих земель» — умелых вояк, но склонных к бунту при задержке оплаты. Во главе войска был поставлен граф Якоб Делагарди, прославившийся в сражениях в Нидерландах. В марте 1609 г. войско Делагарди достигло села Тесово в 50 верстах от Новгорода. Разместив солдат, граф с небольшим отрядом прибыл в город. В честь шведов палили из пушек, стреляли из ружей. Приветствуя Делагарди, Скопин из уважения поклонился низко, коснувшись рукой земли. 22-летний Скопин и 26-летний Делагарди понравились друг другу.

Весь апрель они готовились к походу, но не всё шло гладко — наёмники требовали денег, а им выплатили всего треть. Михаил их успокаивал, рассылал грамоты в северные города с просьбой прислать деньги. Были и споры: Делагарди хотел сначала захватить пограничные крепости, а Скопин настаивал на походе на Москву, считая, что в случае успеха, города сами признают законного царя. Первое дело русско-шведского войска было под селом Каменкой, где они столкнулись с поляками. Поляки были разбиты и бежали. Сразу после победы Торопец, Невель, Холм, Великие Луки и Ржев отступили от самозванца. Стратегия Скопина себя оправдала. В мае 1609 г. неприятель был разбит под Торжком. Неудача заставила тушинцев собрать силы. 11 июля под Тверью Зборовский нанес поражение шведам. Через день Скопин внезапно напал на поляков и разгромил их. Но тут в рядах наёмников вспыхнул мятеж — они требовали денег. Денег не было, и ландскнехты двинулись к границе, часть покинула Россию, остальных Делагарди уговорил дожидаться оплаты в Торжке.

Со Скопиным остался Кристер Зомме (Христиерн Соме) с 1000 наёмников. Михаил отошел к Калязину. Воинов Скопина духовно укрепил старец Борисоглебского монастыря Иринарх Затворник; он благословил войско, а князю Михаилу послал свой медный крест[68].

Из Калязина Скопин рассылал гонцов с просьбой прислать денег и ратных людей. Главное же, чем он занимался, было создание армии. Ополченцы в его войске не знали европейского строя и тактики боя. Михаил поручил их обучение Зомме. От него русские усвоили строй мушкетёров и пикинёров, научились управлять 5-метровыми копьями и рыть полевые укрепления. Скопин понимал, что дворянская конница и пехота не устоят в поле против крылатых гусар, и использовал опыт Морица Оранского, который побеждал испанцев, укрывшись за земляными укреплениями. Он решил строить деревянные «острожки» в виде засек и насыпей с частоколом. Новую тактику испытали на себе гусары Сапеги под Калягиным. 18 августа они пытались прорвать линию русских войск, но все атаки отбивала пехота, укрытая за частоколом, а потом из-за частокола ударила конница, часть поляков загнала в болото, а остальных преследовала 15 верст.

Наконец, собрали деньги для шведов, и Делагарди присоединился к Скопину. Дело пошло споро: были взяты Переславль и Александрова слобода. Попытка тушинцев отбить Александрову слободу закончилась их поражением. Начала сказываться тактика Скопина вытеснения поляков острожками. Наступил черед и Троицы — князь Михаил направил туда подкрепления. Усилившись, осажденные сделали вылазку и серьезно потрепали сапежинцев. 12 января 1610 г. Сапега снял осаду монастыря, длившуюся 16 месяцев, и ушел в Дмитров. Воеводы Скопина преследовали его и под Дмитровом вновь разбили. Сапега вместе с Мариной Мнишек заперся в крепости. Дмитров был бы взят, если бы не мужество Марины, пристыдившей смутившихся поляков. После битвы Марина уехала к самозванцу в Калугу, а Сапега отошел к Волоку.

Пятимесячная стоянка Скопина в Александровой слободе вконец испортила отношение к нему братьев Шуйских. Царь Василий требовал скорейшего его прихода в Москву (от Александрова до Москвы 120 км), Михаил же исходил из военного резона. Прежде чем идти к Москве, следовало выбить врага из Троицы, Дмитрова и Суздаля. Стояла снежная зима, и Скопин поставил ратников на лыжи. Очистив земли к северу от Москвы, он подумывал о выручке осажденного Смоленска, но царь ему запретил. Тут произошло событие, имевшее последствия. Скопину привезли письмо Прокопия Ляпунова, в котором рязанский воевода князя Михаила «здороваша на царство, а царя же Василья укорными словесы писаша». Михаил, разорвал письмо, посланцев велел схватить, но, вняв мольбам, отпустил и царю ничего не сообщил. Об этом позаботились доносчики. Василий, всю жизнь проведший в интригах, в искренность Скопина поверить не мог.

12 марта 1610 г. русские и шведские полки вступили в столицу. Люди при виде князя Михаила падали на колени и благодарили за «очищение Московского государства». Царь Василий обнял племянника с радостными слезами. Брат его, Дмитрий, неприязнь выразил открыто, сказав: «Вот идет мой соперник». Он видел, что гибнет его шанс стать царем после бездетного Василия. Нет сомнений, и Василия пугала любовь москвичей к молодому князю. Братья понимали, что Скопин, происходящий от старшей ветви Шуйских, имеет все права на престол. Состоялась откровенная беседа царя со Скопиным и вроде бы Василий поверил, что племянник не собирается сводить его с царства. Поэтому, когда к нему пришел Дмитрий с очередным наветом на Скопина, царь стал его защищать и даже замахнулся на брата палкой. Но это слухи, а ненависть к Скопину среди приближенных Шуйских была явью. Друг его Делагарди «говорил беспрестани», «чтоб он шел с Москвы, видя на него на Москве ненависть».

9 апреля князь Михаил был приглашен на крестины сына князя Воротынского. На пиру ему стало плохо. Скопин еле дошел до соседнего монастыря. Монахи помочь не смогли — у князя шла кровь из носа и рта. Отступились и «дохтуры немецкие». Две недели Михаил мучился от страшных болей; 23 апреля 1610 г. он умер в возрасте 23 лет на руках матери и жены. Осталось неясным, был ли Скопин отравлен. Авраамий Палицын пишет осторожно: «Но не вемы убо, како рещи: Божий ли суд на нь постиже, или злых человек умышление совершися. Един Создавый нас се весть». В «Новом летописце» тоже заметны сомнения: «Мнози же на Москве говоряху то, что испортила его тетка его, княгиня Катерина, князь Дмитриева Шуйскова, а подлинно, то единому Богу». У Ивана Тимофеева, ненавистника Василия, виновником смерти князя Михаила назван царь.

Об отравлении Скопина писали и иностранцы. Составитель «Дневника похода Сигизмунда III под Смоленск» отметил: «...жена Дмитрия Шуйского отравила его на крестинах, каким образом, это ещё не известно, но он болел две недели и не мог оправиться». Гетман Жолкевский, поначалу веривший в отравление, позже расспросил в Москве бояр и самих Шуйских. Те убедили его, что князь Михаил умер от болезни: «Между тем Скопин, в то время, когда он наилучшим образом приготовлялся вести дела, умер, отравленный (как на первых порах носились слухи) по наветам Шуйского, вследствие зависти, бывшей между ними; между тем, если начнешь расспрашивать, то выходит, что он умер от лихорадки».

В 1963 г., при вскрытии захоронения Ивана IV и его сыновей в приделе Архангельского собора, был вскрыт и гроб князя Михаила. В его останках было найдено превышение естественного фона по мышьяку в 1,6 раза и по ртути в 4 раза. У Ивана Грозного фоновый уровень по мышьяку был превышен в 1,9 раза, по ртути в 32 раза, у царевича Ивана — в 3,25 и 32 раза, у царя Фёдора — в 10 раз по мышьяку. Ни у кого не было найдено накоплений свинца, сурьмы и меди. В справке экспертов Института судебной медицины АМН СССР от 12 марта 1964 г. сделан вывод: «Найденное в останках, извлеченных из всех четырех саркофагов, количество мышьяка не дает оснований говорить о каких-либо отравлениях соединениями мышьяка. Повышенное количество ртути, обнаруженное в останках Ивана Грозного и Ивана Ивановича, может быть обусловлено применением ртутьсодержащих препаратов с лечебной целью.... В то же время обнаруженное количество ртути не позволяет полностью исключить возможность острого или хронического отравления ее препаратами». Это значит, что князь Михаил не был отравлен «металлическим ядом», хотя он вполне мог быть отравлен ядом органическим.

Весть о гибели Скопина обрушилась на русских людей, поверивших, что Господь дарует им наконец Государя. После смерти доброго царя Фёдора никого так не оплакивали. С горем пришел гнев: все знали, что князя Михаила отравила кума крестовая, Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, дочь кровавого Малюты. Москвичи кинулись громить дом Дмитрия, но царские стрельцы дом отстояли. Зато провожала князя вся Москва. На двор Скопиных пришло множество народу. Княжьи воины — воеводы, дворяне, сотники и атаманы, «ко одру его припадая», со слезами говорили: «О господине, не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич!» Плакал и царь Василий. Пришел Делагарди с офицерами. Вельможи не хотели пускать иноверцев, но Делагарди настоял. Поцеловав покойного, граф, уходя, сказал: «Московские люди! Не только на вашей Руси, но и в королевских землях государя моего не видать мне такого человека!»

Князя хотели хоронить в Суздале, где покоились его прародители. Пока искали гроб по размеру, а князь Михаил был высоченный, народ стал требовать положить его гроб вместе с гробницами царей и великих князей, как одного с ними рода. Тогда царь громогласно сказал народу: «Достойно и правильно так совершить». Князя Михаила похоронили в приделе Архангельского собора, где лежит царь Иван Васильевич и его сыновья — царевич Иван и царь Фёдор.

Свержение и смерть Василия Шуйского. Смерть Скопила стала концом царствования Шуйского. Первый удар нанесли рязанские дворяне во главе с Прокопием Ляпуновым. Прокопий призвал к отказу от присяги Шуйскому. Вся Рязанская земля, кроме Зарайска, отложилась от царя. Ляпунов установил тайные сношения с князем Василием Голицыным, давно мечтавшим о царском венце. Вторым ударом явилось возрождение дела Лжедмитрия, совсем было заглохшее после успехов Скопина и призыва Сигизмунда к полякам покинуть Вора. Третий, и смертельный, удар Василий нанес себе сам, поставив во главе созданной Скопиным армии брата Дмитрия, не только бездарного воеводу, но и открыто обвиняемого в отравлении князя Михаила. Трудно понять, почему умный царь пренебрег историей постоянных поражений Дмитрия, ненавистью к нему русского войска и презрением шведов.

Результаты назначения Дмитрия главным воеводой было легко предсказать, но масштабы его поражения поразили воображение современников. 24 июня 1610 г. вблизи деревни Клушино 6-тысячное войско гетмана Жолкевского разгромило 48-тысячную русско-шведскую армию Дмитрия и Якоба Делагарди. Кроме гения Жолкевского и крылатых гусар, лучшей конницы тех времен, на стороне поляков был низкий боевой дух противника. Русские не хотели воевать за царя Василия, а Дмитрия ненавидели, как убийцу Скопина. Наёмники под шведскими знаменами были крайне недовольны тем, что им не выплатили жалованья. После гибели Скопина они ни в грош не ставили русских и не доверяли Делагарди, за два дня до сражения отправившего домой свои подарки и деньги. Жолкевский всячески переманивал наёмников на свою сторону. Поэтому, когда гусары опрокинули французских конных мушкетёров, наёмники заключили с гетманом договор о выходе из войны. Дмитрий со своим воинством всю битву сидел за тыном и помощи Делагарди не подавал. Увидев, что наёмники передались полякам, он возглавил бегство, разбросав меха и ценности, чтобы отвлечь преследователей. Бежал он столь резво, что утопил коня вместе с сапогами в болоте и добрался в Москву босой, охлюпкой, на крестьянской лошади.

Русская армия перестала существовать. Насмарку пошли труды Скопина. Царь Василий стал подобен «орлу бесперу и неимущу клева и когтей». Никто его не хотел царем, хотя открытого бунта ещё не было. Тем временем Жолкевский окружил под Царевым-Займищем войско Григория Валуева и убедил его подписать договор о возведении на российский престол королевича Владислава, сына Сигизмунда. Гетман от лица короля обещал не трогать веру и земли России и ничего не менять в стране. Вместе с Валуевым Жолкевский двинулся к Москве, посылая боярам грамоты о заключенном договоре. Не дремал и мятежный предводитель рязанских дворян, Прокопий Ляпунов; через брата Захара, бывшего в Москве, он связался с Василием Голицыным, лелеявшим надежду стать русским царем. Поражение под Клушиным ободрило и засевшего в Калуге самозванца. Его отряды повели наступление и вышли к Москве у села Коломенского.

Заговорщики решили действовать. 17 июля 1610 г. они пришли к царю во дворец. Карамзин пишет: «Захария Ляпунов, увидев Царя, сказал: "Василий Иоаннович! ты не умел Царствовать: отдай же венец и скипетр". Шуйский ответствовал: "как смеешь!"... и вынул нож из-за пояса. Наглый Ляпунов, великан ростом, силы необычайной, грозил ему своею тяжкою рукою». Товарищи по мятежу удержали неистового Захара. Все пошли на Красную площадь. Там Ляпунов и Фёдор Хомутов о своими советники, завопиша на Лобном месте, чтоб отставить царя Василья». Насильно захватив патриарха Гермогена, возбужденная толпа двинулась к Серпуховским воротам, где собралось множество народу; были там и бояре. Вновь кричали против царя Василия. Патриарх возражал, но его не слушали. Бояре недолго стояли за царя, порешили Василия с царства свести. В Кремль поехал свояк Шуйского, Иван Воротынский. Придя к царю, он объявил, что земля бьет челом, чтобы тот ради прекращения междоусобной брани оставил царство. Василий противился, но его схватили и вместе с женой отвезли на старый двор Шуйских. Царствовал он 4 года и 3 месяца.

Шуйский ещё пытался перетянуть на свою сторону стрельцов и посылал им деньги. Патриарх также требовал, чтобы царь вернулся во дворец. Но зачинщики их упредили. 19 июля, взяв с собой монахов из Чудова монастыря, они явились к Василию и объявили, что для успокоения народа тот должен постричься. Шуйский наотрез отказался. Тогда пострижение совершили насильно. Старика держали во время обряда за руки, а князь Василий Тюфякин произносил за него монашеские обеты. После пострижения ««инока Варлаама» в крытой телеге отвезли в Чудов монастырь. Постригли и его жену, а братьев посадили под стражу. Пострижение Шуйского, как насильственное, не могло иметь силы, и патриарх Гермоген признал его незаконным. Сам Василий твердил, что клобук к голове не гвоздями прибит.

По приказу патриарха в церквах продолжали молиться за здравие царя Василия.

Узнав о случившемся, Жолкевский поспешил к Москве. Он всё время сносился с Думой, предлагая на престол королевича Владислава. В конце концов бояре согласились на избрание царем Владислава при условии сохранения веры и порядка правления Московского государства. Пришли за благословением к Гермогену. Тот сказал: «Если будет креститься в православной вере, я вас благословлю, а если не будет креститься... да не будет на вас нашего благословения». Ловкий Жолкевский от обещания уклонился, сказав, что о крещении Владислава следует просить отца. 18 августа 1610 г. бояре и гетман подписали договор о приглашении на русский престол Владислава. Уже на другой день народ новели к присяге. Решение присягать до одобрения договора королем поражает. Объяснение может лежать в литовских корнях бояр, захвативших власть. Из Литвы вышли Мстиславские, Голицыны, Воротынские, Трубецкие. Они находились в родстве со знатнейшими литовскими родами, не видели для себя угрозы в унии с Речью Посполитой и верили, что Сигизмунд столь же умерен, сколь Жолкевский. Тем временем король прислал гетману письмо с требованием, чтобы присягали ему, а не сыну, но Жолкевский это письмо от бояр скрыл. Бояре включили в договор обещание гетмана бороться с Вором. Жолкевский договорился также забрать с собой Василия Шуйского и его братьев при условии поместить Василия в Киеве или другом монастыре в Литве.

Жолкевский «отвёл» войско Сапеги от самозванца, и бояре в нем окончательно уверились. Под его влиянием главными послами в посольстве, отправленном из Москвы к Сигизмунду, были назначены возможные соперники Владислава — митрополит Филарет и Василий Голицын. 21 сентября 1610 г. из-за страха перед «чёрным» народом бояре впустили в Москву польский гарнизон. Теперь гетман мог отправиться в королевский лагерь под Смоленском, захватив с собой бывшего царя и его братьев. 30 октября Жолкевский представил Сигизмунду Василия. Шуйский вел себя достойно. Когда от него потребовали поклониться королю, он отвечал: «Не подобает Московскому государю ноклонятися Королю, что судьбами есть праведными Божьими приведен в плен, не вашими руками, но от Московских изменников, от своих рабов отдан бысть». Гетман нарушил рыцарское слово — отправить Василия в монастырь. Шуйских увезли в Польшу, где они в заточении дожидались возвращения короля из России.

В октябре 1611 г., по взятии Смоленска, королю устроили почётный въезд в Варшаву. Во главе русских пленников везли и пленного царя. Когда всех троих Шуйских поставили перед королем, Василий дотронулся рукой до земли и поцеловал эту руку. После речей Жолкевского и Сигизмунда Шуйские были допущены к руке короля. Было это зрелище великое, удивительное и жалость производящее, говорят современники. Хотя Юрий Мнишек требовал суда над Василием за убийство царя «Дмитрия», сейм отнесся к нему с состраданием. По велению Сигизмунда всех троих братьев заключили в Гостынском замке под Варшавой. Содержание им определили нескудное, но никого к бывшему царю не пускали. 12 октября 1612 г. Василий Шуйский скончался. Через 5 дней умер Дмитрий. Похоронили их неподалеку от места заключения. Скрынников считает, что они были отравлены Сигизмундом перед походом на Москву, чтобы избавить сына от конкурентов на российский престол. Звучит правдоподобно, ведь тот же Сигизмунд предательски захватил послов, приехавших утвердить избрание на престол Владислава. По отношению к русским «варварам» не только Сигизмунд, но и благородный Жолкевский не соблюдали моральных норм.

Третьего брата, Ивана, оставили в живых — ведь он не считался наследником Василия. Позже он говорил: «Мне, вместо смерти, наияснейший король жизнь дал». В 1620 г., после провала попыток посадить на российский трон Владислава, Сигизмунд приказал перевести останки Шуйских в Варшаву и захоронить в мавзолее, надпись на котором сообщала о московских победах короля и «как взяты были в плен, в силу военного права, Василий Шуйский, великий князь Московский, и брат его, главный воевода Димитрий». После Смоленской войны (1632—1634), когда Владислав отказался от титула московского царя, прах Шуйских вернули в Россию. В 1635 г. останки Василия Шуйского торжественно погребли в Архангельском соборе Кремля.

Михаил Скопин и Василий Шуйский глазами современников. Мнение современников о Шуйском разноречиво. Русские авторы, писавшие в период избрания его на царство, его восхваляют. Таковы «Сказание о Гришке Отрепьеве» и повести «Како отомсти...» и «Како восхити...». Современники, писавшие после «сведения» Василия с престола, не столь однозначны. Его превозносят в «Повести 1626 г.», в «Повести о победах...» и в «Рукописи Филарета». В «Пискаревском летописце» осуждают его свержение. В «Сказании» Палицына и в «Новом летописце» высказывается мнение, что незаконным было избрание Василия царем, но сведение его с царства есть измена. Воцарение Василия осуждается в «Хронографе 1617 года», во «Времен-пике» Тимофеева и в «Летописной книге» Шаховского. Тимофеев и Шаховской обвиняют царя Василия в убийстве Скопина-Шуйского. Из иностранцев нет ни одного, кому бы нравился царь Василий, а Маржерет и Буссов его ненавидели. Оба сожалеют, что «император Дмитрий» проявил великодушие и отменил казнь Шуйского.

Внешний облик царя Василия никому не нравился. Иван Катырев-Ростовский пишет: «Царь Василей возрастом [ростом] мал, образом же нелепым [лицом некрасив], очи подслепы имея; книжному поучению доволен и в разсуждении ума зело смыслен; скуп вельми и неподатлив; ко единым же к тем тщание имея, которые во уши ему ложное на люди шептаху, он же сих веселым лицем восприимаще и в сладость их послушати желаше; и к волхвованию прилежаше, и о воех своих не радяше». С.М. Соловьёв, собрав сообщения современников, дает следующее описание внешности Шуйского: «Это был седой старик, не очень высокого роста, круглолицый, с длинным и немного горбатым носом, большим ртом, большою бородою; смотрел он исподлобия и сурово».

О Михаиле Скопине тепло отзываются как русские, так и иностранцы. Смоленский дворянин, сражавшийся под началом князя Михаила, превозносит его: «Государев воевода князь Михаил о Васильевич благочестив и многомыслен, и доброумен, и разсуден, и многою мудростию от бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя».Князя почитали и противники. Вот что пишет лучший полководец Речи Посполитой, гетман Жолкевский: «Сей Шуйский-Скопин хотя был молод, ибо ему было не более двадцати двух лет, но, как говорят люди, которые его знали, был наделен отличными дарованиями души и тела, великим разумом не по летам, не имел недостатка в мужественном духе и был прекрасной наружности».

Повести и песни XVII—XVIII вв. о Василии Шуйском и Михаиле Скопине. Народ сохранил в памяти последних Рюриковичей. Еще в XIX в. крестьяне Зарайского уезда Рязанской губернии (ныне Московская область) пели песню о сведении с престола царя Василия Ивановича злыми боярами. В песне поется, как сходился московский народ на площадь Красную; зазвонили там в колокольне в большой колокол; ой, что-то, братцы, у нас деется, чудо какое совершается:

Уж не злые бояре взбунтовалися? Уж не злые ли собаки повзбесилися? Уж ли жив ли наш православный царь, Православный царь, Василий Иванович? Уж и что, братцы во дворце его не видно, Что косящеты окошечки все завешаны? Как и взговорит в народе добрый молодец: «Ох вы, братцы, вы не знаете беды-горести, Что царя нашего Василия злые бояре погубили, Злые собаки погубили, во Сибирь его послали».

 Как видим, народ запомнил Василия Шуйского в традиционной парадигме доброго царя и злых бояр. Новшеством является ссылка царя в Сибирь — идея, появившаяся в XVIII в., когда Сибирь стала местом ссылки опальных вельмож — от Меншикова до Долгоруковых.

Несравненно большее место в творчестве XVII—XVIII вв. занимает Скопин. Ему посвящены повести: «О рождении воеводы князя Михаила Васильевича Шуйского Скопина» (ок. 1620), ««Писание о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого Скопиным» (ок. 1612) и часть «Повести о победах Московского государства» (ок. 1625). Первая повесть рассказывает о рождении князя Михаила, «быстроте разума», данного ему Богом для учения книжного, женитьбе «по совету родительнице своея матушки», походах, смерти и битве при Клушино. «Писание о преставлении...» близко по теме к рассказу о смерти Скопина в «Повести о победах...». В них рассказывается об отравлении на пиру князя Михаила, его мучениях, смерти, погребении. О Скопине скорбит народ, русское и иноземное воинство, плачут мать, жена, царь Василий. Оба произведения самостоятельны: если в «Писании» Скопина отравила жена Дмитрия Шуйского «кума подкрестная» Марья[69], то в «Повести» автор дипломатично пишет о безымянных боярах. Различны и формы изложения. «Писание» фольклорно, в нем сохраняются былинные черты народной, возможно старейшей, песни о князе Михаиле:

«Злодеянница та Марья, кума подкрестная, || подносила чару куму подкрестному, || била челом, здоровала... || И в той чаре уготовано питие смертное. || Князь Михайло Васильевич выпивает чару до суха, || а не ведает, что злое питие лютое смертное. || И не в долг час у князя Михаила во утробе возмутилося, || не допировал пиру почестного, | поехал к своей матушке... | очи у него ярко возмутилися, | лице у него кровию знаменуется, || власы, на главе стоя, колеблются, Восплакалася мати родимая, || в слезах говорит слово жалостно: || "... И сколько я тобе, чадо, во Олександрову слободу приказывала: || не езди во град Москву. || Что лихи в Москве звери лютые, || пышат ядом змииным, изменничьим"».

Пастор Ричард Джемс, посетивший Россию в 1619 г., записал песню о Скопине. В ней описывается горе москвичей, узнавших о его смерти: «А росилачютца гости москвичи: || "А тепере наши головы загибли"». Зато бояре «межу собой» «усмехнулися»:

Высоко сокол поднялся

И о сыру матеру землю ушибся.

Из песен о Скопине, записанных в XVIII в., самая полная и ранняя вошла в сборник Кирши Данилова. В ней поется, как царство Московское Литва облегла с четырех сторон, с ней «сорочина долгополая», «черкасы петигорские», калмыки с татарами и «со башкирцами», «чукши со люторами»[70]. Но Скопин-князь Михаила Васильевич, правитель царства Московского, «обережатель миру крещёному и всей нашей земли светорусския», как белый кречет выпорхнул. Из Нова-города он посылал «ярлыки скоропищеты» «ко свицкому королю Карлосу», просил о помощи в залог за три города. «Честны король, честны Карлусы», послал сорок тысяч[71] «ратнова люда учёного». Войско выступило после заутрени. В восточную сторону пошли — вырубили чудь белоглазую и «сорочину долгополую», в полуденную — «ирекротили черкас петигорскиех», на северную — «прирубили калмык с башкирцами», а на западную пошли — «прирубили чукши с олюторами».

В Москве пируют, славят Скопина. На крестинах у князя Воротынского Скопин кумом был, а кумой — дочь Малютина. На пиру все расхвастались, похвалился и Скопин, что очистил царство Московское и «от старого до малова» все поют ему славу. Тут бояре из зависти подсыпали «зелья лютова» в стакан меда и подали дочке Малюты. Она, зная, что зелье подсыпано, подает стакан Скопину:

Примает Скопин, не отпирается, Он выпил стокан меду сладкова, А сам говорил таково слово, Услышел во утробе неловко добре; А и ты съела меня, кума крестовая, Молютина дочи Скурлатова! А зазнаючи мне со зельем стокан подала, Съела ты мене, змея подколодная!» Он к вечеру, Скопин, и преставился.

Другие версии песни записаны в конце XVIII — XIX в. на Севере, в Сибири и Поволжье. Песня претерпела чрезвычайные изменения. В олонецкой песне Скопин освобождает Москву от Литвы с помощью боярина Никиты Романовича. В якутской — Скопин из князя превратился в купца. В симбирской песне гибнет не Скопин, а злодейка кума. В архангельских песнях Скопин окончательно приобретает былинные черты, становясь киевским богатырем князя Владимира. Сохраняется его похвальба на пиру: в одной песне он хвалится, что пленил Малюту-короля и потешился с его дочками, в другой, что Малюту брал в услужение, а дочек «во служаноцьки». Он гибнет от яда, но Малютину дочь постигает кара. Есть песня, где престарелая мать Скопина, не найдя управы у Владимира, выдернула сырой дуб и уколотила им отравительницу. Потом, подстрелив чёрного ворона, она получила от ворона белого живую воду и воскресила сына. В другой песне мать предстает «паленицей преудалой». Узнав о смерти сына, она снаряжает коня, находит отравительницу и с ней расправляется.

Василий Шуйский в истории и литературе XIX в. Н.М. Карамзин своей «Историей» положил начало представлениям образованных людей XIX в. о Василии Шуйском и Михаиле Скопине. Карамзин представляет Василия взвешенно. Он порицает его за ложь в сокрытии убиения царевича Дмитрия, восхваляет за мужество перед самозванцем и мягко осуждает за властолюбие и нарушение законов при избрании в цари. Карамзин пишет о разумном правлении царя Василия, его твердости в преодолении препятствий неодолимых и его неудачливости. Историк не сомневается, что Скопина отравила Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, но Василия не обвиняет. Зато в своем падении царь Василий проявил истинное величие и прошел через унижения и страдания с гордо поднятой головой.

Менее снисходителен к Шуйскому Пушкин. В «Борисе Годунове» Шуйский умен, лицемерен, лжив, беспринципен и тайно властолюбив. Перед избранием Бориса Шуйский предлагает Воротынскому «народ искусно волновать» против Годунова. После избрания Бориса царем Шуйский оборачивает эти слова в заслугу:

Воротынский. Когда народ ходил в Девичье поле Ты говорил — Шуйский. Теперь не время помнить, Советую порой и забывать. А впрочем я злословием притворным Тогда желал тебя лишь испытать, Верней узнать твой тайный образ мыслей; Но вот — народ приветствует царя — Отсутствие мое заметить могут — Иду за ним.

Особенно расцветает лицемерная изворотливость Шуйского при вести о чудотворности мощей Дмитрия. Когда бояре ошарашенно молчат, он, угождая Борису, тут же находит лазейку и отводит предложение патриарха о переносе мощей в Архангельский собор (и тем признания царевича святым, а не самоубийцей). В человеческом плане князь Шуйский — самый отталкивающий образ в трагедии Пушкина.

Шуйский наряду с Самозванцем — главный герой трагедии А.Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1867). Драматург глубоко изучил историю Смуты. «Дмитрий Самозванец... — пишет он — плод... долговременного изучения источников». В основе идейного конфликта пьесы лежит выбор исторического пути: поворот России к Европе, предлагаемый Самозванцем, или сохранение русских устоев, отстаиваемое Шуйским. Здесь отразилась борьба «западников» и «славянофилов» 1860-х гг. К этому времени Островский отошёл от славянофильства, но он не принижает Василия.

Шуйский умён, тверд характером, желает России добра и несет свою правду. Правда эта в неготовности народа к крутым переменам. Кроме борьбы идей, есть борьба людей, и тут побеждает Шуйский: он ближе к народу (к купечеству) и лишён страстей, делающих беззащитным молодого царя. Но будущее самоизбранного царя Василия незавидно. В конце пьесы Голицын предрекает недолговечность его царствования: «На трон свободный садится лишь избранник всенародный».

Историки второй половины XIX в. гораздо резче писали о Шуйском, чем Карамзин. С.М. Соловьёв отмечает, что Шуйский был «очень умный и очень скупой, он любил только тех, которые шептали ему в уши доносы, и сильно верил чародейству». Из его указов самый важный, принятый в 1607 г., подтверждает закрепощение крестьян. Никакого особого мужества перед Сигизмундом Соловьёв в поведении плененного царя не усматривает. Нелестное мнение о Шуйском у Соловьёва бледнеет по сравнению с оценкой Н.И. Костомарова, больше писателя, чем историка:

«... Он гнул шею пред силою, покорно служил власти, пока она была могуча для него, прятался от всякой возможности стать с ней в разрезе, но изменял ей, когда видел, что она слабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся. Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды... Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей. Мелочной, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее, чем кто-нибудь, способен был приобресть любовь подвластных, находясь в сане государя. Его стало только на составление заговора, до крайности грязного, но вместе с тем вовсе не искусного, заговора, который можно было разрушить при малейшей предосторожности... Но когда он стал царем, природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле, не исключая и Фёдора, слабоумие которого покрывал собой Борис».

Мнение Костомарова разделяет и В.О. Ключевский, не менее талантливый писатель, но в первую очередь — историк. О Шуйском он пишет:

«Это был пожилой, 54-летний боярин небольшого роста, невзрачный, подслеповатый, человек неглупый, но более хитрый, чем умный, донельзя изолгавшийся и изынтриганившийся, прошедший огонь и воду, видавший и плаху и не попробовавший её только по милости самозванца, против которого он исподтишка действовал, большой охотник до наушников и сильно побаивавшийся колдунов. Свое царствование он открыл рядом грамот, распубликованных по всему государству, и в каждом из этих манифестов заключалось по меньшей мере по одной лжи».

Грамоты лгали о намерении самозванца перебить бояр, об избрании царя Василия «всем Московским государством» и о его клятве «никого смерти не предавать, не осудя истинным судом с боярами своими». Клятву о казни без суда Василий, конечно, нарушил, но, как подчеркивает Ключевский, важно то, что, целуя крест в Успенском соборе, он дал клятву не боярам, а всей земле: «Целую крест всей земле на том, что мне ни над кем ничего не делати без собору, никакого дурна». Сделал это не из народолюбия, а чтобы найти в земстве противовес боярам. Ключевский приветствует Шуйского за отказ от прерогатив царской власти: опалы по усмотрению царя; конфискации имущества у родственников преступника; суда без свидетелей и очных ставок. «Клятвенно стряхивая эти прерогативы, — заключает Ключевский, — Василий Шуйский превращался из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам».

Последний большой историк дореволюционной России, С.Ф. Платонов, считал деятельность Шуйского несчастьем для страны. По его мнению, успех заговора князя Василия изменил характер смуты — из дворцовой, боярской, она стала народным движением: «Воцарение Шуйского может считаться поворотным пунктом в истории нашей смуты: с этого момента из смуты в высшем классе она окончательно принимает характер смуты народной, которая побеждает и Шуйского, и олигархию».

Михаил Скопин в истории и литературе XIX в. Из историков XIX в. первый писал о Михаиле Скопине Карамзин. О Скопине он пишет восторженно, восхищается его мужеством и благородством, называет «героем-юношей» и видит в нём несостоявшегося спасителя Российского государства. Оценка Карамзина получила широкое распространение. В 1835 г. одновременно выходит из печати роман О.П. Шишкиной «Князь Скопин-Шуйский, или Россия в начале XVII столетия» и ставится пьеса Н.В. Кукольника «Князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский». Олимпиада Шишкина написала о Скопине роман, следуя представлениям Карамзина о «герое-юноше» (с Карамзиным она была близко знакома) и дополнив их интригой о любви прекрасной польки к русскому витязю. Роман, написанный хорошим языком и одобренный В.М. Жуковским, был забыт уже во второй половине XIX в. Канула в Лету и пьеса Нестора Кукольника, долго не сходившая со сцены после ее постановки в Александрийском театре.

Свою драму Кукольник первоначально назвал «Ляпунов». Под этим именем о ней пессимистически отозвался Пушкин, записавший в дневнике 2 апреля 1834 г.: «Кукольник пишет "Ляпунова", Хомяков тоже. Ни тот ни другой не напишут хорошей трагедии». Пушкин был вообще низкого мнения о Кукольнике и считал его успех драматурга следствием угождения господствующим вкусам. В драме Кукольник прославляет принцип легитимизма: князь Михаил отказывается от соблазна занять русский престол, несмотря на уговоры Ляпунова и войска. Николаю I и многим монархистам пьеса понравилась, но люди с развитым вкусом её не приняли. После просмотра пьесы Лермонтов написал эпиграмму:

В Большом театре я сидел, Давали «Скопина»: я слушал и смотрел. Когда же занавес при плесках опустился, Тогда сказал знакомый мне один: «Что, братец! жаль! — Вот умер и Скопин!.. Ну, право, лучше б не родился».

Историки второй половины XIX в. не однозначны в оценках Скопина. По мнению Соловьёва, народную любовь к нему породили не заслуги, а общее желание найти «точку опоры», около которой можно «сосредоточиться». Народ увидел «точку опоры» в князе Михаиле: «В один год приобрёл он себе славу, которую другие полководцы снискивали подвигами жизни многолетней, и что ещё важнее, приобрел любовь всех добрых граждан, всех земских людей, желавших земле успокоения от смут, от буйства бездомников... все это Скопин приобрёл, не ознаменовав себя ни одним блистательным подвигом, ни одною из тех побед, что так поражают воображение народа, так долго остаются в памяти». Гибель Скопина, как пишет Соловьёв, «была самым тяжелым, решительным ударом для Шуйского». С его смертью «порвана была связь русских людей с Шуйским».

Костомаров посвятил Скопину главу в «Русской истории в жизнеописаниях важнейших ее деятелей». Демократ-народник и украинофил, Костомаров не любил Московскую Русь и к большинству ее героев относился с предубеждением, если не с неприязнью. Скопин представляет редкий случай, когда Костомаров пишет о «москале» с симпатией: «Личность эта быстро промелькнула в нашей истории, но с блеском и славою, оставила по себе поэтические, печальные воспоминания. Характер этого человека, к большому сожалению, по скудости источников остаётся недостаточно ясным; несомненно только то, что это был человек необыкновенных способностей».

Ключевский и Платонов в подробности о Скопине не вдавались. Ключевский лишь отметил, что «молодой даровитый воевода был желанным в народе преемником старого бездетного дяди». Немногословен и Платонов. Он сожалеет, что недостаток сведений не позволяет восстановить личность князя Михаила, но добавляет, что современники были о нём высокого мнения: «Говорят, что это был очень умный, зрелый не по летам человек, осторожный полководец, ловкий дипломат. Но эту замечательную личность рано унесла смерть... народная молва приписала вину в этом Шуйским, хотя, может быть, и несправедливо».

Михаилу Скопину были также посвящены монографии B.C. Иконникова «Кн. Михаил Вас. Скопин-Шуйский» («Древняя и Новая Россия», 1875) и Г. Воробьева «Боярин и воевода князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский» («Русский Архив», 1889). В 1910 г. был опубликован роман Ф.Е. Зарина «Скопин-Шуйский». Последним дореволюционным произведением о Скопине стала пьеса А.А. Навроцкого «Князь Михаил Скопин-Шуйский» (1913). Пьеса эта не увидела сцены — помешала война и новая Смута, перетряхнувшая Россию.

О Шуйском и Скопине в советский и постсоветский период. Советских историков Василий Шуйский интересовал лишь в связи с «крестьянской войной» Болотникова и закрепощением крестьян. Оценку ему давали резко отрицательную — боярский царь, крепостник, душитель народного восстания. Ещё меньше внимания уделяли Скопину, участнику разгрома Болотникова и «пособнику» шведских интервентов. Из писателей лишь А. Соколов в романе «И поднялся народ» (1966) и В.А. Шамшурин, автор «Каленой соли» (1990), дали краткие портреты царя Василия и Скопина. В постсоветский период появились статьи А.П. Богданова о Михаиле Скопине-Шуйском (1996,1998) и Е.М. Морозовой о Василии Шуйском (2000). В.В. Каргалов опубликовал биографию Скопина в книгах «Московские воеводы XVI—XVII вв.» (2002) и «Исторические портреты: Святослав, Дмитрий Донской, Михаил Скопин-Шуйский» (2004). Был опубликован роман С.П. Масияша «Скопин-Шуйский: Похищение престола» (2001).

В книге историка Р.Г. Скрынникова «Василий Шуйский» (2004) использованы предшествующие работы автора, но есть добавления, в частности, оценка царя Василия, как правителя. Скрынников считает, что Василий мог быть неплохим царем в спокойной России, но править страной, находившейся в состоянии смуты, ему оказалось не по силам. Гораздо дальше, чем Скрынников, идёт в оправдании Шуйского В.В. Куклин в романе «Великая Смута» (2004—2009). В сжатом виде его отношение к Шуйскому изложено в статье «Великая Смута — война гражданская или отечественная?» (2008). Куклин — конспиролог, он верит в заговор тайно принявших католичество бояр, в том числе, Романовых, против царского дома и православной Руси. Отрепьев — всего лишь католический ставленник, без собственного лица. В Шуйском Куклин видит спасителя страны:

«Приход Василия Шуйского и впрямь обернулся — с первым же днем нового царствования — восстановлением сугубо русских порядков на Руси, разрывом всех соглашательских и предательских в отношении народа и православной церкви договоров Лжедмитрия с Западом, восстановлением почтения русского народа к церкви, смещением Патриарха-самозванца и заменой его на священнослужителя из народа истинного — на Гермогена... То есть Русь вновь возглавил царь-патриот и Патриарх русский».

Даже нарушение Шуйским клятвы сохранить свободу Болотникову Куклин ставит в плюс: «удивительно...то, что Болотникову царь...сохранил жизнь и отправил в ссылку в места самые наидальние, спокойные, где мог тот и отдохнуть от ратных дел, отъесться, найти способ связаться с римскими шпионами». Он излагает невероятную версию, что иезуитский генерал Болотников «благополучно отбыл из Каргополя под крылышко папы римского», а записи о его казни «вставлены по требованию Филарета в воспоминания князя Хворостинина и других мемуаристов». Зато к Скопину Куклин относится без уважения. Все победы на пути от Новгорода к Москве он приписывает гению Делагарди. Смерть князя Михаила случилась якобы «из-за неумеренных возлияний и бесконечных пиров, которые пришлось перенести неокрепшему в пьянстве организму юного воителя». Случай с Куклиным — пример тому, как русскую славу умаляет писатель, проповедующий патриотизм.

Куклин — не единственный, кто принижает князя Михаила. В романе Елены Арсеньевой «Сбывшееся проклятье» (2009) в основе сюжета лежит страсть Скопина к Марине Мнишек, что приводит его к участию в заговоре Василия Шуйского и нарушению присяги Великого мечника хранить государев меч и защищать его. В день мятежа у царя Дмитрия не оказалось ни меча, ни мечника. Царь проклял Иуду и предрек ему страшную смерть. Много позже, во время осады Дмитрова, Скопин увидел на стене Марину и услышал слова проклятия, обращенные к нему. Умирая в муках после выпитой чарки, поднесенной дорогой кумой Катериной Григорьевной, князь Михаил вспомнил эти слова.

Царь Василий и Михаил Скопин для нашей истории. Василий Шуйский не был ничтожным царем, как считал Костомаров и ныне Бушков, но не был героем-мучеником, каким его сейчас рисует Куклин и ранее Карамзин. Ближе к реальности умеренная оценка Скрынниковым, считавшим Василия дееспособным царем. Он трезво оценивал ситуацию, правильно реагировал на угрозы, проявлял незаурядную твердость и не склонялся при неудачах. Скрынников указал и на его слабость — он был никакой полководец, и что хуже, доверял войско бездарным братьям, что в конечном итоге его погубило. Чего не доказал Скрынников, это отравления Василия и Дмитрия Шуйских по приказу Сигизмунда. Устранение Шуйских в октябре 1612 г. могло казаться важным для избавления королевича Владислава от соперников на московский престол (Михаила Романова избрали царем лишь в марте 1613 г.), но нет прямых доказательств отравления. Химический анализ останков царя Василия представляется возможным и желательным.

Важнейшим деянием Василия Шуйского было свержение и убийство императора «Дмитрия Ивановича». Как справедливо отмечает Платонов, именно после гибели ««Дмитрия» Смута стала общенародной. Скрынников питает неприязнь к самозванцу и не осуждает Шуйского за совершенный переворот. Но если говорить о благе России, то князь Василий вместе с боярами-заговорщиками совершили преступление. Никакая война с Турцией, затеваемая «Дмитрием Ивановичем», не принесла бы России столько человеческих потерь, горя и разорения, сколько причинил мятеж, уничтоживший простригу». В этом — вина Василия Шуйского и, несмотря на последующие страдания, он не заслуживает доброй памяти. В оценке Шуйского как властолюбца, ввергнувшего Россию в Лихолетье, стоит довериться интуиции Пушкина и мнению знатока Смуты — Платонова.

Михаил Скопин-Шуйский заслужил иное отношение. Его победы над доселе непобедимыми поляками, освобождение новгородских и тверских земель, снятие осады с героической Троицы, а йотом с Москвы дали русским людям надежду на скорое избавление, которое стало бы явью, если не внезапная смерть Скопина. В искренности любви народа к князю Михаилу у историков нет сомнений, но далеко не все уверены в его полководческом таланте. Соловьёв отмечает, что Скопин не совершил блистательных подвигов и поражающих воображение побед, а Платонов лишь пишет, что он «осторожный полководец». Отношение — явно не восторженное. Ещё дальше идет романист Куклин, приписывающий все победы гению Делагарди.

На самом деле есть все основания причислить князя Михаила к лучшим полководцам России. В 20 лет Скопин побеждал опытнейшего Болотникова; во время похода из Новгорода к Москве он одерживал победы над лучшей в мире польской кавалерией не только со шведами, но и силами одних русских. В отличие от писателя-патриота Куклина швед Юхан Видекинд, историк XVII в., видел в содружестве Михаила Скопина и Якоба Делагарди союз равных по военному знанию вождей. Он писал: «Якоб и Скопин... В то время никого не было опытнее их двоих в военном деле». Видекинд восхваляет Делагарди, высоко почитаемого шведами, но сам Делагарди, в оправдание поражения под Клушином, ссылается на «предчувствие неудачи», тяготившее его душу «после умерщвления доблестного Скопина». Соловьёв прав в том, что Скопин не совершал «блистательных подвигов», но историк не понял, что князь Михаил, несмотря на молодость, перерос уровень героя-рубаки. Он был в первую очередь стратег, и это оценил стратег такого масштаба, как гетман Станислав Жолкевский:

«Скопин очень теснил наших построением укреплений, отрезывал им привоз съестных припасов, а в особенности тем, кои с Сапегой стояли под Троицей. Они несколько раз покушались под Колязиным монастырем и при Александровской слободе, но прикрываемый укреплениями, Скопин отражал их, избегая сражения, и стеснял их сими укреплениями, которые были наподобие отдельных укреплений или замков, каковой хитрости Москвитян научил Шум [Зомме]. Ибо в поле наши были им страшны; за этими же укреплениями, с которыми наши не знали что делать, Москвитяне были совершенно безопасны; делая беспрестанно из них вылазки на фуражиров, не давали нашим ни куда выходить».

Князь Михаил проявил себя и как тактик. Видекинд пишет, что Скопин «отличался осторожностью в своих планах, отлично умел укреплять лагерь и строить перед ним частоколы из острых кольев, которых для этого он возил с собой 2 тысячи». Идею строить земляные укрепления в поле для защиты от сильной конницы Скопин заимствовал у голландского полководца Морица Оранского (учителя Делагарди), но усовершенствовал — дополнил переносным частоколом, и острожки собирали прямо на глазах. Он впервые в России, начал создавать войско «нового строя», вооруженное современным оружием[72] и обученное европейской тактике. С помощью Кристера Зомме князь Михаил обучал крепких северных ратников и немалого достиг, но дело не довершил — оборвалась его жизнь. Без Скопина всё рассыпалось под Клушином — не помог ни численный перевес русских и шведов, ни талант Делагарди. История не знает сослагательного наклонения, но можно не сомневаться, что, останься Скопин жив, королю Сигизмунду пришлось бы снять осаду Смоленска и бесславно вернуться в Польшу.

Князь Михаил заболел и умер после пира на крестинах у Ивана Воротынского. Химический анализ его останков свидетельствует, что он не был отравлен «металлическим» ядом. Писатель Куклин утверждает, что князь «сгорел не то с перепоя, не то от пережора во время бесчисленных застолий». Кроме этой оскорбительной версии, Куклин допускает версию заговора, где делится откровением, что последний пир Скопина «велся вовсе не в доме брата царского Дмитрия Ивановича, а в палатах князя В. Долгорукова — того самого русского вельможи, что входил в кружок тайных католиков Руси». Значит, «если Михаил Васильевич и действительно был умерщвлен, а не умер от перепоя и пережора, то совершено это было либо руками, либо людьми князя Владимира Долгорукова».

Этот пример показывает, какими приёмами создается новая мифология (или антимифология). Ведь читатель может поверить, что Скопин был обжорой и пьяницей и что Куклин не только опроверг им же изобретенную версию, что Скопин пировал у Дмитрия Шуйского, но раскопал, что пир был в доме тайного католика Долгорукова. Между тем во всех источниках указано, что пир проходил в доме у князя Ивана Воротынского. Нет данных и о переходе в католичество Владимира Долгорукова и других бояр (тех же Романовых). Роман Куклина «Великая Смута» рассмотрен здесь потому, что он может вызвать доверие у читателей, не изучавших Смутное время. По непонятной причине роман получил в 2003 г. благословение Московской Патриархии, а в 2005 г. — премию имени Льва Толстого Союза писателей России. Но эти отличия не делают произведение Куклина более правдивым, и вряд ли русской истории нужен второй Виктор Суворов, обращенный в XVII в.

Л.Н. Гумилёв называл Скопина-Шуйского «национальным героем России, спасителем Москвы». Нет сомнений, что юный князь заслужил почетное место в пантеоне русской воинской славы и современные писатели не имеют права порочить его имя. Есть и люди, желающие сберечь память о Скопине. К ним относится историк Я.В. Леонтьев — автор статей об ополчении Скопила и научный директор программы «Под княжеским стягом». В рамках программы организуются ежегодные экспедиции школьников, студентов, педагогов и краеведов Тверской, Новгородской, Владимирской и Московской областей по памятным местам похода Скопина-Шуйского. Появляются памятники Скопину: в 2007 г. первый в России памятник полководцу[73] был воздвигнут в поселке Борисоглебский Ярославской области, а в 2009 г., к 400-летию победы Скопина под Калягиным, князю был поставлен памятник у Вознесенского собора в Калязине Тверской области. Думаю, что Москва, освобожденная от осады Скоииным-Шуйским, может найти средства на памятник, а Мосфильм на художественный фильм — ведь жизнь князя Михаила несравненно кинематографичнее надуманного сюжета фильма «1612».

2.2. ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ ЮРЬЕВНА И ВТОРОЙ «ДМИТРИЙ»

Случайные монархи Смутного времени. Смута начала XVII в. изобилует честолюбцами. Одни искали царского венца, другие — богатства и власти, и все упорно пробивались к вожделенной цели. Но были честолюбцы, достигшие высот без особых усилий. Речь идет о Марине Мнишек, ставшей российской царицей по воле влюбленного «императора Дмитрия», и шкловском учителе, названном царем взамен погибшего самозванца. Судьбы царицы Марии Юрьевны (Марины) и второго «Дмитрия», прозванного поляками «цариком», а недругами «Вором», объединил случай, вознесший их в ранг особ царского звания, а затем брак Плодом брака был царевич — «ворёнок», родившийся после убийства отца. Через четыре года ребенка казнили, а мать уморили в тюрьме. Считают, что Вору и Марине воздалось по заслугам. Попробуем разобраться в фактах и мифах об этой паре.

Марина Мнишек, её происхождение и воспитание. Польская ветвь Мнишков берет начало от чешского дворянина Николая Мнишка, выехавшего в 1533 г. в Польшу. Николай сделал блестящую карьеру, он стал королевским дворянином, бургграфом Краковского замка и коронным подкормием[74]. Женился он на дочери магната Каменецкого. Сыновья Мнишка—Ян и Ежи, служили при дворе короля Сигизмунда-Лвгуста. Престарелый король тосковал по умершей жене и постоянно менял женщин, ища замену. В поисках идеала ему помогали братья Мнишки. Особенно отличился Ежи. Переодевшись женщиной, он проник в монастырь, где воспитывалась 16-летняя красавица Барбара, и уговорил ее бежать из монастыря и стать любовницей короля. Мнишки пользовались у короля полным доверием: он не глядя подписывал им любые бумаги. Когда король умер, братья вывезли ночью из замка несколько тяжело нагруженных сундуков. Умерший оказался гол как сокол, его не во что было даже обрядить, а братья разбогатели.

Родственники пана Ежи по жене были ариане, но он обернулся ревностным католиком, когда королем стал Сигизмунд III. За благочестие король пожаловал ему Сандомирское воеводство и управление королевским замком Самбор. Сохранился портрет пана Ежи, позволивший Костомарову оживить его образ: «Мнишек был пожилой человек, лет за пятьдесят, невысокого роста, с короткой шеей, дородный, с высоким лбом, с небольшой круглой бородой, с выдающимся вперед подбородком и с голубыми плутоватыми глазами, со сладкими манерами, с красивым образом выражения». Был он ловкий интриган, умел нравиться королям и духовенству и пользовался любовью и доверием детей. В жизни Марины отец сыграл определяющую и роковую роль. Только в последние годы жизни она стала духовно независима от «государя батюшки».

Марианна, известная в России как Марина, родилась в Самборе в 1588 г. От матери, Гедвиги Тарло, она унаследовала польскую кровь, от отца — чешскую и украинскую. Семейство проживало в королевском замке, расположенном над Днестром. Жили весело. Пан Ежи любил закатывать балы, на которые собирались многочисленные гости. Во время пира знатные гости сидели ближе к хозяину, вперемежку с дамами для веселой беседы, а гонтовая шляхта[75] размещалась в конце стола. Марина видела отца в центре внимания, слышала его речи и гордилась им. Не меньше пиров и танцев увлекались охотой. Женщины участвовали наравне с мужчинами. Марина стала прекрасной наездницей. Образование она получила домашнее. Местные монахи бернардинцы были духовными отцами в семье. Они дали Марине католическое воспитание.

Хотя Марине исполнилось 16 лет, у нее не было жениха. Здесь она отставала от младшей сестры Урсулы, вышедшей в 15 лет замуж за князя Константина Вишневецкого. Внешность Марины была на любителя: одним она казалась красавицей, другим не нравилась. Маленького роста и худощавая, Марина не могла похвалиться пышными формами, модными в те времена. Судя по портретам, лицо ее благородного овала, с высоким лбом и правильными чертами, портили тонкие сжатые губы. Положение спасали красивые, выразительные глаза под изящно выгнутыми бровями и густые темные волосы. Главным препятствием, ограничивающим круг женихов, была воля батюшки, желавшего с помощью брака дочери поправить расстроившиеся дела.

Любовь «Дмитрия». Все изменилось в начале 1604 г., когда в замок прибыл молодой человек, о котором отец сказал, что он чудом спасшийся сын царя Ивана Васильевича. «Дмитрий» не мог показаться Марине привлекательным: далеко не красавец, не слишком воспитанный, с пробелами в образовании, царевич уступал блестящим польским аристократам. Зато на гостя Марина произвела сильнейшее впечатление, но он робел его выказать. Тут помог пан воевода, пришедший в восторг от возможности породниться с царственным домом. Он объяснил дочери открывавшуюся ей возможность стать царицей. Мнишек привлек к беседам отцов бернардинцев, внушавших Марине, какой подвиг ей предстоит по обращению огромной страны в истинную веру.

Наконец, «царевич» решился и объяснился с Мариной. Обстоятельства объяснения неизвестны, но Марина не отказала самозванцу. Дальнейшее взял в свои руки отец. Он предложил вернуться к разговору после встречи царевича с королём. В Кракове состоялись встречи «Дмитрия» с Сигизмупдом и его обращение в католичество. Препятствия для брака были устранены. Вернувшись в Самбор, «Дмитрий» повел дело к помолвке. Воевода поставил условием достижение престола, выделение дочери и себе огромных кусков русских земель и обращение московитов в католичество. «Дмитрий» на всё согласился и 24 мая 1604 г. подписал брачный договор. Марина не участвовала в переговорах. Она лишь соглашалась принять договор, следуя указаниям отца.

25 августа 1604 г. собранное в Самборе войско во главе с «царевичем» и Мнишком отправилось на завоевание Московского царства. Брат Марины шел во главе роты гусар. Для Марины потянулись месяцы ожидания, иногда оживляемые вестями от завоевателей. В конце января 1605 г. в Самбор прибыл отец — полубольной и сникший. Он рассказывал о сдаче городов и победе над армией Бориса, но в речах его не было веры в успех. Вскоре пошли слухи, что царевича разбили и он неизвестно куда сгинул. Весной пришло известие, что царь Борис умер и вслед за ним весть, что войско сына Бориса присягнуло «Дмитрию».

Венчание. Лето принесло победу: «Дмитрий» вступил в Москву. Пан Ежи ликовал: прежние разочарования были забыты. Марина воспринимала всё отстранённо: царевич не заронил в ней любви. «Дмитрий» писал Марине, но без ответа. В ноябре 1605 г. в Краков прибыло посольство Афанасия Власьева. На аудиенции у короля Власьев просил разрешения на брак его государя с Мариной Мнишек. Венчание (в Москве его приняли как обручение) состоялось 29 ноября 1605 г. в доме ксендза Фирлея в присутствии Сигизмунда, его сестры, сына и знатнейших магнатов. Роль жениха исполнял Власьев, Марина была в белом платье, на голове корона из алмазов. Обряд совершал кардинал Бернард Мацъёвский. По обряду он спросил посла, не обещал ли царь жениться другой девице. На что Власьев ответил: «Разве я знаю, царь ничего не поручил мне на сей счёт», — чем всех повеселил. Потом добавил: «Если бы он дал обещание другой девице, то не посылал бы меня сюда». Улыбки сменились удивлением, когда Власьев повторил за кардиналом слова клятвы на хорошей латыни. После венчания все перешли в залу, где были накрыты столы. Туда же подошли московские дворяне, неся подарки невесте от царя. Подарки поражали роскошью. Всех восхитили часы под слоном с башней.

Часы играли по московскому обычаю: били бубны, трубили трубы, свистели флейты, а затем ударили два часа.

Сели к столу. Власьев поначалу не хотел сесть рядом со своей государыней: он боялся случайно коснуться ее платья. Девушка была слишком взволнованна, чтобы есть, и Власьев тоже не брал в рот ничего, кроме хлеба с солью, несмотря на настояния короля. После обеда начались танцы: их открыл король с царицей. Потом король дал знак послу танцевать с царицей, но тот, не смея её коснуться, отказался. После танцев Мнишек сказал, чтобы Марина подошла и поблагодарила короля. Отец и дочь пали к ногам Сигизмунда. Король поднял Марину, поздравил с браком и стал внушать, чтобы она вела мужа к дружбе с Польшей, чтобы не забывала, где родилась, помнила Бога и воспитывала детей в любви к польскому народу. Затем перекрестил её, она заплакала и вместе с отцом снова нала к ногам короля. Посол внимательно слушал: его оскорбило, что царица падала в ноги. Московские дворяне, бывшие на пиру, остались недовольны: поляки украли у них лисьи шапки и шубы. Зато поляки отметили, что русские едят руками и некоторые напились.

После венчания царица так и не ответила на пылкие послания «Дмитрия». Зато писал отец. Несмотря на 300 тыс. злотых и дорогие подарки, Мнишек не смог расплатиться с долгами. В декабре 1605 г. он пишет «Дмитрию» письмо, что в крайней нужде. Его также тревожит спор царя с королем о титулах и слухи о том, что в Кремле живет красавица княжна, Ксения Годунова. Ради чести дочери он просит Дмитрия удалить от себя княжну. Царь удалил Ксению и послал в Краков секретаря, Яна Бучинского, вручившего пану Ежи ещё 300 тыс. злотых и подарки. Марина тоже пишет письмо, но не жениху, а папе Павлу V, где сообщает, что, когда святые ангелы доведут её до Москвы, у неё не будет иной мысли, кроме соединения церквей.

Свадебный кортеж. Дела Мнишка наладились. Сигизмунд приостановил долговые иски на время его пребывания в России. Подготовка поездки заняла три месяца. Ежи взял с собой сына и родственников. К свите Мнишка присоединились знатные дворяне и множество небогатых шляхтичей. Марину сопровождали фрейлины. Из духовенства ехали иезуит Савицкий, самборский ксендз и семь бернардинцев. Всего в Москву отправилось почти 2 тыс. человек, в том числе нанятые на службу царю гусары и жолнёры. Выехали из Самбора 2 марта 1606 г. 18 апреля кортеж пересёк российскую границу. Везде на переправах были построены мосты и гати, а в деревнях священники и народ встречали процессию хлебом с солью. В Лубнах от имени царя Марине передали 54 белых лошади и три кареты, обитые соболями. В Смоленске ее встречали тысячи людей, все били царице челом. Марина уже привыкла, что русские люди, равно знатные и простые, воздают ей почести. В Вязьме отец и дочь расстались: Ежи поехал в Москву, обговаривать порядок приезда невесты. Зять и тесть, оба крайне тщеславные, превзошли себя — такой процессии Москва не помнила со времен избрания Бориса на царство.

Рано утром 2 мая 1606 г. Марина исповедалась отцу Савицкому и причастилась. Одетая в белое платье, она села в карету и переехала по наплавному мосту через Москву-реку. За рекой, на лугу, стояли шатры. Марина проследовала в шатер. К шатру подъехала карета, вся в золоте, сопровождаемая конными боярами. Бояре приветствовали царицу, кланяясь до земли. Князь Фёдор Мстиславский объявил, что царь просит ехать в столицу. Марина вместе с двумя дамами, арапчонком и обезьянкой села в карету, запряженную 12 серыми в яблоках лошадьми, и кортеж тронулся. Вдоль дороги рядами стояли стрельцы в красных кафтанах; их сменили конные дети боярские; потом стояли двести польских гусар, они били в литавры и дудели в трубы. Проезжая по Москве, Марина видела толпы народа, приветствовавшие ее. Карета под колокольный звон въехала в Кремль и остановилась у Вознесенского монастыря. Там жила «мать» царя, инокиня Марфа; здесь Марине предстояло провести 5 дней до венчания.

Коронация и свадьба. Марфа приветливо встретила девушку, но Марина была несчастна, не имея возможности видеть своего духовника. Кроме того, ей не нравилась московская кухня[76]. Пребывание госпожи в православном монастыре испугало фрейлин. Многие желали немедленно вернуться в Польшу. «Дмитрий» навещал Марину ежедневно и до него дошли жалобы. Он приказал прислать в монастырь польских поваров и успокоил женщин, разрешив желающим вернуться в Польшу. Невеста получила шкатулку с драгоценностями стоимостью 500 тыс. рублей с разрешением дарить кому хочет — Марина тут же все раздарила. Царь был непреклонен лишь в одном: он отказался разрешить пустить в монастырь католических духовников.

6 мая Марина перешла во дворец, в отведенные ей покои. Венчание и коронация были назначены на 8 мая. Ради великого события Марина согласилась надеть русское платье из вишневого бархата, густо расшитое жемчугом и каменьями. В Грановитой палате протопоп Фёдор совершил обряд помолвки, словно её не было в Кракове. Под колокольный звон жених с невестой по парчовой дорожке прошли к Успенскому собору. Их встречал патриарх Игнатий с епископами. Почти все приглашенные были русские. Марина приложилась ко всем образам, приняла миропомазание от патриарха и стала царицей по православным канонам. Но после венчания царь и царица не приняли причастия от патриарха. Коронация до венчания означала независимость титула царицы от развода или смерти царя. Вместо пани Марианны появилась царица Мария Юрьевна.

В эту ночь свершилась мечта «Дмитрия»: он остался наедине с любимой в спальных покоях. Никто не держал свечи у ложа, но вряд ли новобрачная, запредельно утомленная, оценила чувственные радости брака. Тем более что не была влюблена в «Дмитрия». В пятницу, 9 мая, состоялся свадебный пир, омрачённый отсутствием польских послов, оскорблённых отказом посадить их за один стол с царем. Воевода на пир тоже не пошёл: у него вовремя разыгралась подагра. Пир был в русском стиле: царь и царица сидели каждый на своем троне, за столом на двоих. Царь по обычаю посылал кубки и раздавал из рук чернослив. По окончании пира Марина ушла к себе, а «Дмитрий» ещё долго веселился в обществе поляков.

Следующая неделя прошла в празднествах. Играли музыканты, привезенные Мнишком, готовили польские повара. Марина появлялась во французских нарядах. Царь часто переодевался — менял русскую одежду на польскую или обряжался венгерским гусаром. Мнишек уладил дело с послом: его посадили рядом с царем и царицей, но за отдельным столом. Много танцевали и веселились. Погружённая в празднества, Марина не знала, что не только Басманов, но её отец предупреждал царя о заговоре. Но «Дмитрий» не желал никого слушать. В ночь на 17 мая, как пишет Масса, «в царских палатах была радость и веселье; польские дворяне танцевали с благородными дамами, а царица со своими гофмейстеринами готовила маски, чтобы в следующее воскресенье почтить царя маскарадом, и не думали ни о чём дурном и утопали в утехах...».

Переворот. Утром 17 мая случился «злосчастный мятеж», как именует переворот Рожнятовский — автор «Дневника Марины Мнишек». Марина и женщины ее двора только что вскочили после сна и едва успели надеть юбки. Заслышав гвалт, Марина выбежала, желая узнать, что происходит. Услышав, что царя убили, она спряталась в подвале, потом возвратилась наверх. По дороге ее, не узнав, столкнули с лестницы. Все же она добралась до своих покоев и спряталась среди женщин. Скоро мятежники стали к ним ломиться, но встретили саблю камердинера Яна Осмольского: стоя в узком проходе, он удерживал нападающих, пока от ран не лишился чувств и был тут же изрублен. Обозленные заговорщики, ворвавшись в палаты, смертельно ранили панну Хмелевскую[77] и «ударились в разбой». Как пишет Рожнятовский, честь женщин не пострадала: подоспели бояре, разогнали чернь, а полуодетых женщин «проводили в другую комнату, охраняя их, чтобы с ними ничего не случилось».

Буссов, напротив, утверждает, что заговорщики «совратили и соблазнили всех девиц. Один князь приказывал отвести к себе домой одну, другой — другую, так обращались они с дочерьми польских вельмож». Марина сумела избежать общей участи, спрятавшись под юбку гофмейстерины[78] — высокой, толстой и старой матроны. На вопрос, где царица, она ответила, что сама проводила ее к отцу. Московиты обругали её непотребно, но не тронули. Рассказ Буссова чрезвычайно нравится беллетристам, но доверия не внушает. О чудесном спасении Марины под юбкой гофмейстерины нет в записках других свидетелей переворота. Скорее всего, Буссов, ненавидя Шуйского, намеренно сгустил краски. Сомнительна и описанная им жалостная сцена ограбления Марины:

«Она отдала им не только свои платья и украшения, драгоценные камни и всё, что у неё было, но даже сняла с себя платье, оставив на себе только спальный халат, и попросила, чтобы они все это взяли, а её с миром отпустили к отцу, она оплатит также и все, что она проела со своими людьми. Русские ответили, что они говорят не о том, что она проела, а о том, чтобы она вернула 40000 и 15000 рублей деньгами, которые вор послал ей вместе с другими ценными вещами и украшениями, и только после этого, а не иначе, ей разрешат уйти к отцу».

У Рожнятовского изъятие ценностей выглядит проще: по приказу бояр «все вещи — и царицы, и женщин спрятали в кладовые за печатями». В тот же день, с позволения бояр, Марину навестил отец. При встрече она сразу заявила: «Я хотела бы, чтобы мне лучше отдали моего негритёнка, чем все мои драгоценности, а ведь у меня их было так много!» Отсюда Скрынников заключает, что она скорбела о негритёнке больше, чем о муже. На подворье к отцу Марину отпустили через неделю. Потом ей прислали пустые сундуки, шкатулки и несколько платьев, «а драгоценности, наряды, жемчуг и все другие вещи, лошадей и повозки задержали». Рожнятовский ничего не пишет о выкупе Мнишком дочери за 80 тыс. талеров, о чем повествует Буссов.

Июнь прошел в допросах Мнишка боярами о его роли в воцарении самозванца. Пан воевода — хитрый лис, представлял себя и дочь жертвами обмана и всячески преуменьшал свою роль в организации похода самозванца. В конце июня пошли слухи, что «Дмитрий» спасся, но никто в окружении Мнишка этому не верил. В августе 1606 г. воевода, его дети — Марина и Станислав, брат Ян и племянник Павел, свита и слуги — всего 375 человек, были отправлены в Ярославль. Полякам сохранили личное оружие, но их охраняло 300 стрельцов.

Ссылка. В Ярославле пленным выделили четыре двора: один занял воевода со свитой, другой — Марина с женщинами, третий и четвертый — брат и сын воеводы. Содержание шло от казны нескудное: сверх говядины, баранины, рыбы давали пиво и вино. Местные власти пытались отобрать у поляков оружие, но те отвечали, что живыми его не сдадут. Ежи Мнишек превратился в Юрия Николаевича, русского боярина, — усвоил степенные манеры, отрастил бороду, держался достойно. Главной его задачей было удержать от бунта молодых шляхтичей. Жили слухами о войне Шуйского с войсками как бы и не погибшего Дмитрия. Прошёл год. За это время в Марине произошли глубокие перемены. Из послушного отцу ребенка она превратилась во взрослую женщину, много думавшую о выпавшей на её долю судьбе. Только сейчас она оценила, на какую высоту её вознес Господь.

Как Марина позже призналась Буссову, она поняла, что Господь наказал её за надменность: « Он её, всего только дочь воеводы, возвысил до такого брака и удостоил стать царицей в столь могущественной монархии». Они же, с покойным супругом, «слишком возгордились своим саном и тем тяжко согрешили против Господа Бога», за что на них и обрушилась страшная кара, и теперь она «дала обет никогда больше не проявлять высокомерия». Но кроме высокомерия существует честолюбие, и оно не только не угасло в Марине, но развилось в неимоверной степени — теперь она была готова на любые жертвы, чтобы вновь стать царицей.

«Воссоединение» с новым «Дмитрием». В мае 1608 г. воеводу и Марину потребовали в Москву, где шли переговоры с поляками о перемирии. Договор о перемирии был подписан 15 (25) июля 1608 г. Но договору все задержанные поляки могли вернуться домой. Марине возвращали свадебные подарки и драгоценности, а воеводе — его вещи... что удалось сыскать. Но Марина должна была отказаться от титула русской царицы и обещала на него не претендовать. Мнишки выехали из Москвы вместе с послами в начале августа 1608 г. Их сопровождал отряд смоленских дворян. Посольский обоз уже приближался к границе, когда из Тушино за ними послали погоню (Мнишек известил «зятя» о маршруте). За этой погоней стояла непростая интрига, о чем откровенно пишет один из тушинцев, ротмистр Николай Мархоцкий:

«Мы решили послать погоню и привезти их в наш обоз. Сделали мы это не потому, что в том нуждались, а больше для вида: надо было показать москвитянам, что наш царь настоящий и поэтому хлопочет о соединении со своей супругой. За ними отправился со своим полком Валявский, но зная, что их возвращение принесет нам только лишние хлопоты, нарочно не догнал. Затем, уже не рассчитывая их настичь, мы снарядили папа Зборовского. А он, не зная в чём дело, так как прибыл недавно, решил оказать царю услугу. Двигаясь со своим полком очень быстро, он догнал их в пятидесяти милях от столицы, под Белой».

Русская охрана рассеялась, а Мнишки были «освобождены». Гордый успехом Александр Зборовский повез их в Тушино, но по дороге обоз был перехвачен другим кондотьером — Яном Сапегой, имевшим свой интерес в деле возвращения царицы. Круг лиц, участвующих в «воссоединении» супругов, разрастался, но Марина думала, что едет к мужу. Она смеялась и пела песни, когда к карсте подъехал шляхтич и сказал: «Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, вы очень веселы и поёте, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой». Марина опечалилась и стала плакать. Это заметил Зборовский и стал допрашивать шляхтича, что он такого сказал царице. Узнав или догадавшись о правде, он велел связать его (в Тушине болтун был посажен на кол). По другой версии, Марину известил о подмене супруга князь Василий Мосальский, сам того испугавшийся и сбежавший к Шуйскому.

Сапега с Мнишками доехали до Звенигорода, где получили письма от «супруга». Он сообщал им, что приболел и просил Марину принять участие в положении святого в Звенигородском монастыре. Сапеге же предложил стать с войском особым лагерем. Подобный ход был вызван беспокойством тушинского гетмана — Ружинского, что власть уйдет от него к Сапеге или Мнишку. Не было ясности и с Мариной — в ставке самозванца опасались скандала и хотели, чтобы перед встречей «супругов» все было улажено. Пан воевода дважды ездил к «зятю». Сначала они ни о чем не договорились. 5 сентября воевода «во второй раз ездил к самозванцу познавать тот это или не тот», как ехидно записал секретарь Сапеги. На сей раз Мнишек его познал. Улучшение памяти «тестя» стоило самозванцу грамоты с обязательством вручить Мнишку 300 тыс. рублей и передать 14 городов.

Марина тоже сдалась. При первой встрече, 6 сентября, царица отвернулась от «мужа», но уже 10 сентября, после уговоров заботливого отца, она приехала в Тушино и «супруги» бросились друг другу в объятия, плача от счастья. Начались пиры в честь их воссоединения. Царица договорилась с «мужем», что они не будут близки, пока он не овладеет престолом. Все же, спустя некоторое время, их обвенчал католический священник[79]. Пан воевода скоро осознал, что 300 тыс. рублей и северские города остаются миражом и что у «зятя» советников без него хватает. Раздосадованный, в январе 1609 г. он уехал в Польшу, холодно простившись с дочерью. Супруги остались вдвоём, и жизнь Марины оказалась связанной с человеком, именуемым современниками цариком и вором, а историками Лжедмитрием II (хотя на самом деле вторым ложным «Дмитрием» был Михаил Молчанов, полгода выдававший себя за «Дмитрия» в замке Самбор).

Явление нового «Дмитрия». «Дмитрий Иванович» объявился 12 июля 1607 г. в Стародубе-Северском, неподалеку от литовской границы. Месяцем раньше — 12 июня 1607 г., он тайно приехал в Стародуб и назвался Андреем Нагим, царским дядей. Его сопровождали «московский подъячей Олешка Рукин» и торговый человек Григорий Кашинец. «Нагой» говорил, что прислал их вперед царь Дмитрий узнать, все ли ему рады, а он жив, скрывается от изменников. Стародубцы возопили единодушно: «Все мы ему рады; скажите нам, где он ныне, пойдём все к нему головами». Приезжие обещали, что царь скоро явится с тысячей конных. Прошло четыре недели, царь не являлся, а Рукин разъезжал по окрестным городам и рассказывал о воскресшем Дмитрии. В Путивле его схватили и спросили, где царь. Рукин сказал — в Стародубе. С несколькими десятками дворян его отправили показать царя, обещав запытать, если обманет. По приезде его повели к дыбе, но он указал на Нагого. Подступились к Нагому, тот поначалу отказывался, а когда ему пригрозили, разозлился и, схватив палку, закричал: «Ах, вы, блядьи дети, вы ещё не узнаете меня? Я — Государь!» Народ пал в ноги.

За полгода до явления в Стародубе «Дмитрий» показался в Литве. В начале февраля 1607 г. королевское правительство в Кракове получило «Новины» из Витебска, где сообщалось: «23 января 1607 г. — заслуживающие доверия новости о Дмитрии, московском царе... Ожил и восстал из мёртвых Дмитрий Иванович... царь Дмитрий... приехал в Витебск, откуда, открыто показав себя всем, написал письмо рыльским мещанам». Царь писал, что бежал из Рыльска от посланцев Шуйского, обещавших 20 тыс. рублей за его голову. Одевшись в монашеское платье, он сел в повозку и за ночь добрался до Витебска. Автор «Новин» сообщает, что «пятого дня» царь Дмитрий посылал в Рыльск письма.

В декабре 1606 г. в Литву приезжал от Болотникова «царевич Пётр» и прожил в окрестностях Витебска две недели. С ним встречались шляхтичи Сенкевич и Зенович, который через полгода переправит «Дмитрия» в Россию. Скрынников уверен, что Болотников послал «Петра» найти и доставить «царя». Но «Пётр» его не дождался — войско Болотникова разбили под Москвой, и он уехал к повстанцам. Через три недели в Витебске появился «Дмитрий», объявил свое царское имя, написал в Рыльск письма и... исчез. Как пишет белорусский священник Фёдор Филипович, автор «Баркулабовской летописи», только «почали познавати онаго Дмитра», а тот сбежал, «аж до Пропойска увышол». Там староста чечерский Зенович посадил его в тюрьму. Очевидно, заключенный согласился вновь стать самозванцем. Через неделю урядник Рагоза по указанию Зеновича отвел его вместе со слугами на Попову Гору, за границу московскую. Было это 23 мая 1607 г.

Кем был Тушинский вор? При дворе Шуйского сходились, что новый самозванец из духовного сословия и образован: знает твердо «Св. Писание» и «Круг церковный», говорит и пишет не только по-русски, но и по-польски. Поляки же находили самозванца плохо воспитанным. «Этот Царик был мужик грубый, обычаев гадких, в разговоре сквернословный», — писал ротмистр Самуил Маскевич. Не замечен он и во владении оружием. Всё указывало на низкий социальный статус. О его происхождении ходили разные слухи. Князь Дмитрий Мосальский, примкнувший к вору, под пыткой показал, что «тот-де вор с Москвы с Арбату от Знамения Пречистый из-за конюшен попов сын Митка, а отпущал-де его с Москвы князь Василий Мосальский за пять ден до расстригина убийства». Надежнее выглядит летопись священника о. Фёдора из Баркулабово под Могилевом. В ней сказано, что самозванец был приходским учителем в Шклове: «Бо тот Дмитр Нагий был напервей у попа шкловского именем, дети грамоте учил, школу держал». Потом он учил детей в Могилеве, в школе священника Фёдора Сасиновича. Прислуживал и у Терешки, «который проскуры заведал при Церкви святого Николы» в Могилеве: «И прихожувал до того Терешка час немалый, каждому забегаючи, послугуючи». По бедности учитель круглый год носил старый кожух и баранью шапку: «а мел на собе оденье плохое, кожух плохий, шлык баряный, в лете в том ходил».

Преподобному Фёдору вторит Конрад Буссов, служивший наёмником у царика. Он пишет, что в его появлении участвовали люди, близкие к Мнишеку, и болотниковцы. Первые нашли «у одного белорусского попа в Шклове... школьного учителя, который по рождению был московит, но давно жил в Белоруссии, умел чисто говорить, читать и писать по-московитски и по-польски. Звали его Иван... Это был хитрый парень. С ним они вели переговоры до тех пор, пока он, наконец, не согласился стать Димитрием. Затем они научили его всему и послали в Путивль с господином Меховецким». Мацей Меховецкий, ветеран похода первого самозванца, занимал важнейшее место в интриге. Маскевич пишет, что Меховецкий как-то увидел человека, «телосложением похожего на покойника, решился его возвысить, и стал разглашать в народе, что Димитрий ушел от убийственных рук Москвитян». Он «воскресил» Дмитрия: «зная все дела и обыкновения первого Димитрия, заставлял второго плясать по своей дудке».

О еврействе самозванца. Иезуит Каспар Савицкий, обративший в католичество Отрепьева, в своем дневнике сообщает, что первый «Дмитрий» имел при себе крещёного еврея по имени Богданка, коего употреблял для сочинения писем на русском языке. По смерти «Дмитрия» этот человек бежал в Литву, в Могилев, где «один протопоп... принял его в дом свой, поручил ему в заведывание находящуюся при его церкви русскую школу, и обращался с ним как с другом и приятелем. Но Богданка отплатил неблагодарностью за гостеприимство протопопа, и домогался преступной связи с его женою; потому протопоп приказал высечь его и выгнал из своего дома». Богданка надумал назваться Дмитрием, но недалеко от русской границы, куда пробирался, был принят за лазутчика и взят под стражу. Вины за ним не нашли, его отпустили, и он ушел в землю Северскую, в город Стародуб.

Три автора — о. Федор, Буссов и Савицкий — утверждают, что самозванец учительствовал в Могилеве, а потом объявил себя царем Дмитрием. При этом о. Фёдор не пишет о его происхождении, у Буссова он московит Иван, у Савицкого — выкрест Богданка. О. Фёдор жил в тех местах, где учительствовал самозванец, Буссов у него служил, а Савицкий его вообще не знал. Секретарь Богданка у первого ««Дмитрия» не служил, но был думный дьяк Богдан Сутупов, бежавший после его гибели и ставший окольничим и дворецким у второго «Дмитрия». Если среди переписчиков в царской канцелярии и был крещёный еврей, Савицкий, приехавший на свадьбу царя и занятый переговорами, вряд ли его видел. Сведения о Богданке патер скорее всего получил от других иезуитов.

Часто пишут, что Карамзин знал о еврействе Лжедмитрия II. На самом деле историк высказывается осторожно: «... разумел, если верить одному чужеземному историку, и язык еврейский, читал Тальмуд, книги раввинов, среди самых опасностей воинских». Карамзин ссылается на книгу Станислава Кобержицкого, опубликованную в 1655 г. Польский историк сообщает, что после гибели царика в его вещах были найдены библия, талмуд на еврейском языке и кожаные ящики на ремнях, привязываемые ко лбу во время молитвы. Автор не указал источник сведений. Во время Смуты ему не было и десяти лет. В «Истории Димитрия... и Марины Мнишек», приписываемой Мартину Стадницкому, сообщается, что после гибели царика в его вещах нашли Талмуд, еврейские письмена, и бумаги, написанные на еврейском. «История» Стадницкого представляет компиляцию 60-х годов XVII в. и содержит сведения, нередко недостоверные.

О талмуде есть запись в «Дневнике похода Сигизмунда III в Россию в 1609 г», который вели секретари короля. Там сказано, что когда царик сбежал из Тушина, «у него после побега нашли талмуд». Стоит отметить крайнюю неприязнь к царику секретарей короля. Они рисуют его презренным негодяем: «...он человек ничтожный, необразованный, без чести и совести, страшный хульник, пьяница, развратник... ни сам не придумает ничего дельного, ни советов не принимает, не бывает ни на каком богослужении, о поляках... ничего хорошего не думает и не говорит, и если бы имел силу и возможность, то всех их истребил бы». Еврейство добавляет чёрных красок в этот портрет. Наёмники, знавшие царика лично — Ян Сапега, Йозеф Будило, Миколай Мархоцкий и Конрад Буссов, — ничего о его еврействе и талмуде не пишут.

До воцарения Романовых из русских о еврействе самозванца писал лишь новгородский митрополит Исидор. Зато в грамотах царя Михаила Романова европейским монархам всегда присутствует история Смуты с указанием, что после гибели «вора еретика» Гришки Жигимонт король и паны-рада «нашли другого вора родом жидовина, называючи ево Царем Дмитрием». Подобные сообщения повторяются на протяжении десяти лет, начиная с извещений о восшествии на престол Михаила Фёдоровича, отправленных в 1513—1515 гг. императору Матвею в Вену, штатгальтеру Голландии принцу Морису Оранскому и королю Франции Людовику XIII, и вплоть до трактата о дружбе и торговле, заключенного с королем Англии Яковом I (1623).

Из современных историков версию о еврейском происхождении Лжедмитрия II поддержал Р.Г. Скрынников. Он писал: «Иезуиты... утверждали, что имя сына Грозного принял некий Богданка, крещёный еврей, служившим писцом при Лжедмитрии I... После восшествия на престол в 1613 году Михаил Романов официально подтвердил версию о еврейском происхождении Тушинского вора... Филарет Романов долгое время служил самозванцу в Тушине и знал его очень хорошо, так что Романовы говорили не с чужого голоса... После гибели Лжедмитрия II стали толковать, что в бумагах убитого нашли Талмуд и еврейские письмена... Смута все перевернула. Лжедмитрии I оказался католиком. "Тушинский вор" — тайным иудеем». Со Скрынниковым согласен его ученик, И.О. Тюменцев, автор монографии о движении Лжедмитрия II. Здесь следует указать, что Филарет с 1611 по 1619 г. находился в польском плену и не участвовал в составлении царских грамот. В «Новом летописце», составленном с санкции патриарха Филарета в 1620-е гг., о Воре сказано: «Тово же Вора Тушинского... отнюдь никто ж не знавше; неведомо откуды взяся. Многие убо, узнаваху, что он был не от служиваго корени; чаяху попова сына иль церковного дьячка, потому что Круг весь Церковный знал».

Скрынников отвергает мысль, что «шкловского бродягу называли евреем, чтобы скомпрометировать»: ведь в 1613 г. Лжедмитрий II был мёртв, и «надобности в его дискредитации не было». Но дело было не в самозванце — московская дипломатия выступала против Сигизмунда. В грамоте принцу Оранскому о нём сказано прямо: «Сигизмунд послал жида, который назвался Дмитрием царевичем». Семь лет польский король пытался оружием посадить на московский престол сына Владислава. Королевич не отказался от претензий на престол и после заключения перемирия (1618). Находясь под угрозой польского вторжения, Кремль делал все возможное, чтобы показать свою правоту правителям Европы. Сигизмунда обвиняли в нарушении крестного целования о мире, заключенном в 1601 г., в поддержке чернокнижника Гришки Расстриги и в приводе «жидовина» Богданки.

Особо следует сказать о портрете Лжедмитрия II. Портрет этот можно увидеть в большинстве статей о самозванце. На нем изображен темноглазый и горбоносый человек в шапке с пером. Скрынников посчитал портрет важным доказательством. В 1988 г. он писал: «Сохранилась польская гравюра XVII века с изображением самозванца. Польский художник запечатлел лицо человека, обладавшего характерной внешностью. Гравюра подтверждает достоверность версии о происхождении Лжедмитрия II, выдвинутой Романовыми и польскими иезуитами». Позже выяснилось, что гравюра взята из книги «Древнее и нынешнее состояние Московии», вышедшей в Лондоне в 1698 г. В последнем издании книги «Три самозванца» (2007) Скрынников пишет о гравюре уже по-другому: «Может ли гравюра помочь вопросу о происхождении самозванца? Вряд ли. Портрет XVII века изображает восточного владетельного князя, никакого отношения к русской истории не имеющего».

Нет сомнений, что царик имел славянскую внешность и говорил как природный русский. Иначе он не подошел бы на роль царя Дмитрия и не продержался в ней четыре года. Никто из лично знавших его поляков (легко различавших евреев) и русских (различавших чужой акцент) не заподозрил его в еврействе или в том, что он не московит.

Стоит заметить, что в XVII в. среди евреев Речи Посполитой не было людей, говоривших без акцента по-русски. Между собой евреи говорили на идише, а с иноверцами общались на польском или на местном западнорусском диалекте, причем с сильным акцентом. Даже немногие евреи, принявшие православие (обычно принимали католичество), переходили на местное украинское или белорусское наречие, но не на русский язык. Нет сообщений и о крещении шкловского учителя, хотя в те времена это было заметным событием.

Очевидно, что самозванец не походил на еврея ни внешне, ни по языку. Но, если верить польским авторам, он исповедовал или изучал иудаизм и мог читать на иврите. Скорее всего, шкловский учитель был из жидовствующих. Русские жидовствующие, многочисленные в Новгороде в начале XVI в., были разгромлены Иваном III. Многие бежали в Литву, где слились с евреями, другие — на российскую украйну, в полусвободное пограничье. Здесь могли осесть деды и бабки самозванца. Ересь они скрывали, но глубоко изучали Священные Писания. Один из потомков ушел в Литву и стал учительствовать. Грамотность и знание Библии приносили ему скудный достаток, пока прелести попадьи не довели до беды и он не оказался на улице. Там, усмотрев внешнее сходство с убитым в Москве царем, его подобрал пан Меховецкий.

От Стародуба до Тушина. Превращение ложного Нагого в царя, свершившееся в Стародубе, было подготовлено. «Новый летописец» называет «начальным» человеком «воровства» боярского сына Гаврилу Верёвкина. Пошли слухи, что самозванец из Верёвкиных. «Назвался иной вор царевичем Дмитреем, а сказывают сыньчишко боярской Верёвкиных из Северы», — записано в «Пискарёвском летописце». По Палицыну, ложным Дмитрием нарекли «от Северских градов попова сына Матюшку Верёвкина». Поляк Мархоцкий называет самозванца «сыном боярина» (боярским сыном) из Стародуба. Если принять версию, что самозванец из жидовствующих, то слухи эти могли быть правдой. Гаврила Верёвкин мог быть с ним даже в родстве. В дальнейшем царик отблагодарил Верёвкина, дав ему чин думного боярина, вотчины и поместья.

Верёвкин не был, конечно, зачинателем интриги с «царем Дмитрием». Вскоре после открытия царя в Стародуб прибыл из Белоруссии Мацей Меховецкий с отрядом в 700 всадников, а от болотниковцев приехал атаман Иван Заруцкий. Атаман приветствовал «царя» и стал вспоминать совместный поход на Москву. Устроили турнир между царём и Заруцким. Ожидали, что «Дмитрий», известный рыцарским мастерством, победит атамана, но когда всадники съехались, Заруцкий вышиб царя из седла. Народ кинулся ловить супостата и уж принялся бить, но царь встал и, засмеявшись, сказал, что упал нарочно, чтобы проверить верность народа своего, а теперь видит, что люди ему преданы. Пусть отпустят Заруцкого — он его лучший слуга. Историки по сей день гадают о причинах падения самозванца. Скорее всего Заруцкий недооценил шаткость учителя в седле и случайно вышиб его. Такое не делают на публику. Вылететь из седла — не с кресла упасть.

Меховецкий и Заруцкий разделили власть: Меховецкий стал войсковым гетманом и возглавил поляков, а над русскими начальствовал Заруцкий, пожалованный самозванцем думным боярином, главой казачьего приказа. Настала пора идти на выручку Болотникову. Царик на людях показывался мало, но рассылал грамоты по южной России, Белоруссии и Украине. Отец Фёдор из Беркулабова пишет, что тот, кто именует себя «правдивый певный царь восточный Дмитр Иванович, праведное слонце... почал лысты писати до Могилева, до Оршы, до Мстиславля, Кричева, до Менска и до всих украинных замков, абы люде рыцерские, люде охотные... прибывали, гроши брали его». Жизнью царика заправлял Меховецкий. Он учил его манерам, рассылал письма от имени «Дмитрия» и набирал войско, «обещая по 70 злотых на коня гусарского и по 50 на казацкого».

Поначалу к царику шёл больше простой люд. Из поляков, кроме Меховсцкого, несколько сотен конных привели Йозеф Будило и Миколай Харлинский. К сентябрю 1607 г. войско самозванца не превышало трёх тысяч, с ними выступили в поход на Тулу. Начали успешно: заняли Брянск, Карачев, разбили московский отряд под Козельском, но тут пришла весть, что болотниковцы в Туле сдались, и пришлось срочно отступать к Карачеву. В октябре начался распад войска самозванца. Ушли запорожцы, потребовали расчёта поляки, а русские стали поговаривать, что лучше сдать вора царю Василию и заслужить прощение. Самозванец прибег к испытанному приему — сбежал в Орёл, взяв с собой поляка и дюжину русских. Ночью один из русских подошел к нему с ножом, но царик разбудил спящего рядом поляка, и убийца сделал вид, что встал случайно. Наутро приехали гонцы от Меховецкого, уговаривали вернуться, но царик не смог договориться с Меховецким и выехал в Путивль.

По дороге самозванец встретил поляков, спешащих в его лагерь. На их расспросы он попытался выдать себя за другого, но был раскрыт.

Тогда царик признался, что бежал из лагеря от поляков, грозивших вернуться в Польшу, и от русских, желающих выдать его Шуйскому. Поляки в Путивль его не пустили, и вместе с ними царик вернулся в лагерь под Карачев, а потом в Орёл. Власть его укрепилась. Заруцкий привел несколько тысяч донских казаков. С Украины пришел князь Адам Вишневецкий, признавший в самозванце покойного друга «Дмитрия». Из Литвы прорвался Александр Лисовский, участник рокоша, осужденный королем на смерть.

Зимовал самозванец в Орле. При нём появилась «Боярская дума» из бывших болотниковцев: в ней было двое захудалых князей, дворян московских, остальные же — из детей боярских, дьяков и даже казак Заруцкий. Эта Дума зимой 1607/1608 г. готовила законы о поместном землевладении. Был издан указ «царя», согласно которому присягнувшие ему холопы получали поместья господ, перешедших к Шуйскому, и право жениться на их дочерях. Речь идет о «боевых холопах» — разорившихся и запродавших себя детях боярских. За счёт поместий «изменников» наделялись также землей присягнувшие царику дворяне и реже казаки. В этот период не приходится говорить о польском влиянии на самозванца. Всё решали бывшие болотниковцы, выражавшие интересы мелкого дворянства, казаков и «боевых холопов».

Обстановка изменилась с появлением князя Романа Ружинского (Рожинского). Украинский князь, обременённый долгами, заложил ещё незаложенные земли, набрал четыре тысячи гусар, в декабре 1607 г. пересек границу и стал в Чернигове. Оттуда он отправил послов в Орёл известить, что готов служить «Дмитрию Ивановичу». По возвращении послов спросили, тот ли этот Дмитрий? На что они отвечали двусмысленно: «Он тот, к кому вы нас посылали». К весне войско Ружинского продвинулось к Орлу и остановилось в Кромах. К «Дмитрию» отправили новое посольство договориться об оплате войска. Один из послов, Миколай Мархоцкий, оставил описание встречи. Как он пишет, царик сразу заявил послам «на своем московском языке»:

«Я был рад, когда узнал, что идет пан Рожинский, но когда получил весть о его измене, то желал бы его воротить. Посадил меня Бог в моей столице без Рожинского в первый раз, и теперь посадит. Вы требуете от меня денег, но таких же как вы, бравых поляков, у меня немало, а я им ещё ничего не платил. Сбежал я из моей столицы от любимой жены и от милых друзей, не взяв ни деньги, ни гроша. А вы собрали свой круг на льду под Новгородком и допытывались, тот я или не тот, будто я с вами в карты игрывал».

Послы возмутились: «Знаем, — ты не тот уже хотя бы потому, что прежний царь знал, как уважить и принять рыцарских людей, а ты того не умеешь. Ей Богу, жаль, что мы к тебе пришли, ибо встретили только неблагодарность. Передадим это пославшим нас братьям, пусть решают, как быть». Послы хотели уехать, но царик испугался, просил остаться на обед и передал, чтобы не обижались — мол, говорил так нарочно. Стали думать, кто настроил царика, и решили, что Меховецкий — из боязни, что придется уступить гетманство Ружинскому. Вернувшись в Кромы, послы обо всем рассказали войску. Решили вернуться в Польшу, но поляки Меховецкого просили, чтобы князь приехал и снесся с «Дмитрием». Они были недовольны гетманом, не обеспечившим выплату денег. Ободренный Ружинский с отрядом гусар и пехоты выехал в Орёл.

По приезде в Орёл Ружинскому передали, чтобы ехал к царской руке. Он поехал, но когда его просили обождать — царь, «мол, ещё моется... такая у него была привычка — каждый день мыться в бане... так сбрасывает свои заботы», — князь продолжил путь и, несмотря на возражения, вместе со свитой вошел в царские покои. Пришлось царику, как бы не видя поляков, пробираться к «трону». Когда он сел, Ружинский произнес речь и поцеловал царскую руку. Пошли к руке и другие поляки. Царик пригласил всех на обед: Ружинский сел с ним; остальные — за общим столом. Царик расспрашивал поляков о рокоте, говорил, что не хотел бы быть королем «ибо не для того родился московский монарх, чтобы ему мог указывать какой-то Арцыбес[80]...». Переговоров не было ни в этот, ни в другой день. Ружинский собрался уезжать, но поляки Меховецкого просили обождать до завтра, обещая созвать круг и низложить гетмана. На следующий день они низложили Меховецкого, запретив под страхом смерти появляться в войске, и выбрали гетманом Ружинского. Царику передали, что если хочет, чтобы войско осталось с ним, пусть назовёт тех, кто обвинял в измене Ружинского и его людей. «Дмитрий» обещал приехать в круг.

Наутро он явился в златоверхой шапке, на богато убранном коне, с «боярами» и стрельцами. Когда он въехал в круг, поднялся гомон. Царик решил, что спрашивают, тот ли он царь, и крикнул: «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал?» Поляки сдержались и потребовали, чтобы царь назвал тех, кто представил изменниками гетмана и его войско. Царик приказал говорить одному москвитянину, но прервал его, сказав: «Молчи, ты не умеешь на их языке говорить, вот я сам буду!» И начал так: «Прислали ко мне вы с тем, чтобы я вам назвал и выдал моих верных слуг, которые меня кое в чём предостерегали. Не пристало московским монархам выдавать своих верных слуг. И касается это не только вас, но если бы сам Бог, сойдя с небес, приказал мне совершить подобное, и то я не послушал бы». Поляки закричали, что тогда уйдут, на что царик ответил: «Как хотите, хоть и прочь подите». Начался шум и крики: «Убить мошенника, зарубить! Поймать разбойника!» «Он был настолько храбр, — пишет Мархоцкий, — что в этом разброде раз или два оглянулся, поворачивая коня, а потом уехал в город... Чтобы царь не сбежал, мы прямо на круге выбрали стражу и поставили при нём. От отчаяния он решил себя уморить и выпил немыслимо сколько водки, хотя всегда был трезвым».

Весь день и ночь бегали придворные между двором и войском, стараясь привести стороны к согласию. Наутро царик приехал к полякам и стал оправдываться, что слова «Цыть, сукины дети» сказал не им, а стрельцам. Поляки сделали вид, что поверили. Согласие было достигнуто, и Ружинский вернулся в Кромы, а царик в Орёл. С кем же вел переговоры Ружинский, когда царик с горя напился в усмерть? С атаманом Заруцким, считает И.О. Тюменцев. Ведь Заруцкий привел с Дона 5 тыс. казаков. Надеясь на них, царик решился противостоять Ружинскому. И проиграл — Заруцкий предпочел разделить власть с Ружинским. Этот переворот лишил царика даже подобия власти, перешедшей к Ружинскому, хотя поначалу, находясь при Заруцком, он сохранял некоторую свободу.

Ружинский изменил социальное лицо движения самозванца. Под его нажимом царик обратился к смолянам с грамотой, в которой возложил вину за обиды бояр и дворян на казацких «царевичей». Он объявил их самозванцами и приказал схватить и повесить семерых своих «племянников», «сыновей» царя Фёдора — Клементия, Савелия, Симеона, Василия, Ерошку, Гаврилку и Мартынку. Царик приглашал к себе на службу всех дворян и детей боярских. Вместо политики смены дворянского сословия был взят курс на объединение дворянства. Царик предпринял ещё одну попытку установить отношения с Сигизмундом (прежде он безответно посылал ему письма) и отправил в Варшаву посольство, но власти Речи Посполитой отказались его признать.

Союз Ружинского и Заруцкого принес военные плоды. В трехдневном сражении под Волховом, 30 апреля — 1 мая 1608 г., войско Дмитрия Шуйского было разбито. У Ружницкого было 13 тыс. казаков и поляков, у Шуйского, по оценке Тюменцева — 25—30 тыс., а не 170 тыс., как пишет Мархоцкий. В разрядных книгах конца XVI — начала XVII в. численность русского войска никогда не превышала 35 тыс. человек. После битвы поляки собрали круг и постановили, что царик должен выплатить жалованье. Он на все соглашался и говорил со слезами: «Я не смогу быть в Москве государем без вас, хочу... всегда иметь на службе поляков: пусть одну крепость держит поляк, другую — москвитянин. Я хочу, чтобы всё золото и серебро, сколько бы ни было его у меня, чтобы всё оно было вашим. Мне же довольно одной славы, которую вы мне принесете. А если... вы всё равно решите уйти, тогда и меня возьмите, чтобы я мог вместо вас набрать в Польше других людей». Этими уговорами он так убедил войско, что все к нему пошли с охотой. В начале июня 1608 г. наёмники подошли к пригородам Москвы. После нескольких попыток обустроиться лагерь разбили в Тушине.

Тушино. Вскоре в Тушине появились находившиеся в Москве польские послы и стали уговаривать наёмников вернуться домой. Переговоры породили в Москве иллюзию скорого мира. Воспользовавшись этим, Ружинский на рассвете нанес удар по московским войскам, стоящим на Ходынке. Русские ещё спали — многих убили, другие бежали. От полного разгрома русских спасла жадность тушинцев, бросившихся грабить лагерь. Меж тем в бой вступил резервный полк, увлекший за собой бежавших ратников. Теперь бежали тушинцы, и только заминка московитов при переправе через речку Химку позволила им отстоять свой лагерь. В этом сражении победителей не было, но тушинцы поняли, что без укреплений не обойтись. С той поры Тушино превратилось в город-крепость со рвами и частоколом. Па полтора года Тушино стало второй столицей России, а его правитель получил прозвище Тушинского вора.

Буссов пишет, что после боя на Ходынке поляки могли легко захватить Москву, но помешал «Дмитрий», сказавший: «Если вы хотите разрушить столицу, а тем самым сжечь и уничтожить мои сокровища, откуда же я возьму тогда жалованье для вас?» Сообщение сомнительное, ведь бой на Ходынке поляки не выиграли. Правда здесь то, что самозванец считал вредным жестокое обращение с населением, но его никто не слушал. Когда в июле 1608 г. Ян Сапега во главе 1700 инфляндских[81] солдат пересек русскую границу, царик послал ему грамоту, в которой «обещал пожаловать его так, как у него и на уме нет, но требовал, чтоб он, проходя через московские земли, не велел своим ратным людям грабить и насиловать русских жителей». Требование смешное, ведь инфляндцы дотла разорили весь север родной для них Беларуси.

В Тушине возник спор Ружинского и Сапеги. Украинский и белорусский магнаты не могли поделить власть. Сапега не хотел подчиняться Ружинскому и желал быть гетманом, если не всего войска, то по крайней мере инфляндцев. Соглашения удалось достичь к середине сентября. Требования Сапеги были приняты: царик назначил его вторым гетманом, сапежинцам обещал платить «заслуженное» в том же размере, что ветеранам похода. На радостях состоялись пиршества. Рожинский угощал Сапсгу. Сапега Рожинского. Гетманы поклялись в вечной дружбе и обменялись саблями. Царик тоже делал пиры, но не мог угодить полякам. О нем говорили: «московские кушанья грубые, простые; медов и лакомств даёт мало и скупо». Не нравилось им и то, что царик, когда пил за здоровье Сигизмунда, то называл его братом.

Когда пиры закончились, Сапега с 12-тысячным войском отправился на завоевание Замосковья. Навстречу ему послали младшего брата царя, Ивана Шуйского, во главе 20 тыс. ратников. 21 сентября произошло сражение у деревни Рахманцово[82], проигранное Шуйским. Вслед за тем, «Дмитрия» признали города Замосковья и Поволжья. Если горожане колебались, сапежинцы помогали сделать правильный выбор. Непослушный Ростов Великий был разгромлен. В ноябре 1608 г. под властью Шуйского остались Москва, Смоленск, Новгород, Нижний Новгород, Казань, Коломна, Персяславль-Рязанский и монастыри — Троице-Сергиев и Волоколамский. Остальные города и земли признали царем самозванца либо выжидали, как Устюг Великий, Пермь, Вятка и Сибирь.

Осенью 1608 г. в Тушине появились дворяне высокого ранга и воровская Дума приобрела солидный вид. Особо важным был захват в Ростове митрополита Филарета. Его доставили в Тушино в татарской шапке, одетым в сермягу, и, для полного унижения, в одном возке с какой-то жёнкой. «Дмитрий» принял Филарета с почетом, нарёк его патриархом, облек в священные ризы и вручил золотой посох. Тот разумно не подал виду, что перед ним вовсе не «Дмитрий», сделавший его митрополитом. «Филарет, — пишет Палицын, — разумен сый, и не преклонися ни на десно, ни на шуее [ни направо, ни налево], но пребысть твердо в правой вере». Всё же царик приказал крепко за ним приглядывать. При Филарете его родня заняла важные позиции в тушинской Думе, хотя Заруцкий сохранил влияние.

Для поляков царик как был, так и остался марионеткой. Примером служит убийство Меховецкого в декабре 1608 г. Несмотря на бандо (запрет), бывший гетман появился в войске. Недовольные Ружинским поляки подумывали переизбрать старого гетмана. Ружинский, узнав об этом, велел передать Меховецкому, чтобы убирался из войска, не то он его убьет. Тот укрылся у царика. Тогда, как пишет Мархоцкий, «князь Рожинский взял с собой лишь четырех пажей и схватил его, этим же пажам он приказал его убить. Царь гневался, но не знал, что делать, ибо Рожинский велел передать, что и ему шею свернёт». По другой версии, князь сам зарубил Меховецкого. Он же изгнал из войска друга царика, Адама Вишневецкого. Грозный гетман был всегда пьян, и за охраной Тушина ведал бдительный Заруцкий.Непросто складывались отношения царской четы. Жили они в царской избе в супружеской близости. Второй «Дмитрий», в отличие от первого, Марине не потакал. Когда в январе 1609 г. Ежи Мнишек, недовольный пустыми посулами царика и малой помощью дочери, сухо простился и отбыл в Польшу, она написала вдогонку письмо с сожалением, что не получила благословения, и жалобой на мужа. Марина хочет, чтобы батюшка повлиял на её супруга: «В письмах к его царской милости, упоминали бы и обо мне, прося его о том, дабы я у него почтение и милость иметь могла». Ещё она «усильно» просит 20 локтей узорчатого чёрного бархата на летнее платье «для поста» и сундучок. В следующем письме она просит помочь послам «его царского величества». Пан Ежи не ответил на оба письма.

В письме от 23 марта любящая дочь мягко пеняет родителя за молчание. В письмо вложена записка: «О делах моих не знаю, что писать... нет ни в чём исполнения, со мною поступают так же, как и при вас, не так, как было обещано при отъезде вашем родительском; ...для того вкратце пишу, своих людей не могу послать, ибо надобно дать на пищу, а я не имею». И тут же: «Помню, милостивый государь мой батюшка, как вы с нами кушали лучших лососей и старое вино пить изволили, а здесь того нет; ежели имеете, покорно прошу прислать». Ответа опять не было. В августе Марина просит отца дать весточку, «ибо я, при нынешней печали моей, не зная какой оборот примут дела российские, ни в чём более не нахожу утешения, кроме как чаще получать письма от вас, государя моего родителя». Письма подписаны: «Нижайшая слуга и дочь послушная Марина, царица». Здесь вся Марина: одинокая, плохо разбирающаяся в людях и обстановке, так и не раскусившая своего батюшку, инфантильная, но гордая и честолюбивая «царица московская».

В 1609 г. фортуна начала отворачиваться от самозванца. Сапега так и не смог взять Троице-Сергиев монастырь. Осажденные москвичи дважды побили тушинское войско. В Замосковье и на Севере начались восстания против лихоимства поляков, и города вновь присягали Шуйскому. Михаил Скопин выступил из Новгорода и вместе со шведами продвигался на юг. В эти дни самозванец проявил больше понимания, чем его полководцы. Он, как мог, пытался остановить грабежи и насилия в присягнувших ему землях, особенно выступал против разорения монастырей. Но не имел средств противостоять переходу сбора налогов от тушинских чиновников в руки иноземных приставов и загонщиков, дочиста грабящих крестьян. Даже дворцовые земли, обеспечивающие царские доходы, не удавалось оградить от разграбления.

Самозванец раньше других усмотрел опасность похода Скопина и требовал от Сапеги оставить осаду Троице-Сергиева монастыря, чтобы «благосклонность ваша... наискоре сами поспешали» соединиться со Зборовским в Твери, «что большую пользу принесет, чем штурмы», обещая доставить ему ядра, пули и порох. Сапега не двинулся с места, и Зборовский был разбит. В следующей грамоте не без раздражения написано: «Мы не раз писали уже, напоминая, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в руках наших, когда Бог удостоит... Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим... оставить там всё и спешить, как можно скорее, со всем войском вашим к главному стану». Внизу приписано рукой «Дмитрия»: «Чтобы спешил как можно скорее». Узнав, что шведы оставили Скопина и он ушёл к Калязину, «царь» просит Сапегу не расслабляться: «Бдительное иметь на них потребно иметь око, и о всем давать нам знать; ...также прилагать старание, чтобы поспешно настигнув его... как наискорее могли бы уничтожить». Грамота дана 8 августа; а 12 августа «Дмитрий» посылает новую грамоту с требованием идти на Калязин. 24 августа Сапега наконец подошёл к городу. Но Скопин уже собрал силы и разбил Сапегу (28 августа 1609 г.).

Приведённые документы не вяжутся с образом ничтожества, каким принято изображать Лжедмитрия II. Далеко не однозначны и его отношения с Мариной. Многое остается скрытым, но очевидно, что самозванец вовсе не ущемлял гордую полячку и не вызывал у неё отвращения. Несмотря на жалобы на бедность, Марина имела возможность послать бернардинцам в Самбор массивные серебряные подсвечники для алтаря костёла. Были и супружеские отношения, интимная близость, нежные слова. Это мало кем замеченная привязанность (или любовь) выдержала испытание в момент краха Тушинского лагеря, когда, казалось, у самозванца не осталось возможностей для борьбы за престол.

В конце августа 1609 г. Сигизмунд двинулся на Смоленск и перед тушинскими поляками встал вопрос — что делать. Король требовал идти под его знамена; наёмники со своей стороны хотели получить «заслуженное» — то, что обещал самозванец. Многие считали, что Сигизмунд должен уйти и не мешать им закончить начатое. В это время царик, желая удержать поляков, выдал обязательства передать наёмникам в кормление Северские земли. Марина также подтвердила эти обязательства. Но это мало помогло — в декабре в Тушино прибыли королевские комиссары, намеренно избегавшие встречи с «Дмитрием». На предложения представиться царику они отвечали, что имеют полномочия вести переговоры с «рыцарством» и московскими боярами, но не с проходимцем. Царик и царица могли лишь наблюдать из окон за проезжающими комиссарами. Уехать из Тушина «Дмитрий» не мог — поляки его крепко стерегли.

Пока шли переговоры, в палаты к царику тайно пробрался изгнанный из войска Адам Вишневецкий. Царик обрадовался другу и устроил попойку. Он подарил князю коня, саблю и одежду, украшенную соболями и жемчугом. О подарках тут же пошли слухи, и в царскую избу ворвался гетман Ружинский. Он бил палкой пьяного князя Адама до тех пор, пока не сломал палку, и предупредил, что если тот не уберется из лагеря, то кончит, как Меховецкий. На протесты царика и упреки в переговорах за его спиной Ружинский, замахнувшись булавой, закричал: «Эй, ты, московитский сукин сын! Зачем тебе знать, какое у послов до меня дело! Чёрт тебя знает, кто ты такой. Мы, поляки, так долго проливали за тебя кровь, а ещё ни разу не получали вознаграждения и того, что нам положено ещё».

В тот же вечер «Дмитрий» пришел к супруге, упал к её ногам и со слезами сказал: «Польский король вошел в опасный для меня сговор с моим полководцем, который так меня сейчас разделал, что я буду недостоин появляться тебе на глаза, если стерплю это. Или ему смерть, или мне погибель, у него и у поляков ничего хорошего на уме нет. Да сохрани господь меня на том пути, в который я собираюсь отправиться, сохрани господь от лукавого и тебя, остающуюся здесь». Переодевшись в крестьянское платье, он и его шут, Пётр Кошелев, спрятались в санях, прикрытые тесом, и несколько казаков скрытно вывезли их из лагеря. Произошло это 27 декабря (ст. стиля) 1609 г.

Царик направился в Калугу, всегда ему верную. Как пишет Буссов, сначала он заехал в соседний с Калугой монастырь и послал монахов в город сказать, что поганый польский король не раз требовал, чтобы он уступил ему Северские земли. Но он ему отказал, дабы там не укоренилась поганая вера, а теперь король подговаривает служивших у царя поляков, чтобы они схватили его и отвезли к королю. «А он, Димитрий, узнав об этом, скрылся и спрашивает теперь народ, что они собираются делать и решить в его деле. Если они останутся ему верны, то он приедет к ним, с помощью Николая Угодника и всех присягнувших ему городов отомстит... Он готов умереть вместе с народом за христианскую [русскую] веру и все остальные поганые веры искоренит, польскому же королю ни села, ни деревеньки, ни деревца, ни тем более города или княжества не уступит». Слова эти очень понравились калужцам. Они пришли в монастырь, поднесли «царю» хлеб и соль, отвели в кремль, в воеводские палаты, подарили одежду и лошадей, позаботились о кухне и припасах. Судьба снова улыбнулась самозванцу.

Наутро в Тушине начался переполох: никто не знал, куда девался царик, убили его или он убежал. Одни наёмники бросились грабить царскую избу, другие разворошили обоз комиссаров — искали тело в посольских повозках. Наёмники обвиняли Ружинского, что тот пленил или умертвил царика, и требовали обыскать его покои. Гетману с трудом удалось оправдаться и утихомирить солдат. Через несколько дней из Калуги приехал пан Казимирский, сообщил, что государь жив и здоров, и привёз от него письма. Царик писал, что жизни его угрожали изменники — Роман Ружинский и Михайло Салтыков, но теперь он в безопасности и приглашает верных поляков и казаков идти в Калугу, обещая выплатить заслуженное и дать новые пожалования. Опять поднялся шум, и опять гетман успокоил крикунов. Казимирского он пригрозил повесить, а письма велел сжечь.

Никто не заметил любовную записку самозванца Марине. В ней он писал: «Тому Бог свидетель, что печалюсь я и плачу из-за того, что о тебе, моя надежда, любимая-с, дружочек маленький, не даёшь мне знать, что с вами происходит, мой-с ты друг, знай, что у меня за рана, а больше писать не смею». Марина и дальше получала записки от «супруга». Он звал к себе, называл ласковыми словами — «птичка», «любименькая», «мое сердце», и у брошенной женщины зрело желание бежать к «Дмитрию». Но сначала Марина написала письмо Сигизмунду. Пожелав ему успехов, она указала на свое «законное право на московский престол... скрепленное венчанием на царство, утвержденное признанием меня наследницей и двукратной присягой всех государственных московских чинов». Писала, что надеется на доброту короля, что он примет ее, семью вознаградит и овладеет Московским государством путем союза. Ответа не последовало, и она поняла, что нужна лишь мужу.

В середине февраля 1610 г. в Тушино вернулся ездивший в Калугу Януш Тышкевич. Он привез письмо самозванца, в котором тот вновь предлагал войску идти в Калугу, обещая выплатить все долги. Это письмо привело к драке между наёмниками. Солдаты Тышкевича обстреляли Ружинского. Лишь с трудом удалось предотвратить общее сражение. Вдобавок снялись с места и направились в Калугу донцы и татары. Зборовский не смог их задержать и обратился к Ружинскому. Гетман бросил на пеших казаков польскую конницу. Дорога на Калугу усеялась трупами. В гибели казаков Ружинский и Зборовский обвинили Марину, призывавшую к уходу в Калугу, и грозили бросить ее в тюрьму. 13 февраля царица бежала из Тушина. В царской избе осталось письмо «рыцарству». Оно известно в редакции Карамзина, но там не видно Марины и стоит привести выдержки из перевода оригинала:

«...Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!.. Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь!.. Теперь, оставшись без родителей, без родственников, без кровных, без друга и без защиты... препоручив себя всецело Богу, вынужденная неволей, я должна уехать к своему супругу, чтобы сохранить ненарушенной присягу и доброе имя... Посему объявляю это перед моим Богом, что я уезжаю, как для защиты доброго имени, добродетели, сана — ибо, будучи владычицей народов, царицей московской, возвращаться в сословие польской шляхтенки и становиться опять подданной не могу, — так и для блага сего воинства, которое, любя добродетель и славу, верно своей присяге».

В дороге Марина сбилась с пути и была перехвачена разъездом сапежинцев. Так она попала в Дмитров, в лагерь Сапеги. Пан Ян, опекавший Марину, был всегда с ней галантен. Правда, по-солдатски, — как-то у неё в гостях он до того упился, что, возвращаясь, упал с лошади. И сейчас Сапега хорошо принял беглянку, но праздника не получилось: к Дмитрову подступили войска Скопина.

Дальнейшее описал Мархоцкий: «... царица выказала свой мужественный дух. Когда наши вяло приступали к обороне вала, а немцы с москвитянами пошли на штурм, она выскочила из своего жилища и бросилась к валу: "Что вы делаете, злодеи, я — женщина, и то не испугалась!" Так, благодаря её мужеству, они успешно защитили и крепость, и самих себя». Когда московиты ушли и Марина собралась в Калугу, Сапега хотел воспрепятствовать, но она сказала: «...у меня есть три с половиной сотни донских казаков, и если понадобится, дам битву». И Сапега больше не вмешивался. Буссов, впрочем, утверждает, что Сапега сам ей посоветовал ехать в Калугу и дал в провожатые «московитских немцев и 50 казаков». Царица, одетая в польский мужской костюм из красного бархата, в сапогах со шпорами, с ружьем и саблей, на быстром коне «не хуже любого воина проехала 45 немецких миль и ночью после Сретенья прибыла в Калугу».

Самозванец и Марина в Калуге. «Дмитрий» встретил супругу радостно. Он и раньше пытался её выручить: посылал за ней в Туши но три тысячи казаков, но Ружинский их рассеял, пытался склонить привезти царицу жадных до денег поляков. Тем, кто привезет Марину, обещал заплатить по 30 злотых на всадника. Теперь Марина сама явилась, и стал в Калуге новый царский двор. Немалая часть «бояр» и «думных дьяков» перебралась из Тушина в Калугу. Первые места заняли князья Григорий Шаховской и Дмитрий Трубецкой. Самозванца по-прежнему признавали города мятежного юга России — от Северщины до Астрахани, и сверх того Псков, Великие Луки и города Новгородчины. Составилось новое войско из служилых людей и казаков. Слова царика, что он искоренит поганые веры, нашли самый широкий отклик, особенно у казаков, мечтавших отомстить за избиение донцов Ружинским. Повсеместно начались нападения на небольшие отряды поляков, был истреблен крупный отряд Млодского. Но войны тушинцам объявлено не было: «Дмитрий» ещё надеялся переманить наёмников.

После измены наёмников в Тушине самозванец при малейшем подозрении расправлялся с иноземцами. О расправах в Калуге пишет свидетель, Конрад Буссов. Первым казнили калужского воеводу Скотницкого. Этот ополяченный шотландец был смещён, когда отказался сражаться против короля. Окончательно его погубил пан Казимир [ский]. Он приехал в Калугу с запиской от Ружинского, предлагавшего воеводе сплотить местных поляков, захватить царика и доставить его королю. Казимирский предпочел передать записку «Дмитрию». Тот разъярился и приказал утопить шотландца без суда и следствия. Его отвели к Оке и спустили под лёд. Имущество казнённого отдали доносчику. В измене обвинили и немцев Козельска — всего 52 человека. Самозванец распорядился всех перетопить, а заодно утопить и немцев Калуги (очевидно, и Буссова). Спасли их зять Буссова, пастор Мартин Бер, и Марина. Пастор с помощью немок фрейлин известил царицу о грозящей гибели невинных людей. Марина, хоть и опасалась гнева супруга, попросила его прийти «на одно слово». Но «Дмитрий» ещё больше разгневался: «Я отлично знаю, что она будет просить за своих поганых немцев, я не пойду. Они сегодня же умрут... а если она будет слишком досаждать мне из-за них, я прикажу и её тоже бросить в воду вместе с немцами».

Марина сама пошла к «царю», встала вместе с фрейлинами на колени и с плачем просила не проливать необдуманно в гневе невинной крови. Дабы потом не раскаиваться, как он раскаивался в казни Скотницкого. Если ему известны предатели, пусть выделит виновных и накажет по заслугам. «Царь» поначалу держал себя неприступно, но потом растрогался, встал, подошел к Марине, взял её за руки, поднял, велел подняться женщинам, спросил, как далеко отстоит Козельск от Калуги, и когда узнал, что двенадцать миль[83], сказал: «Если это так далеко, а они уже с вечера здесь, а я, ведь, только вчера послал туда приказ привести их сюда, значит, мои князья и бояре из ненависти наговорили на немцев». Обратившись к царице, он сказал: «Ну, так и быть. Это твои люди, они помилованы». По ходатайству пастора, опять через Марину, «царь» дал согласие на публичный суд. На суде никто не смог привести доказательств вины немцев. Тогда царь ласково им сказал: «Я вижу, что с вами поступили несправедливо и что мои вельможи вам враждебны и ненавидят вас. То, что я у вас отнял, будет возвращено сполна». Он велел вернуть отобранные у немцев поместья и посоветовал им перебраться из Козельска в Калугу, под его защиту.

В Калуге с «Дмитрия» спала личина жалкого царика, в которую его загнал Ружинский. В нем появились властность, уверенность в себе и жестокость. Наёмникам, начавшим переговоры о заключении нового договора, пришлось столкнуться с другим «Дмитрием». Он отказался дать присягу не казнить бояр, оставшихся в Тушине, и не вступать в переговоры с Шуйским. На требование вести с королём переговоры последовал ответ, что «это должно быть предоставлено на волю его царского величества». На требование ничего не делать без ведома «рыцарства» «Дмитрий» обещал советоваться по делам «рыцарства», но дела царя он «будет решать сам со своими боярами». В.Н. Козляков приводит доказательства, что в апреле 1610 г. второй «Дмитрий» и Марина обвенчались по православному обряду. Этот малоизвестный факт заставляет по-иному оценить их личные отношения. Известно, что в середине января 1611 г. Марина родила сына, т.е. родила через девять месяцев после венчания. Возможны два предположения: 1) католического венчания не было, и Марина отказывала в супружеской близости самозванцу до венчания в Калуге; 2) венчание было вызвано внебрачной беременностью Марины.

Весной 1610 г. в России все воевали со всеми. Войска Шуйского наступали на тушинских наёмников, сдерживали наступление самозванца и отстаивали Смоленск от поляков. Поляки короля осаждали Смоленск и захватили Северщину у самозванца. «Царь Дмитрий» удерживал юг России, очистив его от мелких шаек наёмников. Тушинские наёмники отступали под натиском царских войск, помогали сторонникам самозванца против шведов и старались подороже продать свою службу Сигизмунду и «Дмитрию». В конце апреля Сигизмунд нанял 2 тыс. лучших наёмников, остальные согласились служить «Дмитрию». 26 мая самозванец выслал им деньги, но слишком мало. Он сам ездил доплачивать и опять меньше условленного. 25 июня наёмники избрали гетманом Яна Сапегу.

24 июня гетман Жолкевский наголову разбил Дмитрия Шуйского под Клушином. Узнав об этом, самозванец решил захватить Москву. 30 июня выступили в поход; русские и наёмники шли раздельно — самозванец не желал зависеть от наёмников. С боем взяли Пафнутиево-Боровский монастырь, его защитников перебили. Поход задержало нападение приглашенных Шуйским крымских татар во главе с Баты-Гиреем. Четыре дня продолжались наскоки татар, потом они ушли в степи. Кончилось тем, что самозванец подошел к Москве с юго-востока — со стороны Коломны. Тут не обошлось без происков Сапеги, всеми силами старавшегося избежать столкновения с Жолкевским, подступавшим к Москве с запада.

17 (27) июля 1610 г. Василий Шуйский был свергнут с престола и самозванец решил, что наступил его звездный час. Единственным препятствием на пути к царскому венцу он видел короля Сигизмунда. «Дмитрий» пишет письмо польскому королю, в котором обещает 10 лет ежегодно платить Речи Посполитой 300 тыс. рублей и королю 10 тыс., заключить с ним вечный мир, вместе с королем уничтожить татар, на свой счёт завоевать и передать королю Швецию и выступать против любого его неприятеля. Касательно Северской земли «Дмитрий» предложил переговоры сенаторов с думными боярами. Сигизмунд на письмо не ответил — он сам рассчитывал стать царем или посадить на престол Владислава. Расчёты казались реальными: 17 (27) августа бояре и гетман Жолкевский подписали договор об избрании королевича Владислава. Для самозванца это был удар, хотя вернувшийся к нему атаман Заруцкий предупредил о развитии событий.

Жолкевский обещал боярам помочь избавиться от самозванца. Первым делом он написал Сапеге, но достичь соглашения не смог и перешел к решительным действиям. Обогнув Москву, он вышел к стану наёмников. Вместе с поляками шли, теперь союзные, московские войска. Увидев противника, Сапега развернул своих поляков и казаков. Жолкевский решил использовать последний шанс для переговоров, послал к Сапеге и пригласил встретиться. Гетманы встретились на нейтральной земле, разделяющей оба войска. Не слезая с коней, они стали выяснять отношения. Поначалу разговор не получился, и гетманы стали разъезжаться. Потом ещё раз съехались и договорились. Сапега обещал не мешать Жолкевскому (и своему королю). Жолкевский со своей стороны взялся удовлетворить «Дмитрия» и, что главное, обеспечить наемное «рыцарство».

В тот же вечер он прислал Сапеге письмо, где именем короля обещал царику в удел земли Речи Посполитой — Самбор или Гродно. Наёмники собрали круг и порешили оставить царика, если король оплатит им время службы у «Дмитрия».

«Дмитрий» вместе с Мариной находился тогда в Николо-Угрешском монастыре на Москве-реке. Посланцы наёмников привезли ему предложения Жолкевского. Царик возмутился и ответил послам, что «лучше ему служить холопом, добывая трудом кусок хлеба, нежели получать его из рук короля». Марина с раздражением заявила: «Пусть его величество отдаст царю Краков, тогда царь отдаст его величеству Варшаву». Узнав об ответе самозванца, Жолкевский решил его захватить и выдать королю. Вечером его войско подступило к монастырю, но монастырь оказался пуст: «Дмитрий» был предупрежден и под охраной Заруцкого и 500 казаков бежал с Мариной в Калугу. Войско самозванца осталось брошенным под Москвой, большинство служилых людей присягнули королевичу Владиславу, но казаки тайно снялись и ушли к самозванцу.

В Калуге самозванец воссоздал «Думу», где по-прежнему заправляли Шаховской и Трубецкой, и стал собирать новое войско. К концу осени 1610 г. «Дмитрий» имел 3 тыс. служилых людей и казаков, 500 татар и 1 тыс. наёмников. Измены поляков и русских его сильно озлобили, и он развернул настоящий опричный террор, когда людей казнили по любому подозрению. Поддержал он и растущее возмущение народа против поляков. В глазах простых людей «царь» начал приобретать черты героя, заступника от поганых. С поляками расправлялись жестоко. Как пишет Буссов, в этом отличались татары: «Они часто приводили по 10,11,12 поляков, которых хватали в ночное время из постелей в поместьях и также многих купцов... Некоторых из этих поляков по приказанию Димитрия лишали жизни». Почти каждое утро посреди рынка находили с десяток мёртвых поляков, убитых ночью. Самозванец подумывал о переносе ставки в Воронеж или даже в Астрахань. Он хотел набрать в войско татар и турок и до конца бороться за московский престол.

Террор, развязанный «Дмитрием», оказался губительным для него самого. Началось все с приезда в Калугу касимовского царя Ураз-Магмета, поступившего на службу к Сигизмунду и отпущенного им для вызволения сына. Сын, однако, бежать не пожелал и донес «Дмитрию» на отца. Тот решил отомстить изменнику. Царик пригласил старого татарина на псовую охоту. За Окой, оставив позади псарей, царик выехал на берег реки вместе с двумя подручными и Ураз-Магметом. Там они убили старика и бросили тело в воду. «Дмитрий» уверял, что Ураз-Магмет покушался на него, а потом ускакал, но ему никто не верил. Особенно возмущался молодой ногайский князь Пётр Урусов. Он решил отомстить сыну Ураз-Магмета, подкараулил его, но в темноте по ошибке убил другого татарина. «Дмитрий» велел высечь князя и посадил в тюрьму. В начале декабря татары разбили отряд поляков и привели пленных в Калугу. «Дмитрий» решил им сделать приятное, тем более что за Урусова просили Марина и бояре. Самозванец выпустил князя, обласкал, вернул прежнюю должность, но тот не забыл, как его публично драли кнутом.

Затаив ненависть, он выслуживался перед цариком и снова вошел в доверие. 11 декабря 1610 г. самозванец поехал травить зайцев. Царик ехал в санях вместе с «боярином» Иваном Плещеевым и шутом Петром Кошелевым. Его охраняли конные татары Урусова. «Дмитрий» не раз останавливался, кричал, чтобы ему подавали вино, и пил за здоровье татар. Наконец, Урусов с несколькими татарами приблизились к царским саням. Князь выстрелил из ружья в царика и для верности ударил саблей. При этом сказал: «Я научу тебя, как топить в реке татарских царей и бросать в тюрьму татарских князей». Младший брат Урусова отсек царику голову. Рассказы, что татары перебили русскую свиту, истине не соответствуют. Они лишь догола раздели тело царика и ускакали в степь.

К вечеру царский шут добрался до Калуги и рассказал о гибели «государя». Марину это ввергло в глубокое горе. Схватив факел, беременная женщина бегала в толпе, рвала на себе одежду, волосы, просила её убить, с плачем молила о мщении. Атаман Заруцкий, неравнодушный к Марине, призвал бить татар, и казаки убили до 200 ни в чём не повинных татар. Тело самозванца положили в церкви, и оно больше месяца лежало без погребения, так как между воровскими «боярами» и донскими казаками возник спор, кому присягать. «Бояре» настаивали на присяге Владиславу, Заруцкий — на присяге Марии Юрьевне. В это время Сапега подошел к Калуге. Калужцы, опасаясь измены, взяли Марину. Все же она сумела переслать Сапеге записку: «Ради Бога, избавьте меня; мне две недели не доведется жить на свете. Вы сильны; избавьте меня, избавьте, избавьте. Бог Вам заплатит». Сапега, однако, не стал осаждать Калугу и ушел от города.

В середине января 1611г. Марина родила сына; ребенка крестили по православному обряду и нарекли Иваном. Тогда же был отпет и похоронен второй «Дмитрий». В «Новом летописце» об этом сказано: «Ево же Вора взяша и погребоша честно в соборной церкве у Троицы, а Сердомирсково дочь Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Калужские ж люди все тому обрадовашесь и называху ево царевичем и крестиша его честно». Заруцкий взял Марину под свое покровительство. Марина с ребенком покинула Калугу и укрылась в Коломне — подальше от поляков. Дальнейшая ее судьба переплетена с судьбой казацкого атамана Ивана Заруцкого, её любовника, а позже мужа.

Марина с Заруцким. Иван Мартынович Заруцкий был яркой личностью. Уроженец украинского Тернополя, мальчиком он был угнан татарами в Крым, но оттуда бежал на Дон. У казаков выбился в атаманы. Участвовал в походе «царевича Дмитрия» на Москву, а после его убийства стал одним из главных атаманов Болотникова. Заруцкий принял самое деятельное участие в появлении второго Лжедмитрия, возглавил донцов в его войске и получил чин «думного боярина», ведающего казачьим приказом. При вечно пьяном гетмане Ружинском он управлял Тушинским лагерем. Преданностью царику он не отличался, и как только тушинские поляки решили продать свои услуги Сигизмунду, Зборовский поехал к королю под Смоленск. Под началом Жолкевского он сражался на стороне поляков в битве под Клушино. Но гетман и атаман не поладили: Зборовский был оскорблён, что гетман поставил во главе русского отряда не его, а родовитого Ивана Салтыкова. Когда войско Жолкевского подошло к Москве, Зборовский вернулся к царику и возглавил казаков.

Заруцкий вполне мог увлечь Марину. Он был хорош собой, рослый и статный, умен, энергичен и смел. Правда, он не родился дворянином, но царик пожаловал ему чин боярина. А пожалования самозванцев тогда принимали всерьёз. Заруцкий был неграмотный, но это не мешало руководить на поле боя, выступать в совете и иметь манеры шляхтича. Кроме украинского, он свободно владел русским, польским и татарским. В моральном плане Заруцкий был беспринципный честолюбец, но Марину это как раз не смущало, ведь не меньшими честолюбцами были её отец, мужья и друг—Ян Сапега. Один поляк писал о Заруцком: «Сей бысть не нехрабр, но сердцем лют и нравом лукав». Ещё определеннее Жолкевский: «...ему доставало сердца и смысла на всё, особенно, ежели предстояло сделать что-либо злое... ежели нужно было кого взять, убить или утопить, исполнял это с довольно великим старанием». Но этот негодяй до конца был с Мариной.

Что двигало Заруцким — любовь или расчёт? Скорее всё же расчёт. Атаман был болезненно самолюбив — за непослушание он натравил гусар Ружинского на донцов, и две тысячи казаков были уничтожены, он же ушёл от карьеры у Жолкевского потому, что гетман ставил боярина Салтыкова выше храброго хлопа[84]. И в дальнейшем он шел на всё ради власти. Марина была царица: её венчал на царство московский патриарх, и ей присягнули думские чины. Её сын, даже для тех, кто считал отца самозванцем, был царской крови. Заруцкий верил, что вместе с Мариной он достигнет престола и станет правителем, а потом державным супругом. На случай царского брака он заставил свою жену постричься и уйти в монастырь. Нельзя исключить и влюбленность атамана. Марина умела пленять, её любили оба самозванца и, судя по всему, ей был увлечен Сапега. И всё же не любовь, а честолюбие, окрыляло Заруцкого.

Смерть самозванца не пошла на пользу полякам. В России больше не было причин для раскола, зато возросли претензии к Сигизмунду. Он не отпускал Владислава в Москву и не давал согласие на его крещение в православие, раздавал земельные пожалования и чины, словно был российским государем, и явно собирался им быть. Выразителями возмущения стали патриарх Гермоген в Москве и Прокопий Петрович Ляпунов в Рязани. Патриарх объявил торжественно, что Владиславу не царствовать, «если не крестится в пашу веру и не вышлет всех ляхов из Державы Московской». Вождь рязанских дворян Ляпунов воодушевил письмами калужан, туляков, нижегородцев, жителей Замосковных и Украинных городов. Решили забыть прежние распри и «стояти заодин» против Сигизмунда за православную веру и православного государя.

Кто будет избран царем, тогда не решали, и Заруцкий усмотрел здесь шанс привести к престолу малолетнего Ивана и его мать Марину. Он примкнул к Ляпунову и стал одним из вождей Первого земского ополчения. В конце февраля — начале марта 1611г. ополченцы из разных городов двинулись к Москве. Они опоздали — 19 марта москвичи восстали против польского гарнизона и поляки, не в силах победить восставших, сожгли Москву. 25 марта первые отряды ополчения подошли к сожженным посадам Москвы, 1 апреля ополченцы заняли позиции вокруг стен Белого города и начали осаду. Были выбраны воеводы — князь Трубецкой и Заруцкий (оба служили царику) и Ляпунов. Дмитрий Трубецкой и Заруцкий возглавляли казаков, Ляпунов — служилых людей, земцев. Марину с сыном Иваном Заруцкий поселил в Коломне.

Прокопий Ляпунов — человек с очень сильным характером, прямой и резкий, пользовался поддержкой земцев, но казаки, грабежи которых он пресекал, его не любили. Завидовал ему и Заруцкий, столкнувшийся с человеком во всём его превосходившим. Ляпунов создал Земское правительство, ведавшее вопросами обороны и снабжения войска. При его поддержке был подготовлен «Приговор» ополчения, заложивший основы управления Россией. Там была статья об отмене приставств — городов и сел, выделяемых казакам для «кормления». Их заменили поместьями для старых казаков и выплатой довольствия новым. Отмена приставств окончательно озлобила казаков. Поляки этим воспользовались. Комендант Кремля Госевский изготовил грамоту, якобы написанную Ляпуновым, в которой «велено казаков по городам побивать» и при размене пленных сумел доставить ее в казачий лагерь. Как пишет Маскевич, казаки пригласили Ляпунова в лагерь и «разнесли на саблях». Карамзин (следуя летописям и Маскевичу) не сомневается, что в заговоре участвовал Заруцкий:

«Имея тайную связь с атаманом-триумвиром, Госевский из Кремля подал ему руку на гибель человека, для обоих страшного; вместе умыслили и написали именем Ляпунова указ к городским воеводам о немедленном истреблении казаков в один день и час. Сию подложную, будто бы отнятую у гонца бумагу представил товарищам атаман Заварзин: рука и печать казались несомнительными. Звали Ляпунова на сход: он медлил; наконец, уверенный в безопасности двумя чиновниками... явился среди шумного сборища казаков; выслушал обвинения; увидел грамоту и печать; сказал: «Писано не мною, а врагами России»; свидетельствовался Богом; говорил с твердостью; смыкал уста и буйных; не усовестил единственно злодеев: его убили».

Ляпунова убили 22 июля 1611 г. Заруцкого в казачьем таборе в тот день не было — атаман не хотел выглядеть убийцей. Он, наконец, стал властителем ополчения. (Князь Трубецкой, старший воевода, обычно соглашался с его решениями.) Но мораль ополчения падала: служилые люди, потрясенные убийством Ляпунова, разъезжались по домам. Атаману не удалось убедить казаков избрать в цари Ивана Дмитриевича: казаки понимали, что вместо младенца править будет мать, а Марину они не любили. К тому же в Пскове появился человек, объявивший себя ещё раз спасшимся царем Дмитрием, и случилось невероятное — 2 марта 1612 г. казачий круг вместе с московскими чёрными людьми признал его государем. Заруцкий и Трубецкой, помня о судьбе Ляпунова, присягнули новому самозванцу. Правда, после присяги «холопы Митка (Трубецкой) и Ивашко Заруцкий» били челом «государыне» Марине Юрьевне и «государю царевичу». Сына своего Заруцкий отправил в Коломну в стольники к царице.

Настоящую опасность для Заруцкого и Марины представляло Второе земское ополчение, не признающее любых «Дмитриев» и их потомство. В феврале 1612 г. земцы двинулись из Нижнего Новгорода вверх по Волге. В апреле войско во главе с князем Пожарским вступило в Ярославль. Заруцкий подослал убийц, но они не сумели убить князя, и Заруцкий был разоблачен. Он не стал дожидаться прихода Пожарского и 17 июля ушел в Коломну. С ним ушли 2 тыс. казаков, но большинство казаков осталось под началом Трубецкого. Забрав из Коломны Марину с ее ребенком и ограбив город, атаман ушел за Оку, в Михайлов. Дальнейшее принесло разочарование любовникам. Ополченцы вместе с казаками отбили войско Ходкевича от Москвы и взяли Белый город и Кремль. В Москве начались выборы царя. Казаки предлагали избрать либо Михаила Романова, либо Ивана, сына Марины. Но земские выборщики — от духовенства до посадских людей, — были против «ворёнка». В январе 1613 г. выборщики постановили: «Маринки и сына ее на государство не хотети». Избрание царем Михаила 21 февраля 1613 г. окончательно похоронило надежды Марины видеть сына царем.

После избрания царем Михаила Марина предлагала уйти за литовский рубеж, но Заруцкий ещё помышлял о царстве в Астрахани. В марте 1613 г. Заруцкий с Мариной и казаками направился к Воронежу. Там их настигло царское войско Ивана Одоевского. После двухдневного сражения атаман отступил на Дон. В его войске зрело недовольство, казаки хотели схватить Заруцкого с Мариной и отправить в Москву, но атаман ускользнул. Вместе с Мариной и горстью казаков осенью 1613 г. он добрался до Астрахани. Воровская Астрахань распахнула ворота. Заруцкий объявил народу «бутто литва завладела Москвой». Составилось войско из казаков, татар и воровских людей. Атаман заставил ногайских ханов присягнуть Ивану Дмитриевичу и направил посольство к шаху Аббасу. Послы сообщили о желании Астраханского царства перейти в подданство Персии. Они просили о помощи воинскими людьми, деньгами и хлебом. Шах пообещал прислать 500 воинов, припасы хлеба и пожаловать 72 тыс. рублей.

Аббас долго расспрашивал приехавшего вместе с посольством купца перса «про литовку Марину: какова, деи, она лицом, и сколько хороша, молода ли она или стара, и был ли, деи, он у нее у руки, и горячи ли, деи, у нее руки?» Очевидно, шах рассчитывал заполучить московскую царицу в гарем. Марине тогда было двадцать четыре года. Но судьба рассудила иначе. В Астрахани зрело недовольство. Заруцкий правил как главарь разбойничьей шайки — его казаки разграбили монастырь и лавки заморских купцов, атаман казнил воеводу Ивана Хворостинина и «лучших» посадских людей, любого, сказавшего неосторожное слово, хватали ночью, мучили и топили. Возмущала горожан и Марина. Она запретил звонить в колокола в заутреню — якобы пугают сына, сразу по приезде устроила католическую часовню, собрала вокруг себя католических монахов — охотных советчиков, как бороться с Москвой.

Астраханцы жили слухами: одни надеялись на приход царских стрельцов из Самары, другие утверждали, что Заруцкий с воровскими казаками задумал всех перебить. В апреле, на Страстной неделе, астраханцы восстали. После уличного боя Заруцкий с Мариной и верными казаками заперся в кремле. Тут выяснилось, что с юга к городу подплывают стрельцы из Терки[85]. Осажденные решили бежать: 22 мая они прорвались к воде и уплыли на стругах. На следующий день в Астрахань приплыли терские стрельцы, а на другой день им пришлось биться против вернувшейся казачьей флотилии. Заруцкий был разгромлен и ушел с немногими стругами. След его потерялся. Нашелся он в июне. Оказалось, что казаки ушли на Каспий и свернули в Яик. Туда отправили подошедших из Самары стрельцов. 24 июня беглецов обнаружили на Медвежьем острове, где казаки построили острожек. Стрельцы его осадили. Начались переговоры. Выяснилось, что у казаков всем заправляет Треня Ус: «царевича» он держит при себе, а Заруцкий и Марина на положении пленных. Казаки не стали долго рядиться: они выдали Заруцкого и Марину с сыном и присягнули Михаилу Фёдоровичу.

6 июля 1614 г. ценную добычу доставили в Астрахань. Держать в городе их побоялись и отправили в Казань. Заруцкого охраняли 130 стрельцов и 100 астраханцев, Марину с сыном — 500 стрельцов самарских. Везли их в цепях с великим бережением, стрельцам был дан наказ, что если нападут воровские люди, «Марину с выблядком и Ивашка Заруцкого побита до смерти, чтоб их воры живых не отбили». Но никто не хотел их отбивать. Пленников доставили в Казань и, в цепях же, — в Москву. Заруцкого допрашивал сам царь. Его пытали и посадили на кол. Четырехлетнего Ивана в декабре 1614 г. повесили за Серпуховскими воротами. О судьбе Марины пишут различно. Согласно Стадницкому, Марине отсекли голову. Бернардинцы сохранили предание, что её утопили. Русские утверждали, что Марина умерла своей смертью. Русскому послу в Польше (конец 1614 г.) на вопросы поляков было наказано отвечать: «Вора Ивашку Заруцкого и воруху Маринку с сыном для обличенья их воровства привезли в Москву. Ивашка за свои злые дела и Маринкин сын казнены, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла, а государю и боярам для обличенья ваших неправд надобно было, чтоб она жила».

Песни и легенды о Марине и Воре. В народной памяти Марина обращается в сороку. В песне «Гришка Расстрига» злой расстрига, назвавшись Дмитрием Углицким и сев на царство, «похотел "женитися". Брал жену не в каменной Москве, а в проклятой Литве — «У Юрья, пана Седомирского || Дочь Маринку Юрьеву || Злу еретницу-безбожницу». Когда он пошел с женой в баню вместо заутрени и велел ключникам готовить и постное, и скоромное (нарушая пост), стрельцы «догадалися». В Боголюбов монастырь «металися» к царице Марфе Матвеевне, спрашивали: «Твое ли это чадо на царстве сидит?» Царица сказала, что потерян сын на Угличе, а на царстве сидит «Расстрига Гришка Отрепьев сын». Москва взбунтовалась: «Гришка Расстрига дагадается, || Сам в верхни чердаки убирается || И накрепко запирается, || А злая ево жена Маринка-безбожница || Сорокою обвернулася || И из полат вон она вылетела». Гришка же на копьях погиб.

Марина проникла и в былины. Она соблазняет Добрыню и улетает из Киева сорокой. Илья Муромец сражается с «Сокольником», который оказывается его сыном, прижитым от «Маринки». Способность Марины обращаться в птицу типична для преданий о ее заточении в коломенском кремле. Одна из его башен носит название «Маринкина башня», в ней, согласно преданию, была заключена Марина после казни сына. Часто она выходила из тела и улетала, обернувшись сорокой или вороной. Однажды стрельцы окропили тело святой водой. Прилетев, Марина не смогла войти в тело и навсегда осталась птицей. В наши дни туристов водят на осмотр башни и показывают темницу, где якобы содержалась Марина. Предание сложилось на основе книги краеведа Н.Д. Иванчина-Писарева «Прогулка по древнему Коломенскому уезду» (1843). На самом деле в башню, но не кремля, а при церкви (ее потом разобрали) заточили в 1733 г. «мерзкую женку» Маринку (лесбиянку или гермафродита), сочетавшуюся браком как мужчина.

О Лжедмитрии II известна историческая песня о «воре-собачушке»: «Из-за шведский, из литовский из земелюшки || Выезжает вор-собачушка на добром коне». Под столицею вор-собачушка расставил «бел-тонкий шатер» и гадал на золотых бобах: «По бобам стал вор-собачушка угадывать: || Не казнят-то нас и не вешают, || Уж и много нас жалованьем жалуют». Вор попадает во царёв дворец:

Он садился вор-собачушка за дубовый стол, Вынимает вор-собачушка ярлыки на стол, По ярлыкам вор-собачушка стал расписываться: «Я самих же то бояр во полон возьму, А с самою царицею обвенчаюся!

О Марине и Лжедмитрии II в XVII—XVIII вв. «Дневник Марины Мнишек» (вероятный автор — Александр Рожнятовский, шляхтич из свиты Марины) и «История Димитрия, царя московского и Марии Мнишковны... царицы Московской», ложно приписываемые Мартину Стадницкому (родственнику и гофмейстеру Марины), описывают события вокруг Марины, но не её личность. Несравненно больше открывают мемуары Конрада Буссова, сумевшего увидеть в Марине человека. Интересны и его заметки о втором «Дмитрии», особенно в калужский период. Самозванец в период становления и пребывания в Тушине ярко изображен в записках Миколая Мархоцкого.

Из историков XVII века о Марине и Лжедмитрии II писали Ж.О. де Ту (1620), П. Петрей (1615, 1620), С. Кобержицко-Кобержицкий (1655). В XVIII веке о Марине и ее мужьях писали де ля Рошель (1714) и П.-Ш. Левек (1782); из русских историков — В.Н. Татищев в «Российской истории» (до 1750 г.) и М.М. Щербатов в «Краткой повести о бывших в России самозванцах» (1774). Татищев пишет о Марине: «...сия мужественная и властолюбивая жена, ища более, нежели ей надлежало, и более затевала, нежели женские свойства снести могут... жизнь и славу свою с бесчестием окончила».

Историки и писатели XIX в. о Марине и Лжедмитрии II. Н.М. Карамзин обращает внимание на честолюбие Марины, заставлявшее ее совершать поступки, ей самой противные. Особенно эта ее черта проявилась при встрече со вторым самозванцем: «Марина знала истину... и приготовилась к обману: с печалию, однако ж, увидела сего второго Самозванца, гадкого наружностию, грубого и низкого душою — и, ещё не мёртвая для чувств женского сердца, содрогнулась от мысли разделить ложе с таким человеком. Но поздно! Мнишек и честолюбие убедили Марину преодолеть слабость». Лжедмитрии II вызывает у историка полное презрение: он «едва не овладел обширнейшим царством в мире, к стыду России, не имев ничего, кроме подлой души и безумной дерзости». Эта оценка господствует по сегодняшний день. С Мариной дело обстояло сложнее — многомерность её личности очевидна. Всё же Пушкин в основном следовал Карамзину. В письме Н.Н. Раевскому от 30 января 1829 г. он писал:

«Вот моя трагедия... но я требую, чтобы прежде прочтения вы пробежали последний том Карамзина... Я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить её необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен. Но, конечно, это была странная красавица. У нее была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьянённая несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим... всегда готовая отдаться каждому, кто только может дать ей слабую надежду на более уже не существующий трон. Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведет переговоры с польским королем как коронованная особа с равным себе... Я уделил ей только одну сцену, но я ещё вернусь к ней, если бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть. Она ужас до чего полька...»

В перечне «маленьких трагедий», задуманных Пушкиным в 1826 г., значится «Димитрий и Марина». Впрочем, Марина в «Борисе Годунове» настолько выразительна, что дальнейшее развитие образа кажется излишним. Честолюбие Марины раскрывается уже в похвальбе её отца: «Я только ей промолвил: ну, смотри! || Не упускай Димитрия!., и вот || Всё кончено. Уж он в её сетях». В сцене «Ночь. Сад. У фонтана» честолюбие торжествует над любовью. Влюбленный самозванец готов отказаться ради любви от царского венца и встречает отповедь: «Стыдись; не забывай || Высокого, святого назначенья: || Тебе твой сан дороже должен быть || Всех радостей, всех обольщений жизни». Самозванец признаётся, что он не царь. И сталкивается с презрением. Лишь оскорбленное самолюбие делает самозванца вновь сильным, способным вызвать уважение Марины: «Постой царевич. Наконец || Я слышу речь не мальчика, но мужа. || С тобою, князь, она меня мирит». После Пушкина сложно по-другому видеть Марину. Попытки смягчить её образ до сих пор не имеют полного признания.

С.М. Соловьёв завершил описание последних событий в жизни Марины, недописанных Карамзиным. Его оценки Марины и Лжедмитрия II мало отличаются от карамзинских, но менее эмоциональны. Согласившись с современниками самозванца, что он недостоин носить имя даже и ложного государя (на самом деле так считали не все иноземцы), Соловьёв добавляет: «Как видно из его поступков, это был человек, умевший освоиться со своим положением и пользоваться обстоятельствами». Взгляды Соловьёва близки М.Д. Хмырову, опубликовавшему в 1862 г. исторический очерк «Марина Мнишек». Царик в нём показан ничтожеством, Марина — авантюристкой, готовой на все ради химеричного царского венца.

Н.И. Костомаров посвятил Марине главу в «Русской истории в жизнеописаниях её главнейших деятелей» (1880-е гг.). Написанная в свойственной Костомарову живописной манере с яркими подробностями глава эта, несомненно, привлекает интерес к личности Марины, но общая оценка выглядит односторонней. Автор видит во всём заговор иезуитов: «Женщина... игравшая такую видную, но позорную роль в нашей истории, была жалким орудием той римско-католической пропаганды, которая, находясь в руках иезуитов, не останавливалась ни перед какими средствами для проведения заветной идеи подчинения восточной церкви папскому престолу». Сходным образом Костомаров трактует и Лжедмитрия II: «По всему видно, он был только жалким орудием партии польских панов, решившейся во что бы ни стало произвести смуту в Московском государстве».

В.О. Ключевский не удостоил рассмотрения Марину и Лжедмитрия И. Последний большой дореволюционный историк, С.Ф. Платонов, противопоставляет первого и второго Лжедмитриев. В первом он видит созидателя, второй же — «простой вожак хищных шаек двух национальностей... Поэтому-то второй Лжедмитрий... получил меткое прозвище Вора. Русский народ этим прозвищем резко различал двух Лжедмитриев, и, действительно, первый из них, несмотря на всю свою легкомысленность и неустойчивость, был гораздо серьезнее, выше и даже симпатичнее второго. Первый восстановлял династию, а второй ничего не восстановлял, он просто "воровал"«. О Марине Платонов отзывается походя, без интереса: «Марина же в тюрьме окончила свое бурное, полное приключений существование, оставив по себе тёмную память в русском народе: все воспоминания его об этой "еретице" дышат злобой, и в литературе XVII в. мы не встречаем ни одной нотки сожаления, ни даже слабого сочувствия к ней».

О Марине и втором «Дмитрии» в начале XX в. В 1907 г. была опубликована книга польского историка Александра Гиршберга «Марина Мнишек», вышедшая на русском в 1908 г. Книга Гиршберга была для своего времени самым полным исследованием о супруге двух самозванцев. Автор открыл неизвестные документы и письма, позволившие ему заключить, что Марина была не «игрушкой судьбы», как она жаловалась, а жертвой собственного честолюбия. Гиршберг рисует её незаурядной личностью — красноречивой, с твердым характером и на редкость храброй. Иного мнения он о Лжедмитрии II: «...новый Самозванец совершенно не годился для той трудной роли, которую он взял на себя, не отличаясь ни такими способностями, ни тем чувством монаршего достоинства, которыми в необычной степени отличался первый». Гиршберг считает, что Марина заслужила свою судьбу из-за «безумного высокомерия»: она не желала быть меньше, чем царицей, и ради этого шла на любые жертвы. Сходного мнения придерживался и живший во Франции польский историк Казимир Валишевский — автор популярной книги «Смутное время» (1911).

Велимир Хлебников посвятил тушинской царице поэму «Марина Мнишек» (1912—1913). Поэме присущи типические черты поэзии Хлебникова: разорванность сюжета, богатство метафор и сложность для восприятия простых смертных. Сквозь круговерть событий красной нитью проходит смерть — ради любви готов погибнуть самозванец, во имя честолюбия — Марина. Кончается неожиданно просто — умиранием в темнице матери, лишившейся сына: «Где сын мой? Ты знаешь! — с крупными слезами, || С большими чёрными глазами. — || Ты знаешь, знаешь! Расскажи!» || И получает краткое в ответ: «Кат зна!» В те же годы Марина Мнишек стала поэтической героиней Марины Цветаевой. Цветаева усматривала связь с тёзкой не только в имени и в общности крови (ее бабка была полька-шляхтянка), но в сродстве характеров — силе, решительности и склонности к авантюрам. Цветаева восхищается первым самозванцем — отсюда двойственность отношения к Мнишек: она видит её то озарённой славой, то предательницей. В стихотворении 1916 г. Цветаева выражает гордость, что носит имя Марина:

Марина! Царица — Царю, Звезда — самозванцу! Тебя пою, Славное твое имя Славно ношу. Правит моими бурями Марина — звезда — Юрьевна, Солнце — среди — звёзд.

В цикле « Марина» (1921) Цветаева уже упрекает Мнишек в отступничестве:

— Своекорыстная кровь! — Проклята, проклята будь Ты — Лжедимитрию смогшая быть Лжемариной!

В следующем стихотворении того же цикла Цветаева исправляет «неправильную» Марину и заставляет выброситься из окна вслед за любимым:

Краткая встряска костей о плиты. — Гришка! — Димитрий I Цареубийцы! Псе кровь холопья! И — повторённым прыжком — На копья!

Тема самозванцев и царицы Марины, несомненно, затрагивалась при общении друзей — Марины Цветаевой и Максимилиана Волошина. В 1917 г. М.А. Волошин пишет гениальное стихотворение «Dmetrius-Imperator, 1591—1613» о том, как вышедший из гроба царевич, обручившись «заклятым кольцом» с «белой панной, с лебедью, Мариной», был убит, изуродован, сожжен, пеплом его заряжена пушка и... «палили на четыре стороны земли». Но он не погиб:

Тут меня тогда уж стало много: Я пошел из Польши, из Литвы, Из Путивля, Астрахани, Пскова, Из Оскола, Ливен, из Москвы... А Марина в Тушино бежала И меня живого обнимала, И, собрав неслыханную рать, Подступал я вновь к Москве со славой, А потом лежал в снегу — безглавый — В городе Калуге над Окой... А Марина с обнаженной грудью, Факелы подняв над головой, Рыскала над мерзлою рекой, И неслись мы парой сизых чаек Вдоль по Волге, Каспию — на Яик, — Тут и взяли царские стрелки Лебедёнка с Лебедью в силки. Вся Москва собралась, что к обедне, Как младенца — шёл мне третий год — Да казнили казнию последней Около Серпуховских ворот. Так, смущая Русь судьбою дивной, Четверть века — мёртвый, неизбывный — Правил я лихой годиной бед. И опять приду — чрез триста лет.

Советский период. Пришедшие к власти коммунисты изменили приоритеты в истории. Главным предметом исследований становится классовая борьба, а исторические персонажи оцениваются как выразители интересов классов. С легкой руки историка-марксиста М.Н. Покровского Смуту стали рассматривать казачьей и крестьянской революцией, а Лжедмитрия II вместе с Болотниковым возвели в её вожди. В 30-е — 40-е гг. возобладала трактовка И.И. Смирнова, тонко чувствующего пожелания И.В. Сталина. Крестьянскую войну по-прежнему считали ведущим событием начала XVII в., а Болотникова её вождем, но появилось понятие «скрытая интервенция», и царика низвели до уровня польской марионетки. В 50-е — 60-е гг. о скрытой интервенции стали писать осторожнее, поскольку выяснилось, что большинство сенаторов Речи Посполитой были против вмешательства в дела Московского государства. Наконец, в 80-е гг., благодаря работам А.Л. Станиславского и Р.Г. Скрынникова, стало очевидно, что Смута является гражданской, а не крестьянской войной. На оценку Лжедмитрия II это не повлияло, он так и остался марионеткой казаков и поляков.

Уже после распада СССР стало известно, что в 1939 г. поэт И.Л. Сельвинский написал трагедию в стихах — ««Тушинский лагерь». Герой пьесы — юноша раввин, решивший стать Мессией и спасти свой народ. Он взял на себя роль царя Дмитрия и во главе войска из поляков и русских отвоевал у Шуйского пол-России. Теперь юноша уже не хочет выводить евреев в Палестину, а думает о России как о континенте, куда можно всех поселить. Он издаёт указ, где обещает народам коня и землю; но из лояльности к России не включает в список евреев, зато там есть поляки. Это не нравится повстанцам, боящимся, что паны их поработят. Запутавшегося Лжедмитрия уже не радует любовь Марины, ожидающей сына; от больших раздумий он сходит с ума. Автор тоже запутался в сюжете, но его спасает богатырь Абрагам — мститель, зарезавший гетмана Меховецкого за убийство евреев и ограбление синагоги. Он вступает в разговор с сумасшедшим царем, тот отвечает бессмысленно. Абрагам решает, что он предатель, и его закалывает. Над трупом Лжедмитрия горюют верный шут Кошелев и Марина. Повстанцы настроены идти к Пожарскому бить ляхов, но прежде несут доброго царя для похорон в соборе.

Пьеса Сельвинского лежала в архивах 60 лет, пока дочь писателя не передала рукопись в израильский журнал «Зеркало», где её опубликовали в 2001 г. Публикация привлекла внимание несоразмерное её художественным достоинствам. Но интерес вызвало предисловие, а не пьеса. В предисловии автор задаётся вопросом, «что такое еврейство Лжедмитрия: краска или идея?» Был ли он просто авантюристом и его еврейство не имело значения или же оно определяло особенности его психики и действий? Автор считает, что в обстановке ожидания Мессии, характерной для евреев XVII в., один из явившихся «мессий» надел личину Дмитрия и стал выразителем социального протеста. Как писал ротмистр Маскевич, «чернь желала возвести его на престол, бояре же хотели королевича». Сельвинский возмущен историками, объединившими Лжедмитриев I и II как пособников польских интервентов. Первый действительно был пособник, а второй не имел ничего общего с польской короной. Ставленник князя Шаховского и князя Телятевского, Лжедмитрий II, как и Болотников, вопреки замыслу хозяев, принял сторону крестьян, но до сих пор пребывает в дурной славе иноземного захватчика. «Не пора ли исправить эту историческую несправедливость?» — задает вопрос автор.

В историческом плане предисловие Сельвинского не лучше пьесы. Не касаясь весьма сомнительного еврейства самозванца, замечу, что он вовсе не был крестьянским царём. Как и Болотников, он перераспределял поместья с крепостными крестьянами от одних владельцев к другим. И уж чистой фантазией выглядит нежелание Лжедмитрия II быть ставленником Сигизмунда и что он настроил Марину «высокомерно и дерзко» отвергнуть обещанные королем доходы с Варшавы. Доходы с Варшавы ей никто не предлагал, и на Марину не надо было влиять, чтобы она отвергла соглашение, сопряженное с отказом от титула царицы. Сам самозванец не раз униженно писал Сигизмунду, предлагал свои услуги, обещал 10 лет платить огромную дань, соглашался начать переговоры о передаче Северской земли. Сельвинского мало волновала историческая истина. Он создавал миф, исходя из парадигмы 1920-х годов, но был рубеж 40-х. Мифа не получилось.

Постсоветский период. Ведущим российским историком, изучавшим Смутное время в последней четверти XX в. и первом десятилетии XXI в., был Р.Г. Скрынников (умер 16 июля 2009 г.). Последнее десятилетие Скрынников больше переиздавал работы о Смуте. Из новых его произведений следует назвать книгу «Три Лжедмитрия» (2003). Скрынников не скрывает отрицательного отношения к Марине и Лжедмитрию II. Он отмечает властолюбие и беспринципность Марины и ничтожество и трусость второго Лжедмитрия. Ученик Скрынникова И.О. Тюменцев опубликовал монографию «Смута в России в начале XVII столетия: Движение Лжедмитрия И» (1999), представляющую наиболее полную сводку о движении, объединившемся вокруг Лжедмитрия II. Личность самозванца мало интересует автора: в его характеристике он повторяет оценку Скрынникова.

В 2005 г. В.Н. Козляков опубликовал книгу «Марина Мнишек». В отличие от других историков автор не склонен обвинять Марину в расчётливости. Он отмечает, что когда Юрий Мнишек просватал дочь за претендента на московский престол, ей было 14—15 лет. Девочка слушалась отца и вряд ли была способна разыграть сцену у фонтана, описанную Пушкиным. В Москву Марину привезли, когда ей было 17 лет. Ей нравились общее поклонение, ценные подарки и право называть себя царицей. Были и мысли об установлении дружбы русских и поляков и об обращении московитов (для их блага) в католичество, но больше всего ей хотелось танцевать, а не слушать споры мужа с польским послом о титулах. Девять дней пробыла Марина в Кремле царицею, чтобы потом девять лет бороться за престол. Но прежде её заставили согласиться назвать себя женой отвратительного ей тогда незнакомца. А потом она его полюбила и потеряла, как и первого мужа. Козляков считает, что в иной исторической обстановке из Марины могла получиться хорошая государыня. Ведь она имела твердый характер, была мужественна и нежестока.

В литературе Марина Мнишек стала одним из самых популярных персонажей Смутного времени. В 1996 г. в журнале « Москва» была опубликована повесть Л.И. Бородина «Царица Смуты». Автор выбрал заключительный период жизни Марины — от Астрахани до московской темницы. Такая стратегия позволяет Бородину лепить свою героиню независимо от влияния образа Марины из трагедии Пушкина. Бородин не отрицает пушкинскую Марину, но со времени сцены у фонтана прошло девять лет, и новая, взрослая, Марина неизбежно отличается от юной гордячки, беседовавшей с самозванцем. Теперь она глубоко религиозная женщина, уверенная, что Господь предназначил ей особую миссию — избавить народ московский от «русинской ереси, не по чести православием именуемой», и обратить его в «лоно римской церкви». Вместе с тем в Марине появилась женщина: «Она ли не горда, она ли не владычица своих чувств, а вот поди ж ты, привязчива чисто по-бабски». Второй самозванец был ей противен, но «не заметила, как привязалась. И голову его отрубленную готова была руками обхватить от нежности, которая откуда только взялась».

Одним из удачных мест повести является сцена, когда сидящая в темнице Марина перестает верить, что Романовы пощадят ее сына. Для нее это значит утрату поддержки Бога. В отчаянии она вопрошает посетившего ее монаха:

«Ты — монах. Обряды наши разны, но Господь Бог-то един. Можешь ли подумать, что муку терплю зря по Его воле, что воля Его всего лишь потеха надо мной? — Кроме Его воли, ещё и другая воля есть... — Не смей! — из последних сил шепчет Марина и в изнеможении откидывается спиной на сырой камень стены. Не видит креста и не слышит тихой молитвы однорукого чернеца».

«Царицу Смуты» очень хвалил А.И. Солженицын, написавший о повести небеспристрастную статью. В 2002 г. Бородин был награжден литературной премией Александра Солженицына.

Роман Н.М. Молевой «Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси» (2001) изобилует обширными выдержками из летописей и записок современников. Многочисленные отступления посвящены событиям предшествующего XVI в. Перегруженность прошлым тормозит интригу и делает повествование вялым и прерывистым. Образы схематичны: о Марине понятно лишь то, что она патологически честолюбива и модница. Удивляет, как автор, — доктор исторических наук, обращается с историей. Писатель может принять версию, что царевич не погиб в Угличе, но писать, что Дмитрий обучался в Академии князя Острожского (а не в школе у ариан в Гоще) и был по-европейски образован (а не подписывался in perator), — значит искажать факты.

Поражает описание внешности Дмитрия — чёрные, стоящие торчком волосы (хотя он был русый) и две бородавки на губе (а не на лбу и возле носа под глазом), и отрицание его любви к Марине, доказанной самим фактом его женитьбы. Добавлю, что полководец Ян Сапега — не литовский канцлер (им был его троюродный брат Лев), что второй Лжедмитрий не виновен, что не заботился о сыне (его убили за месяц до рождения мальчика), и что Беата — не бесприданница и не племянница князя Острожского (племянницу звали Елизавета, и была она богатейшей невестой), а ее мать — католичка и недруг князя. Критику можно продолжить, но и так ясно, что труд Молевой не заслуживает доброго слова. Следующий её роман, «Марина Мнишек: Царица Смуты» (2009), не лучше предыдущего.

Развлекательные романы не обязательно попирают историю. Пример тому книги «нижегородского Дюма» — Е. А. Арсеньевой. В ее повестях о Марине Мнишек — «Престол для прекрасной самозванки» (2002) «Царица без трона» (2002), «Самозванка, жена самозванца (Марина Мнишек и Лжедмитрий I)» (2003), «Мимолетное сияние» (2003), «Сбывшееся проклятье» (2007), «Недостижимая корона (Марина Мнишек, Польша — Россия)» (2007), «Пани царица» (2008), — текст целыми кусками переходит из книги в книгу, зато мало исторических искажений. Автор даст простор воображению, когда молчит история. Арсеньева допускает, что первый «Дмитрий» был царевичем, и позволяет Марине проклясть влюбленного Скопина-Шуйского, но всё это лежит в «серой зоне», где нет фактов или они противоречивы.

Даже превращение Юрия Отрепьева во второго «Дмитрия» — в пределах допуска возможного.

Образ Марины правдоподобен. Она борется за престол не только из честолюбия, но и из желания свести с царства узурпатора Шуйского, сломавшего ее жизнь. Не чужды ей увлечения, но здесь автор отступает от исторической правды. Арсеньевой трудно допустить, чтобы Марина привязалась или даже полюбила второго «Дмитрия» — личность в её представлении отталкивающую. Зато автор не против, чтобы Марина увлеклась красавцем-казаком Иваном Заруцким. От Заруцкого у неё рождается ребенок. Здесь новое отступление от истории: у Арсеньевой, как и у Молевой, второго «Дмитрия» убивают после рождения Мариной сына. Всё же у Арсеньевой меньше ошибок, чем у Молевой, и её книги — не худший случай развлекательной исторической литературы.

Марина Мнишек и Лжедмитрий II в наши дни. Казнь маленького «ворёнка» служит моральным укором для династии Романовых: «Плохо начинали царствование!» Сейчас модно вспоминать, что Марина после казни сына прокляла род Романовых, предсказав, что ни один из Романовых не умрет своей смертью и что в их семье не прекратятся преступления, пока все они не погибнут. На самом деле в летописях и записях современников нет сведений о проклятии. По-видимому, легенда возникла в начале XX в. на волне антимонархических настроений интеллигенции. Пишут о мистической связи между казнью «Ивашки-ворёнка» и расстрелом семьи Николая II в подвале Ипатьевского дома. Отсюда недалеко до оправдания убийства детей последнего царя. Другие видят в казни «ворёнка» и смерти Марины в темнице пример тому, что история России есть сплошная кровь и грязь и попытки вывести её на цивилизованный путь губительны для просветителей.

Надо сказать, что в истории любой страны, наряду с подвигами духа и благородства, есть кровь и грязь. Россия тут не лучше и не хуже других стран. Сожалеть, что мы упустили шанс иметь волевую, просвещённую и гуманную правительницу, не приходится. Марина получила заурядное образование — умела писать письма, танцевать и знала парижские моды, гуманизм ее избирательный — она спасала немцев, равнодушно наблюдала за убийствами русских и призывала перебить неповинных татар в Калуге. Её вкладом в культуру был показ ошеломленным боярам вилки, которой она ела во время свадебного пира в Кремле. За честолюбивые замыслы Марина жестоко расплатилась, но ведь она сама выбирала свой путь. Казнь ребенка — страшное дело, хотя причины решения очевидны. Мальчик сохранял право на российский престол и в тюрьме, и даже в монастыре. Бояре не хотели новой Смуты и, после колебаний, пошли на преступление (казнь «ворёнка» затянули до ноября 1614 г., а Заруцкого посадили на кол ещё в августе). После гибели второго «Дмитрия» Марина могла уехать в Польшу, но азарт затмил всё, и она проиграла свою жизнь и жизнь сына.

Лжедмитрий II привлекает интерес в основном из-за сомнительного еврейства, что, в общем, неправильно: он был далеко не прост, этот второй самозванец. И явно не ничтожная личность, каким его рисуют историки, в частности Скрынников. Трудно поверить, что ничтожество способно выжить четыре года среди заговоров и убийств, при этом сохранить власть и быть на пороге нового успеха. Непонятно, как ничтожный и грубый хам сумел завоевать сердце польской красавицы — а ведь Марина его любила. Тут явно не всё сказано и многое искажено. Даже утверждение Скрынникова о трусости Вора может не соответствовать истине. Карамзин, к Вору не благоволивший, сообщает, что в день Троицы 1609 г. тушинцы предприняли общий штурм Москвы: «Сам Лжедимитрий, гетман Рожинский, атаман Заруцкий... вели дружины на приступ»[86]. Личность Лжедмитрия II требует дальнейших исследований, хотя главный вывод остается неизменным — он был авантюрист, меньше всего думающий о неисчислимых бедствиях, принесенных им России.

3. СМУТНОЕ ВРЕМЯ: «СЛУЖИВШИЕ ПРЯМО»

Россия действительно гибла, и могла быть спасена только Богом и собственной добродетелию!

Н.М. Карамзин

3.1. ПАССИОНАРНЫЕ СПАСИТЕЛИ РОССИИ

 Московское государство спас от Смуты и иноземных завоевателей русский народ, пожелавший сохранить свою страну и веру. Русских поддержали коренные народы — казанские татары, мордва, черемисы, карелы, пожелавшие остаться с Россией. За решениями и делами народов всегда можно найти людей, умеющих объединить вокруг себя других во имя некой цели. Л.Н. Гумилёв называл этих людей пассионариями и отмечал, что они могут действовать как на пользу, так и во зло этносу или государству. В Смутное время пассионариев в России оказалось с избытком, причем немалая их часть расшатывала государство. Такими пассионариями-«разрушителями» были князь Г.П. Шаховской, «крестьянский вождь» ИА Болотников и «царевич» Пётр. К ним же следует отнести и И.М. Заруцкого, хотя был период, когда он защищал Россию. Заруцкий, как и прочие «разрушители» (кроме обманутого Болотникова), был пассионарием для себя — он стремился любыми средствами, хотя бы через сына Марины, достичь престола.

Была и другие, «гибкие» пассионарии — честолюбивые, эгоистичные, но в то же время не желавшие вредить России. Отсутствие твёрдых убеждений мешало им быть последовательными: они могли менять взгляды и переходить из лагеря в лагерь, но для них существовала запретная черта, за которой, по их пониманию, начиналось откровенное предательство православной веры и Московского государства. Эту черту «гибкие» пассионарии пытались не пересекать, даже в ущерб личным интересам. Некоторые из людей этой категории сыграли выдающуюся роль в борьбе со Смутой. К ним следует отнести П.П. Ляпунова, князя В.В. Голицына, князя Д.Т. Трубецкого, патриарха Филарета. К ним же можно отнести и Авраамия Палицына.

Суть моральных зигзагов этих людей состояла в нарушении присяги, когда им начинало казаться, что тот, кому они присягнули, плох, а другая сторона лучше.

Тот же Прокопий Ляпунов изменил Фёдору Борисовичу потому, что «Дмитрий Иванович» ему показался лучше; позже он морально не принял переворота Шуйского и стал воевать вместе с Болотниковым под стягами якобы живого «Дмитрия», но усомнившись, что он жив, предал Болотникова и присягнул Шуйскому. Разочаровавшись и в Шуйском, Ляпунов стал готовить сведение царя с престола, что ему вместе с Василием Голицыным, Филаретом и братом Захарием удалось осуществить. Затем он присягнул королевичу Владиславу с тем условием, что королевич приедет в Москву и примет православие. Когда стало ясно, что Сигизмунд собирается сам править Россией, а Владислав не примет православия, Ляпунов осознал, что дальнейшая его верность Владиславу означает предательство Веры и Государства, он резко порвал с поляками и сыграл огромную роль в организации Первого земского ополчения. К сожалению, казаки-»«разрушители» убили Ляпунова и задержали освобождение Москвы больше чем на год.

Наконец, были пассионарии, «служившие прямо», никогда не вилявшие и не шедшие против совести. Их было немного, но вокруг каждого прирастали и набирались силой люди, подобно тому как в центрах роста углерода образуются кристаллы алмаза. К таким пассионариям, спасителям России, следует отнести патриарха Гермогена, архимандрита Иоасафа, князя Михаила Шеина, Кузьму Минина и князя Дмитрия Пожарского. Без «служивших прямо» Россия превратилась бы в польскую провинцию и со временем ополячилась. Подвиг этих людей остался в исторической памяти народа и стал частью утверждающей мифологии Российского государства. О них и пойдёт речь в настоящей главе.

3.2. ГЕРОИ ОСАЖДЕННЫХ КРЕПОСТЕЙ

 Русские крепости во времена Смуты. В XVI — начале XVII в. русские воины прославились как стойкие защитники осажденных крепостей. Полевое искусство московитов европейцы ставили невысоко. Поместная конница не держала удара польских гусар[87], а пехота не имела выучки и дисциплины западных ландскнехтов. В открытом поле русские терпели поражения, а если побеждали, то числом. Правда, европейские противники достались русским непростые — поляки имели лучшую в мире тяжелую конницу — крылатых гусар, а шведы — прекрасную, а во времена Густава-Адольфа лучшую в мире, пехоту. Главный противник — поляки, не имея своей хорошей пехоты, нанимали умелых ландскнехтов — немцев и венгров. Речь Посполитая воевала с Московским царством сто лет, начиная с 1569 г., когда Литва и Польша объединились в единое государство, и до заключения в 1667 г. Андрусовского перемирия, перешедшего в мир. Большую часть столетия (вплоть до войны 1654—1667 гг.) польско-литовские войска били русских. Находясь на вершине могущества, Речь Посполитая не раз пыталась покорить Московию. Россию спасло нежелание народа подчиняться «латынцам» и героическая защита крепостей.

В Ливонскую войну оборона Пскова 1581—1582 гг. сохранила обширные русские земли в составе России. 30 недель русские воины вместе с посадскими людьми, возглавляемые воеводой Иваном Петровичем Шуйским, отбивали атаки войска короля Стефана Батория, лучшего полководца Европы. Благодаря Пскову Россия выбралась из войны без больших потерь. Об этом писал Н.М. Карамзин: «...И если удержались ещё в своих древних пределах, не отдали и более: то честь принадлежит Пскову, он как твёрдый оплот, сокрушил непобедимость Стефанову; взяв его, Баторий не удовольствовался бы Ливониею; не оставил бы за Россиею ни Смоленска, ни земли Северской; взял бы, может быть, и Новгород,... истина, что Псков или Шуйский спас Россию от величайшей опасности, и память сей важной заслуги не изгладится в нашей истории, доколе мы не утратим любви к отечеству и своего имени».

В несравненно более трагичное Смутное время стойкость защитников городов и монастырей спасла само существование России. Особое, решающее значение имели оборона Троице-Сергиева монастыря и Смоленска. Троицкая осада, на 16 месяцев связавшая войско Сапеги, помешала тушинцам захватить Москву и облегчила освобождение Замосковья и Поволжья. Главное же, чем дольше длилась осада, тем больше укреплялась вера, что защитникам помогают высшие силы, посланцы, добиравшиеся до Москвы, сообщали о чудесных явлениях и прямой помощи святых. Явления святых внушали надежду, что Господь пощадит Московское царство.

Если оборона Троицкого монастыря помогла выстоять Москве и ободрила народ, то двухлетняя защита Смоленска позволила выстоять России. Без сопротивления упорного Смоленска король Сигизмунд III быстро дошел бы до Москвы и венчался царским венцом (венчать его мог покорный патриарх Игнатий, сменивший Гермогена). Далеко не каждый пошел бы против венчанного царя, и Речь Посполитая имела хорошие шансы поглотить Россию, приняв ее на правах царства в состав федерации. Дальнейшее ополячивание и окатоличивание московского дворянства было делом техники, прекрасно отработанной в Западной Руси. Через два-три поколения дворяне и часть горожан стали бы поляками и католиками, а из остальных многие перешли бы в униатство. На этом русская цивилизация могла и закончиться. Сопротивление Смоленска сорвало подобный сценарий. Ниже рассказано о подвигах защитников Троицы и Смоленска.

3.3. ОСАДА ТРОИЦКОГО МОНАСТЫРЯ

 Начало осады. В сентябре 1608 г. два белорусских пана отправились из Тушина на завоевание Северной России. Гетманом был Ян Пётр Сапега, прославившийся в битве со шведами при Кирхгольме. Ему помогал Александр Лисовский — участник рокоша[88] против Сигизмунда. На родине ему грозила виселица, и он, перебравшись к Вору, сколотил из казаков летучую конницу — «лисовчиков», подвижных и крайне жестоких. Всего у Сапеги было 12 тыс. войска — из них 3 тыс. крылатых гусар и пятигорцев (панцирной конницы с луками и ружьями) и 7 тыс. «лисовчиков». Первой задачей гетмана был захват богатейшего Троице-Сергиева монастыря, стоявшего на пути из Москвы в Поморский Север и Заволжье. Захватив монастырь, Сапега рассчитывал не только обогатиться и расплатиться с войском, но отрезать пути снабжения Москвы с севера и использовать влияние монастыря в пользу тушинского Вора.

Из Москвы наперехват Сапеге выслали 20 тыс. ратных во главе с младшим братом царя — Иваном Шуйским, прозванным Пуговка.

22 сентября произошло сражение у деревни Рахманцово[89]. На сей раз московиты показали себя в поле — обратили в бегство «лисовчиков», отбили гусар, сбили полк гетмана, едва не взяв его в плен, захватили пушки и ломили врага, ведя дело к концу. У Сапеги оставались в резерве две роты гусар и две пятигорцев, и он сам повёл в атаку застоявшихся всадников. Они сбили сторожевой полк Фёдора Головина, тот, отступая, врезался в большой полк Шуйского; оба воеводы ударились в бегство, а следом бежала армия. Поляки рубили бегущих несколько верст. Держался лишь полк князя Григория Ромодановского, но его окружили и разбили. Князь был ранен, сын Алексей — убит. 23 сентября (ст. ст.) Сапега подошел к Троице.

Троице-Сергиев монастырь представлял внушительную по тем временам крепость. Окруженный оврагами, он был защищен с запада и юга речкой Кончурой и прудами, вдоль восточной стены прорыт глубокий ров. В середине XV в. монастырь окружили кирпичной стеной с 4 воротами и 11 башнями. Стена была невысокая — 5,5—6 м, но толстая — 3,5—4 м, с двумя боевыми ярусами. Нижний ярус имел орудийные бойницы, верхний — навесные бойницы и щелевидные стрельницы. Башни, выступавшие вперед на один-три метра, были выше стен на один ярус и имели три боя: подошвенный, средний и верхний. Монастырь был вооружен 110 пушками, обильно снабжен припасами «огненного боя» и прочими средствами отражения неприятеля — от котлов для варки смолы до железного «чеснока» против конницы.

Сведения о численности защитников разноречивы (от 2,5 до 8 тыс.). И.О. Тюменцев нашел копию польского документа 1609 г., подтверждающую оценку по русским источникам, что к началу осады в монастыре собралось 3—3,5 тыс. человек, из них 2—2,5 тыс. боеспособных. Ратных людей возглавляли князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща и московский дворянин Алексей Иванович Голохвастов. Гарнизон состоял из 800 детей боярских, 110 стрельцов и под сотню служилых казаков. Из 320 монахов и 150 монастырских слуг многие в миру были служилые люди, имевшие боевой опыт. Для воинских целей годились и около 1000 крестьян и посадских окрестных селений. Остальные были женщины, дети и старики, неизбежные спутники средневековой осады.

Настоятелем Троице-Сергиева монастыря был архимандрит Иоасаф. Он родился в 1550-е — 1560-е гг., т.е. во время осады Троицы ему было около 60 лет. Принял постриг в Пафнутиево-Боровском монастыре, где стал игуменом в 1592 г. После смерти царя Фёдора в 1598 г. он участвовал в Земском соборе, избравшим на царство Годунова. В 1601 г. по благословению патриарха Иова Иоасаф был переведен из Пафнутьева монастыря в Троицкий с возведением в сан архимандрита. При Шуйском Троицкий монастырь стал пользоваться особым вниманием. Царь подтвердил прежние льготы монастыря, а в ноябре 1607 г. посетил Троицкую обитель. При нем здесь погребли тела царя Бориса, его жены Марии и царевича Феодора. Шуйский беспокоился о монастыре и послал туда войско для охраны. Неудивительно, что перед осадой в Троице поселились монахини царского рода: бывшая Ливонская королева — Мария Старицкая (племянница Грозного) и инокиня Ольга (Ксения Годунова).

Об осаде Троицкого монастыря обычно рассказывают по «Сказанию Авраамия Палицына» — произведению в первую очередь художественному. Сам Авраамий во время осады находился в Москве. Сведения об осаде он собрал уже после её снятия. Он получил какие-то записки от участников осады и многое записал, но немало перепутал, добавил и от себя. Авраамий был склонен к украшательству и вставлял целые страницы из русских и византийских авторов, приспосабливая их к Троицкой осаде. Так грамоты Сапеги и Лисовского к воеводам и настоятелю с требованием покориться царю Дмитрию и сдать монастырь и пространный ответ воевод заимствованы из «Повести о прихождении Стефана Батория под град Псков». Описания обстрелов и штурмов в начале осады Палицын заимствовал из «Повести о взятии Царьграда турками» и «Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков».

Тюменцев, изучивший троицкие «Выписи о вылазках» и «Дневник» Яна Сапеги (составленный секретарями гетмана), утверждает, что первые полтора месяца осады боевые действия вообще не велись. Сапега начал с того, что осмотрел местность и приказал «копать окопы и делать укрепления». Гетман разбил свой лагерь на Красной горе в 3 км к юго-западу от Троицы[90], Лисовский — в Терентьевой роще, в километре к югу от монастыря[91]. Сапеге была очевидна бесполезность обстрела крепостных стен: все привезенные 63 пушки были легкие орудия, годились лишь для защиты лагерей и обстрела предполья. Поэтому все восемь батарей разместили на Красной горе и в Терентьевой роще. Надежды свои гетман возлагал на подкоп и подрыв одной из башен, но поначалу попытался добиться мирной сдачи. 24 сентября он отправил в монастырь посланца с требованием присягнуть царю Дмитрию и сдать крепость. В «Новинах из Московии», полученных в Вильно, приведен ответ осажденных: «Пусть у нас заберут жон, детей и пожитки, пускай мы пойдем по миру, мы готовы с вами жизни свои положить, а не сдадимся». 25 сентября Сапега отправил ещё одного гонца, но ответа не получил.

В монастыре шла подготовка к осаде: архимандрит Иоасаф с освященным собором и множеством народа молился в церкви Святой Троицы; воеводы и дворяне вместе с архимандритом и соборными старцами решали вопросы об обороне. Порешили людей привести к крестному целованию, назначили голов из старцев и дворян по стенам, башням и воротам, установили орудия по башням и в подошвенных бойницах, положили, чтобы всякий знал свое место и не покидал его во время приступа. На вылазку и в подкрепление решили выделять людей особо. 25 сентября, после всенощных молебнов памяти Сергия-чудотворца, было крестное целование, что сидеть в осаде без измены. В тот же день неприятель поставил стражу вокруг монастыря: «и не бысть проходу во град и ни из града».

Герои Троицкой осады. Сапега начал копать ров к Красным (Святым) воротам и вести подкоп под Пятницкую башню, но из-за холодов работы затянулись до середины ноября. В октябре враги разрушили подземный ход, по которому посылали гонцов. Тогда защитники стали делать вылазки и помогать прорываться гонцам. Вылазки делали часто: 6, 8, 10, 24, 26 и 29 октября. Кроме вылазки 10 октября, все они прошли успешно; в одной даже ранили Лисовского. 26 октября «была вылазка к Мишутину врагу [оврагу] и Брашевского взяли» (Выпись вылазкам). Палицын сообщает: «Воеводы князь Григорей и Алексей... учинишя выласку на Княже поле в Мишутинской враг на заставы рохмистра Брушевского и на Суму с товарыщы. И Божиею помощию заставу побили и рохмистра Брушевского Ивана взяли, а рохмистра Герасима на Княжом ноле, и роту его побили, а Сумину роту топтали[92] до Благовещенского врага». Пленный ротмистр под пыткой показал, что ведут подкопы под городскую стену и башни. А под какое место ведут подкопы, того не ведает.

Сведения о подкопе встревожили. Воеводы, посоветовавшись с архимандритом, братией и воинскими людьми, повелели под башнями и в нишах стенных копать землю, а троицкому слуге Власу Корсакову делать частые слухи, ибо был он в этом искусен. Расспрашивали пленных, но они не знали о месте подкопа. 1 ноября «был приступ к Пивному двору, хотели зажечь двор» (Выпись вылазкам). Палицын не разобрался и записал событие как два разных штурма. Но у него есть интересные подробности. Сначала было знамение: пономарю Иринарху привиделся сон, что в келью его вошел чудотворец Сергий и сказал: «Скажи, брате, воеводам и ратным людем; се к пивному двору приступ будет зело тяжек, они же бы не ослабевали, но с надежею дерзали». Действительно, с воскресенья на понедельник в третьем часу ночи, ударили пушки, и поляки с громким криком устремились к стенам. Взяв множество вязанок дров, хворост, солому, смолу с берестой и порохом, они зажгли острог у Пивного двора. И от огня стали хорошо видны. Тут со стен из пушек и пищалей многих побили, а пожар погасили. С других стен и башен, козы[93] с огнем спуская, все осветили и побили тех, кто подошел близко к крепости.

Всех беспокоил подкоп, грозивший взорвать стены и башни. Надо было добывать языка. 4 ноября «была вылазка к Подольному монастырю. Борис Зубов языка взял с Онанею и его ранили, и Фёдора Карцова ранили» (Выпись вылазкам). Авраамий добавляет, что вылазку делали ночью и шли к Нагорному пруду, где литва копала ров. Литва и русские изменники «восташя изо рвов и из ям, яко демоны, нападошя на градских людей». В бою убили слугу Бориса Рогачёва и многих ранили. «Тогда же емше [взяли] казака Дедиловскаго[94] ранена. Он же в роспросе и с пытки сказал, что подлинно подкопы поспевают, а на Михайлов день хотят подставливати под стены и под башни зелие. Воеводы же, водяще его по городовой стене, он же всё подлинно указал места, под которую башню и под городовую стену подкопы ведут. И изнемогаше от многих ран и начат умирати; и во-пияше... со слезами: "Сотворите мне, винному и бедному человеку, великую милость, дайте мне, Бога ради, отца духовнаго, сподобите мя быти причастника Святых Христовых Тайн!" Архимарит же Иоасаф повеле его.поновив[95] причастити».

Той же ночью перебежал в монастырь казак Иван Рязанец и сказал, что подкоп уже подвели под башню. Ещё поведал, что атаману и казакам было видение старцев — чудотворцев Сергия и Никона, и грозили они казакам, что те хотят разорить дом Пресвятой Троицы. На другой день пятьсот казаков с атаманом Пантелеймоном Матёрым снялись и ушли на Дон. Тем временем в монастыре копали вал и строили тарасы[96] против Пятницкой башни на случай ее подрыва. Тогда же решили разрушить подкоп до того, как его взорвут. Стали искать его устье (вход). 6 ноября «высылали на подкоп перекопывати» (Выпись вылазкам). 8 ноября поляки усиленно обстреливали монастырь. Ядром оторвало ногу старцу, другим убило старицу, третье влетело в окно церкви Святой Троицы, пробило доску у образа архистратига Михаила и ранило священника. Ещё одно ядро пробило образ Николы Чудотворца. Для троицких сидельцев повреждение икон было хуже потерь.

9 ноября «сделали вылазку зарушивать подкоп; того же дни и наряд[97] взяли» (Выпись вылазкам). Палицын описал вылазку (перепутав дату) как крупное сражение. Пошли до рассвета в 4 утра. Поначалу успех был полный — «литовцев» гнали до батарей, но там троицких встретили пушечным и ружейным огнем. Воеводы ударили отбой: одни ратные вернулись в крепость, другие ещё дрались с литвой. Тогда из Пивного двора выступил старец Нифонт Змиев; с ним шли 30 монахов и 200 ратных; они рванулись к батареям на Красной горе, но попали под обстрел. В это время небольшой отряд конных во главе с Иваном Ходыревым и Ананием Селевиным, пробравшись оврагами, ударил в тыл и захватил все пять батарей на Красной горе. Сапежинцы бросились под защиту лагерных укреплений, вообразив, что к Троице пришло войско из Москвы. В сумятице ратники увезли в монастырь взятый наряд — восемь пищалей полуторных полковых, затинные и большие самопалы, бочки пороху и ядра. Успех был оплачен кровью: своих убитых насчитали сто семьдесят четыре человека да раненых шестьдесят шесть человек. Враги потеряли больше, но не полторы тысячи убитых и пятьсот раненых, как пишет Палицын.

На другой день защитники сделали новую вылазку. Напали на изменников — заставу в Мишутине овраге побили, потоптали и Нагорную заставу на Красной горе и до Клементьевского пруда многих побили. Тут Лисовский, «как змей засвистав со своими аспидами», с конными и пешими напал на троицких людей: те смешались и отошли к монастырю. Их поддержали стрельбой со стен. Внезапно из Святых ворот, открываемых только для царского въезда, навстречу изменникам вылетела конница; впереди двадцать старцев — все в рясах, куколях и без доспехов. И устрашил Бог беззаконных (хоть плохих, но православных), побежал Лисовский, гонимый Божьей силою, со своим воинством под гору, в Терентьевскую рощу. «Тогда же взяша жива рохмистра Мартьяшя, славнаго ратоборца, и иных панов».

11 ноября 1608 г. в «Выписи вылазкам» появляется запись: «Подкоп зарушили. Того ж дни для дров рассекали туры». Разрушение подкопа явилось важнейшим и одним из самых героических событий Троицкой страды. На сей раз троицкие воины бросили силы на батареи у Терентьевой рощи. Завязался ожесточенный бой.

Старцы монастыря, находясь в полках, укрепляли людей, чтобы не ослабевали. Все расхрабрились и бились крепко. Тогда благодатью Божиею нашли устье подкопа. Вскочили в глубь подкопа ради свершаемого дела крестьяне клементьевские Никон, называемый Шилов, да Солота; и, зажегши кизяк и смолу, заткнули устье и взорвали подкоп. «Слота же и Никон ту же в подкопе згорешя». Кроме пожертвовавших собой крестьян, в вылазке погибли другие герои — головы Иван Внуков, да Иван Есипов и слуга-богатырь Данило Селевин.

Троицкая обитель избавилась от прямой угрозы, но появились новые, поначалу не явные. С приходом зимы положение осадных сидельцев стало меняться в худшую сторону. Если в октябре — ноябре они делали частые вылазки против укреплений противника, то с декабря целью вылазок становится рубка дров, добыча корма лошадям и попытки отбить припасы, свозимые к неприятелю. Так в ноябре (но ст. стилю) из 11 вылазок девять были против укреплений и две за припасами, то в декабре из 11 вылазок три были за сеном и припасами, две за дровами, цель трех не указана, по одной за языком и в помощь гонцам и одна против укреплений. От изменения целей вылазок потерь меньше не стало. Особенно большие потери несли заготовщики дров.

В «Дневнике Сапеги» от 28 декабря 1608 г. записано: «Московитяне сделали вылазку, стараясь запастись дровами. Наши, пропустив их свободно в лес, окружили потом. Убито более 200 московитян и взято в плен несколько стрельцов. С нашей стороны потеря незначительная». Авраамий подтверждает избиение заготовщиков дров, но приводит меньшие цифры потерь: «По обычаю же вышедше из града многие люди в тое рощу ради дров; внезапу же нападошя на них... Литовские роты и Русские изменники. Троицкое же воинство и всякие осадные люди сотворишя с ними бой велик, и грех ради наших одолешя врази. И в той день убили Литовские люди Троицких всяких людей боле 40 человек и многих ранили, а инех в плен живых взяли». Даже сорок убитых за поход в лес по дрова немало, и так продолжалось всю зиму. «Кровию дрова куповаху», — пишет Палицын. Костомаров добавляет из других источников: «Бывало, возвращаются монастырские люди, а их спрашивают: "А что стоит, за что купил эти дрова? За чью кровь?"«. Отец пойдет за дровами, чтобы пропитать семью, и пропадёт; дети разведут огонь, а сами говорят: «Вот, это мы своего отца кровь пьём».

Много хуже нехватки дров были болезни, косившие троицких с февраля по май 1609 г. Скученность из-за страшной тесноты, плохая вода, грязь, отсутствие овощей и фруктов — всё приводило к высокой смертности от цинги и болезней, распространяемых паразитами. Монахи делали что могли: варили квас, пока были в изобилии хлеб и мука, настояли отвозить и сжигать за монастырскими стенами кишащую паразитами одежду умерших. Им удалось предотвратить эпидемии, но цинга свирепствовала. Больше всех страдали крестьяне — самые бедные и бесправные из осадных сидельцев. Они всё сносили безропотно; зато были недовольны ратные, требующие себе самое лучшее, особенно стрельцы, написавшие челобитную царю. У них были споры с архимандритом, убеждавшим их, что припасы надо расходовать бережно, ведь неизвестно, сколько продлится осада. Недовольны были и монастырские слуги (из детей боярских), считавшие, что монахи их обделяют.

Раздраженным, плохо питавшимся, больным людям везде мерещилась измена. Многие ополчились на казначея, старца Иосифа Девочкина. На него говорили, что он посылал письма Вору, желая сдать монастырь. Из-за Девочкина схлестнулись воеводы: князь Долгорукий его обвинял (и послал на дыбу), а Голохвастов защищал. Долгорукий даже писал Палицыну, чтобы тот просил царя убрать Голохвастова, ибо от него идет ссора. Обвиняли и королеву Марию Владимировну, что посылает Девочкину пироги и блины со своего стола, людей посылает топить ему баню, а сама обзывает непристойно царя Василия и пишет Вору письма, называя братом. Все это была полная чепуха: как показал архив Сапеги, никто из монахов изменником не был[98]. Кончилось тем, что несчастный Девочкин, тяжко болевший и весь изъеденный червями, скончался, а архимандрит Иоасаф в свойственной ему мягкой манере погасил конфликт. Да и число возможных «изменников» сокращалось: в феврале ежедневно хоронили по 10—20 человек, в марте — по 20—30, в апреле — по 50—100. К лету 1609 г. в монастыре осталось 40 монахов, 102 дворянина, 20 стрельцов, 40 казаков, а также женщины, старики, дети. До начала осады в Троице было 320 монахов, 800 дворян, 110 стрельцов и 90 казаков. Как видим, погибли 88 % монахов, 87 % дворян, 82 % стрельцов и 56 % казаков[99]. Американские военные определяют предельно допустимые потери в 33 %: при больших потерях подразделение теряет боеспособность. Троицкие сидельцы не знали об этом, зато помнили слова патриарха Гермогена: «Если будет взята обитель преподобного Сергия, то погибнет весь предел российский до Окияна-моря, и царствующему граду настанет конечная теснота»[100].

Слова Гермогена сидельцы узнали от казаков, прорвавшихся в монастырь. В январе воеводы написали келарю Авраамию, что совсем оскудели в зелье и нуждаются в людской подмоге, ибо скоро некому будет защищать стены. Как пишет Палицын, он еле умолил Шуйского (и то после вмешательства Гермогена) послать подмогу. На самом деле царь Василий сразу выделил небольшой отряд казаков и 20 пудов пороху. Но проехать в монастырь было непросто — Сапега блокировал все пути. Первая попытка сорвалась. Вторую предприняли через месяц — в ночь с 15 на 16 февраля 70 казаков и 20 слуг монастырских попытались прорваться в Троицу. Палицын пишет, что все сошло благополучно, но из архива Сапеги следует, что казаки наткнулись на лисовчиков. Тут атаман Сухой Останков решился на отчаянный шаг и малыми силами напал на большой отряд. Заслушав шум боя, осажденные послали подмогу и помогли казакам попасть в монастырь. Казаки потеряли лишь четверых, захваченных в плен. Лисовский приказал их (вместе с ранее захваченными гонцами) казнить на глазах осажденных. Долгорукий ответил казнью всех захваченных в плен. 20 поляков зарубили на стене в виду войска Сапсги и 19 изменников — в виду лисовчиков[101]. Взбешенные поляки и казаки хотели убить Лисовского, и Сапега с трудом спас ему жизнь.

С середины мая страшная эпидемия пошла на спад; но люди ещё умирали. 28 июня Сапега предпринял второй штурм монастыря. Самый большой приступ был на стене, защищаемой князем Долгоруким и сыном его Иваном. Из-за нехватки ратных на стены вышли женщины и помогали мужчинам, коля в окна, меча камни и лия вар с нечистотами, и метали они, зажигая серу и смолу, и известь в глаза сыпали. Бились всю ночь, и литовских людей и казаков побили многих. Когда люди литовские от приступа побежали, князь Григорий Борисович сделал вслед вылазку: многих побили и захватили лестницы, щиты и ступы проломные. Захваченных панов и русских изменников, числом 30 человек, отправили жернова крутить, работая на братию и на все троицкое воинство вплоть до ухода врагов от монастыря. Прослышали защитники монастыря и о наступлении Скопина. Надежды крепли.

29 июля ст. стиля Сапега предпринял новый приступ. Кроме сапежинцев, в приступе участвовали полки других панов. Защитников Троицы оставалось всего 200 человек. В «Дневнике» Яна Сапеги о приступе записано: «За три часа до рассвета начался приступ. Полки выступили из стана. Сапега объехал их и расставил по определенным местам. Заметив рвение всего войска, он отдал приказ выступать всем в одно время. После первого сигнала предписано, чтобы внимательно смотрели, покажется ли огонь или нет; в первом случае открыто делать нападение, а во втором как можно тише подходить к стенам... При третьем всем вдруг броситься на стены. Воины наши исполняли распоряжения без порядка и потому не сделали ничего доброго». По словам сапежинца, атамана Андрея Волдыря, нарушив порядок, атакующие в темноте не знали, кто друг, а кто враг, и изрядно друг друга побили. У защитников погибла лишь женщина на стене. Приступ этот ещё раз показал троицким сидельцам, что на их стороне Бог.

После неудачного штурма Сапега оставил под Троицей малую часть войска, а с остальными пошел к Калягину, переведаться со Скопиным. Но не было там ему удачи. Вдобавок поход Сигизмунда к Смоленску заставил поляков задуматься, служить ли царику или королю. Ещё до возвращения Сапеги под Троицу в монастырь перебежал косой толмач Ян с четырьмя пахолками[102] и двумя русскими и поведал о победе Скопина под Калягиным. Известие окрылило осадных сидельцев — звонили колокола, шли благодарственные молебны. Между тем сапежинцы выпустили стада скота вблизи монастыря и соблазняли голодающих сделать вылазку, рассчитывая перебить. Вышло иначе. Сидельцы долго выжидали, а когда враги потеряли надежду их выманить, они, пробравшись на конях Благовещенским оврагом, внезапно выскочили, стражу побили и погнали стада к городу. Захватили и лошадей: так многие наёмники перед походом лишились боевых коней.

7 сентября воеводы Скопина Семён Головин и Давид Жеребцов заняли Переславль. 10 октября шведы Кристер Зомме и Иоганн Мир захватили Александрову слободу в полусотне верст от Троицкой обители. 11 октября князь Михаил Васильевич по просьбе архимандрита, воевод и прочих сидельцев послал из Александрова Давида Жеребцова, а с ним шестьсот отборных воинов и триста воинских слуг. Прошли они налегке, не задержанные дозорами. Сразу же, как пишет Палицын, возникли нелады, ратники не привезли припасов и думали только о себе. Забрал Давид хозяйство в свои руки, отобрал счётные записи монастырских запасов, забрал рожь, овес и муку. Архимандрит же Иоасаф продолжал заботиться о бедных и нищих, и всякий просивший с пустыми руками не уходил от него. Не всем инокам это было по нутру, иные приходили и ругали архимандрита в лицо: боялись, что им не хватит припасов.

16 октября в лагерь под Троицу прибыл с войском гетман Ружинский. Он рассчитывал вместе с Сапегой выбить Скопина из Александровой слободы. Но вожди не ладили между собой и решили атаковать поочередно. 19 октября укрепления Скопина атаковал Ружинский с полком Вильковского и ротами Сапеги, но успеха не добился. Потом Сапега водил войско против Скопина и с тем же успехом. Бои продолжались неделю, с 19 по 24 октября, затем Ружинский вернулся в Тушино, а Сапега — в свой лагерь под монастырем.

В начале января от князя Михаила Васильевича в Троицкий монастырь пришел воевода Григорий Валуев, а с ним 500 ратных. Вместе с людьми Жеребцова и троицкими сидельцами они напали на отряды Сапеги. «И втопташя их в Сопегины табары и станищя их около табар зажгошя... Литовских людей многих побили и языки поймали». Вскоре неприятель оправился, и был бой великий. Много тогда погибло, но больше «полку еретическаго». Забрав пленных, Валуев возвратился к князю Михаилу. Это был последний бой под Троицей. 12 января 1610 г. Сапега и Лисовский с польскими и литовскими людьми и русскими изменниками «побегоша к Дмитрову, никим же гонимы, но десницею Божиею; ...И велико богатство мнози по них на путех обретаху, не от хуждыпих вещей, но и от злата и сребра и драгих порт и коней. Инии не могуще утечи и возвращающеся вспять и... прихождаху во обитель к чюдотворцу, и милости просяще душям своим и поведающе, яко «мнози видешя от нас велики зело два полка гонящя нас, даже и до Дмитрова». До Дмитрова добралось тысяча человек — всё, что осталось от 12-тысячного, не раз получавшего подкрепления войска.

Мифология Троицкой осады. Осаду Троице-Сергиевого монастыря мы до сих пор познаём через произведение троицкого келаря, старца Авраамия (в миру Аверкия Палицына). Палицын создал фундаментальное свидетельство о событиях Смутного времени — «Историю в память предьидущим родом». 56 из 77 глав «Истории», озаглавленные «Сказание об осаде Троице-Сергиева монастыря от поляков и литвы и о бывших потом в России мятежах» или просто «Сказание Авраамия Палицына», широко читали в России в XVII—XIX вв. Художественная убедительность «Сказания» имела и отрицательные сторону. Не секрет, что любой автор, даже летописец (а Палицын им не был), описывая события, их искажает. В «Сказании» много искажений, но в деталях, а не в передаче духа Троицкой обороны. Главный упрек автору состоит в том, что восхищаясь чудесной помощью святых и массовым героизмом защитников Троицы, он недосказывает о духовном вожде защитников — архимандрите Иоасафе. Ещё меньше пишет о воеводах — князе Г. Б. Долгоруком-Роще и А.И. Голохвастове. Умаление значения вождей обороны Троицы получилось у Палицына не случайно, а связано с желанием самому олицетворять заслуги монастыря в спасении России.

Из того, что скупо поведал Палицын, всё же можно воссоздать облик архимандрита Иоасафа — пастыря глубоко верующего, мужественного и милосердного. Иоасаф в силу преклонных лет не участвовал в битвах; он служил не мечом, а крестом и молитвой, но его молитвы и службы вселяли в защитников веру, что Господь с ними, а причащение утешало умирающих и подавало надежду живым, что об их душах также позаботятся. Архимандрит не только духовно окормлял монастырских сидельцев и делился с ними чудесными откровениями, снисходившими на него «в тонком сне», но участвовал в обсуждении дел, связанных с обороной монастыря — от воинских вылазок до питания и предотвращения болезней. В милосердии своем Иоасаф был твёрд: вопреки воеводе Долгорукому спас от казни Иосифа Девочкина и наперекор требованиям сильных обеспечивал едой всех — вплоть до беззащитных крестьянских женщин, стариков и детей. Благодаря ему слабые выжили. Он же гасил возникшие раздоры и обвинения в изменах и установил в монастыре мир.

В «Сказании» не сказано о дальнейшей жизни Иоасафа. Между тем она до конца была подвигом. Вскоре после снятия осады престарелый архимандрит, с разрешения патриарха Ермогена, ушел на покой в место пострижения — Пафнутиево-Боровский монастырь. Покоя не получилось: в июле 1610 г. Боровский монастырь окружили войска Сапеги, собравшегося в новый поход с Вором на Москву. Тюменцев, изучивший движение Лжедмитрия II, пишет о Боровской осаде: «Иоасаф, как прежде в Троице-Сергиевом монастыре, убедил братию, дворян и стрельцов сесть в осаду и дать отпор врагу». Три атаки сапежинцев были отбиты, но четвертый штурм 5 июля 1610 г., благодаря измене, оказался для поляков удачным. Враги ворвались в монастырь и начали избивать монахов и мирян. Воевода князь Михаил Волконский с саблей в руках в одиночку защищал двери в собор, где вместе с Иоасафом молились монахи, женщины и дети. Раненый, он был изрублен у гробницы св. Пафнутия Боровского. Озверевшие сапежинцы убили всех, находившихся в соборе: «Литовские ж люди внидоша в церковь и начата сещи игумена и братью... и побита всяких людей в монастыре». Так погиб архимандрит Иоасаф.

Служение и мученический конец Иоасафа не остались забытыми Русской православной церковью. Он был канонизирован как святой преподобномученик Иоасаф Боровский (XIX в.); в конце XX в. имя священномученика Иоасафа Боровского было внесено в лик Собора Радонежских святых, в состав святых иноков Троицкой обители. В то же время в РПЦ не вполне осознали величие архимандрита. Иоасафа наполовину прикрыла тень Авраамия Палицыиа. В 1792 г. на площади в Троицкой лавре был воздвигнут обелиск с надписями о славных событиях в истории монастыря. На западной стороне обелиска написано: «В прославление сея обители и в вечную память великих мужей, св. Сергия, архимандритов: Иоасафа и Дионисия, и келаря Авраамия, поставил и посвятил сей памятник Платон митрополит Московский и архимандрит сея Лавры 1792 года». На северной стороне — надпись о значении Лавры в Смутное время: «...Во всех же оных славных деяниях отличил себя Троицкий келарь Авраамий Палицын, и архимандриты сея обители: Иоасаф и Дионисий». Здесь Иоасаф явно меркнет в лучах славы, окружающей келаря.

Историки XIX в., кроме Н.М. Карамзина, относились к писаниям Авраамия осторожно, хотя это не сказалось на скромной оценке Иоасафа. Примером служит мнение С.М. Соловьёва: «Архимандритом монастыря был в это время Иоасаф, о характере которого трудно сказать что-нибудь решительное; гораздо резче выдавался келарь монастыря Авраамий Палицын, на которого мы должны обратить особенное внимание, как на человека, принимавшего важное участие в событиях, и как историка этих событий». Соловьёв отнюдь не идеализирует келаря, рассказывая, как в 1609 г. он выиграл дело по закладной кабале и получил часть села, хотя монахам запрещено брать земли в залог. Мало того, Авраамий не захотел платить два рубля в казну за грамоту на эту землю и подал просьбу, чтобы государь не велел с него пошлины брать. Царь Василий «для осадного времени» его челобитную пожаловал. Историк приходит к заключению: «... это был человек очень ловкий, деловой, уклончивый, начитанный, по тогдашним понятиям красноречивый, одним словом, настоящий келарь». «Сказание» Авраамия Соловьёв тщательно проверяет и доказывает, что обвинения Девочкина в измене доверия не заслуживают. Сходным образом оценивает «Сказание» Н.И. Костомаров. По его словам, «...сочинение составляет один из важнейших русских источников о смутном времени, хотя имеет недостатки. Оно в высшей степени загромождено многословием и в некоторых местах заключает в себе известия сомнительной достоверности: это тем естественнее, что келарь Аврамий не был очевидцем осады монастыря и писал по слухам и преданиям... нельзя не заметить, что сочинитель выставляет на вид важность собственного участия в делах..».

Наиболее критичен к Палицыну и его «Сказанию» был И.Е. Забелин. По его словам, «личность Палицына долго ещё будет служить предметом разногласия и спора в исторических исследованиях по той одной причине, что старец, написавший свое Сказание, сумел в нём в некоторых местах так связать и сплести недостойную похвалу самому себе с достойными хвалами своему монастырю, что исследователи и до сих пор никак не могут распутать этого узла и отделить самохвальную личность от исторической знаменитости самого монастыря. Они представляют обстоятельства в таком виде, как будто келарь Палицын есть самый этот монастырь, как будто деяния старца есть те самые те деяния, которыми всегда был славен монастырь». Забелин делит исторические персонажи Смутного времени на «прямых» и «кривых», и келарь Авраамий являет у него пример «кривого». Много благосклоннее к Палицыну В.О. Ключевский. Авраамий привлекает его одаренностью натуры — талантом писателя, рачительностью хозяина и ловкостью дипломата. Моральная цена одаренности мало волнует историка, ведь о «прямых» героях Смуты он высокомерно отозвался: «Московское государство выходило из страшной Смуты без героев; его выводили из беды добрые, но посредственные люди».

Любопытное письмо из архива Яна Сапеги приводит С.Ф. Платонов. Письмо написал в Москве в конце 1609 или начале 1610 г. «нищий царский богомолец» архимандрит Авраамий, «преподобного отца нашего Сергия игумена постриженик». Нищий богомолец, видимо, очень влиятельный человек, ибо Сапега «царским словом» приглашал «архимадрита» Авраамия приехать из Москвы в свой стан под Троицу — «чтобы земля умирити и кровь крестьянскую утолити». Авраамий в письме отвечал, что в Москве уже все в нужде, «всем щадно, всяким людям», и потому «образ будет Шуйскому скоро». Слова эти означают, что скоро Шуйского свергнут, а стало быть ему, Авраамию, нет смысла покидать Москву. Впрочем, он обещал выехать, когда будет возможность, «когда будет мой довол». Прося посылать к нему «бережно и негласно» ходока с письмами «для ради царского дела», прося не казать никому эти грамотки, «старец архимадрит» смягчил свой осторожный отказ ценными сведениями о времени и дорогах, какими ходят в Москву «станицы» от Скопина; он сообщает также, что из Москвы к Скопину посылают детей боярских «чтобы он шел раньше, а москвичи не хотят долго сидеть в осаде».

Как дальше пишет Платонов, «в Москве тогда было два архимандрита Авраамия — чудовский и андроньевский, но оба, насколько знаем, не имели отношения к Троицкому монастырю и не могли влиять на троицкую братию, чтобы она подчинилась Сапеге ради умирения земли и утоления христианской крови. Мы не удивились бы, если бы в данном случае "старцем архимадритом" оказался знаменитый Палицын». Историк не видит противоречия в том, что Палицын не был архимандритом. Автор письма зовет себя «старец архимарит Авраамей», как бы намекая, что он не совсем превратился из старца в архимандрита. Подобное могло быть, если в Тушино его произвели в архимандриты: «Старец Авраамий мог быть в одной иерархии "старцем келарем", а в другой "старцем архимандритом" совершенно так же, как Филарет был в одной епархии патриархом, а в другой митрополитом».

События Троицкой осады нашли отражение в церковной живописи. В житийной иконе Сергия Радонежского конца XVII — XVIII в. из музея им. Андрея Рублева в 20 клейме изображены явления преподобного Сергия архимандриту Иоасафу. Начиная с 1850 г. в художественной мастерской Троице-Сергиевой лавры создается серия литографий, посвященных осаде монастыря. В 1891 г. В.П. Верещагин создает картину «Осада Троице-Сергиевой Лавры», где архимандрит Иоасаф окропляет народ святой водой во время крестного хода в осажденном монастыре. В 1894 г. Д.С. Милорадович пишет картину «Оборона Троице-Сергиевой лавры». В 1932 г. появляется картина, создание которой в то время требовало не только веры в Бога, но мужества. М.В. Нестеров написал картину «Всадники. Эпизод из истории осады Троице-Сергиевой лавры», где три всадника, три святых старца, летят над землей для защиты Троицкого монастыря.

Исследования истории осады Троицкого монастыря, выполненные в советский период, не представляют особого интереса, хотя было найдено немало археологических находок. Из постсоветских историков важный вклад внес Тюменцев, внесший немало поправок в устоявшиеся сведения о ходе Троицкой осады. Сделанные уточнения нисколько не принизили героизма защитников монастыря, хотя некоторые красивости, принадлежавшие перу Палицына, пришлось убрать. Удивительно, но для некоторых богословов, пишущих на исторические темы, видение событий Троицкой осады соответствует представлениям если не Палицына, то Карамзина. Так, преподаватель Московской духовной академии и Угрешской духовной семинарии, лектор но истории Русской православной церкви, кандидат богословия Г.Е. Колыванов в 1998 г. опубликовал статью, посвященную 390-летию осады Троице-Сергиева монастыря. В 2001 г. он ещё раз вернулся к теме. В этих работах в числе великих вождей, спасших Русскую землю, в одном ряду с патриархом Гермогеном, архимандритом Иоасафом, преподобным Дионисием, Мининым и Пожарским, назван Авраамий Палицын. Поистине здесь случай, когда время остановилось.

Наверное, мирянину не пристало учить богословов церковной истории, но всё же стоит задуматься, насколько хитрый и ловкий келарь Авраамий заслужил право именоваться спасителем России. И точно так же стоит подумать, воздали ли мы должное архимандриту Иоасафу, чья роль в защите Троицкой обители до сих пор не оценена по заслугам.

3.4. У СТЕН СМОЛЕНСКА. МИХАИЛ БОРИСОВИЧ ШЕИН

 Сигизмунд. Вторжение польско-литовских войск в Россию началось с похода Сигизмунда III на Смоленск в конце августа 1609 г. Предшествующие четыре года (с сентября 1604 г.) тысячи литовских и польских подданных с оружием в руках участвовали в русской Смуте, но Речь Посполитая военных действий против Московского государства не вела. Подобная сдержанность была вызвана отнюдь не желанием короля Сигизмунда соблюдать мирные соглашения с Россией. Трудно найти более убежденного врага православия, чем ученик иезуитов, желавший распространить власть Римско-католической церкви на всю Восточную Европу. Задержка с нападением была вызвана нежеланием Сената и большинства шляхты начинать войну, не завершив войны со Швецией, затеянной из-за династических притязаний короля. В 1606 г. часть шляхты выступила против короля (Сандомирский рокош); гетман Жолкевский разбил рокошан под Гузовым (1607), но окончательно всё успокоилось к 1609 г. В том же году царь Василий дал Сигизмунду предлог для агрессии, заключив со шведским королем договор о союзе и пригласив в Россию шведских наёмников. Сигизмунду оставалось убедить Сенат и получить нужные для похода деньги.

Рокош научил Сигизмунда быть осторожным с шляхтой. Начал он с обсуждения проекта войны с Россией на местных сеймиках. Шляхта реагировала благосклонно, но участь проекта на большом Сейме была под вопросом — многие магнаты не хотели войны. Когда собрался Сейм, король не решился поставить вопрос о войне, хотя на его стороне были литовский канцлер Лев Сапега и бывший посол в Москве Александр Госевский — знатоки в московских делах. Оба утверждали, что завоевать Московское государство не составит труда. Особенно настаивал Госевский, проведший два года в плену у Шуйского. Он уверял, что многие бояре желают на престол королевича Владислава.

Сигизмунд приказал составить манифест, где изложил причины войны с Россией, и послал к императору и папе римскому. В манифесте он утверждал, что польские короли имеют права на Русь ещё со времен короля Болеслава. Писал об обиде, нанесенной московитами, отнявшими у Литвы смоленские и северские земли, об оскорблениях и убийствах поляков в Москве, причиненных Шуйским, о просьбе многих бояр принять под королевскую руку Московскую державу, принадлежащую ему по праву после прекращения рода великих князей московских. Король выражал опасение, что московитяне могут признать царем обманщика, называющего себя Дмитрием, или отдаться под власть турок и татар. По этим причинам Сигизмунд решил взяться за оружие, тем более что Шуйский нарушил договор и заключил союз с его врагом — королем шведским.

В сборах войска прошло лето 1609 г. Король получал противоречивые советы: Жолкевский советовал начать с завоевания Северской земли, где нет мощных крепостей, Госевский же настаивал идти к Смоленску, откуда к Сконину ушла большая часть ратной силы. Он уверял, что воевода Шеин к королю расположен и сдаст город. Сигизмунду нравился план Госевского: из захваченного Смоленска открывался быстрый и прямой путь на Москву. 13 сентября 1609 г. король подошёл к Смоленску. Он привел с собой 12 тыс. конницы, 5 тыс. пехоты, в том числе 2 тыс. немцев и 500 венгров, а также неизвестное число литовских татар. Вскоре к войску присоединились 10 тыс. запорожцев. Были ещё охотники-добровольцы, приходившие и уходившие по усмотрению, и многочисленные обозные слуги, годные к битве. Всего у Сигизмунда собралось под Смоленском не меньше 30 тыс. человек, а временами доходило до 40 тыс. (на 40 тыс. войска дали из Рима позволение не поститься).

Смоленск перед осадой. Смоленск в 1609 г. представлял первоклассную крепость; укрепления в течение 15 лет (1587—1602) возводил «государев мастер» Фёдор Конь по указанию Годунова. Крепость располагалась на левой стороне Днепра, на возвышенности, пересеченной оврагами. Естественные препятствия были искусно использованы при строительстве крепостной стены, проходящей но высоким гребням оврагов и ровной лентой идущей вдоль Днепра. Стена имела толщину у основания около 5 м и высоту от 13 до 19 м (над оврагами стена была ниже, на ровной местности — выше). Наверху располагалась окаймленная зубцами боевая площадка шириной 4—4,5 м. В стене были устроены ходы сообщения, кладовые боеприпасов, ружейные и пушечные бойницы, а под землей — тайные галереи или «слухи» — на случай подкопов. Стена имела трехъярусную систему боя: подошвенный, средний и верхний, а 38 крепостных башен — четырехъярусную систему боя. Кремль был хорошо вооружен — на стенах и башнях располагались 170 пушек разного калибра.

Много хуже обстояло дело с ратными людьми: доблестные смоленские дворяне служили в войске Скопина или защищали Москву от тушиицев. К началу лета 1609 г. у смоленского воеводы Михаила Борисовича Шеина было всего несколько сотен детей боярских и 500 стрельцов и пушкарей, число, явно недостаточное для удержания города. Между тем Шеин от своих «сходников» (агентов) за недалекой границей получил донесение, что «короля чают под Смоленск к Сиасову дни», т.е. к 9 августа. Надо было срочно готовиться к приходу врага. Здесь молодой боярин оправдал высокий чин воеводы, полученный за воинскую службу. Сын окольничего из старого боярского рода Шейных[103], Михаил отличился в битве с первым «Дмитрием» под Добрыничами (1605) и был отправлен сеунчем[104] в Москву к царю Борису. Царь пожаловал его чином окольничего. В 1607 г. за храбрость в войне с Болотниковым царь Василий пожаловал его в бояре и назначил воеводой Смоленска. Ротмистр С. Маскевич, участник осады Смоленска, писал о нём: «Воеводою у них был Шеин, воин храбрый, искусный и в делах рыцарских неусыпный».

Шеин собрал со всех поместий Смоленского уезда по шесть человек с сохи[105], с пищалями и топорами, всего 513 человек[106], сделал роспись дворянам и посадским людям — кому быть на какой башне и на каких воротах. Стараниями воеводы к осени 1609 г. смоленский гарнизон насчитывал 5,4 тыс. человек — 900 детей боярских, 500 стрельцов и пушкарей, 4000 ратных из посадских и даточных людей. Совсем немного, если учесть, что меньше трети воинов были обучены ратному искусству. Шеин поделил гарнизон на две части: осадную (2 тыс. человек) и вылазную (ок. 3,5 тыс.). Первые должны были защищать стены и башни, вторые — совершать вылазки и служить резервом. Чтобы уберечь от обстрела крепостные ворота, перед ними поставили деревянные срубы, заполненные землей с камнями. Посоветовавшись с посадскими, воевода приказал сжечь посад. Сгорело 6 тыс. домов; их жители ушли в крепость. Туда же съехались семьи дворян, воюющих у Скопина. В крепости скопилось (по разным оценкам) от 40 до 80 тыс. человек.

Перейдя границу, Сигизмунд послал к гражданам Смоленска грамоту, где утверждал, что после смерти царя Фёдора на русском престоле сидят неприродные цари, потому и преследуют русскую землю беды, что многие московские люди тайно били челом ему, Сигизмунду, родичу государей Московских, чтоб он сжалился над истреблением веры христианской и не допустил жен и детей до конечной гибели. По их челобитью король идет с великим войском «не для того, чтобы вас воевать и кровь вашу проливать, а для того, чтобы с помощью Божией... освободить вас от всех ваших врагов... нерушимо утвердить православную русскую веру и даровать вам всем спокойствие и тишину». И вы, смоляне, вышли бы радостно с хлебом-солью и пожелали быть под высокою королевскою рукою. Король же будет содержать вас в свободе и всякой чести. «Если же пренебрежете настоящим Божиим милосердием и нашей королевской милостью, то предадите жен ваших, детей и свои дома на опустошение войску нашему».

На эту грамоту воеводы боярин Михаил Шеин и князь Петр Горчаков, архиепископ Сергий, люди служилые и народ отвечали, что ими «дан обет в храме Пречистой Богоматери, чтобы всем нам за истинную христиан Веру и за святые Божий церкви и за Государя, Царя и Великого князя и за Царское крестное целование умереть, а Литовскому королю и его панам не поклониться». Тогда король собрал совещание, чтобы решить, что делать. Гетман Жолкевский предложил блокировать Смоленск, а королю с войском идти на Москву. Но Сигизмунд не согласился и назначил штурм в ночь на 25 сентября. Было намечено подорвать петардами (минами) восточные и западные ворота и ворваться в крепость. Для штурма выделили немецкую и венгерскую пехоту и лучшие конные хоругви. После подрыва ворот трубачам следовало подать сигнал о начале штурма.

Первый год осады. Вечером 24 польское войско построилось в боевой порядок напротив восточных и западных ворот. Когда стемнело, к ним направились как минёры два знаменитых польских рыцаря, каждый сопровождаемый трубачом. Добрался лишь один минёр — кавалер Мальтийского ордена Бартоломей Новодворский: он добежал до восточных, Авраамиевских, ворот, подложил мину и взорвал ворота. Но трубача не оказалось, и лишь несколько десятков солдат во главе с Новодворским ворвались в крепость. Русские вытеснили их назад, зажгли факелы на стене, и обстреляли выстроенных для атаки ландскнехтов, те отступили. 26 и 27 сентября поляки пытались атаковать северный и западный участки стены, но были с потерями отбиты. Чтобы исключить в дальнейшем подрыв ворот, смоляне завалили их песком и камнями.

Несмотря на неудачи, Сигизмунд продолжал думать о новом штурме. Он приказал строить огромные лестницы, подводить траншеи к стенам крепости и обстреливать их из пушек. Однако толку было мало: легкие пушки поляков не могли разрушить крепостные стены, а предполье простреливала крепостная артиллерия, некоторые пушки стреляли на 800 м и доставали даже до королевской резиденции. Сигизмунду пришлось отказаться от штурма, и с 5 октября перейти к осаде. Он заказал осадные пушки в Риге, а пока приказал начать минную войну путем подкопов. Однако прекрасно оборудованная система слухов позволяла осажденным узнавать, где поляки ведут минную галерею, делать встречный подкоп и уничтожать неприятеля. Шеин приказал также сделать новые слухи. Как пишет участник осады Смоленска, «москвитяне подрывались из крепости под основание стен и либо встречались с нашими, либо подводили мины под наши подкопы, и взорвав их порохом, работы истребляли, а людей заваливали и душили землею».

Подземную войну смоленские минёры выиграли, посрамив европейских мастеров взрывного дела. 16 января 1610 г. они докопались до польской галереи, из полковой пищали[107] уничтожили вражеских минёров и взорвали подкоп. 27 января произошел новый подземный бой. На сей раз смоляне выстрелили ядром со «смрадным» составом (селитра, порох, сера, водка и т.д.). Немногие выжившие поляки бежали в ужасе, подкоп же взорвали. 14 февраля смоляне вновь взорвали подкоп, который вёл французский инженер, погибший во время взрыва. Было немало и вылазок. Их устраивали для доставки воды из Днепра, так как в крепости она была низкого качества. С наступлением холодов главной целью вылазок стала добыча дров. Одна дерзкая вылазка поразила поляков: шестеро смолян среди белого дня переправились на лодке через Днепр, пробрались в польский лагерь, сорвали знамя и возвратились в крепость.

Поляки теряли людей и от нападений на фуражиров. Поначалу крестьяне верили грамоте Сигизмунда, но когда их стали грабить, настроения изменились. Отряды крестьян стали нападать на поляков. Начало этим отрядам положил Михаил Скопин, направивший для их организации 30 служилых людей. В свою очередь стойкость защитников Смоленска, сковавших армию Сигизмунда, позволила Скопину очистить от тушинцев Замосковье, снять осаду с Троицкого монастыря и в марте 1610 г. освободить от осады Москву. Молодой полководец готовился выручить Смоленск, когда его внезапная смерть разрушила все планы. Под началом Дмитрия Шуйского, открыто обвиняемого в отравлении Скопина, армия утратила боеспособность и 24 июня была разбита Жолкевским под Клушино. Для смолян это означало крушение всех надежд на помощь.

17 июля 1610 г. москвичи свергли царя Василия, и власть перешла в руки семи бояр — Семибоярщины, боящихся калужского Вора и «чёрный народ» больше, чем польских завоевателей. Их страхом умело воспользовался гетман Жолкевский, склонивший бояр подписать договор о приглашении на русский престол королевича Владислава. Договор подписали 18 августа; важными его пунктами было принятие Владиславом православия и снятие осады со Смоленска. Между тем под Смоленском Сигизмунд готовился к штурму. В мае в королевский лагерь начали прибывать из Риги орудия крупного калибра, а в июле возобновились земляные работы. Поляки рыли апроши (подступы)[108] в направлении башни рядом с Копытинскими воротами. Смоляне взорвали часть подступов. Все же поляки дошли до подошвы башни, но её основание было сложено из камня. Тогда в ход пустили тяжелые пушки, пробившие бреши в стене и башне. На рассвете 19 июля бреши атаковали ландскнехты — немцы и венгры, но смоляне отбили штурм. 24 июля штурм повторился. Первыми шли ландскнехты, за ними казаки, третьими — спешенные рыцари в блестящих доспехах. Казаков и рыцарей смоляне отсекли огнём, а прорвавшихся в бреши немцев и венгров почти всех перебили. Ещё упорнее был штурм 11 августа, когда осаждающие потеряли свыше тысячи человек.

Стойкость смолян. Самым страшным для смолян были не штурмы, а распространившаяся с лета 1610 г. цинга. Шеин понимал, что помощи ждать неоткуда, но у него ещё сохранялась надежда, что избрание в цари Владислава позволит прекратить осаду. 27 августа Москва присягнула Владиславу, а 11 сентября из Москвы в королевский лагерь выехало посольство во главе с Василием Голицыным и митрополитом Филаретом просить короля отпустить на престол сына. К этому времени Сигизмунд окончательно решил сам занять московский престол. Он потребовал от смолян сдаться через три дня, грозя всех перебить. Ответом стал мощный взрыв: смоляне прорыли подземный ход, подвели мину под батарею осадных пушек и взорвали ее. Пришлось полякам везти новые осадные орудия из Слуцка.

В конце сентября московское посольство прибыло в ставку короля. Послов задержала распутица, и приехали они к шапочному разбору. 21 сентября оставшиеся в Москве бояре, боясь простого народа, тайно впустили в столицу польское войско. При таких козырях король с главными панами сразу дали понять, что намерены приказывать, а не вести переговоры. Паны требовали сдачи Смоленска и не хотели слышать, что город и так достанется Владиславу, когда он станет царём. Не устраивало их и согласие смолян присягнуть Владиславу, но не Сигизмунду. Паны уверяли, что король хочет присяги и сдачи Смоленска «для чести», а после вернёт сыну. О крещении королевича паны говорили смутно, утверждая, что выбор веры решает Бог и сам королевич. Не получили послы поддержки и от Жолкевского, вернувшегося из Москвы. Под нажимом короля гетман забыл подписанный им с русскими договор и стал требовать сдачи Смоленска, а когда дело не подвинулось, предложил смолянам не присягать королю, но пустить в город поляков, как пустили в Москву.

Послы предложили послать гонца в Москву за разрешением на ввод польских войск в Смоленск, а поляков просили не подступать к городу. Паны разрешили послать гонца, но заявили, что ждать не будут, а Смоленск возьмут сами. 21 ноября поляки взорвали одну из башен Смоленска вместе с частью стены и бросились на штурм. Однако позади пролома смоляне успели возвести земляной вал и установить на нем пушки, и все три атаки врага были отбиты. Об этом послы написали в грамоте, отправленной в Москву. Король тоже послал в Москву грамоту с требованием впустить его войско в Смоленск. В конце декабря гонцы вернулись с грамотами Боярской думы для короля, посольства и Шеина. В грамотах было написано, что бояре просят короля Жигомонта дать сына на царство или пусть будет по королевской воле. Дело явно велось к присяге королю. Смолянам было приказано впустить в крепость королевское войско. Под грамотой стояли подписи бояр, но не было подписи Гермогена.

27 декабря паны пригласили послов и спросили:«А теперь что вы скажете, получивши боярскую грамоту?» На что Василий Голицын ответил, что грамота подписана одними боярами, и то не всеми. Что же о впуске королевских войск в Смоленск, то «как определится от патриарха и от властей и от всех бояр и от всей земли, так мы и поступим». Паны стыдили послов, что те сами придумали не целовать крест королю. Тогда Голицын спросил Жолкевского: не он ли уверял, что король позволил целовать крест одному королевичу? «Этого не бывало, — отвечал Жолкевский, — а вы должны исполнять так, как вам московская грамота указывает». Удивительно читать современных историков, в частности В.Н. Козлякова, восхищающихся честностью и благородством Жолкевского. — К.Р.).

Послы в свою очередь спросили панов: «Что отвечали смольняне на боярскую грамоту?» Паны ответили: «Смольняне в упорстве своем закоснели; не слушают боярских грамот; просят с вами, послами, видеться и говорят, что наши послы прикажут, то и учиним!» На что послы возразили: «Сами вы паны, люди мудрые, можете рассудить, как же нас смольняне послушают, когда боярских грамот не послушали? Можете разуметь... если бы писал патриарх и бояре, и все люди Московского государства по общему совету, а не одни бояре, то смольнянам и отговариваться было нельзя... велите целовать крест одному королевичу, а нам нельзя переменить и велеть смольнянам целовать крест королю». Паны в гневе вскричали: «Вы хотите, чтобы пролилась христианская кровь; на вас её Бог взыщет». На другой день митрополит Филарет повторил всё, что ранее сказал Голицын. Паны были страшно злы и стали всячески утеснять послов, превратив их в пленников.

Если стойкость послов вызывает уважение, то какими словами описать героизм «закосневших в упорстве» смолян? Зимой 1610/11 г. цинга в крепости свирепствовала вовсю: хоронили уже не по 30—40 человек в день как осенью, а по 100—150 человек. Ослабевшие люди люто страдали от холода — лес вблизи вырубили, а каждый поход за дровами стоил крови. Кровью платили и за днепровскую воду. Беженцам-крестьянам не хватало еды: Шеин, как мог, гасил взаимные распри. По сравнению с мором военные напасти — обстрелы крепости, подкопы и штурмы казались малой бедой. Зато всех угнетала безнадёжность: в отличие от троицких сидельцев, смолянам неоткуда было ждать помощи — в Москве сидели поляки, а Боярская дума требовала сдать Смоленск королю. У осаждённых мог явиться соблазн поступить по боярской грамоте, выговорив почетные условия сдачи и привилегии — поместья и шляхетство для служивых и магдебургское право[109] для посадских. Сигизмунд наверняка пошел бы навстречу. Но смоляне решили иначе. На вопрос, пускать ли поляков в крепость, смоляне из московского посольства так ответили Голицыну и Филарету:

«Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть они погибнут, а в Смоленск не пускать ни одного человека. Хоть бы и вы позволили, так смоленские сидельцы не послушают вас ни за что. Уже не раз от короля приезжали в Смоленск королевские люди; и у гетмана и у разных панов были недавно смоленские дворяне и посадские Иван Бестужев с товарищи: они отказали панам, что хоть бы им всем помереть, а в Смоленск они не впустят королевских людей».

В Москве появилась грамота от жителей Смоленского уезда, где они писали, что живут в обозе короля, чтобы выкупить из плена матерей, жен и детей. Ныне в Смоленской земле церкви разорены, ближние в могилах или в неволе. Король и сейм хотят вывести из Москвы лучших людей и владеть всею Московскою землею. «Восстаньте, доколе вы ещё вместе и не в узах; поднимите и другие области... Знаете, что делается в Смоленске: там горсть верных стоит неуклонно под щитом Богоматери и разит сонмы иноплеменников!» В Москве грамоту переписали и разослали по городам, а к ней приложили ещё грамоту, известную как «Новая повесть о преславном Росийском царстве». Автор ее также призывает выступить против поляков. Он восхваляет патриарха Гермогена и мужество града Смоленска, дающего пример, «чтобы мы все, видев его крепкое и непреклонное стояние, тако же крепко вооружилися и стали противу сопостат своих». Когда грамоты дошли до Рязани, Прокопий Ляпунов приказал переписать с них списки и разослать по городам, приложив и от себя грамоту о сборе ополчения. Жертвенность смолян принесла плоды.

Последний штурм. Отбушевала страшная весна 1611 г.: восставшая Москва была выжжена поляками, в свою очередь осажденными в Китай-городе и Кремле Земским ополчением, послов, Василия Голицына и Филарета, отправили пленниками в Польшу, а патриарха Гермогена заключили в Чудовом монастыре. Между тем Смоленск ещё держался, хотя большинство горожан и воинов вымерло. К началу июня в Смоленске оставалось всего 200—300 человек, способных сражаться. Воинов не хватало даже на оборону стен. «Шеин, — пишет Жолкевский, — исполнен был мужественным духом и часто вспоминал отважную смерть отца своего, павшего при взятии Сокола... участвовало тут и упорство; ибо, не имея надежды на помощь, при таком недостатке в людях и видя ежедневно смерть их, все ещё упорствовал». Поляки очень боялись неудачи. Смоленск решили штурмовать лишь когда перебежчик рассказал, что крепость почти беззащитна, и указал уязвимое место в северной части стены, где в овраге находился небольшой свод, по которому из города стекали нечистоты. Мальтийский кавалер Новодворский взялся подложить под этот свод порох и взорвать стену.

Последние дни перед штурмом поляки усиленно обстреливали крепостные стены и смогли пробить небольшую брешь. Однако штурмовать крепость решили со всех сторон. Для подъема на стены уже давно были заготовлены 80 штурмовых лестниц, «такой ширины, чтобы пять и шесть человек могли всходить рядом, а длиной, как самые высокие в лесу деревья». Вечером 2 июня четыре штурмовых отряда, по 600—700 человек в каждом, заняли исходные позиции. Ровно в полночь запорожцы тихо подошли к восточной стене, незаметно взобрались по лестницам и начали расходиться по стене, занимая башни. В это время ландскнехты проникли через брешь, пробитую пушками. Здесь их встретили несколько десятков смоленских воинов во главе с Шейным. На стене тоже завязался бой, русские рубились отчаянно, и запорожцы начали сходить со стены. Казалось, дело поляков проиграно, и тут Новодворский зажег порох, подложенный под сток в северной стене. Взрыв обрушил часть стены и в пролом устремились литовцы маршала Дорогостайского. Малочисленные защитники пали на стенах и в уличных схватках.

В Смоленске вспыхнул пожар, солдаты всех подряд грабили и убивали. Горожане пытались затвориться в Успенском соборе, где вел службу архиепископ Сергий, но озверевшие солдаты выбили двери и начали людей рубить и живых хватать. Сергия, хотевшего остановить избиение, ранили и захватили в плен. Тогда посадский Андрей Беляницын взял свечу, спустился в подвал собора и запалил бочки с порохом, весь пушечный запас. Был сильный взрыв, и множество людей, русских и поляков, побило. Король польский ужаснулся и приказал прекратить избиение горожан. Между тем Шеин с женой, маленьким сыном, воеводой Горчаковым и несколькими дворянами заперся в Коломенской башне. Ландскнехты пытались туда ворваться, но были отбиты. Шеин сам застрелил с десяток солдат. Разъяренные немцы готовились к новому приступу. Тут появился гетман Яков Потоцкий и стал призывать пощадить свои жизни и сдаться. Близкие Шеина упрашивали его, и раненый воевода, наконец, согласился.

Урожай польской победы. Сигизмунд встретил Шеина сурово. Его подвергли допросу и, как утверждает «Новый летописец», пытке. Последнее сомнительно: Михаил Борисович был боярского рода, герой в глазах поляков, вдобавок раненый. Его могли держать в оковах и изводить допросами, но не пытать, ибо это нарушало привилегии знатных, на чём держалась Речь Посполитая. При всей ненависти к Шеину Сигизмунда магнаты пыток бы не допустили. Шейным восхищался сын Сигизмунда, Владислав, а геройский кавалер Новодворский стал его другом. Во время допроса воеводу спросили: «Кто ему советовал и помогал так долго держаться в Смоленске?» Шеин отвечал: «Никто особенно, потому что никто не хотел сдаваться». Ответ Шеина содержит и ключ к отгадке, почему Россия выстояла в страшном 1611 г. Ведь поляки и их приспешники захватили Москву и пол-России, а шведы — Новгородчину. Но именно тогда до народа дошло, что перед ними захватчики, а не помощники правильного царя. А против захватчиков русские неодолимы.

Для смолян нужды в прозрении не было: как жители пограничья, они знали хищнические интересы поляков, знали, что такое воинствующий католицизм и не верили словам Сигизмунда о защите православной веры. Поляки, ссылаясь на перебежчиков, писали, что Шеин силком всех принуждает терпеть муки осады. На самом деле сами смоляне не хотели сдавать крепость. Их массовое непокорство польскому королю подтверждают факты. После штурма в Смоленске осталось около четырех тысяч жителей. Король Сигизмунд разрешил уйти всем, кто не хочет перейти на королевскую службу. Почти все и ушли. Так же поступили жившие в поместьях дворяне Смоленской и Северской земель. Весной 1611 г. они собрали ополчение, чтобы «Смоленску помощь учинити и полского короля отогнати». На подавление восстания король «посла роты и повеле дворян побивати». Но тут пал Смоленск, и дворянам оставалось присягнуть Сигизмунду и сохранить поместья либо нищими уйти в разоренное Московское государство. Смоленские дворяне предпочли уйти. Как пишет Б.Ф. Флоря: «По окончании Смуты на королевской службе осталось не более десятка смоленских детей боярских».

Осада Смоленска дорого стоила Сигизмунду — погибло две трети армии (по некоторым оценкам, свыше 30 тыс. человек). Больше других пострадали ударные части: из 2000 немецких ландскнехтов уцелело меньше 400. Оставшиеся в живых солдаты желали вернуться домой, к тому же у Сигизмунда кончились деньги. Король сдал командование остатками войск Карлу Ходкевичу и вернулся в Варшаву принимать триумф но поводу взятия Смоленска, пленения Шуйского и победы над Россией.

Печальный конец воеводы Михаила Шеина. Шеин провел в плену девять лет. Сына его держал при себе Сигизмунд, а жену и дочь — канцлер Лев Сапега. В плену Михаил Борисович близко сошелся с митрополитом Филаретом, отцом царя Михаила Романова. По Деулинскому перемирию их обоих в 1619 г. вернули в Россию. Филарет стал патриархом и фактическим правителем страны, а Шеин — одним из придворных бояр. В 1628—1632 гг. он возглавлял Пушкарский приказ. В июне 1632 г. истекал срок Деулинского перемирия, и Россия готовилась к реваншу, чтобы вернуть Смоленскую и Северскую земли. Как по заказу, в апреле 1632 г. умер король Сигизмунд III, и в Речи Посполитой наступило бескоролевье. Царь Михаил Фёдорович и Дума решили не терять время и приговорили начать войну. Главным воеводой назначили боярина Михаила Шеина.

В августе 1632 г. русское войско перешло границу Речи Посполитой и в октябре — декабре овладело многими городами Смоленщины и Северщины. Из-за распутицы и медленного подвоза припасов 32-тысячное войско Шеина подошло к Смоленску только в конце января 1633 г. Промедление позволило полякам подготовить крепость к осаде. Осада Смоленска русскими во многом повторяла его осаду поляками в 1609—1611 гг. Осажденные держались стойко и два приступа (в мае и июне) были отбиты. Между тем в феврале 1633 г. закончилось бескоролевье в Речи Посполитой — королем был выбран сын Сигизмунда III Владислав IV. Король спешно собирал армию и, чтобы выиграть время, подговорил запорожцев и крымского хана совершить в июле набег на Южную Россию. Обеспокоенные дворяне южных земель тысячами покидали войско Шеина и возвращались охранять близких. Собрав армию в 23 тыс. человек, Владислав в августе 1633 г. блокировал русских под Смоленском. Воевода обратился в Москву за помощью: помощь обещали, но так ничего не сделали. Шеин дал несколько сражений Владиславу, но не смог снять блокаду.

Наступила зима. Голод и холода расшатали мораль московского войска, особенно наёмников; начались болезни. Зная о бедственном положении русских, Владислав послал Шеину грамоту, с увещанием обратиться к его милости, а не гибнуть от меча и болезни; воевода возвратил грамоту без ответа, указав, что в ней «непригожие речи». Шеин написал царю о возможности заключения перемирия, на что Михаил Фёдорович согласился. 1 февраля 1634 г. царь получил от Шеина последнюю отписку, что ему и ратным людям от польского короля утеснение и в хлебных запасах и в соли оскуденье большое. На этот раз царские войска в Можайске и Калуге получили приказ о выступлении под Смоленск. Но было поздно: 16 февраля 1634 г. Шеин заключил с Владиславом договор о сдаче.

Условия были мягкие. Ратные люди — московские и иноземцы, могут по усмотрению перейти на службу к королю польскому или вернуться домой. Те, кто идут домой, целуют крест, что четыре месяца не будут служить против короля. Пушки (всего 107) с припасами и оружие убитых остаются полякам. Войско выходит из острога с опущенными знаменами, с погашенными фитилями, без барабанного боя; знаменосцы идут до места, где находится король; там кладут знамена у ног короля и отступают на три шага; по знаку польского гетмана снова берут знамена; солдаты зажигают фитили, бьют в барабаны и отправляются в путь; с собой дозволено взять двенадцать пушек. 19 февраля 1634 г. Шеин с остатками войска выступил в путь. С ним шло 8056 человек; 2004 больных остались под Смоленском; для их пропитания передано 60 четвертей муки, сухарей и круп. Из русских Владиславу согласились служить только восемь человек (из них шестеро казаков), зато королю присягнула почти половина из 2140 немцев.

В Москве воевод побеждённого войска — Михаила Шеина и Артемия Измайлова, — уже ждали для допроса. Покровитель Шеина, патриарх Филарет, к тому времени умер (1633) и заступиться было некому. Бояре ненавидели Шеина за высокомерие, особенно за то, что не прочь был напомнить их трусость и нерадение во время Смуты. 18 апреля 1634 г. царь Михаил Фёдорович с боярами слушал дело о Шеине и его товарищах. Было поставлено: Шеина и Измайлова с сыном Василием казнить, а поместья их, вотчины и все имущество взять на государя; семейство Шеина сослать в понизовые города. 28 апреля осужденных отвезли за город «на пожар», место казни преступников, и там перед плахою дьяк прочитал обвинения. Первое обвинение Шеину было, что он, отправляясь на службу, пред государем «вычитал прежние свои службы с большой гордостью», а о боярах говорил, что пока он служил, «многие за печью сидели и сыскать их было нельзя». Царь для государева и земского дела не хотел его оскорбить и смолчал; бояре «не хотя государя тем раскручинить, также... смолчали».

Шеина обвинили в мешкотном переходе к Смоленску, что он потерял лучшую пору и позволил литовским людям укрепить крепость; был небрежен при нападениях неприятеля; государю всю правду не писал; приступы проводил не ночью, а днем; приказал стрелять в своих ратных людей (?); не слушал советы своих полковников; обесчестил имя государя тем, что клал перед королем царские знамена. Припомнили Шеину, что утаил от царя, как 15 лет назад, в плену, целовал крест королю не воевать против Литвы. Обвинили, что выдал врагу литовских перебежчиков. Сходные обвинения выдвинули против Арсения Измайлова. Сын его, Василий, «больше всех воровал» — на пиру с поляками говорил поносные слова: «Как может наше московское плюгавство воевать против такого монарха?» По зачтении обвинений всем троим отрубили головы.

Казнь Шеина в народе встретили по-разному. Многие помнили о его подвиге во время Смуты. Московский сын боярский рассказывал гетману литовскому Радзивиллу, что «на Москве Шеина и Измайлова казнили, и за это учинилась в людях рознь великая». Сын Михаила Борисовича, Иван, умер в ссылке, но остался внук, давший жизнь ещё одному знаменитому Шеину. Правнук казнённого воеводы, Алексей Семёнович Шеин, командующий сухопутными войсками во Втором азовском походе, в 1696 г. взял Азов. В том же году Пётр I присвоил ему звание генералиссимуса. А.С. Шеин стал первым генералиссимусом России.

Оборона Смоленска и М.Б. Шеин в литературе и истории. Во времена Смуты Смоленск служил моральным примером для московских людей. Стойкость смолян и неколебимость патриарха Гермогена соседствуют в грамотах, призывающих к борьбе с поляками. Из них наиболее художественно выразительна «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском», написанная в начале 1611 г. Автор воспевает крепость града Смоленска и мужество «смольнян»: «Поревнуем и подивимся великому оному нашему граду Смоленьску, его же стояние к Западу, како в нем наша же братия... сидят, и великую всякую скорбь терпят, и ставят крепце за православную веру, и за святыя Божия церкви, и за свои души, и за всех нас, а общему нашему супостату и врагу, королю, не покорятся и не здадутся... А какое мужество показали и какую славу и похвалу снискали во всем нашем Российском государстве! Да и не только во всей нашей преславной земле, но и в иных землях... чают, что и до Рима... снискали ту же славу и похвалу». Для России Смоленск — «воистину великий град», который «все великое наше Российское государство держит».

Доблестному смоленскому дворянству посвящена «Повесть о победах Московского государства...», написанная во второй половине 1620-х годов. Автор — смоленский дворянин, участник войны с Болотниковым, похода Скопина-Шуйского и освобождения Москвы от поляков. Он хорошо осведомлен об обороне Смоленска, хотя сам не сидел в осаде. В повести с уважением упоминается Шеин, но не он является главным героем обороны Смоленска, а «смольняне». Здесь автор, отбросив дворянские симпатии, пишет обо всех горожанах и особо — о посадском человеке Иване Беляницыне, взорвавшем церковь, куда ворвались поляки, избивавшие укрывшихся там людей.

Несмотря на то что Смоленск надолго вошел в состав польско-литовского государства, в память народа чётко вошло, что Смоленск — щит России. В конце XVII в. была сложена историческая песня «Земский Собор», записанная в разных версиях на Русском Севере. Песня связана с событиями Русско-польской войны 1654—1667 гг., когда русские заняли Смоленск и Вильно, но потом поляки Вильно отвоевали. В песне царь Алексей Михайлович просит князей и бояр «думу думати» о наступлении короля Литовского на «город на Смоленец». Первым слово молвил боярин из больших бояр: «А Смоленец есть строенье не Московско, || А Смоленец есть строеньице Литовско; || Во Смоленце силы нету, казны не бывало: || Отдадим-ко мы город Смоленец». Боярин из «середних бояр» дает тот же совет. Третьим слово сказал боярин из младших бояр: «А Смоленец есть строеньице не Литовско; || А Смоленец есть строеньице Московско, || Во Смоленце силы сорок тысяч, || Казна есть бесчётна: || Нам надо постоять за Смоленец». Царь отправил его в Смоленск воеводой, а первых двух бояр приказал «сказнити».

Героизм смолян и Шеина прославляет Н.М. Карамзин в «Истории государства Российского»: «Шеин, воины его и граждане оказали более нежели храбрость: истинное геройство, безбоязненность неизменную, хладнокровную, нечувствительность к ужасу и страданию, решительность терпеть до конца, умереть, а не сдаться». Когда враги ворвались в город и устремились к храму Богоматери, где заперлись многие из граждан с семействами, то «россияне зажгли порох и взлетели на воздух с детьми, имением — и славою!... не Польша, но Россия могла торжествовать сей день, великий в её летописях». Последним, как пишет историк, сложил оружие Шеин: «Ещё один воин стоял на высокой башне с мечем окровавленным и противился Ляхам: доблий Шеин. Он хотел смерти; но пред ним плакали жена, юная дочь, сын малолетний: тронутый их слезами, Шеин объявил, что сдается Вождю Ляхов — и сдался Потоцкому».

Под влиянием «Истории» Карамзина популярный драматург начала XIX в. князь А.А. Шаховской пишет пьесу «Смольяне в 1611 году. Драматическая хроника в 5 действиях» (1829). В 1830 г. автор читал «Смольян» у Жуковского; литераторы пьесу одобрили, а Пушкин предложил опубликовать отрывок в «Литературной газете». Отрывок из пьесы был напечатан в «Театральном альманахе» (1830), но поставили её в Петербурге и Москве только в 1834 г., уже в четырех актах. В обеих столицах пьеса удержалась на сцене всего два спектакля. В пьесе Шаховского выражен трагический момент — в борьбе с врагом гибнут все русские герои. Шеина от верной смерти спасает рыцарь Новодворский — положительный образ поляка. Характерно, что Шаховской не возносит воеводу над простыми смолянами, а показывает народное единство. В ответ на слова посланника, ведущего с ним переговоры о сдаче Смоленска: « Король твой ум глубокий уважает || И видит всех граждан в тебе одном», — Шеин отвечает, — «Нет, я один ничто; но вместе с ними || Я всё: они со мной одна душа, || И ваш Король нас разлучить не в силах. || Так говори им всем или иди!»

Об обороне Смоленска и судьбе Шеина писали С.М. Соловьёв и Н.И. Костомаров. Оба историка рассказывают о героизме смолян во время осады города, хотя не столь эмоционально, как Карамзин, и оба не считают Шеина виновным в измене во время смоленской войны 1632—1634 гг., хотя допускают, что он оказался не на высоте как полководец, ведущий наступательные действия. С.Ф. Платонов, описывая падение Смоленска, называет воеводу Шеина «одним из самых светлых русских деятелей того времени», и его же отступление от Смоленска в 1634 г. называет «бесславным». Последующий советский период не внёс ничего принципиально нового в оценку обороны Смоленска и деятельности Б.М. Шеина. Исключение составляет прекрасно написанная научно-популярная книга Ф.Ф. Нестерова «Связь времен» (1980). Глава из книги Нестерова, посвященная подвигу смолян в 1611 г. и судьбе МБ. Шеина, почти целиком приведена (со ссылкой и похвалой) в книге Ю.И. Мухина «Если бы не генералы!» (2006). Действительно, глава читается на одном дыхании, но есть два «но», о которых следует сказать особо. Приведу отрывок, где Сигизмунд отпускает жителей Смоленска и об их дальнейшей судьбе:

«Одного взгляда на лица русских ратных людей было довольно, чтобы понять, что брошенное где попало оружие не служило просьбой о пощаде. На них не было ни страха, ни надежды — ничего, кроме безмерной усталости. Им уже нечего было терять. Никто не упрекнул бы Сигизмунда, если бы он предал пленных мечу: не было капитуляции, не было условий сдачи, никто не просил о милости. Сигизмунд, однако, не захотел омрачать бойней радость победы и разрешил всем, кто не хочет перейти на королевскую службу, оставив оружие, покинуть Смоленск. Ушли все, кто мог ещё идти. Опустив головы, не сказав слова благодарности за дарованные жизни. Пошли на восток от города к городу по истерзанной Смутой земле, тщетно ища приюта, питаясь подаянием Христа ради....

История обычно чуждается театральных эффектов. Её герои, вышедшие на сцену в первом действии драмы, как правило, не доживают до заключительного. Для смолян было сделано исключение.

Неисповедимыми путями приходят они в Нижний Новгород как раз тогда, когда Минин бросает свой клич. Смоляне первыми откликаются на призыв, образуя ядро собираемого народного ополчения. Потом в его рядах с боями доходят они до столицы, отражают у Новодевичьего монастыря и Крымского моста последний, самый страшный натиск войска гетмана Ходкевича, прорывающегося к осажденному в Кремле и Китай-городе польскому гарнизону, и наконец среди пылающей Москвы, на Каменном мосту, во главе с Пожарским, принимают капитуляцию королевских рот, выходящих из Кремля через Боровицкие ворота».

История действительно чуждается театральных эффектов — их любят писатели. Смоляне, помилованные Сигизмундом, были жёны, матери, отцы и, как редкое исключение, братья смолян, сражавшихся в ополчении Пожарского и Минина и принимавших в плен поляков у Боровицких ворот. Четыре тысячи выживших после взятия Смоленска были женщины, дети, увечные и старики. Пригодные к бою мужи, в том числе 900 детей боярских, погибли, защищая крепость. Зато тысячи смоленских дворян сражались с поляками вне крепости под знаменами Скопина и, позже, Второго земского ополчения. Это им сдавались поляки у стен Кремля. Один из смолян описал их подвиги в «Повести о победах Московского государства». Русская история не нуждается в украшательстве. Она величественна и трагична в высотах своих и падениях. Вольные или невольные искажения крайне опасны, ибо вызывают недоверие к героическому прошлому России. Наше право на независимость и самобытность должно исходить из исторической правды.

Другое «но» связано с казнью Михаила Борисовича Шеина, вызывающей у Нестерова, и особенно у Мухина, даже некоторое восхищение:

«Кремль не оценил дипломатического искусства своего воеводы. Шеину и его молодому помощнику Измайлову было предъявлено обвинение в государственной измене. Бояре выговорили им: "А когда вы шли сквозь польские полки, то свернутые знамена положили перед королем и кланялись королю в землю, чем сделали большое бесчестие государеву имени..." Выговор завершился приговором... Палач, подойдя к краю помоста, поднял обе головы над толпой, чтобы хорошо видели все: пусть замолчат те, кто толкует о том, что московскому люду не под силу стоять против литовского короля; пусть Польша полюбуется на плоды своего рыцарского великодушия; пусть ждет новую рать и пусть знает, что, если даже вся Смоленская дорога превратится в сплошное кладбище, Смоленск всё же будет русским».

Звучит хлёстко, но неверно по сути. В России не казнили воевод за неудачу в битве и даже за сдачу в плен. Казни Ивана Грозного составляют исключение, но, опять же, он обвинял бояр в заговорах и чернокнижии, а не в проигранных сражениях. Тем более не казнили воевод при следующих царях. Годунов наградил Мстиславского, позорно разбитого под Новгородом-Северским малым войском самозванца. Дмитрия и Ивана Шуйских, бросавших вверенные им войска во время боя, казнили бы в любой европейской стране, однако они избежали и опалы. При сыне Михаила Романова, Алексее Михайловиче, воевода Василий Шереметев под Чудновым сдал полякам и татарам 17-тысячную русскую армию (1660) и не на почетных условиях, как Шеин, а обещав сдать Киев, Переяслав-Хмельницкий и Чернигов и заплатить 300 тыс. рублей. При этом татары, тут же нарушив договор, перебили безоружных русских, а Шереметева взяли в плен. И что же Алексей Михайлович? Он пытался выкупить воеводу и всячески его ободрял. Уже после смерти царя Шереметева выкупили, и никто не сказал ему плохого слова.

Шеина казнили не за измену, не за поклон знаменам и сдачу пушек и не для укоризны полякам, а за «обиды» боярам. Хотя он сказал им чистую правду — ведь бояре во время Смуты на самом деле бегали из лагеря в лагерь и «кривили», а за Россию сражались немногие и лучшим из них (вровень со Скопиным и Пожарским) был Михаил Борисович. На его беду, после смерти Филарета царь Михаил вновь попал под влияние Салтыковых (родичей по матери) — роду, известному главным образом предательствами во время Смуты. Тут же были и ненавидящие Шеина Лыковы. Царь Михаил, не слишком самостоятельный, пошел на поводу у бояр, нагородивших два лишних трупа (отца и сына Измайловых), чтобы уничтожить ненавистного Шеина. Казнь Шеина — несмываемое пятно на памяти о добродушном, но слабом Михаиле Фёдоровиче.

В наши дни о Шеине вспомнили. В.В. Каргалов в книге «Русские полководцы. Исторические портреты» (2004) поставил биографию Михаила Шеина вместе с биографиями Святослава, Александра Невского, Дмитрия Донского, Михаила Воротынского, Михаила Скопина-Шуйского и Дмитрия Пожарского. А.И. Антонов опубликовал исторический роман «Воевода Шеин» (2005), где воздает должное заслугам Михаила Шеина. Хотелось бы, чтобы почин Каргалова и Антонова был продолжен. В Азове в 2009 г. году установили памятник правнуку Михаила Борисовича, Алексею Семёновичу Шеину, покорителю Азова. Тем более странно, что в Смоленске до сих пор нет памятника человеку, спасшему Россию в страшные годы Смуты.

3.5. ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН

 Деяния Гермогена. О происхождении Гермогена или Ермогена сведения самые смутные. Известно, что при крещении он получил имя Ермолай, потому и был наречен при пострижении Ермогеном (монашеское имя должно начинаться с той же буквы, что крестильное имя). По польским источникам, Гермогену в 1610 г. было 80 лет, а происходил он из донских казаков. По другим сведениям, был он знатного рода — не то из Шуйских, не то из Голицыных. С.Ф. Платонов полагал, что Гермоген был из посадского духовенства. Наиболее обоснованной представляется версия Я.Г. Солодкина, считавшего, что Гермоген происходил из мелкого дворянства — детей боярских, ведь детьми боярскими были его племянник А.С. Крылов и внук П. Чурин.

Большая часть жизни Гермогена связана с Казанью. Начинал службу он клириком казанского Спасо-Преображенского монастыря ещё при его основателе Варсанофии. В 1579 г. Гермоген уже приходский священник казанской церкви Св. Николая и участвует в «обретении» Казанской иконы Божьей Матери, отправленной Ивану Грозному. Гермоген и сам приехал в Москву, где в 1587 г., после смерти жены, принял постриг в Чудовом монастыре. Вскоре он возвращается в Казань и в 1588 г. становится иегуменом, а затем архимандритом Спасо-Преображенского монастыря. В 1589 г. Гермоген был возведен в сан епископа и поставлен митрополитом Казанским и Астраханским. Такая стремительная карьера, из монахов в митрополиты всего за два года, заставляет предположить, что Гермогена продвигал мощный покровитель, но кто — остаётся только гадать.

Под духовным владычеством Гермогена оказалась огромная территория, включавшая Среднее и Нижнее Поволжье, Приуралье и только что завоёванное Сибирское царство. Край этот заселяли разные народы, и русские не были в большинстве. Не преобладало и православие, хотя предшественники Гермогена обратили в православие немало поволжских язычников и даже татар мусульман. Крестили добровольно, согласно «наказной памяти» царя Ивана: «...в крещение неволею не приводить, обращаться с иноверцами кротко, с умилением, жестокостей им не чинить, а при необходимости освобождать их от суда воевод и наместников». Однако успехи православия были непрочны — новокрещенцы, живя среди мусульман или язычников, чувствовали себя отверженными и нередко жалели о крещении. Наблюдалось и отступление от православия — в Казани воздвигали запрещённые к строительству мечети, русские нанимались в работники к татарам и ссыльным ливонцам и склонялись к мусульманству или лютеранству.

Видя опасность отпадения новокрещенцев, Гермоген в 1592 г. обратился к патриарху Иову с просьбой установить поминание в казанских церквях мучеников за веру и героев, павших при взятии Казани. Он же направил предложения по ограждению православия Фёдору Иоанновичу и патриарху Иову. На основании его послания царь Фёдор «по совету» с патриархом в 1593 г. послал казанским воеводам указ, предписывающий поселить новокрещёных среди русских Казани свободной от тягла слободой с церковью, поставив под надзор надежного «сына боярского»; отступников от православия смирять темницами и оковами; русских работников у татар и немцев отобрать, поселить в городах и селах среди русских и впредь воспретить инородцам принимать в услужение христиан.

Гермоген деятельно вёл строительство церквей и монастырей в своей епархии. В связи с возведением церкви Богоматери в Казанском женском монастыре он составил «Сказание о явлении иконы Казанской Богоматери». В 1595 г. он участвовал в открытии мощей князя Романа Углицкого и мощей первых казанских святителей — Гурия и Варсоно-фия. По его ходатайству казанские святители были причислены к лику российских святых. Гермоген способствовал восстановлению древней церковной службы Андрею Первозванному, по преданию крестившему Русь ещё в I веке н.э. Впоследствии Петр I учредил высшую награду России — орден Св. апостола Андрея Первозванного, а военно-морской флаг России украсил косой Андреевский крест.

В 1598 г. митрополит Гермоген ездил в Москву по приглашению патриарха Иова для участия в избрании на царство Бориса Годунова. В 1605 г. новый царь, «Дмитрий Иванович», вызвал Гермогена в Москву для участия в деятельности учрежденного им сената. Но Гермоген с царем не поладил: митрополит требовал, чтобы перед венчанием царя с Мариной её крестили в православную веру. Другие иерархи, кроме епископа Коломенского Иосифа, пошли на поводу у «Дмитрия». Недовольный царь выслал Гермогена в Казань. Поэтому Гермоген физически не мог принять участие в заговоре против самозванца. После поспешного венчания на престол (без патриарха) Василий Шуйский настоял, чтобы патриархом избрали. Гермогена. Тот согласился. Возможно, у него были сомнения в законности венчания Шуйского, но, как писал Костомаров, «для Гермогена существовало одно — святость религиозной формы», и он безоговорочно признал миропомазанного царя Василия. Гермоген служил не Шуйскому, а православному государю и, если Василий Иванович был освящен царским венцом и помазан, для него он был царь.

Гермоген оставался до конца верен Шуйскому, но с самим царем плохо ладил. Характер у патриарха был трудный. В «Хронографе русском» редакции 1617 г. о Гермогене сказано: «...словесен муж и хитроречив, но не сладкогласен... а нравом груб и бывающим в запрещениях косен к разрешениям [неохотно снимал церковное наказание], к злым же и благим не быстро распрозрителен, но ко лстивым паче и лукавым прилежа и слуховерствователен бысть». В защиту Гермогена была написана в 1620—1630 гг. «Отповедь в защиту патриарха». Автор объясняет, что патриарх не мог быть иным в столь тяжелое для России время и враждовал не с царем, а со злыми советниками. Хотя Гермоген и был «прикрут в словах и в воззрениях, но в делах и в милостях ко всем един нрав благосердный имел и кормил всех в трапезе своей часто, и доброхотов, и злодеев своих», поддерживал нищих и ратных людей, раздавал одежду и обувь, золото и серебро, «так что и сам в конечную нищету впал». «А еже рек нравом груб — и то нисавый о нем сам глуп!» — добавляет автор.

Споры и ссоры с Шуйским не мешали Гермогену отстаивать его дело. Против Болотникова, осадившего Москву, он организовал в Успенском соборе оглашение повести «о некоем муже духовну», которому привиделся Христос, грозивший предать москвичей «кровоядцам и немилостивым разбойникам», и объявил шестидневный пост с молитвами о законном царе. Гермоген писал и рассылал грамоты, призывавшие к отпору «ворам» и разъяснявшие, что истинный царевич Дмитрий мёртв, а мощи его перенесены в Москву. Он же, вместе с первым патриархом Иовом провел в Москве всенародное покаяние с целью прощения совершенных в годы Смуты клятвопреступлений. Очищенный покаянием, Гермоген предал церковному проклятию Болотникова и его подручных. Когда Шуйский взял Тулу и захватил Болотникова, а затем распустил войска и надумал

Царь его не послушал, и Гермоген надолго замолчал, но после того как войска Вора заняли Тушино, забыл обиду и выступил в защиту царя: выходил на площадь укрощать толпу, желавшую свергнуть Шуйского, писал грамоты в Тушино, желая усовестить мятежников. Когда Шуйского сводили с престола, патриарх заступался за него, проклинал Захария Ляпунова — самого видного заговорщика, не признавал насильственного пострижения царя, и даже советовал вновь возвести его на престол. Наконец, поняв, что царствование Василия кончено, Гермоген установил по церквам молебны об избрании царя от «корене российского рода»; сам он склонялся к Василию Голицыну или Михаилу Романову. Не вышло и этого: подошедший к Москве гетман Жолкевский, используя пряник и кнут, убедил бояр и с ними часть московского посада, что лучший для них выход после сведения с престола Шуйского и прихода Вора в Коломенское — избрать на московский престол королевича Владислава. А он, гетман, поможет им одолеть Вора. В последующих событиях Гермоген сыграл роль, позволяющую назвать его хранителем России.

Подвиг Гермогена. Переговоры Боярской думы с Жолкевским проходили всю первую половину августа 1610 г. Вопреки популярным описаниям, об их ходе были осведомлены москвичи, и тем более патриарх. Позиция Гермогена была проста — он настаивал, чтобы Владислав принял крещение. В «Новом летописце» описано как бояре пришли к нему и возвестили, что избрали на Московское государство королевича Владислава: «Патриарх же Ермоген им з запрещением глаголаше: "Аще [если] будет креститься и будет в православной християнской вере и аз вас благословляю; аще не будет креститься, то нарушение будет всему Московскому государству и православной христианской вере, да не буди на вась наше благословение"». Гермоген предупредил бояр до начала переговоров с Жолкевским. Получив, хоть и с оговоркой, согласие патриарха, бояре стали «съезжаться» с гетманом и «говорити о королевиче Владиславе». Гермоген постоянно влиял на переговорщиков в сторону защиты православия и крещения королевича: «Патриарх же Ермоген укреплял их, чтобы отнюдь без крещения на царство его не сажали».

Переговоры шли негладко, Жолкевский всячески стремился убрать пункты, обязывающие Владислава принять православие и запрещающие католичество в России. Переговоры он вёл, превышая данные королем полномочия и двоедушно. Русские историки в большинстве своем склонны восхищаться умеренностью и благородством Жолкевского и обвинять узколобого фанатика Сигизмунда. Между тем, Сигизмунд был открытый враг, не скрывавший желания подчинить Московское государство, тогда как Жолкевский хотел того же, но действовал осторожно, убаюкивая бояр красивыми словами. Когда переговорщики, благодаря Гермогену, встали твердо, то гетман, вопреки указаниям короля, пошел на уступки. 17 (26) августа 1610 г. московские бояре «по благословению и по совету святейшаго Ермогена» и по приговору «всех чинов» подписали с Жолкевским договор о призвании Владислава на российский престол.

Договор наказывает духовенству, дворянам, всем служивым и «жилецким» людям Московского государства бить челом великому государю Сигизмунду, да пожалует им сына своего, Владислава, в цари. Вторым пунктом шло требование королевичу Владиславу венчаться «царским венцем и диадимою от святейшаго Ермогена патриарха Московскаго и всея Русии и ото всего освященнаго собору греческия веры по прежнему чину, как прежние великие государи цари Московские венчались». Здесь содержалось скрытое требование креститься в православие, ведь католик не мог принять причастие от православного патриарха (Марина нарушила запрет папы, причастившись во время венчания). Для верности Гермоген настоял на включении в договор последнего пункта о крещении: «А о крещеньи, чтоб государю королевичу... пожаловати креститися в нашу православную христианскую веру греческаго закона и быта в нашей... вере... послать посольство к Сигизмунду и Владиславу». Второй и последний пункты закрывают для Сигизмунда возможность самому стать русским царем и не оставляют сомнения в необходимости для Владислава православного крещения.

Были и пункты, охраняющие православие: латинским костёлов и иных вер храмов не строить, православных в другую веру не отводить, евреев в страну не пропускать, в духовные дела не вступаться, церковные и иные имущества защищать, почитать «цельбоносные» гробы и мощи, даяния Церкви не уменьшать, а приумножать, «святейшего Ермогена патриарха», духовенство, весь собор христианский православной веры «чтити и беречи во всем». Наряду с заключением мира и военного союза между Россией и Речью Посполитой королю предлагалось прекратить осаду Смоленска и вывести все войска. Платежи на жалованье и за убытки польским и литовским воинским людям предлагалось установить в особом договоре. Бояре ограничивали права Владислава принимать решения без совета с ними и включили пункт о запрете иноземцам быть боярами и занимать воинские и земские чины. Был введен и практический пункт, что «гетману Станиславу Станиславовичу в город Москву польских, и литовских... ратных людей... без повеления бояр и без дела не впущать».

Договор получился для русских выгодный: 27 августа радостная Москва, а за ней многие города России целовали крест Владиславу. Но радоваться было нечему: польская сторона договор всерьез не принимала, и не только король, договора не подписавший, но «благородный» Жолкевский. Обязавшись избавить Москву от угрозы войск Вора, а потом отступить к Можайску, гетман на самом деле задумал ввести польский гарнизон в Москву. Начал он с того, что под предлогом борьбы с самозванцем ночью провел войско сквозь город и вывел, никого не тронув, чем внушил доверие москвичей. Затем склонил бояр поставить во главе посольства к Сигизмунду князя Василия Голицына и митрополита Филарета, тем самым удаляя из Москвы влиятельных людей, опасных для его планов. Гермоген тогда ещё верил в договор и написал Сигизмунду и Владиславу, приглашая королевича по принятии православия занять московский престол.

Прощаясь с послами, патриарх всех благословил стоять за веру православную и не прельщаться ни на какие прелести; Филарет дал тогда обет умереть за православную веру. Оставшиеся в Москве бояре, боясь восстания чёрных людей, сторонников Вора, хотели пустить в город гетмана. Узнав об этом, Гермоген говорил боярам и всем людям «с великим запрещением, чтоб не пустить литву в город». Полякам пытались открыть ворота, но один монах ударил в набат, и Жолкевский отложил вступление в Москву. Обозленные бояре заявили Гермогену, чтобы «в земские дела не вдавался, так как... никогда того не бывало, чтобы попы государскими делами распоряжались». В ночь на 21 сентября 1610 г. поляки тихо заняли укрепления Москвы. Гетман держал поляков в дисциплине, но из 18 тыс. стрельцов большую часть выслал из Москвы, а остальных отдал под начало своего помощника Александра Госевского.

С патриархом гетман всячески налаживал отношения: посылал письма почтительные, выражал уважение к греческой вере, потом нанёс визит и ещё бывал у него. Гермоген держался вежливо, но доверия к латиннику не испытывал. Готовясь к отъезду, Жолкевский решил захватить с собой свергнутого царя Василия и его братьев.

В ход пошла ложь, что Василию угрожает опасность и лучше отвезти его в спокойное место — в Иосифо-Волоколамский монастырь. Гермоген протестовал и ссорился с боярами, но они, слушая гетмана, отправили свергнутого царя в монастырь. Завершив дела в Москве, Жолкевский, захватив младших Шуйских, заехал в Иосифов монастырь, забрал Василия и отбыл к королю под Смоленск. (Поражает необъяснимая любовь русских историков к Жолкевскому — одному из самых коварных врагов России! — К.Р.)

После занятия поляками Кремля Боярская дума во главе с Ф.И. Мстиславским, известная как «Семибоярщина», потеряла значение правительства. Власть в Москве теперь находилась в руках Госевского. Ему помогали тушинцы, переметнувшиеся к полякам, — «кривые» Смутного времени, как их называл И.Е. Забелин. Из «кривых» на первых ролях были боярин Михаил Салтыков Кривой и «торговый мужик» Фёдор Андронов, ставший в Тушине думным дьяком, а при поляках — московским казначеем. Салтыков и Андронов избрали в конфиденты литовского канцлера Льва Сапегу. Они писали ему обо всём, что узнавали, и доносили на Госевского и друг на друга. Особенно старался угодить бывший кожевник, а ныне думный дворянин и хранитель царских сокровищ Андронов. «Милостивый пане, пане, а пане милостивый...» — частил он, спеша сообщить Сапеге о новинах в Москве. Вот эти «правители» и решили взяться за Гермогена.

30 ноября Салтыков и Андронов пришли к патриарху с требованием, чтобы «их и всех православных крестьян благословил крест целовать» Сигизмунду. Гермоген их прогнал, но наутро о том же просил глава Боярской думы князь Фёдор Мстиславский. «И патриарх им отказал, что он их и всех православных крестьян королю креста целовать не благословляет. И у них де о том с патриархом и брань была, и патриарха хотели за то зарезать. И посылал патриарх по сотням к гостям и торговым людям, чтобы они [шли] к нему в соборную церковь. И гости, и торговые и всякие люди, прийдя в соборную церковь, отказали, что им королю креста не целовать. А литовские люди к соборной церкви в те поры приезжали ж на конях и во всей збруе. И они литовским людям отказали ж, что им королю креста не целовать», — так писали казанцы вятичам в январе 1611 г.

После гибели второго «Дмитрия», 11 декабря 1610 г., завоеватели не могли больше утверждать, что они пришли с оружием для защиты русских от Вора. Всем стало ясно, что Сигизмунд хочет подчинить Россию. В Рязани Прокопий Ляпунов начал собирать ополчение освобождать Москву. Тогда паны решили использовать патриарха и бояр, чтобы заставить сдаться Смоленск, побудить народ присягнуть Сигизмунду и запретить Ляпунову идти на Москву. Им помогали «Михаил Салтыков с товарищами». Изменники убедили думских бояр написать грамоты. Одну — королю, «чтобы дал своего сына на государство: «А мы на твою волю полагаемся»; другую о том же послам, «а все к тому вели, чтобы крест целовать самому королю»; третью — Ляпунову, «чтобы он к Москве не собирался». Подписав грамоты, бояре пошли к патриарху, чтоб и он руку приложил, но Гермоген «стоял в твердости, яко столп непоколебимый», и говорил им:

«Стану писать к королю грамоты... и вас благословлю писать, если король даст сына своего на Московское государство и крестит его в православную христианскую веру и литовских людей из Москвы выведет... А если такие грамоты писать, что во всем нам положиться на королевскую волю, и послам о том бить челом королю... то стало ведомое дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу, то я к таким грамотам не только сам руки не приложу, но и вас не благословляю писать, но проклинаю, кто такие грамоты учнёт писать. А к Прокопию Ляпунову стану писать: если будет королевич на Московское государство и крестится в православную христианскую веру, благословляю его служить, а если королевич не крестится... и литвы из Московского государства не выведет, я их благословляю и разрешаю... идти на Московское государство и всем помереть за православную христианскую веру».

Речь патриарха взбесила Салтыкова: он начал его ругать и, «вынув на него нож, хотел его резать». Гермоген против ножа не устрашился и сказал громким голосом, осеняя изменника крестным знамением: «Сие крестное знамение против твоего окаянного ножа, да будешь ты проклят в сем веке и в будущем». А князю Фёдору Мстиславскому сказал тихо: «Твоё есть начало, тебе за то хорошо пострадать за православную христианскую веру; а если прельстишься на такую дьявольскую прелесть, пресечёт Бог твой корень от земли живых, да и сам какою смертью умрёшь». Пророчество его сбылось. На другой день Гермоген повелел народу собраться в соборной церкви, но поляки окружили церковь стражей. Все же некоторые русские успели прийти заранее и слушали проповедь патриарха. Гермоген призывал их стоять за православную веру и о том сообщить в другие города. После такой проповеди поляки приставили к патриарху стражу.

Тем временем бояре послали грамоты в королевский лагерь. Когда послы получили грамоту, они стали скорбеть и друг друга укреплять, поняв, что им придется пострадать за православную веру. Вскоре их собрал король и стал читать грамоту, где бояре писали, что надо положиться на королевскую волю. От послов говорил митрополит Филарет: «Видим сии грамоты за подписями боярскими, а отца нашего патриарха Гермогена руки нет... и ныне мы на королевскую волю полагаемся: если даст на Московское государство сына своего и крестится в православную христианскую веру... а на ту королевскую волю полагаться, что королю крест целовать и литовским людям быть в Москве, того у нас и в уме нет; рады пострадать и помереть за православную христианскую веру». Узнали о грамоте и в Смоленске и ещё больше укрепились не сдаваться Сигизмунду.

Слово Гермогена разошлось по Русской земле и породило грамоты, призывавшие стать за православную веру. В среде русских, живших при королевском лагере под Смоленском, была составлена грамота, отправленная в Москву. В ней пишется о разорении Смоленщины, гибели и пленении семей, о поругании литвой православной веры. Грамота ссылается на патриарха и призывает всею землею восстать за православную христианскую веру. В Москве грамоту смолян переписали во многих списках и разослали по городам вместе с московской грамотой. В ней писали о наступлении латинства, но что у православных в Москве, помимо Божьей милости, есть «святейший Ермоген патриарх прям яко сам пастырь, душу свою за веру крестьянскую полагает несумненно». Обе грамоты дошли и до Прокопия Ляпунова, собиравшего ополчение. Ляпунов приложил обе грамоты к собственному письму и разослал по городам. Он призывал стоять всей землею за Московское государство и биться насмерть с поляками и литовцами.

Обстановка в Москве накалялась. Госевский разослал московских стрельцов по городам и запретил москвичам носить оружие. У Гермогена увели дьяков и подьячих и отняли бумагу, чтобы не мог писать грамоты, отняли и дворовых, чтобы не с кем было их посылать. Одно не учли — рот не запечатали, и патриарх говорил с русскими людьми. Пришли к нему нижегородцы — сын боярский Роман Пахомов да посадский человек Родион Мосеев. Гермоген сказал им: «Писать мне нельзя, все побрали поляки, и двор у меня пограбили, а вы, памятуя Бога и Пресвятую Богородицу и московских чудотворцев, стойте все заодно против наших врагов». Слова патриарха посланцы принесли в Нижний Новгород, там нижегородцы присягнули на кресте идти ополчением против поляков. Многие тогда думали, что патриарх рассылал грамоты с призывом вооружаться и идти на Москву; верили этому и поляки. Но он грамот не писал — просто не подчинялся полякам и изменникам и стоял непоколебимо.

В январе—феврале 1611 г. по Москве ходила по рукам в списках «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском». Автор, скрывший свое имя, ненавидит изменников-бояр и призывает людей «всяких чинов» «за православную свою веру стояти до крове», выступить против Сигизмунда — «лютого врага сопостата нашего». Прославляется патриарх Гермоген: «Яко столп, непобедимо стоит посреди нашея великия земли... и всех тех душенагубных наших волков и губителей увещевает, и стоит един противу всех их». Автор восхищен мужеством защитников Смоленска, осажденного поляками, и призывает следовать их примеру: «Мужайтеся и вооружайтеся и совет межу собою чините, како бы нам от тех врагов своих избыти! Время, время пришло, во время дело подвиг показати». В Москве назревало восстание.

Бояре-изменники занервничали: они боялись прихода ополчения Ляпунова. Снова Салтыков пошел к патриарху и сказал: «Что... ты писал к ним, чтобы они шли под Москву, а ныне ты же к ним пиши, чтобы они воротились вспять». Гермоген ответил: «Я... к ним не писал, а ныне стану писать; если ты, изменник Михаил Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выйдешь вон, я им не велю ходить к Москве, а если будете вы сидеть в Москве, я их всех благословлю помереть за православную веру». После таких слов Салтыков позорил и ругал его, приставил стражу и не велел никого к нему пускать. В ставке короля тоже забеспокоились. Там не могли понять, что дело уже не в Гермогене — против поляков поднялся народ. Паны решили договориться с патриархом. В марте 1611 г. канцлер Лев Сапега отправил к нему посольство во главе с Адамом Жолкевским, племянником гетмана, говорить «о делах всего государства Московского». Но говорить было поздно: 19 марта в Москве началось восстание, и поляки подожгли город.

Москва горела три дня. Уцелел лишь Китай-город с Кремлем. Поляки столько награбили, что ходили в золоте, а жемчугом заряжали ружья и стреляли в горожан. К тому времени к Москве подошло ополчение Ляпунова и осадило город. Поляки затворились в Китай-городе, перебив уцелевших там москвичей; пощадили только детей и красивых женщин: на них играли в карты. Гермогена свели с патриаршества и незаконно возвели Игнатия, патриарха у Лжедмитрия I. Гермогена заключили в темницу Чудова монастыря под охрану 50 стрельцов. «Метали» ему «на неделю сноп овса и мало воды»; а видеть разрешали только тюремщиков. Госевский и Салтыков требовали от Гермогена писать осаждающим, чтобы те ушли от Москвы: «А пришли они к Москве по твоему письму; а если... ты не станешь писать, то мы тебя велим уморить злой смертью». Гермоген отвечал: «Что... вы мне угрожаете, одного Бога я боюсь; если вы пойдете, все литовские люди, из Московского государства, я их благословлю отойти прочь; а если будете стоять в Московском, я их благословлю всех против вас стоять и помереть за православную христианскую веру».

В июне 1611 г. пришли несчастья: пал Смоленск, и казаки убили Прокопия Ляпунова, главу первого ополчения. В августе к Гермогену ещё раз тайно проникли нижегородцы — Родион Мосеев и Ратман Пахомов. С ними патриарх передал грамоту, где заклинал не избирать на царство сына Марины: «Отнюдь Маринкин на царьство не надобен: проклят от святого собору и от нас». Гермоген хотел унять бесчинства казаков и просил церковные власти из Казани, Вологды, Рязани, «чтоб в полки также писали боярам... чтоб уняли грабеж, корчму, блядню, и имели б чистоту душевную и братство». Получив грамоту, нижегородцы и казанцы усомнились, стоит ли присоединяться к первому ополчению. Осенью 1611 г. нижегородец Кузьма Минин призвал горожан к сбору средств на новое ополчение. К февралю 1612 г. Второе земское ополчение было создано. Узнав об этом, Госевский послал изменников требовать от Гермогена написать «в Нижний ратным людям... чтоб не ходили под Московское государство. Он же, новый великий государь исповедник, рече им: "Да будут те благословени, которые идут на очищение Московского государства. А вы, окаянные московские изменники, будьте прокляты!"».

«Оттоле начаша его морити гладом и умориша его гладною смертью, и предаст свою праведную душу в руце Божий в лето 7120 году [1612], месяца Февраля в 17 день». В рукописи Филарета сказано, что Гермоген «от зноя затхошася», а по польскому источнику «удавлен был». Похоронили его в Чудовом монастыре.

Жизнь после смерти. Современники понимали, что сделал патриарх для спасения православной веры и Московского государства. Автор «Новой повести о преславном Российском царстве» сравнивает Гермогена с «непоколебимым столпом», удерживающим своды «великой палаты». О Гермогене с глубочайшим уважением писали лично его знавшие Авраамий Палицын, преподобный Дионисий, князь Дмитрий Пожарский, дьяк Иван Тимофеев, князь Иван Хворостинин. Патриарх был духовным наставником митрополита Филарета, давшего ему обет «пострадать и помереть» за православную веру. В «Новом летописце» Гермоген наделен даром пророчества — он предрек скорую смерть изменникам, пришедшим к нему с лестью за благословением. Предсказание сбылось, как и пророчество о пресечении рода князя Фёдора Мстиславского, державшего сторону Сигизмунда.

Лишь в «Хронографе русском» 1617 г. указаны отрицательные черты характера Гермогена. При этом составитель считает «неправым» критическое мнение о патриархе. Великого старца высоко чтили при Михаиле Фёдоровиче и его отце, патриархе Филарете. В царствование Алексея Михайловича, в 1652 г., состоялось перезахоронение нетленных мощей патриарха в московском Успенском соборе, где он упокоился рядом с Филаретом и царями. Русская церковь и царствующая династия Романовых почитали Гермогена на протяжении всей истории. В 1913 г., в год празднования Трехсотлетия Дома Романовых, патриарх Ермоген был канонизирован в лике священномученников.

Российские историки высоко оценивали Гермогена. Н.М. Карамзин называл его «бессмертным мужем», «лучезарным светилом Отечества», СМ. Соловьёв о нем пишет, что «патриарх по природе своей был совершенно в уровень своему высокому положению в бурное Смутное время». Н.И. Костомаров дает ему следующую характеристику: «Гермоген был человек чрезвычайно упрямый, жёсткий, грубый, неуживчивый, притом слушал наушников и доверял им... Но при всем том, это был человек прямой, честный, непоколебимый, свято служивший своим убеждениям, а не личным видам». С.Ф. Платонов называет Гермогена человеком «с чрезвычайной нравственной силой, как личность, и с громадным политическим влиянием, как деятель».

О Гермогене много писали историки русской церкви. Митрополит Макарий (М.П. Булгаков) посвятил Гермогену раздел в «Истории русской церкви» (Т. 10, 1881); там он пишет: «Имя патриарха Гермогена должно остаться бессмертным в истории России и Русской Церкви, потому что он ревностнее, мужественнее, непоколебимее всех постоял за ту и другую, он преимущественно спас их в самую критическую минуту их жизни, когда им угрожала крайняя опасность попасть под власть Польши и иезуитов и потерять свою самобытность». Много работ о Гермогене было опубликовано в период канонизации патриарха (1913). После революции большевиков 1917 г. изучение и тем более чествование Гермогена в России становится невозможным, но продолжается в эмиграции. Здесь видное место занимает книга А.В. Карташова «Очерки по истории русской церкви» (1959).

Несравненно меньше внимания Гермоген получил в художественной литературе. Он иногда упоминается, как в стихотворении Державина «Мужество» (1804), но нигде не является главным героем. Больше образ Гермогена представлен в изобразительном искусстве. В 1672—1673 гт. поясные портретные изображения Гермогена были помещены в «Царских титулярниках», изготовленных для царя Алексея Михайловича и царевича Феодора. Под влиянием титулярников созданы портреты Гермогена XVIII—XIX вв.; появляются его гравюры и литографии. В 1860 г. П.П. Чистяков завершил картину «Патриарх Гермоген отказывает полякам подписать грамоту». Горельеф Гермогена включен в группу «государственных людей» на подножии памятника 1000-летию России, возведенного в 1862 г. в Новгороде по проекту М.О. Микешина. К канонизации Гермогена были написаны многочисленные иконы. Большую известность приобрела икона патриарха на фоне Чудова монастыря работы В.М. Васнецова (1913). Сохранилась её акварель с подписью художника. Композиция васнецовской иконы послужила образцом для иконы, выполненной в московской мастерской Н.П. и И.П. Пашковых (1913). Широко тиражировались композиции и цветные открытки Б.В. Зворыкина с изображением заключенного в темницу Гермогена.

В СССР патриарх Гермоген в течение двух десятилетий был persona non grata как служитель культа, боровшийся против «крестьянского восстания» Болотникова. Всё изменилось, когда в ходе Великой Отечественной войны И.В. Сталин перешел на позиции национал-большевизма, стал славить русский народ и прекратил гонения Православной церкви. Гермоген был признан одним из вождей сопротивления интервентам, хотя не равным по значению Минину и Пожарскому. Полное признание пришло к нему в конце советского периода. В 1990 г. вышла из печати книга Р.Г. Скрынникова «Святители и власти», где видное место отведено Гермогену. Скрынников высоко оценивает Гермогена в книгах о Смутном времени и в монографии «Крест и корона. Церковь и государство на Руси IX-XVII вв.» (2000).

«Непреклонный Гермоген» — так называется глава в книге А.П. Богданова «Русские патриархи (1589—1700)» (1999). Подробно рассказано о Гермогене в книге В.Н. Козлякова «Смута в России. XVII век» (2007). Гермогену посвящены научные и популярные статьи. Меньше внимания ему уделено в художественной литературе. Героический, но проходной образ Гермогена дан в романе В.А. Шамшурина «Калёная соль» (1989). Заметное место занимает Гермоген в романе И.Д. Полуянова «Самозваццы. По хроникам Великой смуты конца XVI — начала XVII веков» (2005), но это фундаментальное и удивительное по языку произведение обойдено вниманием крупных издательств и неизвестно читателю. Присутствует Гермоген и в многотомной (не полностью опубликованной) эпопее В.В. Куклина «Великая смута». Автор придерживается необоснованной версии духовной близости Гермогена к Шуйскому и его неприязни к Филарету. Куклин явно живёт в мире придуманной им истории Смуты.

Уроки Гермогена. Гермогена почитают как образец стойкости и преданности православию и России. Немало современников он превратил из искателей выгод в героев. Он жил в уязвимый период в российской истории, когда от поведения нескольких человек зависело будущее не только страны, но и русской цивилизации. Гермоген был один из этих людей. Уроки патриарха Гермогена, как надо любить свою веру и свою землю, отложились в исторической памяти русского народа, стали частью утверждающей мифологии и немало способствовали появлению героев, повторяющих его подвиг[110]. Были другие его уроки, встреченные с насмешкой русскими западниками, например Н.И. Костомаровым. Речь идет о настороженности патриарха к «латинцам», его недоверию к гладким словам, прикрывающим корыстные, а часто и враждебные замыслы. Урок Гермогена об отделении слов от дел так и не был усвоен. Иначе нельзя объяснить повторение на протяжении столетий одних и тех же ошибок, основанных на легковерии, готовности принимать сладкие речи за реальность и отдавать за «доброе отношение» просвещённых народов земли и средства защиты страны.

За редчайшими исключениями, уступки кончались плачевно для России и бесславно для «гибких» дипломатов. Иностранцы уступки принимают как должное и безо всякой благодарности. Они уважают жёстких дипломатов — князя А.М. Горчакова[111], «железного наркома» В.М. Молотова, «Мистера Нет» А.А. Громыко, а не покладистого «Мистера Да» — А.В. Козырева, дипломата ельцинской России. Так было и во времена Смуты: Гермогена враги ненавидели, но уважали. Засевшие в Кремле изменники уважением не пользовались и кончили плохо. Главный мучитель патриарха, Михаил Салтыков, умер в изгнании, сына его, Ивана, посадили на кол, Фёдора Андронова повесили. Фёдор Мстиславский был слишком знатен, чтобы понести наказание, но его сочли недостойным выбирать царя и выслали из Москвы; после смерти род его пресекся, как предрекал патриарх. Уроки неуступчивого Гермогена следует хорошо выучить тем, кто занимается внешней политикой России.

3.6. МИНИН И ПОЖАРСКИЙ

 Минин и Пожарский — герои русской мифологии. Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский — знаковые герои, известные больше, чем само Смутное время. Не все в России имеют представление о Смуте, но, если спросить о Минине и Пожарском, почти каждый ответит: «Это те, кто освободил Москву от поляков». В памяти народа Минин и Пожарский — великие защитники Русской земли вместе с Александром Невским, Дмитрием Донским, Александром Суворовым, Михаилом Кутузовым. Они не просто герои, но одни из немногих избранных в пантеоне национальной мифологии. В исторический миф Минин и Пожарский вошли вместе и память о них нераздельна, хотя они различались во всём, кроме общего дела спасения России. До вхождения в русскую мифологию Минин был безвестен, тогда как Пожарский занимал заметное место в событиях Смутного времени. Но и Пожарский не был исторической фигурой первого ряда, уступая таким ярким персонажам, как первый «Дмитрий», Иван Болотников, Прокопий Ляпунов и Иван Заруцкий. Зато о Пожарском, как и о Минине, не было дурной славы, которая, как замечает И.Е. Забелин, всегда обойдет славу добрую — «добрая слава лежит, а худая бежит». Оба героя были высокопорядочные люди — поэтому им и верил народ.

О безвестном Минине. О Кузьме Минине известно мало. Первые письменные свидетельства о нем относятся к 1611 г., когда он был женат на Татьяне Семёновой и имел взрослого сына Нефёда. В Земском ополчении его считали пожилым человеком, что по тем временам означало возраст от 40 до 60 лет. Скорее всего Кузьма родился в конце 60-х — начале 70-х гг. XVI в. Предки Минина жили в небольшом волжском городе Балахне, где занимались солеварением. Отец, Мина Лнкундинов, был состоятельным человеком: по данным писцовой книги 1591 г. дворцовой Заузольской волости, «за балахонцем за посадским человеком за Минею за Онкундиновым» числилось три деревни с 13 с половиной десятинами перелога и 7 десятинами хоромного леса[112]. Фамильное прозвище Минин происходила от имени отца Кузьмы — Мини, точно так же, как отец, имел прозвище Анкундинов по своему отцу (в ту пору у простых людей не было устоявшихся фамилий). Своё соляное дело Миня оставил старшим сыновьям, а сам с младшим Кузьмой переселился в Нижний, где открыл для сына мясную лавку. Деловой хваткой, рассудительностью и честностью Кузьма Минин заслужил уважение посадских людей и 1 сентября 1611г. был избран земским старостой. В Смутное время Минин принимал участие в ополчениях нижегородских воевод А.С. Алябьева и князя А. А. Репнина, отбивавших тушинцев, осаждавших Нижний. Вёл он себя достойно, иначе его в военные времена не избрали бы старостой.

О князе Пожарском до встречи с Мининым. Предки Дмитрия Пожарского, владельцы Стародубского удельного княжества, вели начало от великого князя Владимирского Всеволода Большое Гнездо, сына Юрия Долгорукого. По древности родословной стародубские Рюриковичи не уступали московским, но в Московском великом княжестве главным считалась близость ко двору великого князя: те же бояре Романовы оказались знатнее князей стародубских. К тому же стародубские князья делили земли между наследниками, и княжество растащили на части. Пожарские стали «захудалым» княжеским родом. Дед Дмитрия — Фёдор, служивший при дворе Ивана Грозного, в годы опричнины был лишен вотчины и сослан в Свияжск. Вскоре его вернули, возвратили часть земель и отправили на ливонскую войну в невысоком чине дворянского головы. Старшего сына, Михаила, князь Фёдор женил на Ефросинье Беклемишевой — дворянке знатного рода.

17 (30) октября 1577 г. в родовом тереме Пожарских в деревне Сергово, неподалеку от села Коврово (ныне г. Ковров Владимирской обл.), княгиня Ефросинья родила своего второго ребенка — сына, получившего крестильное имя Козьма и родовое Дмитрий[113]. Вскоре семья переехала в Москву, где у Пожарских был фамильный дом. Отец, Михаил Фёдорович, умер, когда мальчику было 9 лет, и воспитанием занялась мать — умная женщина с сильным характером. В 1593 г. Дмитрию исполнилось 15 лет, и он стал участвовать в дворянских смотрах. После одного из них он получил придворный чин «стряпчего с платьем». «Стряпчие с платьем» были молодые дворяне, подававшие царю предметы облачения и служившие его оруженосцами в походах. В 1598 г. стряпчий Пожарский участвовал в Земском соборе, избравшем на престол Бориса Годунова, и подписал соборное определение об избрании его царем. В том же году князя послали на южное порубежье нести дозорную службу, командуя отрядом стрельцов. Выглядело это как опала, зато Дмитрий приобрел боевой опыт в стычках с крымцами. В 1602 г. царь Борис вызвал князя в Москву, дал в поместье подмосковное село и наградил чином стольника. Стольниками назначали детей бояр, они распоряжались подачей блюд на государевом обеде и угощали почётных гостей; по росписи чинов занимали пятое место после бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков.

Возвышением Пожарский был обязан матери. В 1602 г. княгиня Пожарская попала в придворный штат жены Годунова Марии Григорьевны и дочери Ксении. Она сменила имя Ефросинья на Марию и получила должность «верховной боярыни» при Ксении. Здесь ей пришлось столкнуться с честолюбивыми устремлениями жены князя Бориса Лыкова, бывшей в том же звании при царице. Возник местнический спор. Женщины в те времена не могли судиться, и Пожарскому пришлось самому вести дело матери. В октябре 1602 г. он предъявил иск «в материно место» княгине Лыковой. Князь Дмитрий пользовался поддержкой Годунова, но для бояр Лыковы, сидевшие в боярах при Грозном, были выше Пожарских. Суд остался «невершеным», тем не менее Мария Пожарская утвердилась как «верховная боярыня» при Ксении. Когда в Россию вторгся «царевич Дмитрий», Пожарский пошел защищать царя Бориса. Он участвовал в битвах, в частности у села Добрыничи, где «царевич» был разгромлен.

После смерти Бориса и измены войска на сторону «Дмитрия Ивановича» перешли бояре. «Царевич» вступил в Москву, и все присягнули ему. Присягнул и стольник Пожарский. Новый государь был милостив и щедр. Пожарский не только сохранил чин стольника, но был назначен дворецким. На свадьбе царя «Дмитрия» и Марины он лично потчевал Юрия Мнишка, отца царицы. Нет никаких сведений, что Пожарский участвовал в заговоре Шуйского против «Дмитрия Ивановича». Круг заговорщиков был узок, а Пожарский не имел близких отношений с Шуйскими. Однако когда Василия Шуйского избрали царем, князь Дмитрий ему присягнул и служил до конца. Здесь проявляется главная черта Пожарского — верность присяге царю. Он мог по-разному относиться к искателям престола, но если искателя помазали на царство, Пожарский ему присягал и верно служил.

Пожарский доблестно воевал с Тушинским вором. Стоявшие под Москвой тушинцы стремились отрезать все пути снабжения столицы, и свободной оставалась лишь коломенская дорога. По ней в Москву подвозили хлеб и шли на подмогу ратные люди. Осенью 1608 г. тушинцы дважды пытались захватить Коломну, и воевода Иван Пушкин запросил царя о помощи. Шуйский выслал отряд во главе с воеводой Пожарским. Несмотря на малые силы, Пожарский напал на тушинцев в 30 верстах от Коломны и разбил их. Победа не принесла князю славы — Пушкин принес жалобу, что тот его умалил. Возник местнический спор, но так ничего и не решили. Через полгода князь Дмитрий снова отличился, разгромив отряд тушинского атамана Салькова. Теперь Шуйский оценил Пожарского и в июле 1609 г. наградил его поместьем в Суздальском уезде. Пожалование он сопроводил грамотой о том, что князь Дмитрий Михайлович «против врагов стоял крепко и мужественно, и к царю Василию и к Московскому государству многую службу и дородство показал... а на воровскую прелесть и смуту... не покусился, стоял в твердости разума своего крепко и непоколебимо безо всякия шатости».

В 1610 г. Шуйский послал Пожарского в Зарайск воеводой. Каменная крепость, расположенная к югу от Коломны, была ключом к южным воротам Москвы. Под началом Пожарского ключ был в надежных руках. Когда москвичи свели Шуйского с престола, Пожарский не пошатнулся и отразил попытки сторонников Вора захватить Зарайск. Не ограничившись обороной, он вышел за крепостные стены и выбил мятежников из Коломны. Он и в дальнейшем «ходил в разные места против воровских людей». Как убежденный противник Вора, Пожарский присягнул Владиславу, но скоро почувствовал обман: король Сигизмунд не желал посылать сына в Москву, и Россия осталась без царя. Поляки засели в Кремле и продолжали осаждать Смоленск. Призыв Прокопия Ляпунова созвать ополчение и изгнать поляков встретил полную поддержку князя Дмитрия. Очень скоро Ляпунову понадобилась его помощь.

Поляки и кремлевские изменники решили уничтожить восстание в зародыше. Зимой 1611г. против Ляпунова был отправлен из Москвы отряд Григория Сумбулова, а от поляков запорожцы. Они осадили Ляпунова в Пронске. Городок имел деревянные стены, а у Прокопия было всего 200 ратных, так что гибель его казалась неизбежной. Положение спас Пожарский, поспешивший со своим войском к Пронску. Узнав о его подходе, Сумбулов снял осаду и направился к Зарайску, чтобы его захватить, пока там нет Пожарского. Но князь Дмитрий успел вернуться и под стенами Зарайска разбил Сумбулова. Потом, собрав зарайских и коломенских служилых людей, повел их в Рязань к Ляпунову. Об этом часто забывают, но Дмитрий Пожарский стоит у истоков не только Второго, но и Первого земского ополчения.

Обстоятельства появления Пожарского в Москве весной 1611 г. неизвестны. Скорее всего он прибыл, чтобы руководить восстанием москвичей, когда к городу подойдут ополченцы Ляпунова. Но восстание началось слишком рано. 19 марта на рынке между русскими и поляками случилась драка, и комендант Кремля Госевский, решив упредить восстание, приказал рубить москвичей. Поляки перебили 6 или 7 тыс. безоружных горожан в Китай-городе, но когда попытались захватить Белый город, наткнулись на жёсткий отпор. В Белом городе находились стрелецкие слободы, и у людей было оружие. Укрываясь за баррикадами и деревянными щитами, москвичи в упор расстреливали польских конников. Особо отличился Пожарский, укрепившийся на Сретенке. Пушкари доставили ему несколько пушек, и князь встретил врага пушечной стрельбой. Он втоптал поляков обратно в Китай-город и устроил острожек-крепостцу у церкви Введения Богородицы. Поляки были в отчаянии, но на помощь пришел предатель-боярин Михаил Салтыков, предложивший сжечь Москву. Для начала он поджёг свой дом.

Всю ночь горела Москва. Наутро Госевский отправил в Белый город немцев наёмников, приказав жечь дома и убивать всех подряд. Запылало и Замоскворечье. Люди, спасаясь от пожара, побежали из Москвы. Дольше всех держался Пожарский. Весь день он бился у Введенского острожка, не давал жечь окрестные дома, пока, ослабев от ран, не пал на землю и заплакал, «не терпя видети толикия скорби людям» и желая лучше умереть. Немногие оставшиеся ратники подхватили воеводу и вывезли из пылающей Москвы в Троице-Сергиеву обитель. Подлечившись в монастыре, князь уехал в суздальскую родовую вотчину, в село Мугреево. Там осенью 1611 г. его нашли нижегородские послы, приехавшие просить князя возглавить ополчение, собиравшееся в Нижнем Новгороде.

Начало Второго земского ополчения. О начале земского ополчения, освободившего Москву, известно совершенно недостаточно. Неизвестна дата знаменитой речи Минина и обстоятельства, побудившие его к выступлению. Грамоты от духовенства, полученные нижегородцами осенью 1611 г., не призывали к ополчению. В грамоте Гермогена от 25 августа 1611 г. патриарх заклинает не дать казакам выкликнуть на царство «Маринкина» сына, но ничего не говорит о созыве нового ополчения. Нет оснований верить и келарю Авраамию, утверждавшему, что на Кузьму повлияли грамоты из Троицкого монастыря. Троицкие грамоты призывали поддержать стоявшее под Москвой первое ополчение, а не созывать новое. На Кузьму Минина влияла сама жизнь и настроение народа — возмущение, отчаяние и надежда на Бога.

В 1611 г. появились видения о чудесном спасении Московского государства. В полках под Москвой читали грамоты об откровении праведнику Григорию из Нижнего. К нему во сне явился Господь и велел, чтобы он призвал всех православных к трехдневному посту и покаянию, и тогда государство очистится. А если построить храм «близ Василия Блаженнова» и перенести туда икону Владимирской Богоматери, то явится имя нового царя. Нижегородцы удивлялись — они о Григории и не ведали. Во Владимире посадской женщине Меланье явилась «пречудная жена» и также повелела поститься и молиться три дня. Троицкий келарь Симон Азарьин в «Книге о чудесах Сергия Радонежского» (1654) сообщает, что были видения и у Минина. О них Кузьма поведал архимандриту Троицы Дионисию, а тот — старцу Симону.

Однажды во сне явился Минину чудотворец Сергий и повелел «казну собирати и воинских людей наделяти и итти на очищение Московского государства». Пробудившись, Кузьма подумал, что не его это дело — «не было воинское строение ему в обычай». И во второй раз было ему видение, — и снова он пренебрег им. И в третий раз явился Сергий и укорил его, что не послушал он волю Божию привести православных христиан от шумного мятежа к тишине и повеление нанять ратных людей, чтобы очистить страну от поляков. И ещё сказал Сергий, что «старейшие в таковое дело не внидут, наипаче юние начнут творити». Кузьма, проснувшись в великом ужасе, почувствовал, что внутри у него все сдавлено; «болезнуя чревом», он молился чудотворцу об исцелении, обещая исполнить, что тот повелел.

Когда Кузьму избрали в земские старосты, он увидел в том Божий промысл. В земской избе и везде, где бывал, он говорил о разорении Московского государства и что только их город сохраняется Богом. Враги — поляки, литовцы и русские клятвопреступники, словно свирепые волки, хотят расхитить нас как овец, не имеющих пастыря, и город предать разорению; мы же ни о чем не думаем. Многие приходили в сокрушение, другие отходили, ругаясь. И получилось, как сказал святой Сергий: «юнии прежде имутся за дело». Молодые слушали охотнее, соглашались и говорили отцам, что надо нанять ратных людей и самим положить головы за освобождение христианской веры. Слыша это, нижегородцы положились на Божий промысл, подписались под приговором, чтобы во всем слушаться Кузьму, и отдали ему этот приговор.

О видениях Минина нет ни слова у Палицына — современника Кузьмы. Молчат «Новый» и «Пискарёвский» летописцы, повествующие о призыве Минина к ополчению. О явлении св. Сергия Минину упоминается лишь в «Ельнинской рукописи» XVIII в., известной в изложении П.И. Мельникова (А. Печерского). В ней рассказано, что на городском совете, собранном на воеводском дворе в связи с получением троицкой грамоты, Минин объявил: «Святой Сергий явился мне и повелел возбудить спящих. Прочтите же грамоту Троицких властей в соборе, а (потом) что Бог велит!» Тут стряпчий Биркин «сумняшеся». Козьма же рече ему: «Аще хощеши, исповедаю тя православным... Той же умолча».

Историки конца XIX — начала XX в. скептически относились к видениям Минина. И.Е. Забелин считал, что Минин был «искренно и религиозно убежден, что он только орудие Промысла», но не верит в чудеса, описанные Симоном Азарьиным, откуда они дошли до «Ельнинской рукописи». Н.И. Костомаров считал, что повеления св. Сергия придумал для пользы дела сам Минин. Тех же взглядов придерживался Д.И. Успенский. Лишь С.Ф. Платонов не сомневался ни в искренности Кузьмы, ни в надежности источников, причем не только книги Азарьина, но «Ельнинской рукописи». По его мнению, рукопись представляет редакцию раннего списка, ведь автор разбирался кто есть кто в Нижнем Новгороде 1611 г. Платонов — единственный из историков, который, несмотря на идеологический диктат «прогрессивной» интеллигенции, принимал веру в чудесное. В наши дни меньше сомнений в искренности говорящих о чуде. В.Н. Козляков даже называет Минина «Жанной Д'Арк из мясной лавки». О том же ещё в 1834 г. писал Н.А. Полевой: «Один умный иностранец, разговаривая о русской истории, сказал: «У вас была своя "Орлеанская Дева", это ваш Минин».

Платонов, расходясь с Забелиным в оценке видений Минина, согласен с его оценкой хронологии событий, приведших к созыву второго ополчения. События развивались следующим образом. В июне 1611г. казаки убили вождя земского ополчения Прокопия Ляпунова, и служилые начали расходиться из-под Москвы. 25 августа в Нижний привезли грамоту от Гермогена, призывавшего не дать казакам выбрать на царство Маринкина сына. Нижегородцы разослали грамоту по городам. В сентябре созрел перелом в настроениях земских людей: убийство Ляпунова и грамота Гермогена отвратили от желания объединяться с казаками. Тогда и появился человек, предложивший созвать новое, независимое от казаков ополчение. Повеление св. Сергия дало Кузьме силы уговаривать людей. Минин говорил «пред всеми в земской избе», что следует «чинить промысел» над врагами. Говорил со своими выборщиками, с тяглыми людьми. В земской избе, расположенной «в торгу» близ церкви Николая Чудотворца, был, вероятно, написан первый «приговор всего града за руками», определявший сбор средств для ратных людей. Сбор поручили Минину, и он его «собою начат»; вскоре за ним пошли «и прочие гости и торговые люди, приносящие казны многу».

Оставалось получить поддержку воеводы и высшего духовенства, но если духовенство было настроено против поляков, то первый воевода, Василий Звенигородский, получивший чин окольничего от Сигизмунда, «кривил» в сторону Боярской думы. Дальше сказалась часто недооцениваемая независимость российского посада XVI— XVII вв. Воевода Василий ничего не мог поделать, когда выборные от посадских, клир и лучшие из дворян «на воеводском дворе совет учиниша» после получения троицкой грамоты (речь, очевидно, идет о грамоте от 6 октября). В рукописи Ельнина названы: «Феодосии архимандрит Печерского монастыря, Савва Спасский протопоп, с братиею, да иные попы, да Биркин, да Юдин, и дворяне и дети боярские, и головы и старосты, от них же и Кузьмы Минин». Тогда, видимо, Кузьма и призвал к новому ополчению. В совете решили созвать назавтра народ в Спасо-Преображенский собор — главный в городе.

Наутро колокольный звон созвал горожан в соборную церковь. После службы протопоп Савва прочитал троицкую грамоту «перед святыми вратами» (алтарем) и сказал слова напутствия. Затем речь держал Минин. Согласно «Новому летописцу», он «возопи во все люди: "Будет нам похотеть помочи Московскому государству, ино нам не пожелети животов своих; да не токмо животов своих, ино не пожелеть и дворы свои продавать и жены и дети закладывать и бита челом, хто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником"». Трудно представить, что Кузьма «возопи» в храме божием. Скорее он держал речь, стоя на паперти собора, как на картине А.Д. Кившенко «Воззвание Кузьмы Минина к нижегородцам», или на площади у Ивановского съезда, как на картине К.Е. Маковского «Воззвание Кузьмы к народу» (1896).

Если троицкая грамота была послана в Нижний 6 октября, то Минин выступил перед народом в середине — второй половине октября 1611 г. Нижегородцы составили приговор, где обязались жертвовать на ополчение по «пожиткам и по промыслам». Ответственным за сбор денег — «окладчиком», выбрали Минина: «И тот Козьма по некоему божию смотрению и по своему умышлению и почал в Новегороде казну збирати з гостей и с торговых людей, и со всяких тамошних житейских людей, хто чего стоен: с ыного рубль, с ыного пять и шесть, с ыного десять и дватцать, и пятьдесят, и сто, и двести, и триста, и пятьсот, и тысячю, и болыыи[114]. И свою казну дал тут же всю». Сам Кузьма из имевшихся у него трехсот рублей отдал сто или двести рублей. Чтобы упорядочить сбор, посадский мир приговорил брать пятую деньгу с доходов и имуществ. Не все горожане охотно расставались с нажитым, но тут Кузьма проявлял характер: «иные же аще и не хотяще, скупости ради своея, но и с нужею [с понуждением] приносяще: Уже волю взем над ними по их приговору, с божисю помощью и страх на ленивых налагая».

Воеводой нового ополчения нижегородцы выбрали князя Дмитрия Пожарского. Князь поправлялся от ран в родовой вотчине Мугреево, в 120 поприщах (верстах) от Нижнего. К нему посылали «многажды». Ездил к князю и Минин «для уговору», и они о многом договорились. Наконец, к Пожарскому отправили целое посольство — архимандрита Феодосия и «изо всех чинов всяких лучших людей». Послы били челом князю принять на себя ополчение. Он согласился, но потребовал выбрать из посадских доброго человека, чтобы с ним у того великого дела быть и казну собирать. Послы сказали, что такого человека нет. Пожарский возразил, что «есть у вас Кузма Минин; той бывал человек служивой, тому то дело за обычей». Нижегородцы, вернувшись, били челом Кузьме. Минин сначала «для укрепления» отказывался, а потом потребовал приговор, чтобы всем во всем его слушаться и давать ратным деньги. Приговор был составлен и подписан, и Минин отправил его к князю Дмитрию «для того, чтоб того приговору назад у него не взяли».

Вопреки историческим романам и фильмам, трудовой народ, кроме защиты крепостей, в войнах не участвовал. Для правильной войны использовали служилых людей — конных дворян и детей боярских, стрельцов, пушкарей и служилых казаков, несших государеву службу. В Нижнем Новгороде к 1611 г. осталось мало дворян: многие разошлись или погибли. Выручили бездомные дворяне западных уездов — смоляне, вяземцы, дорогобужцы. Согнанные со своих земель приходом Сигизмунда, они обратились к «начальникам» первого ополчения, и те отвели смолянам дворцовые земли вблизи Арзамаса, а вяземцам и дорогобужцам в Ярополче (Владимирская область). Но арзамасские мужики не пожелали превращаться в крепостных, и их поддержали местные стрельцы. После нескольких стычек смоляне отступили. Не прижились и вяземцы с дорогобужцами. В этом положении для безземельных дворян манной небесной было предложение отправиться в Нижний Новгород, получать хороший оклад и служить правому делу.

Смоляне послали в Нижний Новгород челобитчиков; их хорошо приняли, и князь Дмитрий повелел им выступать из Арзамаса. Первые отряды смолян прибыли в Нижний в начале ноября, но их основные силы пришли только 6 января 1612 г. По дороге к ним присоединились дорогобужцы и вяземцы. Всего смолян было больше 2000; они составили ядро ополчения. Потянулись и служилые люди из Понизовья[115], Калуги, Рязани. Все получили щедрое жалованье — от 50 до 30 руб. Летописец пишет, что Минин «жаждущия сердца ратных утолял, и наготу их прикрывал, и во всем их покоил, и сими делами собрал воинство немалое». По словам Забелина, «в этом и состояла главнейшая и великая заслуга Минина; в этом и обнаруживался его дальновидный, практический ум. Он хорошо понимал, что никакие диктаторские приговоры и никакие патриотические воодушевления не собрали бы ратных, если бы нечего им было есть, или скудно бы им было жить».

Поход в Ярославль. С самого начала между Пожарским и Мининым сложилось полное понимание и согласие. Один занимался военной стороной дела, другой — обеспечением войска. Вторым воеводой ополчения был Иван Биркин. Грамоту от Земского совета подписывали воеводы Дмитрий Пожарский и Иван Биркин и дьяк Василий Юдин (но не Минин). У Биркина были трения с Мининым, а, возможно, и с Пожарским. Во всяком случае, в конце декабря его отправили в Казань собирать ополчение — задача почётная, но удаляющая из центра событий.

Первая грамота Земского совета была написана зимой 1611/12 г. Она знакомила «всю землю» — в первую очередь города Поволжья и Поморья, — с программой нового ополчения. В них писали о распаде подмосковного ополчения, о разъезде дворян, уезжавших «иные от бедности, а иные от казачья грабежу и налогу», осуждалось стремление оставшихся под Москвой (без указания имён) избрать на царство сына «паны Маринки». Задачей ополчения называлась помощь «верховым городам»[116], которым угрожали литовские люди. Грамоты не противопоставляли земское войско подмосковным полкам и даже писали о совместных действиях с «князем Дмитреем, да с Ываном». Предполагалось очистить Москву и всей землею выбрать нового государя, «кого нам Бог даст». О казаках говорилось: «мы дурна никакого им учинить не дадим», «дурна никакого вором делати не дадим».

Разосланная по городам грамота произвела сильнейшее впечатление. Все желавшие порядка устремились в Нижний или ждали прихода Пожарского. Кремлевские изменники и поляки потребовали от Гермогена приказать остановить ополчение, но патриарх им отказал. Тогда его уморили в келье. Забеспокоился Заруцкий: он понял, что появилась сила, способная лишить его власти. Заруцкий не стал терять времени и отправил казаков Андрея Просовецкого захватить Ярославль. Но ярославцы проведали об этом и дали знать Пожарскому. Тот немедля послал отряд князя Дмитрия Лопаты-Пожарского. Нижегородцы поспели раньше казаков и заняли Ярославль. Пора было выступать и Пожарскому, но он ожидал Биркина с ополчением из Казани. Биркин всё не приходил, и тогда в «великий пост» 23 февраля 1612 г., нижегородское ополчение выступило в поход. Путь до Ярославля занял около трех недель: по дороге войско «князя Дмитрия и Кузьмы» приветствовала Балахна, Юрьевец, Кинешма. В Костроме воевода Иван Шереметев попробовал было затворить город, но костромичи восстали, открыли ворота и чуть его не убили. Спас его Пожарский, он ограничился тем, что сменил воеводу.

В Ярославле. Во второй половине марта Пожарский подошел к Ярославлю. Ярославцы вышли навстречу с образами и предложили Пожарскому и Минину подарки, но те их не приняли. В Ярославле ополчение задержалось на четыре месяца. Авраамий Палицын осуждает за это Пожарского, но другие современники обвинения не поддерживают. Вожди ополчения прежде всего стремились придать законность своему начинанию, превратить его в движение общерусское, объединить под земской властью города, не желавшие принимать поляков, бояр изменников и казаков. Нужно было также собирать средства для растущего ополчения. Наконец, следовало поладить со шведами, захватившими Новгородчину, чтобы не ударили в спину.

Все насущные задачи Пожарский и Минин выполнили, но на это ушло четыре месяца.

Были разосланы грамоты «от всей земли» по городам (первая отправлена из Ярославля в Сольвычегодск 7 апреля 1612 г.). В них разъясняются причины созыва нового ополчения, его задачи и нужды. Утверждается, что первое ополчение погубили «заводчики злу» — атаманы и казаки «с их началником, с Иваном Заруцким». Они убили воеводу Ляпунова и многих дворян «и учати совершати вся злая по казацкому воровскому обычаю». Поэтому служилые люди созвали новое ополчение: «Столники же и стряпчие, и дворяне и дети боярские всех городов, видя неправедное их начинание, из под Москвы разъехались по городом и учали совещатися со всеми городы, чтоб всем православным христианам быти в совете и в соединенье, и выбрати государя всей землею». Для избрания государя городам следует присылать «к нам, в Ярославль, изо всяких чинов человека по два, и с ними совет свой отписати». Предлагалось следовать нижегородцам и «промеж себя обложить, что кому с себя дать на подмогу ратным людям... чтоб всем нам единокупно за свою веру и за отечество... стояти».

В грамотах первыми подписывались бояре, съехавшиеся в новый центр власти — в Ярославль. Пожарский подписывался десятым, Минин — пятнадцатым. Табель о рангах соблюдался жёстко, хотя грамоты подписывали всех чинов люди. Большинство городов севера и северо-востока признали Земской совет в Ярославле и собирали деньги на второе ополчение; города юга и отчасти центра России поддерживали Трубецкого и Заруцкого. В самом Ярославле бояре, не желая терпеть местнические «потерьки», отказывались подчиняться Пожарскому. Ещё хуже случилось с Биркиным, приведшим казанское ополчение в Ярославль. Бояре отказались признать его воеводой, но за Бирки на заступились казанцы, смоленские дворяне и нижегородские стрельцы. Спор чуть не перешел в сражение. Кончилось тем, что большинство казанцев вернулось домой. Остался отряд служилых татар и 30 дворян. Пожарскому и Минину приходилось быть гибкими, но власть над войском они удержали.

Весной 1612 г. войско Пожарского очищает от шаек казаков Замосковье. Запорожцев изгнали из Бежецка, казаков Заруцкого — из Суздаля, Углича, Пешехонья и Переславля-Залесского. Четыре атамана перешли на сторону Ярославля. Всех казаков, согласных отстать от Заруцкого, в Ярославле принимали на службу и давали «жалованье земское довольное». Стремясь обезопасить тылы от шведской угрозы, Пожарский и члены Совета прибегли к дипломатии. Новгородская земля была оккупирована шведами, которые, в отличие от поляков, предоставили покорешюй земле автономию — статус Новгородского государства; во главе его должен был встать шведский принц Карл-Филипп, обещавший принять православие. На совете в Ярославле решили, что принявший православие принц может подойти как царь и для Московского государства. Тогда Новгород останется в составе России.

В мае 1612 г. ярославское посольство начало переговоры в Новгороде с митрополитом Исидором и шведским наместником Якобом Делагарди. Переговоры длились больше двух месяцев. 26 июля стороны договорились о подписании перемирия Московского и Новгородского государств. Позиция Пожарского относительно избрания принца Карла-Филиппа была чёткая: земские люди согласны соединиться с Новгородским государством, когда шведский принц прибудет в Новгород и примет православие. До тех пор говорить не о чем. Пожарский также предупредил, что Земский собор согласен ждать лишь до исхода лета. Если принц не прибудет в Новгород к концу лета, тогда люди в русских городах придут в сомнение, потому что «великому государству без государя долгое время стоять нельзя». Шведская угроза была отведена.

Видя усиление земского ополчения в Ярославле, подмосковные вожди Заруцкий и Трубецкой попробовали с ними договориться. Ещё в мае из Пскова бежал третий Лжедмитрий (Матгошка или Сидорка), но был пойман, послан в Москву и по дороге убит. В начале июня подмосковный Совет земли отказался от присяги лжецарю и отправил посольство в Ярославль. Трубецкой, Заруцкий и члены подмосковного совета извещали ярославский «Совет всея земли» о низложении Вора, клятвенно обещали впредь не затевать иного воровства и отрекались от Маринки и ее сына. Они предлагали ярославцам объединиться «во всемирном совете», чтобы избрать царя всем сообща. Их повинная вызвала раздор в «Совете всея земли» — «междоусобные смутные словеса», но войско было настроено против примирения. Дворяне обвиняли Заруцкого в злом умысле: «Князя Дмитрия, — говорили они, — манят под Москву, казаки хотят его убити, как Прокопия Ляпунова убили». Как пишет летописец, Заруцкий хотел «оное собрание, стоящее в Ярославле, рассыпать». В результате из Ярославля продолжали рассылать грамоты с обвинениями Заруцкого.

Заруцкий понял, что попытка примириться с Пожарским провалилась, и решил подослать к князю убийц. Он отправил в Ярославль казаков — Обрезку да Стеньку. Там они вступили в сговор с людьми из окружения Пожарского. Однажды Пожарский пришел к съезжей избе смотреть пушечный наряд для похода к Москве: «пришед и ста у дверей разрядных. Казаку же именем Роману, ириемши его за руку, той же Степанка казак, который прислан ис-под Москвы, кинулся меж их и их расшибе и хоте ударити ножем по брюху князь Дмитрея, хотя его зарезати». Но промахнулся и порезал ногу казаку Роману. Тот повалился и застонал от боли. Князь думал, что казака в тесноте покололи ножом, и хотел уйти. Люди же не пустили и начали вопить: «Тебя хотели зарезать ножом!» — и нашли нож. Схватили и Стеньку. Под пыткой он все рассказал и товарищей своих указал. Их взяли. Преступники повинились. Пожарский никого не казнил. Стеньку с подручными он взял с собой для обличения, чтобы показать под Москвой, остальных разослали в города но тюрьмам. Князь Дмитрий не желал начинать с крови святое дело.

Долгое пребывание земского ополчения в Ярославле резко критикует Авраамий Палицын. В «Сказании» он рассказывает, что князь Трубецкой молил Троицкую обитель написать Пожарскому о немедленном шествии под Москву — там ждут прихода гетмана Ходкевича с польскими и литовскими людьми. Архимандрит Дионисий и келарь Авраамий отправили в Ярославль двух старцев с писанием о делах под Москвой. «Князь Дмитрей же писание от обители в презрение положи». Пришлось из Троицы послать ещё двух старцев с запрещением промедления. Князь Дмитрий же «медлено и косно о шествии промышляше, некоих ради междоусобных смутных словес в Ярославле стояще и войско учрежающе». 28 июня в Ярославль выехал сам келарь Авраамий. Старец нашел там «мятежников, и ласкателей и трапезолюбителей, а не боголюбцов, и воздвижущих гнев и свар между воевод и во всем воиньстве». Увидев это, старец «князя Дмитрея и Козму Минина и все воиньство поучив от Божественых Писаний и много молив их поспешити под царьствующий град». Пожарский немедля послал под Москву воинский отряд с воеводой князем Дмитрием Лопатой-Пожарским. Встали они у Троицких ворот, там на них напали казаки Заруцкого, но были отбиты.

В рассказе келаря правда перемешана с вымыслом. В Ярославле действительно были раздоры, и «трапезолюбители» из съехавшейся знати не помышляли идти сражаться под Москву (и не пошли).

Но Пожарский стоял в Ярославле не оттого, что «медленно и косно о шествии промышляше», а завершал переговоры со шведами и сбор войска. Главное же, что не хотел понимать Авраамий, это наличие гражданской войны между силами Смуты — в лице Заруцкого и его казаков, и силами порядка, представленными земским ополчением. Трубецкой, а ему симпатизирует Авраамий, в тот период примыкал к Заруцкому (промолчал при убийстве Ляпунова, подписывал вместе с Заруцким грамоты, присягал псковскому самозванцу). Ранний приход ополчения под Москву мог привести к прямому столкновению с объединенными силами казаков. Задерживаясь в Ярославле, Пожарский и Минин расшатывали сплоченность казаков и союз Заруцкого и Трубецкого, иными словами, побеждали Смуту, не вынимая меча из ножен (хотя в Замосковье без стычек не обошлось). Как показала жизнь, стратегия выжидания себя оправдала.

Троицкий келарь, как всегда, приукрасил свою роль в событиях. На решение Пожарского послать часть войска под Москву повлияли не просьбы старца, а сведения о перемещении армии Ходкевича. Старец Авраамий молил Минина и Пожарского «поспешите» в конце июня, а первый отряд из 400 конных дворян во главе с Михаилом Дмитриевым был послан через две с половиной недели — 15—17 июля. Ещё через полторы недели были посланы 700 конных с князем Лопатой-Пожарским. Дмитриев пришел в Москву 24 июля, Лопата-Пожарский — 2 августа. Вопреки записи Авраамия, Лопата-Пожарский не сражался с казаками Заруцкого: ко времени его прихода под Москву Заруцкого там уже не было. В ночь 28 июля атаман с 2000 казаков снялся с лагеря и ушел по коломенской дороге. Большая часть казаков осталась с князем Трубецким под Москвой.

Пожарский выступил из Ярославля 27 июля, на другой день после утверждения договора с Новгородом. Войско с пушками и обозом двигалось медленно и 29 июля ещё находилось в 29 верстах от города. Отсюда Пожарский направил войско под началом князя Хованского и Кузьмы в Ростов, а сам с малой дружиной поехал в Суздаль, в Спасо-Евфимиевский монастырь, поклониться гробам родителей. Затем князь вернулся к войску. В Ростове он вместе с Мининым посетил Борисоглебовский монастырь, где подвизался затворник Иринарх, ещё раньше приславший им повеление идти без боязни, что узрят они славу Божию и Заруцкого в Москве не застанут. В Ростове Пожарский и Минин пришли к подвижнику за благословением. Он их благословил и дал в помощь свой подвижнический крест, с которым Пожарский не расставался под Москвой.

14 августа ополченцы пришли к стенам Троицы и были торжественно встречены архимандритом Дионисием с братией. Но в ополчении засомневались, идти ли сразу к Москве или сначала заключить договор с казаками, чтобы друг на друга не нападать. Пока сомневались, из Москвы явились дворяне и казаки с вестью, что Ходкевича следует ждать с часу на час. Стало не до договора. Перед выходом архимандрит начал благословлять войска. И тут задул от Москвы встречный ветер. Ратные опечалились, со страхом подходили к образам и прикладывались к кресту из рук архимандрита, кропившего их святою водою. Но когда этот священный обряд был кончен, ветер переменился и с силою подул в тыл войску так, что всадники едва держались на лошадях. Тут все повеселели и стали обещать помереть за дом Пречистой Богородицы, за православную христианскую веру.

Перед битвой. Пожарский выступил от Троицы 18 августа. Он отправил вперед отряд стольника князя Василия Туренина, приказав стать у Чертольских ворот, и дозорных к Арбатским воротам — разведать место для обустройства лагеря. Земское войско торопилось — расстояние от Троицы до Москвы прошли за два дня. Первую ночь ночевали в пяти верстах от столицы, на берегу Яузы. В течение ночи Трубецкой несколько раз посылал гонцов, приглашая всех в свой лагерь у Яузских ворот. После ухода Заруцкого там осталось много пустых землянок и изб, пригодных для жилья. Дворяне, окружавшие Пожарского, отвечали в один голос: «отнюдь тово не быти, чтобы нам стати вместе с казаками». На другой день, когда ополчение двинулось к Арбатским воротам, к Пожарскому пожаловал Трубецкой и лично пригласил его войско в свой лагерь. Пожарский повторил, что «отнюдь вместе с казаками не стаивать».

Такой ответ возмутил Трубецкого и разозлил казаков. Но Пожарский не мог пойти против воли войска, да и не хотел. Были и другие соображения. Даже если дворянам удалось бы поладить с казаками, проблемой оставался князь Трубецкой. По местническим порядкам он, как боярин, пусть Тушинский, был выше Пожарского и стал бы главным воеводой ополчения. Вверять сомнительному по поступкам человеку свое детище — ополчение, ни Пожарский, ни Минин не желали. Был и тактический резон. Яузский острог, расположенный на юго-востоке Москвы, был местом удобным, чтобы отсидеться, но не остановить поляков. Ведь Ходкевич должен был прийти с запада. Поэтому Пожарский решил встать у Арбатских ворот на западе Москвы. Тем самым гетману перекрывался прямой путь в Кремль. Решение Пожарского (и Минина) разбить лагерь на направлении главного удара говорит о желании сражаться до конца.

Весь день 20 августа войско Пожарского обустраивалось, готовясь к приходу Ходкевича. Ополченцы расположились по валу западной стороны Земляного города или Скородома, кольцом окружавшего Белый город. Стратегически важную часть — от Арбатских до Чертольских ворот, — занимали основные силы под началом Пожарского, к югу от них — от Чертольских (Кропоткинских) ворот до Алексеевской башни на Москве-реке стоял отряд князя Василия Туренина. На юге, в Замоскворечье, расположились казаки Трубецкого. У Крымского двора (близ нынешнего Крымского моста) у них был табор, а в тылу находилось два острожка — Клементьевский и у церкви Св. Георгия (рядом с Замоскворецким мостом). Не имевший тяжелой кавалерии Трубецкой попросил Пожарского дать ему конницы и тот передал пять сотен конных дворян.

Ходкевич не заставил себя ждать. 21 августа он разбил лагерь на Поклонной горе, в шести верстах от позиций Пожарского. Поляков сопровождали 400 возов с продовольствием, привезенных для голодающего гарнизона Кремля, но на пути стояли ратники Пожарского. О численности сторон по сей день идут споры. Польские участники сражения в обычной для них манере в разы завышают число русских и занижают собственные силы. Иосиф Будило (Юзеф Будзилло) пишет о десятках тысяч русских против нескольких сот конных и 1500 пехотинцев у Ходкевича. Русские не приводят цифр, но отмечают многочисленность поляков. Пожарский в победной реляции сообщает, что поляки наступали «надеясь на множество людей». В «Новом летописце» ред. М.А. Оболенского о сражении сказано: «Яко малыми людьми Бог поразити может множество сильных». Грек на русской службе, архиепископ Арсений, сидевший с боярами в осажденном Кремле, пишет о 40-тысячном войске Ходкевича.

Н.И. Костомаров собрал сведения о войске Ходкевича и получил, что с гетманом, кроме «старого полка» (2 тыс. чел. на 1611 г.), было 8 тыс. запорожцев, 1500 пехоты, несколько сот конных, приведенных князем Корецким, «и неопределенное число вольных охотников»[117].

П.Г. Любомиров в диссертации «Очерки истории нижегородского ополчения» (1915) провел анализ количества и состава войск, встретившихся в 1612 г. в битве под Москвой. Всего русских было 10—12 тыс. человек: у Трубецкого 2500 казаков, у Пожарского 1500 казаков, до 1000 стрельцов, 3—3,5 тыс. конных дворян, остальные — ополченцы из посадских и крестьян. У Ходкевича также было 10—12 тыс. человек, ещё 3 тыс. поляков сидели в осаде в Кремле и Китай-городе. Общее заключение автора, что встретившиеся под стенами Москвы противники по численности были примерно равны[118]. Г.Н. Бибиков считает, что русских было 10 тыс., а поляков 15 тыс.[119]

Современный польский историк Томаш Бохун утверждает, что войско Ходкевича было вдвое меньше русского и не превышало 6000 человек[120]. К этой цифре Бохун пришел, сократив вдвое число украинских казаков, преуменьшив число шляхетной конницы и не посчитав «вольных охотников»[121]. Численность шляхетнои конницы Бохун определяет, исходя из расчётов всадников в хоругвях в «старом полку» (с ним гетман воевал со шведами). Из 11 конных хоругвей «старого полка» число всадников в семи хоругвях составляло: 93, 63, 78 (89 или 67), 112, 153, 100, 100, т.е. в среднем по 100 всадников на хоругвь. Считая по 100 человек в остальных четырех хоругвях, в «старом полку» должно быть 1100 всадников, а вместе со 150 гусарами Зборовского — 1250. Между тем Бохун пишет о 1155—1177 всадниках. Он также сообщает, что в «старом полку» две или три хоругви были татарские (т.е. не гусары), и заключает, что «Ходкевич мог бросить в прямое сражение для прорыва в московских рядах лишь 850—950 всадников». По моим расчётам, у Ходкевича было 1050 гусар, т.е. на 100—200 больше, чем насчитал Бохун.

Пехота разночтений не вызывает — у гетмана было 1900 пеших наёмников (немцев, поляков и венгров). Общее число войска гетмана, исходя из минимальных цифр Бохуна, составляет: 9055 человек (3500 казаков Наливайко, 3000 казаков Хвостовца, 1155 всадников, 1900 пехотинцев). Но Бохун таинственным образом получает 6000 человек! Если же внести мои поправки (1250, а не 1155 всадников и хотя бы 200 добровольцев), то получаем 9350 человек. Не такая уж разница с десятью тысячами по оценке Любомирова. Это не считая трех тысяч поляков в Кремле. Сам Бохун согласился, что русских войск было не больше 12 тыс., так что о численном перевесе русских говорить не приходится. Учёный старой русской школы, Павел Любомиров был точнее и объективнее, чем польский историк[122].

Если о количестве войск историки спорят, то по качеству все признают преимущество поляков. Польские гусары были в XVII в. лучшей тяжелой кавалерией в мире. Удары пятиметровых копий скачущих колено в колено гусар не выдерживала ни пехота, ни конница. Легкая кавалерия поляков — литовские татары и панцерные казаки, кроме луков, имели огнестрельное оружие. У Пожарского сражаться в седле с польской кавалерией могли только дворяне западных областей — смоляне, дорогобужцы, вяземцы. Они носили железные доспехи (бехтерцы, калантари, юшманы)[123], имели ружья и пистоли и, главное, были привычны к схваткам с польской и литовской конницей. Как пишет автор одной из хроник: «А смольяном поляки и литвы грубны исконивечные неприятели, что жили с ними поблизку и бои с ними бывали частые и литву на боех побивали». На стороне Пожарского воевала также конная польская рота Павла Хмелевского. Остальные конники ополчения вместо ружей имели луки (и пистоли), носили куяки и тегиляи[124] и с польской кавалерией тягаться не могли.

Пешие казаки (как русские, так и польские) все имели ружья и воевали не хуже стрельцов и европейской пехоты, хотя уступали им в дисциплине. Не менее трети войска Пожарского составляли ополченцы из посадских и крестьян. Они были пестро вооружены и не имели воинского опыта. У Пожарского была артиллерия — легкие пушки, размещённые на валу Земляного города. Важно отметить, что Земляной город и Замоскворечье после пожара Москвы представляли замусоренное поле с остатками обгорелых домов, печных труб, ямами от погребов и траншей, вырытых казаками. Такая местность удобна для обороны и не годится для кавалерийских атак. Слабой стороной как русских, так и поляков была разобщенность войск: русские делились на ополчение Пожарского и казаков Трубецкого, а поляки — на войско Ходкевича и гарнизон в Кремле, причем кремлевские сидельцы, ослабевшие от голода, не годились для рукопашных схваток. В целом поляки превосходили русских по вооружению и боевому опыту, особенно это касается командного состава. Не следует забывать, что Карл Ходкевич был прославленный на всю Европу полководец, победивший впятеро превосходящих шведов в битве под Кирхгольме, а Пожарскому, при всем его таланте, ещё не доводилось командовать большими массами людей на поле боя.

Битва с Ходасевичем. Рано утром 22 августа (1 сентября нов. стиля) Ходкевич перешел реку Москву у Новодевичьего монастыря и двинулся к Чертольским воротам. Впереди, ряд за рядом, шла польская кавалерия. Князь Дмитрий, тоже стянувший силы к Чертольским воротам, бросил навстречу лучшую свою конницу — смолян (в их числе вяземцев с дорогобужцами). Завязался бой. К удивлению привыкших к победам гусар, им не удавалось опрокинуть русских. Смоляне сражались отчаянно — поляки сделали их бездомными скитальцами, теперь настал черед расплаты, и они не жалели себя: «бывшу бою конному с 1-го часа[125] до осьмаго». Все же русская конница постепенно оттеснялась к Земляному валу — сказывалось отсутствие пяти сотен, переданных Трубецкому: «от... Трубецково ис полку и ис табар казачьи помочи не учинита ни мало; лише казаки лаяху, глаголаху: "богата пришли из Ярославля, и сами одни отстоятся от етмана"». Был недоволен и гетман: разгром вражеской конницы не удался. Тогда Ходкевич ввёл в дело пехоту. Не выдержав двойного удара, смоляне отошли в Земляной город. Здесь Пожарский приказал им спешиться и занять оборону на городском валу.

После обеда Ходасевич бросил всю пехоту — наёмников и запорожцев, — на штурм Земляного вала по обе стороны от Чертольских ворот. Русские встретили их с вала пулями и градом стрел и пушечной стрельбой со стен Белого города. Наступавшие понесли тяжелые потери, но все же сбили защитников и бой переместился в развалины Земляного города. Пушкари из Кремля, обстреливавшие русских, прекратили огонь, чтобы не попасть в своих. Затем по договоренности с гетманом кремлевские ворота открылись, и осажденные ударили в тыл Пожарскому. Но князь Дмитрий заранее подготовился к атаке с тыла. Дальнейшее описал участник атаки ротмистр Будило: «Осажденные... сделали тоже вылазку против Алексеевской башни и против Чертольских ворот, но русские, имея большое число стрельцов, хорошо укрепили эти места, и отразили осажденных с немалою потерею для этих бедных. Русские, наевшись хлеба, были сильнее наших... несчастные осажденные понесли такой урон, как никогда». Между тем польская пехота, поддержанная конницей, постепенно расширяла захваченный плацдарм в Земляном городе. Бой переместился к церкви Ильи Пророка на берегу Москвы-реки.

Бой у церкви Св. Ильи был хорошо виден с другого берега, из Замоскворечья. Видел и Трубецкой, но оставался недвижим. Зато не остались равнодушны конные дворяне, присланные Пожарским. Невзирая на угрозы Трубецкого, они по команде своих голов стали переправляться через реку: «Головы же те, кои посланы ко князю Дмитрею Трубецкому, видя неизможение своим полком, а от нево никоторые помочи нету, и поидоша от нево ис полку бес повеления скорым делом. Он же не похоте их пустить. Они же ево не послушаша, поидоша в свои полки и многую помощь учиниша». К пяти сотням дворян присоединились казаки Филата Межакова, Афонасьева Коломны, Дружины Романова и Макара Козлова. Один из атаманов, проезжая мимо воеводы, сказал: «В вашей нелюбви Московскому государству и ратным людям пагуба только чинится. Почему не помогаешь погибающим? « Удар тысячи конных стал для поляков неожиданностью, они смешались и покинули Земляной город. Ходкевич отвел потрепанное войско на Воробьёвы горы.

Ночью Ходкевич получил помощь от изменника Григория Орлова, которому Сигизмунд за донос передал поместье Пожарского. Орлов провел вдоль реки через Замоскворечье 600 венгерских гайдуков с небольшим обозом. Гайдуки сумели передать немного продовольствия осаждённым. На обратном пути они захватили острожек и церковь Георгия на Ендове и укрепились там. Ходкевич имел возможность убедиться, что Замоскворечье с безвластным Трубецким и беспечными казаками охраняется намного хуже, чем Арбат и Чертольские ворота, где стоял Пожарский. У гетмана созрел план пробиться в Кремль с юга, через Замоскворечье. На следующий день он разбил лагерь у Донского монастыря и дал войску отдых. Русские отдыхали меньше — им пришлось хоронить убитых, оставшихся на поле боя. Особенно много было «литовских людей»: «На утрии же собраху трупу летовскаго большии тысечи человек и повспеша их покопати в ямы».

24 августа сражение развернулось в Замоскворечье. Пожарский предвидел возможность удара с юга и половину войска переправил на правый берег реки. Он расположил пеших ополченцев и две пушки у рва разрушенного вала на западе Замоскворечья, а впереди выставил конницу. Восток Замоскворечья занимали казаки Трубецкого. Главным их укреплением был Клементов острожек. На рассвете 24 августа Ходкевич развернул войска для сражения. Сам гетман со своим полком находился на левом фланге, против войск Пожарского. В центре стояли венгры и запорожская конница, на правом крыле — пешие запорожцы; им противостояли казаки Трубецкого. Сражение началось со стычек конницы. Снова смоленские дворяне приняли на себя главный удар. Пять часов они сдерживали натиск гусарских рот, ливонской пехоты и запорожцев. Тогда гетман бросил на левый фланг все свободные силы, сбил русскую конницу, а затем пехоту: «Етман же, видя против себя крепкое стояние московских людей, и напусти на них всеми людьми, сотни и полки все смяша, и втоптал в Москву реку». Прижатые к реке, ополченцы вплавь переправлялись на другой берег.

Пожарский со своим полком прикрывал отступление: « Едва сам князь Дмитрей с полком своим стоял против их». Князь сам принимал участие в битве, и среди поляков пошел слух, что его ранили. Пришлось и полку Пожарского уйти за реку. В центре и на востоке Замоскворечья Ходкевич также побеждал: венгры и запорожцы сбили казаков с вала. Окрыленный успехом гетман приказал ввезти через Серпуховские ворота возы с продовольствием. Но везти 400 возов через разоренный город, где все перерыто, оказалось делом небыстрым. К тому же обоз везли по Ордынке, и на его пути находился Клементовский острожек, а там сидели казаки. Здесь удача снова (в последний раз) сопутствовала гетману. На острожек напали с двух сторон — от Серпуховских ворот и из Кремля; казаки, защищавшие его, частью были перебиты, частью бежали. Торжествующие поляки водрузили знамена на церкви Св. Клемента. До Кремля оставалось 1800 метров. О дальнейшем повествует келарь Авраамий, побывавший в тот день в острожке: «Казаки убо, которые от Климента святаго из острошку выбегли, и озревшеся на острог святаго Климента, видешя на церкви Литовские знамяна и запасов много, во острог вшедших... возвращшеся и устремишяся единодушно ко острогу приступом; и, вземше его, Литовских людей всех острию меча предашя и запасы их поимашя. Прочие же Литовские люди устрашишяся зело и вспять возвратишяся: овии во град Москву, инии же к гетману своему».

Свершив сей подвиг, казаки вспомнили о дворянах, им в этом деле не помогших, и иснолнишася гнева и горести, возвращахуся в станы своя, укоряюще дворян, яко многими имении богатящихся, себе же нагих и гладных нарицающе и извет [обещание] дающе, яко к тому им ко врагом на брань не исходити». Боевые действия временно затихли. Войско Ходкевича нуждалось в передышке — под Клементовом острожком погибла почти вся венгерская пехота. Поляки заняли лишь часть Замоскворечья, многие ополченцы укрепились в городских развалинах: «пехота легоша по ямам и по кропивам на пути, чтоб не пропустить етмана в город». Сохранилось и сообщение между станом Пожарского и Клементовым острожком. Между тем ополчение пришло в себя после утреннего поражения. Пришли в себя вожди, одно время находившиеся в «недоумении». Решено было атаковать поляков. Для этого нужны были совместные действия ополченцев и казаков. Минин и Пожарский «слёзно» просили старца Авраамия уговорить казаков поддержать ополченцев.

Как пишет старец, он «такоже слёз наполнився» и, «забыв старость, скоро пойдех казаком, к острошку Климента святаго; и виде ту Литовских людей множество побитых и казаков со оружием стоящих». Он обратился к ним с похвальным словом, что начали они доброе дело, крепко стояли за православную веру, «и раны многи приемлюще и глад и наготу терпяще и прослывше во многих дальних государьствах своею храбростью». «Ныне-ли, братие, — рече, — вся та добраа начатиа единем временем погубити хощете?» Казаки зело умилились и просили старца пойти к другим казакам, умолить «изыти на противных». Сами же обещали без победы не возвращаться. У реки, напротив церкви Св. Никиты, келарь увидел казаков, готовящихся к переправе. Он молил и этих, как прежних. «Внезапу умилившеся», казаки устремились в бой, призывая «пострадати» за веру. Те, кто переправился, увидев, что братья возвращаются, поспешили за ними через реку: бродом и мостками. Келарь поучил их от Божественых Писаний; они же пошли в бой, «единогласно кличюще ясаком[126]: "Сергиев, Сергиев!"« Старец зашел в другие станы, там пили и играли в зернь. Он их поучил, и казаки тоже пошли в бой с ясаком: «Сергиев, Сергиев!»

Эта красивая история подтверждена «Новым летописцем» и Симоном Азарьиным. Но есть расхождения: по рассказу Авраамия, он уговорил казаков силой своего красноречия. Между тем «Новый летописец», составленный его современниками, и Симон Азарьин, знавший подноготную Троицких преданий, равно утверждают, что казаки «умилилися» и решили воевать «противных» после того, как келарь обещал им «всю Сергиеву казну дата». Подобное обещание нисколько не умаляет важности дела, выполненного Авраамием, но в глазах честолюбивого старца оно принижает его учительский подвиг, и он перенёс рассказ о монастырской казне на более позднее время, не связанное с битвой под Москвой. В «Повести о победах московского государства» смоленский дворянин утверждает, что казаков уговаривал Минин и «своими разумными словами словно в кромешной тьме яркую свечу зажег». Об этом же пишет «Псковская летопись». Согласно Симону Азарьину, с казаками говорили и Палицын, и Минин. Все же скорее всего атаманов-молодцов уговорил именно троицкий келарь. Кто Минин был для казаков? Купец, прислужник ненавистных дворян. А келарь был от церкви, от Бога. Многие казаки бывали в Троице, где получали полезные травы и духовное утешение. А тут ещё обещанная казна...

Казаки пошли в бой с истинным усердием. Авраамий обессмертил его в «Сказании»: «Сурово и жестоко нападошя казаки на войско Литовское: ови убо боси, инии же нази, токмо оружие имуще в руках своих и побивающе их немилостивно. И обоз у Литовских людей розорвали, и запасы поймали, и в остроге Литовских людей всех побили. Тогда бо от множества вопля и кричаниа обою страну не бе слышати и пищалнаго стуку, но токмо огнь и дым восходящь; от дыму же темну облаку нашедшу и покрывшу войско все; инии же, пришедше ко рву и Литовских людей изо рву всех выгнаша».

Замечательна роль Минина в последней битве. Как свидетельствует «Новый летописец»: «Бог же положи храбрость в немощнаго». Кузьма Минин пришел к Пожарскому и попросил у него воинов. Тот ответил: «Бери кого хочешь». Минин взял лучшую конницу — роту поляков пана Хмелевского и три сотни дворян, перешел Москву-реку и у Крымского двора ударил на поляков — там стояли конная и пешая польские роты. Поляки, не выдержав натиска, побежали, смяв но пути свои же части. Атака Минина привела к перелому в битве. В наступление двинулось всё войско Пожарского, казаки же захватили обоз (чтобы с ними не случилось горя, бочки с вином пришлось разбить). Ходкевичу оставалось только не допустить полного разгрома. Он сумел его избежать и отвел сильно потрепанное войско к Донскому монастырю. Русские рвались в бой, но воеводы проявили осторожность. «Не бывает на один день две радости», — говорили они. Войско гетмана ночевало, не сходя с коней, на другой день отошло на Воробьевы горы, далее — к Можайску, а потом — за литовскую границу.

Битва под Москвой 22—24 августа (1—3 сентября нов. стиля) 1612 г. по своим результатам является важнейшей битвой в русской истории. Трудно сказать, что стало бы с Россией, если бы Ходкевич разбил ополчение Минина и Пожарского. Ведь на новое ополчение могло не хватить сил и духа. Из всех сражений, где решалась судьба России, лишь великая битва под Москвой в ноябре — декабре 1941 г. но значению может сравниться с подвигом ополченцев и казаков в 1612 г., но и то — в СССР оставались средства и силы вести войну даже при сдаче Москвы, чего не было в 1612 г. Последовавшее взятие Кремля, выборы царя и очищение страны от иноземцев явились следствием этой замечательной битвы.

Взятие Москвы. Совместная победа способствовала примирению воевод: Трубецкой было настаивал, чтобы Пожарский с Мининым ездили к нему в лагерь, но потом согласился проводить встречи в нейтральном месте — «на Неглимне, на Трубе». Воеводы разослали по городам грамоту с известием о создании единого земского правительства: «И были у нас по ся места под Москвою розряды розные, а ныне по милости Божий межь себя мы Дмитрей Трубецкой и Дмитрей Пожарской по челобитью и по приговору всех чинов людей стали во сдиначестве укрепились, что нам да выборному человеку Кузме Минину Московского государства доступа и росийскому государству во всем добра хоте безо всякие хитрости». С казаками поначалу обстояло хуже — их мутили съехавшиеся под Москву тушинские бояре. Иван и Василий Шереметевы и Григорий Шаховской подговаривали казаков убить Пожарского. Казаки успокоились, когда Минин поставил их на общее довольствие. Каждому ополченцу на год выдавалось три пуда муки, три пуда сухарей, четверть мясной туши, пуд круп и пуд толокна. Всадники ещё получали шесть пудов овса и воз сена.

Оставалось взять Китай-город и Кремль. Пожарский написал письмо сидевшим в осаде полякам, предлагая сдаться. Условия сдачи были мягкие: «Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных людей. Которые из вас пожелают возвратиться в свою землю, тех пустят без всякой зацепки, а которые пожелают служить Московскому государю, тех мы пожалуем по достоинству. Если некоторые из вас от голоду не в состоянии будут идти, а ехать им не на чем, то, когда вы выйдете из крепости, мы [вышлем подводы]». В ответ полковник Будило с товарищами писали, что письмо это «мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши», упрекали князя, что он «человек не высокого звания или рождения», о русских писали, что в делах рыцарских они последние среди народов и по мужеству «подобны ослу или байбаку». Называли ополченцев шпынями и блинниками и советовали Пожарскому отпустить их к сохам: «Пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей».

Пришлось продолжить осаду. Из-за нехватки продовольствия комендант Николай Струсь приказал выгнать из Кремля боярских жен и детей. Испуганные кремлевские бояре написали письмо Пожарскому, умоляя принять близких без позору. Когда толпа женщин вышла из ворот Кремля, их встречал Пожарский в сопровождении конных дворян. Они оградили вышедших от насилий и грабежа со стороны казаков и разослали по родственникам. В сентябре у осажденных закончилось продовольствие, наступил голод. У русских отобрали продовольствие, и они вымерли первыми. За ними последовала пехота, прорвавшаяся в Кремль во время прихода Ходкевича. Затем началось людоедство. Потерявшие человеческий облик солдаты стали поедать друг друга. Начало положил приказ Струся забить как скот пленных. Но мясо пленных лишь разохотило: солдаты стали выкапывать мертвых из могил и нападать друг на друга. Вот как описывает голод в Кремле полковник Будило:

- Когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный порутчик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать;... кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве».

Многие солдаты пытались бежать из Кремля и сдаться. Часто их убивали на месте, но находились сердобольные люди, щадившие пленных и дававшие им еду. К середине октября из трехтысячного гарнизона осталось не более полутора тысяч человек. Польская гордость кончилась, когда голод затронул начальников гарнизона. Тогда Струсь предложил воеводам начать переговоры. 22 октября в русский лагерь был послан Будило, а Пожарский отправил заложником Василия Батурлина. Начались переговоры, поляки пытались выговорить уступки, но тут вмешался случай: казаки полка Трубецкого неожиданно пошли на приступ Китай-города и овладели им — случилось так называемое «китайское взятье». Теперь полякам оставалось лишь бороться за обещание сохранить им жизнь.

Сдача Кремля произошла не сразу, поляки взяли под стражу сидевших в Кремле бояр и за их головы выговорили жизнь. 27 октября (6 ноября по нов. стилю) 1612 г. состоялась сдача польского гарнизона. Здесь полк Пожарского едва не вступил в бой с казаками, желавшими истребить кремлевских бояр. На другой день пленных поляков распределили по лагерям. Те, кто попал в лагерь Трубецкого, были перебиты казаками, но никто не пострадал в лагере у Пожарского. Позже, когда пленных разослали по городам, автор «Дневника», Будило, с несколькими поляками попал в Нижний Новгород. Как он пишет, нижегородцы их собирались перетопить, но вмешалась мать Пожарского — она «упросила хлопство, чтобы имели уважение к присяге и службе её сына». Не меньше князя Дмитрия дорожил своим словом нижегородский купец Кузьма Минин. Наделенный немалой властью при царе Михаиле, он сделал всё, чтобы вернуть долги людям, давшим деньги на сбор ополчения.

После взятия Москвы. Пожарский и Минин приняли участие в работе Земского собора, выбиравшего царя. Первоначально называли восемь претендентов: в их числе были Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский. Особенно усердствовал Трубецкой, всячески задабривавший казаков. Сам Пожарский предлагал выбрать шведского принца Карла-Филиппа. 6 января 1613 г. Собор принял решение не избирать на престол иноземных королевичей, «Маринку и сына ее». Казаки, главная сила в Москве в те дни (было их в городе 40 тыс.), желали на престол Дмитрия Трубецкого либо Михаила Романова. Перевесил Романов, сказалось родство с царями. 21 февраля 1613 г. Земской собор избрал на царство Михаила Фёдоровича Романова. 11 июля состоялось царское венчание в Успенском соборе. Сразу после венчания царь пожаловал в бояре князя Ивана Черкасского (царского родственника) и князя Дмитрия Пожарского. На другой день царь пожаловал Кузьму Минина в думные дворяне (третий по значению чин в Думе).

Думным дворянином Кузьма Минич Минин прожил всего три года. Большую часть из них он провел в Москве, неся царскую службу. Минин занимался сбором «пятины» — налога «с гостей Гостиной и Суконной сотен и с чёрных сотен и слобод». Ему доверяли «сбережение» Москвы во время отъезда царя. 20 января 1615 г. царь Михаил «пожаловали есмя думного своего дворянина Кузьму Минича за его, Кузьмину, многую службу» вотчиной в селе Богородском Нижегородского уезда с девятью деревнями. Умер Кузьма Минич в 1616 г. в Нижнем Новгороде, в пожалованном царём доме. Тело его погребли в нижегородском Спасо-Преображенском соборе; в 1962 г., после сноса собора, прах Минина перенесли в Михайлово-Архангельский собор.

В отличие от Минина Пожарский после Смуты прожил долго — он умер в 1642 г. Он командовал войском, посланным против Лисовского, и разбил его под Орлом, но тяжело заболел, не закончив похода. В 1617 г., когда польское войско под командованием королевича Владислава и Ходасевича двинулось на Москву, Пожарский устраивал оборону Можайска и Калуги. Поляки не смогли овладеть этими городами и зимовали в Вязьме. На следующий год Владислав, получив подкрепления, продолжил наступление на Москву. Защищая Москву, князь Дмитрий «на боях и на приступах бился, не щадя головы своей». Как и в 1612 г., он защищал Арбатские ворота, но не Земляного, а Белого города. В ожесточённом ночном бою он отразил запорожцев Сагайдачного, нанеся им огромные потери.

После заключения Деулинского перемирия (1618) князь Дмитрий продолжал государеву службу. В разные годы он возглавлял Ямской, Разбойный, Поместный и Судный приказы, был воеводой в Новгороде Великом, руководил строительством укреплений вокруг Москвы. Во время Смоленской войны 1632 —1634 гг. он готовил под Можайском армию прикрытия на случай наступления Владислава. В 1637 г. Пожарский на собственные средства построил Казанский собор на Красной площади и перенес туда икону Богородицы, присланную ему из Казани и сопровождавшую его при освобождении Москвы. Последней службой князя было участие весной 1640 г. в переговорах с польскими послами. Умер Дмитрий Михайлович в апреле 1642 г. на 65-м году жизни. Похоронили Пожарского в родовой усыпальнице в Спасо-Евфимиевском монастыре в Суздале.

Минин и Пожарский в исторической песне. О Минине и Пожарском известна песня, записанная в Калужской губернии. Песня, вероятно, конца XVIII в. Минин в ней назван «богатый мещанин Кузьма Сухорукий сын». Сословие мещан было объявлено в «Жалованной грамоте по городам» Екатерины II в 1785 г. — прежде их называли посадскими людьми. В песне поется, как Кузьма призывает нижегородских купцов продать злато-серебро, накупить «вострых копиёв» и булатных ножей, выбрать удалого воеводушку и пойти сражаться «за родну землю, за славный город Москву». «Молодые ратнички — нижегородские купцы» выбрали воеводушку князя Дмитрия, по прозванию Пожарского. Потом храбрые солдатушки побили поляков, взошли в белокаменный Кремль, взяли в полон Сузмунда (Сигизмунда) и отрубили буйну голову. Собрались князья с боярами выбирать царя, предложили в цари боярина славного, князя Дмитрия Пожарского. Тут и взговорит боярам Пожарский князь: «Ой вы гой еси, бояре — воеводы московские! || Не достоин я такой почести от вас, || Не могу принять я от вас царства Московского. || Уж скажу же вам, бояре — воеводы московские: || Уж мы выберем себе в православные цари || Из славного, из богатого дому Романова — || Михаила сына Федоровича». И выбрали царем Михаила Фёдоровича Романова.

О Минине и Пожарском в XVII—XVIII вв. Из современников о 2-м земском ополчении писали многие — самые важные сведения приведены в «Новом» и «Пискаревском» летописцах и у Авраамия Палицына в «Сказании». В середине XVII в. троицкий келарь Симон Азарьев по поручению царя Алексея Михайловича подготовил к печати «Житие преподобного Сергия» Епифания Премудрого и добавил в него 35 глав о чудесах, случившихся в XV—XVII вв. Первое издание «Жития» было опубликовано в 1646 г., но в него не вошли многие чудеса, описанные Азарьиным. В 1653 г. Азарьин по указанию царя Алексея ещё раз отредактировал «Житие», добавив в него «Сказание о чудесах» уже в полном виде. Но эти «Сказания» были изданы только в XIX в.

Среди чудес, описанных Азарьиным, под цифрой девять идет глава: «О явлении чудотворца Сергия Козьме Минину и о собирании ратных людей для освобождения государства». В этой главе Азарьин рассказывает о явлении преподобного Сергия Минину, о созыве ополчения, прихода под Москву и битве с Ходкевичем. Интересно указание, что в примирении Пожарского с Трубецким и дворян с казаками важную роль сыграли архимандрит Дионисий, келарь Авраамий и Кузьма Минин. Азарьин пишет, что Дионисий и Авраамий (а не один келарь) обещали казакам всю монастырскую казну. После битвы власти троицкие привезли казакам все, что имели — церковную утварь, шапки архимандричьи, ризы, стихири, — все в золоте, украшенное драгоценными камнями. Казаки, увидев это богатство, устыдились: «Ведь это, — говорили они, — собиралось годами, да и принесено в дар Господу, для службы». Избрали они от себя именитых людей и послали в обитель, и всё привезенное вернули в Сергиеву казну в полной сохранности.

В XVIII в. Пожарского и Минина знали и почитали, но писали о них немного. В «героической поэме» «Петр Великий» (1760) М.В. Ломоносов, повествуя об истории России, упоминает о Пожарском вместе с... Трубецким:

…Везде свирепый рок Отечество терзал; Пока Пожарского и Трубецкого ревность, Смотря на праотцев, на славну россов древность, Пресекла наконец победою напасть.

Ломоносов не забывал о героях Смуты и дальше. В 1764 г. он подготовил «Идеи для живописных картин из Российской истории». Из 25 тем Смутному времени было уделено 7, из них 3 — Минину и Пожарскому. В 1799 г. Н.С. Ильинский публикует «Описание жизни и бессмертного подвига славного мужа Нижегородского купца Козьмы Минина, выбранное из исторических преданий», и в том же году выходит из печати анонимное произведение (И.И. Виноградова) «Житие Франца Яковлевича Лефорта, российского генерала и Описание жизни нижегородского купца Козьмы Минина». В 1798 г. М.М. Херасков опубликовал драму «Освобожденная Москва». Среди главных ее героев Пожарский и Минин. В XVIII в. сословная спесь уменьшилась по сравнению с XVII в., и Херасков рисует нереальную картину, как Пожарский представляет Минина князю Дмитрию (Трубецкому) и другим князьям и те его принимают как равного:

Князь Пожарский: Сей муж, почтенный муж, России сын и друг, Примером сделался отечеству заслуг; Не князь, не знатный муж, не есть чиновник дворский, Он Минин! Минин он! — купец нижегородский. Порода знатная без добрых дел ничто, Тот в мире знаменит, полезен царству кто! Князь Димитрий (Минину): О муж, почтенный муж! ты почестей достоин! Кто войски подкрепит, тот есть отменный воин; Между главнейшими отечества сынами Воссядь, почтенный муж, воссядь ты купно с нами.

На самом деле Трубецкой не желал заседать вместе с Мининым, о чем язвительно выговаривал Пожарскому. Пьеса Хераскова представляет героико-патриотическую трагедию в духе классицизма. Тут и благородные мужи, всем жертвующие ради Отчизны, и запретная любовь польского рыцаря и сестры Пожарского, и освобождение Москвы. Пьеса была поставлена в Москве в Петровском театре в 1798 г. и в Петербурге в 1806 г., когда Россия воевала с Наполеоном. Пожарским интересовался и Г. Р. Державин. В 1789—1790 гг. он написал оду «На коварство во время возмущения французов, к чести князя Дмитрия Михайловича Пожарского, яко укротителя междоусобия и утвердителя монаршей власти», где восхваляет спасителя России. В конце XVIII в. Державин подготовил план поэмы об ополчении Пожарского. Одной из сюжетных линий должна была стать история любви князя к Марине Мнишек. Свой замысел поэт осуществил уже в XIX в.

О Минине и Пожарском в первой половине XIX в. В 1806 г. престарелый Державин публикует «героическое представление с хорами и речитативами» под названием «Пожарский, или Освобождение Москвы» (1806), где делает попытку объединить оперу и трагедию.

Затем появляются поэма С.Н. Глинки «Пожарский и Минин, или Пожертвования россиян» (1807), его же трагедия «Минин» (1809); поэма С.А. Ширинского-Шихматова «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасённая Россия» (1807), трагедия М.В. Крюковского «Пожарский» (1807) и исторические повести П.Ю. Львова «Пожарский и Минин, спасители Отечества» (1810) и «Избрание на царство Михаила Фёдоровича Романова» (1812). Все эти произведения, за исключением пьесы Крюковского, откровенно слабы. На поэму Ширинского-Шихматова Пушкин написал эпиграмму:

Пожарский, Минин, Гермоген, Или Спасённая Россия. Слог дурен, тёмен, напыщен — И тяжки словеса пустые.

Пьеса «Пожарский» Крюковского имела громкий успех и много лет шла на сцене. Петербуржский Александрийский театр открылся в 1832 г. её постановкой. Сам автор, человек одаренный, но склонный разбрасываться, умер в молодости. Пьесу Крюковского резко критиковал Н.А. Полевой, указывая на ее антиисторичность. Он писал: «Крюковский основал свою трагедию на умысле Заруцкого, который захватывает жену и сына Пожарского. Борьба героя с самим собою, борьба, состоящая в том, чем пожертвовать — отечеством или женою и сыном? вот все, в чем заключалась драма Крюковского. Остальное состоит в ней из громких монологов, пальбы, сражения и ненужных вставок». Тем не менее трагедия «Пожарский» долго оставалась в репертуаре российских театров.

Несложно понять, почему Минин и Пожарский пользовались особым расположением царствующего дома. Подвиг вождей нижегородского ополчения, сам по себе бесспорный и решивший судьбу России, создал предпосылки для выбора царя, и выбран был Михаил — первый царь династии Романовых. Иными словами, подвиг Минина и Пожарского представляет начало монархической мифологии династии Романовых. Важным шагом в её утверждении явилась установка памятника Минину и Пожарскому работы Ивана Петровича Мартоса на Красной площади (1818). История памятника любопытна. В 1803 г. члены Вольного общества любителей словесности, наук и художеств предложили начать сбор средств на памятник Минину в Нижнем Новгороде. В 1807 г. скульптор Иван Мартос публикует гравюру с первой моделью памятника. В 1808 г. президент Академии художеств объявляет конкурс па проект монумента «коим дворянство и граждане Нижегородской губернии желают ознаменовать подвиги гражданина Козьмы Минина и боярина князя Пожарского».

Проект Мартоса выбрал человек, не являющийся российским подданным, но большого ума и вкуса. Философ, писатель и убежденный роялист, граф Жозеф де Местр[127] служил посланником сардинского короля в Петербурге. Однажды он получил от княгини Куракиной, жены министра внутренних дел, огромный сверток проектов памятника и записку с просьбой высказать мнение. Де Местр понял, что спрашивает отнюдь не княгиня, внимательно изучил проекты и послал ответ, подкрепленный серьезными доводами, но по форме написанный для дамы. Вскоре состоялся обед у графа Строганова, председателя Академии художеств, и старый граф сказал после обеда: «Господа, Его Императорское Величество счел уместным воздвигнуть памятник. Ему представили множество проектов: вот тот, который он предпочёл и только что прислал мне для исполнения». В ноябре 1808 г. Иван Петрович Мартос, сын небогатого украинского помещика, победил в конкурсе на лучший проект памятника; был издан императорский указ о сборе средств. В январе 1809 г. началась всенародная подписка, и к 1811 г. было собрано достаточно средств для начала работы. К этому времени решили установить памятник в Москве на Красной площади, а в Нижнем Новгороде поставить обелиск. Возведению монумента помешал 1812 г.; после ухода французов строительство возобновилось. Теперь на памятник смотрели как на символ победы не только в 1612 г., но в Отечественной войне 1812 г.

20 февраля (4 марта нов. стиля) 1818 г. памятник Минину и Пожарскому при большом стечении народа был торжественно открыт. В честь открытия был устроен военный парад и исполнена оратория С.А. Дягтерева (текст Н.Д. Горчакова) «Минин и Пожарский». На постаменте была выбита надпись: «ГРАЖДАНИНУ МИНИНУ И КНЯЗЮ ПОЖАРСКОМУ БЛАГОДАРНАЯ РОССЫ. ЛЕТА 1818 г. Пушкину надпись не понравилась; он писал: «...он для нас или мещанин Косма Минин но прозванию Сухорукой, или думный дворянин Косма Минич Сухорукой, или, наконец, Кузьма Минин, выборный человек от всего Московского государства, как назван он в грамоте о избрании Михаила Фёдоровича Романова. Все это не худо было бы знать, также как имя и отчество князя Пожарского». Пушкин здесь неправ как по форме — надпись Мартоса лаконична и выразительна, так и по сути — Минин не был ни Космой, ни Сухоруком, ни мещанином (в XVII в. были посадские). Впрочем, и на солнце пятна.

Если памятник Минину и Пожарскому сразу перерос рамки романовского мифа и вошел в историческую мифологию как символ несломимой воли народа к борьбе с завоевателями, то драма Н.В. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла», поставленная на сцене Александрийского театра в январе 1834 г., носила явно верноподданический характер. Константин Алексеевич Полевой пишет, что «40 000 рублей было употреблено на постановку этой знаменитой пьесы, и самая блистательная публика наполняла ложи и кресла в первые представления её на Александрийском театре. Государь император удостоил ее своим вниманием и одобрением». Брат Константина, Николай Алексеевич Полевой, издатель «Московского телеграфа», недооценил важность мнения государя. Он опубликовал в «Московском телеграфе» разгромную статью, где критиковал пьесу за антиисторичность, в частности за авторские фантазии о Пожарском:

«Отступления от истории в драме г-на К. безмерны и несообразны ни с чем: он позволяет себе представить Заруцкого и Марину под Москвою в сношениях с Пожарским: Трубецкого делает горячим, ревностным сыном отечества, жертвующим ему своею гордостью; сближает в одно время смерть патриарха Ермогена и прибытие Пожарского под Москву; Марину сводит с ума и для эффекта сцены заставляет ее бродить по русскому стану в виде какой-то леди Макбет! Пожарский представляется притом главным орудием всех действий; народ избирает его в цари. Словом: мы не постигаем, для чего драма г-на К. названа заимствованною из отечественной истории? Тут нисколько и ничего нет исторического — ни в событиях, ни в характерах».

Последствия не заставили ждать. Полевой был вызван из Москвы в Петербург в сопровождении жандармского унтер-офицера. Ему приказали явиться на дом к начальнику Третьего отделения А.Х. Бенкендорфу[128]. Когда он прибыл, в кабинете шефа жандармов уже находился министр народного просвещения С.С. Уваров. Начался допрос. Обвинителем выступал Уваров, а Бенкендорф «останавливал резкие выходки и обвинения министра народного просвещения». Уваров возмущался рецензией на драму Кукольника. Полевой возражал: «Более и более одушевляясь, он развил свой взгляд так убедительно, что граф Бенкендорф стал поддерживать его и иногда возражать Уварову». На следующий день допрос продолжили. Уваров зачитал выписки из «Московского телеграфа», свидетельствующие о вольномыслии Полевого. Бенкендорф постарался смягчить его участь, но журнал спасти не смог: в апреле 1834 г. по высочайшему повелению «Московский телеграф» был закрыт. В Москве и Петербурге ходила но рукам эпиграмма, авторство которой попеременно приписывали Пушкину, Петру Вяземскому и Денису Давыдову:

Рука всевышнего три чуда совершила: Отечество спасла, Поэту ход дала И Полевого удушила.

Говоря об историках, писавших о Минине и Пожарском в первой половине XIX в., следует сказать, что Минин целиком, а Пожарский — по большей части принадлежат к «посткарамзинскому» периоду. Карамзин ушел из жизни, доведя «Историю государства Российского» до убийства Прокофия Ляпунова. Лишь «Записка о древней и новой России» (1811) содержит его оценку: историк называет Минина и Пожарского «спасителями Отечества».

С 1842 г. в журналах появляются статьи молодого нижегородского учителя Павла Ивановича Мельникова (позднее писателя Андрея Печерского). В 1842 г. ему было поручено сыскать в архивах потомков Кузьмы Минина. Николай I хотел их вознаградить. Результаты поисков Мельников опубликовал в «Отечественных записках» 1842 г. Потомков он не нашел, поскольку единственный сын Минина, Нефёд, умер бездетным, но выявил много интересных сведений о нижегородской старине и о Кузьме Минине. В последующих статьях он эту тему развил. Наибольшую известность приобрела купчая 1602 г., где есть запись: «Мой двор подле Кузьмы Захарьва сына Минин Сухорука». Мельников опубликовал текст купчей в 1852 г. в журнале «Московитянин». Прозвище Сухорук было известно из «Нового летописца», где сказано: «Нижегородец имяше торговлю мясную Козма Минин, рекомый Сухорук». Теперь все узнали его отчество — Захарович.

Никто не обратил тогда внимание, что в жалованной грамоте царя от 1613 г. написано Кузьма Минин, а сын Минина подписывался: «Яз Нефёдко Кузмин сын Минича». В 1916 г. нижегородский архивист А.Я. Садовский доказал, что руководитель ополчения именовался Кузьма Минин — не Захарьев и не Сухорук. Недавно А.Ю. Хачко исследовал оригинал документа, описанного Мельниковым, и нашел, что там написано о дворе «Кузьмы Захарьва сына Сухорука», имя же Минин Мельников вставил от себя.

Историки сомневаются в достоверности других изысканий Мельникова, таких как рассказ о вдове, принесшей «старостам сборным» 10 тысяч рублей из 12 тысяч, чем «многих людей в страх вложила», и, что более важно, в «Ельнинской рукописи», хотя в её защиту выступал С.Ф. Платонов. Работая с архивами, Мельников действительно многое накопал, но сейчас трудно отделить факты от авторского домысла. Можно спросить, зачем это делал талантливый человек, ставший большим писателем? Ответ прозаичен — чтобы пробиться. Ведь в начале сороковых Мельников был учителем гимназии, ненавидящим свою профессию. Чтобы ее сменить, надо было стать заметным, и Мельников приобрел известность, публикуя статьи о неизвестных фактах из истории нижегородского ополчения. Затем его взяли чиновником особых поручений, он преследовал старообрядцев, а позже с симпатией писал о них романы.

Минин и Пожарский в литературе и искусстве второй половины XIX — начала XX в. В 1861 г. А.Н. Островский завершил пьесу «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» — «драматическую хронику в пяти действиях, с эпилогом, в стихах». Пьеса посвящена истории созыва нижегородского ополчения. С ней Островский открывает цикл своих исторических драм 60-х гг., включающих также «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского» (1866) и «Тушино» (1867). Как и последующие исторические драмы, пьеса «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» написана белым стихом. В письмах автор не скрывает, что он находился под впечатлением пушкинского «Бориса Годунова». Островского тогда интересовала тема «власть и народ». Он раздумывает о национальном характере и как народ сам, без указаний высших, может организоваться для защиты Отечества. В Кузьме Минине драматург нашел героя, простого посадского, способного в тяжёлую минуту поднять народ на подвиг. Пьеса далеко уступает гениальному «Борису Годунову», но не лишена достоинств. К ним в первую очередь можно отнести поэтичность монологов Минина.

Пьеса встретила цензурные возражения. Переделывая её, Островский удалил некоторые места из монологов Минина, где он говорит о страданиях народа и обличает предателей бояр, и ввёл в пятое действие эпизоды сражения ополчения Минина и Пожарского с поляками под Москвой и сцену возвращения ратников в Нижний Новгород. В октябре 1866 г. вторая редакция пьесы была разрешена к представлению. В декабре 1866 г. пьеса была поставлена в Александрийском театре в Петербурге и в январе 1867 г. — в Большом театре в Москве. В обеих постановках успеха она не имела. При жизни Островского (с 1875 по 1886 г.) пьеса ставилась всего 4 раза. Зато с 1886 по 1917 г. ее ставили 105 раз. В Советском Союзе пьесу ставили в 1940 и 1944 гг.

В 1868 г. в Петербурге на сцене Мариинского театра с большим успехом шла опера «Нижегородцы» — музыка Э.Ф. Направника, либретто П.И. Калашникова. Центральное место в ней занимала ария Минина. Со временем опера сошла с петербуржской сцены, но с 1941 г. ее время от времени ставят в Нижегородском (Горьковском) театре оперы и балета им. А.С. Пушкина. Из художественной прозы о Минине и Пожарском с 1850 по 1917 гг. были опубликованы повести — Л.А. Чарской «Желанный царь» (1913) и Е. Волковой «Козьма Минин и князь Дм. Пожарский: Ист. очерк из времен лихолетья 1611—1613 гг» (1913). Намного значительнее были произведения живописи. В 1850 г. была выставлена картина М.И. Скотти «Минин и Пожарский». В конце 70-х — 80-х годов написана картина А.Д. Кившеико «Воззвание Кузьмы Минина к нижегородцам» и в 1896 г. — огромная картина К.Е. Маковского «Воззвание Минина», самое большое станковое полотно в России на историческую тему (7x6 м). В 1911 г. начался сбор средств на установку копии московского памятника Минину и Пожарскому в Нижнем Новгороде, но помешала война, а затем революция.

Историки о Минине и Пожарском с середины XIX в. по 1917 г. В вышедшем в 1858 г. восьмом томе «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьёва восьмая глава посвящена истории нижегородского ополчения и освобождения Москвы. Повествование Соловьёва современно и по сей день. Историк опустил (не принял) критику Авраамия Палицына в отношении Пожарского и похвальбу келаря, что он ускорил приход нижегородского ополчения под Москву. Он отмечает скромность Пожарского, сожалевшего, что Василий Голицын находится в плену: «если б теперь такой столп, князь Василий Васильевич, был здесь, то за него бы все держались, и я за такое великое дело мимо его не принялся бы, а то теперь меня к такому делу бояре и вся земля силою приневолили». Соловьёв — не любитель рассуждать о характере своих героев, он предпочитает, чтобы за них говорили дела.

В отличие от Соловьёва Н.И. Костомаров любил и умел описывать прошлое в исторических образах. Беллетрист соседствовал у него с историком и в силу художественного дара перевешивал. Его «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей» (1873—1886) тому ярчайший пример. В трактовке исторических деятелей украинский историк следует убеждениям человека, в молодости мечтавшего об освобождении Украины и создании союза славянских республик. Год в Петропавловской крепости и ссылка не изменили его взглядов. Костомарову нравилось всё, что противостояло «мертвящему централизму власти»: вечевые республики Новгород и Псков, казацкая вольница Запорожья и Дона. Московское государство и самодержавие он не любил; его больше привлекала шляхетская демократия Речи Посполитой. При таких взглядах Костомаров не мог испытывать приязни к спасителям Московского царства. Ещё до выхода «Русской истории в жизнеописаниях» он публикует статью «Личности Смутного времени» (1871), где развенчивает вождей нижегородского ополчения. Материалы статьи включены в последующие работы Костомарова.

Согласно Костомарову, Пожарский — человек порядочный, но малоспособный к руководству: «Пожарский не имел таких качеств, которые бы внушали к нему всеобщее повиновение. Его мало слушали: в ярославском ополчении была безладица, происходили даже драки. Сам князь Пожарский сознавался в своей неспособности». При царе Михаиле Пожарский был на вторых ролях: «Ему не поручали особенно важных государственных дел. Служба его ограничивалась второстепенными поручениями». Костомаров заключает: «князь Пожарский, как гласит современное известие, страдал "чёрным недугом": меланхолией. Быть может, это и было причиной того, что Пожарский при Михаиле не играл первостепенной роли, так как люди с подобным настроением духа не бывают искательны и стараются держаться в тени. Сам подвиг освобождения Москвы был предпринят им против собственного желания, но настоянию земства».

Кузьму Минина Костомаров рисует человеком сильным и энергичным, но готовым на всё ради своей цели. Созыв ополчения он начинает с обмана — рассказывает народу о видении св. Сергия, повелевшего разбудить спящих. Тут стряпчий Биркин сказал: «Ну не было тебе такого видения!» На что Минин, знавший о его делах, сказал тихо: «Молчи, а не то я тебя выявлю перед православными!» Биркин прикусил язык, и «видение Минина пошло за правду». Минин жёстко, даже жестоко, отбирал пятую часть достояния на земское дело. Не допускал ни льгот, ни отсрочек: «Неимущих людей отдавали в кабалу тем, кто за них платил. Конечно, покупать имущество и брать в кабалу людей могли только богачи; таким путем вытягивались у последних спрятанные деньги. Без сомнения, такая мера должна была повлечь за собою зловредные последствия; изгнав чужеземных врагов, Русь должна была испытать внутреннее зло — порабощение, угнетение бедных, отданных во власть богатым». Правда, автор находит извинение в важности задачи: «Меры Минина были круты и жестоки, но время было чересчур жестокое и крутое: приходилось спасать существование народа и державы на грядущие времена».

Принижение спасителей России многих задело. И.Е. Забелин написал серию статей в «Русском Архиве» (1872) и на их основе книгу «Минин и Пожарский. "Прямые" и "кривые"» в Смутное время» (1882). Статьи и книга Забелина больше чем опровержение Костомарова. Забелин провёл серьезное исследование, и его суждения и выводы в основной своей части у историков сомнений не вызывают. Автор увидел качественную разницу между людьми первого и второго ополчений. Первое движение, ляпуновское, находилось в руках «того же служилого разряда людей, который сам же и завел Смуту. Под Москву собрались те же их замыслы, как бы что захватить в свои руки, как бы самому чем завладеть». Даже лучший, передовой человек движения, Ляпунов, сам руководил смутой против Шуйского в пользу Скопина, а потом — Василия Голицына, стало быть, в пользу своих любимых людей. «Ведь и вся Смута исключительно двигалась только личными, своими, а не общеземскими, общественными побуждениями и интересами».

Служилые люди, неспособные поставить общее выше личного, разорили свой труд. Пришла очередь совершить подвиг «сироте-народу», ибо настоящих избавителей не виделось. «Сироты» в лице старосты Кузьмы и клиюгули клич, что если помогать Отечеству, так ничего не жалеть: не то что искать чинов и личных выгод, а отдать своё — жён, детей, дворы, именье. Этот клич «выразил нравственный, гражданский поворот общества с кривых дорог на прямой путь». Герои движения были иные люди, чем герои прежнего движения. Они не порывисты, как Ляпунов, степенны, осторожны, потому медлительны, и на театральный взгляд вовсе незамечательны. Но когда люди работают не для себя, а для общего дела, они вперед выставляют не свою личность, как Ляпунов, а общее дело. «Общее дело, которое несли на своих плечах... Минин и Пожарский, совсем покрыло их личности: из-за него их вовсе не было видно, и они вовсе о том не думали, видно ли их или не видно».

Забелин не согласен с трактовкой Минина Костомаровым. Он пишет, что слова Кузьмы о явлении ему св. Сергия имеют источником запись, сделанную Азарьиным через 40 лет после событий, и неизвестно, подлинные ли это слова Минина. Нет сведений, что Минин выставлял на торг посадскую бедноту, в чём его обвиняет Костомаров. Нет ни намёка в летописях и других актах, что Минин обращался с собранной казной нечестно. Не подтверждается сообщение Костомарова, что нижегородские старосты, Марков и Минин, «по дружбе и посулам», т.е. за взятку, передали Толоконцевский монастырь архимандриту Печерскому: «в изданных теперь актах Печерского монастыря... открывается, к удивлению, что... о Минине нет и речи». Авторитет Минина как человека высокой честности, пишет Забелин, утвердился не фантазиями наших современников, а свидетельствами его современников; писали очевидцы, принадлежавшие к различным сторонам и партиям. У всех заметна симпатия к Минину, а у иных восторженные ему похвалы.

Забелин разрушил создаваемую Костомаровым легенду, что Пожарский был блеклой личностью, волей Минина вознесенный на пост воеводы нижегородского ополчения. Историк спрашивает: допустим, Минин указал на Пожарского, но что же нижегородский народ? Умный, торговый народ, умевший всякому делу дать счёт и меру. И такие люди выбрали Пожарского, били челом, чтобы был у них воеводой. Ведь, как писал Пожарский, они присылали к нему «многажды». Забелин не согласен с Костомаровым, что Пожарский слишком долго сидел в Ярославле. Никто из современников, кроме Авраамия, его в промедлении не обвиняет. Забелин считает, что «нижегородское ополчение, оставаясь так долго в Ярославле, не потеряло для главной своей цели ни одной минуты. Оно неисчислимо больше завоеваний сделало без меча... Прежде всего, надо было... взять приступом свою собственную Смуту... Что, если бы Пожарский... поскакал бы с ополчением наспех спасать московский Белый город... оставив за собой и около себя по разным городам воровские и вражеские дружины...? Что вышло бы тогда? Вышла бы та же самая история, если ещё не похуже, какая случилась с первым ополчением, с Ляпуновым».

Не согласен Забелин с Костомаровым и в том, что Пожарский был на вторых ролях в царствование Михаила Романова. На самом деле он был награждён больше, чем Трубецкой и другие участники освобождения Москвы. Но, как отмечает Забелин, Пожарский и Минин шли с нижегородцами не для того, чтобы перестроить государство, а чтобы восстановить прежний порядок. А когда он восстановился, то люди тоже должны были остаться на прежних местах, с прежним значением и положением в обществе. Поэтому Дмитрий Пожарский, обращаясь с челобитной к царю, называет себя Митькой. По той же причине он проиграл в местническом споре Салтыкову — тот был выше родом. Тут царь ничего не мог изменить при всём своем желании.

Что касается царского уважения к Пожарскому и поручения ему самых ответственных дел, особенно ратных, то оно было оказано в полной мере. Забелин считает, что большего, чем было сделано Пожарскому по службе, тогда не могли сделать, «не порушив всего порядка службы, всего быта, всех отношений старины». И напрасно некоторые историки (Костомаров) утверждают, что Пожарского тогда не считали главным героем, как считают сейчас. Даже паны-поляки говорили, что «боярство Пожарского в больших богатырях считает». Храбрый и искусный воевода, никогда не отступавший от опасности в битвах, Пожарский, к тому же отличался гуманным характером. «Одно не могут ему простить его биографы и историки, — иронизирует Забелин, — что нет в его личности ничего театрального: а известно, что без театральных драматических прикрас какая же бывает история!»

В.О. Ключевский, убежденный либерал и западник, в характеристике героев Смутного времени в «Курсе русской истории» (1902) склонялся к позиции Костомарова. Пожарского он ставил невысоко, но его словам, «в рати кн. Пожарского... только два человека сделали крупные дела, да и те были не служилые люди: это — монах А. Палицын и мясной торговец К. Минин. Первый по просьбе кн. Пожарского в решительную минуту уговорил казаков поддержать дворян, а второй выпросил у кн. Пожарского 3—4 роты и с ними сделал удачное нападение на малочисленный отряд гетмана Хоткевича». Общее заключение Ключевского о людях, спасших Россию, отдает снобизмом: «Московское государство выходило из страшной Смуты без героев; его выводили из беды добрые, но посредственные люди».

С.Ф. Платонов не принимал либерализма В.О. Ключевского и вообще любых «измов». Он считал, что «нет нужды вносить в историографию какие бы то ни было точки зрения; субъективная идея не есть идея научная, а только научный труд может быть полезен общественному самосознанию». В «Очерках по истории смуты в Московском государстве XVI—XVII вв.» (1899) и в «Лекциях по русской истории» (1899), он высказывает точку зрения о героях нижегородского ополчения. В споре между Костомаровым и Забелиным относительно Пожарского и Минина Платонов близок к оценке Забелина. В Пожарском его привлекает «сознательное отношение к совершавшимся событиям». Он никогда не теряется и постоянно знает, что должно делать; при смене властей в Москве он служит им, насколько они законны, а не переметывается, «у него есть определенные взгляды, своя политическая философия... у него свой "царь в голове». Пожарского нельзя направить чужой мыслью и волей в ту или другую сторону. Современники высоко ценили Пожарского и до 1612 г., иначе нижегородцы не выбрали бы его воеводой.

Пожарскому пришлось действовать рядом с Мининым — «человеком ещё более крупным и ярким». На взгляд Платонова, «Минин гениальный человек; с большим самостоятельным умом он соединял способность глубоко чувствовать, проникаться идеей до забвения себя и вместе с тем оставаться практическим человеком, умеющим начать дело, организовать его, воодушевить им толпу. Его главная заслуга в том, что он сумел дать всеми владевшей идее конкретную жизнь; ...Минин первый указал, как надо спасать, и указал не только своими воззваниями в Нижнем, но и всей своей деятельностью, давшей обширному делу организацию покрепче, чем дал ему перед тем Ляпунов. На это надобен был исключительный ум, исключительная натура».

Последней крупной дореволюционной работой, где рассмотрена роль Минина и Пожарского в освобождении Москвы, является книга П.Г. Любомирова «Очерк истории Нижегородского ополчения 1611—1613 гг.», опубликованная в 1913 г., затем дополненная и переизданная в 1917 г. Любомиров подробнейшим образом прослеживает судьбу второго ополчения от его зарождения в Нижнем осенью 1611г. вплоть до избрания в Москве царя Михаила Фёдоровича в 1613 г. Автор близок в оценке Минина и Пожарского к Платонову и Забелину. Он приводит доказательства, опровергающие летописное сообщение, что Пожарский потратил 20 тыс. руб., пытаясь добыть царский престол. Об этом сказал в пылу спора Ларион Сумин. Позже, оправдываясь в суде, он отрекся от своих слов о Пожарском и обозвал их «поклёпом». С 1850 по 1917 г. о Минине и Пожарском были опубликованы десятки статей и брошюр, но нового о личности героев по сравнению с рассмотренными работами они не несут.

О Минине и Пожарском в Советской России. После Октябрьской революции Минин и Пожарский попали в немилость. Точнее, не сразу — в годы Гражданской войны большевики о них вообще не думали, а белые, напротив, видели пример, достойный подражания. Перед началом знаменитого Ледяного похода Л.Г. Корнилов призывал добровольцев, поминая Минина и спасение отечества, но с Корниловым пошли всего 4 тыс. офицеров, юнкеров и гимназистов. Не приходится удивляться, что Гражданскую войну большевики выиграли. Появилось новое государство СССР, а с ним — новая марксистская история, старую историю отрицающая. Были пересмотрены прежние оценки исторических событий и исторических деятелей, и спасители России, Минин и Пожарский, попали в число наёмников торгового капитала и пособников самодержавия.

В 20-х — начале 30-х гг. в советской исторической науке господствовала «марксистская» школа М.Н. Покровского, отрицательно относившегося к русской истории и российской государственности. Ещё в 1920 г. Покровский опубликовал два тома « Русской истории в самом сжатом очерке». Книга очень понравилась В.И. Ленину, советовавшему сделать ее учебником и перевести на европейские языки. В 1921 г. вышло второе издание книги, ставшей единственным школьным учебником по истории в СССР. В этом учебнике Смута названа «крестьянской революцией», а Лжедмитрии стали её вождями. Подавили революцию «агенты торгового капитала» — Минин и Пожарский:

«Нижегородский купец Минин стал собирать ополчение "для освобождения Москвы от поляков и иноверцев", и притом — в том-то и состояла его гениальная выдумка — стал обещать тем, кто пойдет в это ополчение, такое жалованье, какого в прежнее время не получала и царская гвардия... Мало-помалу весь штаб тушинского лагеря перешел на сторону Минина и назначенного купечеством главнокомандующего собранной им рати Пожарского. Перед купеческо-помещичьим ополчением был теперь только один организованный противник — польское войско в Кремле, но с ним при помощи перешедших на сторону имущих классов казаков справиться было нетрудно... В лице Минина и Пожарского одержали победу помещичье землевладение и торговый капитал».

Отрицание истории России, культуры России, да и самой России стало массовым явлением среди коммунистов и особенно комсомольцев 20-х гг. Поэт пролеткультовец Джек Алтаузен тогда писал:

Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, Их за прилавками Октябрь застал, Случайно им мы не свернули шею Я знаю, это было бы под стать. Подумаешь, они спасли Россию! А может, лучше было не спасать?

Неудивительно, что надгробия Минина и Пожарского были уничтожены, и ещё чудо, что сохранился их прах. В 1929 г. борцы с религией разрушили Спасо-Преображенский собор Нижегородского кремля. Гробницу, где покоились останки Минина, его жены и, как полагают, племянника, вскрыли; останки навалом сложили в коробку и отправили в краеведческий музей. Там их хранили несколько десятилетий, пока случайно не обнаружили. В 1962 г. останки перезахоронили в Михайло-Архангельском соборе Нижегородского кремля. С Пожарским получилось лучше — пострадал лишь мавзолей над его усыпальницей в суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре. Мраморный мавзолей, построенный в 1885 г. на народные пожертвования по проекту А.М. Горностаева, в 1933 г. был разобран. Археологические исследования 2008 г. показали, что гробница осталась нетронутой. Над местом погребения Пожарского в день его рождения 1 ноября 2008 г. установили плиту и памятный крест.

В середине 1930-х гг. в советской идеологии наметился переход от «пролетарского интернационализма» к «национал-большевизму». Химере мировой революции И.В. Сталин предпочел ускоренное строительство сильного государства — советской империи. В Европе назревала большая война, в которую неизбежно должен быть вовлечен СССР. Желая укрепить обороноспособность страны, Сталин решил вернуться к идее преемственности российской государственности и русского патриотизма. В постановлении ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР «О преподавании гражданской истории в школах СССР» (1934) концепция Покровского подверглась критике (сам Покровский умер в 1932 г.). Затем вышли постановления, уже напрямую осуждавшие Покровского и его школу. По указанию вождя стали переписывать учебники истории, наполняя их патриотическим содержанием. В свете новых идей Минин и Пожарский вновь стали героями, спасителями отечества.

Стали востребованы работы дореволюционных историков и тех из их учеников, кто смог пережить ссылку и травлю марксистами Покровского. Умерли подвергнутые гонениям С.Ф. Платонов (1933) и П.Г. Любомиров (1935), но труды о Смутном времени стали доступны для молодежи. Книга Любомирова «Очерк истории Нижегородского ополчения 1611—1613 гг.» была переиздана в 1939 г. Стали поощряться произведения о героическом прошлом русского народа. Тогда у композитора Б.В. Асафьева (псевдоним: Игорь Глебов) появился замысел написать оперу «Минин и Пожарский». Вместе с художественным руководителем Большого театра С. А. Самосудом он обратился к М. А. Булгакову с предложением стать автором либретто. 16 июня 1936 г. Е.С. Булгакова, жена писателя, сделала в дневнике запись: «Композитор Б. Асафьев — с предложением писать либретто (а он — музыку) оперы "Минин и Пожарский"...М.А. говорил с Асафьевым уклончиво — Асафьев вообще понравился ему — он очень умён, остёр, зол. Но после ухода Асафьева сказал, что писать не будет, не верит ни во что».

На следующий день к Булгакову явился С.А. Самосуд, о чем Е.С. Булгакова делает запись: «Днем — Самосуд, худрук Большого театра, с Асафьевым. Самосуд, картавый, остроумный, напористый, как-то сумел расположить к себе М.А., тут же, не давая опомниться М.А., увез нас на своей машине в дирекцию Большого театра, и тут же подписали договор». 20 июля 1936 г. Булгаков закончил первую редакцию либретто. Асафьев получил текст и начал работу над музыкой. В дальнейшем либреттист и композитор постоянно чувствовали опеку партийных бюрократов, выдвигавших все новые и новые требования к опере. Партийные деятели, быстро перестроившиеся на патриотический лад, подозревают Булгакова и Асафьева в излишне привлекательном изображении поляков. Булгакова воспитывают — сотрудник ЦК А.И. Ангаров, говоря о «Минине», сказал: «Почему вы не любите русский народ? — и добавил, что поляки очень красивые в либретто».

Выдвигались и другие требования, лежащие в русле марксистского мифотворчества: от Булгакова требовали чтобы «человек из народа» — Минин, подправлял заблуждающегося интеллигента — Пожарского, чтобы усилил роль народных масс в истории и показал происки «боярской верхушки и каких-то их приспешников». Булгаков основные требования выполнил, однако «песню издевательства народа над поляками» писать не стал, хотя к полякам симпатии не испытывал. Все же опера так и не была доведена до конца — помешала постановка летом 1938 г. в Большом театре «Ивана Сусанина» Глинки с новым, устраивающим советских чиновников сценарием СМ. Городецкого. Две сходных оперы в театре идти не могли, и для «Минина и Пожарского» все ограничилось передачей по радио в конце 1938 г. монтажа оркестрованных сцен.

Несравненно удачнее сложилась судьба кинофильма «Минин и Пожарский» режиссеров В.И. Пудовкина и М.И. Доллера, экранизировавших повесть В.Б. Шкловского «Русские в начале XVII века». Фильм, снятый на студии «Мосфильм» и выпущенный в прокат в 1939 г., был сделан на редкость добротно. Режиссеры тщательно изучили сведения о походе нижегородского ополчения и освобождении Москвы. Даже в мелочах они стремились следовать истории. Образцами для изготовления костюмов служили вещи, обнаруженные в тайнике Китайгородской стены, которую тогда сносили. Там были найдены предметы боярской одежды — рубаха, порты, шуба, позволившие достоверно одеть бояр, действующих в фильме. Оригинальна трактовка образов главных героев: Пудовкин не пожелал приземлять Минина и Пожарского — он предпочел придать им черты эпического характера:

«Работая над образами Минина, Пожарского и крестьянина Романа, — писал Пудовкин, — мы не боялись, что они приобретут некоторую монументальность, патетичность и приподнятость. Мы не хотели снабжать их изобилием бытовых черточек. Это, может быть, придало бы образам больше "жизни", но неизбежно лишило бы того обаяния, которым уже окружила их народная легенда. Хотелось в обрисовке образов оставить лишь крупные черты характеров, сделавшие этих людей полководцами, народными героями».

В фильме замечательно сняты батальные сцены — атаки польских гусар, пожар Москвы, финальная битва на берегу Москвы-реки. На съемках сцен боя Пудовкин с камерой в руках врывался в самую гущу «сражавшихся» противников и снимал все, что попадало в поле зрения объектива: мечи, копья, головы лошадей, раскрытые в крике рты воинов, вытаращенные глаза — то, что невозможно достоверно сыграть актеру. Не последнюю роль в успехе фильма сыграл подбор актеров — Александра Ханова, Бориса Ливанова, Бориса Чиркова. Все это помогало создавать историческую мифологию в советском кино, намеченную Сталиным. К.М. Симонов вспоминает: Сталин «ничего так не программировал последовательно и планомерно, — как будущие кинофильмы, и программа эта была связана с современными политическими задачами, хотя фильмы, которые он программировал, были почти всегда, если не всегда, историческими».

Из художественных произведений, созданных в предвоенные годы, следует отметить роман В.И. Костылева «Козьма Минин» (1939); на его основе автор вместе с Т.И. Лондоном написал одноименную пьесу уже во время войны (1942). В предвоенные годы начала создаваться сталинская утверждающая мифология, сочетающая возвеличивание Октябрьской революции, культ Ленина-Сталина и советский патриотизм, берущий начало с прославления исторического пути России и героев российской истории.

Мифология, создаваемая Сталиным, прошла проверку на прочность в годы Великой Отечественной войны. Он сам стал её частью. Должно помнить о сотнях тысяч расстрелянных, о миллионах крестьян, погибших от голода, о миллионах арестованных[129], но нельзя не признать, что человек, выступавший на Красной площади 7 ноября 1941 г. перед бойцами, уходящими прямо с парада на фронт — бои шли в 80—100 км от Москвы, — навсегда вошел в русскую мифологию. Созвучно душе народа прозвучали с мавзолея слова: «Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!» Герои русской истории вновь стояли в одном строю с молодыми солдатами, защищая Москву и Россию. В годы войны издательство «Воениздат» выпускает популярные книжки, рассказывающие солдатам Красной Армии о подвигах предков. Видное место в них занимает подвиг Минина и Пожарского.

Начиная с конца 1930-х годов научным и художественным работам о Минине и Пожарском был дан зеленый свет, однако десятилетиями результаты были скромными. Историкам трудно было сказать новое после трудов Платонова и Любомирова, а литераторы редко хорошо пишут по заказу. В 1954 г. была издана популярная биография «Дмитрий Пожарский» П.И. Берёзова, дополненная по желанию читателей и вышедшая в 1957 г. под названием «Минин и Пожарский». В 1974 г. выходит из печати научно-художественная монография «Минин и Пожарский: Хроника Смутного времени» Р.Г. Скрынникова. Автор, уже тогда считавшийся крупным специалистом по истории России конца XVI — начала XVII в., рисует широкую картину событий Смутного времени, на фоне которых раскрывает биографии Пожарского и Минина. В дальнейшем Скрынников существенно дополнил книгу и переиздал в 1981 г.

Из советских художественных произведений о Минине и Пожарском самым значительным был роман В.И. Шамшурина «Калёная соль» (1989). Роман повествует о событиях Смутного времени, подготовивших почву для создания нижегородского ополчения. Главными героями являются Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский, но немало места отведено приключениям Марины Мнишек и людям из народа. В отличие от его предшественника Костылева Шамшурину уже не было нужды замалчивать роль православной церкви в борьбе против польских завоевателей. Он писал книгу на исходе 80-х, а не 30-х годов. «Калёная соль» послужила началом трилогии о нижегородском ополчении, но следующие два романа трилогии — «Набат над Волгой» (1991) и «Алтарь отечества (Минин и Пожарский)» (1996), — вышли из печати уже в постсоветской России. В 2004 г. автор издал свою трилогию под названием «Кузьма Минин. Жребий Кузьмы Минина».

Минин и Пожарский в постсоветской России. Распад Советского Союза и отказ от коммунистической идеологии запустили два разнонаправленных процесса в российской историографии и художественно-исторической литературе. С одной стороны, стало можно писать об историческом прошлом совершенно свободно, без каких-либо ограничений (не таких уж больших в 70-е—80-е гг.). С другой стороны, ослабление государственности России в 1990-е гг. привело к нарастанию отрицающих тенденций в историографии и популярной литературе. Перечеркивались или попросту опошлялись героические события русской истории. Не обошли вниманием и Минина с Пожарским. В околоисторических статьях охотно цитировали нелестные высказывания Костомарова о вождях нижегородского ополчения. Не обошлось без новодела: в прессе появились сенсационные сообщения, что Кузьма Минин был крещёным татарином. Когда стали выяснять, откуда сведения, оказалось, что в июльском выпуске журнала «Огонек» за 2002 г. была опубликована беседа с историком В.Л. Махначом. Речь шла об отношениях Орды и русских княжеств; о Минине там не было ни слова. Однако к интервью прилагалась врезка:

«Земский староста Нижнего Новгорода крещёный татарин Кириша Минибаев, он же Кузьма Минин, действительно сделал то, что сделал. Да не вписался в величественную картину национального единения. После XVIII века о племенной принадлежности Минина упоминать перестали...»

Как пишет журналист С.В. Скатов в редакции «Огонька», ему объяснили, что это был анонс материала, который редакция хотела опубликовать, но из редакционного портфеля он исчез. Об авторе ничего не известно — ни имени, ни координат в редакции не осталось. А легенда приобрела популярность, причём не только в прессе — о татарском происхождении Минина заговорили представители мусульманского духовенства. Вполне возможно, что среди предков Минина были татары. Ведь татарская кровь не редкость у русских Поволжья. Политически, в свете дружбы русского и татарского народов, найти татар в роду Минина было бы даже хорошо. Просто тому нет доказательств, кроме неизвестно почему пропавшей статьи неизвестно куда девшегося автора.

К числу фантазий на тему «Смута» следует отнести и фильм «1612: Хроники Смутного времени» (2007), снятый режиссёром В.И. Хотиненко по сценарию Арифа Алиева. Хотя в фильме присутствуют Минин и Пожарский, не они являются спасителями России, а влюбленный в Ксению Годунову холоп Андрейка. Юноше помогает дух убитого «гишпанского кабальера» и друг татарин с нетатарским именем Костка. Пересказывать сюжет нет смысла, поскольку он не имеет отношения к нижегородскому ополчению. Хотиненко внеисторичность фильма вполне устраивает; по этому поводу он сказал:

«Про Смутное время известно очень мало. Выскажу крамольную мысль: правда о Смутном времени никому не нужна. Когда начинают ребенку рассказывать правду о родителе — например, мама гуляла и все такое, такая правда ему не нужна. Чтобы ее воспринять, необходима определенная зрелость.... Вот кто такие Минин и Пожарский? На самом деле никто толком и не знает. Есть о них противоречивые свидетельства разных людей. С польской стороны — одно, с нашей — другое. Но мы грузить зрителей этими изысканиями не будем. У нас история авантюрная, приключенческая».

Нет сомнений, что режиссёр имеет право на свободу творчества, и тут к Хотиненко нет претензий, хотя, по мнению всех рецензентов, фильм получился слабый. Непонятно другое — фильм снимали по государственному заказу, на него было истрачено около 20 млн. долларов. Спрашивается для чего? Какой интерес у правительства финансировать фильм, искажающий славные страницы истории России? Хотиненко утверждает, что от него желали лишь, чтобы фильм получился смешным, а остальное неважно — ведь наши знания о Смуте есть миф. Это, конечно, не так: как раз об освобождении Москвы от поляков известно много. Хотиненко сам пытался создать миф, но художественная слабость фильма ему помешала. Остаются вопросы к тем, кто поддержал съемку фильма: к продюсеру фильма Н.С. Михалкову и к бывшему главе Федерального агентства по культуре и кинематографии М.Е. Швыдкому. Но, как всегда, ответа не будет.

Приспели и романы об освобождении Москвы. В 2007 г. в печати появились две книги со сходными названиями — «1612 год» Д.В. Евдокимова и «1612: Хроники Смутного времени» А.Т. Алиева. Книга Евдокимова, написанная в традиционном стиле исторического романа, значительно слабее романов Шамшурина. Книга Алиева не отличается по сюжету от фильма Хотиненко, снятого по его сценарию, т.е. откровенно антиисторична. Алиев считает позволительным вольно обращаться с историей. По его мнению, главное — общая идея исторического периода:

«Тему "1612" я для себя сформулировал так: во времена самозванства колесо судьбы вертится быстрее — сегодня царь, завтра червь. Роман структурировал, представляя вращение колеса: холоп, бурлак, рында, испанский дворянин-кабальер, царь и снова холоп, червь — всё это состояния простого русского парня Андрея».

Как и Хотиненко, Алиев пытается уверить, что история Смутного времени плохо известна, наполовину придумана, поэтому может позволить делать с ней что угодно. Он пишет: «Царевна Ксения не была любовницей поляка? Но историки не спорят, что она была любовницей Лжедмитрия, а потом ещё нескольких тёмных личностей и её изнасиловали чуть ли не двадцать казаков...» Стоит заметить, что на самом деле историки спорят, была ли Ксения любовницей царя «Дмитрия», и никто не приписывает ей «темных личностей» как любовников. Читателя, любящего Россию, не может радовать, как лихо Алиев выбросил из своей версии Смуты великий и вовсе не придуманный подвиг Минина и Пожарского. Все же к роману меньше претензий, чем к фильму, ведь книга не издана за счёт государства. Главный упрек к Алиеву связан с заглавием книги (и фильма) — это вовсе не «хроника Смутного времени», а фэнтези о Смутном времени.

О Минине и Пожарском пишут и в исторических исследованиях. К их числу относятся книга В.В. Каргалова «Русские воеводы XVI—XVII вв» (2005), где есть глава о Пожарском, и монография В.Н. Козлякова «Смута в России: XVII век» (2007) о событиях Смутного времени, в том числе об освобождении Москвы. Обе работы профессиональны, но мало что добавляют к истории похода Минина и Пожарского в книге Любомирова (1913, 1917).

Место мифа о Минине и Пожарском в государственной идеологии России. Первый, домифологический, период соответствует царствованию Михаила Фёдоровича (1613—1645). Царь и высшие бояре смотрели на вождей нижегородского ополчения как на людей, имеющих важные заслуги перед государством, но неродовитых, не связанных родством с царствующим домом. Второй период начался с воцарения Алексея Михайловича (1645) и завершился кончиной Петра I (1725). Его можно назвать временем признания Минина и Пожарского как спасителей России. Алексей Михайлович, глубоко религиозный, видел в освобождении Москвы промысл Божий; его орудиями были Минин и князь Пожарский. Особое внимание царь обратил на явление св. Сергия Минину. В 1649 г. указом царя день Казанской иконы Божией Матери — 22 октября (4 ноября нов. стиля), когда освободили Китай-город, был объявлен праздником. Минина и Пожарского почитал и Пётр I. В 1722 г. он посетил гробницу Минина в нижегородском кремле. Император сказал тогда: «На сем месте погребен освободитель и избавитель России».

После смерти Петра I для Минина и Пожарского наступил период забвения (1725—1762), хотя в церквях поминали князи Дмитрия Михайловича и Кузьму Минина. Малоумные царицы и ещё более малоумный Петр III тратили силы на светские развлечения. С воцарением Екатерины II впервые после Петра I во главе России оказался по-настоящему умный правитель. Императрица неплохо знала русскую историю, написала пьесы «Рюрик» и «Олег» и составила пособие для обучения внуков. Среди образованной части общества возрос интерес к истории России. Здесь сразу же видное место заняли Минин и Пожарский.

С середины царствования Александра I (1801—1825) формирование государственной идеологии вступило в стадию зрелости. Важную роль сыграла статья Н.М. Карамзина «Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» (1811). Согласно Карамзину, самодержавие представляет «умную политическую систему», являющуюся «великим творением князей московских». « Совестью» самодержавия стала православная церковь. Карамзин отмечает страшные следствия убийства царя (пусть самозванца): «Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя». Тогда бояре, новые самозванцы, казаки, поляки и шведы чуть не погубили Россию. Спасли страну Минин и Пожарский, народ и вера:

«История назвала Минина и Пожарского "спасителями Отечества": отдадим справедливость их усердию, не менее и гражданам, которые в сие решительное время действовали с удивительным единодушием. Вера, любовь к своим обычаям и ненависть к чужеземной власти произвели общее славное восстание народа под знаменами некоторых верных отечеству бояр. Москва освободилась».

Нашествие Наполеона 1812 г. показало преемственность между освобождением Москвы от поляков и изгнанием французов из Москвы. Установка памятника на Красной площади завершила возведение Минина и Пожарского в ранг героев официальной мифологии. Окончательно идеологическая доктрина Российской империи в виде триады «Православие, Самодержавие, Народность» сложилась в 1830-е гг. стараниями графа С.С. Уварова. В марте 1833 г., при вступлении в должность министра народного просвещения, Уваров писал в циркуляре, разосланном попечителям учебных округов: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединённом духе Православия, Самодержавия и Народности».

Идее о народности был необходим национальный герой. Им стал мифический спаситель Михаила Романова — крестьянин Иван Сусанин. Опера М.И. Глинки «Жизнь за царя», посвященная его подвигу, явилась воплощением уваровской триады в искусстве. Минин и Пожарский потеснились на пьедестале славы: они остались спасителями отечества и рядом с ними встал Сусанин — спаситель царя. Впрочем, в тесноте, да не в обиде, и идеологическая триада — православие, самодержавие и народность, дожила до 1917 г. Надо сказать, что народ не ставил Сусанина вровень с Мининым и Пожарским; люди понимали, что спасение царя есть лишь следствие спасения России. Вождей нижегородского ополчения почитали. Последнее чествование состоялось 8 мая (ст. ст.) 1916 г. В журнале «Искры»[130] было напечатано описание торжеств:

«8 мая в день торжества по случаю 300-летия кончины Козьмы Минина повсеместно в городах империи состоялось чествование памяти великого нижегородского гражданина. Повсюду отслужены торжественные панихиды в присутствии представителей власти, сословий и многочисленных молящихся... Но особенно торжественно отпразднован этот день на родине Минина — в Нижнем Новгороде и в Москве. Крестный ход в сопровождении Великого князя Георгия Михайловича шёл по пути, по которому Минин вел нижегородское ополчение на спасение Москвы».

Материалы торжественного заседания Нижегородской думы и архивной комиссии, посвященного памяти Минина, ещё успели издать в 1917 г., но это был конец. Большевики выбросили «в сорную корзину истории»[131] мифологию царской России. Туда же отправили подвиг «контрреволюционного» ополчения и «лавочников» Минина и Пожарского.

К середине 1930-х годов большевистское государство переродилось из штаба мировой революции в советскую империю. Сталин придал идеологии пролетарского интернационализма российскую форму и содержание. Москва вновь стала Третьим Римом — центром «прогрессивного человечества». Уваровская триада возродилась: религией стало построение коммунизма в СССР; на роль самодержца подошёл сам генсек; народность выразилась в формуле: «Народ и партия едины». Сталин вернул в официальную мифологию героев русской истории, в том числе Минина и Пожарского, но несколько понизил в статусе. Несмотря на то, что Пожарский и Минин одержали замечательную военную победу над польскими интервентами, ордена Минина и Пожарского не появилось, в отличие от ордена Богдана Хмельницкого, воевавшего в свое время против России.

Со смертью генералиссимуса началась коррозия советской идеологии. Коммунизм перестал быть религией после провала обещаний Хрущёва построить коммунизм при жизни одного поколения. Генсеков высмеивали на кухнях. Народ все больше сомневался, что с ним обращаются по справедливости. А партийно-хозяйственная элита мечтала о богатстве «как на Западе». Наступила горбачевская перестройка, а затем — распад СССР. В новом государстве, Российской Федерации, правительство передало общую собственность в частные руки (на основе знакомств и взяток). Вопреки ожиданиям, последовало падение производства и массовое обнищание. Имущие власть и деньги, ощущая неуверенность временщиков, стали подыскивать, чем идеологически утешить народ, но придумать нового не смогли. Пришлось использовать старые идеи.

В официальной мифологии вновь прославляют Минина и Пожарского. Участники патриотической акции «Алтарь Отечества» ежегодно ходят по маршруту нижегородского ополчения. Создан Фонд им. Минина и Пожарского и учреждена общественная награда — орден Минина и Пожарского. 16 декабря 2004 г. Госдума РФ ввела общероссийский праздник День народного единства в честь «дня победы народного ополчения гражданина Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского» (впервые праздновали 4 ноября 2005 г.). В 2005 г. в Нижнем Новгороде состоялось открытие памятника Минину и Пожарскому в виде уменьшенной копии памятника в Москве. Героев нижегородского ополчения ныне славят, но чествования официальные. Для народа связь времён прервана — Минин и Пожарский перестали быть народными героями, а стали героями историческими.

3.7. ИТОГИ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

 Потери России. Многолетняя гражданская война, нашествия поляков, запорожцев, шведов, крымцев, да и русских казаков привели к страшному опустошению России. По оценкам, за Смутное время (включая голод 1601—1603 гг.) погибло от трети до половины населения страны[132]. В описях, проведенных при царе Михаиле, упоминается множество пустых деревень, из которых крестьяне «сбежали» или «сошли безвестно куда», или были побиты «литовскими» и «воровскими людьми». Во многих местах и через 20 лет после окончания Смуты было меньше людей, чем в XVI в. По данным переписей, в Новгородской земле в 1620 г. жило вдвое меньше людей, чем в 1582 г., и в 10 раз меньше, чем в 1500 г.![133] В вотчинах Троице-Сергиева монастыря площадь пашни сократилась в 10 раз. В Замосковье в середине XVII в. распаханные пашни составляли не больше половины земель, учтенных писцовыми книгами[134].

Запустели не только деревни Западной и Центральной России, но была сожжена Москва, нарушилась торговля, многие города почти вымерли. Смута задержала экономическое развитие России и усугубила её отставание от передовых европейских стран. Велики были и территориальные потери. По Деулинскому перемирию (1618) и Столбовскому миру (1617) были утрачены Смоленская и Северская земли, отошедшие к Речи Посполитой, и побережье Финского залива с частью Карелии, отошедших к шведам. Была разрушена система защиты страны от вторжений с Запада. В руках поляков и шведов оказались лучшие русские крепости — Смоленск, Ивангород, Путивль.

Социальные изменения российского общества. По мнению многих историков, влияние Смуты на российское общество было на удивление незначительным. Костомаров вообще его не нашёл, утверждая, что российская история просто перескочила через Смуту и продолжала развиваться как будто её не было. Действительно, в России остались те же сословия и взаимоотношения между ними. Можно спорить о приобретениях или потерях каждого из сословий, но революционных изменений не произошло. Царская власть явно укрепилась по сравнению с царствованием Годунова, но лишь благодаря общенародному признанию избрания правильного царя Михаила, родича природных московских государей. В первое десятилетие царствования Михаила его власть была несравненно менее самодержавна, чем у Годунова: с 1613 по 1622 г. почти непрерывно заседал Земской собор, решавший основные вопросы по управлению страной. Первым по-настоящему самодержавным Романовым стал патриарх Филарет, вернувшийся в 1619 г. из плена отец Михаила.

Сомнительны выигрыши аристократии: многие древние роды исчезли; другие захудали, размеры вотчин уменьшились. В то же время родственники царя Михаила и приближенные к нему бояре получили щедрые земельные пожалования. К аристократии все больше примыкает высшая бюрократия — думные дьяки, неродовитые, но влиятельные; их число нарастало, и нередко их награждали вотчинами как бояр. Возросло и число чиновников низших рангов.

Московское государство становилось государством бюрократическим. Очень усилилась после Смуты православная церковь; монастыри получили большие земельные пожалования, а положение патриарха поднялось на невиданную высоту, когда им стал отец царя Михаила, митрополит Филарет (1619). Он правил Россией, соединив в одном лице власть духовную и светскую.

В войнах Смутного времени активно участвовали служилые люди — дворяне и боярские дети. Они понесли наибольшие потери; их численность резко сократилась. Многие держатели поместий разорились. Одни были согнаны с земли, как смоленские дворяне, другие захудали, оставшись без крестьян, сбежавших или умерших. На рубеже 1630-х гг. московские дворяне, считавшиеся самыми богатыми, имели в среднем на поместье 24 души мужского пола, помещики же Шелонской пятины имели по 6,2 мужицких душ на владение. После Смуты многие дворяне и боярские дети сами пахали землю и ходили в лаптях. Неудивительно, что помещики обращались к царю с просьбами полного закрепощения крестьян. Сокращение численности дворян оказалось для крестьян благодетельным. Они уже могли их прокормить и что-то оставить для себя. Говоря языком структурно-демографической теории, в ходе Смуты в результате сокращения численности элиты и крестьян произошла стабилизация, и начался новый политико-демографический цикл. Теперь поредевшее крестьянство, сравнительно хорошо обеспеченное ресурсами, было в состоянии содержать немногочисленную элиту, растить детей и прирастать числом.

Историки-марксисты, не без влияния идей В.И. Ленина, развивали концепцию о зарождении капитализма в России с начала XVII в., когда победившие в гражданской войне купцы запустили его развитие. На самом деле все обстояло ровным счётом наоборот. Гражданская война сильнейшим образом ударила по городам; уцелевшее посадское население, включая купцов, было обложено тяжелыми налогами. Немногие богатые купцы — гости, получали привилегии, но высшая награда обычно была феодальная, как у Минина, получившего чин думного дворянина. Так что Смута задержала, а не ускорила развитие капитализма в России.

Смутное время было периодом борьбы дворян и казаков за право стать главным воинским сословием России. Казаки эту войну проиграли — против них выступили духовенство, дворяне и посадские (купечество). Избранный на престол с помощью казаков Михаил Романов оказался отнюдь не «казацким царем». Вместе с боярами он проводил антиказацкую политику, даже в ущерб военной мощи государства. Многие казаки были объявлены ворами и казнены (нередко за дело), другие посажены в тюрьмы, третьи, напротив, испомещены и стали дворянами. Большинство казаков покинули Центральную Россию и ушли на Дон, Волгу, Терек, Яик и в Сибирь. Казаки не раз потом восставали против царской власти, но на окраинах — центр страны они уже не захватывали.

Посеянный ветер. Слова пророка Осии — «Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю» (Ос. 8: 7а) — превратились в пословицы. Русские говорят: «Посеешь ветер — пожнешь бурю», поляки — «Kto sieje wiatr zbiera burze». Знание библейской мудрости не помешало полякам целых 15 лет разрушать Московское государство. После их ухода осталась сожженная столица, опустошенная страна и страшная ненависть уцелевшего населения. Шведы тоже укусили Россию, но ограничились ее северо-западным углом и громких преступлений не совершили. Русские их не возненавидели, хотя не простили предательского нападения и захвата земель у Финского залива. Но это были дела государственные, политические, а народные чувства оставались спокойны, чего не скажешь в отношении к полякам.

До Смутного времени вражды между поляками и русскими не было; польская, литовская и московская знать подумывали о федерации Польши, Литвы и Московского государства (поляки рассчитывали мирно захватить Россию). В 1586 г. Баторий направил предложение царю Фёдору, чтобы в случае бездетной смерти одного из них другой унаследовал его владения. Русские предложение отклонили. Когда умер Баторий, Фёдор Иванович был одним из кандидатов на польский престол, но шляхта выбрала Сигизмунда III Вазу. В 1604 г. Сигизмунд III, римский папа и часть магнатов скрытно поддержали поход «царевича Дмитрия». В его войско записалось немало шляхтичей, а его самого сопровождали иезуиты. По восшествии «Дмитрия» на престол Сигизмунд и папа рассчитывали на уступки русских земель и принятие страной католичества, но самозванец их обманул. На его свадьбу с Мариной Мнишек в Москву съехалось несколько тысяч поляков. Вели себя они крайне нагло: заходили в церковь с оружием, насиловали женщин. Как ответ, сотни поляков были убиты во время поднятого Шуйскими восстания по свержению самозванца. Их гибель вызвала жажду мести в Речи Посполитой.

Скоро представился случай. С легкой руки нескольких белорусских шляхтичей появился новый «Дмитрий», известный у русских как Вор, а у поляков как Царик. Тысячи шляхтичей и запорожцев встали под его знамена. Страшные бедствия они принесли России. Особенно прославился Александр Лисовский — белорусский шляхтич, участник рокоша[135] против Сигизмунда. Объявленный вне закона, он перебрался в Россию, создал отряд из запорожцев и донских казаков и начал кровавый путь по стране. «Лисовчики» разорили Коломну, Кострому, Галич, Соль Галицкую, Ростов Великий, Калязин, Кашин. Они сжигали монастыри, убивали монахов, насиловали монашенок, разбрасывали разбитые на куски мощи святых. В наши дни белорусские националисты объявили Лисовского народным героем. Впрочем, по жестокости ему нисколько не уступали атаманы «черкасов» — запорожцев. По известию царской грамоты, черкасы церкви Божий обдирали и православных мучили разными муками — «каких по ся место и во всех землях не бывало мук». Украинские националисты не меньше белорусских гордятся преступлениями своих предков, гордятся даже учиненным запорожцами геноцидом русского населения Северщины.

Каждодневных зверств не допускали крупные польские военачальники, особенно Жолкевский и Сапега. Однако в случае сопротивления поляки уничтожали всех подряд. Так случилось во время восстания в Москве в марте 1611 г. Вот как описывает события их участник, ротмистр Самуил Маскевич:

«29 марта... завязалась битва сперва в Китае-городе, где вскоре наши перерезали людей торговых (там одних лавок было до 40.000); потом в Белом-городе; тут нам управиться было труднее: здесь посад обширнее и народ воинственнее. Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, ...они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей; а другие... с кровель, с заборов, из окон, бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Мы, т.е. всадники, не в силах ничего сделать, отступаем; они же нас преследуют и уже припирают к Кремлю... Мы и не умели придумать, ...как вдруг кто-то закричал: огня! огня! жги домы!»

Поляки стали поджигать дома, те не загорались. Тогда достали смолы и лучины, и огромный город запылал; пожар был так лют, что ночью было светло, как днем. На другой день поляки продолжали поджоги:

«В четверток мы снова принялись жечь город; которого третья часть осталась ещё неприкосновенною: огонь не успел так скоро всего истребить... И так мы снова запалили ее, по изречению Псалмопевца: "град Господень измету, да ничтоже в нем останется". Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора».

Нужно сказать, что не все поляки самодовольно описывали деяния рук своих. С явным неодобрением пишет о московском пожаре Мартын Стадницкий:

«Жалко и больно было смотреть, как одни (люди) горели в домах, другие, желая тушить пожар, задыхались от дыма. Гонсевский ещё усилил гибель и смерть врага, направив дула орудий в бегущую толпу. Под беспрерывную стрельбу из них польские солдаты стали умерщвлять народ мечом и выстрелами из мушкетов. Они рассекали, рубили, кололи всех без различия пола и возраста. В башнях и склепах были также зажжены склады пороха; несчастная Москва осветилась словно фейерверком, и поднялся такой грохот, какого не могли запомнить старейшие из солдат. Страшный дым превратил ясный день в темную ночь, и этот столичный город воистину уподобился Трое. Слезы, крики жертв, возгласы убивавших солдат, беспрестанный бой из орудий приводили всех в отчаяние. Поляки никого не щадили».

Интервенция, открыто начатая Сигизмундом в 1609 г., закончилась только в 1618 г. заключением Деулинского перемирия. Россия утратила смоленскую, черниговскую и северскую земли. Не обошлось без «этнической чистки». Запорожцы истребили и изгнали русских жителей черниговской и северской земель, на их месте поселились украинцы. Для русских интервенция принесла не только разорение страны и потерю обширных территорий. Итогом стала глубокая неприязнь к полякам, включая белорусскую и украинскую шляхту. К неприязни присоединилось презрение. Русских поразил контраст между позой и самохвальством шляхты и людоедством в осаждённом Кремле. Причиной людоедству был голод, такой же, от которого умерли сотни защитников Троицкого монастыря. Но русские умирали с молитвой на устах, а поляки — потеряв человеческий облик. Киевский купец Божко Балыка, переживший осаду на кожаных листах из старинных рукописей, травах и сальных свечах, свидетельствует, что людоедство не мешало бойкой торговле:

«...пришли до одной избы, тамже найшли килка кадок мяса человеческого солоного; одну кадку Жуковский взял; той-же Жуковский за четвертую часть стегна человечого дал 5 золотых, кварта горелки в той час была по 40 золотых; мыш по золотому куповали; за кошку пан Рачинский дал 8 золотых; пана Будилов товаришъ за пса дал 15 золотых, и того было трудно достать; голову чоловечую куповали по 3 золотых; за ногу чоловечую, одно по костки, дано гайдуку два золотых; за ворона чорного давали наши два золотых и пол фунта пороху — и не дал за тое; всех людей болше двох сот пехоты и товаришов поели».

Когда поляки сдали Кремль и ополченцы с народом вошли в его стены, их глазам предстала ужасная картина: все церкви в нечистоте, образа рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны, в кадках — засоленная человечина. Но русские люди не дали испортить себе праздник. В Успенском соборе совершили торжественный молебен, а опоганенный Кремль почистили и освятили.

Россия не примирилась с Деулинским перемирием, отторгнувшим от нее обширные земли. На этот счёт было полное единство царя, духовенства, бояр и служилых людей. Однако Смоленская война 1632—1634 гг. окончилась неудачно. По Поляновскому миру 1634 г. Россия получила город Серпейск, отказ Владислава от «титула государя всея Руси» и прах умершего в Польше царя Василия Шуйского — компенсация, не стоящая жертв войны. Но русские, в отличие от поляков, умели ждать. Через 20 лет, в 1653 г., Земский собор постановил принять под «государскую высокую руку» Алексея Михайловича «гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское з городами и з землями». Последовавшую войну польско-литовское государство выстояло лишь с трудом. По Андрусовскому перемирию 1667 г. Речь Посполитая возвратила все земли, захваченные в Смутное время, и признала воссоединение с Россией Левобережной Украины, а по «Вечному миру» 1686 г. признала переход к России и Киева.

Речь Посполитая просуществовала ещё больше столетия. В 1773 г. по инициативе прусского короля Фридриха II начались разделы страны между Пруссией, Россией и Австрией. В 1794 г. в Польше и Литве вспыхнуло восстание под руководством Тадеуша Костюшко, но это был акт отчаяния. 4 ноября 1794 г. войска А.В. Суворова взяли штурмом Прагу, предместье Варшавы; на другой день капитулировала Варшава. 25 ноября 1795 г. король Станислав Понятовский подписал акт отречения от престола; польско-литовское государство перестало существовать. Таковы последствия торжеств, устроенных в 1611 г. по поводу «окончательной» победы над Московией, когда по ликующим улицам Варшавы провезли «живые трофеи» во главе с царем Василием Шуйским, а затем пленного царя заставили поклониться королю в ноги.

Н.И. Костомаров заключает свою книгу «Смутное время московского государства» замечательными словами о крепости русского народа и Московского государства. Он пишет, что «основной материал этого государства, несмотря на слабость связей в некоторых местах, оказался до того крепок, что Польша, наперши на него с размаха, скорее сама больно зашиблась от него своим, уже нездоровым, телом, и усилила тем свою болезнь, но не одолела сломить его и раздробить, а потому смутное время останется чрезвычайно знаменательной эпохой в русской истории, как свидетельство крепости внутренней жизни народа — важный задаток для ее будущего». Хочется верить, что и сегодня русский народ найдет в себе силы и выберется из трясины нового Смутного времени.

4. ДОПЕТРОВСКАЯ И ПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ. МИФЫ И ФАКТЫ

По странному свойству человеческой психологии — великие памятники воздвигаются именно великим поджигателям мира. Алексею Михайловичу, который вытащил Россию из дыры (или при котором Россия вылезла из дыры), не поставлено ни одного памятника... Россия больше всего памятников воздвигла именно Петру. И бронзовых и, тем более, литературных.

Иван Солоневич. Народная монархия

4.1. ДОПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ И ПЁТР I: БОРЬБА МИФОВ

 Полярные мифы. О допетровской России существуют полярные исторические мифы, прямо связанные с отношением к реформам Петра I. Согласно одной группе мифов, Московское государство до прихода Петра представляло застойное болото, с каждым годом все более отстающее от быстро развивающейся Европы. Страна неизбежно разделила бы судьбу Индии и других восточных колоний, если бы не явился молодой Пётр и железной рукой не вытащил свое царство из азиатчины, прорубил окно в Европу и преобразовал Московское царство в мощную Российскую империю. Сам процесс вытаскивания России из болота потребовал некоторых издержек (за счёт народа), но издержек оправданных, поскольку они спасли государство и открыли путь к величию России.

Противоположные мифы исходят из идеализации допетровской Руси, где самодержавный царь, православная церковь и народ существовали в симфонии, основанной на соборности — единстве общества в деле совместного понимания правды и совместного отыскания пути к спасению. Православное Царство русское отнюдь не было застойным болотом и не отгораживалось от мира: напротив, Романовы заимствовали лучшее из Европы, в частности, Алексей Михайлович провел военные реформы, преобразовавшие русскую армию на европейский манер. Но заимствования не ломали русскую культуру и не вносили отчуждённость в общество. Русские цари стремились сберегать народ и советовались с ним с помощью Земских соборов. Перед пришествием Петра Россия расцветала, разумно принимая ценное чужое и сохраняя русскую сущность. Приход Петра грубо сломал естественный ход развития России, принес неимоверные страдания народу и расколол общество, что в конечном итоге привело к большевистской революции.

Западническая (пропетровская) и почвенническая (антипетровская) версии истории России выглядят излишне односторонними. Однако попытки дать объективную трактовку «перелома русской истории» встречали затруднения, поскольку авторы слишком доверяли свидетельствам современников — «намеренным свидетельствам» по Марку Блоку[136], и неизбежно искажали картину прошлого. Несравненно объективнее подход, основанный на «ненамеренных свидетельствах», т.е. не на книгах, записках и дневниках, всегда пристрастных, а на архивных данных о численности населения, размере пашни, проданном зерне, количестве ярмарок, ценах на товары, числе мануфактур, численности армии, выигранных войнах. Полученные сведения можно «оживить» и дополнить с помощью «намеренных» свидетельств, не противоречащих объективным выводам. Этот подход использован в настоящей работе.

Прежде чем перейти к рассмотрению мифологии и фактических данных о допетровской и петровской России, следует кратко остановиться на терминологии, используемой для наименования Российского государства в XVII в.

Названия России в XVII в. Царство русское или Российское царство — наименования, принятые со времени провозглашения Ивана IV царем «всеа Русии» (1547) и вплоть до провозглашения Петра I императором Всероссийским (1721). Другое название, Московское государство, возникло под влиянием польско-литовских политиков, не желавших признавать Россию царством и боявшихся допустить слово русский в название соседней страны. Ведь Речь Посполитая владела западной половиной Руси и даже имела Русское воеводство в Галиции. Сами русские в названии государства допускали разнообразие: «руское царьство», «царьство Руское», «Московское государьство», «Московское царьство», «Росийское царство».

Царство русское развилось из Великого княжества Московского. Вместе они представляют историческую и культурную общность, известную как Московская Русь — понятие, введенное в обиход историками XIX в. Московскую Русь нередко называют допетровской Русью. Если речь идет о государстве, то все же правильнее использовать понятие допетровская Россия. Слово Русь здесь не очень подходит, ведь ещё в XVI в. сложилось многонациональное Российское государство, включавшее покоренные татарские царства. Период допетровской России Романовых продолжался 76 лет — с 1613 по 1689 г., до прихода к власти Петра I. В то же время вполне уместно говорить о Московской или допетровской Руси при рассмотрении русской цивилизации, ибо не было разрыва в культуре и образе жизни русского народа при переходе от Руси к России.

4.2. ПРЕРВАННЫЙ ПУТЬ МОСКОВСКОЙ РУСИ — ТРАГЕДИЯ ИЛИ БЛАГО?

Хвала Петру I. О старой, допетровской России до сих пор ведется спор: нуждалась ли она в реформах Петра I, сломавших прежний ход жизни? Была ли Россия конца XVII в. настолько безнадежно отсталой, что спасти её могла лишь жесточайшая встряска, «поглотившая пятую часть населения» (согласно популярному клише) и культурно расколовшая русский народ? Большинство отечественных историков, писателей и государственных деятелей положительно относились к Петровским реформам. Делами Петра I восхищались все русские цари, М.В. Ломоносов, А.С.Пушкин, В.Г. Белинский, А.И. Герцен, известные историки — СМ. Соловьёв, К.Д. Кавелин, С.Ф. Платонов. Петра I очень уважал И.В. Сталин. Не без его влияния А.К. Толстой написал лучший исторический роман в русской литературе — «Пётр I» (1930—1945). Деяния Петра по Пушкину и Алексею Толстому, Санкт-Петербург и российский флот, Полтава — всё слилось в чувстве народного почитания реформатора, возвеличившего отсталую Россию. Не случайно портрет Петра I висит в кабинете В.В. Путина. Высоко оценивают Петра I историки современной России. В «Истории России XVIII-XIX веков» Л.В. Милова и Н.И. Цимбаева (2006) о Петре-реформаторе написано в восторженных тонах:

«С уходом из жизни Петра Великого окончилась, пожалуй, самая важная эпоха в развитии Российского государства. Пётр Алексеевич совершил крутой переворот в политической культуре государства, ибо вместо священной особы самодержца перед народом явился "первый гражданин" этого общества, гражданин властный, но энергичный, тянущий в гору за десятерых, как точно сказал о нем И.Т. Посошков, в то время как под гору тянули миллионы... Великий преобразователь сделал гигантский вклад в создание могучей России, обладающей сильной армией и флотом... В конце своей деятельности он горделиво назвал Россию империей... Главный вклад великого преобразователя — это создание в государстве промышленного производства, способствовавшее гигантскому скачку в развитии производительных сил страны... Выдающейся заслугой Петра I является и модернизация, хотя во многом преждевременная, государственной машины (создание чиновной бюрократии и т.п.)... Наконец, ещё один исторически значимый аспект Петровских преобразований — крутые реформы в области культуры».

Карамзин о Петре. Не все русские историки и писатели были согласны с хвалебной оценкой Петра I. Не все считали допетровскую Россию страной безнадежной, выведенной на имперскую орбиту нечеловеческими усилиями Петра. Н.М. Карамзин, оценивавший в первую очередь моральную сторону событий, писал: «Пётр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств... Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце». Ведь «русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ».

Карамзин вовсе не считал, что Пётр, при всех его заслугах, был творцом величия России. Он пишет: «Забудем ли князей московских: Иоанна I, Иоанна III, которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную, и, — что не менее важно, — учредили твердое в ней правление единовластное?.. Пётр нашел средства делать великое — князья московские приготовляли оное».

Славянофилы. Мысли Карамзина о самостоятельном пути России, как православной и самодержавной монархии, были использованы в трудах славянофилов. Ранние славянофилы (1840-е —1860-е гг.), в гораздо большей мере, чем «монархисты-государственники», обращали внимание на своеобразие русской истории и культуры.

Главным идеологом славянофильства был православный философ А.С. Хомяков; значительную роль играли И.В. Киреевский, К.С. и И.С. Аксаковы и Ю.Ф. Самарин. Славянофилы объявили об особом пути России как православной славянской страны. Исходя из православного понимания цельной личности и соборности, славянофилы подняли вопрос о переоценке значения Московской Руси.

Славянофилы были склонны рассматривать допетровскую Россию как соборное общество. Под соборностью они понимали «единство во множестве» — общность людей, объединенных верой в православные ценности и преданностью государю. В московской России соборность выражалась буквально — в земских соборах, там осуществлялась прямая связь между царем и народом. Славянофилы призывали к «ликвидации Петровского переворота» путем сознательного отречения от иностранного пути» и «возвращения на прежний, оставленный русский путь». Но они не призывали к возврату всех форм старой жизни. Допетровскую Россию почитали и поздние славянофилы — «почвенники» (1870-е—1880-е гг.) — Н.Я. Данилевский, Н.Н. Страхов и Ф.М. Достоевский. Достоевский писал:

«До-Петровская Россия была деятельна и крепка, хотя и медленно слагалась политически; она выработала себе единство и готовилась закрепить свои окраины; про себя же понимала, что несёт внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше — православие, что она — хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах».

Достоевский и Розанов. Достоевский, в отличие от ранних славянофилов, обвиняет Московскую Россию в замкнутости, в нежелании делиться духовным дарами с остальным миром. В этой связи он оправдывает Петровские реформы. «С петровской реформой явилось расширение взгляда беспримерное, — и вот в этом, повторяю, и весь подвиг Петра». Симпатия к реформам Петра I заметна и у Василия Розанова. Согласно Розанову, в допетровский период господствовали общие, а не частные формы устройства жизни, преобладало общинное, соборное сознание, но пришел Пётр и открыл дорогу индивидуализму: «Этот покров общих форм, скрывавших живую индивидуальность, эту искусственную условность жизни и разбил Пётр силою своей богатой личности... он одной натурой своей перервал и перепутал все установившиеся отношения, весь хитро сплетенный узор нашего старого быта, и, сам вечно свободный, дал внутреннюю свободу и непринужденность своему народу»[137].

Евразийцы. В 1921 г. группа молодых русских эмигрантов опубликовала сборник «Исход к Востоку». Авторы сборника — Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий, Г.В. Флоровский, П.П. Сувчинский, — провозгласили Россию вместе с тюрко-монгольскими народами особым геополитическим миром — Евразией, противопоставляя его Европе, т.е. Западу. Отсюда началось движение евразийцев, популярное среди русской эмиграции 1920-х—1930-х гг. По мнению евразийцев, Российское государство есть скорее продолжение гуннской и монгольской держав, чем княжеств дотатарской Руси. Строй, в котором все классы общества являются «служилыми», несут «тягло», где нет настоящей частной собственности на землю и где положение социальных групп определяется службой государству, — этот строй коренится в укладе кочевых держав. Он был воспринят Московской Русью и дал ей огромную политическую силу.

Отрицание принципов «Московской Руси», начавшееся с церковной реформы Никона, привело к созданию «антинациональной монархии», двухсотлетнему «романо-германскому» игу. Гибель империи Романовых явилась итогом навязывания россиянам идеологии и порядков чуждого мира. Возрождение «тягловых» и «служилых» евразийских начал наблюдается в Советском Союзе. Из евразийского источника идёт и регулирование государством (государем) общественной и частной жизни и хозяйства страны. Вместе с тем крах большевизма неизбежен в связи с его антирелигиозной и западнической основой.

Солоневич и Башилов. Пожалуй, никто столь страстно не восхвалял допетровскую Россию как жившие в Аргентине И.Л. Солоневич и Б.П. Башилов. В книге Ивана Солоневича «Народная монархия» (1952) большое внимание уделено государственной организации допетровской России. Солоневич утверждает, что подобной системы не существовало нигде в мире — «даже в лучшие времена Рима и Великобритании», ибо эти империи властвовали над побежденными по принципу «разделяй и властвуй», тогда как «Москва властвовала, не разъединяя, а соединяя». Русский народ построил государство, удовлетворявшее большинство его жителей:

«Самоуправления, равного московскому, не имела тогда ни одна страна в мире, ибо повсюду, до середины или даже до конца XIX века все европейское самоуправление носило чисто сословный характер. Мы должны констатировать, что реформы Александра II были только очень бледной тенью старинного земского самоуправления Москвы. Или, иначе, начиная с конца XVII века до середины двадцатого, государственный строй России развивался, — почти непрерывно в сторону ухудшения».

Солоневич утверждает, что по государственной организации Великое княжество Московское, затем Московское царство, затем Российская империя всегда превосходили соседей — иначе Россия не выдержала бы конкурентной борьбы. -«Все наши неудачи и провалы наступали именно тогда, когда нашу организационную систему мы подменяли чьей-либо иной». Точкой, в которой концентрировались все достоинства государственной системы, была русская монархия. Московская Русь представляется Солоневичу недостижимым идеалом: «Я никак не хочу идеализировать. Я говорю только о государственном строе, и я утверждаю, что он был самым "гармоничным" не только в Европе тогдашней, но был бы самым "гармоничным" и для Европы сегодняшней».

По словам Солоневича, родом крестьянина, через пятьдесят лет после Смутного времени русский крестьянин достигает «уровня материального благополучия, которого он с тех пор не имел никогда». Этот мужик судится судом присяжных и имеет гарантированную законом неприкосновенность личности. Все это было возможно благодаря самодержавию, которое автор называет «народной монархией». Он пишет:

«Самого очевидного вывода, что московское самодержавие было создано народной массой в её, этой массы, интересе, наши историки — даже и монархические — никак заметить не могут. Бьются лбами о любые сосны: и Византия, и татарский пример, и экономические отношения, и всё, что хотите... Между тем, если мы просто-напросто возьмём элементарнейшие факты истории, то мы увидим, что самодержавие было: а) создано массами и б) поддерживалось массами. И создание и поддержка не имели ничего общего ни с Византией, ни с экономическими отношениями: дело шло об инстинкте самоохранения, об инстинкте жизни».

Правление Петра I Солоневич считает величайшим несчастьем для России. В отличие от многих критиков преобразователя России он не склонен считать, что пьянство, богохульство и страшная жестокость Петра есть лишь следствие его больной психики. По мнению Солоневича, всему этому юный царь набрался у иноземцев — сначала на Кукуе, куда съехались подонки со всей Европы, а потом и в самой Европе — несравненно более жестокой и грязной (немытой) в те времена, чем Россия. Зато главные заслуги Петра — его административные преобразования, создание новой армии, полководческие таланты, создание флота, — вызывают у Солоневича большие сомнения. Автор считает его никуда не годным администратором и вообще не признаёт Петра-полководца. Хуже всего, что Пётр был начисто лишён дара предвидения: после его смерти флот сгнил, а на престол дворяне возвели «вчерашнюю уличную девку», неспособную править страной. Власть перешла в руки дворянства.

К Солоневичу идейно близок Борис Башилов (Б.П. Юркевич), также поселившийся в Буэнос-Айресе. В 1950-е — 1960-е гт. он опубликовал девять частей (выпусков) книги «История русского масонства». Первые две части посвящены Московской Руси. Автор рисует обаятельный образ Алексея Михайловича, отца Петра. Башилов отводит упреки в пассивности царя, отмечая, что он «был на высоте своей высокой должности», не делал «резких шагов», но и не устранялся от решения важнейших вопросов — умел находить достойных помощников и поддержать новые начинания. Единственный, но серьезный упрек Тишайшему Башилов делает в связи с его поддержкой патриарха Никона, который бестактными и жесткими реформами привел русское православие к Расколу. Ошибка царя привела к трагическим последствиям:

«Раскол, подорвав народную веру, обессилил церковную организацию и внес путаницу в народное мировоззрение. Утеряв чистоту самобытного религиозного мировоззрения, разделившись на два лагеря, народ не смог отстоять подчинения церкви государству, которое провёл Пётр».

В третьей части — «Робеспьер на троне» — Башилов приводит многочисленные примеры, свидетельствующие, что Пётр I революционными методами разрушил Московскую Русь. Он нанес России страшный ущерб, но настоящее европейское государство создать не смог, поскольку «поставил перед собой совершенно утопическую задачу превратить народ глубокой своеобразной культуры в один из европейских народов». Башилов приходит к выводу, что «Пётр своими реформами почти совершенно разгромил национальную, единственно возможную в тяжёлых русских условиях, форму монархической демократии». Пётр дал начало петербургской или имперской России, закончившей свой путь Октябрьской революцией.

Современные традиционалисты. Московская Русь привлекает сегодня внимание русских традиционалистов — от неоевразийцев до консерваторов. Евразиец Александр Дугин считает истинным православным царством Московскую Русь после падения Византии: « Именно в Московской Руси полностью реализовался православный политический идеал. В этот период и свершилось избранничество русского народа, о котором догадывались и прежние поколения. Русь стала последним оплотом полноценного православия». Идеальное православное царство и православный уклад жизни на Руси, пишет Дугин, были подорваны реформами Никона и Петра I:

«Эпоха идеального образцового православного уклада в церкви, политике и общественной жизни длилась вплоть до начала никоновских реформ. С этого момента симфония властей на Руси стала раскачиваться то в одну, то в другую сторону... А вместе с западническими реформами Петра, упразднением патриаршества и перенесением столицы России в Санкт-Петербург цикл полноценной православной политики на Руси завершился».

Консерватор-националист Егор Холмогоров пишет о разорванности русской истории: «Россия, как ни одна другая страна мира, обладает разорванной историей... Уже в тот момент, когда в нашей истории появились вместо единой Руси "Киевская Русь", раздробленная Русь, "Московская Русь", "допетровская" и "петровская" России — само пространство исторического, историческая традиция, приобрели какую-то ненормальную конфигурацию». Холмогоров отмечает, что важнейший вклад в разорванность русского исторического бытия внес Пётр I:

«Пётр удивительно точно воспроизводит парадигму действий фараона Эхнатона... Он пытается произвести полное "переоснование" доставшегося ему государства. Им основан новый город, новая столица — Санкт-Петербург. Пётр вводит новые учреждения, новые обычаи, новые законы, новые уставы, воинские и гражданские, тем самым он выступает как законодатель и нормотворец. Пётр фактически учреждает новое государство Российскую Империю... Более того. Царь реформирует Церковь, стараясь приблизить её к протестантским образцам, упраздняет патриаршество, и, тем самым, притязает на введение нового религиозного культа».

Традиционалисты всех направлений отказываются признать единую русскую историю и делят её на куски, причем одни куски они любят, а другие — не очень. Им зеркально подобны идейные противники — либералы. Просто в их оценках «кусков» истории плюсы и минусы меняются местами. Как тут не вспомнить, насколько неизмеримо выше стоял Пушкин, писавший: «Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчён, как человек с предрассудками, я оскорблён; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как её послал нам Бог»[138]. Следование Пушкину означает, во-первых, принятие всей русской истории и, во-вторых, честное её описание — без сокрытия падений, но и без самоуничижения. Есть мифы, и есть факты. Мифы были рассмотрены выше, теперь следует обратиться к фактам. Sine ira et studio[139].

4.3. МОСКОВСКОЕ ГОСУДАРСТВО РОМАНОВЫХ. ФАКТЫ И ЦИФРЫ

 Затишье или «Бунташный век»? Царствование Романовых до Петра I не относят к числу переломных в российской истории. Проскочив Смуту, Россия продолжала развиваться в том же направлении, что при царе Фёдоре и сменившем его Годунове. Такие «накопительные» периоды в жизни страны не остаются в народной памяти, о них не слагают песен, они не привлекают внимания писателей и поэтов. Между тем именно во времена затишья народу удается обустроиться, восстановить потери, подрасти численно, иными словами, нарастить мясо и нагулять жирок, нужные, чтобы не пропасть при следующем судьбоносном повороте, когда меняется лицо страны, а вожди переворота становятся героями национальной мифологии. Из исторических лиц царствования первых Романовых народ запомнил лишь Стеньку Разина — героя опустошительного, хотя возвеличенного в советское время.

Затишье при первых Романовых означало отсутствие коренной ломки страны, но не спокойствие. «Бунташным временем» прозвали XVII в. современники — причем бунт Разина был для царской семьи не самым страшным. Всего до Петра было шесть крупных восстаний: «Соляной бунт» (1648), восстание в Пскове и Новгороде (1650), «Медный бунт» (1662), восстание Степана Разина (1670—1671), «Стрелецкий бунт» (1682), башкирское восстание (1681—1683). Были ещё набеги крымских татар, только в первой половине XVII в. уведших для продажи на невольничьих рынках более 200 тыс. человек, борьба с шайками разбойников, и, наконец, последний в перечне, но первый по значению — раскол. Войны тоже не обходили стороной Россию: 21 год воевали с поляками (1613—1618, 1632—1634, 1654—1667), семь лет со шведами (1613—1617 и 1656—1658) и все эти годы отражали набеги крымцев. Воевали с турками (1676—1681), ходили в походы на Крым (1687 и 1689). В Сибири малые войны с енисейскими кыргызами и другими инородцами продолжались весь XVII в. На Амуре воевали с маньчжурами (1652, 1654—1658, 1685, 1686—1687). Одним словом, из 76 лет со времени избрания Михаила Романова (1613) до прихода Петра I (1689) Россия 32 года вела крупные войны, а «мирные» годы пришлись на восстания, борьбу с раскольниками и покорение Сибири.

Рост Московского государства. На протяжении XVII в. происходит рост России, самый значительный в её истории. В 1612—1615 гг. русские начинают осваивать бассейн Енисея. В 1618 г. был поставлен Енисейский острог, в 1628 г. — Красноярский острог. В 1623 г. атаман Пянда (Демид Сафонов) плавал вверх и вниз по Лене. В 1632 г. Пётр Бекетов заложил Ленский острог — будущий Якутск. В 1639 г. Иван Московитин достиг побережья Ламского (Охотского) моря. В 1643—1646 гг. казаки Василия Пояркова плавали по Амуру. В 1648 г. кочи Семёна Дежнёва за 80 лет до Витуса Беринга прошли проливом, отделяющим Азию от Америки. В 1649—1653 гг. Ерофей Хабаров с казаками овладел Даурской землей на берегу Амура. В 1660-е гг. под государеву руку привели Бурятию. К концу XVII в. России принадлежит вся Сибирь, кроме Чукотки, Алтая, Приамурья и Сахалина.

Из Смутного времени Россия вышла, уступив шведам Ижорскую землю и Южную Карелию и передав полякам Смоленскую и Чернигово-Северскую земли. Правивший Россией патриарх Филарет не желал с этим мириться. Однако война 1663—1634 гг. с Речью Посполитой оказалась неудачной и по Поляновскому договору (1634) была подтверждена прежняя граница. Не в пример лучше воевал с поляками Алексей Михайлович: в 1654—1656 гг. его войска заняли большую часть Великого княжества Литовского, пока не столкнулись со шведами, также на Литву претендующими. Тогда русские обрушились на шведов — отвоевали Ижорскую землю и заняли часть Ливонии. Новое выступление поляков заставило Кремль заключить со шведами мир на прежних условиях (1661). Война с поляками завершилась Андрусовским перемирием 1667 г. К Московскому государству возвращались Смоленская и Чернигово-Северская земли и переходила Левобережная Украина. Город Киев передавался России на два года. Но заключенному в 1686 г. «Вечному миру» Речь Посполитая отказалась за денежную компенсацию от Киева и полностью уступила России Запорожье.

Европейская часть России прирастала не только победными войнами. Не меньшее значите имело строительство засечных черт в Диком поле. Засечные черты состояли из засек—деревьев, поваленных вершинами в сторону врага, земляных валов в безлесных местах, острожков и укрепленных городков. Каждая новая черта ставилась на сотню верст южнее предыдущей. Тем стеснялся степной маневр кочевников, а русские земледельцы получали желанную чернозёмную пашню. Эта испытанная тактика XVI в. была продолжена в XVII столетии. В 1635— 1646 гг. была построена Белгородская засечная черта, идущая через Белгород, Воронеж, Козлов и Тамбов. В 1648—1654 гг. была построена Симбирская засечная черта. В 1683—1684 гг. появилась Сызранская засечная черта, проходившая на 100—120 км южнее Симбирской черты.

В результате освоения Сибири, победы над поляками и строительства засечных черт Россия Романовых за XVII в. увеличила свою территорию почти в два раза — с 8 580 000 кв. км в 1613 г. (год избрания Михаила Романова) до 14 520 000 кв. км в 1676 г. (год смерти Алексея Михайловича). К концу XVII в., после перехода Камчатки и Запорожья под государеву руку, площадь Московского государства составляла 15 млн. кв. км. Столь большого приращения территории Россия не имела ни в одном столетии. Самое главное, это приращение оказалось прочным — из занятых земель от России ушла лишь Восточная Украина; все остальные территории являются сейчас владением Российской Федерации.

Население и хозяйство. Несмотря на бунты и войны, царствование первых Романовых понималось народом как «время тишины и покоя», и люди «в животах своих пополнились гораздо»[140]. Постепенно восстановилась численность населения, бывшая в России в середине XVI в., до того как голод и чума 1568—1571 гг., голод 1601—1603 гг. и избиение людей в Лихолетье (1606—1618) не сократили втрое население страны[141]. Согласно оценкам, в 1550-е годы в России жило 9—10 млн. человек[142], в 1620 г. — 3,5 млн., в 1646 г. — 7 млн., в 1678 г. (в границах 1646 г.) — 9,6 млн., а с присоединенными землями — 11,2 млн. человек[143]. Развилось сельское хозяйство. Под защитой укреплений засечных черт крестьяне распахали чернозёмы ««дикого поля» и Поволжья. За вторую половину XVII в. площадь пашни в заселенных областях возросла с 8 до 13 млн. десятин, а в заселявшихся областях — с 4 до 16 млн. Чернозёмный Юг стал поставлять хлеб в Центральную Россию: в конце 70-х гг. эти поставки достигали 1 млн. пудов[144]. В докладе Разрядного приказа от 1681 г. сообщается о результатах колонизации Черноземья:

«В Тульских и в Орловских и в иных к тому краю прилегающих местах многие государевы ближние люди... помещики и вотчинники в диких полях построили многие села и деревни... а тем в Московском государстве хлеба и съестных запасов учинилось множество и покупке всего цена дешевая».

Города восстанавливались медленнее деревни, причем больше половины городских жителей составляли служилые люди. По оценке Я.Е. Водарского, в 1652 г. городское население России составляло 247 тыс. человек мужского пола, в том числе 139 тыс. служилых и 108 тыс. посадских людей, в 1678 г. — 329 тыс., в том числе 149 тыс. служилых и 134 тыс. посадских людей. Среди посадских самыми богатыми были гости — торговые люди гостиной и суконной сотен. Они торговали по всей России и ворочали капиталами в тысячи рублей. Таких гостей к концу XVII века насчитывалось 250—300 семей. Большинство посадских — мелкие ремесленники и торговцы, обслуживали местных жителей. Из промыслов преобладали солеварение, поташное производство (поташ получали из золы), выделка кож и мыловарение; юфть (выделанную кожу) и мыло вывозили за границу.

Роль европейцев в жизни страны резко возросла. В Россию приглашали не только военных людей, но знающих специалистов. Местных иностранцев посылали за границу «наймовать мастеровых всяких людей, как то золотово дела добрых мастеров, рудознатцов серебряных и медных и железных руд, алхимистов самых учёных, точильников, мастеров стеклянищных, резцов, которые б умели на дереве и на камени резать всякие фрязские рези». В 1632 г. голландцы основали под Тулой и в Протвино железоплавильные заводы. Возникли железные заводы и в других местах. Всего в XVII в. были построены 22 железоплавильные мануфактуры. К 1639 г. голландец Андрей Виниус наладил в Туле производство легких пушек по шведскому образцу. К1660 г. в России было уже 7 пушечных заводов, выпускавших сотни пушек в год. Россия стала продавать пушки за границу: в 1646 г. было вывезено в Голландию 600, а в 1647 г. — 340 пушек[145]. Для производства мушкетов была построена мануфактура под Москвой: за 1647—1653 гг. там было изготовлено более 40 тыс. мушкетов, хотя их все равно не хватало и приходилось закупать за границей. Были мануфактуры по чеканке денег, производства тканей, канатов, стекла. Большинство мануфактур принадлежали дворцовому хозяйству (монетный двор, пушечный двор) либо иностранцам.

Войска «нового строя». Особенно велика была роль иностранцев в военном деле. Первый массовый набор иностранных офицеров и солдат был проведен по указанию патриарха Филарета при подготовке к Смоленской войне 1632—1634 гг. Было сформировано: «немецких» и 8 русских пехотных полков «нового строя», рейтарский[146] и драгунский[147] полки. Большая их часть участвовала в осаде Смоленска. Осада обернулась окружением русского войска и «почётной» капитуляцией (с правом вернуться в Россию). После заключения мира с поляками войска «нового строя» были распущены, но уже в 1637 г. часть распущенных полков вновь призвали на службу. После воцарения Алексея Михайловича (1645) военные реформы возобновились. В 1646—1647 гг. был проведен набор иноземных офицеров, и началось формирование драгун; в 1648 г. был сформирован первый рейтарский полк.

Набор полков «нового строя» ускорился в преддверии Русско-польской войны 1653—1667 гг. К началу кампании 1654 г. было развернуто 22 солдатских и 9 драгунских полков общей численностью до 37 тыс. человек. В 1663 г. было уже 55 солдатских полков общей численностью 50—60 тыс. человек[148]. Первоначально в полки «нового строя» набирали желающих из числа вольных, но во время войны перешли к даточному набору с тяглого населения: государственных и крепостных крестьян и посадских. В 1658 г. по указу царя взяли в «солдатскую службу» по 1 даточному с 25 дворов. В 1660 г. брали с 20 дворов по 1 человеку. После войны 1654—1657 гг. солдат распустили по домам, но с них взяли поручные записки с обязательством по первому зову явиться в полки. Под ружьем оставили 20—25 полков общей численностью 30 тыс. человек.

Изменилась поместная конница. В ходе войны с поляками большинство дворян и детей боярских «сотенной службы» перевели в состав полков рейтарской службы. Общее число рейтарских полков возросло до 25 (1662). Появилась конница с длинными копьями, обученная на манер польских гусар. Правительство не отказалось от использования стрельцов и нерегулярной конницы, но численность полков «нового строя» росла быстрее. Из 165 тыс. ратных людей, записанных по росписи 1680 г., насчитывалось солдат «нового строя» в 41 полку — 61 288, копейщиков и рейтар в 26 полках — 30 472, т.е. 55,5% ратных людей. В крымских походах 1686 и 1687 гг. в полках «нового строя» состояло 67% — почти 3/4 всего войска[149].

Новая армия прошла успешную проверку в войне 1653—1667 гг. с Речью Посполитой. Дело шло к полному разгрому польско-литовского государства, но Россия ввязалась в войну со Швецией (1656— 1658), дав полякам передышку. Война с лучшей в мире армией ещё раз показала достоинства войск «нового строя», не раз бивших шведов, но невозможность вести войну на два фронта заставила Алексея Михайловича согласиться на мир со Швецией (1661) и отказаться от Ливонии. Успешнее закончилась война с поляками.

По Андрусовскому перемирию (1667) к Московскому государству возвращался Смоленск, все земли, потерянные в Смутное время, и Левобережная Украина. Киев был передан России сроком на два года; но России удалось закрепить его за собой по Вечному миру (1686). Война 1653—1667 гг. положила конец Речи Посполитой как великой европейской державе. Новая армия отлично проявила себя и в Русско-турецкой войне (1676—1681), сорвав планы турок захватить Украину. Неудачи походов на Крым в 1687 и 1689 гг. были связаны не со слабостью армии, легко отбивавшей наскоки татар, а с нерешительностью В.В. Голицына, способного дипломата, но бездарного военачальника.

В последней четверти XVII в. общие расходы на армию составляли около 700 тысяч рублей, что было недостаточно, чтобы содержать полки «нового строя» на постоянной основе. Поэтому большинство солдат распускали по деревням, и на время мира они становились крестьянами, хотя периодически проходили сборы. Под ружьем оставались «выборные» полки с многочисленными офицерами, урядниками и капралами. Офицеры в них служили постоянно, а солдаты менялись. По сути, это были учебные центры по подготовке младшего командного состава полков «нового строя». Историк А.В. Кутищев считает, что «был создан прообраз армии далекого будущего. По некоторым чертам она перешагнула XVIII и даже XIX в. Это было небольшое профессиональное войско с почти необозримыми подготовленными людскими резервами, почти необозримым войском крестьян-солдат». Впрочем, для войн XVII и XVIII вв. подобного рода резервы были излишни. Экономика не позволяла тогда развертывать массовые армии.

Московское государство было небогатым, и первые Романовы стремились иметь по возможности дешевую армию. Отчасти им это удавалось. Стрельцы в мирное время кормили себя сами, занимаясь ремеслами и торговлей, а поместную конницу, т.е. помещиков, кормили крепостные мужики. Несравненно дороже обходились войска «нового строя», но тут нашли выход, распуская большинство солдат (и часть офицеров) по домам в мирное время. И все же современное войско стоило дорого: ещё до прихода к власти Петра I правительство перешло к увеличению налогов на содержание армии. В 1676 г. была начата новая всеобщая подворовая перепись земель, и в 1679 г. крестьянам вдвое увеличили сбор со двора «стрелецкого хлеба» (с 0,7 до 1,4 пуда). Рост военных налогов продолжал повышаться, и в 1688—1696 гг. поместные крестьяне сдавали со двора уже 5 пудов «стрелецкого хлеба» (вотчинные крестьяне сдавали ещё больше)[150].

Примечательно, что в первом Азовском походе Петра 11695 г. в составе 30-тысячного корпуса, шедшего с самим Петром, было всего 14 тыс. войск «нового строя», тогда как огромное 120-тысячное войско, направленное в низовья Днепра, состояло из ратников русского строя, преимущественно конного дворянского ополчения[151]. Исчезновение нового войска и появление многотысячной дворянской конницы произошло в первые годы правления Петра I, когда юный царь развлекался, а правила его мать — Наталья Кирилловна, женщина ограниченная, находившаяся под влиянием своей родни Нарышкиных, попустительствующих дворянству. Тогда дворяне массами покинули полки «нового строя» с надоевшей им дисциплиной и вернулись к дедовским обычаям, являясь на военные сборы «конно, людно и оружно», каждый сам по себе. В 1717 г. Пётр I на пиру спросил князя Я.Ф. Долгорукого, кто больше сделал для России, он или отец. Князь отвечал прямодушно, но дипломатично:

«Три главные дела у царей: первое — внутренняя расправа и правосудие; это ваше главное дело. Для этого у отца твоего было больше досуга, а у тебя ещё и времени подумать о том не было, и потому в этом отец твой больше тебя сделал... Другое дело — военное. Этим делом отец твой много хвалы заслужил и великую пользу государству принёс, устройством регулярных войск тебе путь показал; но после него неразумные люди все его начинания расстроили, так что ты почти все вновь начинал и в лучшее состояние привёл. Однако, хоть и много я о том думал, но ещё не знаю, кому из вас в этом деле предпочтение отдать... Третье дело — устройство флота, внешние союзы, отношения к иностранным государствам. В этом ты гораздо больше пользы государству принёс и себе чести заслужил, нежели твой отец».

Дипломатичность ответа Долгорукова состояла в том, что он не назвал «неразумных людей», разрушивших мощную армию, созданную Алексеем Михайловичем, чем князь избежал царского гнева, а Пётр — позора, ведь он уже был царём, когда разрушали армию.

Мореплавание. В России XVII в. мореплавание было развито на севере у поморов. Поморы строили два типа судов — ладьи и кочи. Ладьи предназначались для плавания в умеренных широтах. Крупные «заморские» ладьи могли перевозить до 200 тонн груза. В XV — первой половине XVI в. поморы плавали по торговым делам вокруг Норвежского побережья в Нидерос (Тронхейм). Они доставляли туда и послов Ивана III и Василия III, направлявшихся далее сушей в Данию и другие страны Европы. Со второй половины XVI в. свободная торговля поморов с норвежцами была запрещена (постарались власти с обеих сторон), но продолжали развиваться морской промысел и освоение полярных морей. Для плаванья во льдах использовали кочи. Эти небольшие двухмачтовые суда с двойной обшивкой, по форме напоминающие половинку ореха, имели уникальное свойство — льдины их не давили, а выталкивали на поверхность. На кочах ходили на Грумант (Шпицберген), в Карское море, осваивали моря Сибири. На кочах Семён Дежнёв и Федот Попов прошли проливом, впоследствии названным Беринговым.

Московские власти всячески сдерживали инициативу поморов. Указами Михаила Фёдоровича 1616 и 1620 гг. были запрещены морские походы из Белого моря в Мангазею[152] (из опасения, что вслед за поморами в Сибирь приплывут иностранцы). В 1667 г. при Алексее Михайловиче вышел новый указ, запрещавший плавание по Обской и Тазовской губе в Мангазею. Тяжёлый удар по северному (поморскому) судоходству нанес Пётр I. Желая привлечь европейские суда в Петербург, он всячески подавлял морскую торговлю через Архангельск. Царю не нравились «неправильные» поморские кочи, столь непохожие по пропорциям на европейские корабли. В 1715 г. Пётр запретил поморам кочи и приказал строить быстроходные, но хрупкие галиоты и флейты. К счастью, местные власти не слишком усердствовали, и кочи продолжали строить и после Петра.

Мореплаванием на Чёрном и Каспийском морях занимались казаки. Запорожские и донские казаки ходили «за зипунами» в походы, часто совместные, на «чайках» — одномачтовых челнах, вмещающих до 70 человек. Казаки опустошали черноморское побережье Турции и Крыма и каспийское Персии; они вступали в бой с гтреследукшщми их турецкими кораблями и нередко побеждали. С 1576 по 1689 г. запорожские и донские казаки совершили 48 морских походов в Чёрном море. В 1668—1669 гг. донские казаки во главе со Степаном Разиным совершили большой поход в Каспийское море. Он разорил побережье от Дербента до Баку и захватил Фарабад. На обратном пути казаки разгромили флот персидского шаха из 50 кораблей. Позже разинцы поднялись против царя, но чаще казаки служили России: служили со славой на суше и на море. В 1656 г. в морском бою со шведами в устье Невы в районе о. Котлин казаки захватили 6-пушечную галеру с экипажем.

По Волге и Каспию в допетровские времена плавали торговые суда, бусы, которые «строились из брусьев с перерубами, как избы». Бусы имели грузоподъёмность 5000—6000 пудов, т.е. 80—100 тонн, ходили под парусом при попутном ветре, но при боковых ветрах часто переворачивались, так как были неустойчивы[153]. Гигантские бусы грузоподъёмностью до 2000 тонн, описанные популяризаторами истории М.А. Буровским и В.Р. Мединским[154], специалистам неизвестны. В 1717 г. Пётр издал указ, запрещавший строить бусы; вместо них он велел строить суда европейского типа. Европейские корабли на Каспии хотели завести ещё первые Романовы. При Михаиле Фёдоровиче в 1636 г. в Нижнем Новгороде русские плотники под началом немецких мастеров построили корабль «Фредерик» для плавания голштинских послов в Персию. «Фредерик» прибыл в Астрахань, вышел в открытое море, но потерпел крушение. Алексей Михайлович думал уже о военном флоте на Каспии. В 1667 г. на Оке были заложены корабль «Орёл», яхта, бот и две шлюпки. Суда строили под руководством голландцев. В 1669 г. суда дошли до Астрахани, но там попали в руки разинцев: «Орёл» был сожжен.

4.4. РОССИЯ ПЕТРА I. ФАКТЫ И ЦИФРЫ

 Территория, население и хозяйство. При Петре продолжился территориальный рост государства. К России перешли Камчатка (ок. 500 тыс. кв. км), Среднее и Верхнее Прииртышье (ок. 150 тыс. кв. км) и завоеванные у Швеции Лифляндия, Эстляндия и Ингерманландия (ок. 150 тыс. кв. км), всего ок. 0,8 млн. кв. км[155]. Население страны составило в 1719 г. 15,6 млн. по сравнению с 11,2 млн. человек в 1678 г.[156] Это увеличение было результатом естественного прироста (главным образом до 1700 г.) и завоеваний Петра (0,6 млн.). Итогом внешней политики Петра было исчезновение европейской сверхдержавы Швеции и появление евразийской сверхдержавы России. (Итогом внешней политики Алексея Михайловича было исчезновение европейской сверхдержавы Речи Посполитой.)

Пётр заводил казенные и поощрял частные мануфактуры. С начала XVIII в. их число увеличилось в пять раз, и в 1725 г. в России насчитывалось 205 мануфактур. Особенно быстро развивалась металлургия, центр которой переместился на Урал. За период с 1700 по 1725 г. выплавка чугуна в стране увеличилась со 150 до 800 тыс. пудов в год, и Россия вышла на третье место в мире после Англии и Швеции. Проблема производства пушек была полностью решена с запуском Каменского завода на Урале (1701—1703), а открытие оружейного завода в Туле (1712) положило конец ввозу в страну ружей из Европы. К концу петровского правления экспорт русских товаров вдвое превышал импорт, причем благодаря развитию мануфактур 72% экспорта составляли готовые продукты[157]. Пётр I уделял внимание и сельскому хозяйству. Особенно его интересовали отрасли, поставляющие сырье для промышленности — овцеводство, шелководство, табаководство, производство льна и конопли, посадки леса. В 1721 г. был издан указ, предписывавший при уборке хлебов вместо серпов использовать косы.

Армия и флот Петра I. Перешедшая на европейский строй армия появилась в России при Алексее Михайловиче, и армия Петра выросла из нее, но приобрела несколько важных отличий. Для набора солдат Пётр использовал прежнюю систему датчины, переименовав её в рекрутский набор (1705), но по завершении острой фазы войны (победа под Полтавой) полки не распустил, поскольку воевал почти всё царствование. Постоянная армия была страшным бременем для народа, зато по боеготовности превосходила прежние полки «нового строя». Поместную конницу Пётр упразднил, переведя конников-дворян в драгуны. Из дворян он черпал офицерские кадры для армии. Стрелецкое войско Пётр расформировал после стрелецкого бунта 1698 г., но его указ затронул лишь московских стрельцов; остальные стрельцы участвовали в Северной войне и были постепенно переведены в солдаты. В результате сложилась постоянная армия с единым принципом комплектования, с единообразным вооружением и обмундированием. Вводились новые военные уставы. Были организованы офицерские училища. При Петре русская армия стала одной из сильнейших и наиболее боеспособных в Европе, т.е. в мире.

Пётр создал Балтийский военный флот. К концу его царствования, т.е. к 1725 г., Балтийский флот имел 32 линейных корабля, 16 фрегатов и более 400 других судов, преимущественно галер. Галеры были незаменимы в войне в балтийских шхерах. В битве при Гангуте (1714) пехота с гребных галер захватила взятые на абордаж шведские корабли. Первая настоящая морская победа русских была одержана у острова Эзель в 1719 г. Часть линейных кораблей и фрегатов были куплены у англичан и голландцев, но большинство построили на российских верфях. Суда строили в спешке; использовали сырой, невыдержанный и рубленный не вовремя лес, и они начинали загнивать уже на стапелях. К 1731 г. значительная часть петровских линейных кораблей вышла из строя. Пётр приложил громадные усилия к созданию флота, но его корабли не годились для дальних плаваний; русский флот, способный бороздить океаны, появился в конце XVIII в. Тем не менее поставленные Петром задачи флот решил и немало способствовал победе над шведами в Северной войне. Неверно и утверждение, что после смерти Петра Балтийский флот весь сгнил[158]. В 1734 г. русская эскадра в составе 14 линейных кораблей, 5 фрегатов, 2 бомбардирских кораблей и мелких судов вышла из Кронштадта к Данцигу. Осажденную русскими войсками крепость поляки удерживали при поддержке французского флота. Русские моряки заставили сдаться французский фрегат «Бриллиант» и два меньших военных судна. Данциг был занят русскими войсками[159].

Геополитические устремления. Пётр завершил начатое ещё дедом и прадедом (патриархом Филаретом) возвращение русских земель, утерянных в Смутное время. Как и отец, он не только вернул захваченные земли, но приобрел новые: Алексей Михайлович — Левобережную Украину, Пётр — Ливонию. Так Пётр осуществил давнюю мечту русских царей (начиная с Ивана Грозного): «прорубить окно в Европу» — получить порты на Балтийском море. Пётр следовал и традиции прирастания Московского государства Сибирью: Камчатка и Чукотка его интересовали настолько, что он послал туда экспедицию Витуса Беринга (1725—1730). Он же был инициатором присоединения Прииртышья. Следовал Пётр и устремлениям отца в сторону Балкан и Царьграда: он предпринял неудачный поход в Молдову, закончившийся окружением его армии турками и заключением Прутского мира (1711) с уступкой туркам Азова.

Пётр I первый начал «большую игру» в сторону Индии. За «киргиз-кайсацкими» степями ему виделись золото и хлопок хивинцев и бухарцев и путь в Индии. В1716 г. царь направил в Хиву отряд под началом капитан-поручика князя Александра Бековича-Черкасского. Поход кончился гибелью Бековича и его солдат. Пётр лично возглавил завоевание персидского побережья Каспия. По договору с Персией (1723 г.) к России перешли Дербент, Баку и южное побережье Каспия (в 1732—1735 гг. Анна Иоанновна отказалась от его завоеваний). Пётр предпринял попытку достичь Индию и морем. В декабре 1723 г. из Ревеля (Таллина) вышли два фрегата с секретными царскими письмами: одно — королю Мадагаскара (главарю европейских пиратов), другое — Великому Моголу Индии. Царь желал установить с ними дипломатические и торговые отношения. Вскоре выяснилось, что фрегаты не подготовлены для дальнего плавания, и суда вернулись в Ревель. Сказалось низкое качество петровского флота.

Итоги политики первых Романовых и Петра. За 76 лет, прошедших с избрания на престол Михаила Романова до прихода к власти Петра (1613—1689), Московское государство достигло поразительных успехов. Обескровленная Смутой страна сумела отбить поляков и шведов и заключить мир, хотя и с потерей территорий. Удивительно быстро восстановилось разрушенное хозяйство. Распашка чернозёмов, расцвет торговли и ремесел, внедрение мануфактур способствовали росту доходов страны. В русской армии основной силой стали полки «нового строя», обеспечившие победу над поляками. Россия вернула Северщину и Смоленщину и приобрела Левобережную Украину с Киевом. Продолжалось расширение Московского государства в Сибири — к концу XVII в. территория страны увеличилась в два раза.

Пётр I продолжил политику отца. Он завершил реформу армии и создал военно-морской флот. Выиграв у Швеции Северную войну, Пётр вернул принадлежавшую ранее России Ижорскую землю и присоединил Ливонию. Осуществилась давняя мечта русских царей: Россия получила первоклассные порты для балтийской торговли с Европой. Внешняя политика Петра и его экономические преобразования продолжили дело первых Романовых: они преемственны, а не революционны.

4.5. УПРАВЛЕНИЕ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

 Расцвет и закат земских соборов. 3 марта (21 февраля по ст. ст.) 1613 г. Земской собор принял решение об избрании на царство Михаила Фёдоровича — первого царя династии Романовых. Земские соборы собирали и раньше для избрания царей (Фёдора Иоанновича в 1584 г., Бориса Годунова в 1598 г., Владислава в 1610 г.), для обсуждения и принятия важнейших решений в жизни страны. Название « Земский собор» ввели в обиход историки, желавшие разграничить церковные соборы от соборов светских. Современники говорили просто «собор», реже — «совет» или «земский совет». «Земский» означает «от всей земли». Земские соборы имели внешнее сходство с сословно-представительными собраниями европейских стран — английским парламентом, испанскими кортесами, германскими ландтагами, генеральными штатами Франции и Нидерландов, сеймами Польши и Чехии. Отличались они нерегулярностью созыва и отсутствием открытой борьбы между сословиями и сословий с правительством.

Земские соборы в Московском государстве ввёл Иван IV (Грозный). Первый собор состоялся в 1549 г. Соборы возникли не из вечевых собраний Древней Руси, а как инструмент поддержки царской власти: через них царь обращался за советом и одобрением своей политики к обществу. Они состояли из Боярской думы, собрания высшего духовенства («освященного собора») и земских представителей от служилых и посадских людей. Черносошных крестьян пригласили лишь однажды — в 1613 г., на выборы царя. С конца XVI в. земские соборы приобрели важную функцию выбора нового государя, но подлинной силы они достигли с избранием Михаила Романова, когда в течение 10 лет (до 1622 г.) их собирали каждый год. Соборы обсуждали и решали вопросы внешней и внутренней политики страны: об условиях мира со Швецией, об обороне Москвы от войск Владислава, об «устроении» земли, о посылке по городам сборщиков денег, о поставлении Филарета Романова патриархом.

С возведением в патриархи Филарета, сосредоточившего в своих руках духовную и светскую власть, соборы не собирали до 1632 г., когда потребовались деньги на войну с Польшей. В 1630-е гг. было несколько соборов о сборе денег и набегах крымцев; в 1642 г. обсуждали обращение донских казаков по поводу взятия Азова. В 1645 г. Земский собор избрал на царство Алексея Михайловича. В 1648 г. собор постановил составить «Уложение»; в октябре 1648 — январе 1649 г. «Уложенный» собор принял новый свод законов. В 1650—1651 гг. собирались соборы о возмущении в Пскове и о готовности Богдана Хмельницкого перейти в подданство России. В 1653 г. Земский собор принял решение о войне с Польшей и присоединении Украины. Это был последний Земский собор полного состава.

В течение 23 лет Алексей Михайлович соборов не собирал. В 1676 г. он умер, и Фёдор Алексеевич был венчан на царство без избрания на Земском соборе. В 1681— 1682 гг. Фёдор собирал неполные соборы о ратных делах и об отмене местничества. В 1682 г., после его смерти, Земский собор избрал на царство Петра Алексеевича; в том же году другой собор избрал на царство Иоанна и Петра Алексеевичей, а верховной правительницей царевну Софью. В 1683—1684 гг. состоялся собор о «вечном мире» с Польшей. Последние соборы созывались в урезанном составе, являясь чем-то вроде совещаний правительства с представителями отдельных сословий. Они утратили значение ещё до прихода Петра I к власти (1689). Последний Земский собор неполного состава был созван в 1689 г. для суда над царевной Софьей.

Оформление и закрепление сословий. 16 июля 1648 г. Алексей Михайлович с «тесным собором» — высшими духовными чинами и Боярской думой — приговорили написать Уложенную книгу нового свода законов. Составление свода поручили думской комиссии во главе с князем Н.И. Одоевским. Им указали выбрать «пристойные к государственным и земским делам статьи» из правил апостолов и Св. Отцов, «градских законов греческих царей», законов прежних государей, прежних судебников, и если нужных статей не найдется, то написать новые, чтобы «всяких чинов людям» «суд и росправа была во всяких делех всем ровна». В сентябре 1648 г. был созван Земский собор с выборными от 130 городов из служилых и посадских людей, но не крестьян. С октября 1648 г. по конец января 1649 г. царь с «тесным собором» и выборные заслушивали законы, делали и принимали поправки. Когда рассмотрение Уложения было завершено, россияне получили свод законов, которым пользовались почти 200 лет, вплоть до 1839 г.

Соборное уложение представляет попытку всесторонней регламентации жизни, начиная с наказаний за богохульство и вплоть до правил продажи табака. Законы принимали с расчётом, чтобы «все Уложенье впредь было прочно и неподвижно». Таким же хотели сделать и устроение Московского государства. Общественные чины и состояния (не считая духовенства) были сведены в четыре сословия: 1) люди служилые, 2) тяглые посадские, 3) тяглые сельские и 4) холопы. По отношению к государству сословия различались родом повинностей; переход из одного сословия в другое становился невозможным или был крайне затруднен. Как пишет Ключевский: «...общественный состав упрощался и твердел: служба и тягло по колеблющемуся имущественному положению или по изменчивому занятию превращались в неподвижные повинности по рождению... Эти замкнутые... классы впервые в истории нашего общественного строения получили характер сословий».

Многие законы о сословиях были приняты подавлением выборных — служилых и посадских людей. По их ходатайствам Уложение ограничило роль духовенства в хозяйственной жизни. Церкви запретили покупать земли и получать их в дар на помин души. По гражданским делам духовенство подчинили Монастырскому приказу, в котором судом ведали светские лица. Церковь лишили права иметь «белые посады», где ремесленничали и торговали люди, заложившие себя монастырям: их включили в число посадских людей. Только посадские могли заниматься промыслами и держать лавки в посаде (крестьянам позволили торговать с воза), но каждый был прикреплен к своему посаду. Всех служивых людей обязали нести ратную службу, ставшую наследственной безысходной сословной повинностью». Зато теперь только служивые люди могли владеть вотчинами и поместьями. Уложение окончательно прикрепило крестьян к земле. Дворяне добились своего — было удовлетворено их требование о праве на бессрочный сыск беглых.

Монастырский приказ был отменён при Фёдоре Алексеевиче в 1677 г. Но царь Фёдор отнюдь не был покорным слугой церкви: он установил увеличенные нормы сборов с церковных имений, чем начал процесс секуляризации церковного имущества, достигший полной силы при Петре I. В 1682 г. Фёдор Алексеевич отменил местничество — источник постоянных тяжб между боярами, тягостно сказывающихся во время военных действий. По указанию царя разрядные местнические книги были сожжены. Для кодификации дворянских родословных Фёдор Алексеевич учредил Палату родословных дел. Отмена местничества стерла грань между боярами и дворянством, ставшими единым сословием.

Упадок местного самоуправления. Как и земские соборы, местное самоуправление обязано возникновением «душителю свободы»[160] Ивану IV (Грозному). Уставные грамоты губных и земских учреждений были опубликованы вместе с новым Судебником в 1550 г. Дела по сыску и суд но уголовным делам были отобраны от наместников и переданы в ведение губных старост, выбираемых дворянами в уездах, и городовых приказчиков, выбираемых дворянами в городах. Губной староста с губными целовальниками из посадских или крестьян располагался в губной избе. Жители губы обязаны были сами ловить преступников и представлять на суд своему старосте.

Иван IV заменил наместников из Москвы выборными земскими старостами и земскими судьями, которым поручалось местное управление и суд по гражданским и мелким уголовным делам. Земский староста возглавлял земскую избу и ведал вопросами владения и использования общинной земли, записью в тягло, раскладкой и сбором казенных податей, выполнением разных повинностей, в случае отсутствия губного старосты возглавлял общинную полицию. Земские старосты и судьи избирались из зажиточных людей посада и черносошных крестьян сроком на 1—2 года. В уездах, где не было свободных крестьян, управлением ведали губные старосты.

Система местного самоуправления, созданная Грозным, выродилась при Романовых, превратившись в послушное орудие для выполнения распоряжений воевод. Сами воеводы стали управителями мирного населения в результате событий Смутного времени. До Смуты воинские чины управляли лишь в пограничных городах. При Михаиле Романове в 1625 г. воеводы уже управляли в 146 городах и уездах. Воеводы подчинялись Боярской думе и приказу, который ведал данной территорией. Обычно их назначали на два-три года.

Воевод назначали в Разрядном приказе и утверждали царь и Боярская дума. Желающие из числа бояр и знатных дворян подавали царю челобитную с просьбой назначить на воеводство, чтобы «покормиться». Воеводы получали денежные оклады, но «кормились» поборами, часто в виде добровольных подношений. Воевода управлял вверенной ему территорией. Он проводил набор служилых людей, следил за порядком и безопасностью, надзирал за судом губных и земских старост, сбором податей, сыском по делам «слова и дела государева». При воеводе была канцелярия — съезжая изба, которой управлял дьяк со штатом подьячих. При всей своей власти воевода, по крайней мере по закону, не мог творить, что пожелает: ему были неподсудны духовные лица, и он без разрешения царя не мог никого казнить смертной казнью. Право на смертную казнь имели лишь воеводы удаленных Астраханской и Терской земель и Сибири, причем они не могли казнить дворян, мурз и князьков.

Воеводы подчинили губных старост. Впрочем, некоторые губные старосты сохранили независимость и прямо подчинялись московским приказам. Губная система была неустойчивой, но живучей — губных старост то отменяли, то восстанавливали. Так указом 1679 г. Фёдор Алексеевич постановил губным старостам не быть, а губные дела в городах ведать воеводам. В 1684 г. губных старост восстановили и воеводам запретили вершить суд по делам уголовным.

Земские старосты также попали в подчинение воеводам. Воеводы лишили их судебной власти, оставив обязанность собирать налоги и вести местные хозяйственные дела. При Петре I земские избы вновь стали органами самоуправления в городах и у черносошных крестьян. При этом земских старост переименовали в бурмистров, но в ряде уездов они сохранились до провинциальной реформы 1719 г. В конце царствования Петра I земские избы были заменены магистратами и ратушами по шведскому образцу.

Централизация управления. Органами центрального управления в допетровской России были приказы. Приказы различались по полномочиям. Одни ведали вверенными им делами на всей территории Московского государства, другие занимались управлением областей, третьи управляли дворцовым хозяйством, четвертые имели узкую специализацию, например приказы Аптекарский и Книгопечатный. К приказам общего назначения относились Посольский, Разрядный, Ямской и Поместный, а также приказы, ведающие финансами и торговлей — Большого прихода, Большой казны, Новая четверть (ведал доходами питейных домов), Купецких дел. К приказам, управляющим областями, относились Владимирский, Галицкий, Устюжский, Новгородский, Казанский, Сибирский; к числу воинских приказов — Стрелецкий, Пушкарский, Рейтарский, Оружейный, Иноземский. Всего приказов было более 40. Каждый приказ ведал по своей части и судебным делом. Но были два судных приказа по общим гражданским делам и два приказа по уголовным делам — Разбойный и Земский.

Во главе приказов стояли служилые люди высших чинов — бояре, думные дворяне и дьяки, дворяне московские; иногда в начальники попадали люди незнатные, зато опытные и дельные. К начальникам приказов назначали товарищей из служилых людей и дьяков с подьячими. Дьяки ведали канцелярией и участвовали в обсуждении дел и в суде. Подьячий были простыми писцами. Деятельность приказов сопровождалась увеличением числа подьячих, что приводило к росту расходов на управление. « Подьяческое умножение» стало головной болью правительства. Попытки урезывать жалованье подьячим приводили к росту их мздоимства. Не помогало и установление «указного числа» для приказов и «разборы» подьячих. Число московских подьячих особенно быстро росло в последнюю четверть XVII в. Если в начале 1670-х гг. дьяков было 75, а подьячих — 1447, то в 1698 г. на службе состояло 86 дьяков и 2648 подьячих[161]. Как писал монах Авраамий в челобитной от 1697 г., «а молодые де подьячие полны приказы, иным де и сидеть негде, стоя пишут».

Жалобы на множество подьячих писали люди, помнившие о прежнем малолюдстве приказов, но на самом деле число приказных людей в Московском государстве было очень невелико. На 1698 г. Всего числилось около 4,7 тыс. дьяков и подьячих. Вместе с воеводами, их товарищами и помощниками общее число чиновников не превышало пяти тысяч[162]. Население России в конце XVII в. составляло 10—12 млн. человек[163]. Это значит, что один чиновник приходился на 2—2,4 тыс. человек. Для сравнения во Франции в 1665 г. насчитывалось 46 тыс. чиновников при населении в 18 млн., т.е. один чиновник приходился на 390 человек[164]. Получается, что один приказный делал работу шести французских чиновников, да ещё на гораздо большей территории, ведь Франция по площади в восемь раз уступала России без Сибири (0,5 и 4 млн. кв. км.) и в 30 раз по всему Московскому государству (15 млн. кв. км.). Управление огромной страной столь малыми силами решалось своего рода «вахтовым методом», посылкой воевод и дьяков сроком на два-три года. По приезде они получали помощь от местного самоуправления — губных и земских старост.

Историки отзываются о московских приказах как о случайном нагромождении крупных и мелких учреждений, контор и временных комиссий. Правительство понимало неудобство такой бессистемной структуры и пыталось «стянуть слишком раздробленное центральное управление». Для этого подчиняли несколько приказов одному начальнику или сливали мелкие приказы в более крупные. «Путем этого сосредоточения, — пишет Ключевский, — из множества мелких учреждений складывалось несколько крупных ведомств, которые служили предшественниками коллегий Петра Великого».

Централизация проявлялась и в укрупнении административного деления Московского государства. Для удобства управления вся страна делилась на земли, земли делились на уезды, а уезды — на волости. Но подчинения землям уездов проведено в жизнь не было. Во время войн с Польшей и Швецией пограничные уезды объединили в крупные военные округа, известные как разряды. В разрядах уездные воеводы подчинялись окружному воеводе. В царствование Михаила упоминаются разряды Рязанский и Украинный или Тульский. При Алексее Михайловиче появилось ещё восемь разрядов. Фёдор Алексеевич объединил и внутренние уезды, образовав разряды Московский и Владимирский. Разряды послужили прообразом губерний, введенных Петром I в 1708 г.

4.6. РЕФОРМЫ УПРАВЛЕНИЯ ПЕТРА I

Поиски первой половины царствования. Большую часть царствования Пётр искал формы государственного управления, причём без особого плана и не слишком успешно. Ещё в 1699 г. возникает «Ближняя канцелярия» (позже — «Конзилия министров») из близких царю людей, действовавшая вместо Боярской думы. Указа о роспуске Думы не было: просто её перестали созывать. В том же 1699 г. отменили воевод (кроме Сибири); вместо них ввели Московскую Бурмистерскую палату или Ратушу. Земские избы городов во главе с выборными бурмистрами были подчинены Ратуше. Задачей Ратуши был сбор налогов в городах и суд над посадскими людьми. Губернская реформа (1708) сделала Ратушу излишней.

В 1708 г. наступает период децентрализации, вызванный желанием иметь на местах сильную власть в случае вторжения шведов. Пётр создает восемь огромных территориальных единиц, губерний, к которым позже добавляет ещё три. Во главе губерний стояли губернаторы, в ведении которых находились военные и административные дела. В 1712 г. губернии разделили на «доли» (по 5536 дворов) во главе с ландратами, избиравшимися из дворян. С 1716 г. в ландраты назначали безпоместных отставных офицеров. Губернская реформа внесла много беспорядка. «Эта реформа, — пишет Ключевский, — опустошила или расстроила центральное приказное управление: одни приказы, как Сибирский и Казанский, она упразднила, переместив их ведомства в соответственные губернии, другие превратила из общегосударственных в учреждения Московской губернии».

Сенат и коллегии. Пётр скоро осознал, что, разбросав приказы но губерниям, он остался без центрального аппарата, способного руководить страной в его отсутствие. Требовалось учреждение, обладающее функциями правительства в период отлучек царя. В 1711 г. Пётр создает «Правительствующий Сенат». В указе о Сенате сказано: «всяк да будет послушен Сенату... как нам самому». Сенат был обязан заботиться о правосудии, доходах казны, бороться с лихоимством чиновников и др. В помощь Сенату был введен институт фискалов, доносивших о взяточничестве и казнокрадстве. За работой Сената с 1715 г. надзирал сенатский генерал-ревизор, а с 1722 г. — генерал-прокурор и обер-прокурор, подчинявшиеся только царю.

В последние 10 лет царствования в управленческих реформах Петра появилась система. Царь духовно повзрослел, набрался опыта и знаний. Ему всё больше нравились идеи европейского абсолютизма о «регулярном полицейском государстве», представлявшемся Петру в виде корабля, где царь — капитан, а подданные — от офицеров до юнги, каждый на своем месте и действуют согласно Морскому уставу. Не без влияния немецких философов Готфрида Лейбница и Христиана Вольфа[165], Пётр отказался от экспериментов и решил использовать опыт других стран, чтобы превратить Россию в государство «всеобщего блага». Для достижения блага следовало регламентировать все стороны жизни подданных, для чего требовалась новая администрация. В качестве образца Пётр выбрал административную систему Швеции.

В 1717—1718 гг. вместо расстроенных губернской реформой приказов Пётр I учредил коллегии. Были созданы коллегии: Воинской коллегиум, Адмиралтейской коллегиум, Чужестранных дел, Камор (ведала доходами казны), Штатс-контор (государственные расходы), Ревизион (финансового контроля), Юстиц, Коммерц, Берг и Мануфактур (горнозаводская и фабричная промышленность, позже разделившаяся на две коллегии). В 1721 г. добавилась Вотчинная коллегия. Коллегии подчинялись Сенату. Новая центральная административная система отличалась простотой и чётким разделением компетенций между ведомствами. Она оказалась долговечной: в 1802 г. коллегии были преобразованы в министерства, сохранившиеся до наших дней.

В 1719 г. началась новая областная реформа. Помимо губерний в России вводились провинции — всего 50 провинций во главе с воеводами; провинции делились на дистрикты, руководимые земскими комиссарами. Ландраты Пётр отменил. Теперь губернаторы ведали военными и судебными делами, а воеводы стали от них независимы во всем, кроме военных дел. Эта система оказалась громоздкой и малоэффективной. Последние годы царствования Петра всё большую роль играли полковые дворы с воинскими командами, призванные контролировать сбор подушной подати, но все чаще выполнявшие полицейские и даже судебные функции.

Упорядочение сословий и чинов. В 1721 г. Пётр ввёл новую форму городского самоуправления — магистраты; кроме сбора налогов, магистраты ведали развитием мануфактур, распространением грамотности и общественным призрением. Должность бурмистров отменялась. Все посадское население делилось на три части: 1-ю гильдию (богатые купцы и владельцы ремесленных мастерских), 2-ю гильдию (купцы среднего достатка, зажиточные ремесленники) и «подлый люд», составлявший подавляющее большинство городского населения. Право выбора в магистраты получили только члены гильдий, избираться могли лишь члены 1-й гильдии. Деятельность магистратов контролировал Главный магистрат. После смерти Петра магистраты отменили (1728) и вновь ввели ратуши с бурмистрами.

В 1718—1722 гг. по указу Петра была проведена подушная перепись податного населения: крепостных крестьян и дворовых, дворцовых и государственных крестьян, тяглых посадских и людей промежуточных классов. Все промежуточные слои были по выражению Ключевского «втиснуты в два основных сельских состояния» — крепостных людей, куда вошли крепостные крестьяне и дворовые (холопы), и государственных крестьян, включивших теперь однодворцев, черносошных крестьян, татар, ясашных и сибирских пашенных служилых людей. Пётр завершил начатую ещё в середине XVII в. политику упрощения сословий: многочисленные группы служилых людей, не вошедшие в дворянство, он включил в сословие государственных крестьян со значительным сужением их прав и возможностей. Было ликвидировано и холопство путем слияния его с крепостными крестьянами.

Итогом административной деятельности Петра явился закон о порядке несения государственной службы — «Табель о рангах» (1722), составленный по образцу датского «Расписания рангам». «Табель о рангах» делила военную, гражданскую и придворную службу на 14 чиновничьих классов (рангов). Занятие 6 низших рангов давало право на личное дворянство, начиная же с 8-го ранга гражданской службы и 13-го военной — потомственное дворянство. «Табель о рангах» давала возможность сделать карьеру способным людям из низших сословий. «Дабы тем охоту подать к службе и оным честь, а не нахалам и тунеядцам получать», — сказано в 3-й статье «Табели».

В несколько измененном виде «Табель о рангах» сохраняла свою силу до 1917 г.

Реформы управления в XVII в. и при Петре I. В допетровской России Романовых изменились структура общества и организация управления. К числу основных перемен следует отнести: 1. Укрепление самодержавия; 2. Падение значения выборных органов и самоуправления; 3. Формирование сословий; 3. Полное закрепощение поместных крестьян; 4. Отмену местничества; 5. Централизацию приказов. Реформы Петра, при всем его увлечении иноземщиной, хаотичных экспериментах и копировании шведских образцов, следовали тенденциям развития сословий и управления в Московском государстве XVII в.: укреплению самодержавия, упрощению сословий, приоритету службы над происхождением (истоки в отмене Фёдором Алексеевичем местничества), централизации органов управления и укрупнению территориального деления страны. Некоторые реформы Петра во второй половине царствования сохранили значение вплоть до падения династии Романовых.

4.7. ПОЛОЖЕНИЕ НАРОДА ПРИ ПЕРВЫХ РОМАНОВЫХ

 Мифы о положении крестьян. Страшные потери, понесенные Россией в Смутное время, когда погибла значительная часть населения страны, повлияли на положение крестьян. Последствия сказались противоположным образом. Изобилие пахотной земли при нехватке населения привело к улучшению жизни крестьян. Правительству пришлось облегчить подати, а помещикам ограничить барщину и снизить оброчные платежи. Уступки делали из боязни, что мужики бросят землю и запишутся за монастыри или за бояр или вообще сбегут неизвестно куда. Та же боязнь остаться без крестьян толкала помещиков добиваться от царя полного их закрепощения. В современной России писатели и журналисты (иногда историки) предвзято описывают положение крестьян в XVII в. Одни восхваляют их довольство и защищённость, другие, напротив, рисуют ужасы закрепощения. Подобные оценки используются при построении мифов более общего характера, идеализирующих либо Ивана Грозного в противовес крепостникам-Романовым, либо первых Романовых в противовес Петру. В обоих случаях искажается наше прошлое. Ниже приведены цифры и факты о положении крестьян в XVII в.

Окончательное закрепощение крестьян. Говоря о закрепощении крестьян в XVII в., следует обязательно добавлять слово «полное» или «окончательное». Крестьянам запретили выход от помещиков в Юрьев день ещё в конце XVI в., при добром царе Фёдоре, «по наговору Бориса Годунова»[166]. Хотя запрет касался выхода владельца крестьянского двора, а не его сыновей и младших братьев, помещики с этим не считались. Пытавшихся уйти от помещика крестьян заковывали в «железа», захватывали их жен и детей. Крестьяне ответили на запрет выхода поговоркой: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» и массовыми побегами. В 1597 г. были установлены «урочные лета» в 5 лет — срок сыска беглых крестьян; в 1607 г., при Василии Шуйском, срок сыска беглых продлили до 10 лет. После избрания на престол Михаила Романова положение крепостных крестьян формально вернулось к временам до начала Смуты, т.е. крестьяне не имели права выхода от землевладельца, а урочные лета вновь определили в 5 лет.

На деле крестьяне убегали, когда хотели, и никто их не искал. Как пишет историк Ю.А. Тихонов: «При Михаиле Фёдоровиче бегство крестьян приняло грандиозные размеры. Как правило, бежали семьями, иногда целыми деревнями. Беглецы захватывали с собой хозяйственный инвентарь, одежду, ульи с пчелами, уводили скот». Правительство было очень слабо и не имело средств вернуть беглых. Едва хватало сил подавить шайки разбойников, заполонивших Россию. Все же постепенно мирная жизнь налаживалась, хозяйство восстанавливалось, страна оживала. К концу 1630-х гг. возросли числом и силой служилые люди, выбитые в Смутное время. Теперь дворяне не просили, а требовали — больше всего их возмущало сманивание крестьян монастырями и боярами и ограниченный срок сыска беглых. В 1637 г. дворяне подали царю челобитную с требованием отмены урочных лет и введения запрета монастырям, митрополитам и «московским сильным людям всяких чинов» укрывать беглых крестьян. В 1639 г. правительство частично удовлетворило челобитную, продлив срок сыска беглых до 9 лет.

Дворянам потребовалось ещё 10 лет нажима на правительство, чтобы добиться полного закрепощения крестьян. Они явно брали пример с польско-литовской шляхты — всевластных господ над хлопами, готовых отстаивать своих права любым путем, вплоть до восстания. Даже название восстания шляхты, «рокош», перешло тогда в русский язык. В 1641 г. служилые люди «завели на Москве рокош»: они с «большим шумом» ломились в царский дворец, чтобы подать петицию от имени дворян 44 городов. Дворяне требовали оградить их крестьян от «сильных людей», укрывающих беглых на время урочных лет, пока владельцы не потеряют права иска. Власти слегка отступили, установив 10 лет сыска для беглых и 15 для увезённых другими владельцами. В 1645 г. умер Михаил Фёдорович и на престол вступил 16-летний Алексей Михайлович. На его коронации дворяне вновь подали челобитную с требованием «урочные годы отставить». Им было обещано в новых переписных книгах писать крестьян без урочных лет. Тем не менее понадобился московский «Соляной бунт» 1648 г., чтобы царь согласился созвать Земский собор и рассмотреть пожелания дворян и посадских.

На Земском соборе преобладали выборные от дворян; правительство перед ними заискивало. В принятом Уложении (1649) были отменены урочные годы, а крестьяне «с племенем вместе» объявлялись навечно крепки их владельцам.

Теперь всякий уход с земли считался побегом, а за укрывательство беглых полагался штраф —10 рублей за год. Помещик сам определял объем крестьянских повинностей, и он же судил крестьянина во всех делах, кроме «татьбы и разбоя, и поличного и смертного убийства». И все же крепостные крестьяне сохранили некоторые права: крестьян нельзя было убивать и лишать собственности, они могли жаловаться в суд на господские поборы «через силу и грабежом», могли выступать свидетелями и принимать участие в обыске. Крестьяне несли двойные поборы — барщину или оброк в пользу землевладельца и тягло (подать) в пользу государства. Как тягловые люди, они принадлежали государству. Помещик не мог свести их с земли и лишить государство тягла. В Уложении запрещается как освобождение крестьян, так и превращение их в дворовых людей — в холопов. «Бесчестье» крестьянина каралось штрафом в 1 рубль. Для сравнения: бесчестье посадского человека каралось штрафом в 5—7 рублей, а бесчестье дворянина — штрафом в 5—15 рублей[167].

Дворяне добились своего, но выражали недовольство, что беглых не ловят, и крестьяне бегут, как и раньше. Под давлением помещиков Сыскной приказ в 1650-е — 1660-е гг. направил «сыщиков» из дворян ловить беглых. Сыщики получали в помощь от воевод отряды стрельцов и казаков. В то же время на южной границе правительство само тормозило возвращение беглых. В челобитной 1653 г. дворяне настаивали на возвращении беглых с Белгородской черты. В ответ вышел указ о возвращении с черты крестьян, бежавших после Уложения 1649 г., а тех, кто бежал раньше — оставить, где поселились. Это было явное отступление от Уложения. Следующий указ 1656 г. отодвинул срок возврата с черты на 1653 г. В указе 1683 г. срок возврата с Белгородской черты ещё раз передвинули — теперь на 1675 г. Сходным образом переносили сроки сыска беглых в Сибири (указы от 1671, 1683, 1700 гг.)[168].

Уступки царей дворянам: дарения крестьян. «Крепостники» Романовы вовсе не стремились отдать крестьян помещикам, но зависимость от служилых людей заставляла царей шаг за шагом уступать их требованиям. Ключевский объясняет:

«Закон и помещик... поддерживали друг друга в погоне за крестьянином. Но согласие было только наружное: обе стороны тянули в разных направлениях. Государству нужен был усидчивый тяглец, которого всегда можно было бы найти по писцовой книге на определенном участке... а помещик искал пахотного холопа, который делал бы исправно "дело его помещицкое, пашенное и гуменное и дворовое" и оброк платил бы, которого сверх того можно было бы при случае продать, заложить и в приданое отдать без земли».

Первые Романовы виновны перед народом не столько в закрепощении поместных крестьян, уже закрепощённых, сколько в раздаче помещикам сотен тысяч дворцовых и даже черносошных крестьян. Дворцовые крестьяне принадлежали лично царю и царской фамилии. Жили они на дворцовых землях и поставляли продукты и изделия промыслов к царскому двору. Черносошные, или государевы, крестьяне принадлежали государству и несли тягло в его пользу.

Практика вознаграждения дворян дворцовыми и, реже, чёрными землями встречалась и в XVI в., но поистине больших масштабов она достигла в царствование Михаила Романова, Раздачи земель начались в 1612 г., сразу после освобождения Москвы от поляков. Особенно массовыми раздачи были до возвращения из плена отца царя Филарета (1619). Земли получали близкие к царю бояре и служилые люди из захваченных поляками областей. В раздачу пошли дворцовые и чёрные земли Замосковного края и земель к югу от Оки. О дальнейших раздачах сведения более точные. За 31 год царствования Алексея Михайловича (1645—1676) было роздано 13 960 крестьянских дворов. При царе Фёдоре Алексеевиче (1676—1682) — 6274 двора. За восемь лет регентства Софьи Алексеевны (1682—1689) — 17 168 дворов! В годы правления Натальи Кирилловны и юного Петра (1690—1699) были розданы 7337 дворов дворцовых крестьян (из них 6 000 родственникам царицы)[169].

Если пересчитать скорость раздачи крестьянских дворов, то меньше всего их жаловал Алексей Михайлович — по 450 дворов в год. Фёдор Алексеевич раздавал уже по 1045 дворов. Расточительней всех была Софья Алексеевна: она раздаривала по 2453 двора в год — в пять с половиной раз больше, чем отец. Наконец, Наталья Кирилловна раздавала родным и преданным дворянам по 815 дворов в год. Цифры эти свидетельствуют о разнице в силе царской власти. По настоящему власть царя была сильна при Алексее Михайловиче (и то не в первые годы царствования), а слабее всего при Софье Алексеевне — отсюда и различия в числе розданных крестьян. Получается, что у народа были основания любить сильную власть и верить, что сильный царь — это народный царь. Опровергнуть это заблуждение довелось Петру.

Согласно Ключевскому, по переписи 1678 г., из 888 тыс. тяглых дворов только 92 тыс. (10,4%) принадлежали свободным людям — посадским и черносошным крестьянам; остальное тяглое население находилось в крепостной зависимости от церкви — 118 тыс. дворов (13,3%), царского дворца — 83 тыс. (9,3%), бояр — 88 тыс. (10%) и дворян — 507 тыс. дворов (57%)[170]. В эти расчёты П.Н. Милюков внёс уточнения. Тяглых дворов по переписи 1678 г. оказалось меньше — около 790 тыс., поэтому число дворов поместных крестьян, полученное путем вычитания всех остальных категорий из общего числа податных дворов, составляло 409 тыс., т.е. 52, а не 57%.[171] И всё же поместная, самая тяжкая для крестьянина форма крепостной зависимости преобладала в допетровской России конца XVII в.

Налоги. Московское государство вышло из Смуты с разорённым хозяйством и разрушенной налоговой системой. Денег не хватало, и правительство вместе с земскими соборами собирали чрезвычайные налоги с торговых и посадских людей — «запросы волею» и «пятую деньгу». Деньги взимали и с черносошных крестьян. В 1620-е гг. патриарх Филарет занялся восстановлением налоговой системы. Перепись земель показала, что площадь «живущей», т.е. засеваемой, пашни сократилась в 4, 10 и более раз. Налоги брали с податной единицы — сохи. Сохи различались по размерам «живущей пашни». «Служилые сохи» помещиков были в 1,6 раза больше, чем «чёрные сохи» черносошных крестьян. Поэтому на крестьян, живущих на земле помещика, приходилось меньше налогов, чем на черносошных крестьян. В посадах налоги раскладывались но «подворной сохе», содержащей от 40 до 160 посадских дворов.

В конце 1620-х гг. патриарх Филарет резко повысил налоги, но под давлением помещиков, засыпавших правительство челобитными, должен был уступить. Хуже всего пришлось черносошным крестьянам: они продолжали платить высокие налоги — в 10—20 раз большие, чем у поместных крестьян. В 1677—1678 гг. была проведена подворная перепись, позволившая обложить податями тяглое население по дворам. В 1679 г. прямые налоги были объединены в единый налог — «стрелецкие деньги», которые стали собирать с числа дворов. Подворное обложение сохранилось почти до конца царствования Петра I.

Для поместных и монастырских крестьян, т.е. для большинства населения, уровень налогов в XVII столетии был низким. Согласно С.Л. Нефёдову, налоги поместных крестьян в пудах зерна на душу в 1630--1672 гг. составляли 0,16-0,31 пуда, в 1672-1688 гг. - 0,53-0,7, в 1688—1696 гг. — 0,9 пуда. Для сравнения: при Иване Грозном в 1561 -1562 гг. с поместных крестьян собирали податей 2,8 пуда, а при Петре в 1723—1725 гг. — 2,5 пуда[172]. Это значит, что первые Романовы стремились избежать разорения (и бунтов) крестьян и собирали щадящие налоги, в десять раз меньшие при Алексее Михайловиче, чем при Иване Грозном или Петре I. Упор делался на косвенные налоги: таможенные пошлины и кабацкие доходы давали до двух третей поступлений в казну. Попытка ввести высокую пошлину на соль привела к Соляному бунту (1648). Неудачной оказалась и попытка введения медных денег вместо серебряных.

Барщина и оброк. Страшные опустошения Смутного время затронули все слои населения, но в наибольшей степени бояр и служивых людей. «Прежние большие роды многие без остатку миновались»[173], а служилых людей стало меньше в разы: если в 1580-е годы в дворянском ополчении числилось 65 тыс. всадников, то в 1630 г. полевую службу могли нести лишь 15 тысяч дворян[174]. Ведь именно служилые люди — дворяне и дети боярские (наряду с казаками), сражались и гибли в войнах Смуты. Резкое уменьшение числа служилых, т.е. помещиков, не могло не сказаться на жизни поместных крестьян: их положение улучшилось. Прокормить немногих дворян было крестьянам по силам, а помещики опасались их притеснять — ведь крестьяне могли сбежать на южную границу или на Волгу, или перейти на боярские и монастырские земли. Отмена урочных лет в 1649 г. не сразу сказалась на масштабах побегов: лишь в 1660-е гг. стала налаживаться служба сыска беглых крестьян. Но тут подоспело восстание Степана Разина (1670—1671), переросшее из казацкого в крестьянское. Восстание жестоко подавили, но дворяне были слишком напуганы, чтобы увеличивать повинности крестьян.

При первых Романовых нормы барщины были в три раза ниже, чем в крепостной России XIX в. По оценке С.А. Нефёдова, в 1630-е — 1640-е гг. барщина отнимала 1/5 крестьянского труда, в 60-х гг. — 2/5 и в конце столетия — немногим более 1/5. Норма барщины на протяжении XVII в. оставалась низкой, хотя временно возросла в 1660-е гг. Посилен был и оброк. Нефёдов пересчитал оброк в пудах «хлеба» (зерна) на душу и получил следующие средние значения: 1626-1644 гг. - 2,9 пуда, 1660-1670 гг. - 1,5 пуда, 1680-1690 гг. -3,2—5,8 пуда. Автор приводит размер оброка в 1540 г. в Новгородской пятине — 8—12 пудов надушу. Получается, что крестьяне в XVII веке платили оброка в 3—4 раза меньше, чем в XVI в.[175]

Уровень жизни в XVII в. Для большинства крестьян жизнь при первых Романовых нельзя назвать тяжёлой. Налоги были низкие, и помещики не обирали крестьян. По оценке Нефёдова, барщинный крестьянин собирал с урожая для своей семьи 18—21 пудов зерна на душу, из них 5—9 пудов излишков. О зажиточности крестьян свидетельствует среднее количество скота во дворе. Монастырские крестьяне имели по 2—5 лошадей и 3—5 коров; помещичьи — по 2—3 лошади и 2—3 коровы; у крестьян, недавно бежавших на Юг, на дворе стояло по 3 лошади и по 2 коровы.

О жизни «чёрного» люда можно также судить по оплате труда наемных работников. Нефёдов пересчитал поденную плату в количество купленного на нее хлеба. Оказалось, что 1640-е гг. она составляла 10 кг хлеба, в 1654— 1679 гг. уменьшилась до 6 кг и в конце века увеличилась до 14 кг. В 1674 г. батрак на дневную плату в 15 денег (3 коп.) мог купить 4 кг мяса (пуд говядины стоил 56 денег)[176]. Найти работников было непросто. В 1630-е гг. монахи Иосифо-Волоколамского монастыря жаловались, что не могут подрядить крестьян для обработки пашни: «Люди стали огурливы, в слободу посылаем для жнецов нанять, и нихто из нойму не идет, не страшатся никово»[177]. Не шли и на Тульские заводы; властям пришлось обязать крестьян соседних деревень выполнять подсобные работы как повинность. Ещё труднее было нанять людей в Белгородчине. В 1639—1642 гг. власти предлагали платить жнецам 7—10 денег в день, что в пересчёте на зерно составляет 14—20 кг. Это вдвое превышало поденную плату в Подмосковье, но не привлекало зажиточных крестьян Юга[178].

О высоком уровне жизни людей Московского государства свидетельствуют записки заезжих иностранцев. Адам Олеарий пишет, что страна «чрезвычайно плодородна», в ней «громадное изобилие хлеба и пастбищ» и «редко приходится слышать о дороговизне». Юрий Крижанич утверждает, что «хотя в богатых странах более зажиточные люди живут удобнее и роскошнее, нежели на Руси, однако при всем том крестьяне и убогие горожане, кормящиеся рукоделием, живут на Руси намного лучше и удобнее, нежели в тех пребогатых странах... Все люди, как самые бедные, так и самые богатые, едят ржаной хлеб, и рыбу, и мясо и пьют по крайней мере квас, если не имеют пива. Так что крестьянам и бедным рукодельцам живется на Руси намного лучше, нежели во многих местах Греческой, Испанской и других подобных земель... Ни в одном королевстве простые чёрные люди не живут так хорошо и нигде не имеют таких прав, как здесь».

Можно согласиться с Крижаничем и в том, что московские дворяне жили в XVII в. несравненно скромнее польских панов. Тем не менее их положение улучшилось. Если после Смуты многие дворяне были разорены и ходили в лаптях, как крестьяне, то постепенно их жизнь наладилась. Достаток пришел к ним не от увеличения барщины или оброка, а от роста числа крестьян в поместьях. Например, в Шелонской пятине Новгородчины на одно помещичье владение в 1626—1627 гг. приходилось в среднем 3,8 двора и 6,2 крестьянина мужского пола, то в 1646 г. — 6,8 двора и 22,1 крестьянина, а в 1678 г. — 7,5 двора и 29,1 крестьянина. Число крестьян в поместьях возрастало благодаря высокому естественному приросту населения[179].

Жизнь народа при первых Романовых далеко не для всех была благополучной. Не говоря о холопах, нелёгким было положение посадских и особенно черносошных крестьян, плативших большие налоги. Резкое повышение налогов на чёрных крестьян привело к запустению Вятской земли и Русского Севера. В 1663—1668 гг. вятские крестьяне платили 10 пудов хлеба со двора, или 2 пуда с души. В 1668/69 г. им велели платить вместо хлеба деньгами, в результате чего на двор пришлось 2 руб. налога, а на душу — 40 коп., или 4 пуда хлеба[180]. Не все могли платить и начались «большие непомерные правежи»[181]. Тогда крестьяне побежали на Урал и в Сибирь. Перепись 1672 г. показала, что население уменьшилось на одну пятую, но власти упорствовали. Крестьяне для уплаты налогов выбросили на рынок много зерна, и цены упали вдвое. Чтобы заплатить налог со двора в 2 руб. 70 коп., надо было продать 54 пулов хлеба или 10 пудов с души. Недоимки копились из года в год, у крестьян отбирали последнее, и на рубеже 1670-х —1680-х гг. разразился страшный трёхлетний голод. Бежали все, кто мог. Как сказано в крестьянской челобитной, «последние вятчаня, покиня свои дворы и деревни, бредут врозь».

Ещё хуже пришлось «чёрным» крестьянам Севера. В отличие от Вятки на Двине ощущалось действие перенаселения. Здесь случались голодные годы и при низких налогах. Когда налоги увеличили, многие крестьяне не могли их заплатить и бежали в Сибирь. Оставшиеся жаловались в Москву, что «у них многие тягла запустели и взять тех денег не на ком, и достальные посадские и уездные люди от непомерного правежа бегут в Сибирские разные города». По словам очевидца, крестьяне «вынуждены за неимением каких-либо средств таскаться толпами по городам и просить милостыню». В 1671 г. на Вологодчине начался голод, и крестьяне бежали толпами: в Устюжском уезде из 11—12 тыс. дворов осталось 7 тыс. Население Тотемского уезда сократилось на 40%. Голод на Севере был опустошительнее, чем на Вятке. К счастью, правительство не осмелилось повысить налоги на основной территории страны и не вовлекло Россию в большую демографическую катастрофу.

4.8. ПОЛОЖЕНИЕ НАРОДА ПРИ ПЕТРЕ I

 Налоги. Общеизвестно, что русский народ заплатил дорогую цену за реформы Петра, прорубку «окна в Европу» и строительство Петербурга. Расхождения касаются оценки урона. Свои грандиозные планы Пётр осуществил за счёт ресурсов небогатого и слабо населенного Московского государства. Полновластным правителем он стал в 1694 г., после смерти матери, Натальи Кирилловны. В России тогда жило от 13 до 14,5 млн. человек при годовом доходе казны в 1700 тыс. руб., или 65 тонн серебра (рубль содержал 38 г. серебра). По численности населения страна соответствовала Италии (13,6 млн.), далеко уступая Османской империи (35 млн) и Франции (22,6 млн.). По годовому доходу Россия была в 2,5 раза беднее Швеции (169 тонн серебра при 3 млн. населения) и в 15 раз беднее Франции (более 1000 тонн серебра)[182].

Первая война с Турцией, потребовавшая напряжения воинских и финансовых сил страны, завершилась взятием Азова. Время было удачное: правители Османской империи, воевавшей против Габсбургов, Венеции и Речи Посполитой, не сочли нужным отвлекаться на отдаленную пограничную крепость, отложили месть и заключили мир на условиях сохранения Азова за Россией (без выхода к Чёрному морю). Мир был заключен 3 июля 1700 г., а 9 августа русские войска уже двигались к шведским границам. Азовское взятие и подготовка войны со Швецией обошлись в большие деньги. Пётр их изыскивал из разных источников: тратил прежние накопления, прибег к порче денег, чеканя в полтора раза более легкие серебряные монеты; к 1698 г. стоимость счётного рубля составила 70% от счётного рубля царевны Софьи. По совету «прибыльщиков», придумывавших новые косвенные налоги, в 1699 г. царь издал указ о гербовой бумаге для заключения сделок и ввёл налог на бороды. Как и предшественники, Пётр осторожно повышал прямые налоги, но все изменилось после разгрома шведами русской армии под Нарвой 19 (30) ноября 1700 г. Оказалось, что Россия к серьёзной войне не готова. После Нарвы армия была полностью расстроена, русские лишились всей артиллерии. К счастью для Петра, шведский король решил, что с русскими покончено, и повернул в Саксонию против короля Августа.

Пётр полностью использовал передышку — учредил новые заводы, заново создал и оснастил армию. Все это требовало доселе небывалых расходов, и Пётр нашел для них деньги. В 1701 г. в казну поступило 2,86 млн. рублей, в 1702 г. — 3,15 млн., в 1703 г. — 2,73 млн. Доля военных расходов в бюджете составляла в 1702—1703 г. 76—77%, в 1705 г. достигла 96%, а в последующие годы— 80—83%.[183] Увеличение бюджета было достигнуто путем резкого роста прямых и косвенных налогов. В 1701 г. налоги с поместных крестьян возросли с 5 до 40 коп., в хлебном исчислении — с 0,7 до 1,9 пуда на душу. В 1705 г. были введены чрезвычайные налоги, и в 1707—1710 гг. прямые налоги на поместных крестьян достигли 2,3 пуда на душу[184]. Автор расчётов, С.А. Нефёдов, пишет: «Петр сломал старую государственную традицию, предусматривавшую щадящее обложение крестьян налогами. Именно этот "фискальный скачок" позволил царю резко увеличить армию и создать военную промышленность».

Продолжали вводить все новые косвенные налоги. Ввели налоги на рыбную ловлю, увеличили оброк с торговых бань и лавок, с домашних бань установили оброк по 3 руб. с бояр и гостей, по 1 руб. с дворян и купцов, по 15 коп. с крестьян. Для сбора налогов были установлены канцелярии — банная, рыбная, мельничная, постоялая, медовая, конская, ясачная. Собирали налоги со свадеб, с русской одежды, извозчичьих хомутов, водопоев, ледоколов, перевозов, речных судов. В Башкирию послали «прибыльщиков» для сбора ясака с 72 новых сборов. Позже башкиры жаловались, что сборщики ввели налог на глаза: с чёрных глаз — по 2 алтына, с серых — по 8 денег (4 коп.), но сборщики это обвинение отрицали[185]. В 1705 г. была взята в казённую продажу соль. Теперь её продавали вдвое дороже и половину с продажи забирала казна. Дороговизна соли привела к сокращению сё потребления; соляные варницы запустели; сообщается о гибели людей от нехватки соли.

Продолжалась порча денег — снижение содержания серебра в монетах, выпуск медных денег. В 1718 г. вышел указ — «рублевики, полтинники и гривенники делать из серебра против 70-й пробы; алтынники и копейки делать из меди против 38-й пробы, а двухрублевики делать из золота против 75 пробы». За петровское царствование в результате монетных манипуляций казна получила за счёт населения 42,7 млн. руб. Русский рубль по покупательной силе снизился почти в 2 раза (1,88 раз) и вдвое поднялись цены[186].

В 1710 г. провели перепись, показавшую «пустоту» (убыль) дворов в 19,5% по сравнению с 1678 г. Пётр отказался переписи верить. Чтобы отличить «пустоту правдивую» от «неправдивой», в 1715 г. затеяли новую, «ландратскую», перепись. Перепись показала меньшее число дворов, но больше людей, чем в 1710 г. Тогда от дворов как податной единицы, решили отказаться, ив 1719 г. была начата подушная перепись всех лиц мужского пола «до самого последнего младенца». Учитывали людей всех званий, кроме дворян; за утайку «душ» угрожали казнью. В 1724 г. была введена подушная подать, заменившая подворовый налог; с поместных крестьян стали брать по 74 коп. с «души», с государственных крестьян на 40 коп. больше и по 1 руб. 20 коп. с посадских. Была сохранена соляная пошлина: покупая соль, крестьяне платили 12 коп. с души. По расчётам Нефёдова, подушная подать и соляная пошлина отнимали у крестьян 3,9 пуда хлеба с души. Нефёдов заключает:

«Таким образом, количественное выражение петровских реформ дается следующими цифрами: увеличение налогов на поместных крестьян в 5—6 раз и увеличение расходов на армию в 2,5 раза»[187].

Заключение Нефёдова об увеличении Петром налогов с поместных крестьян в 5—6 раз не согласуется с его же пересчётом прямых налогов в пуды хлеба с души: 0,9 пуда при Наталье Кирилловне[188] в 1688—1696 гг., 2,5 пуда в 1723—1725 гг.[189] Значит, Пётр увеличил прямой налог с крестьян в 3 раза. По Нефёдову, косвенные налоги (соляная подать) в 1723—1725 гг. равнялись 1,4 пуда хлеба с души. Но ведь такие же налоги были в 1680 г. (рис. 3.5 у Нефёдова)[190]. Получается, что в конце XVII в. поместные крестьяне платили прямых и косвенных налогов 2,3 пуда хлеба с души, а к концу царствования Петра — 3,9 пуда. Увеличение в 1,7 раза, а не в 5—6 раз, как утверждает Нефёдов. Стоит вспомнить и данные Милюкова, показавшего, что налоги при Петре I возросли в 2,6 раза[191].

Со сбором подушной подати непосредственно связано задуманное Петром размещение армейских полков по уездам на «вечные» квартиры. Полковой командир с офицерами являлись как бы параллельной властью в уезде: они должны были надзирать за порядком, удерживать крестьян от побегов, защищать население от мздоимства губернских чиновников и, что немаловажно, собирать подушную подать. Население с ужасом ожидало прихода полковых команд, проводивших сбор. Воинские команды были разорительней самой подати. Вооруженные сборщики, по полгода живущие за счёт обывателей, собирали подать и проводили взыскания и экзекуции. Эта новация Петра вызывает у Ключевского возмущение: «Создать победоносную полтавскую армию и под конец превратить её во 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных но десяти губерниям среди запуганного населения, — во всем этом не узнаешь преобразователя».

Повинности и побеги крестьян. Огромные налоги не исчерпывают тяготы подданных Петра I. Народ ещё платил «налог кровью» — поставлял рекрутов. За 15 лет (1699—1714) были взяты в солдаты свыше 330 тыс. рекрут, главным образом крестьян. С 1705 г. и до Полтавской битвы (1709) брали ежегодно но одному рекруту с 20 дворов. В 1714 г. нормы наборов снизились — брали уже одного рекрута с 40 дворов, а в 1715 г. — с 75 дворов[192]. На плечи крестьян легли натуральные повинности (поставки продовольствия, леса, подвод) и мобилизации на работы. Крестьян и ремесленных людей посылали на строительство портов, каналов и особенно на строительство Петербурга. Начиная с 1704 г. в Петербург ежегодно требовали по 40 тыс. человек. Людей посылали со всей России, даже из Сибири. Только в 1718 г. прекратили отправлять крестьян на работы в Петербург, ограничив эту повинность крестьянами Петербургской губернии.

От невыносимых поборов, правежа и повинностей крестьяне ударялись в бега. Бежали семьями и целыми селениями. В 1706 г. крестьяне Чернеева монастыря писали о причине побегов: « От того побору и от большего правежу и бою, видя свою скудость, что им тех поборов платить нечем и продать нечего, многие крестьяне и вытчики, покиня жен своих и детей, бегут и укрываются». Бегство крестьян особенно усиливалось в неурожайные 1704—1706 и 1722—1723 гг. Поначалу многие бежали на Дон, откуда «выдачи нет». Посылка войск для их сыска привела к Булавинскому восстанию (1707—1709); для его подавления потребовалась 30-тысячная армия. Правительство издавало многочисленные указы о беглых, по жестокости мер наказания далеко превосходившие указы XVII в. Тем не менее даже официальные данные свидетельствуют, что бегство крестьян приняло массовый характер: в 1719—1727 гг. было зарегистрировано 199 тыс. беглых.

Пётр и крепостное право. Пётр I не издавал законов о правовом положении крепостных крестьян. Но при проведении подушной переписи 1718—1723 гг. в податные списки внесли холопов. В январе 1723 г. они были положены в подушный оклад как крепостные.

Ключевский пишет: «Холопство как особое юридическое состояние, свободное от государственных повинностей, исчезло, слившись с крепостным крестьянством в один класс крепостных людей». С 1724 г. крестьянам разрешалось наниматься на работу «для прокормления» в пределах своего уезда лишь с «письменного отпуска» помещика или приказчика. Для отхода далее, чем за 30 верст, крестьянин с отпускным письмом от помещика должен был явиться к земскому комиссару, который выдавал «пропускное письмо от себя за рукою своею, и за рукою ж и печатью полковника, которого полк в том уезде имеет вечную квартеру».

По словам Ключевского, от последних лет царствования Петра дошло иноземное известие, что царю не раз советовали отменить крепостное право, но он «ввиду дикой натуры русских», которых «без принуждения их ни к чему не приведешь», отвергал эти советы. Все же Петру не нравилась розничная торговля крепостными, как скотом, «чего во всем свете не водится». В 1721 г. он передал Сенату указ — «оную продажу людем пресечь, а ежели невозможно будет того вовсе пресечь, то бы хотя по нужде продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь». Но это, замечает Ключевский, «был не закон... а только добродушный совет в руководство Сенату при составлении нового Уложения, как господа сенаторы "за благо рассудят"«. Господа сенаторы сочли за благо с Уложением не спешить, и новый свод законов Российского государства появился лишь при Николае I.

Чиновники. Реформы Петра сопровождались разрастанием бюрократии. Многочисленные чиновники не только содержались за счёт населения, но его беспощадно грабили. Не менее успешно они разворовывали государственные доходы. Иностранцы описывают русских чиновников как истинных виртуозов своего ремесла. Ключевский приводит пример подобного отзыва: «Писец, при вступлении в должность едва имевший чем прикрыть свое тело, в 4—5 лет, получая 40—50 рублей в год жалованья на наши деньги, разгонял подведомственный ему крестьянский округ, зато скорехонько выстраивал себе каменный домик». Он добавляет: «Сведущие в чиновничьих изворотах русские люди серьезно или шутливо рассчитывали тогда, что из собранных 100 податных рублей только 30 попадают в царскую казну, а остальное чиновники делят между собою». Воровали и крупные чиновники. Грабеж астраханским воеводой вверенных ему жителей вызвал астраханское восстание 1705—1706 гг.; для его подавления потребовалась посылка войск. Тогда же восстали доведенные до отчаяния башкиры; башкир подавили лишь через шесть лет.

Крепостники и крепостные. Ключевский пишет, что «у Петра были два врага казны и общего блага, которым нет никакого дела до правды и равенства» — это дворянин и чиновник. Дворяне, продолжает историк, больше всего заботятся о том, как освободить своих крестьян от казенных повинностей — «не для облегчения крестьян, а для увеличения собственных доходов, и здесь они не брезгают никакими средствами». Автор не уникален — историки дореволюционной России любили изображать помещиков жестокими крепостниками. Подобная оценка перешла как аксиома в советскую историографию. Между тем обвинения в адрес помещиков во многом являются мифом. Нет сомнений, что помещики жили за счёт труда крепостных, но неверно думать, что они не заботились о крестьянах. Пусть барская забота диктовалась расчётом, но она действовала. Даже пример Ключевского — укрывательство крестьян от повинностей свидетельствует о помощи со стороны помещиков. Своекорыстные побуждения, конечно, преобладали, но нельзя полностью отбросить и феодальный патернализм — отношение отца к детям.

Историк Л.В. Милов в книге «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» (1998) рассматривает условия жизни крестьян в XVIII в. Он приводит данные, показывающие, что вследствие неблагоприятных природных условий Нечерноземья — короткого сезона земледельческих работ и бедности почв, низкого уровня земледелия, налогов и работ на помещика, уровень жизни большинства крестьян «располагался между крайней бедностью и состоянием выживания, когда хозяин, применяя всевозможные "крестьянские извороты", поддерживал на плаву свой двор и семью». За вычетом зерна для подкормки скота у крестьян оставалось для питания от 13 до 18 пудов зерна в год на душу, что соответствует 1700—2400 ккал в сутки. Излишек зерна для продажи крестьяне могли получить лишь при хорошем урожае либо снижая свое потребление. У крестьян Черноземья было больше возможностей для товарного производства зерна. Наиболее критичными для крестьян были недороды, нередкие на Среднерусской равнине.

При недороде или пожаре крестьянин получал помощь от общины и барина. Для помещиков важно было не только получение дохода от крепостных, но удержание крестьян от разорения. Это заставляло их воздерживаться от чрезмерной эксплуатации крестьян и помогать, если они попадали в беду. Инструкции управляющим содержат указания, как удержать крестьян от оскудения. Главной было выравнивание при верстании крестьян тяглом: «чтоб бедные тяглом отяхчены не были». Выравнивание понадобилось после введения Петром подушной подати, чтобы отец малолетних сыновей не платил больше податей, чем сосед, имеющий взрослого сына помощника. Помещик при поддержке крестьянской общины исправлял эту несправедливость, раскладывая тягло так, чтобы семья платила по трудоспособности. Подобным же образом делили землю. Помещики давали крестьянам ссуды зерном, скотом или птицею. Через год или два ссуда возвращалась, иногда с прибылью. Ссуды давали, если мужик «обеднял... не от лености, не от пьянства припала ему скудость». Помещики создавали хлебные склады из своих и крестьянских взносов, чтобы снабжать зерном при недороде. Помещик следил, чтобы крестьяне не ленились пахать свою (!) запашку, не давали «шиковать» жёнкам, не ходили в соседские деревни, когда там варят пиво. Милов заключает:

«Обычно в такой практике историки видели консервирующие уравниловку действия помещиков. Однако... мы имеем дело с обществом, обладающим ярко выраженным экстенсивным земледелием, требующим непрерывного расширения пашни, с обществом, где дефицит рабочих рук в сельском хозяйстве был постоянным и неутолимым в течение целых столетий... В условиях, когда общество постоянно получало лишь минимум совокупного прибавочного продукта, оно объективно стремилось к максимальному использованию и земли, и рабочих рук. И суровые рычаги принуждения — для той эпохи объективная необходимость... Таким образом, система крепостного права объективно способствовала поддержанию земледельческого производства там, где условия для него были неблагоприятны».

Дворяне. От предков Пётр унаследовал сословие служилых людей — дворян, обязанных за землю служить государству. В первую очередь подразумевалась служба воинская. В 1700—1701 гг. была проведена перепись дворян; было учтено 27 тыс. человек, и годных к службе записали в драгуны. Всё же, по мнению царя, главным местом службы дворян был офицерский корпус армии и флота. В 1712 г. вместо прежних названий — дети боярские, служилые люди, — было введено двойное название, русское и польское: дворянство и шляхетство. Указ 1714 г., упразднивший различия между вотчиной и поместьем, установил обязательность службы всех дворян и бояр (раньше служить не обязанных). Чтобы стать офицерами, юные шляхтичи должны были сначала учиться, а затем пройти солдатскую службу. В 1714 г. было указано всех дворянских недорослей[193] десяти лет определить для учебы в «цыфирные» школы.

Учеба продолжалась до 15 лет, после чего юношей распределяли рядовыми в полки. Священники получили предписание не венчать молодых дворян без письменного свидетельства об окончании школы. Отпрыски знатных фамилий служили в гвардии; тех, кто не служил и «с фундамента солдатского дела не знает», было запрещено производить в офицеры. Надо сказать, что из 2000 недорослей, набранных после царского указа в «цыфирные» школы, лишь 300 завершили курс. Недоросли бежали и прятались от учебы. Пытались уклониться от службы и взрослые дворяне. В 1703 г. многие не явились к сроку в корпус Б.П. Шереметева. У «нетчиков» были отобраны поместья. Всего за время войны было конфисковано около 3 тыс. поместий.[194] Таким путем Пётр навел дисциплину среди дворян.

Дворяне служили и в гражданских учреждениях. Для получения специального образования царь нередко отправлял молодых дворян за границу. Пётр не предоставил дворянину права выбирать службу. На смотрах дворян назначали на службу по «годности», по внешнему виду, по способностям и по состоятельности каждого, причём из каждой фамилии на гражданских должностях могла состоять лишь треть наличных её членов, записанных на службу. Хотя Пётр отдавал предпочтение дворянам при наборе па военную и гражданскую службу, он позволял выслуживать офицерские и гражданские чины людям простого происхождения. К концу Северной войны лишь 62% офицеров (в пехоте 52%) происходили из русских дворян, 13% были иноземцы и 25% — люди разных сословий.

По указу 1721 г. рядовой из недворян, дослужившийся до старшего офицерского чина, получал потомственное дворянство. Штатскую службу приравняли к военной по обязательности для шляхетства. «Табель о рангах» (1722) упраздняла привилегии аристократии для занятия высоких должностей. Служба становится источником шляхетства. Выходец из простонародья, получив чин 14-го ранга (прапорщик или секретарь), становился дворянином. Правда, получал он только личное дворянство, без передачи детям. Но если он дослуживался до 8-го ранга (майор или коллежский асессор), то становился потомственным дворянином.

Пётр жестко требовал с дворян учения и пожизненной службы, но он принёс дворянству благо. Он преобразовал разнообразие служилых людей в единое сословие, объединенное образованием и службой. За счёт службы дворянство было возвышено над остальными сословиями. Включение в состав дворянства людей простого звания, достигших военного или гражданского чина, пошло русскому дворянству на пользу, ведь новые дворяне выслужили чин храбростью либо умом.

Горожане. В России первой четверти XVIII в. горожан была немного. По ревизии 1719—1723 гг., численность посадского населения равнялась 169 426 душ мужского пола, т.е. посадские составляли 3,1% всего населения страны. Большинство посадских были ремесленники и чернорабочие, а торговцев насчитывалось от «1/4 до 1/3. Купцы в зависимости от достатка и рода занятий были поделены на первую и вторую гильдии. Ремесленников объединили в цехи; полноправными членами цехов являлись только мастера. Население, «обретающее в наймах и чёрных работах», называлось «подлыми людьми». «Подлые люди» не могли участвовать в выборах в городские органы. Посадская община должна была выделять людей для службы в казенных и городских учреждениях и на другие «гражданские» службы. Как и крестьян, их направляли на строительство Петербурга и крепостей.

4.9. ЛЮДСКИЕ ПОТЕРИ ПРИ ПЕТРЕ I

Милюков об убыли тяглых дворов. Критики Петровских реформ справедливо пишут, что свои преобразования и завоевания Петр осуществил за счёт подданных. Падение уровня жизни народа при Петре подтверждает уменьшение роста рекрутов. Рекруты, родившиеся в 1700—1704 гг., имели средний рост 164,7 см, родившиеся в 1710-1714 гг. - 163,5 см, родившиеся в 1720-1724 гг. - 162,6 см[195].

Более сомнительны утверждения об уменьшении населения России в результате деятельности Петра. Начало им положила книга П.Н. Милюкова об итогах царствования Петра I (1892). Милюков нашел, что в подворной переписи 1710 г. число тяглых дворов на 20% меньше, чем в переписи 1678 г. Он приводит причины убыли владельцев 20 тыс. дворов: 29% умерли в домах, 20,4% взяты в солдаты и на работы, 37,2% — побеги, 8,8% перешли в другие сословия и переселились, 0,9% нищенствуют и разбойничают, 3,6% — по неизвестным причинам[196].

Милюков оговаривается, что цифра потерь «значительно уменьшится, если заметим, что переход в другое сословие и на другие земли совсем нельзя считать убылью; что побеги в значительной степени также кончались простым выбором нового места, т.е. колонизацией; что естественное вымирание восполняется естественным приростом, большей частью игнорируемым нашей статистикой». И неожиданно заключает: «Приведенные цифры должны только показывать, что потрясение, испытанное населением, было гораздо шире и глубже, чем можно заключить по цифре прямой убыли»[197]. Такой вывод вызывает изумление: ведь переходы и побеги нельзя считать убылью, смертность за 30 лет покрывалась рождаемостью, не все солдаты и работники гибли, не всех разбойников казнили, а исчезнувшие по разным причинам вполне могли здравствовать. Тем не менее критики Петра продолжают писать об убыли одной пятой населения России и ссылаться на Милюкова.

Клочков о числе тяглых дворов. В книге М.В. Клочкова (1911) приведены данные об уменьшении на 19,5% числа тяглых дворов с 1678 по 1710 г. Согласно Клочкову, причины «пустоты» дворов следующие: 20% хозяев взяты в рекруты и на работы, 35% бежали, 30% умерли, 15% убыли разными случаями. Как видим, Клочков подтвердил результаты исследований Милюкова. В то же время, он нашел, что половина рекрутов и взятых на работы сбежали, т.е. реально попали в солдаты и на работы лишь 10% хозяев опустевших дворов. Большинство беглых крестьян поселились неподалеку либо были укрыты своими помещиками. Что касается умерших, то Клочков допускает, что их число с избытком покрывается вновь родившимися, но крестьяне предпочитали при увеличении числа оставаться в прежних дворах и прибегали к разным уловкам, чтобы показать как можно меньше дворов в переписных книгах. Автор заключает: «Показания переписных книг 1710 г. о 20-процентной убыли дворов сравнительно с книгами 1678 г. не соответствует реальному положению вещей. Если число дворов и убыло, то никак не больше 10%, а население и того меньше. Весьма возможно даже, что количество населения к 1710 г. сравнительно с 1678 г. не уменьшилось»[198].

Клочков также изучил результаты неполной переписи 1715—1716 гг. Оказалось, что дворов стало уже на треть меньше, чем в 1678 г., но при том население увеличилось[199]. Автор делает вывод: «Сообщения местных властей и частных лиц о том, что "пустота", открытая переписными книгами 1710 года, в ближайшие годы увеличивалась... надо признать фактически неверными; "пустоту" преувеличивали: она была местной, к тому же часто фиктивной. В этом случае ближе к истине был Пётр, который имея, очевидно, в виду всё население России, заявлял, что "пустоты нет"[200]. Можно сожалеть, что работы Клочкова более полно, чем Милюков, изучившего переписи населения, стали известны только специалистам. Клочков «не угодил» сторонникам демонизации Петра, преобладавшим среди либеральной интеллигенции в предреволюционные годы.

Первая ревизия (подушная перепись). Подворные переписи 1710-го и тем более 1715—1716 гг. не удовлетворили Петра. Царь был уверен, что «пустота» вызвана изворотливостью подданных. Сподвижник Петра В.Н. Татищев приводит пример утайки дворов при переписи 1710 г.: «...некоторые по 3 и 4 двора вместе сводили, избы посломали, и одним двором писали». Другие просто обводили плетнем несколько изб и ставили одни ворота. Все это подтолкнуло Петра к проведению подушной переписи податного населения. 26 ноября 1718 г. был издан Указ «взять сказки у всех (дать на год сроку), чтобы правдивые принесли сколько у кого в которой деревне душ мужеского пола..». В число «податных душ» впервые включили холопов, церковных причетников, однодворцев и татар. К концу 1719 г. были присланы «сказки» о 3,8 млн. душ. Пётр «сказкам» опять не поверил, и два года прошли в проверках и наказаниях. К 1722 г. было учтено 4,9 млн. податных душ. В 1722 г. по стране разослали ревизоров для проверки «подушного числа». Ревизоры вновь нашли утайку. На 1724 г. было выявлено 5,6 млн. душ. Ревизию закончили после смерти Петра, в 1728 г. Всего было записано 5,7 млн. душ[201]; из них менее 70% показали себя в первый год переписи.

Население допетровской и петровской России но Милюкову и Клочкову. В книге о русской культуре (1898) Милюков пишет, что «тотчас но смерти Алексея Михайловича в России населения было на 1/5 более, чем во время Петра»[202].

Согласно Милюкову, в России в конце XVII в. жило 16 млн. человек, а к концу царствования Петра (1725) — около 13 млн.[203], т.е. страна потеряла от деятельности Петра 3 млн. человек. С Милюковым не согласился Клочков. В книге о подворных переписях 1710 и 1715—1716 гг., он пришел к заключению, что при Петре не было убыли, но прекратился рост населения[204]. В работе, посвященной ревизии 1719—1724 гг., Клочков привел данные по сравнению ревизии по 98 городам и уездам с итогом переписи 1678 г. Оказалось, что по ревизии были записаны 2 922 598 душ мужского пола против 2 138 784 душ по переписи 1678 г.[205].

Потери петровской России но оценке Урланиса. Количественную оценку населения допетровской и петровской России провел демограф Б.Ц. Урланис (1941). Исходя из итога первой ревизии, выявившей 5 794 924 податных душ мужского пола, Урланис определил общее число податного населения России в 11,6 млн. человек (приняв число женщин равным числу мужчин). В это число не вошло население российской части Украины — около 0,5 млн. человек и необлагаемое население (дворяне и духовенство) — около 0,6 млн. человек.

В итоге Урланис определил численность населения петровской России к моменту первой ревизии, без приобретений по Ништадтскому миру, в 12,7 млн. человек[206].

Расчёт населения по переписи 1678 г. Урланис провел, исходя из оценки числа тяглых дворов в 800 тыс. Вслед за Милюковым он посчитал число свободных от обложения дворов в 150 тыс. и отсюда вывел общее число дворов в 950 тыс. По материалам переписи 1710 г. (полагаясь на Милюкова) Урланис принял, что на один двор приходилось 3,78 человека мужского пола, а вместе с женщинами — 7,56 человека. Умножая число дворов на средний размер двора он получил 7 182 тыс. человек. Эти данные по мнению автора не были полными: как и в случае первой ревизии их нужно «увеличить на 60%[207], чтобы приблизить к действительности... Делая указанную поправку, мы получаем 11,5 млн. человек — цифру, значительно более правдоподобную»[208].

Урланис отмечает, что период с 1700 по 1722 г. был неблагоприятен для роста населения. Северная война и Прутский поход Петра стоили больших потерь. Число погибших солдат он вслед за Е.А. Разиным оценивает в 200 тыс. человек. Несло потери и мирное население. Шведы разорили Смоленщину. Южные губернии подверглись набегам крымских и кубанских татар, а юго-восточные — башкир и казахов. При подавлении восстаний в Астрахани и на Дону погибло около 20 тыс. человек. Не миновала чума. В 1703—1704 гг. пострадала Киевская область. В 1709—1712 гг. чума охватила Русский Северо-Запад, Малороссию и Азовскую губернию. В северо-западных уездах запустело 16 897 дворов. Вносили лепту и неурожаи на севере и северо-востоке России. Заключая рассмотрение потерь населения за 1700—1722 гг., Урланис пишет:

«Кроме того, надо учесть повышенную смертность гражданского населения и пониженную рождаемость (в результате отлива значительной части мужского населения на военную службу, на строительство верфей, на строительство Петербурга и т.п.). Все это говорит за то, что в период 1700—1722 гг. население убыло, вероятно, на 5—6%. Принимая этот процент, будем считать, что население европейской части петровской Руси... в 1700 г. составило 13 млн. человек»[209].

Нет нужды говорить об умозрительности оценки в 5—6% убыли населения за 1700—1722 гг.

Население петровской России по Водарскому. Водарский оценил численность населения России в допетровский и петровский периоды исходя из прироста населения. Согласно данным ревизий XVIII в., среднегодовой темп прироста населения[210] за 1719—1762 гг. составлял 0,66%. Этот показатель, как считает Водарский, должен быть близок к темпу прироста за 1678—1719 гг. Автор принял размер утайки и недоучета в переписи 1678 г. в 25%. Отсюда он определил среднегодовой темп прироста в 0,67, что за период 1678—1719 гг. дает прирост населения в 32%[211]. Водарский полагает, что потери населения вследствие войн и реформ Петра могли уменьшить естественный прирост в начале XVIII в., «но ни о каком значительном... уменьшении естественного прироста и, тем более, ни о каком уменьшении самого населения не может быть речи».

Военные потери в Петровскую эпоху Водарский определяет в 40 тыс. человек, ссылаясь на книгу Урланиса о потерях в войнах Европы (1960). Он не упоминает, что 40 тыс. у Урланиса — это число убитых в сражениях, тогда как тот же автор пишет: «По официальным сведениям, как указывает Мартынов, за всю Северную войну число умерших от болезней и больных, уволенных из армии составило 500 тыс. человек. Можно предположить, что число умерших от болезней было не менее одной пятой этого числа»[212]. Если к 140 тыс. потерь в Северную войну добавить 22 тыс. солдат умерших от жажды и болезней во время Прутского похода, и 2—3 тыс. погибших по разным причинам (утонули, убиты при подавлении восстаний и в войнах с кочевниками), то общие потери в армии и флоте с 1700 по 1720 г. составят 165 тыс. человек.

Потери от мобилизаций на работы Водарский определил, исходя из подсчётов П.А. Колесникова о гибели 2,9 тыс. мобилизованных крестьян Поморья за период 1705—1717 гг. В Поморье насчитывалось 368 тыс. сельского населения по первой ревизии. Взяв ту же пропорцию погибших для всей страны, Водарский получил, что за 12 лет на работах умерло 42 тыс. человек, а за 20 лет — 70 тыс. человек. Отсюда он заключает: «В общей сложности, потери в войнах и на работах составили за 20 лет около 110 тыс. человек или 1% населения обоего пола»[213]. Как было показано выше, Водарский в 4 раза занизил потери в армии за 1700 —1720 гг. (165 тыс. чел.); по самой осторожной оценке за 20 лет в армии и на работах погибло 235 тыс. человек, или 2,2% населения. К ним следует добавить 30—60 тыс. человек, казнённых при подавлении восстаний и за разные преступления.

Водарский включает в число потерь снижение естественного прироста из-за набора мужчин в армию и их мобилизации на работы. Рекрутские наборы, по подсчётам Л.Г. Бескровного, в 1700—1725 гг. охватили 284 тыс. человек. К ним Водарский добавляет 70 тыс. человек, погибших на работах, и 40 тыс. человек, убитых в боях, получая таким образом 370 тыс. мужчин, исключенных из репродукционного процесса[214]. Подсчёт этот некорректен: нельзя суммировать рекрутов и погибших солдат, дважды учитывая одних и тех же людей. Кроме того, рекруты составляли лишь часть петровской армии: значительной, а до 1705 г. преобладающей её частью были «ратные люди старых служб» (стрельцы, солдаты, рейтары) и «вольные охочие люди»[215]. Люди эти тоже были оторваны от семей, а Северная война длилась 21 год. В то же время часть солдат всё же обзаводилась женами и детьми. В первую очередь это относится к войскам гарнизонной службы, составлявших в 1720—1725 гг. более трети (68 тыс. чел.) регулярной армии из 200 тыс. человек[216]. Цифры Водарского дают представление лишь о порядке числа мужчин, лишенных семейной жизни.

«Предполагаемые потери от войн, мобилизаций и понижение вследствие них естественного прироста, — пишет Водарский, — составляют около 11% возможного естественного прироста и понижают среднегодовой темп прироста не более чем на 0,08%... Следовательно, хотя войны и мобилизации несколько понизили естественный прирост, об убыли населения не может быть и речи». Автор признает, что его цифры «приблизительны и условны», но добавляет, что «округлив потери до 400 тыс. чел., получим примерно те же соотношения». Он не согласен с Урланисом, что с 1700 по 1719 г. численность населения понизилась на 5—6%. По расчётам Водарского, в Северную войну среднегодовой прирост понизился с 36 тыс. человек до 26 тыс. человек. «В этом выразилось влияние войн и реформ, но оно отразилось лишь на уменьшении прироста... Рост численности населения продолжался, хотя и в более медленном темпе»[217].

Общий вывод Водарского выглядит правдоподобно, хотя он занизил фактические потери и крайне неточно определил число мужчин, оставшихся без потомства. Скорее всего с 1700 по 1720 г. население прирастало более низкими темпами, чем по Водарскому, но прирастало, а не убыло на 5—6% как у Урланиса.

4.10. О ПЕТЕРБУРГЕ, ПОСТРОЕННОМ НА КОСТЯХ

 Обвинения Петру. О строительстве Петербурга на костях согнанных мужиков знает чуть ли не каждый школьник. Город на костях — одна из самых популярных легенд о Петре. Царя обвиняют в том, что он построил города в чухонском болоте, месте с ужасным климатом, что при постройке и заселении Петербурга погубил огромное число людей и, наконец, что жертвы были излишни — ведь для балтийской торговли вполне годились Рига и Ревель (совр. Таллин).

Нужно сразу заметить, что последний пункт несправедлив, хотя его озвучил Ключевский. Петропавловскую крепость (1703—1704) воздвигли до взятия Риги и Ревеля (1710). Город Санкт-Петербурх строили до заключения мира со Швецией (1721). В отличие от Ливонии с городом Ригой устье Невы, где строился Петербург, исторически принадлежало России — это древняя Ижорская земля, уступленная Швеции по Столбовскому миру (1617). В первое десятилетие после основания Петербурга Пётр не был уверен, что сохранит Ливонию при заключении мира со Швецией, но Ижорскую землю он надеялся удержать как древнюю вотчину Московских государей. По существу, у Петра не было другого места для русского города и порта на Балтике. О выгодах расположения города в устье Невы писал в своих записках пленный шведский офицер Ларе Эренмальм. Он выражал опасение, что благодаря Петербургу Россия увеличит силы и богатство, «ибо из Петербурга, учитывая текущие сюда судоходные реки и удобства самого местоположения... товары могут быть легче, чем из Архангельска, вывезены в другие страны Европы». По его мнению, «со временем Петербург станет одним из превосходнейших городов на Балтийском море».

Устье Невы не было «приютом убогого чухонца». До прихода шведов здесь жили русские и местные финские народы — ижора и водь (чудь). Как писал в конце XVIII в. Ф.О. Туманский, «все окрестные крестьяне... между чюдью и чухонцами делают различие... Чюдь они называют чюдью, а эстонца чухною». Славяне пришли в эти края с берегов Ладоги и из Новгорода в VIII—X вв. Уже в IX в. Водская пятина вошла в состав Новгородского княжества. Ижорцы и водь приняли православие и столетиями были союзниками русских. Собственно финны появились в Ижорской земле в XVII в. вместе со шведами. Вопреки Пушкину, Петербург вознесся не «из тьмы лесов, из топи блат». Помимо города Ниен при крепости Ниеншанц, в черте современного Петербурга находилось не менее трех десятков деревень[218]. От Нотеборга у Ладожского озера до Ниена вдоль берегов Невы и дорог сплошной чередой шли поселения, особенно многочисленные от устья реки Ижоры до истока будущей реки Фонтанки. На месте Инженерного замка и цирка находилась большая усадьба Аккерфельта, у истока Фонтанки — мыза майора Эриха фон Коноу с обширным садом, превращенным Петром в Летний сад, в районе Смольного — село Спасское[219].

Петербург, конечно, не Неаполь. И даже не Германия. «Прилежный и много путешествующий» немец Геркенс высказывается по этому поводу: «Климат в этой местности и зимой, и летом очень суров, холоден, с ветрами, туманами, дождем или снегом и вследствие многочисленных болот весьма нездоров. Обыкновенно свыше полугода длится постоянная морозная зима, а в остальное время, помимо июня и июля, по большей части стоит сплошь апрельская и осенняя погода».

Не нравился здешний влажный климат и москвичам, переселяемым в новую столицу. Но назвать его нездоровым будет преувеличением. История города доказала, что он вполне пригоден для жизни. Другое дело, что сырой петербургский климат мог способствовать повышенной смертности строителей из центральных областей России. А именно в огромной смертности подневольных людей, согнанных на стройку, обвиняют Петра современники.

Иностранцы о строительстве Петербурга. Большинство приезжих иностранцев уважали Петра, но записывали то, что слышали, а слышали они ужасные вещи. Датский посланник Юст Юль в 1710 г. отмечает в записках, что при сооружении Петропавловской крепости «от работ, холода и голода погибло, как говорят, 60 000 человек». Геркенс, посетивший Петербург в 1710—1711 гг., пишет, что Петербургскую крепость построили быстро: «Но поскольку люди не были привычны к такой работе, жили в скверных условиях и на худом содержании, то многие, — говорят, даже свыше ста тысяч человек — при этом погибли и умерли».

Согласно ганноверцу Христиану Веберу, проведшему пять лет при царском дворе (1714—1719), потери русских при строительстве были намного больше: «Это как бы бездна, в которой изнемогает и гибнет бесчисленное множество Русских подданных. Люди, знающие основательно это дело, уверяют, что при возведении крепости в Таганроге... погибло более 300 000 крестьян, и ещё более на Петербургских и Кроншлотских работах, частию от голода, а частию вследствие болезней, развившихся от болотистой почвы». Секретарь прусского посольства при царском дворе Иоганн Фоккеродт, заступивший должность в 1718 г., писал о 200 тысячах погибших при возведении Петербургской крепости. Обри де ла Мотрэ был скромнее, в 1726 г. он записал, что в городе на Неве погибло более чем 80 тыс. работников. Зато англичанин Ф. Дэшвуд в 1733 г. нашел, что при основании Петербурга и Кроншлота погибло 300 тыс. человек.

На фоне таких потерь блекнет сообщение пленного шведского офицера Ларса Эренмальма, писавшего, что при строительстве Петербургской крепости за 1703 —1704 гг. «было погублено свыше 50—60 тысяч человек». Уроженец Выборга, Эренмальм не пишет о нездоровом климате Петербурга, хотя отмечает частые наводнения. Не пишет он о гибели пленных шведов, мостивших Невский проспект. Открытый враг России заметно уступает её друзьям в оценке потерь строителей. Всё же большинство иностранцев указывает 100 тыс. погибших и более. Эта оценка получила признание в просвещённых кругах Европы и России.

Поэты о Петербурге на костях. Адам Мицкевич писал о создателе Петербурга:

Вогнать велел он в недра плавунов Сто тысяч бревен — целый лес дубовый, — Втоптал тела ста тысяч мужиков, И стала кровь столицы той основой.

Польскому классику вторит классик украинский. Шевченко волновали лишь украинские казаки, зато, человек простой, он не лезет за словом в карман, проклиная Петра:

О боже наш милосердний! О царю поганий, Царю проклятий, лукавий, Аспиде неситий! Що ти зробив з козаками? Болота засипав Благородними костями; Поставив столицю На ix трупах катованих!

Русские писатели и поэты — «совесть нации» (но не Пушкин!), легко согласились с обвинениями в адрес крупнейшего деятеля отечественной истории и признали его преступником перед русским и прочими народами. В 1847 г. Михаил Дмитриев написал стихотворение «Подводный город», где старик-рыбак рассказывает мальчику, как море за грехи затопило богатый город:

Богатырь его построил, Топь костьми он забутил, Только с Богом как ни спорил, Бог его перемудрил!

В начале XX в. Дмитрий Мережковский представлял себе, что Петербург — это «исполинская могила, наполненная человеческими костями. И кажется иногда в желтом тумане, что мертвецы встают и говорят нам, живым: "Вы нынче умрёте!"». Этот пафос снижают стихи Саши Чёрного, где ошалевший от российской жизни обыватель ругает основателя Города:

Пётр Великий, Пётр Великий! Ты один виновней всех: Для чего на север дикий Понесло тебя на грех? Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка. Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой... Негодую, негодую... Что же дальше, боже мой?!

Саша Чёрный не верил в кровавую мистику Петербурга: он видел страшное не в прошлом, а в повседневном, и обращал его в фарс. Другие верили в Петербург на костях, в их числе Алексей Толстой в «Дне Петра» (1918) — верил, пока его не перековал Сталин.

Историки XIX в. о гибели строителей Петербурга. Карамзин считал Петербург «блестящей ошибкой» Петра. Под ошибкой он понимал «основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток». По его мнению, Пётр «мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров; но мысль утвердить там пребывание наших государей была, есть и будет вредною». Историк вопрошает: «Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах. Карамзину никто из историков не возразил, даже большой почитатель Петра Соловьёв. Нашлись и другие критики строительства Петербурга. Так Костомаров, сострадавший украинцам, в сочинении "Закон Божий (Книга бытия украинского народа)" (1845) писал в шевченковском стиле, что царь Пётр "положил сотни тысяч казаков в канавах и на их костях построил себе столицу".

Чрезвычайно резко выступил Ключевский: по его словам, «едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Пётр называл новую столицу своим "парадизом"; но она стала великим кладбищем для народа». Расчётов погибших Ключевский не делал. Между тем он не мог не знать труд П.Н. Петрова «История Санкт-Петербурга с основания города...» (1884), где приведены данные о числе строителей и распорядке их работ. Петров обратил внимание, что в списках из года в год встречаются «с одной и той же местности все те же имена»[220]. Автор подверг критике свидетельство Ф.-Х. Вебера о сотнях тысяч погибших:

«Разработав в первый раз, уцелевшие подлинные дела о земском наряде работников в Петербург, [мы] увидели невозможность допустить сказку Вебера, хотя 150 лет и неопроверпгутую. Мы увидели по спискам канцелярии строений, из года в год, имянные перечни одних и тех же работников, из одних и тех же мест, что доказывало жизнь и деятельность их, а не умирание»[221].

Петров был возмущён «басней» о гибели под открытым небом зимой 1710/11 г. десятков тысяч рабочих. Он писал:

«Поводом басни о вымирании на морозе работников, неимевших жилищ, был, однако, для Вебера факт подлиннаго призыва, в его время, на два зимния месяца плотников и землекопов для рытья Зимнедворцового канала и устройства набережной с забитием свай. Неверны тут только два обстоятельства: особенной смертности не было между рабочими и, зимою помещены они были в деревянных палатках с печами; чередуясь посменно на работах»[222].

Историки XX в. о потерях при строительстве Петербурга. Находкам Петрова долго не придавали значения. И.Н. Божерянов в книге, посвященной 200-летию основания Петербурга (1903), согласился со свидетельством иностранцев о гибели 100 тыс. строителей. П.Н. Столпянский (1923) также считал, что на стройках Петербурга была высокая смертность, но указывал меньшее число погибших: «Шестьдесят тысяч крестьян, рабочих и солдат легло костьми в первой половине XVIII в. при постройке крепости, она покоится на костях 60 тысяч русских людей». Первым историком, заявившим, что иностранцы на порядок завысили число погибших, был С.П. Луппов. В книге «История строительства Петербурга...» (1957) он писал:

«Нельзя не видеть, что цифры смертности рабочих, приводимые иностранцами, сильно преувеличены. Это отмечал ещё П.Н. Петров в своей "Истории Санкт-Петербурга"... Тем не менее отрицать большую смертность работных людей в Петербурге всё же не приходится. Русские источники подтверждают этот факт... Таким образом, болезни и смертность среди рабочих на строительстве Петербурга были обычным явлением, и если потери людьми выражались не десятками тысяч человек, как писали иностранцы, то по всей вероятности погибали тысячи»[223].

Согласно Ю.М. Овсянникову (1987), на стройках Петербурга умирал каждый третий работник[224]. Столь высокую долю смертности Овсянников рассчитал, исходя из сообщения о гибели тысячи человек в Петергофе и Стрельне в 1716 г. и данных о трёх тысячах рабочих, отправленных годом раньше на строительство дворцов в Стрельне и Петергофе. Нет нужды объяснять ненадёжность обобщений по двум цифрам из разных лет. Другую крайность представляют расчёты О.Г. Агеевой (1999), получившей минимальную смертность строителей. По её оценке, за 1703—1715 гг. на строительстве города скончалось около двух тысяч рабочих[225]. Агеева ссылается на «Ведомость о першпективной дороге» 1717 г., где есть сведения, что за 1716 г. на стройке будущего Невского проспекта из 3262 работных людей умерло 27 человек, т.е. 0,74 процента. Далее, она пишет:

«Если допустить, что процент умерших на строительных работах был тем же, что и на строительстве под Петербургом перспективной дороги, то в 1703—1715 годах на петербургских постройках могло умереть менее 2 тысяч человек. Вероятно, в первые год, два, три смертность по каким-то причинам была на порядок более высокой... Случаи гибели людей, скорее всего, повторялись и в некоторые последующие гг. ...Разовые случаи такого рода, видимо, и вызвали повышенное внимание к смертности на петербургских работах, породив слухи об их гибельности. Итак, очевидно, что цифры в 50 и более раз завышены»[226].

В отличие от Агеевой Е.В. Анисимов (2003) считает, что «проверить и систематизировать сведения о причинах гибели людей, как и вообще дать сводные данные о потерях работных, практически невозможно», поскольку о смертности в Петербурге сохранились только «отрывочные, краткие данные». По его мнению, «...при такой массе строителей за 15 лет смерть 100 тысяч человек не кажется невероятной»[227].

Расчёты Е.А. Андреевой смертности строителей с 1703 по 1712 г. Детальные расчёты числа людей, погибших на строительстве Петербурга, приведены в диссертации Е.А. Андреевой (2006)[228]. Андреева начала с оценки числа людей, работавших на строительстве Петербурга с 1703 по 1712 г. Первоначально люди работали в три смены — каждая по 2 месяца. Первая смена прибывала к 25 марта и работала до 25 мая, вторая — с 25 мая по 25 июля, третья — с 25 июля по 25 сентября. С 1708 г. перешли на работу в две смены — с 1 апреля по 1 июля и с 1 июля но 1 октября. Царь требовал при трехсменной работе по 6666 человек в смену, а при двусменной работе — по 20 тыс. человек (от 12 до 24 тыс.). Царские указы в полной мере не выполнялись. Наряды на крестьян-«посошан», выполнялись в среднем на 65% и на мастеровых — на 75%. Всего, по расчётам Андреевой, на стройке с 1703 по 1712 г. работали около 190 тыс. присланных крестьян-«посошан» и 13 тыс. мастеровых (плотников, каменщиков).

Сложнее было с данными о смертности. Как пишет Андреева, «сведения о смертности есть только за отдельные годы и по небольшой части присылаемых работников, поэтому невозможно точно подсчитать, сколько людей погибло на строительстве Петербурга в 1703—1712 гг. Выявленные нами фрагментарные сведения дают различный процент скончавшихся даже в один год. Так, в 1704 г. смертность среди посошан разных городов на шлиссельбургских работах составляла от 2,3 до 13,25%». Смертность мастеровых варьировала от 0,19до11,11%и была ниже, чем смертность мастеровых на Воронежских верфях. Исходя из общего числа работников — 190 тыс. посошан и 13 тыс. мастеровых, максимальной их смертности —13,25 и 11,11% и средней смертности — 6—8%, автор рассчитала число умерших строителей с 1703 по 1712 г. Получилось, что при максимальной смертности потери за десять лет составят около 26,5 тыс. человек, а при средней смертности — 12—16 тыс. человек[229]. Андреева заключает:

«При сопоставлении количества погибших по среднему и максимальному проценту получается, что смертность среди первых строителей будущей столицы в 1703—1712 гг. находилась в пределах 12—26 тыс. человек, что более чем в 6 раз меньше приводимых иностранцами минимальных цифр потерь»[230].

Кроме присланных крестьян и мастеровых, отмечает Андреева, в строительстве участвовали солдаты (особенно в 1703 г.), инородцы, каторжники и пленные шведы (с 1710 гг.). Общая их численность неизвестна, но она составляла лишь небольшой процент от числа посошан и мастеровых.

Смертность строителей с 1713 по 1717 г. По числу работных людей, затребованных Петром на строительство Петербурга в 1713— 1717 гг., основные сведения есть у Луппова[231]. В эти годы царь снизил свои запросы: в 1713 г. он затребовал прислать 33 778 человек (вместо 40 тыс.), с 1714 г. — по 32 253 человека в год. Всего за 5 лет царем было затребовано 162 790 человек. Как и в прежние годы, реальное число высланных рабочих было значительно меньше. В 1714 г. — 20 322 человека, т.е. 63% от запрошенных, в 1715 г. — 18 366 человек, т.е. всего 57% от затребованных царем. Если взять средний процент высланных по большей цифре — 63%, то получится, что с 1713 по 1717 г. в Петербурге работало около 103 тыс. строителей.

Данные о смертности в Петербурге с 1713 по 1717 г. явно неполны. Самая большая смертность была в 1716 г., когда, согласно письму А.Д. Меншикова: «В Петергофе и Стрельне в работниках больных зело много и умирают беспрестанно, ис которых нынешним летом больше тысячи человек померло»[232]. О средней смертности можно судить по письму, посланному Петру I в 1717 г. обер-комиссаром Петербурга князем Алексеем Михайловичим Черкасским: «По примеру прошлых лет беглых и умерших в год 1000 человек, иногда и больше»[233].

Вероятно, беглых было больше, чем умерших, — в письме они упомянуты первыми. Если даже положить, что убыль в год составляла не 1000, а 1500 человек (Черкасский мог занизить число убывших) и умерших было не меньше, чем беглых, то за четыре обычных года (1713—1715 и 1717) потери от смертности составят 3 тыс. человек. Вместе с 1000 погибших в 1716 г. получим, что с 1713 по 1717 г. умерли 4 тыс. человек, т.е. из 103 тыс. строителей погибло 3,88%. Общие потери на строительстве Петербурга с 1703 по 1717 г. составят 16—30 тыс. человек.

Условия жизни строителей Петербурга. С 1718 г. Пётр ограничил набор людей на строительство Петербурга, хотя наряд на высылку 8 тыс. людей из ближних мест не был отменен. В 1721 г. натуральная повинность на поставку работных людей в Петербург была отменена окончательно. Теперь хватало рабочей силы по вольному найму. Но и раньше присланные строители работали не бесплатно. Труд крестьян-«посошан» оценивался в 1 руб. в месяц (стандартная плата в те годы). Сначала крестьяне получали 50 коп. в месяц, а остальное им выдавали «хлебным жалованьем». Позднее жалованье стали полностью выдавать деньгами. Мастеровым также платили 1 руб. в месяц, но им ещё выдавали «хлебное жалованье». Пленные шведы получали как мастеровые. В особом положении находились «переведенцы» — мастеровые, переселенные с семьями в Петербург. Их паёк был вдвое больше, чем у временных работников, и кроме того, им полагался земельный надел — 6 десятин (6,5 га) на семью[234]. С самого начала часть работ выполнялась по подрядам, т.е. была основана на вольнонаёмном труде.

Труд работных людей, посылаемых в Петербург на три месяца, был изматывающий. Рабочий день продолжался от восхода до заката солнца. 10 апреля 1704 г. Меншиков подписал следующую инструкцию по строительству Петропавловской крепости:

«1. Работным людям к городовому делу велеть ходить на работу как после полуночи 4 часа ударит или как из пушки выстрелят, а работать им до 8 часа, а со 8-[ми], ударив в барабан велеть им отдыхать полчаса, не ходя в свои таборы... 2. После того работать им до 11 часов, а как 11 ударит,...чтоб с работы шли... и велеть им отдыхать два часа. 3. Как час после полудня ударит, тогда иттить им на работу, взяв с собою хлеба, и работать велеть до 4-х часов после полуден, а 4 часа ударит велеть им отдыхать полчаса з барабанным о том боем. 4. После того иттить им на работу и быть на той работе покамест из пушки выстрелено будет».

Трудовой день при постройке Петропавловской крепости длился 15—16 часов, из них 12—13 часов отводилось на работу и 3 — на отдых. Сходный распорядок был и на других работах. Обеденный перерыв сокращался осенью, и особенно, зимой. Так, на работах Адмиралтейства (1708—1709) перерыв на обед длился летом 3 часа, осенью и весной — 2 часа, зимой — 1 час. За прогульный день брался штраф в размере семидневного заработка, за час прогула вычиталось жалованье за один день. В воскресные дни работать не полагалось, но это правило часто нарушалось. Неудивительно, что тяжко работающие, плохо устроенные, спящие вповалку люди часто болели, а многие умирали. Ответственные за работы и сам Пётр пытались бороться с болезнями среди строителей (больные продолжали получать оплату), но явно недостаточными средствами.

Лечение строителей Петербурга. В царской резолюции 1704 г. указано заболевших строителей Петербургской крепости отсылать «в особые учрежденные им места», сообщать о них коменданту и отмечать их имена в росписях. Вероятно, речь шла о подобии лазаретов. В том же году доктор Г.М. Карбонари писал из Шлиссельбурга, что он с молодым лекарем «трудится день и ночь и ходит за больными сколько возможно; теперь уже большая часть встали» и просил прислать аптекаря с лекарствами, рейнского вина и «иных вещей». Шлиссельбургский комендант В.И. Порошин сообщал о сделанных из сосновых верхушек бочках, которые он передал «дохтуру к лекарствам», а также о том, что но просьбе доктора «к лекарствам болных салдат дано вина... девяносто пять ведр». Для борьбы с дизентерией аптекарь Левкенс изобрел водку из сосновых шишек, которая продавалась по 4 руб. 32 коп. за ведро, и в 1705 г. её в Петербурге продали 231,5 ведра. В городе явно нехватало докторов и лекарств и солдат лечили рейнским вином, а работных людей — настойкой из сосновых шишек.

Для профилактики заболеваний Пётр считал полезным применение рыбьего жира. Известно его указание о закупке на 1704 г. рыбьего жира для 40 тыс. работных людей «на семь недель»[235]. Понимал он и значение карантина. В 1709—1710 гг. в Лифляндии распространилась «моровая язва» (чума). В Петербург моровое поветрие не дошло из-за выставленных застав и запрета на передвижение. Подполковник Долгорукий доносил Меншикову о поставленных на дорогах караулах и об отправке солдат для исполнения царского указа: кто будет без царского указа и без подорожных за подписью царя, Меншикова или ландрихтера[236] «насильно» брать подводы, тех присылать в Петербург и «тамо, не смотря персоны, кто бы он ни был, безо всякого милосердия вешать»[237]. С 1710 г. в Петербурге активно развернулось строительство больниц. В 1710 г. больница сооружается при Кронверке[238] Петропавловской крепости. В 1711 г. построили больницы на Адмиралтейском острове и на реке Тосне. К декабрю 1713 г. на Петербургском острове на Малой Неве находились 18 изб солдатских лазаретов, а позади Кронверка располагались 11 «казарм с печми», где держали заболевших каменщиков и работных людей[239].

Миф об украинских костях в земле Петербурга. Несмотря на усилия Петра и комендантов Петербурга, им не удалось избежать больших потерь работных людей от болезней и смерти. Сказывался и низкий уровень медицины начала XVIII в. Вместе с тем эти потери па порядок меньше астрономических величин, перекочевавших из записок заезжих иностранцев в труды историков, писателей и общественное сознание. Мифом являются и бесчисленные украинские кости в земле Петербурга, о чём горюют Шевченко и Костомаров (миф подхватили украинские националисты, и он бытует на Украине по сей день). Украинцы Петербург не строили. Их вклад ограничился посылкой 199 мастеров в числе 4720 мастеровых людей, которых по царскому указу от 18 августа 1710 г. «велено выслать в Петербург на вечное житье»[240]. Казацкие кости действительно лежат в земле Северо-Запада, но не в Петербурге, а в Приладожье. В 1721 г. Пётр направил в помощь крестьянам на сооружение Ладожского канала солдат и украинских казаков (10—15 тыс.)[241]. Смертность была ужасная. По оценке украинских авторов, около 30% казаков погибли[242]. От 3 до 5 тыс. украинцев, но не сотни тысяч, остались в ладожской земле.

Петербург построен на сваях, а не на костях. Археологические раскопки не подтверждают легенды, что земля Петербурга полна костями его строителей. В 1950-е гг. археолог А.Д. Грач обнаружил множество костей в огромных выгребных ямах начала XVIII в. Оказалось, что это кости животных[243]. Позднее захоронения раннего Петербурга нашли в разных местах, но среди них не было крупных. Иногда результаты раскопок противоречат ранним сообщениям. В 1726 г. Обри де ла Мотрэ отмечал, что при строительстве дома английского купца Г. Эванса на углу Невского проспекта и Фонтанки «было найдено множество черепов тех несчастных людей, что погибли при рытье этого протока». Недавно П.Е. Сорокин при проведении раскопок в том же месте, возле дворца Шереметевых (наб. р. Фонтанки, д. 34), обнаружил кладбище XV—XVI вв. Скорее всего останки этих людей описаны в записках де ла Мотрэ. Сказанное не значит, что не будут найдены кладбища петровского времени: все-таки при строительстве города умерли тысячи. Но не 50 тыс., не 100 тыс. и тем более не сотни тысяч. Всё-таки Петербург был построен на дубовых сваях, а не на костях.

4.11. ЕДИНСТВО ДОПЕТРОВСКОЙ И ПЕТРОВСКОЙ РОССИИ

 Преемственность деятельности Петра I. Если подытожить результаты государственной деятельности Романовых от царя Михаила до Петра I, то становится очевидной преемственность их внутренней и внешней политики. Внутри страны это было укрепление самодержавия, падение роли местного самоуправления и выборных представительств, формирование и укрупнение сословий, полное и безоговорочное прикрепление большинства крестьян к помещикам, централизация и бюрократизация аппарата управления, создание с помощью европейских специалистов современной промышленности, армии и флота. Немногое было начато при Михаиле Романове, но уже при Алексее Михайловиче программа преобразований была приведена в действие. Его сын, Пётр, её полностью завершил. Единство целей видно и во внешней политике, где Алексей Михайлович и Пётр Алексеевич вернули земли, захваченные Речью Посполитой и Швецией в Смутное время, и выбили эти государства из разряда держав первого ранга. Им удалось частично или полностью выполнить задачи, поставленные ещё Иваном IV, возвратить часть западнорусских земель и обеспечить выход к морю в Ливонии. Продолжилось и движение на восток, начатое при Иване Грозном, но освоение Сибири относится к разряду внутренней, а не внешней политики России.

Пётр отличался от предшественников не программой действий, а методами её исполнения. Об этом хорошо написал Ключевский: «Самая программа Петра была вся начертана людьми XVII в. Но необходимо отличать задачи, доставшиеся Петру, от усвоения и исполнения их преобразователем. Эти задачи были потребности государства и народа, сознанные людьми XVII в., а реформы Петра направлялись условиями его времени... Программа заключалась не в заветах, не в преданиях, а в государственных нуждах, неотложных и всем очевидных». Ключевский был одним из немногих историков, указавших на преемственность деятельности Петра по отношению к устройству и общественному порядку Московского государства: «Не трогая в нём старых основ и не внося новых, он либо довершал начавшийся в нём процесс, либо переиначивал сложившееся в нем сочетание составных частей... с целью вызвать усиленную работу общественных сил и правительственных учреждений в пользу государства».

По мнению Л.Н. Гумилёва, «петровская легенда» о царе-преобразователе, прорубившем окно в Европу и открывшем Россию влиянию единственно ценной западной культуры, была придумана немкой Екатериной И. «На самом же деле всё обстояло не совсем так, а вернее, совсем не так. Несмотря на все декоративные новшества, которые ввёл Петр, вернувшись из Голландии: бритьё, курение табака, ношение немецкого платья, — никто из современников не воспринимал его как нарушителя традиций». Традиции на Руси, пишет Гумилёв, нарушали всё время — и Иван III, и Иван Грозный, и Алексей Михайлович с Никоном. Контакты с Западной Европой у России не прерывались, начиная по крайней мере с Ивана III. Привлечение на службу иностранцев вообще принималось как нечто вполне привычное. «Но как в XV — XVII вв., так и при Петре все ключевые должности в государстве занимали русские люди». Пётр хорошо платил иностранцам, но не давал им власти. «Все петровские реформы были, по существу, логическим продолжением реформаторский деятельности его предшественников: Алексея Михайловича и Ордин-Нащокина, Софьи и Василия Голицына».

Рассмотренные в настоящей главе факты — «ненамеренные свидетельства» об управлении, социальной организации и экономическом положении населения в России XVII — первой четверти XVIII в., — однозначно показывают непрерывность развития допетровской и петровской России как государства. К такому же выводу в свое время пришли Ключевский и Гумилёв. Тогда непонятно, откуда взялся такой накал страстей и почему два столетия продолжается столкновение мифологий о Петре и допетровской Руси? Отмахнуться от ответа не получится, поскольку вопрос остаётся злободневен и сегодня. Ключевский, пожалуй, больше других размышлявший о личности и значении Петра, считал, что всё дело в способе, каким Петр проводил реформы. Он писал:

«Реформа, совершённая Петром Великим... ограничивалась стремлением вооружить Русское государство и народ готовыми западноевропейскими средствами, умственными и материальными, и тем поставить государство в уровень с завоеванным им положением в Европе... Но всё это приходилось делать среди упорной и опасной внешней войны, спешно и принудительно, и при этом бороться с народной апатией и косностью... бороться с предрассудками и страхами... Поэтому реформа, скромная и ограниченная по своему первоначальному замыслу, направленная к перестройке военных сил и к расширению финансовых средств государства, постепенно превратилась в упорную внутреннюю борьбу, взбаламутила всю застоявшуюся плесень русской жизни, взволновала все классы общества... она усвоила характер и приемы насильственного переворота, своего рода революции. Она была революцией не по своим целям и результатам, а только по своим приёмам и по впечатлению, какое произвела на умы и нервы современников. Это было скорее потрясение, чем переворот».

Мифы о «застойном» XVII в. Объяснение, предложенное Ключевским, вызывает сомнения. Ведь манеры реформ Петра — бритье бород, ассамблеи, кубок Большого орла, наконец, петровская дубинка, — могут служить темой исторических анекдотов, но не предметом дискуссий. Если под способом реформ понимать жёсткость и жестокость царя — посылку десятков тысяч мужиков на рытье каналов и строительство Петербурга, беспощадную расправу с противниками реформ, вплоть до собственного сына, истощение сил страны, — то здесь нет ни новизны, ни предмета спора. Московские государи, как и европейские монархи, мало ценили чужую жизнь. Не говоря всуе о Грозном, вспомним Годунова. Избегавший казней Годунов тихо расправлялся с соперниками (они умирали в ссылках от нездоровья) и сгонял тысячи мужиков на строительство крепостей, где они (а как же иначе?) оставляли свои кости. «Тишайший» отец Петра зажег пожар на всю Россию, вызвав Раскол, а затем распорядился заморить голодом верующую по старому обряду боярыню Морозову и её сестру. Очевидно, не жестокость реформ является предметом спора в деяниях Петра I.

Между тем коренные различия петровской и допетровской России скорее всего лежат не в материальной плоскости. В этом направлении размышляли Карамзин, славянофилы, Достоевский, Розанов. Особенно четко изложил свою позицию Розанов. В статье «Эстетическое понимание истории» (1892) он задает вопрос, свершился бы перелом в нашей истории, если бы русские победили шведов при Алексее Михайловиче[244] и теперь мы имели бы флот, Немецкая слобода разрослась «и русские научились, наконец, сами стрелять из пушек?»[245]. И отвечает, что ничего бы не изменилось и все текло бы «в том же направлении, так же тихо и не менее однообразно». «Итак, — спрашивает автор, — если несомненно не в успехах Петра заключалась тайна его исторического значения, то в чем же она лежала?» И вновь отвечает: «В способе, каким совершились все эти дела, в той новой складке духа, откуда вырос каждый его нетерпеливый замысел, и в той несвязанности его мысли чем-либо, что прямо не относилось к делу, несвязанности, которую у него впервые мы наблюдаем в нашей истории». Заключая размышления о Петре, Розанов пишет:

«Этот покров общих форм, скрывавших живую индивидуальность, эту искусствешгую условность жизни и разбил Петр силою своей богатой личности... Необузданность, борьба страстей, бесстыдство и героизм на плахе и в походах наполняют волнением нашу историю, дотоле столь тихую, и то, что более всего в ней поражает нас, — это именно богатство индивидуальности».

Афоризмы Розанова не следует понимать буквально. Мысль его перехлестывает реальность, и он меньше всего объективен. Ну как можно говорить о безличностном XVII в. (даже забыв героев Смуты), если патриарх Никон в Успенском соборе колол иконы о железный пол, протопоп Аввакум, сидя в яме, обличал патриарха с царем и писал своё «Житие», а разбойный казак Стенька Разин, не боясь Бога и Царя, шёл на Москву? Разве были безлики русские европейцы, Афанасий Ордин-Нащокин и Василий Голицын, с планами широких реформ? Царевна, Софья Алексеевна, наконец? Тихий, застойный XVII в. есть лишь миф, к созданию которого приложил свое перо и Розанов. Другое дело, что нельзя отрицать наличие духовного водораздела между XVII и XVIII вв. И связан он с Петром. Только и Пётр, и «птенцы гнезда Петрова» вышли из допетровской России, страны противоречивой, с напряженной духовной жизнью. О духовной жизни петровской и допетровской России и связанных с ней мифах повествует следующая глава этой книги.

5. ДОПЕТРОВСКАЯ И ПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ. ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ

До сих пор ещё принято изображать XVII век в противоположении Петровской эпохе, как «время дореформенное», как темный фон великих преобразований» столетие стоячее и застойное. В такой характеристике правды очень немного. Ибо XVII век уже был веком преобразований... Совсем неверно говорить о Московской замкнутости в XVII веке. Напротив, это был век встреч и столкновений, с Западом и Востоком. Историческая ткань русской жизни становится в это время как-то особенно запутанной и пестрой.

Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия

5.1. БЫЛ ЛИ РЕНЕССАНС НА МОСКОВСКОЙ РУСИ?

 О месте Московской Руси в Европе. В критической статье о фильме Павла Лунгина «Царь» консервативный публицист Егор Холмогоров возмущается подачей Московской Руси в современном искусстве. Холмогоров пишет по поводу фильма, но подразумевает общее отношение российской «интеллектуальной элиты» к допетровской России:

Из каждого кадра на нас смотрит бедная, бледная, ободранная, нищая, грубая, мнимо «посконно-исконная» Русь. Елена Глинская говорит с интонациями сватьи бабы Боборихи, бояре ведут себя как кулаки-мироеды в русской деревне 1920-х. Всюду нищета, грубость, примитивность слов, мыслей и чувств. Ничего, кроме презрения, у нормального человека такая Русь не вызовет и никакой «"любовью к отечественным гробам" это презрение не перешибешь... И бороться с этой чудовищной "традицией" современного российского кино и литературы, проецирующих местечковое невежество авторов на элиту крупнейшего государства Ренессансной Европы, надо публичным осмеянием, штрафами да публичными порками».

Призыв Холмогорова к публичной порке Лунгина и прочих «клеветников России» — ненужная грубость, хотя он во многом прав, критикуя «Царя». Интересно причисление им Московской Руси XVI в. к государствам «Ренессансной Европы». Знаток древнерусской литературы Д.С. Лихачёв писал осторожнее, он полагал, что в конце XIV — начале XV в. на Руси проявились ренессансные явления — «Предвозрождение», но «они не получили в дальнейшем должного развития». Как таковой «единой эпохи Возрождения в России не было. Было «замедленное Возрождение». По мнению Лихачёва, «XVII век в России принял на себя функции эпохи Возрождения, но принял в особых условиях и в сложных обстоятельствах, а потому и сам был "особым", неузнанным в своем значении». С Лихачёвым не согласны М.Т. Петров и А. А. Арутюнов, отрицающие как «Предвозрождение», так и «неузнанное» Возрождение XVII в. Наконец, П.А. Киле считает, что Ренессанс в России имел место, но в XVIII в., и возник благодаря преобразовательной деятельности Петра I.

Спор о Возрождении (Ренессансе) в России далеко не однозначен. Большинство историков и искусствоведов считают Ренессанс явлением сугубо европейским, характерным для католических и протестантских стран XIV — XVI вв., тогда как Н.И. Конрад (его взгляды отчасти разделяли А. Тойнби и Д.С. Лихачёв) трактовал Ренессанс как явление универсальное, встречавшееся у культурных народов Евразии с VIII по XVII в. Спор этот прямо связан с выяснением места России в Европе. Ведь по сей день нет согласия, была ли Московская Русь европейской страной, отставшей от Запада из-за окраинного положения, сурового климата и нашествий кочевников, либо представляла особую цивилизацию, несводимую к европейским образцам. В этой же плоскости лежит вопрос, насколько реформы Петра изменили направление духовного развития России. Ответ на него повлияет на оценку допетровской и петровской России и мифологии, созданной вокруг этих периодов. Рассмотрение следует начать с дел церковных, ибо основной формой духовной жизни русских XVII в. была религия.

5.2. РУССКАЯ ЦЕРКОВЬ ПЕРЕД РАСКОЛОМ

 Православное Царство. В 1448 г. собор русских епископов объявил решения Флорентийской унии еретическими и посвятил в митрополиты епископа Иова без согласия Константинопольского патриарха. Так Московская церковь обрела независимость — автокефалию. Великий князь, духовенство и народ убедились в своей правоте, когда в 1453 г. пал Константинополь, захваченный турками. Ещё раньше турки покорили православные Балканские страны, и Московское великое княжество стало единственным Православным Царством[246], а его государь — единственным Православным Царем. К началу XVI в. старец Спиридон обосновал происхождение великих князей московских «от рода римъскаго Августа царя», а старец Филофей объявил, что вместо Второго Рима, Византии, явился Третий Рим, который есть последнее всемирное Царство.

Нравственный надлом Смуты. Для русских людей не было сомнений, что Святая Русь избрана Богом, что русский царь — единственный в мире православный царь и что богослужение московского чина — истинно правильное богослужение. К началу XVII в. московские люди имели самое высокое мнение о себе, своей вере и государстве. Эти оценки были поставлены под сомнение событиями Смутного времени. Протоиерей Георгий Флоровский справедливо обратил внимание на психологические потери народа, пережившего Смуту. Он пишет:

«...Смута была не только политическим кризисом, и не только социальной катастрофой. Это было ещё и душевное потрясение, или нравственный перелом. В Смуте перерождается сама народная психея. Из Смуты народ выходит изменившимся, встревоженным и очень взволнованным, по-новому впечатлительным, очень недоверчивым, даже подозрительным. Это была недоверчивость от неуверенности. И эта душевная неуверенность или неустойчивость народа была много опаснее всех тех социальных и экономических трудностей, в которых сразу растерялось правительство первых Романовых...»

Ударом по идее Православного Царства было явление ложных царей — чего раньше не ведали. Ведь Симеон Бекбулатович не был царем ложным. Все знали, что на царство его возвёл Иван Васильевич. Не умалял Симеон и царского имени. Потомок ордынских ханов, по местническим понятиям он превосходил всех, кроме «корени царского». Не случайно целование креста царю Борису сопровождалось клятвой «царя Симеона Бекбулатовича и его детей и иного никого на Московское царство не хотети видети, ни думати, ни мыслити...» Годунов был уже царь неправильный — не царского корени. Бориса сменил «розстрига» — «предтеча богоборного Антихрист», после его убийства престол незаконно захватил Шуйский, прозванный «шубником». Явился и второй самозванец. С отчаяния москвичи присягнули Владиславу. Приглашение государя из иноверной страны нанесло сильнейший удар по идее Православного Царства.

В Смутное время московские люди встретились с тысячами литвинов и поляков. Для московитян, особенно женщин, многое в них казалось прельстительным — нарядная одежда, бравая осанка, обходительность, ловкость в танцах, лихость. Множество жён и девиц попало в лагеря тушинцев, «и когда мужья и отцы выкупали их, то они сами бежали и вешались на шеи любовников: "Ох!" — кричали они, по словам современника, — "вы — свет-благодетели!"» — «Были оне, — говорит он, — очарованы волшебством и оттого изгарали сердца их». Поддались и донские казаки — многие служили «батьке» Лисовскому. Если людей попроще прельщал блеск поляков, то бояр привлекали права польских магнатов, а иных, пусть немногих, образованность. Князь Иван Хворостинин утверждал, что «на Москве людей нет, всё люд глупый... московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью» и промышлял отъехать в Литву. «Иван Дукс»[247], как он звал себя, был одним из первых русских западников.

Польское вторжение породило и другую крайность — неприязнь к полякам, всему католическому и даже ко всему иноземному. Московское духовенство перешло к практике приёма католиков и протестантов в православие через перекрещивание. Перекрещивать стали и православных «белорусцев» и «черкасов»: на соборе 1620 г. было решено крестить их вновь, как «недокрещённых обливанцев». Среди духовенства укрепилось мнение, что излишняя учёность может повредить вере. Обучение грамоте и богословию сопровождалось поучениями против книжной премудрости. В школьной прописи 1643 г. приведены слова старца Филофея от 1521 г., не устаревшие для ревнителей чистоты православия и в середине XVII в.:

«Братие, не высокоумствуйте, но в смирении пребывайте. Аще же кто речет: веси ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы не бывах... учуся книгам благодатного закона как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов».

Итак, ещё в первой половине XVII столетия в русском обществе наметились признаки раскола, пока не религиозного, в отношении к иноземному влиянию, пусть греческому, но опасному для московской обособленности.

Книжная «справа». Сомнения в своей праведности, столь новые для московских людей, сказались в таком важном деле, как правка богослужебных книг для печати, известная как «книжная справа». XVII в. стал для России веком печатания духовных книг. До начала Смуты в Московском государстве было напечатано 8 книг[248]. В Смутное время — 3 книги. В 1611 г., во время пожара Москвы, сожженной поляками, сгорел Печатный двор. В 1613 г. Печатный двор был восстановлен и выпустил 5 книг. Запросы в религиозной литературе нарастали, но всё упиралось в выбор текстов для печати. Их приходилось выбирать из множества греческих и церковнославянских списков. Сличение списков и первопечатных изданий выявляли не только описки и опечатки, но смысловые расхождения. Нужна была «книжная справа», требующая знание греческого языка, редкое у московского духовенства.

Нехватка печатных книг привела к появлению в России с конца XVI в. богословских и школьных книг «литовской печати», отпечатанных в украинских и белорусских типографиях. Их привозили западнорусские купцы и монахи и московские люди, ездившие за «литовский» рубеж. Приезжали и «литовские» печатные мастера, находившие себе работу на московском Печатном дворе. Приезжих богословов стали привлекать к «книжной справе», но их участие, а ещё больше привозимые ими сочинения вызвали резкое противодействие патриарха Филарета. В 1627 г. по его указанию было сожжено «Учительское Евангелие» украинского архимандрита Кирилла Транквиллиона «за слог еретический и составы, обличавшиеся в книге». В 1628 г. патриаршим указом велено было отобрать у всех церквей и монастырей «литовские» книги и заменить их московскими. Опасения вызывали и греческие книги «новых переводов», напечатанные в Венеции и Риме. Было сильное подозрение, что переводы эти порченные. Сами греки, предупреждали, что «имеют де папежи и люторы греческую печать, и печатают повседневно богословные книги святых отец, и в тех книгах вмещают лютое зелье, поганую свою ересь».

«Боголюбцы». Отношение к греческим книгам и греческому богослужению изменилось при Алексее Михайловиче. С приходом молодого царя вокруг него и его духовника протопопа кремлевского Благовещенского собора Стефана Вонифатьева складывается кружок «ревнителей благочестия» или «боголюбцев». В его состав вошли придворные бояре Ф.М. Ртищев и Б.И. Морозов, архимандрит Новоспасского монастыря Никон, протопоп Казанского собора Иван Неронов, протопопы — Аввакум из Юрьевца Повольского, Логгин из Мурома, Даниил из Костромы и др. Всех их объединяло желание исправить народные нравы и привести в порядок церковную жизнь. Они восставали против порочной и зазорной жизни духовенства, стремились ввести в богослужение чинность, истовость, учительность, чтобы сделать церковные службы назидательными для народа. Боголюбцы понимали роль церковных книг в сохранении чистоты вероучения и важность «книжной справы», но на этом единство кончалось и выступали противоречия, оказавшиеся непримиримыми.

Большинство боголюбцев допускали справу богослужебных книг по старым образцам, полностью исключив новые греческие и западнорусские издания. По-иному думали немногочисленные, но влиятельные московские «ревнители « во главе со Стефаном Вонифатьевым и царём Алексеем. Поклонники греческой и киевской учености, они считали необходимым тесное единение Русской церкви с Вселенскою греческою. Образцом православия должна быть греческая церковь, сохранившая древнюю чистоту обрядов и церковного чина. Если русские обряды, чин и книги в чем-либо несходны с греческими, то это потому, что у русских они подверглись порче. Московские боголюбцы любили греческие обряды и церковный чин и первым среди них царь — большой ценитель красоты церковных обрядов и пения.

Подготовка преобразований началась с выпуска в 1648 г. по инициативе Стефана «Книги о вере». Впервые за много лет греков защищали от обвинений, что их вера «испроказилась» — и «в неволе турецкой християне веру православную целу соблюдают... да заградятся всякая уста глаголющих неправду... на смиренных греков». В том же году были изданы несколько церковных книг, исправленных но греческим и южнорусским книгам. В1649 г. из Киева приехали учёные монахи — Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий, а на следующий год — Дамаскин Птицкий. Их вызвали для книжной справы, переводов с греческого и обучения школяров языкам и наукам. С той же целью Ф.М. Ртищев в 1649 г. приглашает с Украины в Андреевский монастырь учёных монахов, а также 12 певчих для пения киевским распевом и обучения русских певчих.

В 1648—1651 гг. боголюбцы вели борьбу за отмену «многоголосия» в церковной службе, когда священник, дьяк и дьячок одновременно читали и пели в два или три голоса. Стефан и другие ревнители начали заменять в своих церквах «многоголосие» на «единоголосие». Против «единоголосия» выступил патриарх Иосиф, собравший в 1649 г. церковный собор, который постановил сохранить «многоголосие». Уязвленный царь потребовал передать вопрос на рассмотрение константинопольского патриарха. Грек пошел навстречу царю и написал, что «единогласие» в церковной службе «не только подобает, но и непременно должно быть». В 1651 г. был созван новый церковный собор. Он отменил решение предыдущего собора и постановил «пети во святых божиих церквах... псалмы и псалтирь говорить в один голос, тихо и неспешно».

План и цели реформы Русской церкви. К началу 1650-х гг. у царя и его единомышленников окончательно сложился план церковных преобразований. В реформе не было покусительства на догматы православия — они были едины у русских и греков. Речь шла об обрядовой стороне богослужения, но для народа самой значимой. Для устранения различий с греками следовало креститься тремя, а не двумя перстами, писать Иисус, а не Исус, ходить вокруг аналоя и церкви противосолонь — справа налево, а не посолонь — слева направо, совершать литургию на пяти, а не на семи просфорах, в символе веры исключить слово «Истиннаго» из фразы «Ив Духа Святаго Господа Истиннаго и Животворящаго», провозглашать аллилуйя троекратно, а не двукратно.

Отличия русских от греков возникли вовсе не из-за небреженья к обрядам и священным книгам и не в результате нововведений, напротив, русские с величайшей заботой относились к духовному багажу, полученному от греков и не меняли в нем ни буквы. Менялось не русское богослужение, а греческое. Восточные славяне приняли двуперстие во время Крещения Руси в 988 г. от православных византийцев, но византийцы (греки), начиная с XII — XIII вв., перешли на троеперстие, русские же остались незыблемы. Точно так же появились остальные отличия; иными словами, Русская церковь XVII в. сохраняла обряды, утраченные Восточными поместными Церквами.

Сторонников церковной реформы признать правоту греков побуждали внешние причины. Они сознавали одиночество Русской церкви, разошедшейся в обрядах с церквами патриаршеств Востока — Константинопольским, Иерусалимским, Антиохийскиг;, Александрийским, с Сербской церковью, то есть со всем православным миром. В монастырях Святого Афона русские церковные книги уже начали сжигать как еретические. Всё же Московское государство было могущественно, а Восточные патриархи слишком зависимы от щедрот царя, чтобы всерьез опасаться осуждения Русской церкви. Не угрозы кнута, а соблазны пряника стояли за грекофильством царя Алексея. Лукавые восточные патриархи уговаривали юного царя искать царьградский престол и освободить православных из агарянского рабства. Иерусалимский патриарх Паисий писал ему в 1649 г.:

«Пресвятая Троица... благополучно сподобит вас восприяти вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда вашего, да освободит народы благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей».

Паисий был не единственный греческий иерарх, убеждавший царя избавить православных от агарянского ига. В конце 1640-х — начале 1650-х гг. в Москве побывали все четыре Восточных патриарха, множество архиереев и настоятелей монастырей. Можно предположить, что сходные мысли высказывали не только греки, но воспитатель царя боярин Морозов и духовник царя Стефан Вонифатьев. Все это оказало глубокое влияние на Алексея Михайловича. В 1656 г. он говорил антиохийскому патриарху Макарию: «...моё сердце сокрушается о порабощении этих бедных людей [греков], которые находятся во власти врагов веры. Бог... взыщет с меня за них в день суда, ибо, имея возможность освободить их, я пренебрегаю этим... и я принял на себя обязательство, что, если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления».

Царьградский мираж стал наследственной болезнью Романовых (ей переболел и Пётр, затеявший Прутский поход), закончившейся лишь в 1917 г. с падением династии. Более земным было стремление объединить земли православной Киевской Руси под рукою московского царя. С началом восстания Богдана Хмельницкого (1648) появились реальные возможности для этого предприятия. Поворот России на юго-запад всячески поддерживал иерусалимский патриарх Паисий. Во время поездки в Москву в 1649 г. он убеждал царя Алексея заключить союз с гетманом Хмельницким и волошскими воеводами для общих действий против турок.

Греческие и украинские дела определили новый вектор геополитических устремлений России — с Северо-Востока он сместился на Юго-Запад. Смена геополитического вектора стоила России раскола русского православия, ненужных войн за освобождение славян, Первой мировой войны, приведшей к гибели Российской империи, бесполезных жертв советских солдат в боях за Белград и Будапешт в 1944—1945 гг., потери Восточной Украины и Крыма в 1991 г. и в итоге возврата к границам Московского государства конца XVI в. Всё, чем ныне сильна Россия, она получила на Северо-Востоке.

5.3. ПАТРИАРХ НИКОН

 Восхождение Никона. В апреле 1652 г. умер патриарх Иосиф, осторожный противник изменения церковных обрядов. Теперь у сторонников греческого богослужения руки были развязаны, но нужно было избрать патриарха, способного успешно провести это непростое дело. Требовался пастырь твёрдый, деятельный и безусловный сторонник намеченной реформы. Алексей Михайлович считал, что таковым является его «собинный друг»», новгородский митрополит Никон. В июне 1652 г. Никон был избран на патриарший престол и начал приведение русского богослужения к греческому, позже получившее название Никонианская реформа. Никон не был её идейным творцом, но он вложил в неё своей характер и темперамент, что повлияло на ход реформы и на её исход. О. Григорий Флоровский пишет по этому поводу:

«Не Никон, патриарх с 1652-го года, был начинателем или изобретателем этого обрядового и бытового равнения по грекам. "Реформа" была решена и продумана во дворце. И Никон был привлечен к уже начатому делу, был введён и посвящен в уже разработанные планы. Однако, именно он вложил всю страсть своей бурной и опрометчивой натуры в исполнение этих преобразовательных планов, так что именно с его именем и оказалась навсегда связана эта попытка огречить Русскую церковь во всем её быту и укладе».

О Никоне известны прямо противоположные мнения: от обвинений до оправдания или даже апологии. К оценке роли Никона в истории Русской церкви стоит вернуться после рассмотрения его дел, начать же следует с краткой справки о жизни этого яркого человека вплоть до его возведения в сан патриарха Московского и всея Руси.

Никон являет собой пример почти невозможного — превращение мужицкого сына в патриарха, именуемого «Великим Государем». Никон родился в 1605 г. в селе Вельдеманово Нижегородского уезда. Считают, что он был мордвином. У П.И. Мельникова-Печерского в «Очерках мордвы» (1867) об этом сказано: «Никон сам был мордовского происхождения, сын обруселого мордвина Мины, крестьянина села Вельдеманово». Иначе писал современник Никона протопоп Аввакум: «Я Никона знаю: недалеко от моей родины родился, между Мурашкина и Лыскова, в деревне; отец у него черемисин, а мати русалка, Минка да Манька»[249]. «Русалка» — явно описка; речь идет о русачке, русской. В другом письме Аввакум также упоминает, что отец Никона родом черемис (мариец). Сам Никон считал себя русским: «Я русский и сын русского, но мои убеждения и вера — греческие», — объявил он на церковном соборе 1655 г.

Сын Мины и Марии получил при крещении имя Никита. Грамоте он обучался у приходского священника. В 12 лет Никита ушел послушником в Макарьев-Желтоводский монастырь, известный своей библиотекой. В монастыре Никита пристрастился к чтению. В 1624 г. он вернулся домой, женился и принял сан священника. Вскоре он перебирается в Москву и становится священником одной из московских церквей. В Москве Никита прожил почти семь лет и принял решение уйти из мира. Решению способствовали семейные обстоятельства: трое его детей умерли в младенчестве. Никита уговорил жену принять монашество и сам отправился на Белое море, в Анзерский скит Соловецкого монастыря. В 1636 г. он принял монашеский постриг от старца Елеазара и получил имя Никон.

На Анзере Никон прожил около трех лет. В 1639 г. он покидает Анзер и переходит в Кожеозерский монастырь. В 1643 г. но просьбе братии был поставлен игуменом. В 1646 г. Никон отправился в Москву хлопотать по делам своей обители. Он добился приема у царя, 17-летнего Алексея Михайловича, и произвел на него сильное впечатление. Понравился Никон и Стефану Вонифатьеву. В согласии с духовником царь определил Никона на должность архимандрита царского Новоспасского монастыря в Москве. Теперь Никон каждую пятницу приезжал во дворец к утрени, после чего государь «желал его беседою наслаждатися». Под влиянием бесед с царем, Вонифатьевым и Ртищевым Никон незаметно изменил своим прежним взглядам о превосходстве русского благочестия над греческим.

В 1649 г. в Москву приехал иерусалимский патриарх Паисий, сумевший, к радости царя, окончательно убедить Никона в превосходстве греческой литургии над русской. Вскоре Никон был посвящен в сан митрополита Новгородского. Новый митрополит искусно правил своей епархией и с редкой самоотверженностью укротил бунт новгородцев. Любовь и доверие царя к «собинному другу» возросли ещё больше. В 1652 г. умер патриарх Иосиф, и Алексей Михайлович, поддержанный Вонифатьевым, решил поставить патриархом Никона. Не знавшие о планах царя боголюбцы — Иван Неронов, Аввакум, Лазарь, Даниил и др., — предложили патриаршество Вонифатьеву. Но Стефан отказался и предложил Никона. Тогда боголюбцы написали челобитную царю с просьбой поставить патриархом Никона. Собравшийся церковный собор избрал Никона патриархом.

Посвящение Никона в патриархи, состоявшееся в Успенском соборе 25 июля 1652 г., по театральности превзошло избрание на царство Годунова. После торжественного молебна посольство из архиереев и бояр несколько раз посылали за митрополитом на новгородское подворье, но он отказался ехать. Пришлось царю приказать привести его силой. В церкви Никон заявил, что из-за неразумия и неспособности не может быть патриархом. Алексей Михайлович и архиереи долго упрашивали Никона, но он был непреклонен. Тогда царь упал на землю и заплакал. За ним повалились архиереи, бояре, народ, плач стоял по всему собору. Наконец, Никон обратился к молящим со словами: «Если обещаете слушаться и меня, как вашего главного архипастыря и отца, во всём, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, в таком случае я, по вашему желанию и прошению, не буду больше отрекаться от великого архиерейства». Все клятвенно обязались повиноваться ему, и Никон принял патриаршество.

Патриаршество Никона. Новый патриарх сразу же приступил к книжной справе по современным греческим книгам. Несогласных правщиков он заменял новыми. 11 февраля 1653 г. патриарх выпустил Псалтырь, где были опущены статьи о двуперстном крестном знамении, а через 10 дней разослал по московским церквам «Память» о запрете «творить поклоны», стоя на коленях, и креститься двумя, а не тремя перстами. Послание Никона вызвало возмущение прежних его товарищей, боголюбцев. Протопопы Иван Неронов, Аввакум, Даниил, Логгин и коломенский епископ Павел написали царю челобитную, где доказывали правильность малых земных поклонов и древность двуперстия по сравнению с троеперстием (в чем они были правы). Поданная челобитная хода не имела: царь, как пишет Аввакум, передал её Никону. Не дождавшись ответа, боголюбцы стали открыто хулить патриарха и его указы.

Никон ответил жёстко. Иван Неронов был сослан, Логгина и Даниила расстригли и сослали. Аввакум, отстраненный от службы в церкви, проповедовал «в сушиле» (в сарае) и призывал не подчиняться указам Никона. Его заковали в цепи и бросили в монастырский подвал. Никон хотел расстричь Аввакума, но заступился Алексей Михайлович, лично знавший протопопа. Аввакума с семьей отправили в Сибирь. Пострадали и менее известные противники новогреческого богослужения. Весной 1654 г. Никон созвал общерусский церковный собор. В присутствии царя патриарх перечислил отступления в русских церковных обрядах от греческой литургии. Члены собора утвердили предложенные Никоном изменения в богослужении. Лишь коломенский епископ Павел отказался утвердить предложения Никона. Он был сослан и вскоре умер.

На соборе 1654 г. Никон не решился заменить двуперстие на троеперстие и ввести сугубую, а не трегубую аллилуйю (произносить «аллилуйя» дважды, а не трижды). За поддержкой он обратился к Восточным патриархам. В 1655 г. пришел ответ из Константинополя от патриарха Паисия, его митрополитов и епископов. Паисий писал, что единство Церкви не повреждается различием в обряде и может нарушиться только через ересь. Хотя у греков принято троеперстие, патриарх допускал, что «при том же значении можно слагать персты и иначе». Послание Паисия не устроило Никона, и он предпочел советы прибывшего в Москву Антиохийского патриарха Макария, заявившего, что крестящиеся двуперстно подражают армянам, т.е. еретикам-монофизитам. Макарий проклял тех, кто крестится двумя перстами, а находившиеся в Москве восточные иерархи осудили двуперстие как армянскую ересь. В апреле 1656 г. Никон созвал церковный собор, отлучивший от церкви сторонников двуперстия.

Ломка вековых обрядов богослужения потрясла русское общество. Значительная часть народа, духовенства, даже бояр, выступила против нововведений. Под руководством ревнителей благочестия началось открытое неприятие новых обрядов — назревал религиозный раскол. Огромная доля вины здесь лежит на Алексее Михайловиче, но царь оставался за спиной патриарха и ненависть противников новшеств обрушилась на Никона. Впрочем, он её заслужил бестактностью, жестокостью и оскорблением чувств верующих. Во время богослужения снял с себя русский клубок и одел греческий, повелел клиру облечься в греческие одежды, даже завел греческую кухню. Не выучил только греческий язык. Об обращении Никона с несогласными Ключевский пишет: « Оборвать, обругать, проклясть, избить неугодного человека — таковы были обычные приёмы его властного пастырства». Дерзнувший перечить епископ коломенский Павел был предан «лютому биению» и сослан, в ссылке сошел с ума и умер.

Никон выступил и против икон «франкского письма», написанных под влиянием европейской живописи. В 1654 г. он велел собрать их по домам. На собранных образах патриарх велел выколоть глаза и приказал носить иконы по городу и кричать, что та же участь постигнет тех, кто будет их писать. Вскоре началась моровая язва и случилось солнечное затмение. Народ был уверен, что виной всему — богохульство Никона. В 1655 г., после службы в Успенском соборе, Никон в присутствии царя и при огромном стечении народа предал анафеме новые иконы и отлучил от церкви изготовителей и всех, кто держит иконы дома. На глазах у народа он брал осужденные образа и разбивал об железный пол. Затем приказал сжечь. Царь стоял с открытою головою и почтительно слушал. Но затем приблизился к патриарху и тихо сказал: «Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю». Так и было сделано.

Постепенно отношение царя к Никону стало охладевать. Алексей Михайлович повзрослел, и ему уже казалась непомерной власть, которой он наделил Никона. Ведь царь разрешил Никону именоваться и сам его именовал «Великим Государем». Прежде так именовался патриарх Филарет Никитич, и то на правах отца и соправителя царя Михаила. Между тем подобная традиция в Московском государстве отсутствовала: никогда (за исключением Филарета) Отцы Церкви не управляли страной и не стремились возвыситься вровень с великим князем или царем. Никон же поучал царя в делах государственных. Скорее всего Алексей Михайлович, привязчивый к друзьям, остался бы его покровителем, но вмешались бояре, ненавидевшие мужика-выскочку. Всё же дело не шло дальше отдаления царя от прежнего любимца. Не выдержала бурная, не терпящая полутонов натура Никона.

На невнимание царя и его требование не зваться «Великим Государем», Никон ответил сложением с себя патриаршего облачения после литургии в Успенском соборе 10 июля 1658 г. Царскому посланцу он сказал, что оставляет патриаршество не из-за обид, а по обету не быть патриархом больше трех лет. Никон переехал в Воскресенский Новоиерусалимский монастырь, расположенный в 50 верстах от Москвы. Очевидно, он ожидал, что царь начнет умолять его вернуться. Этого не случилось, и Московская церковь на восемь лет осталась без действующего патриарха. В 1666—1667 гг. состоялся Большой собор под председательством антиохийского и александрийского патриархов. Собор подтвердил реформы Никона, но его самого осудил. Никона лишили патриаршего сана и сослали в Ферапонтов Белозерский монастырь. По смерти Алексея Михайловича его перевели в Кирилло-Белозерский монастырь. Царь Фёдор Алексеевич, почитатель Никона, разрешил ему вернуться в Воскресенский монастырь. По дороге тяжело больной Никон скончался (17 августа 1681 г.). Царь Фёдор настоял на отпевании Никона как патриарха и достал у восточных патриархов разрешительные грамоты, причисляющие его к лику патриархов.

Неудавшаяся симфония. Историки часто пишут о вспыльчивости Никона, приведшей к разрыву с царем. В этом можно усомниться: его отказ от патриаршества имел более глубинные причины, чем задетое самолюбие. Никон действительно допустил просчёт, переоценив свое влияние на Алексея Михайловича, но двигали им принципиальные соображения. В отличие от реформы богослужения, где патриарх являлся орудием Алексея Михайловича, Никон вполне самостоятельно пришёл к убеждению о необходимости повышения авторитета Русской церкви и её главы — Московского патриарха. Бороться за возвышение Церкви он начал ещё при избрании патриархом, когда пред всем народом в Успенском соборе заставил царя обещать повиноваться его пастырскому слову. Никон желал достичь симфонии, которая, по крайней мере теоретически, являлась идеалом согласия императоров и церкви в Византийской империи.

В Византии симфония властей — гармония и сотрудничество священства и царства, — являлась догматом со времен императора Юстиниана (VI в.), но на практике светская и церковная власть принадлежала императорам. Лишь при императорах Македонской династии (IX—XI вв.) отношение властей приближалось к идеалу двоевластия симфонии, когда ««мирская власть и священство относятся между собою... как тело и душа в живом человеке». На Руси идея симфонии оставалась достоянием духовенства. В Московском государстве, где изначально была сильна княжеская власть, для симфонии не было места. Попытка митрополита Филиппа увещевать Грозного закончилась его гибелью. Огромная власть патриарха Филарета не имела отношения к симфонии: Филарет правил как отец царя вместо слабовольного сына. Никон стал первым патриархом, открыто выступившим за симфонию светской и духовной власти в Московском государстве.

Никон проиграл: восточные патриархи Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский, участвовавшие в разбирательстве «дела Никона» на соборе 1666—1667 гг., приняли сторону московского царя. В декабре 1666 г. патриарх Никон был низложен. Патриархом был избран послушный царю архимандрит Иоасаф. Восточные патриархи стремились угодить Алексею Михайловичу во всем, что не касалось их личных интересов. Они указали на подчинённость патриарха царю: «Патриарху же быти послушлива царю, яко же поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию» и на право царя смещать неугодного патриарха. Царь объявлялся «своею властию подобен Богу». Привыкшие к абсолютной власти султана, греки выработали «правила», освобождавшие царя от влияния церкви. Сама идея симфонии была отброшена.

5.4. РАСКОЛ

 Несбывшиеся надежды староверов. После ухода Никона с патриаршей кафедры очень многие ожидали, что его нововведения развеются как дурной сон. Недруги патриарха верили, что виновником новшеств был Никон, сумевший одурманить царя. Теперь туман рассеялся и остается лишь раскрыть глаза Алексею Михайловичу и прочим заблуждавшимся. Широко распространилась антиниконовская литература. В «Словах на Еретики» архимандрит Покровского монастыря Спиридон Потёмкин писал, что церковные обряды «не требуют никакого исправления того ради, что она (церковь) погрешити не может». Они же, отступники от веры, провели справу по книгам, «полным злых догматов из Рима, Парией и Венеции». Ради «грамматики, риторики и философии» «еллинских учителей возлюбиша паче апостолов Христовых». Спиридон предвидит, что еретики «дадут славу зверю пёстрому», «устелют путь гладок своему Антихристу сыну погибели».

В письмах на имя царя ревнители старины объясняли, почему никоновская реформа ложна и губительна для церкви. По их мнению, русским нечего заимствовать у греков, ибо русское благочестие истинное, а греки его утеряли, допустив латинские новшества. Старообрядцы превосходно знали русскую духовную литературу, но имели самое общее представление о сложной истории византийской церкви и канонов её богослужения. Они не отделяли обряды от вероучения. Не использовали и грамоту константинопольского патриарха и его митрополитов, писавших в 1655 г., что единство Церкви не повреждается различиями в обрядах. Между тем, по сути, они были правы — Русь при св. Владимире крестилась по признанным тогда в Византии церковным канонам. Были они правы и с позиций интересов русской церкви: признание ошибочности русского богослужения наносило удар по идее Святой Руси и Москвы — Третьего Рима. Химера господства над православным миром заслонила Алексею Михайловичу реальность утраты ведущего положения Русской церкви.

«Боголюбцы» оказались не единственными противниками реформ Никона. После его ухода с кафедры некоторые иерархи выступили против него, уже не боясь последствий. Вятский архиепископ Александр написал трактат против никоновских книжных исправлений. Он же от лица архиереев написал челобитную царю «Обличение па Никона патриарха». Против нововведений в богослужении было настроено рядовое духовенство и простой народ. Казалось, должны сбыться слова Ивана Неронова, сказанные ещё всесильному патриарху Никону: «что ты един де затеваешь, то дело некрепко; по тебе иной патриарх будет, всё твое дело переделывать будет»; казалось, должно было вернуться старое богослужение. Но этого не произошло, и решающим препятствием стал Алексей Михайлович, истинный вдохновитель церковной реформы.

Восемь лет в России не было действующего патриарха. Пришлось Алексею Михайловичу самому заняться церковными делами. Царю предстояло решить две задачи — удалить с патриаршества Никона, заменив новым патриархом, и умиротворить недовольных реформой богослужения. Смена патриарха, главная забота царя, вполне удалась. Замирение сторонников старого обряда, казавшееся царю делом менее сложным, закончилось расколом, казнями и тысячами самосожженцев. Алексей Михайлович хотел действовать без жестокостей, но непонимание своего народа и преклонение перед греческой (и киевской) ученостью привели его к ошибкам, стбящим по последствиям злодеяний тирана. Впрочем, начало умиротворения староверов не предвещало трагедии.

В 1664—1665 гг. были возвращены в Москву из ссылки протопоп Аввакум, поп Лазарь и другие боголюбцы. Царь желал договориться с ними на условиях принятия новых обрядов. Аввакума звали в духовники царя и выдали ему много денег. Царь хотел склонить его хотя бы к частичному компромиссу, но Аввакум был непреклонен. Сильный проповедник, он собрал вокруг себя многочисленных почитателей, в их числе боярыню Феодосию Морозову и её сестру княгиню Евдокию Урусову. Сторону Аввакума держали и московские юродивые, вручавшие царю его послания. К середине 1660-х гг. русские люди находились в смятении. Одни не знали, как молиться. Другие отстаивали старую веру. Монахи Соловецкого монастыря ещё в 1658 г. постановили новых книг «не принята и по них не служити и веры им не няти». Многие ожидали прихода Антихриста в 1666 г.

Учёные старцы разъясняли, что 1000 лет по Р. X. от церкви отпал Рим, прошло 600 лет и униаты в Бресте подчинились папе, ещё через 60 лет Никон порушил русскую веру, а ещё через шесть лет должен прийти князь тьмы, ведь 666 — число зверя. Желающие спасти души от антихриста-зверя уходили в леса. На огромном пространстве от Волги до Белого моря множились скиты «лесных старцев», монахов и монахинь и всякого люда, спасающихся от Антихриста. «Лесные старцы»: Вавила — бывший студент Сорбонны, Леонид, Василий Волосатый, — проповедовали полный голодный пост. Под их началом сотни людей, запершись в избах, уморили себя голодом. Проповедники-изуверы придумали быстрый способ спасения души — огненную смерть. Из Нижегородского уезда сообщали, что «чернецы, когда пришли стрельцы, запершись в кельях зажгли их и сгорели». В Вологодском уезде сожгли себя 20 человек мужского и женского полу. Нестроение нарастало, и царь понимал, что нужно действовать.

Аввакум был арестован и сослан на север в Мезень. Царские войска прочесали леса к востоку и северу от Москвы и за Волгой. Главные убежища «лесных старцев» были разгромлены и сожжены.

Были схвачены Вавила и другие вожди. Воспитанника Сорбонны Вавилу сожгли по его же рецепту (благодаря Вавиле европейские костры запылали в России). Нескольких старцев казнили без мучительства. Остальных допросили и отпустили. По наущению самозваного митрополита Газского Паисия Лигарида (тайного униата и агента Ватикана) Алексей Михайлович пригласил восточных патриархов в Москву для разбора дела Никона. Патриархи-греки были озадачены — грекофил Никон вызывал у них сочувствие. Согласились приехать самые алчные патриархи — александрийский и антиохийский, а константинопольский и иерусалимский нашли отговорки, чтобы избежать участия в суде над Никоном.

Соборы 1666 и 1666—1667 гг. 29 апреля 1666 г. царь созвал собор, начав его без греков. Чтобы добиться единогласия, царь предложил архиереям письменно ответить на три вопроса: являются ли греческие патриархи православными; считать ли праведными греческие духовные книги; считать ли правильными решения собора 1654 г. о пересмотре книг и богослужения. Архиереи дали положительный ответ на все три вопроса. Без греческих патриархов судить Никона не решились и занялись старообрядцами. В Москву привезли из ссылки главных противников церковной реформы, в том числе Аввакума, — всего 18 человек. Царь поставил задачу убедить упрямцев, склонить к принятию нового богослужения. Убеждали «с ласканиями», хотя беседы с Аввакумом кончались руганью.

Мягкая дипломатия принесла плоды — почти все несогласные покаялись и были разосланы «под начало» по монастырям. Только трое — Аввакум, пои Никита Добрынин и диакон Феодор, — отказались покориться. Их лишили сана и предали анафеме. Те в свою очередь прокляли отлучавших. Вскоре Феодор и Никита раскаялись и подписали требуемые грамоты. Не раскаялся лишь Аввакум. Он и отсутствовавший на соборе пои Лазарь оказались единственными осужденными. В июне 1666 г. отцы собора приняли обращенное к духовенству «Наставление благочиния церковного» с повелением вести богослужения только но исправленным книгам, креститься тремя перстами и молиться по-новому. Старое богослужение не осуждалось и не предавалось анафеме. «Наставление» утверждало реформу без проклятий старого. Подобный подход позволял избежать раскола, но мирный исход стал невозможен но прибытии греческих иерархов.

2 ноября 1666 г. в Москву прибыли патриархи — Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский. Царь принял их с великой честью и одарил мехами, золотом и подарками. В Москве не знали, что глава Православной Вселенской Церкви, константинопольский патриарх Парфений, возмущенный беспринципностью обоих патриархов, добился у турецкого правительства их смещения. Посредником между патриархами и русским правительством был лжемитрополит тайный агент Ватикана Паисий Лигарид, проклятый и отлученный от церкви патриархом Нектарием Иерусалимским. Ещё один греческий иерарх, митрополит Афанасий Иконийский, находился под следствием за подделку полномочий и после собора был заточен в монастырь. Как пишет историк старообрядчества С.А. Зеньковский: «Таковы были воротилы греческой части собора, которые вызвались судить русского патриарха и русские обряды». Всего в соборе участвовало 12 иноземных архиереев и 17 русских, двое из них из Малороссии, всегда покорной греческой церкви. Под председательством греческих патриархов и при прогречески настроенном царе решения собора были предрешены.

В декабре 1666 г. собор рассмотрел дело Никона и его низложил. В январе 1667 г. русским патриархом избрали архимандрита Иоасафа, настоятеля Троице- Сергиевой обители. С апреля 1667 г. собор занялся «церковными мятежниками». Сначала перед греческими и русскими иерархами предстали покаявшиеся. Они были прощены. За ними судили четверых упорствующих во главе с Аввакумом. Уговаривали почти три месяца. О прениях можно судить но записям Аввакума в его «Житии». Протопоп пишет, что его поставили перед патриархами, «и наши все тут же, что лисы, сидели»; тогда он многое от писания говорил патриархам: «Бог отверз грешные мое уста, и посрамил их Христос!» Потом его спросили: «Что-де ты упрям? вся-де наша Палестина, — и серби, и албанасы, и волохи, и римляне, и ляхи, — все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве».

Аввакум отвечал, что пятью перстами[250] крестились первые пастыри, о чем есть свидетельства. Потому при царе Иване на соборе повелели креститься, как прежние Святые Отцы. Задумались патриархи; «а наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: "глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные-де люди были, — чему им верить? Они-де грамоте не умели!"». (Как тут не подумать о нынешнем чужебесии; словно и не прошли 350 лет! — К. Р.) Обидно стало Аввакуму, крепко выругал их. Тут на него все набросились, стали толкать и бить, с ними и патриархи. Протопоп крикнул: «Постой, — не бейте!» и сказал толмачу-архимандриту: «Говори патриархам: апостол Павел пишет: "таков нам подобаше архиерей — преподобен, незлобив", и прочая; а вы, убивше человека, как литоргисать станете?» Те притихли, а Аввакум отошел к дверям да набок повалился: «Посидите вы, а я полежу, — говорю им. Так оне смеются, — "дурак-де протопои-от! и патриархов не почитает!" И я говорю: "Мы уроди Христа ради; вы славни, мы же бесчестии; вы сильни, мы же немощни!"»[251]

В августе 1667 г. собор отлучил от церкви нераскаявшихся защитников старого обряда: Аввакума, Епифания и Лазаря, причем двум последним ещё урезали языки (дар речи они сохранили). Их сослали на север Приуралья, в Пустозёрск. Одновременно собор занимался рассмотрением разногласий между старым русским и греческим богослужением. Решение собора оказалось предсказуемым: реформа Никона была одобрена, а всех несогласных объявили еретиками. На тех, кто держится старых обрядов, было наложено проклятие: «... и проклятию, и анафеме предаем, яко еретика и непокорника и от православного всесочленения и стана и от церкве Божия отсекаем». Осудили и прошлое Русской церкви. Стоглавый собор 1551 г., подтвердивший древние православные обряды, был признан недействительным, а созвавший его митрополит Макарий объявлен невеждою: «... и той собор не в собор и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть. Зане той Макарий Митрополит, и иже с ним, мудрствоваша невежеством своим безрассудно».

Греки торжествовали. Наконец они поставили на место столь много о себе мнившую Русскую церковь с её идеей о Москве — Третьем Риме и со сказанием о белом клобуке[252], которое «лживо и неправедное есть» — автор его «писа от ветра главы своея». Меньше всего они беспокоились о расколе русского православного мира, порожденного их решениями. Учёные, изучавшие историю раскола, осуждают греческих участников собора. Н.Ф. Каптерев писал, что раскол своим происхождением обязан грекам: «Двумя восточными патриархами и другими бывшими тогда в Москве греческими иерархами соборно был утверждён в русской церкви раскол». Сходную оценку дают и другие специалисты по расколу — А.В. Карташов и С.А. Зеньковский. Единственное, что они обходят стороной или смягчают, — это роль Алексея Михайловича в решениях собора 1666—1667 гг. и в возникновении раскола вообще. А она была решающей — те же приезжие греки кормились с его ладони и против воли царя ничего бы не сказали. Но Алексей Михайлович пожертвовал согласием своего народа ради Цареградского миража.

Раскол оформляется. После собора 1666—1667 гг. сторонникам старых обрядов оставалось либо принять новое богослужение, либо пойти на разрыв с Церковью и подвергнуться проклятию и гонениям. Несмотря на очевидную опасность второго пути, очень многие его выбрали. Если обратиться к теории Л.Н. Гумилёва, то в XVII в. русские находились в акматической фазе этногенеза и процент пассионариев был очень высок. Он был даже слишком высок: этнос находился в состоянии «пассионарного перегрева», который должен был привести либо к исходу «лишних» пассионариев, либо к их гибели. В Московском государстве «перегрев» снижался обоими путями. Часть пассионариев покорила Сибирь и дошла до Тихого океана, другие переселялись на Дон и Терек, в леса Севера, но многие погибли в раскольничьих гарях и при карательных походах царских войск против мятежников Разина и старообрядцев. Все же старообрядцы выжили во многих местах бескрайней России, лишь меньшинство ушли к полякам и туркам.

Огромное влияние на сохранение старообрядчества имело «соловецкое стояние» (1667—1676). Соловецкие монахи ещё в 1657 г. постановили служить только по старым книгам. Их возглавил архимандрит Никанор. Вызванный на суд собора 1667 г., он приехал в Москву, покаялся, но притворно, и вернулся на острова, чтобы возглавить сопротивление. С 1668 г. царские войска начали осаду монастыря. Осада была долгой; расположенный на острове монастырь был грозной крепостью, снабженной десятками пушек, запасами боеприпасов и продовольствия. 600—700 соловецких монахов имели военную выучку. Им сочувствовали беломорские поморы, снабжавшие крепость всем необходимым. В течение 8 лет Соловецкий монастырь был символом отпора верующих по старому обряду еретикам никонианцам. В 1676 г. царские войска благодаря измене сумели ворваться в крепость. Из 500 монахов, оставшихся в монастыре к концу осады, в «росписи» о пленных значатся лишь 14.[253]

Подвиг соловецкой братии содействовал укреплению старой веры на Севере России. Преемником монастырских традиций стала возникшая в конце XVII в. в Заонежье, на реке Выг, Выговская беспоповская пустынь. Один из её основателей, Семён Денисов, так выразил мысль о связи Выговского общежительства с Соловецким монастырем: «Малая сия речка или... общежительство сие... истече от источника великаго — Соловецкия... обители яко благословением, тако чином и уставом». Он же написал в начале XVIII в. «Историю об отцах и страдальцах соловецких», известную в сотнях списков и десятках печатных изданий. Старообрядцы помнили о соловецком сидении. Ещё в середине XIX в. на Севере и среди казаков о нём пели песни. В одной из них поется, как царь посылает воеводу против монастыря: «Ты ступай-ко ко морю ко синему, ко тому острову ко большому, ко тому монастырю ко честному, к Соловецкому; ты порушь веру старую правую, постановь веру новую неправую».

Не меньшее значение для сохранения старообрядчества имела деятельность сосланных в Пустозёрск поборников старой веры — протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Фёдора Иванова (его прислали в Пустозёрск в 1668 г.), инока Епифания и их сторонников в Москве, собиравшихся в доме боярыни Феодосии Морозовой. Расположенный за полярным кругом ныне исчезнувший Пустозёрск был в XVII в. центром Печорского края. В городе жил воевода, стоял гарнизон, были церкви, таможня, магазины, амбары. Через острог проходил торговый путь, соединявший Сибирь с Россией. Ссыльных поселили по избам, и они свободно общались друг с другом, со стрельцами и проезжими. Неудивительно, что Аввакум с соузниками обратили свою недюжинную энергию на создание и распространение произведений, защищающих старую веру. Из Пустозёрска по всей России расходились их послания, трактаты и челобитные.

Послания пустозерских ссыльных переписывались уже в недалекой Мезени, но главным их адресатом была Москва — царский двор, куда направляли челобитные, и дом боярыни Морозовой, духовной дочери Аввакума. Челобитные царю писали в основном Аввакум и Лазарь. Они писали их с целью переубедить и даже испугать царя, но Алексей Михайлович их не читал. Зато их бережно переписывали и читали сторонники старой веры. Письма Аввакума, наделенного выдающимся литературным даром и хорошего психолога, пользовались особой популярностью. Из богословских трактатов известность приобрела отправленная в 1669 г. от имени пустозерских узников книга Фёдора Иванова «Ответ православных», содержавшая «правду о догматах церковных».

Дом боярыни Морозовой был тем местом, куда приходили послания пустозёрцев и где собирались московские и заезжие сторонники старой веры. Федосия Морозова, вдова царского спальника и приближенная царицы, Марии Ильиничны, была уверена в своей безопасности. Дом Морозовой, где постоянно находились её сестра княгиня Евдокия Урусова и подруга Мария Данилова и жили несколько черниц, напоминал старообрядческий монастырь. К Морозовой захаживал юродивый Афанасий, принявший иночество под именем Авраамия. Авраамий не только распространял послания пустозёрцев, но написал книгу «Христианоопасный Шит Веры», в которой предсказывал скорое явление Антихриста. Желанным гостем у Морозовой был ушедший в подполье игумен Досифей.

К началу 1670-х гг. наметились центры «стояния за старую веру». Это была Москва, где старообрядство имело приверженцев среди низшего духовенства, стрельцов, посадских и немногих аристократов, держащихся скрытно, за исключением Морозовой и её сестры. К востоку от Москвы, по среднему течению Волги и её притоков, в вязниковских и костромских лесах, население было сплошь против «никоновских реформ»; здесь ещё сохранились «лесные старцы», в их числе Василий Волосатый, проповедующие огненную смерть. На Севере староверы жили преимущественно между Онегой и Белым морем. Староверами оставались и большинство русских в Сибири, в Астрахани, и особенно на севере казачьего Дона, куда стекались беглецы, недовольные московскими порядками.

Земля и люди раскола. Если взглянуть на карту, то бросается в глаза почти полное совпадение расположения центров «стояния за старую веру» с центрами сопротивления Тушинскому вору и польским завоевателям в Смутное время. В обоих случаях это север и северо-восток России и Сибирь. Казачество вновь поделилось на две части, и, как в 1612 г., зрело восстание в Москве. Получается, что внуки русских людей, спасших Московское государство в 1612 г., отказались подчиниться требованиям царя и церковных иерархов в 1670 г. Из опоры церкви и престола они перешли в разряд если не бунтовщиков, то несогласных. Этот парадокс, пропущенный историками раскола и вообще историками, требует объяснения.

Известно, что поведение людей определяется психическим складом и организацией общества. У русских Севера, Заволжья и Сибири и у казаков организация общества была совсем иная, чем у русских центра и юга страны. Первые были свободными людьми, принимавшими решения на основе самоуправления, а вторые все были несвободны: крестьяне прикреплены к земле и помещикам, посадские — к тяглу в посаде, дворяне — к государевой службе. Несвобода подразумевает склонность к анархии и бунтарству при слабой власти и готовность подчиняться, если власть сильна. Поэтому русские Центра и Черноземья бунтовали во время Смуты и подчинились реформе Никона. Свободные люди склонны поступать, как считают правильным и справедливым. Поэтому заволжцы и северяне создали ополчение в 1612 г. и стали раскольниками в 1670 г.

Важен, конечно, и психический склад, а он разный у поморов, кержаков, сибиряков (в XVII в. Сибирь заселяли с Поморского Севера) и у жителей центральных и южных уездов Московского государства. Первые — типичные северяне, несколько медлительные, несклонные к быстрым решениям, но способные, их приняв, идти к цели с редким упорством и всем жертвовать для её достижения. Вторые более импульсивны, умственно подвижны, но и менее стойки. Есть тут и различия в генетике, показанные в недавних исследованиях[254]. Северные русские возникли в результате смешения финских и славянских племен; русские центра и юга России генетически близки к восточным украинцам, белорусам и полякам, т.е. к исходному славянскому типу. Казаки представляли субэтнос воинов, сложившийся путем отбора людей вольнолюбивых и отчаянных. В XVII в. они отстаивали свою независимость от Москвы.

Казни и костры. В 1668 г. был создан Сыскной приказ во главе с дьяком Дементием Башмаковым. Аввакум называл его «тайных дел шиш Антихристов». В феврале 1670 г. по сыску был арестован юродивый писатель и поэт Авраамий. У него нашли письма Аввакума и дьякона Фёдора Иванова. Выяснилось, что Авраамий поддерживал с Пустозёрском связь и что письма пустозерцев пересылались и распространялись через Мезень, куда сослали юродивого Фёдора и семью Аввакума. Выявили и связи Авраамия с Морозовой, но боярыню трогать пока не стали. В Пустозёрск был отправлен стрелецкий полуголова Иван Елагин. Проезжая Мезень, он заставил сыновей Аввакума принять новый обряд, а упорствующего юродивого Фёдора повесил. В Пустозёрске Елагин потребовал того же от ссыльных; все четверо отказались. 14 апреля 1670 г. протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Фёдора Иванова и старца Епифания отвели «до уреченного места на посечение, где плаха лежит»; они же, «никако не унывше», народ благословляли. Но не пришло время им умереть. Аввакум был снова пощажен (его хранила старая дружба с царем), а остальным Елагин приказал «за их речи языки резать, а за крест руки сечь».

Лазарю отрубили руку по запястье, Фёдору Иванову — поперек ладони, Епифанию — четыре пальца. Всех четверых посадили в закопанные в землю срубы с маленьким оконцем сверху. Там они просидели 12 лет. Заключенные мучились от грязи и паразитов, но продолжали писать. В этих нечеловеческих условиях Аввакум в 1672—1673 гг. написал «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» — признанный шедевр русской и мировой литературы. Приставленные к страже стрельцы сочувствовали узникам и передавали послания. Стрельцы расширили окошки, и заключенные могли переговариваться друг с другом. Они прекрасно были осведомлены, что творилось в Москве. А там ожесточение нарастало; Аввакум записывает: «И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исайю сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число бог изочтет». Ожесточение московских властей было связано с восстанием Степана Разина.

В мае 1670 г. на Дону началось восстание, перекинувшееся на Волгу и юг России. Восстали не за старую веру, но многие атаманы и казаки крестились двумя перстами. Атаманы Ф. Кожевников и И. Сарафанов даже пробились на Соловки и приняли участие в обороне монастыря. В ноябре 1670 г. полки «нового строя» разбили разинцев под Симбирском; Разин бежал на Дон, в апреле 1671 г. был схвачен и в июне казнён. Расправа над восставшими была невиданной по жестокости. За три месяца, октябрь — декабрь 1670 г., только в Арзамасе казнили 11 тыс. человек[255], столько государевых врагов было казнено по всей России за 37лет царствования Ивана Грозного. Особенно плохо пришлось поволжским староверам. От безысходности люди лишали себя жизни; вновь начались гари в нижегородских лесах. Аввакум, обо всем знающий в своей яме, повествует: «А по Волге той живущих во градех, и в селех, и в деревенках тысяща тысящими положено под мечь, нехотящих принять печати антихристовы. А иные ревнители закона... собирающеся во дворы з женами и детьми и сожигахуся огнем своею волею».

О тысячах добровольно сгоревших в нижегородских лесах пишет и другой старообрядческий автор: « В нижнегородской области многие бо тысячи огнем во овинах и избах сгореша, в луговой стороне в морильнях от своих учителей закрыты померли». Самосожжения подтверждают царские воеводы: « В Нижегородском Закудемском стану во многих селах и деревнях крестьяне к Божьим церквям не приходили и пенье церковное и таинств не принимали, и во всем от раскольников розвращалися, и многие по прелести их с женами и детьми на овинах пожигалися». Ожесточение нарастало. В ноябре 1671 г. была арестована старица Феодора — принявшая постриг боярыня Морозова, её сестра Евдокия Урусова и подруга Мария Данилова.

Их заковали в цепи и заключили в монастырских кельях. Царица Мария Ильинична, защищавшая Морозову, умерла в 1669 г., а Алексей Михайлович боярыню не любил. Когда в 1672 г. патриарх Питирим обратился к царю с просьбой отпустить Морозову, царь отказал. В 1674 г. узниц вновь пытались заставить отречься от старой веры. Их подвешивали на дыбе, били плетьми, но сломить не смогли. Царь приказал готовить костер для Морозовой, но вмешались бояре, не желавшие допустить позорной смерти боярыни. Женщин посадили в тюрьму в Рождественском монастыре в Боровске. К тому времени патриархом стал жестокий Иоаким. При нем пришел конец узницам: их заморили голодом. Женщины, изнемогая, просили стражей: «Помилуй мя, даждь ми колачика!»Те иногда давали тайком. Первой 11 сентября 1675 г. умерла княгиня Урусова, 1 ноября за ней последовала Морозова. Ещё через месяц скончалась Мария Данилова.

Ненадолго пережил узниц Алексей Михайлович: он умер 29 января 1676 г. Царём стал 16-летний Фёдор Алексеевич. У старообрядцев появилась надежда, что при юном царе им наступит послабление. Но облегчения не наступило: православная церковь и в немалой мере управление страной были в твердых руках патриарха Иоакима, считавшего, что раскольники являются врагами церкви и государства.

На соборе 1681—1682 гг. были приняты новые постановления против старообрядцев: им запрещалось собираться на молитвы в частных домах (церкви у старообрядцев давно отобрали). Фёдор Алексеевич в послании к собору спрашивал, как поступать с раскольниками, и получил ответ: «по государеву усмотрению». Вскоре в Пустозёрске начался сыск по делу о распространении узниками «злопакостных» писаний. «За великие на царский дом хулы» их приговорили к казни «без пролития крови», т.е. к сожжению. Кто принял решение о казни, остается неясным, но нет сомнений, что причиной послужила челобитная Аввакума царю Фёдору и другие писания, где он оскорблял его отца[256].

Челобитную Аввакум начинает скромно, даже униженно, но скоро впадает в тон обличителя. Особенно достается Никону: «А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час... Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян». Больше всего должны были возмутить Фёдора слова, что его отец сидит в Аду: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду». Такого тогда не прощали. Вряд ли умилился и патриарх Иоаким, обвиненный в «простоте», т.е. в глупости. Одним словом, протопоп подготовил себе и товарищам мученическую смерть. 14 апреля 1682 г. Аввакума, Фёдора Иванова, Лазаря и Епифания извлекли из ям, отвели на площадь и ввели в дровяной сруб. Народ, сняв шапки, затих. Подожгли дрова; Аввакум, сложив двуперстный крест, на прощание крикнул: «Будете этим крестом молиться — во век не погибнете, а оставите его — городок ваш погибнет, песком занесёт. А погибнет городок, настанет и свету конец». У староверов Аввакум стал святым мучеником, лик его писали на иконах, но все же большинство староверов не согласилось с его учением о трисущности Троицы и допустимостью самосожжения.

Пря о вере. Люди XVII в. видели в совпадениях знаковый смысл. Через две недели после сожжения пустозерских старцев скончался Фёдор Алексеевич, повторив быструю смерть отца, случившуюся после взятия Соловецкого монастыря и казни Морозовой. Сторонники старой веры ещё раз убедились, что на их стороне Бог. Между тем в Кремле шла борьба за власть между роднёй жён Алексея Михайловича — Нарышкиными и Милославскими. Сначала возобладали Нарышкины, и патриарх с боярами приговорили царём Петра, а не слабоумного Ивана. Но Милославские, возглавляемые царевной Софьей, взбунтовали стрельцов. 26 мая Ивана провозгласили царем вместе с Петром. 29 мая 1682 г. стрельцы заставили патриарха с боярами вручить «дел правление» царевне Софье Алексеевне «для того что они, великие государи в юных летах».

Софья щедро наградила московских стрельцов, присвоила им звание «надворной пехоты», разрешила поставить в их честь столб на Красной площади. Главой Стрелецкого приказа она назначила князя Ивана Андреевича Хованского, увлекшего стрельцов на выступление против Нарышкиных. Казалось, стрельцам не на что жаловаться. Но Софья не учла их психологии. Стрельцы боялись новшеств и сочувствовали старой вере. Их пугало введение полков иноземного строя, делающих их ненужными, раздражали нерусские повадки знати, не нравился новый обряд церковной службы. Князь Хованский тоже был сторонником старой веры. В начале 1670-х гг. его били батогами за нежелание принять новый обряд. Стрельцы нашли поддержку у монахов староверов. Они подтолкнули стрельцов подать челобитсгую, чтобы «старую православную веру восстанови™, в коей Российские чудотворцы Богу угодили». Монахи и составили челобитную.

К стрельцам примкнули солдаты Бутырского полка, посадские и холопы. Сторонники старой веры решили добиваться устройства диспута. Провести его хотели на Лобном месте, «перед всем народом и были бы тут цари государи и благоверная царица Наталья Кирилловна, и патриарх со всем своим собором». Хованский передал челобитную староверов патриарху и царям. Девять стрелецких полков и московские пушкари высказались в пользу челобитной. Десять полков колебались. Все же стрельцы и посадские договорились потребовать диспут в начале июля. Князь собрал от них выборных и спросил: «Все ли вы полки за едино хощете стоять за старую христианскую веру?» Они отвечали дружно: «Мы государь, царский боярин, все полки и чернослободцы за едино рады стоять, за старую христианскую веру». 27 июня Хованский повел их к патриарху Иоакиму. Патриарх дал согласие встретиться для спора о вере 5 июля.

Пря о вере проходила в Грановитой палате. Там были патриарх, царевны Софья и Татьяна, царица Наталья, духовенство и бояре. Со стороны староверов прибыли духовные лица в сопровождении стрелецких выборных и охраны. Патриарх Иоаким укорил староверов в невежестве и отсутствии «грамматического разума». Глава староверов, отец Никита Добрынин (прозванный недругами Пустосвят), отвечал, что пришли они не о грамматике спорить, а о богослужении. Спор принял страстный характер, временами доходя до драки. Убежденность сторонников старого обряда была столь велика, что они подавляли противников. Чтобы не дать им воспользоваться успехом, царевна Софья прервала спор, с тем, чтобы его продолжили 7 июля. Староверы оставили палату торжествуя. «Победихом, победихом, — кричали они и скрещивали пальцы: — Тако слагайте персты, веруйте люди по-нашему. Тако веруйте. Мы всех архиереев переирахом и пострамиша. Нам-де государи приказали по-старому креститися». Они пели духовные песни и славили Господа.

Новая пря не состоялась. Софья Алексеевна знала, что половина стрелецких полков в Москве на её стороне или колеблется, а в остальных офицеры нестойки. Знала она, что армия вне Москвы лояльна правительству. И она перешла к действиям — пряником и кнутом. Сначала шел пряник. Она пригласила стрелецких офицеров — полковников, полуполковников, капитанов[257] и раздавала им чины, награды и деньги, много денег. Деньги и водка достались и рядовым стрельцам, и даже посадским. Затем настал черед кнута. Спор о вере разрешили арестом вождей староверов. На рассвете 11 июля на Красной площади отец Никита был «главосечен и в блато ввержен, и псам брошен на съядение». Остальных участников прений били кнутом и сослали в дальние монастыри. Ответа Хованского не последовало: недаром его прозвали Тараруем (пустомелей). Князь затеял женитьбу на старости лет.

Следующим шагом Софьи стал отъезд из Москвы (13 июля); теперь она оказалась вне досягаемости стрельцов. Тем временем в Москве многие приходы перешли на богослужение по старому уставу. В августе в Коломенское выехало все царское семейство; в сентябре цари перебрались под защиту стен Троице-Сергиева монастыря. Разрыва не было, но Софья начала собирать дворянское ополчение. В сентябре она издала указ направить стрелецкие полки на службу к западной границе. Хованский отказался выполнить указ. Тогда Софья решила выманить его из Москвы. Под предлогом участия во встрече сына украинского гетмана Самойловича Хованского вызвали из Москвы. Князь вместе с сыновьями и стрелецкими выборными выехал в ставку Софьи. По дороге их схватили солдаты Софьи. Боярская дума загодя приговорила Ивана Хованского и сына Андрея к смерти по подметному доносу, что они хотят «царский корень известь» и убить патриарха с боярами. 17 сентября 1682 г. им отсекли головы.

Спасся младший сын Хованского Иван; он бежал в Москву и поведал стрельцам о случившемся. Стрельцы поначалу разгорячились, заняли Кремль и решили сесть в осаду. Софья со своей стороны кольцом дворянского ополчения окружила Москву. Воевать стрельцы не хотели и вступили в переговоры, все больше впадая в просительный тон. Они сами предложили сломать памятный столб, поставленный в их честь. Софья проявила разумею сдержанность и обещала простить стрельцов и солдат при условии, что не будут водиться с раскольниками. Стрельцы сломали столб и подали повинные челобитные. Великие государи, Иван и Пётр, видя их слезы, простили им преступление, запретили называть бунтовщиками и изменниками и приказали выдавать годовые оклады сполна. Приняв повинную, царский двор возвратился в Москву 6 ноября 1682 г.

Новые преследования староверов. Простив стрельцов, Софья Алексеевна и патриарх Иоаким вовсе не были склонны прощать раскольников[258]. Смута 1682 г. ещё больше укрепила решимость светской и церковной власти искоренить раскол. В ноябре 1682 г. были разосланы грамоты ко всем архиереям о повсеместном сыске и предании суду раскольников. В 1685 г. Софья Алексеевна после обсуждения с патриархом издала 12 статей против раскольников. Тех, кто тайно держится старой веры, приказано нещадно бить кнутом и ссылать в отдаленные места. Упорных «хулителей» церкви пытать, жечь в срубах и пепел рассеять, так же казнить проповедников самосожжения и перекрещивания в старую веру. Бить кнутом и ссылать тех, у кого раскольники приютились. Имущество «расколыциков», их укрывателей и поручителей отбирать и отписывать на «великих государей».

Староверам оставалось только бежать, и они побежали: на Север, в леса Поволжья и Приуралья, на Дон, в Сибирь, за границу. Прежде староверческая Москва опустела, а по России запылали костры. Человеческие костры горели, подожженные с двух концов, — государевы палачи жгли в срубах осуждённых «расколыциков», а в лесных скитах люди древней веры сами сжигали себя, чтобы избавиться от слуг антихристовых. Во многих местах, где ждали приход царских войск, староверы для самосожжений заранее строили срубы или готовили избы, часовни, церкви, просмоленные и обложенные соломой. Как только приходило известие, что идут солдаты, староверы запирались в приготовленном доме, а завидев солдат кричали: «Оставьте нас, или мы сгорим». Иногда солдаты уходили, и тогда гари не было. Но чаще люди сжигали себя.

Сопротивление казаков. В казачьих землях обращение в новую веру встретило отпор: все имели оружие, а борьба за веру сливалась с борьбой за независимость. В 1686 г. атаманом Войска Донского был выбран Самойло Лаврентьев — покровитель старой веры. В 1687 г. на войсковом кругу постановили: «Сверх старых книг ничего не прибавливать и не убавливать, и новых книг не держать», а несогласных «побивати до смерти». В этом же году атаман Фрол Минаев, сторонник Москвы, совершил переворот. Минаев выдал Москве проповедника Козьму Косого, атаманов Лаврентьева и Чюрносова, нескольких попов и казаков. Атаманов и Косого казнили, а остальных «по их винам» сослали «в далные сибирские городы».

Всё же донские староверы не сдались: одни основала крепость на притоке Дона Медведице, другие ушли к «Хвалынскому морю» на реку Куму, с ними ушёл и старец Досифей. Те, что остались на Медведице, продержались до 1699 г., когда крепость взяли верные Москве казаки. Староверы, ушедшие на Куму, покинули реку после смерти Досифея (начало 1690-х). Часть ушла на Терек к гребенским казакам, тоже староверам. Другие вернулись на Дон. Самые непримиримые, взяв с собой прах Досифея, ушли на Кубань, в подданство к Крымскому хану. Многие селились на Яике (Урале), где из них составилось Яицкое казачье войско.

5.5. ОТМЕНА ПАТРИАРШЕСТВА ПЕТРОМ I

Начало церковных реформ Петра. После прихода к власти (1689) Пётр не проявлял открыто своего отношения к Русской церкви. Все изменилось после смерти авторитетного патриарха Иоакима (1690), а затем матери (1694). С патриархом Адрианом (1690—1700) Пётр мало считался. Никем не сдерживаемый, юный царь кощунствовал — устроил пародию на конклав — «всеплутейший, сумасброднейший и всепьянейший собор князя Иоанникиты, патриарха Пресбургского, Яузского и всего Кукуя», где участников благословляли скрещенными табачными чубуками, а сам царь играл роль дьякона. Пётр отказался участвовать в шествии па осляти в Вербное воскресенье, когда патриарх въезжает в город на осле, которого под узду ведет царь. Мистерию о въезде Христа в Иерусалим он посчитал умалением царского достоинства. Огромное значение для Петра имела поездка в Европу в 1697—1698 гг. Пётр увидел, что в протестантских странах церковь подчиняется светской власти. Он беседовал с королем Георгом и с Вильгельмом Оранским, последний, ссылаясь на пример родной ему Голландии и той же Англии, советовал Петру, оставаясь царем, сделаться «главой религии» Московского государства.

Тогда у Петра сложилось убеждение в необходимости полного подчинения церкви царю. Впрочем, действовал он осторожно, ограничиваясь поначалу повторением законов Уложения. Указом от января 1701 г. был восстановлен Монастырский приказ со светскими судами. Управление церковными людьми и землями, печатание духовных книг, руководство духовными школами поступило в ведение Монастырского приказа. Указом от декабря 1701 г. царь отнял у монастырей право распоряжаться доходами, поручив их сбор Монастырскому приказу. Пётр стремился ограничить численность духовенства, в первую очередь монахов. Велено было устроить их перепись, запретить переходы из одной обители в другую и не совершать новых пострижений без разрешения государя.

Украинизация церкви. Важнейшим шагом по секуляризации церкви было назначение патриаршего местоблюстителя после смерти Адриана в 1700 г. Царь благосклонно отнесся к предложениям отложить избрание нового патриарха. Междупатриаршие случалось и в XVII в., но прежде местоблюстителя патриаршего престола выбирал Освященный собор под главенством двух-трех архиереев, а теперь Пётр сам его выбрал. В декабре 1700 г. он назначил местоблюстителем митрополита Стефана Яворского. Ему были поручены дела о вере — «о расколе, о противностях церкви, о ересях»; прочие дела были распределены по приказам. Царь также приказал вести делопроизводство патриарших учреждений на царской гербовой бумаге, т.е. сделал ещё один шаг по введению контроля над церковным управлением.

С Яворского Пётр начинает передачу церковной власти в России в руки малороссийских иерархов — по-западному образованных и оторванных от Русской церкви. Правда, опыт со Стефаном был неудачным — он оказался противником протестантских реформ Петра. Со временем Пётр нашел другого киевского книжника, который, несмотря на католическое образование, разделял его взгляды на подчинение церкви государству. Им был преподаватель Киево-Могилянской академии Феофан Прокопович. Он стал главным идеологом Петра по церковным вопросам. Пётр сделал Прокоповича ректором академии, в 1716 г. вызвал в Петербург проповедником и в 1718 г. назначил Псковским епископом. Прокопович подготовил Петру богословское обоснование церковной реформы.

Свобода веры. Пётр с детства не любил старообрядцев (и стрельцов), ведь стрельцы-старообрядцы на глазах мальчика убивали его близких. Но Пётр был меньше всего религиозный фанатик и постоянно нуждался в деньгах. Он прекратил действие принятых Софьей статей, запрещавших старообрядчество и отправлявших на костры упорствующих в старой вере. В 1716 г. царь издал указ об обложении раскольников двойным налогом. Старообрядцам было позволено исповедовать свою веру при условии признания власти царя и уплаты налогов в двойном размере. Теперь их преследовали лишь за уклонение от двойного налога. Полная свобода веры была предоставлена иностранцам-христианам, приезжавшим в Россию. Были разрешены их браки с православными.

Дело царевича Алексея. Чёрным пятном на Петре лежит дело царевича Алексея, бежавшею в 1716 г. за границу, откуда Пётр выманил его в Россию (1718). Здесь, вопреки царским обещаниям, началось расследование «преступлений» Алексея, сопровождавшееся пытками царевича. В ходе следствия были выявлены его сношения с духовными лицами; были казнены епископ Ростовский Досифей, духовник царевича протопоп Яков Игнатьев, ключарь собора в Суздале Фсодор Пустынный; митрополит Иоасаф был лишен кафедры и скончался едучи на допрос. Умер и приговоренный к смертной казни царевич Алексей, не то запытанный при допросах, не то тайно удушенный по указанию отца, не желавшего его публичной казни.

Установление Святейшего Синода. С 1717 г. Феофан Прокопович под присмотром Петра тайно готовил «Духовный регламент», предусматривающий отмену патриаршества. За образец была взята Швеция, где духовенство полностью подчинено светской власти.

В феврале 1720 г. проект был готов, и Пётр послал его в Сенат для ознакомления. Сенат в свою очередь издал Указ «О собирании подписей епископов и архимандритов Московской губернии...». Покорные московские архиереи подписали «регламент». В январе 1721 г. проект был принят. Пётр указал, что дает год срока, чтобы «регламент» подписали архиереи всей России; через семь месяцев он имел их подписи. Документ получил название «Регламент или устав духовной коллегии». Теперь Российской церковью правил Духовный Коллегиум, состоящий из президента, двух вице-президентов, трех советников из архимандритов и четырех асессоров из протопопов.

14 февраля 1721 г. состоялось первое заседание Коллегии, оказавшееся последним. В ходе его «Духовная Коллегия» по предложению Петра была переименована в «Святейший Правительственный Синод». Пётр юридически поставил Синод на одну ступень с Сенатом; коллегия, подчинявшаяся Сенату, превратилась в учреждение, формально ему равное. Подобное решение примирило духовенство с новой организацией церкви. Пётр сумел добиться одобрения Восточных патриархов. Константинопольский и Антиохийский патриархи прислали грамоты, приравнивающие Святейший Синод к патриархам. Для наблюдения за течением дел и дисциплиной в Синоде указом Петра от 11 мая 1722 г. был назначен светский чиновник — обер-прокурор Синода, лично докладывающий императору о состоянии дел.

Пётр I смотрел на духовенство утилитарно. Ограничив численность монахов, он желал их приобщить к трудовой деятельности. В 1724 г. вышел указ Петра «Объявление», в котором он изложил требования к жизни монахов в монастырях. Простых, неучёных монахов он предлагал занять земледелием и ремеслами, а монахинь рукоделиями; одарённых — учить в монастырских школах и готовить к высшим церковным должностям. При монастырях создать богадельни, больницы и воспитательные дома. Не менее утилитарно царь относился к белому духовенству. В 1717 г. он вводит институт армейских священников. В 1722—1725 гг. проводит унификацию чинов духовенства. Были определены штаты священников: один на 100—150 дворов прихожан. Не нашедших вакантных мест переводили в податное сословие. В Постановлении Синода от 17 мая 1722 г. священников обязали нарушать тайну исповеди, если они узнали важные для государства сведения. В результате реформ Петра церковь превратилась в часть государственного аппарата.

Последствия раскола и отмены патриаршества. Раскол Русской церкви в XVII в. в глазах большинства историков и литераторов меркнет на фоне преобразований Петра I. Его последствия равно недооценивают почитатели великого императора, «поднявшего Россию на дыбы», и поклонники Московской Руси, клянущие во всех бедах «Робеспьера на троне». Между тем «Никоновская» реформа[259] повлияла на преобразования Петра. Без трагедии раскола, падения религиозности, утраты уважения к церкви, моральной деградации духовенства Пётр не смог бы превратить церковь в одну из коллегий бюрократической машины империи. Мягче прошла бы вестернизация. Подлинная церковь не допустила бы глумления над обрядами и насильственного бритья бород.

Были и глубинные последствия раскола. Гонения на раскольников привели к нарастанию жестокости, сравнимой со Смутным временем. Да и в годы Смуты людей не сжигали живьем и казнили пленных, а не мирных жителей (лишь «лисовчики» и запорожцы выделялись изуверством). При Алексее Михайловиче, и особенно при Фёдоре и Софье, Россия по количеству огненных смертей впервые приблизилось к странам Европы. Жестокость Петра, даже казнь 2000 стрельцов, уже не могла удивить ко всему привыкшее население. Изменился самый характер народа: в борьбе с расколом и сопутствующими бунтами погибло много пассионариев, особенно из среды непокорного духовенства. Их место в церквях и монастырях заняли приспособленцы («гармоники», по Л.Н. Гумилёву), на всё готовые ради места под солнцем. Они влияли на прихожан, причем не только на их веру, но на мораль. «Каков поп, таков и приход» — гласит пословица, возникшая из опыта предков. Многие плохие черты русских завязались, а хорошие исчезли в конце XVII в.

О том, что мы потеряли, можно судить по староверам XIX — начала XX в. Все путешественники, бывавшие в их деревнях, отмечали, что у староверов господствует культ чистоты — чистоты усадьбы, дома, одежды, тела и духа. В их селениях не было обмана и воровства, не знали замков. Давший слово исполнял обещанное. Старших почитали. Семьи были крепкие. Молодежь до 20 лет не пила, а старшие выпивали по праздникам, очень умеренно. Никто не курил. Староверы были великие труженики и жили зажиточно, лучше окружающих нововеров. Из староверов вышло большинство купеческих династий — Боткины, Громовы, Гучковы, Кокоревы, Коноваловы[260], Кузнецовы, Мамонтовы, Морозовы, Рябушинские, Третьяковы. Староверы щедро, даже самоотверженно, делились богатством с народом — строили приюты, больницы и богадельни, основывали театры и картинные галереи.

Через 250 лет после собора 1666—1667 гг., обвинившего Русскую церковь в «простоте и невежестве» и проклявшего несогласных, и через 204 года после превращения Церкви в госучреждение пришла расплата. Пала династия Романовых, и к власти пришли воинствующие атеисты, гонители Церкви. Произошло это в стране, народ которой всегда был известен набожностью и верностью государю. Вклад церковной реформы XVII в. тут бесспорен, хотя недооценён до сих пор.

Символично, что сразу после свержения монархии Церковь вернулась к патриаршеству. 21 ноября (4 декабря) 1917 г. Всероссийский поместный собор избрал патриархом Российской православной церкви митрополита Тихона. Позже Тихон был арестован большевиками, покаялся, был выпущен и скончался в 1925 г. при неясных обстоятельствах. В 1989 г. он был канонизирован в лике новомучеников и исповедников Собором Русской православной церкви. Пришел черед и староверам: 23(10) апреля 1929 г. Синод Московской Патриархии под управлением митрополита Сергия, будущего патриарха, признал старые обряды «спасительными», а клятвенные запреты соборов 1656 и 1667 гг. «отменил, яко не бывшие». Постановления Синода были утверждены Поместным собором Русской православной церкви 2 июня 1971 г. Справедливость восторжествовала, но мы до сих пор платим цену за дела далёкого прошлого.

5.6. ЗАПАДНЫЕ ВЛИЯНИЯ В МОСКОВСКОЙ РУСИ

 Европейцы на Московской Руси. Московское государство никогда не развивалась изолированно. Возникнув в глухом северо-восточном углу Древней Руси, Владимирское княжество стало одним из её ведущих центров, по культуре не уступавшим Киевскому и Новгородскому княжествам. Монгольское нашествие разорило Северо-Восточную Русь в меньшей мере, чем Южную Русь. Став вассалами ордынских ханов, северо-восточные княжества сумели избежать включения в состав Великого княжества Литовского. Началось формирование великорусского этноса и его объединение вокруг Московского Великого княжества. Этногенез и построение государственности у великороссов осуществлялись за счёт саморазвития, но немалую роль имели внешние влияния: Юга — православных византийцев и южных славян, Запада — католической Европы и Востока — Великой степи, где культура кочевников подпала под влияние ислама.

Ведущая роль Византии в религиозной и культурной жизни Руси была утрачена в XIII в. В 1204 г. крестоносцы взяли Константинополь и установили на развалинах Византии Латинскую империю, где правили французские рыцари, и хотя в 1261 г. греки отбили Константинополь, влияние Византии никогда не достигало прежнего уровня. В XIV—XV вв. северо-восточные княжества, в первую очередь Московское княжество (Великое княжество с 1363 г.) — данники Улуса Джучи (Золотой Орды), — много заимствовали от ордынцев в военной и государственной организации. Западная технология доходит в Северо-Восточную Русь опосредованно, вместе с новгородскими купцами. Известны поставки немцами пушек: тверскому князю (1389) и московскому великому князю (1393 и 1410).

Западное влияние в жизни Московского государства резко возрастает при Иване III (1462—1505). В 1472 г. Иван III женился на племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог, выросшей в Италии. По её совету в Москву стали приглашать итальянских зодчих и мастеров пушечного дела. Десятки фрягов[261] работали в России конца XV - первой трети XVI столетия. Они перестроили, по сути, создали, известный нам Московский Кремль, возводили церкви, участвовали в строительстве каменных крепостей. Влияние итальянского Ренессанса заметно в русской церковной и светской архитектуре вплоть до конца XVII в. Важное значение в контактах с Западом имело присоединение Иваном III Новгорода (1486), в результате чего у Московского государства появилась граница с Ливонией и Швецией. Новое соседство привело к войнам с Ливонией (1480-1481, 1501-1503) и Швецией (1495-1497). В 1493 г. Иван III заключил союз с датским королем против шведов, и Московское государство стало частью европейской политики.

Вопреки расхожим штампам, Иван IV Васильевич, прозванный Грозным, не был ненавистником Запада. Он живо интересовался европейской жизнью и при любой возможности стремился установить взаимовыгодные отношения с европейскими странами. В 1553 г. корабль Ричарда Ченслора, искавшего морской путь в Индию, вошел в Белое море и бросил якорь у стен Николо-Корельского монастыря. Получив весть о прибытии англичан, царь Иван распорядился пригласить капитана в Москву и обеспечить ему все удобства в пути. Ченслор был принят царем и получил от него письмо к королю Эдуарду с предложением дружить и торговать. Письмо это вдохновило англичан создать «Московскую торговую компанию». В 1556 г. в Англию был отправлен первый русский посол Осип Ненеин. В 1557 г. он вернулся домой, доставив «мастеров многих, дохторов, злату и сребру искателей и делателей, и иных многих мастеров». С тех пор англичане торговали с Россией, а царь Иван состоял в дружеской переписке с королевой Елизаветой и даже предлагал выйти за него замуж.

Вслед за англичанами торговый путь в Белое море освоили голландцы. 150 лет через Новохолмогоры (с 1613 г. - Архангельск) поступали товары из Европы и приезжали нанятые на государеву службу «знатцы»: «иушкарники», «искатели злату и серебру», «мастера хитрые», «изуграфы[262], и науках наученные». Все же морской путь, вокруг Скандинавии и Мурмана, был слишком долгий и закрывался зимой из-за штормов и льда. Несравненно короче был балтийский путь, но его замком запирал Ливонский орден. Ливонцы извлекали выгоды от транзита товаров, но не пропускали в Москву стратегическое сырье, оружие и специалистов. В 1554 г. они задержали 123 «мастеровых людей», нанятых Грозным. Иван Грозный поначалу рассчитывал склонить ливонцев на уступки, но, ничего не добившись, отправил войско в Ливонию (1558).

За время Ливонской войны, длившейся 25 лет, тысячи ливонцев были выведены в Россию. Большинство были эстонские и латышские крестьяне, но немало набралось и немецкоязычных горожан. Иван Грозный очень надеялся найти среди них мастеров. Он повелел доставлять к нему всех умельцев и «знатцев». Пленных селили в Москве и других городах. В Москве их сначала поселили в слободе Наливки, где жили иноземцы, служившие ещё Василию III. В 1571 г. Наливки вместе с Москвой сожгли татары крымского хана Девлет-Гирея. После пожара ливонцев (всего около четырех тысяч) поселили на правом берегу Яузы; там возникла Немецкая слобода и были построены две протестантские кирхи. В 1578 г. Иван Грозный, недовольный злоупотреблениями ливонцев льготным правом выделывать и продавать спиртное, подверг Немецкую слободу разорению, но вскоре смягчился и разрешил слободу восстановить.

При Фёдоре Иоанновиче и при царе Борисе в Россию въехало много иноземцев из Центральной и Северной Европы: в народе их звали немцами. Годунов всячески им покровительствовал: он поселил в Москве ливонских купцов и дал деньги на торговлю, нанимал немецких мастеров и солдат, завел наемное войско. Годунов не решился ввести в стране европейское образование, но послал несколько молодых дворян учиться в Европу. При Лжедмитрии I начался решительный поворот в сторону Европы. Царь окружил себя поляками, одевался по-польски, завел при дворе польские обычаи, советовал боярам съездить поучиться за границу. Торговые люди могли теперь свободно выезжать за границу, а иноземцы въезжать в Россию. Женитьба ««Дмитрия» на польке Марине Мнишек дала возможность боярам осуществить давно намеченный план убийства опасного своей новизной царя.

Европейцы на Руси при Михаиле Фёдоровиче. Во время Смуты войска Лжедмитрия II разграбили и сожгли Немецкую слободу (1610). Жившие там немцы либо погибли, либо разбрелись кто куда. Лишь после избрания на престол Михаила Романова в Москве опять появились иностранцы. Первыми прибыли торговцы, а за ними — военные, ремесленники, архитекторы, медики. Число «немцев» в России быстро росло. В 1630-е гг. немецкие протестантские общины процветали в Серпухове, Ярославле, Вологде и Холмогорах. В Москве проживало более тысячи немецких семей, т.е. не менее 5 тыс. человек. Селились иноземцы свободно, где им удобно, и жили вперемежку с русскими.

Русское правительство хлопотало о приезде в страну иноземных служилых и торговых людей. Иноземные офицеры и солдаты стали постоянной частью русской армии. Царь Михаил Фёдорович привечал иноземцев: при нем состояли доктора, аптекари, окулист, алхимист, часовых и органных дел мастера. Лекарей иногда посылали для лечения ратных людей. Царь хотел пригласить на службу Лдама Олеария, о котором ему было ведомо, что он «гораздо научон и навычен астрономии, и географии и небесного бегу и землемерию и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, нашему царскому величеству, мастер годен». Царь сам интересовался географией и велел сделать объяснение к составленной при Годунове карте Московского государства. Расположенность к европейцам не мешала Михаилу Фёдоровичу держаться традиций. При нем сохранялся ритуал целования царской руки послами — католиками и протестантами (мусульман такой чести не удостаивали), после чего царь мыл руки в стоявшем рядом рукомойнике. Послы оскорблялись, но терпели.

Не всем нравился наплыв иноземцев. Особенно были недовольны купцы. Начиная с 1627 г. они подают челобитные царю, жалуясь на подрыв торговли со стороны англичан и других немцев, получивших грамоты для беспошлинной торговли. В 1632 г. псковичи просили государя запретить немцам торговать в Пскове, но их просьбу не уважили. При Михаиле Фёдоровиче русские купцы так и не смогли добиться отмены жалованных грамот иноземцам. Кроме купцов, выражали недовольство священники: они считали, что невозбранное поселение немцев в городской черте вредит религиозности прихожан. По их настоянию немцам запретили покупать и брать в заклад дворы и велели сломать кирки, которые они завели близ русских церквей. Вместо этого в Москве им было отведено особое место под кирку. Живя в России, европейцы сохраняли свое вероисповедание и вступали в браки между собой. С русскими заключали брак лишь те, кто принял православную веру.

Обычно европейцы крестились добровольно, но иногда их пытались обратить в православие принуждением. Такой случай произошел с женихом царской дочери под конец царствования Михаила Фёдоровича. Русские цари всегда были не прочь породниться с королевскими домами Европы, но мешала вера. Иван Грозный нашел выход, повелев племяннице, Марии Старицкой, венчаться по православному обычаю, а жениху, датскому принцу Магнусу — по лютеранской вере. На тех же условиях датский принц Иоганн согласился венчаться на дочке Годунова Ксении; свадьбе помешала внезапная смерть жениха. Михаил Фёдорович также искал жениха для 13-летней дочери Ирины в Датском королевстве. В1640 г. царю сообщили, что третий сын короля Вальдемар (Волмер) ещё ни с кем не помолвлен и для женитьбы годен:

«Королевич Волмер лет двадцати, волосом рус, ростом не мал, собою тонок, глаза серые, хорош, пригож лицом, здоров и разумен, умеет по-латыни, по-французски, по-итальянски, знает немецкий верхний язык, искусен в воинском деле».

Михаил Фёдорович загорелся и весною следующего года отправил в Данию послов с предложением брака Вальдемара с Ириною. Король Христиан IV отнесся к предложению благосклонно, а принц сказал, что поступит, как велит отец. На самом деле Вальдемар ехать не хотел. Московия представлялась датчанам дикой страной и внушала страх. Придворные говорили: «Как это королевичу ехать в Москву, к диким людям, там ему быть навеки в холопстве, и что обещают, того не исполнят». Со своей стороны, русский посол, датчанин Пётр Марселиус, уверял, что все будет хорошо: «Если вам будет дурно, то и мне будет дурно же, моя голова будет в ответе». — «А какая мне будет польза в твоей голове, когда мне дурно будет?» — отвечал королевич. Отец-король выдвинул условия, на которых отпустит сына: 1) в вере принцу неволи не чинить, и дать место для кирхи, 2) зависеть он будет только от царя, 3) удел, назначенный ему тестем, станет наследственным, 4) если доходов с удела будет мало, дополнить содержание денежным пособием. Царь на всё дал согласие.

Вальдемар прибыл в Москву в январе 1644 г. и был торжественно принят. Царь его обласкал и одарил подарками. Во время обеда он сидел по правую руку царя, а царевич Алексей — по левую. Царица прислала свадебные полотенца. Все шло к свадьбе, но в феврале царь прислал сказать принцу, чтобы перед венчанием он принял веру по греческому закону. Вальдемар переменить веру отказался. Он ссылался на договор, уверял, что не приехал бы, если бы знал, что пойдет речь о вере, и если царское величество не изволит дело делать по договору, то пусть отпустит его назад с честью. Михаил Фёдорович призвал принца к себе и сам просил принять православие. Принц отвечал: «Я кровь свою готов пролить за тебя, но веры не переменю», и просил отпустить к отцу. Царь же говорил о любви к принцу и просил соединиться с ним верою, а без того браком с царевной сочетаться нельзя. Домой же отпустить «непригоже и нечестно, не соверша доброго дела».

Шесть длинных месяцев принца Вальдемара склоняли к перемене веры. Бояре говорили: «Может, он думает, что царевна Ирина не хороша лицом; так был бы покоен, будет доволен её красотою, также пусть не думает, что царевна Ирина, подобно другим женщинам московским, любит напиваться допьяна; она девица умная и скромная, во всю жизнь свою ни разу не была пьяна». Невесту жених никогда не видел; он продолжал просить разрешения уехать, но получал отказ. Чтобы принц не убежал, за ним стали надзирать. Ночью, 9 мая, Вальдемар со своими людьми сделали попытку к бегству, но их остановили стрельцы у Тверских ворот. Произошла стычка: принц был избит палками, одного из его дворян взяли в плен. Все же Вальдемар отбил дворянина и в ходе драки заколол стрельца. Обо всем донесли Михаилу. Царь огорчился, но мер не принял. Уговоры и религиозные диспуты продолжились. При этом царь обращался с принцем ласково, приглашал к столу, устраивал для него охоты.

13 июля 1645 г. скончался Михаил Фёдорович; на престол вступил Алексей Михайлович. Новый царь ещё раз попытался склонить Вальдемара принять православие и столь же безуспешно, как отец. Тогда Алексей отказал принцу в руке его сестры Ирины и в августе 1645 г. отпустил домой. С дороги Вальдемар послал царю благодарственную грамоту за то, что отпустил его с честью. После смерти Христиана IV Вальдемар участвовал в борьбе за королевский престол и, проиграв, бежал в Швецию. Позже он участвовал во вторжении шведов в Польшу и был убит в одном из сражений. Что касается Ирины Михайловны, то она так никогда и не вышла замуж.

Иноземцы при Алексее Михайловиче. Новый царь, Алексей Михайлович, в отличие от отца, получил образование, но образование старомосковское: он великолепно разбирался в церковном богослужении и не знал ни одного иностранного языка. Веяния Запада не обошли его стороной: у царевича были немецкие игрушки и детские латы, в его библиотеке было несколько книг, отпечатанных в Литве, в том числе космография. Воспитатель царевича, Борис Иванович Морозов, почитал европейские нравы и учёность: он заказывал мальчику немецкие наряды и гравюры для обучения. Московское начало все же преобладало, и молодой царь (его венчали на царство в 16 лет) явил себя государем глубоко религиозным и почитающим русский уклад жизни, но не чурающимся иноземных премудростей, если они полезны или занятны. В Алексее Михайловиче русских и иноземцев привлекали его обаяние и характер — открытый, добродушный, незлопамятный. Он превращал недругов в доброжелателей и даже поклонников. Алексей так расстался с Вальдемаром, что озлобленный принц прислал благодарственное письмо, а датчане из посольства восхищались дружеским обращением царя.

Тем не менее именно Алексей Михайлович отменил многие льготы иноземцам и ввел ограничения на их жительство. Русские купцы не раз просили отменить льготы иноземным торговцам. В 1646 г. более ста пятидесяти купцов подали коллективную челобитную об отмене привилегий для английских купцов. На Земском съезде 1648—1649 гг. купцы повторили прошение, и правительство откликнулось. В июне 1649 г. был подписан царский указ, выдворявший английских купцов из России. В указе даётся объяснение, что запрет вызван жалобами русских купцов, которые из-за английской торговли на русских рынках «обедняли». Кроме того, англичане не поставляли товаров для царского двора. Наконец, англичан обвиняли в том, что они «всею землею учинили большое злое дело, государя своего Карлуса короля убили до смерти». В России разрешили остаться лишь англичанам, состоящим на царской службе.

Если купцы боялись конкуренции иноземцев, то духовенство опасалось, что общение с немцами может поколебать русских людей в православии. Ещё в 1620-е гг. но настоянию патриарха Филарета иноверцам запретили носить русские костюмы и иметь православных слуг. Патриарх также не желал, чтобы кирхи стояли вблизи церквей. В 1643 г., по челобитной священников, царь Михаил запретил иноземцам покупать в Москве дворы (дома). При Алексее Михайловиче были введены новые ограничения. В Уложении 1649 г. содержится запрет «для «некрещёных иноземцев... держати у себя во дворах в работе... русских людей», поскольку «православным христианам от иноверцев чинится теснота и осквернение, и многие без покояния и отцов духовных помирают». В Москве запрещается продавать немцам дворы и строить кирхи. «А на которых немецких дворах поставлены немецкие кирки, и те кирки сломать, и вперед в Китае, и в Белом, и в Земляном городе на немецких дворах киркам не быть, а быть им за городом за Земляным от церквей Божьих в дальних местах».

В 1652 г. иноземцам повторно запретили носить русское платье и выселили из Москвы. Основанием послужила жалоба патриарха Никона, что, проезжая по Москве и раздавая благословение, он по ошибке благословил иноземцев, одетых в русское платье. Осквернённый патриарх потребовал у государя выселить поганых иноверцев из Москвы. Царь издал указ об отводе земли под новую Немецкую свободу на месте старой Немецкой слободы. Как пишет Олеарий: «Был отдан строгий приказ — кто из немцев хочет перекреститься по русскому обряду, пусть остается жить в городе, но кто отказывается поступить так, тот обязан в течение короткого времени вместе с жилищем своим выбраться из города за Покровские ворота на Кокуй». Кукуем (Кокуем) назывался ручей, протекавший по нынешним улицам Нижняя Красносельская и Елоховская и впадавший в приток Яузы, Чечёру. Немцы стали там селиться и поселение прозвали Кукуем. В 1665 г. Немецкая слобода насчитывала 204 дома. К концу XVII в. это был немецкий городок с чистыми прямыми улицами и опрятными домами; в нем жили люди почти из всех стран Европы. Кукуй привлекал русских — здесь проводил отрочество и юность царевич Пётр. В немалой мере он был воспитан Кукуем.

Уступив требованиям купечества и церковников, Алексей Михайлович тем не менее продолжил курс на привлечение иноземцев: он нанимал их на военную и гражданскую службу, щедро вознаграждал, некоторых приближал и доверял важные поручения. Особенно много иноземцев поступило на военную службу в период Русско-польской войны 1654—1667 гг. В 60-е гг. на московской службе состояли 4 иноземных генерала, более 100 полковников и множество офицеров. В одном 1661 г. в Россию въехали из Польши полковник Кравфурд с 30 офицерами (в их числе майор Патрик Гордон, будущий генерал и друг Петра); из Германии полковник Шейн с двумя офицерами, 39 капралами и рейтарами, из Любека ротмистр Шульц с 17 рейтарами; из Дании полковник фон Эгерат и подполковник Страбел с 136 офицерами и рейтарами; из Англии подполковник Дикенсен с товарищами; из Аусбурга четыре полковника, 12 ротмистров, 9 капитанов, 18 поручиков, 15 прапорщиков, лекари, гранатчики и сотня капралов и рейтар[263]. В обиход входят слова: солдат, капрал, майор, рейтар, драгун, гусар и т.д.

Привлечение иноземцев на офицерские должности продолжилось и после смерти Алексея Михайловича. Царь Фёдор Алексеевич и вслед за ним царевна Софья Алексеевна предоставляли служилым немцам льготы. 38 полков пехоты и 25 рейтарских полков находились под командой почти исключительно немецких военачальников. Алексей Михайлович, а затем его дети всячески поддерживали иноземцев, открывающих в России промыслы: владельцы железоплавильных заводов, мануфактур и рудников могли рассчитывать на царскую милость и нередко получали для своего дела сотни крепостных крестьян. Несмотря на стеснительность порядков Московского государства, Россия привлекала внимание европейцев как место, где можно нажить состояние и где жизнь достаточно спокойна и безопасна. Кроме Кукуя, немцы жили в Новгороде, Пскове, Переславле и в Белгороде, т.е. в местах дислокации русских войск. Общее число немцев, проживающих в России, достигло при Алексее Михайловиче 18—20 тыс. человек.

В России также жили европейцы, принявшие православие. Они считались русскими, женились на русских, но сохраняли европейские знания и вкусы и передавали их детям. Некоторые крещёные иноземцы получили известность. Таков Дмитрий Андреевич Францбеков (Фаренсбах), выехавший на русскую службу из Ливонии в 1613 г. Вместе с братом Иваном он крестился в православие и был возведён в московское дворянство. Дмитрий Андреевич служил воеводой в Якутске и деятельно расширял российские владения. В 1649 г. он финансировал поход Ерофея Хабарова, покорившего Амурские земли. Не меньше известны отец и сын Виниусы. Отец, Андрей Денисович, въехавший из Голландии в 1632 г., основал железоделательные и оружейные заводы близ Тулы; успешный купец крестился в православие и женился на русской. Сын, Андрей Андреевич, с детства говоривший по-голландски и по-русски (и выучивший латынь), служил в Посольском приказе, был возведен во дворянство, получил чин думного дьяка, в 1675—1693 гг. возглавлял Почтовое ведомство, а затем Аптекарский приказ. Особо следует сказать о полковнике Афанасии Ивановиче Бейтоне (фон Бейтоне). В 1686—1687 гг. он возглавил героическую оборону Албазина от маньчжурских войск.

Польское влияние в первой половине XVII в. Немцы, т.е. протестанты Северной и Западной Европы, были не единственными европейцами, оказавшими влияние на русских в XVII веке. Рядом была Речь Посполитая, где преобладала польская культура, на славянскую основу которой наложились страстный католицизм, латинская образованность, Магдебургское право горожан и мифологический «сарматизм», выводивший шляхту от воинственных сарматов. Московские бояре восхищались блеском польского рыцарства, и был момент, когда они призвали на престол королевича Владислава. Письма бояр 1610—1611 гг. изобилуют польскими словами и оборотами. Но обман Сигизмунда, предложившего себя вместо сына, и сожжение поляками Москвы развеяли иллюзии о равноправном диалоге. Избрание царем Михаила Романова поставило крест на планах о польском королевиче на русском престоле. Началось отторжение от всего польского, продлившееся до Русско-польской войны 1653—1667 гт. Однако и в этот период польское влияние проникало в Россию с помощью западнорусских печатников и духовенства.

В первые десятилетия XVII в. в России появляются религиозные и школьные книги «литовской» печати (украинских и белорусских типографий). Книги эти пользовались спросом, что вызвало опасение у патриарха Филарета. В 1627 г. вышел царский указ, «чтоб торговые и иные никакие люди в Киеве и в иных порубежных городех никаких книг литовские печати, также и письменных литовских книг, не покупали» и с собой не привозили, а литовских людей с книгам велено «ворочать за рубеж», потому что «в Московском государстве всяких книг много московские печати». В 1628 г. патриарх велел изъять «литовские» книги не только в церквах и монастырях и заменить московскими, но и у частных лиц изъять. Последнее указывает на любовь к чтению среди мирян.

Настороженность московского духовенства к собратьям из Западной Руси не помешала обратиться к их учености в 40-е гт. В 1648 г. в Москве была издана «Грамматика» Милетия Смотрицкого. В 1649—1650 гг. в Москву приехали из Киевской академии и из Печерской лавры учёные монахи: Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий. Они переводили Библию с греческого языка на славянский, составляли и переводили учебники, сборники по географии и космографии, лексиконы[264]. Епифаний перевел географию, «Книгу врачевскую анатомию», «Гражданство и обучение нравов детских». Сатановский перевел сборник греческих и латинских писателей «О граде царском», содержащий разнообразные сведения от богословия и философии до зоологии, минералогии и медицины. Переводы пользовались спросом у московских читателей.

Польское влияние в России во второй половине XVII в. Русско-польская война 1653—1667 гг. расширила влияние польской культуры на Московское государство. Это на первый взгляд странное следствие войны имело основания. Во-первых, война, в целом удачная для России, изгладила позор былых поражений и удовлетворила чувство мести за опустошение Смутного времени. Теперь русские могли пойти на возобновление нормальных отношений с поляками. Во-вторых, царь и бояре, не говоря о десятках тысяч служилых людей, ознакомились с Речью Посполитой. В 1654 г. Алексей Михайлович возглавил поход русской армии, завершившийся в 1655 г. покорением Великого княжества Литовского. Многое в обустройстве жизни магнатов и шляхты пришлось царю и его воинам по вкусу. В-третьих, за 15 лет военных действий десятки тысяч жителей Литовского княжества (в большинстве своем белорусов) были сведены в Московское государство. Значительную часть из них составляли горожане, взятые для заселения опустошенных чумой городов. Уходили с русскими и православные шляхтичи, присягнувшие царю Алексею. Тогда в Россию въехало немало образованных людей. Одним из них был «белорусец» Симеон Полоцкий.

Симеон Полоцкий, в миру Самуил Петровский-Ситнянович, получил православное и католическое образование: он закончил Киевско-Могилянскую коллегию и Виленскую иезуитскую коллегию. Всю жизнь оставался тайным униатом, членом Базилианского ордена. В 1656 г. принял иночество и стал преподавателем в Полоцкой братской школе[265]. Когда в Полоцк прибыл Алексей Михайлович, Симеон приветствовал его стихами своего сочинения. В 1660 г. он едет в Москву, читает стихи перед царским семейством и просится на царскую службу. В 1663 г. Симеон переселяется в Москву. Он работает переводчиком, учит латыни молодых подьячих, пишет трактат против старообрядцев. С 1667 г. Симеон служит воспитателем в царской семье и придворным поэтом — сочиняет к праздникам силлабические[266] вирши[267].

Для царских детей он написал сборник стихов «Вертоград многоцветный». Вирши «Вертограда» носят нравоучительный характер. Симеон пишет, что правитель должен знать о положении народа: «Како гражданство преблаго бывает, || Гражданствующим [правителям] знати подобает», и относиться к подданным по отечески: «Тако начальник должен есть творити — || Бремя подданных креиостно носити, || Не презирати, не за псы имети, || Паче любити, яко своя дети». К слову сказать, русские и иноземцы видели такого государя в Алексее Михайловиче. Для придворного театра Полоцкий написал комедии в стихах — «О Навуходоносоре царе» и «О блудном сыне». По поручению царя Фёдора Симеон пишет «Академическую привилею» — проект академии для преподавания «наук гражданских и духовных» (1980). Этот проект предвосхитил создание Славяно-греко-латинской академии (1687).

Западнорусское и московское духовенство. Московские патриархи в XVII в. выступали против западной учёности. Допускалась, а при Никоне приветствовалась ученость греческая, но и к грекам полного доверия не было, поскольку многие из них прониклись западным духом. Настороженно относились и к приезжим западнорусским богословам. Первое поколение «киевских старцев» — Славинецкий, Сатановский и Птицкий, — ещё не было западническим. Киевляне переводили с греческого и латыни, преподавали в созданной Ф.М. Ртищевым школе в Андреевском монастыре и не вмешивались в московское богословие. Больше того, Епифаний Славинецкий относился к «силлогисмам латинским» с осуждением и вступил по этому поводу в диспут с Симеоном Полоцким. В отличие от предшественников Полоцкий находился под сильнейшим влиянием католицизма. Его сборники проповедей (1682—1683) представляют переработку католических авторов. Переводил он исключительно с латинского и польского. По латинским книгам Симеон составлял и учебники.

В 1673 г. происходит диспут между Полоцким и Славинецким в присутствии патриарха. Предметом «разглагольствования» был вопрос о времени преложения Святых Даров на литургии. Диспут продолжили и после смерти Полоцкого (1680). Вместо него выступал Сильвестр Медведев, против — инок Евфомий и вновь прибывшие греки, братья Лихуды. Их поддерживал патриарх Иоаким. Повод для диспута был лишь зацепкой, а, по сути, речь шла о влиянии, латинском или греческом, в Московском Патриархате. Стороны обменивались резкими памфлетами, но поддержка патриарха всё решила: латинская группа была побеждена и осуждена на соборе 1690 г. Позиция Иоакима определила и направленность открытой в Москве в 1687 г. Эллино-греческой академии — первого высшего учебного заведения России.

Во главе академии были поставлены греки — Иоанникий и Софроний Лихуды, проповедники греческого языка и культуры. С 1694 г. преподавание вели их русские ученики. Резкие перемены произошли в 1701 г., когда Пётр I назначил протектором академии митрополита Стефана Яворского, выпускника Киевской коллегии.

Царь приказал протектору «завесть в академии учения латинские». Эллино-греческую академию переименовали в Славяно-латинскую. В обновленной академии главное место занял латинский язык. Историк православия Георгий Флоровский пишет: «Москва борется с наступающим из Киева латинофильством. Но нечего было противопоставить из своих залежавшихся и перепутанных запасов. Призываемые греки оказывались мало надежными, при всей их эрудиции... И побеждает Киев».

Западные влияния в культуре и быте. Европейская культура в первую очередь затронула верхи общества. У царя, высшего духовенства, бояр имелись библиотеки с десятками и даже сотнями книг на разных языках. Многие книги, особенно учебники, были переводные. Среди них — «Книга, глаголемая космография» Меркатора, четыре тома атласа Блеу, география Луки де Линда, с изложением системы Коперника, книги по военному делу: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» Вальхаузена и «Голландский воинский устав о наказаниях». Переводили и авантюрно-рыцарские романы — «Повесть о Бове-королевиче», «Повесть о Петре Златы Ключи», «Повесть о Еруслане Лазаревиче», «Повесть о Брунцвике», и поучительные повести — «Звезда Пресветлая», «Великое Зерцало», «Римские деяния». Круг читателей не ограничивался боярами и иерархами церкви. Из средних слоев книги читали священники, приказные и купцы, почти поголовно грамотные. По подсчётам А.И. Соболевского, в XVII в. в России купцов грамотных было 96%, помещиков — 65%, посадских — 40%, крестьян — 15%, стрельцов, пушкарей, казаков — 1%.[268]

В окружении царя Алексея появились европейски образованные люди: «ближний боярин» Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, свободно говоривший на польском и латыни, просветитель Фёдор Михайлович Ртищев, библиофил и меценат Артамон Сергеевич Матвеев, женатый на шотландке Мэри Гамильтон. Из детей царя Алексея Фёдор знал три языка, был поклонник поэзии, музыки и математики, при его дворе брили бороды и носили польскую одежду; Софья прекрасно писала и сочиняла стихи и переводила Мольера для придворного театра. Её «галант», князь Василий Васильевич Голицын, считался образованнейшим человеком России. Европейская культура проникает и в среду приказных. Сильвестр Медведев, ученик Полоцкого и советник Софьи Алексеевны, был из подьячих. Авраамий Фирсов, переведший «Псалтырь» с польского на русский (1683), служил дьяком в Посольском приказе.

Своеобразное явление представляет «московское барокко». Этот архитектурный стиль последних десятилетий XVII в. не является заимствованием европейского барокко, хотя испытал его влияние. Происхождением он связан с московской архитектурой раннего Ренессанса, привнесенной итальянскими мастерами в начале XVI в. «Московское барокко» породили два обстоятельства: 1. Запрет Никоном строительства шатровых храмов (1653); 2. Проникновение барокко, поначалу — в виде украинского барокко. Запрет патриарха привел к тому, что шатры стали маскировать главками. Появляются храмы, украшенные множеством глав, прикрывающих шатёр. Особое внимание теперь обращают на наружное украшение церквей. Храмы возводят из красного кирпича и белого камня. Используют изразцы, красочные узоры на стенах, резные белокаменные наличники. «Дивным узорочьем» называли современники радостное убранство церквей. Влияние барокко сказалось в симметричной композиции с элементами ордера[269]. При построении Сухаревой башни в Москве (1692—1695, 1698—1701, арх. М.И. Чоглоков) были прямые заимствования: подобно западным ратушам, башня была увенчана башенкой с часами. «Московское барокко» воспринималось иностранцами и россиянами как русский национальный стиль.

Заметно западное влияние в живописи. Европейские послы привозили в подарок царю изображения монархов, русские посланники заказывали портреты в Варшаве, Париже и Венеции. У просвещённых бояр (Артамона Матвеева, Василия Голицына) в палатах висели «персоны» заморских государей. В Москве работали европейские художники-портретисты. Поляк Стефан Лопуцкий писал «с живства» (с натуры) портрет Алексея Михайловича, а голландец Даниил Вухтерс — патриарха Никона. У иностранцев появляются русские ученики — один из них, Иван Безмин, за свое искусство был даже записан в московские дворяне. В 1680-е гг. в Оружейной палате Московского Кремля, кроме иконописной мастерской, организуется «живописная», где под руководством Безмина работало более двух десятков мастеров. В основном они писали парсуны, сочетавшие иконописные традиции с приемами европейской портретной живописи.

Европейское живописное искусство проникает в иконопись. Иконы «фряжского письма» прилюдно уничтожались патриархом Никоном (1655), но после его смещения (1658) приемы «фряжского письма» вновь появляются в работах мастеров иконописной мастерской Оружейной палаты. Выдающимся иконописцем, сочетавшим старый и новый стили иконописи, был Симон Фёдорович Ушаков (1626—1686). Он сохранял основы византийско-русских иконописных канонов, но стал вводить элементы перспективы и особое внимание уделял светотеневой лепке формы, достигая мягкости переходов и объемности изображения. Ушаков расписывал фрески, писал парсуны и миниатюры, рисовал гравюры, и везде старое сочетается с новым. Традиции Ушакова продолжали ученики «ушаковской» школы иконописи.

Под западным влиянием появился придворный театр. Алексей Михайлович задумал устроить театр ещё в 1660 г. и поручил англичанину Гебдону выслать в Москву «мастеров комедию делать». Но театр состоялся лишь в 1672 г.: его открытие приурочили к празднованию рождения царевича Петра. Труппа (60 человек) была набрана постановщиком, пастором Иоганном Грегори, из жителей Немецкой слободы. Сначала спектакли шли на немецком языке, но вскоре немцев заменили русскими, набранными из детей посадских и подьячих и отправленных к Грегори «для учения комедийного действа». Женщин не было: женские роли исполняли мужчины. В 1675 г. Грегори умер и его заменили другим кукуйцем, а с конца 1675 г. — киевлянином Степаном Чижинским. В театре ставили пьесы на библейские сюжеты; позже появились светские пьесы — «Темир-Аксаково действо» («Комедия о Тамерлане и Баязете») и «Комедия о Бахусе с Венусом». Репертуар восходит к европейскому народному театру первой половины XVII в. В 1673 г. впервые был поставлен балет. После смерти Алексея Михайловича в 1676 г. под влиянием патриарха Иоакима театр закрыли.

Тот же Алексей Михайлович преследовал народный театр бродячих скоморохов с их героем Петрушкой. Указом 1648 г. царь запретил выступления скоморохов. Двойственность отношения к театральным действам отражает двойственность отношения московских властей к культуре вообще. Это касается образования, где шла борьба великорусского и западнорусского духовенства, живописи, где подвергли уничтожению иконы «фряжского письма», гуманности — царь Фёдор и царевна Софья смягчали наказания преступников и ужесточали преследование старообрядцев. Двойственность проявлялась и в общении русских с европейцами. Иноземцев зазывали в Россию, их нанимали, награждали и продвигали, но они не могли жениться на русских, жить рядом с русскими и носить русское платье. Выезд русских людей за рубеж был крайне затруднен. Подьячий Григорий Котошихин, сбежавший из России в Швецию, видит причину в том, что русские, «узнав тамошних государств веры и обычаи, и волность благую, начали б свою веру отменить, и приставать к иным, и о возвращении к домом своим и к сродичам... и не мыслили». Он пишет, что за границу выезжают не иначе как с разрешения властей и оставив заложников:

«И о поезде московских людей, кроме тех, которые посылаются по указу царскому и для торговли с проезжими, ни для каких дел ехати никому не поволено. А хотя торговые люди ездят для торговли в иные государства, ж по них но знатных нарочитых людях собирают поручные записи, за крепкими поруками, что им с товарами своими и с животами в иных государствах не остатися, а возвратитися назад совсем. А который бы человек, князь или боярин... сына, или брата своего, послал... в иное государство без ведомости, не бив челом государю, и такому б человеку за такое дело поставлено было в измену, и вотчины, и поместья, и животы взяты б были на царя; и ежели б кто сам поехал, а после его осталися сродственники, и их пытали, не ведали ли они мысли сродственника своего, ...не напроваживаючи ль каких воинских людей на московское государство...»

В XVII в. московские люди, от царя и придворных до купцов, охотно, даже жадно, заимствовали у «немцев» предметы роскоши, досуга и быта. Цари получали в подарки от иноземных послов и торговых людей певчих и говорящих заморских птиц — канареек, попугаев. Из дворца они попадали в боярские палаты, а затем в купеческие дома. В конце XVII столетия канареек и других заморских птиц можно было купить в Охотном ряду, но ещё по дорогой цене. Царь и бояре полюбили иноземные кареты. Бояре дарили кареты царю. Богдан Матвеевич Хитрово подарил Алексею Михайловичу «полукарету», Артамон Сергеевич Матвеев царю же — «карету чёрную немецкую на дуге, стекла хрустальные, а верх раскрывается на-двое», царевичу Фёдору — карету бархатную, около кареты письмо живописное. Кроме картин и портретов, в боярских домах на стенах висели большие зеркала и часы. В доме боярина или торгового «гостя» не редкостью стало встретить вместо простых липовых или дубовых столов и скамей столы «немецкие» и «польские» из эбенового или индийского дерева на львиных или простых, «отводных» ногах, «золотые немецкие» кресла и стулья.

В обиходе не только бояр, но простонародья появились «фряжские листы» — эстампы, гравированные на меди или дереве. Эстампы также были известны под названием «потешных немецких печатных листов»; ими торговали в Москве в Овощном ряду. Забавляясь этими листами, дети и взрослые получали представления о естественной истории (сведения о природе и употреблении её произведений в жизни человека), географии, космографии, всеобщей истории. «Фряжские листы» привозили из Европы, но в конце XVII в. их печать наладили в Москве, в «верхней», т.е. придворной, типографии. Появляются географические карты, писанные по тогдашнему обычаю с изображением городов, людей, животных, гор, лесов.

Не все новшества были благом. Задолго до Петра в Московском государстве стало распространяться курение табака. Табак появился вместе с иноземцами ещё при Иване Грозном. При Михаиле Фёдоровиче курение запрещают: табак сжигают, курильщиков и продавцов подвергают штрафам и телесным наказаниям. Особенно ожесточились после Московского пожара 1634 г., причиной которого посчитали курение. Был издан царский указ, гласивший: «чтоб нигде русские люди и иноземцы всякие табаку у себя не держали и не пили и табаком не торговали». За ослушание полагалась смертная казнь, на практике заменявшаяся «урезанием» носа. В 1646 г. правительство Алексея Михайловича взяло продажу табака в монополию. Однако вскоре были восстановлены жестокие меры против «богомерзкого зелья». В гл. 25 Соборного уложения (1649) подтвержден запрет Михаила Фёдоровича на курение табака. Там, в частности, сказано: «А которые стрелцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе двожды, или трожды, и тех людей пытать и не одинова, и бита кнутом на козле, или по торгом, а за многие приводы у таких людей пороти ноздри и носы резати, а после пыток и наказанья ссылати в далние городы, где государь укажет». В 1697 г. Пётр I именным указом разрешил продажу табака.

Поверхностность вестернизации Московского государства. Европейское влияние в Московском государстве достигло в XVII в. невиданных доселе масштабов, но было во многом поверхностным и касалось заимствования внешних достижений цивилизации, а не методов познания окружающего мира. В России внедрялись новые технологии: изготовление кремневых ружей, книгопечатание, производство стекла и бумаги, но не было механизмов научно-технического прогресса, а такие механизмы предоставляла только передовая (для того времени) наука. В Московском государстве отсутствовали такие науки, как физика, химия, геология (горное дело); математика и картография были на примитивном уровне; не было медицины и фармацевтики. Русской молодежи требовалось естественнонаучное и инженерное обучение, а немногие учащиеся могли получить лишь религиозно-схоластическое образование в Эллино-греческой академии. Тем не менее широкая, пусть поверхностная, вестернизация Московского государства в XVII в. была необходимым фундаментом для несравненно более радикальной вестернизации, проведенной Петром I.

5.7. ПЕТРОВСКАЯ ВЕСТЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ

 Поворот к Западу Петра I. О петровской вестернизации России писали историки, философы, писатели и поэты. Прославляли и проклинали. Шутливо, но метко обрисовал начало переделки Петром русских в европейцев А. К. Толстой в поэме « История государства Российского от Гостомысла до Тимашова» (1869):

Он молвил: «Мне вас жалко, Вы сгинете вконец; Но у меня есть палка, И я вам всем отец! Не далее как к святкам Я вам порядок дам!» И тотчас за порядком Уехал в Амстердам. Вернувшися оттуда, Он гладко нас обрил, А к святкам, так что чудо, В голландцев нарядил.

Поворот к Западу наметился у Петра за 14 лет до поездки в Европу — с возведения в Преображенском селе потешного городка Плесбурх (1684), который обороняли и штурмовали потешные войска. Потешных солдат обучали офицеры «немцы»; в 1691 г. их разделили на два полка, Преображенский и Семёновский, одетые в форму европейского образца. Других потешных обратили в матросов. С помощью немцев Пётр построил на Плещеевом озере потешный флот, а Франц Тиммерман обучал царя математике, артиллерии и фортификации. Знакомство с Францем Лефортом (1689), ставшим его «сердешным другом» и сведшим с красавицей Анной Монс (1690), сделало Кукуй для Петра местом, где он отдыхал душой и телом, и окончательно отвратило от чинных порядков Кремля.

Об Азовском походе Петра 1696 г. Ключевский пишет: «Азов взят был с помощью артиллерии, подготовленной потешными экзерцициями, и флота, в одну зиму построенного на реке Воронеже под непосредственным руководством Петра, запасшегося необходимыми для того знаниями на переяславской верфи, и с помощью мастеров, там же им выученных». На самом деле среди воронежских мастеров преобладали иноземцы, а в 1697 г. по приказу царя выписали ещё 50 мастеров из голландцев, шведов и датчан. В то же время, Пётр отправил за границу обучаться корабельному искусству 50 молодых дворян. Это был первый в России случай массовой посылки в Европу людей для обучения. В марте 1697 г. из Москвы в Европу выехало «Великое посольство», возглавляемое генерал-адмиралом Ф.Я. Лефортом, генералом Г.А. Головиным и думным дьяком П.Б. Возницыным При послах было больше 20 дворян и 35 волонтёров, в их числе — урядник Преображенского полка Пётр Михайлов (сам царь).

Вестернизация быта. За границей Пётр жадно всему учился, особенно кораблестроению и артиллерийскому делу. Тогда же он замыслил ввести брадобритие и ношение немецкого платья. Вернувшись в Москву 25 августа 1698 г., Пётр уже на другой день собственноручно отрезал боярам бороды. Та же сцена повторилась через пять дней, но бороды обрезал шут. На третий прием все гости явились бритые. В начале 1699 г. был установлен налог на бороду. Дошел черед до одежды: в феврале 1699 г. на пиру, заметив, что гости носят длинные рукава по русскому обычаю, царь взял ножницы и стал их обрезать, приговаривая, что такие рукава мешают работать и ими можно что-нибудь задеть. 20 августа 1700 г. вышел указ: «Для славы и красоты государства и воинского управления всех чинов людям, оприч духовного чина и церковных причетников, извощиков и пахотных крестьян, платье носить венгерское и немецкое... чтобы было к воинскому делу пристойное; а носить венгерское бессрочно... а немецкое носить декабря с 1-го числа 1700; да и женам и дочерям носить платье венгерское и немецкое...»

Указ 1701 г. о венгерском платье уже не поминает: «Всяких чинов людям носить платье немецкое, верхнее — саксонское и французское, а исподнее — камзолы и штаны, и сапоги, и башмаки, и шапки — немецкие, и ездить на немецких седлах; а женскому полу всех чинов носить платье, и шапки, и контуши, а исподние бостроги, и юбки, и башмаки — немецкие ж; а русского платья отнюдь не носить и на русских седлах не ездить. С ослушников брать пошлину в воротах, с пеших по 40 копеек, с конных по 2 рубля с человека». В 1705 г. Пётр предоставил подданным на выбор или отказаться от бороды, или платить ежегодную пошлину: гостям и гостиной сотне — по 100 руб.; придворным, приказным, служилым, и купцам второй статьи — по 60 руб.; купцам третьей статьи, посадским и прочим — по 30. Заплатившим выдавали медные знаки. Крестьяне при въезде в город и выезде из города платили у ворот по 2 деньги. Старообрядцев Пётр обязал платить, как богатых гостей, по 100 руб. с бороды. Военным, солдатам и офицерам, выбора не было: они были обязаны бриться и носить форму европейского образца.

Изменилось положение женщин. В 1698 г. царь приказал, чтобы жены и дочки дворян и горожан наряду с мужчинами участвовали в увеселениях. Надо сказать, что женщины оказались менее консервативны, чем мужчины, охотно надели немецкие платья и стали учиться танцам. Пётр отменил обычай совершать браки по воле родителей без участия детей: теперь при венчании священник спрашивал согласие у жениха и невесты. В 1718 г. был издан указ «об ассамблеях», учрежденных для начала в Петербурге. Согласно предписаниям Петра, хозяин дома, где устраивалась ассамблея, должен был заранее «письмом или знаком объявить», что всякому вольно прийти как мужского, так женского пола. Допускали чиновных людей, офицеров, дворян, купцов, начальных мастеровых людей, а также их жен и детей. Ассамблеи были не просто балами, но местом общения, где порой решались важные дела.

Реформы образования и культуры. С 1 января 1700 г. в России был введён календарь с летоисчислением от рождения Христа, а не от Сотворения мира и с началом года 1 января, а не 1 сентября. В том же году был издан указ о создании в Москве первых аптек. В 1701 г. вышли указы, воспрещавшие падать на колени при виде государя и снимать шапки, проходя мимо дворца. В 1702 г. была основана астрономическая обсерватория в Сухаревой башне и в том же году стала выходить первая русская газета «Ведомости». В 1708 г. Пётр ввёл гражданский шрифт вместо кирилловского полуустава. Учебную и научную литературу сначала печатали в Амстердаме, а затем в типографиях в Москве и Петербурге. В Петербурге Пётр открыл первый музей — Кунсткамеру; посещение музея было бесплатным, а посетителей угощали водкой, вином и кофе. В музей допускали всех, кроме крестьян.

Особое место заняло распространение светского образования, с приглашением иностранных учителей. В 1698 г. в Москве была основана Пушкарская школа под началом генерала А. А. Вейде. В 1701 г. открылась школа «математических и навигацких наук». Руководил школой английский профессор Фарварсон. Позже в Навигацкой школе преподавал Л.Ф. Магницкий, автор учебника «Арифметика, сиречь наука числительная...». В 1701 г. в Москве открыли артиллерийскую школу, состоящую из трех школ: высшей из них была инженерная школа. В 1703 г. пастор Глюк открыл гимназию. В 1706 г. вышел указ Петра об организации Московского «гофшпиталя». В указе говорилось: «А у того лечения быть доктору Николаю Бидлоо, да двум лекарям Андрею Репкену, а другому, кто прислан будет; да из иноземцев и из русских из всяких чинов людей набрать для аптекарской науки 50 человек». С 1707 г. госпиталь стал принимать больных; при нем открыли медико-хирургическую школу.

С основанием Санкт-Петербурга (1703) центром европейского влияния становится новая столица: Петербург с самого начала строят как европейский город, с домами европейского стиля и с каналами, как в Голландии. Появляются и учебные заведения. В Петербурге были учреждены Морская академия (1715), инженерная и артиллерийские школы (1719), школы переводчиков при коллегиях с публичной библиотекой. Школы появились в других местах России. На Урале в 1721 г. были открыты горнозаводские школы; на верфях Воронежа, Петербурга, Ревеля, Кронштадта открыли школы корабельных мастеров. Шведские пленные устроили школу в Тобольске. К 1722 г. в России было 42 новых школы. Пётр состоял в переписке с немецким философом Готфридом Лейбницем и под его влиянием одобрил план создания в Петербурге Академии наук. Указом от 28 января 1724 г.

Пётр повелел учинить Академию и Университет. Открытие Академии состоялось уже после смерти Петра.

Особое внимание Пётр уделял образованию и воспитанию дворянства. Царь не только обязал дворян нести «государеву службу» в армии либо по гражданской части, но завел учебную службу: дворянские недоросли с 10 до 15 лет должны были учиться «грамоте, цифири и геометрии», а затем идти служить. Без справки о «выучке» дворянину не давали «венечной памяти», т.е. не разрешали жениться. В 1717 г. «повелением Царского Величества» была издана книга «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению». Это был перевод с немецкого правил о том, как молодому дворянину держать себя в обществе. На первом плане находятся наставления о чистоте, манерах и вежливости обхождения. Не следовало «быть подобным деревенскому мужику». Младой отрок должен быть обучен языкам, конной езде, танцам, фехтованию; должен быть скромен, красноречив и начитан. Книга соответствовала европейским представлениям о воспитанном молодом дворянине. В России она была популярна и выдержала три издания.

5.8. О ДОПЕТРОВСКОЙ И ПЕТРОВСКОЙ ВЕСТЕРНИЗАЦИЯХ

 Допетровская вестернизация. Допетровская Россия широко заимствовала у европейцев технологии, особенно в области металлургии и производства оружия, а также знания и навыки, необходимые в организации полков нового строя и других государевых служб. Носителями технологий и умений были «немцы» — западные европейцы, тысячами въезжавшие в Россию. Они оседали в городах, больше всего на Кукуе, и хотя их заставляли жить отдельно, как «поганых», с ними проникал западный миропорядок. Наряду с лютеранами в России жили обрусевшие немцы, принявшие православие. Среди кукуйцев и обрусевших немцев молодой Пётр нашел ближайших друзей и помощников. Русские немцы сыграли важнейшую роль в Петровской реформе.

Кроме потребления «немецких» знаний и умений, Московское государство XVII в. подверглось западнорусскому влиянию в сфере гуманитарной и духовной. Это влияние не отторгалось как иноверное и иноземное, поскольку носителями его были православные люди русского языка, но под православной и западнорусской (малорусской, белорусской) оболочкой сохранялась униатская или католическая польская сущность. Западнорусское влияние было особенно успешно в сфере гуманитарного образования московской аристократии и среди молодёжи столичного духовенства. Члены царской семьи и бояре полюбили польские моды, читали польские книга и заводили польскую мебель, а книжники спорили, какой должна быть Духовная академия — Эллино-греческой или Славяно-латинской. Россия потихоньку разворачивалась в сторону Польши и в дальней перспективе — Рима. В 80-е гг. XVII в. в Москве начала действовать миссия ордена иезуитов, пользовавшаяся покровительством князя Василия Голицына.

Особенности петровской вестернизации. Приход к власти Петра I резко изменил масштабы и характер вестернизации. Пётр желал извлечь из Европы всё — не просто технологии и умения, но сами способы их получения: европейское образование и науку. Он приглашал в Россию тысячи иноземцев, уравнял их с русскими и нередко оказывал им предпочтение. Никто теперь не принуждал иностранцев жить отдельно от русских. Указом 1721 г. Пётр допустил смешанные браки православных с католиками и протестантами (с условием воспитывать детей в православии). Привилегии, данные иноземцам (например, более высокие оклады при равном чине), их начальство над русскими, появившаяся заносчивость вызывали сильнейшее раздражение населения: пошли слухи, что царя подменили на немца или что царь — Антихрист. Пётр с большой жестокостью подавлял недовольных, но он сам не допускал преобладания иноземцев на высших командных должностях.

Ключевский передает предание о его словах: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом». По мнению историка, «сближение с Европой было в глазах Петра только средством для достижения цели, а не самой целью». «Чего же хотел он добиться этим средством?» — спрашивает Ключевский. И заключает: «Техника военная, народно-хозяйственная, финансовая, административная и техническое знание — вот обширная область, в которой работать и учить русских работе призывал Пётр западного европейца. Он хотел не заимствовать с Запада готовые плоды тамошней техники, а усвоить её, пересадить в Россию самые производства с их главным рычагом — техническим знанием». В этих словах — сущность вестернизации Петра и её главное отличие от допетровской вестернизации. Пётр заимствовал из Европы не только технологии и умения, но механизмы научно-технического прогресса — школы, мастерские, училища, гимназии и Академию наук.

Пётр заимствовал технологии и знания из протестантских стран — Англии, Голландии, Дании, Пруссии, Швеции. Он также посылал молодежь учиться в католические Францию и Венецию, но не в Речь Посполитую. Полонизация верхних слоев российского общества сменилась германизацией — сам Пётр знал немецкий и голландский. При нём в русский язык проникло более трех тысяч немецких слов, связанных с военным и морским делом, техникой, ремеслом и административным управлением. В 1716 г. вышел указ Петра об обязательном обучении чиновников немецкому языку. Западнорусское культурное влияние всё же сохранилось и даже усилилось в области богословия и обучения семинаристов. Пётр предпочитал образованное украинское духовенство московскому, но речь не могла идти о проникновении католицизма: церковь стала частью государственного аппарата и беспрекословно выполняла указания царя. Иезуиты были изгнаны из Москвы ещё в начале правления Петра I (1689).

Культурные реформы Петра I. Реформы Петра, восхваляемые в XVIII в. и начале XIX в., в дальнейшем подверглись критике, продолжающейся по сей день. Немалая её часть относится к вестернизации. Её считают неудачной по следующим причинам: 1) было прервано развитие уникальной цивилизации и культуры; 2) формы западной жизни мало подходят географии и климату России и характеру русского народа; 3) произошел раскол русского народа на два субэтноса — дворян и простонародье, различающиеся по культуре, самосознанию и даже по языку, что в конечном итоге привело к гибели династии Романовых и большевистской революции. В подобной критике есть доля истины, но ещё больше преувеличений. Пётр не погубил русскую цивилизацию: такой задачи он не ставил, да и не смог бы осуществить. Русская цивилизация, как самостоятельная ветвь православной византийской цивилизации, развивалась на протяжении всей русской истории. О ней писали не только отечественные авторы, но западные историки, занимавшиеся мировыми цивилизациями, — О. Шпенглер, А. Тойнби, Ф. Бегби, Р. Коулборн, Т. Риха, С. Хантингтон.

Другое дело, что Пётр нанес удар по самобытной русской культуре, в первую очередь по оригинальной архитектуре XVII в. Вместо нарядных церквей и зданий в стиле «московского барокко», не имевших аналогов в мире, появились простые постройки «петровского барокко», следовавшие шведским, немецким и голландским образцам. Остановилось развитие деревянного зодчества, достигшего вершин в церквах Кижского погоста (XVIII в.). Были прерваны византийско-русские традиции иконописи: в новых иконах образы пишутся по принципу «живоподобия». Старая культура стала восприниматься как нечто отсталое, предназначенное для низших слоев общества. Время, однако, показало, что удар, нанесённый Петром (и перешедшим на его сторону дворянством) по старой русской культуре, не был смертельным — слишком ёмкой оказалась сила русской цивилизации. Уже во второй трети XIX в. в искусстве и быте стали модны допетровские черты, а на рубеже XIX—XX вв. на основании синтеза старомосковских традиций и европейского модерна произошел культурный взрыв, давший миру «неорусский стиль» в живописи и архитектуре и балетные постановки С.П. Дягилева по мотивам русских сказок.

Карамзин и вслед за ним славянофилы обвинили Петра в чрезмерности вестернизации, т.е. в том, что ему следовало заимствовать из Европы науки, технологии и образование, но сохранить старомосковские обычаи и уклад жизни. На самом деле Пётр провёл неполную вестернизацию России, ограничившись приданием европейского облика дворянству, чиновникам и зажиточным горожанам. При этом он не требовал, чтобы они думали и вели себя как европейцы (за исключением государевых предписаний). Гибрид получился не слишком удачным — XVIII в. знаменит доселе невиданным измывательством помещиков над крепостными и мздоимством чиновников, далеко превзошедших подьячих Московской Руси. Люди, по-европейски образованные и знакомые с идеями гуманизма, стали заметны в российском обществе лишь в конце XVIII в. По-настоящему русская европейская культура сложилась в XIX столетии.

Увлечение Петра внешними атрибутами европейской культуры — немецким платьем, париками, бритьем бород, курением табака, танцами, каменными домами с широкими окнами, рытьём каналов, — часто высмеивают как подражательство, достойное ребёнка и варвара и неподходящее для российского климата. Можно согласиться, что узкие окна, длиннополая одежда, шапки и рукавицы, сапоги и валенки лучше соответствуют русской зиме, чем окна-двери[270], башмаки с чулками, плащи и перчатки. Но была другая, основательная причина, почему Пётр был прав, заимствуя внешние стороны быта европейцев. Пётр стремился ввести Россию в Европу в качестве участника европейской большой политики. Для подобной роли у страны были силы и средства, но требовалось признание русских европейцами, а длиннобородых людей в меховых шапках и кафтанах с длинными рукавами никто за европейцев не считал. Как не считали европейцами турок, несмотря на всю мощь Османской империи. И Пётр, вернувшись из Европы, велел дворянам сбрить бороды и одеться в голландцев.

Можно согласиться с критиками Петра, что его вестернизация привела к культурному расколу народа. Онемеченные, а позже офранцуженные дворяне избегали говорить по-русски. Спустя 100 лет Чацкий в пьесе А.С. Грибоедова «Горе от ума» (1824) сетует о подражательстве дворянства:

Ах! если рождены мы всё перенимать, Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев; Воскреснем ли когда от чужевластья мод? Чтоб умный, бодрый наш народ Хотя по языку нас не считал за немцев.

Недовольство засильем иноземцев и иноземных нравов выражали при Петре, хотя это было весьма рискованно, и даже в царствование Алексея Михайловича — вестернизатора половинчатого. В те годы в Тобольске ссыльный монах, хорват Юрий Крижанич написал свою знаменитую «Политику» (1663—1666), где есть раздел «О чужебесии». В нем он пишет: «Ксеномания — по-гречески, а по-нашему — чужебесие — это бешеная любовь к чужим вещам и народам, чрезмерное, бешеное доверие к чужеземцам. Эта смертоносная чума (или поветрие) заразила весь наш народ... Все беды, которые мы терпим, проистекают именно из-за того, что мы слишком много общаемся с чужеземцами и слишком много им доверяем». Крижанич и вообразить не мог, каким станет чужебесие через 100 лет.

Стирание культурного раскола. Всё же главное разделение русского народа произошло в XVII в. Уложение 1649 г. окончательно закрепостило поместных крестьян, оказавшихся в полной власти помещиков. За расколом социальным последовал религиозный раскол. На соборе 1667 г. всех несогласных с реформой Никона объявили еретиками и наложили на них проклятие. Старообрядцы встали перед выбором отказаться от своей веры либо стать раскольниками. Закрепощение и религиозный раскол неизмеримо больше затронули жизнь народа, чем смена покроя одежды дворян и употребление ими иноземного языка. Другое дело, что Пётр во исполнение своих планов выхода к морям и вестернизации страны безмерно угнетал и обирал народ, но надрыв этот был всё же временный, после смерти преобразователя наступило затишье.

Культурный раскол в России длился почти 200 лет. К концу XIX в. он заметно сгладился — расширилась зона образованных сословий. Европейскую культуру освоили не только дворяне, но выросшие числом разночинцы, лица духовного звания, значительная часть купечества и кадровые заводские рабочие (особенно в Петербурге и Москве). В начале XX в. социальное неблагополучие в России лишь в малой мере определялось культурным и религиозным расколами. Больше значили последствия освобождения крестьян — ведь после отмены крепостного права лучшие земли остались у помещиков. Но и здесь положение менялось: помещики разорялись и продавали землю. На передний план выступили новые, неизвестные в допетровские и петровские времена факторы — рост революционной интеллигенции, желание буржуазии избавиться от самодержавия и формирование организованного рабочего класса.

Не имеет отношения к борьбе с европейской культурой «сожжённая библиотека в усадьбе»[271] — разорение барских имений, прокатившееся широкой волной по безначальной России 1917 г. В поэме «Хорошо» Владимир Маяковский рисует сцену: «Чем хуже моя Нина? || Барыни сами! || Тащь в хату пианино, || Граммофон с часами!» Крестьян толкнули на грабеж дворянских гнёзд вседозволенность, зависть и жадность. Сваливать погромы помещичьих усадеб, и тем более Октябрьскую революцию, на борьбу с дворянской культурой — дело нестоящее.

Культура Московской Руси не была убита Петром I, а существовала в народе параллельно с западной дворянской культурой; потом же с ней слилась, породив великую русскую культуру XIX — начала XX в. Эту культуру не смогли истребить даже большевики в первое десятилетие после Октябрьской революции. Отзвуки старой Руси и сегодня можно найти под слоем коммерции и гламура.

5.9. НАСЛЕДИЕ МОСКОВСКОЙ РУСИ

Москва златоглавая, звон колоколов.

Царь-пушка державная, аромат пирогов...

Создатели этой песни, любимой русскими людьми, неизвестны. Её исполняли в эмигрантских ресторанах Парижа в 1920-е—1930-е гг. В песне — тоска по дореволюционной Москве; в первых строфах — суть старой Москвы, её архетип. Золотые купола, перезвон колоколов, Царь-пушка, горячие пироги — всё это Московская Русь! Выжившая, вопреки казням и реформам Петра, просветительству Екатерины II и западничеству Александра I. Возрождение началось во второй четверти XIX в. «Сказка о царе Салтане» Александра Пушкина (1832) и гениальный «Конёк-Горбунок» Петра Ершова (1834) открывают путь в сказочное царство — Московскую Русь. В архитектуре появился «псевдорусский стиль», достигший расцвета в творчестве А.К. Тона (храм Христа Спасителя, 1839—1883; Большой Кремлевский дворец, 1838—1849; Оружейная палата, 1851). Славянофилы, а затем почвенники верили в самобытный исторический путь России. Об особом русском пути писали Н.Я. Данилевский и Ф.М. Достоевский.

Московская Русь ожила на полотнах художников; на сцене шли оперы М.И. Глинки «Жизнь за царя» (1836), Н.А. Римского-Корсакова «Псковитянка» (1872) и «Царская невеста» (1899), «Борис Годунов» (1874), М.П. Мусоргского «Хованщина» (1883). В моду среди дворян вновь вошли бороды. А. К. Толстой, не без иронии, рисует облик юных аристократов начала 1870-х гг.:

Он в мурмолке[272] червлёной, Каменьем корзно[273] шито, Тесьмою золочёной Вкрест голени обвиты; Она же, молодая, Вся в ткани серебристой; Звенят на ней, сверкая, Граненые мониста, Блестит венец наборный, А хвост её понявы[274], Шурша фатой узорной, Метет за нею травы.

Допетровский дух возродился при Александре III, первом бородатом царе со времен Алексея Михайловича. Государь желал быть не европейским монархом, а русским царём. Народные корни он видел в Московской Руси. В армии отказались от касок с гербами, киверов, узких прусских мундиров и обтягивающих штанов. Форма стала проще, удобнее и ближе к русской одежде. Теперь носили просторные мундиры, шаровары, заправленные в сапоги; папахи одели не только казаки, но и в Сибирских войсках; в парадной форме ввели барашковую шапку с суконным дном, напоминающую древнюю боярку. В ««псевдорусском стиле» в Москве строят Городскую думу, ныне, — музей Ленина (1890—1892, арх. Д.Н. Чичагов), Верхние торговые ряды — ГУМ (1890—1893, арх. А.Н. Померанцев), Исторический музей (1874—1883, арх. В.О. Шервуд). Художники В.И. Суриков, И.Е. Репин, А.И. Корзухин, В.Г. Перов пишут картины о допетровской Руси.

Николай II, как и отец, поощрял всё русское. В его царствование оформляется «неорусский стиль», отличающийся от «псевдорусского» переходом от копирования к стилизации старомосковского и древнерусского искусства. Начало было положено в Абрамцеве, где художники кружка С.И. Мамонтова построили и расписали церковь Спаса Нерукотворного (1881—1882). В Москве в новорусском стиле были построены: Ярославский вокзал (1902—1904, арх. Ф.О. Шехтель), Саввинское подворье на Тверской (1905—1907, арх. И.С. Кузнецов), церковь Поморского согласия (1907—1908, арх. И.Е. Бондаренко), Казанский вокзал (1908—1912, 1913—1940, арх. А.В. Щусев).

Из художников «неорусский стиль» заметен в творчестве В.М. Васнецова, М.А. Врубеля, А.Я. Головина, К.А. Коровина, СВ. Милютина, М.В. Нестерова, В.Д. и Е.Д. Поленовых, Н.К. Рериха. К старомосковской росписи Палеха и Хохломы добавились мастерские Абрамцева и Талашкина. Сергей Соломко рисует изящных бояр и боярышень, похожих на золотую молодёжь из компании Феликса Юсупова, любившую рядиться в одежды XVII в. Иван Билибин создает иллюстрации к сказкам и былинам. Билибин восхищался старомосковскими церквами, палатами, теремами из красного кирпича с резными колонками, увитыми виноградной лозой, и крышами, раскрашенными «в шахмат» (как шахматная доска). Старомосковская красота расцветает в его декорациях и костюмах к опере Н.А. Римского-Корсакова «Золотой петушок» (1909). В «неорусском стиле» оформлены декорации и костюмы в балетах «Жар-птица» (1910, худ. А.Я. Головин и Л.Н. Бакст) и «Петрушка» (1911, худ. А.Н. Бенуа и С.Ю. Судейкин), поставленных Сергеем Дягилевым на музыку Игоря Стравинского.

Возрождение старомосковских традиций было сметено Октябрьской революцией. Большевики нанесли страшные удары по традиционной Руси: 1) разгромили Русскую церковь и 2) деклассировали крестьянство. К1939 г. в СССР работали всего 100 церквей из 60 тыс. церквей и 1000 монастырей в дореволюционной России. Сотни тысяч священников и монахов были репрессированы. В годы войны преследования прекратились; было воссоздано Патриаршество (1943). О судьбах советского крестьянства написана объёмистая литература. Описано раскулачивание, загон в колхозы и ссылка крестьян. Меньше рассказано о бегстве крестьян в города и изменении психологии оставшихся в деревне. Необходимая стране индустриализация была достигнута за счёт исчезновения крестьянства. Последствия видны сегодня. Крестьяне есть питательный слой этноса — гумус, хранитель его биологической силы и традиций.

При всей трагичности последствий Октябрьской революции безнравственно отрицать достижения СССР — это достижения наших родителей и дедов. Тем более что русскую культуру удалось не только сохранить, но приумножить. В исторической науке, несмотря на окаянные 20-е гг., сохранилась преемственность поколений. Россию XVII в. продолжали изучать. Институт истории АН СССР выпустил девятитомную «Историю СССР» (1953—1958). В шестом томе рассмотрена Россия XVII в. Из художественных произведений о России XVII в. выделяются романы Алексея Чапыгина — «Разин Степан» (1927) и «Гулящие люди» (1937). О стиле Чапыгина Горький писал: «шелками вытканный "Разин Степан" Чапыгина». В послевоенные годы были опубликованы романы Степана Злобина «Остров Буян» (1948) и «Степан Разин» (1951).

В постсоветской России так и не сложилась оригинальная идеология, а культура страны пущена на самотёк. За неимением лучшего, власти остановились на эклектике из идеологии царской России и западных демократий. Из уваровской триады: Православие, Самодержавие, Народность приняли Православие и, с большими купюрами, Народность. Урезанная Народность включает избранную историю и «аромат пирогов» (фольклор). Избранная история — это Россия Петра I, Екатерины II и Александра II — монархов сильных, но «просвещённых». О Московской Руси вспоминают 4 ноября в День народного единства.

Влияние искусства Московской Руси сегодня можно найти в эклектике, известной как «московская» или «лужковская» архитектура, когда дома украшают башенками и балясинами[275]. В башенках с шатровыми шпилями усматривают черты русского зодчества. Пестрые росписи фронтонов иногда похожи на «предивное узорочье». Удачи здесь редки; много чаще приходится наблюдать безвкусицу. Любят старомосковские красивости и владельцы кафе и ресторанов, разбросанных вдоль дорог необъятной России. В духе псевдорусского кича оформляют ярмарки, зоны отдыха, даже детские площадки.

Недавнее культурное событие позволяет внести нотку оптимизма в эпилог об опошленной Московской Руси. В сентябре 2011 г. на канале «Культура» прошёл телесериал «Раскол», снятый Николаем Досталем по сценарию Михаила Кураева. В 20 сериях была показана история раскола Русской православной церкви. Фильм не только о делах церковных, но и светских, а точнее, он о власти, её ответственности за судьбу народа. Фильм сделан с желанием правдиво показать русских людей XVII в., их быт и духовную жизнь, но он удивительно современен, причём современностью не надуманной — просто веками многое повторяется на Руси. Не все образы похожи на прототипы, так подлинный Алексей Михайлович был добр, вспыльчив и любил пошутить, а не стенал о бремени власти. И всё же «Раскол» — лучший исторический фильм, снятый в постсоветской России. Возможно, что он возродит интерес к великому, но забытому столетию российской истории.

6. ВОКРУГ ПЕТРА: БОРЬБА МИФОЛОГИЙ

Ни одна страна в мире не окружена такими противоречивыми мифами о её истории, как Россия... Н. Бердяев постоянно отмечал поляризованность русского характера... Другая причина в том, что в русской истории играли огромную роль различные «теории», идеология, тенденциозное освещение настоящего и прошлого.

Дмитрий Лихачёв. Мифы о России старые и новые

6.1. ПЁТР I В РУССКОМ ФОЛЬКЛОРЕ

 Две ипостаси Петра. Пётр занял видное место в русском фольклоре в двух ипостасях. В одной ипостаси Пётр — это радеющий об Отчизне царь-труженик, он водит корабли, работает наравне с плотниками, делит еду и ночлег с солдатами. Пётр — даже защитник простых людей. В песне «Жалоба солдат Петру I на князя Долгорукого» царь разрешает солдатам расправиться самосудом со знатным обидчиком. Поморы говорили о царе с уважением: «Даром хлеба не ел, лучше бурлака работал». Солдатские песни о смерти Петра похожи на плачи. Стоящий на часах у государевой гробницы молодой солдат «возрыдаюче вымолвил»:

Ах ты матушка сыра земля, Расступися ты на все стороны, Ты раскройся, гробова доска, Развернися ты, золота парча, И ты встань, проснись, православный царь, Посмотри, сударь, на свою гвардию, Посмотри на всю армию Уже все полки во строю стоят, Дожидают они полковника, Что полковника Преображенского, Капитана бомбандирского.

В другой ипостаси Пётр — не природный царь, а подменённый. Рассказывали, что когда была Наталья Кирилловна на сносях, то сказал ей Алексей Михайлович: «Не родишь сына, учиню тебе озлобление». И когда родилась дочь, то царица, тайно от государя, спрятала девочку в Немецкой слободе, а себе взяла немецкого младенца. Говорили, что мать перед смертью сказала Петру: «Ты не сын мой заменённый». Через 40 лет после рождения Петра взяли в Преображенский приказ бабу, говорившую, что государь не сын Алексея Михайловича: «Взят во младенчестве из немецкой слободы у иноземца по обмену. Царица-де родила царевну, и вместо царевны взяли ево, государя, и царевну отдали вместо ево». А по другим слухам, Пётр был Лефортов сын. Говорили, что когда родилась у царицы дочь, а у Лефорта в тот же день — сын, то царица, страшась государева гнева, младенцев обменяла. И тот Лефортов сын царствует на Руси и поныне. По другой легенде, Петра подменили во время поездки к немцам: взяли в неволю за морем в Стекольном (Стокгольме); ещё говорили, что царь был «в немцах в бочку закован да в море пущен» или что в Риге был «закладен в стену».

Не миновало Петра и обвинение, что он антихрист. Старообрядцы видели антихриста и в Никоне, и в Алексее Михайловиче, но особенно — в Петре. В 1700 г. поступил донос на книгописца Гришку Талицкого, что говорит про государя непристойные слова и режет доски — хочет печатать тетради и, напечатав, бросать в народ. На пытке Гришка признался, что составил письмо, будто настало ныне последнее время и антихрист, т.е. государь, в мир пришел. Взяли всех, с кем он вёл беседы. Гришку и ещё пятерых казнили; остальных били кнутом и сослали в Сибирь. Против Талицкого митрополит Стефан Яворский написал книгу «Знамения пришествия антихристова и кончины века» (1703). Но, как пишет Соловьёв, «мысль об антихристе не умирала в людях». Ладожские старцы не сомневались, что Пётр антихрист:

«Какой он нам, христианам, государь? Он не государь, латыш: поста никогда не имеет; он льстец, антихрист, рожден от нечистой девицы, писано об нём именно в книге Валаамских чудотворцев, и что он головою запрометывает и ногою запинается, и то его нечистый дух ломает, а стрельцов он переказнил за то, что они его еретичество знали, а они, стрельцы, прямые христиане были, а не бусурманы, а солдаты все бусурманы, поста не имеют; прямого государя христианского, царя Иоанна Алексеевича, извёл он же, льстец».

В ответ на книгу Яворского настоятель Выговской пустыни старообрядцев, Андрей Денисов, написал сочинение «Об антихристе». В нем он пишет об антихристе в образе папы Римского, но проводит явную аналогию с Петром I. Работа Денисова послужила основой для дальнейших писаний старообрядцев о царе-антихристе. Интересный оборот приняла версия о Петре-антихристе в старообрядческой повести «Сказание о Петре истинном и Петре ложном»: истинный Пётр скрывается в старообрядческом ските, а на престоле сидит подмененный царь-антихрист.

Сохранились немногочисленные (за них преследовали) солдатские и казацкие песни, где Пётр показан как деспот, не жалеющий жизни простых людей. Он не даёт пощады стрельцам, готовым ради прощения голыми руками взять вражеский город (в другой песне — три города), против воли заставляет идти в солдатчину, лишает вольности Тихий Дон. Особенно помнили прорытие Ладожского канала. В песне «Ах, далече, далече...» плачет не только «трава-мурава», но «земля сырая», ведь царь велел её «копати... рвы и колодези вырывати, ключевую воду испускати». В другой песне плывущие по каналу государевы гребцы «разговоры говорят, все хозяина бранят»:

Ты, разсукин сын хозяин, разканалья, сукин сын. Здесь канавушки прорыл...

6.2. ОБРАЗ ПЕТРА В XVIII в.

 Апология Петра. Петра ненавидели при жизни, но после смерти ненависть отступила перед восхищением. О тяжких налогах и гибели десятков тысяч забыли, а помнили победы Петра. Имя его почитали — гвардейские полки стали гарантом невозврата к прошлому. Культ Петра начал складываться при Елизавете Петровне, захватившей престол по праву дочери Петра. В 1742 г. петровский чиновник П.Н. Крёкшин преподнес Елизавете первый том «Краткого описания блаженных дел великого государя-императора Петра Великого...».

Ломоносов слагает оды в честь Петра. В «Оде на восшествие на престол Елизаветы» (1748) он уподобляет рождение Петра Рождеству Христову. В «Слове похвальном... императору Петру Великому» (1755) называет его подобным Богу. Пишет в его честь поэму «Пётр Великий» (1760). В 1747 г. в Петербурге перед Михайловским замком устанавливают первый бронзовый конный памятник Петру работы Карло Растрелли.

В царствование Екатерины II мифология о Петре Великом стала частью государственной идеологии. В 1768—1769 гг. были опубликованы первые две части «Истории Российской...» сподвижника Петра Василия Татищева. В 1788—1789 гг. преданный почитатель Петра, Иван Голиков, опубликовал 12 томов «Деяний Петра Великого, мудрого преобразителя России...», а затем, в 1790—1797 гг., 18 томов «Дополнений». Этот фундаментальный труд написан по собранным Голиковым документам. Автор шаг за шагом прослеживает историю царствования Петра. Он не только восхваляет «Великого государя», но подробно рассматривает обвинения в его адрес. Голиков их опровергает, доказывая, что у Петра были грехи человеческие, но не было царских. В 1782 г. в Петербурге состоялось открытие памятника Петру I — «Медного всадника» работы Этьена-Мориса Фальконе. В 1785 г. в Лейпциге выходят на немецком языке «Подлинные анекдоты о Петре Великом». Автор, российский гравер Якоб Штелин, многие годы записывал рассказы современников Петра. К концу жизни он собрал 142 «анекдота». На русском языке «анекдоты» были изданы в 1787 г.

Памфлет Щербатова. В 1786 или в 1787 г. князь Михаил Щербатов написал памфлет «О повреждении нравов в России». В нем он обрушился на екатерининских аристократов, описав их низость по сравнению с предками. «Повреждение нравов» автор связывает с реформами Петра. Наряду с полезными переменами Пётр ввёл излишние и прямо вредные. К ним Щербатов относит «людцкость, сообщение и великолепие», что привело к стремлению к роскоши, сластолюбию и разрушению устоев семьи. Борьбу Петра со старыми нравами Щербатов сравнивал с действиями неискусного садовника, срезающего лишние ветки у слабого дерева, но лишь ухудшающего его состояние: «Так урезание суеверий и на самые основательные части веры вред произвело, уменьшились суеверия, но уменьшилась и вера». Порча нравов усугубилась после смерти Петра. Автор не щадит ни цариц, ни царедворцев. Рукопись Щербатова была напечатана в 1858 г. в «Вольной типографии» Александра Герцена в Лондоне.

6.3. ОБРАЗ ПЕТРА В XIX В.

Карамзин о Петре. Карамзин не знал о рукописи Щербатова, но он считал, что требование Петра к дворянам перенять европейские обычаи привело к их отчуждению от народа: «...со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах». Карамзина беспокоил запущенный петровскими реформами космополитизм: «При царе Михаиле или Фёдоре вельможа российский, обязанный всем Отечеству, мог ли бы с веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне, Вене спокойно читать в газетах о наших государственных опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Пётр».

Пушкин о Петре. Отношение молодого Пушкина к Петру было одновременно родственным и восторженным — его прадед, маленький чёрный раб Ибрагим, был крещён царём и стал Абрамом Петровичем Ганнибалом, получив отчество от Петра и фамилию по имени карфагенского полководца Ганнибала. Пётр воспитал Абрама (он был его денщиком), послал учиться во Францию, а по возвращении обеспечил карьеру и место среди российского дворянства. В 1827 г. Пушкин начал писать роман «Арап Петра Великого», оставшийся незаконченным.

О Петре Пушкин написал две поэмы — «Полтава» и «Медный всадник». «Полтаву» (1829) публика встретила холодно. Любовь юной Марии и старца Мазепы не вызвала симпатий. Критики упрекали Пушкина в нарушении исторической и художественной правды. Характерно, что никто не упоминал Петра. Не исключено, что Петра подразумевали, но о нём не говорили прямо. В «Полтаве» Пушкин превысил поэтическую меру в славословии царя. Чего стоят следующие строки:

Тогда-то свыше вдохновенный Раздался звучный глас Петра: «За дело, с Богом!» Из шатра, Толпой любимцев окружённый, Выходит Пётр. Его глаза Сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, Он весь, как божия гроза.

Несравненно сильнее «Медный всадник», написанный в 1833 г., но не пропущенный Николаем I. Пушкин пытался исправить поэму согласно замечаниям царя, но подцензурно работать он не умел, и поэма так и не была опубликована при жизни. В поэме пересекаются два сюжета и два отношения к Петру I. В первом сюжете Пётр дан эпически: «На берегу пустынных волн || Стоял Он, дум великих полн, || И вдаль глядел...» Величественные мысли царя оформлены во всем известные строки: «Природой здесь нам суждено || В Европу прорубить окно». Пушкин поёт гимн Петру и Петербургу.

Другая сюжетная линия связана с судьбами маленьких людей: мелкого чиновника Евгения и бедной вдовы с дочкой Парашей, которую Евгений любит. В их близкое счастье вмешивается стихия и Пётр, построивший город в гиблом месте. Злые волны разлившейся Невы смывают домик, где жили мать с Парашей, и несчастный Евгений сходит с ума. Однажды ночью он добрёл к подножию памятника: «Того, чьей волей роковой || Над морем город основался...» Того, кто «над самой бездной || На высоте уздой железной || Россию поднял на дыбы». И раздавленный человек восстал:

...Вскипела кровь. Он мрачен стал Пред горделивым истуканом И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой чёрной, «Добро, строитель чудотворный! — Шепнул он, злобно задрожав, — Ужо тебе!..» И вдруг стремглав Бежать пустился...

Евгению показалось, что лицо грозного царя мгновенно разгорелось гневом. И он услышал за собой «тяжело-звонкое скаканье»:

И, озарён луною бледной, Простерши руку в вышине, За ним несётся Всадник Медный На звонко-скачущем коне; И во всю ночь безумец бедный, Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжёлым топотом скакал.

Здесь гений поэта достигает вершин. Но мы не видим привычного восторга Пушкина перед Петром. Медный всадник бесчеловечен: он преследует несчастного и так им уже раздавленного, ведь это Он заложил город в устье Невы. Отношение зрелого Пушкина к Петру отошло от восторженного обожания юности. Пушкин так и не смог завершить написание «Истории Петра» — труд, начатый в 1831 г. и получивший полную поддержку царя (Пушкину были открыты секретные архивы времён Петра I). Но чем больше он с ними знакомился, тем больше сомневался, что труд его может быть напечатан. За неделю до смерти Пушкин сказал П. А. Плетневу: «Историю Петра пока нельзя писать, то есть её не позволят печатать».

Он был прав: Николай I, прочитав рукопись «Истории Петра» после смерти Пушкина, заявил, что её нельзя печатать. В сокращенном виде «История Петра» была издана в 1880 г., а в полном виде — в 1962 г. Об отношении зрелого Пушкина к деятельности Петра осталась запись: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика. NB. (Это внести в Историю Петра, обдумав)».

Пётр при Николае I. В николаевской России образ Петра превратился в важнейший утверждающий миф. В этот период в литературе и искусстве, по словам И.С. Тургенева, сложилась «ложно-величавая» школа. Её идейное содержание соответствовало уваровской триаде: «Самодержавие, Православие, Народность». На сцене шли драмы, прославляющие Петра. Особенно плодовит был Нестор Кукольник. Пётр — герой его рассказов, повестей, драмы и романа «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова» (1844). У Кукольника он идеальный русский царь — труженик, радеющий о пользе Отечества, строгий и справедливый. Талантливо писал о Петре публицист Михаил Погодин. Погодин умеет найти доходчивые слова, позволяющие оценить вклад Петра для России:

«Какой нынче день? 1 января 1841 года — Пётр Великий велел считать годы от Рождения Христова... Пора одеваться — наше платье сшито по фасону, данному Петром Первым, мундир по его форме. Сукно выткано на фабрике, которую завёл и шерсть настрижена с овец, которых развёл он. Попадается на глаза книга — Пётр Великий ввёл в употребление этот шрифт и сам вырезал буквы. Вы начинаете читать её — этот язык при Петре Первом сделался письменным, литературным... Приносят газеты — Петр Великий их начал... За обедом, от соленых сельдей и картофелю, который указал он сеять, до виноградного вина, им разведённого, все блюда будут говорить нам о Петре Великом. После обеда вы едете в гости — это ассамблея Петра Великого. Встречаете там дам — допущенных до мужской компании по требованию Петра Великого...»

Славянофилы признавали гений Петра. Алексей Хомяков в статье 40 старом и новом» (1839), перечислив заслуги первых Романовых, продолжает: «...наконец, является окончатель их подвига, воля железная, ум необычайный, но обращенный только в одну сторону, человек, для которого мы не находим ни достаточно похвал, ни достаточно упрёков, но о котором потомство вспомнит только с благодарностью, — является Пётр». Далекие от идеализации Петра, славянофилы осуждали насаждение им западных нравов, перенос столицы в Петербург, наступление на русскую культуру и разъединение народа, подавление личной свободы, но никогда не обсуждали частную жизнь императора. Причина заключалась в морали славянофилов — они были благородные люди, рыцари в высоком значении этого слова. Они избегали грязи, и грязь не приставала к ним.

Соловьёв о Петре I. Сергей Соловьёв был самым читаемым русским историком второй половины XIX в. Его 29-томная «История России с древнейших времён» (1851—1879) до сих пор остается самой полной сводкой по истории России по 1774 г. (смерть прервала труд автора). Соловьёв видел историю России как историю её государственности. С подобным мерилом он подходил и к роли Петра I. Историк делает вывод о необходимости реформ и об огромных заслугах Петра. Соловьёв не закрывает глаза на его жестокие дела, но находит им оправдание:

«Не дело историка безусловно восхищаться всеми явлениями этой эпохи, безусловно оправдывать все средства, употреблявшиеся преобразователем для лечения застарелых недугов России; но, изображая деятельность человеческую с необходимою в ней тёмною стороною, историк имеет право изображать деятельность Петра как деятельность великого человека, послужившего более других для своего народа».

Разоблачение Петра-сыноубийцы. Удар по Петру был нанесен с неожиданной стороны. Близкий к правительственным кругам историк Николай Устрялов, посвятивший последние 23 года жизни работе над «Историей царствования Петра I», выпустил в 1859 г. VI том «Истории» под названием «Царевич Алексей Петрович». В приложении были впервые опубликованы архивные документы о «деле царевича Алексея». Из документов следовало, что Пётр обманом заманил в Россию бежавшего от него царевича, обещав прощение. Вскоре отец приказал пытать сына, и на основании выбитых пытками признаний царевич был приговорён к смертной казни. Но и после приговора ему ежедневно «учиняли застенок» в присутствии Петра. После одного такого застенка «царевич Алексей Петрович преставился».

Книга Устрялова имела эффект разорвавшейся бомбы. Особое возбуждение наступило в демократическом лагере. Герцен тогда писал: «Золотые времена Петровской Руси миновали. Сам Устрялов наложил тяжелую руку на некогда боготворимого преобразователя». В 1858 г. в «Полярной звезде», журнале «Вольной типографии» Герцена, появилось письмо под заголовком «Убиение царевича Алексея Петровича». Письмо написано от имени Александра Румянцева, агента Петра, сыгравшего ключевую роль в доставке царевича Алексея в Россию. Его адресат, Дмитрий Титов, неизвестен. Письмо датировано 27 июля 1718 г., т.е. спустя месяц после смерти царевича. В письме рассказывается, что после вынесения смертного приговора царевичу Пётр собрал ночью доверенных лиц и сказал: «Не хощу поругать царскую кровь всенародной казнию, но да совершится сей предел тихо и неслышно». По его приказу Румянцев, Бутурлин, Толстой и Ушаков поехали в Петропавловскую крепость, где был заключён Алексей, и задушили его двумя пуховиками.

Вокруг письма возник спор. Устрялов отказался признать его подлинность, указав, что не установлен адресат и что «девка Евфросинья», любовница царевича, вовсе не рослая, как сказано в письме, а, напротив, миниатюрная. Замечания Устрялова вызвали гнев демократической общественности. В «Современнике» и «Русском слове» появляются статьи, осуждающие реакционного профессора и доказывающие подлинность письма. Демократам очень хотелось, чтобы письмо было подлинным, поскольку, по их мнению, тайный приказ Петра убить царевича больше дискредитировал самодержавие, чем смерть Алексея в застенке. В начале 1970-х гг. Натан Эйдельман провёл исследование письма Румянцева и пришёл к заключению, что оно могло быть из коллекции документов князя B.C. Кавкасидзева, признанных подделками. Прямых доказательств подделки письма Эйдельман не нашёл. Уверен в подделке письма архивист В.П. Козлов. В настоящее время большинство учёных считают письмо Румянцева подделкой.

Ключевский о Петре. Василий Ключевский оценивал Петра неоднозначно. Он признавал его любовь к отечеству, преданность делу, смелость и широту планов, беспримерную энергию, достигнутые успехи, но видел и непродуманность его реформ и не мог простить жестокости. По мнению историка, «столь разнородные черты трудно укладываются в цельный образ. Преобладание света или тени во впечатлении изучающего вызывало одностороннюю хвалу или одностороннее порицание, и порицание напрашивалось тем настойчивее, что и благотворные деяния совершались с отталкивающим насилием». Пётр боролся деспотизмом с народной косностью. С помощью крепостников он хотел водворить в Россию европейскую науку и народное просвещение. Задача невыполнимая: «Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства — это политическая квадратура круга, загадка... доселе неразрешённая». Всё же историк склонен оправдать самовластие Петра. По его мнению, «можно мириться с лицом, в котором... [самовластие] соединяется с самопожертвованием, когда самовластец, не жалея себя, идет напролом во имя общего блага... Так мирятся с бурной весенней грозой, которая, ломая вековые деревья, освежает воздух и своим ливнем помогает всходам нового посева».

6.4. ОБРАЗ ПЕТРА В ПРЕДРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

 Официальный Пётр на рубеже столетий. В последние десятилетия XIX в. расцвела популяризация Петра I. Александр Брикнер опубликовал «Историю Петра Великого» (1882—1883) с уникальными иллюстрациями, подобранными автором. Историки писали о наружности, привычках и характере Петра, пересказывали исторические анекдоты о нём и его времени. Московский издатель Иван Сытин наладил производство печатных литографий. В числе первых был «Пётр Первый за учителей своих заздравный кубок поднимает». Другой москвич, Иосиф Кнобель, издал учебный атлас «Картины по русской истории» (1908—1913). Для иллюстрации атласа он привлёк лучших художников Москвы и Петербурга. Один из рисунков — «Пётр Великий» Валентина Серова (1907), — признан шедевром. В 1914 г. в Архангельске был воздвигнут памятник Петру I работы Марка Антокольского. Это был последний мирный год великой империи.

Сложение антипетровского мифа. К концу XIX в. интеллигенция отвернулась от Петра. Публикации записок иностранцев, современников Петра, поведали о гибели сотен тысяч на стройках Петербурга, Таганрога, Кроншлота, Ладожского канала. Записки содержали нелицеприятные сведения о личной жизни царя. Были опубликованы новые свидетельства о жесткости Петра. Николай Ге написал картину «Пётр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» (1871). Художник не выносит приговора Петру, но не оправдывает его. Видно, что отец и сын непримиримы — впереди лежит кровь. Ещё до выставки картину купил Павел Третьяков. Выставленная картина привлекла общее внимание. Понравилась она и императорской семье, и Ге написал для Александра II копию. В 1881 г. Василий Суриков выставил картину «Утро стрелецкой казни». Пётр сидит на коне: лик его ужасен. Картина имела огромный успех и была сразу куплена в коллекцию Третьякова.

Лев Толстой о Петре. Вскрывшиеся факты о Петре произвели сильное впечатление на Льва Толстого. В 1870-е гг. он собирался писать роман из петровского времени. Тогда он видел в Петре великого человека, который «судьбою назначен был ввести Россию в сношения с европейским миром». Но чем больше он знакомился с Петром, тем меньше тот ему нравился. Толстого возмущала жестокость Петра, его любовь к насилию. Он стал для Толстого «великим мерзавцем», «благочестивейшим разбойником, убийцей, который кощунствовал над Евангелием». П.А. Сергеенко как-то рассказал Толстому, что «Пётр собственноручно казнил 70 стрельцов»[276]. И в ответ услышал: «Был осатанелый зверь..» В 1886—1887 гг. Толстой работал над рассказом «Николай Палкин» (1891). В черновиках есть заметка о Петре I. Заметку любят цитировать в наши дни, забывая упомянуть, что у Толстого она так и осталась в черновиках:

«Беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей, казнит, жжёт, закапывает живьем в землю, заточает жену, распутничает, мужеложествует... Сам, забавляясь, рубит головы, кощунствует, ездит с подобием креста из чубуков в виде детородных органов и подобием Евангелий — ящиком с водкой... Коронует блядь свою и своего любовника, разоряет Россию и казнит сына... И не только не поминают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников ему».

Милюков о Петре. В конце XIX в. Российская империя вступила в предреволюционный период. В демократических кругах отрицалось настоящее России и шла дегероизация прошлого. Настало время кризисных мифов. Больное общество затребовало миф о садисте — основателе империи. Для полноты мифа не хватало доказательств негодности Петра как правителя. Доказательства предоставил историк Павел Милюков. В монографии «Государственное хозяйство в России» (1892) он приводит данные об административных реформах Петра. Милюков различает три периода. Сначала Пётр разрушил приказную и податную систему Московского государства. Расходы стали преобладать над доходами. Дальнейшие реформы проводились из-за нехватки денег. Это были «реформы без реформатора», без логики и плана. Деньги добывались за счёт всевозможных налогов. В третий период Пётр ввёл тяжкий подушный налог. В ходе реформ население было разорено и сократилось: число дворов по переписи 1710 г. уменьшилось на «/5 по сравнению с 1678 г. Милюков заключает:

«Утроение податных тягостей (с 25 до 75 миллионов на наши деньги) и одновременная убыль населения по крайней мере на 20% — это такие факты, которые, сами по себе, доказывают выставленное положение красноречивее всяких деталей. Ценой разорения страны Россия была возведена в ранг европейской державы».

Здесь интересно, что в ходе изложения материалов переписей Милюков приводит данные о причинах убыли дворов, часто не связанные с убылью населения, но в конечном выводе пренебрегает этими данными. Ничего не сказано о росте промышленности при Петре. На это обратил внимание рецензент монографии Милюкова Ключевский. По его мнению, «автор обращает гораздо меньше внимания на источники государственного дохода... а такую... область, как хозяйство народное, оставляет в тени». Для либеральной публики подобные «мелочи» не имели значения, она с восторгом приняла выводы Милюкова. Пётр оказался не только чудовищем, но разорителем России и никуда не годным управленцем. На исследование М.В. Клочкова (1911), показавшего, что при Петре не было убыли населения на 20% и скорее всего не было убыли вообще, не обратили внимания — оно не укладывалось в миф.

В этом много политики. Либеральная интеллигенция мечтала о свержении самодержавия и превращении империи в республику или конституционную монархию. Сведения, порочащие самодержавную Россию, воспринимались с полным доверием. Тем более «на ура» был принят труд кумира либералов, лидера партии конституционных демократов (кадетов), блестящего оратора Павла Николаевича Милюкова. Надо сказать, что Милюков был способен поступиться правдой ради политических целей. В 1916 г. председатель кадетской фракции Государственной думы Милюков с трибуны обвинил председателя Совета министров Б.В. Штюрмера и «придворную партию, которая группируется вокруг молодой Царицы», в измене в пользу Германии. Монархист Г.Г. Замысловский потребовал доказательств и назвал оратора клеветником. Милюков доказательств не привёл, но Штюрмер был снят, а царица прослыла изменницей[277].

«Антихрист» Мережковского. В начале XX в. антипетровская мифология получила свой Роман. В 1904 г. был опубликован роман Дмитрия Мережковского «Антихрист (Пётр и Алексей)» — заключительная книга трилогии «Христос и Антихрист». По словам автора, трилогия «изображает борьбу двух начал (Христа и Антихриста. — К. Р.) во всемирной истории... Это, разумеется, только внешняя, мёртвая схема. Геометрический рисунок лабиринта: внутреннее строение тех тканей, которые образуют рост живого растения, я сам, по всей вероятности, меньше, чем кто-либо, знаю». В цитате раскрыта сущность проблемы творчества Мережковского: его философские схемы подчиняют художественное начало, навязывают живым тканям геометрические формы. Чаще всего они искусственны.

В трилогии «Христос и Антихрист» явление Антихриста заявлено, но не показано. Император Юлиан в первой книге — справедливый правитель и гуманный человек; единственным его пятном является желание вернуть язычество. Ещё меньше Антихрист Леонардо да Винчи во второй книге. Он лишь сомневается в Христе. Наконец, кровавый герой — царь Пётр в третьей книге, всё же не Антихрист. Антихристом его называют в народе, в этом уверены старцы-раскольники, но идущий на смерть за царевича подьячий Докукин утверждает, что Пётр — истинный царь. Другая надуманная концепция — это падение и воскрешение языческих богов. Падение богов уместно в книге о Юлиане, их воскрешение в книге о Леонардо да Винчи выглядит натянуто: итальянские художники оставались католиками. Воскрешение греко-римских богов под небом северного Парадиза в третьей книге держится на статуе Венус-Афродиты, привезенной в Петербург, и шутовских мистериях с Бахусом, вооружённым штофом и колбасой, и дворовыми девками, переодетыми в сирен.

У Мережковского хорошо получаются люди и события, удалённые во времени и пространстве, плод знаний, а не наблюдений. Он — великий книжник и эрудит, больше европеец, чем русский, и язык его, богатый, но без национального привкуса, идеально подходит для перевода. Не случайно Мережковского любили в Европе. В «Антихристе» органичны размышления Алексея, пересыпанная голландскими словами речь Петра, дневник фрейлины Арнгейм, но речь простых людей — книжная (часто церковно-книжная), хотя автор очень старается сделать её народной... И всё же « Антихрист» — роман большого писателя. Автор создал блестящую галерею литературных портретов: царевича Алексея, Петра, Толстого, Екатерины.

Пётр I в романе «Антихрист». Образ Петра раскрывается постепенно. Автор начинает исподволь, рисуя Петра, как его видели окружающие и что о нём писала в дневнике фрейлина Арнгейм. Мережковский хочет показать, что Пётр — богочеловек и чудовище. Начиная с внешности: «... царевич увидел знакомое, страшное и милое лицо», «с прелестной улыбкой на извилистых, почти женственно-нежных губах; увидел большие темные, ясные глаза, тоже такие страшные, такие милые». Увидел подбородок «с маленькой ямочкой посередине, такою странною, почти забавною на этом грозном лице». Царь прекрасен, когда устанавливает статую Афродиты: «Пётр был почти такого же нечеловеческого роста, как статуя. И человеческое лицо его оставалось благородным равно с божеским...» Но Пётр ужасен в гневе, когда лицо его искажает судорога. И всегда над людьми, особенно когда правит лодкой в затопленном Петербурге.

«... исполинский Кормчий глядел на потопленный город — и ни смущения, ни страха, ни жалости не было в лице его, спокойном, твердом, точно из камня изваянном — как будто, в самом деле, в этом человеке было что-то нечеловеческое, над людьми и стихиями властное, сильное, как рок».

В дневнике фрейлины Лрнгейм описана полярность Петра. Его стихии — огонь и вода; он любит зажигать фейерверки и жить на корабле. Пётр стремителен, ведь впереди столько дел, и укорачивает себе жизнь водкой. Дико застенчив и дико бесстыден: по словам лейб-медика, «в теле его величества — целый легион демонов похоти». Сочетает силу и слабость: герой Полтавы и трус, бежавший из-под Нарвы. Сентиментален и жесток. Жалеет ласточку, взятую для опыта, и издает указ о вырывании каторжникам ноздрей до кости. Сам себе штопает чулки, и сгноил горы строевого леса. Набожен: поёт на клиросе, сочиняет молитвы, обращается к Богу и кощунствует на шутовском соборе. Большой актёр — не поймёшь, где царь, где шут: «Он окружил себя масками. И "царь-плотник" не есть ли тоже маска...? И не дальше ли от простого народа этот новый царь в мнимой простоте своей, в плотничьем наряде, чем старые московские цари в своих златотканых одеждах?»

К раскрытию Петра «изнутри» Мережковский приступает ближе к концу книги. Сначала идёт описание дня Петра, заполненного трудами, без радости семейного очага, где он чувствует измену жены. Завершив день, Пётр едет отдохнуть на яхту. Но сон не шёл. Вспомнил, как сын перед цесарем называл его безбожником, как друзья Алексея ругали Петра «антихристом»: «Глупцы! — подумал с презрением, — Да разве мог бы он сделать то, что сделал, без помощи Божьей?» Припомнил, как Бог вложил ему в сердце желание учиться, как понял, что спасение России — в науке. Вспомнил, что Бог вёл его от поражений к победе. «И вот теперь... Бог отступил, покинул его. Дав победы над врагами внешними, поразил внутри сердца, в собственной крови и плоти его — в сыне».

Получив известие, что сын возвращается, Пётр обрадовался — Бог не оставил его. Но сразу придавила тяжесть — вспомнил слова свои в письме сыну: «обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели возвратишься». Как исполнить клятву? Ведь после его смерти сын всё разорит, погубит Россию! «Нет, хотя б и клятву нарушить, а нельзя простить». Стал на колени и начал молиться. Как всегда обращался к Отцу, а не к Сыну — не к Богу умирающему, а к Богу грозному. Но теперь будто в первый раз увидел скорбный Лик в терновом венце. Мысль изнемогала, как в безумии: «Простится или взыщется на нём эта кровь? И что, если не только — на нём, но и на детях его и внуках, и правнуках — на всей России?.. Наконец, опять поднял взор на икону, но уже с отчаянной, неистовой молитвой мимо Сына к Отцу:—Да падет сия кровь на меня, на меня одного! Казни меня. Боже, помилуй Россию!»

Алексей вернулся. Вскоре его обвинили в заговоре, судили и приговорили к смерти. Потом его пытали — подняли на дыбу и били без счёта. Петру всё казалось, что палач бьёт слабо. Он вырвал плеть и стал бить царевича сам: неумело, но со страшной силой. Отца остановил взгляд сына, он напомнил Петру взор тёмного Лика в терновом венце. Почувствовав на пальцах липкость крови, царь с омерзением отбросил плеть. Царевича сняли с дыбы, положили на пол; лицо его было светлое. Царь встал на колени, обнял голову сына. «Ничего, ничего, родимый! — прошептал царевич. — Мне хорошо, всё хорошо. Буди воля Господня во всём». Отец припал устами к устам его. Но взор сына потух. Пётр встал, шатаясь. «Умрёт? — спросил лейб-медика. — Может быть, до ночи выживет, — ответил тот». Врач оказался прав, царевич отошёл вечером.

Об историзме «Антихриста». Мережковский создал трагичный образ Петра, вызывающий смешанные чувства: отвращение и возмущение наряду с восхищением и даже жалостью. Проистекает это от двойственности Петра, его полярности. Подобных чувств и добивался автор. Но тёмная часть Петра у него перевешивает светлое начало. Историк Александр Каменский в статье «Реформы и их жертвы» (2007) пишет, что роман исторически точен. Мережковский хорошо изучил источники, и слова его героев — часто цитаты из документов XVIII в. В романе почти нет ошибок, а те, что есть, не могут повлиять на интерпретацию Петра и его эпохи, которую предлагает автор.

С историком можно согласиться, сделав оговорки. Первая: при внешней объективности Мережковский больше опирается на документы, соответствующие его взглядам (что допустимо для романиста). Это относится к предпочтению источников с большим числом погибших строителей Петербурга и стрельцов, лично казнённых Петром. Вторая: обаятельный образ Алексея создан писателем. Об Алексее известно меньше, чем о Петре, и автор домыслил его, вложив часть своего «я». Ведь между ними есть общее. Оба астеничны, однолюбы, глубоко религиозны и поглощены поиском Правды. Третья: в нескольких важных случаях писатель домыслил реальность в антипетровском ключе. Так маленький Алексей не мог подсмотреть, как Пётр пытает стрельцов. Придумана сцена избиения Петром Алексея до суда, речь царевича на суде и сцена, где отец забил сына до смерти.

В романе приведено донесение ганноверского резидента в Петербурге Вебера о смерти царевича: «В России когда-нибудь кончится все ужасным бунтом, и самодержавие падёт, ибо миллионы вопиют к Богу против царя». Здесь лежит главная причина неприятия писателем Петра. Мережковский ненавидел самодержавие. В статье «Грядущий хам» (1905) он писал о трёх лицах духовного хамства в России: самодержавии, православной казёнщине и хамстве, идущем снизу. Пётр в глазах Мережковского не только архетип самодержца, но губитель Церкви, заменивший её православной казёнщиной.

Больная Россия. В книге Мережковского «Больная Россия» (1910) собраны его историко-религиозные статьи. В первой статье, «Зимние радуги», писатель пишет о конце «всего петербургского периода русской истории». Во второй статье, «Конь бледный», восхищается одноименным романом о террористе, написанным неким В. Ропшиным, на самом деле эсером-террористом Борисом Савинковым. Россия действительно болела — болела ненавистью к самодержавию и жаждой разрушения. Болезнь гнездилась в среде интеллигентов — «совести России», но они вовлекали в свою ненависть рабочих и даже крестьян. Среди передовой интеллигенции — от почтенных либералов-кадетов до практикующих терроризм эсеров, — ненависть к царизму была персонифицирована. Ненавидели четырёх царей — Петра I, Николая I, Александра III и царствующего Николая II. Пётр открывает список ненависти, ведь в глазах общественности именно он заложил основы российского самодержавия.

6.5. ПЁТР I В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ

 После крушения империи. 2 (15) марта 1917 г. Николай II подписал отречение от престола за себя и сына в пользу младшего брата Михаила. 4 марта от престола отрёкся Михаил — 300-летнее царствование Романовых кончилось. Через полгода либеральная интеллигенция и буржуазия лишились власти в результате переворота, устроенного большевиками, — ещё недавно небольшой группы партийных фанатиков, стремительно выросших в крупную партию, сумевшую повести за собой матросов Кронштадта, солдат и рабочих Петрограда и Москвы. Дважды за полгода Россию перетряхнули: распались власть и порядок, стало трудно с едой и страшно жить.

«День Петра» Алексея Толстого. Среди творческой интеллигенции очень многим происходившие в стране перемены не нравились, вплоть до полного неприятия. К их числу принадлежал Алексей Толстой. Желая найти ответ на настоящее, он обратился к истории и весной 1917 г. написал рассказ «День Петра», опубликованный в 1918 г. в альманахе «Скрижаль». Позже Толстой говорил, что написал рассказ под влиянием Мережковского. Слова эти — отговорка человека, отказавшегося от прежних взглядов, ведь к середине 20-х гг. Толстой признал большевиков и пересмотрел отношение к Петру. Двойственность Петра, столь важная для Мережковского, в рассказе едва заметна. У Петра Толстого преобладает зверское начало; лишь при последнем допросе раскольника в нём проглянуло что-то человеческое. На самом деле рассказ не о Петре, а о бессмысленности попыток петровскими методами цивилизовать Россию. Бесполезности, при всей страшной воле Петра:

«И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже — зачем и кому нужна их жизнь; пусть треснула сверху донизу вся непробудность, — окно все же было прорублено... Но всё же случилось не то, чего хотел гордый Пётр; Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде — рабою».

Пильняк о Петре. О Петре писал принявший революцию Борис Пильняк. В 1919 г. он закончил рассказ «Его величество Kneeb Piter Komandor», впервые опубликованный в сборнике «Быльё» (1920). В рассказе Пильняк дал уничтожающий портрет Петра, равного которому не было в русской литературе:

«Человек со способностями гениальными. Человек ненормальный, всегда пьяный, сифилит, неврастеник, страдавший психастеническими припадками тоски и буйства, своими руками задушивший сына. Монарх, никогда, ни в чем не умевший сокращать себя — не понимавший, что должно владеть собой, деспот. Человек, абсолютно не имевший чувства ответственности, презиравший всё, до конца жизни не понявший ни исторической логики, ни физиологии народной жизни. Маньяк. Трус. Испуганный детством, возненавидел старину, принял слепо новое, жил с иностранцами, съехавшимися на легкую поживу... обычаи голландского матроса почитал идеалом. Человек, до конца дней оставшийся ребенком... и игравший всю жизнь: в войну, в корабли, в парады, в соборы, иллюминации, в Европу».

Пильняк ненавидит Петра за растоптанную Русь, за навязывание чуждого народу западного стиля жизни. Эти же настроения заметны в повести «Санкт-Питер-Бурх» (1922) и в романе «Голый год» (1922). В «Голом годе», одном из лучших романов о революционной России, тема Петра затронута в рассуждениях князя Глеба Ордынина. По мнению князя Глеба (и автора), революция порывает с Западом и возвращает страну на прерванный Петром путь русской цивилизации:

«Европейская культура — путь в тупик. Русская государственность два последних века, от Петра, хотела принять эту культуру... И революция противопоставила Россию Европе... Сейчас же после первых дней революции Россия бытом, нравом, городами — пошла в семнадцатый век. На рубеже семнадцатого века... была русская народная живопись, архитектура, музыка... Пришёл Петр... и исчезло подлинное народное творчество — в России не было радости, а теперь она есть... Интеллигенция русская не пошла за Октябрем. И не могла пойти. С Петра повисла над Россией Европа, а внизу, под конем на дыбах[278], жил наш народ как тысячу лет... а интеллигенция — верные дети Петра».

Пётр у Цветаевой. Крайности смыкаются. Ненависть к Петру певицы белого лебединого стана Марины Цветаевой не уступала по силе ненависти певца революции Пильняка. В 1920 г. Цветаева пишет стихотворение «Петру». Там есть такие строфы:

Не на своих сынов работал — Бесам на торжество! — Царь-Плотник, не стирая пота С обличья своего. Не ты б — всё по сугробам санки Тащил бы мужичок. Не гнил бы там на полустанке Последний твой внучок...[279] Ты под котел кипящий этот Сам подложил углей! Родоначальник — ты — Советов, Ревнитель Ассамблей! Родоначальник — ты — развалин, Тобой — скиты горят, Твоею же рукой провален Твой баснословный град... Соль высолил, измылил мыльце — Гы, Государь-кустарь! Державного однофамильца Кровь на тебе, бунтарь!..

Волошин о Петре. Казалось, все русские писатели и поэты отринули и прокляли Петра. Не мягче Цветаевой писал о Петре Максимилиан Волошин в поэме «Россия» (1924):

Стрелец в Москве у плахи говорит: «Посторонись-ка, царь, мое здесь место». Народ уж знает свычаи царей И свой удел в строительстве империй. Кровавый пар столбом стоит над Русью, Топор Петра российский ломит бор И вдаль ведёт проспекты страшных просек...

Пётр у Есенина. В поэме Сергея Есенина «Песнь о великом походе» (1924) важное место занимает Пётр. Поэма написана в частушечном стиле и предназначена для широких масс трудящихся, поэму не оценивших. В серии лубочных зарисовок поэт воспевает победу народа в Гражданской войне. В первых картинках лубка рассказывается о царствовании Петра. В отличие от многих интеллигентов тех лет Есенин Петра уважал, а если осуждал, то с классовых позиций. Симпатий к защитникам старой Руси поэт не испытывал. Поэму он начинает с крамольных речей «непутёвого» дьяка:

Уж и как у нас, ребята, Стал быть, царь дурак. Царь дурак-батрак Сопли жмет в кулак, Строит Питер-град На немецкий лад. Бреет он князьям Брады, усие, — Как не плакаться Тут над Русию?..

Дьяка хватает молодой стрелец и доставляет в Петербург пред государевы очи. Узнав, что дьяк позорил его в кабаке, Пётр разгневался:

«Ну, — сказал тут Петр, — Вылезай кось, вошь!» Космы дьяковы Поднялись, как рожь. У Петра с плеча Сорвался кулак... И навек задрал Лапти кверху дьяк.

В следующей зарисовке поэт рассказывает о кручине Петра — боязни за будущее страны и его города. Он посылает Лефорта в Амстердам передать всем от Петра поклон и сказать, что «в страшной доле он за родную Русь»:

«Помирать боюсь, Да и жить не рад: Кто ж теперь блюсти Будет Питер-град?»

Царю снится встающий средь местных болот и туманов погибший трудовой народ. Мертвецы грозят сквитаться с ним после смерти:

«Потому что ты Был собачий сын. Поблажал ты знать Со министрами. На крови для них Город выстроил».

Пётр умирает. Умер последний умный царь; теперь гибель царизма неотвратима:

Но с того вот дня Да на двести лет Дуракам-царям Прямо счёту нет.

Последующие зарисовки поэмы посвящены Гражданской войне. Война заканчивается победой трудового народа; победители празднуют победу в граде Петра; ночами здесь бродит его тень — «грозно хмурится» (по другой версии — «и дивуется»):

Бродит тень Петра, Грозно хмурится На кумачный цвет В наших улицах.

Если умерить классовый задор поэта, ещё полного эмоций Гражданской войны, то поэма, слабая для Есенина, выглядит как пролог сталинской мифологии о Петре.

6.6. ПЁТР I В МОЛОДОЙ СТРАНЕ СОВЕТОВ

 Спор о Петре в 1920-е гг. Большевики плохо относились к истории царской России, но Петру делали скидку за то, что, ломая старые московские нравы, он приближал Россию к европейскому капитализму, за которым следует социализм. В 1918 г. Ленин писал: «...Пётр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства». По мнению историка марксиста Михаила Покровского, Петра можно считать «первым представителем здесь [в России] абсолютизма в западноевропейском смысле слова». Он же призывал не идеализировать реформы Петра:

«Тем, кто любит сравнивать революционную (по форме она была таковой) ломку Петра с разгромом старого режима нашей революцией, не мешает почаще вспоминать, что революция повысила благосостояние широких масс, и это нашло себе наглядное выражение в понижении смертности, тогда как "революция" Петра страшно понизила это благосостояние и повела к колоссальному увеличению смертности и уменьшению населения почти на 20%».

Покровский повторяет неверный вывод Милюкова об уменьшении при Петре населения России на 20%. Все же в 1920-е гг. марксисты ещё не полностью монополизировали историю в СССР. В 1925 г. академик Сергей Платонов подготовил книгу ««Пётр Великий. Личность и деятельность». В ней он характеризовал Петра как «неподкупного и сурово-честного работника на пользу общую». Платонов защищал Петра от историков марксистов и таких писателей, как Борис Пильняк и ранний Алексей Толстой, представлявших царя в виде «грязного и больного пьяницы, лишённого здравого смысла и чуждого всяких приличий». Цензура запретила печатать книгу, но Платонов обратился в Президиум Академии наук СССР и после переговоров в Главлите книга была напечатана (1926).

«Восковая персона» Тынянова. Юрий Тынянов далёк от страстей в оценке Петра. Там, где другие проклинали, он обходился иронией. Пётр вызывал у него интерес, а не неприязнь — Тынянов любил культуру не допетровской, а послепетровской России. В царе он не видел предтечи большевиков, а если бы увидел — не посчитал пороком; Тынянов был лоялен советской власти. Он хотел написать книгу о жизни Петра — собирал материалы, делал выписки, читал архивы. Написал же «Восковую персону» (1930), повесть о тщетности усилий Петра. Повесть начинается с затянувшегося умирания царя. Пётр умирает в страданиях, с горькими мыслями о незавершённых трудах и предательстве близких:

«Каналы не были доделаны, бечевник[280] невский разорен, неисполнение приказа. И неужели так, посреди трудов недоконченных, приходилось теперь взаправду умирать? От сестры был гоним: она была хитра и зла. Монахине[281] несносен: она была глупа. Сын ненавидел: был упрям. Любимец, миньон, Данилович[282] — вор. И открылась цедула от Видима Ивановича к хозяйке[283], с составом питья, такого питьеца, не про кого другого, про самого хозяина... Монсову голову настояли в спирту, и она в склянке теперь стояла в куншткаморе, для науки. На кого оставлять ту великую науку, всё то устройство, государство и, наконец, немалое искусство художества? О Катя, Катя, матка! Грубейшая!»

Вокруг Петра каждый ищет свой интерес. Ищет интерес и художник искусства Растреллий[284], вознамерившийся снять маску с Петра и изготовить восковую персону на манер персоны Луи Четырнадцатого, сделанной его учителем, мастером Бенуа: «И есть способ, чтоб он вскакивал и показывал рукой благоволение посетителям, потому что он стоит в музее». На что герцог Ижорский Меншиков, к нему обратился скульптор, заметил: «А обычай тот глуп, чтоб персоне вскакивать и всякому бездельнику оказывать честь». Расстрелий пояснил: «Фортуна, — сказал он, — кто нечаянно ногой наступит — перед тем персона встанет». И Данилыч уже деловито поинтересовался, не пойдёт ли воск для отливки пушек.

В повести много сюжетных линий. Есть тайное следствие о великих взятках и утайках. Больной царь разрешил фискалу Мякинину наложить топор на весь корень. Первым шло дело герцога Ижорского. Знатнейшие суммы переправил он в амстердамские и лионские кредиты. Другие суммы, от чего аж вспотел фискал, переслала через его светлость её самодержавие. Закончив следствие, фискал прикинул на счётах: получилось 92 кости, 92 дела — 92 головы. Подумал, и убрал одну кость. Утром пришел к царю, тот ещё спал, потом открыл глаз. Тихим голосом фискал доложил. Глаз закрылся, покатилась слеза, а пальцами сделан знак; его не понял Мякинин. Он ушел в каморку, ждал день и ночь. Потом услышал: что-то неладно. Под утро вырвал всё о царице, порвал и вложил в сапог. Через час вошла Катерина, её величество, и пальцем показала — уходить. Он было взялся за листы, но она положила на них свою руку. И посмотрела. Мякинин пошёл вон. Дома пожёг в печке все, что сунул в сапог.

Когда государь умер, Растреллий снял с него гипсовую и восковую маску. Из воска и дерева изготовил персону с внутренним механизмом, чтобы могла вставать и делать жест. Персону поместили во дворце, но Екатерине стало неуютно: «От него несмелость, глотать за обедом он мешает». Не хотела слышать и попугая с голосом хозяина. Из попугая набили чучело и отправили куншткамору. Туда же отвезли персону. «Его свезли в куншткамору ночью, чтобы не было лишних мыслей и речей». К нему не пускали, но когда Меншиков и генеральный прокурор Ягужинский поругались и подрались, Ягужинский пришел к персоне, плакал и жаловался на Меншикова. На другую ночь случилось событие: небо окрасилось краской и грянул залп, потом другой, потом ещё и ещё. Ударили в набат... Народ побежал из города. А Екатерина хохотала, потому что было первое апреля, и это она подшутила, чтоб все ехали и бежали кто куда. Такой обычай у знатных особ во всех иностранных государствах, первого апреля подшучивать: «Уже два месяца прошло с тех пор, как хозяин умер, да и зарыли уже его с две недели. И траур был снят».

«Восковую персону» критики 30-х годов встретили враждебно — автора упрекали в отсутствии социально-исторической позиции. Типично высказывание Бориса Вальбе: «Тщетно здесь искать социального содержания, борьбы классов и общественных групп. Всё здесь преследует одну цель — стилизацию и только». Лев Цырлин выпустил книгу «Тынянов-беллетрист» (1935), где писал, что «исторический пессимизм писателя, дополненный историческим нигилизмом», превращает живых людей, делавших историю, в «восковых персон», а историческую эпоху — в «тесную куншткамеру». Неудачу автора он объясняет его философией: «Философия повести — философия скептическая, философия бессилия людей перед лицом исторического процесса. И даже мощная личность вождя-реформатора... разве и она не оказалась в конце концов только восковой персоной?»

К советским критикам присоединился эмигрант. В 1931 г. Владислав Ходасевич написал статью, в которой подверг разгрому «Восковую персону». Он указал на чрезвычайно слабую общую фабулу[285] повести. Она составлена из трех фабул; связь между ними чисто механическая. Общая фабула незанимательна: читатель забывает о первой фабуле, читая вторую, и о второй фабуле, следя за третьей. Причина — в том, что «Тынянов лишен дарования... Он неизобретателен». Ходасевич задаёт вопрос: «Зачем, в конце концов, написана повесть Тынянова?.. Исторические повести пишутся не ради отрывочного воскрешения бытовых или языковых частностей... Что хотел объяснить или открыть своей повестью Тынянов?» И отвечает: «Кое-какие следы исторических размышлений у Тьшянова как будто можно найти. Но они вовсе не любопытны и, главное, чуть намечены... Поэтому не случайно и даже как бы приобретает некое символическое значение лишь то, что в центре повести стоит не Петр, а его "восковая персона"».

Ходасевич прав — общая фабула в повести едва заметна (её заменяет общность стиля). Но Тынянов далеко не бездарен. Лучшее свидетельство — многолетний успех у читателей. «Восковую персону» нельзя назвать неудачей писателя. Виктор Шкловский даже считает, что Тынянов «написал лучшую свою книгу», правда, добавляет: «Но разве петровская эпоха это только кунсткамера в спирту?» И в другом месте: «А между тем у Тынянова так хорошо умирает Пётр, так хорошо начинается большой спокойный роман. И так обыкновенно кончается всеми своими необыкновенностями». Здесь Шкловский неправ: у Тынянова Пётр умирает плохо, т.е. неверно: думает о десятках вещей — важных и ничтожных, таких как тараканы. Не думает лишь о Боге. Ни разу не вспомнил. А человек был верующий. Подлинный Пётр не мог умирать без мыслей о Боге. Слишком не любили в 30-е гг. писать о божественном в Стране Советов.

Есть другое важное искажение. Восковую персону отвезли из дворца в Кунсткамеру не через месяц, а через 7 лет после смерти Петра (1732)[286] и через 5 лет после смерти Екатерины I (1727). Вряд ли Екатерина любила супруга (она ему изменяла), но почитание покойного императора было высочайшее, и Меншиков — реальный правитель России, — даже не помышлял об отправке персоны в музей.

С середины 30-х гг. новый хозяин восстановил почитание хозяина старого. С тех пор в СССР не издавали книг, осуждающих или резко критикующих Петра Первого. Антипетровская литература печаталась либо в зарубежных издательствах, либо домашним способом в самиздате.

6.7. ПЁТР I В СОВЕТСКОЙ ПАТРИОТИЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ

 Пётр, Сталин и «товарищ граф». Отношение к Петру резко изменилось в первой половине 1930-х гг. Если в 1920-е гг. большевики отрицали преемственность между Советским Союзом и царской Россией, то теперь Сталин такую связь усмотрел и начал её утверждать в советской идеологии. Поворотом считают постановление ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР «О преподавании гражданской истории в школах СССР» (1934), однако первый звонок раздался раньше. Прозвенел он на генеральной репетиции пьесы Алексея Толстого «На дыбе» на сцене 2-го МХАТа 23 февраля 1930 г. Генеральная репетиция в сталинское время имела решающее значение для судьбы пьесы, а то и для постановщика с автором. На репетиции обязательно присутствовали ответственные за театр партийные чиновники, сотрудники ГПУ-НКВД и эксперты — литературоведы из «красной профессуры». Иногда приезжали высшие лица партии: для них были отведены правительственные ложи. На генеральной репетиции пьесы «На дыбе» присутствовал сам Сталин.

В конце спектакля, когда Пётр ещё умирал, Сталин встал и вышел из ложи. Главный режиссёр театра и постановщик пьесы Иван Берсенев побежал его провожать. Они поговорили в фойе, и Сталин отбыл. Ранний отъезд вождя был всеми понят как провал пьесы. По окончании спектакля на сцене установили стол для президиума и трибуну — началось разбирательство. Выступать записались человек сорок «красных профессоров». Ораторы дружно требовали запретить пьесу и привлечь к ответственности членов комиссии, допустивших постановку. Берсенева обвиняли в героизации Петра и пропаганде монархизма; восхищались мудростью товарища Сталина, сразу разглядевшего контрреволюционность спектакля. На одиннадцатом ораторе Берсенев попросил слова «с внеочередным заявлением». Не поднимаясь на трибуну, он сказал, что рад критике, ибо в споре рождается истина, а он не сомневается, что будут и положительные суждения; по крайней мере одно ему известно:

«Час тому назад товарищ Сталин в беседе со мной высказал такое свое суждение о спектакле: "Прекрасная пьеса. Жаль только, что Пётр выведен недостаточно героически"».

Граф Алексей Николаевич Толстой, автор пьесы «На дыбе», в творчестве о Петре прошёл несколько этапов. В 1918 г. он опубликовал рассказ «День Петра», где показал царя кровожадным зверем. Тогда Толстой ненавидел не только Петра, но и большевиков. В том же году он бежал из «совдепии» сначала в Одессу, потом в Париж, а оттуда перебрался в Берлин. В 1923 г. он вернулся в СССР с убеждением, что жалкая жизнь писателя-эмигранта ему не подходит и следует поладить с большевиками. Дальнейший путь Толстого есть путь компромисса большого писателя с властью: отдача таланта на службу советскому правительству и ответное признание заслуг «товарища графа» Сталиным. За благоденствие и славу Толстой платил готовностью писать, следуя указаниям вождя. В первую очередь это касалось работы над образом Петра I.

В пьесе «На дыбе» Пётр — преобразователь, гигант, меняющий облик страны. Но он одинок — один тянет в гору, а под гору тянут миллионы, в их числе соратники и близкие. Его предаёт сын, изменяет любимая жена. В финале Пётр в агонии, за окном буря топит любимый фрегат, море затопляет город. Последние слова умирающего: «Да. Вода прибывает. Страшен конец». Спектакль успешно шёл, но автор продолжал переделывать пьесу, стремясь исправить «недостаточную героичность» Петра. В 1938 г. Толстой представил третью редакцию пьесы, назвав её «Пётр Первый». В финале Пётр празднует победоносное окончание войны и присвоение ему звания отца отечества. «Суров я был с вами, дети мои, — говорит он соратникам. — Не для себя я был суров, но дорога мне была Россия... Не напрасны были наши труды, и поколениям нашим надлежит славу и богатство отечества нашего беречь и множить. Виват!» Пушки, трубы, крики.

Изменились и обстоятельства гибели Алексея. В пьесе «На дыбе» Пётр с доверенными приближёнными приходит к царевичу в каземат. Они прощаются с Алексеем, просят прощения, потом Пётр говорит «кончайте» и уходит. В «Петре Первом» Пётр сообщает сенаторам, что царевич писал римскому кесарю, прося войско, дабы завоевать отчий престол — «ценою нашего умаления и разорения». Царь заключает: «Сын мой Алексей готовился предать отечество, и к тому были у него сообщники... Он подлежит суду. Сам я не берусь лечить сию смертельную болезнь. Вручаю Алексей Петровича вам, господа сенат. Судите и приговорите, и быть по сему». Меншиков опрашивает сенаторов, и каждый говорит «Повинен смерти». Такой подход должен был понравиться Сталину, проводившему в это время открытые суды над бывшими соратниками. Пьесу поставили на сцене Ленинградского театра драмы им. Пушкина (1938).

Работая над мифом о Петре, Толстой работал над мифом о Сталине. Оправдывая жестокость Петра ради государственного блага, Толстой оправдывал Сталина. Вождь прекрасно понимал связь; не зря Толстой ходил в любимцах. Но не следует принижать мотивы Сталина и Толстого, как делает, например, Б.М. Сарнов. Сталин знал всему цену. В повести «Хлеб» (1937) Толстой восхваляет Сталина за оборону Царицына в Гражданскую войну, но для лидера огромной страны это был уже малый масштаб. Сталина интересовало не просто прославление его личности, а создание сталинской идеологии, сочетающей марксизм, теорию обострения классовой борьбы при переходе к социализму и имперские амбиции России. Толстой, как писатель, должен был художественно показать, что лучшие русские цари шли путём Сталина. Что касается Толстого, то он нашёл себе оправдание в убеждённости, что Советский Союз — это и есть Россия и что России нужна жёсткая, а норой жестокая власть.

«Пётр Первый» Алексея Толстого. Без большого таланта и без веры в то, что пишешь, нельзя создать шедевр. Талантом Алексей Толстой обделён не был; это признавали и враги. Веры часто нехватало; потому не стали литературой «Хлеб» и «Хмурое утро». По-другому оказалось с романом «Пётр Первый». Толстой начал писать его как повесть в феврале 1929 г. Уже в мае стало ясно, что повесть перерастает в роман. Стала очевидна сложность задачи создать исторически достоверный образ Петра и его эпохи. Позже Толстой писал: «Я видел все пятна на его камзоле, но Пётр все же торчал загадкой в историческом тумане». Толстой изучил записки современников, указы, письма, розыскные дела Преображенского приказа. У автора появилось ощущение эпохи, прояснился и образ Петра. Первую книгу «Петра» Толстой писал с февраля 1929 по май 1930 г. Роман публиковался частями в «Новом мире»; там же печатались вторая и третья книги. Вторую книгу Толстой писал с декабря 1932 по апрель 1934 г. К третьей книге Толстой приступил почти через 10 лет, в декабре 1943 г. В письме от 21 ноября 1944 г. он писал: «Роман хочу довести только до Полтавы, может быть до Прутского похода, ещё не знаю. Не хочется, чтобы люди в нем состарились, — что мне с ними со старыми делать?» Через три месяца, 23 февраля 1945 г., Толстой умер. Роман он успел довести до взятия Нарвы.

Первая книга посвящена детству и юности Петра. Пётр, с его порывистостью, интересом к новому, нелюбовью традиций, противопоставлен миру старого, тихому и богомольному, где есть бунты и заговоры, но нет движения вперед. Во главе сил старого стоит жадная до власти Софья; ее «галант», князь Василий Голицын, при склонности к новизне, лишь бесплодный мечтатель. Всё же победа над Софьей не есть победа нового: просто Нарышкины победили Милославских. Новое для юного Петра началось с посещения Кукуя — там он нашел друзей, любовь и понимание необходимости преобразований.

Он слышит мнение голландского купца: «Да, да, эта страна богата, как Новый Свет, богаче Индии, но, покуда ею правят бояре, мы будем терпеть убытки и убытки». Толстой показывает, что Пётр не одинок: вокруг него собираются люди, готовые к новому. Во время первой, позорной, осады Азова Пётр взрослеет: из «кукуйского кутилки» превращается в государя, наделенного железной волей. Тысячи гибнут на воронежских верфях, но флот построен и Азов взят. Первая книга заканчивается жестокой расправой Петра над мятежными стрельцами. Все вечера царь проводит в пыточных застенках. Пётр заставляет бояр участвовать в казни стрельцов, связав их круговой порукой.

Во второй книге Пётр силком тянет в новое упирающуюся Русь. Упираются миллионы — от бояр, тоскующих о чинном сидении в Думе, брюзжащих о людишках низкого звания нахлынувших к престолу, до мужиков, замученных податями и повинностями на государевы работы. Но уже десятки тысяч поддерживают Петра. Это бояре и дворяне, преданные царю, и простые люди, ему всем обязанные. Толстой особо подчеркивает интерес Петра к купечеству, его желание завести европейскую торговлю и промышленность. Под крылом Петра вырастает в заводчики Иван Бровкин, бывший крепостной, начавший с трёх рублей. Бровкин — лицо вымышленное, но есть в романе исторический Никита Демидов, тульский оружейник, получивший от царя деньги и земли на Урале для чугунолитейных заводов. Пётр преобразует Россию по европейским образцам без всякого восторга перед европейцами. О толпящихся на приём к царю иноземцах сказано: «их бедняг, за последнее время много начали выгонять со службы за глупость и пьянство».

Пётр спешит и всё равно не успевает: к войне со шведами русская армия не готова и терпит позорное поражение под Нарвой. Вновь, как под Азовом, железная воля Петра спасает положение. Он крепит оборону, находит деньги, переливает колокола в пушки, оснащает и обучает новую армию и... наконец, победа. Под Дерптом Шереметев разбивает Шлиппенбаха. Через полгода он наносит новое поражение шведам. Ливония опустошена; русские осадили Нотебург у выхода Невы из Ладоги. Царь с солдатами таскает ладьи в Неву: «Люди не ели со вчерашнего дня, в кровь ободрали ладони. Но чёртушка не отступая, кричал, ругался, дрался, тянул...» Нотебург, древний Орешек, был взят. Взяли и Ниеншанц в устье Невы. Там, «на болотистом острове Яннисаари, в обережение дорого добытого устья всех торговых дорог русской земли, — начали строить крепость в шесть бастионов... крепость придумано было назвать Питербурх».

Третью книгу Толстой начал писать через девять лет после выхода второй книги, за год с небольшим до смерти. Книга отличается разбросанностью. Новые сюжетные линии, такие как приключения короля Августа и его фавориток и придуманная любовь сестры Петра Натальи и Гаврилы Бровкина, занимательны, но излишни. Казалось, Толстой верил, что в запасе у него годы. Их, увы, не было. В третьей книге показан полководческий талант Петра, не только стратега, построившего Питербурх, но тактика, сумевшего ускорить взятие Дерпта и Нарвы. Примечательны слова Петра на последних страницах книги. По смыслу они напоминают тост Сталина о русском народе. Здесь не исключено взаимовлияние писателя и вождя. Они встречались, обменивались мнениями, читали друг друга. В их оценке русского народа и власти есть общее, хотя Толстой, естественно, менее осторожен. В романе словам Петра предшествует высказывание фельдмаршала Огильви о русском солдате, который есть мужик с ружьём, и нужно много палок обломать о его спину, чтобы он повиновался как должно солдату. Пётр сдержался с огромным усилием:

«Вот как, вот как, русский солдат — мужик с ружьём! — проговорил он сдавленным горлом. — Плохого не вижу... Русский мужик — умён, смышлен, смел... А с ружьём — страшен врагу... За всё сие палкой не бьют! Порядка не знает? Знает он порядок. А когда не знает — не он плох, офицер плох... А когда моего солдата надо палкой бить, — так бить его буду я, а ты его бить не будешь...»

«Пётр Первый» — роман не только о Петре, но о России эпохи Петра. Толстой рисует широкую панораму русской жизни — от царского дворца до крестьянской избы, от бояр до беглых бродяг. В романе Россия меняется на глазах: Толстой с удивительным мастерством показывает, как сонная, привыкшая к своему убожеству Русь встряхивается и идёт к новой жизни, ведомая железной рукой своего царя. Меняется и Пётр — от любознательного юноши, открытого для новых знаний и форм жизни, до правителя огромного государства, верящего не словам, но делам, осторожного и смелого одновременно. В романе много героев из всех слоев общества; все они тщательно прописаны и ни один не теряется в повествовании. Великолепен язык, воссоздающий речь конца XVII — начала XVIII в.; здесь сказалось знание Толстым истории русских говоров и фольклора, чтение литературы и документов допетровской и петровской Руси. Толстой не раз обращался к гениальному «житию» и «посланиям» «неистового протопопа Аввакума» и тщательно изучал «алмазы литературной речи» — протоколы допросов Преображенского приказа, где «рассказывала, лгала, вопила от боли и страха народная Русь».

Для большого художественного произведения, такого как роман, книжных знаний недостаточно — надо знать фактуру жизни, о которой пишешь. Толстому, при всём его таланте воображения, тут повезло. Он вырос в деревне, а русская деревня, по крайней мере до 1930-х гг., сохранила традиции, культуру и во многом уклад жизни допетровской Руси. Автор по этому поводу пишет:

«...Если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность».

Публикация двух первых книг «Петра Первого» была событием в русской литературе. Откликнулись как советские, так и эмигрантские писатели. Горький писал: "Пётр" — первый в нашей литературе настоящий исторический роман, книга — надолго... Какое уменье видеть, изображать!» Откликнулся даже Бунин, разорвавший с Толстым отношения после его отъезда в Советский Союз. Прочитав «Петра», Бунин пришёл в восторг и послал на имя Толстого в редакцию «Известий» следующую открытку:

Июль, до 15,1935, Париж

Алёшка, Хоть ты и сволочь, мать твою... но талантливый писатель. Продолжай в том же духе.

Ив. Бунин

«Петра» часто называют лучшим советским историческим романом. Определение недостаточное. Прав Горький: «"Пётр Первый" — лучший исторической роман в русской литературе. Ведь "Тарас Бульба" — повесть, а "Война и мир" написаны почти современником — сыном графа Николая Ростова (Николая Толстого) и княжны Марьи Болконской (Марии Волконской). Остальные исторические романы, в том числе Дмитрия Мережковского, по мощи описания и охвату эпохи уступают "Петру". Романом своим Алексей Толстой внес важнейший вклад в становление утверждающего мифа о Петре Первом».

Фильм «Пётр Первый». Толстой — основной автор сценария двухсерийного фильма «Пётр Первый» (вышел на экран в 1937 и 1938 гг.). Режиссер — Владимир Петров, работал над фильмом с 1933 г. Толстой приступил к сценарию, завершив вторую книгу «Петра», но фильм — не экранизация романа. Он начинается с «конфузии» под Нарвой, описанной во второй книге, а заканчивается заключением почётного мира со Швецией. Сценарий ближе к пьесе «Пётр Первый»: многие сцены и финал полностью совпадают. Фильм — апологетика Петра. Пётр, его блестяще играет Николай Симонов, поражает неукротимым темпераментом и целеустремлённостью. Его цель — величие России, ради чего он не жалеет себя и других. В фильме много батальных сцен, и царь их участник. Ключевая сцена — Полтавская битва. Во время битвы Пётр кричит солдатам: «Порадейте, товарищи, Россия вас не забудет!» Свою правду Пётр пытается объяснить сыну: «Что я дурно делал, что людей мучал — ну виноват, прости... Широко было задумано, жалеть было некогда». Последнюю фразу приписывают Сталину.

В фильме играют лучшие актёры. Кроме Петра, особенно удачен Меншиков (Михаил Жаров) и царевич Алексей (Николай Черкасов). Алексей показан выразителем интересов старой Руси — невежественной и фанатичной. Стараниями сценаристов и режиссера он превращен в злобное «немощное головой» ничтожество. Внешне он напоминает Алексея с картины Николая Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» (1871) — астеничное сложение, длинное постное лицо, лоб с залысиной, но эти черты усугублены до карикатуры. Непривлекательный внешне, царевич ничтожен внутренне. Но он отнюдь не безобиден. Алексей мечтает уничтожить все дела Петра: сжечь корабли, распустить армию, забросить Петербург и жить в Москве «тихо, мирно с колокольным звоном». Пётр узнаёт о его планах, и столкновение отца и сына становится неизбежным. Далее следует поворот в духе времени, а на дворе 1937 г. Мракобесие смыкается с предательством: царевич бежит в Италию и просит у римского кесаря (австрийцев) войска против отца и России.

Петру удаётся вернуть Алексея домой; он прощает сына. И вновь царевич вступает в заговор: под нажимом ревнителей старины из бояр и духовенства он подписывает «универсал» — призыв к свержению Петра. Только тогда Алексей попадает в застенок. Зритель должен понять, что Пётр отнюдь не жесток к сыну, напротив, он предельно терпим. Тягостна сцена допроса сына отцом, но не Пётр решает его судьбу. На экране открытый процесс XVIII столетия, столь знакомый зрителям по процессам «врагов народа». Раскрыв сенаторам предательство сына, царь отказался «лечить сию смертельную болезнь» и просит их судить и приговорить Алексея. Сенаторы приговаривают: «Повинен смерти». Здесь полное совпадение с третьей редакцией пьесы. Последняя встреча Петра с сыном происходит по второй редакции и благодаря изумительной игре актёров приобретает глубокое звучание.

Пётр и его приближенные (будущие убийцы) входят в камеру. Начинается прощание с царевичем. И тут... происходит неожиданное: царевич не из страха, а ища родное, бросается к отцу, прижимается и тихо скулит, всхлипывая. Потрясён и Пётр, он бережно держит сына, а когда тот затихает, идёт к двери, обронив глухо: «Кончайте». Этой сценой Черкасов и Симонов, и принявшие трактовку актёров Петров и Толстой, не дали скатиться фильму до уровня агитки. Фильм «Пётр Первый» остаётся большим искусством, хотя в нём слишком заметна линия на обеление Петра и принижена допетровская Русь.

О Петре с позиций советского патриотизма. Советский патриотизм сложился в 30-е — 40-е гг., заменив пролетарский интернационализм. Внедряемый Сталиным, он воспитывал в гражданах гордость за первое в мире социалистическое государство и уважение к историческому прошлому родины — России в первую очередь, но и других союзных республик. Это была сильная идеология, позволившая советскому народу выстоять в годы Великой Отечественной войны. В воспитании советского патриотизма Сталин придавал огромное значение «инженерам человеческих душ» — писателям и другим работникам искусств. И они старались, причём не только за вознаграждение, но убеждённые в важности задачи. Не все, разумеется, и по-разному относясь к коммунистической и национальной составляющим патриотизма. Большинство искренне служили советской власти (по крайней мере до хрущёвского «разоблачения культа личности»).

Советский патриотизм основывался на советской мифологии, в том числе на исторической мифологии. При её создании была использована официальная мифология царской России, но с существенными поправками: исключалась роль Церкви и вводился классовый аспект — эксплуатация трудящихся и борьба угнетённых масс. Осуждение эксплуататоров не распространялось на героев исторических мифов: князей, царей, полководцев, писателей, учёных. Правители, включённые в пантеон мифологических героев — Юрий Долгорукий, Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван III, Иван Грозный, Пётр I, — в большей или меньшей мере идеализировались, а их пороки и преступления смягчались и замалчивались. Главными из них Сталин считал Ивана Грозного и Петра. В сложение советского мифа о Петре основную роль сыграл Алексей Толстой, хотя писателя мало интересовала классовая борьба — он предпочитал национальную идею.

Либретто Булгакова «Пётр Великий». В 1937 г. Михаил Булгаков по предложению композитора Бориса Асафьева написал либретто для оперы «Пётр Великий». К работе над либретто Булгаков приступил в июне и в сентябре закончил его. Действие начинается с победы Петра под Полтавой и завершается его смертью. Булгаков рисует идеального Петра — полководца, корабела, токаря, но прежде всего государя. Царь справедлив и способен сострадать. Когда секретарь доложил, что «дворянин Головин человека стал бить и забил его насмерть», Пётр возмущён: «Ах, он тёмный злодей! Ну я выжгу из них сии пакости! Пиши — быть ему в каторге!» Он же приказывает построить при церквах «гошпиталии, чтобы матери тайных младенцев сдавали бы». Но Пётр страшен, когда встречает нерадение и тем паче воровство. Меншикову он кричит: «Ты кого раздеваешь — народ? Я тебя за казну четвертую! За народный алтын сорву голову...»

В либретто ничего не сказано об участии Алексея в иностранном заговоре. Здесь Булгаков не пошёл против своих убеждений; в остальном он следует сталинскому курсу оправданности жертв ради нужд государства. Трагедию Петра он видит в том, что царь не может передать сыну свое дело по переустройству России. Отец спрашивает сына: «Я умру... Отвечай, как управишь сие государство? Отвечай: ненавидишь ты новое? Повернёшь ты всё вспять, в тьму невежества?» И слышит просьбу отпустить в монастырь. Кончается тем, что Пётр обвинил сына, что он враг государства, и приказал арестовать. В окончательном варианте либретто не упоминается о смерти Алексея, тем более о пытках. Булгаков не хотел делать Петра излишне жестоким.

В либретто Екатерина преданно любит мужа. Булгаков вводит сцену, где Екатерина убаюкивает Петра, расстроенного объяснением с сыном. Здесь Екатерина очень похожа на Маргариту; она даже называет Петра Мастером. Смерть Петра подана героически — он заболел, спасая солдат из холодной Невы. После его смерти престол заслуженно наследует Екатерина — за её спиной гвардия и Меншиков.

Гвардейцы, провожая императора в последний путь, кричат «Он умер, но в гвардии не умрёт любовь к Петру, земному богу!» Закончив либретто, Булгаков послал его на утверждение председателю Комитета по делам искусств Платону Керженцеву. Вскоре он получил ответ с заключением, что «это самое первое приближение к теме, нужна ещё очень большая работа». Замечания Керженцева типичны для партийного бюрократа, вроде — «нет народа», «не показана жестокая эксплуатация народа (в формулировке тов. Сталина)». Но трудно не согласиться, что «многие картины как-то не закончены», «конец чересчур идилличен» и «язык чересчур модернизирован».

Наум Шефер, опубликовавший либретто «Пётр Великий» (1988), утверждает, что Керженцев не понимал законы построения либретто, призванные «отразить дух эпохи», а не подробности конфликтов. Борис Соколов — автор «Булгаковской энциклопедии» (1996), увидел здесь тупость партийного чиновника, не понявшего глубину идей либретто Булгакова. По-другому оценила произведение мужа Елена Сергеевна. В дневнике она записала: «М. А. сидит над "Петром". Не могу разобраться, не нравится мне эта вещь или я не люблю Петра. Вернее, конечно, последнее». Любящая Маргарита не могла обвинить Мастера, но литературный вкус её не подвёл: «Пётр Великий» — вещь слабая. Булгаков работал над либретто всего два с половиной месяца, без истинного увлечения темой. «Пётр Великий» не воплотился на сцене, как и другие либретто Булгакова.

Пётр I в послевоенной литературе. В послевоенной литературе нет крупных художественных произведений о Петре I. Наиболее известен роман Юрия Германа «Россия молодая» (1954). Роман посвящен истории петровского флота, начиная с потешной флотилии на Переславском озере и вплоть до победы под Гангутом. «Россия молодая» имеет все атрибуты «ложно-величавого»[287] романа советского образца: народ, страдающий от угнетения, но готовый защищать Отчизну; ненавидящих Россию иностранцев; жадного изменника-воеводу; Петра и его сторонников, строящих новую Россию. В 50-е гг. уже не возбранялись герои из духовенства. У Германа им стал патриот архиепископ. Образ Петра дан согласно пониманию Сталина[288], т.е. царь энергичный труженик, всё делает для России, но увлекается иноземщиной — принимает на веру доносы иностранцев на русских. Во второй книге романа Пётр им верит уже меньше. Взгляды Петра Герман декларирует; развитие образов у него получается плохо. Роман не только неталантлив, но лжив — исторические события в нём искажены либо придуманы.

Центральной фигурой романа Германа является кормщик Иван Рябов, посадивший на мель шведские корабли, напавшие в 1701 г. на Архангельск. Об этом подвиге ещё в 1840 г. в Малом театре ставили пьесу Нестора Кукольника «Иван Рябов, рыбак архангелогородский». В 1973 г. вышла повесть Константина Коничева «Пётр I на Севере». Коничев рассказывает о событиях иначе, чем Герман, и близко к исторической правде. Здесь нет геройского боя таможенников капитана Крыкова: их просто взяли в плен. Маскарад шведов, шедших под английским и голландским флагами, раскрыли солдаты полковника Животовского, высланные на лодке для досмотра к кораблям. Рябов попал в плен случайно, а не был заслан к шведам, как у Германа. Он действительно завёл на мель корабли шведов. После боя воевода Прозоровский карает спасителей Архангельска. Иевлева, возглавившего оборону крепости, он избивает; Рябова бросает в тюрьму за нарушение запрета выходить в море. Лишь приезд Петра спасает кормчего. По его приказу Рябова привели к царю:

«... Рябов упал на колени, взмолился:

— Прости, государь, виноват, вышел я в то утро на море, не ведая о запрете.

— Встань, Иван, встань. Я и вот все они, — Петр показал на своих приближенных и воеводу, — должны тебе в пояс поклониться да спасибо сказать. Я ведаю все о твоем поступке. И горестно мне, что несправедливость тебя обидела...

Петр обнял Рябова, поцеловал его и сказал:

— За верную и доблестную службу освобождаю тебя, Иван, от всех податей и повинностей, награжу деньгами, одеждой... И, обращаясь к свите: — Он не знает историю Древнего Рима, а поступил, как Гораций Коклес!»

Пётр сравнил Рябова с римским героем Горацием Коклесом. В 547 г. до н.э. он один с мечом защищал мост через Тибр от этрусков. Когда римляне разобрали мост, Коклес бросился в реку и доплыл до своих.

Пётр I в послевоенном кино. В 1980 г. Сергей Герасимов снял дилогию о Петре по роману Алексея Толстого. Первый фильм, «Юность Петра», начинается с бунта стрельцов, передавших власть Софье, и кончается переходом власти к Петру. Во втором фильме, «В начале славных дел», показан поход на Азов, «Великое посольство» в Европу, бунт и казнь стрельцов и конец юношеской любви Петра к Анне Монс, ему изменившей. Оба фильма максимально приближены к тексту романа «Пётр Первый». Дилогия не относится к числу удач Герасимова. Оба фильма описательные, в них есть историческая этнография, но нет языка киноискусства. Из русских актёров запоминаются Дмитрий Золотухин (Пётр), Тамара Макарова (Наталья Кирилловна) и Наталья Бондарчук (царевна Софья). Участие восточногерманских актёров, игравших немцев и голландцев, себя оправдало, но не спасло дилогию — второго «Тихого Дона» Герасимов не снял.

По роману Германа «Россия молодая» Илья Турин поставил 9-серийный телефильм с тем же названием (1981—1982). Фильм, как и роман, художественно примитивен. Из актёров выделяется Дмитрий Золотухин, нашедший себя в молодом Петре. Хочется отметить работу художника по костюмам. Таможенники в Архангельске носят допетровскую воинскую форму, как тогда и было: в 1701 г. лишь гвардейские полки носили европейскую форму. Из других фильмов о Петровской эпохе можно отметить «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» (1976), интересный из-за голубоглазого арапа, которого играет Владимир Высоцкий.

Пётр I в научно-популярной литературе 1950-х — 1980-х гг. Советские историки послевоенного периода написали несколько первоклассных научно-популярных книг о Петре и его времени. К их числу относятся: «Пётр Первый» (1948) и «Рождение новой России» (1988) Василия Мавродина, «Пётр Первый» Николая Павленко (1975) и «Пётр Великий и его время» Виктора Буганова (1989). Книги эти добротные, легко написанные, но неизбежно повторяющие предыдущие труды. Было опубликовано критическое исследование Евгения Анисимова о морально-нравственной цене реформ Петра — «Время петровских реформ» (1989).

6.8. ПЁТР I КАК АНТИСОВЕТСКИЙ МИФ

 Аргентинские антиподы: Солоневич и Башилов. Иван Солоневич и Борис Башилов были дважды антиподы по отношению к большинству советских людей: географически — они жили в Аргентине и идейно — беглецы из СССР, они с особой силой ненавидели большевизм. Солоневич бежал из лагеря в 1934 г. через советско-финскую границу. В Европе приобрёл известность книгами, направленными против большевизма. Советские агенты пытались его взорвать, но он уцелел (погибла жена) и поселился в нацистской Германии. С нападением Германии на СССР его пути с нацистами разошлись. После войны поселился в Аргентине, где завершил главный труд жизни — книгу «Народная монархия» (1951), популярную по сей день. Вскоре он умер (1953). Борис Башилов (Юркевич) — бывший власовец, после войны перебрался в Аргентину и сотрудничал в газете Солоневича. В 50-е — 60-е гг. опубликовал 9 выпусков книги по истории русского масонства, в том числе выпуск о Петре I. Облик Петра в работах аргентинских беглецов следует начать с рассмотрения «Народной монархии».

«Народная монархия» Солоневича. Царствование Петра I обсуждается в пятой, последней, части книги. Без прочтения предыдущих частей она непонятна. Как пишет автор: «Вся эта книга, по существу, посвящена вопросу этого раздвоения (Петровской реформе. — К.Р.)». В первой части рассмотрены предпосылки. Автор исходит из представления об индивидуальности народов и их пути. «Не существует никаких исторических законов развития, которые были бы обязательны для всех народов... Империя Рюриковичей в начале нашей истории так же своеобразна и так же неповторима, как самодержавие московских царей, как Империя Петербургского периода, или даже, как сегодняшняя советская власть». Россия — не Европа, не Азия и не Евразия; она — «совершенно своеобразный национальный государственный и культурный комплекс». Основные его черты появились ещё до византийских и европейских влияний. Русская государственность с самого начала строилась по национальному признаку. И с самого начала она перерастала племенные рамки и становилась сверхнациональной. Но в отличие от других наций русские строили государство, в котором народы и племена, втянутые в орбиту строительства, чувствовали себя «так же удобно или неудобно, как и русский народ».

Вторая часть книги посвящена сравнению русских с другими народами и критике образа русских в отечественной литературе и историографии. Солоневич — противник общественных наук. В бараньих кишках, на которых римские авгуры предсказывали будущее, он видит больше проку, чем в трудах русских историков и философов. Солоневич обвиняет философов в чужебесии, писателей и историков — в искажении русской истории и русского характера. Из-за писателей, населивших русскую литературу ничтожествами, доверчивые немцы решили завоевать Россию. Солоневич считает, что Россию понимают не умствующие гуманитарии, а люди дела, лучше из народа, чувствующие нутром. Подобный антиинтеллектуализм — не без влияния нацизма, но больше здесь желания перечеркнуть тех, кто писал раньше, чтобы сказать первое слово. Черта — типичная для фолкхистори.

В третьей части автор пишет, что варяги не оказали влияния на русскую историю. Важнее факт, что в дружине киевского князя служили воины самых разных наций: «Этот киевский интернационал... является первым указанием на то основное свойство русской государственности, которое и определило ее судьбу... Это свойство я бы назвал так: уменье уживаться с людьми». Но русская уживчивость — с оговоркой, определяемой понятием «не замай»; при нарушении оговорки «происходит ряд очень неприятных вещей — вроде русских войск в Казани, в Бахчисарае, в Варшаве, в Париже и даже в Берлине». Итак, русскую государственность создали два принципа: а) уживчивость и б) «не замай». Без первого не было бы империи; без второго «на месте этой империи возник бы чей-нибудь протекторат». Киевская государственность, по словам Солоневича, рождается в «подозрительно готовом виде: сразу». Основная её идея — единство Русской земли. Полученное от Византии христианство «не повлияло на национальный характер народа». Пал Киев по внутренним причинам. Западные влияния способствовали разрыву власти между князьями, вече, боярами и низами. Степь лишь добила разлагающуюся державу.

Северная Русь начинается с Андрея Боголюбского — «самовластца», опиравшегося на «мизинных» людей. Мизинные люди хотели «надклассовой власти, которая каждому классу указала бы его место и его тягло». Такую власть они создали, но уже после нашествия татар. Центром стала Москва. Здесь состоялось самодержавие — власть, устроившая народ. Когда самодержавие пошатнулось, в Москву пришли тяглые мужики, выгнали поляков, избрали царя и разошлись по домам. «Картина... совершенно ясна: самодержавие и строил, и поддерживал мужик». Выдвинув далеко не бесспорный тезис (московские князья были сильны дворянским войском и посадом. — Ф.Р.), автор выдвигает другой, ещё более сомнительный — самодержавие отвечало мужику взаимностью: «Пока, — до Петра I включительно, самодержавие существовало, — крестьянин имел в нём нерушимую защиту».

В четвертой части Солоневич описывает идеальное царство — Московскую Русь. «При первых Романовых Москва дает нам наиболее законченное выражение всей своей правительственной системы. И я буду утверждать, что такой системы в мире не существовало никогда, даже в лучшие времена Рима и Великобритании». Солоневич рисует идеальную картину работы Боярской думы и земских судов, ссылаясь на Ключевского, но не указывает описанное время, а относится оно к середине XVI в., когда царствовал Иван Грозный:

«В Боярской Думе, в этой "бесшумной и замкнутой лаборатории московского государственного права и порядка", люди спорили, но «не о власти, а о деле"; здесь "каждому знали цену по дородству разума, по голове", здесь господствовало "непоколебимое взаимное доверие ее председателя и советников". Московские судьи "не мирволили своей провинциальной правительственной братии". Около и над этой братией действовало широчайшее и всесословное местное самоуправление, и Ключевский, как нечто само собою разумеющееся, отмечает, что "земские выборные судьи вели порученные им дела не только беспосульно (то есть без взяток. — И.С.) и безволокитно, но и безвозмездно"».

Солоневич оспаривает приоритет принятого в Англии в 1659 г. закона Хабеас корпус акт[289], сообщив, что в варварской Руси такой закон появился за 150 лет до английского. По «Судебнику» 1550 г. нельзя было арестовать человека, не предъявив его выборному старосте и целовальнику, иначе по требованию родственников они могли его освободить и взыскать пеню «за бесчестье». (Это опять времена Грозного. В XVII веке всё решали воеводы. — K.P.) Рассмотрев законы и порядки Московской Руси, Солоневич делает вывод:

«Та "азиатская деспотия", в виде которой нам рисовали Московскую Русь, имела свой габеас корпус акт, имела свой суд присяжных, имела свое земское самоуправление и имела дело со свободным мужиком. Не с крепостным, и тем более, не с рабом. И если мужик был прикреплен к земле, то совершенно тем же порядком и совершенно в той же форме, в какой служилый слой был прикреплен к войне».

Здесь нужно внести ясность — «габеас корпус акт», суд присяжных, земское самоуправление и свободный мужик канули в Лету к середине XVII в.: Московская Русь Алексея Михайловича по бесправию мужика сходна не с царством Грозного, а с Россией Петра. Но с налогами при Тишайшем было и вправду легче, чем при Грозном и Петре. Фраза о мужике середины XVII в., имевшем «по хорошей свиной отбивной котлете ежедневно на всякую душу своего... семейства» — художественная гипербола, но не ложь.

Последняя часть книги посвящена царствованию Петра. Солоневич признаёт, что Пётр был яркой личностью: «это был как бы взрыв индивидуальности на тысячелетнем фоне довольно однотипных строителей, хозяев и домоседов». Он согласен с мнением, что эпоха Петра была переломом в истории России: «Со значением этого перелома можно сравнивать только битву при Калке и Октябрьскую революцию. Он определил собою конец Московской Руси, то есть целого исторического периода... и начал собою европейский, петровский, петербургский или имперский период, кончившийся Октябрьской революцией». Последствия дел Петра сказываются до сих пор: «Можно утверждать, что ни в одной стране, ни один человек не оставил таких глубоких — и таких спорных следов своей работы, какие оставил в России Петр».

Работу, проделанную Петром в России, Солоневич оценивает на двойку. Он считает, что дворянские историки и писатели создали петровскую легенду, не имеющую отношения к реальности. В её фундамент легли три положения: «Первое: Россия была очень плоха. Второе: Россию надо было спасать. Третье: Петр, при всех его увлечениях и безобразиях, Россию всё-таки спас». Автор успешно опровергает все три положения, что оказалось несложно, поскольку историки их в столь примитивной форме не выдвигали. Обобщая свой анализ, Солоневич подытожил содержание «всей Петровской реформы»:

«Продолжено несколько более удачно техническое перевооружение страны. Разгромлен весь правительственный аппарат Москвы, опиравшийся на русское самоуправление, и заменен бюрократическим аппаратом инородцев. Разгромлено патриаршество, замененное синодом. Разгромлено купечество, замененное "кумпанствами". Разгромлено крестьянство, попавшее в собственность дворянству. Выиграло только дворянство: указом о единонаследии оно получило в свое распоряжение государственную землю и государственное крестьянство; указом о замещении престола оно получило в свое распоряжение престол».

Обобщение Солоневича следует прокомментировать. 1. О «несколько более удачном» техническом перевооружении. При Петре в 5 раз увеличилось число мануфактур, в 5 раз — выделка железа, 72% экспорта стала составлять готовая продукция; 2.0 разгроме приказов и замены их бюрократическим аппаратом инородцев. Приказы распустили; их заменили коллегии, созданные по шведскому образцу; под названием министерств они существуют по сей день. Большинство чиновников всегда были русские. 3. Об уничтожении самоуправления. Доставшиеся Петру остатки самоуправления — земские избы, он вывел из подчинения воевод, заменил старост бурмистрами; позже земские избы переименовал в магистраты. 4. О разгроме патриаршества. Здесь Солоневич прав. 5. О разгроме купечества, замененного «кумпанствами». Пётр всячески поддерживал купечество. «Кумпанства» создавались для облегчения конкуренции с европейскими компаниями. 6.0 передаче крестьян в собственность дворянам. Пётр не передавал крепостных крестьян дворянам: они уже были в их собственности; другое дело, что от крестьян, ушедших на заработки, стали требовать отпускные письма помещиков.

Солоневич проходит мимо стремления Петра заимствовать из Европы не просто технологии и умения, но сами способы их получения — европейское образование и науку, говоря словами Ключевского, «пересадить в Россию самые производства с их главным рычагом — техническим знанием». Солоневич предпочитает тему русской культуры и называет культурные потери чудовищными. Главным преступлением Петра он считает даже не разорение страны, а то, что он расчистил путь для захвата власти дворянством: «Уже на другой день после смерти Петра дворянство устанавливает свою полную собственную диктатуру. На престол, вопреки и закону, и традиции, возводится вчерашняя девка, которая, конечно, ничем править не может и ничем не правит. Ее спаивают, и за нее управляет дворянство». Военный дворянский слой сел на шею людям страны: «подчинил себе Церковь, согнул в бараний рог купечество, поработил крестьянство и сам отказался от... тягот и обязанностей. Дворянство зажило во всю свою сласть».

«Народная монархия» написана человеком, блестяще владеющим пером, оригинально мыслящим и убеждённым в своей правде. Правда его в том, что для России лучше всего подходит строй народной монархии, т.е. монархии, созданной в интересах народа. Автор считает, что «программы и идеологии, заимствованные откуда бы то ни было извне, — неприменимы для путей русской государственности, русской национальности и русской культуры». Солоневич предлагает обернуться к опыту самодержавия. Без царя «промышленники создадут плутократию, военные — милитаризм... а интеллигенция — любой "изм"». Не без влияния книги Солоневича я в своё время писал:

«Президенты, по сути своей, — временщики. Страна поступает в их владение на время. Президенты не думают о стране, как о наследии, передающемся династически от отца сыну. В монархии — меньше проблем с преемственностью власти. Монархами рождаются и с младенчества воспитываются на служение стране и народу. Монархи морально чище, чем президенты, которые правдами и неправдами проталкиваются к власти. Президенты зависят от сил, манипулирующих общественным мнением, — от политической и финансовой элиты своей страны или даже чужих стран... Немаловажно, что в многонациональной России верность династии, но не русская национальная идея и православная религия, может объединить всех россиян»[290].

Вместе с сильными сторонами в «Народной монархии» есть досадные недостатки. Основным является вольное обращение с историей. Народная монархия, защищавшая простой народ и даровавшая самоуправление, существовала в России меньше 20 лет — в первую половину царствования Ивана Грозного. Народ сохранил память о справедливом царе на столетия. Ничего сходного не было при любимых автором первых Романовых. Трудно понять и нежелание Солоневича увидеть Петра, насадившего в России современную систему образования и давшего начало русской науки. Хуже всего у Солоневича — неряшливость в фактах и смещение их во времени в удобную для автора сторону. Это напоминает приёмы современной фолк-хистори и компрометирует идеи книги. Тем не менее «Народная монархия» Солоневича остаётся нужной и важной для думающих людей.

Допетровская и петровская Русь Башилова. «История русского масонства» Бориса Башилова идейно близка к «Народной монархии» Солоневича. Написана она своеобразно: все девять томов (разделов) книги состоят из цитат, разреженных комментариями автора. Стержнем, на который насажены цитаты и комментарии, является рассмотрение роли масонов в русской истории, а точнее — роли западной идеологии в судьбе России. К допетровской и петровской Руси труд Башилова имеет отношение в разделах «Тишайший царь и его время», «Причины раскола и его трагические результаты» и «Робеспьер на троне».

Башилов не согласен с мнением историка Платонова, что Алексей Михайлович мало участвовал в управлении страной. Царь участвовал в решении всех важных вопросов, но он умел подбирать помощников и им доверял. Для народа он был идеальный царь: «Идеального царя русский народ представляет себе именно таким, каким был царь Алексей... царь должен быть религиозным, добрым и справедливым человеком, уметь подбирать себе добрых советников и помощников, давать им широкую свободу работать на благо народа, быть главой государства, а не размениваться на мелочи». Но царь Алексей был виноват в том, что поддержал намерение патриарха Никона сменить русские обряды на греческие. После его низложения царь «не внял голосу народа и не поставил перед новым Патриархом вопрос о необходимости пересмотра введенных Никоном реформ». Башилов так и не понял, что не Никон, а Алексей Михайлович был инициатором введения греческих обрядов в русское богослужение.

Вслед за Пушкиным Башилов называет Петра «Робеспьером на троне». Пётр «так и не смог создать из России чисто европейское государство, а только искалечил душу народа, заложив своей революцией сверху прочные основы для неизбежной революции снизу». Автор пишет, что легко установить причинную связь между антинациональной деятельностью Петра, разрушительной деятельностью масонства и его духовного детища — русской интеллигенции, и появлением Ленина и Сталина. Башилов полагает, что Пётр Первый сам был масоном. Надо отдать автору должное: он всегда ссылается на предшественников. В данном случае на Василия Иванова, опубликовавшего в 1934 г. в Харбине книгу об истории русского масонства — «От Петра до наших дней». Согласно преданию, при поездке Петра в Европу в 1698 г. его привлёк в масонство глава английских масонов Кристофор Рен. По другому рассказу, Петр стал масоном во время второй поездки в Европу (1717).

Башилов ссылается и на книгу Георгия Вернадского «Русское масонство в царствование Екатерины II» (1917). Вернадский нашёл рукопись со сведениями о приеме Петра в шотландскую степень св. Андрея и видел обрывок серой бумаги из библиотеки масона Ленского, где написано, что Петра и Лефорта приняли в Голландии в тамплиеры[291]. Он также сообщает о «Нептуновом обществе», тайно заседавшем в Москве в Сухаревой башне, где председателем был масон Лефорт, а Пётр надзирателем. О масонстве Петра Башилов делает достаточно осторожное заключение: «Доказать сейчас документально, что Нептуново общество было масонским и сам Пётр был масоном, конечно, трудно. Но то, что он стал в значительной степени жертвой деятельности масонов, которые внушили ему мысль о необходимости превращения России в Европу, это несомненно».

Современные историки считают легендарными все сообщения о вступлении Петра в одну из масонских лож и признают первым документальным сведением о масонской ложе в России назначение в 1731 г. Великой ложей Англии капитана Джона Филипса Провинциальным Гроссмейстером «всея России». Назначение произошло через шесть лет после смерти Петра I (1725).

Антисоветизм антипетровского мифа. Неприятие Петра противниками большевизма можно разделить на два периода. В первый период — от Октября до поворота Сталина к национал-большевизму, многие участники Белого движения, а затем эмигранты видели в Петре первопричину гибели монархии и установления в России нерусской власти. Петру поминали массовый террор, издевательство над Церковью и русской культурой. Параллели с большевиками казались очевидными. Подобные настроения выразила в стихах Марина Цветаева. После поворота Сталина к национал-большевизму и возведения Петра в ранг героев истории отношение эмиграции к Петру стало меняться. Особенно повлияло подмеченное многими сходство Сталина с Петром Первым: оба не считались с людьми, переустраивая Россию. Не случайно Солоневич называет Сталина Иосифом Петровичем. Сталина стали отождествлять с Петром, а Петра со Сталиным.

Второй период «петровского» антисоветизма сочетал борьбу с большевизмом и сталинизмом и обвинение Петра в запуске процессов, приведших к революции. В таком ключе написаны книги Солоневича и Башилова. В Советском Союзе среди диссидентов и им сочувствующих также встречались люди, не любящие Петра. Некоторые не отделяли прошлое от настоящего и ненавидели давно умершего царя. Примером может служить стихотворение «Проклятие Петру» (1972) поэта-диссидента Бориса Чичибабина. Есть там такие строфы:

Будь проклят, император Пётр, стеливший душу, как солому! За боль текущего былому пора устроить пересмотр. Будь проклят, нравственный урод, ревнитель дел, громада плоти! А я служу иной заботе, а ты мне затыкаешь рот. Будь проклят тот, кто проклял Русь — сию морозную Элладу! Руби мне голову в награду за то, что с ней не покорюсь.

Спокойнее неприязнь к Петру в пьесе «Детоубийца» (1985), написанной в Германии советским эмигрантом Фридрихом Горенштейном. В основе сюжета — драма Петра и царевича Алексея. Но Пётр здесь не главный герой — главный герой сама Россия, растянутая Петром на дыбе между Западом и Востоком. Автор — пессимист: он не верит в прогресс истории, да и людей тоже. О будущем у него перемолвились в народе после смерти Петра:

«МЕЩАНКА. Так будет ли теперь народу облегчение, понять не могу?

МУЖИК. Будет, когда камень почнёт плавати, а хмель почнёт то1гути».

Камень и хмель взяты из договора о «вечном мире», заключённом в 985 г. князем Владимиром с эмиром Булгарии. «Вечный мир», как обычно, сменился войной.

Горенштейн не смягчает жестокости Петра, стоящего над моралью и чуждого угрызений совести после убийства сына. Но он и восхищается Петром. В письме от 22 сентября 1997 г. дирекции петербургского Александрийского театра он цитирует слова Герцена, что «Пётр был первой свободной личностью в России», и добавляет: «Эти герценовские мысли очень близки пушкинскому взгляду на Петра государя-революционера. В своей работе я старался следовать именно такому пониманию Петра — детоубийцы. Жестокость сыноубийства — трагический протест мёртвому духу и мёртвым душам российской истории. Такого Петра — медного и телесного — хотел бы я увидеть на сцене».

«Детоубийцу» поставили в Москве в театре им. Вахтангова в 1990 г. Режиссёр Пётр Фоменко дал пьесе новое имя — «Государь ты наш, батюшка», по названию стихотворения А.К. Толстого. В 1992 г. «Царь Пётр и Алексей» («Детоубийца») в постановке Владимира Бейлиса появился в репертуаре Малого театра. Обе постановки — антипетровские. В 1998 г. «Сказание о царе Петре и убиенном сыне его Алексее» поставил в Александрийском театре Александр Галибин. От Горенштейна в спектакле осталось мало — в финале на сцену выплывает недостроенная галера; на ней возвышается монументальный Пётр. Народ обступает галеру, и государь произносит речь. Спектакль не без подтекстов, но антипетровским его не назовёшь. В 2003 г. «Пётр и Алексей» (тот же «Детоубийца») был поставлен Владимиром Гурфинкелем в красноярском театре им. Пушкина. Здесь Пётр вызывает сочувствие — это несчастный отец, страдающий, что не сумел воспитать наследника. Прочтение пьесы Горенштейна сменило знак — от антипетровского в начале 90-х до пропетровского на рубеже тысячелетий. Маятник народных чувств качнулся в сторону государственности, и служители Мельпомены уловили его движение.

6.9. ПЁТР I В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ

 Место Петра в новой России. В Российской Федерации с самого начала возникли проблемы с идеологией. Социализм советского образца был отвергнут в пользу западного либерализма. Но после недолгой эйфории пришло разочарование. Кроме захвативших общую собственность олигархов и чиновников, никто не выиграл от воплощения западных идей в России. Со временем разочарование сменилось неприязнью. Власть имущим пришлось обратиться к уваровской триаде, несколько её отреставрировав: сохранили православие (добавив ислам, иудаизм и буддизм для инаковерующих), заменили самодержавие демократией, русских переделали в россиян, и в таком виде объявили государственной идеологией. В новой идеологии видное место заняла история царской России, и в ней ярчайшей звездой засиял Пётр Великий.

Для новой мифологии Петр подходил идеально — он был государственник, западник и реформатор, и хотя его реформы были болезненны, они привели к процветанию России. Петра обласкали: городу Ленинграду вернули имя Петра, в Петропавловской крепости установили сидящего Петра — дар эмигранта Михаила Шемякина (1991), в Москве воздвигли огромный памятник Петру работы Зураба Церетели (1997), появились памятники Петру в Астрахани (2007) и Сочи (2008). Как и в царской России, Петра печатают на деньгах — памятник Петру в Архангельске украсил 500-рублевую банкноту. О царе-реформаторе пишут в учебниках. Историки публикуют книги: «От Петра I до Павла I: Реформы в России XVIII в. Опыт целостного анализа» (1999) Александра Каменского, «Пётр I» (2003 г.) Николая Молчанова, «Петр I. Начало преобразований. 1682—1699 гг.» (2010) сотрудников Института истории РАН.

Книжный рынок России предлагает товар на любой вкус, в том числе по истории. Переиздаются старые и публикуются новые исторические биографии. Иногда — это приобретение для читателя. Так была переиздана книга Казимира Валишевского «Пётр Великий» (1895). Валишевский — поляк, писавший по-французски, написал лучшую, как считают, биографию Петра-человека. В 1980 г. у Валишевского появился достойный соперник — американский историк Роберт Мэсси опубликовал монументальную книгу о Петре и его времени — «Пётр Великий. Его жизнь и мир». На русском языке книга была издана в 1996 г. под названием «Пётр Великий». Расследованию обстоятельств смерти Петра посвящена интересная статья Сергея Аксененко «Загадка смерти Петра Первого» (2007).

Пётр — антигерой фолк-хистори. Появились и книги, претендующие на раскрытие спрятанной исторической правды о петровской и допетровской Руси. В их числе видное место занимают книги Александра Бушкова и Александра Буровского. Авторы называют свои труды исторической публицистикой; критики относят их к фолк-хистори. Писать «историческую публицистику» Бушков и Буровский начинали в тесном взаимодействии: к первой исторической книге Бушкова Буровский написал послесловие; вторую они опубликовали в соавторстве. Дальше их пути разошлись, но оба автора продолжают выпускать книги, где один из главных антигероев — Пётр Первый.

Фолк-хистори по Бушкову. К началу публикации цикла книг по «исторической публицистике» Бушков был уже популярным автором боевиков и героических фэнтези. В 1997 г. вышла из печати его первая историческая книга — «Россия, которой не было: загадки, версии, гипотезы». Эту книгу, пересматривающую не только историю, но хронологию по Н. А. Морозову и А.Т. Фоменко, считают классическим примером фолк-хистори. Вслед за Фоменко Бушков сообщает, что не было никакого нашествия монголов и что Русь — это и есть Орда, но он идёт ещё дальше и утверждает, что Россия — это Китай и что русские — это китайцы. Историк Глеб Елисеев написал на труд Бушкова разгромную рецензию, в которой обсудил самые вопиющие нелепицы книги, но обошел стороной главы о Петре I.

Раздел о «Драконе московском» — Петре, лишён экзотики первого раздела книги: в нём Бушков просто собрал и повторил отрицательные суждения о Петре историков и писателей. Часто без ссылок на предшественников. Впрочем, установить их несложно. Об отсталости государственных заводов Петра по сравнению с частными мануфактурами писал в 1980-е гг. Евгений Анисимов. О крепостническом пути развития промышленности России можно прочитать не только в «Очерках истории СССР. Россия в первой четверти XVIII в» (1954), но и у дореволюционных историков. Даже эпатажное заключение Бушкова — «Пётр I самостоятельно не придумал ничего толкового. Все, что он делал, было лишь продолжением преобразований, начатых за десятилетия до его появления на свет...» — лишь грубое повторение высказываний Ключевского и Милюкова.

Фолк-хистори по Буровскому. У книга Бушкова есть послесловие. О нём не без иронии пишет Г. А. Елисеев:

«И тем более поразительным явлением выглядит послесловие к сочинению Александра Александровича, которое создал "канд. исторических наук, доктор философских наук, профессор КрасГУ, президент Красноярского регионального отделения Международной академии ноосферы, действительный член Академии науковедения" А.М. Буровский. Предисловие гордо названо "Россия, которой не было: взгляд гения" и заканчивается следующими словами: "Книга А. Бушкова — своего рода эталон добросовестного исторического исследования. Несомненно, у кого-то высказывания автора вызовут гаев и прочие непохвальные чувства. Ведь автор посягает на устоявшиеся, привычные представления! Но спорить будет трудно — потому что книга А. Бушкова прекрасно аргументирована. По каждой теме привлечено множество источников, и каждый источник исчерпывающе проанализирован"» (С. 594). Господин Буровскии! Вы книгу Бушкова хотя бы раз открывали? Там же нет ничего, кроме тенденциозно подобранных цитат, легкомысленно интерпретированных фактов, да заимствований у других творцов фолк-хистори.

Елисеев спрашивает, открывал ли Буровскии книгу Бушкова. Ниже будет показано, что открывал. Но Маяковского «действительный член Академии науковедения» открывал редко. В послесловии он его искажает: «Я знал негра, || Он был неграмотный || Не разжевал даже азбуки соль, || Но он слышал, как говорит Ленин, || И он знал ВСЁ». Л Маяковский писал: «Я знал рабочего. || Он был безграмотный». Негр упомянут в другом его стихотворении: «Да будь я и негром преклонных годов || и то, || без унынья и лени, || я русский бы выучил || только за то, || что им разговаривал Ленин». Скажете, мелочи? Может быть. Беда лишь в том, что негр в разных ипостасях появляется во всех книгах Буровского и порочит учёное имя автора. А ведь Буровскии всегда перечисляет свои научные регалии, настаивая на доверии как историк-профессионал. На самом деле выпускник истфака пединститута занимался не историей, а археологией и философией естествознания. Тема его кандидатской диссертации — «Культурно-исторические этапы развития палеолита Енисея» (1987). Тема докторской — «Возникновение и проблематика антропоэкологии» (1996). Читатель всего этого не знает и доверяет специалисту-историку.

В 2001 г. вышла книга «Россия, которой не было-2. Русская Атлантида». В ней указаны два автора — Бушков и Буровскии, но книга написана одним Буровским. Об этом он пишет в предисловии. Бушков упомянут в книге в третьем лице, причём с издёвкой. Загадку соавторства раскрывает участник исторического форума, утверждающий, что Бушков и Буровскии «раньше были друзьями и именно Бушков протащил Буровского в публицистику. Даже прикрыл первую книгу своим именем и брендом (тогда уже раскрученным)». Звучит правдоподобно, ведь Бушкова читали сотни тысяч, если не миллионы. Бушков поддерживал Буровского и как начинающего автора «ужасов и мистики», опубликовав с ним в соавторстве «Сибирскую жуть» — 1 и 2 (2000,2001).

«Россия, которой не было-2» примечательна редкой по накалу русофобией. В начале книги Буровскии высмеивает «новую хронологию», а заодно и Бушкова. Дальше следует приём фолк-хистори — автор разоблачает историков, скрывших правду. По его словам, историки умолчали, что рядом с Московской Русью процветала культурная и гуманная Западная Русь — Великое княжество Литовское. Буровский рассказывает о Западной Руси (благо, сведений предостаточно — от Соловьёва до монографий советского периода). Но Юго-Западной Руси посвящена лишь пятая часть книги. Главный запал автора обращен против народа Северо-Востока Руси и созданной им державы — Московии. Народ этот — выродок: неспособный к нормальному труду (всё рывком), давящий тех, кто выделяется из стада, ненавидящий чужаков и склонный к рабству. Его религия — «московитское христианство», где иконы секут розгами. Московиты, присвоившие себе имя русских, создали «цивилизацию подростков»: «В сущности, это очень опасная цивилизация. Опасная и для самой себя, и для своего же населения, и для соседей — для всех».

«Россия, которой не было-2» имела успех (русофобов у нас хватает), и Буровский приналёг, да так, что с 2001 но 2010 г. опубликовал 33 книги «исторической публицистики». Да ещё 8 триллеров про сибирские ужасы (мистику), учебник но антропоэкософии — науки, придуманной им самим, и три любопытные книги — «Девочки: инструкция по пониманию», «Девочки: инструкция по применению», «Мужчины: инструкция по пониманию». А вот инструкцию по применению мужчин почему-то не написал. Наверное, потому, что даже гений не беспределен. А то, что Буровский — «гений», надеюсь, объяснять не нужно. Как и Бушков — «гений», и нисколько не исписался: за те же 10 лет издал 13 книг «исторической публицистики», 27 детективов, 8 — фантастики и 2 — ужасы и мистика. Получается, что за 10 лет Буровский опубликовал 45 книг, а Бушков — 50. Здесь «гении» равны, но Буровский для меня важнее, потому что многие читатели ему верят. Ведь он учёный, «историк», и его нет в списках авторов фолк-хистори, а Бушков там есть. И ещё потому, что у Буровского есть книги о допетровской Руси и Петре I.

Буровский опубликовал четыре книга о Петре, а затем одну о допетровской России. Будем следовать исторической хронологии и начнём с «Правды о допетровской Руси» (2010). О содержании и стиле книга лучше всего скажет авторская аннотация:

«Один из главных исторических мифов Российской империи и СССР — миф о допетровской Руси. Якобы до "пришествия Петра" наша земля прозябала в кромешном мраке, дикости и невежестве: варварские обычаи, звериная жестокость, отсталость решительно во всем. Дескать, не было в Московии XVII века ни нормального управления, ни боеспособной армии, ни флота, ни просвещения, ни светской литературы, ни даже зеркал... Не верьте! эта чёрная легенда вымышлена, чтобы доказать "необходимость" жесточайших петровских "реформ", разоривших и обескровивших нашу страну. На самом деле все, что приписывается Петру, было заведено на Руси задолго до этого бесноватого садиста!..

В своей сенсационной книге популярный историк доказывает, что XVII столетие было подлинным золотым веком Русского государства — гораздо более развитым, богатым, свободным, гораздо ближе к Европе, чем после проклятых петровских "реформ". Если бы не Петр-антихрист, если бы Новомосковское царство не было уничтожено кровавым извергом, мы жили бы теперь в гораздо более счастливом и справедливом мире».

Если читать «Правду о допетровской Руси» (2010) сразу после «России, которой не 6ыло-2» (2000), то перемены разительны. В 2000 г. автор говорил о зловещей азиатской «Московии», упустившей шанс стать Европой с приходом Романовых «в разоренную, страшную, но "не поступившуюся принципами" страну... которая намерена и дальше... не развиваться, не изменяться». В 2010 г. Московия — страна не азиатская, а европейская, пусть и «периферия Европы». «Не надо представлять её как "Московию Зла", вместилище жестокости и дикости.... Обычная деспотия, даже приличнее очень многих». Земский собор имеет больше прав, чем французские Генеральные штаты. «Общины все активнее принимают на себя функции низовых органов управления». Крепостное право ограничено: черносошные крестьяне — свободны, а владельческие сохраняют личные права и «помещикам запрещается "пустошить" свои поместья». Куда делся «вонючий мужичонка» из первой книжки, который «только перебравшись за границу, становился вдруг не тварью дрожащей, но тем, кто хоть какие-то нрава имеет». В Московии развивается экономика и культура; страна всё больше сближается с Европой. «Эпоха первых Романовых, — заключает автор, — век позабытой русской славы. Век величия, пущенного по ветру полусумасшедшим Петром».

Несмотря на смену цвета знамени, у книг много общего. Экзальтированный автор, «глотая водку и слёзы», чернит московитов в 2000 г. и вдохновенно превозносит Московию в 2010 г. Везде он гнобит историков за сокрытие правды. И всюду ему вредит негр, слышавший Ленина. В первой книге чёрный человек подтолкнул автора написать: «Марина была старше Дмитрия лет на пятнадцать, прошла (будем вежливы) огонь, воду и медные трубы, и очаровать царственного мальчика для неё не было сложно». Речь идет о Марине Мнишек и царевиче Дмитрии (Лжедмитрии I). Беда в том, что Марина была младше Дмитрия: на момент знакомства с царевичем ей было 16 лет. Дмитрию 23—24 года. В «Правде о допетровской Руси» негр сообщает, что царский полководец Григорий Касогов в 1672 г. «берег штурмом Азов». О таком крупном событии историки почему-то молчат. Негр попутал и про арзамасских крестьян: «В 1634 году был случай, когда часть из отличившихся во время Смоленской войны правительство решило сделать помещиками. Но крестьяне, жившие возле Арзамаса... не захотели становиться владельческими и прогнали незваных помещиков дубьём». Стычка имела место не в 1634 г., а в Смутное время в 1611 г. Смоленских дворян власти хотели испоместить на арзамасских землях, но мужики не дубьём, а при поддержке арзамасских стрельцов отбились от незваных хозяев.

О Петре Буровский опубликовал четыре книги. В 2001 г. — первую и вторую книги «Несостоявшейся империи». В 2005-м — «Рождение Российской империи». В 2008-м — «Пётр Первый. Проклятый император». Рассматривать их все нет смысла. Буровский сначала пишет книгу, а затем публикует целиком или кусками под разными названиями. Поэтому достаточно оценить первый и последний шедевры его петровского цикла. По первому «шедевру» — «Несостоявшейся империи» (2001) предоставлю слово Александру Кутищеву, автору книги «Армия Петра Великого: европейский аналог или отечественная самобытность» (2006):

«...Андрей Буровский... разоблачает Петра в преступлениях, которых он и не думал совершать. Не оставляя камня на камне от всего, что было создано в ту эпоху, автор прошёлся огнём и мечом по всем сферам жизни молодого государства. Досталось и экономике с торговлей, и политике внешней и внутренней, и юному флоту, и государственному управлению — и всем, всем, всем. Может быть, достижения России в этих областях и были преувеличены, а если нет, пусть автора поправят специалисты. На этих же страницах хотелось подробнее остановиться на военных аспектах вышеупомянутой книги Буровского».

Знаток военной истории оскорбился, прочитав у Буровского, что «некоторые на первый взгляд вполне образованные люди всерьёз убеждены, что Пётр изобрёл штык-багинет и стрельбу плутонгами». «Уверяю Вас, — пишет Кутищев, — среди "образованных людей" таковых вряд ли найдёте. Поищите среди необразованных... Изобретение штыка... багинетов да плутонгов... ему [Петру] не приписывали». Багинет или байонет — предшественник штыка, появился в русской армии в конце XVII в., а штык — в 1708 г. Неверно и утверждение Буровского, что байонет французы взяли на вооружение при маршале Вобане. «Нет, чтобы писать про военные дела, надо ознакомиться хотя бы с детскими популярными книжками по истории... Тогда автору было бы известно, что багинет появился во Франции в середине XVII века, некоторые историки называют определённую дату 1646 г. и место — Байону, которое и дало имя изобретению. Маршалу Вобану... в это время было около 13 лет..» Не уяснил Буровский и сути стрельбы плутонгами. Солдаты первой шеренги у него стреляют лёжа. - «Тут автор лишку хватил, — замечает Кутищев. — Солдаты первой шеренги опускались на колено. Лёжа из кремнёвого мушкета выстрелить, да ещё прицельно, вряд ли получится».

«Пётр Первый. Проклятый император» (2008) завершает антипетровский цикл Буровского. По его словам, реформы Петра «привели к развалу экономики, невероятному хаосу в управлении и гибели миллионов людей. А на месте богатой и демократичной Московии возникло нищее примитивное рабовладельческое государство». Отсюда — благородная цель автора: «Миф о Петре Великом и его "европейских реформах" живет до сих пор и в книгах, и в душах. Давно пора разрушить эту опасную ложь, мешающую нам знать и уважать своих предков». Легко заметить вторичность Буровского. Тот же Бушков писал до него о прерванном Петром взлёте Московской Руси. Но и Бушков не предтеча — ещё раньше (и интереснее) писал Солоневич, а до него славянофилы. Историю захвата власти Натальей Кирилловной Буровский излагает но Бушкову. Прозвище царицы —» «медведиха» и подозрение, что она отравила старшего брата Петра, царя Фёдора, перекочевали от Бушкова к Буровскому. Правда, Буровский допускает, что «медведиха» ещё и мужеубийца: «Ходил упорный слух, что именно она отравила сначала Алексея Михайловича. а потом и Фёдора Алексеевича. Слух никогда не был доказан, но очень уж "вовремя" они оба умерли, расчищая путь к трону для Петра». Допущение вздорное, но снимает обвинение в плагиате.

В описании болезни Петра Буровский следует Бушкову. Оба начинают с большого куска текста из перевода книги Роберта Мэсси «Пётр Великий» (1996), где сказано, что Пётр страдал малой формой эпилепсии. Дальше оба излагают одни и те же сцены аномального поведения Петра, в частности, дикую вспышку ярости на вечеринке у Лефорта. Говорят о его гомосексуализме (до сих пор не доказанном. — К.Р.). Буровский называет болезнь Петра «затянувшейся истерикой», оговариваясь, что у медиков такого термина нет. Всё же с помощью первой жены, невропатолога, он выносит диагноз Петру — «СДВ» (правильно — СДВГ. — К.Р.) — «синдром дефицита внимания и гиперактивности». Симптомы проявляются до семи лет, и если болезнь не лечить, то у взрослых развиваются асоциальная психопатия и алкоголизм. Но ведь мальчик высиживал часы на троне во время приёма послов и производил хорошее впечатление, о чём есть свидетельства у Мэсси. Пусть он томился, но сидел, что никак не вяжется с симптомами СДВГ.

Я обсуждал симптомы болезни Петра со специалистами в области клинической психологии. Оказывается, очень многие медики и психологи не признают СДВГ. Психиатр Сидни Уокер пишет по этому поводу: «Гиперактивность — это не болезнь. Это преступная фальсификация докторов, не имеющих понятия о том, что на самом деле происходит с детьми». Пётр имел, конечно, отклонения. Лучше всего им соответствует понятие расстройство личности (психопатия). Согласно классификации П.Б. Ганнушкина, для Петра характерно сочетание эпилептоидного и паранойяльного психотипов, с преобладанием эпилептоидных черт. Как писал Ганнушкин, эпилептоиды «очень нетерпеливы, крайне нетерпимы к мнению окружающих и совершенно не выносят противоречий». Им свойственно «большое себялюбие и эгоизм, чрезвычайная требовательность и нежелание считаться с чьими бы то ни было интересами, кроме своих собственных».

Эпилептоиды склонны выступать в роли благодетелей человечества. Они «любят порядок; эти люди человечество в рай будут гнать насильно, они любят всё человечество, а не каждого человека в отдельности; под их контролем находится буквально всё. Кстати, создатели великих империй в истории были либо эпилептоидными, либо эпилептиками...: Юлий Цезарь, Александр Македонский, Наполеон, Петр Первый». У Петра заметны и паранойяльные признаки, с характерной склонностью «к образованию так называемых сверхценных идей». Эпилептоидные и паранойяльные черты личности Петра не сопровождались искажением оценки реального мира. Пётр оставался трезвомыслящим реалистом, что в сочетании со сверхнастойчивостью психопата делало его опасным противником для внешних врагов и обеспечивало гибкость реформ внутри страны.

Вернёмся к книге Буровского. Его разоблачения Петра — человека, реформатора и правителя, повторяют высказывания многих не любящих Петра историков и писателей. Чтобы выглядеть оригинальным, автор пускается в фантазии в духе альтернативной истории. В конце книги он предлагает читателю выбор: «Хотите — пусть на вас со стены смотрит интеллигентное лицо Василия Голицына, приятная значительная "парсуна" Алексея Михайловича, чуть смущенно улыбается царевна Софья, иронично поглядывает милое лицо царевича Алексея. А нравится — любуйтесь монструозной харей Фёдора Юрьевича Ромодановского, напудренной физиономией личного приятеля чертей и пассивного педика Лефорта, дегенеративным мурлом опухшего от пьянства Никиты Зотова, подловатой харей Меншикова». Если не так выберете, грозит Буровский, то худо будет вашим детям и внукам. Хочется спросить, за кого автор считает своего читателя, предлагая детские страшилки? И ответ очевиден — за того, кто покупает его книги.

Можно спросить меня, почему я столько времени потратил на Буровского? Ответ следующий: потому что он написал редкий по ненависти к русскому пароду и его истории пасквиль «Россия, которой не было-2. Русская Атлантида» (2000) и повторил его в книгах — «Московия. Пробуждение зверя» (2006) и «Русская Атлантида» (2010). Потому что Буровский — наставник и покровитель ещё одного русофоба, Дмитрия Верхотурова, автора пасквиля «Покорение Сибири: мифы и реальность» (2005), призывающего к отделению Сибири и выходу тюркских народов из состава России. Потому что Буровский, искажая наше прошлое, уверяет, что он учёный-историк, хотя у него нет публикаций по истории в рецензируемых журналах. Наконец, потому, что подобные люди приобрели в России влияние: Буровский перебрался в Петербург, читает лекции в университете и консультирует но истории депутата Госдумы Владимира Мединского[292].

Благодаря авторитету Буровского, в книге Мединского «О русском воровстве, особом пути и долготерпении» (2008) повторена уничтожающая оценка Петра как государя и человека. Совпадения буквальны, что очевидно на примере текстов на стр. 173 у Мединского и стр. 136 у Буровского:

«Пётр хотел, чтобы стрельцы дали показания против Софьи, чтобы побег из голодной Астрахани выглядел попыткой государственного переворота. Конечно же, вскоре Ромодановский принес необходимые "доказательства": мол, переписывались стрельцы с царевной Софьей! Тогда взялись за людей, близких к царице, в том числе и за двух её сенных девушек. Петр выступил прямо-таки как гуманист — велел не сечь кнутом одну из них, находившуюся на последней стадии беременности. Правда, повесили потом обеих, в том числе и беременную».

Примеры подобного «сотрудничества» встречаются у этих авторов и в других книгах. Так фраза «Все флоты, построенные Петром, сколочены в ударно короткие сроки из сырого леса, черт те из чего, и представляли собой еле держащиеся на поверхности воды плавучие гробы» есть у Буровского в «Петре Первом. Проклятом императоре» (с. 110—111) и у Мединского в книге «О русском пьянстве, лени и жестокости» (с. 61).

...Ну, довольно критики, пора завершать разговор о Петре.

6.10. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ВОКРУГ ПЕТРА — ДВА ПЕТЕРБУРЖЦА

 Иосиф Бродский. Пётр Первый скончался в тот же день по старому стилю, что Бродский по новому — 28 января. Поэт петербуржец стихов о Петре не писал. Он писал о нём эссе, называл «единственным мечтателем среди русских императоров», а стихов не писал. Зато Бродский сравнивал Петра с Лениным и даже сравнил их памятники. Он первый увидел, насколько символика зданий вокруг «человека на броневике» у Финляндского вокзала проигрывает символике, окружающей Медного всадника:

«Слева от себя человек на броневике имеет псевдоклассическое здание райкома партии и небезызвестные "Кресты" — самый большой в России дом предварительного заключения. Справа — Артиллерийская академия и, если проследить, куда указывает его протянутая рука... — ленинградское управление КГБ. Что касается Медного всадника, у него тоже по правую руку имеется военное учреждение — Адмиралтейство, однако слева — Сенат, ныне Государственный исторический архив, а вытянутой рукой он указывает через реку на Университет, здание которого он построил, и в котором человек с броневика позднее получил кое-какое образование».

Бродский полагал, что Ленин, «пожалуй, только в двух отношениях был сходен с Петром I: в знании Европы и в безжалостности». Здесь, возможно, лежит разгадка, почему в стихах Бродского есть «всадник мёртвый» и нет Петра. Вспомните строфы из «Писем римскому другу»:

«Говоришь, что все наместники — ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца».

Наместниками поэт называл секретарей горкомов и обкомов Империи, Цезарем — добродушного Брежнева, мастера аппаратных игр и любителя застолий. Это была наполовину вегетарианская Империя: в 70-е годы в Ленинграде убийство считалось событием, о спецпайках и лечении в Четвертом управлении народ судачил на кухнях. Воровство наместников даже отдаленно не шло в сравнение с делами современных российских чиновников.

Империя обидела поэта, не то чтобы жестоко, но глупо. И всё же изгнанник в своём далеке понял, что, обрушив советский социализм, Россия вляпалась в гораздо худшую беду. О новой России Бродский не писал стихов, как не писал о Петре. Эти темы пересеклись в романе другого петербуржца, долгожителя Империи, дожившего до счастья «жить в эту пору прекрасную».

Даниил Гранин. В 2000 г. в журнале «Дружба народов» был опубликовал роман Гранина «Вечера с Петром Великим». Автор завершил роман на пороге своего 80-летия. Книга посвящена размышлениям о Петре, о гении и злодействе и об уроках истории. Фабула построена вокруг бесед о Петре нескольких второсортных россиян. Случай свёл их в захиревшем санатории в окрестностях Петербурга. Вечерами они собираются в заколоченном прибрежном корпусе, выпивают, закусывают и главным образом беседуют. Компания подобралась разношёрстная: профессор-энтомолог, шофёр-дальнобойщик, чиновник но кадрам, театральный художник и главный рассказчик — уволенный школьный учитель, бывший историк. Историк, фамилия его Молочков, является преданным поклонником Петра Первого. Знания у него обширные, рассказывает он увлекательно и слушатели как бы переносятся в эпоху Петра. Переносятся, сравнивают с настоящим, и... возвращаются в прошлое. Ведь они собрались отдохнуть душой, а не слушать надоевшие всем рассказы чиновника о досуге и доходах власть имущих:

«Мы устали от его обличений, от своей бессильной злости. Злость хороша как приправа, всё это жульё, что обворовывало и обманывало нас в последнее время, — оно ещё отравляло нас ненавистью, не хотелось больше слушать о них. Нас больше влекло прошлое, когда Россия мужала, поднималась как на дрожжах..»

Темой бесед остаётся Пётр; вокруг построен роман. Современность служит обрамлением. Но она присутствует в беседах о Петре. Присутствует в мыслях читателя. Это и есть мастерство, когда додумываешь недосказанное. Пересказывать книгу нет нужды. В ней важен не сюжет, а диалоги, штрихи к портрету Петра и... к современности. Вот такой диалог:

«— А я бы другую метафору для Петра придумал. Герб. Два скрещенных топора, один плотницкий, другой палаческий.

— Виталий Викентьевич, профессор нарочно заводит вас, — сказал Сергей. — Кого ещё нам любить в русской истории, если не Петра?

— Логично, — сказал Гераскин. — Нам бы ещё одного, двух таких, как Петр...

— Нет уж, увольте, хватит, — сказал профессор. — Пожить бы без вождей, царей и идей.

— Учитель признался, что ничего плохого в монархизме не видит... человеческий пример Петра, пример того, сколько может успеть за свою жизнь правитель, какие горы своротить, когда у него есть светлая цель. Феномен Петра заключается в его воле».

Но и воля, но словам Молочкова, не помогла царю победить взяточничество: « Безнадёжность озлобляла Петра, он должен был уничтожать эту пакость, не может того быть, чтобы не отыскать честного человека. Вешал, на кол сажал, видел, что проку нет, порок был то ли в механизме государственном, то ли в устройстве русской жизни, найти не мог». Итог подвел профессор: « В России, как воровали при Петре, как брали, так и берут. Может, больше». — «Много больше», — подтвердил чиновник.

 Интересны штрихи к портрету Петра. Хотя бы о знаменитой дубинке. Оказывается, царь чаще ходил с тростью. Лёгкой, из пальмового дерева. На её гранях блестели медные шляпки гвоздей, рядом стояли надписи. Гвозди отмечали размеры, надписи поясняли: аршин русский, английский, датский, страсбургский, шведский. Трость служила для замеров на верфях и стройках. Но Пётр ходил и с дубинкой и даже убил ей солдата, вытащившего слиток меди из сгоревшего дома.

Гранин не скрывает «жесточь» Петра, но устами Молочкова пытается его оправдать. Учитель говорит о травме детства, ведь на глазах маленького Петра стрельцы сбросили на пики близких ему людей. Ссылается на жестокость века — европейцы тоже были жестоки. И неожиданно заключает: «Наверное, то была не жестокость, Петр не получал наслаждения от своих расправ, но удержаться не мог, над ним ничего не было — ни закона, ни обычаев, ни уважения к человеку. Рабы. Все кругом рабским духом пропитаны. Способствовало и чувство... превосходства гения, знающего себе цену». При строительстве Петербурга учитель признаёт безразличие царя к судьбам согнанных мужиков и тут же добавляет: «Строился ли Петербург на костях — расхожее это выражение, однако не подкреплено фактами. Сколько погибло за годы строительства — нет данных. Учёта не велось... Каких-либо сведений о бунтах, недовольствах нет. Не было и массового бегства строителей. Царь строго спрашивал за эпидемии, за смертность. Сделали для работников госпитали, приюты увечным».

Молочков делает вывод, что Пётр не злодей:

«Да он убийца, Глебова убил, за что? — говорил Молочков. — Подумаешь, любовник бывший жены, царицы Евдокии. Разве за это убивают? Гамильтон свою любовницу — казнил. За что? Умертвила своего новорожденного, незаконного. Разве за это убивают? Солдата безымянного заколотил дубинкой насмерть. Ежели привлечь его за превышение власти, то можно судить как отъявленного преступника. Но разве он преступник? В нём и злодейства нет. Из всех его преступлений злодейство не складывается. Петру идея Отчизны опутала сердце. Как вывести итог — не знаю. Люблю его и стыжусь своей любви».

Даже пыткам и уничтожению Петром сына Алексея находит оправдание преданный Молочков. Получается, что Пётр поступил, как римский герой древности, Луций Юний Брут, ради интересов Отчизны казнивший двух сыновей. Это значит, что преступление Петра вовсе не преступление, а подвиг, достойный древних. Используя Молочкова, Гранин вбрасывает эту версию, но сам отстраняется. Ведь не писатель, а полусумасшедший учитель так думает. Общий итог деятельности Петра, высказанный Молочковым, не встречает в компании возражений:

«Несчастная страна, — рассуждал Дремов. — Интересно, Россия при Петре чувствовала себя несчастной? — Нет, не замечал, — улыбаясь, сказал Молочков. — Страна уже давно томилась своею отсталостью от европейских народов. Петр не насильничал, Россия сама хотела стать другой. Что мешало после смерти государя вернуться к прежним порядкам, влезть в старые одежды? Нет, не захотели».

Последние главы книги несут приметные черты женского романа со всеми атрибутами — изменой, коварством, заговорами, преступлениями и любовью до гроба. Кажется, что многоопытный автор, размышляя, как покрепче построить новый корабль, разделил его на отсеки, с тем, чтобы обеспечить плавучесть, если обнаружится течь. В «Вечерах с Петром Великим» каждый найдёт своё. Книга — бальзам на /тушу для почитателей Петра. Здесь есть интересные факты для любителей исторических анекдотов. Найдёт своё и противник сегодняшней России. Наконец, главы про женщин Петра увлекут любителей амурных историй.

Роман благожелательно, хотя с оговорками, встретили в литературных кругах и одобрили в Кремле (автору простили скромное фрондёрство). В 2002 г. «Вечера с Петром» были удостоены Государственной премии России. Были, конечно, недовольные — уж слишком пропетровским получился роман. В сентябре 2010 г. историк Европейского университета профессор Евгений Анисимов выступил на филологическом факультете Санкт-Петербургского государственного университета с докладом «Пётр I: добрый или злой гений русской истории?». Западник Анисимов одобрял разворот Петра в Европу, но осуждал заплаченную цену — ведь пострадали люди и свобода: «Логика государственная почти всегда не совпадает с логикой человеческой». Николай Кутафьин, автор заметки об Анисимове, добавляет: «Писатель Даниил Гранин в книге "Вечера с Петром Великим", на мой взгляд, несколько идеализирует личность царя-реформатора». И ссылается на миф о 100 тыс. погибших строителей и городе на костях.

В феврале 2011 г. режиссёр Владимир Бортко завершил съемки 4-серийного телефильма «Петр I. Завещание». Это фильм о пожилом Петре, его одиночестве, предательствах и последней любви к юной Марии Кантемир. Сценарий писали Бортко и Игорь Афанасьев. Гранин давал советы по ходу съемки. Петра играет Александр Балуев, Марию — Лиза Боярская, отца Марии, князя Кантемира — отец Лизы, Михаил Боярский. Премьера намечена на май 2011 г. На заметку о съемках фильма, опубликованную на сайте «Российской газеты» 25 ноября 2010 г., сразу появился комментарий. Посетитель Сергей пишет: «Маразм, Пётр I — чудовище; режиссер культивирует личность, которая погрязла в разврате, уничтожении собственного народа».

Борьба мифологий о Петре I продолжается.

7. ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 Обзор мифологии русской истории в дилогии «От рождения славян до Сибирского взятия» и «Из Лихолетья Смуты к империи Петра I» подтверждает жизненность разделения исторических мифов на утверждающие и кризисные. Первые связаны с укреплением государственного начала. Вторые появляются при его ослаблении. Расцвету Древнерусского государства соответствуют былины киевского цикла. Распаду Древней Руси — гибель былинных богатырей, печаль «Слова о полку Игореве», легенда о граде Китеже. Укреплению Северо-Восточной Руси — «Житие Александра Невского»; превращению Москвы в центр собирании русских земель — «Задонщина» и «Сказание о Мамаевом побоище». Сложению московского самодержавия — «Послание о Мономаховом венце», «Сказания о князьях владимирских» и послания Филофея. При Иване Грозном Московское государство покоряет три царства. Царь Иван Васильевич остался в народной памяти как защитник простых людей от волков-воевод. В сказках, песнях и повестях народ славит его царствование.

Смутное время породило полярную мифологию. Кризисными настроениями проникнуты сказания, песни и повести о Борисе Годунове, о Гришке-рострижке, о гибели Михаила Скопина-Шуйского, утверждающими — «Сказание» Авраамия Палицына и «Повесть о победах Московского государства». Царствование первых Романовых, опять же, даёт примеры творчества разной полярности — от песни «Земский собор», славящей отвоевание Смоленска, до старообрядческого фольклора и литературы. Отблеск костров раскола мешает принять популярное ныне мнение о Московской Руси Романовых как о золотом веке. О петровской России и о Петре мифология опять же двоится — полярные мифы вступили в борьбу друг с другом ещё при жизни российского императора.

Особое место занимает вопрос об оценке исторических мифов. Речь здесь идёт не об их общественной роли (утверждающие мифы, как правило, «полезнее» кризисных, хотя известны и обратные примеры), а о соотношении вымысла с правдой. Исторические мифы являются интерпретацией реальных событий. Отклонения от действительности в них обычно касаются частностей, но иногда миф полностью извращает событие. Лживые мифы создавались (и создаются) как орудие политической борьбы и чаще всего «разоблачительные». Большинство их кризисные, порождённые больным обществом (например, злобные мифы о семье Николая II или о предательстве русских немцев в Первую мировую войну), но есть импортная продукция, принятая в отечественных русофобских кругах (например, «Завещание Петра Великого» — подделка, опубликованная в 1812 г. перед походом Наполеона на Россию).

В то же время не всякий патриотический миф, особенно спущенный сверху, работает на благо стране. Сколько «ложно-величавых», по выражению Тургенева, мифов было изобретено в XIX в. и ещё больше — в XX в. Вспомним о геройском казаке Кузьме Крючкове в начале Первой мировой, чей портрет появился на всех открытках: «Четыре русских казака || А немцев было тридцать два. || И вот один казак Крючков, || Вдруг в кучу врезался врагов ||... || Он смело вкруг себя рубил, || Одиннадцать врагов убил»[293]. В 20-е гг. пели о красных кавалеристах конницы Будённого, а с 1938 г. постоянно исполняли «Марш советских танкистов»: «...Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде, || Мы начеку, мы за врагом следим. || Чужой земли мы не хотим ни пяди, || Но и своей вершка не отдадим. || Гремя огнем, сверкая блеском стали, || Пойдут машины в яростный поход, || Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, || И первый маршал в бой нас поведет».... А потом был 1941 год.

Утверждающий миф достоин долгой жизни, если он близок к исторической правде. В пантеоне русской славы таких мифов большинство. Но есть устоявшиеся и почитаемые мифы, с исторической правдой разошедшиеся. Самым известным утверждающим мифом, отклоняющимся от реальных событий, является хрестоматийное описание Куликовской битвы, основанное на «Сказании о Мамаевом побоище» (конец XV — начало XVI в.). «Сказание» было создано через сто с лишним лет после битвы на Куликовом поле (1380). В более ранних произведениях — «Задонщине» и «Краткой летописной повести» (конец XIV в.), «Пространной летописной повести» (40-е годы XV в.), — ничего не сказано о поездке князя Дмитрия за благословением к Сергию, о поединке Пересвета с Челубеем и о засадном полке. Очевидно, это красивые мифы, впрочем, не отменяющие главного — героизма русских ратников, победивших грозное войско Мамая.

Возникает вопрос, нужно ли отказываться от сложившихся и популярных утверждающих мифов, ставших частью нашей исторической памяти? Владимир Мединский в книге «О русском воровстве, особом пути и долготерпении» (2008) даёт отрицательный ответ на этот вопрос. Он пишет: «А в истории надо выискивать позитивное... Можно до бесконечности искать причины гибели Чапаева — и пьяный он был, и закололи его штыками прямо на берегу, и охранение забыл выставить, и воевал, говорят, в основном не с каппелевским белым офицерьём, а с крестьянскими повстанцами. Но зачем? Давайте обо всем этом (даже если в этом и есть хоть какая-то правда) специально напишем мелким шрифтом — об этом пусть знают специалисты, а люди пусть верят в народного героя Гражданской войны Василия Ивановича Чапаева... Так вот: не хочу я разрушать позитивные мифы, пусть они будут»[294].

Прав ли Мединский? Даже не с позиций академической науки (для учёных он разрешает писать мелким шрифтом крамольную правду), а с точки зрения интересов народа. Того народа, о коем у нас все пекутся. Так вот, мне кажется, что в позиции Мединского есть неуважение к русскому народу и к русской истории. По Мединскому получается, что народ — это умственно отсталый подросток; с ним надо говорить щадяще, умалчивать о неприятном, снисходя к убожеству. Но ведь в своей книге Мединский объявил войну мифам о неполноценности русских. И тут он вполне прав. Как же он сам допускает пренебрежительное отношение к народу? Народу не только неглупому, даже талантливому, но образованному и начитанному? Неужели люди не разберутся с Куликовской битвой или с Чапаевым? И будут считать, что без поединка Пересвета с Челубеем и битва — не в битву, и победа — не в победу?

Русская история — это история великой страны и великого народа. Нет ничего дальше от правды, чем думать о неполноценности одного из творцов судеб мира. Народа, создавшего государство на 1/6 суши земного шара, давшего миру великих писателей, впервые переустроившего общество на нематериальных началах (пусть эксперимент и закончился неудачей), мечтавшего о всемирном братстве и запустившего первого человека в космос. О какой неполноценной истории тут вообще может идти речь? Вновь и вновь мне вспоминастся Пушкин, писавший, что «ни за что на свете я не хотел бы... иметь другой истории, чем история наших предков, как её послал нам Богк Историю великую и трагичную, которую надо принять всю, как она есть, и описать честно, без сокрытия истины. Что касается национального чувства русского народа, его понимания себя, своего места в мире и своего прошлого, то тут опасаться нечего. Все рассуждения об ущербности и вырождении русских ведутся в узких кругах, далёких от понимания народа. Народа, имеющего в числе прочего очень мощную утверждающую историческую память.

ОСНОВНАЯ ЛИТЕРАТУРА

 Аввакум. Житие протопопа Аввакума // Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. М.: Гослитиздат, 1960.

Брикнер А.Г. История Петра Великого в 2 т. М.: ТЕРРА, 1996.

Буссов К. Московская хроника. 1584—1615. M.-JL, 1961.

Временник Ивана Тимофеева. М.—Л.: АН СССР, 1951.

Гумилёв Л.Н. От Руси к России. М.: Экопрос, 1994.

Забелин И.Е. Минин и Пожарский. «Прямые» и «кривые» в Смутное время. 3-е изд. М.: Тов-ство типогр. А.И. Мамонтова, 1896. С. 211.

Зеньковский С.А. Русское старообрядчество. Духовные движения семнадцатого века. М., 1995.

Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях. М.: Наука, 1991.

Карамзин Н.М. История государства Российского. М.: ЭКСМО, 2002.

Карташов А.В. Очерки по истории русской церкви. Т. 1—2. Париж, 1959.

Ключевский В. О. Курс русской истории // Ключевский В. О. Сочинения в 9 томах, тт. 3—5. М.: Мысль, 1987—1989.

Корецкий В.И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975.

Костомаров Н.И Русская история в жизнеописаниях сё главнейших деятелей. Книги I - II. М.: ООО «Фирма СТД», 2007.

Костомаров Н.И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. М.: Чарли, 1994.

Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. М., 2000.

Луппов С.И. История строительства Петербурга в первой четверти XVIII века. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1957.

Крижанич Ю. Политика. М.: Новый свет, 1997.

Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. 12 тт. М.: Издательство Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1994-1996.

Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М.—Л., 1937.

Кутищев A.3. Армия Петра Великого: европейский аналог или историческая самобытность. М.: Спутник, 2006.

Милое Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОСПЭН, 1998.

Нефёдов С.А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV — начало XX века. Екатеринбург: Издательство УГГУ, 2005.

Очерки истории СССР: Период феодализма. XVII в. М.: Изд-во АН СССР, 1955.

Очерки истории СССР. Россия в первой четверти XVIII в. М.: Изд-во АН СССР, 1954.

Платонов С.Ф. Очерки но истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. Изд. 2-е. СПб.: Типогр. Н.И. Скороходова, 1901.

Полное собрание русских летописей (ПСРЛ), тт. 1—26, 33—40. СПб.: Типогр. Э. Праца, 1841-1862; СПб.: Типогр. И.Н. Скороходова, 1897-1906; СПб.: Типогр. М.А. Александрова, 1908-1914; М.; Л.: Наука, 1965-1994.

Россия начала XVII в. Записки капитана Маржерета. М.: Институт истории РАН, 1982.

Сказание Авраамия Палицына// Русская историческая библиотека, издаваемая императорской Археографической комиссией. СПб., 1909, Т. 13.

Скрыппиков Р.Г. Борис Годунов. М.: Наука, 1978.

Скрыппиков Р.Г. Россия накануне Смутного времени. М.: Мысль, 1980.

Скрыппиков Р.Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск: Наука, 1990.

Соболевский A.M. Образованность Московской Руси XV—XVII вв. СПб., 1892; он же. Славяно-русская палеография. 2-е изд. СПб., 1908.

Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Соловьев С.М. Сочинения: В 18 кн. М.: Голос, 1993.

Флоровский Георгий, протоиерей. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991.

Dunning Ch. Russia's First Civil War: The Time of Troubles and the Founding of the Romanov Dynasty. University Park: Pennsylvania State University Press. 2001.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

 Борис Годунов. Из «Царского Титулярника» («Большая Государева книга, или Корень Российских Государей»). 1672 г.
 Гравюра  Лжедмитрия  I  из  поздравительной брошюры,  изданной  по  случаю его  заочного  бракосочетания с  Мариной  Мнишек в  Кракове  24  ноября  1605  г.
 Лжедмитрий  I. Портрет,  гравированный в  1606  г.  Лукой  Киллианом
 Портрет с надписью: «Дмитрий, Император Московии супруг Марианны Мнишковны, Георгия воеводы сандомирского и Тарловны урожденной дочери» жениться, патриарх осудил его за «успокоение» и «молил от сочетания браком».
 Парадный портрет Марины Мнишек. Неизвестный художник
 Присяга Лжедмитрия I польскому королю Сигизмунду III на введение в России католицизма. Художник Н.В. Неврев
 Последние минуты Дмитрия Самозванца. Художник К.Б. Вениг
Царь  Василий  Иоаннович Шуйский. Из  «Царского  Титулярника» («Большая  Государева книга,  или  Корень Российских  Государей»). 1672  г.
 Князь Михаил  Васильевич Скопин-Шуйский. Парсуна  XVII  в.
 В Смутное время. Лагерь Лжедмитрия II в Тушино. Художник С.В. Иванов
  Защита Свято-Троицкого монастыря. Художник В.В. Верещагин
 Патриарх Гермоген отказывает полякам подписать грамоту. Художник П.П. Чистяков
 Воззвание Минина к нижегородцам. Художник А.Д. Кившенко
 Князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Гравюра XVII в.
 Нижегородские послы у князя Дмитрия Пожарского. Художник В.Е. Савинский
 Изгнание польских интервентов из Московского Кремля. Художник Э.Э. Лисснер 
 Избрание Михаила Федоровича Романова на царство. Художник А.Д. Кившенко
  Царь Алексей Михайлович. Из «Царского Титулярника» («Большая Государева книга, или Корень Российских Государей»). 1672 г.
Москва. Конец XVII века. Художник A.M. Васнецов
Во время раскола. Художник С.В. Иванов
Никита Пустосвят. Спор о вере. Художник В.Г. Перов
Федор  Алексеевич. Неизвестный  художник
Софья  Алексеевна. Неизвестный  художник
  Приезд царей Петра и Иоанна. Художник И.Е. Репин
 Петр I в иноземном наряде перед матерью своей царицей Натальей, патриархом Андрианом и перед учителем Зотовым. Художник Н.В. Неврев
Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе. Художник Н.Н. Ге
 Петр I. Художник В.А. Серов

Примечания

1

Первоначально опера называлась «Иван Сусанин» (либретто Г.Ф. Розена), но после премьеры по совету Николая I была переименована в «Жизнь за царя». В 1930-е гг. С.М. Гордецкий переделал либретто; с новым текстом опера «Иван Сусанин» десятилетиями шла на сценах Советского Союза.

(обратно)

2

Начиная с его работ Скрынников Р.Т. Россия накануне Смутного времени. М.: Мысль, 1980; Он же. Минин и Пожарский. М.: Молодая гвардия, 1981.

(обратно)

3

Особенно показателен роман В.О. Пелевина «Generation “П”» (1999).

(обратно)

4

Новое время — период истории, находящийся между Средневековьем и Новейшим временем. С Новым временем связывают рост национальных государств и капиталистических отношений.

(обратно)

5

Недаром мемуары генерала Л.И. Деникина называются «Очерки русской Смуты» (1921).

(обратно)

6

Эти недостатки были устранены в исследованиях П.Б. Турчина (Turchin P. Historical dynamics: Why states rise and fall. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 2003; Turchin P. War and peace and war. The life cycles of imperial nations. New York: Pi Press, 2006).

(обратно)

7

Похолодание было вызвано извержением в 1600 г. перуанского вулкана Хуаинапутина, выбросившего в атмосферу огромное количество пепла.

(обратно)

8

По закону, принятому еще Годуновым, кабальный холоп освобождался после смерти хозяина, но дворяне закон обходили, вписывая в кабальную запись несколько владельцев — обычно отца и сына.

(обратно)

9

В XV—XVII вв. поместья, в отличие от вотчин, нельзя было продавать, дарить, передавать по наследству. Поместье можно было отобрать за плохую службу помещика. В XVIII в. все поместья стали наследственными.

(обратно)

10

Боевые холопы составляли значительную часть российского войска. Жили они при усадьбах бояр и богатых дворян. Многие сами были обедневшие дворяне, записавшиеся в холопы.

(обратно)

11

Варлаам прогадал: в 1609 г. Смоленск был осажден поляками и взят после тяжелейшей осады. Впрочем, шустрый старец, скорее всего, сбежал из Смоленска.

(обратно)

12

Юлиан Отступник — римский император (361—363), пытался возродить античное язычество и сделать его государственной религией вместо христианства. Христиане объявили ему анафему.

(обратно)

13

По другим источникам, Авраамий умилил казаков обещанием монастырской казны.

(обратно)

14

Кравчий служил царю на пиршествах. В его ведении были стольники, подававшие блюда.

(обратно)

15

Тогда в родстве не различали родных и двоюродных дядей.

(обратно)

16

«Дворяне мантии» — выходцы из буржуазии (часто судейские), получившие дворянство от короля. «Дворяне шпаги» — потомственное дворянство.

(обратно)

17

Республика Соединенных Провинций — с 1815 г. Королевство Нидерландов.

(обратно)

18

Мараны — испанские евреи, принявшие христианство.

(обратно)

19

Польские полководцы, участники войн Смуты — Станислав Жолкевский, Ян Кароль Ходкевич, Ян Пётр Сапега и Александр Лисовский, — были потомками западнорусских бояр.

(обратно)

20

Слово «шляхта» происходит от древневерхненемецкого slahta — род (по другой версии, от немецкого Schlacht — битва).

(обратно)

21

Кафтан с широкими откидными рукавами.

(обратно)

22

Род сюртука.

(обратно)

23

Примером может служить мой прадед — Павел Сапега, православный участник Польского восстания 1863 г. (казнён в 1864 г.).

(обратно)

24

Блок М. Апология истории. М.: Наука, 1973.

(обратно)

25

Нарратив — история (рассказ), понятие философии постмодерна, означающее интерпретацию событий или явления с позиций рассказчика.

(обратно)

26

Для бояр и знатных дворян в XIV—XVII вв. не было ничего дороже фамильной чести, понимаемой как «место», заслуженное предками или самим дворянином. Из-за местнических споров готовы были на опалу и казнь. Местническая «потерька» П.Ф. Басманова привела к его переходу к самозванцу и гибели династии Годуновых.

(обратно)

27

Известна фраза Ж. Фуше по поводу расстрела Наполеоном герцога Энгиенского: «Это больше чем преступление, это ошибка».

(обратно)

28

В России XVI в. была налажена ямская служба со сменой лошадей каждые 40—50 верст, благодаря чему расстояние от Москвы до Ярославля (140 верст) проезжали за сутки (Лихачёв К.Т. Из истории дорог // http:// www.udm-nn.ru/showcontent.aspx7id-31).

(обратно)

29

Пострижение перед смертью было традицией в роду Калиты. Постригли даже умершего Ивана Грозного, а вот на богобоязненного Фёдора времени не нашлось.

(обратно)

30

Миро — благовонное вещество, освящаемое патриархом и используемое в миропомазании, при освящении храмов и венчании на царство.

(обратно)

31

Паранойя — психическое расстройство, характеризующееся длительными периодами необоснованного недоверия к окружающим. Параноики обычно не склонны воспринимать критику.

(обратно)

32

После смерти Бориса Семён Годунов отправил царскому войску роспись, в которой П.Ф. Басманов и другие воеводы оказались ниже «местом» зятя Семёна А.А. Телятевского. Это многих оскорбило, и часть войска во главе с Басмановым перешла на сторону самозванца.

(обратно)

33

Юшка — от Юрий.

(обратно)

34

Похоже, что уже тогда приказные дьяки изменяли Годунову.

(обратно)

35

От тех событий пошла знаменитая «Камаринская»: «Ах ты сукин сын, камаринский мужик || Не хотел ты свойму барину служить».

(обратно)

36

Ф.В. Булгарин - отнюдь не ничтожество, как его принято изображать. Его роман «Иван Выжигин» стал русским бестселлером. Булгарин был проницательным критиком, талантливым мемуаристом и, несомненно, умным человеком.

(обратно)

37

Дмитрий родился от седьмого брака Иоанна, а Православная церковь допускает только три брака.

(обратно)

38

Тяглые люди, тяглецы — налогоплательщики. В XVI в. — крестьяне и посадские.

(обратно)

39

Известен поясной портрет самозванца в латах, на нем написано по латыни: «Дмитрий Иванович Великий Князь Московии 1604. В возрасте своем 23».

(обратно)

40

Воровством тогда называли любое нарушение закона — от кражи до государственной измены.

(обратно)

41

Чудов монастырь.

(обратно)

42

Объезжие головы — ответственные за порядок в крупных русских городах. Замятия охранял порядок в «меньшей» половине Белого города.

(обратно)

43

Каноны — церковные гимны, посвященные прославлению христианского праздника или святого.

(обратно)

44

Крестовый дьяк — (здесь) секретарь.

(обратно)

45

Крестец — место возле церкви, где совершали крестоцелование.

(обратно)

46

Юрий Мнишек и Марина находились тогда в плену в Москве.

(обратно)

47

Столица Польши до 1609 г.

(обратно)

48

Монашеский орден, близкий к францисканцам. Был широко распространен в Польше.

(обратно)

49

Мистерии — здесь религиозные постановки XIV—XVI вв.

(обратно)

50

Гайдуки— здесь пехота в Восточной Европе.

(обратно)

51

Коло — собрание, то же самое, что круг у казаков.

(обратно)

52

Ферезь (ферязь) — род верхней одежды с узкими рукавами.

(обратно)

53

Небольшая икона с изображением Богоматери, является знаком архиерейского достоинства, носится на груди.

(обратно)

54

Сообщение И. Массы, что Дмитрий приложился к образам не по-русски, не подтверждается в русских источниках.

(обратно)

55

Рокош — мятеж (польск.)

(обратно)

56

1 локоть — 38 см.

(обратно)

57

В 1609 г. Лопе де Вега был удостоен звания «приближенный святейшей инквизиции».

(обратно)

58

Уже в наши дни «Деметриус» был завершен В.И. Леденевым. Пьесу показали в 1999 г. на Шиллеровском фестивале в Веймаре.

(обратно)

59

Приписывается Франтишеку (Франку) Снядсцкому, но Снядецкий делал свои гравюры на основе гравюры к краковскому венчанию.

(обратно)

60

Козляков В.Л. Марина Мнишек. М.: Молодая гвардия, 2005. С. 185.

(обратно)

61

Hare, R.D. Without Conscience: The Disturbing World of the Psychopaths Among Us. New York, NY: The Guilford Press, 1993.

(обратно)

62

Бехтерев В.М. Психопатия (психонервная раздражительная слабость) и ее отношение к вопросу о вменении. Казань, 1886.

(обратно)

63

Hare R.D. The Psychopathy Checklist-Revised. Toronto, ON, Canada: Multi-Health Systems, 1991.

(обратно)

64

Фёдор Савельевич Конь был не только замечательным архитектором, но и крупным купцом.

(обратно)

65

Стрелецкий голова — соответствует полковнику.

(обратно)

66

Самоубийц нельзя не только канонизировать, но даже отпевать и хоронить на освящённой земле.

(обратно)

67

Катырга — тур. галера. Отсюда — каторга.

(обратно)

68

Тот же крест, возвращенный после победы Скопиным, Иринарх вручил Минину и Пожарскому.

(обратно)

69

Жену Дмитрия Шуйского звали Екатерина, ее сестра Мария была женой Бориса Годунова.

(обратно)

70

Сорочина долгополая — сарацины (из былин), черкасы петигорские — украинцы, чукши — чукчи, (о)люторы — алюторцы, коряки, чудь белоглазая — финские народы Русского Севера (из былин).

(обратно)

71

Карл послал не больше 12 тыс. воинов.

(обратно)

72

В частности, 5-метровые пики для пикинеров и 6-метровые гусарские пики.

(обратно)

73

Скопин был изображен одним из 36 героев в композиции памятника «Тысячелетие России» в Новгороде (1862). Победившие большевики разрушили памятник.

(обратно)

74

Королевский дворянин — королевский придворный; бургграф, буркграф — помощник правителя замка (в Польше); подкормий — судья по межевым спорам шляхты.

(обратно)

75

Гонт — дранка (польск.). Гонтовая шляхта — мелкая шляхта, жившая в домах под дранкой.

(обратно)

76

Поляки находили московскую кухню безвкусной из-за отсутствия соли в пирогах и других блюдах. На самом деле русские солили пищу, но меньше, чем европейцы. В России зимой не было нужды засаливать впрок мясо и рыбу; отсюда привычка не пересаливать пищу и пословица: недосол — на столе, пересол — на спине.

(обратно)

77

В «Дневнике польских послов» сказано, что Хмелевскую мятежники ранили случайно, когда стреляли в Осмольского, защищавшего вход в покои царицы.

(обратно)

78

Гофмейстерина — придворная дама, возглавлявшая женский придворный штат.

(обратно)

79

Скрынников уверен, что венчание Марины и Лжедмитрия II - «поздние домыслы, призванные оправдать грех "царицы"». Он указывает, что младший брат Марины при встрече обвинил сестру в распутстве и что в записках Мартина Стадницкого, дворецкого Марины при «императоре Дмитрии», сказано, что она жила со вторым самозванцем невенчанная (Скрынников Р.Г. 1612 год. М.: Хранитель, 2007. С. 704).

(обратно)

80

Арцыбес — от лат. Arcibiscup (архиепископ).

(обратно)

81

Польские войска, воевавшие против шведов в Инфляндии (Южной Ливонии). Когда Сигизмуид не выплатил им жалованье, они взбунтовались и взяли для прокорма земли Северной Белоруссии.

(обратно)

82

Ныне село Рахманово Пушкинского р-на Московской области.

(обратно)

83

Старорусская миля: 1 миля - 7 верст - 7,5 км. Расстояние между Козельском и Калугой — 71 км; очевидно, в начале XVII в. дорога петляла.

(обратно)

84

Ивана Салтыкова и Ивана Заруцкого сравняла смерть: оба закончили жизнь на колу.

(обратно)

85

Терка — русский острог в низовьях Терека.

(обратно)

86

Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. XII, М.: ЭКСМО, 2002. С. 849.

(обратно)

87

Конные латники Смоленщины и Новгородчины вполне могли тягаться с гусарами (например, под Москвой в 1612 г. или в 1655 г. под Верховичами, где новгородцы «посекли» гусарскую хоругвь и венгерскую пехоту), но большая часть поместной конницы относилась к лёгкой кавалерии.

(обратно)

88

Рокош — мятеж шляхты против короля.

(обратно)

89

Ныне село Рахманово Пушкинского р-на Московской области.

(обратно)

90

Между Сергиевым Посадом и поселком Семхоз.

(обратно)

91

Рядом с автобусным вокзалом, на пересечении Вознесенской и Кооперативной улиц.

(обратно)

92

Теснили.

(обратно)

93

«Козы городовые» — двузубые вилы на длинных рукоятках. Использовали против врагов, лезущих на стену по штурмовым лестницам.

(обратно)

94

Дедилово — село в Тульской области, раньше город Дедилов.

(обратно)

95

Поновить — исповедать.

(обратно)

96

Тарасы были двух видов: 1) ящики из бревен, наполненные землей или мелкими камнями; использовали для построения острогов; 2) подкатные срубы на колесах для нападения на город. Здесь речь идет об тарасах в первом, оборонительном, значении.

(обратно)

97

Наряд — средства «огненного боя» — пушки, пищали и припасы к ним.

(обратно)

98

В начале осады из монастыря бежал слуга монастырский Осип Селевин и пытался бежать стрелец. Был ещё пленный поляк, трубач Мартьяс, вошедший в доверие князя Долгорукого, но оказавшийся предателем. Больше изменников в осаждённой Троице не нашлось.

(обратно)

99

Тюмепцев И.О. Смута в России в начале XVII столетия: Движение Лжедмитрия П. Волгоград: Изд-во ВолГу, 1999. С. 402.

(обратно)

100

Костомаров Н.И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. М.: Чарли, 1994. С. 422.

(обратно)

101

По другим данным, на стенах казнили 62 пленных.

(обратно)

102

Пахолки — боевые слуги «товарищей», богатых шляхтичей, чаще всего, гусар.

(обратно)

103

Предок Шейных, «муж честный» Михаил Пругаанин, «выехал из прус ские земли к великому князю Александру Невскому».

(обратно)

104

Сеунч — вестник победы (монг., русск.).

(обратно)

105

Соха — единица налогообложения в допетровской России, определялась по количеству распаханной земли (для дворян и крестьян) или по числу дворов (для посадских).

(обратно)

106

Скорее всего, боевых холопов.

(обратно)

107

Полковая пищаль — легкая пушка.

(обратно)

108

Апроши, или подступы (русск.) — зигзагообразные траншеи, вырытые в направлении объекта атаки.

(обратно)

109

Жители городов, получивших магдебургское право, освобождались от суда и власти воевод и старост. В городе создавался выборный орган самоуправления — магистрат.

(обратно)

110

Стоит вспомнить пленного советского генерала Дмитрия Михайловича Карбышева, отвергшего самые заманчивые предложения немцев и власовцев, надеявшихся на согласие бывшего царского офицера. Немцы провели престарелого генерала по кругам ада концлагерей и, наконец, убили, облив холодной водой на морозе.

(обратно)

111

В 1870 г. Горчаков вернул России право держать военный флот на Чёрном море, утраченное после Крымской войны (1856). Ф.И. Тютчев отметил событие в стихах: «Да, Вы сдержали Ваше слово: || Не двинув пушки, ни рубля, || В свои права вступает снова || Родная русская земля». (Тютчев Ф.И. Да, вы сдержали ваше слово... // Ф.И. Тютчев. Лирика: В 2 т. М.: Наука, 1966, т. 2. С. 226).

(обратно)

112

Как посадский человек, Мина деревнями не владел, владел ими царь, а деревни были у него на оброке (в аренде).

(обратно)

113

В русских знатных семьях у детей, как правило, было два имени. Одно крестильное, соответствующее святому в день рождения или крещения (у Пожарского им был святой Косьма), и другое — родовое имя, принятое в этой семье.

(обратно)

114

Представление о ценах дает опись имущества П. Хмелевского (1614): дом на Арбате с пристройкой — 25 руб., конь для выезда — 17 руб., рабочий мерин — 5 руб., 100 бревен — 4 руб., две сабли — 15 алтын и 5 алтын (1 руб. -- 33 алтын), два блюда и тарелка оловянные —10 алтын, четверть (4 пуда) муки ржаной — 20 алтын, полтуши свиные — 2 гривны (0,2 руб.); туша баранья — 2 гривны. (Дело об измене ротмистра Хмелевского // Русский архив, 1853, № 10/11, стб. 721-761.)

(обратно)

115

Понизовье, Понизовые города — Среднее и Нижнее Поволжье.

(обратно)

116

Верховые города — Верхнее Поволжье; для нижегородцев — Кострома и Ярославль.

(обратно)

117

Костомаров Н.И. Смутное время Московского государства. С. 744.

(обратно)

118

Любомиров П.Г. Очерки истории Нижегородского ополчения. М, 1939. С. 150.

(обратно)

119

Бибиков Г.Н. Бои русского народного ополчения с польскими интервентами 22—24 августа 1612 г. под Москвой // Исторические записки. Т. 32. М., 1950.

(обратно)

120

Бохун Т. Битва под Москвой. 1—3 сентября 1612 г. // Куликово поле и ратные поля Европы. Прошлое и настоящее. Тула: Гриф и К, 2002. С. 73—86.

(обратно)

121

Бохун пишет о двух отрядах запорожцев — Наливайко и Хвостовца. После битвы большинство отряда Наливайко ушло с поляками, но 1500 запорожцев остались в России. В 1614 г. у Наливайко было 1500—2000 казаков. Значит, пишет Бохун, «Наливайко... вёл под Москву 3000—3500 казаков. Можно предположить, что Хвостовец вёл... сходное число «молодцов». Итак, только запорожцев было 6—7 тыс., а Бохун непонятно как насчитал 6 тыс. человек во всём войске Ходкевича

(обратно)

122

Недавно Т. Бохун писал уже о 7 тыс. запорожцев в 10-тысячном войске Ходкевича, но для баланса увеличил войско Пожарского до 14 тыс. (Бохун Т., Кравчик Я. Сто повозок Ходкевича // Родина, 2005, №11.)

(обратно)

123

Бехтерцы, калантари, юшманы — кольчуги с вплетенными или накладными пластинками брони.

(обратно)

124

Куяки и тегиляи — доспехи в виде кафтанов из стеганой ваты с вшитыми кусочками металла и кольчуги.

(обратно)

125

Часы дня в начале XVII в. в России считались от восхода, а часы ночи — от захода солнца.

(обратно)

126

Ясак, монг., татарок, стар. — сторожевой и опознавательный клич, пароль, сигнал (Даль B. Толковый словарь живаго великорусского языка. Т. 4. СПб.; М.: Издание М.О. Вольфа, 1882).

(обратно)

127

Ему принадлежит афоризм: «Всякий народ имеет такое правительство, какого заслуживает».

(обратно)

128

Александр Христофорович Бенкендорф не заслуживает клейма жестокого душителя свободы. В молодости он — герой войн с горцами, турками и Наполеоном. Став шефом корпуса жандармов, умел проявить умеренность и снисхождение. В народе его любили за доступность и помощь простым людям в судебных делах.

(обратно)

129

За 33 года после окончания Гражданской войны (с 1921 по 1954 г.) по политическим обвинениям было приговорено к расстрелу 642 980 человек, к лишению свободы - 2 369 220, к ссылке — 765 180 (Земсков В.Л. ГУЛАГ (историко-социологический аспект) // Социологические исследования. 1991, № 6, № 7; Дугип АЛ. Неизвестный ГУЛАГ: Документы и факты. М: Наука, 1999).

(обратно)

130

Приложение к газете «Русское Слово», № 17 за 1916 г.

(обратно)

131

Любимое выражение Л.Д. Троцкого.

(обратно)

132

Нефёдов С.А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV — начало XX века. Екатеринбург: Изд-во УГГУ, 2005.

(обратно)

133

Там же.

(обратно)

134

История России с древнейших времён до конца XVI века / Под ред. ак. Л.В. Милова, М., 2007.

(обратно)

135

Рокош — мятеж шляхты против короля.

(обратно)

136

Блок М. Апология истории или ремесло историка. М.: Наука, 1986.

(обратно)

137

Розанов В.В. Эстетическое понимание истории // Русские философы. Антология. М: Книжная палата, 1994. С. 112.

(обратно)

138

Пушкин А.С. Письмо Чаадаеву П. Я., 19 октября 1836 г. Из Петербурга в Москву // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука. 1977-1979. Т. 10. Письма. 1979. С. 689.

(обратно)

139

Sine ira et studio - без гнева и пристрастия (лат.).

(обратно)

140

Милюков П.Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. Изд. второе. СПб., 1905. С. 47.

(обратно)

141

Можно согласиться с С.И. Аксененко, что оценка уменьшения населения в 3 раза получилась из-за погрешностей в методике подсчёта. На самом деле людские потери были значительно меньше.

(обратно)

142

Копанев А.И. Население Русского государства в XVI в. //Исторические записки. Т. 64. 1959. С. 237-244.

(обратно)

143

Миронов Б.Л. Социальная история России периода империи (XVIII—начало XX в.). В двух томах. 3-е исправл. изд. Т. 1. СПб.: Дм. Буланин, 2003. С. 20.

(обратно)

144

Нефёдов С.А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV—начало XX века. Екатеринбург Изд-воУГГУ,2005.С.118.

(обратно)

145

Нефёдов С.А. Первые шаги российской модернизации: реформы середины XVII века // Вопросы истории. 2004, № 4. С. 33—52.

(обратно)

146

Рейтары — кавалерия XVII в. в латах и с огнестрельным оружием; атаковали в плотных боевых порядках, ведя в стрельбу сменными шеренгами; использовали меч как запасное оружие.

(обратно)

147

Драгуны — в XVII в. — пехота, посаженная на лошадей; во время боя спешивалась.

(обратно)

148

Кутищев А.В. Армия Петра Великого: европейский аналог или историческая самобытность. М.: Спутник, 2006. С. 81.

(обратно)

149

Чернов A.3. Вооруженные силы Русского государства в XV—XVII вв. М.: Воениздат, 1954. С. 189, 196.

(обратно)

150

Нефёдов С.А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Екатеринбург: Изд. УГГУ, 2005. С. 104, табл. 3.1.

(обратно)

151

Ключевский В.О. Курс русской истории. Лекция LXI // Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Т. IV, М.: Мысль, 1989. С. 59.

(обратно)

152

Мангазея — город XVII в. на реке Таз на севере Западной Сибири. Служил центром скупки пушнины у ненцев. Запрет морской торговли и оскудение пушного промысла привели к запустению города. В 1662 г. его гарнизон был переведен в Туруханское зимовье (Туруханск).

(обратно)

153

Богословский П.А. О купеческом судостроении в России, речном и прибрежном. СПб.: Тип. Мор. Мин., 1859. С. 83.

(обратно)

154

Буровский А.М. Пётр Первый. Проклятый император. М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 56—57; Мединский B.». О русском пьянстве, лени и жестокости. М.: Олма Медиа Групп, 2008. С. 60.

(обратно)

155

В перечне приобретений не указаны временные завоевания Петра I: Азов с прилегающими землями (1696—1711); южное и западное побережье Каспия (1723-1732 и 1723-1735).

(обратно)

156

Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII— начало XX в.). В двух томах. 3-е исправл. изд. СПб.: Дм. Буланин, 2003. Т. 1. С. 20.

(обратно)

157

Захаров В.Л. Западноевропейские купцы в России. Эпоха Петра I. М., 1996. С. 234,238; Кафенгауз Б., Павленко Н.И. (ред.) Очерки истории СССР. Россия в первой четверти XVIII в. М: Изд-во АН СССР, 1954. С. 92-102; Мартынов М.Н. Горнозаводская промышленность на Урале при Петре I. Свердловск, 1948. С. 25.

(обратно)

158

Буровский А.М. Пётр Первый. Проклятый император. С. 110—112; Мединский B.P. О русском пьянстве, лени и жестокости. С. 61.

(обратно)

159

Новиков Н.В. (ред.) Боевая летопись русского флота: Хроника важнейших событий военной истории русского флота с IX в. по 1917 г. М: Воениздат МВС СССР, 1948. С. 72-73.

(обратно)

160

По мнению современных либералов.

(обратно)

161

Игнатов В.Т., Данилов А.Г., Кислицын С.А. и др. История государственного управления России. Учебник. Отв. ред. В.Г. Игнатов. 2-е изд. Ростов н/Д: Феникс, 2002.

(обратно)

162

Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. и её роль в формировании абсолютизма. М., 1987. С. 31,37.

(обратно)

163

Водарский Я.В. Население России в конце XVII—начале XVIII вв. М.: Наука, 1977; Урланис Б.Ц. Рост населения в Европе (Опыт исчисления). М.: Огиз-Госполитиздат, 1941. С. 186.

(обратно)

164

Колосов Н.Е. Абсолютная монархия во Франции // Вопросы истории. 1989. № 1. С. 44.

(обратно)

165

Пётр I высоко их ценил. Лейбниц получил от него титул тайного советника юстиции и пенсию; Вольфа царь приглашал стать вице-президентом Петербургской академии наук.

(обратно)

166

Памятники русского права. Вып. 4. М., 1956. С. 586—587.

(обратно)

167

Греков Б.Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. Т. 2. М, 1954. С. 100; Тихомиров М.Н., Епифанов П.Л. Соборное уложение 1649 года. М, 1961. С. 108.

(обратно)

168

Новосельский А.Л., Устюгов Н.В. (ред.) Очерки истории СССР: Т. 6. Период феодализма. XVII в. М.: АН СССР, 1955. С. 180.

(обратно)

169

Новосельский А.Л., Устюгов Н.В. (ред.) Очерки истории СССР: Период феодализма. XVII в. М, 1955. С 148-149.

(обратно)

170

Ключевский В.О. Курс русской истории. Лекция LI // Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Т. III, M.: Мысль, 1988. С. 218.

(обратно)

171

Милюков П.Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. Изд. второе. СПб., 1905. С. 202.

(обратно)

172

Нефёдов С.А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV - начало XX века. Екатеринбург Изд-во УГТУ, 2005. С. 104.

(обратно)

173

Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. М., 2000. С. 44.

(обратно)

174

Чернов Л.В. Вооруженные силы Русского Государства в XV—XVII вв. М: Воениздат, 1954. С. 125.

(обратно)

175

Нефёдов С.А. Демографически-структурный анализ... С. 106—112.

(обратно)

176

Курц  Б.  Г.  Сочинение  Кильбургера  о  русской  торговле  в  царствование Алексея  Михайловича.  Киев,  1915.  С.  111;  Нефёдов  СЛ.  Демографически-структурный  анализ...  С.  116.

(обратно)

177

Горская Н.Л. Монастырские крестьяне Центральной России в XVII веке. М., 1977. С. 293.

(обратно)

178

Важинский В.Н. Сельское хозяйство... С. 54; Цены см.: Важинский В.М. Хлебная торговля на юге Московского государства во второй половине XVII века//Учёные записки Московского обл. пед. ин-та. Т. CXXVII. 1963. С. 28. Прим. 79.

(обратно)

179

Воробьёв В.М., Дегтярев А.Я. Русское феодальное землевладение от «Смутного времени» до конца петровских реформ. Л., 1986. С. 47, 48, 138, табл. 60,65.

(обратно)

180

Манук М.Л. Фискальная политика русского правительства и черносошное крестьянство Восточного Поморья и Приуралья в XVII веке. Сыктывкар, 1998. С. 110, 134, 475, 555.

(обратно)

181

Правеж — насильственное взыскивание долга, когда должника в течение месяца били батогами по ногам, и если он не отдавал долг, отдавали в холопы.

(обратно)

182

Ермаков А.Л. 17-й век. Как золушка стала королевой. Допетровье: Фёдор, Софья, Нарышкины // Ирпенская буквица, -l-0-216; Урлапис Б.Ц. Рост населения в Европе.... С. 190; Водарский Я.Л. Население России за 400 лет (XVI-начало XX вв). М., 1973. С. 26; Bacci M. The population of Europe: a history. Oxford: Black Publ. Ltd., 2000, p. 8; The European State Finance Database // .

(обратно)

183

Очерки истории СССР. Т. 7. Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 383.

(обратно)

184

Нефёдов С.А. Демографически-структурный анализ... С. 141

(обратно)

185

Очерки истории СССР. Т. 7. Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. С. 384.

(обратно)

186

Там же. С. 387.

(обратно)

187

Нефёдов С.Л. Демографически-структурный анализ... С. 142.

(обратно)

188

Наталья Кирилловна умерла в 1694 г., но во внутреннее управление Пётр стал активно вмешиваться после возвращения из Европы в 1698 г.

(обратно)

189

Нефёдов С.Л. Демографически-структурный анализ... Табл. 3.1. С. 104.

(обратно)

190

Там же... Рис. 3.5. С. 169.

(обратно)

191

Милюков Н.И. Государственное хозяйство России... С. 546.

(обратно)

192

Очерки истории СССР. Т. 7. Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. С. 164.

(обратно)

193

Недорослями называли дворянских подростков, не достигших пятнадцати лет.

(обратно)

194

Тихонов Ю. Л. Помещичьи крестьяне в России. М., 1974. С. 61.

(обратно)

195

Миронов Б.Л. Бремя величия//Родина. 2001, № 9. Табл. 1.

(обратно)

196

Милюков П.Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. Изд. второе. СПб., 1905, с. 205.

(обратно)

197

Там же. С. 204-205.

(обратно)

198

Клочков М.В. Население России при Петре Великом по переписям того времени. Т. 1. СПб., 1911. С. 256.

(обратно)

199

Там же. С. 83, 422.

(обратно)

200

Клочков М.В. Население России... С. 422.

(обратно)

201

Кабузан В.М., Шепукова Н.М. Табель первой ревизии народонаселения России (1718-1727 гг.) // Исторический архив, 1959, № 3. С. 126-130.

(обратно)

202

Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. СПб.: Ж. ред. «Мир Божий», 1896. С. 26.

(обратно)

203

Там же. С. 24.

(обратно)

204

Клочков М.В. Население России... С. 422.

(обратно)

205

Клочков M.B. Очерки подушной переписи при Петре Великом // Журнал министерства народного просвещения. 1915, январь. С. 150.

(обратно)

206

Урланис Б.Д. Рост населения в Европе (Опыт исчисления). М.: Огиз-Госполитиздат, 1941. С. 183.

(обратно)

207

Опираясь на данные Милюкова о результатах ревизии 1719—1724 гг., Урланис определил размер утайки податных душ в 60%.

(обратно)

208

Урланис Б.Ц. Рост населения... С. 194.

(обратно)

209

Там же. С. 186.

(обратно)

210

Отношение общего прироста населения за данный период к его средней численности за этот же период.

(обратно)

211

Водарский Я. Население России за 400 лет (XVI — начало XX в). М., 1973. С. 188.

(обратно)

212

Урланис Б Д. Войны и народонаселение Европы. Людские потери вооруженных сил европейских стран в войнах XVII—XX вв. М.: Изд-во Социально-экономической литературы, 1960. С. 262.

(обратно)

213

Водарский Я.В. Население России в конце XVII в.... С 190.

(обратно)

214

Там же. С. 190.

(обратно)

215

Кутигцев А.В. Армия Петра Великого: европейский аналог или отечественная самобытность. М.: Компания Спутник, 2006. С. 149,162.

(обратно)

216

Очерки истории СССР. Т. 7. Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 349-350.

(обратно)

217

Водарский Я.В. Население России в конце XVII в.... С. 191.

(обратно)

218

Шонбек А. Географический чертеж Ижорской земли. Ок. 1705 // http:// .

(обратно)

219

Семёнцев С.В. Система поселений шведского времени и планировка Санкт-Петербурга при Петре Первом // Шведы на берегах Невы. Троллеборг. Скутс, 1998 / / Golden_Hind/History/Sweden_Neva.htm.

(обратно)

220

Петров П.Л. История Санкт-Петербурга с основания города до введения в действие выборного городского управления по учреждениям и губерниям. 1703-1782. СПб.: Изд. Глазунова, 1884. С. 62.

(обратно)

221

Там же. С. 6.

(обратно)

222

Там же. С. 5.

(обратно)

223

Луппов С.П. История строительства Петербурга в первой четверти XVIII века. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1957. С. 94.

(обратно)

224

Овсянников Ю.М. 1. Доменико Трезини. Л., 1987. С. 27,34; 2. Великие зодчие Санкт-Петербурга: Трезини. Растрелли. Росси. СПб., 2001. С. 34-35,40-41.

(обратно)

225

Агеева О.Г. «Величайший и славнейший более всех градов в свете...» град святого Петра (Петербург в русском общественном сознании начала XVIII века). СПб.: Блиц, 1999. С. 79-81.

(обратно)

226

Агеева О.Г. «Величайший и славнейший более всех градов..» С. 81-82.

(обратно)

227

Анисимов Е.В. Юный град: Петербург времен Петра Великого. СПб., 2003. С. 109.

(обратно)

228

Андреева Е.Л. Начало строительства Петербурга: обеспечение работными и мастеровыми людьми в 1703—1712 гг. Дисс. на соиск. уч. степени канд. ист. наук. СПб., 2006.

(обратно)

229

Андреева Е.Л. Петербург Петра I — «город на костях»: миф или правда? (1703—1712) // Меншиковские чтения — 2006. Материалы чтений. Вып. 4. СПб.: Исторические иллюстрации. 2006.

(обратно)

230

Там же.

(обратно)

231

Луппов С.П. История строительства Петербурга... С. 81,83.

(обратно)

232

ЦГАДА, ф. 9. отд. II, оп. 9/3, кн. 28, л. 86.

(обратно)

233

Пекарский П.Л. Петербургская старина // Современник 1862. Т. 81. С. 338.

(обратно)

234

Пекарский П.Л. Петербургская старина// Современник. 1862 Т, 81. С. 91—92.

(обратно)

235

Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. П. Примеч. к № 514. СПб., 1889. С. 529.

(обратно)

236

Коменданта города.

(обратно)

237

Научно-исторический архив Санкт-Петербургского... Ф. 83. Он. 1. Д. 4011. Л. 1об.-5об.

(обратно)

238

Вспомогательное укрепление.

(обратно)

239

Российский государственный архив древних актов (Москва). Ф. 26. Оп. 1,ч. 2. Д. 4817. Л. 6 об., 48.

(обратно)

240

№ 760. О высылке из губерний в С.-Петербург к обер-комиссару Сенявину недосланных к городовому строению денег // Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. Т. II. Год 1712-й. Книга II (июль-декабрь). СПб.: Императорская Академия наук, 1883. С. 219.

(обратно)

241

Волынец А. Кости Костомарова или дело «О канальной лжи». Стоит ли Петербург на костях украинцев? // АПН. 2009-10-27 / -spb. ru/publications/article6355.htm.

(обратно)

242

Эпоха Гетьманщины // Институт Укршш/ / istoriya_ukrainyltratkaya_istoriya_ukraini/1785.

(обратно)

243

Грач А.Д. Археологические раскопки в Ленинграде: К характеристике культуры и быта населения Петербурга XVIII в. М.; Л., 1957. С. 27, 29.

(обратно)

244

Русские имели преимущество в войне со шведами, и если бы не возобновление войны с поляками, удержали за собой часть Ливонии.

(обратно)

245

Про пушки Розанов писал для красного словца; русская артиллерия славилась со времён Ивана Грозного.

(обратно)

246

Мелкие православные государства XV—XVI вв. - царства Картлийское, Кахетинское, Имеретинское, княжества Молдавия и Валахия, на роль Царства претендовать не могли.

(обратно)

247

Дукс — вождь (лат), дука, дукс — наместник (греч.), дюк — герцог (фр.)

(обратно)

248

Не считая книг т.н. «анонимной» типографии, печатавшей книги ещё до И. Фёдорова.

(обратно)

249

Житие Аввакума и другие его сочинения / Сост., вступ. ст. и коммент. А.Н. Робинсон. М., 1991. С. 212.

(обратно)

250

Во времена Никона старообрядцы считали, что они крестятся пятью перстами, поскольку ни один из пальцев не был прижат к ладони.

(обратно)

251

Из 1-го Послания апостола Павла к коринфянам, IV, 10.

(обратно)

252

«Повесть о белом клобуке» рассказывает о путешествии священного белого клобука; сначала его носили римские папы, затем — византийские патриархи, а потом — архиепископы Великого Новгорода.

(обратно)

253

Материалы для истории раскола за первое время его существования / Под ред. Н.И. Субботина. М., 1878. Т. 3. С. 441.

(обратно)

254

Молярчук Б.А., Деренко М.В. Структура русского генофонда // Природа, 2007, № 4.

(обратно)

255

Тихомиров Б. Разинщина. М.; Л., 1930.

(обратно)

256

В письме Симеону Аввакум намекает на Алексея Михайловича, описывая адские муки кесаря Максимиана: «Бедной, бедной, безумное царишко! Что ты над собой сделал?.. Ну, сквозь землю пропадай, блядин сын! Полно християн тех мучить!» (Аввакум. Письмо к Симеону // Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. М.: Acadcmia, 1934. С. 342.)

(обратно)

257

Старые стрелецкие чины отменили в 1680 г.

(обратно)

258

Понятия «староверы» и «раскольники» носят разную эмоциональную окраску. Сторонников старой веры в XVII в. в народе называли староверами, а власти - раскольниками. Понятие «старообрядцы» появилось позже и имеет нейтральный смысл.

(обратно)

259

Справедливее её называть «Алексеевская» реформа.

(обратно)

260

Бабушка, урождённая Коновалова, рассказывала, что в середине XIX в. многие московские купцы- староверы примкнули к официальному православию. Этим объясняется путаница, какие купеческие династии считать старообрядческими.

(обратно)

261

Фряги, фрязи — итальянцы.

(обратно)

262

Изуграфы — изографы, иконописцы, здесь — живописцы и граверы в широком смысле.

(обратно)

263

Устрялов Н.Г. Русское войско до Петра Великого. СПб. унив., 1856.

(обратно)

264

Лексиконы — словари.

(обратно)

265

Братские школы — религиозно-просветительные учебные заведения, создаваемые братствами православных на Украине и в Белоруссии, начиная со второй половины XVI в.

(обратно)

266

Силлабическое стихосложение — принцип деления стиха на ритмические единицы, равные по числу слогов. Было популярно в Польше в XV—XVII вв.; в России ввёл Симеон Полоцкий.

(обратно)

267

Вирши — от латинского «versus» через польское «wierszy».

(обратно)

268

Соболевский Л.И. Образованность Московской Руси XV—XVII вв. СПб.,1892; Он же. Славяно-русская палеография. 2-е изд. СПб., 1908, с. 6-11.

(обратно)

269

Архитектурный ордер - упорядоченное расположение вертикальных и горизонтальных элементов здания; в классической форме ордер сформировался в Древней Греции в виде определенного порядка расположения вертикальных (колон, пилястров) и горизонтальных частей здания.

(обратно)

270

Сам Пётр согласился, что модные тогда во Франции окна-двери непригодны для русской зимы: «зело холодно, и поддувает сквозь них велико» (Мировая история окна в деталях // ).

(обратно)

271

В поэме Маяковского «Хорошо» Александр Блок говорит: «Пишут... из деревни... сожгли... у меня... библиотеку в усадьбе» (Владимир Маяковский. Стихотворения. Поэмы. Л.: Лениздат, 1971. С. 517).

(обратно)

272

Мурмолка — в Московском государстве XV—XVII вв. — высокая шапка из дорогой ткани с отворотами из меха.

(обратно)

273

Корзно — старинная верхняя одежда, мантия или плащ.

(обратно)

274

Понява — платок, накидка.

(обратно)

275

Балясины в архитектуре - невысокие фигурные столбики в виде колонн, часто с резным декором, поддерживающие перила балконов, лестниц и т.д.

(обратно)

276

Иоганн Корб — первоисточник сведений Сергеенко, сообщает, что видел, как Пётр обезглавил 5 стрельцов, об остальных казнённых царём он пишет но слухам (Корб И.-Г. Дневник путешествия в Московское государство // Рождение империи. М.: Фонд С. Дубова, 1997. С. 96,124).

(обратно)

277

О роли П.Н. Милюкова в заговоре против Николая II рассказано в романе Солженицына «Красное колесо» (Солженицын А.Л. Красное колесо. В десяти томах. М.: Воениздат. 1993—1997).

(обратно)

278

Под Медным всадником.

(обратно)

279

В Москве тогда думали, что царь расстрелян на каком-то уральском полустанке.

(обратно)

280

Бечевник (бичёвник) - прибрежная дорога для тяги судов волоком.

(обратно)

281

Первая жена Петра, Евдокия, постриженная в монахини.

(обратно)

282

Миньон - фаворит, часто любовник; Данилыч - Александр Данилович Меншиков.

(обратно)

283

Вилим Монс - любовник Екатерины, жены Петра, был казнён царём; его заспиртованную голову поместили в кунсткамеру (голову похоронили при Екатерине II).

(обратно)

284

Карло Растрелли, автор памятника Петру у Михайловского замка.

(обратно)

285

Фабулой называется совокупность событий, связанных между собой, о которых сообщается в произведении. Фабуле противостоит сюжет: те же события, но в их изложении, в том порядке, в каком они сообщены в произведении (Томашевский Б.З. Теория литературы. (Поэтика) Л., 1925. С. 137).

(обратно)

286

А.Н. Сахаров (ред.). Екатерина I. M: АРМАДА, 1994. С. 204, сноска 191.

(обратно)

287

Так Тургенев в середине XIX в. называл направление искусства, следующее уваровской формуле: «Самодержавие, Православие, Народность».

(обратно)

288

Сталин ставил Ивана Грозного выше Петра; генсек его упрекал в том, что он пустил в Россию иностранцев. (Громов Е. Сталин: власть и искусство. М., 1998. С. 372.)

(обратно)

289

Согласно Хабеас корпус акт, судьи были обязаны по жалобе лица, считающего свой арест или арест кого-либо другого незаконным, требовать срочного представления арестованного суду для проверки законности ареста или для судебного разбирательства.

(обратно)

290

Резников K.O. Лукошко с трухой. Эссе по истории и культуре. Ярославль: Нюанс, 2002.

(обратно)

291

Одна из ветвей масонов, объявивших, что берут начало от рыцарского ордена тамплиеров.

(обратно)

292

21 мая 2012 г. В.Р. Мединский назначен министром культуры России.

(обратно)

293

Открытка. Изд. фабрики А.Ф. Постнова - Москва (1914).

(обратно)

294

Мединский В.Р. О русском воровстве, особом пути и долготерпении. М.: Олма Медиа Групп, 2008. С. 8.

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • 1. СМУТНОЕ ВРЕМЯ: НАЧАЛО
  •   1.1. СМУТНОЕ ВРЕМЯ В ИСТОРИИ РОССИИ
  •   1.2. СМУТА КАК СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС РОССИИ
  •   1.3. МИФОТВОРЦЫ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ
  •   1.4. РУССКИЕ СОВРЕМЕННИКИ СМУТЫ
  •   1.5. ЕВРОПЕЙЦЫ О СМУТЕ
  •     1.5.1. «НЕМЦЫ» О СМУТЕ
  •     1.5.2. ПОЛЬСКИЕ «КОНКИСТАДОРЫ» О СМУТЕ
  •   1.6. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПЕРСОНАЖИ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ
  •   1.7. БОРИС ГОДУНОВ
  •   1.8. НЕПОБЕДИМЫЙ ИМПЕРАТОР ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ
  • 2. СМУТНОЕ ВРЕМЯ: ЛИХОЛЕТЬЕ
  •   2.1. ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ И МИХАИЛ СКОПИН
  •   2.2. ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ ЮРЬЕВНА И ВТОРОЙ «ДМИТРИЙ»
  • 3. СМУТНОЕ ВРЕМЯ: «СЛУЖИВШИЕ ПРЯМО»
  •   3.1. ПАССИОНАРНЫЕ СПАСИТЕЛИ РОССИИ
  •   3.2. ГЕРОИ ОСАЖДЕННЫХ КРЕПОСТЕЙ
  •   3.3. ОСАДА ТРОИЦКОГО МОНАСТЫРЯ
  •   3.4. У СТЕН СМОЛЕНСКА. МИХАИЛ БОРИСОВИЧ ШЕИН
  •   3.5. ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН
  •   3.6. МИНИН И ПОЖАРСКИЙ
  •   3.7. ИТОГИ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ
  • 4. ДОПЕТРОВСКАЯ И ПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ. МИФЫ И ФАКТЫ
  •   4.1. ДОПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ И ПЁТР I: БОРЬБА МИФОВ
  •   4.2. ПРЕРВАННЫЙ ПУТЬ МОСКОВСКОЙ РУСИ — ТРАГЕДИЯ ИЛИ БЛАГО?
  •   4.3. МОСКОВСКОЕ ГОСУДАРСТВО РОМАНОВЫХ. ФАКТЫ И ЦИФРЫ
  •   4.4. РОССИЯ ПЕТРА I. ФАКТЫ И ЦИФРЫ
  •   4.5. УПРАВЛЕНИЕ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ
  •   4.6. РЕФОРМЫ УПРАВЛЕНИЯ ПЕТРА I
  •   4.7. ПОЛОЖЕНИЕ НАРОДА ПРИ ПЕРВЫХ РОМАНОВЫХ
  •   4.8. ПОЛОЖЕНИЕ НАРОДА ПРИ ПЕТРЕ I
  •   4.9. ЛЮДСКИЕ ПОТЕРИ ПРИ ПЕТРЕ I
  •   4.10. О ПЕТЕРБУРГЕ, ПОСТРОЕННОМ НА КОСТЯХ
  •   4.11. ЕДИНСТВО ДОПЕТРОВСКОЙ И ПЕТРОВСКОЙ РОССИИ
  • 5. ДОПЕТРОВСКАЯ И ПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ. ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ
  •   5.1. БЫЛ ЛИ РЕНЕССАНС НА МОСКОВСКОЙ РУСИ?
  •   5.2. РУССКАЯ ЦЕРКОВЬ ПЕРЕД РАСКОЛОМ
  •   5.3. ПАТРИАРХ НИКОН
  •   5.4. РАСКОЛ
  •   5.5. ОТМЕНА ПАТРИАРШЕСТВА ПЕТРОМ I
  •   5.6. ЗАПАДНЫЕ ВЛИЯНИЯ В МОСКОВСКОЙ РУСИ
  •   5.7. ПЕТРОВСКАЯ ВЕСТЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ
  •   5.8. О ДОПЕТРОВСКОЙ И ПЕТРОВСКОЙ ВЕСТЕРНИЗАЦИЯХ
  •   5.9. НАСЛЕДИЕ МОСКОВСКОЙ РУСИ
  • 6. ВОКРУГ ПЕТРА: БОРЬБА МИФОЛОГИЙ
  •   6.1. ПЁТР I В РУССКОМ ФОЛЬКЛОРЕ
  •   6.2. ОБРАЗ ПЕТРА В XVIII в.
  •   6.3. ОБРАЗ ПЕТРА В XIX В.
  •   6.4. ОБРАЗ ПЕТРА В ПРЕДРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ
  •   6.5. ПЁТР I В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ
  •   6.6. ПЁТР I В МОЛОДОЙ СТРАНЕ СОВЕТОВ
  •   6.7. ПЁТР I В СОВЕТСКОЙ ПАТРИОТИЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ
  •   6.8. ПЁТР I КАК АНТИСОВЕТСКИЙ МИФ
  •   6.9. ПЁТР I В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ
  •   6.10. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ВОКРУГ ПЕТРА — ДВА ПЕТЕРБУРЖЦА
  • 7. ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  • ОСНОВНАЯ ЛИТЕРАТУРА
  • ИЛЛЮСТРАЦИИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Мифы и факты русской истории», Кирилл Юрьевич Резников

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства