«Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной»

5171


Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Труд крупнейшего немецкого историка К.Ю.Белоха (1854—1929) „Греческая история" и сейчас остается самой полной из существующих на русском языке об­щих историй Греции эпохи архаики и классики (VIII—IV вв. до н.э.). В большинстве общих курсов древнегреческой истории она чаще всего сводится к истории Афин и Спарты. В данной же работе дана история Древней Греции в целом.

Это чуть ли не единственный на русском языке общий курс греческой исто­рии, из которого можно узнать о развитии событий в Милете, Византии, Мегарах, Коринфе, Си к ионе, Сиракузах, Акраганте, Беотии, Фессалии, Фокиде, Ар гол и де, на Керкире, Эвбее, Самосе, Лесбосе и других полисах, областях и островах Греции. Из этого труда можно почерпнуть достаточно подробные сведения о деятельности не только Солона, Писистрата, Клисфена, Перикла, Леонида, Павсания, но и Фрасибула, Поликрата, Кипсела, Феагена, Гелона, Гиерона, обоих Дионисиев, Дно на, Тимолеона и многих других выдающихся исторических лиц. К.Ю.Белох одним из пер­вых занялся исследованием не только политической, но и социально-экономической истории Греции, что, однако, не только нисколько не помешало, но, наоборот, помогло ему дать превосходные очерки развития греческой духовной культуры (философии, науки, искусства, религии).

КАРЛ ЮЛИУС БЕЛОХ И ЕГО „ГРЕЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ[1]

I

Взгляд на экономику как на важнейший и даже опреде­ляющий фактор развития общества зародился задолго до марксистского материалистического понимания истории (исторического материализма). По-видимому, одним из пер­вых, если не первым, был английский мыслитель, видный деятель революции Джеймс Гаррингтон (1611—1677). В ра­боте „Республика Океания" (1656) он отстаивал мысль, что в основе политического строя страны лежат отношения собст­венности на деньги, вещи и землю. Решающими он считал отношения поземельной собственности, распределение зе­мельных владений. ...Где существует неравное распределе­ние земли, — писал он, — должно существовать неравенст­во силы, а где существует неравенство силы, там не может быть республики... Где существует равенство земельных владений, должно быть равенство силы, а где существует равенство силы, там не может быть монархии"1

Идея решающей роли отношений собственности лежит в основе получившей теоретическую разработку в работе шотландского мыслителя Адама Фергюсона (1723—1816) „Опыт истории гражданского общества" (1767) унитарно-стадиальной концепции человеческой истории, в которой в качестве последовательно сменявшихся стадий выступают дикость, варварство и цивилизация. Дикость — период без­раздельного господства общественной, коллективной собст­венности, варварство — время перехода от коллективной собственности к частной, цивилизованное общество целиком основано на частной собственности.

Другой вариант идеи определяющей роли экономики лежал в основе созданной в середине XVIII в. экономистами Анном Робером Жаком Тюрго (1727—1781) и Адамом Сми­том (1723—1790) концепции четырех стадий развития чело­вечества: охотничье-собирательской, скотоводческой, зем­ледельческой и торгово-промышленной. Один из ее привер­женцев, Виктор де Мирабо (1715—1789), в „Философии земледелия" (1763) особо подчеркивал, что образ жизни и поведение людей в том или ином обществе зависит от суще­ствующего в нем „способа жизнеобеспечения" Другой — шотландский историк Уильям Робертсон (1721—1793) в „Истории Америки" (1777) указывал: „В любом исследова­нии деятельности людей, объединенных в общество, первым объектом внимания должен быть способ жизнеобеспечения. Когда он изменяется, другими должны стать и законы, и по­литика"[2] Джон Миллар (1735—1801), показав в работе „Происхождение различия рангов в обществе" (1771; 1781) всю несостоятельность географического детерминизма, сра­зу же вслед за этим писал: „Цель настоящего исследования — прояснить историю человечества в нескольких важных пунктах. Это предпринято путем указания на наиболее оче­видное и общее усовершенствование, которое постепенно проистекает из состояния общества, и на последующее его влияние на нравы, законы и формы правления народа"[3] Го­воря об очевидном и общем совершенствовании, Дж. Мил­лар имел в виду развитие и смену форм хозяйства.

Поэтому ничуть неудивительно, что известный британ­ский исследователь Рональд Мик в работе „Социальная нау­ка и неблагородный дикарь" (1976) охарактеризовал концеп­цию четырех стадий в том ее варианте, в котором она была изложена в труде Дж. Миллара, как настоящее материали­стическое понимание истории[4] В этом с Р.Миком вряд ли можно согласиться. Но Дж. Миллара, по-видимому, вполне можно отнести к числу первых представителей экономиче­ского детерминизма.

Другим таким представителем был Гийом Тома Фран­суа Рейналь (1713—1796). В труде „Философская и полити­ческая история учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях" (1770; 1780) достаточно отчетливо проявляется тенденция объяснять все социальные, политические и идео­логические перемены, в конечном счете, влиянием видоиз­меняющихся форм обмена и распределения. Автор неодно­кратно подчеркивает, что смена одних общественных форм другими происходит спонтанно, стихийно, вопреки и неза­висимо от воли и сознания людей, ставящих свои частные ограниченные цели. Экономический подъем итальянских городских республик был непосредственной причиной Ре­нессанса. Возникновение суконных мануфактур и ткацких фабрик обусловило рост политического могущества Голлан­дии. Технический прогресс способствовал развитию естест­венных наук, прежде всего физики и математики, и привел к распространению просвещения и знаний. „Как только Евро­па покрылась мануфактурами, — пишет Г. Рейналь, — тече­ние мыслей и чувств человека, кажется, переменило свой наклон" 1

Само за себя говорит название работы англичанина Чарльза Паттона "Влияние собственности на общество и го­сударство" (1797). Та же самая идея развивалась в труде его брата Роберта Паттона „Принципы азиатских монархий, по­литически и экономически исследованные и противопостав­ленные тем, что действовали в монархиях Европы..." (1801).

Экономический детерминизм в совершенно четкой фор­ме присутствует в работах выдающегося английского эконо­миста Ричарда Джонса (1790—1853). Последний решительно отстаивал взгляд, согласно которому экономическая структу­ра общества определяет прежде всего его основные особенно­сти. „Только точное познание этой структуры, — писал он, — может дать нам ключ к пониманию минувших судеб различ­ных народов мира, вскрывая их экономическую анатомию и показывая таким образом наиболее глубокие источники их силы, элементы их учреждений и причины их обычаев и ха­рактера... Нет ни одного периода древней или новой истории, на который обстоятельное знание различий и изменений в экономической структуре наций не проливало бы ясного и постоянного света. Именно такого рода знание должно нау­чить нас понимать тайные чудеса Древнего Египта, могуще­ство его монархов, великолепие его памятников; военную си­лу, с которой Греция отбивала легко возобновляемые мириа­ды войск великого царя; юную мощь и длительную слабость Рима; преходящую силу феодальных государств; более посто­янную мощь современных наций Европы..."[5]

Эта идея легла в основу созданного в середине XIX в. Карлом Генрихом Марксом (1818—1883) и Фридрихом Эн­гельсом (1820—1895) материалистического понимания ис­тории, или исторического материализма.

В значительной степени уже под прямым или косвен­ным влиянием марксизма к мысли о том, что экономика иг­рает важнейшую роль в истории, пришли во второй полови­ны XIX в. многие историки. Это направление, которое при­нято называть историко-экономическим, или просто эконо­мическим („экономизмом"), получило самое широкое рас­пространение в исторической науке Германии, Франции, Великобритании, России. Более того, на рубеже XIX и XX веков оно стало ведущим, что признавали как его при­верженцы, так и противники.

Так, русский историк и историософ Николай Иванович Кареев (1850—1931) в статье, опубликованной в 1890 г., спорил с „тем убеждением, все более и более утверждаю­щимся среди историков, что главнейшие исторические явле­ния имеют свою основную подкладку в экономических от­ношениях общественного тела, определяющих собой отно­шения и политические, и частно-правовые..."[6]

В 1903 г. известный историк, будущий академик, Евге­ний Викторович Тарле (1875—1955), в статье „Чем объясня­ется современный интерес к экономической истории" писал: „Никто не будет спорить, что в настоящее время ни одной стороной исторического процесса так не интересуются, как именно историей социально-хозяйственной. Притом интерес этот как в весьма широких (особенно в Германии) слоях чи­тающего общества, так и среди ученого мира. Можно ска­зать, что последние 30—35 лет создали почти не существо­вавшую прежде отрасль исторической науки — хозяйствен­ную историю: можно сказать также, что, кроме социально-экономической истории, никакая другая особенно не интере­сует последнее время большинство неспециалистов"[7]

Взгляды сторонников экономического подхода к исто­рии были весьма разнообразными. Прежде всего, среди них не было единства в том, что понимать под экономикой. Как известно, слово „экономика" имеет несколько значений. В самом широком смысле под экономикой понимают общест­венное производство, как оно существует в том или ином конкретном отдельном обществе (=социоисторическом ор­ганизме)[8] в целом, в единстве всех его сторон и моментов, включая технику и технологию разных отраслей хозяйства, их взаимосвязь и взаимоотношения, уровень производи­тельности и формы организации труда, и, наконец, общест­венные отношения по производству. Именно такой смысл нередко вкладывают в это слово, когда говорят об экономике той или иной страны.

В более узком смысле под экономикой понимают орга­низацию, структуру или состояние той или иной отрасли производства или вообще формы хозяйственной деятельно­сти. Именно такой смысл вкладывают в данный термин, ко­гда говорят об экономике сельского хозяйства, экономике транспорта и т.п. И, наконец, под экономикой можно пони­мать существующую в обществе систему социально-экономических, производственных отношений.

Сторонники упомянутой выше четырехчленной схемы периодизации истории человеческого общества имели в ви­ду прежде всего формы хозяйства. С каждой такой формой они связывали определенные отношения собственности и структуры власти. Дальше они не шли. Поэтому, когда перед ними возникал вопрос о причинах смены форм хозяйства, то многие из них склонялись к демографическому детерминиз­му. РДжонс, говоря о том, что экономика определяет форму общества, имел в виду прежде всего систему социально-экономических отношений. Но ответить на вопросы, почему в обществе существуют именно такие, а не иные экономиче­ские отношения, и почему происходит смена систем социаль­но-экономических отношений, он не смог. Сторонники историко-экономического направления в большинстве случаев под экономикой, если не теоретически, то практически пони­мали прежде всего систему социально-экономических отно­шений. В ней они искали ответы на мучившие их вопросы.

Одни из них прямо заявляли о том, что экономический фактор является определяющим в истории. Их с полным правом можно назвать экономическими детерминистами. К числу их прежде всего относятся английский историк Джеймс Торольд Роджерс (1823—1890), перу которого при­надлежат такие выдающиеся работы, как „История земледе­лия и цен в Англии" (Т. 1—8. 1866—1888), „История труда и заработной платы в Англии с XIII по XIX в." (1884), „Эко­номическая интерпретация истории" (1888), „Индустриаль­ная и коммерческая история Англии" (1891).

„Труды, подобные предпринятому мною, — писал он в предисловии к первому тому „Истории земледелия и цен в Англии", — весьма существенны для экономической интер­претации истории, которое, я смело берусь утверждать это, имеет первостепенное значение для понимания прошедшего, все равно идет ли речь о юридических древностях, диплома­тических интригах или военных походах. Немного можно насчитать таких событий в истории, на которые не был бы пролит яркий свет с помощью фактов, составляющих пред­мет изучения одних лишь экономистов"[9]

Таких же взглядов придерживался его соотечественник Уильям Джеймс Эшли (1860—1927), среди трудов которого особо выделяется „Экономическая история Англии в связи с экономической теорией" (1886; рус. пер.: М., 1887). Но, под­черкивая огромную роль экономики, эти ученые так и не смогли создать сколько-нибудь стройной концепции истори­ческого развития. Не смогли этого сделать и те историки, которые прямо называли себя „экономическими материали­стами"

Другие сторонники историко-экономического направ­ления, практически исходя в своих исследованиях из поло­жения о примате экономики, в то же время никогда его не прямо не провозглашали и не обосновывали. Наоборот, не­которые из них даже объявляли себя приверженцами плюра­листического, т.е. многофакторного, подхода к истории, ко­торый выражался в признании существования нескольких одинаково важных факторов исторического развития. По­этому от них еще труднее, чем от первых, можно ожидать создания сколько-нибудь последовательной концепции ис­торического развития.

Среди них прежде всего следует назвать известного русского историка, этнографа и социолога Максима Макси­мовича Ковалевского (1851—1916). Взгляды его всегда были довольно противоречивыми и к тому же претерпевали из­вестные изменения. Практически в своих многочисленных трудах он исходил из того, что система социально-экономических отношений представляет собой фундамент общества. И в некоторых работах он это прямо и утверждал.

„Историку, который пожелал бы представить картину внутреннего быта той или другой страны в ту или иную эпо­ху ее существования, — писал он в книге „Общественный строй Англии в конце Средних веков" (М., 1880), — необхо­димо остановиться прежде всего на вопросе о распределении в ней недвижимой собственности. Эта последняя всегда яв­лялась и доселе является одним из материальных фундамен­тов всякого господства, общественного и политического; от сосредоточения ее в руках того или иного сословия зависело и зависит распадение общества на влиятельные и невлия­тельные классы... Если и в наши дни поземельное владение является необходимым условием власти, то тем более так было в XV в. "'

И в то же время он выступал против исторического мо­низма (монофакторализма), т.е. выделения одного из факто­ров истории как определяющего, решающего. А когда он пытался объяснить эволюцию экономической структуры общества, то приходил к демографическому детерминизму. „Продолжительные изыскания, — писал он, — привели меня к тому заключению, что главным фактором всех изменений экономического строя является не что иное, как рост населе­ния"[10]

Однако сколько-нибудь четкой грани между названны­ми двумя группами сторонников историко-экономического направления провести невозможно. И у первых встречаются элементы полифакторного подхода, причем иногда не дек­ларативного, а реального, а среди вторых были такие, у ко­торых полифакторализм носил во многом декларативный характер.

Однако все они без исключения отстаивали положение о важнейшей роли в истории экономического фактора. Кроме указанных выше исследователей, крупнейшими сторонни­ками историко-экономического направления были во Фран­ции — Анри Сэ (1864—1936), в Австро-Венгрии — Карл Теодор Инама-Штернегг (1843—1908), в Германии — Гус­тав Шмоллер (1838—1917), Карл Лампрехт (1856—1915).

Широко было представлено историко-экономическое направление в русской исторической науке. В какой-то сте­пени его предтечей в России был замечательный мыслитель Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889), из-под пера которого вышло несколько прекрасных историко-публицистических работ: „Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X" (1858), „Кавеньяк" (1858), „Июльская монархия" (1860) и др.

Н.Г.Чернышевский руководствовался в своем подходе к событиям новой истории Западной Европы концепцией классов и классовой борьбы, созданной французскими исто­риками эпохи Реставрации. Последовательно проводя эту линию, он пришел к выводу об огромной и даже решающей роли экономического фактора в истории. В „Примечаниях к переводу „Введения в историю XIX века" Г.Гервинуса" Н.Г.Чернышевский, приведя мысль Т.Бокля о том, что „ис­тория движется развитием знания", сопроводил ее следую­щим замечанием: „Если дополним это верное понятие поли­тико-экономическим принципом, по которому и умственное развитие, как политическое и всякое другое, зависит от об­стоятельств экономической жизни, то получим полную ис­тину: развитие двигалось успехами знания, которые пре­имущественно обуславливались развитием трудовой жизни и средств материального существования" [11]

Известный историк общественной мысли Юрий Михай­лович Стеклов (наст. фам. — Нахамкис) (1873—1941) в сво­ей монографии „Н.Г.Чернышевский. Его жизнь и деятель­ность. 1828—1889" (СПб., 1909; Т.1—2. М.; Л. 1928) утвер­ждал даже, что этот выдающийся мыслитель самостоятельно открыл материалистическое понимание истории. „Черны­шевский, — писал он, — смотрел на историю глазами строго­го объективиста. Он видел в ней диалектический процесс, процесс развития путем противоречий, путем скачков, кото­рые сами являются результатом постепенных количественных изменений. Действующими лицами в истории являются об­щественные классы, борьба которых обуславливается эконо­мическими причинами. В основе исторического процесса ле­жит экономический фактор, определяющий политические и юридические отношения, а также идеологию общества. Мож­но ли отрицать, что эта точка зрения близка к историческому материализму Маркса и Энгельса? От системы основателей современного научного социализма мировоззрение Черны­шевского отличается лишь отсутствием систематизации и определенности некоторых терминов"[12] С Ю.М.Стекловым вряд ли можно согласиться. Н.Г.Чернышевский не создал материалистического понимания истории. Но к экономиче­скому детерминизму он, действительно, был близок.

Кроме уже упомянутого выше М.М. Ковалевского, к историко-экономическому направлению в России принадлежа­ли (по крайней мере, в течение определенного периода своей творческой деятельности) — Иван Васильевич Лучицкий (1845—1918), Павел Гаврилович Виноградов (1854—1925), Иван Михайлович Гревс (1860—1941), Дмитрий Моисеевич Петрушевский (1863—1942), Владимир Константинович Пискорский (1867—1910), Митрофан Викторович Довнар-Запольский (1867—1934), Александр Николаевич Савин (1873—1923), уже упоминавшийся выше Е.В.Тарле и многие другие специалисты по всеобщей и отечественной истории.

Характеризуя экономическое направление в западной исторической науке, И.В.Лучицкий писал: „Благодаря ему на первый план выдвинуто изучение важнейшего из факто­ров жизни: экономического фактора, и вполне ясно постав­лено, как главная задача изучения, выяснение во всех дета­лях процесса экономических изменений, происходивших в жизни, как отдельных народов, так и всей Европы, но про­цесса не самого лишь в себе (как то было раньше), а в связи с остальными явлениями и факторами жизни. Какое влияние оказывали экономические явления на ход событий, какое взаимодействие существовало между экономическими фак­торами и тем калейдоскопом событий и фактов, который со­ставляет содержание того, что называют обыкновенно исто­рией, — вот в чем деятели этого нового движения в историко-экономической науке видят главное условие для создания научной истории"[13]

И сам И.В.Лучицкий полностью разделял подобный взгляд. Возражая в одной из своих статей французскому ма­тематику и философу Антуану Огюстену Курно (1801—1877), придававшему важнейшее значение открытию Аме­рики самому по себе, И.В.Лучицкий писал: „Между тем чис­то фактическое изучение этого периода показало бы ему, что развитие это (в Новое время) исходило существенном обра­зом из развития индустриального элемента, за которым сле­довало развитие эстетическое, и что собственно научное на­чалось лишь в XVI веке, являясь результатом развития пред­варительно указанных двух элементов"[14]

„Сознание простого факта — влияния производствен­ных форм на исторический процесс, — говорил М.В.Довнар-Запольский, — составляет важный поворот в направлении исторической мысли... В настоящее время было бы ошибкой полагать, что формула исторического процесса, как она вы­лилась в учении Маркса, Энгельса и их последователей, яв­ляется вполне обоснованной, подобно гегелевской филосо­фии для своего времени. Это обоснование пока не сделано удовлетворительно. Следовательно, конечная формула про­гресса еще ждет своего разрешения. Теперь ясно одно: важ­ное и даже преобладающее значение экономического факто­ра в истории и формула исторического процесса на нем, без сомнения, будет обоснована"[15]Отстаивая важную или даже решающую роль экономи­ки, часть сторонников историко-экономического направле­ния одновременно выступала с критикой марксистского ма­териалистического понимания истории. Для некоторых из них это был способ отвести от себя обвинение в сочувствии марксистским идеям революционного преобразования обще­ства. Другие сторонники „экономизма" в конце концов при­шли к пониманию огромной ценности исторического мате­риализма.

Е.В. Тарле в уже упоминавшейся выше статье дал высо­кую оценку марксову материалистическому пониманию ис­тории. „Как философская система, — писал он, — историче­ский материализм далеко не всегда может быть (при состоя­нии нынешних исторических знаний) проведен со всей по­следовательностью и доказательностью, но, как метод, он дал и продолжает давать весьма плодотворные результаты... ученые же, даже не разделяющие материалистического воз­зрения, приучились отчасти под влиянием этого течения с особым вниманием относиться к пренебрегавшейся ими до тех пор хозяйственной истории"[16] А в вводной части курса по всеобщей истории, опубликованной под названием „Все­общая история (Очерк развития философии истории)" (СПб., 1908), выдающийся историк довольно решительно защищал материалистическое понимание истории от различного рода нападок и обвинений[17]

Как бы ни оценивать взгляды отдельных представителей историко-экономического направления, которое, возникнув во второй половине XIX в. продолжало существовать и в XX в., совершенно ясно, что, по крайней мере, часть их счи­тала экономику определяющим, решающим фактором исто­рии.

Первоначально историко-экономическое направление составляли ученые, исследовавшие в основном Западную Европу Нового времени и в меньшей степени позднего Средневековья, начиная с возникновения городов как цен­тров ремесла и торговли. И лишь потом оно нашло сторон­ников в среде исследователей античного мира. Это прежде всего были три немецких историка: Роберт Пёльман (1852— 1914), Карл Юлиус Белох (1854—1929) и Эдуард Мейер (1855—1930).

II

Карл Юлиус Белох родился 21 января 1854 г. в отцов­ском имении в округе Любен в Силезии. Однако большую часть жизни он провел в Италии, где с 1879 г. был профессо­ром древней истории Римского университета. В 1912— 1913 гг. читал курс лекций по истории античности в Лейп­циге. Первые его работы — „Компания" (1879) и „Италий­ский союз под гегемонией Рима" (1880) были посвящены древней Италии. Затем он обратился к истории Древней Гре­ции. В 1884 г. появилась его монография „Аттическая поли­тика со времен Перикла" (1884). В следующем его труде „Народонаселение греко-римского мира" (1886) впервые в широких масштабах был применен статистический метод к древней истории. Он положил начало исследованиям по ан­тичной демографии. Самый крупный и самый известный труд К.Ю.Белоха, оказавший заметное влияние на всю науку об античности, — его „Греческая история" В 1891 г. в Риме на итальянском языке увидело свет ее начало. Оно носило название „История Греции. Часть первая" На этом томе итальянское издание оборвалось. Но в 1893 г. в Страсбурге на немецком языке вышел первый том уже „Греческой исто­рии" (Griechische Geschichte) с подзаголовком „Кончая со­фистическим движением и Пелопоннесской войной" В 1897 г. появился второй том с подзаголовком „Кончая Ари­стотелем и завоеванием Азии" Оба тома сразу же были пе­реведены на русский язык М.О.Гершензоном; первый из них вышел в 1897 г., второй — в 1899 г. На двух томах К.Ю.Белох не остановился: в 1904 г. он опубликовал состо­явший из двух отделений (двух книг) третий том с подзаго­ловком „Греческое мировое господство" Изложение там завершалось битвой при Селласии (221 г. до н.э.) и появле­нием римлян в Иллирии. С 1912 г. начало выходить новое, совершенно переработанное и значительно расширенное второе издание „Греческой истории" К.Ю.Белоха. Заверше­но оно было лишь в 1927 г. Оно включало четыре тома, каж­дый из двух отделений: всего, таким образом, оно состояло из восьми больших книг. Через два года после окончания этого издания 7 февраля 1929 г. К.Ю.Белох скончался.

Оценивая первое издание „Греческой истории" К.Ю. Белоха, прежде всего первые два его тома, выдающий­ся российский историк античности Владислав Петрович Бузескул (1858—1931) писал: Что составляет особенность „Греческой истории" Белоха, отличающую ее от всех пред­шествующих и общую ей с трудом Э.Мейера и „Очерком" Пёльмана...., так это то, что в ней выдвинута социально-экономическая сторона жизни Древней Греции. Белох отнес­ся к фактам из этой области с полным вниманием, и у него мы найдем целые отделы, посвященные описанию перемен в хозяйственном быту греков — очерки торговли, промыш­ленности, сельского хозяйства, сведения о положении раз­ных классов населения, особенно рабов, и т.д., т.е. найдем то, чего до тех пор не было в других общих трудах по исто­рии Греции или что затрагивалось в них лишь мимоходом. Белох же первый воспользовался напр. и материалом, кото­рый содержит для хозяйственной истории списки дани афинских союзников; он же указал на ту большую револю­цию в ценах, которая произошла в IV в."'

III

В советской исторической литературе К.Ю.Белоха, рав­но как и Э.Мейера и Р.Пёльмана, обвиняли в приверженно­сти к „реакционной циклической теории, модернизирующей древность"[18] „По Белоху, — писали о нем, — общество Но­вого времени отличается от древнего лишь количественно (масштабами явлений). Белох утверждал, что в Древней Гре­ции после первобытного периода наступил феодализм — „греческое средневековье", которое в 6 в. до н.э. начал сме­нять капитализм, достигший значительного развития в 5 и 4 вв. до н.э. и особенно в эпоху эллинизма и римского гос­подства. Белох преуменьшал число рабов в Древней Греции и отождествлял их фактическое положение с положением рабочих в капиталистическом обществе, а ремесленные мас­терские — с капиталистическими фабриками"[19]

В известной степени подобного рода упреки справедли­вы в отношении трудов Э.Мейера, особенно таких, как его „Экономическое развитие Древнего мира" (1895) и „Рабство в древности" (1898). Но как я попытался показать во вступи­тельной статье к сборнику теоретических работ Э.Мейера, и здесь дело обстоит не так просто, как это представлялось нашим историкам[20] Что же касается К.Ю.Белоха, то первые два тома первого издания его „Греческой истории" не дают серьезных оснований для изложенных выше обвинений.

Не нужно забывать, что когда историки занялись иссле­дованием экономики античного мира, то им потребовался оп­ределенный понятийный аппарат. Его пришлось заимствовать из политической экономии. Но политическая экономия пер­воначально возникла как наука исключительно о капитали­стических экономических отношениях. Никакой другой эко­номикой, кроме капиталистической, она не занималась. И сейчас немалое число экономистов вопреки всем фактам кате­горически утверждает, что никаких других экономических систем, кроме капиталистической, не существует. Если же они и замечают их, то объявляют их системами неестествен­ными, искусственными, обязанными своим возникновением насилию. Единственной естественной системой для них явля­ется капитализм[21] Как с сарказмом писал К.Маркс: „Экономисты употребляют очень странный прием в своих рассуждениях. Для них существуют только два рода институтов: одни — искусственные, другие — естественные. Феодальные институты — искусственные, буржуазные — естественные. В этом случае экономисты похожи на теологов, которые тоже устанавливают два вида религий. Всякая чужая религия является выдумкой людей, тогда как их собственная религия есть эманация бога"[22]

Были и имеются ученые, включая экономистов, которые не только признают бытие некапиталистических, прежде всего докапиталистических, экономических систем столь же естественным, что и капиталистическая. Но до недавнего времени никаких теорий докапиталистических экономик не было. Единственно существующими были теории капитали­стической экономики. Только совсем недавно была создана первая теория одной из докапиталистических экономик — первобытной экономики[23]

В силу подобного положения вещей и К.Ю.Белох, и Э.Мейер, и Р.Пёльман, которые жили и творили в конце XIX — начале XX в., с неизбежностью вынуждены были при описании античной экономики обращаться к понятиям тео­рий капиталистической экономической системы. Другого понятийного аппарата не было. В этом одна из причин при­писываемой им модернизации античной экономики, но не единственная и, может быть, даже не главная.

К.Ю.Белох, в отличие от Э.Мейера, в рассматриваемой работе нигде прямо не характеризует общество Гомеровской и Архаической Греции как тождественное средневековому обществу Западной Европы, но в ряде ее мест действительно пишет о существовании в эту эпоху в отсталых областях Греции (Фессалия, Крит и др.), а также и в более позднее время крепостных и помещиков. Он, в отличие от Э.Мейера, нигде не утверждает, что „если крепостные отношения ари­стократический эпохи древности, гомеровского периода со­ответствуют хозяйственным отношениям христианского Средневековья, то рабство последующего периода стоит на равной линии со свободным трудом Нового времени и вы­росло из тех же моментов, что и последний"[24] Но он пишет в своей „Греческой истории" о фабриках, фабрикантах, несво­бодных фабричных рабочих, капитале в классической Гре­ции и т.п. Но хотя это внешне и отдает модернизацией, но имеет под собой серьезные основания.

IV

Чтобы разобраться в сути дела, необходимо обратиться

к единственной в настоящее время подлинно научной общей теории исторического процесса — материалистическому пониманию истории. Согласно ему основой любого кон­кретного отдельного общества (социоисторического орга­низма, сокращенно — социора) является система социально-экономических производственных отношений. Существует несколько качественно отличных типов экономических про­изводственных отношений. Целостная система социально-экономических производственных отношений одного опре­деленного типа носит название общественно-экономичес­кого (социально-экономического) уклада.

Каждая система социально-экономических отношений одного определенного типа (общественно-экономический уклад) представляет собой внутреннюю структуру процесса производства, особую общественную форму, в которой осу­ществляется процесс созидания материальных благ. Произ­водство материальных благ всегда происходит в определен­ной общественной форме.

Производство не вообще, а взятое в определенной об­щественной форме, есть не что иное, как определенный спо­соб производства. Таким образом, способ производства есть тип производства, выделенный по признаку его обществен­ной формы. Способов производства существует столько, сколько существует общественно-экономических укладов. Общественно-экономические уклады и соответственно спо­собы производства подразделяются на основные и неоснов­ные. Основные способы производства суть такие социально-экономические типы общественного производства, которые одновременно являются и стадиями его всемирно-истори­ческого развития.

Особенность социально-экономических отношений за­ключается в том, что они, в отличие от всех прочих общест­венных отношений, не зависят от сознания и воли людей. Существуя независимо от сознания и воли людей, они опре­деляют их волю и сознание. Социально-экономические связи являются отношениями объективными и в этом смысле ма­териальными.

Поэтому система этих отношений, являясь обществен­ной формой, в которой идет производство, одновременно представляет собой фундамент любого социоисторического организма. Он определяет общественное сознание и волю живущих в нем людей, а тем самым и все остальные сущест­вующие в нем общественные отношения. В отличие от соци­ально-экономических связей, которые по своей природе ма­териальны, все прочие общественные связи — отношения волевые. Общественное сознание совокупно с волевыми общественными отношениями представляет собой над­стройку над социально-экономическим базисом.

Так как социально-экономические отношения состав­ляют базис, фундамент любого общества, то совершенно естественным является положить в основу классификации социоисторических организмов тип господствующих в них производственных связей.

Социоисторические организмы, в которых господствует один и тот же общественно-экономический уклад, относятся к одному и тому же типу общества. Социоисторические ор­ганизмы, в которых доминируют различные способы произ­водства, относятся к разным типам общества. Типы социо­исторических организмов, выделенные по такому признаку, носят название общественно-экономических формаций. Но общественно-экономической формацией может быть назван не всякий социально-экономический тип общества, а только такой, который есть одновременно и стадия всемирно-исто­рического развития. Общественно-экономических формаций существует столько, сколько существует основных общест­венно-экономических укладов и соответственно основных способов производства. Со сменой одного способа произ­водства другим происходит смена общественно-экономи­ческих формаций. Всемирная история с точки зрения исто­рического материализма есть, прежде всего, процесс разви­тия и смены общественно-экономических формаций.

В принципе вполне возможны и реально существовали такие социоисторические организмы, в которых все соци­ально-экономические отношения относились исключительно к одному типу. Так обстояло дело на ранних стадиях разви­тия человеческого общества. Но в более поздние эпохи в социоисторических организмах нередко одновременно суще­ствовали социально-экономические связи, относившиеся не к одному, а к нескольким разным типам. И это делает необ­ходимым введение еще одного понятия — социально-эко­номического строя общества. Социально-экономический строй социоисторического организма — это система всех без исключения существующих в нем социально-эконо­мических отношений.

Когда в социоисторическом организме все социально-экономические отношения принадлежат к одному типу, поня­тие его социально-экономического строя совпадает с поняти­ем определенного общественно-экономического уклада. Ко­гда же в социоисторическом организме социально-экономические отношения принадлежат к разным типам, та­кого совпадения нет.

Разные социально-экономические отношения могут су­ществовать в социоисторическом организме по-разному. От­ношения того или иного определенного типа могут образовы­вать в обществе целостную систему — общественно-экономический уклад, а могут существовать в нем в качестве лишь придатка к существующим укладам — общественно-экономического подуклада. И для исследователя очень важно отличать укладное бытие социально-экономических отноше­ний от неукладного их бытия.

Когда в социоисторическом организме существуют соци­ально-экономические отношения только одного типа, то об­щество — одноукладно. Одноукладно оно и тогда, когда в нем наряду с единственным укладом существует один или даже несколько подукладов. Но в социоисторическом организме могут одновременно существовать и несколько общественно-экономических укладов, не говоря уже о подукладах. Такое общество —многоукладно.

Обычно в многоукладном обществе один из сущест­вующих в нем укладов является господствующим, домини­рующим, остальные же уклады — подчиненными. Господ­ствующий уклад определяет характер социально-экономи­ческого строя общества в целом, а тем самым и тип общест­ва, его принадлежность к той или иной общественно-экономической формации. Различие между господствующи­ми и подчиненным укладами во многих случаях носит отно­сительный характер. В процессе исторического развития тот или иной подчиненный уклад может превратиться в домини­рующий, а господствующий стать подчиненным.

Однако не всякий подчиненный уклад может стать гос­подствующим. Наряду с рассмотренной выше существует и иная классификация общественно-экономических укладов. Они подразделяются на такие, которые в принципе могут быть господствующими, и такие, которые никогда господ­ствующими стать не могут. Первые уклады можно назвать стержневъши, вторые — дополнительными. Стержневые уклады могут быть единственными в обществе или господ­ствующими в нем и соответственно определять тип общест­ва, его принадлежность к той или иной общественно-экономической формации или параформации.

Социально-экономический строй общества либо совпа­дает (полностью или в основном) с каким-либо общест­венно-экономическим укладом, либо состоит из нескольких укладов. Это делает необходимым более или менее деталь­ный анализ структуры общественно-экономического уклада.

Социально-экономические отношения суть один из ви­дов отношений собственности. Другим видом отношений собственности являются волевые отношения собственности, приобретающие в классовом обществе, в котором всегда су­ществует и не может не существовать государство, облик отношений правовых, юридических. Социально-экономичес­кие и волевые отношения собственности всегда существуют в неразрывном единстве, в котором ведущая роль принадле­жит первым.

Важнейшим понятием, характеризующим отношения собственности, является категория ячейки собственности, которая обозначает собственника (им может быть и индивид, и группа индивидов и, наконец, все общество в целом) вме­сте со всеми принадлежащими ему объектами (ими могут быть и вещи, и люди). Когда в ячейку собственности входят средства производства, она представляет собой производст­венную единицу: в ней создается общественный продукт.

Такую ячейку собственности можно назвать хозяйственной, или экономической, ячейкой (хозъячейкой, или экономъячейкой). Экономъячейка может совпадать с социоисторическим организмом. В таком случае она одновременно является и хозяйственным (экономическим) организмом (хозорганизмом, или экономорганизмом), т.е. таким экономическим об­разованием, которое в принципе может существовать и функционировать независимо от других таких же образова­ний. Если при этом все члены социоисторического организ­ма вместе взятые — собственники средств производства и предметов потребления, перед нами общественная собст­венность в ее наиболее чистом виде.

Когда экономическая ячейка не совпадает с социоисто­рическим организмом, то это значит, что в состав данного социора входит не одна, а несколько хозяйственных ячеек. В таком случае экономический организм есть объединение экономических ячеек, которое может совпадать, а может не совпадать с социоисторическим организмом. Если в хозяй­ственной ячейке, входящей наряду с несколькими другими такими единицами в социор, не происходит эксплуатации человека человеком, ее можно назвать ячейкой обособленной (особой) собственности. Обособленная (особая) собствен­ность может быть персональной, когда собственник — один человек, и групповой, когда несколько человек совместно владеют средствами производства. Если в экономической ячейке процесс производства одновременно представляет собой и процесс эксплуатации, перед нами — ячейка част­ной собственности.

Если же в ячейку собственности входят только предме­ты потребления, но не средства производства, то в ней об­щественное производство осуществляться не может. Если в такой ячейке собственности и ведется хозяйство, то только домашнее (приготовление пищи для личных нужд его чле­нов и т.п.). В эти ячейки обычно входят не только собствен­ники предметов потребления, но и люди, находящиеся на их иждивении. Данные ячейки собственности можно назвать иждивенческими или иждивенческо-потребительскими. Свя­занную с ними собственность нередко называют личной, что не очень точно, ибо она может быть не только персональной, но и групповой. Лучшее для нее название — отдельная соб­ственность.

Нередкий случай — совпадение хозяйственной ячейки с иждивенческо-потребительской. Особенно часто совпадают с иждивенческо-потребительскими ячейки обособленной собственности. При этом отдельная собственность отсутст­вует. Существует лишь обособленная собственность одно­временно, как на средства производства, так и на предметы потребления.

Каждый общественно-экономический уклад, будь то стержневой или дополнительный, имеет свои специфические экономические ячейки. Каждому стержневому общественно-экономическому укладу присущи также свои собственные экономические организмы. В отличие от них, дополнитель­ные уклады своих собственных хозорганизмов не имеют. Их хозяйственные ячейки вкраплены в состав экономического организма одного из существующих наряду с ним стрежне­вых укладов, чаще всего господствующего. Что же касается общественно-экономических подукладов, то они не облада­ют не только собственными хозяйственными организмами, но и своими собственными хозъячейками; специфические для него экономические отношения существуют в рамках не только чужих хозяйственных организмов, но и чужих хозяй­ственных ячеек.

V

Историки, причем не только советские, при характери­стике общественного строя классовых обществ давно уже привыкли пользоваться понятиями рабства, феодализма и капитализма как категориями одного порядка. А это невер­но. Понятия феодализма и капитализма, как правило, факти­чески обозначают способы производства, общественно-экономические уклады и тем самым общественно-экономи­ческие формации. Совершенно иначе обстоит дело с поняти­ем рабство.

Рабство, взятое само по себе, вовсе не способ производ­ства, а особое экономическое, а тем самым и правовое состояние людей. Рабы — это люди, являющиеся полной соб­ственностью других людей. Они совершенно не обязательно должны быть заняты в производстве материальных благ. Их могут использовать в качестве домашних слуг, домоправи­телей, нянь, наложниц, учителей, писцов, врачей, стражни­ков, даже министров и военачальников и т.п. В том или ином социоисторическом организме может быть множество рабов, но если их используют лишь в качестве услужников, то ни­какого рабовладельческого способа в нем нет. Рабство здесь социально-экономическое отношение, но не производствен­ное. Всякое производственное отношение всегда есть соци­ально-экономическое, но не всякое социально-экономичес­кое отношение есть производственное. В таком обществе существуют рабы и рабовладельцы, но нет уклада производ­ства, основанного на рабстве, а, следовательно, и классов рабов и рабовладельцев.

Но даже и использование рабов в материальном произ­водстве само по себе взятое тоже не свидетельствует о суще­ствовании в обществе рабовладельческого уклада. Если, на­пример, крестьянин использует 1—2 рабов в качестве по­мощников в своем хозяйстве, то здесь, разумеется, не может идти речь о рабовладельческом общественно-экономическом укладе, а тем самым о рабовладельческом способе производ­ства. Рабовладельческие производственные отношения в та­ком случае не образуют уклада. Они существуют в качестве придатка к укладу мелкого самостоятельного производства, т.е. в виде подуклада. То же самое относится к ремесленни­кам, которым в их работе помогают рабы.

Об особом укладе и способе производства можно гово­рить только в том случае, когда существуют особые эконо­мические ячейки, владельцы которых целиком живут за счет труда работающих в них рабов. Если такого рода рабовла­дельцы-предприниматели и заняты в производстве, то толь­ко в качестве организаторов и управленцев. Эти хозяйствен­ные ячейки существуют в составе особого хозяйственного организма, каковым, помимо всего прочего, является клас­сический античный полис. С гибелью этого хозяйственного организма разрушаются и специфические для него рабовла­дельческие хозяйственные ячейки и тем самым описанный выше общественно-экономический уклад. Только там, где имеет бытие такого рода общественно-экономический уклад, существуют не просто рабы и рабовладельцы, но особые общественные классы рабов и рабовладельцев. Рабы, обра­зующие особый общественный класс, требуют особого на­звания, которое отличало бы их и от рабов-услужников и рабов-помощников (рабов-сотружников).

Лучше всего, вероятно, подошло бы для этой цели ла­тинское слово, обозначавшее раба, — „серв" Но, увы, это слово употребляется сейчас в исторической науке для обо­значения западноевропейских средневековых крепостных крестьян. Поэтому для обозначения описанной выше катего­рии рабов в дальнейшем изложении будет использоваться термин „серварий ", созданный по аналогии со словом „про­летарий" Соответственно, данный способ производства бу­дет в данной работе именоваться серварным, представители противостоящего сервариям класса рабовладельцев-предпринимателей — серваристами, специфические для данного общественно-экономического уклада хозяйственные ячейки (эргастерии, виллы и т.п.) — сервариумами. Как не все рабы являются сервариями, так и не все рабовладельцы — серваристами. Люди, владеющие рабами, но использую­щие их только в качестве прислуги, крестьяне, в хозяйствах которых наряду с ними и членами их семей трудились не­сколько рабов, несомненно, были рабовладельцами, но не серваристами.

В целом же, по аналогии с феодализмом и капитализ­мом, для обозначения данного общественно-экономического уклада, данного способа производства и данной обществен­но-экономической формации можно было бы использовать термин „серваризм "

Важнейшая особенность серварного способа производ­ства заключается в том, что он базировался на труде не про­сто рабов, а рабов, которые в основной массе своей не роди­лись в данном социоисторическом организме, а были дос­тавлены в него извне, вырваны из своих родных обществ. Именно за счет использования привлеченной силой извне рабочей силы, прежде всего, и был достигнут наблюдав­шийся в античном мире подъем производительных сил и тем самым невиданный расцвет культуры.

Существуют три основных способа повышения уровня развития производительных сил общества, увеличения про­дуктивности его общественного производства, исчисляемой объемом общественного продукта в расчете на душу его на­селения: технический (технологический), темпоральный (за счет увеличения рабочего времени) и демографический (за счет увеличения доли работников в составе населения обще­ства). Если в политарном обществе подъем производитель­ных сил в основном достигался за счет увеличения времени, в течение которого трудился работник, то в античном обще­стве их прогресс был обеспечен главным образом путем ис­пользования демографического способа.[25]

Рабство вообще бытовало во многих предклассовых и практически во всех докапиталистических классовых обще­ствах, но серварный способ производства из всех докапита­листических классовых обществ существовал только в ан­тичном. Именно поэтому К.Маркс и Ф.Энгельс предпочита­ли писать не о рабовладельческом, а об античном способе производства и соответственно об античной, а не о рабовла­дельческой общественно-экономической формации.

Но, кроме серварного способа производства, в истории существовал еще один рабовладельческий же способ произ­водства, наиболее ярко представленный хозяйством Юга США первой половины XIX в. Хозяйственные ячейки этого способа производства именуются плантациями. Поэтому его можно назвать плантационным, или плантаторским. Имея сходство с серварным способом производства, он в то же время существенно отличался от серварного: его хозяйст­венные ячейки (плантации) находились в составе совершен­но иного экономического организма, не полиса, а капитали­стического национального рынка. И к жизни его вызвали совершенно иные силы, чем породившие античный серваризм, — силы складывавшегося мирового капиталистиче­ского рынка.

Рабство в Древней Греции существовало давно. Оно было хорошо известно и в период, который историки неред­ко именуют гомеровским, и следующий за ним архаический период. Серваризм же стал утверждаться в передовых поли­сах Греции лишь в VI и V вв. до н.э. И К.Ю.Белоху было крайне важно подчеркнуть качественное различие между старым рабством, представленным рабами-услужниками и рабами-сотружниками, и вновь возникшим. Для нового раб­ства, в отличие от старого, было характерно существование особых производственных ячеек, целиком основанных на труде рабов, и рабовладельцев, полностью живущих за счет их труда. Именно с целью показать это качественное отли­чие К.Ю.Белох и называет эти хозяйственные ячейки фабри­ками, занятых в них рабов фабричными несвободными ра­ботниками, а хозяев — фабрикантами. Только с появлением такого, „фабричного", рабства Древняя Греция становится обществом рабовладельческим. Раньше оно таковым не бы­ло.

VI

Как уже указывалось выше, Э.Мейер рассматривал и типологически отождествлял раннее греческое общество с западноевропейским средневековым, т.е. феодальным. И создание им циклической концепции развития античного мира объяснить действием только социальных, вненаучных факторов невозможно. У этой концепции существует и серь­езная фактологическая основа.

Именно этим объясняется огромное влияние, которое оказало данное его построение на современную ему истори­ческую науку. Если ограничиться только Россией, то взгля­ды Э.Мейера были подхвачены такими крупными историка­ми, как Роберт Юрьевич Виппер (1859—1954), Дмитрий Моисеевич Петрушевский и Михаил Иванович Ростовцев (1870—1952). Сказались они на советской философской, со­циологической и исторической науке. Конечно, тот факт, что многие советские обществоведы, включая историков, в 20-х годах рассматривали общество Древнего Востока как фео­дальное, нельзя объяснить только влиянием идей Э.Мейера. Такого взгляда придерживались тогда многие видные, как зарубежные, так и дореволюционные российские историки.

Но, когда, например, видный специалист по античной истории Владимир Сергеевич Сергеев (1883—1941) в книге „Феодализм и торговый капитализм в античном мире" (1926) утверждал, что античное общество вначале было феодаль­ным, затем торгово-капиталистическим и что разложение торгового капитализма открыло дорогу для перехода к „так называемому романо-германскому или христианскому фео­дализму"[26], то влияние концепции Э.Мейера в данном случае несомненно.

Социолог Павел Иванович Кушнер (Кнышев) (1889— 1968) по существу прямо принимал взгляды Э.Мейера в той их части, которые касались Древнего мира. Он считал, что в Древней Греции, как и на Древнем Востоке, разложение первобытного общества привело к появлению феодальных отношений, затем на смену им пришли рабовладельческие, которые в конце концов снова были замещены феодальны­ми. Произошел, как говорил сам П.И.Кушнер, своеобразный „исторический зигзаг"[27] Взгляды Э.Мейера существенно ска­зались и на концепции всемирной истории, которая развива­лась в книге Александра Александровича Богданова (Мали­новского) (1873—1928) и Ивана Ивановича Степанова (Скворцова) (1870—1928) „Курс политической экономии" (1925).

Одна из причин, которые привели Э. Мейера к цикличе­скому пониманию истории Древней Греции и Древнего Ри­ма, заключалась в том, что он, с одной стороны, обнаружил, что в Гомеровской и Архаической Греции (и раннем Риме) господствовали экономические отношения иные, чем рабо­владельческие, с другой, руководствовался представлением,

что существуют три, и только, формы эксплуатации челове­ка человеком: рабовладельческая, феодальная и капитали­стическая. Кстати сказать, такого взгляда всегда придержи­вались почти все, если не все историки, включая советских.

Последние, говоря об антагонистических способах про­изводства, обычно сводили их к трем: рабовладельческому, феодальному и капиталистическому. А, начиная с середины 30-х годов, они понимали эти типы общественного произ­водства одновременно и как стадии его поступательного развития. Поэтому, с их точки зрения, феодальные отноше­ния стали существовать, начиная лишь с VI—VIII вв. н.э., а капиталистические — с XV—XVI вв., но ни в коем случае не раньше.

Для западных, дореволюционных российских и совет­ских историков 20-х годов такого временного ограничения не существовало. Не было его и у Э.Мейера. Поэтому ему ничего не мешало, выявив, что экономические отношения, господствовавшие в Гомеровской (и Архаической) Греции, ни в коем случае не были ни рабовладельческими, ни капи­талистическими, объявить их средневековыми, т.е. феодаль­ными.

Преодолеть концепцию Э.Мейера невозможно, не отка­завшись от постулата о существовании только трех антаго­нистических способов производства: рабовладельческого, феодального и капиталистического. Он ошибочен. В дейст­вительности, кроме трех названных выше антагонистиче­ских способов производства, существуют и иные. И все эти иные способы производства, как свидетельствуют данные этнологии, существовали уже на стадии перехода от перво­бытного общества к классовому, цивилизованному.

VII

Одним из них был способ производства, который при­нято было называть „азиатским" Так как он был основан на общеклассовой частной собственности, прежде всего на зем­лю, выступавшей в форме собственности государственной, то предпочтительно именовать его политарным (от греч. полития — государство) способом производства[28] Этот спо­соб производства лежал в основе обществ Древнего Востока, Соантичного современного античному миру) Востока, Средневекового Востока, а также и Востока Нового времени (до конца XIX в.). Близким к нему был нобиларный способ производства, базировавшийся на корпоративно-персональ­ной частной собственности опять-таки же прежде всего на землю[29] Прямого отношения к истории Греции в эпоху ар­хаики и классики они не имеют, поэтому специально рас­сматривать их здесь нет смысла. Но о двух других ранних антагонистических способах производства подробнее ска­зать нужно, ибо здесь ключ к разгадке мейеровской концеп­ции циклизма.

Один из этих ранних способов эксплуатации — доминарный (от лат. dominire — господствовать) способ произ­водства. Суть его заключается в том, что эксплуатируемый полностью работает в хозяйстве эксплуататора. Этот способ выступает в пяти вариантах, которые часто являются и его составными частями. В одном случае человек работает толь­ко за содержание (кров, пища, одежда). Это — доминоприживальческий, или просто приживальческий подспособ экс­плуатации (1). Нередко вступление женщины в такого рода зависимость оформляется путем заключения брака. Это — брако-приживалъчество (2). Человек может работать за оп­ределенную плату. Этот вариант можно назвать доминонаймитским, или просто наймитским (3). Человек может ока­заться в чужом хозяйстве в качестве заложника или несо­стоятельного должника. Это — доминокабалъный подспособ (4). И, наконец, еще одним является доминорабовладельческий подспособ эксплуатации (5). Рабство как вариант и со­ставной элемент доминарного способа эксплуатации качест­венно отличается от рабства как самостоятельного способа

производства, или серваризма. В литературе его обычно именуют домашним, или патриархальным, рабством.

Другим ранним основным способом производства был магнатный, или магнарный (от лат. magna — великий, ср. лат. magnat — владыка). Он выступал в четырех вариантах, которые нередко являлись одновременно и его составными элементами. При этом способе основное средство производ­ства — земля, находившаяся в полной собственности экс­плуататора, передавалась в обособленное пользование ра­ботника, который более или менее самостоятельно вел на ней хозяйство. Случалось, что непосредственный произво­дитель получал от эксплуататора не только землю, но и все средства труда. Работник обычно отдавал собственнику зем­ли часть урожая, а нередко также часть времени трудился в собственном хозяйстве эксплуататора.

Таким работником мог стать раб, посаженный на землю. Это магнорабовладельческий вариант магнарного способа производства (1). Им мог стать приживал. Это —магноприживальческий вариант магнарного способа производства (2). Им мог стать человек, оказавшийся в зависимости от вла­дельца земли в результате задолженности. Это магнокабальный подспособ эксплуатации (3). И, наконец, им мог стать человек, взявший участок земли в аренду и оказавшийся в результате этого не только в экономической, но и в личной зависимости от владельца земли. Это — магноарендный подспособ эксплуатации (4). В литературе такого рода экс­плуатацию обычно называют издольщиной, а когда работник отдает половину урожая — испольщиной.

Очень часто доминарный и магнарный способы произ­водства срастались друг с другом, образуя по существу один единый гибридный способ производства — доминомагнарный. Доминаристы при этом одновременно были и магнаристами[30]

Нетрудно заметить, что магнарные отношения обладают определенными чертами сходства с феодальными. И как

следствие все историки, сводящие все формы эксплуатации человека к трем: рабству, феодализму и капитализму, в большинстве своем трактуют магнарные отношения как феодальные. Так, например, почти все советские историки рассматривали общественный строй Древней Руси как фео­дальный, хотя в действительности никакого феодализма там не было. В этом обществе господствовали магнарные и нобиларные (тоже имеющие сходство с феодальными) связи.

VIII

В Гомеровской Греции, которая была обществом предклассовым, преобладали доминарные отношения. Однако наряду с ними существовали нобиларные и магнарные от­ношения. В обществе Архаической Греции господствующи­ми стали магнарные отношения. Именно они и были приня­ты Э.Мейером за феодальные связи, а К.Ю.Белохом названы крепостническими. Последний считал, что в ряде греческих социоисторических организмов в крепостных были превра­щены жители завоеванных областей. Таковы, например, мноиты и войкеи на Крите. Однако он ни в коем случае не сводил причины древнегреческого крепостничества исклю­чительно к завоеванию. Оно, по его мнению, имело корни, прежде всего, во внутренней структуре социоисторических организмов Архаической Греции. Там шло развитие заемно-долговых отношений, что вело к разорению крестьян. „Обеспечением (долга — Ю.С.), — писал К.Ю.Белох, — был земельный участок, на котором кредитор ставил камень с высеченным на ним закладным актом; если ценность участка была ниже долговой суммы, то должник и его семья отвеча­ли своим телом. При этом размер процентов был высок, как всегда бывает при первобытном экономическом строе; 18% считались в Афинах во времена Солона умеренной платой. При таких условиях заем должен был в большинстве случаев разорить крестьянина, тем более что после падения царской власти все управление и судопроизводство находились в ру­ках знати, которая тогда, как во все времена, пользовалась своим положением для извлечения экономических выгод. Преимущество крупных землевладельцев увеличивалось тем, что оптовая торговля велась исключительно ими.... Против могущества капитала крестьянство было бессильно; предоставленное самому себе, оно неизбежно должно было погибнуть. Так действительно и случилось в большей части Греции. На обширной Фессалийской равнине знати удалось превратить крестьян в крепостных (пенестов), а на исходе VII в. Аттика стояла на пути к таким же социальным отно­шениям. Всюду на крестьянских землях стояли залоговые камни; многие хозяева был изгнаны из своих дворов, другие попали в рабство или покинули страну, чтобы избежать этой участи. Что в большей части остальной Греции дела находи­лись не в лучшем положении, это доказывают Гесиодовы „Труды и дни", главная цель которых — научить крестьян рациональному ведению хозяйства и этим предохранить от нужды и долгов. Но одним этим средством, конечно, нельзя было помочь; чтобы спасти греческое крестьянство, нужны были более решительные меры — нужны были такие ре­формы, какие Солон провел в Аттике[31]

В результате революций VII—VI вв. до н.э. в передовых полисах Греции магнарные отношения были уничтожены и на смену им пришли серварные связи. Греция из доминомагнарного общества стала превращаться в общество серварное. Конечно, наряду с серварными отношениями в этом обществе продолжали существовать и иные, в частности, наемный труд, о чем пишет и К.Ю.Белох. Но как неодно­кратно подчеркивал последний, господствующими в передо­вых полисах Греции были принципиально новые рабовла­дельческие отношения, отношения „фабричного" рабства.

IX

Совершенно безосновательны упреки советских истори­ков в том, что К.Ю.Белох занижал численность рабов в Гре­ции. Он действительно критически подошел к имеющимся источникам, в частности, он первый в своей работе „Наро­донаселение греко-римского мира" убедительно показал со­вершенную недостоверность цифр, приводимых в „Пире со­фистов" („Пире мудрецов") Афинея (ок. 200 г. н.э.). Там чис­ло рабов в Коринфе определялось в 640 тыс., на Эгине — в 470 тыс., в Аттике — в 400 тыс. на 21 тыс. граждан и 10 тыс. метеков1 Во втором издании крайне авторитетного в то вре­мя труда Анри Валлона (1812—1904) „История рабства в античном мире" (1879) утверждалось, что население Аттики состояло из 67 тыс. граждан, 40 тыс. метеков и 206 тыс. ра­бов[32] Сходные цифры приводили и другие авторы. К.Ю.Белох одним из первых выступил с опровержением та­кого рода взглядов. Рабов, по его мнению, было в Греции значительно меньше, хотя и достаточно много. В рассматри­ваемой работе он пишет, что рабы составляли половину, а кое-где (в Коринфе и на Эгине) и значительно больше поло­вины населения древнегреческих социоисторических орга­низмов[33] В Аттике к началу Пелопоннесской войны прожи­вало, по его расчетам, примерно, 100 тыс. граждан, 30 тыс. метеков и до 100 тыс. рабов4

Дальнейшие исследования в этой области показали, что К.Ю.Белох был гораздо ближе к истине, чем его предшест­венники. Рейчел Луиза Сарджент (р. 1891) в работе „Числен­ность рабского населения Афин в V и IV веках до н.э." (1925) определяет его в 71—91 тыс. (из них 16200—18200 женщин)[34] Арнольд Уикомб Гомм (1886—1960) в работе „Население Афин в V—IV вв. до н.э." (1933) подсчитал, что население этого полиса накануне Пелопоннесской войны (431 г. до н.э.) включало 172 тыс. граждан (вместе с женщи­нами и детьми), 28 с половиной тыс. метеков (считая жен­щин и детей) и 115 тыс. рабов (из них 30 тыс. взрослых муж­чин)[35] По расчетам Виктора Эренберга (р. 1891), содержа­щимся в его труде „Греческое государство" (1957), в Афинах около 434 г. до н.э. обитало 110—115 тыс. граждан (считая вместе с семьями), 35—80 тыс. метеков (тоже с семьями) и 80—110 тыс. рабов[36] Все эти цифры считал наиболее вероят­ными советский историк-античник Аристид Иванович Доватур (1897—1982) в труде „Рабство в Аттике в VI—V веках до н.э." (1980). Уильям Линн Уэстерманн (1873—1954) в книге „Системы рабства в греческой и римской древности" (1955) полагал, что рабы в античном обществе составляли самое большее треть, а скорее даже четверть населения[37]

Многие наши историки стремились опровергнуть все эти цифры из боязни поставить под сомнение принадлеж­ность античных обществ к рабовладельческой общественно-экономической формации. Страхи совершенно напрасные. Когда в обществе существует серварный общественно-экономический уклад, он с неизбежностью является господ­ствующим и тем самым определяет его формационную при­надлежность. Все остальные производственные отношения либо существуют в неукладной форме (например, наймитство), либо образуют дополнительные уклады, в принципе не способные определять тип общества. Такой дополнительной системой общественного производства был в античности уклад мелкого частного самостоятельного хозяйства, кото­рый, возможно, в процессе развития разделился на две сис­темы социально-экономических отношений: крестьянско-общинный уклад и ремесленный уклад.

Аналогично обстояло дело с капитализмом. Когда был уничтожен феодальный уклад, капиталистический уклад стал господствующим, несмотря на то, что доля промыш­ленных рабочих во всех странах Западной Европы, а также и в США в течение всего XIX в. составляла сравнительно не­большую часть их населения. В середине этого века в самой развитой капиталистической стране — Великобритании при общем населении в 20,9 млн человек промышленных рабо­чих было 4,1 млн, для Франции эти цифры — 35,8 и 2,5 млн, США — 23,2 и 1,4 млн, Германии — 35,9 и 0,9 млн. На ру­беже XIX и XX вв. численность населения и численность промышленных рабочих были: Великобритания — 41,8 и 8,5 млн, Франция — 39,8 и 3,4 млн, США — 76,5 и 10,4 млн, Германия — 56,4 и 8,6 млн, Италия — 32,5 и 2,6 млн.[38]

Во всяком случае, К.Ю. Белох, в отличие от некоторых авторов ни в малейшей степени не сомневался, что в боль­шинстве социоисторических организмов Греции классиче­ской эпохи рабство было господствующим способом произ­водства. Приведя цифры численности рабов в передовых полисах Греции, он писал: Это искусственное увеличе­ние рабочих сил должно было дать могучий толчок разви­тию промышленности, подобно тому, как это случилось в наш век благодаря введению паровой машины. Без рабства культурное развитие Греции совершилось бы гораздо мед­леннее. Только применение невольничьего труда дало деми­ургам возможность расширить свое производство, накоплять капиталы и, таким образом, сломить перевес земледельче­ской и торговой аристократии. Политическое возрождение нации исходило именно из промышленных государств"[39]

X

В предисловии переводчика — М.О.Гершензона ко вто­рому русскому изданию „Греческой истории" (1905) было сказано, что за 11 лет, прошедших после появления первого ее тома, в результате обширных раскопок, первые две его главы устарели. Еще в большей степени можно это сказать сейчас, когда после выхода оригинала этого тома прошло 115 лет. К.Ю.Белох фактически отождествлял микенскую и гомеровскую эпохи и соответственно полагал, что Микен­ское общество непосредственно предшествовало обществу Архаической Греции. В действительности же Микенское общество, которое, бесспорно, было классовым и относилось к тому же типу, что все остальные общества Древнего Вос­тока, т.е. к политарной (азиатской) общественно-экономической формации, возникнув в первой половине второго тысячелетия до н.э., в XII в. до н.э. рухнуло. Исчезли все признаки цивилизации: монументальное каменное зод­чество и письменность. Произошел возврат к предклассовому обществу. Наступили „темные века", которые длились до VIII в. до н.э. Общество „темных веков" или лишь несколь­ких последних из их числа принято было называть гомеров­ским. В VIII в. до н.э. на территории Греции стало снова возникать классовое общество, но уже иного типа: вначале оно было доминомагнарным, а в результате революций VII—VI вв. стало превращаться в серварное. И история Гре­ции VIII—IV вв. до н.э. изложена в труде К.Ю. Белоха так полно, как ни в одном из имеющихся к настоящему времени на русском языке курсов общей древнегреческой истории.

Об одном из огромных достоинств этого труда в свое время очень хорошо сказал В.П.Бузескул: „У Белоха история Греции не сводится, как это часто бывает, преимущественно к истории Спарты и Афин: Афины и Спарта не стоят у него на первом плане, заслоняя собой всю остальную Грецию. Напротив, их история введена, так сказать, в общую рамку, излагается не отдельно, не как особые отделы, под особыми рубриками, а в неразрывной и органической связи с истори­ей всего греческого мира, с ее постепенным развитием и с точки зрения общегреческой"[40] С тех пор на русском языке не появилось ни одной общей работы по истории Греции, о которой можно было бы сказать то же самое. К сказанному можно добавить, что в отличие практически от всех общих курсов, в которых о Македонии начинают говорить лишь после воцарения Филиппа II, в работе К.Ю.Белоха история этого государства рассматривается как неотъемлемая часть общегреческой истории.

Кроме отмеченного выше В.П.Бузескулом порока об­щих курсов древнегреческой истории, серьезный недостаток подавляющего их большинства заключается в том, что они по существу обрываются на конце Пелопоннесской войны (404 г. до н.э.). Более или менее обстоятельно рассказав об истории VII—V вв. до н.э., авторы крайне бегло касаются событий, происходивших в первые шесть десятилетий IV в. (до полного подчинения Греции власти Македонии). Так, например, в книге В.С.Сергеева „История Древней Греции" (1948) этому периоду уделено всего-навсего двадцать стра­ниц (с.335—355). Даже в самом обстоятельном из имеющих­ся у нас курсов общей истории Греции — книге Соломона Яковлевича Лурье (1891—1964) „История Греции" (1993) этому времени посвящено 98 страниц (с.477—574). В самой последней „Истории Древней Греции" (2006), написанной В.И.Кузищиным, Т.Б.Гвоздевой, В.М.Строгецким и В.Стрелковым, этой эпохе уделено где-то около 25 стра­ниц (см. с. 173—204).

В результате, когда рядовой читатель в стихотворении П.Ж.Беранже „Тиран Сиракузский" наталкивается на строки: „Как Дионисия из царства //Изгнал смельчак Тимолеон //Тиран, пройдя чрез все мытарства //Открыл в Коринфе пан­сион"[41], то ему остается лишь гадать. Если о Дионисии, при­чем чаще всего не о младшем, который упомянут в стихах, а о старшем — его отце, он, может быть, что-нибудь и слы­шал, то о Тимолеоне — вряд ли. В книге С.Я.Лурье и труде четырех авторов этот крупнейший исторический деятель древнегреческого мира вообще даже не упомянут, в курсе

А.С.Сергеева ему уделено четыре строки.

В труде же К.Ю.Белоха история первых шести десяти­летий IV в. до н.э. составляет большую часть второго тома (с.68—355). Там, в частности, детально рассказывается о свержении Тимолеоном не только Дионисия Младшего, но всех других тиранов в греческих городах-государствах Си­цилии и восстановлении там демократических порядков.

Более обстоятельно, чем в других общих курсах, рас­смотрены К.Ю.Белохом все вообще события греческой ис­тории. На русском языке нет ни одной работы, в которой была бы столь подробно изложена и история греческой ко­лонизации VIII—VI вв., и знаменитой Пелопоннесской вой­ны. „Греческая история" К.Ю.Белоха чуть ли не единствен­ный на русском языке общий курс греческой истории, из ко­торого можно узнать о развитии событий не только в Афи­нах и Спарте, но и в Милете, Византии, Мегарах, Коринфе, Сикионе, Сиракузах, Акраганте, Беотии, Фессалии, Фокиде, Арголиде, на Керкире, Эвбее, Самосе, Лесбосе и других по­лисах, областях и островах Греции. Из этого труда можно почерпнуть достаточно подробные сведения не только о Солоне, Писистрате, Клисфене, Перикле, Леониде, Павсании, но и о Фрасибуле, Поликрате, Кипселе, Феагене, Гелоне, Гиероне, обоих Дионисиях, Дионе, Тимолеоне, Агесилае II, Эвбуле, Хабрии, Ификрате и о многих других выдающихся деятелях древнегреческого мира.

К.Ю. Белоха часто упрекали за чрезмерно критический подход к источникам, за гиперкритицизм. Гиперкритическое отношение к источникам действительно присуще ему, но оно проявляется почти исключительно по отношению к со­бытиям греческой истории VIII—VII вв. до н.э. Он, напри­мер, считает мифическими персонажами не только Миноса, но и законодателей: Спарты — Ликурга и италийских Локр — Залевка. К.Ю. Белох ставит под сомнение установление в 621 г. до н.э. одним из архонтов — Драконом (Драконтом) писаных законов в Афинах. Так называемое „драконово законодательство", — утверждает он, — не что иное, как идеальная конституция афинских олигархов конца V века, которую какой-то политический писатель, ради вящей реко­мендации ее, выдал за творение древнего законодателя..."1 Что же касается VI—IV вв. то там присутствует вполне здравый критицизм, свойственный всем профессиональным историкам.

Труд К.Ю.Белоха содержит массу добротного фактиче­ского материала, который не устарел к нашему времени и к которому, если оставить в стороне Микенскую цивилиза­цию, трудно что-либо сколько бы значительное добавить. Можно соглашаться или не соглашаться с той или иной ин­терпретацией фактов, данной К.Ю. Белохом, но его добросо­вестность вряд ли может быть поставлена под сомнение. Он не делит факты на подходящие и неподходящие, а приводит, по возможности, все без исключения.

Поражает глубокое понимание автором процесса разви­тия духовной жизни Греции. Он, например, прекрасно пока­зывает, как в греческой религии возникает и получает разви­тие идея посмертного воздаяния. Автор гораздо лучше мно­гих профессиональных историков философии прослеживает объективную логику развития античной философской и об­щественно-политической мысли. Очень хороши и главы, по­священные греческому искусству.

Советские историки нередко характеризовали К.Ю.Белоха как откровенного не только модернизатора, но и реакционера[42] Об одном из оснований такой его оценки — его якобы приверженности к „реакционной циклической теории" — выше уже говорилось. Другое основание — его неприязнь к греческой демократии вообще, к Периклу в ча­стности. К.Ю.Белох действительно критически относился, но не к демократии вообще, а к радикальной демократии, которую нередко именуют охлократией. Но одновременно он был ярым противником тирании, а также олигархических и аристократических политических режимов. Его идеалом была та умеренная демократия, которую Аристотель в своей „Политике" называл политией. Именно поэтому он с таким восторгом описывал деятельность Тимолеона по свержению сицилийских тиранов и утверждению режима умеренной демократии в полисах этого острова. Аристотель отрица­тельно относился к демократии, под которой он понимал исключительно крайнюю демократию. Но никто его на этом основании не объявляет реакционером. Думаю, что и К.Ю.Белох ни в коей мере не заслуживает такого эпитета.

Все отмеченные выше несомненные достоинства „Гре­ческой истории" К.Ю.Белоха, ставящие его и сейчас в целом ряде отношений вне конкуренции на поле нашей литературы по истории античности, и побудили переиздать его и тем самым сделать его наконец-то снова доступным для общест­венности. Можно с большим основанием надеяться, что но­вое, третье по счету, русское издание этого классического труда будет полезным не только для любителей истории, но и для специалистов-историков, включая и античников.

О третьем русском издании „Греческой истории" К.Ю.Белоха

Первые два тома первого издания „Греческая история" К.Ю.Белоха, появившиеся в Германии соответственно в 1893 и 1897 гг., были переведены М.О.Гершензоном и вышли в России в 1897 и 1899 гг. М.О.Гершензоном же было подго­товлено и второе русское издание, увидевшее свет в 1905 г. В отличие от первого, в нем были опущены почти все при­мечания автора, исключая лишь те, без которых невозможно понять основной текст (см. предисловие переводчика ко вто­рому изданию). Именно это издание и положено в основу данного, третьего по счету, русского издания. Перевод в це­лом сделан прекрасно. Михаил Осипович Гершензон (1869—1925) — известный историк литературы и общест­венной мысли, публицист (в частности, один из участников сборника „Вехи"), не только в совершенстве знал немецкий язык, но и реалии, о которых шла речь в труде К.Ю.Белоха. Его перу принадлежит несколько работ, посвященных сюже­там из древнегреческой истории. Тем не менее несколько мест при подготовке данного издания пришлось сверить с немецким оригиналом и несколько отредактировать. Прове­дена определенная стилистическая правка. Исправлены пря­мые ошибки и опечатки. Так, например, один из семи муд­рецов — Биант из Приены назван Биасом, Киаксар — Киксаром, Семонид из Аморга — Симонидом, гора Парнет на границе Беотии и Аттики в одном из мест работы названа Парнасом, который находится намного севернее, в других местах — Парнесом и нигде правильно. В одном из мест граждане Сиракуз названы сикелами.

В одном из мест работы время существования эгейско-критской культуры именуется медным веком (Kupferzeit), в действительности она принадлежит к бронзовому веку. В нескольких местах и немецкого оригинала, и русского пере­вода говорится о возникшем в 378—338 гг. до н.э. Третьем Афинском морском союзе. В литературе его принято назы­вать Вторым Афинским морским союзом. К некоторым мес­там книги редактором настоящего издания даны примеча­ния, они отмечены — Ред. 2008.

Названия многих сочинений античных авторов давались в старых изданиях лишь по-гречески, в новом издании они приведены в русском переводе. В тех случаях, когда в преж­них изданиях названия античных работ давались по-русски, они часто расходились с принятыми в современной отечест­венной науке. Труд Аристотеля, который переводчик имену­ет „Об афинском государстве", давно уже принято называть „Афинской политией" „Афинской политией" обычно име­нуется у нас и приписываемое Ксенофонту сочинение неиз­вестного автора, которое в старом издании выступает как трактат „О государстве афинском" Труд Аристотеля, кото­рый в старом издании именуется „Зоологией", у нас принято называть „Историей животных" Сочинения Платона, кото­рые названы М.О.Гершензоном „О государстве" и „О зако­нах", известны у нас как „Государство" и „Законы"

Первые два издания содержали немалое число грече­ских слов, данных в оригинале. В новом издании там, где эти слова давались в скобках после раскрытия их значения, они в большинстве своем опущены. В случаях, когда эти слова вкраплены прямо в текст и/или широко применяются в каче­стве терминов в исторической и иной литературе на русском языке (например, мноиты, войкеи, ойкумена, эйдос, апейрон и т.п.) они приведены, но в русской транскрипции. В старом издании, помимо греческих, встречалось много и других иноязычных слов и выражений, чаще всего латинских. Все они сохранены, но с добавлением в скобках их перевода на русский язык.

В труде фигурирует множество монархов, носящих одно и то же имя, без дальнейших уточнений. В новом издании при первом упоминании они обязательно даются так, как принято в исторической литературе: Артаксеркс II, Дарий II, Архидам III и т.п. Персидский царь Артаксеркс III Ох во многих местах назван только Охом, причем это относится и к немецкому оригиналу. В данном издании он именуется Артаксерксом III Охом или просто Артаксерксом.

Определенные сложности возникли с терминологией. Во втором русском издании существовал значительный раз­нобой в написании одних и тех же собственных имен, гео­графических, этнических и иных названий. Буквально рядом соседствовали: Арей и Арес, Ахиллес и Ахилл, Геркулес и Геракл, Анакреон и Анакреонт, Ибик и Ивик, Птоломей и Птолемей, Аргинузские острова и Аргинусские острова (Аргинусы), Геликарнасс и Геликарнас, Мессалия и Массалия, Пэания и Пеания, Пиэрия и Пиерия, Сунион и Суний, Тенарон и Тенар, беотяне и беотийцы, доряне и дорийцы, дори­ческий и дорийский, ионяне и ионийцы, ионический и ио­нийский, лидяне и лидийцы, локры (жители Озольской, Опунтской и Эпикнемидской Локриды на Балканах и Локр Эпизефирских в Италии) и локрийцы, мегаряне и мегарцы, мессяне и мессенцы, милетяне и милетцы, тегеаты и тегейцы, фивяне и фиванцы, фокийцы и фокейцы, халкидяне и халкидцы, эвбеяне и эвбейцы, этоляне и этолийцы, аргивский и аргосский. В новом издании проведена унификация имен и названий. Из конкурирующих написаний избраны те, что преобладают в современной литературе: Арес, Ахилл, Геракл, Анакреонт, Ивик, Птолемей, Аргинусские острова, Геликарнас, Массалия, Пиерия, Пеания, Суний, Тенар, бео­тийцы, дорийцы, ионийцы, дорийский, ионийский, лидийцы, локрийцы, мегарцы, милетцы, тегейцы, фиванцы, фокейцы, халкидцы, эвбейцы, этолийцы, аргосский.

Проведена замена всех вообще написаний имен, назва­ний, обозначений социальных групп на более, а нередко единственно принятые сейчас в отечественной науке: Аммон — Амон, Ате — Ананке, Иасон — Ясон, Радаманф — Радамант, Сисиф — Сизиф, Фесей — Тесей, Фесейон — Тесейон, Эрехфей — Эрехтей, Эрехфейон — Эрехтейон, Ахеронт — Ахерон, цербер — кербер, циклопы — киклопы, феогония — теогония, феаки — феакийцы, Агасеполис — Агасепол, Амазис — Амасис, Акорит — Ахорис, Арсес — Аре, Ассаргаддон — Асархаддон, Ассурбанипал — Ашшурбанипал, Багоас — Багой, Гиппонакс — Гиппонакт, Клеофон — Клеофонт, Котис — Котий, Леон — Леонт, Мавсолл — Мавсол, Мазэй — Мазей, Мегабит — Мегабиз, Мифрин — Мифрен, Орэт — Орет, Панэтий — Панетий, Плейстоанакс — Плистоанакт, Плейстрах — Плистрах, Рамзес — Рамсес, Севф — Севт, Tax — Тахос, Фалэк — Фалек, Феопомп — Теопомп, Феофраст — Теофраст; Эврипид — Еврипид, Эсоп — Эзоп, Акрокераунские горы — Акрокеравнские (Керавнские) го­ры, Арахф — Аратф, Босфор — Боспор (соответственно: босфорский — боспорский), Геркулесовы столбы — Герак­ловы столбы, Гиссарлик — Гиссарлык, Гипазис — Гипанис, Енипей — Энипей, Иасос — Ясос, Имбр — Имброс, Исфм — Истм (соответственно: исфмийский — истмийский), Ифака — Итака, Ифома — Итома, Корцира — Керкира, Мэотида — Меотида, Нотион — Нотий, Пагасийский залив — Пагаситский залив, Пахинон — Пахин, Пепареф — Пепарефос, Фегей — Тегей, Циклады — Киклады, Эйра — Ира, Абдера — Абдеры, Амфиполис — Амфиполь, Герионида — Герионеида, Гереон-Тейхос — Гиерон-Тейхос, Гиппофонтис — Гиппотонтида, Гистиэотида — Гистеотида, Даскилейон — Даскилий, Каллиполис — Каллиполь, Киерион — Киер, Ку­мы (в Эолии) — Кима, Мефона — Метона; Ореос — Орей, Пелиннейон — Пелинней, Перрэбия — Перребия (соответ­ственно: перрэбы — перребы), Приэна — Приена, Пэония — Пеония, Фалерон — Фалер, Ффия — Фтия, Ффиотида — Фтиотида; Хрисополис — Хрисополь, Эгоспотамос — Эгоспотамы, Эоантис — Эоантида, Эолида — Эолия, аргивяне — аргосцы, аркадяне — аркадцы, ассирияне — ассирийцы, афаманы — афаманцы, корциряне — керкирцы, мессапийцы — мессапы, мидяне — мидийцы; мионяне — мионийцы, мисяне — мисийцы, пеоняне — пеонийцы, регинцы — регийцы (сответственно: регинский — регийский), руку — лукка, сидоняне — сидонцы, сиракузяне — сиракузцы, тавлантийцы

— тавлантии, финикяне — финикийцы, ффиоты — фтиотийцы, шакаруша — шакалуша, эдоняне — эдонийцы, энианы — энианцы, эоляне — эолийцы, эпироты — эпирцы, гелоты — илоты, метэки — метеки, пельтасты — пелтастй, феорикон — теорикон, синойкисм — синойкизм, пенталисм — пентализм, гексаметр — гекзаметр, гиероглифы — иерог­лифы, гамафские гиероглифы — хаматские иероглифы (над­писи на камнях, найденные в Хамате, на севере Сирии), сексагезимальная система — шестидесятиричная система, бра­хицефалы — брахикефалы, противоаристократический — антиаристократический.

Однако все это относится только к именам и названиям, более или менее часто встречающимся в работах на русском языке. Но в труде К.Ю.Белоха немало имен и названий, ко­торые крайне редко или почти совсем не попадаются в оте­чественной литературе, и поэтому в ней не выработалась традиция их передачи в тексте на русском языке. Все они приведены в том виде, в каком они содержатся в переводе М.О.Гершензона.

Довольно небрежно были оформлены подстрочные сно­ски, особенно ссылки на источники. При указании на рус­ские переводы нередко отсутствовали данные о месте и годе издания и не приводились страницы. В новом издании все ссылки проверены и приведены по возможности в порядок. При ссылках на „Илиаду" ее песни обозначаются не буквами греческого алфавита, как в немецком оригинале и переводе М.О. Гершензона, а римскими цифрами, как это повсеместно принято в отечественной научной литературе.

И, последнее, в новом русском издании труду К.Ю.Белоха возвращено название немецкого оригинала — „Греческая история"

В заключение хочу выразить признательность молодо­му, но уже известному исследователю античного мира док­тору исторических наук Игорю Евгеньевичу Сурикову за помощь, оказанную при подготовке данного издания.

Ю.И. Семенов

ПРЕДИСЛОВИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

К первому изданию

Среди новейших общих работ по истории Греции книга К.Ю.Белоха представляет, без сомнения, самое оригиналь­ное явление. Греческая история не имела своего Нибура; те точные методы исследования, которыми римская история пользуется уже более полувека, только на наших глазах на­чинают проникать в историографию Греции. Критический пересмотр традиции, там почти законченный, здесь едва на­чат; поэтому неудивительно, что в то время, как в области римской истории последнее десятилетие не отмечено ни од­ной новой работой общего характера, греческая историогра­фия именно в последние шесть лет обогатилась целым рядом подобных трудов — И.Эббота, К.Ю.Белоха, А.Гольма, Э.Мейера и др. Общие отличительные черты всех этих про­изведений — недоверие к традиции и ее источникам и стремление применить к изучению греческой истории те на­учные приемы, которые выработаны новейшей историогра­фией в других ее областях; каждый из авторов задается це­лью изложить только то, „что мы действительно знаем" Эти принципы нигде не были проведены с такой строгой после­довательностью, как в книге Белоха. Правда, он несвободен от увлечений. Осторожность часто переходит у него в недо­верие, скептицизм в подозрительность; отвергая старые ги­потезы, как недостаточно обоснованные, он нередко заменя­ет их иными, если не более произвольными, то и не более убедительными. Таково его отношение к хронологии грече­ской истории, к достоверности показаний позднейших авто­ров (например, Аристотеля в „Афинской политии"), его ги­потезы о микенской культуре, переселении дорян и проч. Тем не менее, с методологической стороны его „История Греции" более всякой другой удовлетворяет требованиям современной науки.

Она удовлетворяет им еще более в другом отношении. Глубокий переворот, совершающийся теперь в области ис­орического знания вообще, неизбежно должен был отра­зиться и на греческой историографии. И здесь, как в истории Средних веков и Нового времени, на первый шкн должно было выступить изучение социальных и экономических яв­лений, т.е. именно той стороны греческой истории, на кото­рую обе предшествующие школы — политическая с Дж.Гротом во главе и культурная во главе с Э.Курциусом — обра­щали меньше всего внимания. Между учеными, наиболее потрудившимися в этой области, К.Ю.Белоху принадлежит одно из первых мест, и те главы его книги, которые посвя­щены экономическому развитию Греции, представляют со­бою, может быть, лучшее, что есть по этим вопросам в лите­ратуре.

Эти два соображения побудили нас перевести труд Бе­лоха на русский язык.

Что касается транскрипции греческих имен и названий, то в нашей литературе, к сожалению, до сих пор не установ­лено на этот счет никаких точных правил. У нас господству­ет двоякая транскрипция — обиходная и научная, и при пе­реводе научно-популярного сочинения вроде книги Белоха приходится избирать средний путь, не всегда обеспечиваю­щий от колебаний и произвола.

Цитаты из „Илиады" приведены по переводу Н.М.Минского (М., 1896).

Ко второму изданию

Существенным отличием второго издания книги К.Ю.Белоха является то, что в нем опущены все примечания, исключая немногих, необходимых для полного уяснения текста. К этому нас побудили следующие соображения. Примечания Белоха представляют собою ученый аппарат в самом строгом и специальном смысле слова: это — либо го­лые ссылки на источники, либо детальное обоснование (большею частью в полемической форме) содержащихся в тексте утверждений. Для среднего образованного читателя этот аппарат излишен; студент же, специально интересую­щийся спорными вопросами греческой истории, легко най­дет первое издание этой книги, снабженное всеми примеча­ниями, в университетской, как и в любой общественной библиотеке. Опуская примечания, для обыкновенного чита­теля досадно пестрящие текст, мы вместе с тем достигаем значительного удешевления книги, так как объем ее сокра­щается на пятую часть.

Нами руководило еще и другое соображение. В целом „История Греции" Белоха стоит и сейчас на уровне совре­менной науки. Устарели в ней преимущественно первые две главы I тома, потому что обширные раскопки, произведен­ные в течение тех 11 лет, которые протекли со времени вы­хода в свет немецкого подлинника этого тома, заставили во многом изменить старые гипотезы об этнографическом со­ставе доэллинских обитателей страны, о месте и времени образования диалектов, о доисторических передвижениях греческих племен, об источниках и хронологических преде­лах микенской культуры и проч. Но и в этих двух главах, а в остальных частях книги уже безусловно, устарели главным образом именно примечания, и дать их теперь в их старом виде значило бы ввести начинающего специалиста подчас в серьезные ошибки. Внести же в книгу все необходимые те­перь поправки — огромный труд, которого не мог предпри­нять для этого издания ни автор, ни тем менее, уже по малой своей компетентности, переводчик. Таким образом, и по су­ществу, и формально представлялось наиболее разумным отказаться от перепечатки примечаний.

Текст перевода, если не считать стилистических попра­вок, остался неизменным.

М.Г.

ВВЕДЕНИЕ. ПРЕДАНИЕ

Исторический интерес есть плод культурного развития. Первобытный человек живет только настоящим; его еще не тревожит вопрос о том, каковы были судьбы его племени в прежние времена, а если подобный вопрос и возникает в нем иногда, он отвечает на него так же произвольно, как на во­прос о причине того или другого явления природы. Поэтому дикие и полуцивилизованные народы совершенно лишены исторических преданий в точном смысле этого слова.

Каковы были исторические представления греков в глу­бокой древности, это лучше всего показывают генеалогиче­ские предания знатных семейств. В Греции, как и во всякой другой стране, аристократия дорожила своими родословны­ми, как удобным средством возмещать недостаток собствен­ных заслуг действительными или мнимыми заслугами пред­ков. Все эти родословные восходили до богов, но списка че­ловеческих предков нигде нельзя проследить дальше X века. Так, обе спартанские династии насчитывали от персидских войн до героев-эпонимов Агиса и Эврипонта, т.е. за период приблизительно в четыре столетия, одна 12, другая 13 чле­нов, исключая самих эпонимов, причем ближайшие преем­ники последних, подобно им самим, вероятно, относятся к области мифа, так что действительное историческое преда­ние восходило здесь, по-видимому, не дальше начала VIII столетия. Такой же характер носили родовые записи знати малоазиатских колоний. Историк Гекатей из Милета, писавший около 500 г. до Р.Х., называл себя потомком бога в 16-м поколении; следовательно, его первый человеческий предок должен был жить в X веке. Но и в эту родословную были, вероятно, зачтены эпоним рода и, может быть, также некоторые другие мифические предки. Великий врач Гиппо­крат из Коса, родившийся около 460 г., насчитывал 18 пред­ков до Асклепия; так как последний и сын его Подалирий — мифические лица, то в лучшем случае остаются только 16 исторических предков. Значит, и в этом роде воспомина­ния не шли дальше 1000 г. Притом, всякое подобное генеа­логическое предание в своей древнейшей части совершенно бесцветно; оно дает одни голые имена, и ничего более. Дос­таточно бросить взгляд на подвиги, которые приписываются спартанским царям, жившим до Телекла и Теопомпа, чтобы тотчас заметить, что мы имеем здесь дело не с историей и даже не с легендой, а просто с позднейшим вымыслом.

Правда, рядом с генеалогическим преданием существу­ет и поэтическое предание — героическая песнь. Но певцы нисколько не интересуются той исторической связью, в ко­торой совершались воспеваемые ими доблестные подвиги; мало того — обыкновенно они лишены даже способности различать, что было раньше, что — позже. В самом деле, какие известия об Одоакре и Теодорихе сообщает нам „Песнь о Гильдебранте" или что мы знали бы о великой ре­волюции, потрясшей Афины в конце VI века, если бы от то­го времени до нас не дошло никакого другого памятника, кроме песни о Гармодии? Но главное — то, что историче­ская песнь как таковая большею частью недолговечна. Уже древний Гомер знал, что слушатели постоянно требуют но­вых рассказов; поэтому греческая героическая песнь доисто­рической эпохи исчезла очень рано, и притом так бесследно, что до нас почти не дошло известий о ней, и мы заключаем о ее существовании главным образом на основании аналогии в истории развития других литератур.

Историческая песнь составляет, правда, лишь один из элементов народного эпоса, но она нераздельно сливается в нем с другими составными частями — с религиозными ми­фами и свободными созданиями поэтической фантазии. В глазах певца весь легендарный материал представляет одно­родную массу, которою он, в известных границах, считает себя вправе распоряжаться по своему произволу. Какая кри­тика отважилась бы выделять крупицы исторической правды из нашей „Песни о Нибелунгах" или из французского ры­царского эпоса, если бы до нас не дошли, кроме поэтиче­ских, еще и документальные свидетельства? А так как от эпохи, в которую складывался греческий эпос, не сохрани­лось никаких письменных памятников, то все попытки вы­делить историческое ядро „Илиады" или „Фиваиды" остают­ся пустыми предположениями, на место которых с равным правом можно поставить противоположные гипотезы. Ко­нечно, верить можно всему, чему угодно; но тот, кто считает поход „семи против Фив" историческим фактом, должен, оставаясь последовательным, признать за действительное событие и поход бургундов против столицы Этцеля.

Все, что было сказано об эпосе, применимо — притом, конечно, еще в большей степени — и к остальным сказани­ям, с которыми мы знакомимся только по позднейшим ис­точникам и которые отчасти возникли уже под влиянием эпоса. Для реконструкции древнейшей истории подобные мифы ничего не дают.[43] В области римской истории этого не отрицал, со времен Нибура, ни один серьезный исследова­тель; пора бы нам применить этот вывод и к греческой исто­риографии.

Но эпос является первоклассным источником для изу­чения политической, хозяйственной и духовной жизни гре­ков в доисторическую эпоху. Однако этим источником надо пользоваться осторожно. „Илиада" и „Одиссея", в той фор­ме, в которой они дошли до нас, составляют результат мно­говекового развития. Мало того, что отдельные части обеих эпопей возникли в совершенно различные эпохи, но соглас­но условиям эпической техники, из одной песни в другую было перенесено множество оборотов, стихов и даже целых отрывков. Из подобных повторений состоит почти половина нашей „Илиады" и „Одиссеи", и несомненно, что многие такие формулы были заимствованы из более древних эпи­ческих произведений. Эти особенности главным образом и составляют то, что мы называем условным эпическим сти­лем. Понятно, что они должны были влиять и на содержа­ние; стремясь к чистоте слога, певцы естественно избегали упоминания о таких предметах, которые не встречались в более ранних песнях. Последовательно проводить это пра­вило было, конечно, невозможно, да и сами поэты были да­леки от такой педантической приверженности к старине; сплошь и рядом в их произведениях сказываются условия их собственного времени, и тем сильнее, чем дальше отстоит это время от возникновения эпического стиля. Таким обра­зом, „Одиссея" в общем изображает более высокую ступень культурного развития, чем „Илиада", и такая же разница об­наруживается между более древними и позднейшими песня­ми каждой из этих двух эпопей.

Наряду с эпическими произведениями, уже древность черпала сведения о доисторической культуре греков из ар­хеологических памятников, какими являются стены Микен, Тиринфа и других столиц, или гробницы вроде так называе­мых сокровищниц Атрея и Миния. Но ясное и живое пред­ставление о промышленности и искусстве этой отдаленной эпохи дали нам только раскопки, произведенные в течение последних двадцати лет в Трое, Микенах, Тиринфе и других местах. Многочисленные памятники, добытые этим путем, создали новую эпоху в нашем знакомстве с доисторическим бытом греков, и в изучении этого материала наука далеко еще не пришла к окончательным выводам, тем более что изо дня в день приходится отмечать все новые важные открытия. Еще более далекие перспективы, за эпоху разделения пле­мен, открывает нам сравнительное изучение языков и рели­гий, отчасти также сравнительная история права. Понятно, что пользование этими данными требует еще большей ос­мотрительности, чем пользование эпосом или археологиче­скими памятниками.

Напротив, мы напрасно стали бы искать сведений о доисторическом прошлом греков у древних культурных на­ций Востока. Из финикийской литературы до нас не дошло ни одной строки, которая имела бы отношение к первона­чальной истории Греции, а древнейшие места Библии, упо­минающие о греках (яван), относятся к эпохе не ранее конца VII столетия. Ассирийцы также пришли в соприкосновение с греками лишь в сравнительно позднее время; поэтому мы узнаем из клинообразных надписей только то, что знали бы и без них, именно, что большую часть населения Кипра в конце VIII века составляли греки. Правда, иероглифы сооб­щают о вторжениях в Египет „северных народов"[44] в эпоху девятнадцатой династии, т.е. около 1200 г. до Р.Х.; рядом с ливийцами, в точном смысле (ребу), названо также ливий­ское племя машауаша, и далее — народы шардана, турша, шакалуша, акайваша и лукка. Эти названия пытались ото­ждествлять с именами сардинцев, тирренцев, сицилийцев, ахейцев и ликийцев, но единственное основание, на которое опираются эти рискованные гипотезы, есть приблизительное однозвучие имен. Несколько позже, при Рамсесе III (ок.1180—1150), Египет снова подвергался нападениям со стороны „северных народов", между которыми на этот раз упоминаются и данаупы. Некоторые ученые видели в по­следних данайцев, но эта догадка остается простым предпо­ложением даже для тех, кто не считает данайцев чисто ми­фическим образом. Еще и авторы „Илиады", за исключением одного позднейшего места, совершенно не знают Египта, и даже в „Телемахии" путешествие в Египет изображается как чрезвычайно опасное предприятие. Поэтому трудно предпо­ложить, чтобы культурные народы, жившие по берегам Эгейского моря, уже в столь раннюю эпоху предпринимали военные походы в Египет, и во всяком случае ни один осто­рожный исследователь не будет строить исторических ком­бинаций на таком шатком основании.

На вопрос о времени появления письменности у греков наши предания не дают, конечно, никакого ответа, по той же причине, по которой, говоря словами Гомера, никто не мо­жет рассказать о своем рождении как очевидец. Первона­чально греки, по-видимому, заимствовали у малоазиатских народов то силлабическое письмо, которое на отдаленном Кипре удержалось до времен Александра, но некогда было распространено на гораздо большем пространстве. Следова­тельно, греки могли познакомиться с алфавитом только по­сле заселения Кипра, потому что невероятно, чтобы, зная алфавит уже до прибытия на этот остров, они заменили его столь несовершенным письмом. Притом, ко времени приня­тия алфавита звук „iod", по-видимому, уже исчез из большей части наречий, так как семитическое изображение этого зву­ка было употреблено для обозначения гласной i. Напротив, звук „vau" (дигамма) был еще повсюду в употреблении, чем и объясняется то обстоятельство, что для гласной и (у) при­шлось создать новый знак. Таким образом, греческий язык стоял в это время приблизительно на той ступени развития, которую представляет наша „Илиада" В эпосе письмена упоминаются только однажды, притом в таких выражениях, которые ясно показывают, что ни поэт, ни его слушатели не умели читать и со страхом смотрели на таинственные знаки, которые способны перенести выражение наших мыслей в отдаленные страны[45] Поэтому мы должны представлять себе ионийское общество IX и, может быть, даже VIII века, в об­щем безграмотным. Действительно, ни одна из дошедших до нас греческих надписей не восходит далее VII столетия, а древнейшие надписи на камне, время которых можно уста­новить с полной уверенностью, относятся лишь к началу VI столетия. Точно так же почти все монеты VII века еще лишены надписи[46] Таким образом, едва ли можно допустить, чтобы алфавит вошел в употребление у греков раньше VIII века, хотя, разумеется, возможно, что это случилось еще в IX веке и даже несколько раньше. Впрочем, с точки зрения историографии это обстоятельство не имеет большого зна­чения; во всяком случае несомненно, что до VII века пись­менность была достоянием немногих лиц и только с этого времени стала входить во всеобщее употребление[47]

Итак, уже древние не обладали ни одним письменным памятником, который восходил бы за VII или, в крайнем случае, за VIII столетие. Надписи, сделанные „кадмейским" письмом, которые Геродот видел в храме Аполлона Исмения в Фивах, не могли быть древнее, так как были написаны на эпическом диалекте. В храме Геры в Олимпии хранился медный диск, на котором старинными письменами были из­ложены постановления о соблюдении божьего мира в дни празднеств: здесь упоминалось имя какого-то Ликурга, кото­рого позже отождествляли со спартанским законодателем. Между тем последний вовсе не представляет собою истори­ческой личности, и так как Олимпийское празднество полу­чило известное значение только в VII веке, то и наша над­пись не может относиться к более раннему времени. Многие греческие храмы обладали списками своих жрецов, восхо­дившими до глубокой древности. Так, в Аргосе точно знали имена жриц Геры и число лет служения каждой из них, по меньшей мере, до XIII столетия. До нас дошел список жре­цов Посейдона в Галикарнасе; он начинается с Теламона, сына самого бога, и здесь также чрезвычайно точно указана продолжительность службы каждого жреца. Нет надобности доказывать, что древнейшие части этих списков сочинены в позднейшее время, но где именно начинается настоящее ис­торическое предание, — этого мы, при современном состоя­нии дошедшего до нас материала, не можем определить. Са­мо по себе маловероятно, чтобы списки жрецов были более древнего происхождения, чем генеалогические предания царских и аристократических фамилий.

Имена победителей на Пифийских, Истмийских и Немейских играх начали записывать не раньше первой полови­ны VI века; списки карнейских победителей сохранялись в Спарте, по преданию, начиная с 26-й Олимпиады (676— 673 гг.). Еще раньше, с 776 г., начинается список победите­лей на Олимпийских играх; но в своей древнейшей части, до VI века, он не опирается на одновременные записи и полу­чил свою теперешнюю форму только после 480 г. Списки магистратов-эпонимов, ввиду их огромной практической важности, принадлежат, вероятно, к древнейшим письмен­ным памятникам; возможно поэтому, что имена спартанских эфоров действительно записывались уже с 757 г., как утвер­ждают наши источники. В Афинах имена архонтов стали записывать приблизительно с 682 г. Точно так же в VII веке впервые начали записывать договоры, законы и т.п. Прибли­зительно в то же время возник, вероятно, и обычай писать на жертвенных дарах имя жертвователя и на надгробных кам­нях — имя покойника. Тогда же и художники начали вы­ставлять на своих произведениях свои имена.

В то время, конечно, еще никому не приходило в голову сохранять для потомков путем письменности известия об исторических происшествиях, и позже об этом не думал в Греции ни один человек вплоть до V века1 Письмом пользо­вались пока еще исключительно для практических надобно­стей; читающей публики еще не было, поэтому каждое про­изведение было рассчитано на устную декламацию и заклю­чено в размеренную речь. Но поэзия уже не жила исключи­тельно в мире мифов, а обращалась иногда и к интересам настоящего. Солон рассказывал о своем законодательстве, Тиртей — о мессенских войнах, Мимнерм — о борьбе ио­нийских городов с царями Лидии, Каллин — о набеге диких киммерийцев, Алкей — о политической борьбе в Митилене. Так постепенно рассеивается мрак, окружающий греческую древность; исторические события и лица начинают высту­пать из тумана легенды, и впервые становятся возможными, хотя и неточные, но близкие к истине хронологические оп­ределения, тогда как в дописьменную эпоху всякая датиров­ка сводится, как в геологии, на „раньше" и „позже". Однако легенда продолжала свою работу, и позднейшая греческая историография охотно черпала из этого источника, чтобы пополнять пробелы действительного исторического преда­ния, не страшась в то же время возмещать недостающее соб­ственными комбинациями, пока не получалось, наконец, по­добие прагматического рассказа. Таким образом, наша бли­жайшая задача состоит в разрушении этих произвольных построений; мы должны быть довольны, если нам удастся уяснить себе по крайней мере важнейшие моменты развития, и принуждены отказаться от мысли дать настоящую исто­рию этой эпохи, — ибо мнимое знание гораздо хуже незна­ния.

Сказанное сейчас в значительной степени применимо даже к истории Персидских войн. То поколение, которое сражалось у Марафона и Саламина, не оставило рассказа о своих победах; лишь следующее поколение занялось изло­жением этих событий с той целью, чтобы, как говорит Геро­дот, великие и достойные удивления подвиги греков и вар­варов не были забыты с течением времени. Его произведе­ние и было почти единственным источником, из которого древние черпали сведения о Персидских войнах; главным источником является оно и для нас, сохранившись, к сча­стью, до нашего времени. Но Геродот писал уже в начале Пелопоннесской войны[48], а в течение полувека, протекшего со времен Дария и Ксеркса, легенда успела заткать своим цветным покровом подвиги отцов. Правда, в распоряжении Геродота были и одновременные свидетельства, вроде над­писей на памятнике Победы в Дельфах или на гробнице ге­роев, павших у Фермопил, — и он пользовался этими свиде­тельствами; он говорил еще со многими людьми, которые принимали участие в битвах 480 и 479 гг. на греческой и персидской стороне. Но Геродот не был способен создать из такого материала истинную историю эпохи; для этого ему недоставало прежде всего способности понимать политиче­ские явления и сведений по военному делу, а глубокая рели­гиозность заставляла его повсюду видеть действие сверхъес­тественных сил. Поэтому он изобразил нам Персидские вой­ны не так, как они произошли в действительности, а как от­разились в сознании его современников; и здесь мы опять должны удовольствоваться восстановлением основных черт.

Не в лучшем положении находится и история так назы­ваемой пентеконтаэтии, пятидесятилетнего промежутка времени от Персидских войн до Пелопоннесской. Уже Фукидид жалуется на то, что ни один из его предшественников не описал событий этой эпохи, исключая Гелланика, рассказ которого полон хронологических неточностей. Поэтому Фукидид счел необходимым предпослать своему сочинению краткий очерк развития Афинского государства со времени Персидских войн; но и этот очерк дает лишь голые факты и, вопреки ожиданиям, которые возбуждает упрек Гелланику, нередко оставляет нас в неизвестности по вопросам хроно­логии. Во всяком случае эти немногие главы были для древ­них и до сих пор остаются для нас основным источником сведений об этом времени. То, что прибавили к этим извес­тиям позднейшие историки, имеет значение лишь постольку, поскольку они опирались на документальный материал, — а таких сообщений немного.

Лишь для эпохи Пелопоннесской войны мы имеем в „Истории" Фукидида подробный рассказ очевидца. Конечно, мы не должны предъявлять к автору таких требований, какие предъявляем к современным нам историкам; он дает нам главным образом историю военных действий и дипломати­ческих переговоров, а внутреннего развития государств ка­сается лишь в тех случаях, когда оно приводило к насильст­венным переворотам. Поэтому он часто умалчивает о том, что для нас было бы всего важнее знать. Притом, и матери­ал, который был в его распоряжении, представлял в своих отдельных частях далеко неодинаковую ценность, и Фукидид не всегда относился к нему в достаточной степени кри­тически, а иногда подчинялся и чисто художественным со­ображениям больше, чем можно было бы желать. Тем не ме­нее Фукидид остается для нас первоклассным источником, и ни об одном периоде греческой истории мы не осведомлены так хорошо, как о тех 21 годах Пелопоннесской войны, ко­торые описал этот историк. Зато его произведение уже в древности пользовалось неоспоримым авторитетом, как труд Геродота — для эпохи Персидских войн; и еще в наше время есть немало ученых, которые перед лицом Фукидида готовы отказаться от всякого самостоятельного суждения[49]

Фукидиду не было суждено довести до конца свою „Ис­торию"; она внезапно обрывается на рассказе о событиях осени 411 г. Продолжение ее дал младший современник Фу­кидида, Ксенофонт, в своей „Греческой истории", доводя­щей рассказ до битвы при Мантинее (362—361 гг.). Этот труд, стоящий во всех отношениях бесконечно ниже „Исто­рии" Фукидида, значительно уступает ей и в обстоятельно­сти, потому что рассказ о событиях, наполнивших полвека, занимает у Ксенофонта столько же места, сколько Фукидид посвятил истории двадцати одного года. Притом он крайне неравномерно пользуется своим материалом, то впадая в многоречивый тон мемуаров, то сжимая свое повествование до размеров краткого очерка, умалчивает обо многих важ­ных событиях и часто дает нам скорее историю Спарты, чем историю Греции. Но, при всех своих недостатках, „Грече­ская история" все-таки имеет для нас неоценимое значение как рассказ современника. Семидесятилетний промежуток от 431 до 362 г. есть единственный продолжительный пери­од во всей греческой истории, о котором мы имеем беспре­рывный рассказ современников.

Однако сочинения Фукидида и Ксенофонта сохранились отнюдь не ради своего содержания, а потому, что были на­писаны образцовым аттическим слогом. С тех пор, как элли­ны обратились в „ромеев", нация потеряла всякий интерес к своему прошлому, а потребностям школы удовлетворяли краткие руководства. Поэтому погибла вся обширная исто­риографическая литература трех столетий от Филиппа до Августа; уцелел лишь труд Полибия, потому что в нем было изображено возникновение всемирного владычества римлян. Да и из этого сочинения полностью дошли до нас только первые пять книг, а остальные 35 сохранились лишь в от­рывках и извлечениях. Последними мы обязаны тому об­стоятельству, что Полибий очень рано сделался таким же авторитетом для истории описанной им эпохи, каким был Фукидид для истории Пелопоннесской войны. Так, напри­мер, рассказ Ливия об отношениях римлян к Греции, начи­ная со Второй Пунической войны, есть не что иное, как со­кращенный перевод соответствующих мест Полибия; так же широко пользовались его трудом и греческие историки им­ператорского периода — Диодор, Аппиан, Плутарх. Таким образом, все наши сведения по греческой истории за время от начала Второй Пунической войны до разрушения Корин­фа основаны почти исключительно на Полибии. И в общем он вполне заслуживает своей славы, потому что он, бесспор­но, занимает первое место между всеми греческими истори­ками, сочинения которых дошли до нас,— исключая, может быть, одного Фукидида. Но современным источником, ка­ким являются произведения Фукидида и Ксенофонта, исто­рия Полибия оказывается только отчасти. Из 73 лет, которые он описал (219—146), на его зрелый возраст пришлось лишь около половины; следовательно, для всей первой половины своего труда он должен был черпать материал у других ис­ториков. При этом он, с одной стороны, обнаруживает такую большую зависимость от них, какой нельзя было бы ожидать от столь замечательного писателя, а с другой — стремление относиться критически к своим источникам и отчасти также раболепие перед известными личностями нередко заставля­ют его произвольно искажать действительность.

Вообще зависимость большей части античных истори­ков от источников, которыми они пользуются, очень велика. Греческая историография до конца сохранила на себе следы своего происхождения от эпоса; отсюда обыкновение встав­лять в рассказ речи, которым не пренебрегали даже писатели вроде Фукидида или Полибия, — отсюда те фантастические описания битв, в которых полководцы нередко играют роль гомеровских героев, — отсюда те чудеса и трогательные происшествия, о которых с такой любовью распространяют­ся столь многие из этих историков. Если лучшие из них смотрели на эти приемы с презрением, то для большинства история все-таки была частью изящной литературы, и свою цель они видели не столько в выяснении исторической исти­ны, сколько в том, чтобы заинтересовать читателя. Развитию этой школы сильно способствовало и риторическое направ­ление, получившее господство в IV веке. Таким образом, содержание сплошь и рядом отходило на второй план перед формой; о тщательном анализе источников в нашем смысле не думал почти никто, и обыкновенно писатель просто спи­сывал свой источник, большей частью еще придавая ему тенденциозную окраску. В научной обработке истории древ­ность никогда не пошла дальше первых опытов, да и от них до нас дошли лишь обломки.

Сказанное особенно применимо, конечно, к тем руково­дствам по всемирной истории, которые начали появляться со времен Августа для удовлетворения потребностей „образо­ванной" публики. Самостоятельные исследования не входи­ли в задачу их составителей; они довольствовались собира­нием отрывков. Так написал Николай Дамасский (род. ок. 64 г. до Р.Х.) на греческом языке всеобщую историю от древнейших времен до своих дней, — огромное сочинение в 144 книги, которое, однако, погибло именно вследствие сво­ей обширности. До нас еще дошли большие извлечения из первых семи книг, содержавших историю Греции и Востока до Кира. Такой же характер носила и „Филиппова история" („Historiae Philippicae") Помпея Трога из Нарбонской Гал­лии, который жил около этого же времени и писал на латин­ском языке по греческим источникам. Из этого сочинения, кроме краткого пересказа содержания, сохранился лишь эксцерпт, сделанный во II или III веке Марком Юнианом Юстином, — жалкая компиляция, которая именно поэтому много читалась во времена отцов церкви. К сожалению, и мы при­нуждены пользоваться этой книгой, так как для некоторых периодов греческой истории она представляет единственный дошедший до нас связный рассказ, как, например, для эпохи до Персидских войн, и особенно для большей части III и второй половины II столетия.

Больше сохранилось от „Исторической библиотеки" си­цилийца Диодора, которая в византийское время получила большое распространение как руководство по греческой ис­тории. Подчиняясь, по-видимому, римскому влиянию, автор избрал для своего произведения форму анналов. В основу его он положил хронологическое сочинение неизвестного автора I века до Р.Х., у которого он заимствовал списки афинских архонтов и победителей на Олимпийских играх, годы царствований, сведения о продолжительности войн и т.п. В эти рамки вставлены извлечения из исторических ис­точников. Все это Диодор проделал со свойственной компи­ляторам небрежностью: события лишь изредка излагаются у него под тем самым годом, в который они случились; очень часто происшествия нескольких лет соединяются под одним годом, а иногда одно и то же событие рассказывается дваж­ды под различными годами. Таким образом, хронологиче­ские указания Диодора заслуживают внимания только в тех случаях, когда они заимствованы из упомянутой выше хро­ники. Значение самых эксцерптов зависит, конечно, от дос­тоинства источников, из которых они взяты, и надо при­знать, что Диодор был счастлив в выборе своих руководите­лей, хотя в большинстве случаев он отнюдь не опирается на первоисточники. Так, историю Персидских войн он излагает исключительно по Геродоту, историю пентеконтаэтии и Пе­лопоннесской войны — главным образом по Фукидиду, час­то даже в сходных выражениях; немало черпал он и из „Гре­ческой истории" Ксенофонта. Но более точное исследование показывает, что всеми этими произведениями он пользовал­ся не прямо, а через посредство какого-нибудь другого писа­теля. Для древнейшей истории греческого Востока таким посредствующим источником была всеобщая история Эфо­ра, писавшего в эпоху Филиппа и Александра, а древняя ис­тория Сицилии заимствована из сочинения ученого историка Тимея, который жил при Агафокле и Гиероне. Для истории Александра и его преемников источником Диодора был, по-видимому, Дурис, современник этих событий. Покорение Востока римлянами описано по Полибию, эпоха от разруше­ния Коринфа до Марсийской войны — преимущественно по сочинению стоика Посидония из Родоса, которое составляло продолжение „Всеобщей истории" Полибия.

Методологические приемы Диодора лучше всего выяс­няются, если сравнить сохранившиеся у Фотия отрывки из сочинения Агатархида Книдского о Красном море с соответ­ствующей частью „Исторической библиотеки" Это сравне­ние показывает, что Диодор дает не более как сокращенный пересказ своего источника, хотя он и не считает нужным со­общить нам об этом обстоятельстве. В таком же отношении стоит он и к Полибию, и вообще — повсюду, где мы еще имеем возможность сравнивать Диодора с его источниками, мы приходим к тому же выводу. Это обстоятельство делает для нас его произведение самым важным из всех историче­ских сочинений древности, какие дошли до нас; его „Исто­рическая библиотека" оправдывает свое название и, по крайней мере отчасти, пополняет пробел, обнаруживающий­ся в наших источниках между Ксенофонтом и Полибием. Так, без Диодора мы очень мало знали бы по истории Сици­лии в доримскую эпоху; ему мы обязаны тем, что Дионисий и Агафокл представляют для нас не бесплотные тени. Точно так же у Диодора мы находим единственный связный и бо­лее или менее подробный рассказ об эпохе Филиппа и вой­нах после смерти Александра, а для полувекового промежут­ка от Пелопоннесской войны до Филиппа его „Библиотека" составляет важное дополнение к „Греческой истории" Ксено­фонта. Даже список афинских архонтов, эта основа всей гре­ческой хронологии, дошел до нас в связном виде только у Диодора. Как важен для нас Диодор, лучше всего показывает состояние греческой историографии за тот период, для кото­рого его описание не сохранилось, — потому что, к сожале­нию, и этот источник дошел до нас не вполне: за исключени­ем немногих отрывков, вся вторая половина „Библиотеки", обнимавшая эпоху от 300 до 60 г. до Р.Х., погибла, а из пер­вой половины также недостает пяти книг (VI—X), обнимав­ших древнейшую историю Греции до похода Ксеркса.

Во всемирно-историческом повествовании роль отдель­ной исторической личности неминуемо умаляется; между тем именно великие люди прошлого продолжали возбуждать живой интерес даже в то время, когда всякая способность к пониманию исторических явлений была давно утрачена. Правда, александрийская эпоха создала богатую биографи­ческую литературу; но эти ученые труды уже не соответст­вовали извращенному умственному вкусу современного об­щества. И вот, на исходе первого века нашей эры Плутарх из Херонеи задался целью облечь старый материал в новые формы. Он был философом, по крайней мере в том смысле, в каком это слово понималось в его время; у него не было ни­каких данных, чтобы сделаться историком: легко понять, что должны представлять собою его биографии. Лучше всего характеризует его точку зрения странная мысль ставить ря­дом с каждым греческим героем топорного римлянина; при этом, например, Перикл попадает в компанию с Фабием Кунктатором, Алкивиад — с Кориоланом, Фемистокл — с Камиллом. Плутарх не стесняется даже поставить в парал­лель с освободителем Сицилии Тимолеоном — Эмилия Пав­ла, подавившего самостоятельность Греции. Но именно это безвкусное произведение составляет главную заслугу Плу­тарха. Его биографии, по крайней мере греческие, имеют очень ученый вид и испещрены бесчисленными цитатами, но обыкновенно это — чужие перья. Анализ его источников часто представляет непреодолимые затруднения, там как до нас не дошло почти ничего из всей биографической литера­туры, которою пользовался Плутарх. Но историк древности не может предъявлять больших требований; он должен быть доволен тем, что в этих жалких компиляциях сохранилось все-таки множество драгоценных сведений, которые мы на­прасно стали бы искать в наших остальных источниках!.. Мы оценим заслугу Плутарха, если сравним его с римляни­ном Корнелием Непотом, биографиями которого почти со­вершенно невозможно пользоваться.

Из всех героев древности наибольший интерес в образо­ванном обществе возбуждал даже во времена упадка вели­кий Александр. В царствование Клавдия ритор Квинт Курций Руф написал по-латыни на основании греческого источ­ника историю завоевания Азии. Гораздо большее значение имеет „Анабасис Александра" Арриана из Никомидии, пи­савшего в первой половине II века до Р.Х.; этот труд состав­лен главным образом по сочинениям двух офицеров из вой­ска Александра, Аристобула из Кассандрии, и Птолемея, первого греческого царя Египта. А так как и Плутарх оста­вил нам жизнеописание Александра, и Диодор посвятил ис­тории великого царя всю XVII книгу своей „Библиотеки", то эта эпоха известна нам лучше, чем какой-либо другой пери­од древней истории; впрочем, все эти сочинения, конечно, не могут вознаградить нас за утрату первоисточников.

Ввиду тесных сношений, существовавших между Гре­цией и Римом с начала III века, обработки римской истории должны, естественно, представлять важный источник и для истории греческого мира. Но римская анналистика респуб­ликанского периода бесследно погибла; великое произведе­ние, в котором Ливий при Августе изложил историю своего народа, отодвинуло на задний план и обрекло на забвение все прежние работы этого рода. Таким образом, все наши сведения по древнейшей истории Рима мы получаем из вто­рых или третьих рук, за исключением тех немногих событий, о которых сообщают нам Полибий как очевидец, или какой-нибудь документальный памятник. Между тем, и от „Рим­ской истории" Ливия до нас дошла едва четвертая часть; его рассказ обрывается для нас тотчас после битвы при Пидне, и в уцелевшей части недостает целых десяти книг (XI —XX), в которых была изложена главным образом история войны с Пирром и Первой Пунической войны. Но высокий автори­тет, которым пользовался Ливий в течение всего император­ского периода, имел то последствие, что краткие руково­дства по римской истории, появлявшиеся в это время, для республиканской эпохи давали обыкновенно простые извле­чения из Ливия. Так поступили Флор, Евтропий, Орозий; много пользовался Ливием и Дион Кассий, написавший в начале III века обширную историю Рима на греческом языке. Его рассказ о событиях до 68 г. перед Р.Х. утрачен, но до нас дошли большие извлечения из этой части во всемирной ис­тории византийца Иоанна Зонары XII века.

Уже ритор Дионисий Галикарнасский, живший во вре­мена Августа, дал греческой публике историю Рима от его основания до начала Первой Пунической войны, преимуще­ственно по римским источникам. Но в уцелевшей части рас­сказ доходит только до децемвирата и, следовательно, лишь мимоходом касается событий греческой истории. Важнее для нас краткая римская история Аппиана из Александрии, II века. Это — чрезвычайно небрежный очерк, составлен­ный, однако, по хорошим источникам; материал расположен в нем по странам, так что внутренняя связь событий боль­шею частью утрачивается. Но как ни плоха эта книга, она представляет собою все-таки один из наших главных источ­ников для истории царства Селевкидов и войн с Митридатом.

Все эти писатели ограничивались преимущественно из­ложением политической истории. Что касается экономиче­ской истории, то древность вообще не дала ни одной обра­ботки ее; для этого ей недоставало главного условия: инте­реса и способности к изучению экономических явлений. За­то живейший интерес стала возбуждать к себе с IV века ис­тория духовной жизни человечества. Но и в этой области древние не пошли дальше частных исследований, ни разу не возвысившись до общей обработки предмета, а тем более — до выяснения взаимодействия между духовным и политиче­ским развитием.

Уже Аристотель дал краткий очерк истории самой по­пулярной из наук — философии; его ученик Теофраст по­святил тому же предмету обширное сочинение („Мнения физиков"), из которого до нас дошли большие отрывки. В II веке до Р.Х. Диоген Лаэртский составил серию биографий знаменитых философов, расположенных по школам; его книга есть последний остаток громадной литературы этого рода, которая не дошла до нас. По истории других наук со­хранилось очень мало связных сообщений; таковы отрывки из сочинений родосца Эвдема, ученика Аристотеля, по исто­рии математики и астрономии, и краткий очерк истории ме­дицины во введении к сочинению Цельса. Истории литера­туры до нас от древности не дошло, несмотря на усердие, с которым этот предмет разрабатывался в александрийскую эпоху; здесь нашим главным источником являются скудные указания, встречающиеся в лексиконе византийца Свиды[50]Краткая история музыки сохранилась между сочинениями Плутарха. О древних исследованиях по истории искусств мы узнаем главным образом из „Естественной истории" Плиния, частью также из путеводителя по Греции, составленного во II веке до Р.Х. Павсанием, который обращал особенное вни­мание на уцелевшие памятники искусства.

Однако историографические произведения дают лишь отраженный свет; они представляют нам события не в их истинном виде, а так, как эти события отражались в уме по­вествователей. Несчастье древней истории заключается в том, что она лишена той твердой основы, которою являются архивы для истории Средних веков и Нового времени. Тем не менее литературные источники сохранили нам довольно большое число документальных памятников по политиче­ской истории древности. Первое место между ними занима­ют речи, которые были произнесены в Афинском народном собрании или афинских судах, или — как речь Исократа о мире, — будучи лишь изложены в форме речи, распростра­нялись в качестве брошюр книгопродавцами. Речи Демос­фена и Эсхина в процессах о посольстве и против Ктесифона дают нам более ясное представление о положении дел в Афинах при Филиппе и Александре, чем какое бы то ни бы­ло историографическое повествование. Такую же услугу оказывает нам комедия для эпохи Пелопоннесской войны. Понятно, что при пользовании подобными источниками мы ни на минуту не должны упускать из виду их субъективного характера и не должны принимать за чистую монету ни пре­увеличений и карикатур Аристофана, ни обвинений в низо­сти и бесчестности, которые возводит адвокат вроде Демос­фена на своих противников или на противников своих кли­ентов. В эту ошибку впадали прежние ученые, но иногда это случается и теперь. — Сюда относится, далее, теоретико-политическая литература греков. До нас дошла одна из древнейших попыток этого рода — трактат „Афинская по­литая", ложно приписанный Ксенофонту; автором этой кни­ги был афинский олигарх из времен Пелопоннесской войны. Сам Ксенофонт оставил нам краткий очерк государственно­го устройства Спарты. Гораздо важнее оба больших сочине­ния Платона „Государство" и „Законы" и особенно „Поли­тика" Аристотеля, — первая теория политики, составленная на основании обширного индуктивного материала. К ним примыкает теперь и новооткрытый трактат „Афинская поли­тая", кем бы он ни был составлен — самим ли Аристотелем или кем-нибудь из его учеников по его инициативе и под его руководством. Здесь мы впервые находим подробное и связ­ное описание государственного строя Афин в IV столетии и, сверх того, еще краткий очерк их политической истории до восстановления демократии после падения Тридцати тира­нов; и хотя для древнейшей эпохи достоверность сведений, заключающихся в этом очерке, частью очень сомнительна (как и естественно, ввиду характера источников, которыми мог располагать автор), но он сообщает нам все-таки ряд чрезвычайно важных известий, основанных на документаль­ном материале.

Не таково отношение между документальными памят­никами и историографической литературой в области исто­рии умственной жизни. Как ни велики потери, понесенные поэтической литературой греков, — до нас дошли образцы почти всех ее родов, и притом как раз лучшие. Мы еще те­перь читаем эпопеи Гомера, от каждого из трех великих тра­гиков сохранилось по несколько драм, а уцелевшие пьесы Аристофана знакомят нас с характером аттической комедии. В большем или меньшем числе уцелели и речи всех десяти классических ораторов Афин. Из литературы александрий­ской эпохи также сохранились многие выдающиеся произ­ведения, отчасти в подлиннике, отчасти в латинских перера­ботках. Наконец, при помощи фрагментов мы можем соста­вить себе представление даже о большинстве утраченных памятников поэтического творчества.

В худшем положении находится история наук. Так, из греческих философов доримского времени сохранились полностью только сочинения Платона и большая часть со­чинений Аристотеля; От всех остальных уцелели только от­рывки, правда, очень ценные, но недостаточные для восста­новления систем. Это нарушает правильность перспективы, и мы невольно преувеличиваем значение этих двух мысли­телей в истории развития греческой мысли. Из медицинской литературы доримского времени до нас дошло только соб­рание сочинений учеников Гиппократа, из работ по зоологии — только „История животных" Аристотеля, по ботанике — сочинения Теофраста, по минералогии — только отрывок из сочинения Теофраста „О камнях" Несколько больше сохра­нилось из литературы по математике: „Элементы" Евклида и множество сочинений Архимеда, Аполлония из Перги, Герона Александрийского и других. С исследованиями алек­сандрийских филологов мы знакомимся почти исключитель­но по схолиям. Из древней географической литературы уце­лели лишь немногие мелкие произведения, как, например, относящееся к IV веку описание прибрежных стран так на­зываемого Скилака из Карианды и краткая география в сти­хах, I века до Р.Х., приписываемая Скимносу Хиосскому. За потери в этой области отчасти вознаграждает нас сочинение Страбона из Амасии в Понте, современника Августа и Тиберия. Он не обладал большими научными сведениями и близ­ко придерживался своих источников, особенно главного из них — Артемидора Эфесского, который за сто лет до него написал такое же сочинение, заслуженно пользовавшееся большой известностью и послужившее источником также для Плиния в географических книгах его энциклопедии. Притом „География" Страбона полна археологических оши­бок, так что, например, его описание Греции есть почти не что иное, как комментарий к гомеровскому „списку кораб­лей" Но он умеет хорошо и наглядно описывать, а много­численные исторические сведения, рассеянные в его книге, придают ей большую цену и для историографии.

Из хронографических работ древности, которые дошли до нас, древнейшей является так называемая Паросская хро­ника — найденная на Паросе надпись 264 или 263 г. до Р.Х. Это — не лишенный ошибок краткий список важнейших событий политической и литературной истории Греции, с указанием числа лет, прошедших от каждого из них до вре­мени составления хроники. Большее значение имеют упомя­нутые выше извлечения из неизвестного нам хронографа, которые Диодор положил в основание своей „Истории" Первое хронологическое сочинение, которое дошло до нас вполне, относится уже к христианскому времени; это хрони­ка Евсевия, епископа палестинской Кесарии. Автор задался целью согласовать библейскую хронологию со светской; свое летосчисление он начинает с рождения Авраама, а рож­дение Христа помещает в 2015 г. этой эры. Его книга осно­вана исключительно на поздних источниках и имеет поэтому лишь относительное значение, но ввиду крайне неудовле­творительного состояния античной хронографии она являет­ся для нас необходимым пособием, в особенности для исто­рии эллинистического периода. Вообще точная хронология древней истории была бы невозможна, если бы вера в связь небесных явлений с событиями человеческой жизни не по­буждала античных историков тщательно отмечать все сол­нечные и лунные затмения, — один из немногих случаев, где суеверие оказалось для чего-нибудь полезным.

На границе между литературными и документальными памятниками стоят монеты и надписи. Из последних в нача­ле XIX века были известны лишь немногие; еще в большом издании Бёка было приведено всего лишь около 7000 надпи­сей, тогда как в настоящее время их число простирается до 30—40 тыс. и эта цифра с каждым днем возрастает. Наи­большее значение надписи имеют, конечно, для так назы­ваемых „древностей", т.е. для истории права, финансов, ад­министрации, культа и частной жизни, и относительно всех этих вопросов они произвели полный переворот в наших знаниях; но и политическая история не осталась в обиде, хо­тя в этой области надписи служат главным образом только для дополнения или исправления сведений, добытых иным путем.

Греческие монеты дошли до нас в большом количестве.

Их значение заключается прежде всего в том, что право че­канки было во все времена одним из главных атрибутов су­веренной власти, вследствие чего монеты дают нам самые верные сведения о целом ряде государственно-правовых от­ношений. Далее, они очень важны и для экономической ис­тории, так как только в них мы можем почерпнуть точные данные о господствовавших в древности системах ценности. Изображения на монетах, заимствованные в большинстве случаев из религиозного культа, составляют важное пособие при изучении греческой религии. Наконец, эти памятники дают ценный материал и для истории пластических ис­кусств, так как мы почти всегда имеем возможность опреде­лить древность каждой уцелевшей монеты с весьма неболь­шим приближением.

Рядом с этими говорящими источниками чисто мону­ментальные памятники имеют лишь второстепенное значе­ние. Как уже было сказано, мы в значительной степени обя­заны им нашими сведениями о доисторическом быте Гре­ции; но и для исторических эпох в них содержится немало ценного материала: так, особенно могильные раскопки зна­комят нас с верованиями, нравами и экономическими отно­шениями древних, а изучение городских развалин ставит на твердую почву наши топографические исследования и вво­дит нас в городскую жизнь греков. Но главное значение мо­нументальных памятников состоит все-таки в том, что они дают нам возможность проследить развитие пластических искусств. Наиболее обильны наши источники по истории архитектуры; многие из знаменитейших строений древности вполне или отчасти стоят еще теперь, и даже там, где уцеле­ли лишь немногие обломки, почти всегда возможна идеаль­ная реконструкция всего здания. Впрочем, сохранившийся материал так обширен и так быстро увеличивается благодаря новым раскопкам, что сколько-нибудь удовлетворительной разработки его мы, вероятно, еще не скоро дождемся. — Из скульптурных произведений первоклассных мастеров до нас дошло, напротив, только одно: статуя Гермеса Праксителя, несравненную прелесть которой может, впрочем, вполне оценить только тот, кому удалось посетить развалины олим­пийского святилища. Но мы имеем еще целый ряд произве­дений второстепенных мастеров и множество копий перво­классных произведений, оригиналы которых утрачены; а рельефные украшения храмов еще и нас непосредственно знакомят с характером работы великих художников класси­ческой и эллинской эпох. — Более всех других были под­вержены влиянию времени, вследствие непрочности мате­риала, произведения живописи, и из них, действительно, не сохранилось ни одного, которое древние могли бы назвать выдающимся; до нас дошли лишь картины, изготовленные ремесленным путем для декоративных целей. Однако и то, что сохранилось, дает нам возможность составить себе пред­ставление о ходе развития греческой живописи и понимать указания наших письменных источников. Правда, о степени гениальности знаменитых художников древности мы можем только догадываться.

Таковы дошедшие до нас источники по греческой исто­рии. Этот материал так обширен, что в течение целого сто­летия его не удалось вполне разработать, и есть еще целые области, которых едва коснулось исследование. И все-таки, как скудны наши источники в сравнении с тем, что утрачено или что мы имеем в своем распоряжении для других перио­дов истории! Но было бы слишком опрометчиво из-за этого относиться с пренебрежением к тому, что уцелело, — тем более отчаиваться в возможности всякого истинного позна­ния. Конечно, мы знаем о Гёте несравненно более, чем об Еврипиде, о Наполеоне — чем о Перикле или Александре, о государственном устройстве Венеции — чем о государст­венном устройстве Афин. Но если нам и повсюду остаются неизвестными подробности событий, если мы и принуждены отказаться от надежды раскрыть психологические мотивы, если, наконец, пробелы в наших источниках и очень велики, — основные черты исторического развития греческого на­рода выступают перед нами с достаточной ясностью. Мало того, мы можем видеть их тем отчетливее, что здесь не при­ходится иметь дело с той массой подробностей, которая так часто затрудняет наш взор при изучении более близких нам эпох. История древности похожа на ландшафт, обозревае­мый с вершины горы; мелочи ускользают от взгляда, но тем рельефнее выступают характерные черты. Правда, кто видит движущую силу исторического развития в отдельных лично­стях, в „великих людях", а не в народных массах, стремле­ния которых воплощаются в этих героях, тот пусть лучше не прикасается к древней истории.

Но как бы мы ни относились к этим вопросам, — грече­ская история остается важнейшей страницей в истории чело­вечества. Все то, за что мы еще теперь боремся, — истина, свобода, равенство, — за все это боролись уже греки. Весь путь развития, в середине которого мы теперь находимся, лежит здесь перед нами готовый и законченный; мы видим, как возникает греческая культура, как она расцветает и при­носит плод и как она, в конце концов, умирает, погрузив­шись в мрак умственного и политического деспотизма, — и причины всех этих явлений ясно выступают перед всяким, кто умеет читать книгу истории. И греки боролись не на­прасно. Вся наша новая культура основывается на греческой культуре; грекам мы обязаны всеми благами, которые дела­ют нашу жизнь достойной жизни, — нашей наукой, нашим искусством, идеалами умственной и политической свободы. И эти блага будут существовать даже тогда, когда классиче­ское образование в современном смысле слова исчезнет. Ис­следовать историю такого народа должно было бы быть од­ной из наших важнейших задач, даже если бы ее источники были еще гораздо более скудны. Обязанность историка — проникнуть так далеко, как позволяют находящиеся в его распоряжении средства; там, где этих средств не хватает, он должен покориться необходимости и не переступать границ, поставленных нашему познанию.

ГЛАВА I. Заселение побережья Эгейского моря

Национальная индивидуальность обусловливается глав­ным образом языком[51] Греческий народ начал существовать лишь тогда, когда греческий язык выделился из индогерманского праязыка; поэтому первыми нашими сведениями о греческой истории мы обязаны языку. Его близкое родство с языком индусов, персов, германцев, кельтов, италиков и других народов, которых мы объединяем под общим именем индогерманцев, свидетельствует о том, что предки всех этих народов жили некогда в соседстве друг с другом на неболь­шом пространстве и говорили на одном и том же языке. Это заставляет предполагать — хотя отнюдь еще не доказывает, — что они принадлежали и к одному племени.

Где именно находилась родина исконного индогерманского народа, мы до сих пор не в состоянии определить. Но сравнение языков показывает, что наши предки были бродя­чим или полубродячим пастушеским народом, — а такой образ жизни, конечно, не мог выработаться в покрытых ле­сами горных местностях Южной и Западной Европы. Лишь потребность найти новые пастбища для возрастающего чис­ла стад заставила индогерманцев проникнуть в эти области и захватывать в них все более широкие пространства, пока мо­ре или сопротивление других племен не положили, наконец, предела их наступательному движению. При этом тесная связь между отдельными частями народа неминуемо должна была исчезнуть, различия в языке и нравах становились все более глубокими, и, наконец, народ распался на множество племен, утративших всякое сознание своего прежнего един­ства.

Греки, если судить по данным их языка, сохраняли тес­ную связь с остальными индогерманцами Европы еще и в то время, когда индусы и иранцы уже давно успели отделиться от общего ствола. Но так как страна, которую они занимали в историческое время, лежит на периферии области распро­странения индогерманского языка, то можно с уверенностью сказать, что и они покинули старую родину сравнительно очень рано[52] Первой страной, в которой греки поселились оседло и где они выработали свою национальную индивиду­альность, была, вероятно, Фессалийская долина; отсюда они позже, по мере своего размножения, заселили горные облас­ти на западе и юге, тогда как отлив на север сдерживался напором следовавших за греками других индогерманских племен.

Таким образом, греки оказались запертыми на южной оконечности Балканского полуострова, между Эгейским и Ионическим морями, до линии, идущей от Олимпа к Акрокеравнским горам, т.е. до 40° с.ш. Эта страна занимает около 70—75 тыс. кв. км и, следовательно, по величине приблизи­тельно равна Баварии и почти в два раза больше Швейцарии или Силезии. Она представляет плоскогорье, круто спус­кающееся к Средиземному морю; высшая горная вершина, которая именно благодаря этому сделалась в мифологии ме­стопребыванием богов, — Олимп, на севере Фессалии — достигает высоты почти в 3000 м, а многие другие горы воз­вышаются более чем на 2000 м; таковы горные системы Пинд и Парнас в Средней Греции, Киллене и Тайгет в Пело­поннесе. Между цепями гор остается место обыкновенно лишь для тесных долин или узких низменностей у устьев рек; единственной значительной долиной полуострова явля­ется окруженный горами бассейн Фессалийского Пенея. Зато море и суша перерезывают здесь друг друга, как нигде на земном шаре; если исключить область Пинда, то на всем по­луострове не найдется ни одного пункта, который отстоял бы от берега более чем на 60 км, и с каждой высокой горы видно открытое море. Вследствие этого не могли образо­ваться крупные реки; даже большая часть ручьев совершен­но высыхает в период летнего бездождья, так что мы легко можем понять изречение греческого поэта, что вода есть лучшая из всех вещей. Таким образом, почва малопригодна для земледелия и только при упорном труде может прокор­мить население; такова в особенности менее плодородная восточная половина полуострова у Эгейского моря, где мес­та, пригодные для обработки, кажутся оазисами среди об­ширной каменистой пустыни. Но по красоте видов Греция может поспорить даже с прибрежьями Средиземного моря; благородные контуры гор, склоны скал, лишенные расти­тельности, мрачная зелень хвойных лесов, белая снежная пелена, которая большую часть года покрывает высокие го­ры, и далеко внизу синяя гладь моря, и блеск южного солн­ца, разлитый над всеми этими красотами, — все вместе со­ставляет очаровательную картину, которая неизгладимо за­печатлевается в душе зрителя.

Нет сомнения, что в то время, когда греки заняли эту страну, она была еще почти вся покрыта густым девствен­ным лесом, а ее долины заняты болотами и озерами. Еще и много веков спустя, во времена Гомера, Греция была чрез­вычайно лесиста, а горные области запада и севера — Этолия, Эпир, Македония — были богаты лесом в течение всей древности. В лесах обитали лев, медведь и дикий бык, в го­рах — серны и дикие козы, а волк, олень и кабан водились повсюду в изобилии[53] Но и человеческих обитателей греки должны были найти на полуострове; как и повсюду в Евро­пе, индогерманцам предшествовало более древнее населе­ние. Единственный след этих исконных жителей страны со­хранился, по-видимому, в названиях некоторых местностей Греции; других следов мы не в состоянии открыть, по край­ней мере при современном состоянии наших знаний, кото­рые, впрочем, именно в этом отношении еще крайне недос­таточны. Точно так же мы не можем сказать, к какому пле­мени принадлежали эти первые обитатели Греции; по всей вероятности, они были очень малочисленны и стояли на низкой ступени развития. И действительно, греки очень рано оттеснили или поглотили их; уже древнейшие предания изо­бражают всю страну от моря до моря занятой одной ком­пактной массой греческого населения1

Только по ту сторону Олимпа и Акрокеравнских гор мы встречаем народы другого племени: на западе иллирийцев, на востоке — фракийцев. От языка последних сохранились лишь немногие следы, которых, однако, вполне достаточно, чтобы уничтожить всякое сомнение в принадлежности этого народа к индогерманской группе племен. То же самое можно сказать об иллирийском языке, который, как известно, про­должает жить в современном албанском. Но если эти народы и были родственны грекам по племенному происхождению, то их наречия сильно отличались от греческого языка и гре­ки могли объясняться с ними только через переводчиков; так же велика была разница между греческой культурой, с одной стороны, и культурой фракийцев или иллирийцев, с другой.

Греческие писатели V и IV веков обыкновенно причис­ляют к варварам и южных соседей фракийцев и иллирийцев — эпирцев и македонян. И действительно, при своем отда­ленном положении, эти народы принимали мало участия в культурном развитии нации; здесь до поздней исторической эпохи уцелел остаток доисторической древности Греции, и мы не можем осудить афинянина времен Перикла или Де­мосфена, который, путешествуя по этим странам, спрашивал себя, действительно ли он еще в Греции. Древний Гесиод был менее нетерпим: он прямо называет македонян греками, и местные названия, имена лиц и уцелевшие остатки эпиротского и македонского наречий неопровержимо доказывают, что он был прав, т.е. что македоняне и эпирцы действитель­но принадлежали к греческому племени. Притом, Додона не могла бы уже так рано сделаться национальным святилищем греков, если бы она лежала в варварской стране. А между эпирцами и македонянами вообще невозможно провести резкой черты в этнографическом отношении. Правда, равни­на Аксия — позднейшая Нижняя Македония — была перво­начально заселена фракийскими племенами и обратилась в греческую страну лишь с VII века, благодаря завоеваниям македонских царей из дома Аргеадов. Если поэтому примесь чужих элементов должна была быть здесь особенно велика, то она все-таки была не больше той, которая встречалась во многих других колониях, считавшихся, тем не менее, истин­но греческими.

На своей новой родине греки, вероятно, еще долго вели бродячий или полубродячий образ жизни. Но по мере того, как население увеличивалось, недостаток земли принуждал его к более интенсивной эксплуатации почвы; земледелие все более отодвигало скотоводство на задний план, и нация оказалась прикрепленной к земле. При этом члены одного и того же рода, державшиеся вместе во время переселения, селились друг подле друга, как это наблюдается и во всех других странах, занятых индогерманцами, — в Индии, Гер­мании, Италии и т.п. Еще в историческое время добрая чет­верть всех деревень Аттики называлась по именам тех ро­дов, которыми они были основаны.

Дело в том, что у греков, как и у всех остальных индогерманских народов, господствовал родовой порядок, — без сомнения, наследие той эпохи, которая предшествовала раз­делению племен. Человека, не принадлежащего к такому союзу (фратрия, фратра и т.д.), еще Гомер представляет себе не иначе, как беззаконным и безбожным[54] В основе это­го порядка, по-видимому, и здесь лежало первоначально ма­теринское право. Это доказывается тем выдающимся поло­жением, которое занимают родоначальницы в генеалогиче­ской традиции; а в Эпизефирских Локрах знать даже в позд­нее время производила себя не от родоначальников, а от бла­городных женщин из так называемых „ста домов", которы­ми, по преданию, была основана эта колония. Такой же ха­рактер носит легенда об основании Тарента „сыновьями дев", парфениями. Во всяком случае этот строй был остав­лен очень рано. Уже в самой отдаленной древности, от кото­рой до нас дошли сведения, принадлежность к роду обу­словливалась происхождением со стороны отца; и так как с этой точки зрения легенды, возникшие на почве материнско­го права, казались странными позднейшим поколениям, то предание внесло в них поправку, дав в супруги каждой ро­доначальнице какого-нибудь бога. Таким образом, все члены рода смотрели на себя теперь как на потомков одного обще­го родоначальника, от которого они производили и самое имя рода; в действительности дело происходило, конечно, наоборот, т.е. мнимый основатель рода был не чем иным, как персонификацией родового имени. Происхождение со стороны матери не играло при этом никакой роли; даже в то время, когда моногамия достигла уже полного господства, сыновья наложниц и рабынь вступали в род отца наравне с законными сыновьями и — хотя в меньшей степени, чем по­следние — принимали участие в дележе наследства.

На существование в древности обычая похищать невес­ту указывали еще в позднее время некоторые свадебные об­ряды, особенно в консервативной Спарте, где сохранились даже остатки полиандрии. Но уже в гомеровскую эпоху по­всюду господствует обычай покупать невесту. Цена сораз­мерялась с красотой, ловкостью в рукоделиях и искусствах и главным образом общественным положением невесты, и для девушки было честью, если жених давал ее родителям большой выкуп. Путем покупки жена переходила из рук от­ца во власть мужа; в случае смерти последнего его место занимал старший сын, как опекун матери. Но по отношению к взрослым сыновьям греческое право, в противоположность римскому, не признавало patria potestas (отцовская власть); по достижении совершеннолетия юноша становился полно­правным, поскольку экономические отношения не обуслов­ливали его фактической зависимости от отца.

Первоначально всякий род составлял, по-видимому, от­дельное государство, если можно применить это выражение к условиям той далекой эпохи. Но по мере того, как число родичей возрастало и родственные отношения между от­дельными семьями становились все менее тесными, родовая связь должна была ослабевать; род распадался на несколько частей, которые постепенно начинали смотреть на себя как на самостоятельные роды. Когда, вскоре затем, земля, при­легавшая к самой деревне, оказывалась недостаточной для прокормления жителей, то безземельные уходили в другое место, выкорчевывали лес, и поблизости старого селения возникало новое. Такая деревня сохраняла тесную связь со своей метрополией; но легко понять, что сами односельчане сближались между собой еще теснее и с течением времени начинали чувствовать себя отдельной частью государства. Таким образом, последнее распадалось на ряд крупных час­тей — на племена или, как говорили греки, на филы, каждая из которых содержала в себе известное число родов. Новая фила могла образоваться также в случае присоединения ка­кого-нибудь иноплеменного соседнего поселка, или когда пришлая толпа кочевников получала разрешение поселиться на необработанном участке общинной земли.

Но и первобытный лес можно вырубить, и в стране, где так мало удобной для обработки земли, как в Греции, это должно было случиться очень скоро. Дальнейшее распро­странение было возможно только на счет соседей, и вот на­чалась борьба из-за земли. Победа обыкновенно оставалась, конечно, на стороне численного большинства, т.е. на сторо­не обитателей тех долин, в которых обилие плодородной земли обусловливало более быстрый рост населения. Это была война всех против всех, безжалостная и беспощадная; побежденное племя стиралось с лица земли, а его землю де­лили между собой победители. Так, в историческое время мы находим во всей Арголиде вплоть до Мегары по ту сто­рону Истма, — исключая, может быть, только Гермионы, бесплодная почва которой представляла мало привлекатель­ного, — три филы: гиллеев, диманов и памфилов. Следова­тельно, народ, делившийся на эти три племени, должен был распространиться по всей области из одного центра, и, по всей вероятности, этим, исходным пунктом была централь­ная плодоносная равнина, лежащая между Микенами и Ар­госом. Точно так же и население всех или большей части областей Аттики до реформы Клисфена распадалось на че­тыре филы: гелеонтов, гоплитов, аргадов и эгикоров[55] Очень вероятно, что тот же процесс совершался и в других облас­тях, хотя мы не имеем об этом никаких сведений.

Но как взрослый сын по греческому праву был незави­сим от отца, так и эти древние колонии устраивали свои дела вполне самостоятельно. Каждая долина, а в больших доли­нах — даже каждая терраса, образовала отдельное государ­ство, и во многих частях Греции, например в Аркадии, Ахее и Этолии, эта организация держалась долго еще и в истори­ческое время. Поэтому древнейшие греческие названия ме­стностей суть имена областей, как Элида, Писа, Мессена, Лакедемон, Аргос, Фтия и многие другие, сохранившиеся лишь как названия городов, подобно тому, как те же Аргос, Мессена, Элида и Лакедемон с течением времени утратили свое древнее значение в качестве областных названий и об­ратились в названия городов. Ввиду своеобразного устрой­ства поверхности страны протяжение этих областей было обыкновенно очень ограничено и только в немногих случаях превышало 200—300 кв. км[56], из которых лишь ничтожная часть была удобна для земледелия. Следовательно, в ту эпо­ху, когда первобытная обработка земли составляла, наряду со скотоводством, единственный источник существования, население этих областных государств должно было быть очень незначительным. Так, первоначальная военная органи­зация Спарты была рассчитана приблизительно на тысячу мужчин, способных носить оружие; между тем Лакедемон принадлежал, без сомнения, к наиболее густонаселенным областям.

Но одноплеменные соседние области не теряли созна­ния своего единства. Это сознание выражалось в общем по­читании священных мест, куда сходились для празднеств или для совещания о делах, касавшихся культа, иногда, впрочем, в том и другом принимали участие и иноплемен­ные общины. Но если эти союзы и носили по существу ис­ключительно сакральный характер и ни в чем не ограничи­вали самостоятельности участвовавших в них государств, то они все-таки сильно содействовали укреплению в последних чувства единства. Это вело, в свою очередь, к образованию общих племенных имен; так, например, беотийцами называ­лись все те, которые собирались в священной роще Посей­дона у Онхеста на берегу Копаидского озера. Наконец, от этих племенных имен произошла большая часть названий местностей; это прилагательные в женском роде, как Беотия, Фессалия, Аркадия (причем подразумевается и или хора), т.е.: „беотийская, фессалийская, аркадская страна" Племен­ное имя не образовалось только в тех странах, где централь­ная равнина получила перевес над остальными областями, например, в Элиде, Мессении, Лаконии, Арголиде; здесь на­звание самой могущественной области служило и для обо­значения всей страны.

Но до IX века областные государства Греции не соеди­нялись в прочные политические союзы. Древнейший эпос и вообще героические сказания еще всецело проникнуты представлением о полновластной, политически изолирован­ной от соседей областной общине с укрепленным центром — резиденцией царя, полисом. То же самое доказывают и уцелевшие памятники. Даже на Аргосской равнине, которая по своим природным свойствам представляет резко ограни­ченное целое, мы находим рядом две столицы — Микены и Тиринф; и едва ли можно сомневаться, что Мидея, Навплия и Аргос также уже в глубокой древности были средоточиями самостоятельных государств. Агамемнон является в „Илиа­де" вождем греческого войска под Троей, но отнюдь еще не сюзереном остальных греческих царей; только тогда, когда поход против Трои стал представляться поэтам националь­ным предприятием, они сочли нужным снабдить Агамемно­на властью, соответствующей его положению. Впрочем, весьма возможно, что до возвышения Аргоса Микенам дей­ствительно принадлежала гегемония над соседними города­ми, судя по тому, что храм Геры близ Микен оставался глав­ным святилищем всей страны даже во время владычества Аргоса. Но если когда-нибудь и существовала такая Микен­ская держава, то она могла представлять собою только плохо сплоченный агрегат немногих областных государств[57]

Сильное расчленение берегов и многочисленность ост­ровов, разбросанных по морю вблизи материка, должны бы­ли очень рано заставить обитателей греческого полуострова обратиться к морю. Правда, путешествия на запад, через от­крытое Ионическое море, были пока невозможны; это море сделалось доступным лишь спустя несколько столетий. Но на востоке острова тянутся непрерывной цепью вплоть до берегов Малой Азии, и мореплаватель никогда не теряет из глаз твердой земли, а с вершины Охи на Эвбее открывается свободный вид через всю поверхность Эгейского моря до Пелиннея на Хиосе. Таким образом, уже географические ус­ловия указывали здесь путь грекам, один за другим были заняты острова Эгейского моря до самых берегов Азии. Это не было переселением народов в собственном смысле слова; ни одно греческое племя не покинуло своих старых мест: уходило лишь молодое мужское поколение, которое не мог­ло получить наделов на тесной родине или жаждало добычи и приключений[58] Как совершались эти завоевания, — мы видим из описаний „Илиады", хотя они и относятся к гораз­до более позднему времени. Греки причаливают, разбивают лагерь на берегу и отсюда опустошают окрестную мест­ность. Небольшие поселения они берут штурмом, но для правильной осады сколько-нибудь хорошо укрепленного города им еще недостает военных знаний. В таких случаях война могла длиться годами, пока какой-нибудь случай бро­сал город в руки осаждающих, либо недостаток в припасах принуждал защитников покинуть родину или сдаться. Если штурм удавался, то все способные носить оружие умерщв­лялись, женщины и дети обращались в рабов или, вернее, — так как греческие поселенцы обыкновенно не приводили с собой женщин, — жены побежденных становились женами победителей. Часто бывало, конечно, и так, что продолжи­тельная осада утомляла самих осаждающих, и они уходили, не взяв города, как едва не случилось с ахейцами под Троей; тогда греки выжидали удобного времени и снова повторяли нападение, пока не достигали своей цели.

Таким образом, коренное население небольших остро­вов, лежащих в южной части Эгейского моря, было истреб­лено так же бесследно, как прежде население самого полу­острова. Но на обширном Крите доэллинские обитатели бы­ли слишком многочисленны, чтобы их можно было истре­бить; они были обращены в крепостных (мноиты, войкеи), которые должны были обрабатывать землю для своих новых господ[59], а сами победители, чтобы упрочить свое положение в стране, ввели у себя строгую военную организацию. Мало того: восточная окраина острова, область Итана и Прэса, ни­когда не была покорена греками; население этих двух горо­дов — „исконные критяне", этеокритяне, как они называли себя — сохранило свою национальность и язык до V века. То же самое можно сказать и об „этеокарпафийцах", оби­тавших на пустынном соседнем острове Карпаф. Немногие острова северной части Эгейского моря, где господствует уже суровый фракийский климат, греки заселили только в историческую эпоху; до этого времени их крайними форпо­стами в этом направлении были Лесбос и, может быть, Тенедос; Фасос оставался в руках варваров до VII столетия, Лем­нос и Имброс — до конца VI, а гористая Самофракия, на­сколько нам известно, никогда не была заселена греками, хотя с течением времени, конечно, усвоила их культуру.

Относительно племенного происхождения этих корен­ных обитателей у нас нет никаких точных известий. Надписи на каком-то негреческом наречии, найденные недавно на Крите и Лемносе, до сих пор еще не разобраны. Очень веро­ятно, что острова северной части Эгейского моря были пер­воначально заселены с соседнего фракийского прибрежья. Действительно, Гомер называет жителей Лемноса синтийцами, и еще в историческое время на Среднем Стримоне си­дело фракийское племя, носившее такое имя. Нельзя также сомневаться, что карийцы некогда заселяли ближайшие к ним острова, может быть, они проникли и несколько далее на запад и заняли также Крит и Киклады.

Лучше известен нам этнографический состав коренного населения Малой Азии. Обширное плоскогорье, занимаю­щее середину полуострова, было заселено народом индогерманского племени, фригийцами. Близкое родство их языка с греческим обратило на себя уже внимание древних, но, по-видимому, еще ближе стояли они к фракийцам. Поэтому можно думать, что фригийцы пришли на свою позднейшую родину с Балканского полуострова, через Босфор или Гел­леспонт. Их северные соседи, вифинцы, жившие у Босфора, представляли фракийское племя, как, вероятно, и мисийцы на южном берегу Пропонтиды. Возможно, что и лидийцы находились в тесном родстве с этими племенами, но остатки лидийского языка слишком скудны, чтобы можно было прийти к какому-нибудь определенному выводу на этот счет. Об обитателях гористой юго-западной части полуост­рова, карийцах и ликийцах, мы до сих пор достоверно знаем только то, что они говорили на флектирующих языках, кото­рые по своему морфологическому строению представляли большое сходство с индогерманскими; по-видимому, также карийцы и ликийцы стояли очень близко друг к другу. Но пока не будут прочитаны ликийские надписи, вопрос о том, принадлежали ли эти народы к индогерманскому племени, должен остаться открытым.

Греки также очень рано начали заселять малоазиатское побережье. В начале исторической эпохи мы находим не­прерывный ряд греческих колоний вдоль западного берега полуострова от Элейского залива против Лесбоса на севере, до Иасийского залива к югу от Милета. Далее на юг, в Карии, греки заняли оба полуострова, Галикарнас и Книд, весь остальной берег оставался во власти туземцев. На севере Троада была покорена только в VII веке. Глубже внутрь страны грекам вообще не удалось проникнуть до Александ­ра; почти все их города лежат на берегу, во всяком случае — не дальше одного дня пути от него (около 30 км). Отсюда можно с уверенностью заключить, что греки пришли в Ма­лую Азию с запада, через Эгейское море, притом лишь в то время, когда карийцы, лидийцы и мисийцы уже сидели на своих местах.

Греки проникли и далее на восток, вдоль южного берега полуострова. В горной Ликии удержалось туземное населе­ние, зато греки заняли плодоносную равнину Памфилии.

Здесь возникли греческие города Перга, Силлий, Аспенд и Сида; по-видимому, очень рано были заселены и Нагид, Келендерис, Солы и Малл в Киликии. Но важнее всего то, что обширный и богатый Кипр почти всецело перешел во власть греков; коренное население удержалось только на южном берегу, в Амафунте, финикийцы — в соседнем Китионе и, может быть, также в Лапафе, в северной части острова.

Колонизация Кипра совершилась в то время, когда гре­ки еще не познакомились с фонетическим алфавитом[60]; ста­ринный диалект, на котором кипрские греки говорили еще в IV столетии, также доказывает, что остров был заселен в очень ранний период. Западное побережье Малой Азии, как ближайшее к Греции, было заселено, вероятно, гораздо раньше[61] Поэтому документальных известий об этой колони­зации, конечно, не могло существовать. Правда, азиатские греки никогда не забывали, что они чужеземцы в той стране, в которой живут. Так, Милет называется у Гомера карий­ским городом, и, рассказывая о завоевании Ахиллом „пре­красно построенного" Лесбоса, поэт, несомненно, исходит из того представления, что в эпоху Троянской войны остров был населен еще варварами. Вообще эпос почти совершенно игнорирует греческие колонии на малоазиатском берегу и прилегающих к нему островах, несмотря на то, что он воз­ник именно в этих колониях. Но о ближайших обстоятельст­вах, при которых совершилось переселение, в историческую эпоху уже ничего не было известно. Здесь не было и следа той тесной связи с родным городом, которую так усердно поддерживали греческие колонии более позднего времени; точно так же ни один из греческих городов Малой Азии не знал имени своего основателя. Таким образом, миф должен был дать то, в чем отказывало историческое предание.

Эти мифы большею частью очень прозрачны. Важную роль в них играет омонимия. Так, Эритра в Ионии была, по преданию, основана беотийской Эритрой, Фокея — фокейцами, Саламин на Кипре — одноименным островом, лежа­щим у берегов Аттики, кипрская Кериния — ахейским горо­дом того же имени. Мыс Акамант, образующий северо­западную оконечность Кипра, получил название будто бы от сына Тесея, Акаманта, которого поэтому считали и основа­телем соседних Сол; позже построение этого города припи­сывали даже Солону. Кефея, мифического основателя одно­го из кипрских городов (вероятно, Керинии), без обиняков отождествляли с одноименным эфиопским царем, отцом Андромеды, и сообразно с этим полагали, что некогда на острове существовала эфиопская колония. Союзное святи­лище ионийцев на мысе Микале было посвящено Посейдону Геликонскому; на этом основании ионийцев выводили из Ахеи, где в Гелике также существовал знаменитый храм По­сейдона. Другие сказания основывались на родословных царских домов. Так как властители Милета и большей части других ионических городов производили свой род от Нелея, которого эпос по мифологическим соображениям помещал на самой отдаленной западной окраине греческого мира — в Трифилийском Пилосе, то отсюда будто бы и была заселена Иония. Афродита Пафосская имела храм и в Тегее; из этого заключали, что Пафос был основан Агапенором и его аркадийцами во время их возвращения из-под Трои. На основа­нии таких же соображений полагали, что остров Кос, с его храмом Асклепия, был заселен из Эпидавра или из Фесса­лии, где находились наиболее известные святилища бога врачебной науки. Наконец, ионийцы должны были с течени­ем времени все более убеждаться в близком сходстве своих нравов и языка с нравами и языком обитателей Аттики, и результатом этого наблюдения было то, что на ионийские города начали смотреть как на афинские колонии. Генеалоги VI и V столетий задаются уже целью привести в согласие эти противоречивые предания. По их свидетельству, нелиды первоначально перешли из Пилоса в Аттику, здесь к ним пристали изгнанные из Ахеи ионийцы, и затем те и другие совместно двинулись в Азию. Но для нас эти противоречия легенды служат доказательством, что в историческое время ни ионийцы, ни вообще азиатские греки не имели уже ника­ких определенных сведений о своем переселении из Европы.

К счастью, мы другим путем можем прийти к более точным выводам. Очевидно, что распространение греков на восток должно было иметь своим исходным пунктом запад­ное побережье Эгейского моря. И мы действительно нахо­дим в Милете, Самосе, Эфесе и Трое те самые филы, на ко­торые до реформ Клисфена делилось население Аттики, а арголидские филы гиллеев, диманов и памфилов встречают­ся также на Фере, Калимне, Косе и Родосе и во многих крит­ских городах. Итак, несомненно, что значительная часть Крита, Южные Киклады и острова, лежащие у карийского берега, были колонизированы из Арголиды, тогда как Иония или, по крайней мере большая часть ее, получила свое грече­ское население из Аттики. Возможно, что в этой колониза­ции принимали участие и выходцы из других областей Гре­ции; так, Крит был, вероятно, заселен отчасти из соседней Лаконии, а в Ионию переселялись и эвбейцы и, может быть, также беотийцы. Действительно, рядом с упомянутыми ат­тическими и арголидскими филами мы находим на Крите и в малоазиатских колониях другие филы, которых не встречаем в Аттике или Арголиде. Но в общем порядок греческих пле­мен в Азии с юга на север точно соответствует тому поряд­ку, в котором они сидели на западном побережье Эгейского моря; поэтому очень вероятно, что города северной Ионии, Лесбос и так называемые эолийские города, лежащие уже на материке Азии, были действительно, как утверждает преда­ние, заселены из Беотии или, по крайней мере, из той части восточного берега Греции, которая простирается к северу от Аттики. Впрочем, точно доказать это предположение невоз­можно, так как мы не знаем беотийских и фессалийских фил. Язык кипрских греков чрезвычайно близок к языку жителей Аркадии; следовательно, Кипр был заселен, по-видимому, из Пелопоннеса, хотя, конечно, не из самой Аркадии, лежащей внутри полуострова.

Легко понять, что греки переносили свои старые, при­вычные учреждения и на новые места. Здесь, как и в метро­полии, каждое поселение само отвечало за себя, будучи вполне независимо от соседних городов. И здесь однопле­менные общины с течением времени соединялись в сакраль­ные союзы. Происходившие главным образом из Арголиды колонисты островов и полуостровов вдоль карийского бере­га избрали своим религиозным центром храм Аполлона на Триопийском мысе близ Книда; население побережья от Милета до Фокеи и обитатели близлежащих островов, родом большею частью из Аттики, собирались в храме Геликонского Посейдона на мысе Микале; третий подобный союз образовали поселения, расположившиеся в области Нижнего Герма, от Смирнского до Элейского залива. И здесь также с течением времени выработались общие племенные названия для участников этих религиозных союзов: все, собиравшиеся на Триопийском мысе, стали называть себя дорийцами, по­читатели Геликонского Посейдона — ионийцами, справляв­шие свои празднества в долине Герма — эолийцами[62] Но при том руководящем значении, какое азиатские греки получили с IX века как в экономической, так и в духовной области, эти племенные имена стали мало-помалу употребляться в более широком смысле. Имя ионийцев было перенесено на родст­венных ионийцам обитателей большей части Киклад, Эвбеи и Аттики; имя дорийцев — на население Крита и Южных Киклад, которое, как мы знаем, подобно азиатским дорий­цам, принадлежало к арголидскому племени, а затем и на обитателей самой Арголиды. Точно так же и название эолийцев было распространено на Лесбос и, далее, на Беотию и Фессалию. Это случилось около того времени, когда обе великие эпопеи заканчивались в своих главных частях, т.е. приблизительно в конце VIII столетия. Эпос еще не знает дорийцев в Пелопоннесе, но в одном месте „Одиссеи" уже упоминаются дорийцы на Крите, а в одном довольно позд­нем месте „Илиады" афиняне названы „иаонами" В каталоге Гесиода, относящемся к VI веку, Дор, Эол и Ксуф называют­ся уже сыновьями Геллена, Ион и Ахей — сыновьями Ксуфа. Следовательно, мы уже находим здесь привычное и нам деление греческого народа на три племени: дорийцев, ио­нийцев и эолийцев[63], к которым, в качестве четвертого пле­мени, присоединяются ахейцы, ввиду той выдающейся роли, какую они играют в эпосе. Отставшие в культурном отно­шении обитатели западной части греческого полуострова были оставлены при этом в стороне; позднейшие ученые без всякого основания распространили на них имя эолийцев.

Процесс, который мы проследили, мог совершиться только в течение многих столетий. Когда он начался, когда греки пришли в ту страну, которой они дали имя, — об этом мы не можем составить себе даже предположения. Мы знаем только, что образование племен и передвижение внутри са­мого полуострова были уже закончены, когда греки начали заселять острова и Малую Азию; по крайней мере, в Аттике и Арголиде уже обитали в это время те же самые племена, которые мы находим здесь в историческую эпоху. Эллини­зация островов Эгейского моря и западного берега Малой Азии должна была потребовать несколько столетий; не надо забывать, что одни только острова занимают поверхность почти в 18 тыс. кв. км, т.е. немногим менее Пелопоннеса. Закончился этот процесс, самое позднее, в начале первого тысячелетия до нашей эры, так как гомеровский эпос исхо­дит из предположения, что греки уже давно живут в Малой Азии, а основная часть „Илиады" возникла не позже VIII века, вероятно, еще в IX веке. Большая часть Кипра бы­ла заселена греками уже около 700 г., как показывают кли­нообразные надписи; ввиду крупных размеров острова (9599 кв. км), начало его колонизации греками приходится отнести не позже как к IX веку. Во всяком случае покорение Кипра должно было совершиться в то время, когда греки еще не знали алфавита и аркадийское наречие еще не начало отделяться от наречий пелопоннесского побережья. С дру­гой стороны, едва ли можно предположить, что после засе­ления западного берега Малой Азии и Кипра греческая ко­лонизация приостановилась на несколько столетий. Так как, следовательно, колонизация как Запада, так и берегов Фра­кии и Геллеспонта могла начаться не ранее VIII века, то ост­рова и Малую Азию греки должны были заселить в течение второй половины второго тысячелетия до Р.Х.

Из сказанного ясно, что со времени переселения греков на Балканский полуостров в их состав вошло множество чу­ждых элементов. Тем не менее эта примесь была недоста­точно сильна, чтобы уничтожить в их наружности следы арийского происхождения. Своих любимых героев — Ахил­ла, Одиссея, Менелая — Гомер изображает белокурыми; бе­локуры были и спартанские девушки, которых воспевал Алкман в своих „Парфениях", и большая часть беотиек даже в III веке. Вообще в течение всей древности светлые волосы считались признаком красоты. Это, конечно, показывает, что, по крайней мере в более позднее время, в Греции пре­обладал темный цвет волос, что, вероятно, еще в гораздо большей степени наблюдается и теперь; но чем объяснить это явление: влиянием ли климата или смешением рас? Че­репа, добытые из древнегреческих могил, все без исключе­ния долихоцефалические, отчасти в очень резкой форме, и имеют поразительно малую емкость, тогда как большинство современных греков — брахикефалы. Относительно роста древних греков у нас нет никаких точных сведений; совре­менные греки не принадлежат к числу особенно рослых на­родов и стоят в этом отношении приблизительно на одном уровне с французами.

Подобно всем остальным индогерманским народам, древние греки были богато одарены в умственном отноше­нии и способны к военному делу; эти свойства, вместе с бла­гоприятными внешними обстоятельствами, и доставили им духовное, а на короткое время даже политическое господ­ство над миром. Отличительной чертой греков является сильно развитое эстетическое чувство, каким после них не обладал ни один народ; оно-то и сделало их поэтические и художественные произведения недосягаемыми образцами для всех времен. Напротив, худшая нравственная черта их национального характера состоит в недостатке честности и уважения к данному слову; в этом отношении греки далеко уступали своим западным и восточным соседям — италикам и персам. Уже мифы прославляют воровские подвиги Гер­меса; многоопытный Одиссей также не может быть назван образцом честности, а его деда по матери, Автолика, эпос даже восхваляет за то, что он был искуснее всех людей в во­ровстве и вероломстве. Гесиод жалуется на подкупность знатных судей, Солон — на бесчестность государственных людей в Афинах; и даже в классическую и эллинистическую эпоху в Греции было мало людей, которых деньгами нельзя было бы склонить к чему угодно. Когда надо было устранить соперника при помощи политического процесса, его почти всегда обвиняли или в подкупности, или в утайке общест­венного имущества, потому что почти никто не был вполне чист на руку. Эту черту, так мало гармонирующую с арий­ским характером, можно было бы, пожалуй, объяснить сме­шением греков с тем населением, которое они при своем прибытии уже застали на Балканском полуострове, тем бо­лее что тот же недостаток, и, по-видимому, еще в большей степени, мы находим у карийцев. Это предположение под­тверждается и той дурной славою, которою пользовались критяне, так как именно на Крите примесь чуждых, неэллин­ских элементов была особенно велика.

Вообще черты национального характера должны были развиваться в различных областях крайне неравномерно, в зависимости от различных географических, а позже и экономических и социальных условий. Население внутренних областей, занимавшееся преимущественно скотоводством и земледелием и рассеянное по небольшим городам и селам, было, конечно, тяжеловеснее и консервативнее, чем обита­тели оживленного побережья. Этим объясняется, например, разница между подвижными афинянами и их беотийскими соседями, тупость которых вошла в пословицу. Как малотакие различия зависят от племенного происхождения, пока­зывает сравнение консервативных пелопоннесцев с их коло­нистами в Сицилии, которые по гибкости ума не уступали афинянам. Эти условия сильно способствовали выработке и развитию самой пагубной черты греческого национального характера — партикуляризма.

Далее, то обстоятельство, что вся страна изрезана гора­ми и заливами, сильно затрудняющими сообщение между отдельными ее частями, имело последствием распадение греческого языка на целый ряд диалектов; едва ли еще где-нибудь можно найти на таком небольшом пространстве так много разнородных наречий. Этот процесс должен был в главных чертах закончиться еще до того времени, когда гре­ки заселили берега Сицилии и Пропонтиды, потому что ка­ждая из основанных здесь колоний употребляла наречие своего родного города. Напротив, в то время, когда колони­зировались западный берег Малой Азии и Кипр, образование диалектов было еще в полном ходу. В самом деле, кипрское наречие обнаруживает самое тесное родство с аркадийским, а так как Кипр не мог быть заселен из Аркадии, лежащей внутри материка, то очевидно, что некогда на восточном или южном берегу Пелопоннеса господствовал диалект, стояв­ший очень близко к позднейшему аркадийско-кипрскому. В замкнутой среди гор Аркадии и на дальних островах это ста­ринное наречие осталось сравнительно чистым; на берегах Пелопоннеса, под влиянием сношений с греками из других областей, оно смягчилось и изменилось. Таким образом, здесь выработалось два новых диалекта — арголидский и лаконский, которые, возникнув на одной и той же основе, были, конечно, чрезвычайно сходны между собой, но все-таки не настолько, чтобы их можно было соединять под именем единого,,дорийского" диалекта. Благодаря спартан­скому завоеванию в VIII веке, если не раньше, лаконское наречие распространилось и в Мессении, тогда как арголидские колонии на островах и полуостровах вдоль карийского берега усвоили диалект своей метрополии. Напротив, язык обширного Крита продолжал своеобразно развиваться, хотя все еще, конечно, опираясь на диалекты южного и восточно­го Пелопоннеса. Совершенно одичал греческий язык в изо­лированной Памфилии, обитатели которой тоже, по всей ве­роятности, пришли из Арголиды и Лаконии. Своеобразный язык выработала и бедная гаванями Элида на западном бере­гу Пелопоннеса, так что мы иногда только с трудом можем понять ее письменные памятники; некоторые особенности этого диалекта, как, например, ротацизм, перешли и в лаконское наречие.

От этих пелопоннесских наречий резко отделяются диа­лекты, господствовавшие в Аттике, на Эвбее, на Северных и Средних Кикладах и в Ионии. Вся эта область или, по край­ней мере большая часть ее, была занята одноплеменным на­селением, которое, как мы видели, пришло из Аттики. Отли­чительная черта этой группы языков, сравнительно с осталь­ными греческими наречиями, состоит в замене долгого а долгим е. Так как эта особенность сильнее всего развита в Ионии, то надо думать, что она здесь впервые возникла и уже отсюда была перенесена на Киклады и в Аттику. Таким образом, и эти диалекты должны были отделиться от пело­поннесских наречий отчасти уже после заселения Малой Азии.

Киферон и Парнет, которые с севера ограничивали Ат­тику и говорившую по-арголидски Мегару, составляли рез­кую диалектическую границу. Беотия имеет свое собствен­ное наречие, которое, сообразно географическому положе­нию этой страны, занимает среднее место между арголидским и фессалийским, а в некоторых отношениях примыкает и к аттическому, но ни с одним из этих наречий не может быть соединено в одну группу. Даже население Лесбоса и противолежащего эолийского берега, которое, по преданию, а может быть, и действительно, пришло из Беотии, развило свой диалект настолько самостоятельно, что уклонений от беотийского в нем оказывается больше, чем сходных с ним черт. Так же изолировано наречие Фессалии, окруженной со всех сторон горными хребтами. Наконец, македонский язык Удержал большое количество старинных форм, а многое за­имствовал также у фракийцев и иллирийцев, у которых ма­кедоняне отняли большую часть своей страны; возможно,

что самая резкая особенность македонского наречия — за­мена придыхательных согласных мягкими — объясняется именно влиянием этих языков.

Древнейшие диалекты горных областей северо-западной Греции нам очень малоизвестны. Мы знаем, что язык эвританов, обитавших в Средней Этолии, был почти непонятен для афинянина V века; в прибрежных областях оживленные сношения действовали на язык смягчающим образом, как показывают локрийские надписи, относящиеся к этому же или несколько более раннему времени. Культурными цен­трами всей этой страны были Коринф и его колонии на эпиро-акарнанском побережье; сообразно с этим, коринфское наречие так сильно повлияло на диалекты областей, лежа­щих между Фокидой и Эпиром, что, судя по уцелевшим надписям IV и позднейших веков, эти, так называемые „се­верно-дорийские", диалекты представляют не что иное, как несколько видоизмененный арголидский. Такое же влияние и, может быть, еще в большей степени, имел Коринф по-видимому, и на соседний южный берег своего залива — на Ахею, так как и здесь в историческое время господствовало наречие, очень мало разнившееся от арголидского.

Но как ни глубоки эти различия в характере и языке от­дельных племен, как ни велико влияние, которое имели эти различия на весь ход греческой истории, — они ничтожны в сравнении с чертами, общими всей греческой нации и отли­чающими ее от всех других народов. Геродот с полным пра­вом мог сказать, что греки составляют единокровный и единоязычный народ, что у них общие храмы и жертвоприно­шения и одинаковые нравы. И, несмотря на всю политиче­скую рознь, греки очень рано сознали свое единство.

ГЛАВА II. Культура древнейшей Греции

В то время, когда началось разделение племен, наши индогерманские предки представляли полубродячий пасту­шеский народ[64] Их богатство состояло главным образом из рогатого скота, коз и овец; остальное имущество они везли с собой на четырехколесных повозках, запряженных волами, как мы это видим еще в историческое время у скифов и гер­манцев. Была ли уже приручена лошадь, мы не знаем; во всяком случае она еще не употреблялась для верховой езды. К этим древнейшим домашним животным присоединилась позже свинья, прирученная, по-видимому, уже после того, как племена арийской группы отделились от своих индоев­ропейских родичей.

Лишь только индогерманцы перешли на лесистые про­странства Средней Европы, где было меньше корма для стад, чем в обширных степях Востока, они должны были, не по­кидая скотоводства, обратиться и к земледелию. Названия плуга и пашни, слова „сеять", „косить", „молоть" и т.п., — общи всем языкам индоевропейской группы. Возделывали пшеницу, овес, просо, лен, может быть, также горох, бобы и лук. Но все-таки земледелие носило чрезвычайно примитив­ный характер и рядом со скотоводством играло лишь второ­степенную роль. Даже когда переселения кончились и пле­мена заняли свои последние места, прошло еще много вре­мени, прежде чем старые кочевые привычки совершенно исчезли. Еще в эпоху Цезаря земледелие считалось у кельтов и германцев занятием, недостойным свободного человека; да и вообще в это время наши предки едва только начали зна­комиться с оседлостью и частной земельной собственно­стью. Что и греки некогда стояли на этой ступени развития, с удивительной проницательностью заявил уже Фукидид. „Страна, именуемая ныне Элладою, — говорит он, — засе­лена постоянными жителями лишь с недавнего времени, так как раньше происходили в ней переселения, и каждый народ легко покидал свою землю, будучи тесним другими обитате­лями, всякий раз в большем числе. Дело в том, что при от­сутствии торговли и безопасных взаимных сношений на су­ше и на море каждый возделывал свои поля лишь настолько, чтобы пропитать себя, никто не имел средств в избытке, не засаживал деревьев, потому что не знал, когда нападет на него другой и по беззащитности жилищ отнимет у него имущество; к тому же каждый рассчитывал, что везде добу­дет себе дневное пропитание"[65]

Свои орудия и оружие индогерманцы изготовляли ис­ключительно из дерева или камня; единственный известный им металл — медь — употреблялся, по-видимому, только для украшений. С гончарным искусством они уже были зна­комы, но гончарного станка не знали. Одеждой служили им, вероятно, звериные шкуры, которыми и позже нередко поль­зовались для прикрытия тела; но уже очень рано люди нау­чились выделывать нитки из шерсти овец или волокон льна и из этих ниток изготовлять полотна и ткани. Эта новая оде­жда состояла из широкого, падавшего складками плаща, сшитого по образцу звериной шкуры. Еще во времена Таци­та он составлял единственную одежду германцев; под назва­нием „платья" вообще этот плащ в течение всей древности оставался главной частью греческой одежды, а тога итали­ков также представляла не что иное, как это старое индогерманское одеяние. Древнейшим жилищем была, вероятно, повозка; при более продолжительных остановках строили из дерева и глины круглые хижины с очагом посредине, дым которого выходил в дверь. Италийские погребальные урны или храм Весты в Риме могут дать представление о такой хижине. Иногда устраивались и врытые в землю жилища, которые у фригийцев, скифов и германцев удержались до очень позднего времени.

Таково было, в отношении материальной культуры, то наследство, которое греки принесли со своей индогерманской родины. Древнейшие археологические памятники из стран, прилегающих к Эгейскому морю, обнаруживают сте­пень развития, во многом сходную с той, которую мы сейчас изобразили. Так, в развалинах древнейшего поселения на месте Илиона не найдено почти ни одного металлического орудия, тогда как каменные изделия встречаются во множе­стве. Тут же находят сосуды из грубой непромытой глины, блестящего черного или красноватого цвета, иногда укра­шенные геометрическим орнаментом и, большею частью, сделанные только рукою, без помощи какого-либо инстру­мента. Но все-таки то поколение, которому принадлежат эти памятники, сделало крупный шаг вперед сравнительно со своими индогерманскими предками: оно уже приобрело оседлость и научилось защищать свои поселения каменными стенами и возводить свои дома на каменных фундаментах.

Над остатками этого древнейшего троянского поселения лежат развалины второго города. Здесь, рядом с многочис­ленными каменными орудиями, оказалось множество изде­лий из меди, а найденные тут же формы из слюдового слан­ца доказывают, что металл обрабатывался на месте. Кроме того, здесь было открыто множество золотых и серебряных украшений и сосудов, в которых Шлиман видел остатки „со­кровищницы Приама"

В общем культура этого „второго города" представляет большое сходство с культурой более древних пластов; осо­бенно глиняная утварь выделана из того же грубого мате­риала и часто имеет ту же форму. В постройке укреплений обнаруживается уже довольно большое искусство; город ок­ружен стеной, снабженной выступами наподобие башен, и ворота защищены чрезвычайно тщательно. Внутри находил­ся скромный „дворец" владыки города, состоявший из муж­ской комнаты с примыкающим к ней помещением для жен­щин. А за стенами, на равнине и на соседних холмах, еще и теперь, как во времена Гомера, возвышаются огромные мо­гильные насыпи троянских царей — зрелище, которого не забудет никто, кому удалось переплыть „широкий Геллес­понт"

Культура, с которой мы знакомимся здесь, получила широкое распространение. Мы находим ее остатки на Кикладских островах — в особенности на Аморге и Фере, в са­мой Греции — на крепостном холме в Тиринфе, под разва­линами царского дворца, в Элевсине — близ Афин и в беотийском Орхомене, но главным образом — на острове Кипр. Раскопки, произведенные в этих местах, обнаружили отчас­ти более развитую культуру, сравнительно с троянской. Так, на Кикладах, рядом с грубыми „троянскими" глиняными из­делиями, встречаются уже сосуды из промытой глины, изго­товленные на гончарном станке и украшенные цветной жи­вописью; орнаментом служат геометрические фигуры и рас­тения. Дальше обнаруживаются и первые начатки каменной скульптуры: мраморные сосуды со спиральным орнаментом и чрезвычайно грубые мраморные статуи обнаженной боги­ни со скрещенными на груди руками, без сомнения, местные подражания металлическим сосудам и идолам, завезенным с Востока.

Но было бы ошибочно заключать из этих наблюдений об этнографическом единстве народов, живших на протяже­нии от Кипра до Трои. Культурное родство и этнографиче­ская близость — две совершенно различные вещи; они могут совпадать, но отнюдь не в силу необходимости. Каждый на­род в течение своей исторической жизни проходит ряд куль­турных стадий, и двигательной силой этого развития бывает обыкновенно влияние соседей. При этом высота культуры у различных племен тем легче уравнивается, чем первобытнее культурная стадия, в которой они находятся. Так, например, позже, в начале исторического периода, мы находим у гре­ков, лидийцев, карийцев и ликийцев в общем совершенно одинаковые внешние формы общежития. Нет никаких осно­ваний предполагать, что в доисторическое время дело об­стояло иначе, раз уже начали развиваться сношения по Эгейскому морю. Итак, если народ, населявший Троаду в каменный и медный период, не принадлежал к греческому племени, — в чем, кажется, нельзя сомневаться, — то отсю­да нельзя делать никакого вывода о национальности обита­телей западного побережья Эгейского моря, стоявших на таком же культурном уровне, как троянцы. Напротив, ввиду широкого распространения этой культуры на греческом по­луострове едва ли можно допустить, что ее носителями были не греки. Есть веские основания думать, что греки перешли в Малую Азию именно в период этой „троянской" культуры. В самом деле, сказание о войне из-за Елены могло локализи­роваться в Илионе только в такое время, когда там сущест­вовал крупный культурный центр, а таким центром был именно „второй город", тогда как все позднейшие поселения на этом месте до эллинистической эпохи имели ничтожное значение. Далее, эту борьбу можно было локализировать в Трое лишь после того, как греки вступили в тесные сноше­ния с областями, лежащими у Геллеспонта, а это едва ли могло случиться до заселения Малой Азии. В таком случае остатки древнейшей культуры на Кикладах, которые мы выше описали, должны быть, по крайней мере отчасти, гре­ческого происхождения, потому что культура распространя­лась вдоль Средиземного моря с востока на запад и, следова­тельно, греки, заселяя острова и Малую Азию, ни в каком случае не могли принести с собой более высокую культуру, чем та, которую они нашли в этих местах.

Как бы то ни было, несомненно, что эгейско-кипрская культура бронзового периода находилась уже под сильным влиянием Вавилона и Египта. Отсюда были заимствованы спиральный орнамент и изображения обнаженной богини, отсюда ввезены были изделия из слоновой кости, найденные во „втором городе" на Гиссарлыке, или по крайней мере ма­териал, из которого они были изготовлены, наконец, от египтян греки научились, может быть, и сооружению камен­ных построек.

Вначале посредницей при этих сношениях была Малая Азия, которая, как огромный мост, соединяет Евфрат с Эгей­ским морем. В древнейшую эпоху существует только сухо­путная торговля; товары переходят из рук в руки, от племе­ни к племени, и как медленно ни совершается такого рода сообщение, оно разносит успехи цивилизации во все углы материка. Этим и объясняется то обстоятельство, что грече­ские колонии на западном берегу Малой Азии развились скорее, чем сама метрополия: здесь, на ионийском прибре­жье, лежат долины Меандра и Герма, естественные пути в глубь малоазиатского полуострова и дальше — к культур­ным центрам Востока.

Напротив, море, как средство сообщения, долго играло второстепенную роль. Малые размеры и плохая конструкция древних судов принуждали мореплавателей часто приста­вать к берегу; поэтому они всегда держались как можно ближе к берегу и только в совершенно тихую погоду и в лучшее время года решались выходить в открытое море. Кроме того, они ежеминутно должны были быть наготове защищать свою жизнь против враждебных береговых жите­лей и морских разбойников. Таким образом, правильное морское сообщение было возможно в древности только ме­жду соседними городами; далекое путешествие предприни­мал только тот, кто жаждал добычи или приключений. Даже после того, как Кипр и Памфилия были заселены греками, сношения этих колоний с их метрополией еще долгое время были очень ограничены. Эти крайние форпосты греческого мира ведут самостоятельное существование. Кипр в области искусства идет своим собственным путем, сохраняет свое древнее наречие, в противоположность всем остальным об­ластям Греции отказывается усвоить фонетическое письмо и не принимает никакого участия в том политическом и соци­альном движении, которое с VIII века охватило греческий мир. И Памфилия в этом отношении немногим разнилась от Кипра.

Только финикийцы или, как они сами называли себя на своем языке, сидонцы установили прямое сообщение между Грецией и дальним Востоком. Они часто упоминаются в позднейших частях гомеровских эпопей; они являются здесь в качестве постоянных посетителей греческих гаваней, в ко­торых остаются иногда на всю зиму. Как ловкие и не совсем честные купцы, они пользовались дурной славой у греков, но их терпели ради их товаров. В VIII и VII веках в их руках была, вероятно, большая часть торговли на Эгейском море; к этому времени относится и большинство произведений фи­никийской промышленности, найденных на греческой почве.

Не раньше этого времени начались и торговые сноше­ния финикийцев с Грецией. Во всяком случае греки были, по-видимому, уже опытными мореплавателями, когда фини­кийцы появились на Эгейском море, потому что вся развитая морская терминология Гомера — чисто греческого проис­хождения или, по крайней мере, не обнаруживает никаких следов семитического влияния. Само собой разумеется, что с усовершенствованием мореплавания шло об руку постепен­ное заселение островов и малоазиатского побережья; следо­вательно, мы должны допустить, что ко времени появления финикийцев греки уже прочно основались в Малой Азии. Мало того: то обстоятельство, что имя ионийцев (яван) об­ратилось у восточных народов в общее название греческого народа, доказывает нам, что финикийцы вступили в посто­янные сношения с греками, жившими у Эгейского моря, лишь тогда, когда Иония в экономическом отношении стоя­ла уже во главе греческих государств[66] Даже эпос в своих древнейших частях еще ничего не знает о финикийских куп­цах на Эгейском море. Таким образом, правильные сноше­ния финикийцев с Грецией начались, по-видимому, не рань­ше VIII столетия, хотя вполне возможно, что отдельные мо­реплаватели из финикийцев уже раньше доходили до бере­гов Греции и что финикийские изделия попадали на грече­ский рынок сухим путем через Малую Азию или через Кипр.

Но финикийских поселений на берегах Эгейского моря никогда не существовало. Молчание эпоса в этом отношении очень красноречиво; о финикийцах не упоминает ни троян­ский каталог, ни список народов, населяющих Крит (в „Одиссее"). Следовательно, в гомеровские времена на бере­гах Греции не было финикийских колоний и певцы ничего не знали о том, чтобы здесь когда-нибудь существовали та­кие поселения. Очевидно, что и позднейшие известия этого рода не могут быть основаны на каких-нибудь достоверных свидетельствах!.. Мы имеем здесь дело с мифами или, вер­нее, с полуучеными комбинациями, лишенными всякого ис­торического основания. Особенно важную роль играл в них греческий солнечный герой Феникс („кроваво-красный"), который вместе со своим братом Кадмом был обращен в се­мита. Затем уже повсюду, где почитались эти герои, предпо­лагали существование финикийских поселений: в Фивах, где крепость была, по преданию, построена Кадмом, на Фере, Родосе, Фасосе и других островах. Ни в одном из этих мест и вообще нигде в бассейне Эгейского моря не было найдено остатков финикийских поселений, например, некрополей, и попытки новейших ученых объяснять греческие названия мест заимствованием из финикийского языка представляют простую игру слов и не привели ни к каким положительным результатам. Вообще в древнегреческом языке было очень мало слов, заимствованных из семитических наречий.

Да и не было надобности устраивать такие поселения и вообще поддерживать прямое сообщение по морю. Раз вос­точная культура проложила себе путь через Малую Азию в области, окружавшие Эгейское море, она должна была, в силу своего превосходства, влиять все сильнее и сильнее. С течением времени так называемая „микенская" культура со­вершенно вытеснила „троянскую" Микены и соседний Ти­ринф были, действительно, одним из ее главных центров, но она распространилась и по всему восточному берегу Греции от Лаконии до Фессалии, и далее — на Крит, Родос и многие другие острова Эгейского моря до западного берега Малой Азии, а в своих крайних разветвлениях — даже до Кипра, т.е. вообще на всем пространстве, которое было населено греками в доисторическое время. Только в западных облас­тях Балканского полуострова, которые поздно начали выхо­дить из варварского состояния, до сих пор не найдено следов этой культуры.

От культуры каменной эпохи в это время почти уже не осталось следов. В могилах Микенского кремля еще встре­чаются наконечники стрел из обсидиана, но вообще оружие и орудия уже все бронзовые. Чистая медь употребляется еще только на сосуды; железо встречается только в позднейших пластах этой эпохи, да и то лишь в небольшом количестве.

Большая же часть украшений и утвари — из драгоценного металла; даже платья украшаются нашивками из золотых пластинок, и лица знатных покойников обыкновенно покры­ты золотыми масками. Большие успехи сделала и керамика: материалом служит отлично промытая бледно-желтая глина, гончарный станок находится уже во всеобщем употребле­нии, и совершенно исчезли причудливые формы троянских сосудов. Зато вазы покрываются теперь живописью, и впер­вые появляется та блестящая лаковая краска, которая с этого времени остается характерным признаком греческих глиня­ных изделий.

Каменные постройки свидетельствуют уже о большом искусстве. Колоссальные стены, сложенные из огромных плит, окружают кремль; внутри возвышается обширный дворец со множеством комнат и с дворами, которые окруже­ны колоннами. Для погребения умерших царей сооружаются великолепные склепы, иногда огромных размеров, как, на­пример, знаменитая „Сокровищница Атрея" близ Микен, самый замечательный архитектурный памятник всей этой эпохи. Об успехах декоративной скульптуры свидетельству­ет львиная группа, которая до сих пор возвышается при вхо­де в Микенский кремль. Стены дворцов и сводчатые потолки склепов украшаются каменными плитами, покрытыми рель­ефными изображениями, но изредка появляется уже и стен­ная живопись, которая отчасти берет сюжеты даже из чело­веческой жизни.

Нет сомнения, что эта культура развилась из троянской или островной культуры. Так, Тиринфский дворец несрав­ненно обширнее и роскошнее Троянского, но общий план обоих — один и тот же. В микенском орнаменте все еще господствуют спираль и розетка, которые мы встречаем уже в Трое, и формы растений, как на островах; к этим видам орнамента присоединяются впервые полипы и другие мор­ские животные. Керамика Кикладских островов подготовила гончарное искусство Микен, и переход от первой ко второму совершался постепенно; например, в Элевсине в одной и той же могиле были найдены рядом микенские и троянские ва­зы.

С другой стороны, как уже было упомянуто, микенская культура находится под сильным влиянием Востока. В куль­турных центрах этого периода было найдено множество предметов, несомненно, восточного происхождения: изделия из плавикового шпата, из египетского фарфора, из слоновой кости, египетские скарабеи; в одной из микенских могил нашли даже страусовое яйцо. Металлические вещи также частью ввезены с Востока, частью, по крайней мере, изго­товлены по восточным образцам; это доказывается как со­вершенством техники, так и характером находящихся на них изображений, между которыми главное место занимают ли­стья лотоса, пальмы, папируса и восточные животные, как газель и лев. Глиняные сосуды микенского стиля были не­давно найдены в Египте, в пластах, относящихся, по-видимому, ко времени от конца XVIII до начала XX дина­стии, т.е. приблизительно от середины XIV до середины XII столетия. Следовательно, и микенская керамика нахо­дится в зависимости от восточных образцов, ибо невероятно, чтобы уже в столь раннее время из полуварварской Греции ввозились вазы в Египет. Где именно выработался этот ми­кенский стиль, до сих пор неизвестно. Есть основания ду­мать, что его родиной была северная Сирия, но определен­ное решение этого вопроса сделается возможным только то­гда, когда будут исследованы в археологическом отношении области Передней Азии.

Культура, с которою мы знакомимся по гомеровским песням, находится в ближайшем родстве с микенской. Дво­рец Тиринфа до мельчайших подробностей похож на цар­ские дворцы, изображенные в эпосе. В одной из микенских могил была найдена, можно сказать, модель золотого кубка Нестора, описанного в „Илиаде" Мозаику из разноцветных металлов, какую мы видим на микенских клинках, знает и Гомер, тогда как позже эта отрасль искусства была оставле­на. Микенские цари, совершенно так же, как гомеровские герои, сражались на боевых колесницах. Наконец, важней­шими городами Греции являются у Гомера как раз главные центры микенской культуры: Спарта, „богатые золотом" Микены, „минийский" Орхомен, — и это тем замечательнее, что в историческое время Микены и Орхомен имели ни­чтожное значение.

Правда, начало и, вероятно, даже расцвет микенского культурного периода предшествовали возникновению наших эпопей. Каменные наконечники стрел, которые изредка еще встречаются в Микенах, у Гомера уже не упоминаются, зато эпос изображает уже переход от бронзового века к железно­му, тогда как в Микенах, как мы видели, железо появляется только в верхних слоях. Однако и у Гомера железо чаще упоминается только в „Одиссее" и в позднейших песнях „Илиады", в древнейших же песнях „Илиады" о нем гово­рится сравнительно редко и, кажется, только в таких местах, которые не принадлежат к первоначальной редакции. Во всяком случае бронза или медь встречаются у Гомера в эпи­тетах и в эпических формулах несчетное число раз, железо — почти никогда: верный признак, что в эпоху выработки эпического стиля греки еще не знали употребления этого металла. Итак, в этом отношении они переживали тогда ран­ний период микенской культуры, тогда как древнейшие пес­ни „Илиады" изображают стадию развития, соответствую­щую второй половине того же культурного периода.

Гомеровские герои носят полное металлическое воору­жение: шлем, панцирь, поножи и щит. Притом, это вооруже­ние было уже усвоено азиатскими греками в то время, когда складывался эпический стиль, потому что уже в древнейших песнях „Илиады" идет речь о „закованных в латы" и „прекрасно-поножных" ахейцах. Было ли оно изобретено самими греками или одним из народов западной части Малой Азии, например карийцами, — мы не знаем; во всяком случае „все­оружие" составляет характеристическую особенность куль­турных народов, живших в бассейне Эгейского моря, и ему они главным образом обязаны своим военным превосходст­вом над народами Востока.

В европейскую Грецию металлическое вооружение проникло довольно поздно. В гомеровскую эпоху локрийцы еще не употребляли его, а этолийцы сражались в легком вооружении даже в V веке. В Арголиде холщовый панцирь был, по-видимому, во всеобщем употреблении еще в VII и, может быть, даже в начале VI века; остатки такого панциря были найдены в одной из могил Микенского кремля, между тем как металлическое оборонительное оружие совершенно отсутствует в могилах микенского периода. Вполне возмож­но, конечно, что причину этого явления надо искать в погре­бальных обрядах и в обычае, по которому отец еще при жиз­ни передавал свое оружие сыну. Как бы то ни было, но на некоторых вазах последнего периода микенской культуры воины изображены уже в полном вооружении гомеровских героев, и на золотых печатях, найденных в могилах Микен­ского кремля, ясно можно различить шлемы и покрытые ме­таллическими пластинками щиты. Даже если мы признаем, что эти предметы были ввезены извне или составляют под­ражание чужим образцам, — во всяком случае они свиде­тельствуют о том, что микенская культура дожила до того времени, когда малоазиатские греки уже усвоили металличе­ское вооружение. Вообще не следует забывать, что азиатская Греция развилась быстрее европейской и что, следовательно, в гомеровских песнях, имеющих дело главным образом с Ионией, изображается более высокая стадия культурного развития, чем та, которую в это самое время переживала Арголида.

Во всяком случае несомненно, что микенская культура господствовала в Греции до VIII столетия. Так, дворцовый портик микенской эпохи послужил образцом для перистиля храма, а капители колонн „Сокровищницы Атрея" и Льви­ных ворот находятся в тесном родстве с древнейшими дори­ческими капителями; между тем каменные храмы начали строить только с VII или, самое раннее, с конца VIII столе­тия. В живописи на вазах за микенским стилем следовал, с одной стороны, стиль дипилона, с другой — протокоринфский стиль, и как тот, так и другой процветали в VII веке. Например, обломки ваз дипилонского стиля были найдены в развалинах Тиринфского дворца вперемешку с обломками микенских ваз. Львиная группа у микенских ворот по стилю и расположению частей чрезвычайно сходна с такими же скульптурными произведениями на фригийских могилах, относящихся приблизительно к VIII веку. Такое же порази­тельное сходство по форме и стилю обнаруживается между геммами микенского периода — так называемыми „остров­ными камнями", и древнейшими монетами, которые начали чеканить около 700 г. ВЬюеченные в скалах могилы нижнего микенского города и Навплии, сводчатая могила в Мениде (Ахарнах) близ Афин и другие могилы конца микенского периода сохранили нам предметы из плавикового шпата, об­наруживающие совершенно такую же технику, какая гос­подствовала в Египте при XXII и XXIII династиях, т.е. при­близительно от середины X до середины VIII столетия. С другой стороны, terminus ante quem (самая ранняя граница во времени) для микенского периода определяется тем обстоя­тельством, что микенских ваз не нашли ни в Олимпии, ни в греческих некрополях Сицилии и Италии.

Отсюда следует, далее, что носителями микенской куль­туры на запад от Эгейского моря были греки, потому что острова и побережье Малой Азии были заселены греками, как мы уже видели, не позже последних веков второго тыся­челетия, и эта колонизация исходила главным образом именно из Арголиды. Но из этого, конечно, нельзя заклю­чать, что повсюду, где вне греческого полуострова встреча­ются следы этой культуры, мы имеем дело с греками. Осо­бенно народы западной части Малой Азии в значительной степени усвоили микенскую культуру; об изделиях микен­ского стиля, найденных в Египте, мы уже говорили, и влия­ние микенской культуры простиралось до самой Сицилии. То, что выше было сказано о троянской культуре, примени­мо и к микенской.

Но микенские памятники немы; они знакомят нас толь­ко с внешней стороной древнегреческой цивилизации. Сущ­ность последней, т.е. экономический и политический строй эпохи и умственную жизнь народа, мы узнаем только из эпоса. И хотя он рисует нам быт малоазиатских греков — главным образом Ионии, — притом в IX и VIII столетиях, но при близком родстве гомеровской и микенской культур очень многое из того, что мы узнаем о первой, можно при­менить и ко второй.

В экономической жизни народа первое место все еще занимает скотоводство, как некогда у индогерманцев. Стада составляют главное богатство народа, мясо остается если не преобладающим, то любимым предметом пищи. Непри­ятельские нападения имеют целью прежде всего похищение скота, и для защиты своих стад гомеровский грек охотно рискует жизнью. Вол и овца служат единицами ценности. Так, в „Илиаде" медный треножник оценивается в двена­дцать быков, металлическое вооружение — в девять, рабы­ня, опытная в женских работах, — в четыре.

Но земледелие приобретает постепенно все большее и большее значение. Обычной пищей является уже хлеб, при­том главным образом ячменный, — „сила мужей", как назы­вает его Гомер. Обширные размеры принимает и плодовод­ство. Вино составляет обычный напиток и употребляется при всех жертвоприношениях, — значит, оно уже очень дав­но известно. Но есть указание на то, что некогда единствен­ным напитком греков был мед. Масло упоминается в „Илиа­де" сравнительно редко и преимущественно в поздних мес­тах, оливковое дерево — только однажды, в виде сравнения. Напротив, в „Одиссее" маслина упоминается часто, а олив­ковое масло составляет такой общеупотребительный про­дукт, что необходимо признать существование в VIII веке обширной культуры маслин, по крайней мере в азиатской Греции. Впрочем, пресс для выжимки оливок был найден уже в развалинах упомянутого выше доисторического посе­ления на Фере (Тире), а в развалинах Тиринфского дворца и в одной микенской могиле, высеченной в скале, оказались косточки маслин. Но у Гомера оливковое масло употребля­ется только как мазь и еще не идет в пищу. То, что плодовые деревья не упоминаются в „Илиаде", можно приписать слу­чайности; в „Одиссее" плодоводство практикуется уже в до­вольно широких размерах. В садах Алкиноя растут яблоки, груши, гранаты, смоква, а для престарелого отца Одиссея, Лаэрта, уход за его фруктовым садом составляет последнюю утеху одинокой старости.

Но обширное плодоводство немыслимо при отсутствии земельной собственности; и в гомеровскую эпоху она, дей­ствительно, уже существует. Воодушевляя свои войска пе­ред битвой, Гектор указывает каждому на его надел, которо­му грозит опасность со стороны врагов; очевидно, поэт представлял себе троянское войско состоящим из свободных собственников. Приступая к основанию города феакийцев, Навсикой прежде всего отводит каждому поселенцу участок земли. Наконец, в гомеровском обществе существует уже класс безземельных батраков, которые принуждены служить у землевладельцев за плату; их участь кажется поэту вели­чайшим из всех человеческих бедствий.

Этому строю должна была и в Греции предшествовать эпоха, когда вся земля составляла общинную собственность или была разделена между родами. Некоторые следы этого порядка существовали еще долго в историческое время. Да­же в основанной около 580 г. колонии Липаре земля первое время находилась в общинном владении; позже главный остров, Липара, был разделен на надельные участки, а ос­тальные острова обрабатывались сообща, наконец и они бы­ли подвергнуты разверстке, но с установлением передела через каждые двадцать лет. Даже там, где участки перешли уже в постоянную собственность своих владельцев, наделы нередко еще долго оставались неотчуждаемыми, как, напри­мер, в Спарте или в основанной около конца VII века ко­ринфской колонии Левкаде. Остатком той же древней фор­мы землевладения является и греческое название надела — „жребий" (клерос). Впрочем, лес и луг еще долго оставались в общинном владении; последним пережитком общинной собственности были те домены, которые мы потом находим во владении греческих государств и общин, как например демов Аттики.

Сравнительно с сельским хозяйством промышленность играла еще ничтожную роль. Почти все, что нужно было для обихода, изготовлялось дома, — прежде всего одежда, вы­делка которой составляла главное занятие хозяйки и ее до­черей, а в богатых семьях — и служанок. Поэтому главное требование, которое грек того времени предъявлял к своей будущей жене, состояло в том, чтобы она была искусной пряхой. Точно так же крестьянин сам изготовлял себе плуг и телегу и сам строил свой дом. Даже царь, как гомеровский Одиссей, был хорошо знаком с плотничьим искусством.

Но не все можно было изготовить таким образом. Осо­бенно металлические работы требовали специальных знаний и инструментов, которыми не все могли обладать; кузнецы и были, вероятно, первыми профессиональными ремесленни­ками. Они были так необходимы для гомеровского общест­ва, что даже царства богов не могли представить себе без кузнеца, и любопытно, что бог огня, Гефест, является един­ственным ремесленником Олимпа. Кузнец был вместе с тем и золотых дел мастером; его мастерская была любимым ме­стом собрания деревенских жителей, которые в зимние вече­ра сходились сюда погреться у очага и обсудить события дня.

Гончарное искусство, при том высоком развитии, какого оно достигло уже в микенский период, также должно было принять профессиональный характер. Далее, очевидно, что дворцы, какие мы находим в Микенах и Тиринфе, или гроб­ницы, вроде „Сокровищницы Атрея", могли быть воздвигну­ты только технически образованными ремесленниками. У Гомера разделение труда стоит в общем на том же уровне; он также упоминает о гончарах, о каменщиках и плотниках и, кроме того, кожевниках, которые занимались главным об­разом изготовлением щитов. О других ремесленниках в на­шем смысле эпос не упоминает. Но Гомер причисляет к ре­месленникам и врачей, прорицателей и глашатаев, потому что они также служили своим искусством общине и получа­ли вознаграждение за свои услуги.

При таком строе общества не могло быть и речи об об­разовании купеческого сословия; немногие предметы, кото­рые не изготовлялись хозяйственным образом, приобрета­лись непосредственно от производителя. Правда, потреб­ность в мере и весе уже пробудилась, но торговля еще не пошла дальше простого обмена. Поэтому крупные центры еще не могли образоваться; население было рассеяно по от­крытым деревням, как мы это еще в историческое время ви­дим в Этолии, а в случае неприятельских нападений искало защиты в горах или за валом кремля. Но прокладывать доро­ги начали уже в этом периоде. В эпосе часто упоминается о проезжих дорогах; и если поэт заставляет Телемака проехать на колеснице из Пилоса в Спарту, то это, конечно, отнюдь не доказывает, что уже в то время существовала дорога через Тайгет, но дает право думать, что в других частях Греции и в Малой Азии на повозках можно было совершать далекие путешествия. Еще теперь на горах Арголиды видны остатки целой системы дорог, соединявших святилище Геры с Ми­кенами, Клеонами, Тинеей и Коринфом. Фундамент состоит из многоугольных плит, на известных расстояниях устроены приспособления для протока воды, и следы колеи доказыва­ют, что эти дороги были предназначены для езды на колесах. Правда, мы не в состоянии решить, были ли они проложены уже в эпоху расцвета Микен.

Несмотря на простоту экономических отношений, иму­щественное неравенство уже сильно развито. Рядом с сель­ским рабочим, который получает поденную плату, и мелким собственником стоит собственник-богач, владелец многих сотен скота и обширных поместий. Между тем, в то время, когда промышленность и торговля были еще в зачаточном состоянии и сельскохозяйственный труд составлял почти единственный источник пропитания, бедняк не имел других средств достигнуть обеспеченности, а тем более богатства, кроме войн или морского разбоя; но и здесь львиная доля добычи доставалась тем, кто становился во главе таких предприятий, а это был, обыкновенно, знатный человек. Именно эти условия и заставили такую большую часть гре­ческой молодежи уже в догомеровскую эпоху уйти за море — на острова и в Малую Азию; но по мере того, как страна заселялась, на новой родине повторялось то же явление. А богатство повсюду и во все времена доставляет почет и мо­гущество; мало-помалу народ привык относиться к знатным родам с уважением, за которое они по заслугам платили тол­пе презрением. Аристократия приняла характер касты, чле­ны которой вступали в брак только между собой и которая возводила свою родословную до богов. Изобретение метал­лического вооружения и боевой колесницы должно было еще усилить перевес этого класса, потому что теперь участь битвы решали латники, а только знать была в состоянии приобретать дорого стоившее металлическое вооружение.

Старейшина самой могущественной из этих знатных фамилий стоял во главе государства со званием царя (басилея). По воззрениям гомеровской эпохи, он получает свою власть от Зевса; другими словами, царское достоинство уже с незапамятных времен было наследственным в правящих родах, и происхождение его из народного избрания уже бы­ло забыто. Городские стены, дворцы и сводчатые могилы Микен, Тиринфа, Спарты и Орхомена доказывают, что и там господствовал политический строй, совершенно аналогич­ный тому, который изображен в эпосе. Царь был вождем на войне и верховным судьею во время мира, а также посред­ником между государством и богами. За это ему предостав­лен в собственность обширный домен (теменос), подданные приносят ему богатые подарки, чтобы приобрести его распо­ложение, а на войне ему принадлежит лучшая часть добычи.

В делах правления царю помогал „совет старейшин", который первоначально состоял, вероятно, из глав всех от­дельных родов государства, но уже в гомеровскую эпоху заключал в себе только представителей знати. Их главной обязанностью было помогать царю в судопроизводстве. Все важные вопросы решались собранием мужчин, способных носить оружие; но по мере того, как могущество аристокра­тии возрастало, обращение к вечу становилось пустой фор­мальностью и за народом оставалось только право согла­шаться на предложения царя и знатных. Что ждало простого человека, который осмеливался противоречить, показывает нам поэт на примере Терсита: палка в руке знатного застав­ляла тотчас умолкнуть всякое возражение, и народ относил­ся к этому совершенно безучастно или даже смеялся над по­битым.

Впрочем, функции государства были в эту эпоху еще весьма ограничены. На суд царя восходили только споры о праве собственности; расправа по уголовным преступлениям была предоставлена потерпевшим и их сородичам. От кров­ной мести можно было откупиться уплатою соответственной виры; но если такая сделка не состоялась, то убийце не оста­валось ничего другого, как уйти в изгнание, — разве только у него были могущественные родственники и друзья, у ко­торых он мог найти защиту. Человек, не принадлежавший к общине, был совершенно бесправен, и каждый мог ограбить и убить его. Но кто садился у очага с просьбой о защите, тот был неприкосновенен для хозяина дома; завязанные таким образом отношения сохранялись всю жизнь и переходили по наследству к детям и внукам. Однако защита, которую до­мохозяин мог оказать своему гостю за пределами своего жи­лища, была все-таки ненадежна; поэтому жизнь на чужбине была полна унижений и опасностей. Неудивительно, что из­гнание казалось грекам того времени величайшим бедстви­ем.

Так как каждый был безопасен только в своем государ­стве, то набеги на соседние общины или разбой считались очень почтенным источником наживы. Ограбленные стара­лись, конечно, отомстить, и, таким образом, весь древней­ший период греческой истории наполнен беспрерывными войнами. Это было действительно, как говорит поэт, желез­ное время, и оно взрастило воинственное поколение. Каж­дый должен был ежеминутно быть наготове с оружием в ру­ках отстаивать свою жизнь и имущество; меч был неразлуч­ным спутником мужчины, и никто не выходил из дому, не захватив копья. Народ охотнее всего слушал рассказы о доб­лестных битвах и смелых морских походах, которые и со­ставляют, наряду со сказаниями о богах, главное содержание эпоса.

ГЛАВА III. Миф и религия

Образование мифов обусловливается стремлением че­ловеческого духа уяснить себе связь и причины окружаю­щих нас предметов и наблюдаемых нами явлений. Так как в первобытную эпоху средства к удовлетворению этой потреб­ности очень ограничены, то большая часть „рассказов" (мифос), которые пускаются в обращение с целью объяснить то или другое явление, оказываются лишенными всякой реаль­ной подкладки; таким образом, слово „миф" получило в классический период греческой цивилизации то значение, которое оно и до сих пор сохраняет во всех европейских языках.

Мифы, или, как теперь обыкновенно говорят, когда речь идет о более близких к нам эпохах, легенды, — возникают во все времена и будут возникать до тех пор, пока мы не бу­дем в состоянии объяснять все явления научным образом или пока и массы не перестанут требовать ответа на те во­просы, которых мы при наших средствах не можем решить. Но в периоды высокого умственного развития мифическое творчество бывает очень ограничено. Тот, кто знает истин­ную причину видимого движения солнца вокруг земли, уже не будет рассказывать о Гелиосе, который каждое утро на востоке всходит на свою огненную колесницу, поднимается по крутой небесной дороге и вечером, спустившись к западу, уходит на покой. Кто убежден в строгой закономерности естественных явлений, тот не станет сочинять рассказов о чудесах и не будет верить им, если услышит их от другого. Миф процветает только в эпохи невежества, как, например, в древности перед возникновением наук и в Средние века пе­ред их возрождением, т.е. в те самые времена, когда и рели­гиозное чувство бывает наиболее сильно. Поэтому неспра­ведливо говорить о „периоде мифического творчества" как об одной из стадий в истории человеческого мышления; эпохи мифического творчества суть не что иное, как эпохи варварства, и если бы мир когда-нибудь снова погрузился в

мрак невежества, то снова наступила бы такая эпоха.

К образованию мифа может подать повод всякий пред­мет или явление, причина которого неясна с первого взгляда: явление природы, как и человеческое учреждение, непонят­ный обычай или даже простое однозвучие двух слов. Так как по-гречески лаос значит народ, а лас — камень, то предпола­гали, что первые люди были созданы из камней, которые Девкалион и Пирра после потопа бросали за спину. Повсюду в греческом мире, где только было два одноименных города, существовал и миф, по которому один из них был колонией другого. И почти о каждом городе, основанном в доистори­ческое время, существовало особое сказание, которое своди­лось к тому, что название города персонифицировалось в лице героя-эпонима, основавшего город или, по крайней ме­ре, принимавшего участие в его основании. Таким же путем были созданы мифические родоначальники народов, фил и родов; так, например, Гесиод рассказывает, что царь Геллен имел трех сыновей: Дора, Ксуфа и Эола, а Ксуф, в свою оче­редь, двоих: Иона и Ахея (см. выше, с.93). На том основа­нии, что лавр (дафна) был посвящен Аполлону и сосна (питис) — Пану, придумали мифы о любви этих богов к ним­фам Дафне и Питие, которые, спасаясь от их преследований, обратились в одноименные деревья.

Гораздо важнее для истории умственного развития те мифы, которые имеют целью объяснение естественных яв­лений. Из последних ни одно не затрагивает нас так близко, как смерть. Каким образом жизнь, сейчас еще столь деятель­ная и могучая, внезапно прекращается? Очевидно, что нечто, присущее живому телу, отсутствует в мертвом. Между тем никто не видел, как удаляется это „нечто" Значит, то, что вызывает жизнь и что покидает нас при смерти, есть нечто бесконечно тонкое и при обычных условиях недоступное для наших чувств.

Миф заимствует свое объяснение, по-видимому, из дру­гого явления. Во сне, а иногда и наяву — при сильном нерв­ном возбуждении, мы видим образы отсутствующих или да­же умерших людей; при этом мертвый представляется нам совершенно в таком же виде, какой он имел при жизни. Что мы имеем здесь дело с субъективным впечатлением, с созда­нием нашей фантазии, об этом первобытный человек думает так же мало, как большая часть образованных людей нашего времени — о разнице между явлениями и сущностью вещей. Для него сновидение — объективная действительность. Сле­довательно, в нашем теле существует его незримое подобие, бесплотное, как дуновение. Это подобие, эта душа, как мы говорим, может на время оставить тело — тогда наступают обморок и летаргия; когда же оно покидает тело навсегда, то наступает смерть.

Но тот, кто приписывает душу человеку, должен, оста­ваясь последовательным, признавать ее и в животном, пото­му что переход от жизни к смерти сопровождается у живот­ного и у человека одинаковыми явлениями. И Гомер, дейст­вительно, рассказывает о смерти животных в таких же вы­ражениях, как и о смерти людей. Далее, самое поверхност­ное наблюдение должно было показать, что духовная жизнь высших животных чрезвычайно сходна с нашей: наблюде­ние, которое, как известно, у самых разнородных наций — между прочим, уже в очень раннюю эпоху и у греков — привело к созданию животного эпоса. Точно так же засыхает и умирает и дерево, когда его срубят; значит, и в нем должна быть душа. Таким образом, явилось представление о нимфах деревьев, дриадах, которые рождаются и растут вместе с де­ревом и одновременно с ним должны умереть. Но на этом не остановились. Для первобытного человека еще не существо­вало той строгой границы между органическим и неоргани­ческим миром, которую научило нас проводить современное естествоведение. Куда бы он ни взглянул, он повсюду видел изменчивость и движение: в журчащем ключе, в бурном мо­ре, в течении небесных светил и в блеске молнии. А где есть движение, там должна быть и причина, вызывающая его; и так как понятие о механически действующих силах природы было совершенно чуждо первобытной эпохе, то это движе­ние объясняли так же, как движение живых существ, т.е. приписывали его особому духу, который живет в данном предмете. Еще шаг, и душу начали находить даже в непод­вижных телах, например в камне, особенно если он был не­обычного цвета и странной формации и сверкал на солнце. Мало того: если при погребении вместе с трупом сжигали на костре платье и другие предметы, то первоначально цель этого обычая могла состоять только в том, чтобы дать воз­можность покойнику пользоваться этими вещами в загроб­ной жизни; следовательно, и последним приписывали душу, которая переживает разрушение самой вещи, как человече­ская душа переживает разложение тела. Поэтому, если Го­мер говорит о стрелах и копьях, которые жаждут насытиться человеческой кровью, то мы не должны видеть в этих словах простую поэтическую персонификацию.

Так рядом с реальным миром возник мир идеальный, который представляли себе господствующим над первым, подобно тому, как душа управляет телом. Душам, живущим в телах природы, придавали, конечно, все черты человече­ской души, — да и как иначе можно было представить себе душу? Поэтому одушевленные тела должны были, как и лю­ди, принадлежать к какому-нибудь полу; например, небо, которое посредством дождя оплодотворяет почву и посылает на землю разрушительную молнию, представляли себе в ви­де мужчины, всерождающую землю — в виде женщины. В языке до сих пор сохранились следы этого представления: оно обусловило род наших имен существительных. Отсюда естественно было заключить, что эти существа находятся в родственных отношениях между собой. Солнце и месяц счи­тались братом и сестрою, или мужем и женою, небо — их отцом. Сообразно с этими представлениями, все астрономи­ческие или физические явления должны были обратиться в физиологические или психологические процессы. Так, гроза казалась битвою между светлыми духами неба и силами тьмы. Но особенно побуждало к созданию таких мифов стремление объяснить движение солнца. Когда светило дня показывается на горизонте, тогда рождается Гелиос; его ма­терью является или ночь, или утренняя заря, или, как верили малоазиатские греки, — море. Но с восходом солнца ночь исчезает: сын убивает мать. Это представление лежит в ос­нове некоторых знаменитых греческих сказаний, главным образом легенды о матереубийстве Ореста. Первобытное общество не видело в этом ничего предосудительного[67], но потомство постаралось смягчить гнусность таких сказаний, сделав героя или орудием искупления за другое убийство, или безумным, или преступником против воли.

Солнце на своем пути разгоняет туманы; на языке мифа это значит, что солнечный герой одерживает блестящие по­беды над всякого рода чудовищами или над враждебными ему великанами; отсюда подвиги Геракла, Мелеагра, Беллерофонта. Но как солнце вечером исчезает во мраке, так и солнечным героям часто суждена лишь короткая жизнь; та­кова судьба Бальдура и Зигфрида на севере и Ахилла у гре­ков.

Но разве солнце действительно умирает вечером? Не то же ли солнце светит нам снова каждое утро? Это представ­ление также нашло себе выражение в мифе. Тот, кто живет на восточном берегу моря, видит заходящее солнце отра­женным в воде. Отсюда возникло сказание о золотом челне, в котором Гелиос ночью возвращается через океан в страну восхода, чтобы утром снова начать свой дневной путь. По другой версии того же сказания, Ясон — спаситель — по­хищает у дракона тьмы охраняемое им „золотое руно" и уво­зит последнее на своем солнечном корабле „Арго" в Грецию. То же самое представление лежит в основе мифа о странст­вованиях Одиссея: он также сходит в подземное царство, и волшебный корабль феакийцев увозит его во время сна на родину, где он своими стрелами, не дающими промаха, уби­вает женихов, которые во время его отсутствия преследова­ли его жену.

Но что заставляет солнце ежедневно, не зная покоя, со­вершать свой путь по небу? Очевидно, какая-то принуди­тельная сила; Гелиос несвободен, он служит какому-то гос­подину. И эта черта характерна для солнечных героев; как Зигфрид служит королю Гунтеру, так служат Геракл Эврисфею, Ясон — Пелию, Ахилл — Агамемнону, Персей — Полидекту; в сказании об Одиссее также сохранились следы этих служебных отношений.

Здесь не место хотя бы вкратце излагать разнообразные до бесконечности космогонические мифы греков, тем более что их первоначальный смысл лишь в немногих случаях мо­жет быть установлен с уверенностью. Дело в том, что духи, которыми народная фантазия населяла все тела природы, все более отделялись от своей материальной основы, и в конце концов народ утратил всякое представление о связи между естественными явлениями и созданными для их объяснения мифами. Уже творцы эпоса не понимали истинного смысла мифов. Естественно, что в древние сказания проникло мно­жество чуждых черт, а из старых мифических образов выде­лились новые лица. Гелиос, например, имеет у Гомера эпи­тет „сияющий"; в позднейшем мифе Фаэтон является уже самостоятельной личностью и называется сыном Гелиоса. Аякс изображается в „Илиаде" с широким щитом, который он носит, по обычаю того времени, на ремне через плечо; позже у него оказывается уже сын Эврисак и отец Теламон. По таким же соображениям Телемах (сражающийся издали) становится сыном стрелка из лука, Одиссея.

Но вернемся к той эпохе, когда смысл мифов еще был ясен. Человек ежеминутно во всех своих радостях и страда­ниях чувствует свою зависимость от сил природы, а между тем он безоружен против них. Надо было придумать средст­во приобретать расположение духов, которые заведуют эти­ми силами. А так как духов неба, созвездий, земли, моря и т.д. представляли себе наподобие нашего собственного духа, то их расположение естественно старались приобрести при помощи тех же средств, которыми добиваются милости мо­гущественных людей, т.е. при помощи подарков и просьб или, как мы выражаемся, говоря о сверхъестественных су­ществах, при помощи жертвоприношений и молитв. Так ми­фические образы сделались предметом религиозного покло­нения.

Этот шаг сделали уже наши индогерманские предки. Дьяус индусов соответствует италийскому Юпитеру (ДиовисА германскому Тиу или Дзиу и греческому Зевсу; это, как показывает имя, „сияющий бог неба" (от корня div „сиять"). Индусский Варуна тождествен с Ураном греков, эллинская Диона — с Юноной италиков. Но именно малочисленность таких подобий доказывает, что греки выработали свои рели­гиозные представления преимущественно уже после отделе­ния от остальных индогерманских народов.

Известное влияние на этот процесс должны были иметь религиозные верования тех народов, с которыми греки при­шли в соприкосновение на своих новых местах. Правда, ве­рования доэллинских обитателей Балканского полуострова едва ли оставили глубокие следы в греческой религии, пото­му что культурный уровень этого народа был, по всем дан­ным, очень низок. Так называемые „пеласгические" божест­ва, как например Зевс и Диона Додонские, — несомненно, индогерманского происхождения и принадлежат, следова­тельно, самим грекам.

Иначе обстоит дело на островах и на берегах Малой Азии. Здесь греки встретили население, которое стояло уже довольно высоко в культурном отношении и которое было, вследствие этого, слишком многочисленно, чтобы его можно было истребить так же бесследно, как раньше были истреб­лены обитатели греческого полуострова. Завоеватели, ко­нечно, и на новые места перенесли своих родных богов и посвятили им те храмы, которые раньше принадлежали бо­гам покоренной страны; но именно поэтому неизбежно должны были уцелеть некоторые из форм культа, который раньше господствовал в этих святилищах. Так, например, служение Артемиде в Эфесе во многих отношениях сохра­нило характер культа той азиатской богини, которую там заменила Артемида. Это обстоятельство должно было, в свою очередь, сильно влиять на религиозные представления и связанные с ними мифы, тем более что греки заселили в Азии только узкую береговую полосу и находились в бес­прерывных сношениях с обитателями внутренней части страны. А малоазиатские колонии влияли уже на греческое население островов и Балканского полуострова.

Напротив, семитическое влияние было — если оставить в стороне Кипр — очень незначительно. Финикийцы вообще не основали ни одной колонии на берегах Эгейского моря, а финикийские купцы думали только о сбыте своих товаров и ничуть не заботились о распространении своей религии. Ес­ли в эпоху микенской культуры население областей, окру­жающих Эгейское море, охотно покупало финикийских и вавилонских идолов, то лишь потому, что видело в них осо­бые сверхъестественные силы; это так же мало могло содей­ствовать распространению семитических верований, как способствовало бы успехам христианства, если бы негр стал поклоняться, как идолу, изготовленной в Европе иконе. Не­сомненно, что художественные произведения, ввезенные с Востока, имели известное влияние на мифическое творчест­во; но между мифом и верованием большая разница.

Лучшее доказательство справедливости сказанного представляют имена богов. Имя есть первая индивидуальная черта, выделяющая каждое божество из среды его собратий; поэтому всюду, где один народ заимствует у другого рели­гиозные представления, он заимствует вместе с ними и име­на богов. Так перешли в италийскую религию Аполлон, Асклепий, Геракл, Кастор, таким же образом египетская Изида, малоазиатская „великая мать" Кибела и целый ряд других восточных божеств почитались в Греции в классиче­скую и александрийскую эпоху под своими исконными име­нами. Но у Гомера и Гесиода нет ни одного имени бога, ко­торое можно было бы хотя с некоторой вероятностью при­знать семитическим. Следовательно, в древнейший период Восток влиял на греческую религию исключительно внеш­ним образом; это влияние могло видоизменить некоторые формы культа и вызвать образование некоторых мифов, но в своих главных чертах греческая религия является продуктом индогерманского, а потом греческого духа.

Индус называл своих богов (девас) — „сияющими"; от того же корня произошли и латинское дивус (divus) и грече­ское (диос), и, может быть, такое же значение имеет слово теос. Следовательно, боги для индогерманцев — прежде всего духи неба. Но самый могущественный между ними, по греческим верованиям, тот, который управляет громом и молнией; греки называли его Зевсом, отцом богов и людей.

Второе место занимал Аполлон. Его эпитеты в культе и эпо­се доказывают, что и он был божеством света, потому что эти эпитеты, которые уже в гомеровское время сделались постоянными, принадлежат вообще к древнейшим памятни­кам греческой религии, какие мы имеем. Аполлон называет­ся „лучезарным", „издали попадающим в цель", „с золотым мечом" или „с серебряным луком", „рожденным от света" Его стрелы поражают людей внезапной смертью, и отсюда древние производили его имя; но, с другой стороны, он по­сылает и исцеление от болезней. В избранных им местах он возвещает людям „непоколебимые решения Зевса" и больше всех других богов покровительствует мусическим искусст­вам. Как бога врачебной науки, Аполлона почитали под именем Пеона или, как позже обыкновенно говорили, Асклепия; с течением времени последний обратился в особого бога, которого естественно представляли себе сыном Апол­лона. Но его культ лишь постепенно достиг всеобщего при­знания.

К богу солнца, Гелиосу, грек обращался с молитвой во время восхода и заката солнца; имя этого бога призывалось и при торжественных клятвах, потому что ничто не может скрыться от его взора. Но культ Гелиоса в собственном смысле слова существовал лишь в немногих местах — на Родосе и на мысе Тенар, южной оконечности Балканского полуострова, и это объясняется тем обстоятельством, что при прозрачности своего имени Гелиос сохранил слишком много черт древнего космогонического божества, чтобы его культ мог удовлетворять религиозной потребности более развитой эпохи. Тем шире распространялся его культ под другими именами. Сам Аполлон есть, вероятно, не что иное, как солнечный бог, и, несомненно, солнечным богом являет­ся Геракл. Это доказывается как именем его отца — Электрион, так и мифами о его борьбе со всякого рода чудови­щами, о его службе, схождении в подземное царство и, на­конец, самосожжении на Эте. Исходным местом его культа была Беотия, в главном городе которой, Фивах, он, по пре­данию, родился и где его всегда почитали с особенным усердием. Отсюда его культ распространился по соседним областям в то время, когда Малая Азия уже была заселена, а колонизация Запада еще не началась. Общенациональным божеством ему никогда не удалось сделаться.

О Гермесе мы можем сказать с уверенностью только то, что и он был богом света, потому что он носит золотые сан­далии и его атрибутом является золотой жезл, Майя („мать") родила его от Зевса на снежных высотах Киллене, самой вы­сокой горы Северного Пелопоннеса; и его, действительно, усердно почитали на его родине, в Аркадии. Но и вообще его культ был очень распространен, особенно в Афинах, где на улицах и площадях стояло множество статуй этого бога в известной архаической форме. Подобно Аполлону, с кото­рым у него есть и другие сходные черты, он был покровите­лем стад, и так как последние составляли в первобытное время главное имущество греков, то он считался подателем всякого богатства и, как таковой, сделался позже покровите­лем купцов. К божествам света принадлежали, далее, близ­нецы, сыновья Зевса (Диоскуры), которые почитались в раз­личных частях Греции под именами Кастора и Полидевка, Амфиона и Зета, или даже просто „государей" или „великих богов" Они помогали во всех опасностях, особенно море­плавателям во время бури.

Молния, атрибут Зевса, также получила в мифологии, а позже и в области культа, самостоятельное значение и была воплощена в особом божестве, под именем Гефеста. По­следний считался, конечно, сыном владыки неба, который, по преданию, в минуту гнева сбросил его на землю. Однако это первоначальное значение Гефеста с течением времени отступило на задний план; уже для Гомера Гефест — только бог земного огня и главным образом небесный кузнец, по­кровитель и первообраз всех человеческих кузнецов. Поэто­му его особенно почитали в промышленной Аттике. Другим центром его культа был остров Лемнос, где на вершине Мосихла пробивался подземный огонь. Когда позже были от­крыты вулканические Липарские острова, они стали счи­таться одним из любимых местопребываний Гефеста, и по­следний был признан покровителем колоний, которые были основаны на этих островах около начала VI столетия.

Но духов света можно было представлять себе и в обра­зе женщин. Рядом с Зевсом стоит его супруга Диона или, как ее называли в большей части Греции, Гера, богиня „с золо­тым троном" и с „золотыми сандалиями", возвышенная ца­рица неба. Другие божества этого рода — „золотая" Афро­дита и Артемида „с золотым веретеном", „с золотым тро­ном" или, как правительница своей небесной колесницы — месяца, „с золотыми вожжами" Сюда принадлежат также Афенея (Афина), названная так по имени Афин, главного центра ее почитания, и целый ряд богинь, имевших только местное и во всяком случае второстепенное значение в гре­ческой религии, как Геката, Ариадна, Пасифая, критская Бритомартис, Елена и сама Селена. Сущность всех этих бо­жеств — первоначально одна и та же; это богини луны и, как таковые,— покровительницы женской половой жизни, кото­рую ввиду регул ставили в зависимость от луны. С течением времени представления об их сущности и компетенции дро­бились и специализировались. Так, в образе Афродиты на первый план выступила чувственная сторона отношений между обоими полами, чему немало способствовало влияние малоазиатских, а позже и семитических религиозных пред­ставлений; как известно, одним из главных средоточий ее культа был Кипр, так что у Гомера она прямо называется „киприянкой" Напротив, Артемиду и Афину представляли себе богинями-девственницами. Первая носит, как брат ее, Аполлон, лук со смертоносными стрелами; позже она стано­вится богиней охоты и покровительницей диких зверей, и эта сторона ее характера с течением времени выдвигается все сильнее. Афина является защитницей городов, богиней войны, а также мастерицей во всех женских рукоделиях. Она, может быть, больше всех других божеств света утрати­ла свое первоначальное космогоническое значение.

Своеобразное положение между этими богинями зани­мает Гестия, как показывает ее имя, — олицетворение до­машнего очага; культ ее возник, вероятно, еще в доэллинское время, потому что мы встречаем ее и у италиков под именем Весты. Но как раз ввиду прозрачности своего имени она никогда не приобрела в греческой мифологии опреде­ленного индивидуального облика, почему ее культ и играл только второстепенную роль.

В то время, как боги света осеняют своими лучами всю землю, деятельность водных богов ограничена пределами их стихии. Поэтому культ речных богов, пользовавшийся, ко­нечно, выдающимся значением во всех греческих областях, носил чисто местный характер, т.е. каждый из них почитался только в той долине, которую он оплодотворял, а иногда и опустошал своими водами. Еще уже был, разумеется, круг поклонения нимфам источников. Святилища бога моря, По­сейдона, также находились только на берегу моря или озер, как, например, в Онхесте у Копаидского озера в Беотии или близ горных озер Аркадии. Жертвоприношения в его честь совершались преимущественно на мысах, каковы Тенар на юге Пелопоннеса, Микале в Ионии, южная оконечность Ат­тики — Суний, затем на небольших островах, как Калаурея у берегов Арголиды. На Коринфском перешейке, где оба моря, омывающие Грецию, разделены лишь немногими километ­рами, также существовал знаменитый храм Посейдона.

Богиню земли, Гею, постигла такая же участь, как Гелиоса и Гестию; вследствие прозрачности имени ее культ также имел ничтожное значение, по крайней мере в истори­ческое время. Ее место заняла „мать-земля" Деметра, кото­рая с течением времени все более принимала характер боги­ни земледелия и поэтому почиталась главным образом на плодоносных равнинах, как, например, на Рарийской равни­не близ Элевсина в Аттике и в хлебородной Сицилии. По­этому в эпосе эта богиня упоминается сравнительно редко, так как в гомеровскую эпоху преобладающим занятием было еще скотоводство. Как олицетворение земли, принимающей в свои недра умерших, Деметра была первоначально и боги­ней смерти. С течением времени эта сторона ее сущности воплотилась в особое божество, которое слилось с богиней луны Ферсефассой или Персефоной; последнюю представ­ляли себе уже, конечно, дочерью Деметры и поэтому назы­вали обыкновенно эвфемистически „девой"

Первоначально и Дионис был богом земли, но так же, как и у Деметры, это свойство Диониса все более отступало на задний план. Со времени Гесиода и Архилоха он является почти исключительно в роли бога вина, тогда как гомеров­скому эпосу это представление совершенно чуждо. На выра­ботку его характера в мифе и культе имели большое влияние фракийские религиозные обряды, с тех пор как северный берег Эгейского моря был колонизирован греками; однако и представление о первоначальной сущности этого бога не было утрачено: оно продолжало жить в мистериях, к кото­рым мы еще вернемся.

Но и боги света связаны с землею; так, солнце каждый вечер сходит в подземное царство и проводит в нем столько же времени, сколько здесь, на небе. Поэтому рядом с небес­ным Зевсом стоит земной, или Аид, как его обыкновенно называли, владыка подземного царства и, как таковой, — супруг Персефоны. Гермес, отводящий души умерших в подземное царство, также считается земным богом. Такая же двойственность характера замечается и в других божествах света. Мы стоим здесь на пороге, ведущем в область религи­озной мистики, и не должны переступать его. '

Когда позже греческое мышление возвысилось до обра­зования отвлеченных представлений и когда начали изобре­тать слова для выражения таких понятий, то в первое время было еще трудно удерживать в уме их отвлеченный смысл. Поэтому греки представляли себе эти понятия в виде реаль­ных существ, как это встречается иногда и на гораздо более высоких ступенях развития; достаточно вспомнить спор ме­жду номинализмом и реализмом. Но так как подобные абст­ракции не познаются чувственным образом, то они должны были принадлежать к миру духов; естественно, что, подобно всем остальным духам, их представляли себе в человеческом образе. Поэтому им приписывали и половые отличия: на­пример, войну изображали в виде мужчины, справедливость (Ника) — в виде женщины. Так явились бог войны Арес (также и под другими именами: Фоб и т.д.), богиня победы Нике, бог любви Эрот, богини судьбы Ананке, Немесида, Тиха, три Мойры и множество других подобных божеств. В конце концов этот процесс привел к тому, что каждое несча­стье, постигавшее человека, — хотя бы это был не более как треснувший горшок — приписывалось особому духу.

Само собой понятно, что эти верования принадлежат сравнительно поздней стадии религиозного развития, и по­добные божества, действительно, только в редких случаях получали правильный культ. Исключение составляет один Арес, но есть основания думать, что он был первоначально космогоническим божеством и только с течением времени превратился в бога войны. Остальные еще у Гомера упоми­наются очень редко и играют незначительную роль.

Наряду с этими богами стоит множество второстепен­ных божеств: духи полей и лесов, как, например, „негодная порода беспутных сатиров" или лукавые куреты и керкопы, — духи гор, как дикие кентавры, — крошечные духи земли, каковы дактили, карлики греков, — духи моря, как седовла­сый Нерей и его дочери, нереиды. Вера в этих духов восхо­дит до глубокой древности, но для развития греческой рели­гии они имели ничтожное значение и лишь изредка достига­ли публичного культа. Каждому человеку в отдельности предоставлялось умилостивлять их жертвами и молитвой.

Но в народных верованиях греков удержались до позд­него времени остатки еще более древних религиозных пред­ставлений. В храме Эрехтея в афинском Акрополе жила священная змея, которая каждый месяц получала медовую лепешку, хоть змеи таких вещей не едят. Змею держали и в храме Асклепия в Эпидавре, как и во всех других храмах этого бога. Остаток животного культа следует видеть и в том, что каждому богу было посвящено известное животное: Зевсу — орел, Гере — корова, Аполлону — волк, Афине — сова, Афродите — голубь. Сюда относятся и столь обычные в греческой мифологии превращения богов в животных.

Повсюду в Греции существовали священные деревья; путники молились перед ними и украшали их лентами и другими жертвенными дарами. Особенно знаменит был священный платан близ Гортины на Крите, под которым Зевс сочетался с Европой, под священной пальмой на Делосе Лето родила Аполлона, а на Самосе, у реки Имбра, показы­вали иву, под которой родилась Гера. Местопребыванием Додонского Зевса считали ствол одного старого дуба; Апол­лон и Афина садятся в „Илиаде", „подобно коршунам", на ветви священного дуба, который стоял перед воротами Трои. Вообще, священные рощи были любимым местопребывани­ем богов; здесь главным образом служили им в ту эпоху, ко­гда еще не существовало храмов. И как каждому богу было посвящено известное животное, так каждый из них имел и свое дерево: Зевс — дуб, Аполлон — лавр, Афина — олив­ковое дерево, Афродита — мирт, Дионис — хмель.

Даже священным камням воздавали почести еще в позднее время; народ поклонялся им как фетишам и смазы­вал их маслом, а образованные люди почитали их как сим­волы божества. Когда позже богов стали изображать в виде людей и животных, то и эти истуканы часто становились предметом поклонения; в известные праздники их купали и одевали в новые драгоценные одежды.

К этим остаткам древних религиозных представлений принадлежит и культ мертвых, который сохранился у греков и в историческую эпоху. Мы видели, как образовалась вера в душу, живущую в нашем теле и продолжающую жить после его разрушения. Сновидения доказывали, по-видимому, что и души умерших продолжают принимать участие в судьбе живых; очевидно, что это участие носит тот же характер, который оно имело в то время, когда душа еще жила на зем­ле, заключенная в видимое тело. Следовательно, дух мертво­го будет по-прежнему питать вражду к своим врагам, и эта вражда будет тем опаснее, что при обычных условиях дух незрим.

Итак, надо было найти средство защитить себя от мести таких привидений. Нам часто удается склонять к миру на­ших живых врагов; нельзя ли сделать того же с духами мертвых? Если мы будем давать им такие подарки, которые доставляли им удовольствие при жизни, не вероятно ли, что они смирят свой гнев и откажутся от мести? В таком случае (это соображение принадлежит уже более высокой стадии религиозного развития) не имеют ли духи наших родствен­ников и друзей еще больше прав на подобные приношения?

Пренебрежение к ним может раздражить их и навлечь на нас их вражду.

Эти соображения легли в основу культа мертвых. Но в историческое время он ограничивался в Греции преимуще­ственно почитанием предков; от культа умерших врагов ос­тавались лишь незначительные следы. В награду за почести, оказываемые мертвым, от них ожидали помощи и защиты; еще у Эсхила Электра молится духу своего покойного отца, точно богу. С другой стороны, тот, кто пренебрегает этой обязанностью, навлекает на себя месть мертвых или, по позднейшему представлению, кару мстящих за них богов.

Очевидно, что душа будет иметь после смерти такие же потребности, как и при жизни, потому что, покидая тело, она не изменяется. Итак, ей нужно прежде всего жилище, в ко­тором она могла бы найти покой, т.е. могила. Поэтому мысль остаться непогребенным, „сделаться добычей собак и хищных птиц", была для грека так же невыносима, как для средневекового христианина — мысль о муках ада. Затем это жилище надо снабдить всем, что было мило и дорого мертвому на земле: одеждами и оружием, которые он носил при жизни, утварью, которою он пользовался здесь[68] Извест­но, к каким чудовищным обычаям ведет это представление, обычаям, господствовавшим в первобытное время, а у вар­варских народов господствующим и теперь; известно, что и у индогерманцев жена следовала за мужем в могилу и что при погребении приносили в жертву рабов, чтобы они слу­жили душе господина в загробном мире. Следы этого обы­чая сохраняются еще в мифах и обрядах гомеровской эпохи. Так, Эвадна бросается на костер, на котором горит труп ее мужа Капанея. Но в гомеровское время этот обычай уже был оставлен. Однако при погребении своего друга Патрокла Ахилл убивает двенадцать троянских пленников и, кроме того, четыре лошади, двух собак и множество быков и овец, и все это сжигает на костре вместе с трупом.

Смягченной формой этих древних человеческих жерт­воприношений являются кровавые битвы в честь мертвых, устраивавшиеся при погребении. В Италии из этого обычая развились, как известно, гладиаторские игры, в Греции же он рано вышел из употребления. Его заменили гимнастические состязания, без которых в гомеровское время не обходилось ни одно большое погребение; впрочем, на похоронах Пат­рокла сражаются еще и острым оружием.

Труп хоронили первоначально не сжигая; в эпоху ми­кенской культуры и в период дипилона этот обычай был господствующим в европейской Греции. При этом труп бальзамировали или клали в мед, чтобы предохранить от разложения. Отсюда, может быть, произошел упоминаемый у Гомера обычай ставить на костер кувшины с жиром и ме­дом. Дело в том, что в азиатской Греции, по крайней мере в Ионии, в гомеровскую эпоху перешли уже к сжиганию тру­пов, которое в эпосе является единственным способом по­гребения. Позже в Греции практиковались без различия оба способа.

Но душа умершего нуждается не только в жилье: ей нужна также и пища; доставление последней и было перво­начальной целью культа мертвых. Поэтому между жертвами, которые приносили покойному, главное место занимали съе­стные припасы; на могиле убивали животное, кровь вылива­ли на землю, а мясо зарывали. Еще в „Одиссее" рассказыва­ется о том, как мертвый пьет кровь жертвенных животных и как благодаря этому к нему снова на короткое время воз­вращается сознание. Когда позже это грубое верование, по которому покойник нуждается в пище, уступило место более чистому представлению, жертвоприношения в честь мерт­вых все-таки сохранились, приняв символический характер. Они составляли священный долг для живых, и так как культ мертвых был тесно связан с могилой, то последняя была для грека святыней в гораздо более высоком смысле, чем для нас могилы наших родных и друзей. Грек сражался столько же за могилы предков, сколько за свое имущество и храмы бо­гов; и это чувство долго продолжало жить еще и в классиче­ский период.

При таком веровании особенное значение должны были иметь могилы царей. Как царь при жизни защищал свое го­сударство от неприятельских нападений, так и его дух после смерти тела охраняет страну от бедствий; притом очевидно, что дух государя несравненно могущественнее, чем дух про­стого гражданина. Итак, для всей общины очень важно со­хранить расположение столь могущественного союзника. Поэтому в погребении царя принимает участие, как мы ви­дим в „Илиаде", весь народ; все приносят жертвенные дары и все носят землю для могильного холма. Так возникли те колоссальные могилы царей, которые мы находим в Мике­нах и Малой Азии. С падением монархии этот обряд должен был, конечно, выйти из употребления; но и тогда удержался обычай оказывать основателям новых городов божеские или, как позже говорили, героические почести, а обычай хоро­нить заслуженных граждан на счет государства был остат­ком тех же древних верований.

Правда, те грубые представления, которые легли в ос­нову культа мертвых, были отчасти очень рано оставлены. По понятиям гомеровского времени, душа после погребения попадает в мрачное жилище Аида, которое помещали на са­мой отдаленной западной оконечности земли; отсюда она более никогда не возвращается. Сообразно с этим, мы не на­ходим у Гомера никаких следов верования в воздействие мертвых на мир живых; души почивших — бессильные те­ни; в гомеровском мировоззрении нет места для веры в при­видения. Возможно, что это представление стоит в связи с обычаем сжигать трупы, который первоначально имел, веро­ятно, целью посредством быстрого разрушения тела сделать невозможным возвращение души. Может быть, также упад­ку культа мертвых у ионийцев способствовало то обстоя­тельство, что они покинули родину, где находились могилы предков. Но в самой Греции культ мертвых удержался и ока­зал сильное влияние на выработку религиозных представле­ний.

Вообще дробление нации, обусловленное характером поверхности страны, должно было глубоко влиять на разви­тие верований. Хотя отец Зевс повсюду считался верховным богом, но в каждой местности выдвигалось, наряду с ним, свое, местное божество: в Аргосе и Самосе — Гера, в Брауроне, Эретрии, Фере и Эфесе— Артемида, в Коринфе и на острове Кипр — Афродита, в Элевсине — Деметра, в Мегаре и Милете — Аполлон, в Фивах — Геракл. Притом, каждое божество имело множество прозваний, и последние сплошь и рядом должны были вытеснять в местных культах настоя­щее имя бога. Так, например, в Селинунте в V веке бог вой­ны назывался официально Фоб („приносящий страх"), боги­ня земли — Малофор („дающая плоды"), богиня смерти — Пасикратия („всепокоряющая"). Пока смысл этих прозваний оставался понятным, как в настоящем случае, до тех пор не могло возникнуть сомнений в их тождестве с общеупотреби­тельными именами богов. Но очень часто имя бога, употреб­лявшееся в культе, исчезало из разговорного языка. Напри­мер, уже современники Гомера так же мало понимали бук­вальный смысл имени Геры, как и мы; вследствие этого они считали ее особым божеством наряду с Дионой, тогда как первоначально обе составляли одно и то же лицо. Мы виде­ли, что таким же образом из Дионы-Геры выделились Афро­дита и Артемида, из Аполлона — Асклепий, из Гелиоса — Геракл, из Деметры — Персефона. Ясно, что каждое из этих новых имен должно было первоначально возникнуть в одной какой-нибудь местности и отсюда распространиться по всем областям, населенным греками. При этом могло случаться, что божество называли не тем именем, которое оно носило в культе, а по имени местности, в которой оно особенно почи­талось и которая поэтому считалась его любимым местопре­быванием. Так, Афродита, как известно, часто называется у Гомера просто Кипридой или Кифереей. Точно так же по­кровительницу Афин сами афиняне называли просто „боги­ней", а все остальные греки — „афинянкой" Так как Афины представляли один из древнейших центров греческой куль­туры, то покровительниц других городов стали отождеств­лять с афинской богиней; являются Афина Итонская, Алалкоменейская и т.д. Таким образом, Афина сделалась нацио­нальной богиней, подобно тому как аргосская Гера почти во всей Греции вытеснила из культа древнюю Диону.

Но для того, чтобы культ получил широкое распростра­нение, нужны благоприятные условия. Поэтому культ боль­шей части местных богов Греции не вышел за пределы того города или округа, в котором он первоначально возник. Ме­жду тем понятие божества совершенно субъективно; бог лишь в том случае бог, если кто-нибудь ему поклоняется[69]Даже Геракл и Асклепий для Гомера не боги, потому что в его время им не служили в большей части ионийских горо­дов; в его глазах они такие же люди, как все остальные герои „Илиады" Если Геракл — сын Зевса, то ведь такого же про­исхождения и Сарпедон. Так были разжалованы в смертные те самые существа, которые в другой части Греции счита­лись богами. Но они все-таки не обыкновенные люди, по­добные нам; они — сыновья, внуки или правнуки богов, их силы далеко превосходят силы людей, „которые теперь на­ходятся в живых", они не страшатся вступать в борьбу даже с богами. Итак, они стоят на середине между богами и людьми; они — полубоги[70] или, как это выражали одним сло­вом, которое, впрочем, первоначально имело гораздо более широкий смысл, — герои. Эти герои жили, конечно, в глу­бокой древности; так возникла та теория о периодах миро­вой жизни и о постепенном вырождении человечества, кото­рую мы находим у Гесиода.

В религиозных вопросах также, в конце концов, одер­живает верх большинство. Грек, видя, что его местное боже­ство за пределами его родины не почитается более нигде, или только в немногих соседних областях, должен был, на­конец, спросить себя, имеет ли в самом деле такое существо право считаться богом; а в этом вопросе заключался и ответ на него, ибо кто сомневается, тот уже перестал верить. Та­ким образом, многие из местных богов были низведены на степень героев даже там, где возник их культ; из бессмерт­ных они обратились в смертных, а места, где им воздавали почести, стали считаться местом их погребения. Вследствие этого культ героев должен был приблизиться к культу мерт­вых. Граница между обоготворенными предками и богами, низведенными на степень людей, исчезла, и очень возможно, что среди бесчисленных героев, которых почитали в различ­ных частях греческого мира, было немало некогда действи­тельно существовавших людей. Во всяком случае для того, чтобы память о выдающихся людях могла в первобытное время пережить несколько поколений, нужны особенно бла­гоприятные условия. У дикаря короткая память; длинная ве­реница его предков и владык его государства скоро сливает­ся в ней в одну неопределенную массу. И вот, на место дей­ствительного родоначальника племени или основателя горо­да становятся фантастические герои-эпонимы, в которых олицетворяется имя рода, племени или города и которым воздаются почести, принадлежавшие раньше всем предкам вообще.

Когда позже, под влиянием оживленных сношений и успехов цивилизации, число божеств, в которых верил грек, сильно возросло, тогда естественно должна была явиться потребность внести какой-нибудь порядок в эту путаницу. При господствующем антропоморфическом взгляде на богов их взаимные отношения также должны были представляться подобными тем, которые существуют в человеческом обще­стве. По образцу человеческого государства, отличительны­ми чертами царства богов являются монархический образ правления и родовой строй. Во главе его стоит самый могу­щественный из богов, владыка неба и молнии — Зевс; ос­тальные божества неба являются его сыновьями и дочерьми, за исключением, конечно, царицы неба, Геры, которая, по представлениям того времени, когда складывалась эта сис­тема, в качестве супруги Зевса не могла быть его дочерью; поэтому ее сделали, по крайней мере, его сестрой. Речных богов также можно было представлять себе сыновьями Зев­са, так как реки питаются дождями; по другому верованию они являются сыновьями морских божеств — Тефида и Океана. Напротив, с божествами земли и моря Зевс связан, очевидно, менее тесным родством; поэтому Аид и Посейдон считаются его братьями, Деметра — его сестрою. Таким же образом и остальные божества связываются с главными бо­гами и друг с другом при помощи родственных отношений.

Но и сам Зевс должен был иметь отца и мать. Итак, кто же были его родители? Гомер и Гесиод отвечают: Кронос и Рея. Из них Кронос есть, вероятно, не кто иной, как сам Зевс, эпитет которого у Гомера — Хронион; так как подлинный смысл этого слова был рано утрачен, то его стали принимать за имя отца. Рея — богиня доэллинских обитателей Крита, стоящая в тесном родстве с малоазиатской „великой мате­рью" Кибелой. Именно на Крите и возник миф о происхож­дении Зевса, почему и само действие мифа было локализи­ровано на этом острове.

Запросы народной религии были удовлетворены этой системой, но теоретическое богословие не могло остано­виться на ней. Возникал вопрос о том, кто были родители Кроноса и Реи; чтобы ответить на этот вопрос, Кроноса и Рею вторично ввели в генеалогию под другими именами. Их отцом оказывается Уран, бог неба, т.е. снова тот же Кронос-Зевс, их матерью — Гея, богиня земли, т.е. та же Рея. Нако­нец, чтобы добраться до какого-нибудь начала, — Урана, на основании древних мифологических представлений, призна­ли сыном его собственной супруги Геи, которая, в свою оче­редь, вышла из Хаоса. Нескромный вопрос о происхождении самого Хаоса, вопрос, которым позже ребенок Эпикур при­водил в смущение своих учителей, тогда еще не возникал.

Так завершается эта система в Гесиодовой „Теогонии" По другой версии, которую мы встречаем уже в „Илиаде", родоначальниками богов были Океан и его супруга Тефия. Это верование было позже воспринято и развито орфиками и легло в основу древнейшей философской системы греков.

Таковы были теогонические представления греков око­ло начала VII столетия. Понятия о сущности божества были еще, конечно, очень грубы, соответственно культурному уровню того времени; человек всегда и везде создавал себе богов по собственному образу и подобию. Так как понятие о нематериальном духе было еще совершенно чуждо этой эпо­хе1, то богов представляли себе или в виде людей, или в виде полулюдей, полуживотных; таковы, например, аркадская Деметра с головой лошади, гомеровская Гера „с лицом коро­вы", козлоногий Пан. Такие изображения богов мы встреча­ем на древнейших греческих геммах, так называемых „ост­ровных камнях", а некоторые из них, как, например, фигура кентавра, удержались даже в искусстве классического пе­риода. На этих представлениях отразилось, с одной стороны, влияние древнего культа животных, с другой, влияние вос­точных образцов.

Но сходство между богами и людьми не ограничивается внешностью; те и другие одинаково мыслят и чувствуют, одарены одинаковыми недостатками и страстями. Жизнь божественной семьи на Олимпе составляет точную копию жизни человеческой семьи, вплоть до супружеских ссор ме­жду Зевсом и Герой, играющих такую важную роль в „Илиаде" Только знаниями и могуществом боги далеко пре­восходят людей, да еще тем, что не подвержены ни старости, ни смерти.

Сообразно с этим, грек гомеровского времени представ­ляет себе отношения между богом и человеком по образцу тех отношений, которые существуют между царем и его на­родом. Как царю оказывают знаки почтения и приносят по­дарки, так бог требует молитв и жертв; в награду как царь, так и бог обязаны защищать своих подданных и поклонни­ков. Гектор — любимец Зевса в силу не своих нравственных свойств, которые до сих пор делают его для нас самым при­влекательным из всех героев троянского цикла, а многочис­ленных жертв, которые он приносил Зевсу. Но вместе с тем начинают обнаруживаться следы и более высокого пред­ставления о божестве. Добрый царь защищает правых и ка­рает виновных; того же грек ждет и от своих богов. Что это ожидание не всегда оправдывается, с антропоморфической точки зрения вполне понятно. И так как боги уделяют людям

„Душа" у Гомера — нечто вполне материальное, ср. например, Илиада. XXIII. 100—101: „Душа, точно дым, опустилась под землю с ше­лестом тихим" (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М., 1896. С.375).

140

счастье и несчастье по своему произволу, то очевидно, что человек, которого беспрестанно преследует несчастье, нена­вистен богам; с таким человеком не следует быть в общении.

Мысль о загробном возмездии за наши поступки была в общем еще чужда той эпохе, когда складывался эпос. В цар­стве теней добрых и злых одинаково ждет вечный мрак, в который не проникает луч Гелиоса; лучше здесь, на земле, быть поденщиком, чем там, внизу, — царем мертвых. Но если сам преступник остается безнаказанным, то за него не­сет кару его потомство. Эта мысль с логической последова­тельностью вытекала из солидарности членов рода, лежав­шей в основе всех правовых отношений общества, и пред­ставляла, конечно, могущественный стимул к богоугодной жизни.

Так как расположение богов приобретается главным об­разом при помощи жертвоприношений, то соблюдение обя­занностей, налагаемых культом, имело в глазах греков гоме­ровского времени огромное значение. При этом исходили, естественно, из того представления, что то самое, чем на­слаждаются люди, должно доставлять удовольствие и богам. И вот устраиваются жертвенные пиршества: режут быков и овец, приносят поджаренные ячменные зерна, совершают возлияния, — и все с той целью, чтобы боги вкушали от этих яств. Очевидно, что и человеческие жертвоприношения, от которых осталось так много следов в мифологии и в обрядах культа и которые изредка повторялись еще долго даже в ис­торическом периоде, составляют остаток той эпохи, когда наши индогерманские предки еще предавались каннибализ­му. Позже, когда перестали употреблять в пищу человече­ское мясо, эти жертвоприношения получили характер иску­пительных жертв.

В „Илиаде" рассказывается, как ахейцы, желая умило­стивить Аполлона, целый день пели в его честь „прекрасный пеан", а Аполлон „слушал и радовался в своем сердце" Вот почему пение, а позже и танцы, и гимнастические состяза­ния сделались составными частями культа. Далее, божество, как и люди, находит удовольствие в драгоценностях; поэто­му в торжественных случаях приносили, как жертвенный

дар, драгоценные вещи. Уже „Илиада" знает обычай посвя­щать богам лучшую часть военной добычи. Таким образом святилища наполнялись произведениями искусства и сокро­вищами всякого рода.

Грек гомеровского времени не представляет себе своих богов ни всеведущими, ни вездесущими, хотя их чувства и гораздо совершеннее человеческих. Поэтому жертву надо приносить в такое время и в таком месте, чтобы божество было в состоянии принять ее. Когда Зевс находится в Эфио­пии или Аполлон в Гиперборейской стране, тогда бесполез­но приносить им жертвы в Элладе. Это представление при­вело позже к изобретению календаря. Морским богам при­носят жертвы на берегу моря, речным — на берегах рек, в которых они обитают, причем жертва, по крайней мере по древнейшему ритуалу, опускается в воду. Жертвы, приноси­мые богам подземного мира, закапывают в землю, как и при культе мертвых. Тот, кто призывает этих богов, становится на колени и ударяет руками по земле. Богам света молятся под открытым небом, обратив лицо кверху и подняв руки. Но как доставлять этим богам свои жертвы? Здесь посредни­ком является огонь; дым от сжигаемой жертвы поднимается к небу, и, наслаждаясь запахом горящего жира, божество как бы вкушает саму жертву. Конечно, это представление носит грубый, чувственный характер, но такой же характер носят в большей или меньшей степени все религиозные верования первобытных, да и не одних первобытных народов.

Богу можно приносить жертвы повсюду, куда простира­ется его власть; но человек не может быть уверен, что боже­ство услышит его молитву и примет его жертву. Гораздо безопаснее приносить жертвы там, где божество охотнее всего живет: богам света — под старыми деревьями или на вершинах гор и холмов, морским богам — на мысах и не­больших островах, подземным богам — в пещерах, идущих в глубь земли. Такие места и становятся центрами культа; ими перестают пользоваться для житейских целей и, отме­жевав вокруг известный участок земли, посвящают его ис­ключительно служению богу. Так как жертвоприношения совершаются всегда на одном и том же месте, то пепел с те­чением времени образует возвышение, на котором с этого времени и совершают жертвоприношения; позже, на более высокой ступени культурного развития, оно заменяется ка­менной надстройкой.

Таковы были греческие святилища еще в эпоху расцвета эпической поэзии. Только тогда, когда усилились сношения с Востоком, начали строить богам настоящие жилища, „хра­мы"; притом, последние были необходимы для хранения драгоценностей, которые беспрестанно накоплялись в свя­щенных местах. Уже около того времени, когда складыва­лась „Илиада", в греческих городах начинают возникать храмы, но своей высшей точки эта строительная деятель­ность достигла уже в более позднее время.

Каждый грек мог сноситься со своим богом непосредст­венно; но так как формы культа становились с течением времени все более сложными и запутанными, то молящему­ся постоянно грозила опасность неисполнением какой-нибудь формальности оскорбить божество и тем лишить жертву ее значения. Естественно, что простой человек об­ращался при жертвоприношении за советом к таким лицам, которых он считал компетентными в этом деле. А всякий, кто был посвящен во все тайны культа, передавал свои зна­ния сыну. Таким образом, с течением времени возникло на­следственное жречество, причем каждая жреческая фамилия посвятила себя культу одного какого-нибудь божества и бы­ла утверждена в этом звании государством; за свои труды жрец получал определенную часть жертвенного животного. Женским божествам служили, хотя и не всегда, жрицы. До образования настоящего жреческого сословия, какие мы ви­дим на Востоке, греков не допустил их здравый смысл. Культ греков никогда не извратился до такой степени, чтобы обязанности жреца поглощали все силы человека; поэтому наряду с наследственными жрецами появляются избранные народом, и чем дальше, тем число последних становится значительнее. Кроме того, жреческие обязанности были все­гда связаны с царским достоинством.

За жрецом следует прорицатель. Люди искони верили, что божество открывает человеку свою волю в знамениях: в полете птиц, в шелесте листьев на священных деревьях, в молнии, громе и т.д. Но не всякий способен понимать эти знамения; для этого нужны особые знания, которые состав­ляют дар богов и переходят от отца к сыну, как все знания и искусства в эту эпоху. Так как к прорицателю обращались во всех важных случаях и беспрекословно подчинялись его ре­шению, то он должен был приобрести большое влияние в государстве. Правда, уже в гомеровское время слышны скептические голоса, как, например, знаменитые слова Гек­тора, что борьба за отечество есть лучшее из предзнамено­ваний. Но таких скептиков было пока немного, и поэт ясно показывает, что не разделяет этой точки зрения. Однако Го­мер еще ничего не знает о гадании по внутренностям живот­ных, а оракулы упоминаются только в немногих позднейших местах. Своего расцвета искусство прорицания достигло уже после завершения эпоса, в VII и VI столетиях, когда религи­озное чувство греков приобрело наибольшее напряжение.

ГЛАВА IV. Народный эпос

Миф и религия до VII века почти исключительно зани­мали мысль греческого народа, поскольку она не была по­глощена борьбой за существование; из них преимуществен­но и черпает свое содержание поэзия. С другой стороны, и поэзия имела глубокое влияние на развитие не только ми­фов, но и религиозных представлений; лишь эпос выработал те индивидуальные черты каждого бога в отдельности, с ко­торыми он сохранился в сознании следующих поколений. Народная религия греков не знала священных книг. Но их до известной степени заменяли эпопеи.

Начало греческой поэзии, несомненно, относится к эпо­хе до разделения племен, потому что эстетические потреб­ности, которым обязаны своим возникновением поэзия и родственные ей искусства — музыка и оркестрика, в такой же степени присущи человеческому духу, как стремление познать причину окружающих нас явлений; поэтому мы на­ходим песнь и танцы у всех народов, которые вышли из глу­бочайшего варварства. Итак, при той степени культурного развития, которой индогерманское племя достигло уже пе­ред своим разделением на отдельные ветви, мы должны предположить у него знакомство с этими искусствами, хотя бы и в самой грубой их форме. Вместе с языком видоизме­нялась, конечно, и поэзия, как у немцев за староверхне­немецкой поэзией следовала средневерхненемецкая, а за по­следней нововерхненемецкая, или как в романских странах латинскую поэзию сменила простонародная. При полном отсутствии письменности песни, форма которых устарела, должны были в короткое время бесследно исчезать, как это случилось и со староверхненемецким героическим эпосом.

Мы уже видели, как рано поэзия стала служить культу. И естественно было, чтобы песни, которые пелись для удо­вольствия какого-нибудь бога, имели своим содержанием прежде всего прославление его подвигов. О таких гимнах упоминается у Гомера и Гесиода. Но со времени Архилоха и Терпандра эти произведения народной религиозной поэзии все более и более вытеснялись из культа искусственной ре­лигиозной поэзией и, наконец, почти совершенно исчезли. Дошедшие до нас так называемые „гомеровские гимны" служили совершенно иной цели: это — прелюдии, которыми рапсоды начинали пение больших отрывков эпических про­изведений; в них прославлялось то божество, которому было посвящено данное празднество. Таким образом, эти гимны уже всецело находятся под влиянием эпической техники; впрочем, даже древнейшие из них относятся к тому времени, когда эпическая поэзия уже клонилась к упадку.

Из гимна в честь божества развилась затем героическая песнь, вследствие низведения многих местных божеств на степень героев. Борьба, которая первоначально велась на небе, теперь перенесена была на землю; при этом историче­ская правда легко могла слиться с мифом, как в „Песне о Нибелунгах" рядом с валькирией Брунгильдой и героем сол­нечного цикла Зигфридом стоят король гуннов Аттила и ост­гот Теодорих. Из отдельных героических сказаний с течени­ем времени составлялись более значительные циклы. Жела­ние возбудить интерес в слушателе новизной сюжета побу­ждало затем поэтов вводить все новых героев в излюблен­ные сказания. Так, из героев нашей „Илиады" Нестор и его сыновья, троянец Эней, ликийцы Сарпедон и Главк и много второстепенных действующих лиц совершенно чужды древ­нейшей редакции поэмы; Одиссей и Диомед также, по край­ней мере первоначально, не принадлежат к троянскому цик­лу сказаний. Позднее, как известно, введен был в сказание о битвах под Троей еще целый ряд других героических лично­стей, как амазонка Пенфесилия, Мемнон, Телеф, Неоптолем и многие другие. Таким же образом составлялись и осталь­ные циклы сказаний — о походе аргонавтов, калидонской охоте, походе „семи против Фив" и др.

Зачатки греческой героической песни должны быть от­несены к эпохе, далеко предшествовавшей возникновению даже самых древних частей дошедших до нас эпических произведений, потому что уже автор первой книги „Илиады" предполагает в своих слушателях подробное знакомство со сказанием о Троянской войне и рассчитывает на то, что Ахилл, Атриды, Одиссей, Аякс, Гектор уже знакомы им[71] Эпическая техника уже достигла высокого совершенства; многие выражения и эпитеты сделались постоянными, выра­ботался художественный эпический стих, гекзаметр, кото­рым пользуются с большим умением. Без сомнения, древ­нейшей формой этого рода поэзии была отдельная песнь, в которой подвиг героя прославлялся таким же образом, как гимн воспевал деяния какого-нибудь бога. Гомеровский „Рассказ о Долоне" или, еще лучше, Гесиодов „Щит Герак­ла" могут дать нам понятие об этом роде эпической поэзии, хотя оба эти произведения относятся уже к довольно позд­нему времени. Мало-помалу стали воспевать в более длин­ных поэмах целый ряд находящихся между собой в связи деяний одного героя, постепенно переходя все к более слож­ным подвигам.

Но уже в классический период древности не существо­вал ни один из этих зачатков греческой героической песни; „Илиада" затмила все подобные былины и этим способство­вала их забвению. Таким образом, это эпическое произведе­ние стоит во главе греческой, да и вообще европейской ли­тературы. Но „Илиада" также не представляет собою произ­ведения одного только поэта или даже одного лишь века. Древнее, сравнительно не очень большое ядро, постепенно окружалось позднейшими наслоениями, причем в эпос вставлялись и такие сказания, которые первоначально были чужды „Илиаде"

Указанное древнейшее ядро „Илиады" начинается пове­ствованием о споре царей в греческом лагере под Троей. Агамемнон отнимает у Ахилла его возлюбленную, Брисеиду, после чего последний удаляется от участия в войне и мо­лит Зевса о даровании победы троянцам. Зевс внимает его мольбе; происходит сражение, и ахейцы оттесняются с большим уроном к своему лагерю, где неприятели окружают их. Когда опасность достигает высшей степени, в сражении принимает участие друг Ахилла Патрокл, который падает здесь от руки Гектора. Теперь, наконец, Ахилл забывает свой гнев, бросается в битву и убивает Гектора „у кораблей, в давке ужасной вкруг мертвого тела Патрокла"

До нас дошло от этой поэмы лишь очень немногое, ве­роятно, только вступление, ссора царей, т.е. первая половина первой книги нашей „Илиады" Все остальное заменено пес­нями позднейшего происхождения или, во всяком случае, загромождено ими до неузнаваемости. Ближайший толчок к этому дан был стремлением увеличить и превзойти эффект первоначальной поэмы. Так, молитва Ахилла к Зевсу заме­нена была мольбой Фетиды, — отрывок, высокое поэтиче­ское достоинство которого заставляет нас забыть о недос­тойной роли, какую играет Ахилл, когда он, точно ребенок, призывает мать на помощь. Такие же побуждения заставили заменить простую осаду греческого лагеря битвой на стенах и у кораблей. Далее, поражение ахейцев, хотя бы оно предо­пределено было Зевсом только ради Ахилла, служило кам­нем преткновения для патриотического чувства поэтов. В самом факте, конечно, ничего нельзя было изменить: поста­рались, по крайней мере, ослабить впечатление поражения тем, что приписали ахейцам множество героических подви­гов. Этому стремлению обязаны своим возникновением VIII и XI книги нашей „Илиады"; и так как обе они вошли в со­став эпоса, то ахейцы теперь подвергаются поражению два­жды, вместо одного раза, как было первоначально. Вступле­ние Патрокла в битву также казалось недостаточно мотиви­рованным в первоначальной поэме. Поэтому дело предста­вили так, будто Агамемнон пытается умилостивить разгне­ванного героя обещанием возвратить ему Брисеиду и пред­ложением богатых подарков; Ахилл, связанный торжествен­ной клятвой, не может сам оказать содействия, но, по край­ней мере, посылает на помощь ахейцам Патрокла. В нашей „Илиаде" эта связь уничтожена вставкой битвы на стенах и на кораблях, к которой непосредственно примыкает вступ­ление в битву Патрокла. Поэтому посольство, отправленное Агамемноном к Ахиллу, должно было предшествовать этим битвам и, следовательно, осталось без результата. Истинный мотив посылки Ахиллом Патрокла, конечно, мифологиче­ский, как мифологически обосновано и предание, по кото­рому Патрокл носит оружие Ахилла вместо своего. Переход этого оружия в руки Гектора дает поэту случай придумать рассказ о том, как Гефест взамен погибшего вооружения вы­ковал для Ахилла новое. И здесь опять лежит в основании мифологический мотив. По народному преданию, Ахилл, как и другие солнечные герои, например, Зигфрид, мог быть ранен только в одно место; наша „Илиада" с тонким тактом опускает эту черту и заменяет кожу, которую Фетида сдела­ла непроницаемой в огненной бане, непроницаемым золо­тым вооружением, которое по просьбе Фетиды выковал бог огня.

С внесением этого эпизода стало невозможным вступ­ление Ахилла в битву тотчас после смерти Патрокла, и оста­лось время для формального примирения с Агамемноном, как оно изображено в XIX книге — одном из наиболее сла­бых и бесцветных отрывков всего эпоса. Возвращение Ахилла на поле брани украшено участием богов в битве; по­следнее в своей теперешней форме также представляет от­рывок новейшего происхождения, обработанный, впрочем, по древним мифологическим мотивам. Место смерти Гекто­ра, которое первоначально, как мы видели, находилось око­ло кораблей, теперь переносится к Скейским воротам, где гордость Трои погибает на глазах отца и матери. Сделать и жену свидетельницей сражения не решился даже этот го­няющийся за эффектами поэт; она приходит, когда уже все кончено. Наконец, к концу всей поэмы, в сравнительно позднее время, были прибавлены рассказы о торжественном погребении Патрокла и о возвращении трупа Гектора, между тем как по первоначальной редакции убитые герои делались добычей собак и птиц.

Однако, наряду с этими органическими прибавлениями, в нашу „Илиаду" вошли и такие отрывки, которые первона­чально не имели ничего общего с песнью о гневе Ахилла. Сюда относятся прежде всего две отдельные песни: песнь о Долоне (X книга) и песнь о смерти Патрокла (XVI книга). О „Долонии" еще александрийские ученые знали, что первона­чально она составляла самостоятельную поэму. Хотя она и предполагает такое положение дел, какое образовалось по­сле поражения ахейцев, однако на своем теперешнем месте, после неудачного посольства к Ахиллу, она совсем некстати, а в каком-нибудь другом месте дошедшего до нас эпоса — и того менее. Напротив, она была бы очень уместна в перво­начальной „Илиаде", где, как мы видели, „Патроклии" предшествовало продолжительное заключение ахейцев в их лагере. Но „Долония" не так стара; напротив, все согласны, что это одна из новейших частей „Илиады", может быть, но­вейшая из всех, если не считать коротких эпизодов. Точно так же и „Патроклия" в ее теперешней форме чужда нашей „Илиаде"; в самом деле, во вступлении к ней повторяется рассказ о споре между Ахиллом и Агамемноном, т.е. в слу­шателе не предполагается знакомства именно с тем событи­ем, вокруг которого сосредоточена вся „Илиада" Смерть Патрокла, несомненно, должна была быть описана и в пер­воначальной „Илиаде"; но и в этом случае безыскусствен­ный рассказ вытеснен был более ярким. Позднейшую при­бавку к нашей „Патроклии" составляет рассказ о борьбе из-за трупа героя в XVII книге.

Если эти отрывки имеют связь с нашей, или хотя бы с похожей на дошедшую до нас „Илиадой", то, напротив, со­держание книг II—VII находится в полном противоречии с планом песни о гневе Ахилла. Решение Зевса — ради Ахил­ла доставить победу троянцам — совершенно забыто; не­смотря на то, что Ахилл держится в стороне, ахейцы сража­ются с блестящим успехом, и героем этого дня является Диомед. С другой стороны, кроме некоторых новейших от­рывков или вставленных мест, нигде нет указания на расска­занные здесь события, хотя поводов к этому можно было найти немало. А между тем эти книги — не продукт позд­нейшего творчества, а принадлежат к наиболее ценным в художественном отношении частям эпоса. Таким образом, необходимо прийти к заключению, что мы имеем здесь дело с песнями, которые были сочинены без всякого отношения к песне о гневе Ахилла и вставлены в нее впоследствии, когда уже остальная „Илиада" приняла в общем свой теперешний вид.

Ядром этой вставки служит замкнутый цикл (II— VI книги), отрывок эпической поэмы, изображавшей паде­ние Илиона. Агамемнон, безуспешно осаждавший город в течение десяти лет, теряет надежду на успех своего пред­приятия и призывает войско к возвращению. Одиссей убеж­дает ахейцев остаться, и составляется план решительного нападения на Трою. Когда войска сходятся, троянцы предла­гают посредством поединка между Менелаем и Парисом решить, кому должна принадлежать Елена. Их предложение принимается, и Менелай побеждает. Теперь боги обсуждают участь города; Зевс хотел бы его спасти, но Гера и Афина настаивают на гибели Трои. Наконец, Зевс уступает, и тро­янцы, по наущению Афины, нарушают договор; они измен­нически ранят Менелая и не выдают Елену. Начинается сра­жение, в котором на ахейской стороне передовым бойцом выступает Диомед. Троянцы в большой опасности; тщетно знатные женщины города обращают свои молитвы к Афине. Гектор, пришедший в город, чтобы устроить это молебствие как последнее средство спасения, прощается со своей женой Андромахой. Этим кончается дошедший до нас отрывок.

Этот эпизод вдвигается в поэму о гневе Ахилла совер­шенно внешним образом. За рассказом о том, как Зевс, что­бы исполнить данное Фетиде обещание, побудил Агамемно­на обманчивым сном к нападению на Трою, непосредствен­но следует сцена военного совета, на котором царь призыва­ет свою армию к возвращению на родину, — пробел на­столько глубокий, что он бросается в глаза даже невнима­тельному читателю. Так же неожиданно в другом месте вставки внезапно прекращается победоносная деятельность Диомеда; ахейцы, включая и самого Диомеда, вдруг начи­нают бояться Гектора, и лишь один Аякс решается на борьбу с ним, которая затем описывается совершенно по образцу поединка между Менелаем и Парисом. Поединок не приво­дит ни к какому результату, так как он прерывается наступ­лением ночи. Затем следует перемирие для погребения пав­ших — отрывок очень позднего происхождения — и, нако­нец, первое поражение ахейцев, которое относится уже к числу эпизодов, вставленных в сказание об Ахилле.

Конечно, и эта часть „Илиады" заключает в себе множе­ство более поздних вставок. Они имеют целью, преимущест­венно, познакомить слушателя с героями ахейского войска. Такова „Тейхоскопия", в которой Елена показывает своему тестю Приаму некоторых из неприятельских военачальни­ков; далее смотр, сделанный войскам Агамемноном, и осо­бенно „Список кораблей", к которому позже был прибавлен еще „Список троянцев" Кроме того, здесь, как и повсюду в „Илиаде", есть много поправок, которые, к сожалению, вы­теснили не один старый отрывок. Дело в том, что поэт, вста­вивший отрывок из поэмы о падении Илиона в песнь о гневе Ахилла, должен был, разумеется, позаботиться о том, чтобы уничтожить все противоречия между вставкой и „Ахиллеидой" И в отдельных местах это отлично удалось ему; но он не мог, конечно, устранить противоречия во всем плане обе­их поэм.

Другое великое произведение народного эпоса, сохра­нившееся до нашего времени, „Одиссея"[72], в общем моложе „Илиады", т.е. относится к эпохе, когда эпическая техника достигла уже большого развития. По этой причине уже ядро „Одиссеи" имеет гораздо больший объем, чем древнейшая „Илиада", и менее затронуто позднейшими переделками. Ядро это обнимало собою скитания Одиссея и умерщвление женихов. Как известно, в нашей теперешней „Одиссее" сам герой рассказывает у феакийцев о своих приключениях. Это указывает уже на высокую степень поэтического творчества; и действительно, можно доказать, что эта форма ни в каком случае не была первоначальною, потому что часть рассказа совершенно механически переделана с третьего лица на пер­вое, т.е. поэт некогда сам рассказывал то, что теперь вложе­но в уста Одиссея. Что при этом рассказ все больше укра­шался, что постоянно придумывались новые приключения, — это совершенно в характере развития всякой эпической народной поэзии. Так, например, эпизод о Калипсо является позднейшею прибавкой, имеющей целью довести продолжи­тельность скитаний Одиссея до десяти лет. Первоначально герой лишь раз терпел кораблекрушение и тотчас попадал к феакийцам на Схерию. В особенности „Некия", которая в своей основе, эпизоде о Тиресии, принадлежит далекой древности, так как сошествие в подземное царство составля­ет самую главную составную часть всего мифа об Одиссее, — украшена очень обширными приставками, сделанными отчасти уже в довольно позднее время[73] Умерщвлению же­нихов предшествовала в древнейшей поэме встреча Одиссея с Пенелопой; последняя устраивает по приказанию мужа состязание в стрельбе луком Одиссея и обещает победителю свою руку; но никто не в состоянии натянуть лук, кроме са­мого Одиссея, который и направляет свои выстрелы в жени­хов.

К этому ядру „Одиссеи" впоследствии, как и в „Илиа­де", примкнули многочисленные прибавки, материал для которых давали отчасти другие обработки легенды об Одис­сее. Мы уже видели, как разукрашен был рассказ о странст­вованиях. Пребывание у феакийцев дало повод к подробно­му описанию устроенных там в честь героя празднеств. По­ведение женихов на Итаке описывается чрезвычайно обстоя­тельно, и поэты находят удовольствие в том, чтобы до от­вращения подробно нарисовать роль нищего, которую Одис­сей принужден играть в собственном доме. Сцена встречи с Пенелопой переносится, ради усиления эффекта, к концу поэмы и помещается после умерщвления женихов. Но глав­ное — в образе Одиссеева сына Телемаха в эпос вводится новое выдающееся действующее лицо. Правда, рядом с Одиссеем ему нет места для какого-нибудь решительного вмешательства в действие; его подвиги ограничиваются лишь совершенно бесцельною поездкой в Пилос и Спарту, где он пользуется гостеприимством Нестора и Менелая; кроме того, он, конечно, содействует отцу при умерщвлении женихов. Наконец, уже в довольно позднее время, для уст­ранения возможных сомнений со стороны слушателей, один рапсод прибавил к „Одиссее" эпилог, в котором изображает­ся свидание Одиссея с его престарелым отцом Лаэртом и примирение героя с родственниками убитых женихов.

К „Илиаде" и „Одиссее" примыкал еще целый ряд дру­гих эпопей, которые впоследствии объединялись под именем „эпического цикла" „Кипрские сказания" описывали собы­тия, предшествовавшие Троянской войне, до того момента, с которого начинается наша „Илиада"; „Эфиопида" и примы­кающее к ней „Разрушение Илиона" составляли продолже­ние „Илиады" до взятия Трои. То же содержание имела и так называемая „Малая Илиада" „Возвращения" рассказывали о возвращении героев из-под Трои, а „Телегония" повествова­ла о конечной судьбе Одиссея.

Никакой другой цикл сказаний не вызвал такой обшир­ной эпической литературы. Песни о путешествии аргонав­тов, бывшие уже у всех на устах в то время, когда складыва­лась „Одиссея", рано были забыты. Той же участи подверг­лись и песни, прославлявшие подвиги Геракла; они были вытеснены искусственным эпосом, который особенно охот­но обращался к этому сюжету. Дольше удержались эпичес­кие произведения фиванского цикла сказаний, повествовав­шие об Эдипе и его трагической судьбе, о походе „семи про­тив Фив" и о покорении города, которое, наконец, удалось сыновьям этих героев. Если эти поэмы и не могли соперни­чать с „Илиадой" и „Одиссеей", то они во всяком случае имели глубокое влияние на развитие пластических искусств и драматической поэзии.

Вся эта масса поэм распространялась анонимно, без имен авторов. Да и могло ли быть иначе в эпоху, когда еще не существовало письменной литературы? Эти песни пелись певцами под аккомпанемент арф: в зале, во время торжест­венного пиршества, — для князей, и под открытым небом, на рынке, — для народа. Часто певцом был сам поэт, как на­пример, Фемий или Демодок у Гомера; а если он им и не был, разве кто-нибудь спрашивал об этом? Даже на высоте своего культурного развития греки очень мало уважали ли­тературную собственность; что же могло помешать певцу в то отдаленное время присвоить себе и публично петь песнь, имевшую успех? Жажда публики слышать каждый раз что-нибудь новое еще способствовала тому, что песни лишь ред­ко оставались без изменения более или менее продолжи­тельное время, по крайней мере до тех пор, пока еще бил ключом живой родник эпического творчества.

Когда впоследствии проснулось желание узнать, кто был автором упомянутых эпопей, то ответом на этот вопрос затруднялись так же мало, как и ответом на вопрос об осно­вателе какого-нибудь города или об авторе древних законов. Поэмы троянского и фиванского цикла сказаний сочинил Гомер, герой-эпоним фамилии певцов Гомеридов, родиной которых был остров Хиос, откуда они, впрочем, рассеялись по другим ионийским городам, благодаря чему и последние считали себя родиной Гомера. Весьма вероятно, что эта фа­милия играла особенно выдающуюся роль в развитии эпи­ческой героической песни и что „Илиада" и „Одиссея" обя­заны ей своим возникновением и дальнейшею обработкой. В этом смысле и мы можем сказать, что обе великие эпопеи — и не только их ядро — принадлежат Гомеру.

С пробуждением науки, в V веке, стали возникать со­мнения, действительно ли Гомер был автором всей массы эпопей, которые циркулировали под его именем и которые были так различны по форме и содержанию. Геродот стара­ется доказать, что „Кипрские сказания" не могли быть сочи­нены Гомером, и выражает сомнение в подлинности „Эпи­гонов" В течение IV столетия этот взгляд стал всеобщим; отныне только „Илиада" и „Одиссея" считались произведе­ниями Гомера, — для всех остальных эпических стихотво­рений его авторство отрицалось. Чтобы заполнить освобо­дившееся место, найдены были другие имена: какой-то Стасин был будто бы автором „Кипрских сказаний", Арктин сочинил „Эфиопиду", Лесх — „Малую Илиаду" и т.д. Ха­рактерно, что все эти поэты были лишь теперь открыты, ме­жду тем как Геродот по крайней мере о Стасине еще ничего не знает.

Во всяком случае не подлежит сомнению, что героиче­ский эпос получил свое развитие в Малой Азии. Возможно, что о похищении Елены, о гневе Ахилла, о странствованиях Одиссея пели еще на родине, до переселения; но группиров­ка всех этих мифов вокруг войны с Троей могла произойти лишь на азиатской почве. В этом выражается воспоминание о продолжительной борьбе, которую пришлось вести грече­ским поселенцам с коренными жителями страны из-за обла­дания берегом[74] К тому же поэты отлично знакомы с Троадой. Они знают множество местных имен; они изображают Скамандр и орошаемую им равнину совершенно такими, какими мы видим их еще в настоящее время; они не забыва­ют даже обратить внимание на многочисленные курганы, которые так характерны для этой местности. Картина при­брежья Геллеспонта, как оно изображено во введении к XIII песне, могла быть нарисована только очевидцем или по рассказу такового. А что в том месте, которое в продолже­ние всей древности было известно под именем Илиона, в доисторическое время действительно существовал выдаю­щийся культурный центр, — это, как известно, неопровер­жимо доказано раскопками последних лет.

Далее, язык эпоса не оставляет ни малейшего сомнения в том, что последний в дошедшем до нас виде возник в Ио­нии, что, кроме того, подтверждается некоторыми намеками местного характера. Это не исключает возможности, что в сочинении позднейших частей „Одиссеи" и эпопей цикла принимали участие также поэты из других областей Греции, — как, с другой стороны, сказания, составляющие содержа­ние „Илиады", может быть, отчасти были занесены к ионий­цам с соседнего Лесбоса, который лежит так близко к Трое.

Точное определение времени возникновения эпопей так же мало возможно, как и вообще подобные определения в области древнейшей греческой истории; доисторическая эпоха допускает лишь относительную хронологию. „Илиа­да" в общем древнее „Одиссеи", которая заимствовала у нее множество формул и целых стихов, да и вообще в целом от­ражает более высокую степень культурного развития. Эпи­ческий цикл троянских сказаний также, как мы видели, уже предполагает существование нашей „Илиады" Поэты VII ве­ка, например, Архилох и Тиртей, были уже знакомы, по крайней мере, с большою частью „Илиады" и „Одиссеи"; следовательно, ядро обеих эпопей должно было возникнуть никак не позже VIII века. Но возможно, что оно восходит и к более раннему времени, и даже вероятно, что древнейшие песни „Илиады" принадлежат еще IX веку. С другой сторо­ны, конец „Одиссеи" указывает уже на существование пра­вильных торговых сношений с Сицилией, которые могли развиться лишь с началом греческой колонизации острова; следовательно, это произведение едва ли было закончено ранее VII века. А отдельные отрывки, как, например, орфийская интерполяция в „Некии", относятся, может быть, еще к более позднему времени. В VII столетии — во всяком слу­чае, не позже конца его — был сочинен и „Список кораблей" в "Илиаде", потому что между фокейскими городами он упо­минает „священную Крису", которая была разрушена около 590 г. Когда были впервые записаны эпические песни, мы не знаем; но так как до IV века они сохранялись главным обра­зом путем устной передачи, то они не могли избежать мно­гочисленных мелких изменений, которые затем попали от­части и в писаные экземпляры. Только александрийские фи­лологи восстановили текст в том виде, как мы в общем чита­ем его еще теперь.

ГЛАВА V. Традиционная история греческой древности

Певцы эпоса, как и их слушатели, не имели еще никако­го представления о том, какая пропасть отделяет историю от мифа. Троянская война, поход „семи против Фив", странст­вования Одиссея и Менелая представлялись им историче­скою действительностью, и они так же твердо верили, что Ахилл, Диомед, Агамемнон и все прочие герои некогда дей­ствительно жили, как швейцарский народ до недавнего вре­мени верил в своего Телля или Винкельрида. Вообще до IV века едва ли кто-нибудь в Греции решался отнестись скептически к этим преданиям. Даже такой критический ум, как Фукидид, еще совершенно находится под влиянием эпи­ческого предания — до того, что он производит статистиче­ское исследование относительно величины армии Агамем­нона и старается выяснить вопрос, каким образом могли быть прокормлены подобные массы в продолжение десяти­летней осады Трои.

Но изображаемый в эпосе мир принадлежал неизмеримо далекому прошлому. Люди были в то время гораздо сильнее, чем „живущие теперь"; боги еще спускались на землю и не гнушались рождать сыновей от смертных женщин. Настоя­щее и то, что знали из устных преданий о недалеком про­шлом, теряло всякий интерес в сравнении с этой великой стариной; и если эпос иногда обращался к историческим воспоминаниям, он переносил события в героическое время и тесно сливал их с мифом. Каким образом настоящее разви­лось из героической эпохи, — этим вопросом поэты и их со­временники еще не задавались.

Наступило, однако, время, когда этот вопрос был по­ставлен. Теперь захотели узнать, почему Греция в историче­ское время была так мало похожа на ту, какой она изображе­на у Гомера, — почему, например, Гомеру еще неизвестна Фессалия, почему он населяет Арголиду ахейцами, а не до­рийцами, почему у него в Аргосе и Спарте царствуют по­томки Пелопса, а не Геракла. В этих вопросах сказывается первое пробуждение исторического интереса.

Но в вопросе заключался уже и ответ. Ясно было, что после Троянской войны большая часть греческих племен покинула свои старые места и что Эллада со времени этой войны стала ареной настоящего переселения народов. Одна­ко на одном этом факте не могли успокоиться. Хотели знать также и причину переселений, и ближайшие обстоятельства, сопровождавшие их. Народу, одаренному такой живой сооб­разительностью, нетрудно было ответить на это.

Уже бесцветность всех подобных рассказов достаточно доказывает, что мы имеем здесь дело с простым умозаклю­чением, а не с истинным народным сказанием. Например, о переселении фессалийцев в долину Пенея передают лишь голый факт: его было достаточно, чтобы объяснить, почему „пеласгический Аргос" Гомера назывался в историческое время Фессалией. Переселенцы должны были, конечно, иметь предводителя, и во главе их поставили Фессала, эпо­нима племени: одной этой черты достаточно, чтобы весь рассказ признать позднейшей выдумкой. Далее, откуда-нибудь да должны же были прийти фессалийцы; так как Го­мер знает племена, живущие к югу от Фермопил, уже на тех местах, которые они занимали в историческое время, а из Фракии и Иллирии невозможно было выводить греческое племя, то родину победителей оставалось искать только в Эпире. Это было тем естественнее, что название Фессалии действительно принадлежало сначала только Фессалиотиде, области, примыкавшей к Фарсалу и Киерии и граничившей с Эпиром, и лишь отсюда распространилось на остальные час­ти страны (см. ниже, гл. IX).

Еще характернее, пожалуй, рассказ о переселении беотийцев. По Гомеру, в Фивах жили кадмейцы, в Орхомене — минийцы; отсюда следовало, что беотийцы, как и фессалий­цы, переселились сюда лишь после Троянской войны. Меж­ду тем в Беотии сплошь и рядом встречаются фессалийские местные имена и богослужебные обряды; поэтому не было ничего проще, как сделать родиной беотийцев Фессалию, чем заодно решался и вопрос о том, что сталось с коренным населением Фессалии после вторжения фессалийцев. Прав­да, другие видели это коренное население в крепостных кре­стьянах (пенестах) фессалийских дворян; но оба эти взгляда легко можно было примирить — стоило только допустить, что одна часть прежних жителей страны была порабощена, а другая часть выселилась. Между тем уже Гомер знает беотийцев на тех местах, которые они занимали в историческое время. Это в свою очередь заставило предположить, что часть народа еще до Троянской войны переселилась в Бео­тию; некоторые же думали, наоборот, что беотийцы после Троянской войны были изгнаны пеласгами и фракийцами из Беотии и вернулись туда через несколько поколений. Из это­го примера мы ясно видим, в какой зависимости от эпоса находятся все подобные комбинации.

Такой же характер носит рассказ о переселении элейцев. Элида — древнее областное название; следовательно, вне Элиды никогда не могло быть элейцев. Но Гомер называет жителями этой страны элейцев, и на этом основании расска­зывали, что элейцы пришли в Пелопоннес лишь после Тро­янской войны из Этолии, где Оксила, мифического родона­чальника элейской династии, также почитали как героя. По другой версии, наоборот, Этолия была заселена выходцами из Элиды; из комбинации этих двух преданий и явилось по­том предположение, что элейцы сначала переселились в Этолию, а спустя десять поколений вернулись на старое ме­сто. В действительности же гомеровские элейцы были не что иное, как жители Эпея в Трифилии, имя которых было пере­несено на население окрестной области, подобно названию соседних пилосцев — что объясняется скудостью сведений, которыми обладали ионийские рапсоды об этих западных частях Пелопоннеса.

Далее, так как Гомер не знает в Пелопоннесе дорийцев, то, очевидно, население, жившее в Арголиде и Лаконии в историческое время, должно было прийти туда лишь после Троянской войны; оставалось только решить, откуда. Это было нетрудно, так как в Средней Греции между Этой и Парнасом была небольшая горная область, жители которой назывались дорийцами, подобно греческим колонистам на карийском побережье. В этом факте нет ничего странного, потому что, когда один и тот же язык господствует на об­ширном пространстве, одинаковые местные имена по необ­ходимости должны повторяться, в чем можно убедиться из любого топографического словаря. Подобные омонимии, однако, не доказывают, что между жителями таких местно­стей существует особенно близкое родство; но они играли выдающуюся роль при возникновении греческих племенных преданий.

Итак, указанным путем определили родину дорийцев. Далее, нужно было еще найти причину, побудившую их так далеко искать новых мест для поселения. В тесной связи с этим стоял вопрос, каким образом потомки Геракла достигли господства над Аргосом, Спартой и Мессеной. Ответ на эти вопросы дает миф о возвращении Гераклидов. Предание рассказывает, что Геракл принадлежал к аргосской правя­щей династии, но был лишен своих прав на престол и умер в изгнании; его сыновья или, как думали позднее по хроноло­гическим причинам, его правнуки с помощью дорийцев осу­ществили как эти права, так и притязания, которые предъяв­лял Геракл на владение Лаконией и Мессенией; возвращен­ные области были разделены между тремя братьями — Теменом, Кресфонтом и Аристодемом, или обоими близнецами последнего — Проклом и Эврисфеном. Это был миф, кото­рым можно было удобно пользоваться для политических це­лей. Аргос на этом законном основании мог претендовать на гегемонию над всей Арголидой, Спарта — оправдывать под­чинение своей власти небольших лаконских городов и Мессении. А это должно было повести к тому, что сказание, раз возникнув, быстро распространилось и вскоре получило официальное признание.

Но уже одно упоминание Мессении показывает нам, что мы имеем дело с мифом сравнительно позднего происхож­дения, так как притязания на эту область, как на наследие Гераклидов, могли быть заявлены лишь после завоевания ее спартанцами около конца VIII или начала VII века. Кроме того, в сказании о переселении дорийцев ничего не говорит­ся о родоначальниках спартанских династий, Агисе и Эврипонте, — верный признак того, что они лишь искусственно связаны с именем Геракла. Далее, Темен, которого аргосские цари считали своим родоначальником, был, по аркадскому, но несомненно перешедшему из Аргоса мифу, сыном Пелас­га, или Тегея, или арголидского героя Форонея; рассказыва­ли также, что Темен воспитал местную богиню Арголиды Геру. Следовательно, он является древнеаргосским героем, который первоначально не имел ничего общего с Гераклом. На о. Косе точно так же ничего не было известно о пересе­лении дорийцев в то время, когда определяли генеалогию правившей там династии, потому что ее вели не от Темена, а прямо от Геракла через его сына Фессала. Да и вообще, как мы видели, Геракл — вовсе не дорийское, а беотийское бо­жество, культ которого лишь после колонизации Малой Азии распространился в соседних с Беотией областях (см. выше, с. 126). Следовательно, миф о возвращении Геракли­дов мог возникнуть лишь значительно позже того времени, когда, по преданию, дорийцы пришли в Пелопоннес, а меж­ду тем он стоит в неразрывной связи с этим событием. Впер­вые этот миф упоминается у Тиртея, под конец VII века, и в приписываемом Гесиоду эпосе „Эгимий", который был на­писан приблизительно около того же времени или еще не­сколько позднее. Это было время, когда гомеровские эпопеи сделались популярными также и в европейской Греции; Тиртей, как и Гесиод, находится всецело под их влиянием. Вообще очевидно, что рассказ о переселении дорийцев из Средней Греции в Пелопоннес мог возникнуть лишь после того, как название дорийцев было перенесено из малоазиат­ских колоний на западное побережье Эгейского моря, что произошло только в послегомеровскую эпоху (выше, с.92). Точно так же и сказание о переселении фессалийцев могло возникнуть лишь после того, как жители бассейна Пенея сознали свое племенное единство и стали называть себя об­щим именем фессалийцев. Это произошло, вероятно, в VIII или VII веке, так как Гомер, как мы уже сказали, еще не зна­ет имени фессалийцев, а в позднейшем отрывке „Илиады", „Списке кораблей", упоминается герой-эпоним этого народа. Зависимость всех этих сказаний о переселениях от эпоса видна, наконец, также из того, что они касаются только тех областей, которые, по Гомеру, были населены другими на­родностями, чем в историческое время; аркадцы и афиняне, которые уже у Гомера являются на своих позднейших мес­тах, считали себя исконными жителями своих областей. Итак, Гомер создал для греков не только, как говорит Геро­дот, их богов, но и их первобытную историю. Но для нас со­вершенно очевидно, что сказания, сложившиеся лишь в VIII или VII веке, не имеют ровно никакого значения для харак­теристики положения, в котором находилась Греция в эпоху, предшествовавшую заселению Малой Азии.

После всего сказанного вопрос о внутренней достовер­ности этих преданий является собственно излишним, потому что даже самый правдоподобный миф — далеко еще не ис­тория. А здесь нам приходится принимать на веру самые не­вероятные рассказы. Дорида у горы Эты представляет суро­вую горную долину, площадью не более 200 кв. км, населе­ние которой не могло превышать нескольких тысяч, так как земледелие и скотоводство были единственными источни­ками пропитания. Еще во время Гомера восточные локрийцы сражались в легком вооружении, что делало их совершенно неспособными к рукопашной с гоплитами; дорийцы, жив­шие по соседству с этими локрийцами в глубине страны, не могли быть более культурны за несколько веков до этого. И несколько сот или даже тысяч так плохо вооруженных вои­нов покорили древние культурные области Пелопоннеса, с их многочисленными неприступными крепостями и отлич­ным вооружением их населения? Одна мысль об этом была бы нелепа. Так же мало понятно для нас, почему дорийцы направились как раз в Арголиду и Лаконию, а тем более в Мессению, которые лежали так далеко от их родины. Прав­да, миф дает удовлетворительный ответ на этот вопрос; но кто Геракла и его сыновей и правнуков не считает историче­скими личностями, тот должен иначе мотивировать поход дорийцев.

Да и вообще нет никаких доказательств в пользу того, что на греческом полуострове произошло переселение на­родностей. Микенская культура вовсе не была уничтожена внезапно вторжением нецивилизованных племен, как дума­ли раньше, но перешла путем постепенной эволюции в куль­туру классического времени. Ведь и Аттика, где миф не зна­ет никаких переселений, тоже имела свой микенский период культуры. Так называемые дорийские учреждения распро­странялись только на Крит и Лаконию, и в последней облас­ти возникли не раньше спартанского завоевания VIII века (ниже, глава IX); следовательно, они не имеют ничего обще­го с переселением дорийцев. Точно так же и крепостное по­ложение фессалийских крестьян легко могло быть результа­том экономического развития, как колонат в императорский период римской истории или крепостное право в Германии, начиная с конца Средних веков. Разделение греческих наре­чий, как мы видели (выше, с.95), совершилось также глав­ным образом лишь после колонизации Малой Азии и, зна­чит, ни в каком случае не может быть приведено в связь с теми переселениями, которые произошли внутри греческого полуострова раньше этого времени. И во всяком случае, по­селившись в Пелопоннесе, дорийцы должны были бы пере­нять язык коренного населения, которое значительно пре­восходило их и численностью, и развитием, как это, несо­мненно, случилось с фессалийцами после их переселения в бассейн Пенея. Что касается „религии дорийского племени", то она существует только в воображении новейших исследо­вателей; даже „дорийский племенной бог" Геракл — и тот беотийского происхождения (выше, с. 126). Да, наконец, и вообще очень сомнительно, чтобы аргивяне и лакедемоняне находились в более близком родстве между собой, чем с другими греческими племенами; по крайней мере, сущест­вование так называемых дорийских фил можно доказать до сих пор только в Арголиде и в арголидских колониях. Но даже если бы между обоими соседними народами и сущест­вовало более тесное родство, то из этого еще ни в каком слу­чае не следовало бы, что арголидско-лаконский народ пере­селился в Пелопоннес в ту эпоху, когда восточная часть по­луострова уже достигла сравнительно высокой степени культуры. Во всяком случае несомненно, что греческое на­селение Пелопоннеса пришло с севера, следовательно, пре­жде всего из Средней Греции; и весьма вероятно, что даже после того, как Пелопоннес был заселен греками, в Греции еще происходили перемещения племен. Но они относятся к такой ранней эпохе, что не оставили никаких заметных сле­дов даже в мифе. Если даже в памяти малоазиатских греков уцелел лишь голый факт их переселения, то как могло со­храниться предание о народных передвижениях, далеко предшествовавших этой колонизации? Попытка установить направление этих передвижений, а тем более выяснить бли­жайшие обстоятельства, которые сопровождали их, была бы лишь потерей времени.

Таким образом, то, что со времени Геродота считалось первобытной историей греков, оказывается вымыслом. Но вопрос, послуживший поводом к возникновению сказаний о переселениях, — вопрос, почему эпос дает другую картину размещения греческих народов, чем историческая эпоха, — существует еще и для нас. Ответ на него в настоящее время будет, конечно, другой, чем две с половиной тысячи лет на­зад.

Эпос определяет войско Агамемнона и вообще всех гре­ков, сражавшихся под Троей, названием аргосцев, ахейцев или данайцев; эти имена уже в древнейших частях „Илиады" употребляются как синонимы. Затем, мы знаем, что не толь­ко в гомеровское время, но еще несколькими веками раньше, до колонизации Крита и Малой Азии, Арголида была насе­лена тем же самым народом, который мы находим там еще в историческую эпоху (выше, с.91). По существу не было бы, конечно, ничего невозможного в том, чтобы этот народ, у которого впоследствии не было общего племенного имени, назывался в доисторическую эпоху ахейцами или данайца­ми, хотя трудно понять, каким образом могло утратиться это племенное имя. Однако данайского народа никогда не было на свете. Данай — древнеаргосский областной герой, кото­рый, по преданию, превратил безводный Аргос в хорошо орошаемую страну; его дочери Данаиды — родниковые ним­фы; с Данаем тесно связана и Даная, мать солнечного героя Персея и, следовательно, тоже богиня. Итак, данайцы — „люди Даная"; они относятся к области мифа, как и он сам, и были перенесены с неба на землю, подобно кадмейцам и минийцам, о которых еще будет речь ниже. Что же касается ахейцев, то их имя в историческую эпоху, как известно, при­надлежало жителям северного побережья Пелопоннеса и южной части Фессалии, и едва ли оно в доисторическое вре­мя распространялось за пределы этих областей. По древ­нейшему преданию, и Агамемнон оказывается фессалийским государем, каким Ахилл остался в предании навсегда. Но в то время, когда в Ионии складывался эпос, пелопоннесский Аргос занимал первое место между всеми другими частями греческого полуострова: естественно, что поэты невольно должны были перенести резиденцию могущественного по­велителя народов из Фессалии в Пелопоннес. За ним должны были, конечно, последовать и его ахейцы.

Так как имя ахейцев у Гомера обнимает все подвласт­ные Агамемнону греческие племена, то оно уже, конечно, не могло служить для обозначения жителей какой-нибудь от­дельной области. Поэтому в эпосе северное побережье Пе­лопоннеса не носит названия Ахеи: эта область называется просто „прибрежной страной", Эгиалос. Отсюда возникло сказание, — если подобные комбинации еще могут быть на­званы сказаниями, — будто ахейцы, изгнанные дорийцами из Лаконии, направились в Эгиалос и назвали страну своим именем. Раньше там будто бы жили ионийцы; поводом к этому предположению послужило, как мы выше указали (с.89), существование святилища геликонского Посейдона на мысе Микале.

Затем, Гомер упоминает на греческом полуострове и прилежащих островах несколько народов, которых там вовсе не было в историческую эпоху. Таковы, например, абанты, которые в „Списке кораблей" являются жителями Эвбеи, между тем как в остальной „Илиаде" их местожительство нигде не указывается. Возможно, что мы здесь действитель­но имеем перед собой древнее племенное имя эвбейцев, за­бытое впоследствии; но также возможно и даже более веро­ятно, что первоначально абанты вообще не имели ничего общего с Эвбеей и что это были жители Аб в Фокиде, имя которых затем вследствие какой-нибудь комбинации было перенесено на соседний остров. Кавконы, по „Телемахии", должны были жить в Западном Пелопоннесе, недалеко от Пилоса, тогда как „Илиада" называет их союзниками троян­цев; и действительно, по преданию, еще в историческую эпоху на пафлагонском побережье жили кавконы. Очевидно, следовательно, что это имя было перенесено из Малой Азии в Пелопоннес, чему, вероятно, способствовало название реки Кавкон близ Димы в Ахее. Довольно поздний отрывок „Илиады" повествует о войне куретов с жителями Калидона в Этолии. Между тем у Гесиода куреты являются божест­венными существами, родственными нимфам и сатирам. Благодетельными демонами рисует их также критское ска­зание; они научили будто бы человека всевозможным полез­ным искусствам, а также воспитали ребенка-Зевса. Таким образом, они принадлежат к области мифа, а не истории. Их поместили в Этолии, вероятно, только потому, что там была гора Курион, и рассказывали, конечно, что они пришли с Крита. А так как у подошвы Куриона, на этолийском берегу, находился город Халкида, то их перенесли затем также и в эвбейскую Халкиду.

И немало других фантастических народов было еще в догомеровскую эпоху перенесено с неба на землю. Таковы, например, данайцы, о которых уже была речь; далее, лапифы, которые, по преданию, жили в северной части Фессалии, у подошвы Олимпа и Оссы; их близкие отношения к кентав­рам не оставляют никакого сомнения в том, что, как и по­следние, они принадлежат мифологии. В тесном родстве с ними находятся флегийцы. „Илиада" изображает Ареса сра­жающимся в их рядах, но не определяет их местожительства, позднейшие источники помещают их в Фессалии или в до­лине Кефиса, в Беотии. К этому племени принадлежали Коронида, мать Асклепия, затем Иксион, пытавшийся совер­шить насилие над Герой. Наконец, флегийцы, по преданию, сожгли Дельфийский храм, и в наказание за это были унич­тожены Аполлоном при помощи молнии и землетрясения. К этому же циклу принадлежат и минийцы. Они составляют экипаж солнечного корабля „Арго", отправляющегося в да­лекую солнечную страну Востока, чтобы привезти оттуда „золотое руно"; дочь их племенного героя Миния — Персефона, и, значит, не нужно никаких других доказательств в пользу того, что он сам — бог, а его люди — фантастиче­ский народ. Когда позже исходным пунктом экспедиции ар­гонавтов стали считать Пагаситский залив, минийцы также превратились в фессалийский народ; отсюда они, подобно родственным им флегийцам, были перенесены в Беотию, где Орхомен называется у Гомера „минийским" А так как „Илиада" упоминает о реке Миние в позднейшей Трифилии, то минийцы были перенесены и туда.

Гораздо более выдающуюся роль, чем только что упо­мянутые народы, в исторической традиции греков играют пеласги. Это имя в продолжение всей древности принадле­жало населению западной части обширной Фессалийской равнины, „пеласгического Аргоса" Гомера, пеласгиотиды исторического периода. „Илиада" рассказывает об искусных копейщиках пеласгах, живущих далеко от Трои, в „тучной Ларисе", подразумевая под этим названием, вероятно, глав­ный город Фессалии. Фессалиец Ахилл перед выступлением в бой своего друга Патрокла обращается с молитвой к пеласгическому Зевсу Додонскому. Но „Илиада" еще не знает пе­ласгов — жителей Додоны; напротив, „Список кораблей" причисляет этот священный город к области энианцев и перребов, и лишь у Гесиода основателями храма являются пе­ласги. Кроме ларисских, Гомер упоминает еще только о пе­ласгах, живших на Крите.

Позднейшие авторы были другого мнения: где только в бассейне Эгейского моря встречается имя Лариса, там неко­гда должны были жить пеласги — в пелопоннесском Аргосе, в малоазиатской Эолиде, на Лесбосе, у Каистра вблизи Эфе­са. Возможно, что уже „Одиссея" на этом основании перено­сит пеласгов на Крит, так как и там около Гиерапитны была Ларисская равнина и Гортина в древности называлась Лари­сой. Из Аргоса пеласги позже были перенесены в мифы со­седней Аркадии, племенной герой которой, Ликаон, уже у Гесиода называется сыном Пеласга.

По преданию, пеласги жили некогда и в Аттике. Дело в том, что стена, защищавшая доступ к Афинской крепости, называлась Пеларгикон; а так как никто не умел объяснить смысл этого слова, то решили, что оно испорчено из Пеласгикон и что крепость была построена пеласгами. Последние позже будто бы были.изгнаны афинянами и переселились на Лемнос. Почему именно туда, мы не знаем, как не знаем и того, почему эти лемносские пеласги называются также тирренцами; у Гомера Лемнос населен синтийцами, т.е. фракий­ским племенем. Остатки древнейшего населения острова, которое было изгнано отсюда афинянами около 500 г., жили еще сто лет спустя на Афонском полуострове и около Плакии и Скилака на берегу Пропонтиды; они сохранили свой древний язык, непохожий на греческий.

Благодаря этим и другим подобным сказаниям, впо­следствии, приблизительно в VI веке, сложилось представ­ление, что эллинам вообще предшествовало в Греции пеласгическое население. Но так как некоторые греческие племе­на, как, например, аркадцы и афиняне, считали себя искон­ными жителями страны, то не оставалось ничего другого, как признать пеласгов предками позднейших эллинов, так что весь переворот сводился к замене одного имени другим. Это противоречило, правда, указаниям Гомера, который по­мещает пеласгов в числе союзников Трои и, следовательно, считает их, очевидно, не принадлежащими к греческому племени; но при тех средствах, которыми располагали древ­ние генеалоги и историки, они никогда не могли разобраться в этом противоречии.

Впрочем, даже если бы действительно некогда сущест­вовал пеласгический народ на такой обширной территории, как об этом повествует сказание, то греки доисторической эпохи не стали бы считать этот народ единой нацией, так как они лишь в VIII в. пришли к сознанию своего собственного национального единства; следовательно, они называли бы отдельные пеласгические племена различными именами. Уже из этого следует, что мы имеем здесь дело не с действи­тельным историческим преданием, не говоря уже о том, что от эпохи, предшествовавшей колонизации Малой Азии, во­обще не сохранилось никаких исторических преданий. Та­ким образом, и в этом случае дело идет лишь о простых комбинациях, притом таких, которые предполагают уже су­ществование даже позднейших песен нашей „Илиады" и „Одиссеи" и, следовательно, не могут быть старше VII или VI столетия. Историческим путем можно доказать сущест­вование пеласгов только в Фессалии. Но Пеласгиотида рав­нозначаща с Пеласгией, как Фессалиотида с Фессалией или Элимиотида с Элимией. А пеласгиоты исторической эпохи принадлежали к греческому племени, и мы не имеем ни ма­лейшего основания думать, что в доисторический период было иначе. В самом деле, именно Фессалийская равнина и была, по всей вероятности, тем местом, где греки впервые прочно основались (выше, с.77).

Подобное же место, как пеласги, занимают в нашем предании лелеги. Гомер упоминает о них как о жителях Педаса в Южной Троаде, и еще Алкей называет находящийся здесь Антандр лелегийским городом. Позднейшие авторы считали лелегов исконными жителями Карии, где также су­ществовал город Педас, в этой стране они, по преданию, еще в эллинистическую эпоху составляли класс крепостных, по­добно илотам в Спарте. Древние крепости и гробницы, о происхождении которых ничего не знали, приписывались здесь лелегам, подобно тому, как мы теперь говорим о „пеласгических" стенах. Думали также, что некогда все побере­жье Ионии и прилежащие острова были населены этим на­родом. Отсюда нетрудно было путем аналогии сделать вы­вод, что и в европейской Греции эллинскому населению предшествовало лелегийское. Основание для этого давал целый ряд местных имен — как Фиск и Ларимна в Локриде, Абы в Фокиде, Педас в Мессении, — которые встречаются в Карии в той же или подобной форме. Один из двух мегарских акрополей назывался Карией; культ Зевса Карийского существовал во многих частях Греции. Во всех этих пунктах будто бы жили некогда лелеги, или карийцы. И действи­тельно, как мы видели, есть некоторое основание предпола­гать, что южная часть греческого полуострова в доэллинскую эпоху была занята народом карийского происхожде­ния; однако мы должны остерегаться принимать такие позд­ние комбинации за историческое предание, так как Гомер еще совсем не знает этих мифов, и только Гесиод упоминает о Локре как о царе лелегов.

Точно так же Гомер не знает и фракийцев вне тех мест, где они жили в историческую эпоху, т.е. вне северного побе­режья Эгейского моря. По позднейшему сказанию, они жили в фокидском городе Давлии и в Беотии у Геликона. Бли­жайший повод к этому представлению подал, по-видимому, род Фракидов, который занимал выдающееся положение в Дельфах и был, вероятно, распространен также в других фокидских городах; затем, имя давлийского царя Терея, по зву­ку напоминавшее фракийский язык; наконец, то обстоятель­ство, что как вблизи Геликона, так и вблизи Олимпа, во фра­кийской Пиерии, существовали храмы в честь муз. С их культом уже в сравнительно раннюю эпоху были связаны тайные мистические учения, как доказывают сказания об Орфее и Мусее. Поэтому Эвмолпа, мифического основателя элевсинских таинств, считали фракийцем; даже если бы он не был ясно назван сыном Мусея, уже одно его имя показы­вает, что он находится в связи с культом муз. Это достаточ­но характеризует значение всего сказания для истории.

Рассказывали также о переселениях в Грецию с Востока. В основе этих сказаний лежат отчасти мифы солнечного цикла, которые давали повод к развитию подобных сказаний у самых разнообразных народов; затем, в этих рассказах от­разилось сознание, что начатки высшей культуры перешли к грекам с Востока. В том виде, как эти мифы дошли до нас, это без исключения продукт позднего творчества, так как они предполагают уже существование довольно тесных сношений между Грециею и древними культурными наро­дами Азии и Египта; поэтому у Гомера еще нет и намека на эти мифы.

Так, рассказывали, что Пелопс пришел из Лидии или Фригии на полуостров, который с тех пор называется по его имени. Его можно было бы принять за героя-эпонима Пело­поннеса; но Пелопией назывались также дочь Пели, или Ниобы, и мать Кикна, сына Арея. Мать Пелопса — Эврианасса, дочь Дионы; его дед со стороны отца — Ксанф („сияющий"), двое его сыновей назывались Хрисиппом и Алкафоем. Эти имена не оставляют никакого сомнения в том, что Пелопс первоначально был солнечным героем; этим и объясняется миф о его состязании с Эномаем из-за облада­ния Гипподамией. Поэтому название Пелопоннес, неизвест­ное еще и Гомеру, означает „остров солнечного бога"; как известно, на крайней южной оконечности полуострова — мысе Тенар — стоял знаменитый храм, посвященный Гелиосу. Таким образом, первоначально Пелопс по существу тож­дествен с Гераклом, который в значительной степени вытес­нил его из мифа и культа; и в самом деле, генеалогия пело­поннесских династий в древнейшее время примыкает к Пелопсу, в позднейшее — к Гераклу. Впрочем, первое место, по крайней мере в Олимпии, всегда занимал Пелопс.

Миф о переселении Даная из Египта стоит в связи со сказанием о странствованиях Ио, которое в том виде, в ка­ком оно дошло до нас, могло сложиться лишь после того, как грекам был открыт доступ в Египет, т.е. не ранее конца VII века. Еще гораздо позднее, в IV или III столетии, сло­жился миф о египетском происхождении древнеаттического областного героя Кекропса, культ которого, впрочем, нико­гда не был всеобщим.

Мы уже видели (выше, с. 106), как превратились в фини­кийцев Феникс и брат его Кадм. Дочь или, по позднейшему мифу, сестра Феникса Европа, была будто бы уведена Зев­сом из Финикии на остров Крит, где она родила Миноса. Уже отсюда ясно, что Минос не имел ничего общего с фини­кийцами; напротив, он чисто греческий бог — точно так же, как Феникс, Кадм, Европа, его жена Пасифая, „всем светя­щая", его дочери Федра, „сияющая", и Ариадна, жена Дио­ниса. Впоследствии и Минос был низведен на степень героя; уже у Гомера он является царем Кносса, а позднее критяне приписывали ему свои законы. Между тем местное имя Миноя часто встречается на островах и побережьях Эгейского моря: кроме самого Крита, также на Аморге, Сифне, на по­бережье Мегариды. Из этого заключили, что Минос владел всеми этими местами и, следовательно, был сильным мор­ским царем, царство которого обнимало собою Киклады и вообще весь бассейн Эгейского моря. Но в Сицилии также был город Миноя, основанный выходцами из мегарской ко­лонии Селинунт и, без сомнения, названный по имени не­большого острова Миной вблизи нисейской Мегары. Поэто­му сложилось сказание, будто Минос переселился в Сици­лию и там погиб. Так как Селинунт основан около 650 г., то этот миф не мог возникнуть ранее VI века.

Все эти сказания около начала V века приведены были в систему и связаны, с одной стороны, с мифами, образующи­ми содержание эпоса, с другой стороны — с древнейшими историческими преданиями. Хронологической основой при этом служили генеалогии героев, представленные отчасти уже Гомером, но полнее Гесиодом. Вначале Греция была будто бы населена пеласгами, затем переселились с Востока Данай, Пелопс, Кадм и другие. После этого следует поход аргонавтов, поход „семи против Фив", Троянская война и другие подобные предприятия, о которых повествовал эпос. Потом настал век великих переселений: прежде всего втор­жение фессалийцев в равнину Пенея и вызванное этим беотийское переселение, затем переселение дорийцев и союз­ных с ними элеян в Пелопоннес, наконец, колонизация ост­ровов и западного побережья Малой Азии.

Так было достигнуто мнимое подобие прагматизма в истории первобытной Греции; и если по отдельным вопро­сам уже в древности не было недостатка в сомнениях, то в общем греки смотрели на эту систему как на историческую истину. Мало того, в главных чертах ее и теперь еще препо­дают как истину. Вот почему традиционную историю грече­ской древности нельзя было обойти и здесь.

ГЛАВА VI. Распространение греков вдоль берегов Средиземного моря

Арена первобытной истории греков ограничивалась главным образом странами, расположенными вокруг Эгей­ского моря. Но уже в то время, когда складывались великие эпопеи, географический горизонт стал постепенно расши­ряться. В одной из позднейших песен „Илиады" упоминают­ся египетские Фивы; песни о странствованиях Одиссея упо­минают о киммерийцах, исконных обитателях северного по­бережья Черного моря, и о светлых летних ночах на севере, о которых греки могли узнать только на этом берегу; „Телемахия" знает, наряду с Египтом, и Ливию, а позднейшие пес­ни „Одиссеи" обнаруживают знакомство с сикелами и стра­ной Сиканией. Ни одно предание не сохранило имен смель­чаков, впервые решившихся выйти в открытое море, которое фантазия населила всевозможными чудовищами и сказоч­ными существами и которое на самом деле таило в себе не­мало ужасов и опасностей; но их подвиги продолжали жить в песнях о походе аргонавтов и о возвращении героев из-под Трои.

За открытием новых земель вскоре последовала колони­зация. Некогда, в седую старину, недостаток земли заставил греков уйти на острова Эгейского моря и на западное побе­режье Малой Азии; теперь эти области были заняты, и кому на родине становилось слишком тесно, тот принужден был переселяться в более отдаленные края. При этом в первое время торговые интересы еще вовсе не принимались во вни­мание уже по той причине, что в Греции еще не существова­ло промышленности, которая работала бы для вывоза. Иска­ли плодородных стран; а были ли вблизи хорошие гавани, это имело второстепенное значение. Поэтому первым делом поселенцев быдо — поделить между собой землю; еще в на­чале V века сиракузские старожилы называли себя надельниками. В этом заключается основное различие между греческой и финикийской колонизацией: каждое финикийское поселение было прежде всего торговой факторией, которая при благоприятных условиях могла развиться в земледель­ческую колонию; греческие поселения были с самого начала земледельческими колониями, из которых, правда, многие с течением времени стали крупными торговыми пунктами.

Древнейшая колонизация этого периода все еще напо­минала беспорядочное движение тех переселенцев, которые некогда хлынули на острова и берега Малой Азии; таковы, например, поселения ахейцев и локрийцев на юге Италии. Но по мере того, как греки направлялись все в более и более отдаленные страны, колонизация должна была принять дру­гой характер. В самом деле, плавание по лишенному остро­вов западному морю, и в особенности путь в Ливию и по бурному Черному морю, требовали опытности в морском деле, которою не обладали жители земледельческих при­брежных областей греческого полуострова, — а они-то и основывали до сих пор поселения за морем. Поэтому Атти­ка, Беотия, Арголида перестали теперь принимать прямое участие в колонизационном движении. Их место заняли го­рода, которые или совсем еще не упоминаются у Гомера, или только мимоходом, но которые, благодаря своему вы­годному положению, стали средоточиями морской торговли: Халкида и Эретрия у пролива Эврипа, который представляет наиболее удобный путь для сообщения между Грецией и Фессалией; Мегара и Коринф на Истме, где оба моря, омы­вающие Грецию, отделены друг от друга несколькими кило­метрами; Родос, Лесбос и другие острова Эгейского моря; наконец, прибрежные города Ионии, особенно Милет. Это не значит, что все колонисты, вышедшие отсюда, чтобы в далеких странах найти себе новую отчизну, были в самом деле жителями этих городов. Эти города служили лишь сборными пунктами, куда стекались выходцы из окрестных областей — все те, кто не мог найти себе пропитания на ро­дине, или кого в чужой край гнала жажда приключений или недовольство политическим строем. Однако, города, из ко­торых исходила колонизация, брали на себя организацию этого предприятия: они давали руководителей и поставляли корабли, и их учреждения служили образцом для колоний.

Но раз колония была основана, она обыкновенно стано­вилась в совершенно независимые отношения к своей мет­рополии. Отношения были такие же, какие, по греческому закону, существовали между отцом и взрослым сыном; гра­жданину метрополии оказывали в колонии всевозможные почести, а колония, в свою очередь, могла рассчитывать на то, что во всех тяжелых обстоятельствах найдет помощь в метрополии. Что колония находилась в особенно оживлен­ных сношениях с метрополией, — это разумеется само со­бой; и с течением времени колонии становились для метро­полии самыми надежными оплотами ее торговли и самыми лучшими рынками для произведений ее промышленности.

Таким образом, воспоминание об этой связи сохраня­лось до позднего времени. Но ближайшие обстоятельства, которыми сопровождалось основание колоний, возникших ранее VI века, окутаны мраком сказаний. Исторических за­писей в это время еще совсем не было, и дошедшие до нас даты основания колоний почти все добыты посредством сче­та поколений или путем еще более шатких соображений. Такого рода известия могут дать нам только самые общие указания и должны быть в каждом отдельном случае сопос­тавляемы с прочим содержанием традиции. Одно не подле­жит сомнению, — что в первую половину VII века колони­зация южного побережья Фракии была в полном ходу и гре­ки уже заселили также берега Тарентского залива.

Ни одна страна не представляла столько благоприятных условий для греческой колонизации, как берега Италии и Сицилии по ту сторону Ионического моря. Находясь на од­ной широте с метрополией, эти страны обладали климатом, который был совершенно сходен с греческим; только зима здесь еще несколько мягче, а лето менее тягостно, чем у Эгейского моря. Девственная почва береговых равнин и речных долин отличалась баснословным плодородием, а густой высокий лес, покрывавший горы, давал отличный материал для постройки кораблей. К тому же и поездка туда, даже при очень примитивном состоянии мореплавания, не представляла каких-либо серьезных трудностей, так как вос­точная оконечность Япигии отделяется от Акрокеравнского (Керавнского) мыса в Эпире расстоянием в 75 км, и в ясную погоду с одного берега виден противоположный.

И действительно, сношения между обоими берегами развились очень рано. В Мессапии найдены были черепки ваз микенского стиля, а некрополи доэллинской эпохи в Восточной Сицилии свидетельствуют о культуре, которая отчасти стоит под влиянием микенской. Кажется даже, что еще в доисторическую эпоху происходили переселения с Балканского полуострова в Италию по Отрантской дороге. По крайней мере, есть указания на то, что некогда на запад­ном берегу Тарентского залива жили хоны; наконец, тожде­ство имени этого народа с именем эпирских хаонов, живших у Акрокеравнского мыса, едва ли случайно. Может быть, именно поэтому италийцы называли эллинов греками; а гре­ки, по преданию — эпирское племя, которое, впрочем, в ис­торическую эпоху было забыто.

Как бы то ни было, во всяком случае в течение VIII и уже никак не позже начала VII века, эллины завладели вос­точным побережьем теперешней Калабрии. Новые поселен­цы сами называли себя ахейцами и считали себя потомками пелопоннесских ахейцев. И действительно, их язык очень родствен с арголидским наречием, а могучий Кратис, при­нимающий в себя воды с северного склона Силы и несущий их в Ионическое море, получил свое имя от одной из рек, орошающих пелопоннесскую Ахею. С этого времени ита­лийские хоны исчезают из истории; вероятно, они слились с ахейцами в один народ.

Новая родина названа была по имени одного рано ис­чезнувшего туземного племени Италией, и это имя потом постепенно распространилось на весь полуостров до самых Альп. В этой обширной стране грекам открылось безгранич­ное поле деятельности, и сознание этого выразилось в назва­нии „Великая Греция", которым приблизительно в VI веке начали обозначать колонии по ту сторону Ионического мо­ря, в противоположность к тесноте, какая ощущалась в мет­рополии благодаря чрезмерной густоте ее населения. Если даже это и было сильным преувеличением, то оно в извест­ном смысле было оправдано блестящим развитием ахейских поселений. Весь берег Тарентского залива покрылся коль­цом цветущих городов: на севере, у устья Брадана, Метапонтий, красноречивой эмблемой которого был ржаной колос в его гербе; затем Сирис в плодородной низменности у устья реки того же имени, казавшийся поэту Архилоху идеалом колонии; далее к югу, где Кратис впадает в море, — Сибарис, богатство и роскошь которого скоро вошли в послови­цу. С Сибарисом соперничал Кротон, вблизи Лацинского мыса, на вершине которого новые поселенцы воздвигнули храм царице неба Гере, — храм, сделавшийся главной свя­тыней италийских греков. От этого здания до сих пор сохра­нилась колонна, которая высоко поднимается над синими водами Ионического моря, служа маяком для кораблей. На­конец, еще южнее, у мыса Стило, находилось последнее из ахейских поселений, Кавлония.

Вскоре ахейцы проникли также в глубь страны и через узкий полуостров на побережье Тирренского моря. Здесь Сибарис основал колонии Скидр и Лаос, и далее к северу, на равнине Нижнего Силара, Посейдонию, храмы которой еще и в наше время величаво высятся над покинутой страной — великолепнейший памятник греческой архитектуры, какой сохранился до нас в западной части Ионического моря. Ко­лония Пике, на середине пути между Посейдонией и Лаосом, была основана, по всей вероятности, Сирисом; она лежала как раз напротив последнего у Ионического моря, и впо­следствии находилась с ним в тесных сношениях. Кротон основал в верхней долине Кратиса Пандосию и на Катанзарском перешейке, где Ионическое море отделяется от Тир­ренского пространством в несколько миль, — Терину и Скиллетий. Теперь ахейцы владели всей страной от Брадана и Силара к югу до Теринейского и Скиллетийского заливов, на протяжении около 15 тыс. кв. км.

Примеру ахейцев последовали вскоре локрийцы, жив­шие напротив них у Коринфского залива. К югу от ахейских поселений, недалеко от мыса Зефирия, они основали новые Локры. Этот город также скоро достиг богатства и могуще­ства и расширил свои владения до западного берега полу­острова, где основал колонии Гиппоний и Медму.

Между тем и Восточная Греция стала обращать свои взоры на новооткрытые западные страны; прежде всех хал­кидцы, самый храбрый народ Эллады, как они названы в од­ном древнем изречении. Так как побережье Тарентского за­лива уже было занято, то они поплыли дальше в Сицилию, мифическую страну киклопов и лестригонов. Этих племен они, впрочем, там уже не нашли, но зато встретили народ италийского происхождения, сикелов, или, как они называли себя в западной части острова, сиканов — народ храбрый и воинственный, но лишенный национального единства и по­тому не сумевший отразить чуждых пришельцев. Здесь, у подошвы величественной, покрытой снегами Этны, халкид­цы основали Наксос — их первое поселение и вообще пер­вый греческий город на сицилийской почве. В благодарность богу, благополучно проведшему их через море, Аполлону-Предводителю, поселенцы воздвигли ему алтарь, на котором позднее, когда Сицилия сделалась греческой областью, обыкновенно приносили жертвы все те, кто отправлялся на празднества в метрополию.

Из Наксоса халкидцы вскоре завладели окрестной стра­ной. На юге они основали Катану, Леонтины, Каллиполис, Эвбею; на севере, у пролива, отделяющего Сицилию от Ита­лии, — Занклу, называвшуюся позднее Мессеной, и напро­тив, на материке,— Регий. Отсюда открылось перед греками обширное Тирренское море. Правда, скалистый западный берег теперешней Калабрии и безводные Липарские острова представляли мало привлекательного; зато на небольшом острове Пифекуссе (Исхия), у берега страны опиков, они нашли такое место для колонии, лучше которого нельзя бы­ло пожелать: при чрезвычайно плодородной почве он пред­ставлял полную безопасность против неприятельских напа­дений. Поэтому халкидцы поселились здесь уже очень рано, может быть, еще в VIII веке. Вскоре они решились перейти и на соседний материк, где на плоском, открытом берегу Гаэтанского залива, на крутой трахитовой скале заложены бы­ли Кумы, названные так по имени одной деревни на прежней родине — Эвбее. Отсюда позднее, приблизительно около 600 г., был основан „Новгород", Неаполь, а в непосредст­венном соседстве с Кумами, в Дикеархии (Поццуоли) посе­лились самосские беглецы (527 г.). Другой большой остров Неаполитанского залива, Капрея, также был заселен, вероят­но, халкидцами, потому что еще в эпоху царей мы встречаем там греческое население.

Кумы представляют крайний пункт на западном берегу Италии, занятый халкидцами и вообще греками. С самого своего основания и до конца они стояли в стороне от прочих колоний; сплошной ряд греческих поселений в Италии кон­чается у Силара (выше, с. 178). Подобную же позицию зани­мала на южном берегу Тирренского моря Гимера, основан­ная около 650 г. колонистами из Занклы и бывшая единст­венным греческим городом на северном берегу Сицилии. Этим закончилась халкидская колонизация на Западе.

Пример, поданный Халкидой, скоро вызвал подражание. Еще в VIII веке коринфяне заселили богатый остров Керкиру у эпирского берега и затем также направились в Сици­лию. Так как полоса около Этны и морского пролива была уже занята халкидцами, то они пошли дальше к югу и на не­большом острове Ортигия, у лучшей гавани восточного по­бережья Сицилии, основали колонию Сиракузы, которой суждено было со временем сделаться метрополией греческо­го запада. Отсюда заложены были в глубине страны Акры и Касмены и затем, около 600 г., Камарина на обращенном к Ливии юго-западном берегу Сицилии. Но колонизаторская деятельность собственно Коринфа была направлена главным образом на северо-западную часть греческого полуострова. Здесь в течение VIII века возникла сплошная цепь коринф­ских и коринфо-керкирских поселений: Халкида и Моликрия в Этолии, у входа в Коринфский залив; Соллион, Анакторион и особенно Левкада в Акарнании; Амбракия в плодород­ной равнине по нижнему течению Аратора в Эпире; Апол­лония и Эпидамн — у входа в Адриатическое море на илли­рийском берегу.

Подобно Коринфу, и соседняя Мегара рано приняла участие в колонизации Сицилии. Здесь, между Сиракузами и халкидскими Леонтинами, основана была новая Мегара, по преданию, еще в VIII столетии, во всяком случае, раньше, чем Сиракузы достигли большого значения и начали, в свою очередь, высылать колонистов в другие места. Окруженный могущественными соседями, город лишен был возможности расширяться в глубь страны, вследствие чего мегарцы, когда собственная область оказалась тесной для них, принуждены были двинуться на запад. Вблизи крайней западной оконеч­ности острова, на берегу Ливийского моря, они основали Селинунт, приблизительно около того самого времени, когда халкидцы заложили на противоположном берегу Гимеру (около 650 г.). Новая колония, благодаря своей плодородной почве, скоро достигла значительного благосостояния и в свою очередь основала ряд поселений, в том числе Миною вблизи устья Галика (Платани), названную так по имени не­большого острова на старой греческой родине.

Из государств греческого материка еще только Спарта приняла участие в колонизации Запада. Внутренние смуты, вспыхнувшие там после покорения Мессении, заставили, по преданию, часть побежденной партии покинуть отечество. Эмигранты отплыли в Япигию и основали здесь, при един­ственной хорошей гавани на юго-восточном побережье Ита­лии, колонию Тарент (около 700 г.). Спустя два столетия, незадолго до Персидских войн, спартанцы сделали еще одну попытку укрепиться на западе; ниже мы вернемся к этому предприятию.

От азиатских греков Сицилия и Италия были слишком отдалены, вследствие чего они не принимали почти никако­го участия в заселении этих стран. Исключение составляет Родос, жители которого вместе с критянами около начала VII века основали в плодородной низменности у устья Гелы колонию того же имени — первый греческий город на юж­ном берегу Сицилии. Отсюда спустя около столетия (при­близительно в 580 г.) основан был дальше к западу Акрагант на значительной возвышенности, с которой открывается чудесный вид на близлежащее море. Этим был заполнен промежуток, который оставался в ряду греческих городов между Гелой и Селинунтом. Приблизительно в то же самое время выходцы из Родоса и Книда, под предводительством гераклида Пеитафла, сделали попытку поселиться на край­ней западной оконечности Сицилии, у мыса Лилибея. Но здесь эллины встретили сильный отпор со стороны элимов, исконных жителей этой части острова, и со стороны граждан соседней финикийской колонии Мотии. Новые поселенцы и их селинунтские союзники потерпели поражение, сам Пентафл был убит, а остаток его людей принужден был искать убежище на пустынных Липарских островах, которые бла­годаря этому и были присоединены к греческим владениям.

Еще раньше открылся для греческой торговли далекий запад. По преданию, самосский моряк Колей, занесенный бурей по пути в Египет на ливийский берег, первый попал в Тартес, страну, богатую серебром, вблизи Геракловых стол­бов (около 600 г.). Приблизительно около этого самого вре­мени ионийские фокейцы основали недалеко от устья Родана колонию Массалию, которая вскоре сделалась средоточием торговли в этих краях и распространила свое влияние далеко в глубь страны кельтов. Соседний берег покрылся массалийскими факториями, как Антиполис и Никея у подошвы мор­ских Альп, Агате в лагунах теперешнего Лангедока, Эмпории в Пиренеях. Отсюда фокейцы вдоль иберийского берега проникли в Тартес, где вступили в дружественные сношения с туземцами и основали колонию Менаку: это был крайний пункт, которым завладели эллины на западе. На Кирне (Кор­сика) фокейцы также устроили свои колонии. Около 565 г. они основали на восточном берегу острова Алалию, и когда после падения Сард Иония принуждена была подчиниться персам (545 г.), значительная часть фокейских граждан, по­кинув отечество, ушла к своим единоплеменникам в Ала­лию, которая, таким образом, из простой торговой фактории превратилась в могущественный город.

Но эти успехи были большею частью недолговечны. Одновременно с эллинами, может быть, даже несколько раньше их, в западную часть Средиземного моря проникли и финикийцы. Северное побережье Ливии от Большого Сирта до Геракловых столбов покрылось кольцом их колоний, ме­жду которыми первое место занял со временем Карфаген, благодаря своему чрезвычайно благоприятному положению. Вскоре они перешли и на лежащие напротив Африки остро­ва. Они заселили Мелиту и Гавл и основали на западе Сици­лии Мотию, Панорм и Солунт — вероятно, в течение VII века. Дальнейшему расширению их владений помешали греки; напротив, в Сардинии финикийцы могли беспрепят­ственно устраивать колонии, так как греки, хотя и собира­лись поселиться здесь, но никогда серьезно не приводили в исполнение этого намерения. Вдоль южного и западного бе­регов острова появился целый ряд финикийских колоний: Каралис, Нора, Сулхи, Фаррос и другие. Питиусские остро­ва, по преданию, были заселены в 654—653 гг. карфаген­скими колонистами. В страну серебряных рудников, Тартес, финикийцы проникли еще в VIII веке; здесь главным опло­том их сделался Гадес, расположенный на небольшом остро­ве за Геракловыми столбами, на берегу океана.

Теперь столкновение с эллинами стало неизбежным, и, кажется, именно опасность, угрожавшая финикиийцам с этой стороны, побудила их разбросанные колонии сплотить­ся вокруг Карфагена в одно государство, или по крайней ме­ре значительно облегчила Карфагену дело объединения. Прежде всего нужно было вытеснить фокейцев из Корсики, где они поселились незадолго перед тем. Для этого фини­кийцы нашли союзников в этрусках, которые уже давно на­водили на греков страх своими смелыми морскими разбоями и не меньше финикийцев видели для себя опасность в том, что фокейцы поселились в таком непосредственном соседст­ве с их побережьем. Натиску двух народов, считавшихся в западной части Средиземного моря самыми опытными в морском деле, фокейцы не могли противостоять; хотя они в открытом морском сражении и одержали победу, даже не­смотря на численный перевес неприятеля, однако их потери при этом были так велики, что они принуждены были отка­заться от Алалии. Они ушли в Южную Италию и основали здесь, между Пиксом и Посейдонией, колонию Гиелу или, как ее позднее обыкновенно называли, Элею.

Теперь Массалия была изолирована и предоставлена собственным силам. Она не могла уже удержать за собой Менаку, и Карфаген без сопротивления завладел Тартесом. Однако в пределах своих владений Массалия победоносно отражала все нападения финикийцев, и кончилось тем, что между владениями обоих городов установилась как бы де­маркационная линия: к северу от мыса Артемисия (Cap de la Nao) осталось преобладающим массалийское влияние, к югу, на восточном побережье Иберии — карфагенское.

Кирн после удаления фокейцев подпал под этрусское влияние. Еще раньше, кажется, этруски завладели плодород­ной равниной по нижнему течению Волтурна и основали там ряд колоний, средоточием которых была Капуя. Теперь они обратили свое оружие против эллинских Кум (по преданию, в 524 г.). Но здесь победа досталась превосходившим их в военном искусстве грекам; теперь последние, в свою оче­редь, могли перейти в наступление, чтобы защитить друже­ственные латинские города от порабощения этрусками. Но Кумы не могли долго противостоять в неравной борьбе, и только благодаря помощи сиракузцев греки удержались здесь приблизительно до конца V века.

Почти одновременно с началом колонизации запада на­чалось распространение эллинов по направлению к северу и юго-востоку. На первом плане и здесь стояли халкидцы. На­против Эвбеи врезывается с севера в Эгейское море большой полуостров, который благодаря значительному расчленению берега и плодородию почвы особенно привлекал к себе по­селенцев. Здесь возник длинный ряд греческих колоний, большая часть которых была основана выходцами из Халкиды; отсюда и позднейшее название полуострова — Халкидика. Соседняя с Халкидой Эретрия и остров Андрос также приняли участие в этой колонизации; первая основала не­сколько городов на полуострове Паллена, Андросу обязаны своим происхождением Стагир, Аканф и Сана в восточной части Халкидики. Как коринфяне последовали за халкидца­ми на запад, так они и сюда пришли за ними. На узком пе­решейке, соединяющем полуостров Паллена с Халкидикой, они основали колонию Потидею (около 600 г.), которая до самой Пелопоннесской войны оставалась самым значитель­ным городом этого края. Коренные жители, фракийцы, co­хранили свою независимость только на крутых склонах Афона.

Дальше к востоку паросцы в первой половине VII века завладели гористым островом Фасос, в то время еще покры­тым густым девственным лесом. Новые поселенцы вскоре перешли на соседний материк, где они основали ряд торго­вых станций, как, например, Эсиму и Галепс, хотя им при­шлось также вести продолжительную борьбу с воинствен­ными фракийскими племенами. Может быть, еще раньше хиосцы основали на южном берегу Фракии Маронею; уже „Одиссея" восхваляет превосходное вино этой местности, которое в продолжение всей древности сохраняло свою сла­ву, а Архилох рассказывает о войне маронейцев с фасосцами из-за обладания портовым городом Стримой, которая окон­чилась победой Фасоса. Напротив Фасоса, на плодоносной равнине между Нестом и Бистонской бухтой, жители Клазомены построили в 651 г. Абдеру, но не могли устоять против нападений фракийцев. Более счастливы были жители Теоса, которые после покорения Ионии персами (542 г.) пересели­лись сюда и заняли покинутый город; теперь Абдера в ко­роткое время превратилась в самый значительный и цвету­щий город всего побережья и приняла живое участие также в духовной жизни нации.

Область, лежащая к востоку от Абдеры и Маронеи, бы­ла покрыта колониями азиатских греков. Из городов метро­полии до эпохи греко-персидских войн одна только Мегара основала здесь колонии, подобно тому как из азиатских го­родов только Родос и Фокея принимали участие в колониза­ции запада.

Лесбос и Тенедос долго оставались крайними форпо­стами эллинского мира на северо-востоке. По-видимому, только в течение VIII века населению этих островов удалось завладеть южной частью Троады, от покрытых лесом скло­нов Иды до входа в Геллеспонт; впрочем, ни одна из много­численных колоний, основанных здесь, не достигла более или менее значительного развития. Затем лесбосцы перешли также на европейский берег Геллеспонта и построили Сеет в самом узком месте пролива и Алопеконнес — на северном берегу фракийского Херсонеса. Наконец, и Энос у устья ши­рокого Гебра, главной реки Фракии, был заселен митиленцами. Дальнейшему распространению греков на этом побе­режье положили предел воинственные фракийские племена.

За лесбосцами вскоре последовали милетцы. Около 670 г. они основали напротив Сеста Абидос и приблизитель­но в то же самое время (по преданию, в 675 г.) — Кизик, на перешейке, соединяющем гористый полуостров Арктоннес с азиатским материком. Вокруг этих колоний возник целый ряд других милетских поселений, как, например, Проконнес на острове того же имени вблизи Кизика, Парион, Приап, Киос на южном побережье Пропонтиды, Лимны и Кардия на фракийском Херсонесе. В колонизации этих мест приняли участие и другие ионийские города. Так, фокейцы основали (651 г.) соседний с Абидосом Лампсак, сделавшийся позднее самым значительным городом на Геллеспонте, теосцы зало­жили на южной оконечности фракийского Херсонеса Элей, самосцы — Перинф на северном берегу Пропонтиды (около 600 г.).

Очень рано проникли милетцы и на берега Черного мо­ря. Им принадлежит заслуга, что это море, наводившее страх на греческих мореплавателей своими негостеприимными берегами, занятыми диким варварским населением, превра­тилось в „гостеприимное море" — Понт Эвксинский, с кото­рым лишь немногие другие места могли соперничать в важ­ности для греческой торговли. Недаром Милет основал, по преданию, в общем не менее 90 колоний на берегах Геллес­понта и Черного моря. Около 630 г. милетцы построили не­подалеку от устья Галиса Синоп, который скоро превратился в самый значительный рынок этой страны и, в свою очередь, основал ряд колоний, как Котиора, Трапезунт и Керас. Но особенно устремились милетцы на плодоносные равнины северо-западного и северного побережий Черного моря, ко­торым суждено было со временем сделаться главной житни­цей Греции. С половины VII века здесь возник целый ряд милетских колоний. Прежде всего основан был, по преда­нию, в 656 г., Истр к югу от устьев Дуная, и через несколько лет (644 г.) Ольвия при впадении Гипаниса (Буг) в лиман, образуемый Борисфеном; позднее, в первой половине VI ве­ке, на восточном побережье Фракии Аполлония, Одесс и Томы; затем Тир при устье реки того же имени (Днестр) и Феодосия на Южном берегу Крыма. Но наиболее густо рас­положены были греческие колонии у киммерийского Босфо­ра, который соединяет Черное море с Меотийским озером. Здесь на западном берегу возвышались Нимфей и милетская колония Пантикапея, позднейшая столица Босфорского цар­ства; напротив, на азиатском берегу — основанная выходца­ми из Теоса Фанагория (ок. 540 г.). Наконец, при устье Дона был заложен Танаис — самая северная из всех греческих колоний.

Приблизительно в одно время с милетцами стали се­литься на берегах Пропонтиды и мегарийцы. Около 675 г. они основали у входа во фракийский Босфор Калхедон, а спустя 17 лет на противоположном европейском берегу — Византию. Мегарскими колониями были также и Селимбрия, расположенная западнее Византии, по соседству с ней, и Астак на крайней восточной оконечности Пропонтиды, недалеко от того места, где позднее была построена Никомедия. Но на берега самого Понта мегарийцы проникли только в сравнительно позднее время. Первой их колонией здесь была Гераклея, основанная ими совместно с беотийскими колонистами около 550 г. в стране мариандинов, при­близительно в 200 км от Босфора. Отсюда были основаны Месембрия и Каллатис на восточном берегу Фракии и затем на южном конце Таврического полуострова Херсонес, вбли­зи теперешнего Севастополя.

Но все эти греческие города на берегу Черного моря, за немногими исключениями, оставались совершенно изолиро­ванными среди коренного варварского населения. Настоя­щая эллинизация страны, какой подверглись Сицилия и Нижняя Италия, здесь никогда не удалась. В значительной степени это объясняется характером берегов Черного моря, которые, исключая Крым, совершенно не расчленены, так что владения греческих поселений, лишенные всякой естест­венной защиты, были открыты для нападений племен, жив­ших в глубине страны. К этому обстоятельству присоединя­ется суровый зимний климат областей, лежащих к северу от Понта. Там, где виноград и масличное дерево не могут расти или растут только в защищенных местах — там грек чувст­вовал себя нехорошо, и только горькая нужда или надежда на богатую торговую прибыль могла заставить его проме­нять свою знойную родину на такую страну. Вот почему греческие города на берегу Черного моря никогда не достиг­ли значительного народонаселения; между ними нет ни од­ного, который мог бы сравниться с Сибарисом, Тарентом, Акрагантом, не говоря уже о Сиракузах. Осужденные на по­стоянную упорную борьбу за существование, греки здесь не имели досуга предаваться высшим интересам; замечательно, как бедны были понтийские колонии умственными силами. Их роль в истории ограничилась главным образом тем, что они снабжали метрополию хлебом, соленой рыбой и други­ми подобными сырыми продуктами. Только раз, когда ос­тальная нация уже подпала под чужеземное владычество, они решающим образом вмешались в крупную политику. Они были последними борцами за свободу Греции; но и в этой борьбе ими руководил эллинизированный варвар.

Если на италийско-сицилийских и черноморских побе­режьях эллины могли почти беспрепятственно распростра­няться, то в юго-восточной части Средиземного моря древ­ние культурные государства с их густым народонаселением оказали непреодолимое сопротивление греческой колониза­ции. В Сирии греки вообще и не пытались селиться, даже с Кипра им не удалось совершенно вытеснить финикийцев. А когда ассирийский царь Саргон II в конце VIII века покорил Сирию, кипрские греки сочли нужным, по крайней мере но­минально, признать его верховное владычество, и эту зави­симость они сохраняли также при его преемниках вплоть до Ашшурбанипала. Впоследствии, после падения Ассирийско­го царства, остров подпал под египетскую власть. Сын Саргона Синаххериб (704—681 гг.) дал отпор грекам, когда они попытались занять Киликийскую равнину; да и сами воинст­венные племена суровой Киликии и Ликии не подпускали греков к берегам, или по крайней мере препятствовали их дальнейшему распространению. Фаселис, основанный около 700 г. родосцами на западном берегу Памфилийского залива, был последней греческой колонией на юге Малой Азии.

Богатая долина Нила уже рано стала привлекать к себе греческих пиратов, тем более что политическое раздробле­ние страны в VIII и первой половине VII в. уничтожало вся­кую возможность энергичной защиты против них. Выдаю­щиеся воинские способности этих пиратов побудили, нако­нец, саисского царя Псамметиха I принять их на службу в качестве наемников; с их помощью он победил своих сопра­вителей и освободил Египет от ассирийского владычества (приблизительно 660—645 гг.). С тех пор греки сделались ядром египетского войска, и если Нильская долина была те­перь закрыта для пиратства греков, зато она открылась для греческой торговли. Милетцы основали колонию у Больбитийского устья Нила, ниже Саиса; несколько позже в Навкратисе, недалеко от Канобийского устья, возник целый ряд греческих факторий, которым царь Амасис предоставил корпоративные права. Этот город вскоре стал главным тор­говым пунктом Египта и в VI веке занимал, в малых разме­рах, то же самое положение, как позднее Александрия. С течением времени греки, несомненно, сделались бы госпо­дами этой страны; но персидское завоевание отсрочило этот успех на целое столетие и на время положило предел даль­нейшему распространению греческого влияния.

Путь из Греции в Египет шел обыкновенно мимо Крита на юг в направлении к побережью Ливии; это самое узкое место восточной части Средиземного моря: пространство, которое необходимо здесь пройти в открытом море, состав­ляет не более 300 км, т.е. почти равняется средней ширине Эгейского моря. Скоро обнаружилась необходимость осно­вать станцию в том месте, где мореплаватель впервые снова встречал твердую землю. Поэтому в 630 г. греки из Феры поселились на небольшом острове Платее, который именно в этом пункте лежит впереди ливийского берега. Спустя не­сколько лет они почувствовали себя достаточно сильными, чтобы перейти на соседний материк. Здесь, на недалеком расстоянии от берега, в том месте, где плоскогорье спускает­ся к морю, был основан город Кирена. Плодородная почва и не в малой степени также торговля туземным пряным расте­нием сильфионом, которое очень ценилось в Греции, обес­печивали процветание новой колонии; соседние ливийские племена были покорены, и победоносно отражено нападение египетского царя Априя (570 г.). Спустя короткое время на вершине плоскогорья к западу от Кирены была основана Барка (около 550 г.) и на самом берегу — Тевхира и Эвесперид. Дальнейшему распространению на запад мешал Карфа­ген, на восток — Египет, и Киренаика осталась в южной час­ти Средиземного моря единственной областью, заселенной греками.

Таким образом, в течение двух столетий греки завладе­ли Ионическим морем, Пропонтидой и Понтом; в Египте и в Ливии, на западном побережье Италии и в стране кельтов до далекой Иберии возникли греческие колонии. Нация вышла из тех тесных рамок, в которых разыгрывалась до сих пор ее история; отныне греческое влияние становится руководящим во всей окружности Средиземного моря, что, в свою оче­редь, отражается на всех областях греческой жизни.

ГЛАВА VII. Переворот в экономической жизни

Еще в начале VII века Эллада была по преимуществу земледельческой страной. Промышленность хотя и достигла уже довольно значительной степени развития в техническом отношении, служила еще главным образом к удовлетворе­нию домашних или, по крайней мере, местных потребно­стей. Греческий рынок наводнялся произведениями восточ­ной художественной промышленности, и морская торговля также большею частью находилась в руках финикийских купцов.

Это положение дел начало изменяться с тех пор, как по западному берегу Ионического моря, вдоль южного побере­жья Фракии и вокруг Пропонтиды, возник целый ряд грече­ских колоний. Колонисты приносили с собой множество по­требностей, которых новая родина в первое время и еще долго потом не могла удовлетворять. Оружие и металличе­ские инструменты, ткани, хорошая глиняная посуда — все это и еще многое другое приходилось получать из метропо­лии. Даже масло, составлявшее для греков предмет первой необходимости, нужно было ввозить извне, так как только греки стали культивировать оливковое дерево на побережьях Италии и Сицилии, и прошло, разумеется, много лет, прежде чем эти плантации могли покрывать спрос. Вскоре населе­ние варварских стран, окружавших колонии, также научи­лось ценить произведения греческой промышленности и греческого земледелия, и для последних открылся, таким образом, обширный рынок.

Берега Эгейского моря, правда, не принадлежат к мес­там, особенно щедро наделенным природой; но они пред­ставляли все условия для развития вывозной промышленно­сти. Бесчисленные стада овец давали шерсть в изобилии, особенно в области Милета. Море было богато драгоценны­ми пурпуровыми улитками. Во многих местах были залежи превосходной глины. Медные рудники находились на Эвбее вблизи Халкиды, которая, по преданию, этому металлу (χαλχός) обязана своим именем, и в горах между Коринфом и Аргосом; впрочем, количество добываемого здесь металла было недостаточно для удовлетворения нужд всей Греции, и она никогда не могла обойтись без ввоза его с Кипра. Желе­зо, напротив, добывалось в избытке, особенно в Лаконии, Беотии, Эвбее и на Кикладских островах. Разработка этих богатых рудников началась, кажется, в VIII веке; этим, веро­ятно, и объясняется то обстоятельство, что с этих пор брон­зовые орудия все более и более вытесняются оружием и ин­струментами из железа. А в VII веке Греция уже была в со­стоянии вывозить железо на Восток.

На развитие греческой промышленности особенно силь­ное влияние имела соседняя Лидия. Получаемые отсюда произведения промышленности уже в VI веке пользовались большой славой на островах и в европейской Греции. От своих лидийских соседей ионийцы переняли обычай носить пурпурные одеяния и богатые золотые украшения в волосах и на руках. Но и в самой Ионии уже рано научились красить в пурпурный цвет и стали подражать художественным ли­дийским тканям. Центром этого производства сделался Милет, узорные ткани которого в VI веке господствовали на всех рынках, вплоть до далекой Италии. Металлургия также достигла в Ионии значительного развития; именно отсюда исходили важнейшие технические успехи в этой области. Так, около начала VI века Главк из Хиоса открыл способ па­ять железо, а спустя короткое время самосские мастера Рек и Феодор ввели в Греции литейное искусство.

Второе средоточие греческой промышленности находи­лось в метрополии, на берегах Эврипа и Истма. Металличе­ское производство процветало в Халкиде — городе рудни­ков, а также в Коринфе и соседних Сикионе, Аргосе, Эгине, Афинах. В области ткацкой промышленности видное место занимала Мегара; позже она приписывала себе изобретение валяния сукна. Гончарное искусство достигло особенного развития в Коринфе, который в продолжение VII и VI веков снабжал своими глиняными изделиями весь греческий запад, а также в Афинах, где существовал даже отдельный гончар­ный квартал, Керамейк, который с течением времени сде­лался торговым и политическим центром города.

Правда, произведения греческой промышленности VII века были отчасти еще очень несовершенны в сравнении с восточными изделиями. Однако в предметах, предназна­ченных для употребления массы, это не имело большого значения. И чем более крепла греческая промышленность, чем теснее становились сношения между Грецией и Восто­ком, тем более должны были исчезать эти технические несо­вершенства. Вместе с тем, в противоположность условным формам восточной промышленности, все более обнаружива­лась наклонность греков к изучению природы. Благодаря этим условиям произведения финикийской индустрии по­степенно исчезали с греческих рынков. Только относительно некоторых специальных товаров, как благовонные мази, стеклянные вещи и т.п. Восток по-прежнему пользовался монополией; точно так же продолжали находить сбыт в Гре­ции восточные ткани, в особенности ковры. Но в общем эл­линский мир в течение VI века освободился от зависимости, в которой он находился по отношению к восточной про­мышленности, и получил возможность на будущее время сам удовлетворять своим потребностям.

Об руку с укреплением промышленности шло и разви­тие морской торговли греков. Хотя финикийские купцы и не исчезли еще с Эгейского моря, но, по крайней мере, сноше­ния между отдельными частями греческого мира находились теперь главным образом в руках греков, и уже в VII веке греки начали посещать даже восточные рынки. С тех пор, как Псамметих I с помощью греческих наемников сделался единовластным правителем Египта, Греция завязала ожив­ленные торговые сношения с долиной Нила, и в Навкратисе возникла греческая колония (выше, с. 189). Точно так же гре­ки посещали и финикийские порты; греческие наемники и в Вавилонии, как в Египте, вступали в военную службу. О том, как на далеком западе, у Геракловых столбов, открылся для греческой торговли Тартес, страна серебряных рудни­ков, была речь выше (с. 182). И если эти сношения продол­жались сравнительно лишь короткое время, то благодаря Массалии и основанным ею колониям греки все же удержа­ли в своих руках сношения со страной кельтов и северо­восточной Испанией. В Лациуме и Этрурии финикийцы дол­го соперничали с греками, но под конец VI века должны бы­ли уступить им поле деятельности. Наконец, Адриатическое и Черное моря с обширными областями, которые прилегают к ним, сделались, начиная с VII века, исключительным дос­тоянием греческой торговли.

Несмотря на все эти успехи, морское дело развивалось лишь очень медленно. Полузакрытые пятидесятивесельные суда, упоминаемые еще в „Илиаде", оставались во всеобщем употреблении до Персидских войн; ограничились только тем, что переднюю часть их снабдили медной шпорой, бла­годаря чему в морской битве кораблем можно было пользо­ваться как оружием. Такого рода корабли впервые появля­ются на так называемых вазах дипилона при переходе из VIII в VII век, т.е. в то время, когда греки стали совершать правильные рейсы в Ионическое и Черное моря. Хотя уже в гомеровском „Списке кораблей" упоминаются и большие корабли, о 120 веслах, но в эту эпоху ими редко пользова­лись. Из других усовершенствований в области корабле­строения нужно упомянуть еще разве об изобретении якоря, которое относится, вероятно, к VII веку. Таким образом, гре­ческие моряки по-прежнему выходили в море только в самое лучшее время года и при совершенно тихой погоде, да и то­гда держались как можно ближе к берегу. По словам автора „Трудов и Дней" (VII век), плавание по морю возможно, собственно, только поздним летом, приблизительно с сере­дины или конца августа, как только на Эгейском море пре­кращаются северные ветры, до первых осенних дождей. Правда, можно еще пуститься в море весной, лишь только зазеленеют верхушки дерев; но путешествие об эту пору по­эт считает безумным риском, от которого он настойчиво предостерегает. В течение следующего века греки сделались несколько предприимчивее; но и теперь еще мореплавание прекращалось на всю зиму, и в это время колонии остава­лись совершенно отрезанными от метрополии.

Тем сильнее было стремление к тому, чтобы по возмож­ности устранить препятствия для морских сношений. Ко­ринфяне в VI веке прорыли перешеек, соединяющий полу­остров Левкаду с материком, благодаря чему значительно сократился путь к Амбракийскому заливу, в Керкиру и во­обще на запад. Периандр, по преданию, намеревался даже прорыть канал через Коринфский перешеек, но при техниче­ских средствах того времени это предприятие оказалось, ко­нечно, невыполнимым. Поэтому удовольствовались по­стройкой деревянного волока, по которому суда перетаски­вались из одного моря в другое. Позже Ксеркс велел про­рыть перешеек Афонского полуострова вблизи Аканфа; но это сооружение должно было служить только военным це­лям и после изгнания персов из Европы пришло в упадок.

По мере развития морских сношений сухопутная тор­говля, при географических свойствах греческой страны, должна была отступать на задний план. В самом деле, на всем греческом полуострове, исключая Аркадию и области вокруг Пинда, нет ни одного пункта, который отстоял бы от морского берега больше чем на расстояние дневного перехо­да, а колонии почти все лежали у самого моря или, по край­ней мере, очень близко к нему. Поэтому искусство построй­ки дорог у греков недалеко ушло от той степени развития, какой оно достигло уже в микено-гомеровское время. Через горные ущелья обыкновенно вели узкие тропинки, а где и были устроены проезжие дороги, они служили не столько потребностям торговли, сколько той цели, чтобы сделать удобным сообщение между большими городами и выдаю­щимися святынями. Такой характер носили священные до­роги из Афин в Элевсин и из Элиды в Олимпию, а также широкая дорога для процессии из Афин через Фивы в Дельфы. Только немногие области, как Аттика, Арголида, Лако­ния, обладали развитой сетью дорог. При этом обыкновенно в скалистой почве высекались колеи для колес, а в опреде­ленных местах — двойные колеи для разъезда. Сухопутные путешествия грек совершал обыкновенно пешком или брал с собой вьючное животное; даже важные известия еще в V веке обыкновенно отправлялись через курьеров, которые, впрочем, действительно делали чудеса. Так, скороход Фидиппид, по преданию, принес в два дня из Афин в Спарту известие о высадке мидян при Марафоне; а о платейце Эвхиде рассказывают, что он в один день прошел путь в 70 км, из Платеи в Дельфы и обратно — подвиг, за который он, правда, поплатился жизнью.

Греческая торговля сосредоточилась, конечно, в тех же самых местах, с которыми мы уже познакомились как с цен­трами промышленной деятельности. На первом плане и здесь стоит Иония, и в особенности западное побережье Ма­лой Азии. Из двенадцати городов, имевших в Навкратисе свои фактории, половина принадлежала Ионии: Милет, Са­мос, Хиос, Теос, Фокея, Клазомены. Остальные были: эо­лийская Митилена и Галикарнас, Книд, Родос, Фаселис — из малоазиатской Дориды, и из европейской Греции — одна только Эгина. Из Пропонтиды и Черного моря большая часть товаров также шла в Ионию, метрополию почти всех тамошних колоний. Милет поддерживал, кроме того, очень оживленные торговые сношения с Италией, особенно с Сибарисом, тогда как Фокея и Самос сделались центрами сно­шения с далеким западом, Тартесом и страной кельтов. На­конец, благодаря своему положению ионийские города дер­жали в своих руках торговлю между Эгейским морем и цен­тральной частью Малой Азии.

В восточной части Эгейского моря небольшой остров Эгина первый приобрел важное значение в морской торгов­ле. По преданию, здесь было изобретено кораблестроение; во всяком случае жители Эгины принадлежали к наиболее опытным греческим морякам. Соответственно своему поло­жению, Эгина была посредницей главным образом в сноше­ниях греческого полуострова с Востоком; она была единст­венным государством метрополии, имеющим в Навкратисе колонию. В связи с этим стоит то обстоятельство, что Эгина, собственно говоря, не принимала никакого участия в коло­низации; страны, с которыми она вела торговлю, или были уже заселены греками, или принадлежали великим восточ­ным державам, которые не позволили бы устроить на их земле греческую колонию. Поэтому уже в VII веке у Эгины явились опасные соперники в лице колониальных госу­дарств Халкиды и Коринфа. Отсюда исходила колонизация запада, и поэтому здесь сосредоточивалась торговля с побе­режьями Ионического, Адриатического и Тирренского мо­рей, для которой Коринф и помимо того представлял естест­венный рынок. В этих сношениях принимала деятельное участие также соседняя с Халкидой Эретрия. Напротив, Афины сравнительно поздно вступили в число значительных торговых центров; развитие торговли наступило здесь глав­ным образом лишь как следствие политического положения, которое государство заняло в эпоху Писистратидов.

Эти центры промышленности и торговли, где представ­лялось столько случаев найти заработок, должны были силь­но привлекать к себе население областей. Вокруг древних кремлей возникали промышленные предместья, и приходи­лось расширять кольцо, образуемое городскими стенами[75]То, что некогда было городом, становилось теперь Акропо­лем; если Афинская крепость еще в классическую эпоху на­зывается „городом" {полисом), то это лишь остаток старины. Древние центры греческой культуры, расположенные в глу­бине страны, как, например, Микены „с широкими улицами" или „минийский" Орхомен, отошли теперь на задний план сравнительно с приморскими промышленными городами, и если Спарта и Фивы сохранили свое значение, то только благодаря тому, что они сумели своевременно распростра­нить свою власть на более широкую территорию. Самым большим городом, по крайней мере в азиатской Греции, но, вероятно, и во всем греческом мире, оставался до Персид­ских войн Милет, между тем как в метрополии первое место занимал Коринф, а среди западных колоний — Сибарис, бо­гатство и роскошь которого вошли в пословицу. Мы не должны, однако, к городам этой эпохи прикладывать мас­штаб позднейших периодов, хотя бы даже V века. В самом деле, как ни были велики успехи, которых достигла Греция с гомеровской эпохи, все-таки ее торговля и промышленность, рассматриваемые безотносительно, и теперь еще находились в младенческом состоянии, и экономические условия еще не допускали образования крупного городского населения. На­пример, Коринф при Периандре насчитывал, вероятно, не более 20—25 тыс. жителей, а население Афин еще в конце господства Писистратидов едва ли превышало эту цифру.

Под влиянием развития сношений теперь, вместо все­общих войн, начали устанавливаться мирные отношения. Разбойнические набеги на владения соседей становились все реже, и города формальными договорами гарантировали друг другу взаимную защиту своих граждан и равноправ­ность в судебных процессах. Для охранения этих интересов, приблизительно с VI века, было учреждено нечто вроде ди­пломатического представительства. Это нововведение стоя­ло в связи с освященным древностью правом гостеприимст­ва; знатный иностранец назначался государственным „гостеприимцем" (проксеном), приблизительно с функциями нашего консула, и получал за это почетные привилегии, а также материальные выгоды. На море было, конечно, труд­нее установить порядок, так как греческие воды, с их бес­численными скрытыми бухтами и небольшими островами, представляли великолепные притоны для пиратов. Тем не менее усилия морских держав, особенно Коринфа, уничто­жить пиратство не остались без результата, и общественное мнение перестало смотреть на морской разбой как на при­личное занятие, по крайней мере поскольку он был направ­лен против греков. Однако и теперь еще им занимались по временам даже в интересах государства, и в обширных раз­мерах; так, например, пиратский флот Поликрата Самосского был при Камбизе II страшилищем Эгейского моря. Но главным образом процветал морской разбой вдоль западных берегов Средиземного моря, где между греками, тирренцами и финикийцами беспрестанно шла борьба, и каждый чужой корабль считался законным призом. Лишь в эпоху Персид­ских войн удалось освободить от этрусских пиратов по край­ней мере путь из Мессины.

Установленная система мер и весов есть необходимое условие всяких развитых торговых сношений; и такие οπο­ί 98 темы действительно существовали в культурных государст­вах Востока уже в продолжение нескольких тысяч лет. Так, в Вавилоне единицей веса был талант, который по господ­ствовавшей там шестидесятиричной системе делился на 60 мин, а мина состояла из 60 секелей. Эта система распро­странилась по всей Передней Азии и оттуда впоследствии перешла к грекам с тем изменением, что в мине считали вместо 60-ти только 50 секелей, или вернее 100 полусекелей (драхм), т.е. на место шестидесятиричного деления введено было десятичное. Таковы были системы мер, общие для всех греческих государств, за исключением колоний Нижней Италии и Сицилии, где талант вместо 60 мин делился на 120 полумин или фунтов („литров"), из которых каждая, в свою очередь, делилась на 12 унций; это было соединение греко-восточной системы, которую принесли с собой коло­нисты, с туземной, которую они здесь нашли. Но при поли­тической раздробленности греческого мира вес и мера неиз­бежно должны были нормироваться в отдельных государст­вах совершенно различным образом. Впрочем, две системы получили широкое распространение. Из них одна, так назы­ваемая эгинская система, в которой единицей служил талант весом приблизительно в 37 кг, господствовала, кроме самой Эгины, почти на всем Пелопоннесе, в большой части Сред­ней и Северной Греции и на многих островах Эгейского мо­ря до Малой Азии. Другая система господствовала в Халкиде и Эретрии и называлась поэтому эвбейской; она была принята также Коринфом и со времени Солона — Афинами и получила широкое распространение на западе. В основе ее лежит мера длиной приблизительно в 297 мм; двойной куб этой меры (около 52 л) служил мерой вместимости для сы­пучих тел, полуторный куб (39 л) — мерой жидких тел; вес одной кубической меры воды (около 26 кг) назывался талан­том и служил единицей веса.

Но лучше всего экономический прогресс Эллады в VIII и VII веках характеризуется изобретением и быстрым распространением чеканки монет. Уже в гомеровское время начали пользоваться для меновой торговли, кроме скота, также металлами — золотом и серебром, а так как последние еще довольно долго составляли редкость в Греции, то пре­имущественно железом и медью. Остаток этого древнего обычая сохранился в том, что Спарта до III века пользова­лась исключительно железными деньгами и что в Византии еще во время Пелопоннесской войны была в ходу железная разменная монета. В Сицилии расчет на фунты меди также сохранился до позднего времени, когда уже давно перешли к чеканке серебряной монеты и расплате ею. Бывшие в обра­щении слитки меди и железа имели, по-видимому, форму коротких и тонких прутьев; отсюда название „вертел", кото­рое в позднейшее время носила греческая мелкая монета. Шесть таких „вертелов", т.е. столько, сколько можно было обхватить рукою в один раз, назывались „горстью" или драхмой; это название позднее, когда греки перешли к че­канке монет, было перенесено на половину или треть сереб­ряного секеля, стоимость которого должна была поэтому соответствовать приблизительно „горсти" меди или железа.

Эти прутья еще, конечно, не были монетами, как и те куски золота и серебра определенного веса, которые уже це­лые века были в обращении в культурных странах Востока, — потому что кусок металла только тогда становится моне­той, когда правительство или кто-нибудь другой, кто поль­зуется доверием общества, гарантирует своей печатью вес и содержание чистого металла. Это случилось прежде всего около начала VII века в западной части Малой Азии, — не­известно, в одном ли из прибрежных городов Ионии, напри­мер, Фокее или в соседней Лидии. Как бы то ни было, во всяком случае изобретение монеты было вызвано потребно­стями греческой торговли, которая в это время была посред­ницей для всех сношений Лидии с морем, и в течение столе­тия с небольшим оно распространилось в большей части греческого мира. Значение этого изобретения мы поймем, если теперь мысленно извлечем из обращения монету и представим себе, что всякий раз, когда нам нужно платить, мы должны прибегать к помощи весов и пробирной иглы.

Полезные металлы, железо и медь, были слишком деше­вы, чтобы стоило труда и расходов чеканить из них монету. Поэтому вначале чеканили только из благородного металла, именно в Малой Азии — из золота с большой примесью се­ребра, как оно получалось при промывке песка Пактола и из Лидийских рудников; эту смесь греки называли электрон. Единицей служил секель или, как греки переводили это сло­во, статер. Каждый город придерживался, конечно, собст­венного веса, и мы находим поэтому большое разнообразие в ценности монет. Но так как монеты этой эпохи сплошь и рядом еще не имеют надписей, то в большинстве случаев невозможно решить, где какие чеканились; только малоази­атское происхождение всего этого класса монет не может подлежать сомнению.

Только Крез или, может быть, Кир, став царем Лидии, начал чеканить монеты из чистого золота и, наряду с ними, также из серебра. Из этой лидийской чеканки развилась впо­следствии, при Дарии, персидская государственная монета. В основу ее лег дарейк, золотая монета весом в 8,4 гр., со­ставлявшая секель (1/60 легкой вавилонской царской мины весом в 505 гр) и приблизительно равная статеру эвбейской системы. Затем следует серебряная монета весом в 2/3 золо­той (5,60 гр) или '/до вавилонской мины, так называемый „мидийский", т.е. персидский секель, равный '/2о дарейка; таким образом, двоякая ценность персидских монет основы­валась на отношении ценностей обоих металлов, как 3:40, или как 1:131 /3. Как дарейк, так и секель чеканились уже при Крезе или Кире в лидийской монете; отношение 1:13'/3 должно было, следовательно, существовать в Малой Азии уже до Дария, и он только перенес его к себе. Дальнейшим последствием этого обстоятельства было то, что, несмотря на некоторые колебания курса в отдельных случаях, это от­ношение оставалось в силе на греческом рынке все время, пока существовала двоякая персидская монета.

Новоизобретенная чеканка монет очень скоро перешла и в греческую метрополию. Но так как в европейской Гре­ции нигде, исключая разве остров Сифнос, не добывалось золота, то в ходу была почти исключительно серебряная мо­нета; из сплава золота с серебром здесь в то время чеканили очень редко, а из чистого золота еще вовсе не чеканили. По эту сторону Эгейского моря древнейшим местом, введшим у себя монету, была Эгина, которая стала чеканить с начала VII века. Ее монеты были до V века в общем употреблении на всем греческом полуострове к югу от Олимпа, за исклю­чением только Коринфа и — со времени Солона — также Афин. Те немногие остальные государства Пелопоннеса, ко­торые чеканили монету до Пелопоннесских войн, как на­пример, Беотия, Фокида, Аркадия, также придерживались эгинского веса, получившего распространение и на Кикла­дах и в некоторых городах малоазиатского побережья.

Торговые города при Эврипе, Халкида и Эретрия, также стали чеканить уже в начале VII века; они придерживались, разумеется, своей туземной, эвбейской системы. Последняя была принята также Коринфом и Афинами, когда эти города под конец VII и в начале VI века перешли к чеканке монет, к чему их побудило, очевидно, соперничество с Эгиной. Затем в течение VI века эвбейская система, благодаря халкидской и коринфской торговле, получила широкое распространение в Кирене, во фракийской Халкидике и почти повсеместно в Великой Греции и Сицилии.

Таково, в общих чертах, развитие монетного дела в Гре­ции до конца VI века. Оно служит для нас верным отраже­нием экономического развития греческого мира в этом пе­риоде. В продолжение всего VII и даже первой половины следующего столетия монету чеканили главным образом только Иония и торгово-промышленные города при Эврипе и у Саронического залива; громадное большинство грече­ских государств еще не чувствовало потребности в собст­венной монете. И даже в странах, наиболее развитых эконо­мически, натуральное хозяйство лишь очень медленно вы­теснялось денежным. Так, Солон в основание своего распре­деления податных классов положил расценку, выраженную не в деньгах, а в количестве мер зерна, которое каждый по­лучал со своей земли; даже накануне Персидских войн Писистратиды взимали земельную подать в Аттике натурой, а в Сицилии эта система удержалась до конца греческой незави­симости, и еще долго в эпоху римского владычества. Земле­пашцам также еще долго платили земледельческими про­дуктами; например, люди, которых нанимали для сбора уро­жая, получали в Аттике во время Солона каждый шестой сноп. Количество находившегося в обращении благородного металла было вплоть до V века очень ограничено, и даже вероятно, что в то время в европейской Греции обращалось меньше золота, чем в гомеровскую и догомеровскую эпохи. Куда оно исчезло, — показывают, например, результаты раскопок Шлимана в Микенах. Именно по этой причине за­конодательство, начиная с эпохи Солона, и боролось с обы­чаем хоронить мертвых в драгоценных украшениях. Впро­чем, взамен этого храмы все больше и больше наполнялись золотыми и серебряными жертвенными дарами. Дошло до того, что когда лакедемоняне около 550 г. захотели позоло­тить статую Аполлона в Амиклах, они во всей Элладе не могли собрать нужное количество золота и принуждены бы­ли отправить ради этого посольство к Крезу. А, по преда­нию, еще Гиерон I Сиракузский с трудом собрал золото для треножника и статуи Победы, которое он пожертвовал в Дельфы из добычи, доставшейся ему в победе при Гимере.

При таких условиях меновая ценность благородных ме­таллов в этом периоде должна быть очень высока. Солон в своем жертвенном тарифе считал за овцу или меру ячменя — одну драхму; бык стоил 5 драхм; впрочем, за отборных жертвенных животных платили гораздо дороже. Поэтому штрафы и вознаграждения, которые Солон установил в сво­их законах, казались грекам позднейших веков низкими до смешного. Так, за обесчещение свободной женщины можно было откупиться 100 драхмами; та же сумма выдавалась по­бедителю на Истмийских играх, между тем как победитель на Олимпийских играх получал 500 драхм.

Земледелие все еще занимало первое место в экономи­ческой жизни нации, притом не только в тех областях, кото­рые, как большая часть греческого материка, не принимали никакого участия в промышленном и коммерческом движе­нии этого времени. Даже в Афинах Солон мог еще разграни­чить политические права исключительно по количеству не­движимого имущества. В Самосе, одном из первых торгово-промышленных государств Греции, землевладельцы (геомо­ры) сохранили свое привилегированное положение до Пело­поннесской войны; точно так же обстояли дела и в Сираку­зах до Гелона.

Техническая сторона земледелия и теперь еще находи­лась на довольно низкой степени развития. Господствовало двухпольное хозяйство, так что поле через год оставалось под паром; в продолжение этого времени почву удобряли и трижды вспахивали, а осенью опять засевали. Очень простой плуг, еще без металлического сошника, тащили волы, реже мулы; разрыхленные глыбы земли разбивали топором, жали при помощи кривого серпа, зерно молотили на току посред­ством рогатого скота. Возделывали главным образом яч­мень, как в гомеровскую эпоху, затем полбу; на лучшей поч­ве, особенно в колониях, также пшеницу. Разведение олив­кового дерева, еще очень малоразвитое у Гомера, в описы­ваемый нами период получает все большее и большее рас­пространение; в некоторых государствах, особенно в Аттике, оно даже поощрялось законодательными мерами. Обычай пользоваться оливковым маслом для приготовления пищи возник в это время. И все-таки названия солоновских клас­сов доказывают, что даже в такой гористой и культурной стране, как Аттика, хлебопашество занимало гораздо более важное место, чем разведение более нежных растений. — Постоянный рост населения заставил устроить уступы на склонах гор, чтобы сделать последние годными для обработ­ки; болотистое дно долин осушалось посредством водоот­водных каналов, которые отчасти были устроены еще в очень древнее время и приписывались мифическим лично­стям. С другой стороны, вследствие частых засух в этой стране уже рано обнаружилась необходимость в искусствен­ном орошении, и уже солоновское законодательство обрати­ло внимание на его урегулирование.

Скотоводство по-прежнему носило пастбищный харак­тер; впрочем, при постоянном возрастании народонаселения, оно, по крайней мере в метрополии, все больше отступало на задний план сравнительно с земледелием. Поэтому потреб­ление мяса уменьшилось; большая часть народа ела мясо только во время жертвенного обеда, вследствие чего грек называл убойный скот просто „жертвенными животными".

Мясо заменяли рыбой, которую в большом изобилии дос­тавляли греческие моря и озера, как, например, Копаидское озеро в Беотии. Грекам того времени, когда начал склады­ваться эпос, эта пища внушала приблизительно такое же от­вращение, как нам, северянам — „плоды моря" (frutti di таге), которые с таким удовольствием пожирает неаполи­танский лаццарони; напротив, в V веке мы находим свежую рыбу как любимое яство на столах богачей, между тем как соленая рыба, привозимая с Черного моря, составляла обыч­ную приправу к хлебу для большинства народа.

В областях, прилегающих к Эгейскому морю, которые достигли высокой степени экономического развития, уже в VII веке обрабатывалась, без сомнения, вся годная для зем­леделия почва. Уже в то время народонаселение здесь было так густо, что Солон был принужден запретить вывоз из Ат­тики всех земледельческих продуктов, за исключением лишь оливкового масла. Именно этими обстоятельствами и было вызвано начавшееся в это время колонизационное движение; но колонии могли принимать лишь сравнительно неболь­шую часть избытка народонаселения. А так как в большин­стве греческих государств господствовал закон, в силу кото­рого наследство после смерти отца делилось поровну между сыновьями — безразлично, как земля, так и движимое иму­щество, то дробление земельной собственности неизбежно должно было постоянно возрастать. Если в обыкновенное время владельцы таких мелких хозяйств кое-как перебива­лись, то при каждом неурожае горькая нужда стучалась в дверь. А времена были уж не те, когда богатый помещик охотно делился с нуждающимся соседом своим избытком, которым он, притом, вероятно, и не мог бы воспользоваться. Теперь и сельские хозяева отправляли свои продукты на ры­нок; поэтому за подобные ссуды стали взимать вознаграж­дение. Таким образом, в экономическую жизнь греков всту­пил новый фактор — процент. Обеспечением служил зе­мельный участок, на котором кредитор ставил камень с вы­сеченным на нем закладным актом; если ценность участка была ниже долговой суммы, то должник и его семья отвеча­ли своим телом. При этом размер процентов был высок, как всегда бывает при первобытном экономическом строе; 18% считались в Афинах во времена Солона умеренной платой. При таких условиях заем должен был в большинстве случаев разорять крестьянина, тем более что после падения царской власти все управление и судопроизводство находились в ру­ках знати, которая тогда, как во все времена, пользовалась своим положением для извлечения экономических выгод.

Преимущество крупных землевладельцев увеличива­лось еще тем, что и оптовая торговля велась почти исключи­тельно ими. Некогда аристократия поставляла предводите­лей для морского грабежа, затем она руководила колониза­цией запада и севера, и если прошло еще много времени, прежде чем в этих кругах побежден был предрассудок про­тив мирного заработка, то и они, в конце концов, научились приноровляться к условиям нового времени. Ни Бакхиады в Коринфе, ни Гиппоботы в Халкиде не могли бы так долго удерживать власть в своих руках, если бы они оставались только помещиками и не сделались вместе с тем судовла­дельцами, а знать небольшого и бесплодного острова Эгина была, по-видимому, всецело обязана своим положением тор­говле. Против могущества капитала крестьянство было бес­сильно; предоставленное самому себе, оно неизбежно долж­но было погибнуть.

Так действительно и случилось в большей части Гре­ции. На обширной Фессалийской равнине знати удалось превратить крестьян в крепостных („пенестов"), а на исходе VII века Аттика стояла на пути к таким же социальным от­ношениям. Всюду на крестьянских землях стояли залоговые камни; многие хозяева были изгнаны из своих дворов, дру­гие попали в рабство или покинули страну, чтобы избежать этой участи. Что в большей части остальной Греции дела находились не в лучшем положении, это доказывают Гесиодовы „Труды и Дни", главная цель которых — научить кре­стьян рациональному ведению хозяйства и этим предохра­нить их от нужды и долгов. Но одним этим средством, ко­нечно, нельзя было помочь; чтобы спасти греческое кресть­янство, нужны были более решительные меры — нужны бы­ли такие реформы, какие Солон провел в Аттике.

Такую печальную картину представляло социальное по­ложение Греции в VII веке; народом начало овладевать ту­пое отчаяние. Уже гомеровский эпос проникнут пессими­стическим духом, „потому что из всего, что живет и дышит на земле, человек подвержен наибольшим страданиям" Еще резче это настроение выражено в мифе о пяти веках, кото­рый мы находим в „Трудах и Днях" Золотой век, когда еще царствовал Кронос, давно прошел; время, когда жили герои, павшие под Фивами и Троей, также было далеко лучше на­стоящего. Потому что теперь век железный, днем и ночью — лишь работа и нужда; честного человека перестали ценить, всюду господствуют насилие, надменность и черная зависть. „Лучше бы я не жил среди таких людей, — восклицает поэт, — а умер бы раньше, или родился позднее!" Мы видим, поэт не теряет надежды на лучшее будущее. И она не обманула его; спасение пришло по совершенно иному пути, чем ожи­дал поэт.

В гомеровское время, когда почти все, что нужно было для домашнего обихода, приготовлялось дома, немногочис­ленные ремесленники не имели большого значения. Но с техническими успехами, которых достигла промышленность с VII века, домашнее производство не могло конкурировать; лишь тот, кто всецело посвятил себя ремеслу, мог быть те­перь хорошим мастером; к тому же и в области ремесла все более становилось необходимым разделение труда. Усиле­ние спроса, вызванное особенно вывозом в колонии, должно было иметь своим последствием то, что все больше людей обращалось к занятию тем или другим ремеслом как про­фессией. А раз кто-нибудь изучил ремесло, он передавал свое искусство по наследству своим сыновьям. Почти все художники доклассической эпохи вышли из таких семейств ремесленников. Но число этих семейств было еще слишком недостаточно для того, чтобы могла возникнуть даже мысль о цеховой замкнутости. Да и к чему? Ведь для всех был хо­роший заработок; пусть же всякий, кто хочет, занимается ремеслом. Если греческая промышленность этого времени нуждалась в чем-нибудь, то только в рабочих руках, чтобы иметь возможность удовлетворять спрос.

Постепенно начали привозить недостающее число рабо­чих из-за границы. Уже гомеровский эпос показывает нам в домах многочисленных рабынь, которые под наблюдением хозяйки занимаются приготовлением материй; тем же сред­ством, которое здесь служило еще для удовлетворения до­машних потребностей, естественно было воспользоваться и в промышленном производстве. Прядильная промышлен­ность Милета в VI веке, без сомнения, держалась главным образом на работе невольниц, привезенных для этой цели из соседних варварских стран, многочисленное народонаселе­ние которых представляло в этом отношении неисчерпаемый источник. Другие отрасли промышленности, как металлур­гия и гончарное производство, последовали примеру Миле­та, с той только разницей, что, соответственно большей трудности работы, они пользовались не рабынями, а рабами. Острову Хиос принадлежит печальная слава первого в Гре­ции рабовладельческого государства в собственном смысле этого слова. Из Ионии рабский труд перешел затем даже и в европейскую Грецию, особенно в Коринф; тщетно пытался Периандр (около 600 г.) законодательными мерами ограни­чить пользование несвободным трудом. В Афинах уже под конец VI века также было, вероятно, сравнительно немалое количество рабов.

Так Греция вступила на тот путь, который позже привел ее на край гибели. Гомеровский эпос показывает нам, каким высоким уважением пользовалось сословие „демиургов", т.е. ремесленников, а по известному изречению Гесиода, ни один род работы не постыден, а постыдна лишь праздность. Но с тех пор как место свободного ремесленника стал зани­мать несвободный фабричный рабочий, общественное мне­ние все более и более привыкало смотреть на ремесленный труд как на недостойный свободного человека; высший класс считал себя вправе относиться с презрением к людям, которые должны были зарабатывать свое пропитание труда­ми своих рук. Еще хуже было то, что развитие рабского тру­да все более ограничивало средства к пропитанию свободно­го населения, заставляло неимущего гражданина работать за ничтожную плату или рисковать жизнью в качестве наемни­ка, усиливало перевес капитала и этим способствовало уве­личению имущественного неравенства. Рабство, может быть, больше, чем что-нибудь другое, содействовало наступлению тех социальных кризисов, от которых Греция в конце концов погибла.

Но это относится уже к позднейшему времени. Пока же это искусственное увеличение рабочих сил должно было дать могучий толчок развитию промышленности, подобно тому, как это случилось в наш век благодаря введению паро­вой машины. Без рабства культурное развитие Греции со­вершилось бы гораздо медленнее. Только применение не­вольничьего труда дало демиургам возможность расширять свое производство, накоплять капиталы и, таким образом, наконец сломить перевес земледельческой и торговой ари­стократии. Политическое возрождение нации исходило именно из греческих промышленных государств.

ГЛАВА VIII. Умственное развитие от Гомера до Персидских войн

Экономический и умственный прогресс взаимно обу­словливают друг друга. Поэтому перемена в экономической жизни нации, происшедшая в период времени от VIII до VI века, должна была произвести переворот также в области греческой мысли, а этот переворот затем, в свою очередь, повлиял на экономические условия и, кроме того, дал силь­ный толчок политическому развитию.

Внешним образом это умственное движение выразилось прежде всего во введении фонетической письменности, ко­торое, как мы видели, произошло приблизительно в VIII веке (выше, с.56), т.е. в то время, когда греки начали завязывать более оживленные сношения с Востоком. Греческий алфавит взят из алфавита сирийских семитов; не решено только, пе­решел ли он в Грецию сухим путем через Малую Азию, или при посредстве финикийской морской торговли на Эгейском море, или, наконец, не научились ли греки алфавиту в пор­товых городах самой Финикии. Но как на все, что они заим­ствовали с Востока, греки и на письменность наложили пе­чать своего духа. Семитический алфавит имел знаки только для согласных, т.е. представлял собой собственно лишь не­совершенное слоговое письмо; лишь греки сделали первый шаг к тому, чтобы выражать в письме и гласные звуки. Для изображения звуков Α, Ε, I, О они воспользовались знаками четырех семитических придыхательных, отсутствующих в греческом языке; для пятой гласной Υ пришлось изобрести новый знак, который был заимствован, по-видимому, из малоазийско-кипрского слогового письма. Знаки четырех се­митических шипящих звуков также не все могли найти при­менение; поэтому знаком саде (М) или шин (Ζ) пользовались для изображения звука с, заин'у придали значение сложной согласной Ζ , а самех (Т) хотя и был принят в алфавит, но первое время не употреблялся в письме. Оба придыхатель­ных звука Φ и X были переданы посредством соответствен­ных твердых с приставкой h; для изображения Θ служил се­митический тес, к которому также иногда приставлялось еще h.

Составленный таким образом алфавит из 23 знаков удержался на Крите и соседних Кикладских островах Мелос и Фера вплоть до V века. В остальной Греции всюду уже очень рано для изображения губных придыхательных был принят знак Ф. Отсюда развитие алфавита пошло затем дву­мя путями. В азиатской Греции был введен для гортанных придыхательных знак X, самех (Т) снова был принят в пись­мо в виде ξι, и изобретен особый знак Ψ для изображения сложной согласной пс. Этот алфавит распространился также в тех частях европейской Греции, которые находились в особенно тесной связи с Малой Азией, как например, в Ат­тике, на ионийских Кикладах, в Аргосе, в городах на Истме; только в Аттике и на Кикладских островах не переняли зна­ков для сложных согласных и продолжали писать ΧΣ и ΦΣ. Напротив, в остальной части европейской Греции для звука χι был создан знак Ξ, тогда как X получило значение ch, а для ψι вовсе не было введено особого знака. Кроме того, в письме выработалось, конечно, и немало местных особенно­стей, большая часть которых была вызвана стремлением предотвратить смешение сходных между собой по форме букв.

В какой именно области Эллады греческий алфавит раз­вился из семитического, этого мы до сих пор не знаем. Веро­ятность говорит в пользу Ионии, которая находилась в са­мых тесных сношениях с Востоком и именно благодаря это­му шла впереди всех остальных частей греческого мира в культурном развитии. Здесь, вероятно, и было впервые предпринято расширение семитического алфавита тремя знаками Φ Χ Ψ. Какова причина различного значения двух последних знаков в восточной и западной алфавитных груп­пах, мы не можем сказать; может быть, сходство ионийского ψι с западногреческим χι вообще только случайно.

В Ионии позднее, но все еще в очень древнюю эпоху, сделано было дальнейшее нововведение. Так как ионийское наречие уже рано перестало пользоваться звуком h, то и знак для изображения его сделался излишним; поэтому освобо­дившуюся букву Η употребили для обозначения долгого ё. Затем, также в Ионии, из О была выделена Ώ. Однако поль­зование этими знаками не вышло за пределы Ионии и Кикладских островов, пока, начиная с конца V века, ионийский алфавит не был принят во всем греческом мире.

Так была создана та основа, на которой зиждется все умственное развитие Греции и Европы. Правда, вначале и еще долгое время потом новое искусство было достоянием немногих лиц. В VIII веке почти еще совсем не писали, в VII — очень мало (см. выше, с.56 и след.). Лишь с VI столетия письмо входит во всеобщее употребление, а литература в нашем смысле слова образовалась не раньше эпохи Персид­ских войн.

Рука об руку с умственным развитием, выразившимся в принятии алфавита, шел прогресс в области нравственности. Если гомеровское общество под добродетелью (арете) по­нимало всякого рода духовные и физические преимущества, как, например, красоту в женщинах, то с VII века это слово начинает принимать значение нравственного совершенства, хотя, конечно, еще долго употребляется и в прежнем смыс­ле. Согласно с этим, по понятиям той эпохи, добродетель (арете) может быть приобретена путем самосовершенство­вания, тогда как, по представлениям гомеровского общества, она есть свободный дар богов. Характерно также, что выше всех добродетелей теперь ставится справедливость. Рядом с нею стоит другая добродетель — умеренность (софросине), к которой впервые призывает Архилох.

Может быть, лучшим мерилом уровня нравственности во всякую данную эпоху служит характер господствующего в ней права войны. Теперь начинают щадить жизнь побеж­денного неприятеля и всегда позволяют пленникам выку­питься. После победы трупы павших неприятелей выдают родственникам и заключают перемирие на время погребе­ния: прогресс в сфере гуманности, первые проявления кото­рого мы находим уже в позднейших частях эпоса (выше, с.149). Громко ликовать по поводу смерти противника или оскорблять его труп в VII веке считалось неблагородным, и победитель при Платее с негодованием отвергает предложе­ние распять труп Мардония, как поступили персы с трупом Леонида после битвы при Фермопилах.

Выше (с. 198) мы уже рассказали, каким образом бес­прерывные войны между соседними государствами уступи­ли место мирным отношениям и как строго стало смотреть общественное мнение на морской разбой. Самоуправство между гражданами одного и того же государства все более и более теряет свое значение; кровная месть исчезает и заме­няется государственным уголовным судом. Если по перво­бытным воззрениям смерть может быть искуплена денежной пеней, то чувство справедливости, которым проникнута но­вая эпоха, могло быть удовлетворено только смертью или пожизненным изгнанием виновника. Поэтому число престу­плений против личности должно было уменьшиться, и грек мог теперь в обыденной жизни обходиться без меча, кото­рый в гомеровскую эпоху был неразлучным спутником мужчины. Впрочем, еще в VI веке доспехи служили украше­нием мужского отделения во дворцах знатных людей.

Женщина уже в гомеровскую эпоху занимала почетное положение как подруга мужа, но обычай покупать невест унижал ее в правовом отношении до уровня вещи. В течение VII века этот старый обычай выходит из употребления; де­вушка получает теперь при выходе замуж приданое и благо­даря этому освобождается от неограниченной власти мужа. Вместе с тем дочь получает право участия в оставшемся по­сле смерти отца наследстве, хотя и в меньшей доле, чем сы­новья. В умственном движении своего времени женщина также принимала большое участие. Это доказывает длинный ряд поэтесс, которых дал VI век: Сапфо из Лесбоса, Миртис и Коринна из Беотии, Телезилла из Аргоса, Праксилла из Сикиона и многие другие.

Правда, наряду с этими успехами обнаруживаются и менее утешительные явления. В силу сложных социальных отношений стала развиваться проституция; уже солоново законодательство принуждено было обратить на нее внима­ние. С Востока перешла теперь в Грецию педерастия, отно­сительно которой у Гомера встречается еще лишь намек; общественное мнение относилось к этому пороку так снис­ходительно, что в некоторых местах, например, на Крите, правительство даже покровительствовало ему. Он был вос­пет Ивиком и Анакреонтом. Как общество смотрело на по­добные вещи, достаточно характеризуется тем, что мегарский поэт Феогнид со своим призывом к добродетели обра­щается именно к любимому им юноше Кирну и что это сти­хотворение сделалось особенно популярным в греческом мире. Наблюдалось и противоположное явление — любовь пожилых женщин к красивым девушкам, хотя по понятным причинам этот вид любви достиг гораздо меньшего распро­странения. Как общий обычай он господствовал, кажется, только на Лесбосе, где он вдохновил Сапфо на самые пла­менные из ее песен.

Вопросы нравственности занимали в VII и VI веках пер­вое место между всеми общественными интересами. Гесиодовы „Труды и Дни" были первым опытом кодекса нравст­венности; с тех пор нравственные наставления составляют одну из главных тем греческой поэзии, и даже на пиршест­вах, наряду с любовными и застольными песнями, пели эле­гии нравоучительного содержания. Песни Симонида и Пиндара в честь победителей на национальных состязаниях пол­ны нравоучений, которые, по нашим понятиям, здесь очень мало уместны, но, очевидно, соответствовали вкусам той эпохи. А тиран Гиппарх, сын Писистрата, велел написать изречения нравственного содержания даже на мильных кам­нях, стоявших на больших дорогах Аттики.

Главными представителями этого направления впослед­ствии считали ряд выдающихся людей, живших в конце VII и начале VI века, — так называемых „семь мудрецов": Фалеса из Милета, Солона из Афин, Бианта из Приены, Питтака из Митилены, Клеобула из Линда, Периандра из Ко­ринфа и Хилона из Спарты; вместо последних трех называ­ют иногда других. Большинство из них, вероятно, все, напи­сали поэтические произведения этического содержания. Их изречения „Познай самого себя", „Все в меру", „Трудно быть честным человеком" и т.п., написанные на стенах Дельфийского храма, составляли основу народной нравст­венности греков, пока, благодаря софистическому движению V века, не возникла научная этика.

Однако до сознания, что хорошее следует делать ради него самого, греки этой эпохи, и даже семь мудрецов, еще не поднялись. Их нравственное учение покоится всецело на утилитарном принципе. Гесиод предостерегает от ложной клятвы на том основании, что потомство клятвопреступника обречено на гибель. Солон желает для себя богатства, но не хотел бы приобрести его нечестными средствами, так как рано или поздно наступает расплата за нечестный поступок. Он отказался от тирании в Афинах, чтобы, как он сам гово­рит, за короткое время власти не поплатиться собственной гибелью и гибелью своего рода. И подобные соображения постоянно повторяются в литературе этой эпохи.

Под влиянием этого переворота в нравственных воззре­ниях религиозные идеи также стали принимать более чис­тую форму, так как религия народа есть не что иное, как от­ражение его культурного состояния. У Гомера боги являют­ся, как мы видели, в сущности лишь могущественными вла­стителями мира, которые распределяют счастье и несчастье между смертными по своему произволу и расположения ко­торых можно добиться только одним путем — обильными жертвоприношениями. Теперь наряду с этим взглядом воз­никает представление о богах как охранителях закона и мстителях за всякое преступление и укореняется вера, что добродетельная жизнь есть вместе с тем и богоугодная. Не на жертву божество обращает внимание, а на то, с какими мыслями ее приносят; в храм нужно вступать не только с чистым телом, но и с чистой душой.

Но раз возникла такая вера, нужно было прежде всего самих богов представить себе нравственно чистыми, а это было нелегко ввиду грубого антропоморфизма сохранив­шейся в эпосе мифологии. Ведь Гомер и Гесиод рассказали о таких поступках богов, которые покрывают стыдом и позо­ром людей на земле, как, например, кража и прелюбодеяние, ложь и обман. Выход нашли в том, что объявили ложными те сказания, которые оскорбляют нравственное чувство, или старались истолковать их аллегорически. Это было, конечно, жалкое средство, и под конец этого периода Ксенофан и Ге­раклит дошли до отрицания всей вообще эпической поэзии, как безнравственной. Такие попытки не могли, однако, иметь большого успеха именно потому, что они были слиш­ком радикальны. Гомер по-прежнему оставался библией для греков, а боги и теперь в представлении нации оставались в общем такими же, какими изобразил их эпос. Пластическое искусство, дававшее народу телесные изображения его бо­гов, также много способствовало укреплению антропомор­фических представлений.

Но эти понятия теперь очищаются. Божеству начинают приписывать всеведение и всемогущество, хотя в массе еще долго живут прежние взгляды. Но многобожие, конечно, не­совместимо с идеей всемогущества каждого бога в отдель­ности. Это противоречие по необходимости должно было повести к развитию религии в монотеистическом духе. Уже у Гомера Зевс сильнее всех остальных богов вместе; в послегомеровскую эпоху этот взгляд все более укореняется в ре­лигиозном сознании народа. Зевс управляет миром; осталь­ные боги получают власть от него, и им остается, по крайней мере по понятиям образованных людей, только исполнять его приказания. Когда Аполлон прорицает, он объявляет людям „непреклонное решение Зевса" Афина для спасения своего собственного города ничего не может сделать сама, а должна просить заступничества у Зевса. Если по прежним верованиям Зевс подчинялся власти судьбы, то теперь рок отождествляется с волею Зевса. Таким образом, дошли на­конец до того, что правителя мира стали называть просто богом (твое) или „божеством" (то тейон, то даймонион), правда, наряду с этими выражениями и в одинаковом с ними смысле, употребляют также и прежние политеистические (Зевс, теон), а часто оба выражения встречаются рядом, в одном и том же предложении. До истинного монотеизма су­мела возвыситься лишь греческая философия.

Но если божество всемогуще, если оно притом охраняет нравственный порядок на земле, то почему же преступления так часто остаются безнаказанными, почему даже доброде­тельная жизнь не может предохранить от несчастья? Эти во­просы во все времена занимали теологическую мысль. Древ­нее учение, что кара, которой избежал сам преступник, по­стигнет его потомков, не могло уже удовлетворять нравст­венное сознание в такое время, когда родственные узы все более и более ослабевали. Поэтому теперь переносят в бу­дущую жизнь те наказания, которые не постигли преступни­ка в этой жизни. Жилище Гадеса (Аида), бывшее для гоме­ровской эпохи лишь царством теней, где души умерших — праведных и неправедных — ведут одинаковую призрачную жизнь без радостей и без горя, — становится теперь местом расплаты. Зачатки этого представления находятся уже у са­мого Гомера, и характерно для греков, что, по верованиям „Илиады", только клятвопреступники должны после смерти нести кару за свои преступления. В „Одиссее", правда, в позднейшей вставке, описываются муки, которые переносят там, в подземном царстве, Титий, Тантал и Сизиф за то, что они здесь, на земле, провинились перед богами. Такие пред­ставления могли тем легче получить распространение, что царство мертвых уже и без того было для каждого живущего местом страха. Теперь миф постарался нарисовать картину подземного мира в деталях. Перевозчик Харон перевозит души через Ахерон; по ту сторону реки, у ворот царства те­ней, их принимает „медноголосый" Кербер, собака Гадеса; он ласково встречает каждого входящего, но никого не вы­пускает. В стране мертвых душу терзают страхом змеи и всякого рода чудовища. Тот, кто на земле особенно тяжело согрешил, должен лежать в гниющем иле. Таким образом, последовательно пришли к представлению о суде над мерт­выми; суд первоначально творит сам Гадес (Аид), царь под­земного мира. По позднейшему представлению, обязанность судьи была возложена на Миноса, в применение к тому мес­ту Гомера, где сказано, что Минос, так же, как и остальные умершие, продолжает в царстве теней исполнять то, чем за­нимался при жизни. Радамант и Эак помогают ему в суде. Не следует, однако, забывать, что здесь дело идет вовсе не о религиозных догматах, а о мнениях, бывших предметом ин­дивидуальной веры.

Во всяком случае представление о загробном возмездии

было достаточно сильно, чтобы произвести глубокое влия­ние на духовную жизнь нации. Если наказание было неиз­бежно в этой или в той жизни, то нужно было стараться ис­купить вину, потому что боги доступны примирению, как сказано уже в „Илиаде" Самым простым средством к этому была жертва; но чем глубже становилось религиозное чувст­во, тем менее можно было довольствоваться таким чисто внешним покаянием — особенно в тех случаях, когда над преступником тяготело убийство. Поэтому к жертве присое­динили еще церемонию очищения — обряд, еще совершенно чуждый Гомеру и упоминаемый впервые в поэме „Эфиопида", написанной приблизительно около 700 г. Очищение может быть совершено всяким, кто сам чист; оно достигает­ся окроплением кающегося кровью жертвенного животного или проточной водой.

Но и тот, кто был свободен от тяжкого греха или иску­пил его, не мог ждать после смерти ничего другого, кроме пребывания в виде тени среди вечной тьмы. Ввиду такой безотрадной перспективы явилась потребность в искупле­нии. Уже Гомер воспел Елисейские поля, где на краю земли, вдали от зимних бурь, обвеваемый тихим Зефиром, жил в вечном блаженстве белокурый Радамант, и куда был поме­щен также Менелай, зять Зевса. По позднейшему сказанию, туда приходят и другие герои, как Ахилл и Диомед. Однако тем, что они попали туда, они были обязаны не своим заслу­гам, а милости богов; отсюда вывели заключение, что эта милость может быть оказана и другим смертным. Средство, чтобы заслужить ее, нашли в священных таинствах, мисте­риях. Они, конечно, стояли в связи с культом богов земли, Деметры, ее дочери и Диониса. Из многочисленных городов, где справлялись мистерии, наибольшее значение приобрел, благодаря своему политическому союзу с Афинами, Элевсин. Священнодействие, которое совершалось здесь ежегод­но осенью, состояло в мистическом представлении, содер­жанием которого были страдания Деметры после похищения Персефоны Гадесом и возвращение дочери к богине. При этом пелись песни, которые объясняли значение церемонии и сулили зрителям блаженную жизнь после смерти. К по­священию в эти мистерии допускался каждый, кто желал этого: туземец и иностранец, мужчина и женщина, свобод­ный и раб. В противоположность древним культам, эта рели­гия не признавала никаких привилегий.

Этой же потребности в искуплении обязана была своим возникновением орфическая секта, получившая в VI веке широкое распространение. Самым знаменитым представите­лем ее был афинянин Ономакрит, который находился в тес­ной дружбе с сыновьями Писистрата и позднее разделил с ними изгнание. Новая вера имела свои священные писания, автором которых был, по преданию, фракийский певец Ор­фей, сын музы Каллиопы и Мусея, сына Селены. В них была развита совершенно своеобразная мифология, в которой главную роль играл Загрей („мощный охотник"), сын Зевса и Персефоны, повелитель мертвых. Далее, орфики верили в переселение душ и учили, что наша душа в наказание за со­вершенные в прошедшей жизни преступления подвергается заточению в теле. С этой точки зрения употребление живот­ной пищи должно было казаться каннибализмом, и кровавые жертвы были исключены из культа. Таким образом, истин­ная жизнь начиналась для орфиков лишь за гробом; средст­вами для достижения там блаженства были, наряду с нравст­венно чистой жизнью, строгое, доходившее подчас до аске­тизма соблюдение обрядовых предписаний, но главным об­разом умилостивление богов при помощи религиозных та­инств, доступное каждому верующему. Этим церемониям приписывали даже силу избавлять умерших от мук Тартара. Странствующие жрецы, часто весьма сомнительной нравст­венности, переходили из города в город и проповедовали свое учение, которое действительно имело много последова­телей.

Подобные же цели преследовал и современник Ономакрита, самосец Пифагор. Он также принял догмат переселе­ния душ со всеми его последствиями, а предписанные им богослужебные обряды имели много общего с обрядами ор­фиков. Но он был не только религиозным реформатором, но и одним из самых образованных людей своего времени; по­этому темная орфическая мифология не могла удовлетворять

его. В основанной им школе ревностно изучали математику и астрономию, и весьма вероятно, что толчок к этому дан был самим основателем. Знаменитое учение о числах, на ко­тором построена была система позднейших пифагорейцев, по крайней мере в своих основных чертах, принадлежало, вероятно, самому Пифагору. Но на его родине, в Ионии, это учение встретило мало сочувствия. Поэтому он удалился на запад и основал там, в ахейских колониях, расположенных при Тарентском заливе, тайный религиозный союз, к кото­рому скоро примкнула большая часть знати и который, бла­годаря тесному единению своих членов, был в состоянии даже захватить в свои руки политическую власть в Кротоне и Метапонте и удержать ее на продолжительное время.

В такую религиозно настроенную эпоху особенно важ­ное значение должно было приобрести узнавание воли бо­жества. Древнее гадание по полету птиц, как оно производи­лось в гомеровский период, не могло удовлетворять этой потребности. Уже в гимне к Гермесу говорится, что не по всякому появлению птиц можно узнать судьбу; точно так же и Гесиод, подобно гомеровскому Гектору, сомневается в зна­чении искусства прорицания. Стали искать более верный метод и нашли его в гадании по внутренностям жертвенных животных. Угодными жертвами для божества были только совершенно беспорочные животные; поэтому, если при за­клании оказывалось, что внутренности животного представ­ляют какие-нибудь отклонения от нормы, цель жертвопри­ношения считалась не достигнутой; отсюда естественно бы­ло заключить, что божество вообще не одобряет предпри­ятия, при начале которого была принесена ему данная жерт­ва. Это было важное открытие, так как этот способ имел то преимущество, что им можно было пользоваться во всякое время и что исключалось всякое сомнение относительно во­ли божества. Поэтому гадание по внутренностям жертвен­ных животных, еще совершенно неизвестное Гомеру и Гесиоду, ко времени Персидских войн было уже во всеобщем употреблении и достигло высокого развития.

Рука об руку с этим искусством шло развитие оракулов. Вся Греция покрылась местами прорицания, между которы­

ми Додоиа и Дельфы уже рано приобрели славу наиболее священных мест; это единственные оракулы, упоминаемые Гомером. Из всех частей греческого мира, и даже из сосед­них варварских стран, стекались сюда верующие, чтобы уз­нать волю божества. Бог вещал свою волю или при помощи знамений, каковы шелест священных дубов, сновидения, горение жертвенного пламени, случайность жребия, — или посредством изречений, произносимых жрецами и жрицами в состоянии религиозного экстаза и затем облекаемых „про­роками" в соответствующую форму. При этом дело шло во­все не о предсказании будущего, что очень скоро дискреди­тировало бы оракула, — а скорее о наставлениях для прак­тической жизни, и прежде всего о разъяснении религиозных церемоний, при помощи которых можно было приобрести расположение богов или искупить совершенное преступле­ние. Таким образом, оракул служил в общем той же цели, что и мистерии и очистительные жертвы, т.е. успокоению совести и нравственному воспитанию народа. Кто заходил в своих вопросах слишком далеко, тот должен был довольст­воваться двусмысленным и обманчивым ответом. Особенно Дельфийский оракул приобрел значение высшего авторитета по всем религиозным и этическим вопросам; а при тесной связи, какая существовала между религией и государствен­ной жизнью, оракул не лишен был также известного полити­ческого влияния, которое, впрочем, всегда было очень огра­ничено. Что Дельфы при этом служили иногда орудием в руках наиболее влиятельных государств Средней Греции, что временами даже подкуп прокладывал себе дорогу к пи­фии и ее пророкам — все это вытекает из самого характера учреждения и повторялось при подобных условиях во все времена.

Ответы оракула, как непосредственные проявления бо­жественной воли, имели значение не только для тех, к кому они были обращены, но могли служить нравственным руко­водством и вообще для всякого верующего. Поэтому уже рано начали составляться и достигли обширного распро­странения сборники подобных изречений. Правда, при этом не обошлось без благочестивого обмана, и немало оракулов было подделано из чисто мирских побуждений. Наряду с изречениями оракулов существовали также сборники изре­чений, принадлежавших святым мужам древности, как на­пример, беотийскому прорицателю Бакису. Были люди, ко­торые делали себе ремесло из того, что заучивали такие из­речения на память и, переходя из города в город, за неболь­шое вознаграждение делились с верующими своею мудро­стью. Они же отчасти занимались и распространением ор­фического учения. Это доставляло им хороший заработок, хотя образованная часть общества относилась к ним с за­служенным презрением.

Не было, конечно, недостатка и во внешних проявлени­ях благочестия. На религиозные нужды в эту эпоху было издержано больше, чем на все остальные потребности госу­дарства вместе. В особенности постройка храмов поглотила, вероятно, огромные суммы. Теперь уже не довольствовались тем, чтобы, по обычаю предков, поклоняться богам в свя­щенных рощах и приносить им жертвы на алтарях, воздвиг­нутых под открытым небом; бог должен был иметь свой дом, подобно тому, как царь или знатный аристократ имел свой дворец. Начиная с VII века, такие здания возвышались в кремлях и вблизи рынков во всех греческих городах. Во­шло в обычай десятую долю дохода с промышленных или торговых предприятий и военной добычи посвящать богам, большею частью в виде какого-нибудь художественного произведения, которое доставило бы божеству удовольствие. Таким образом, храмы наполнились драгоценными дарами, а Дельфийское и Олимпийское святилища скоро не могли уже вместить всю массу накопившихся даров, и пришлось по­строить вблизи храма длинный ряд сокровищниц. Одни только подарки, пожертвованные Крезом в Дельфы, оцени­вались, по преданию, приблизительно в 200 эвбейских золо­тых талантов.

Соответственно этому празднества в честь богов уст­раивались с постоянно возраставшим великолепием. В храм шли торжественной процессией, при участии всех должно­стных лиц и войска; затем совершали гекатомбу из отборных животных, за которой следовали гимнастические состязания, хоровые танцы и музыкальные представления. На праздне­ства более значительных городов, как, например, Карнеи, Гиакинфии, Гимнопедии в Спарте, Панафинеи и Дионисии в Афинах, стекались зрители со всех концов Греции. Но все эти местные празднества отступали на задний план перед четырьмя большими национальными праздниками, которые устраивались в Олимпии, в Дельфах, на Коринфском пере­шейке и в Немейской долине. Кажется, что раньше всех, уже в VII веке, приобрели всеобщую славу Олимпиады, которые вплоть до эллинистического периода занимали первое место между всеми греческими празднествами. Через каждые 4 года, после середины лета, в священной роще Альтиса на берегу Алфея, в области города Пифы, приносилась жертва Олимпийскому Зевсу, за которой следовали гимнастические состязания и бега на колесницах. В Дельфах первоначально происходили только музыкальные состязания; после так на­зываемой священной войны, около 590 г., амфиктионы пре­образовали Дельфийское празднество и, по примеру Олим­пийских игр, ввели здесь и гимнастические состязания. Это празднество устраивалось также раз в четыре года, именно в конце лета третьего года каждой олимпиады, так что Олим­пийские и Пифийские празднества чередовались друг с дру­гом через каждые два года. Истмийские игры, по преданию, стали национальными празднествами с 580 г., Немейские — с 573 г. однако игры на Истме существовали уже в эпоху Солона, и само собой разумеется, что признание такого празднества целой нацией должно было быть результатом продолжительного развития. Здесь также наряду с гимна­стическими состязаниями происходили музыкальные. Впро­чем, Истмийские и Немейские игры никогда не достигли то­го значения, которым пользовались Олимпийские и Дель­фийские празднества, тем более что они праздновались через каждые два года и, следовательно, здесь гораздо легче было одержать победу.

Победу на одном из этих национальных празднеств об­щество VI и еще V века считало высшею честью, какая толь­ко могла выпасть на долю грека; эта честь переходила и на род, и на город, к которым принадлежал победитель, и па­мять об этом событии тщательно сохранялась. Хотя непо­средственной наградой был лишь зеленый венок, но отдель­ные общины заботились и о материальном вознаграждении, — например, законодательство Солона определяло для по­бедителя на Олимпийских играх значительный по тому вре­мени приз в 500 драхм, а для победителя на Истмийских иг­рах приз в 100 драхм. Сюда присоединялись пожизненные обеды на государственный счет в буле и всякого рода другие почести, как, например, право поставить свою статую в свя­щенной области того божества, на празднике которого одержана была победа. Это должно было с течением време­ни повести к образованию класса профессиональных атле­тов; да и помимо этого, было вопиющею несправедливо­стью, что человека, который верхом или на паре лошадей в Олимпии или Дельфах первый пришел к цели, чествовали как благодетеля нации.

Для того, чтобы эти празднества достигали цели, ради которой они были установлены, т.е. чтобы они действитель­но доставляли богам удовольствие, первым условием было устраивать их в определенное время. Это повело к упорядо­чению календаря. Всякое летосчисление имеет своей исход­ной точкой движение солнца и луны, и уже Гомер говорит о годах и месяцах, но название месяца встречается впервые лишь в Гесиодовых „Трудах и Днях", написанных в VII веке. Эти названия обыкновенно заимствованы от главнейших празднеств соответствующего месяца; а так как каждая гре­ческая область, даже почти каждый город, имели свои осо­бые празднества, то одни и те же месяцы в разных частях греческого мира носили самые различные названия. Затем, уже рано должны были обратить внимание на то, что сол­нечный год не делится на определенное число лунных меся­цев. Сначала думали найти выход из этого затруднения, счи­тая попеременно один год в 12, другой в 13 месяцев; но так как при этой системе, так называемой триетериде, за каждые восемь лет набиралось около одного лишнего месяца, то уже очень рано должны были заметить, что счет по месяцам не совпадает с временами года. Для избежания этого неудобст­ва установлен был восьмилетний цикл, так называемая октетерида; эта система состояла в том, что из каждых 8 лет 5 считали по 12 месяцев, остальные три — по 13. Такое ре­шение задачи, состоявшей в том, чтобы связать солнечный год с лунным месяцем, вполне удовлетворяло всем практи­ческим целям, так как сравнительно с временами года ка­лендарь уходил вперед лишь в 160 лет на один месяц, и та­кая разница должна была оставаться незаметной на протя­жении многих поколений. В зависимости от этого цикла Олимпийские и Дельфийские празднества устраивались че­рез промежутки в 4 года. Гораздо легче было определить продолжительность самого лунного месяца, так как нужно было лишь наблюдать небо, чтобы знать, когда наступает новолуние. Таким образом, очень скоро должны были заме­тить, что начало календарного месяца опережало действи­тельное новолуние, если 30-дневные и 29-дневные месяцы просто чередовались друг с другом, и что необходимо было время от времени вставлять один день. Это долго делалось чисто эмпирически; наконец, около конца VII века восьми­летний цикл был твердо установлен дельфийскими жрецами, и этот календарь был в 594 г. введен Солоном в Афинах, где он оставался в силе до эпохи Пелопоннесской войны.

Греки гомеровского времени, при несложных условиях их жизни, не чувствовали еще никакой потребности считать годы. Когда затем начали давать в помощь царям ежегодно сменяемых выборных чиновников или вовсе заменять их такими должностными лицами, тогда возник обычай обозна­чать каждый год именем того высшего сановника, который в течение этого года управлял делами государства. А так как около того же времени письмо вошло во всеобщее употреб­ление, то скоро перешли к составлению списков этих долж­ностных лиц в хронологическом порядке. Это произошло, как мы видели, в Спарте, по преданию, уже около середины VIII века, в Афинах — в начале VII века; можно предполо­жить, что тогда же или несколько позже и большинство ос­тальных государств ввело у себя подобные списки. Таким образом, каждая греческая община имела свою особую эру, и это не изменилось впоследствии; до общего для всей на­ции летосчисления греки вообще никогда не дошли. Счис­ление по олимпиадам нашло применение только в науке, да и то не раньше III столетия.

Идеи нового времени должны были выразиться также в характере литературы и искусства. Не то чтобы прежние идеалы были теперь забыты. Напротив: великие эпопеи еще надолго сохранили первое место в расположении народа, и даже именно теперь, когда оживленные торговые сношения привели отдельные племена в более тесное соприкоснове­ние, они сделались достоянием всей нации. Из Ионии песни Гомера перешли в метрополию, а отсюда распространились в западных колониях. Их теперь не пели уже, как в старину, под аккомпанемент кифары во дворцах знатных людей; странствующие певцы — рапсоды — переходили из города в город, с посохом в руке, с венком на голове, и в празднич­ный день, на рынке, читали народу отрывки эпических про­изведений. Таким образом, их содержание сделалось извест­ным каждому греку, и вскоре пластическое искусство начи­нает черпать свои сюжеты из Гомера. Дельфийский оракул давал свои изречения в эпическом размере и эпическим сло­гом; на том же языке писал свои военные песни лакедемоня­нин Тиртей в конце VII века. Да и само эпическое творчест­во еще далеко не прекратилось. Большие отрывки „Одиссеи" возникли, как мы видели, лишь в VII столетии, а из эпичес­ких стихотворений так называемого „цикла" большая часть была сложена также, вероятно, только в этом столетии, а не­которые даже едва ли раньше VI века. Однако древние об­разцы теперь оказываются недосягаемыми. Уже „Одиссея" не может сравниться с „Илиадой" по поэтическим достоин­ствам, и хотя из позднейших эпопей до нас дошли лишь скудные отрывки, однако отзыв древних не оставляет ника­кого сомнения в том, что они стояли еще далеко ниже „Одиссеи" Век героической песни прошел безвозвратно.

Зато теперь возникает пародический эпос. Такого рода эпизод вплетен уже в нашу „Одиссею", именно рассказ об Афродите, которая обманывает своего супруга Гефеста и которую при этом застигают вместе с ее возлюбленным Аресом. Большой популярностью пользовалось эпическое сти­хотворение о приключениях Маргита, который все, за что он брался, делал навыворот и в брачную ночь не знал, что де­лать со своей молодой женой, пока последняя сама не наста­вила его на правый путь. Автором этого стихотворения счи­тался Гомер; во всяком случае оно возникло в Ионии, при­близительно в первые десятилетия VII века. К гораздо более позднему времени относится дошедшая до нас „Война мы­шей и лягушек", пародия на войну из-за Трои, написанная гомеровскими стихами.

Одновременно развился и генеалогический эпос, перво­начально вызванный к жизни потребностью внести систему и порядок в бесчисленное множество накопившихся мифов. Зачатки таких стремлений обнаруживаются уже у Гомера; но полного развития это направление достигает в поэтической школе Гесиода. „Каталог женщин" и „Великие Эои" повест­вовали о судьбах тех греческих женщин, с которыми боги вступали в любовную связь, и перечисляли их потомков, от которых вели свое происхождение греческие знатные роды. В аристократическом обществе, каким было греческое в VII и особенно в VI веке, успех таких стихотворений был обез­личен; и действительно, в этом периоде возник бесконечный ряд подобных произведений каковы, например, „Навпактии", сходные по содержанию с гесиодовским „Каталогом женщин", „Форонида" и „Данаида", рассказывавшие аргосские мифы, „Генеалогии" Эвмела Коринфского, Асия Самосского и многие другие. Само собой разумеется, что по­этическое достоинство этих произведений было в большин­стве случаев совершенно ничтожно; но так как читающей публики в то время еще не было и все знания распространя­лись только путем устной передачи, то поневоле приходи­лось облекать эти прозаические сюжеты в форму эпического стиха.

Такой же обработке подвергались и мифы о богах (вы­ше, с. 130). Самую знаменитую попытку в этом роде пред­ставляет „Теогония" Гесиода, произведение VII века, кото­рое в существенном стоит на почве народной религии. Со­вершенно другое направление приняла богословская мысль в VI веке. Так, орфики учили, что вначале была ночь; она произвела на свет серебряное мировое яйцо, из которого ро­дился сияющий бог Эрот или Фанес, создавший и привед­ший в порядок мир, между тем как из скорлупы яйца про­изошли небо, море и земля. Эрот с Ночью произвели на свет Океан и Тефиду; дети последних — Кронос и Рея вместе с остальными титанами, затем следует, как и в гесиодовой „Теогонии", Зевс. Его сын от Персефоны — Дионис-Загрей, которого титаны растерзали, а Зевс снова вернул к жизни. Приблизительно таково же было, по-видимому, содержание „Теогонии" Эпименида Критского, жреца и прорицателя, который и вообще придерживался учения орфиков, и в осо­бенности требовал воздержания от мясной пищи. Еще более удалился от народных верований Ферекид из Сироса (в кон­це VI столетия) в своем сочинении „О мировом здании и его пяти частях" Зевс и Кронос (время) и Хтония (богиня под­земного мира), учил он, жили вечно; Хтонию называли так­же Землей, так как Зевс подарил ей землю. И Зевс пригото­вил большую и прекрасную ткань и выткал на ней Землю и Океан и жилище Океана. Эту ткань он растянул над крыла­тым мировым деревом. Под нею находится область Тартара; здесь живут дочери Борея, Гарпии и Ураган; сюда Зевс низ­вергает согрешивших богов. Мы видим, как в мифологиче­ских образах здесь преподаются монотеистические учения. Ферекид также первый сбросил поэтическую оболочку и из­лагал свое учение в простой прозаической форме. Таким об­разом, мы стоим здесь на рубеже мифологического и фило­софского мышления.

Между тем успехи музыки открыли новые пути для по­эзии. В то время, когда складывался эпос, греки знали лишь один инструмент — арфу. Приблизительно около 700 г. от малоазиатских и фракийских варваров перешел в Грецию кларнет, или, как обыкновенно переводят соответствующее греческое слово — флейта. Введение нового инструмента произвело переворот в греческой музыке; наряду с древним национальным ладом —„дорическим", как его по-прежнему называли, теперь вошли в употребление фригийский и ли­дийский лады. Затем, если до сих пор игра на арфе служила исключительно для аккомпанемента пению, то игра на флей­те явилась чисто инструментальной музыкой, пока в пред­ставлении не начали принимать участие несколько человек. Греки, желавшие для всего иметь творца, приписывали изо­бретение этой так называемой авлетики фригийцу Олимпу.

Однако пение и инструментальная музыка были так не­разрывно связаны в сознании греческого народа, что одна авлетика не могла долго удовлетворять его музыкальной по­требности. Поэтому скоро и новым инструментом стали пользоваться для аккомпанемента пению. „Авлетика" разви­лась в „авледику" При этом оказалось необходимым видо­изменить размер эпического стиха соответственно характеру флейты. Вначале держались по возможности близко к упот­реблявшемуся ранее размеру; в шестистопном двустишии второй стих был превращен в пентаметр посредством опу­щения обоих коротких слогов вслед за мужской цезурой и последнего слога; таким образом, создано было элегическое двустишие, которое получило такое же значение в компози­циях для флейты, какое гекзаметр имел в композициях для кифары.

Это нововведение должно было отразиться также на кифаредике. Звучность кифары, или, как ее теперь обыкно­венно называли, лиры была усилена тем, что число струн увеличили с четырех до семи; это усовершенствование впо­следствии приписывали лесбосцу Терпандру. Оно дало воз­можность исполнять на лире мелодии, даже не сопровождая их пением. Таким образом, наряду с кифаредикой возникла кифаристика, творцом которой называют аргосца Аристоника, который, по преданию, также жил еще в VII веке.

В искусство музыка развилась прежде всего на службе культу, и особенно культу Аполлона, который больше всех божеств покровительствовал музыкальным искусствам. В самом деле, обычай чествовать богов гимнами восходит до отдаленнейшей древности. Наряду с этими старыми песня­ми, при которых пение текста отодвигало на задний план аккомпанемент инструмента, теперь на празднествах в честь богов стали исполнять музыкальные произведения, причем рядом с игрой на инструменте текст имел лишь небольшое значение или даже совершенно отсутствовал. Такие мелодии называли „номосами". Эта религиозная музыка была осо­бенно распространена в Спарте, которая, благодаря завоева­нию Мессении, около конца VIII и начала VII века сделалась одной из первых греческих держав, — в городе, „где процве­тают копья юношей и песни муз, где царствует справедли­вость, мать великих подвигов", как говорится в одном сти­хотворении той эпохи. Со всех концов стекались сюда музы­канты. Здесь, по преданию, жил Терпандр, от которого вел свое происхождение самый известный род спартанских пев­цов и который считался творцом кифаредийского „номоса" Несколько позднее фиванец (или тег) Клонас изобрел, по преданию, авлетический номос, который затем был усовер­шенствован Полимнестом, или, как его называли в главном месте его деятельности, в Спарте, Полимнастом из Колофо­на (около 600 г.). Но всех других музыкантов этой эпохи за­тмил Сакадас из Аргоса, который три раза подряд брал приз на Дельфийских играх (582, 578, 574 гг.). Большой известно­стью пользовался особенно его пифийский номос, мотив для флейты без пения, содержанием которого была борьба Аполлона с пифийским драконом. Эти музыканты произвели переворот в музыке введением звуков, чуждых гамме,— так называемого „энгармонического диеза", т.е. повышением звуков диатонической шкалы на '/4, '/3 или 3/g целого тона; новейшая музыка, как известно, уже не пользуется этими тонами, но в греческой музыке классической эпохи они иг­рали очень выдающуюся роль. В этом периоде были изобре­тены также ноты для инструментов.

Так были созданы художественные формы, в которых поэзия могла выражать идеи новой эпохи. Во главе всего этого движения стоит Архилох Паросский, около середины VII столетия. В его песнях перед нами как бы непосредст­венно открывается новый мир. Здесь впервые появляется субъективность в поэзии, и Архилох — первый грек, кото­рый, как живой человек, стоит перед вами во всей своей ин­дивидуальности. Он пел обо всем, что волновало его в жиз­ни: о своей любви к прекрасной Необуле на паросской роди­не, как и о своих военных поездках по дикой Фракии; с пол­ной откровенностью выражал он свои страсти и язвительной насмешкой преследовал своих врагов. Если он и не был му­зыкальным новатором, то вполне усвоил себе успехи, сде­ланные музыкой незадолго до его времени. Он пренебрег эпическим гекзаметром и вернулся к размерам народной по­эзии — к ямбу и трохею, которые употреблял в самых раз­нообразных сочетаниях. Таким образом, Архилох указал путь позднейшей греческой поэзии, и древность справедливо поставила его наряду с Гомером.

Последователями Архилоха в изобретенной им ямбиче­ской сатире были его младший современник Семонид из Аморга и, во второй половине VI столетия, эфесец Гиппонакт, который для своих подчас грубых инвектив изобрел особый размер — хромой ямб (холиямб). Эзоп, который, по преданию, был рабом и жил на Самосе около половины это­го же века, продолжал разработку животной басни, введен­ной в литературу уже Архилохом. Особенно широкое рас­пространение получила элегия. Каллин из Эфеса, современ­ник Архилоха, был, по-видимому, первым поэтом, который сочинял в этом размере военные песни; по его стопам пошли лакедемонянин Тиртей и Мимнерм из Смирны, жившие на рубеже VII и VI столетий. Тот же Тиртей и его младший со­временник Солон с успехом пользовались элегическим раз­мером для проведения в общество своих политических взглядов. Далее, Мимнерм ввел в этот род поэзии ту тему, которою элегия позже почти исключительно ограничива­лась, — любовь. В собрании элегий, посвященном гетере Нанно, он воспевал радости и муки любви и так быстро ис­чезающую красоту и молодость. Охотно пользовались поэты этим размером и для выражения этических размышлений, например, Солон и живший в эпоху Персидских войн мегарец Феогнид, нравоучения которого, обращенные к его мо­лодому другу Кирну, имели большой успех и с течением времени обратились в школьную книгу.

Наконец, поэзия совершенно освободилась от гнета ус­ловности, тяготевшего еще и над элегией. Лесбосские поэты Алкей и Сапфо, жившие около середины VI века, пели в простых, большею частью четырехстрочных строфах на эо­лийском наречии своей родины. В это время в Митилене между народом и аристократией шла ожесточенная борьба, в которой Алкей принимал живое участие на стороне знати; поэтому первое место между его стихотворениями, наряду с застольными песнями, занимают политические песни. Сап­фо, как истинная женщина, пела почти только о любви. Правда, мы не должны прикладывать к ней мерку наших нравственных воззрений. Все ее любовные песни обращены к красивым девушкам, и пламенная страстность речи пока­зывает, что дело идет вовсе не о платонических чувствах1 Но именно это делает Сапфо величайшей поэтессой всех времен. И рядом с этой жгучей страстью стоит нежное жен­ственное чувство, выражающееся особенно в свадебных песнях, которые она сочиняла для своих молодых подруг. Те же цели преследовал ее современник, уроженец Теоса Анак­реонт, который долго жил при дворе самосского тирана По­ликрата, а позже — в Афинах при дворе Гиппия. Но ему не­доставало мужественной силы Алкея. Вся его поэзия посвя­щена любви и вину, особенно любви к красивым мальчикам. Он также пел в безыскусственных строфах на языке своей родины, и его удобопонятный ионический диалект обеспе­чил ему популярность, какой не достигли лесбосские поэты, стоявшие несравненно выше него.

Между тем музыка и поэзия завоевали новую область. Искусственная композиция начала, конечно, с одноголосно­го мотива; теперь она достаточно окрепла, чтобы перейти к хоровой песне. Это движение также началось в Спарте, где на празднестве гимнопедий издавна выступали хоры маль­чиков и девочек. Фалет из Гортины, Ксенодам из Киферы и Ксенокрит из италийских Локр сочиняли и клали на музыку новые тексты для этих представлений.

Своим дальнейшим развитием хоровая лирика была обязана Алкману из спартанской области Месои, жившему в первой половине VI века[76] Его слава основывается главным образом на его композициях для девичьих хоров („Парфении"). Он также вполне свободен от традиционного эпичес­кого слога и обнаруживает уже наклонность к делению пьес на строфу, антистрофу й эпод, которое потом сделалось гос­подствующим в греческой хоровой лирике[77] Содержанием этих пьес служит прежде всего прославление богов, а затем изображение чувств, возбуждаемых в зрителях видом самого хора. Действительно, праздничный хоровод красивейших девушек „обильной красавицами" Спарты представлял, ве­роятно, несравненное зрелище; естественно, что Алкман в восторженных песнях прославлял предводительниц своих хоров, Агидо и Мегалострату. Его справедливо причисляли позже к основателям эротической лирики.

С незапамятных времен на празднествах Диониса народ пел песни в честь этого бога; уже Архилох называет себя искусным в таких песнопениях. Эта одноголосная песнь бы­ла позже заменена хоровой, причем соучастники являлись в виде сатиров, одетыми в козлиные шкуры. По преданию, этим „дифирамбам", как они назывались, впервые придал художественную форму поэт Арион из Метимны на Лесбосе, живший в Коринфе при Периандре (около 600 г.). Эта по­этическая форма имела огромное значение для дальнейшего развития греческой поэзии. Но важнейший вид хоровой ли­рики возник в Сицилии. Здесь, около половины VI века, уроженец Гимеры Стесихор задался мыслью оживить уми­рающий эпос и с этой целью заменил декламацию рапсода хоровой песнью и, сообразно с этим, гекзаметр — сложными дактило-трохеическими ритмами. Сюжетами для своих сти­хотворений он брал обыкновенно, согласно характеру вре­мени, не битвы и приключения, а описания празднеств и эротические мифы; в одной из самых знаменитых своих по­эм, в „Герионеиде", Стесихор рассказывал о странах дальне­го запада, которые сделались доступны грекам благодаря открытиям последнего столетия. Лирика Стесихора скоро приобрела большую известность; она имела сильное влияние на поэзию Симонида и Пиндара и на хор трагедии. На своей собственной сицилийско-италийской родине Стесихор на­шел подражателя в лице Ивика из Регия, который во времена Поликрата (около 530 г.) переселился на греческий восток и долго жил при дворе этого тирана. Его хоровые песни воспе­вают большею частью хвалу красивым мальчикам и испол­нялись, по-видимому, хорами мальчиков; таким образом, они в известном смысле составляют контраст с „Парфениями" Алкмана.

В то время как музыка и поэзия освобождались от оков условного стиля и вырабатывали те средства, которые дали им возможность достигнуть совершенства, аналогичное движение происходило и в области пластических искусств. Микенский стиль, который в догомеровскую и раннюю го­меровскую эпохи господствовал в странах, прилегающих к Эгейскому морю, в течение VIII века пришел в упадок и ма­ло-помалу был совершенно оставлен; ни в древнейших гре­ческих некрополях Сицилии и Италии, ни в Олимпии не бы­ло найдено памятников этого рода орнамента. Его заменяет геометрический стиль, называемый обыкновенно стилем дипилона, по имени афинских ворот, через которые шла свя­щенная дорога в Элевсин и вблизи которых такие памятники впервые были найдены в большом количестве. Этот стиль заимствует свои мотивы из ткацкого искусства и резьбы по дереву; охотнее всего он употребляет меандр, зигзагообраз­ную линию и ряды примыкающих друг к другу кружков, ко­торые соединяются касательными. Столь характерная для микенского стиля спираль совершенно отсутствует, точно так же, как и полипы и другие морские животные; расти­тельный орнамент встречается лишь изредка. Зато на вазах дипилона встречаются длинные ряды водяных птиц и четве­роногих, а вскоре появляются и изображения сцен из чело­веческой жизни — погребений, состязаний, морских битв и т.п. Если рисунок отчасти еще очень груб, то все-таки про­гресс сравнительно с микенской керамикой весьма значите­лен, и гончары, работавшие в микенском стиле, сами при­знали это тем, что пытались перенять мотивы дипилона. Не­которое время оба стиля господствовали рядом, но в конце концов микенский стиль должен был уступить. Таким обра­зом, около 700 г. воцарился стиль дипилона, и в некоторых отраслях художественной промышленности, как, например, в обработке бронзы, геометрический орнамент удержался до V столетия.

Между тем финикийцы открыли правильное морское сообщение между Грецией и дальним Востоком (выше, с. 104); вследствие этого произведения финикийской про­мышленности наводнили области, прилегающие к Эгейско­му морю. В поздних частях эпоса такие предметы часто упоминаются, да и те художественные произведения, кото­рые там описываются, как, например, „Щит Ахилла", носят явные следы влияния финикийского искусства. Это должно было, в свою очередь, отразиться на художественной про­мышленности греков. Первые признаки этого влияния мы видим на протокоринфских вазах, фабрикация которых на­чалась в начале VII или уже в VIII веке, вероятно, в Коринфе или Халкиде. Орнамент состоит большею частью из окру­жающих сосуд полосок, между которыми иногда находится животный фриз; здесь впервые появляется в греческой кера­мике изображение льва. Большее значение получил этот животный фриз в другом виде ваз, который мы, по одному из главных мест его производства, называем обыкновенно ко­ринфским и который также в общем относится еще к VII веку. Здесь наряду со львами, пантерами и другими ди­кими животными встречаются и крылатые чудовища, какие создало ассирийское искусство.

Но греческое искусство недолго довольствовалось про­стым подражанием восточным мотивам. Оно вскоре пере­шло к изображению сцен из человеческой жизни, а затем и мифологических происшествий, причем значение отдельных фигур пояснялось особыми приписками. Вместе с тем и стиль изображений становится все более независимым от восточных образцов. В противоположность восточной ус­ловности здесь обнаруживается стремление к реализму. Осо­бенно аттическая керамика уже в VI веке сделала в этом от­ношении крупные успехи, хотя фигуры еще изображаются в профиль и все в одной и той же плоскости. Но от этих прие­мов греческая живопись вообще не освободилась раньше Персидских войн.

Металлическая техника также приблизительно с конца VII века перешла к изображению мифологических сцен; ими украшен уже щит Геракла, описанный в одном гесиодовском стихотворении. Знаменитым произведением этого рода был ящик кедрового дерева с рельефными украшениями из золо­та и слоновой кости, который находился в Олимпии в сокро­вищнице коринфян и, без сомнения, был коринфской рабо­ты; по преданию, его пожертвовал богу тиран Кипсел. Тако­вы же были трон Аполлона в Амиклах, изготовленный около 550 г. Бафиклом из Магнесии, и бронзовые рельефы лакеде­монянина Гитиада на храме Афины Халкиекской в Спарте. О стиле этих произведений мы можем составить себе пред­ставление по бронзовым рельефам, найденным в Олимпии. Мы видим, что и эта отрасль искусства, подобно живописи на вазах, стоит в зависимости от восточных мотивов и с ус­пехом стремится достигнуть свободы концепции.

Гораздо раньше достигла самостоятельности архитекту­ра; насколько можно судить при современном состоянии науки, уже сводчатая могила микенского периода не имеет аналогии на Востоке. Новое время ставило новые задачи. С тех пор, как пала царская власть, место царских дворцов за­няли простые частные дома; сводчатые могилы также пере­стали строить, отчасти потому, что у отдельного лица не хватало средств для такой постройки, но главным образом потому, что культ мертвых вообще терял значение. А города, возникавшие под влиянием возраставших торговых сноше­ний и развития промышленности, как ни малы они были по позднейшим понятиям, были все-таки слишком обширны, чтобы их можно было обложить такими же огромными ка­менными стенами, какими были окружены древние кремли; поэтому обыкновенно довольствовались стеной из глиняных кирпичей, которую подпирали деревянными столбами.

Зато, согласно религиозному духу времени, архитектура становится теперь слугою культа. Мысль — построить богу жилище, была прежде всего результатом антропоморфиче­ских представлений о сущности божества. Но в том же на­правлении действовало, вероятно, и восточное влияние: по­стройка храмов начинается в Греции как раз в то время, ко­гда ее отношения к древним культурным странам дальнего Востока становятся более тесными. Однако не следует забы­вать, что греческий храм есть чисто национальное создание, ничуть не заимствованное из форм восточного храма.

В кремлях микенского времени не было храмов. Это, конечно, вовсе не доказывает, что тогда еще вообще не су­ществовало храмов[78]: так как богам поклонялись первона­чально за воротами кремля, в священных рощах, то в этих местах должны были находиться и древнейшие храмы. Как на общеизвестные примеры этого рода можно указать на храм Геры близ Микен, Геракла близ Фив, Артемиды близ Эфеса. Но когда начали возникать большие города, то яви­лась потребность строить богам жилища и внутри стен. Уже „Илиада" упоминает о существовании храма Афины в Тро­янском кремле, а в Микенах и Тиринфе царские дворцы бы­ли в VII веке разрушены и на их фундаментах построены храмы.

Главной составной частью такого храма была четырех­угольная покрытая крышею комната, в которой жил бог и где стоял его истукан. По-видимому, древнейшие храмы со­стояли только из такого ничем не украшенного святилища; подобный храм сохранился на горе Охе в южной части Эв­беи. Но вскоре начали выводить крышу за стены святилища и подпирать ее колоннами, так что вокруг святилища обра­зовалась та крытая галерея (перистиль, птерон), которая и составляет характерную особенность эллинского храма; об­разцом для нее послужили, очевидно, колоннады царских дворцов. И подобно древнейшим дворцам, храмы возводи­лись первоначально только из дерева и глины. Каменный храм позднейшего времени — не что иное, как подражание этой древней деревянной постройке; столбы, поддерживаю­щие крышу, заменяются каменными колоннами, выступаю­щие вперед концы поперечных балок — обтесанными напо­добие балок каменными плитами, так называемыми тригли­фами, а остающиеся между ними промежутки заделываются также плитами, метопами. В орнаментировке все еще под­ражают восточным образцам; притом каннелюры колонн и дорическая капитель заимствованы из Египта, ионическая капитель — из внутренних областей Малой Азии.

Древнейшие уцелевшие каменные храмы едва ли восхо­дят ко времени до VII столетия. Святилище узко и длинно, перистиль широк. Короткие и сильно суживающиеся кверху колонны далеко отстоят одна от другой, капители низки и широки; вся постройка тяжеловесна и как бы придавлена. Только в течение VI столетия конструкция становится легче и гармоничнее. Еще большего развития достигли эти качест­ва в архитектурном стиле, который в этом самом веке возник в Малой Азии[79] и который поэтому называется ионическим, тогда как древнегреческий стиль, в противоположность ему, получает с этих пор имя дорического. В то время, как дори­ческая колонна поднимается прямо с земли, колонна иони­ческого стиля стоит на базисе, затем сама она, в отношении к диаметру, выше, поперечники легче, без триглифов и ме­топов, и орнаментовка более изящна. Но в более раннее вре­мя этот стиль ограничивался почти исключительно Малой Азией; в собственно Греции ионическая колонна употребля­лась только изредка для украшения внутренней части зда­ний, как, например, при перестройке Дельфийского храма после пожара 548 г., и даже позднее постройки в этом стиле воздвигались здесь почти в одной только Аттике.

Каменный храм открыл новое поприще декоративной пластике, которою, как мы знаем, пользовались уже в ми­кенский период. Теперь начали украшать каменным релье­фом метопы, фризы, фронтон, иногда даже барабаны колонн. Вначале, конечно, и здесь подражали восточным образцам. Так, например, на фризе храма в Ассе, в Южной Троаде, мы находим изображения львов, быков и сфинксов, непрерывноследующих друг за другом и образующих длинные полосы, совершенно так же, как на коринфских вазах VII столетия; впрочем, здесь изображены и мифологические сцены, как и естественно на храме. Как весь храм, так и украшающие его рельефы были окрашены яркими красками, и открытия, сде­ланные в последние годы в афинском Акрополе, дали нам живое представление о внешнем виде этих памятников. Не­окрашенные мраморные скульптуры показались бы грекам столь же странными, как нам эти остатки из эпохи до Пер­сидских войн.

Но храм был немыслим без идола. Старые истуканы, камни, деревянные колоды и т.п., уже не удовлетворяли ре­лигиозной потребности общества; человек хотел созерцать своего бога в таком же виде, в каком представлял его себе в воображении. Вначале довольствовались тем, что на круг­лом или плоском куске дерева выделывали голову и иногда также половой член; отсюда позже развились гермы. В изо­бражении остальных частей тела не представлялось надоб­ности, так как в ту эпоху, и отчасти еще до классического времени, идолы обыкновенно облекались в драгоценные ткани. Постепенно начали изображать всю фигуру; первые попытки в этом направлении были, конечно, крайне несо­вершенны и вызывали улыбку на устах позднейших греков. Но современники дивились красоте этих статуй и приписы­вали их изобретение Дедалу, который первоначально был тождествен с самим богом Гефестом. Он считался родона­чальником многих родов художников в Греции.

Правда, первые попытки делать статуи из камня отно­сятся к отдаленнейшей доисторической древности; это — те грубые женские идолы с греческих островов, о которых мы выше говорили (с. 102). Но резьба по дереву оставалась до VI века господствующим видом пластики. Еще Дипэн и Скиллис из Крита, первые греческие скульпторы, достигшие некоторой известности, и даже их ученики, наряду с мра­морными статуями изготовляли еще и деревянных идолов; древнейшие статуи победителей в Олимпии (около 500 г.) также были вырезаны из дерева. Вторым центром мрамор­ной скульптуры сделалась Иония; здесь в VI веке действова­ли художники Миккиад из Хиоса, его сын Архерм и сыновья последнего Бунал и Афенис; отсюда переселился в Афины Энлой в то время, как здесь, под покровительством Писистратидов, начала развиваться оживленная художественная деятельность.

Теперь начали выделывать статуи и из металла. При этом еще по старой привычке ковали металл молотом, а за­тем склепывали; таким образом Клеарх из Регия, по преда­нию, ученик Дипэна и Скиллиса, приготовил для Спарты статую Зевса. Около 550 г. самосские мастера Рэк и Феодор изобрели способ отливки статуй из металла или, вернее, пе­ренесли это искусство, давно известное на Востоке, в Гре­цию, где оно имело огромные последствия для развития пла­стики.

Несмотря на все эти успехи, скульптура все еще стоит на довольно низкой ступени. Правда, художники обнаружи­вают замечательное знание человеческого тела, какого нико­гда не достигали восточные народы; но они еще не умеют придавать своим фигурам естественных поз. В особенности лицо лишено всякого выражения; все статуи этого времени носят одну и ту же стереотипную улыбку на губах; искусст­во еще совершенно не в состоянии передавать индивидуаль­ные черты. Портретную статую можно было отличить от идеальной только благодаря надписи. Таким образом, пла­стическое искусство в конце VI столетия далеко еще не дос­тигло той степени совершенства, какую уже обнаруживают в это время поэзия и музыка. Но труднейшая часть работы бы­ла и здесь исполнена, технические трудности большею ча­стью устранены, и благодаря этому сделалось возможным появление в следующем периоде таких неподражаемых об­разцов искусства, как произведения Фидия, Иктина и Полигнота.

ГЛАВА IX. Начало объединительного движения

Как все народы, рассеянные по большим пространствам, греки поздно сознали свое племенное единство. У Гомера еще нет общего имени для всей нации — нет, сообразно с этим, и отрицательного признака греческого национального чувства — обозначения всех негреков варварами. Но само национальное чувство уже проснулось. В то время, когда заканчивалась наша „Илиада", Троянская война уже пред­ставлялась общегреческим предприятием, и в „Списке ко­раблей" это представление получило вид законченной сис­темы. Грустно видеть, что здесь, на пороге греческой исто­рии, был в поэтических образах выставлен идеал, так мало осуществленный дальнейшей историей.

Пробуждавшееся национальное чувство получило внеш­нее выражение прежде всего в религиозной области. Дельфы и Додона уже в гомеровские времена были святынями для всего народа; несколько позже к ним присоединяется Олим­пия. Остров Делос становится религиозным центром всего ионийского племени по обе стороны Эгейского моря. Вокруг одной из этих национальных святынь — вокруг Дельфий­ского храма — образовался первый постоянный союз гре­ческих племен, вышедший за пределы отдельной местности.

Храм Деметры близ Анфелы, при входе в Фермопиль­ское ущелье, которое соединяет Фессалию с Южной Греци­ей, был с давних времен религиозным центром для „окрест­ных жителей", собиравшихся сюда для совместных жертво­приношений.

Позже, когда большое значение получил храм Аполлона в соседних Дельфах, т.е. приблизительно с VIII века, он сде­лался вторым средоточием „союза окрестных жителей", или, как его называли греки, — Амфиктионии. С этих пор круг участников стал все более расширяться, пока в него не во­шла, наконец, вся Греция от Истма до Олимпа. Здесь мы на­ходим фокейцев, к области которых принадлежали Дельфы, соседних дорийцев и локрийцев, далее все племена Фесса­лии, а рядом с фессалийцами даже малийцев, энианцев, долопов, фтиотийцев, магнетов, перребов, наконец, эвбейцев и беотийцев. Каждый из этих народов имел в совете амфиктионов два голоса; уполномоченные и их помощники соби­рались два раза в год — осенью и весной. Сначала в Фермо­пилах, затем в Дельфах совершали жертвоприношения; по­том приступали к обсуждению общих дел, как, например, содержание храмов, заведование священными сокровищами, устройство священных игр и проч. При исполнении своих решений союз имел право, в случае надобности, требовать вооруженной помощи от своих членов. В политические во­просы Амфиктиония не вмешивалась; участвовавшим в ней государствам разрешалось воевать друг с другом, сколько им было угодно, но они были обязаны соблюдать при этом известные международные условия; так, ни один из принад­лежавших к союзу городов не имел права во время войны разрушить другой союзный город или отрезать его от воды.

Как ни был шаток этот союз, он все же должен был зна­чительно поднять в участниках чувство национального единства. В самом деле, весьма вероятно, что именно под влиянием дельфийской Амфиктионии стали обозначать име­нем „эллинов" весь греческий народ, потому что первона­чально Элладой называлась только область на юге Фессалии, и в таком значении это слово встречается еще у Гомера. Только около середины VII века Архилох и приблизительно в то же время Гесиод в „Трудах и Днях" употребляют слово „эллины" или, скорее, „панэллины" для обозначения всей нации. В „списках" Гесиода мы уже находим царя Эллина — героя-эпонима греческого народа, и с этих пор имя „эллины" входит во всеобщее употребление.

Само собой разумеется, что объединительное движение обнаружилось и в политической области. Древние областные государства доисторического периода, утратившие уже вся­кое значение, стали складываться в более крупные союзы. Проще всего это делалось так, что соседние области вступа­ли между собой в союз для облегчения сношений и для об­щей защиты в случае войны, причем каждое из участвовав­ших государств сохраняло в остальных отношениях полную автономию; в этих случаях основой обыкновенно служили древние религиозные союзы. Иногда происходило полное слияние — синойкизм, как говорили греки, — причем часть жителей переселялась в то селение, которое было избрано главным городом нового союзного государства. Наконец, часто более сильная область покоряла соседние, менее силь­ные области, и делала их жителей или своими подданными (периэки), или крепостными. Конечно, и эти новые государ­ства были большею частью невелики, а там, где основыва­лись более крупные политические союзы, как, например, в Фессалии и Пелопоннесе, они представляли собой непроч­ное соединение самостоятельных общин, без общей органи­зации и без тесной внутренней связи.

Объединение областей нигде не было проведено с таким совершенством, как в Аттике. Здесь тоже некогда существо­вал целый ряд самостоятельных областных государств[80], из которых некоторые продолжали существовать и в поздней­шее время как религиозные союзы; таков, например, Тетраполис на Марафонской равнине, представлявший союз че­тырех „городов", вернее, сел: Марафона, Пробалинфа, Трикорифа и Энои. Но здесь не было больших городских цен­тров; население страны было разбросано более чем по сотне местечек и деревень, и это обстоятельство должно было осо­бенно облегчить слияние всех областей в одно государство. Этому благоприятствовали и географические условия, так как орошаемая Кефисом центральная равнина соединялась со всеми остальными частями страны удобными путями со­общения. Из этой центральной равнины и исходило объеди­нение страны; средоточием союзного государства стала кре­пость Афины, расположенная на высокой скале над долиной Нижнего Кефиса. Каким образом произошло здесь слияние — мы не знаем, так как уже в начале исторического периода мы находим жителей всех областей страны объединенными на равных правах в союзном государстве[81] Праздник Синойкии, который еще и в историческую эпоху праздновался ежегодно в середине лета, поддерживал воспоминание о со­бытии, которому Афины больше всего были обязаны своим позднейшим величием. Конечно, присоединение всей стра­ны к Афинам произошло не сразу, особенно Элевсин, благо­даря своему обособленному положению, по-видимому, дол­го оставался независимым, может быть, даже до VII века, между тем как остальная Аттика еще в VIII веке вошла в со­став Афинского государства. Однако, еще во время Писистрата отдельные области Аттики весьма энергично преследу­ют свои местные интересы; население равнины в окрестно­сти Афин, Педиона, находится во враждебных отношениях к жителям Паралии, полуострова по ту сторону Гиметта, и к диакрийцам, населяющим горную страну напротив Эвбеи. Клисфен своим новым подразделением государства стре­мился главным образом именно уничтожить этот партикуля­ризм. Действительно, только его реформа и завершила объе­динение Аттики.

Соседней Беотии, кажется, еще более, чем Афинам, са­мой природою предназначено было образовать единое поли­тическое целое. Но здесь уже рано возник целый ряд значи­тельных городских центров; наряду со знаменитыми Фивами эпос прославляет богатство минийского Орхомена, и еще в настоящее время на одном из островов Копаидского озера, у подошвы Птоона, возвышаются остатки стены, окружавшей широким кольцом доисторический город, которого даже имя не дошло до нас. Кажется, этот город был разрушен фиванцами; однако Фивы были недостаточно сильны, чтобы поко­рить и остальные соседние города — Танагру, Феспию, Галиарт. Таким образом, объединение Беотии могло произойти только в форме федеративного государства, развившегося постепенно из религиозного союза, который с незапамятных времен связывал города страны со святынями Афины Итон­ской при Коронее и Посейдона при Онхесте у Копаидского озера. Дольше всего держался Орхомен, который еще в го­меровском „Списке кораблей" не причисляется к Беотии и который даже в позднейшее время постоянно обнаруживал сепаративные наклонности. Во главе союза стояли Фивы, имевшие, как самый значительный город, двух представите­лей в высшем исполнительном совете — коллегии беотархов, между тем как остальные города посылали туда по од­ному члену; вообще Фивы, благодаря своему фактическому превосходству, имели обыкновенно решающее влияние на политику союза.

Такую же форму приняли и областные союзы остальных племен Северной Греции, от Фокиды и Локриды вверх до Олимпа и Акрокеравнского мыса. Из этих государств в древнейшее время приобрел большое значение только Фессалийский союз. Обширная, окруженная со всех сторон го­рами равнина Пенея уже сама по себе должна была побуж­дать жителей к политическому объединению; не меньшее значение имела потребность господствующей аристократии в помощи на случай восстания крепостных крестьян. Таким образом, первоначально в отдельных частях страны образо­вались более крупные областные союзы: на востоке, между нижней частью Пенея и Пагаситским заливом, — Пеласгиотида, „пеласгический Аргос" Гомера — вокруг Ларисы, Краннона и Фер, на западе, по верхнему течению Пенея — Гистнеотида вокруг Трикки и Гомф; на юге, в области Апидана и Энипея — Фессалиотида вокруг Фарсала и Киериона. Эти три округа вступили затем в союз между собой — вряд ли ранее VII века, потому что гомеровский „Список кораб­лей" еще не знает единой Фессалии. Позже к ним присоеди­нились на правах четвертого союзника фиотийские ахейцы. Во главе союза стоял высший чиновник (тагн, таг), выби­раемый, кажется, пожизненно из господствующих аристо­кратических родов; ему принадлежало главное начальство на войне.

Таким образом, на севере Греции образовалось могуще­ственное государство, близость которого сильно давала себя чувствовать соседям. Все небольшие горные народы в ок­ружности вынуждены были признать верховное владычество Фессалии и обязались платить дань и выставлять войско во время войны: магнеты у Пелиона и Оссы, перребы у южного склона Олимпа и Камбунских гор, долопы по южному Пинду, малийцы и энианцы у Эты. Фессалийцы обладали теперь большинством голосов в совете дельфийской Амфиктионии, и они воспользовались этим положением для распростране­ния своего влияния и к югу от Фермопил.

В том месте, где Дельфийская долина открывается к мо­рю, находился город Криса, достигший цветущего состояния благодаря плодородию прибрежной равнины, и еще более — благодаря торговле в заливе, который получил свое имя от города. Выходцами из этого города были некогда основаны Дельфы. Когда затем это священное место сделалось пред­метом национального поклонения, дело не могло обойтись без раздоров — тем более что Дельфы имели прочную опору в Амфиктионии. Около начала VI века двинулось на Крису фессалийское войско под начальством Эврилоха из рода Алевадов; в этой „священной войне" приняли участие, по преданию, также Афины и тиран сикионский Клисфен. Ис­ход борьбы легко было предвидеть. После продолжительно­го, по преданию, десятилетнего сопротивления Криса была взята и разрушена, а область ее посвящена дельфийскому богу. После этого Амфиктиония была преобразована; голоса получили афинские и пелопоннесские дорийцы; Дельфий­ские игры приобрели значение национального празднества.

Благодаря этим событиям вся Фокида подпала под фес­салийское владычество. Но при попытке подчинить себе и Беотию фессалийцы потерпели решительное поражение в большом сражении при Керессе в Феспийской области. С этого времени могущество Фессалии начинает падать. Фо­кида вернула себе свою независимость и отстояла ее в про­должительных войнах с могущественным соседом. Особен­но известна победа, одержанная фокейцами над фессалийской конницей при Гиамполисе незадолго до Персидских войн. С тех пор Фермопилы образуют южную границу Фес­салии не только в географическом, но и в политическом от­ношении.

Несчастье Фессалии заключалось в том, что в ней не было ни одного достаточно большого и сильного города, который мог бы подчинить своему влиянию остальные об­щины. Наиболее значительные города страны — Фарсал, Краннон, Лариса, Феры — были почти равны между собой. Поэтому союз, объединявший Фессалию, был постоянно не­прочен, пока наконец центральная власть потеряла всякое значение и совсем перестали выбирать тага (тагоса). Как политические, так и социальные условия — владычество аристократии и крепостное положение земледельческого класса — препятствовали какому бы то ни было прогрессу страны. Фессалия никогда не дала ни одного выдающегося ученого, поэта или художника; а до IV века мы даже вообще не знаем ни одного фессалийского писателя. Та из греческих областей, которая была наиболее щедро одарена природою, осталась мертвым членом в организме нации.

Иным путем пошла история северной соседки Фесса­лии, горной Македонии, орошаемой верхним течением Галиакмона. Приблизительно в первой половине VII века царь Пердикка I из дома Аргадов повел свой народ вниз по тече­нию реки в Пиерию у подошвы Олимпа, изгнал фракийское население страны и заменил его македонскими колонистами. Такой же участи подверглись иллирийские эорды у Бегорритского озера. В завоеванной области, в том месте, где до­рога из плоскогорья спускается в Эмафийскую равнину и горные воды, устремляясь в долину, образуют великолепные водопады, Пердикка основал свою столицу Эги. Отсюда в течение двух ближайших веков были отняты у пеонийцев и фракийцев равнина по нижнему течению Аксия и холмистая область Мигдония по ту сторону реки, до границы халкидских колоний. Здесь, при реке Лудие, в безопасной, защи­щенной болотами местности, македонские цари построили свою новую столицу Пеллу, тогда как Эги оставались ме­стом погребения царской фамилии и религиозным центром страны. Кроме того, здесь возникло много других поселе­ний, из которых наиболее значительными были Бероя, Миеза, Алор. Так греческая нация тихо и скромно приобрела на севере область, которая по величине не уступала Фессалии. Этой стране суждено было позже спасти Грецию от бедст­вий политического разъединения.

В Пелопоннесе отдельные округа также соединялись в большие союзы. Микены потеряли теперь то руководящее положение, которое они занимали в доисторический период. Действительно, если положение древней горной крепости во времена всеобщих войн было очень благоприятно, то оно нисколько не соответствовало потребностям нового времени с его развитыми сношениями. Вследствие этого Микены вскоре затмил город Аргос, расположенный вокруг высокой крепости Лариса, вблизи морского берега, где дороги из внутренней части Пелопоннеса вступают в равнину. Сосед­ние мелкие города скоро должны были подпасть под власть аргосцев. Асина была разрушена, по преданию, еще в VIII веке, Навплия — около 600 г. Орнеи, Гисии, Тиринф, Мидея и сами Микены сделались подчиненными периэкскими городами.

К югу Аргос распространил свое господство на Кинурию и, по преданию, даже на все западное побережье залива и остров Кифера. Господство над знаменитым в древности храмом Геры возле Микен перешло теперь к Аргосу, кото­рый, таким образом, приобрел сакральную гегемонию над всей страной. В первой половине VI века, в царствование Фейдона, аргосцам, по преданию, удалось даже заставить Коринф, Эгину и соседние города также признать их поли­тическое господство: таким образом они восстановили цар­ство Темена, на долю которого, по преданию, выпала неко­гда, при разделе дорийских завоеваний в Пелопоннесе, вся Арголида.

Между тем на юге у Аргоса появился опасный сопер­ник. В равнине по среднему течению Эврота, глубоколежащем Лакедемоне Гомера, Спарта около середины VIII века, по преданию — при царе Телекле, покорила соседние Амиклы и Фарис. Скоро затем была завоевана и долина нижнего Эврота до самого моря, с городами Геронтрами и Гелом, За­воеванная область была разделена на равные части между победителями; туземцы, обращенные в крепостных (илотов), должны были обрабатывать землю для своих новых господ. Последние, освобожденные, таким образом, от всяких забот о средствах пропитания, получили возможность посвятить себя исключительно военному делу. Все гражданское насе­ление Спарты получило военную организацию и было под­чинено строгой дисциплине; даже мальчиков с раннего дет­ства готовили только к этой цели. Таким образом, Спарта, благодаря своему постоянному войску, получила перевес над соседями, которым каждый раз приходилось собирать гражданское ополчение. Нужно думать, что такая организа­ция создана была по примеру соседнего родственного Крита, где подобное устройство существовало уже несколько сто­летий (см. выше, с.87), так как Спарта в это время вообще находилась под сильным влиянием Крита.

Ближайшим последствием покорения долины нижнего Эврота было признание господства Спарты небольшими го­родами полуостровов Малеи и Тенара. Они уступили ей часть своих владений, выставляли во время войны свой от­ряд, подчинялись спартанским судам, получали спартанских наместников (гармостов) и, в случае надобности, допускали к себе спартанские гарнизоны. В остальном эти общины периэков, как их называли, сами ведали свои дела и, по-видимому, спартанское господство не было очень тягост­ным, так как периэки, за немногими исключениями, остава­лись верны Спарте во всех кризисах, вплоть до македонско­го периода.

Скоро долина Эврота оказалась тесной для спартанцев, и их стала привлекать богатая Мессенская равнина по ту сторону Тайгета. Под конец VIII века царь Теопомп перешел через горы и после борьбы, продолжавшейся, по преданию, 20 лет, покорил Мессению. Здесь также земля была разделе­на между победителями, а жители обращены в крепостных, которые обязаны были отдавать своим господам половину дохода с полей. Но мессенцы не могли забыть свою преж­нюю свободу, и когда во второй половине VII века Спарта была ослаблена внутренними смутами, они восстали против своих поработителей, поддерживаемые Панталеоном, царем Писы, и Аристократом, царем Орхомена в Аркадии. Вначале союзники одержали несколько побед, и еще долго потом воспевались геройские подвиги мессенского полководца Аристомена. Но всякая храбрость оказывалась бессильной против спартанской дисциплины; в сражении у Большого рва победа осталась за спартанцами, наконец, был взят и по­следний оплот восставших, крепкая Ира. Мессения снова была порабощена, и спартанцы спокойно владели ею до са­мых Персидских войн.

Победоносная Спарта стала теперь распространять свое господство и по направлению к северу. Первые шаги к этому сделаны были, вероятно, еще до восстания мессенцев; по крайней мере область у верхнего течения Эврота и Энуса — Скиритиду — спартанцы должны были покорить раньше, чем они могли двинуться на Тегею. Однако храбрые жители горной Аркадии оказали им сильное сопротивление, тем бо­лее успешное, что и здесь отдельные округа начали сливать­ся в один крупный союз. Инициатива в этом деле принадле­жала, по-видимому, Орхомену, царь которого Аристократ, как мы видели, поддержал восстание мессенцев и, вероятно, завоевал часть южной Аркадии; сын его Аристодам, по пре­данию, в деле упрочения своего могущества следовал его примеру. Монеты с аркадской надписью, которые чекани­лись приблизительно с середины VI века до времени Пело­поннесской войны, указывают на продолжительное сущест­вование этого союза. К нему принадлежала, вероятно, и Тегея; во всяком случае соседи не могли оставаться безучаст­ными свидетелями нападения спартанцев на этот город. Та­ким образом, спартанцы под предводительством своих царей Леонта и Агасикла (около 580—550 гг.) потерпели тяжелое поражение, которое на время приостановило их дальнейшие успехи.

Около этого же времени аргосский царь Фейдон сделал попытку доставить своему городу руководящее положение в Пелопоннесе, на которое Аргос, по гомеровской традиции, имел право. Он совершил поход через весь полуостров в Олимпию и отнял у элейцев заведование национальным праздником, незадолго перед тем захваченное ими. Однако этот успех был непрочен. По преданию, Фейдон погиб во время одного восстания в Коринфе, а при его сыне Локаде могущество Аргоса начало падать. Коринф и соседние горо­да вернули себе независимость и нашли опору в Спарте, ко­торая теперь начала наступательную войну против Аргоса.

Кифера и восточное побережье Лаконии вверх до Фиреи бы­ли завоеваны, а попытка аргосцев вернуть себе потерянные области окончилась кровавым поражением их около 540 г.

Между тем элейцы снова покорили Писатиду, свергли ее династию и низвели города страны на степень подчинен­ных периэкских общин. Подобная же участь постигла жите­лей горной страны, пограничной с Аркадией, — так назы­ваемой Акрории, а может быть, и часть трифилийских горо­дов к югу от Алфея. После этого никто уже не оспаривал у Элиды права заведования Олимпийским празднеством. По преданию, Спарта помогала элейцам во время этих войн, во всяком случае с этой поры Элида находится в союзе со Спартой.

В Аркадии около этого времени свергнута была орхоменская династия; затем сначала Тегея, а вскоре и Мантинея, Орхомен и вообще восточная и южная части страны должны были признать спартанское господство и обязаться выстав­лять войско в случае войны. За исключением Аргоса и гор­ных округов Ахеи и северной Аркадии, весь Пелопоннес на­ходился теперь в зависимости от Спарты. Собственно Спар­танская область занимала более трети полуострова, свыше 8000 кв. км; почти такую же площадь составляли владения союзных государств. Таким образом, к концу VI века Спарта является первым по могуществу государством Греции, и ей главным образом нация была обязана сохранением своей независимости, когда скоро затем начались Персидские вой­ны.

В то время как областные государства греческого мате­рика, исключая немногих, сливались в большие государст­венные союзы, острова принимали в этом движении только слабое участие. Правда, на Крите более значительные горо­да, Гортина и Кнос, подчинили своему влиянию слабые со­седние общины, однако до объединения всего острова дело никогда не доходило; не было внешнего врага, который уг­рожал бы независимости Крита. Из Кикладских островов тоже ни один не был достаточно силен, чтобы подчинить остальные своему политическому влиянию. Андрос, Тенос и Кеос, по преданию, находились некоторое время в зависимо­сти от Эретрии; впоследствии, с середины VI века, здесь все более стало преобладать влияние Афин. На Эвбее объедине­нию мешало соперничество равных по могуществу торговых городов Халкиды и Эретрии. Плодородная Лелантская рав­нина, простирающаяся от Эврипа до подошвы Дирфиса, по­стоянно служила яблоком раздора между обеими соседними общинами; и однажды, около 600 г., такой пограничный спор принял характер настоящей войны, в которую, благода­ря развитым торговым сношениям обоих городов, вовлечена была большая часть Греции. Жителям Эретрии пришли на помощь милетцы; на стороне халкидцев стояли старые со­перники Милета, самосцы, затем фессалийцы; в войне при­няли участие и коринфяне под начальством их тирана Периандра. По преданию, исход войны был решен фессалийскою конницей; памятник ее предводителю, Клеомаху из Фарсала, павшему в бою, стоял еще в позднейшее время на площади в Халкиде. С этих пор Лелантская равнина оставалась во вла­дении халкидцев.

Колонии по ту сторону моря в это время также, вероят­но, еще не начинали складываться в большие государства. Находясь на довольно далеком расстоянии друг от друга, эти города имели достаточно простора, чтобы расширяться на счет соседних варваров и на захваченных таким образом землях, в свою очередь, основывать поселения, которые в политическом отношении обыкновенно сохраняли связь с метрополией. Так, Акры и Касмены всегда оставались в за­висимости от Сиракуз; тщетно пыталась Камарина около 550 г., с помощью силицийцев и других союзников, освобо­диться от этой зависимости. Сибарис перед разрушением его кротонцами (около 510 г.) имел под своей властью, по пре­данию, свыше 25 городов и 4 туземных италийских племени; однако монеты его колонии Лаоса и Посейдонии указывают на то, что эти общины уже в VI веке были самостоятельны и, самое большое, находились в союзе со своей метрополией.

В Малой Азии Митилена, хотя и сохранила до Персид­ских войн, а отчасти даже до Пелопоннесской войны, гос­подство над своими колониями в южной Троаде и у Геллес­понта, не сумела подчинить своему владычеству малые го­рода на самом Лесбосе. Жители Колофона рано, может быть, еще в VIII веке, завоевали эолийскую Смирну и, таким обра­зом, распространили свое господство от одного моря до дру­гого, от Каистрского до Гермейского залива. Самосцы в VII веке заселили Аморг и завладели лежащим напротив их острова мысом Микале, что вовлекло их в продолжительный спор с Приеной, имевшей притязания на эту область.

Прочие города малоазиатского побережья оставались в этом периоде независимыми друг от друга. Религиозный со­юз, с давних времен объединявший города Ионии вокруг храма геликонского Посейдона на мысе Микале, никогда не был преобразован в политический. Даже под давлением внешней опасности — сначала со стороны мидийских царей, а позже со стороны персидской монархии — ионийские го­рода не решались пожертвовать своим суверенитетом; пред­ложение, сделанное во времена Кира Фалесом Милетским — соединить всю Ионию в одно государство с главным горо­дом Теосом, не имело никакого успеха. Вот почему, как только внутри полуострова сложилось более значительное государство, греческие прибрежные города подпали под чу­ждое владычество.

Объединение Малой Азии исходило из плодородной долины Герма — самой обширной плоскости в западной части страны. Она рано сделалась средоточием сравнительно высокой культуры, о которой еще в настоящее время свиде­тельствуют высеченные в скалах Сипила рельефы с иерог­лифическими надписями, статуя Кибелы около Магнесии и так называемый Сезострис около Смирны. Но около того времени, когда греки упрочили свое владычество в восточ­ной части Эгейского моря, в этой области еще не могло су­ществовать более или менее значительного государства; иначе чуждым поселенцам не удалось бы распространиться по всему ионийскому побережью. Еще в эпосе меонийцы, как называются у Гомера жители долины Герма, ничем не стоят выше остальных народностей Малой Азии. Кажется поэтому, что царям Сард удалось подчинить своей власти всю нацию не ранее VIII века, и, может быть, именно этим объясняется то обстоятельство, что отныне имя „лидийцы" вытесняет древнее имя меонийцев.

Около начала VII века, при царе Гигесе (Гиге) из дина­стии Мермнадов, Лидия выступает на историческую сцену. Государство должно было тогда обнимать, кроме долины Герма, по крайней мере еще долину Меандра; оно было дос­таточно сильно, чтобы стремиться к обладанию морским побережьем. Однако вначале эти попытки оказались безус­пешными; от Милета Гигес был отбит, а жители Смирны даже вторглись в Гермскую долину и здесь победоносно сражались с лидийской конницей. Зато Гигесу удалось рас­пространить свое владычество на Троаду и южное побере­жье Пропонтиды, где он, по-видимому, основал Даскилею, которая оставалась столицею геллеспонтской страны вплоть до падения Персидского царства.

В это время явился у греков и лидийцев общий враг в лице диких киммерийцев, пришедших с северного берега Черного моря, где Крым до сих пор сохранил их имя. Вместе с ними пришли и треряне, которые были, вероятно, фракий­ского происхождения. Фригийское царство пало под их на­тиском; около 675 г. они воевали в Каппадокии против Асархаддона, царя Ассирии. Ввиду этой опасности Гигес обратился за помощью к Ашшурбанипалу, который в 668 г. сменил своего отца, Асархаддона, на ассирийском престоле. Сначала он действительно имел некоторый успех, но скоро счастье изменило ему; Гигес потерял сражение и жизнь, Сарды были взяты, и только кремль, благодаря своему по­ложению на крутом холме, сумел отстоять себя. После этого киммерийцы двинулись к ионийскому берегу; храм Артеми­ды около Эфеса, главное святилище Малой Азии, был со­жжен; богатая Магнесия на Меандре стала добычей варва­ров.

Однако гроза прошла мимо; киммерийцы ушли, и сын Гигеса Ардис восстановил Лидийское царство. Он покорил также без большого труда Фригию, в которой нашествие киммерийцев разрушило весь государственный строй. Те­перь Ардис возобновил против греческих городов наступа­тельную политику своего отца, однако не с большим успе­хом, чем последний. Если он и покорил Приену, то сильный Милет отражал все нападения как самого Ардиса, так и его преемников, Садиатта и Алиатта, который, наконец, должен был признать независимость города. Зато Алиатту удалось завоевать колофонскую колонию Смирну, город был разру­шен, и с тех пор его место оставалось пустынным в продол­жение двух столетий. Алиатт воевал также и на севере, и на востоке, он покорил Вифинию, изгнал из Малой Азии остат­ки киммерийцев и проник по ту сторону Галиса в Каппадокию. Здесь он столкнулся с мидийским царем Киаксаром, который незадолго перед тем разрушил Ассирийское царст­во и теперь, как преемник прав ассирийских царей, считал себя законным владельцем Каппадокии. Началась война, продолжавшаяся, по преданию, шесть лет и окончившаяся договором, по которому впредь границей между Мидией и Лидией должна была служить река Галис (585 г.).

Лидийское царство обнимало теперь всю западную часть Малой Азии, за исключением горных областей на юге и большинства греческих приморских городов. Первые не имели большого значения; тем настойчивее требовали инте­ресы государства покорения эгейского побережья. При по­литической разрозненности Ионии это легко удалось сделать Крезу, который около 560 г. наследовал своему отцу Алиат­ту. Греческие общины, одна за другой, должны были при­знать лидийское господство; один только Милет и теперь отстоял свою независимость.

Но в то время, как Лидия подчиняла себе греческие при­морские города, она сама все более поддавалась влиянию греческой культуры. Уже во время Геродота лидийцы почти совершенно переняли греческие нравы. Как рано проник в Лидию греческий язык, видно из того, что там не было най­дено почти никаких литературных памятников на местном языке. Уже в V веке лидиец Ксанф, первый в длинном ряду греческих писателей варварского происхождения, написал историю своей страны на греческом языке. Царь Алиатт, кроме своей карийской супруги, имел еще жену-ионийку, сын которой, Панталеон, едва даже не наследовал своему отцу вместо Креза. Греческие боги не имели более усердных поклонников, чем лидийские цари; уже Гигес посвятил Дельфийскому храму драгоценные подарки, а расточитель­ная щедрость, которую обнаруживал Крез не только по от­ношению к Дельфийскому храму, но и по отношению к хра­мам Артемиды в Эфесе и Аполлона в Бранхидах близ Милета, известна всякому.

Однако Лидийскому царству недолго суждено было процветать. Только что Крез покорил морское побережье и принялся за постройку флота, чтобы подчинить своей власти и соседние острова, как в центре Азии наступили события, заставившие его обратить свои взоры на восток. Около 550 г. Мидийское царство пало под натиском персидского царя Кира, и Крез решил воспользоваться этим моментом для осуществления планов своего отца Алиатта, которому по­мешал привести их в исполнение мидиец Киаксар. Перейдя р. Галис, он вторгся в мидийскую Каппадокию. Но после нескольких удач вначале он был вынужден отступить перед более сильной армией Кира назад в Лидию; преследуемый неприятелем, Крез потерпел решительное поражение под стенами своей столицы в долине Герма. После непродолжи­тельной осады Сарды были взяты штурмом и сам царь попал в руки победителя (546 г.). Лидийское царство прекратило свое существование; сопротивление, которое еще оказывали ионийские города, с самого начала не обещало успеха и вскоре было сломлено полководцем Кира, Гарпагом. Часть жителей Фокеи и Теоса покинула родину и отправилась ис­кать новых мест для поселения по ту сторону моря; осталь­ные греки покорились персидскому владычеству, которое едва ли было более тягостно, чем прежде владычество лидийцев. Ликийцы, которые до тех пор сохраняли независи­мость, тоже должны были подчиниться, — и Кир владел те­перь всей Малой Азией. Завоеванная страна была разделена на две сатрапии с главными городами Сардами и Даскилеей.

В последние годы своего царствования, занятый други­ми, более важными задачами, Кир не имел времени думать о государствах, лежащих у Средиземного моря. Его сын Камбиз обратил свое оружие против Египта, царь которого Амасис незадолго перед тем умер, оставив престол своему моло­дому сыну Псамметиху III. При Пелусие, близ устья восточ­ного рукава Нила, произошло сражение между греческими наемниками и персами: здесь оба народа впервые помери­лись силою в открытом поле (525 г.). Победа осталась за Камбизом, и участь Египта была решена; главный город Мемфис пал после продолжительной осады, царь был взят в плен. Нильская долина стала персидской сатрапией. Сосед­няя Кирена добровольно подчинилась персидскому господ­ству; города на Кипре уже в начале войны перешли на сто­рону Персии.

Таким образом, несколько более чем в 20 лет, добрая треть греческой нации подпала под персидское владычество. Можно было предвидеть, что персы не остановятся на этом; если не жажда завоеваний, то уже сама сила обстоятельств должна была толкать их вперед по пути, на который они вступили, потому что в области Эгейского моря нет ни од­ной естественной границы.

ГЛАВА Χ. Господство аристократии и его падение

В то время, как в греческом народе вырабатывалось сознание его национального единства и отдельные области, по крайней мере на самом полуострове, соединялись в поли­тические союзы, не менее глубоким изменениям подверга­лось и внутреннее устройство большинства государств. Уже в гомеровскую эпоху аристократия все более расширяла свое влияние в ущерб царской власти, и уже авторы „Илиады" и „Одиссеи" считают нужным защищать монархию — притом монархию законную — против подобных захватов:

Нехорошо многовластье. Единый да будет властитель,

Царь единый, которому Кроноса хитрого сыном

Скипетр дан и законы затем, чтоб царил он над нами[82]

Однако, если даже в этих словах выразились чувства большей части греческого народа, это большинство еще не могло оказывать деятельного влияния на ход общественных дел. Народ еще не играл никакой роли; политически имела значение только знать, т.е. крупные землевладельцы. „Одис­сея" изображает нам итакийский народ преданным царскому дому; но никто не решается восстать против поведения же­нихов, принадлежащих к знатнейшим фамилиям государст­ва. По отношению к этой аристократии царь был только пер­вым между равными; при небольших размерах греческих государств положение царя должно было быть здесь, разу­меется, совершенно иным, чем в восточных монархиях, или чем в позднейшее, эллинистическое время. Пока продолжа­лись постоянные распри между соседними государствами, аристократия подчинялась царю; но по мере того, как эти распри становились реже, подчинение царской власти каза­лось более ненужным. При таких условиях царь мог сохра­нять свое прежнее значение только в том случае, если обла­дал выдающимися личными качествами, а это, конечно, не всегда случалось. У Гомера среди Народного собрания царю бросают в лицо такие слова, — и нет сомнения, что эта кар­тина взята из действительности:

Пьяница грузный! По виду собака, олень по отваге!

Ты никогда не дерзал в своем сердце ни в бой, ополчившись,

Вместе с народом идти, ни спрятаться в тайной засаде

Вместе с вождями ахейцев, — тебе это смертью казалось.

Царь — пожиратель народа, над трусами царствовать годный!

Ибо иначе, Атрид, ты б в последние нынче был дерзок[83]

Таким образом, уничтожение царской власти было толь­ко вопросом времени.

Как и естественно, республиканское движение началось в тех частях греческого мира, которые достигли наиболее высокого экономического развития. В малоазиатских коло­ниях царская власть была уничтожена в течение VII века, а отчасти, может быть, еще в VIII веке. Приблизительно в это же время монархия была отменена в Аттике и в городах на Истме и, вероятно, также в Беотии и на Эвбее[84] Что касается сицилийских и италийских колоний, то здесь, исключая ле­гендарного царя Сиракуз, мы находим царскую власть толь­ко в лакедемонской колонии Таренте, где она удержалась до начала V века. На Крите также существовала царская власть, по крайней мере до конца VII века; точно так же и на сосед­нем острове Фера в это время, по-видимому, еще держался монархический образ правления, так как основанная около 630 г. выходцами с этого острова Кирена управлялась царя­ми до середины V в. В земледельческих областях Пелопон­неса, как, например, в Аркадии и Писатиде, царская власть удержалась до конца VII или начала VI века (см. выше, с.249 и след.), а в Аргосе монархия пала только в эпоху Персид­ских войн. В Спарте уже в VIII веке, или еще раньше, со­стоялось соглашение между аристократией и царской вла­стью; рядом с древней династией Агиадов во главе города поставлен был на равных с ней правах род Эврипонтидов[85], так что главы обеих фамилий одновременно носили царское звание. Неизбежное соперничество между обеими дина­стиями служило гарантией против превышений власти, и это обстоятельство было одной из главных причин того, что царская власть удержалась здесь в своей двойственной фор­ме до конца III века. В отдаленных и сильно отставших в культурном отношении частях греческого мира древняя на­следственная монархия также отчасти сохранилась до позд­него времени; так, например, у агрейцев в Этоли, у молоссов и афаманцев в Эпире, в Македонии и в городах на Кипре.

Сколько можно судить, первые попытки не были на­правлены против царской власти как таковой, а имели целью только замещение царствующей династии другою. В таком смысле „Одиссея" представляет отношение женихов к Теле­маху; и то же самое, как мы видели, произошло, вероятно, в Спарте. Если такая попытка удавалась, то она наносила тя­желый удар существованию монархии, потому что новая династия была лишена той крепкой опоры, какую представ­ляет только законное престолонаследие. В большинстве слу­чаев, однако, упразднение царской власти достигалось не путем революции, а посредством мирных реформ. Начина­лось с того, что в помощь царям давали выборных чиновни­ков; ближайшим поводом к этому служило расширение го­сударственных функций, обусловленное в VII, а отчасти, может быть, уже в VIII веке экономическим прогрессом на­ции. Так, в Спарте была учреждена должность эфоров, пер­воначальное назначение которых состояло в том, чтобы по­могать царям в гражданском судопроизводстве; в Афинах учреждены были, для замещения царя в гражданском управ­лении, должность архонта, а в начальствовании на войне — должность военачальника (полемарха). Власть царя в уго­ловном судопроизводстве также все более ограничивалась советом старейшин. Уже в сцене суда, изображенной на щи­те Ахилла у Гомера, речь идет только о геронтах; в Спарте уголовное судопроизводство также находилось в руках герусии, и хотя цари принимали участие и пользовались правом голоса в этой коллегии, однако их компетенция ни в каком отношении не была выше компетенции всякого другого чле­на. В Афинах коллегия эфетов, вероятно, уже рано забрала в свои руки уголовное судопроизводство, предоставив царю только председательство, которое и впоследствии принад­лежало выборным царям. Таким образом, в большинстве го­сударств деятельность царя была постепенно сведена к ис­полнению связанных с его саном жреческих обязанностей, пока, наконец, и последние не были возложены на выборных должностных лиц. Там, где царский род численностью и бо­гатством превосходил все остальные аристократические фа­милии, управление государством переходило ко всему этому роду таким образом, что все должности замещались членами его. Так, Бакхиады даже после упразднения царской власти правили Коринфом, Пенфелеиды — Митиленой, Басилеиды — Эфесом, Алевады — многими городами Фессалии; еще во время Пелопоннесской войны существовал подобный образ правления у хаонян в Эпире. Но в громадном большинстве греческих государств царским фамилиям не удалось удер­жать в своих руках власть; здесь монархия была упразднена в интересах всего сословия благородных.

В остальном прежнее государственное устройство с уп­разднением царской власти не потерпело существенных из­менений. Совет продолжал существовать, но его значение должно было возрасти, так как он имел теперь дело не с ца­рем, правящим по праву наследия и пожизненно, а с долж­ностными лицами, избираемыми на определенный срок — обыкновенно на год — и обязанными отдавать отчет в своей деятельности. Разделение обязанностей, которому было по­ложено начало еще во время царей и которое теперь про­должалось, также должно было содействовать ослаблению власти должностных лиц. Вскоре затем стали заменять от­дельных должностных лиц коллегиями, каковы например, пять эфоров в Спарте[86], или назначать такие коллегии им в помощь. Так, в Афинах, наряду с архонтом, полемархом и заменившим наследственного царя выборным царем, учреж­дена была для судопроизводства коллегия из шести фесмофетов. В союзных государствах, как, например, в Беотии, высшее правительственное учреждение составлялось, есте­ственно, из известного числа равноправных членов, изби­раемых отдельными государствами.

Но общий характер государственного устройства был теперь совершенно иной, чем в царский период. Царь в сво­их собственных интересах должен был оказывать всем час­тям населения одинаковое покровительство; как раз посто­янно возраставшее могущество знати побуждало царей ис­кать поддержки у простого народа. Сословие, достигшее господства в государстве, редко заботится о чем-нибудь дру­гом, кроме своей временной выгоды; и греческая аристокра­тия того времени, „добрые" и „славные" господа, как они себя называли, не составляли исключения из этого правила. Уже в последние времена царского периода значение На­родного собрания было довольно ничтожно (см. выше, с.116 и след.); теперь же оно окончательно потеряло свое влияние. Жреческие должности и соединенные с ними крупные дохо­ды были монополизированы аристократией и сделались на­следственными в знатных фамилиях; точно так же знать за­брала в свои руки и судопроизводство, потому что только господствующий класс знал обычное право. При этом судьи бессовестно нарушали право в интересах своего сословия, и подкупы были в порядке вещей. Басня о соловье и ястребе, которую Гесиод применяет к отношениям между народом и знатью, верно рисует действительность. Мы видели выше (с.206), как беспощадно пользовались благородные своим экономическим превосходством для угнетения бедного класса, как им удалось в Фессалии низвести земледельческое население на степень крепостных и как Аттика перед ре­формами Солона была недалека от того, чтобы впасть в по­добное же состояние.

Прошедшее обыкновенно представляется нам в лучшем свете; неудивительно поэтому, что греческий народ огляды­вался на период царской власти как на золотое время, кото­рое теперь сменил железный век. Если дух гомеровского эпоса в IX и VIII веках был решительно монархический, то эпос Гесиода в VII веке не в меньшей степени проникнут антиаристократической тенденцией. По мере того, как бла­госостояние и образование распространялись и в низших слоях общества, все громче раздавались голоса, требовавшие реформ. Эта оппозиция была тем опаснее, что знать теперь все более теряла свое прежнее превосходство в военном отношении. Тогда как в гомеровское время участь сражений решалась почти исключительно передними рядами тяжело­вооруженных, в сравнении с которыми масса легковоору­женного и плохо дисциплинированного народа не имела почти никакого значения,— теперь успехи металлургии дали возможность и среднему классу приобретать себе металли­ческое вооружение. Это произвело совершенный переворот в тактике; с тех пор, как греческие государства получили возможность выставлять сотни и тысячи закованных в ме­талл воинов, способ сражения врассыпную, употреблявший­ся в героическое время, был оставлен, и тяжеловооруженные шли на врага сомкнутыми фалангами, которые действовали всею тяжестью своей массы. Против этой железной стены боевая колесница оказывалась бесполезной; она вышла из употребления, и ею пользовались еще только для состяза­ний. Место воинов, сражавшихся на колесницах, заняла те­перь конница, которою, однако, на гористом греческом по­луострове можно было пользоваться только в очень ограни­ченных размерах, вследствие чего она в древнейшее время имела значение только в Фессалии, Беотии и Эвбее. Таким образом, господствующее влияние в Греции должно было перейти к среднему сословию.

Первое требование, предъявленное правящей аристо­кратии, касалось кодификации господствующего права, шаткость которого составляла в то время самое вопиющее зло во всем государственном строе. Реформа в этой области была тем более необходима, что государство именно в ту эпоху начало отнимать у родов древнее право кровной мести и передавать уголовные преступления публичным судам, а несколько позже — и приводить в исполнение приговоры через посредство собственных должностных лиц. Родствен­ники убитого сохраняли только право и обязанность под­держивать обвинение. Благодаря этой реформе в руках судей сосредоточилась такая страшная власть, что даже в интере­сах самого господствующего сословия чувствовалась необ­ходимость ограничить судопроизводство точно формулиро­ванными законодательными постановлениями. Все более распространявшееся знакомство с письменностью дало воз­можность собрать в один свод правовые нормы, освященные обычаем или законодательными актами, и таким образом охранить их от искажений и довести до сведения всех.

Греки, как и все вообще индогерманцы, издревле смот­рели на право как на божеское постановление и главным на­значением богов считали именно охрану правового порядка. Поэтому позднейшие поколения видели в древних законода­тельствах откровения богов. Критяне приписывали свои за­коны Миносу, и когда последний из бога был обращен в ге­роя, то думали, что он получил свои законы от Зевса. Лаке­демоняне считали свои законы откровением бога света; Тиртей полагал, что они исходят из Дельф, тогда как в представ­лении позднейшего времени бог превратился в героя Ликурга („носителя света"), который получил от Дельфийского оракула только санкцию своего законодательства. Таким же образом и италийские локрийцы верили, что автором их за­конодательства был Залевк, „ярко блистающий"

Подобные предания показывают нам, что кодификация права в этих областях, насколько она вообще имела место, ограничилась главным образом записыванием господство­вавшего обычного права. Но именно тот факт, что мифиче­ские законодатели Крита, Спарты и Локр превратились во мнении народа из богов в людей, достаточно характеризует глубокую перемену, которая приблизительно в VII веке про­изошла в правовых понятиях греков. Положительные зако­ны, господствовавшие в отдельных государствах, были при­знаны теперь человеческими постановлениями. На место установленного по откровению богов правового порядка (ιфемис) гомеровского времени является теперь закон (фемос, номос) — понятие, еще чуждое эпосу. А постановление человека может быть отменено другим человеческим поста­новлением. При таком воззрении начертание существовав­ших законов оказалось в значительной степени реформою этих самых законов, о виновниках которой долго сохраня­лась память в потомстве.

К древнейшим из этих законодательств принадлежит кодификация аттического права Драконом около конца VII века. За нею, спустя несколько десятков лет, последовала обширная законодательная реформа Солона (594 г.). Еще к VII веку, до начала господства Кипселидов и, следовательно, может быть, также до Дракона, относится законодательство Фейдона в Коринфе. Филолай, по преданию, также корин­фянин, стал законодателем беотийских Фив. Около того же времени Харонд дал законы Катане, в Сицилии; это законо­дательство было введено и в остальных халкидских колони­ях запада и, измененное соответственно требованиям време­ни, даже еще в Фуриях, основанных в 445 г. Сиракузский законодатель Диокл также, вероятно, жил в этом периоде. Около середины VI века Питтак преобразовал законы Митилены. То же самое происходило, вероятно, во всем грече­ском мире, поскольку он вообще принимал участие в духов­ной жизни того времени.

Древнее право обращало внимание только на внешний состав наказуемого деяния; теперь стали принимать в расчет и внутреннюю сторону преступления. Уже законы Дракона делали различие между убийством умышленным и непред­намеренным; тогда как искуплением за первое должна была служить кровь виновного, — непреднамеренного убийцу постигало только изгнание, из которого он мог вернуться, если ему удавалось умилостивить родственников убитого. К телесным повреждениям применялся принцип возмездия: кто выколол у другого глаз, — постановлял Харонд — тот должен сам лишиться глаза. За кражу Дракон установил смертную казнь безотносительно к ценности вещи. Позже Солон ввел различие между крупной и мелкой кражей; для первой оставлено было наказание смертью, вторая каралась денежным штрафом в двойном, а в известных случаях — даже в удесятеренном размере стоимости украденной вещи. Вообще законодательства этого времени признают, наряду со смертной казнью и телесным изуродованием или наказа­нием, только денежные пени или, для неграждан продажу в рабство, а для граждан, кроме того, атимию, т.е. лишение гражданских прав, которое применялось, например, в том случае, когда виновный не был в состоянии уплатить денеж­ный штраф. Тюрьма служила только для предварительного заключения или для заключения за долги. Наконец, сущест­венное влияние на высоту наказания имело то, совершено ли преступление против гражданина или против негражданина; в последнем случае приговор был гораздо мягче.

В то же время, соответственно более сложным экономи­ческим отношениям эпохи, было выработано и обязательст­венное право. Наказания отличались ужасающей строго­стью: несостоятельный должник вместе со своим семейст­вом становился рабом кредитора. Исполнение приговора было, однако, еще и теперь совершенно частным делом; ис­тец должен был, например, сам вознаграждать себя посред­ством захвата части имущества своего противника. Посто­янно возраставшее ослабление родовой связи повело, далее, к тому, что распоряжение остающимся наследством было предоставлено последней воле умирающего, как это в Афи­нах впервые было постановлено Солоном. В тех государст­вах, где крестьянские наделы были неделимы и неотчуждае­мы, как например, в Спарте, свобода завещания естественно ограничивалась движимым имуществом и землею, не вхо­дившею в состав надела.

Главным доказательством в судебном процессе, если не было письменных документов, являлась клятва, причем во многих государствах до позднего времени сохранился обы­чай привлекать соприсяжников. Божьи суды, например, ис­пытание огнем, рано вышли из употребления. У рабов доз­волялось вынуждать показания посредством пытки, которая к свободным применялась только в исключительных случа­ях; граждане, по крайней мере в Афинах, были освобождены от нее народным постановлением, изданным, вероятно, вскоре после изгнания тиранов, в конце VI века.

Греки никогда не научились ясно различать право от конституции. Поэтому законодательства повсюду вторга­лись в область государственного управления; люди стреми­лись организовать и государство на рациональных началах. И так как реформы вызывались преимущественно раздраже­нием народных масс против их благородных притеснителей, то законодательства вели обыкновенно к ограничению пре­имуществ аристократии. Привилегии по рождению теперь заменяются привилегиями по имущественному положению, и именно по поземельному владению, соответственно второ­степенной роли, какую в VII веке еще играли торговля и промышленность по сравнению с сельским хозяйством. На этом принципе зиждилось ликурговское государственное устройство Спарты; полноправным гражданином был лишь тот, кто имел столько земли, что мог, сам не обрабатывая ее, жить с семейством на приносимый ею доход. В Халкиде и Эретрии на о. Эвбея, а также во многих малоазиатских горо­дах, как Кима (Кумы), Колофон, Магнесия на Меандре, ак­тивным правом гражданства пользовались все те, кто был в состоянии держать боевого коня. В Афинах Солон ввел сложную систему имущественных классов, по которым оп­ределялись гражданские права[87] В Самосе и Сиракузах гра­жданским полноправием также пользовались только земле­владельцы, и аналогичный режим господствовал, вероятно, во всем греческом мире, исключая те государства, где, как, например, в Фессалии, еще держалось аристократическое устройство. Вообще же в руках знатных родов оставалось, в виде единственной привилегии, отправление известных жреческих обязанностей, с незапамятных времен перехо­дившее в них от отца к сыну, право, которое законодательст­во не решалось поколебать из соображений религиозного свойства.

Как бы велико ни было принципиальное значение этих реформ, на практике они мало изменили существовавший порядок вещей, так как почти вся земля принадлежала ари­стократическим фамилиям, которые, таким образом, по-прежнему сохраняли руководящее влияние на управление государством. Тем важнее были последствия реформ. Пре­грады, делившие до тех пор граждан на два совершенно обо­собленных лагеря, теперь рушились. И самому бедному дана была законом возможность получить все гражданские права, как только он, благодаря прилежанию или счастью, достигал известного благосостояния; с другой стороны, благородный, промотав свое имение, должен был выступать из привилеги­рованного класса. А при блестящем развитии, какого дос­тигли в Греции торговля и промышленность в течение VI века, уничтожение преимуществ землевладения сравни­тельно с движимостью было только вопросом времени. По­говорка, гласящая, что деньги делают человека, возникла в это время, и она характерна для направления общественной мысли.

Такая реформа, конечно, не могла быть проведена мир­ным путем. Привилегированные сословия отказываются от своих преимуществ не иначе как по принуждению; действи­тельно, вслед за падением монархии в Греции наступило время революций. Внешний толчок к перевороту давали обыкновенно раздоры в среде самого господствующего класса, которые были тем более неизбежны, чем теснее была связь между членами каждого аристократического рода в отдельности. Более слабая партия искала помощи у народа, честолюбивые аристократы становились во главе недоволь­ных масс и вели их против своих собственных товарищей по сословию; и хотя эта борьба с существующим строем часто бывала безуспешна, но ее снова возобновляли до тех пор, пока, наконец, достигали цели. Тогда начинались казни, из­гнания, конфискация имуществ, отмена долгов, новое разде­ление земельной собственности; но и знать — там, где она одерживала верх, — не оставалась в долгу перед своими противниками, и нередко даже святость храма не спасала приверженцев побежденной партии от мести победителей. Однако, при политической незрелости масс, падение аристо­кратии вело вначале не к созданию свободных конституций, а к восстановлению строя царской эпохи; победоносный де­мос предоставлял своим вождям высшую власть, которая, казалось, одна только могла помешать возвращению ненави­стного господства аристократии.

Но отжившие учреждения не воскресают снова, и это новое царство было совершенно не похоже на прежнюю мо­нархию героического времени. Это очень хорошо чувство­вали и сами новые правители, не решавшиеся принимать имя царя; современники называют их „монархами" или „ти­ранами"; последнее слово тогда еще не имело того ненави­стного смысла, какой оно получило у нас. Вообще тираны вели себя совершенно как представители народа, и, напри­мер, никто из них не чеканил монет с собственным именем. Формы республиканского устройства по возможности со­хранялись, и правители заботились только о том, чтобы наи­более влиятельные должности всегда замещались их родст­венниками или приверженцами. Разумеется, и положению самого „тирана" в государстве придавалась какая-нибудь законная форма: обыкновенно ему вручали высшую воен­ную власть — либо на всю жизнь, либо на известное число лет, по истечении которых полномочие возобновлялось. На основании этой компетенции большинство тиранов содер­жало отряды наемников для охраны кремля и других укреп­ленных мест. Одним этим, конечно, нельзя было надолго удержать власть в своих руках; поэтому тираны усердно ста­раются сохранить расположение возвысившего их народа образцовым управлением, сооружением великолепных об­щественных построек, устройством блестящих празднеств и, по возможности, славными внешними предприятиями. Такая деятельность требовала значительных денежных средств, вследствие чего теперь — впервые в греческой истории — введено было правильное прямое обложение.

Не может быть сомнения в том, что тирания дала могу­щественный толчок как экономическому, так и духовному развитию Греции. Она освободила народные массы от веко­вого гнета, сломила старые сословные предрассудки, впер­вые фактически установила равенство перед законом между знатными и незнатными. Государство в первый раз сознало свою обязанность заботиться не только о защите граждан, но и об их материальном благосостоянии, путем покровитель­ства торговле, сельскому хозяйству и промышленности, уст­ройства дорог, каналов и водопроводов. Коринф и Самос достигли блестящего положения при Периандре и Поликра­те; Писистрат и Гелон положили основание позднейшему величию Афин и Сиракуз. Художники и поэты были желан­ными гостями при дворах тиранов и находили для себя вы­годные занятия, первые — при постройках, вторые — на му­зыкальных представлениях во время больших празднеств. Сами правители с живым участием следили за всеми духов­ными стремлениями своего времени, а Периандр и Питтак даже попали в число „семи мудрецов"

Но несмотря на этот блеск и на все великие заслуги ти­ранов, их господство в Греции не могло быть продолжи­тельно. Подчинение воле одного человека, хотя бы и при­крытое подобием республиканских форм, сделалось, нако­нец, одинаково невыносимым для всех слоев населения. Та глубокая ненависть к монархическому правлению, которою отличаются греки классического периода, представляет большею частью последствие тирании. Нужно было обла­дать очень выдающимися политическими дарованиями, что­бы при этих условиях отстоять свое единовластие; а что та­кие дарования только редко передаются по наследству сы­новьям, это было известно уже древнему Гомеру. Таким об­разом, тирания обыкновенно лишь на короткое время пере­живала своего основателя. Только в немногих случаях она удержалась в течение нескольких поколений, — дольше все­го в Сикионе, где в продолжение целого столетия (прибли­зительно 660—560 гг.) власть оставалась в руках фамилии Ортагора.

Гнет тиранического правления сильнее всего давал себя чувствовать аристократии, и она-то больше всего и способ­ствовала его свержению. Однако восстановление прежнего господства знати было при современных условиях немысли­мо. Можно было, конечно, изгнать тиранов, но нельзя было уничтожить тех глубоких следов, которые оставило их прав­ление. Так, сверженное некогда Кипселом господство Бакхиадов в Коринфе не было восстановлено, а заменено уме­ренной олигархией; в Афинах после падения Писистратидов законы Солона были изменены в демократиче­ском духе. Только в тех государствах, которые не прошли через стадию тирании, как Фессалия, Беотия, Элида, древнее аристократическое устройство удержалось до Персидских войн, а отчасти еще дольше.

Движение, изображенное здесь в своих общих чертах, началось приблизительно около середины VII века. Оно ог­раничилось только теми частями греческого мира, которые в экономическом и духовном отношении достигли наиболь­шего развития, следовательно, колониями на западе Малой Азии, Сицилией, а в метрополии Аттикой, Эвбеей и города­ми при Истме. За исключением этих мест, тирания до IV столетия не привилась нигде на греческом полуострове; точно так же мы до Персидских войн не встречаем тиранов в колониях по северному побережью Эгейского моря и на Чер­ном море, что, впрочем, объясняется, может быть, только скудостью дошедших до нас известий. На Крите возникно­вению тирании мешала военная организация граждан и обо­собленное положение острова; а там, где удержалась древ­няя монархия, тирания вообще не могла возникнуть.

Древнейшими тиранами Милета были, по преданию, Фоант и Дамасенор, которые, впрочем, скоро были свергну­ты знатью; за ними последовал, около начала VI века, Фрасибул, который защитил город против Алиатта Лидийского и после продолжительной борьбы добился почетного мира (см. выше, с.255). Несколько больше мы знаем о внутренней борьбе в Митилене около середины VI столетия, благодаря песням Алкея, который сам принимал деятельное участие в этом движении. Попытки Меланхра и Мирсила добиться единовластия увенчались только временным успехом; нако­нец, утомленный внутренними смутами демос вручил дикта­туру, или, как выражались враги, тиранию, человеку замеча­тельного ума, Питтаку, который восстановил порядок и за­тем сложил с себя свое звание. Что касается тиранов боль­шинства остальных городов малоазиатского побережья, то мы знаем только их имена, а большею частью не знаем и этого. В несколько более ясных очертаниях вырисовывается из тумана только личность Поликрата. Около 540 г. он сверг господство земельной аристократии на Самосе и скоро сде­лался, благодаря своему флоту, страшилищем Эгейского мо­ря, на котором он занимался морским разбоем в самых ши­роких размерах. Тщетно пытались милетцы и союзные с ни­ми лесбосцы положить конец его грабежам; так же безус­пешно окончился поход против Самоса, предпринятый спар­танцами и коринфянами. Поликрат вышел победителем из всех войн, и многие из соседних островов и приморских го­родов должны были подчиниться его господству. С египет­ским царем Амасисом он поддерживал дружеские отноше­ния, что, впрочем, не помешало ему послать свое войско на помощь персидскому царю для покорения Нильской долины. Награбленные сокровища он употреблял на великолепные постройки, которые еще долго потом составляли украшение Самоса; при его дворе жили поэты Ивбик и Анакреонт. На­конец, возрастающее могущество Поликрата начало беспо­коить и персов, хотя он признал верховную власть великого царя и, без сомнения, платил также дань. Орет, сатрап Сард, хитростью заманил его в Магнесию на Меандре, где велел умертвить его и труп распять на кресте. После этого личный секретарь Поликрата, Меандрий, провозгласил себя тираном в Самосе и удержал в своих руках власть до тех пор, пока Силосонт, брат Поликрата, изгнанный последним из отече­ства, не вернулся с персидскою помощью на остров. Вообще персы старались доставлять власть в греческих городах Ма­лой Азии тиранам, потому что последние, будучи связаны с государством собственными интересами, служили лучшею порукою верности городов. Благодаря этому под конец

VI века тирания была господствующей формой правления в азиатской Греции.

На другом конце греческого мира, в Сицилии, первым тираном был, по преданию, Панетий; приблизительно в 600 г. он сверг господство земельной аристократии в Леоцтинах. Большее значение приобрел около 560 г. в Акраганте энергичный Фаларис, который покорением соседних сици­лийских общин положил основание величию своего города. Предание рисует его типом жестокого тирана; и действи­тельно, только благодаря своей неутомимой энергии он мог держаться против происков своих врагов, которыми он в конце концов и был побежден после шестнадцатилетнего правления. Но с его падением Акрагант только переменил правителя; монархия удержалась или, по крайней мере, вскоре была восстановлена. В большинстве остальных горо­дов греческого запада тирания установилась только под ко­нец VI века, как это будет видно из дальнейшего изложения.

В греческой метрополии, по преданию, около середины

VII века Ортагор провозгласил себя тираном своего родного города Сикиона, и его династия удержала власть до середи­ны следующего столетия. При Клисфене (приблизительно 590 — 560 гг.) эта тирания достигла наибольшего блеска. Сикион принимал участие в „священной войне" против Кри­сы (выше, с.246) и в победоносных войнах с могуществен­ным Аргосом отстоял свою независимость. По преданию, руки Клисфеновой дочери Агаристы искали юноши из луч­ших фамилий всей Греции; отец выдал ее за афинянина Мегакла из дома Алкмеонидов (около 570 г.). Родившийся от этого брака сын, названный по имени деда с материнской стороны Клисфеном, положил основание аттической демо­кратии после падения тирании сыновей Писистрата. Со смертью Клисфена мужская линия династии Ортагора, по-видимому, угасла, и в Сикионе было восстановлено респуб­ликанское устройство.

Несколько позднее, чем в Сикионе, господство аристо­кратии было низвергнуто в соседнем Коринфе Кипселом, которому затем наследовал его сын Периандр. С воцарением последнего началась для Коринфа пора расцвета. Положено было основание целому ряду цветущих колоний, как Анакторион, Левкада, Амбракия, Аполлония, Эпидамн — на Ио­ническом и Адриатическом морях, Потидея на халкидонском полуострове. Далее Периандр покорил могуществен­ную Керкиру, основанную около середины VIII века выход­цами из Коринфа и успевшую с тех пор сделаться соперни­цей метрополии в торговле с западом. Во главе отдельных городов поставлены были члены царствующего дома: в Амбракии сын Кипсела Горг, в Керкире сын Периандра Ликофрон. Таким образом, впервые в греческой истории основано было обширное колониальное государство. Соседний Эпидавр также должен был признать господство Коринфа. По­следний стал теперь, бесспорно, самой значительной мор­ской державой Греции и одним из первых греческих госу­дарств вообще; война между Халкидой и Эретрией за обла­дание Лелантским полем, которая подорвала могущество эвбейских городов и в которой Периандр принимал деятельное участие (выше, с.252), упрочила положение Коринфа. При таких условиях коринфская торговля быстро достигла зна­чительного развития, и, по-видимому, именно Периандр от­чеканил в Коринфе первые монеты. О процветании художе­ственной промышленности свидетельствуют сохранившиеся во множестве коринфские вазы и металлические изделия этого времени и знаменитый „ящик Кипсела", который, ка­жется, был посвящен Периандром Гере в Олимпии (выше, с.236). Игры в честь истмийского Посейдона также, вероятно, обязаны Периандру если не учреждением, то во вся­ком случае возведением их на степень панэллинского на­ционального празднества (выше, с. 152). Периандр покрови­тельствовал также музыке и поэзии; при его дворе жил и ра­ботал сочинитель дифирамбов Арион.

Но после смерти Периандра тирания держалась в Ко­ринфе лишь короткое время. Его племянник Псамметих, на­следовавший ему в правлении, уже через несколько лет был убит, и затем введена была умеренная олигархия (выше, с.271), которая с небольшими перерывами удержалась до македонского периода. В колониях также были теперь низ­вергнуты потомки Кипсела; Керкира и Эпидавр вернули себе независимость. Могущество Коринфа было глубоко потря­сено, и одно время город, кажется, принужден был даже признавать верховное владычество аргосского царя Фейдона. Правда, после смерти Фейдона Коринф вернул себе сво­боду, и Потидея и колонии на этолийско-акарнанском побе­режье вверх до Амбракии остались верны метрополии; но Керкира отстояла свою самостоятельность, и скоро Коринф был вынужден броситься в объятия Спарты (выше, с.250).

Приблизительно около того времени, когда Кипсел дос­тиг власти в Коринфе, в соседней Мегаре провозгласил себя тираном Феаген. Он завоевал Саламин или, по крайней мере, отстоял этот остров против притязаний Афин; далее, он воз­вел большие общественные постройки. В конце концов он был свергнут народом, после чего, по преданию, наступило время господства черни, продолжавшееся до тех пор, пока и здесь, как в Коринфе, не был введен олигархический образ правления.

Феаген выдал свою дочь за молодого афинского аристо­крата Килона, который прославился победою на Олимпий­ских играх (по преданию, в 640 г.). Килон задумал последо­вать примеру тестя и стать повелителем своего родного го­рода. Ему действительно удалось с толпой своих привер­женцев занять Акрополь; но народного восстания, на кото­рое он надеялся, не произошло. Архонты, с Алкмеонидом Мегаклом во главе, оцепили Акрополь, в котором скоро на­ступил голод. Сам Килон спасся бегством, а его привержен­цы, искавшие спасения у алтаря Афины, были убиты по при­казанию архонтов. Впоследствии Алкмеониды тяжко попла­тились за это преступление.

Может быть, именно эти события побудили правящий класс эвпатридов сделать уступку требованиям демоса в ви­де законодательства Дракона (выше, с.265). При постоянно возраставшей нужде народных масс эта уступка могла по­мочь, конечно, только на короткое время. В среде самих эв­патридов существовала партия, которая настаивала на ко­ренной реформе как на единственном средстве для преду­преждения революции. Во главе этой партии стоял Солон, самый выдающийся в умственном отношении афинянин того времени, принадлежавший к древней, хотя и не очень бога­той фамилии. Будучи талантливым поэтом, он старался вли­ять на общественное мнение в духе реформы при помощи своих элегий — единственный вид публицистической дея­тельности, который был в то время возможен. Наконец цель была достигнута; в 594 г. Солон, в качестве первого архонта, стал во главе государства с неограниченным полномочием на реформу существующего порядка.

На первом плане стояло исцеление социальных зол, от которых страдала Аттика. Но тут могли помочь только очень радикальные мероприятия. Последовала всеобщая отмена долгов, и Солон по праву мог хвалиться тем, что освободил свою страну от бремени залоговых камней, которые возвы­шались повсюду на полях крестьян. Далее, была дана свобо­да всем, кто за долги попал в рабство, и на будущее время отнято у кредитора право на личность должника. Но новому разделу земельной собственности, которого требовали его единомышленники, Солон решительно воспротивился.

Когда, таким образом, самая неотложная часть работы была сделана, Солон приступил к кодификации частного права, между тем как для уголовного права остались в силе законы Дракона. В гражданском процессе введена была апелляция на приговор должностных лиц к собранию при­сяжных — гелиэя, которые выбирались по жребию из всех граждан старше 30 лет; этим устранялась самая вопиющая несправедливость старого суда. Что касается уголовного су­допроизводства, то самая существенная часть его — суд за умышленное убийство — был отнят у эфетов и возложен на особую корпорацию, к которой пожизненно принадлежали все архонты, безупречно исполнившие свою должность; ря­дом с ними заседали здесь с правом голоса и состоявшие в данное время на службе архонты. Новое судилище собира­лось, как некогда эфеты, на холме Ареса, на освященном древностью месте у подножия Акрополя, и получило поэто­му название „совет Ареопага"

Государственное устройство также было изменено со­образно воззрениям времени. Родовой ценз был заменен имущественным. Для этой цели все граждане были разделе­ны на четыре класса по величине имущества. К первому классу (пентакосиомедимнов) принадлежали все те, которые получали со своих земель ежегодного дохода не менее 500 мер хлеба или масла и вина; только они могли быть из­бираемы на высшие государственные должности. Второй класс (триакосиомедимнов, или всадников) обнимал граж­дан, получавших от 300 до 500 мер; третий класс (зевгитов) — землевладельцев с годовым доходом от 200 до 300 мер. Для граждан этих двух классов был открыт доступ к низшим государственным должностям. Беднейшим гражданам — фетам, которые не были в состоянии содержать запряжку волов и должны были жить всецело или отчасти трудами своих рук, равно как и всем, владевшим исключительно движимою собственностью, было предоставлено только уча­стие в Народном собрании без пассивного избирательного права. Для целей управления все государство было разделе­но на 48 округов — навкрарий — по 12 в каждой из четырех фил, на которые распадались все граждане. Каждый из этих округов должен был в случае войны снаряжать корабль, а на их начальников, навкраров, возложено было собирание пря­мых имущественных налогов, к которым прибегали в случае чрезвычайной надобности. В остальном организация государственных должностей не подверглась существенным из­менениям. Высшей инстанцией для решения всяких полити­ческих и административных споров сделан был Ареопаг, который, таким образом, стал важнейшим учреждением в государстве.

Солон имел полную возможность удержать в своих ру­ках власть, которую ему вручили для проведения реформ, и сделаться афинским тираном. Он не захотел воспользоваться своим положением; но этим он только замедлил, а не оста­новил течение обстоятельств, толкавшее и Афины в объятия тирании, потому что созданный им государственный строй, как это обыкновенно бывает при компромиссах, не удовле­творил собственно никого, кроме самого законодателя. Важ­нейший недостаток этой конституции состоял в том, что она принимала в расчет только поземельную собственность и тем совершенно устраняла класс ремесленников, демиургов, от участия в государственном управлении, несмотря на то, что этот класс приобрел уже огромное значение в экономи­ческой жизни страны и что это значение с каждым днем воз­растало. Брожение внутри государства возобновилось. Уже в 590 г. не состоялись выборы архонтов, что повторилось и четыре года спустя; вскоре после этого архонт Дамасий сде­лал попытку удержать власть дольше законного срока, т.е. низвергнуть конституцию и провозгласить себя тираном. Однако его попытка не удалась: после двухлетнего господ­ства (582 — 580 гг.) Дамасий был свергнут и Афины снова вернулись к сословному строю, с той только разницей, что теперь доступ к государственным должностям был открыт и мелким землевладельцам и демиургам. Были выбраны де­сять архонтов — пятеро из эвпатридов, трое из крестьян, ос­тальные два из демиургов; но эта реформа держалась лишь очень короткое время. Революция продолжалась, поддержи­ваемая главным образом раздорами среди самой аристокра­тии. Одна из могущественнейших фамилий, Алкмеониды, отделилась от большинства знати и стала во главе недоволь­ных народных масс. Главную поддержку они нашли в жите­лях прибрежной части Аттики по ту сторону Гиметта, так называемой Паралии; отсюда и название партии „Паралии" Противную партию составляли богатые землевладельцы Афинской равнины со своими приверженцами, так называе­мые Педиеи.

Исход этой борьбы решил Писистрат, происходивший из очень знатной семьи, которая вела свой род от Нестора. Но еще более, чем своему знатному происхождению, он был обязан собственным военным успехам. Ему удалось отнять у мегарцев остров Саламин, на который Афины издавна заяв­ляли притязания, и даже завоевать Нисею, гавань Мегар, ко­торая, впрочем, была возвращена после заключения мира. Эти успехи доставили ему широкую популярность, и в осо­бенности мелкое крестьянское население так называемой Диакрии, противолежащей Эвбее части Аттики, было преда­но ему душой и телом. Общий интерес сблизил его с Алкмеонидами; глава этого рода Мегакл отдал за него свою дочь, и соединенными силами им удалось отнять у педиеев управ­ление государством. Для охраны его личности от покушений противников Писистрату было разрешено постановлением Народного собрания набрать отряд телохранителей; тогда он сбросил маску, завладел Акрополем и стал, таким образом, владыкой Афин, тираном (около 560 г.). Это, конечно, не входило в расчеты Мегакла; он примирился теперь со свои­ми старыми противниками, педиеями — тем более что брак его дочери с Писистратом остался бездетным. Против этой коалиции тиран не мог устоять. Он удалился в изгнание, сначала на фракийское побережье, затем в Эретрию; его имения в Аттике были конфискованы, и свобода, казалось, была еще раз спасена.

Однако Писистрат и теперь не отказался от своих пла­нов. Во многих частях Эллады у него были могущественные друзья, которые доставляли ему обильные денежные средст­ва для вербовки наемников. После десятилетних приготов­лений он высадился в Марафонской бухте, на берегу пре­данной ему Диакрии. Здесь в его лагерь стали стекаться со всех сторон его единомышленники; скоро он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы двинуться на Афины. У храма Афины в Паллене, близ северного склона Гиметта, он встретил войско афинской знати; оно потерпело полное по­ражение, и победитель беспрепятственно вступил в столицу. Вожди противной партии, преимущественно Алкмеониды, удалились в изгнание.

Писистрат оставил в силе конституцию Солона и забо­тился только о том, чтобы выборы падали, по возможности, на его родственников и приверженцев; начальство над воен­ными силами он, разумеется, оставил за собою, а в Акрополе держал гарнизон из своих наемников. Он усердно поощрял земледелие, устраивал дороги и водопроводы, украсил город великолепными постройками, как, например, храмами Афи­ны Паллады на Акрополе и Зевса Олимпийского у Илиса. Главные два празднества позднейших Афин, Большие Панафинеи и Большие Дионисии, были учреждены Писистратом. Тогда в первый раз начали ставить на сцене трагедии, и пер­вые поэты и композиторы того времени, как Симонид, Анакреонт, Jlacoc из Гермионы, были с почетом приняты при дворе афинского тирана. Орфический пророк Ономакрит также находился в дружеских отношениях с сыном Писистрата Гиппархом.

Но самую блестящую сторону правления Писистрата составляла его внешняя политика. Он доставил Афинам влияние на Делосский храм Аполлона, сделавшийся в тече­ние VII века общею племенной святыней ионийцев по обе стороны Эгейского моря; правителем Наксоса, самого боль­шого из Кикладских островов, он сделал своего друга Лигдамиса. Далее, Писистрат обратил свои взоры на Геллес­понт, важнейшую торговую дорогу греческого мира, обла­дание которою все более становилось жизненным вопросом для Афин. Он занял здесь город Сигейон при устье Скамандра и отстоял его в многолетней войне против Митилены. Около того же времени афинянин Мильтиад из старинного аристократического дома Филаидов основал себе княжество во фракийском Херсонесе, на противолежащем Сигейону европейском берегу Геллеспонта. Очевидно, что это пред­приятие могло удаться только при содействии Писистрата; если на родине Мильтиад был его политическим противни­ком, то в Херсонесе его собственные интересы заставили его примкнуть к афинскому тирану. Писистрат уже во время своего изгнания укрепился на южном берегу Фракии, у ниж­него течения Стримона, где позже был основан Амфиполь; он удержал эти владения и по возвращении в Афины и из рудников Пангея извлекал часть финансовых средств, нуж­ных для его предприятий. Таким образом, Писистрат повсю­ду наметил направление позднейшей колониальной полити­ки Афин и положил первое основание морскому могуществу своего города.

Но несмотря на весь этот блеск, афиняне не могли за­быть, что расцвет их города куплен ценою свободы; правда, у них был хороший господин, но все же это был господин. Впрочем, пока Писистрат был жив, не обнаруживалось ни­какой оппозиции: только когда умер старый правитель (по преданию, в 527 г.) и власть перешла к его сыновьям Гиппию и Гиппарху, началось революционное движение. Во время Больших Панафиней летом 514 г. Гиппарх пал жерт­вой заговора; но Гиппий спасся от кинжала убийц, и бли­жайшим последствием неудачного покушения было только то, что тирания сделалась еще более тягостной. Однако на­род сохранил благодарное воспоминание об этом подвиге, и когда спустя несколько лет Афины освободились от тира­нии, — тираноубийцам Гармодию и Аристогитону были воздвигнуты на площади медные статуи и их потомки удо­стоены высшей почести, какую только могло оказать госу­дарство гражданину, — именно пожизненного участия в обе­дах в Пританее. И долго еще в Афинах на праздничных пиршествах раздавалась песнь свободы: „Я хочу нести меч в миртовом венке, как Гармодий и Аристогитон, когда от их руки пал тиран и они завоевали для афинского народа сво­боду и право"

Теперь начали действовать и аттические эмигранты; от­ряд изгнанных эвпатридов завладел Лейпсидрионом, укреп­ленным пунктом у южного склона Парнета. Но народ остал­ся спокойным, Лейпсидрион пал, и много доблестных людей погибло за свободу. Однако Алкмеониды не были обескура­жены этой неудачей; не будучи в состоянии собственными силами свергнуть тиранию, они стали искать помощи на стороне. Даже в изгнании они располагали значительными денежными средствами, которые дали им возможность, по­сле пожара Дельфийского храма, взять на себя возобновле­ние его и при этом сделать больше, чем они были обязаны по контракту. Этим они привлекли на свою сторону дель­фийских жрецов и вообще Амфиктионию, и оракул употре­бил теперь все свое влияние, чтобы побудить Спарту к вме­шательству в дела Аттики. Но и собственные интересы Спарты побуждали ее стремиться к тому, чтобы подчинить могущественные Афины своему влиянию, — тем более что Писистратиды находились в дружественных отношениях с Аргосом. Поэтому спартанцы послали войско против Гиппия; но на помощь последнему подоспела фессалийская конница, и благодаря этому подкреплению ему удалось раз­бить наголову высадившихся при Фалере спартанцев в про­гнать их обратно к их кораблям. Спарта принуждена была напрячь все свои силы. Царь Клеомент повел пелопоннес­ское союзное войско через Истм, одержал победу над фессалийскими всадниками и вступил в Афины, где запер Гиппия в Акрополе. Спустя несколько дней тиран капитулировал под условием свободного отступления; он удалился в свое геллеспонтское владение Сигейон, где правил с тех пор в качестве персидского вассала. Афины были свободны (510 г.).

До сих пор аттическую аристократию объединял гнет тирании; теперь опять стали возобновляться старые раздоры. Главная заслуга в свержении тирана принадлежала Алкмеонидам, к которым поэтому и перешло вначале управление государством. Во главе этого рода стоял в то время Клисфен, сын того самого Мегакла, который был сначала союзником, а потом смертельным врагом Писистрата и умер в изгнании. Это был очень даровитый государственный человек, похо­жий на своего деда по матери, сикионского тирана, имя ко­торого он носил (выше, с.273). Народная политика была тра­дицией в его фамилии; теперь же она была особенно необ­ходима ввиду того, что Писистратиды все еще обладали в Афинах сильной партией. Поэтому Клисфен приступил к реформе государственного устройства в демократическом духе как к единственному средству предотвратить восста­новление тирании, и в то же время упрочить свою собствен­ную власть против происков многочисленных знатных ро­дов, которые, ничему не научившись и ничего не забыв, стремились к восстановлению аристократического строя.

Итак, прежде всего Клисфен должен был сломить ту ор­ганизацию, на которой до сих пор главным образом основы­валось влияние этих родов. С этою целью он ввел в Аттике новое политическое деление. Прежние родовые филы, суще­ствовавшие с незапамятных времен, были уничтожены, их заменили десять новых, местных фил, причем каждый граж­данин был причислен к той филе, в области которой он жил в момент преобразования. Таким образом, большие знатные роды, из которых каждый раньше принадлежал целиком к одной какой-нибудь филе, теперь должны были раздробить­ся, и в высшей степени затруднялась совместная деятель­ность их членов. И действительно, цель оказалась вполне достигнутой: уже в ближайшем поколении роды, как тако­вые, теряют всякое политическое значение, между тем как до этого времени именно они составляли главный фактор в партийной жизни Аттики. В то же время было принято в число граждан множество иностранцев, живших оседло в Афинах (метеки), и даже вольноотпущенных рабов, что, ко­нечно, содействовало усилению демократического элемента.

Новые филы были названы по именам наиболее знаме­нитых отечественных героев: Эрехтея, Эгея, Кекропа, Эанта и других. Каждая фила в свою очередь распадалась на не­сколько общин — демов, из которых каждая состояла из од­ной деревни или местечка Аттики; только столица и второй после нее по величине город страны, Браврон, были разде­лены на несколько демов, очевидно, с целью предотвратить возможность образования из них государств в государстве. С этой же целью в одной и той же филе соединены были демы из различных частей Аттики; так, например, Элевсин, Пирей и Азения у Суния принадлежали к филе Гиппотонтида, Ма­рафон и Фалер к филе Эантида; Афины и их ближайшие ок­рестности были разделены между всеми 10 филами. Этим была предотвращена опасность, чтобы новая организация не послужила оплотом для партикуляристических стремлений, которые так резко обнаружились еще в начале эпохи Писистратидов.

Для верховного руководства государственными делами и для подготовления вносимых в Народное собрание проек­тов был учрежден Совет из 500 членов, по 50 от каждой из 10 фил, причем каждому дему предоставлялось соответст­вующее его величине количество мест в Совете. Это, кажет­ся, первый пример пропорционального населению предста­вительства, который мы находим в истории. Далее, чтобы сделать невозможным всякое влияние знатных родов на со­став Совета, его члены избирались посредством жребия из числа граждан, искавших этой должности; а большое число членов служило ручательством за то, что господствующее в данный момент среди граждан политическое течение найдет себе выражение и в Совете. По числу 10 фил Совет распа­дался на 10 секций, из которых каждая в продолжение деся­той части года имела председательство („пританию") и бес­прерывно находилась в здании Совета для разрешения те­кущих дел. В течение этого времени члены ее содержались на государственный счет, так что и бедные граждане могли вступать в Совет. Вероятно, была также расширена компе­тенция народных судов; но мы не имеем об этом никаких точных сведений. Однако право быть избираемыми на выс­шие государственные должности было и теперь предостав­лено только двум высшим податным классам.

Существовавшие учреждения Клисфен в общем оставил в том виде, как он их застал. Таким образом, архонты по-прежнему сохранили свое положение во главе государства. Правда, теперь, после продолжительного периода тирании, их компетенция представляла уже лишь тень того, чем она была при Солоне. Полемарх лишился начальства над вой­ском и в сущности был только правительственным чиновни­ком, хотя по имени он все еще оставался высшим военачаль­ником. Военная власть, находившаяся прежде в руках тира­нов, была теперь возложена на новообразованную коллегию десяти стратегов, из которых каждый выбирался своею фи­лой и на войне командовал ее отрядом, между тем как в главном начальстве над всем войском стратеги сменялись каждый день по очереди. Полемарх председательствовал в этой коллегии и занимал в сражении почетное место на пра­вом фланге.

Наконец, чтобы устранить всякую возможность восста­новления тирании, Клисфен учредил остракизм. Каждой весною народ должен был решать голосованием, представ­ляет ли кто-нибудь из граждан опасность для свободы. Если большинство давало утвердительный ответ, то созывалось второе собрание, в котором всякий афинянин надписывал на табличке — остракон одно имя; для того, чтобы баллоти­ровка считалась действительной, требовалось присутствие 6000 граждан, т.е. почти четверти всего числа тогдашних граждан Аттики. Кто имел против себя большинство голо­сов, должен был покинуть страну на 10 лет, но сохранял свое имущество и по истечении срока изгнания снова восстановлялся в правах гражданства. Это была мера борьбы, продик­тованная чувством самосохранения, и только с этой точки зрения ее можно понять и оправдывать. Можно, конечно, сомневаться, достигла ли бы она своей цели, если бы Афи­нам еще раз серьезно угрожала опасность тирании; но ясно, что эта мера открывала полный простор всякого рода зло­употреблениям. Для вожаков партий, располагавших в На­родном собрании большинством голосов, это учреждение представляло отличное средство приличным образом изба­виться от неприятных противников; и действительно, почти только с этой целью и прибегали к остракизму.

Ясно, что реформа Клисфена была еще очень далека от того, что спустя пятьдесят лет называли в Греции демокра­тией. Привилегии по имущественному цензу, установленные Солоном, остались в силе и теперь; поэтому впоследствии афинские олигархи ставили себе целью возвращение к кон­ституции Клисфена. Но в свое время эта реформа представ­ляла значительный прогресс и нанесла тяжелый удар кон­сервативной аристократической партии. Последняя не была в состоянии собственными силами бороться с демосом, ко­торым руководил Клисфен, поэтому она прибегла к тому же средству, которое незадолго перед тем употребил Клисфен против Писистратидов, именно обратилась за помощью к Спарте.

Действительно, спартанская олигархия имела полное основание смотреть подозрительно на демократическое раз­витие, которое начало обнаруживаться в только что освобо­жденной Аттике. Царь Клеомен I еще раз предпринял поход в Афины и без труда добился изгнания Клисфена и его глав­ных приверженцев (508 г.); поводом к этому послужило ста­рое обвинение в святотатстве, тяготевшее над Алкмеонидами еще со времени восстания Килона (выше, с.275). Предво­дитель консервативной аристократии Исагор, в качестве первого архонта, стал во главе правительства. Но когда одержавшая верх партия сделала попытку уничтожить и клисфеновскую конституцию, демос восстал: Клеомен и Исагор были заперты в крепости и уже на третий день вы­нуждены капитулировать под условием свободного отступ­ления. Теперь вернулись Клисфен и остальные изгнанники. Ясно было, впрочем, что этим успехом достигнуто очень мало. Если бы Спарта взялась теперь за дело серьезно и пе­реправила через Истм сильное войско, то аттической демо­кратии, казалось, грозила неминуемая гибель. В Греции не у кого было искать помощи; напротив, кроме Спарты, Афины вели в это время войну еще со своим сильным соседом на севере, с Беотийским союзом, из-за Платеи, которая, отло­жившись от Фив, искала и нашла помощь у Афин. Поэтому они обратились к Артафрену, персидскому сатрапу Сард; и когда он в награду за свое содействие потребовал подчине­ния персидскому царю, афинские послы, не задумываясь долго, согласились на его требование — шаг, которому на­род впоследствии отказал в ратификации, когда миновала опасность со стороны Пелопоннеса.

Между тем царь Клеомен собрал войска пелопоннес­ских союзников и двинулся через границу Аттики до Элевсина, а беотийцы и халкидцы в то же время напали на Атти­ку с севера. Но в пелопоннесском лагере не было большого воодушевления к войне, предпринятой для порабощения Афин, и именно сильнейший из союзных городов, Коринф, находившийся тогда в очень хороших отношениях с Афина­ми, отказался от дальнейшего участия в походе. Затем и вто­рой спартанский царь, Дамарат, которому вместе с Клеоменом принадлежало главное начальство над войском, открыто выступил против политики своего товарища по власти. Та­ким образом, армия расстроилась, и Клеомен принужден был вернуться в Спарту без всякого успеха.

Теперь афиняне могли беспрепятственно обратить свое оружие против своих врагов в Средней Греции. На берегу Эврипа беотийцы потерпели полное поражение; еще в тот же самый день победоносное войско перешло на о. Эвбея и одержало решительную победу над халкидцами. Вследствие этого Халкида попала в зависимость от Афин, и часть по­местий халкидской знати была отдана в собственность афин­ским колонистам. Беотийцы же продолжали войну, поддер­живаемые Эгиной, флот которой опустошал берега Аттики. Решительного успеха не добилась ни одна из воюющих сто­рон, и наконец заключен был мир на условиях прежнего владения. Молодая аттическая демократия блистательно до­казала свою жизнеспособность.

Свержением Писистратидов закончился период тирании в самой Греции. В малоазиатских городах тираны держались еще только искусственно, благодаря поддержке персов. Правда, в Сицилии тирания именно в это время достигла высшей точки своего развития; но и здесь ей суждено было пасть уже спустя немного десятилетий. Нация уже переросла монархию, борьба между знатью и гражданством была окон­чена. Но оба эти сословия нашли теперь общего врага в мас­се безземельных, которые добивались участия в государст­венной жизни. Однако в ближайшее время всякие внутрен­ние раздоры отступили на задний план ввиду опасности, ко­торая грозила независимости нации с востока.

ГЛАВА XI. Освободительные войны

Греческому народу выпала на долю счастливая возмож­ность развиваться самобытно, почти не подвергаясь насиль­ственным внешним влияниям, вплоть до достижения полной духовной и политической зрелости. Ни один чужеземный завоеватель не пытался проникнуть в Грецию; а когда сами греки начали распространять свое владычество над острова­ми и побережьями Средиземного моря, они не встречали серьезного сопротивления в варварских обитателях этих стран. Даже финикийцы в первое время везде уступали гре­кам и почти без борьбы предоставили им все торговые окру­га, которые они до тех пор эксплуатировали.

В VI столетии эти обстоятельства начали изменяться. Малоазиатские греческие города подпали под лидийское, Кипр — под египетское владычество; на западе финикийцы сплотились вокруг Карфагена в единое государство, которое вскоре начало наступать на греков. Но только расцвет пер­сидского могущества грозил серьезною опасностью свободе греческой метрополии.

Древние восточные монархии — Мидия, Лидия, Вави­лония, Египет — были одна за другой покорены Киром и Камбизом. Владения персидских царей простирались от Эгейского моря и Большого Сирта до Яксарта и Инда. Это было государство, равного которому мир не видел ни рань­ше, ни впоследствии. Персидская монархия на исходе VI века была не только первой, но и вообще единственной великой державой, наряду с которой существовали только незначительные мелкие государства. Казалось, только от воли персидского царя зависело определить границы своего владычества.

В самом деле, государство располагало почти неисто­щимыми военными силами. Если обширное Иранское плос­когорье и было сравнительно скудно населено, то при своем громадном протяжении (около 3 млн кв. км) оно все-таки имело очень большое абсолютное население. Зато чрезвы­чайно густо были населены плодородные равнины по Ев­фрату и Тигру, Нильская долина и древняя культурная стра­на — Сирия. Царь имел возможность собрать любое количе­ство войска, какое только он мог прокормить. Кроме того, обладание морским побережьем на протяжении от Нила до Геллеспонта доставляло средства, чтобы снаряжать сотни боевых кораблей, во главе которых стоял превосходный флот финикийских торговых городов.

Финансовые силы государства не уступали его военным силам; под скипетром персидского царя были соединены богатейшие страны тогдашнего мира. Наряду с земледелием процветали торговля и промышленность, особенно в запад­ной половине государства; еще греки V столетия смотрели на города вроде Мемфиса, Вавилона, Сузы, Экбатаны с та­ким же удивлением, как средневековые путешественники на Каир или Багдад. Доходы царя простирались при Дарии до 7600 персидских серебряных талантов (около 19 ООО кг золо­та), к которым присоединялись еще значительные натураль­ные повинности. Так как на текущие расходы далеко не тре­бовалось таких крупных сумм, то цари могли накоплять большие богатства. По достоверным известиям, Александр получил в добычу в Сузе 40—50 тыс. а в Персеполе 120 тыс. талантов серебра. Нужно помнить при этом, что Афинская государственная казна к началу Пелопоннесской войны заключала в себе только 6000 талантов, между тем как все доходы Аттического государства около этого време­ни не превышали 600 талантов.

И все эти неисчислимые богатства находились в полном распоряжении одного человека. По сравнению с волей царя не имела никакого значения ни одна другая воля в государ­стве; знатный сатрап, как и простой поденщик — все в оди­наковой степени были рабами царя, все повергались в прах перед своим владыкой — зрелище, наполнявшее глубоким отвращением всякого эллина. Таким образом, политическая сила государства обусловливалась в значительной степени личностью царя.

Но и помимо этого государство скрывало в себе немало элементов слабости. Уже громадное протяжение нейтрали­зовало до известной степени большие материальные средст­ва, которыми оно располагало. В самом деле, требовалось более 4 месяцев, чтобы привести войско из Вавилона в Сар­ды или к Нилу, и еще больше времени, чтобы стянуть отря­ды из отдаленных провинций. Поэтому для каждого большо­го похода, который предпринимал царь, нужны были много­летние приготовления. Да и качества этих войск оставляли желать многого. Население страны в громадном большинст­ве было невоинственно, не говоря уже о том, что оно лишь против воли шло на войну за своих чужеземных властите­лей. Правда, сами персы, и вообще арийские племена Иран­ского плоскогорья, были хорошими солдатами, особенно отличными наездниками и стрелками из лука. Однако, как ни полезны были эти роды оружия на обширных равнинах Азии, — на изрезанной или гористой местности персы, бла­годаря недостатку дисциплины и легкому вооружению, ус­тупали греческим гоплитам; и еще больше была, в сравнении со свободными гражданами греческих городов, моральная слабость азиатов, которые дрожали перед кнутом своих офицеров и сражались только за своего царя и господина.

Вообще самым больным местом персидской монархии было то, что она была основана только на грубой силе и ею одной держалась. Бесчисленные народы, входившие в ее со­став, не были связаны между собой каким-нибудь общим интересом; а персидское владычество не сумело, да и не пы­талось слить эти народы в одно целое. Вавилоняне, мидийцы, египтяне, жители Малой Азии во времена Александра были еще так же чужды друг другу, как некогда во времена Дария; все они, исключая, может быть, одних мидийцев, приветствовали падение персидского господства как осво­бождение от невыносимого ига.

Уже после смерти Камбиза II во время его возвращения из Египта был момент, когда едва только основанное госу­дарство, казалось, опять готово было распасться. В коренной провинции Персиде началась гражданская война, и целый ряд подчиненных народов воспользовался этим случаем, чтобы попытаться свергнуть с себя чуждое владычество. Только после продолжительной борьбы Дарию, принцу из боковой линии дома Ахеменидов, удалось утвердиться на престоле и снова покорить отпавшие провинции. Он дал те­перь государству более строгую административную органи­зацию и особенно урегулировал финансы, точно определив размер дани отдельных областей.

Новый царь обратил свои взоры на запад, которым Кир и Камбиз, занятые более важными делами, слишком пренеб­регали. Впрочем, покорение европейской Греции, по край­ней мере вначале, не входило, кажется, в его планы. Дарий прошел через Босфор, Фракию и страну гетов до Истра, пе­решел через эту реку и проник далеко в глубь дикой страны скифских племен (в нынешней южной России). Какие моти­вы побуждали его к этому странному походу, который даже в случае удачи нисколько не увеличил бы его могущества, не знал даже Геродот; вероятно, это была простая жажда завое­ваний, соединенная с незнанием географии. Однако пред­приятие потерпело полную неудачу; скифы удалились в глубь своих степей и болот, и персидское войско, которое нигде не могло найти неприятеля, принуждено было в конце концов возвратиться через Дунай вследствие недостатка в съестных припасах.

Это поражение должно было глубоко поколебать пер­сидское влияние в Малой Азии. До сих пор персы переходи­ли от победы к победе, всюду им предшествовала слава не­победимости; теперь поражение произвело тем более силь­ное впечатление, что неудачным походом руководил сам царь. Немногого недоставало, чтобы десант греческого фло­та, которому было поручено охранение моста через Дунай, сломал этот мост и разбежался по домам, что повело бы к верной гибели персидского войска. Этот план не удался вследствие сопротивления милетского тирана Гистиея, кото­рый хорошо понимал, что его собственное положение во главе его города основывалось только на поддержке персид­ского царя. Таким образом, величайшая опасность была пре­дотвращена. Однако на Геллеспонте вспыхнуло восстание, которое, впрочем, осталось изолированным и без большого труда было подавлено; при этом персам удалось даже под­чинить своему господству фракийское побережье до Стримона. Но во всей западной части Малой Азии брожение про­должалось. Даже на Гистиея пало подозрение царя, который под почетным предлогом призвал его в Сузу и там задержал при своем дворе. При таких обстоятельствах малейший по­вод мог вызвать возмущение.

В Милете после отозвания Гистиея тирания перешла к его двоюродному брату и зятю Аристагору. Он вознамерил­ся подчинить своему влиянию Киклады, поводом к чему должно было послужить возвращение изгнанных аристокра­тов в Наксос. Артафрен, сатрап Сард, одобрил это предпри­ятие, выгодное и для персидского правительства; из грече­ских приморских городов был собран флот и на корабли по­сажено персидское войско. Но Наксос оказал неожиданное сопротивление, и после того, как флот четыре месяца про­стоял без всякого успеха перед крепостью, ему ничего дру­гого не оставалось делать, как вернуться в Азию (в конце лета 499 г.).

Неудача этой экспедиции была искрой, от которой вспыхнуло давно уже готовившееся восстание. Аристагор сам стал во главе движения; он сложил с себя тиранию и призвал жителей Милета к борьбе за свободу против варва­ров. Греческий флот, только что вернувшийся от Наксоса и расположившийся напротив Милета, при устье Меандра, с восторгом присоединился к нему; находившиеся на кораблях тираны были схвачены и выданы их городам для наказания. После этого восстание быстро распространилось по всему малоазиатскому побережью; везде свергали тиранов и отка­зывали персам в покорности.

Но Аристагор очень хорошо сознавал, что движение могло иметь успех только в том случае, если бы оно встре­тило поддержку в единоплеменниках по ту сторону Эгейско­го моря. И сами европейские греки были сильно заинтересо­ваны в том, чтобы восстание не осталось без поддержки. В самом деле, не нужно было обладать большой дальновидно­стью, чтобы понять, что персидское государство не могло на будущее время довольствоваться обладанием азиатскою ча­стью греческого мира. Еще недавно предприятие против На­ксоса показало, какие планы составлялись в Сузе и Сардах. Чувство самосохранения заставляло греков предупредить нападение и начать неизбежную борьбу, пока еще на их сто­роне были азиатские собратья.

А между тем из двух главных греческих городов Спарта была занята более неотложными делами у себя дома. Ей снова предстояла война с ее старым соперником, Аргосом, которая действительно началась в течение ближайших лет. Спартанский царь Клеомен перешел к наступательным дей­ствиям и, не будучи в состоянии проникнуть с юга в Аргосскую равнину, перевез свое войско на эгинских и сикионских кораблях из Фиреи в Навплию. Близ соседнего Тиринфа произошла битва, в которой аргосское войско было почти уничтожено. Правда, Клеомену не удалось завладеть хорошо укрепленным главным городом, как и вообще спартанцы были малоопытны в ведении осад; но могущество Аргоса было все-таки надолго сломлено. Из периэкских городов Микены и Тиринф получили независимость и вступили в союз со Спартой; другой части своих подданных Аргос дол­жен был предоставить гражданские права. Теперь ничто не мешало Спарте двинуть войска за море; но в это время Ио­ния уже была покорена превосходными силами персов.

Больше успел Аристагор в Афинах, где тесные родст­венные связи и оживленные торговые сношения обеспечива­ли ионийцам самые горячие симпатии. Да и помимо этого, афиняне имели полное основание принять участие в войне с Персией, так как Гиппий, считавшийся, как правитель Сигея, персидским князем, пользовался большим влиянием при дворе сатрапа в Сардах, и Артафрен уже формально потре­бовал от Афин, чтобы они снова приняли изгнанного тирана. Несмотря на это, афиняне ограничились полумерами. В по­мощь ионийцам было послано только двадцать кораблей; этого было слишком мало, чтобы оказать решительное влия­ние на исход борьбы, но вполне достаточно, чтобы Афины приобрели в персидском царе непримиримого врага и на­влекли на себя его месть в случае неудачи восстания. Кроме того, Эретрия, искони находившаяся в дружеских отношени­ях с Милетом, прислала 5 триер. Вот все, что было сделано метрополией для спасения ее колонии.

При таких условиях ионийцы поступили совершенно правильно, начав наступательные действия, прежде чем не­приятель собрал свои силы (весной 498 г.), и избрав предме­том нападения главный город Малой Азии — Сарды. Пер­сидский гарнизон был слишком незначителен, чтобы защи­щать обширный город, и заперся в неприступной крепости. Но в то время, как греки вступали в город, вспыхнул пожар, который со страшной быстротой распространился на дома, крытые без исключения камышом, и превратил весь город в пепел. На осаду крепости греки не решились ввиду прибли­жавшихся персидских подкреплений. Таким образом, не ос­тавалось ничего другого, как вернуться в Эфес. Но во всей Малой Азии пожар Сард произвел глубокое впечатление; города у Геллеспонта, Кария, Ликия и Кипр присоединились теперь к восстанию.

Афиняне, оставив своих союзников в Эфесе, отплыли домой; с тех пор они уже не принимали никакого участия в войне. Зато они воспользовались царившею в Малой Азии смутою, чтобы сделать приобретение для себя. С помощью тирана фракийского Херсонеса, афинянина Мильтиада, близкого родственника того Мильтиада, который некогда, при Писистрате, основал там княжество (см. выше, с.280), „пеласгическое" население Лемноса и Имброса было изгна­но, и эти плодородные острова заселены афинскими колони­стами. Таким образом, Афины приобрели господствующее положение у входа в Геллеспонт.

Между тем собрались военные силы персов. Весной 497 г. войско двинулось к Кипру, и хотя на море ионийцы одержали победу над финикийскими кораблями, зато соеди­ненные силы кипрских князей потерпели на суше, при Саламине, полное поражение со стороны персов, и результатом этой победы было покорение всего острова. В то же самое время персы открыли наступательные действия и в Малой Азии. Города при Геллеспонте, Эолия, Клазомены в Ионии были завоеваны. Правда, в Карии полководцы царя, после нескольких побед вначале, потерпели решительное пораже­ние, которое на время остановило дальнейшие успехи пер­сидского оружия; но с потерею Кипра участь восстания была решена. Сам Аристагор пал духом; притом его положение в Милете должно было пошатнуться с тех пор, как военное счастье обратилось против ионийцев. Он покинул отечество и отплыл в Миркин у нижнего течения Стримона во Фракии, который некогда был подарен царем Гистиею в награду за его услуги. При попытке основать здесь город в том месте, где позднее афиняне построили Амфиполь, он был убит эдонийцами (496 г.).

Между тем Дарий послал Гистиея в Сарды, надеясь при помощи его влияния побудить ионийцев к добровольному подчинению. Вместо этого старый тиран вступил с недо­вольными персидскими вельможами в заговор против сатра­па Артафрена, и затем, когда его участие в заговоре было обнаружено, спасся бегством на Хиос. Но его надежда стать во главе национального движения не оправдалась; милетцы не хотели больше признавать своего прежнего правителя. Наконец, получив от митиленцев несколько кораблей, он начал с ними партизанскую войну в Геллеспонте.

Уже пятый год продолжалось восстание, а Иония все еще не была покорена. Попытка разъединить греков посред­ством переговоров не удалась, и с одним сухопутным вой­ском ничего нельзя было сделать против хорошо укреплен­ных приморских городов. Наконец, летом 494 г. в Эгейском море появился финикийский флот, к которому вынужден был присоединить свою эскадру и покоренный незадолго перед тем Кипр. Со своей стороны, греки собрали все свои морские силы — по преданию, 353 корабля, большею ча­стью пятидесятии тридцативесельных. При небольшом острове Ладе, в виду Милета, дано было решительное сра­жение, величайшее из всех, какие до сих пор происходили на море; победа досталась финикийцам, благодаря их числен­ному превосходству. Милет был осажден и, наконец, взят приступом (осенью 494 г.). Он дорого заплатил за свое отпа­дение; если он и не был разрушен, то уже никогда не достиг прежнего цветущего состояния.

Теперь без особенного труда была подчинена Кария, а в следующем году возвращены к покорности острова и при­морские города до фракийского Босфора. Гестией, провоз­гласивший себя, после битвы при Ладе, тираном Хиоса, так­же попал в руки персов и был казнен Артафреном как из­менник. Повсюду были снова водворены прежние тираны, или города получили новых правителей. Налоги были нано­во распределены на основании грубого размежевания зе­мель, и ограничена самостоятельность отдельных городов: у них было отнято главным образом право ведения войны. Иония была теперь связана с Персией теснее чем когда бы то ни было.

Оставалось еще рассчитаться с Афинами и Эретрией за поддержку, которую они оказали восстанию, что и было приведено в исполнение в начале следующего года (492 г.). Войско под предводительством Мардония, зятя царя, пере­шло через Геллеспонт и в сопровождении сильного флота двинулось вдоль южного побережья Фракии на запад. Но при Афоне большая часть флота была уничтожена бурей, а сухопутное войско понесло в борьбе с воинственными фра­кийскими племенами такие тяжелые потери, что о немед­ленном продолжении похода нечего было и думать. Мардоний должен был удовольствоваться тем, что снова упрочил персидское господство во Фракии и покорил Македонию. В важнейших крепостях оставлены были гарнизоны, а осталь­ное войско позднею осенью вернулось в Азию.

Если не удалась попытка добраться до Греции сухим путем, то, может быть, морской путь, через Эгейское море, представлял больше шансов на успех. С тех пор как ионий­ский флот был уничтожен при Ладе, не существовало боль­ше такой силы, которая могла бы в открытом море противо­стать кораблям царя. Правда, на флот можно было посадить лишь ограниченное количество сухопутных войск; но каза­лось едва вероятным, чтобы под свежим впечатлением страшной кары, только что постигшей Ионию, греки подня­лись для совместных действий.

Таким образом, через два года после возвращения Мар­дония против Греции двинулся сильный персидский флот (490 г.). Начало соответствовало ожиданиям. Киклады под­чинились без пролития крови; Эретрия, против которой флот затем направлял свои действия, хотя и оказала мужественное сопротивление, но через несколько дней была взята штур­мом. Отсюда персы переправились через узкий пролив, от­деляющий Эвбею от материка, в Аттику. Войско высадилось в Марафонской бухте, где полстолетия назад, также приплыв из Эретрии, высадился Писистрат, чтобы открыть отсюда свое победоносное шествие к Афинам.

Сын Писистрата Гиппий присоединился к эспедиции, успех которой должен был иметь последствием его восста­новление на афинском престоле. Еще и теперь в Афинах бы­ла сильная партия, преданная старой тиранической дина­стии; прошло лишь несколько лет с тех пор, как (496— 495 гг.) Гиппарх из Коллита, близкий родственник Писистратидов, занимал высший пост в государстве, и даже Алкмеониды, влияние которых на управление государством все более падало, втайне поддерживали дело реставрации. Но большинство граждан, по крайней мере из состоятельных классов, вовсе не было склонно купить такой ценою мир с Персией. Во главе их стоял Мильтиад из Лакиады, прежний тиран Херсонеса, который за участие в ионийском восстании поплатился своим троном и теперь нашел убежище в Афи­нах. Здесь он сначала как тиран был присужден к смерти, но затем оправдан судом присяжных; скоро после этого народ избрал его в стратеги (490 г.).

Этот выбор имел большое значение, потому что Миль­тиад был не только отъявленным врагом персов, но и врагом Писистратидов, которые сначала заставили его отца — Кимона уйти в изгнание, а затем, позволив ему вернуться, из­бавились от него посредством убийства. О подчинении Пер­сии при таких обстоятельствах не могло быть речи, напро­тив, тотчас по получении известия о падении Эретрии созва­ли гражданское ополчение и послали в Спарту за помощью. Но там из религиозных соображений медлили с отправкой вспомогательного отряда, поэтому часть аттических страте­гов была того мнения, что нужно ограничиться защитою стен. Если афиняне не приняли этого предложения, которое, может быть, погубило бы все дело и во всяком случае под­вергло бы страну всем ужасам войны, то это была заслуга Мильтиада. По его настоянию было решено двинуться на­встречу врагу и, в случае необходимости, дать сражение да­же без спартанцев. Войско расположилось на высотах в за­падной части Марафонской равнины, прикрыв, таким обра­зом, дорогу в Афины.

Здесь было собрано около 9000 гоплитов; к ним присое­динилось приблизительно такое же количество легковоору­женных и небольшой вспомогательный отряд союзной Платеи. При трудности, с какою сопряжена переправа через мо­ре больших отрядов в одном транспорте, представляется очень сомнительным, чтобы персидский флот заключал зна­чительно большее число солдат, и именно самая страшная часть персидского войска, конница, могла находиться здесь лишь в очень ограниченном количестве; а матросы почти совершенно не годились для битвы на суше. Ввиду этих об­стоятельств персы медлили с нападением; они, очевидно, надеялись, что в Афинах начнется движение в пользу Писистратидов. С другой стороны, и афиняне всеми силами ста­рались оттянуть битву до прихода спартанских союзников. Именно это соображение заставило, наконец, персидского полководца Датиса принудить афинян к битве в неудобной местности, но его легковооруженное войско не выдержало натиска греческих гоплитов. С большими потерями персы были оттеснены к своим кораблям, где они с отчаянным му­жеством еще раз взялись за оружие. Действительно, им уда­лось спасти флот и сесть на корабли; только 7 триер оста­лись в руках афинян. По преданию, 6400 варваров легли на поле битвы, и хотя это число, вероятно, преувеличено, одна­ко обширные приготовления, сделанные к следующему по­ходу в Грецию, доказывают, что поражение было очень тя­желым. Урон победителей составлял, по преданию, лишь 192 человека, но в числе убитых находились полемарх Каллимах из Афидны и один из стратегов — Стесилей.

После этого Датис сделал еще попытку завладеть афин­ской гаванью Фалером — попытку, которая теперь, после поражения, конечно, не могла увенчаться успехом; кроме того, при его приближении победоносное войско уже стояло наготове для защиты столицы. Таким образом, ему не оста­валось ничего другого, как вернуться в Азию. Старый Гиппий не перенес этих неудач, разрушивших все его надежды, по преданию, он умер еще раньше, чем приплыл в свой Сигейон.

Итак, Аттика освободилась от нашествия, и все планы восстановления тирании рушились. Но еще гораздо крупнее, чем материальные результаты победы, было ее моральное значение. Она доказала, что персидская пехота не могла со­перничать с греческими гоплитами; ореол непобедимости, окружавший до тех пор покорителей Азии, в глазах эллинов исчез в этот день. Хотя бы варвары возобновили свое наше­ствие с более многочисленным войском, нация могла теперь смотреть в глаза будущему с уверенностью в своих силах.

В Персии ни минуты не сомневались в необходимости исправить марафонскую ошибку. В первый раз ошиблись в силах неприятеля и предприняли поход с недостаточными средствами; теперь нужно было повторить попытку в боль­шем масштабе. Но среди приготовлений к этому походу Да­рий I умер, на пятом году со времени битвы при Марафоне (486 г.); а его преемник Ксеркс должен был подавить восста­ние в Египте, прежде чем мог приняться за исполнение пла­нов своего отца против Греции. Таким образом, Эллада мог­ла отдыхать после Марафона десять лет.

Однако только в Афинах, которым, правда, грозила ближайшая опасность, воспользовались этим временем для того, чтобы укрепиться против угрожавшего нападения. Уже в первом году после Марафонской битвы Мильтиад сделал попытку, во главе всего афинского флота, принудить Кикла­ды к отложению от персов. Ему, действительно, удалось до­биться присоединения к Афинам западной цепи островов от Кеоса до Мелоса; остальные же Киклады оставались верны­ми союзниками персов, и осада Пароса, начатая затем Мильтиадом, не увенчалась успехом. По возвращении он был привлечен к суду Ксантиппом из Холарга, одним из вожаков партии Алкмеонидов, женатым на племяннице Клисфена, Агаристе. Присяжные, хотя не присудили марафонского по­бедителя к смерти, как этого требовало обвинение, но нало­жили на него непосильный денежный штраф. Спустя корот­кое время Мильтиад умер от раны, полученной при Паросе.

Теперь оставили наступательную политику против Персии; не пытались даже вернуть себе Лемнос и Имброс, которые отпали после ионийского восстания. Вместо этого ограничи­лись более легкой задачей — изгнать из города друзей тира­нов или тех, кого считали таковыми. Гиппарх из Коллита (см. выше, с.297) был подвергнут изгнанию посредством остракизма (весной 487 г.); эта мера была теперь впервые применена.

Однако торжество Алкмеонидов было непродолжитель­но. Уже в следующем году (487—486 гг.) государственное устройство подверглось изменению в демократическом духе. Высшая государственная должность, архонтство, замеща­лась до сих пор, как мы знаем, путем народных выборов; теперь постановлено было бросать жребий между кандида­тами, и этим была уничтожена привилегия, которою до сих пор фактически пользовались знатные фамилии при замеще­нии этой должности. Кажется, Алкмеониды противились этой реформе, которая прямо нарушала их интересы и, без сомнения, была предложена главным образом с целью сло­мить их влияние в государстве. Но их песня была спета. Весной 486 г. глава этого рода, племянник Клисфена Мегакл, был изгнан остракизмом, а вскоре затем (в 485 или 484 г.) та же участь постигла его шурина Ксантиппа.

Теперь управление государством перешло в руки ви­новника реформы, Аристида из Алопеки. Молодым челове­ком он некогда при Клисфене принимал участие в восстании против тиранов; впоследствии он примкнул к Мильтиаду и через год после Марафонской битвы (489—488 гг.) достиг звания первого архонта. Не будучи гениальным ни как госу­дарственный деятель, ни как полководец, он, однако, всегда обнаруживал правильное понимание того, что нужно было сделать в данную минуту; главным же образом он был обя­зан своим политическим значением славе своей непоколе­бимой справедливости. К нему примкнул Фемистокл из Фреаррии. Он тоже принимал деятельное участие в борьбе с Алкмеонидами, за что последние позже отомстили ему не­примиримой враждой. Но он был дальновиднее Аристида. Он понял, что будущность Афин связана с морем и что госу­дарство опять должно вступить на путь политики Писистра­та. В этом направлении он действовал уже и раньше, будучи первым архонтом; он приступил тогда (в 493—492 гг.) к вы­полнению плана, задуманного до него Гиппием, — вместо открытого и незащищенного Фалерского рейда обратить в военную гавань превосходную Пирейскую бухту. Но для создания большого флота нужны были очень значительные средства; а восстановленная демократия вовсе не обнаружи­вала желания рисковать своей популярностью, напрягая по­датные силы народа. Поэтому сбор поземельной подати, ко­торая взималась во времена тиранов, прекратился; мало того, стали даже делить между гражданами богатые доходы с Лаврийских серебряных рудников.

Между тем, кажется, в 488 г. Афины были вовлечены в войну с соседней Эгиной. Этот небольшой остров, как нам известно, был одним из главных средоточий греческой про­мышленности и торговли; его флот был самым сильным и многочисленным во всем греческом мире, с тех пор как по­сле изгнания Писистратидов пришло в упадок морское мо­гущество Афин и битва при Ладе сломила морские силы Ио­нии. Афины давно уже смотрели с беспокойством на усиле­ние соседнего острова, и уже не раз оба государства мери­лись силами, но победа всегда доставалась эгинцам. Теперь, наконец, внутренние смуты на Эгине, казалось, давали афи­нянам желанный случай одолеть своих старых врагов.

Эгина еще сохраняла аристократическое устройство, но и здесь была многочисленная партия, стремившаяся к нис­провержению существующего порядка и надеявшаяся дос­тигнуть своей цели с помощью афинской демократии. Одна­ко восстание вспыхнуло раньше, чем пришли афиняне, и было без большого труда подавлено правительством. Афи­нянам удалось высадить на остров десантный отряд и одер­жать победу над врагом в открытом поле; но на море эгинцы скоро опять взяли верх, так что афиняне были вынуждены увести свое войско обратно. Война затянулась надолго, на­нося тяжелый ущерб афинской торговле, так как эгинцы все время держали в блокаде побережье Аттики.

Положение Афин было позорно, и в афинском обществе все более распространялось убеждение, что дальше так не может продолжаться. Теперь, наконец, Фемистокл мог наде­яться осуществить свои великие планы. Необходимые сред­ства были налицо; не было надобности в новых налогах, — вполне достаточно было только уничтожить вредный обы­чай распределения избытков между гражданами. Поэтому Фемистокл внес предложение, чтобы доходы с Лаврийских серебряных рудников были употреблены на постройку ко­раблей (483—482 гг.). Именно, сверх тех 50 военных кораб­лей, которыми государство уже владело, предполагалось по этому проекту построить боевой флот из 100 триер — боль­шей величины кораблей, которые как раз в это время начали вытеснять прежние 50-весельные корабли. Это предложение встретило, конечно, сильную оппозицию, во главе которой стал сам Аристид. Он опасался политических последствий, которые должно было повлечь за собой перенесение центра тяжести могущества Афин с суши на море. Однако положе­ние, созданное войною с Эгиной, было так тяжело, что боль­шинство народа, не колеблясь, охотно принесло жертву, ко­торой требовал Фемистокл. Аристид был изгнан остракиз­мом (весной 482 г.), и предложения Фемистокла были при­няты. Когда через два года персы снова предприняли поход против Эллады, Афины владели флотом, который превосхо­дил не только эгинский, но вообще флоты всех других гре­ческих государств, исключая, пожалуй, только молодой сиракузский флот, созданный в это самое время Гелоном.

В то время, как Афины, таким образом, в тишине упро­чивали за собой место первой морской державы Греции, преобладающее в последней государство, Спарта, перенесло тяжелый внутренний кризис. И здесь, как мы видели, цар­ская власть уже рано была ограничена Советом старейшин, герусией; с другой стороны, Народное собрание сохранило за собой право последнего решения во всех важных государ­ственных вопросах, — право, которое оно в других частях Греции потеряло, если не формально, то фактически, еще в гомеровские времена. Причина этого явления заключается, очевидно, в том, что завоевание нижней долины Эврота и Мессении дало возможность наделить землей большое ко­личество беднейших граждан и тем предотвратило экономи­ческий кризис, который в большей части остальных госу­дарств привел мелких свободных в зависимость от знати. В VIII веке была учреждена коллегия эфоров, выборная долж­ность в помощь царям при гражданском судопроизводстве и полицейском надзоре за гражданами и подданными. Этот институт должен был приобретать все большее влияние по мере того, как цари, вследствие расширения пределов госу­дарства, все менее были в состоянии лично исполнять упо­мянутые функции; впрочем, около времени великого мессенского восстания политическое значение эфората было еще, по-видимому, довольно ограничено. Тогда в Спарте начались сильные внутренние смуты, которые, наконец, бы­ли прекращены формальным договором между народом и царскою властью; цари должны были дать клятву соблюдать законы, а эфоры, со своей стороны, обещали от имени наро­да охранять права царей, пока последние будут исполнять свою клятву. Эта обоюдная присяга возобновлялась каждый месяц. Таким образом, эфоры заняли в государстве равное положение наряду с царями.

С этих пор цари постоянно стремились к тому, чтобы разбить эти оковы; и когда Клеомен II победил аргосцев, ка­залось, наступил для этого благоприятный момент. Покори­тель Тиринфа начал с того, что возбудил против своего то­варища из другой династии, Дамарата, обвинение в незакон­ном происхождении и под этим предлогом добился его низ­ложения, причем ему оказало помощь изречение Дельфий­ского оракула (491 г.). Дамарат искал убежища в Персии, где Дарий дал ему в управление горную крепость Пергам и со­седние города в плодородной долине Каика в Мисии; его место в Спарте занял глава младшей линии династии Эврипонтидов, Леотихид II, находившийся, разумеется, в полной зависимости от Клеомена, которому он был обязан достиже­нием престола. Таким образом, Клеомен приобрел такое по­ложение, какого давно не занимал ни один спартанский царь; но именно это и вызвало реакцию в общественном мнении, и Клеомен был вынужден покинуть страну. Он от­правился в Аркадию и собрал там войско, чтобы силою до­биться возвращения. Волей-неволей спартанцы принуждены были возвратить ему царское достоинство. Вскоре затем он, по преданию, впал в сумасшествие, и, брошенный в тюрьму по требованию своих родичей, сам лишил себя жизни. По всей вероятности, он был убит эфорами по соглашению с его сводными братьями, Леонидом и Клеомбротом, из которых старший, Леонид, наследовал ему во власти. Леонид I также лишь с большим трудом удержался на престоле, но призвать опять Дамарата, вассала великого царя, не могли решиться в такое время, когда каждую минуту можно было ожидать но­вого нашествия персов. Царская власть в Спарте уже нико­гда не оправилась от этих ударов; с этих пор направление политики государства зависит исключительно от эфоров, между тем как цари все более и более нисходят на степень простых исполнительных должностных лиц, подчиненных эфорам.

Между тем приготовления персов пришли к концу. На этот раз они задались целью подчинить себе всю Грецию, и размер их приготовлений соответствовал такому плану. Во главе почти 100-тысячного войска царь Ксеркс весной 480 г. перешел Геллеспонт на двух понтонных мостах, чтобы затем вдоль северного побережья Эгейского моря двинуться на запад. Такой армии греческий мир еще никогда не видел; неудивительно поэтому, что фантазия современников была сильно поражена этим зрелищем и до бесконечности пре­увеличила количество неприятельского войска. Надпись на памятнике, который впоследствии был воздвигнут пелопоннесцами в воспоминание о сражении при Фермопилах, опре­деляет число неприятельского войска в 3 млн; а Геродот ис­числяет сухопутное войско вместе с флотом даже свыше 5 млн человек, включая сюда, впрочем, и очень многочис­ленный обоз. Флот состоял, по преданию, из 1207 кораблей; эта цифра, вероятно, правильна, только нужно понимать под нею не триеры или боевые суда, а вообще корабли.

Ввиду таких огромных сил всякое сопротивление каза­лось большинству греков бесполезным; даже Дельфийский оракул считал победу персов несомненной и советовал доб­ровольно подчиниться неизбежному. Царь ведь не хотел ис­требить эллинов; он требовал лишь подчинения, и, наконец, пример азиатских единоплеменников показывал, что и под персидским господством можно жить. Что касается Афин, то здесь, конечно, нечего было и думать о подчинении; после того, что произошло, оставался выбор только между победой и гибелью. А для Спарты подчинение Персии означало бы потерю гегемонии над Пелопоннесом, которой она добилась в течение последнего столетия. Таким образом, поведение обоих государств было уже заранее намечено. Политика Спарты, в свою очередь, определяла образ действий членов Пелопоннесского союза; а военные силы, которыми распола­гал этот союз, были настолько значительны, что ни одно го­сударство греческого материка не решилось примкнуть к Персии, пока царь еще был далеко. Один только Аргос, ста­рый соперник Спарты, сохранял нейтралитет; Беотия и Фес­салия присоединили, хотя и неохотно, свои войска к союз­ной армии. Сильная на море Керкира обещала помощь, но устроила так, что ее флот опоздал к сражению. Властитель восточной Сицилии, Гелон, поставил свое содействие в за­висимость от невыполнимых условий: он готов был подчи­ниться царю, если бы последнему досталась победа в пред­стоявшей войне, что казалось очень вероятным.

Даже в государствах, решившихся на борьбу за свободу, настроение было весьма невеселое, надеялись больше на по­мощь богов, чем на собственные силы. Однако необходимые приготовления делались. Еще осенью 481 г. депутаты союз­ных эллинов собрались на Истме. Прежде всего в Элладе провозглашен был всеобщий мир и этим положен конец войне между Афинами и Эгиной. В Афинах и, вероятно, также в других государствах были возвращены политиче­ские изгнанники. Главное начальство досталось, конечно, лакедемонянам. Решено было прежде всего защищать Темпейское ущелье, через которое протекает между Олимпом и Оссой река Пеней, впадающая в Фермейский залив, и прохо­дит военная дорога из Фессалии в Македонию. С этой целью весной 480 г. отправлен был туда отряд из 10 ООО гоплитов. Однако, ввиду подозрительного поведения фессалийцев, эта позиция представлялась слишком рискованной; кроме того, Темпейское ущелье можно было обойти со стороны северно­го склона Олимпа, а боевых сил эллинов было недостаточно, чтобы защищать все эти переходы. Поэтому при приближе­нии персидской армии греки без кровопролития очистили эту позицию. Фессалия теперь открыто перешла на сторону неприятеля, которому богатая область служила отличным базисом для военных действий.

Второй оборонительной линией представлялись теперь Фермопильские теснины, на границе между Фессалией и Средней Грецией, в том месте, где лесистые предгорья Эты близко подходили к Малийскому заливу. Это тесное ущелье можно было с небольшим войском защитить против боль­шой армии, при том условии, если бы защитник владел мо­рем и был в состоянии запереть также горные тропинки, по которым можно было обойти позицию с левого фланга. По­лагаясь на естественную неприступность ущелья, пелопоннесцы послали сначала только один корпус из 4000 гоплитов под предводительством лакедемонского царя Леонида; к не­му присоединились отряды окрестных областей Беотии, Локриды и Фокиды, так что в общем при Фермопилах со­бралось для встречи неприятеля около 7000 тяжеловоору­женных воинов. Остальная часть союзной армии должна бы­ла подоспеть, как только окончатся Карнейские и Олимпий­ские празднества, отложить которые не решились из религи­озных соображений. В то же время флот расположился у се­верного берега Эвбеи, вблизи храма Артемиды Просео и в области Гистиеи, чтобы отрезать неприятелю вход в грече­ские воды. Начальство принадлежало номинально лакедемонскому наварху Эврибиаду, в действительности же — афинскому стратегу Фемистоклу, так как 127 кораблей, вы­ставленных Афинами, составляли почти половину всей гре­ческой эскадры.

Приблизительно в середине августа персидская армия, подкрепленная своими новыми фессалийскими союзниками, подошла к Фермопилам. Нападения на ущелье с фронта бы­ли отбиты с большим уроном для варваров; но в то время, как внимание греков было сосредоточено здесь, Ксерксу удалось через один из горных проходов Эты послать отряд в тыл неприятеля. Греческое войско, подвергшись нападению одновременно и спереди, и сзади, было уничтожено; Леонид и большая часть его воинов пали смертью героев.

Между тем персидский флот также отплыл на юг вдоль берегов Магнесии. Тут его застигла сильная буря с северо-востока, от которой на скалистом, лишенном гаваней берегу негде было укрыться. По преданию, погибло 400 кораблей, треть всей эскадры; весь берег от Мелибеи до мыса Сепии, на протяжении 70 км, покрылся обломками и трупами. Од­нако и после этой потери персидский флот численностью далеко превосходил греческий. Как только море успокои­лось, варвары вошли в Эвбейский залив и заняли позицию при Афетах, на южном берегу Магнесии, напротив Артемисия, где стоял греческий флот. Еще в тот же вечер началось сражение, которое с переменным успехом продолжалось оба следующих дня. Только когда пришло известие, что Леонид пал и Фермопилы взяты, греки покинули свою позицию, ко­торую они до тех пор мужественно отстаивали, несмотря на численный перевес неприятеля.

Города Беотии, Локриды и Фокиды поспешили теперь заключить мир с победителем; те, которые не сделали этого, как Феспия и Платея, были сожжены. Поведение оракула еще до прихода персов заставляет предполагать, что Дельфы также подчинились; во всяком случае Ксеркс должен был пощадить эту святыню во внимание к своим фессалийским союзникам. При таких условиях нечего было думать о защи­те Аттики. По предложению Фемистокла решено было по­кинуть страну; мужчины, способные носить оружие, сели на корабли, а женщины, дети и движимое имущество были пе­реправлены на Саламин, Эгину и Пелопоннес. Теперь Ксеркс мог беспрепятственно вступить в Афины. Только в Акрополе остался небольшой гарнизон, который через не­сколько дней пал под натиском персов; в отместку за разру­шение Сард победитель сжег храмы кремля.

Чтобы сделать возможным отступление жителей Аттики и в то же время прикрыть Мегару и Эгину, греческий флот был сосредоточен у Саламина. Новыми подкреплениями бы­ли с избытком пополнены потери, понесенные при Артемисе, так что теперь под начальством Эврибиада находилось свыше 300 кораблей. Между тем неприятельский флот, не тратя времени на покорение Эвбеи, плыл в прямом направ­лении через Эврип и три дня спустя прибыл в Фалеронскую бухту, гавань Афин. Грекам предстоял теперь выбор — при­нять битву при Саламине или отступить к Истму, где было собрано для охраны полуострова пелопоннесское союзное войско. Пелопоннесцы высказались, разумеется, за послед­нее, тогда как афиняне, эгинцы и мегарцы стояли, конечно, за выжидание при Саламине. В пользу своего мнения они указывали на то обстоятельство, что в узком проливе между островом и берегом Аттики персы не сумеют развернуть свои превосходные силы; с другой стороны, однако, было очевидно, что в случае несчастного исхода морского сраже­ния флот при Саламине обречен на верную гибель, тогда как при Истме в худшем случае могло бы служить оплотом су­хопутное войско. Решающее значение имело то обстоятель­ство, что афинская эскадра — 110 военных кораблей — сама по себе превосходила все пелопоннесские эскадры, вместе взятые; это придало мнению Фемистокла в военном совете такой вес, что Эврибиад по необходимости должен был под­чиниться.

Итак, флот остался при Саламине, и вскоре нападение персов положило конец всяким колебаниям. Ксеркс надеялся одним ударом уничтожить греческий флот и, таким образом, быстро окончить войну, что представлялось тем более жела­тельным, что благоприятное время года приближалось к концу. Главную часть своего флота он поместил вблизи не­большого острова Пситталеи, при входе в пролив, отделяю­щий Саламин от материка; другая эскадра получила прика­зание обойти Саламин с юга, с целью запереть узкий мор­ской пролив между островом и мегарским берегом. Свои передвижения персы произвели ночью, чтобы неприятель не мог воспользоваться темнотою для бегства к Истму; когда рассвело, греки убедились, что они окружены со всех сторон и что без битвы для них нет спасения. Поэт Эсхил, который сам сражался в этот решающий день древней греческой ис­тории, оставил нам описание битвы; вот оно:

Уж ясный день объял собой всю землю, —

Вдруг шумный.крик от эллинов пронесся,

Как песни звук, и громко в то же время

Им эхо скал откликнулось в ответ...

Труба у них все к битве пробудила!

И дружно вдруг они морские волны

Ударом весел вспенили своих,

И скоро всех их видеть мы могли.

Их правое крыло шло впереди,

Порядок соблюдая, а за ним

Весь флот спешил, и слышен в то же время

Был громкий крик: „Вперед, сыны Эллады,

Спасайте родину, спасайте жен,

Детей своих, богов отцовских храмы,

Гробницы предков: бой теперь—за все!"

Навстречу им неслись и персов крики,

И медлить дольше было невозможно:

Один корабль ударил медным носом

В другой, и начал эллинский корабль

Сраженье, сбивши с судна финикийцев

Все украшенья. ...Всюду бой кипел.

Сперва стояло твердо войско персов;

Когда же скучились суда в проливе,

Дать помощи друг другу не могли

И медными носами поражали

Своих же — все тогда они погибли,

А эллины искусно поражали

Кругом их. ...И тонули корабли,

И под обломками судов разбитых,

Под кровью мертвых — скрылась гладь морская.

Покрылись трупами убитых скалы

И берега, и варварское войско

В нестройном бегстве все отплыть спешило[88]

Количественно персидский флот все еще был, по мень­шей мере, равен греческому; но он уже потерял уверенность в победе. Ксеркс не решался возобновить сражение. О на­ступательном движении против Пелопоннеса через неудоб­ные горные проходы Герата без помощи флота нечего было и думать, тем более что пелононнесцы отлично укрепили Истм. Таким образом, теперь ничего другого не оставалось, как возвращаться назад. Флот через несколько дней после сражения ушел к Геллеспонту для охраны мостов; сухопут­ное войско вернулось в Фессалию и расположилось там на зимние квартиры. Главное начальство поручено было шури­ну царя, Мардонию. Сам Ксеркс отправился дальше, к Гел­леспонту, куда прибыл в середине ноября после тяжелого перехода через суровую Фракию. Всю зиму он оставался в Сардах, чтобы быть близко к месту военных действий. Греки не решились помешать отступлению неприятеля. Они огра­ничились тем, что совершили набег на восточные Киклады, которые и теперь еще оставались верными союзниками пер­сов; затем армия и флот были распущены. Население Аттики вернулось в свое разоренное отечество.

В продолжение зимы и следующей весны Мардоний старался путем переговоров разъединить союзных греков и особенно посредством выгодных предложений привлечь на свою сторону Афины; но афиняне были достаточно благора­зумны, чтобы не пойти на эту приманку. Итак, в середине лета 479 г. персы опять вступили в Аттику, и так как пелопоннесцы, вследствие своей обычной медлительности, не пришли вовремя, то население принуждено было, как и в предыдущем году, покинуть страну, которая теперь во вто­рой раз была страшно разорена неприятелем. Сам город Афины был сожжен. Между тем пелопоннесское союзное войско начало собираться на Истме, и Мардоний счел небла­горазумным дожидаться атаки в гористой Аттике, где он мог лишь в ограниченных размерах воспользоваться своим луч­шим родом оружия, конницей. Кроме того, недостаток в съе­стных припасах делал невозможным продолжительное пре­бывание в опустошенной стране. Поэтому персидский глав­нокомандующий вернулся через Киферон и расположился укрепленным лагерем на Беотийской равнине, между Фива­ми и Платеей, на берегу Асопа. Он имел под своим началь­ством еще около 50—60 тыс. человек азиатского войска, к которым затем присоединились отряды его греческих союз­ников.

Союзная греческая армия последовала за неприятелем и заняла позицию напротив него, на предгорьях Киферона, где тракт из Афин в Фивы выступает из гор. Она состояла из 20—25 тыс. гоплитов и такого же числа легковооруженных воинов. Таким образом, по количеству она была почти равна неприятелю; невыгода заключалась лишь в том, что у греков почти вовсе не было кавалерии, тогда как неприятель имел в своем распоряжении, кроме азиатских всадников, еще и пре­восходные беотийские и фессалийские эскадроны. Главное начальство поручено было спартанцу Павсанию, который был регентом за своего малолетнего племянника Плистарха, сына Леонида.

Некоторое время обе враждебные армии стояли друг против друга в бездействии. Греки из страха перед непри­ятельской конницей не решались спуститься на равнину, а Мардоний боялся атаковать высоты, где он не мог развер­нуть своей конницы. Наконец, греки решились передвинуть­ся навстречу неприятелю до правого берега Асопа. Но эта позиция оказалась слишком рискованной, и Павсаний выну­жден был вернуть свое войско к Платее. При этом передви­жении отдельные части армии разъединились, и этот момент персидский полководец счел благоприятным для сражения. Его нападение на лакедемонян, стоявших на правом крыле греческого войска, встретило жестокий отпор; и здесь, как при Марафоне, беспорядочные массы легковооруженных азиатов оказались бессильными против сомкнутых рядов закованных в железо воинов. Сам Мардоний был убит, и его смерть послужила сигналом к бегству варварского войска. В то же время на левом крыле афиняне отбили беотийских го­плитов. Затем греки перешли к атаке персидского лагеря, который после жестокой и очень кровопролитной битвы был взят; победителям досталась несчетная добыча. Однако большей части неприятельского войска, по преданию, 40 тыс. человек, удалось, под начальством Артабаза, отсту­пить в полном порядке; ввиду персидской конницы греки не могли думать о преследовании, и Артабаз имел возможность отвести свое войско обратно в Азию почти без всяких по­терь.

В продолжение десяти дней победители оставались на поле битвы, занятые погребением павших и разделом добы­чи. Из десятой части были посланы жертвенные дары в Дельфы, Олимпию и на Истм и воздвигнут на поле битвы алтарь Зевсу-Освободителю, у которого через каждые четы­ре года праздновались игры в память о победе. Платейцам от имени союзных государств была обеспечена неприкосно­венность их области. Затем войско двинулось против Фив, которые после двадцатидневной осады принуждены были сдаться. Предводители персидской партии, Тимагенид, Аттагин и их сотоварищи, были выданы Павсанию, который приказал казнить их на Истме как предателей отечества; Беотийский союз, во главе которого до тех пор стояли Фивы, был расторгнут. Отряды войска были отпущены каждый на свою родину. Эллада могла, наконец, вздохнуть свободно; опасность со стороны персов миновала. В продолжение двух веков после этих событий ни один внешний враг не ступил на греческую землю.

В то же время началось и освобождение родственных племен по ту сторону моря. Весной собрался у Эгины грече­ский флот, 110 кораблей, под начальством спартанского царя Леотихида II и афинского стратега Ксантиппа. Отсюда флот пошел сначала к Делосу, где он, в ожидании неприятеля, не­которое время оставался в бездействии. Но о персидском флоте ничего не было слышно, а между тем с Хиоса и Само­са их настойчиво звали в Ионию, где все было готово для восстания. Поэтому греки отплыли к Самосу, приблизитель­но в то самое время, когда происходила битва при Платее. Персы не думали встретиться с неприятелем на море. Боль­шая часть их кораблей рассеялась по родным гаваням; ос­тальные стояли у северного берега Латмийского залива, на­против Милета, недалеко от мыса Микале. В этом месте пер­сы были застигнуты греками и разбиты наголову, а флот их сожжен. Следствием этой победы было отпадение всей Ио­нии; поставленные персами тираны были всюду изгнаны, острова Самос, Лесбос и Хиос примкнули к греческому сою­зу; с городами на материке, охрану которых пелопоннесцы не хотели взять на себя, афиняне заключили особый союз. Затем греческий флот отплыл дальше к Геллеспонту, где Абидос и большинство других греческих городов тотчас пе­решли на его сторону; понтонные мосты, разрушение кото­рых составляло цель этой экспедиции, оказались уже сло­манными. Так как уже наступила осень, то пелопоннесцы вернулись домой; афиняне же перешли к наступательным действиям против лежащего напротив Абидоса Сеста, кото­рый был занят персидским гарнизоном. Осада этого хорошо укрепленного пункта затянулась до поздней зимы; наконец, голод принудил город сдаться. Теперь Геллеспонт был все­цело в руках греков и заперт для персов.

Весной 478 г. пелопоннесский флот снова выступил в море, на этот раз, впрочем, в количестве только 20 триер, под начальством победителя при Платее, Павсания. К нему примкнуло 30 аттических кораблей и флоты освобожденных в предыдущем году ионийцев и лесбосцев. Заставив острова по карийскому берегу отложиться от персов, флот беспре­пятственно подошел к Кипру, отнял у персов большую часть острова и затем вернулся в геллеспонтские воды, где после продолжительной осады взял Византию, последнюю кре­пость, которая еще оставалась здесь в руках персов.

До сих пор афиняне и на море добровольно подчиня­лись спартанской гегемонии, хотя они одни выставили боль­ше кораблей, чем все пелопоннесцы, вместе взятые; это под­чинение было единственным средством, которое делало возможной совместную деятельность пелопоннесского и ат­тического флотов. Но с тех пор как к союзу примкнули ио­нийцы, в пелопоннесцах больше не нуждались, тем более что они уклонялись от всякой сколько-нибудь значительной жертвы для морской войны; те 20 кораблей, которые пришли с Павсанием, легко можно было заменить другими. И разве не было безрассудством оставлять флот под командою офи­церов, которые в продолжение всей своей жизни служили только на суше? Кроме того, суровые военные нравы спар­танцев были очень несимпатичны азиатским грекам; а Павсаний, при своем крутом и высокомерном обращении, был менее всего способен расположить союзников к Спарте. Та­ким образом, после взятия Византии дело дошло до откры­того мятежа на флоте. Ионийцы отказались подчиняться распоряжениям спартанского адмирала и предложили на­чальство в морской войне афинянам, которые, разумеется, не заставили долго просить себя (477 г.). По получении в Спар­те известия об этих событиях Павсаний был отозван; но и его преемник, наварх Доркис, встретил у союзников не луч­ший прием. Спартанцам ничего другого не оставалось, как примириться с совершившимся фактом; они отозвали из флота пелопоннесские корабли и, в сущности, были очень довольны тем, что избавились от ведения дорогостоящей морской войны. Однако в Византии остался пелопоннесский гарнизон под начальством эретрийца Гонгила, которого Павсаний назначил комендантом города.

Теперь афиняне приступили к организации своего ново­го союза. Было очевидно, что война с Персией затянется еще надолго; нужно было, следовательно, заранее принять меры, чтобы обеспечить себе необходимые финансовые средства. Кроме Афин, только очень немногие из участвовавших в союзе государств располагали годным флотом; поэтому мелким государствам разрешено было откупаться от обязан­ности выставлять корабли ежегодным денежным взносом — форосом, что значительно сокращало расходы городов и ос­вобождало их от тяжелой военной повинности. Определение величины этих взносов было поручено Аристиду, который, благодаря своей незапятнанной честности, лучше всякого другого подходил для этого дела; общая сумма была опреде­лена в 460 аттических талантов. Казна должна была поме­щаться на острове Делос, при храме Аполлона — общей свя­тыне ионийского племени, и находиться в заведовании 10 ат­тических чиновников, „казначеев эллинов" (элленотамии); там же собирался и союзный совет для обсуждения общих дел. Предводительство на войне принадлежало афинянам.

Тяжелы были налоги, которыми союз обложил своих членов, и еще сильнее чувствовалось ограничение автоно­мии отдельных государств, обусловленное союзной органи­зацией. Но горький опыт иноземного владычества не прошел даром; даже этому народу, насквозь пропитанному партику­ляризмом, стало, наконец, ясно, что только путем единения можно было сохранить только что приобретенную свободу. Поэтому к союзу примкнули все города, освобожденные от персидского ига и, кроме того, Эвбея и Западные Киклады, которые хотя и оставались независимыми, но очень близко видели опасность со стороны персов. Объединение облегча­лось тем, что большинство этих государств, как и сами афи­няне, были ионийского происхождения и, прямо или косвен­но, считали себя афинскими колониями.

Самой настоятельной задачей для нового союза было — очистить южное побережье Фракии от находившихся еще там персидских гарнизонов. С этой целью союзный флот под начальством молодого Кимона, сына Мильтиада, двинулся к Эйону, при устье Стримона, и после упорного сопротивле­ния овладел крепостью (476 г.). Этот первый военный успех союза исполнил афинян законного сознания своих сил. Те­перь Афины посредством основания здесь аттической коло­нии обеспечили за собой этот важный пункт, на который они предъявляли притязания еще со времен Писистратидов. Из остальных фракийских крепостей также были изгнаны пер­сидские гарнизоны; только Дориск, недалеко от устья Гебра, держался еще несколько лет.

Вскоре после падения Эйона Кимон овладел небольшим островом Скирос, который до тех пор служил притоном для морских разбойников; теперь он был разделен между атти­ческими клерухами (475 г.). Карист, единственный город на о. Эвбея, сохранивший до сих пор свою независимость, так­же был принужден присоединиться к союзу. Восстание наксосцев было подавлено, и остров поплатился потерей своей автономии. Это был первый случай восстания союзного го­сударства против Афин — опасный симптом того, что еди­нодушие между союзниками начало колебаться.

Приблизительно в это же время афиняне завоевали Ви­зантию. При своем отозвании Павсаний, как мы знаем, оста­вил здесь гарнизон; потом он без приказания своего прави­тельства вернулся в Византию, чтобы на свой страх принять участие в войне с Персией, или скорее, по крайней мере так говорили тогда, чтобы завязать тайные сношения с персид­ским царем. Основательно ли было это подозрение или нет, но оно дало афинянам желанный предлог для вмешательст­ва. Они осадили Византию и заставили Павсания очистить этот важный пункт. Спартанское правительство не протесто­вало, так как усиление платейского победителя на Геллес­понте было для него, по меньшей мере, так же нежелательно, как для афинян.

До сих пор персидский царь безучастно следил за собы­тиями на Эгейском море и даже не сделал попытки остано­вить оружием успехи афинян. Наконец в Сузе встрепену­лись. Был снаряжен флот из 200 триер, и сильная армия от­правлена в поход против Греции. Но Кимон предупредил нападение. Неприятельский флот был уничтожен при устье Эвримедонта в Памфилии; затем афинский полководец вы­садил свои войска на берег и еще в тот же день разбил пер­сидскую сухопутную армию (около 470 г.). Благодаря этой победе большая часть Карии присоединилась к Делосскому морскому союзу; Ликия и греческая колония Фаселис также принуждены были согласиться на уплату дани. Большинство городов на Кипре были уже в 478 г. освобождены Павсанием; если они еще до сих пор не присоединились к Афинам, то это должно было случиться теперь, после битвы при Эвримедонте. Теперь союз обнимал собою все острова Эгей­ского моря, за исключением Мелоса, Феры и Эгины, — все греческие города на южном побережье Фракии, от Олимпа до Босфора, и все побережье Азии от Босфора до Памфилии. Число союзных государств равнялось приблизительно дву­мстам. Афины заняли место в ряду первоклассных держав, и нет ничего удивительного, что это чрезвычайное развитие их могущества внушало серьезные опасения государственным людям Спарты. Если добрые отношения между обеими дер­жавами пока еще и не были нарушены, то легко было пред­видеть, что уже в ближайшем будущем разрыв неизбежен.

В то время, как в греческой метрополии было победо­носно отражено нашествие персов, освобождены братья по ту сторону моря и образовался политический союз из осво­божденных городов, — сицилийские колонии развивались совершенно аналогичным образом. Только здесь объедини­тельное движение исходило от тирании, которая около нача­ла V века была на греческом западе господствующей фор­мой государственного правления. Так, Анаксилай из Регия (494—476 гг.) завладел расположенным напротив городом Занклой, который он заселил новыми поселенцами и назвал Мессеной, в память того, что его собственный род был мессенского происхождения. Еще большего могущества достиг Гиппократ, который в начале V столетия наследовал своему брату Клеандру в тирании над Гелой. Он покорил южные племена сикелов и халкидские колонии Наксос, Каллиполь и Леонтины. В большой битве при реке Гелоре он победил сиракузцев и принудил их отказаться от Камарины, которой он дал теперь новую организацию как колонии Гелы. Последст­вием этого поражения было то, что олигархия землевладель­цев (гаморов) в Сиракузах была низвергнута восстанием де­моса и крепостных сицилийских крестьян, так называемых киллириев; гаморы искали убежища в сиракузской колонии Касменах.

Гиппократ между тем пал во время похода против горо­да сикелов Гиблы; тирания перешла к начальнику его кон­ницы Гелону, сыну Дейномена, из знатного гелийского дома, одаренному выдающимися военными и политическими спо­собностями. Новый правитель возобновил предприятие сво­его предшественника против Сиракуз, и при анархии, гос­подствовавшей теперь в этом городе, легко достиг своей це­ли. Демос открыл ему ворота, и Гелон основал в Сиракузах свою резиденцию. Гаморы были теперь возвращены, но прежний строй уже не был восстановлен; киллирии сохра­нили свою свободу. Такое же положение дел, как в Сираку­зах, господствовало и в соседней Мегаре; и здесь крепост­ные свергли олигархию гаморов, конфисковали их имения и сами взяли в свои руки управление государством. Поэтому Гелон мог без труда подчинить себе и этот город; Мегара была разрушена, гаморам даровано сиракузское право граж­данства, а прежние крепостные, по преданию, проданы в рабство. Той же участи подверглась и халкидская колония Эвбея. Граждане Камарины и большинство граждан Гелы также были переселены в Сиракузы, которые, таким обра­зом, стали самым большим городом Запада, да и вообще все­го греческого мира.

Подобным же образом тиран Акраганта Ферон (прибли­зительно с 488 г.) распространил свое владычество на сосед­ние города. Даже Терилл, тиран Гимеры, был изгнан, и эта община соединена с Акрагантом, так что владения Ферона простирались теперь поперек середины острова от Ливий­ского до Тирренского моря. Со своим могущественным со­седом на востоке он вступил в самые тесные отношения; он выдал свою дочь Дамарету замуж за Гелона, и сам женился на племяннице Гелона, дочери его младшего брата Полизе­ла.

Карфаген не мог оставаться равнодушным зрителем объединительного движения сицилийских греков, так как ему еще за несколько лет перед тем пришлось отразить но­вое нападение греков на финикийские колонии в западной части острова. Сводный брат царя Клеомена, Дорией, не же­лая быть вторым в Спарте, задумал основать себе на западе особое государство. Он отправился сначала на северное по­бережье Ливии и основал здесь колонию в плодородной ме­стности при устье Кинипса, неподалеку от нынешнего Три­поли. Но уже спустя три года он был вынужден вследствие нападений карфагенян вернуться в Пелопоннес. Здесь он снарядил новую экспедицию (около 510 г.), целью которой было покорение западной оконечности Сицилии, области около горы Эрикса, завоеванной некогда, по преданию, его предком Гераклом. Но и это предприятие постигла неудача. Финикиийцы и элимийцы опять действовали сообща, как некогда против Пентаола. Сам Дорией пал; остатки его вой­ска под предводительством спартиата Эврилеона завладели селинунтским поселением Миноей, которая теперь получила название Гераклеи. Эврилеону удалось даже подчинить себе и сам Селинунт; но скоро он был убит во время одного вос­стания, Селинунт вернул себе свободу, а Гераклея, вероятно, Фероном была подчинена господству Акраганта.

В Карфагене считали необходимым предупредить опас­ность нового нападения со стороны греков. Когда Ферон из­гнал Терилла, тирана Гимеры, и последний обратился в Карфаген с просьбой о помощи, решено было начать войну. Близ Панорма высадили сильное войско; здесь были карфа­генские граждане, рекруты из ливийских подданных, лигу­рийские и иберийские наемники. Анаксилай из Регия, зять Терилла, заключил союз с варварами; к коалиции примкнул также Селинунт, который видел для себя опасность в успе­хах Ферона. Карфагенский полководец Гамилькар перешел к наступательным действиям и начал осаду Гимеры.

На противной стороне Гелон с большим войском явился на помощь своему тестю. Под стенами Гимеры произошло сражение, и карфагеняне были разбиты наголову (около 480 г.). Свобода западных греков была спасена; эту победу справедливо ставили наряду с битвой при Саламине. Про­должать войну было не в интересах Гелона, так как все, что удалось бы завоевать в карфагенской Сицилии, досталось бы одному Ферону; притом, ввиду нашествия персов на Гре­цию, необходимо было возможно скорее покончить кон­фликт с Карфагеном. Поэтому Гелон даровал побежденным мир на условиях сохранения каждым своих владений, полу­чив, по преданию, 2000 талантов контрибуции. Анаксилай и селинунтцы также поспешили примириться с победителем, причем принуждены были заключить с ним союз, обязывав­ший их выставлять войско в случае войны. Таким образом, вся греческая Сицилия соединялась под властью Гелона.

Гелон только на несколько лет пережил свою великую победу. Когда он в 478 г. умер, оставив малолетнего сына, — власть перешла к его брату Гиерону, который до тех пор управлял Гелой. При Гиероне сиракузская тирания достигла своего высшего расцвета. Богатая добыча, взятая при Гимере, доставила средства для великолепных построек и бле­стящих празднеств. Лучшие греческие поэты: Симонид, Пиндар, Бакхилид, Эсхил, Ксенофан, Эпихарм — были при­влечены ко двору и соперничали между собой в прославле­нии правящего дома. Внешняя политика Гиерона также представляла непрерывный ряд успехов. Большая часть Нижней Италии подпала под сиракузское влияние. Здесь ахейские города в продолжение второй половины VI века страдали от тяжких внутренних раздоров. Цветущий Сирис не устоял против коалиции между Кротоном, Сибарисом и Метапонтием (вскоре после 550 г.); город был разрушен, и место его оставалось пустынным в течение целого столетия. Затем кротонцы двинулись против эпизефирских локрийцев, но, несмотря на значительный численный перевес, потерпе­ли страшное поражение при реке Сагре, недалеко от Кавлонии. В это время стали портиться также добрые отношения между Кротоном и Сибарисом; между тем как в Кротоне ру­ководство государственными делами перешло к секте пифа­горейцев (выше, с.220), в Сибарисе захватил власть тиран Телис, и эта противоположность политических форм приве­ла к войне между соседними городами. Победа досталась Кротону; Сибарис пал и был разрушен до основания (около 510 г.). В настоящее время его развалины похоронены глу­боко под наносами Кратиса, и мы даже не в состоянии ука­зать место, на котором некогда возвышался богатейший го­род греческого запада. Те граждане, которые спаслись от катастрофы, искали убежища в своих колониях Скидре и Лаосе на берегу Тирренского моря; когда неприятель и здесь напал на них (около 476 г.), Гиерон прислал им подкрепле­ние. Точно так же он защитил италийских локрийцев против Анаксилая Регийского. Но самым знаменитым его подвигом было спасение греков Кампании от опасности порабощения их этрусками. Еще в конце VI века Кумы были в состоянии собственными силами обороняться от нападений италийских варваров; мало того, они даже открыли наступательные дей­ствия против этрусков и помешали им подчинить своей вла­сти Лациум. Затем победоносный военачальник этого похо­да, Аристодем, низверг старое аристократическое устройст­во города и провозгласил себя тираном; пока он правил, Ку­мы сохраняли свое могущество и славу. Когда, наконец, противникам Аристодема удалось его свергнуть, город не мог больше противостоять этрускам. Тогда за притесненных собратьев вступился Гиерон; близ Кум его флот нанес этрус­скому поражение, от которого последний уже никогда не оправился (474 г.). Греческие колонии Кампании были еще раз спасены. Для упрочения успеха на Исхии была заложена сиракузская колония.

Таким образом, менее чем в одно десятилетие совер­шенно изменилось политическое положение при Средизем­ном море. Мечта персов о всемирном господстве рушилась, Карфаген был возвращен в свои пределы. Ни один вчераш­ний враг не угрожал более независимости Греции, и никто не решался оспаривать у греков господство на море. Наряду с пелопоннесским союзом Спарты, из беспорядочной массы мелких греческих государств возникли две новые великие державы: на востоке — морской союз Афин, на западе — сиракузская военная монархия. Судьба мира зависела теперь от того, какие отношения установятся между этими держа­вами.

ГЛАВА XII. Экономический расцвет после Персидских войн

Кто-то сказал, что все культурное развитие приняло бы иное направление, если бы персы одержали победу при Саламине, так что благами современной цивилизации мы в по­следнем итоге обязаны Фемистоклу и его закону о флоте. Это суждение слишком поверхностно. Судьбы народов не зависят от таких случайностей; иначе Эллада своим спасе­нием от персидского ига была бы обязана заслугам Фемистокла ничуть не более, чем последний — той буре, которая разбила такую большую часть флота Ксеркса на берегу Маг­несии. Напротив, греки вышли победителями из борьбы с Персией именно потому, что они стояли выше своих врагов по нравственному и интеллектуальному развитию. Но даже если бы Ксерксу удалось покорить греческий полуостров, эллинская культура ни в каком случае не погибла бы от это­го удара, так как главным средоточием ее была тогда еще Иония, которая ведь уже более полувека находилась под персидским владычеством. Кроме того, не может быть ника­кого сомнения, что Греция очень скоро вернула бы себе не­зависимость.

Но нельзя отрицать, что победы над варварами значи­тельно ускорили развитие греческой культуры. Не то чтобы сама война привела к этому расцвету: война не создает, — она только разрушает культурные блага, и добыча, отнятая у неприятеля, не могла идти в сравнение с потерями, которые понесло благосостояние Эллады вследствие персидского нашествия. Но война освободила одну половину греческого мира от гнета иноземного господства, а другой половине обеспечила внешнюю независимость; она внушила грекам гордое сознание, что они первый народ в мире. Дни Саламина и Гимеры нанесли также решительный удар финикийской торговле; с этих пор Греция в течение двух столетий играла такую же роль, какую в настоящее время играет Англия. Не последнее место между причинами материального подъема занимает также освобождение всех духовных сил народа, вызванное демократическим движением, которое после по­бед над персами охватило почти все греческие государства.

Конечно, не все области Греции принимали равное уча­стие в этом подъеме. Если до сих пор первое место по обра­зованности и богатству, по промышленному и торговому значению занимали азиатские колонии, то теперь, вместе с руководящей ролью в политическом отношении, к греческой метрополии перешло и экономическое господство. Уже пер­вое персидское завоевание нанесло Ионии глубокие раны; некогда цветущая Фокея сохраняла с тех пор еще только тень своего прежнего значения. Еще более пагубные послед­ствия имело восстание при Дарии; Милет, который до того времени был первым торговым и промышленным городом греческого мира, никогда уже не оправился после разгрома в 494 г., да и остальные города тяжело пострадали под рукою победителя. Сражение при Микале и следовавшие за ним битвы, хотя и имели последствием освобождение от инозем­ного господства, но в то же время политически разъединили побережье от внутренней страны. Пока продолжалась Пер­сидская война, до так называемого „Кимонова мира", сооб­щение между ионийскими гаванями и внутренней частью Малой Азии было, вероятно, чрезвычайно затруднено; да и позже, при натянутых отношениях, какие существовали ме­жду Афинами и сардскими сатрапами, прежняя связь не могла быть восстановлена. Это парализовало жизненный нерв ионийских городов; и, очевидно, именно эти матери­альные интересы привели к тому, что азиатские греки, в конце концов, без большого сопротивления вернулись под персидское владычество.

Между тем как персидский восток отчасти закрылся для греческой торговли, западные колонии достигли цветущего состояния благодаря неисчерпаемым богатствам их девст­венной почвы. Поэтому торговые сношения с ними приобре­тали все возраставшее значение, тем более что в то же время и италийские народы развивались в культурном отношении и представляли вследствие этого важный рынок для сбыта греческих промышленных и сельскохозяйственных продук­тов. А для сношений с западом гавани греческой метрополии имели, благодаря своему положению, громадное преимуще­ство перед Ионией. Особенно Коринф являлся естественным посредником в этой торговле, не только как единственный порт восточной Греции, из которого можно было попасть в Сицилию, не объезжая опасного мыса Малеи, но и потому, что первый город Сицилии был коринфской колонией и что коринфяне находились в близком племенном родстве с большинством западных греков. Но даже портовые города Саронического залива были все еще на два или три дня пути ближе к Сицилии, чем Милет или Митилена, между тем как для езды в Египет или к Понту они занимали не менее удоб­ное положение, чем ионийские гавани.

Благодаря этим преимуществам Коринф и Эгина ко времени Персидских войн сделались первыми торговыми городами греческого мира. Но скоро у них самих явился опасный конкурент в заложенной Фемистоклом новой мор­ской гавани Афин, Пирее. Верфи и доки для первого флота Греции, построенные здесь, постепенно привлекли массу народа; скоро и торговля перешла из старого незащищенно­го рейда Фалера в превосходную гавань Пирея, а могущест­венное положение Афин во главе морского союза довершило остальное. Конкуренция Эгины была в значительной степе­ни сломлена покорением острова около 457 г. и окончатель­но уничтожена изгнанием эгинских граждан в 431 г. Таким образом, Пирей уже к началу Пелопоннесской войны был тем, чем он с тех пор оставался до македонского периода, — первым торговым пунктом греческого мира, где выгружали свои товары корабли с Понта, из Финикии, Египта, Кирены, Сицилии и Италии и где можно было найти все, что произ­водил Восток и Запад. Еще в начале IV века, когда Афинское государство уже распалось и Афины страдали от тысячи ран, нанесенных им продолжительной войной и революцией, сумма годового ввоза и вывоза превышала 2000 талантов[89]; до войны она была, без сомнения, значительно выше. Что значила такая сумма по условиям того времени, мы можем видеть из того, что торговый оборот всех остальных портов Афинского государства около 414 г. равнялся приблизитель­но 30—40 тыс. талантов1 План нового города был составлен первым архитектором того времени, Гипподамом Милет­ским; трудно представить себе больший контраст, чем ши­рокие, пересекавшиеся под прямыми углами улицы Пирея в сравнении с узкими и запутанными улицами старых Афин.

Вместе с торговлей из Ионии перешла в метрополию и промышленность. Правда, здесь и прежде не было недостат­ка в промышленной деятельности, и продукты ее отчасти уже в VII, еще больше в VI столетии находили себе сбыт за границей; но настоящая вывозная промышленность разви­лась на западной стороне Эгейского моря только со времени Персидских войн. Вследствие этого теперь начали ввозить в города при Сароническом заливе большие партии невольни­ков. Около середины V века в Эгине насчитывалось, по пре­данию, 70 тыс., в Коринфе 60 тыс. рабов, а в Аттике при на­чале Пелопоннесской войны было до 100 тыс. невольников, так что во всем промышленном округе европейской Греции работало тогда свыше 250 тыс. рабов, и несвободное населе­ние было по числу почти равно свободному, а в отдельных городах, как, например, в Коринфе и Эгине, значительно превосходило его. Напротив, в остальных частях греческого полуострова, население которых продолжало заниматься земледелием, скотоводством и мелкой промышленностью, в это время еще почти совсем не было рабов, разве только для личного услужения богатых людей; здесь по-прежнему пре­обладал свободный или, как в Лаконии и Фессалии, полу­свободный труд.

Также и свободное население из окрестных мест, отчас­ти даже из областей, лежащих по ту сторону моря, стекалось в центры промышленности и торговли, где новых пришель­цев принимали с распростертыми объятиями. Особенно Афины, верные традициям клисфенова времени, были в пер­вые десятилетия после Персидских войн чрезвычайно либе­ральны в отношении предоставления прав гражданства, пока Перикл в 451—450 гг. не уступил настояниям толпы, кото­рая хотела одна пользоваться соединенными с аттическим правом гражданства материальными выгодами, и не устано­вил более строгих условий для приема чужестранцев в под­данство. Но даже и не принятый в число граждан мог, тем не менее, совершенно так же свободно заниматься своим де­лом, как и сами граждане, и наравне с ними пользовался за­щитою законов; выражение Гомера о „бесправном чуже­странце" потеряло в это время свое значение. Только права приобретать недвижимую собственность неграждане были лишены, если и это право не предоставлялось им в виде спе­циальной привилегии; но так как они в громадном большин­стве принадлежали к сословию ремесленников, то практиче­ски это ограничение имело ничтожное значение. Таким об­разом, в больших городах рядом с гражданами появился многочисленный класс оседлых иностранцев, так называе­мых метеков, число которых, например в Афинах, при нача­ле Пелопоннесской войны доходило, по меньшей мере, до 30 тыс. душ, при количестве граждан, приблизительно, в 100 тыс. человек. В значительной степени это было, конеч­но, следствием положения Афин во главе морского союза; в Коринфе и Хиосе относительное число метеков было, без сомнения, гораздо меньше, а в консервативной Спарте пра­вительство даже старалось путем периодических изгнаний ограничить по возможности прилив иностранцев. Однако, весьма характерно, что и здесь была надобность в подобных мероприятиях.

Таким образом, теперь образовались городские центры, оставлявшие далеко позади себя все, что видел в этой облас­ти VI век. Во время падения тирании Афины едва ли насчи­тывали свыше 20 тыс. жителей (выше, с. 198); восемьдесят лет спустя, при начале Пелопоннесской войны, население города и его гаваней возросло почти до 100 тыс. С Афинами соперничали Сиракузы, главный город Сицилии. Небольшой остров Ортигия, на котором некогда поселились коринфяне, уже под конец VI века оказался слишком тесным для насе­ления, и оно основало на противолежащем берегу сицилий­ского материка предместье, которое посредством плотины, возбуждавшей в свое время всеобщее удивление, было тесно соединено с островом. Впоследствии, при Гелоне, это пред­местье, названное Ахрадиной, сделалось центральной ча­стью Сиракуз, к которой затем примкнули с севера и с запа­да новые предместья Тиха и Теменит. В это время Сиракузы, бесспорно, были величайшим городом всего греческого ми­ра. Правда, этот рост был достигнут отчасти искусственны­ми средствами, как, например, переселением целых общин и водворением тысяч выслуживших свой срок наемников; но и после падения Дейноменидов и распадения их царства Сира­кузы все-таки оставались метрополией запада и в эпоху Пе­лопоннесской войны едва ли уступали Афинам по количест­ву населения. Кроме Сиракуз, в Сицилии было еще несколь­ко крупных городов, как Гела и особенно Акрагант. В Ита­лии богатый и цветущий Сибарис был под конец VI века разрушен Кротоном (выше, с.320); с этих пор последний за­нимал там первое место, хотя никогда не достиг того значе­ния, которое имел Сибарис. На греческом полуострове пер­вые места после Афин принадлежали Коринфу и Эгине; око­ло 450 г. они имели приблизительно по 60 тыс. жителей. За­тем следовали Спарта, Аргос, Фивы, Сикион, Мегара, Керкира — города с 20—30-тысячным населением. Знаменитые в старину торговые пункты на Эврипе, Эретрия и Халкида, пришли теперь в упадок, отчасти вследствие политических условий, отчасти благодаря расцвету Афин. Наоборот, в за­падной части Пелопоннеса, где до того времени почти вовсе не было городских центров, вскоре после Персидских войн был основан город Элида.

О сравнительном значении городов Аттического госу­дарства мы можем судить по величине податей, которые они уплачивали Афинам. При нормировке этих налогов решаю­щее значение имела, конечно, финансовая сила города, хотя во многих случаях принимались в расчет и другие условия1 Во всяком случае податные списки представляют чрезвы­чайно важный источник для ознакомления с экономическим положением Грециив V веке; поэтому мы считаем нужным привести здесь следующую таблицу.

Взносы Общины 30 тал. Эгина, Фасос 1б'/3 Парос 15 " Абдеры, Византия 12 Лампсак 10 Энос, Халкида (?), Перинф 9 Калхедон, Кима, Кизик 7 Эритры 62/3 Наксос 6 " Андрос, Эфес, Ялис, Камейр, Линд, Потидея, Самофракия, Скиона, Теос, Торона 5 Карист, Кос, Менда, Милет, Селимбрия, Серми- лия 4 Абидос, Кеос 3 Энея, Аканф, Херсонес в Карий, Гефестея, Книд, Кифн, Метона, Пепарефы, Фаселис, Проконнес, Сифн, Тенедос, Тенос 2% Термера (?) 2 " Арисба, Олинф, Фокея, Синг, Спартол 12/з Галикарнас 1'/2 Астипалея, Галепс, Калидна, Керам, Клазомены, Колофон, Маронея, Мирина на Лемносе

Самос, Хиос и Лесбос были свободны от податей, иначе они были бы помещены в начале списка или тотчас после Эгины и Фасоса. Что касается Эретрии, то цифра ее взноса за 425—424 гг. случайно не сохранилась. Все остальные го­рода платили по 1 таланту или менее.

При первом взгляде на эту таблицу бросается в глаза значение городов, лежавших на водном пути Геллеспонта и Пропонтиды, а также колоний южного берега Фракии. Один из Кикладских островов, Парос, был в V веке, по всей веро­ятности, таким же важным торговым центром, как Делос в эллинистический период и Сира в наше время. Напротив, ионийские города заметным образом отходят на задний план; особенно характерны невысокие податные суммы Ми­лета и Фокеи, двух наиболее выдающихся торговых городов Ионии в VI веке.

Быстрый рост городов, по крайней мере в европейской Греции, заставляет предполагать, что и общая сумма наро­донаселения значительно увеличилась в этом периоде. Правда, распространение греческой расы по берегам Среди­земного моря приостановилось с конца VI века, встретив преграду на востоке в Персидском царстве, на западе в мо­гуществе карфагенян. Но недостатка в поселенцах никогда не было. Где только в пределах греческого мира представля­лась возможность приобрести собственный земельный уча­сток, они устремлялись туда тысячами; так было при осно­вании Фурий и Гераклеи у Тарентского залива, Этны и Калакты в Сицилии, Амфиполя во Фракии, Гераклеи Трахинской в самой Греции. Замечательно, что еще в IV столетии политическая наука, касаясь вопроса о народонаселении, останавливается только на опасности перенаселения; и ко­гда, наконец, рушилось персидское господство, западная Азия покрылась густой сетью греческих колоний.

Особенно густо был населен, разумеется, промышлен­ный округ у Истма и Саронического залива. Здесь, на про­тяжении 2500 кв. км, которые занимала Аттика, в начале Пе­лопоннесской войны жило около 250 тыс. человек[90], т.е. поч­ти 100 на одном квадратном километре. Так же густо была населена, вероятно, и соседняя Мегарида (470 кв. км), — ив Арголиде (4200 кв. км) с ее многочисленными торговыми и промышленными городами, как Коринф, Сикион, Эгина и сам Аргос, относительное количество населения едва ли бы­ло значительно меньше. Такую же, а отчасти, может быть, еще большую густоту населения представляли некоторые большие острова, как Керкира, Хиос и Самос. Зато в облас­тях преимущественно земледельческих относительное коли­чество жителей было, разумеется, гораздо меньше. Так, Бео­тия, занимавшая приблизительно такую же площадь, как Ат­тика, вряд ли имела более 150 тыс. жителей (около 60 на 1 кв. км), а население всего Пелопоннеса (22 тыс. 300 кв. км) около 430 г. можно принять, круглым числом, в 1 млн. Фес­салия со смежными областями, при своем большом протя­жении (около 16 тыс. кв. км), должна была иметь очень большое абсолютное народонаселение, хотя благодаря от­сутствию значительных городских центров и печальным со­циальным условиям густота населения была здесь, без со­мнения, значительно меньше, чем в Беотии. Очень мало бы­ли населены горные области северо-западной части Греции, от озольской Локриды вверх до северной Македонии; насе­ление было здесь разбросано по открытым поселкам, отде­ленным друг от друга большими пространствами леса. Та­ким образом, народонаселение всего греческого полуострова вместе со смежными островами составляло во второй поло­вине V века около трех, самое большее — 4 млн человек.

Из колониальных областей Сицилия занимала почти та­кую же площадь (25 тыс. 600 кв. км), как Пелопоннес; но вследствие более юной культуры острова и преобладания земледелия и скотоводства население было здесь, конечно, менее густо, так что для конца V века его можно определить приблизительно в 800 тыс. человек. Таково же было прибли­зительно число жителей в италийских колониях. Очень густо были населены области при Геллеспонте, Иония и острова, лежащие у западного побережья Малой Азии, но по недос­татку материала мы не в состоянии определить в цифрах ко­личество народонаселения этих колоний; то же самое отно­сится к колониям у Понта, на Кипре и в Ливии. Во всяком случае, можно предположить, что народонаселение колоний, включая сюда и туземных подданных, было в V веке почти равно по количеству народонаселению метрополии, так что все вообще народонаселение всех греческих государств должно было равняться в это время приблизительно 7— 8 млн человек.

Уже во время Персидских войн Греция должна была часть потребных для нее съестных припасов ввозить из-за границы. При постоянном росте населения этот импорт в течение V столетия принимал все большие размеры. В осо­бенности промышленные города всячески старались способ­ствовать ввозу хлеба и поддерживать низкие цены. Больше всего ввозилось из плодоносных равнин на севере Понта, теперешней южной России, затем из Сицилии и Египта. О количестве ввезенного хлеба мы имеем сведения, впрочем, лишь из IV столетия. Тогда ежегодный ввоз в Пирей равнял­ся приблизительно 800 тыс. медимнов (около 400 тыс. гекто­литров или 300 тыс. метрических центнеров), из которых половина доставлялась с Понта; а так как Афины перед Пе­лопоннесской войной имели не меньшее число жителей, чем во времена Демосфена, то и импорт в V веке не мог быть меньше. Правда, ни один другой греческий город не нуж­дался в таком большом количестве привозного хлеба; однако общий ввоз в гавани Эгейского моря все-таки должен был равняться нескольким миллионам медимнов.

Местному земледелию было тем труднее бороться с этой конкуренцией, что оно пользовалось еще довольно примитивными средствами. Плуг в общем сохранял еще ту же форму, какую он имел в гомеровские времена, с той раз­ницей, что теперь он всегда был снабжен металлическим сошником. Точно так же зерно по-прежнему молотили на току посредством скота. Старая переложная система, по ко­торой поля засевались хлебом лишь год через год, еще в на­чале IV века применялась повсеместно даже в Аттике. Если какой-нибудь интеллигентный сельский хозяин делал по­пытку ввести у себя более рациональное хозяйство, люди только качали головами. Впрочем, громадные расходы по перевозке действовали как род покровительственной по­шлины, так что хлебопашество, несмотря на все эти невы­годные условия, оставалось прибыльным занятием. Во вре­мена Александра ежегодное производство Аттики равнялось 400 тыс. медимнов (около 200 тыс. гл), почти исключитель­но ячменя, между тем как плодородный остров Лемнос про­изводил ежегодно 300 тыс. медимнов.

Лучший доход приносила культура более нежных рас­тений — виноделие и приготовление оливкового масла. В этом отношении побережья Эгейского моря еще не боялись конкуренции; напротив, масло Аттики, вино Ионии и южно­го побережья Фракии служили даже предметом значитель­ного вывоза. Ввоз живого скота морем на далекие расстоя­ния был при тогдашнем состоянии мореплавания почти со­вершенно невозможен; зато соленое мясо, сыр, сало и другие животные продукты ввозились из колоний в большом коли­честве и играли важную роль в народном пропитании.

Старое натуральное хозяйство теперь исчезло или удержалось еще только в наиболее отдаленных частях грече­ского мира. Так, например, Сиракузы до самого падения своей самостоятельности взимали со своих сицилийских подданных десятую часть урожая натурой; между тем в Афинах солоновские цензы были, как кажется, около време­ни Персидских войн переведены на деньги. Пентакосиомедимном теперь считался уже не тот, кто ежегодно получал со своих полей 500 мер хлеба, а тот, чье имущество равня­лось одному таланту. Очень характерно для переворота, происшедшего в экономических условиях, то, что при этом принималось во внимание уже не исключительно поземель­ное владение, но и движимое имущество. Сообразно с этим налоги, которые еще при Писистратидах взимались натурою, теперь уплачивались деньгами; точно так же податная орга­низация Афинского морского союза, созданная Аристидом, всецело основывалась на денежной системе и исключала всякие натуральные повинности[91]

При этих условиях центры монетной чеканки в Греции должны были обнаруживать в V веке очень оживленную деятельность. Области, которые до тех пор не имели собст­венной монеты, как Фессалия, Элида, Крит, Сицилия, теперь также начали чеканить серебряную монету. Только консер­вативная Спарта упорно держалась своей старой железной монеты; странным образом, отказывались чеканить монету также промышленный город Мегара и ее колонии Византия и Калхедон. С другой стороны, политическое и экономиче­ское превосходство Афин заставило Киклады, а с 446 г. так­же и города Эвбеи прекратить чеканку. Эгина со времени потери своей независимости в 457 г. лишь немного чеканила, пока, наконец, после изгнания эгинских граждан и замены их аттическими клерухами в 431 г., этот некогда важнейший монетный центр европейской Греции совершенно прекратил свою деятельность. Таким образом, начиная с середины V века, аттические тетрадрахмы сделались господствующею монетой в области Эгейского моря, и Афины были доста­точно благоразумны, чтобы чеканить только полновесную монету из чистого серебра. Даже при самой крайней финан­совой нужде во время Пелопоннесской войны Афины ни ра­зу не прибегли к ухудшению своей серебряной монеты. На­против, из золота в европейской Греции даже в V веке почти вовсе не чеканили, хотя персидские дарейки и кизикские статеры из электра были в обращении в большом количестве.

Необходимый для чеканки благородный металл достав­лялся отчасти восточной торговлей, отчасти рудниками са­мой Греции. Серебряные рудники близ Лавриона, на южной оконечности Аттики, приносили в эпоху Персидских войн очень большие доходы; еще более доходны были рудники, находившиеся на Фасосе и на противолежащем материке, на границе между Фракией и Македонией. Впрочем, большая часть запасов металла не попадала в обращение, а скопля­лась в сокровищницах. Почти каждый храм имел свою каз­ну; и если она состояла обыкновенно только из серебряной утвари весом в несколько мин, то все-таки, при большом ко­личестве храмов, общая сумма сокровищ была очень велика. Так, при начале Пелопоннесской войны в храмах Аттики было жертвенных приношений на сумму 500 талантов. Сверх того, они владели еще очень значительными налич­ными суммами, из которых государство в первые 10 лет войны заняло около 800 талантов, не говоря уже о тех день­гах, которые были взяты из сокровищницы Афины Паллады — самого богатого из· всех этих храмовых казнохранилищ. Делос и Олимпия также владели крупными богатствами. Дельфийский храм около 360 г. имел, по преданию, 10 тыс. талантов, большая часть которых находилась здесь, вероят­но, уже в V веке; эта цифра едва ли очень преувеличена, так как впоследствии фокейцы из этих денег покрыли издержки десятилетней войны, для которой они пользовались боль­шими наемными армиями. Затем сюда же нужно отнести и афинскую союзную казну, которая, включая храмовые со­кровища страны, располагала по временам 10 тыс. талантов и еще в начале Пелопоннесской войны заключала в себе 6 тыс. талантов.

Тем не менее количество поступавшего в обращение благородного металла было достаточно велико, чтобы вызы­вать значительное повышение цен. Мера ячменя, стоившая в Афинах во время Солона одну драхму, обходилась в конце V и начале IV столетия вдвое дороже; мера пшеницы стоила 3 драхмы. Еще более повысились цены на скот, так как в этой отрасли торговли не было заморской конкуренции, а в самой Греции, вследствие роста народонаселения, скотовод­ство все более уступало место земледелию. Между тем как около 600 г. можно было в Афинах купить овцу за драхму, спустя два столетия цена ее поднялась до 10—20 драхм; бык в это время стоил около 50—100 драхм. Напротив, в богатой скотом Сицилии „хороший теленок" даже после Персидских войн стоил только 10 литров, или 2 аттических драхмы.

Увеличение количества находившегося в обращении благородного металла должно было иметь последствием то, что в V веке гораздо легче было, например, достать взаймы талант серебра, чем в VI веке. То же самое касается боль­шинства остальных товаров, которые доставлялись теперь на рынок в гораздо большем количестве,· чем прежде, отчасти местной промышленностью, отчасти ввозной торговлей. Правда, около 400 г. мера пшеницы, в переводе на серебро, стоила гораздо дороже, чем во время Солона, но только по­тому, что запасы серебра возросли еще быстрее, чем произ­водство сельскохозяйственных продуктов. Зато теперь мож­но было в неурожайные годы привозить иностранный хлеб почти в неограниченном количестве, и крестьянин, нуждав­шийся в хлебе для посева и для пропитания своей семьи до ближайшего урожая, мог теперь гораздо легче достать нуж­ное ему количество хлеба, чем раньше, когда ему приходи­лось в таких случаях обращаться к богатому соседу. Вслед­ствие этого ссуды — как натурою, так и деньгами — можно было теперь получать на более выгодных условиях, чем прежде, — другими словами, такса процентов должна была понижаться. Впрочем, этому процессу противодействовал сильный подъем промышленности и торговли, вызвавший большой спрос на капиталы. Поэтому процент и теперь еще остается сравнительно очень высоким. Если в эпоху Солона при хорошем обеспечении платили средним числом 18% (выше, с.206), то в IV столетии в Афинах платили около 12%; за ссуды, соединенные с риском, и во времена, когда чувствовался недостаток в деньгах, взимались, конечно, го­раздо более высокие проценты. Какого-нибудь определенно­го закона относительно максимального процента, по крайней мере в Афинах, не было, хотя и здесь, как повсюду, общест­венное мнение осуждало ростовщиков, которые пользова­лись нуждою ближних для наживы, и этим все же произво­дило некоторое моральное давление.

Такой размер процента указывает на значительную при­быльность промышленности, т.е. на высокий уровень цен и низкий уровень заработной платы. Действительно, цены промышленных продуктов, дошедшие до нас от V и IV веков, например, платья и оружия, очень высоки по срав­нению с ценами на хлеб. Но, что важнее всего, существова­ние рабства давало возможность капиталу безжалостно экс­плуатировать рабочую силу. Сильный раб, какой нужен был на рудниках, мог быть куплен за 100—150 драхм и давал ежедневно чистой прибыли один обол; следовательно, счи­тая в году только 300 рабочих дней, деньги, уплаченные за него, приносили от 33У3 до 50%, куда входит, впрочем, и погашение затраченного капитала. Опытные фабричные мастера (χιροΓέχαι) приносили, разумеется, гораздо больший доход — ежедневно два обола и более, зато и покупная цена их была соответственно выше, до 5 — 6 мин. 32 — 33 кузне­ца, которых отец оратора Демосфена имел на своей фабрике, приносили в год 30 мин чистого дохода, т.е. около 100 драхм на человека; 20 столяров, работавших у того же фабриканта, приносили только 12 мин, т.е. по 60 драхм, что составляет несколько более одного обола в день, — однако и этот доход равнялся 30% на затраченный капитал, так как они стоили по 2 мины каждый.

В морской торговле капиталы также могли приносить очень высокие проценты; но здесь размер прибыли стоял в прямом отношении к величине риска. Действительно, море­плавание все еще находилось в первобытном состоянии, хо­тя и сделало значительные успехи с гомеровских времен. Самые большие военные корабли V столетия, триеры, пред­ставляли собою только большие лодки с неглубокой осад­кой, которые при малейшем волнении на море теряли спо­собность маневрировать и по прибытии в гавань вытаскива­лись на берег. Из торговых кораблей самые большие могли поднять, по-видимому, около 10 тыс. талантов (360 тонн). Если теперь и решались чаще, чем прежде, на путешествия по открытому морю, то все же обыкновенно держались по возможности близко к берегу, так что, например, корабль, направлявшийся из Греции в Сицилию, сначала поднимался к Керкире и Таренту, а затем вдоль берега нынешней Калаб­рии снова спускался на юг. Да и теперь еще более или менее продолжительные морские путешествия предпринимались только в благоприятное время года. Сюда присоединялось отсутствие всяких вспомогательных средств, без которых мы теперь едва можем представить себе сообщение по морю, — морских карт, компаса, маяков, знаков, указывающих фарва­тер, и т.п.; и особенно опасность со стороны пиратов, от ко­торых даже морское господство Аттики не было в состоянии совершенно очистить Эгейское море. Следовательно, шансы на прибыль должны были быть очень велики, если морская торговля все-таки существовала. При поездках в дальние моря, как, например, в Понт или пользовавшуюся дурной славой Адриатику, эта прибыль доходила часто до 100% и более; но и при поездках по Эгейскому морю можно было заработать 20—30%. Величине этой прибыли соответствовал и размер вознаграждения за капиталы, которые отдавались в ссуду под так называемый „морской процент", причем кре­дитор делил риск с судохозяином.

Землевладение, было, конечно, менее прибыльно: не го­воря уже о связанных с ним социальных выгодах, оно пред­ставляло в это время почти единственное вполне верное вложение капитала. Тем не менее, земельная рента была все-таки очень высока по нашим понятиям. Так, в первой поло­вине IV столетия аренда поместий в Аттике составляла око­ло 8% дохода, и приблизительно так же высока была, по-видимому, доходность домов.

Если земельная рента и проценты за капитал поглощали такую значительную часть дохода, приносимого националь­ным трудом, то доля рабочих в этом доходе должна была быть соответственно очень невелика. Раб получал лишь то, что было безусловно необходимо для его существования, а конкуренция массы рабов, в свою очередь, понижала зара­ботную плату свободных работников. Не было, может быть, более тяжелой и неприятной работы, чем служба гребца на галере, даже помимо опасности в случае морского сражения или кораблекрушения; и однако во время Пелопоннесской войны нашлись десятки тысяч людей, которые были готовы взять на себя эту работу за ежедневную плату в 3 обола1 За ежемесячное жалованье в один дарейк персидские сатрапы могли найти сколько угодно наемников, притом людей, ко­торые были в состоянии вооружиться на собственный счет.

При вознаграждении в 2—3 обола за каждое заседание афинские ремесленники и рабочие стремились к исполне­нию должности присяжных. Это вознаграждение соответст­вовало, приблизительно, поденной плате за черную работу, тогда как труд ученых ремесленников оплачивался, разуме­ется, лучше. Так, например, пильщики камней и каменщики при постройке Эрехтейона в Афинах в последние годы Пе­лопоннесской войны получали по драхме в день. Греческий рабочий вел, конечно, очень умеренный образ жизни, да иначе и невозможно было прожить на три обола. При таких условиях нельзя было особенно осуждать рабочее сословие, если оно всякий раз, когда власть попадала в его руки, стре­милось улучшить свое положение при помощи государства. Однако эти попытки всегда начинались не с того конца, с которого следовало начинать. Вместо того, чтобы приняться за корень социальных бед, за рабство, рабочие добивались пособий из государственных средств, в форме ли вознаграж­дения за отправление функций верховной власти, или в виде подачек деньгами и хлебом, или, наконец, в виде даровых развлечений; последствием этих мер была только все боль­шая и большая деморализация рабочего класса. Еще пагуб­нее влияли насильственные перевороты в области собствен­ности, которые иногда производились после революции, — всеобщая отмена долгов и новый раздел поземельной собст­венности; впрочем, в V столетии к таким крайним мероприя­тиям прибегали лишь изредка.

Умственный труд, не требовавший больших знаний, оп­лачивался не выше, чем труд технически образованного ре­месленника. Так, архитектор при постройке Эрехтейона по­лучал только драхму в день, т.е. столько же, сколько пиль­щик камней; жители Эпидавра также платили архитектору при постройке храма Асклепия только одну эгинскую драх­му (около 1 '/2 аттических драхм). Жалованье субалтерн-офицера было обыкновенно лишь вдвое больше жалованья простого солдата; жалованье низших правительственных чиновников также было невелико, — например, в Афинах члены Совета получали по драхме в день. Высшие должно­сти всегда отправлялись за честь, и только сопряженные с ними расходы возмещались государством. Зато выдающиеся заслуги на поприще умственной деятельности оплачивались очень щедро. Так, по Геродоту, врач Дамокад из Кротона во второй половине VI столетия получал на о. Эгине годовой оклад в один талант, позже в Афинах — 100 мин и впослед­ствии у самосского тирана Поликрата — два таланта. Если даже эти данные преувеличены, они все-таки доказывают, что врачи, пользовавшиеся известностью, получали во время Геродота очень высокие оклады, из которых они, впрочем, должны были содержать свою клинику, платить своим по­мощникам и выдавать лекарства. Знаменитые поэты, как Симонид и Пиндар, получали за свои песни крупные гоно­рары, поэты, произведения которых ставились на сцене, также получали вознаграждение от государства. Точно так же и музыканты, и выдающиеся актеры зарабатывали боль­шие деньги. Когда, затем, в середине V века, начал пробуж­даться в обществе интерес к философии и риторике, учителя этих наук тоже получали сравнительно очень высокую пла­ту. Однако известие, будто Протагор и Горгий брали по 100 мин за курс учения, крайне преувеличено; напротив, по­сле смерти Горгия осталось лишь очень умеренное состоя­ние, а Исократ, самый знаменитый оратор своего времени, хотя и был довольно состоятельным человеком, вовсе не был очень богат. Плата за полный курс риторики, продолжав­шийся, однако, несколько лет, равнялась в IV столетии трем, четырем и, в исключительных случаях, десяти минам.

Относительно величины народного богатства мы имеем точные данные только для Афин, да и здесь лишь из начала IV столетия. В 378—377 гг. произведена была перепись всей движимой и недвижимой собственности в Аттике, и общая сумма была определена в 5750 талантов. Сюда не вошло го­сударственное имущество, равно как и имущество бедней­шего класса граждан, которое было освобождено от прямых налогов. Ни то, ни другое не могло представлять крупной ценности; зато нужно принять во внимание, что всякая по­датная оценка далеко ниже действительной стоимости иму­щества. Полстолетия назад, до начала Пелопоннесской вой­ны, экономическое положение Афин было гораздо лучше; однако сомнительно, чтобы народное имущество, выражен­ное в деньгах, было тогда значительнее, так как покупная сила драгоценных металлов в этот промежуток времени, ве­роятно, упала. Впрочем, в 431 г. многие афинские граждане владели поместьями вне Аттики, которых они лишились вследствие войны. Так как Афины, начиная с середины V столетия, были самым богатым городом европейской Гре­ции и остались им также в следующем веке, несмотря на удар, нанесенный им Пелопоннесской войной, то мы с пол­ной уверенностью можем сказать, что народное богатство не достигло даже приблизительно такой высоты ни в одной другой греческой области равного протяжения, исключая разве малоазиатские колонии.

В отношении распределения собственности отдельные части греческого мира представляли большие различия. В Лаконии и Фессалии, с их крепостным сельским населением, преобладало крупное землевладение. Долина Эврота и почти вся Мессения, площадью почти в 5000 кв. км, принадлежали, за исключением государственных имений, лишь 1500 собст­венникам, так называемым спартанским „равным" (гомеи): но и между ними, наряду с немногими владельцами лати­фундий, огромное большинство было таких, которые владе­ли только небольшим „ликурговым" участком. Громадные богатства фессалийских аристократических фамилий вошли в пословицу; некоторые из фессалийских помещиков были в состоянии на собственные средства снарядить целый отряд войска. В этой области, занимающей около 10 тыс. кв. км, было, по преданию, 6000 человек, которые могли на собст­венные средства служить в коннице, — больше, чем во всей Греции к югу от Фермопил, взятой вместе. Вследствие этого среднего сословия не существовало, и Фессалия могла вы­ставить лишь небольшое, сравнительно с ее величиной, чис­ло гоплитов. В Беотии крупное землевладение также было, по-видимому, очень распространено, если эта область могла выставить 1000 всадников; но так как беотийские крестьяне остались свободными, то рядом с крупными собственниками здесь существовал также многочисленный класс средних землевладельцев, которые были в состоянии вооружаться на собственный счет. Такие же условия господствовали в Ма­кедонии и Сицилии; Сиракузы, например, выставили в Пе­лопоннесской войне такое же количество всадников, как Бе­отия, а Филипп и Александр своими победами были обязаны не столько фаланге, сколько македонской коннице. Напро­тив, в Аттике земельная собственность была очень раздроб­лена. Уже по конституции Солона к первому классу принад­лежал каждый гражданин, получавший со своих земель 500 мер хлеба, и законодательство старалось предупредить скопление в одних руках больших земельных участков. По­этому во время Пелопоннесской войны участок земли ценою в один талант считался уже большим, и даже поместья ста­ринных аристократических фамилий редко превышали 300 плефров (30 га), тогда как меньшие участки ценою до нескольких сот драхм упоминаются очень часто. В конце V столетия из общего числа граждан, доходившего в то вре­мя приблизительно до 20 тыс. человек, безземельных было, по преданию, только 5000. Когда после Персидских войн приступили к увеличению конницы, это оказалось возмож­ным только под тем условием, что государство давало боль­шие субсидии отдельным рекрутам; зато почти половина граждан была в состоянии отправляться на войну в собст­венном вооружении. И как в Аттике, так и в большей части остальных областей греческого полуострова, граждане, обя­занные по своему имущественному положению нести служ­бу в тяжелом вооружении, т.е. главным образом средний класс, составляли очень значительную часть населения.

О размерах богатства отдельных граждан в это время мы имеем сведения только для Афин. Состояние в 8—10 та­лантов считалось здесь во время Пелопоннесской войны очень большим; более богатых людей было немного. Конон, который происходил из старинного аристократического рода и в продолжение своей долгой службы в звании полководца неоднократно имел случай обогатиться, оставил, умирая (392—391 гг.), около 40 талантов; его сын Тимофей, унасле­довавший из них 17 талантов, с этим состоянием считался одним из богатейших людей Афин. Сын Никия Никерат, „почти первый афинянин по знатности и богатству", будучи казнен по приговору Тридцати, оставил после себя не более 14 талантов. Его фамилия понесла, вероятно, крупные поте­ри во время войны; но если в Афинах говорили, что Никий имел 100 талантов, то это лишь новое доказательство того, что толпа во все времена склонна преувеличивать большие состояния. То же самое относится и к известию, будто Каллий, сын Гиппоника, имел состояние в 200 талантов. Правда, он был богатейшим человеком в Афинах времен Перикла; но для этого достаточно было иметь 50 талантов. Его внук, того же имени, впрочем, известный мот, под конец жизни имел не более двух талантов.

Как ни малы, по нашим понятиям, эти состояния, даже сравнительно с ценами на хлеб в V столетии, — не следует забывать, с другой стороны, что капиталы приносили в то время почти втрое больший доход, чем теперь, и что грек, не исключая афинянина, был гораздо менее требователен в смысле комфорта, чем мы. Частные дома были еще очень невзрачны, строились обыкновенно из дерева, прутьев и глины, самое большее — с одним верхним этажом. Если, тем не менее, на 585 гектарах, заключенных между укрепления­ми Афин и Пирея, помещалось до 100 тыс. жителей[92], т.е. около 170 на одном гектаре, — густота почти такая же, ка­кую представляет в настоящее время Берлин с его много­этажными домами, — то это показывает, как скученно жило население греческих городов в эту эпоху. Жить в собствен­ном доме было еще правилом, особенно у состоятельных семейств; но в больших городах этого времени, как Афины и Керкира. мы находим уже многочисленные наемные дома. Известный банкир Пасион имел такой дом ценою в 100 мин, — высшая стоимость дома, дошедшая до нас из IV столетия. Даже такой богатый человек, как Демосфен, отец оратора, довольствовался домом стоимостью в 30 мин, и это здание заключало в себе, кроме квартиры, еще обширные фабрич­ные помещения. Семьи, принадлежавшие к среднему сосло­вию, довольствовались, конечно, еще гораздо меньшими жилищами, и источники показывают, что в Афинах сущест­вовали дома стоимостью до 5 и даже до 3 мин. В других гре­ческих городах цена недвижимой собственности была, веро­ятно, еще ниже. Напротив, сельские дома богатых афинян перед Пелопоннесской войной были лучше построены и роскошнее отделаны, чем городские жилища. Внутреннее убранство дома было, большею частью, весьма скудно; только очень богатые люди имели меблировку стоимостью больше 1000 драхм.

В одежде, под влиянием демократического движения, обнаруживается стремление к простоте. Ниспадавший до земли льняной хитон, пурпурные плащи, золотые „цикады" в волосах, бывшие в употреблении у богатых граждан Афин и Ионии еще во время Персидских войн, теперь выходят из моды, и во всей Греции получает распространение короткая шерстяная рубашка пелопоннесцев. Затем следовало верхнее платье, без которого не показывался публично ни один муж­чина из хорошего общества; оно представляло четырех­угольный кусок шерстяной материи, который, как показы­вают дошедшие до нас статуи, перекидывался через левое плечо и затем протягивался под правой рукою, так что по­следняя оставалась свободной. Такая верхняя одежда стоила во время Пелопоннесской войны около 16—20 драхм; блуза, какую носили рабочие, стоила около 10 драхм. Женский костюм обходился, вероятно, дороже; в особенности укра­шения женщин представляли часто значительную ценность, — в знатных домах, может быть, до. 5000 драхм. Много тра­тили также на благовонные мази, которые привозились с Востока, но приготовлялись и в самой Греции и стоили, сравнительно, очень дорого.

Как и все южане, греки вели очень умеренный образ жизни. Главною пищей служили зерновые продукты, кото­рые мололись обыкновенно дома и употреблялись или в ви­де каши, или в форме плоских лепешек; затем стручковые плоды и всякого рода овощи. Приправой служили оливки, сыр, винные ягоды и особенно соленая рыба, привозимая в больших количествах из Понта, а в прибрежных областях, конечно, и свежая рыба. Для однодневного пропитания взрослого человека считался достаточным один хойникс (около 1 литра) ячменной муки, который в Афинах стоил приблизительно У4 обола. Таким образом, при дневном зара­ботке в 3 обола рабочая семья могла во всяком случае про­жить; но когда цены на хлеб поднимались, нужда была, ко­нечно, очень велика. Впрочем, на такую жизнь была осуж­дена лишь небольшая часть гражданского населения Афин, так как большинство семейств, как мы видели, владело зе­мельными участками и ремесленный труд лучше оплачивал­ся.

Высшие слои общества тратили, разумеется, гораздо больше. Солидный, но довольно простой стол гомеровских времен с его чудовищными жаркими из говядины и свинины давно уступил место более тонкому столу; приготовление яств сделалось даже настоящим искусством, которое нахо­дилось в руках специальных поваров и уже в V столетии трактовалось в особых учебниках. Но даже в богатых семьях мясо, за исключением дичи, лишь редко употреблялось в пищу; первое место занимали морские рыбы, любимое ку­шанье аттических гастрономов, в приготовлении которого на пиршествах обнаруживали большую роскошь. Такой обед стоил тогда, вероятно, до 100 драхм; во столько же обходи­лись и тонкие вина, которые пили при этом. Впрочем, это были исключения; вообще же даже знатный афинянин тра­тил на пищу не более 3—4 оболов в день. Еще более простой образ жизни вели в Спарте, где древний стол был искусст­венно сохранен в сисситиях, естественным последствием чего было то, что, попадая за пределы своего государства, спартанцы тем охотнее поддавались соблазнам чужеземной роскоши. Напротив, дома фессалийской аристократии, а также богатых граждан в западных колониях славились сво­ей изысканной кухней; правда, и жизнь там была несравнен­но дешевле, чем в Афинах.

Для ознакомления с экономическим состоянием страны особенно поучительно бросить взгляд на ее финансовую систему. В древности, при несложных условиях тогдашней жизни, расход на общественные нужды ограничивался со­держанием царя и жертвоприношениями бессмертным бо­гам. Эти издержки покрывались доходами с государствен­ных имуществ. Для ведения войн и сооружения обществен­ных построек привлекался весь народ, причем отдельный гражданин не получал за эту службу особенного вознаграж­дения. Все это должно было измениться, когда, начиная с VII века, функции государства расширились, когда нату­ральное хозяйство стало все более вытесняться денежным и вследствие усложнения социальных условий сделалось не­возможным привлекать граждан к обязательным работам. Таким образом, уже в период тирании, в VI столетии, госу­дарственные нужды значительно возросли, и обнаружилась необходимость приступить к взиманию правильных податей, которые вскоре сделались главным источником государст­венных доходов (выше, с.269).

Демократия пошла дальше по этому пути. Правда, рас­ход на содержание царского двора был устранен; но чтобы сделать возможным активное участие в управлении государ­ством для тех классов, которые должны были личным тру­дом добывать себе дневное пропитание, необходимо было отказаться от старого принципа, что каждый гражданин обя­зан безвозмездно служить государству в качестве чиновника. Поэтому уже Клисфен постановил, чтобы постоянная секция Совета, пританы, содержалась в Пританее на общественный счет; позднее, вероятно, только после Персидских войн, ка­ждому из 500 членов Совета было положено ежедневное жа­лованье в одну драхму, что составляло ежегодный расход почти в 30 талантов. Еще больше денег поглощало жалова­нье судей, с тех пор как Эфиальт расширил компетенцию народных судов и Перикл заставил союзников обращаться за разрешением своих тяжб к афинским судам. Каждый при­сяжный получал по два обола за заседание, пока Клеон во время Пелопоннесской войны не повысил жалованье до по­лудрахмы. А так как, при массе накоплявшихся процессов и многочисленности судей, ежедневно было занято несколько тысяч присяжных, то расход на них едва ли мог быть мень­ше 60-ти, а со времени повышения жалованья — 90 талантов в год; впрочем, большая часть этой суммы покрывалась су­дебными издержками. В остальных демократических госу­дарствах расход на Совет и особенно на суды был, конечно, гораздо ниже, а в олигархиях оба эти расхода или совершен­но отсутствовали, или были ничтожны.

Расходы на культ и на все связанные с ним потребности также постоянно возрастали, не потому, что люди станови­лись религиознее, а потому, что народ требовал все более роскошных жертвенных пиров и все более блестящих зре­лищ. Кроме того, с повышением цен на скот поднялась и стоимость жертв. Впрочем, часть этих расходов храмовые кассы покрывали из собственных средств; так, например, Делосский храм в течение трех лет (376—374 гг.) издержал около шести талантов на устройство празднеств в честь Аполлона. Но и государства давали значительные пособия — Афины уже со времени Солона. Даже при стесненных финансах во время Декелейской войны, в 410 г., ассигновано было 6 талантов на устройство Больших Панафиней, правда, главного праздника Афин, который справлялся только раз в четыре года. Сюда присоединялись еще издержки отдельных граждан, которые занимали на празднестве почетные долж­ности и особенно должны были заботиться о подготовке хо­ров, участвовавших в драматических и музыкальных пред­ставлениях. Даже небольшие деревни тратили крупные сум­мы на свои празднества; например, Плофея в Аттике, кото­рая едва ли насчитывала более ста граждан, под конец V столетия расходовала на игры от 2 до 3 тыс. драхм еже­годно.

Но как ни велики были издержки на культ, они были ничтожны в сравнении с расходами на постройку храмов. В этой области главная работа, как мы видели, была сделана уже в VI веке, но и в V веке было воздвигнуто немалое ко­личество храмов. Особенным оживлением отличалась эта строительная деятельность в Афинах, где приходилось вос­становить храмы, разрушенные персами, и где в то же время располагали большими финансовыми средствами, чем в ка­ком бы то ни было другом месте. Одни только постройки Перикла на Акрополе обошлись в 2012 талантов.

Тем менее тратили на другие общественные работы, за исключением сооружений для войска и флота. Ни афинянам, ни какой-либо другой из греческих общин этого времени ни разу не пришла мысль воздвигнуть хотя бы монументальное здание Совета. Для народного просвещения государство еще ничего не делало, если не считать гимнастических заведений (палестры, гимнасии), которые основывались и содержались на общественный счет, или государственных призов, кото­рые выдавались победителям на гимнастических состязани­ях. Расходы по ведомству иностранных дел ограничивались очень умеренным содержанием (около 2—3 драхм в день), которое получали посланники, отправляемые в чрезвычай­ных случаях за границу. Государственный кредит был еще очень мало развит, и поэтому расходы на общественный долг в эту эпоху еще не составляли особой статьи в нор­мальных бюджетах греческих государств. Наконец, взима­ние косвенных налогов всюду сдавалось на откуп частным предпринимателям, между тем как прямые подати, как зе­мельная и имущественная, собирались органами самоуправ­ления, так что государственный бюджет заключал в себе только чистые доходы.

Военное дело первоначально требовало лишь очень не­больших издержек, так как каждый воин обязан был воору­жаться и содержать себя на собственный счет. Даже регу­лярная армия Спарты ничего не стоила государству как та­ковому; издержки по ее содержанию всецело покрывались взносами отдельных граждан. Но с VIII или VII века вошло в обыкновение в случае войны принимать на службу наемни­ков, которым, конечно, приходилось платить из государст­венной казны; уже в „Илиаде" отношения троянцев к их со­юзникам представляются иногда в таком виде. Затем, тира­ны отчасти даже в мирное время содержали наемные войска, правда, в незначительном количестве; так, например, посто­янное войско Поликрата состояло, по преданию, только из 1000 стрелков из лука. Этот обычай удержался, по крайней мере в более крупных государствах, и после падения тира­нии. Так, Афины в V веке имели полицейский отряд из 1 ООО скифских стрелков, купленных государством на не­вольничьих рынках у Понта. Около этого же времени Афи­ны организовали отряд конницы, который постепенно был доведен до 1200 лошадей; расходы на его содержание со­ставляли в первой половине IV столетия 40 талантов, и в V веке, вероятно, не менее. Позже Афинам пришлось, для по­полнения флота, снабдить на государственный счет тяжелым вооружением большое число граждан из класса фетов. Дру­гие государства, как Аргос, Элида, Сиракузы, содержали от­борные корпуса гоплитов, которые были особенно тщатель­но вооружены и обучены и всегда готовы к походу. Наконец, с тех пор, как войны сделались более продолжительными и велись нередко в отдаленных областях, оказалось необходи­мым принять содержание действующей армии на счет госу­дарства. В конце V века платили пехотинцу приблизительно 3 эгинских (=около 4 аттических) обола в день, всаднику — вдвое или даже вчетверо больше. Крупных расходов требо­вали также укрепления, особенно такие громадные сооруже­ния, как стена, возведенная Фемистоклом вокруг Пирея, или Длинные стены, которыми Перикл соединил Афины с их гаванями; впрочем, в мирное время об укреплениях часто заботились меньше, чем следовало, так что они приходили в полный упадок.

На содержание флота приходилось тратить гораздо больше, чем на сухопутное войско; поэтому в течение V ве­ка, с тех пор как все военные флоты состояли из триер, большинство греческих государств вовсе не держало собст­венных флотилий. Сооружение триеры в V столетии обхо­дилось, по-видимому, в один аттический талант, экипаж со­стоял приблизительно из 200 матросов и солдат, из которых каждый получал в день по 3 обола (выше, с.337), так что расход на отправляющий свою службу военный корабль до­ходил почти до половины таланта в месяц. Впрочем, в мир­ное время одни только Афины держали на море летучие эс­кадры. Постройка арсеналов в Пирее, по преувеличенному, впрочем, указанию, обошлась в 1000 талантов. По числу ко­раблей Афины со времени Персидских войн занимали пер­вое место между всеми греческими государствами; в начале Пелопоннесской войны они имели свыше 300 годных к пла­ванию триер, не считая флота союзных островов Лесбос и Хиос, из которых последний один владел 60 триерами. Сиракузский флот, который при Гелоне состоял, по преданию, из 200 триер, после падения тирании пришел в упадок, но ко времени Афинской экспедиции 415 г. все еще состоял из 80 боевых судов. Флот Эгины, заключавший в себе более 70 триер, был уведен афинянами после покорения острова (457 г.); та же участь постигла в 439 г. самосский флот, ко­торый по числу кораблей, вероятно, не уступал эгинскому. Таким образом, в начале Пелопоннесской войны Керкира со своими 120 триерами занимала второе место в ряду грече­ских морских держав; за нею следовал Коринф, снарядив­ший в 432 г., с напряжением всех своих сил, 90 триер, к ко­торым присоединилось еще 38 триер от его колоний на за­падном побережье Греции. Мегара имела 40 триер; флоты всех остальных греческих государств были незначительны.

При таких условиях войны, особенно морские, должны были обходиться сравнительно очень дорого. Правда, сухо­путные войска, благодаря дороговизне вооружения гопли­тов, были немногочисленны, даже первая сухопутная держа­ва Греции, Пелопоннесский союз, была в состоянии выста­вить на войну не более 25 тыс. человек, да и это войско она могла содержать лишь несколько недель. Беотия располагала приблизительно 8 тыс. гоплитов и 1 тыс. всадников; Аргос, который в V веке еще не держал конницы, — 7 тыс. гопли­тов, Афины в начале Пелопоннесской войны имели 13 тыс. годных для военной службы граждан-гоплитов, кроме того, 1200 всадников и 1600 пеших стрелков; однако, при чрезвы­чайной обширности Аттического государства эту армию не­возможно было сосредоточить в одном пункте, и еще менее — держать под оружием в течение продолжительного вре­мени. Напротив, экипажи на флотах были очень значитель­ны. Так, например, Афинская эскадра, отправленная в Сици­лию, заключала в себе 40 тыс. человек; не менее велики бы­ли, вероятно, и экипажи обоих флотов, стоявших в Геллес­понте летом 405 г. Величине эскадр соответствовали и рас­ходы на их содержание. Так, двухлетняя осада Потидеи афи­нянами (с 432 г. до 430 г.) потребовала 2400 талантов, осада Самоса, продолжавшаяся несколько более 9 месяцев (440— 439 гг.), — свыше 1200 талантов, оборона Сиракуз в течение 415—413 гг. —далеко больше 2 тыс. талантов. Первые 10 лет Пелопоннесской войны (431—421 гг.) стоили афинской каз­не, по приблизительному расчету, около 1200 талантов.

Эти расходы должны были покрываться почти исклю­чительно налогами, так как из прежних государственных имуществ к V веку уцелело лишь немногое. Царские домены при уничтожении монархии обыкновенно оставались в руках царских фамилий или распадались на мелкие участки; а в более крупных государствах, образовавшихся путем синойкизма, как Аттика и Элида, каждая из самостоятельных пре­жде общин сохранила свое земельное владение. И впослед­ствии в Афинах земельные участки, переходившие к госу­дарству вследствие конфискации или другим путем, прода­вались с публичных торгов, и вырученные деньги употреб­лялись на текущие потребности. Напротив, критские города владели обширными имениями, доходы с которых шли на покрытие издержек по устройству общих обедов для граж­дан; очень значительно также было еще в IV столетии госу­дарственное имущество Македонии. Большее значение име­ли рудники. Серебряные рудники Лавриона на южной око­нечности Аттики Эсхил называет „сокровищницей страны"; и действительно, они дали Фемистоклу средства для соору­жения флота. Однако доход с них сильно уменьшился уже в V столетии. Финансы Фасоса и македонских царей также опирались главным образом на доходы с горных промыслов. Но это и были единственные греческие государства, распо­лагавшие такими естественными вспомогательными средст­вами.

Прямые налоги взимались с граждан еще в гомеровские времена в форме натуральных повинностей при исключи­тельных обстоятельствах, и Солон своим подразделением граждан на классы имел в виду столько же урегулировать податную систему, сколько установить градацию политиче­ских прав. Во время тирании эти налоги сделались регуляр­ными; так, например, Писистрат и его сыновья взимали в Аттике ежегодно 5 % с дохода земельной собственности. Демократия снова вернулась к старой системе и взимала та­кие подати только в случаях особенной нужды, преимущест­венно в военное время, так как греки во всяком прямом об­ложении видели ограничение личной свободы, — характер­ный контраст с нашей новейшей демократией, которая в этом отношении еще не отрешилась от воззрений физиокра­тов. Членские взносы, взимаемые Афинами с союзных горо­дов, вовсе не были прямой податью в точном смысле этого слова, потому что отдельным государствам предоставлялось добывать потребные на это суммы посредством косвенных налогов или из дохода со своих доменов.

Таким образом, все хозяйство греческих государств держалось в это время, собственно говоря, на косвенных на­логах. Они еще в значительной степени носили характер уп­лат, которые, впрочем, иногда достигали уже таких разме­ров, которым совершенно не соответствовали взаимные ус­луги государства. Первое место между ними занимали по­шлины, т.е. плата за пользование гаванями. Они развились из подарков, которые иноземные купцы подносили царям за право заниматься торговлей. По преданию, жители Крисы, гавани Дельф, еще в 600 г. притесняли пошлинами паломни­ков, которые шли к этой святыне; о Периандре также расска­зывают, что он покрывал государственные расходы не пря­мыми налогами, а исключительно доходами с портовых и рыночных пошлин. Какова бы ни была достоверность этих показаний, во всяком случае греческая торговля была в этом периоде достаточно развита, чтобы взимание пошлин пред­ставлялось выгодным. Трудно также понять, на чем ином могло основываться регулярное государственное хозяйство Афин во время Солона, как не на подобных повинностях. В V веке они должны были существовать повсюду; пошлина была, впрочем, очень умеренная, от 2% до 5% стоимости, притом безразлично для всех товаров, для ввоза и вывоза. А в Пирее, до занятия Декелей лакедемонянами, пошлина со­ставляла даже только 1%. При таких условиях было мало соблазна для контрабанды, и греческие государства не имели надобности окружать себя замкнутыми таможенными ли­ниями. На сухопутных границах, по-видимому, вообще не взимали никаких пошлин. Настоящую финансовую пошлину представляла десятина, которую во время Пелопоннесской войны афиняне взимали во фракийском Босфоре с судов, входивших в Понт и приходивших из него. Несмотря на низ­кие ставки, таможенные доходы были сравнительно велики. Так, 2-процентная пошлина в Пирее в первые годы после Пелопоннесской войны, когда экономическое значение Афин низко пало, все-таки давала чистого дохода 30 с лиш­ком талантов; а когда афиняне после взятия Декелей замени­ли подати 5-процентной пошлиной с ввоза и вывоза в портах союзных государств, они ожидали от этой меры увеличения своих доходов, хотя еще за несколько лет сумма податей была повышена почти до 1000 талантов.

Рыночная торговля также была обложена пошлиной; в Афинах во время Пелопоннесской войны дошли даже до то­го, что стали взимать эту пошлину у городских ворот и, та­ким образом, придали ей характер потребительного налога. Далее, пошлине подлежали все запродажные сделки, кото­рые заключались в присутствии должностных лиц, следова­тельно, главным образом продажа недвижимостей. Налогов на промыслы обыкновенно не было, так как с граждан вооб­ще не взимали никаких прямых податей; но некоторые про­фессии, требовавшие особого полицейского надзора, как за­нятия фокусников, предсказателей и публичных женщин, были привлечены к уплате налогов. Сюда же относилась и подать, которую должны были платить оседлые иностранцы за защиту, оказываемую им государством. С тяжущихся взимались очень высокие судебные издержки. Наконец, до­вольно постоянное место в бюджете греческих государств занимал доход с продажи конфискованных имений несо­стоятельных государственных должников или политических преступников: самый слабый пункт во всем финансовом строе, открывавший полный простор бесчисленным зло­употреблениям.

При небольших размерах большинства греческих госу­дарств в ту эпоху общая сумма всех этих доходов не могла быть велика. Геродот рассказывает, что Фасос в V столетии получал в год 300 талантов дохода, и считает это, очевидно, большой суммой, да и это указание, вероятно, преувеличено. Общая сумма всех доходов, которые получали Афины со своего обширного государства, перед началом Пелопоннес­ской войны не превышала 600 талантов; а в Греции не было другого государства, которое располагало бы хотя прибли­зительно такими же финансовыми средствами. Например, Пелопоннесский союз, как целое, не получал никаких дохо­дов, а финансовое положение отдельных государств, вхо­дивших в его состав, также было очень незавидно, исключая разве Коринф и Сикион. Сиракузы, в правление Дейноменидов, когда они стояли во главе большей части Сицилии, должны были получать сравнительно большие доходы; по­сле падения тирании их главным финансовым источником являлась, наряду с косвенными налогами, десятина от сель­ских произведений подданных им сикелов, и хотя величина этого дохода и вошла в пословицу, но в данную эпоху он едва ли мог превышать 200 тыс. медимнов (около 100 тыс. гл), что по аттическим рыночным ценам составляло около 100 талантов, а по сицилийским, конечно, гораздо меньше. Фессалийский союз также некогда взимал дань с подчинен­ных ему областей; но со времени Персидских войн цен­тральная власть пришла в упадок, и зависимость соседних областей существовала еще лишь номинально.

Не следует, однако, забывать, что еще и теперь грече­ские государства в самых широких размерах привлекали своих граждан к бесплатным почетным должностям. Даже в демократических государствах никто из высших чиновников не получал жалованья, а многие из этих почетных должно­стей были сопряжены с значительными расходами. Такова была, например, хорегия, или обязанность снабдить хор всем необходимым для театральных представлений, позаботиться об его обучении, платить ему жалованье и кормить его в продолжение всего времени, какое понадобится для этого; или гимнасиархия, возлагавшая подобные же обязанности по отношению к участвующим в гимнастических состязаниях. Издержки колебались между несколькими сотнями и не­сколькими тысячами драхм, смотря по роду игр и по доброй воле лица, бравшего на себя эту обязанность. Гораздо доро­же обходилась триерархия, т.е. обязанность снарядить по­строенный государством военный корабль и в продолжение всей кампании содержать его в боевой готовности, за что исполнявшему эту обязанность предоставлялась честь ко­мандовать кораблем. Триерархия во время Пелопоннесской войны стоила около 50 мин, — сумма достаточная, чтобы расстроить, а при частом повторении — совершенно исто­щить даже крупное состояние. Поэтому уже рано начали прибегать к раскладке издержек по содержанию одного ко­рабля на двух граждан, за исключением тех случаев, когда дело шло об очень богатых людях; но и теперь распределе­ние этой повинности оказывалось чрезвычайно неравномер­ным. Триерархия и была одной из главных причин, обусло­вивших разорение стольких знатных афинских фамилий во время Пелопоннесской войны.

Таким образом, податная система греческих государств оставляла, конечно, желать многого, да и вообще в их эко­номическом устройстве было немало недостатков. И все-таки V век в отношении народного хозяйства, как и во мно­гих других отношениях, представляет собой период расцвета в истории греческого народа. Это объясняется в значитель­ной степени тем, что пятидесятилетие после Платеи и Мика­ле было для греческой нации в общем эпохой мира, какая уже не повторилась впоследствии до времен римского вла­дычества.

ГЛАВА XIII. Демократия

Поколение, выросшее под впечатлением Персидских войн, всю жизнь лелеяло в душе идеал свободы. Заменивши в области мысли прежнюю веру в авторитет свободным ис­следованием, стараясь всюду провести разумное право вме­сто так называемого исторического права, оно и в области политики стремилось уничтожить существовавшие прегра­ды. Люди, шедшие во главе нации на поприще науки и лите­ратуры в течение большей части V века, почти все без ис­ключения отличались демократическим образом мыслей. Эмпедокл занимал одно из первых мест между основателями демократии в своем родном городе Акраганте; Горгий за свои демократические убеждения должен был удалиться в изгнание; Еврипид был решительным противником как мо­нархии, так и олигархии; Демокрит предпочитал жить бед­няком в демократической стране, чем в „так называемом благополучии" при дворе царя; старый Геродот восторгался свободой и равенством еще в то время, когда образованное юношество в громадном большинстве держалось совершен­но иных взглядов. Протагор первый сделал попытку теоре­тически оправдать демократию. Для того, чтобы вообще могло существовать человеческое общество, — говорит он,

— необходимо, чтобы каждый из нас уважал права другого; кто этого не делает, должен быть удален из государства, как больной член. А обладание общественными добродетелями

— справедливостью и добросовестностью — делает челове­ка вполне способным участвовать в обсуждении обществен­ных дел. Следовательно, для осуществления политических прав не нужно никакого другого ценза, кроме этих нравст­венных качеств, и совершенно нелепо требовать для этого особой технической подготовки.

VI век значительно подготовил почву для практического осуществления этих требований. В большей части греческо­го мира преимущества по происхождению были уничтоже­ны, и их место заняли привилегии по имущественному по­

ложению. Теперь, ввиду нового направления общественной мысли, и эти последние не могли удержаться или, по край­ней мере, должны были быть значительно ограничены. Обыкновенно реформа достигалась законодательным путем, с помощью всеобщей подачи голосов, которая сохранилась от периода царей и снова приобрела реальное значение по­сле падения господства знати. Благодаря этому движение почти повсюду ограничилось политической областью и не вызвало никаких переворотов в экономическом строе. Прав­да, не было недостатка и в подобных стремлениях. Так, Фалеас Калхедонский требовал, чтобы все граждане владели равным имуществом и получали одинаковое воспитание, а комедия Аристофана „Женщины в народном собрании" по­казывает, что в период, следовавший за Пелопоннесской войной, нередко обсуждались даже коммунистические уче­ния. Впрочем, дальше теории дело не шло. Но где существо­вавший раньше порядок вещей был изменен путем насиль­ственной революции, как в Сицилии по смерти Гиерона, там нельзя было, разумеется, избежать коренных перемен и в экономических отношениях. Когда затем неимущая масса сделалась руководящим фактором в государстве, она не преминула, конечно, извлечь из этого положения и матери­альные выгоды, и вытекавшее отсюда притеснение состоя­тельных классов немало способствовало падению демокра­тии. Впрочем, эти злоупотребления начали резко обнаружи­ваться лишь под конец века.

В политической области греческая демократия этого времени также еще далеко не достигла абсолютного равно­правия всех граждан государства. Даже в Афинах граждане третьего имущественного класса, зевгиты, лишь в 457 г. до­бились доступа к архонтату, формально все еще высшей го­сударственной должности, а граждане низшего класса, феты, и теперь не были допущены к нему. В стратеги могли быть избираемы только землевладельцы, а доступ к высшим фи­нансовым должностям по-прежнему был открыт только пентакосиомедимнам. Нетрудно было понять, что только иму­щественный достаток представлял необходимое обеспечение за добросовестность в отправлении столь ответственных должностей. Притом, пассивное избирательное право по от­ношению к таким должностям не имело бы для неимущих классов никакого практического значения. Стремления де­мократов были направлены преимущественно к тому, чтобы по возможности ограничить полномочия чиновников. Все сколько-нибудь важные правительственные дела должны были поступать на разрешение Народного собрания или, по крайней мере, его постоянной комиссии, Совета; в области суда должностным лицам предоставлялось только руковод­ство процессом, а приговор произносился присяжными, из­бранными по жребию из народа, если, как это бывало в важ­ных государственных процессах, не являлось судьею само Народное собрание. Против возможных превышений власти гарантировала обязанность отдавать отчет по истечении служебного года; кроме того, Народное собрание имело пра­во во всякое время лишить должности провинившегося чи­новника.

Во время Персидских войн мы встречаем в Греции де­мократическую форму правления почти только в Аттике и в некоторых соседних областях; в Малой Азии и Сицилии господствовала тирания, на значительно большей части гре­ческого полуострова — олигархия или аристократия. Но чрезвычайно важные последствия имело то обстоятельство, что во главе союза, который образовали освобожденные от персидского ига морские государства для своей взаимной защиты, стали демократические Афины. Само собой разуме­ется, что пример руководящей державы должен был сильно влиять на союзников. Когда во время изгнания персов была свергнута тирания в азиатских городах, многие из них изме­нили свою конституцию по образцу афинской, и Милет, на­пример, пошел в этом отношении так далеко, что перенял даже названия клисфеновых фил. Часто также подобные ре­формы предписывались из Афин, особенно при вторичном подчинении отпавших союзников; в самом деле, было оче­видно, что общее демократическое устройство государств является наилучшею связью между членами союза. Впро­чем, Афины умели соблюдать меру в демократической про­паганде. Так, в важнейшем союзном городе, в Самосе, оли­гархия землевладельцев (геоморов) удержалась до восстания 440 г., а в Митилене еще в 428 г. господствовала умеренно олигархическая форма правления. Однако с течением време­ни афинская гегемония неизбежно должна была привести к господству демократии на островах и побережьях Эгейского моря.

В западной части греческого мира распространению де­мократического движения мешали прежде всего обе великие военные монархии, Сиракузы и Акрагант. Чтобы упрочить свое могущество, еще Гелон даровал право сиракузского гражданства тысячам отставных наемников; его преемник Гиерон пошел дальше по этому пути. В 476 г. жители Ката­ны были переселены в Леонтины, а покинутый город пре­вращен в военную колонию под именем Этна. Кроме того, всегда стоял наготове сильный отряд наемников и в арсенале находился многочисленный военный флот. Таким образом, Сиракузы были похожи на большую казарму. Все это терпе­ли, пока карфагеняне угрожали национальной независимо­сти; победитель при Гимере пользовался громадной попу­лярностью, и еще долго после его смерти народ сохранял о нем благодарное воспоминание. Но уже при Гиероне отно­шения между правителем и народом начали расстраиваться; характерно, что тиран принужден был учредить тайную по­лицию и не пренебрегал даже услугами агентов-провока­торов. Само по себе это начинающееся недовольство, прав­да, не имело бы большого значения ввиду военных сил, ко­торыми располагало правительство, и его успехов во внеш­ней политике. Гораздо опаснее было то, что после смерти Гелона стало обнаруживаться разногласие между членами самого царствующего дома. Дело в том, что форма правле­ния, господствовавшая в Сиракузах при Дейноменидах, была не монархией в настоящем значении этого слова, а скорее главенством одного рода над всеми остальными, причем верховная власть всегда находилась в руках старейшего чле­на, а остальные делили между собой прочие отрасли управ­ления, — совершенно так, как это было в Афинах в правле­ние Писистратидов и вообще во многих тираниях того вре­мени, когда солидарность родов еще не была поколеблена.

Поэтому по смерти Гелона ему наследовал не сын, а брат — Гиерон; третий брат, Полизел, получил начальство над на­емными войсками. Но вскоре между братьями произошло столкновение; Полизел должен был бежать из Сиракуз и ис­кать защиты у своего тестя, Ферона Акрагантского. Эта ссо­ра едва не привела к войне между обеими великими воен­ными державами Сицилии; но Гиерон не решился довести дело до крайности и согласился, наконец, вернуть брата в Сиракузы. Однако, когда Ферон через несколько лет умер и престол перешел к его сыну, Фрасидею, война все-таки вспыхнула. Хотя Фрасидей имел в своем распоряжении очень значительную армию, по преданию, 20 тыс. человек, но в решительном и очень кровопролитном сражении победу одержал Гиерон. После этого народ в Акраганте и Гимере восстал против ненавистного тирана; Фрасидей принужден был удалиться в изгнание, и в обоих городах было восста­новлено республиканское устройство. Они признали себя зависимыми союзниками Гиерона (около 473 г.).

Падение монархии в Акраганте неминуемо должно бы­ло повлиять на Сиракузы. Правда, пока жил Гиерон, все бы­ло спокойно; но как только старый тиран закрыл глаза (467 г.), вспыхнула революция. Раздоры в царской семье благоприятствовали ей. Так как Полизела уже не было в жи­вых, то верховная власть перешла теперь к Фрасибулу, по­следнему из четырех сыновей Дейномена; но при дворе су­ществовала сильная партия, желавшая доставить престол вместо него молодому сыну Гелона. Это вызвало восстание народа в Сиракузах, из других городов государства пришли подкрепления, и спустя короткое время тиран со своими на­емниками оказался запертым во внутренней части города Сиракуз — в кварталах Ортигия и Ахрадина, между тем как повстанцы расположились в предместьях. Разбитый на море и на суше, Фрасибул принужден был, в конце концов, капи­тулировать под условием свободного отступления, на один­надцатом месяце своего царствования (466 г.). Но междо­усобная война в Сиракузах продолжалась. Коренные граж­дане вступили в борьбу с наемниками, поселенными в горо­де Гелоном; Ортигия и Ахрадина снова подверглись осаде, и лишь после продолжительного сопротивления ветераны бы­ли побеждены. Теперь победоносная демократия обратила свое оружие против Этны, военной колонии Гиерона, прави­телем которой последний сделал своего сына Дейномена; после продолжительной борьбы наемники принуждены бы­ли уйти и отсюда, и прежние обитатели вернулись в свой родной город (около 461 г.), опять получивший теперь имя Катана, которое он сохраняет до настоящего времени. По­всеместно на острове введено было демократическое уст­ройство, изгнанники водворены на своих старых местах; Камарина, население которой Гелон переселил в Сиракузы, вновь была отстроена. Однако за свою свободу Сиракузам пришлось заплатить потерей своего господствующего поло­жения на острове; отдельные города государства вернули себе независимость, какой они пользовались до Гелона.

Прошло еще, разумеется, много времени, прежде чем новое положение дел упрочилось. В Сиракузах один влия­тельный гражданин, Тиндарид, опираясь на неимущую чернь, сделал попытку провозгласить себя тираном; когда правительство хотело его арестовать, произошла уличная свалка, в которой претендент и многие из его приверженцев были убиты (около 454 г.). Чтобы предупредить повторение подобных событий на будущее время, сиракузская демокра­тия ввела у себя учреждение, подобное аттическому остра­кизму, — петализм, названный так потому, что голосование производилось при помощи оливковых листьев. Действи­тельно, впоследствии попытки восстановить тиранию, ка­жется, не повторялись; но как сильна была еще и теперь пар­тийная борьба, об этом свидетельствуют многочисленные процессы военачальников, разбиравшиеся в Сиракузах в те­чение ближайших лет.

Демократическое движение захватило и соседнюю Ита­лию. В Регии и Мессене вскоре после падения Дейноменидов было свергнуто владычество сыновей Анаксилая. В Таренте тяжелое поражение в войне с япигами (около 473 г.) послужило поводом к замене старого монархически-аристократического строя демократией. В ахейских городах нынешней Калабрии, где тайному союзу пифагорейцев уда­лось захватить в свои руки управление государством (выше, с.212), — этому полуаристократическому, полутеократиче­скому режиму был положен теперь кровавый конец; после­дователи секты были умерщвлены или изгнаны. В Кумах, как нам известно, тирания Аристодема была свергнута уже несколько лет назад (выше, с.320). Таким образом, и в ита­лийских колониях почти повсюду установилась демократия; старая аристократическая форма правления удержалась только в Локрах.

Одновременно с этим движением и, хотя не им вызван­ная, но под сильным его влиянием, стала обнаруживаться среди туземцев Италии национальная реакция против элли­низма, притом — в одинаковой степени у племен полуостро­ва и Сицилии. Началом ее является упомянутое кровавое поражение, нанесенное япигами тарентийцам. Скоро затем луканцы в нынешней Базиликате, — народ, лишь впервые теперь упоминаемый, — начинают беспокоить города при Тарентском заливе. Около того же времени самниты спус­каются в так называемую с тех пор Кампанскую равнину, завоевывают этрусскую Капую и приходят благодаря этому в непосредственное соприкосновение с Кумами, которым вскоре суждено было подпасть под их владычество.

Менее успешна была национальная реакция в Сицилии, где туземцы со всех сторон были окружены греческими ко­лониями и отрезаны морем от своих единоплеменников на материке. Здесь во главе движения стал Дукетий, царь Мен (Минсо у Калтаджироне). В качестве союзника сиракузской демократии он принял участие в походе против сына Гиерона, Дейномена из Этны, и значительно способствовал успеху экспедиции. Вскоре после этого ему удалось покорить важ­ный город Моргантию, и результатом этого успеха было сплочение всей сицилийской нации в одно государство под главенством Дукетия. У священного озера Палики, недалеко от Мен, в том месте, где Герейское плоскогорье спускается к плодородной Катанской равнине, была основана столица нового государства, названная в честь упомянутых нацио­нальных божеств Паликой.

Теперь Дукетий обратил свое оружие против остатка тех ветеранов, которых Гиерон поселил в Катане и которые удалились в Инессу и заложили здесь новую Этну; это укре­пленное место было взято, и вместе с тем окончательно уничтожено владычество Дейноменидов. Теперь сицилий­ский царь чувствовал себя достаточно сильным, чтобы на­чать освободительную войну против греков. Ему действи­тельно удалось разбить в открытом сражении акрагантийцев и их союзников, сиракузцев, и взять акрагантийскую погра­ничную крепость Мотион; но продолжительная борьба с греческими городами оказалась ему не по силам. Следую­щей весной Дукетий потерпел от сиракузян тяжелое пора­жение. Мотион был снова взят акрагантийцами, и царь, по­кинутый своими приверженцами, принужден был, наконец, сдаться сиракузянам на капитуляцию (около 450 г.). Его цар­ство распалось; южная часть, плодородная Катанская равни­на с Моргантией, Менами и Инессой, отошла к Сиракузам, северные области, долина Верхнего Симефа и Небродские горы, сохранили свою независимость, так что каждый город снова, как прежде, представлял собой небольшое самостоя­тельное государство. Дукетий был сослан в Коринф; отсюда он через несколько лет вернулся на родину и основал на се­верном берегу острова город Калакту (Каронию). Он все еще надеялся поднять национальное восстание против греков, но скоро смерть разрушила эти планы. Участь сицилийской на­ции была решена. Тщетно восстал против Сиракуз Пиак, один из крупнейших сикелийских городов; это движение осталось изолированным, и после храброго сопротивления город был покорен (около 440 г.).

Около того же времени, когда пала монархия в Сици­лии, была свергнута в Кирене династия Баттиадов, которая правила городом со времени его основания. Вследствие раз­доров в царской семье здесь уже в середине VI столетия, при Батте III Хромом, была произведена реформа в демократиче­ском духе; мантинеец Демонакс, призванный в законодатели по указанию Дельфийского оракула, дал государству новую организацию, при которой царю были предоставлены лишь немногие почетные права. Когда позже сын Батта, Аркесилай, сделал попытку восстановить прежний порядок вещей, его лишили царского звания, и он принужден был уйти в из­гнание на остров Самос; здесь он обещанием нового раздела земли привлек к себе многочисленных приверженцев и, вер­нувшись на родину, при. их помощи снова овладел престо­лом. Наконец, он был убит в Барке киренскими изгнанника­ми, и Баттиады снова были изгнаны из Кирены. На этот раз они обратились в Египет, который с недавнего времени вхо­дил в состав персидской монархии; верховную власть Пер­сии признавала, как мы видели, и Кирена (см. выше, с.256). Действительно, персидское войско вернуло сыну Аркесилая, Батту Красивому, престол его предков, на котором он и удержался до самой смерти; после него власть перешла к его сыну Аркесилаю. Но когда, после смерти Ксеркса, персид­ское владычество на Ниле пало и страна была занята афиня­нами, Кирена снова восстала против ненавистной династии. Аркесилай был убит, и вместе с тем окончательно прекрати­лось господство Баттиадов, продолжавшееся почти два века. Кирена обратилась в демократическую республику.

Более значительные препятствия встретило демократи­ческое движение на самом греческом полуострове. Эконо­мическое и умственное развитие еще не достигло здесь той высоты, как в Ионии или Сицилии; еще важнее было то, что здесь консервативные элементы находили твердую опору в Спарте, которая всей силой своего военного могущества и нравственного авторитета вступалась за существующий по­рядок вещей. Однако демократические идеи и здесь одержа­ли ряд побед. События 479 г. сокрушили в Фивах господство аристократии, антинациональная политика которой привела государство на край гибели. Павший строй сменила демо­кратия, и отчасти этот пример, отчасти влияние соседних Афин способствовали торжеству демократии и в остальных городах Беотии. Около того же времени в Аргосе были уничтожены последние остатки монархического строя и ус­тановлен демократический образ правления. За Аргосом по­следовала соседняя Мантинея; с помощью аргивян обитате­лей соседних деревень принудили переселиться в город, и, таким образом, был создан сильный центр для аркадской демократии. Отсюда движение распространилось по всей стране; Аркадия отпала от Спарты и примкнула к Аргосу. С помощью своих новых тегейских союзников аргивяне поко­рили небольшие соседние города, Микены и Тиринф, про­славленные эпосом центры древнейшей греческой культуры; эти города были разрушены, и их жители изгнаны. Около этого же времени установилась демократия и в Элиде, кото­рая после Коринфа была самым значительным государством Пелопоннесского союза. Старый родовой строй был унич­тожен, и государство разделено на 10 фил, очевидно, по об­разцу клисфеновой реформы в Афинах. Здесь, как и в Мантинее, с преобразованием был соединен синойкизм; на бере­гу Пенея, у подножия древнего кремля Оксила, была зало­жена новая столица, которая, впрочем, в первое время оста­валась неукрепленной (471 г.). Вскоре после этого элейцы предприняли поход на юг и завоевали все города Трифилии вплоть до мессенской границы.

Спарта принуждена была оставаться безучастной зри­тельницей всех этих событий, потому что у нее было доста­точно дела дома, где ей самой грозило революционное дви­жение. В самом деле, нигде не накопилось столько горючего материала, как здесь, где над большею частью населения тяготело крепостное право без всякой гарантии хотя бы только личной безопасности; где другая значительная часть населения, обитатели областных городов, если и пользова­лась личной свободой и известной долей самоуправления, то в политическом отношении всецело зависела от Спарты; где, наконец, между гражданами самой столицы господствовало величайшее неравенство имуществ и всеми правами граж­данства пользовались только состоятельные, да и это мень­шинство распадалось на множество партий. Царская власть была с течением времени значительно ограничена, но ореол, которым все еще был окружен престол, огромные богатства царских домов, их родственные связи с знатнейшими фами­лиями города и главным образом право верховного началь­ства на войне, которого не могла отнять у царей никакая ре­форма, — все это составляло такую силу, которая в руках способного человека легко могла сделаться гибельной для свободы государства. Таким образом, между двумя высши­ми властями в государстве — между престолом и эфоратом — беспрестанно шла тайная борьба, и нужен был лишь ни­чтожный повод, чтобы она прорвалась наружу. Мы видели (с.ЗОЗ), что Спарта перенесла такой кризис непосредственно перед началом Персидских войн; в течение короткого вре­мени царь из одного дома был лишен власти, а царь из дру­гого дома — брошен в темницу и там убит. Если эти собы­тия нанесли тяжелый удар авторитету царской власти, то успехи 479 г. должны были, в свою очередь, снова упрочить ее. Удачная война всегда доставляет полководцу политиче­ское влияние; естественно, что победители при Платее и Микале, Павсаний и Леотихид, приобрели в государстве та­кое значение, какого не имел ни один царь со времени паде­ния Клеомена. Можно ли удивляться тому, что они постара­лись воспользоваться удобной минутой? Начальство над греческим союзным флотом, вверенное Павсанию в 478 г., дало ему в руки те средства, в которых он нуждался для осуществления своих целей. В эту минуту отпадение Ионии (с.313) свергло Павсания с его высоты. Он был отозван в Спарту, и его враги воспользовались случаем, чтобы обви­нить его в изменнических сношениях с персидским царем. Однако Павсаний вышел из процесса победителем, и хотя правительство не имело в виду продолжать войну, тем не менее оно не решилось воспрепятствовать регенту, когда он на собственный риск снова отправился к Геллеспонту. Но прежнего положения ему уже не удалось занять; изгнанный афинянами из Византии, он удалился в Колоны в Троаде. Отсюда он будто бы вступил в сношения с персами, хотя мы не можем понять, какой помощи он мог ожидать от держа­вы, которая не в состоянии была защитить от афинян даже свои собственные владения. Вскоре он снова был отозван эфорами в Спарту. Он задумал добиться своей цели револю­ционным путем и начал подстрекать илотов к мятежу обе­щанием свободы и гражданских прав. Только теперь эфоры решили открыто напасть на регента; мнимые сношения с Персией представляли для этого удобный предлог. Павсаний знал, что предстоит ему на этот раз, и уклонился от ареста, бежав в храм Афины Халкиойкос; но эфоры велели замуро­вать вход, и победитель при Платее умер от голода (около 470 г.). Приблизительно в одно время с Павсанием пал и его товарищ по власти, Леотихид II (469 г.)· Он был послан с пелопоннесским войском в Фессалию, чтобы наказать за со­чувственную персам политику знатную фамилию Алевадов, которая господствовала над Ларисой и другими городами. Но несмотря на то, что он достиг значительных военных ус­пехов, он ограничился заключением договора, который, в общем, оставлял за Алевадами их прежние права. За это он был привлечен к суду, признан виновным в лихоимстве и лишен царского достоинства; он умер изгнанником в Тегее.

Таким образом, эфорат одержал победу в борьбе с цар­ской властью; герои Персидских войн были устранены. Пре­стол занимали теперь двое юношей — внук Леотихида, Архидам, и сын Леонида, Плистарх; значит, с этой стороны существующему строю не грозило никакой опасности. Про­шло еще два столетия, прежде чем спартанский царь решил­ся восстать против могущества эфоров.

Только теперь Спарта могла снова подумать о том, что­бы упрочить свою колеблющуюся гегемонию в Пелопонне­се. Лакедемонское войско вступило в Аркадию и при Тегее наголову разбило соединенных аргосцев и тегейцев. Под впечатлением этой победы Мантинея снова примкнула к Спарте, за что последняя согласилась признать синойкизм и демократическую конституцию Мантинеи. После второй большой победы спартанцев при Дипее у южного склона Мэнала подчинились и все остальные аркадские города. Ге­гемония Спарты в Пелопоннесе была восстановлена в том же объеме, какого она достигла в эпоху Персидских войн; в продолжение поколения с лишним, вплоть до великой войны с Афинами, пелопоннесские союзники не сделали уже ни одной попытки свергнуть с себя эту зависимость.

Между тем волнение среди илотов не прекращалось, не­смотря на энергичные меры правительства, которое не стес­нялось извлекать виновных и подозрительных даже из хра­мов, пренебрегая правом убежища. В это время в Спарте произошло сильное землетрясение, которое разрушило поч­ти все общественные и частные здания и похоронило под

развалинами значительную часть населения (около 464 г.). Илоты воспользовались катастрофой, чтобы начать давно подготовлявшееся восстание. В самой Лаконии мятеж не мог широко распространиться, так как периэкские города оста­лись верны Спарте; тем больший успех имел он по ту сторо­ну Тайгета: старая Мессения, вся как один человек, подня­лась против спартанского владычества. Но если в первые минуты смятения илоты и одержали здесь несколько побед, то продолжительное сопротивление спартанцам, ввиду их превосходной военной дисциплины, было немыслимо. Мя­тежники принуждены были покинуть долины и удалиться на гору Итому, которая, подобно крепости, возвышается в цен­тре Мессении и уже однажды, более двух веков назад, по­служила убежищем их предкам в войне со Спартой. Здесь, где все выгоды позиции были на их стороне, они с успехом отбивали приступы спартанцев. Война затягивалась, и при исконном неумении спартанцев вести осады невозможно было предсказать, сколько времени еще пройдет, прежде чем восстание будет подавлено. Между тем мешкать было опас­но, потому что пока мессенцы держались на Итоме, спар­танцы ничего не могли предпринять вне государства. По­этому они решили не только пустить в ход против мессенцев все силы Пелопоннесского союза, но и просить помощи у союзных Афин.

Здесь в первые годы после Саламинской битвы самым влиятельным из государственных людей был Фемистокл. Он руководил восстановлением города после удаления персов, и он же закончил укрепление Пирея, которое начал когда-то в звании архонта; нет сомнения, что и организация морского союза была в значительной степени делом его рук. Но имен­но это положение во главе государства не позволяло ему на­долго покинуть Афины и взять на себя руководство военны­ми действиями против персов, с тех пор как театр войны был перенесен в Азию и Фракию. Таким образом, слава саламинского победителя постепенно меркла перед свежими лавра­ми Кимона. Сюда присоединялось еще то обстоятельство, что добрые отношения со Спартой, установившиеся во вре­мя персидского нашествия, естественно, начали колебаться, с тех пор как Афины, благодаря основанию морского союза, заняли место рядом со Спартой, как равная ей держава. По­нятно, что в Спарте причину этой перемены искали не в но­вом положении Афин, а в политике государственного чело­века, руководившего Афинами; и действительно, такой про­ницательный политик, как Фемистокл, должен был раньше всякого другого прийти к убеждению, что мир между Афи­нами и Спартой не может долго продолжаться. Вследствие этого спартанцы употребили все свое влияние в Афинах на то, чтобы свергнуть Фемистокла, а это влияние все еще было могущественно. Участь Фемистокла была решена, когда к его противникам примкнул молодой, увенчанный военной славой Кимон. Он считал себя вправе занять первое место в государстве и видел единственный исход для Эллады в тес­ной связи Афин со Спартой. Эта коалиция все сильнее и сильнее оттесняла Фемистокла. Наконец, по-видимому, в 471 г. дело дошло до остракизма, и осужденным оказался Фемистокл. Основатель афинского могущества принужден был удалиться в изгнание в Аргос.

Но он и здесь не нашел убежища. Лакедемоняне обви­нили его перед афинянами в том, что он принимал участие в измене Павсания; и действительно, очень вероятно, что он был не совсем чужд планам, направленным к ниспроверже­нию господствующего порядка в Пелопоннесе. Партия, ко­торая в это время стояла в Афинах у кормила власти, с радо­стью ухватилась за этот предлог, чтобы окончательно погу­бить своего врага. В Аргосе потребовали выдачи Фемисток­ла и затем гнались за ним по всей Греции, пока он не сделал­ся наконец тем, чем хотели его сделать противники, и не об­ратился к единственному средству спасения, какое еще оста­лось ему на свете, — к защите персидского царя (465— 464 гг.). Артаксеркс I, только что унаследовавший от своего отца Ксеркса престол Ахеменидов, ласково принял Феми­стокла и пожаловал ему княжество Магнесию на Меандре.

После изгнания Фемистокла Кимон был, бесспорно, первым человеком в Афинах, тем более что Аристид и Ксан­типп около этого времени умерли или, по крайней мере, по­кинули политическое поприще. Настоящий „юнкер" с голо­вы до ног, с рыцарским характером, но несколько ограни­ченным умом, преданный вину и любви, может быть, более, чем следовало бы, он был обязан своею популярностью столько же своей приветливости в обращении с людьми, хо­тя бы стоящими неизмеримо ниже него по общественному положению, и почти безграничной щедрости, какую дозво­ляло ему его княжеское богатство, сколько своим военным подвигам. Заслуживает ли он имени выдающегося полко­водца, — невозможно решить, потому что ему никогда не случалось выступать против других врагов, кроме персов и отпавших союзников; как бы то ни было, все его предпри­ятия были увенчаны успехом. Именно теперь его влияние должно было еще более усилиться благодаря блестящей по­беде при Эвримедонте (выше, с.316). Но для государства эта победа имела тот результат, что дружественные отношения между Афинами и их союзниками начали теперь расстраи­ваться: опасность со стороны персов казалась надолго от­сроченной, поэтому подчинение Афинам уже не являлось теперь такой настойчивой необходимостью, тогда как Афи­ны, с другой стороны, начали сильнее затягивать поводья. И вот в 465 г. восстал Фасос, самый могущественный из союз­ных городов в северной части Эгейского моря. Но восстание осталось изолированным; Спарта, на поддержку которой рассчитывали фасосцы, не прислала помощи, потому что все силы государства были заняты борьбой с восставшими в это время илотами. Кимон без труда разбил фасосский флот, за­тем осадил город и на третьем году после отложения прину­дил его к сдаче. Фасос должен был отказаться от своих кон­тинентальных владений с их богатыми золотыми рудниками, срыть свои укрепления, уплатить военные издержки и обя­заться платить постоянную дань. Владычество Афин на фра­кийском берегу было снова упрочено, но попытка основать колонию на нижнем Стримоне, где позже возник Амфиполь, потерпела неудачу: окрестные фракийские племена взялись за оружие и уничтожили большую часть афинского войска. Сам Кимон был по возвращении с Фасоса привлечен к суду, обвиненный в том, что дал подкупить себя македон­скому царю Александру I, который, очевидно, заступался за фасосцев; в качестве обвинителя выступил молодой Перикл, но процесс окончился, как и следовало ожидать, полным оп­равданием Кимона.

Таково было положение дел в Афинах, когда Спарта об­ратилась к афинянам с просьбой о помощи против илотов, занявших Итому. Если с формальной стороны Афины едва ли были обязаны оказать ей эту поддержку, то не могло быть сомнений, что отказ с их стороны повлечет за собой разрыв со Спартой, которого Афины во что бы то ни стало должны были избегать, пока еще продолжалась борьба с персами. Так же несомненно было и то, что Спарта и собственными силами рано или поздно справится с мессенцами. Но и по­мимо всех этих соображений, личные симпатии Кимона к Спарте должны были побуждать его пустить в ход все свое влияние, чтобы склонить афинян к исполнению просьбы спартанцев. Тщетно противился этому Эфиальт, вождь де­мократической партии; решено было послать вспомогатель­ный отряд, и сам Кимон двинулся в Мессению во главе 4 тыс. гоплитов (около 462 г.).

Но результаты не соответствовали ожиданиям спартан­цев. Перед итомскими скалами оказалось бессильным и про­славленное осадное искусство афинян. Далее, в афинском войске было немало людей, которые разделяли убеждение Эфиальта, что для Афин ничего не может быть выгоднее по­беды мессенцев. Как бы то ни было, в Спарте возникло по­дозрение против афинских союзников, и так как для просто­го оцепления неприятельской позиции было достаточно и пелопоннесской армии, то спартанцы дали знать Кимону, что более не нуждаются в его услугах.

Это оскорбление вызвало полный переворот в полити­ческой жизни Афин. Негодование, охватившее общество, естественно обратилось против виновника итомской экспе­диции и против партии, вождем которой он был. Кимон по­терял свое руководящее положение, которое он занимал со времени изгнания Фемистокла. Союз со Спартой был рас­торгнут, и во главе государства стал Эфиальт.

С тех пор, как — четверть века назад — было введено замещение должности архонтов посредством жребия, демо­кратическое движение в Афинах приостановилось. Народ был пока доволен достигнутым; притом все его внимание было поглощено Персидской войной. Но существующий строй не мог долго держаться. Обширные полномочия, ко­торые Солон предоставил Ареопагу и которых не решился отнять у последнего и Клисфен, оправдывались тем сообра­жением, что эта коллегия состоит из лучших людей государ­ства, — из тех, кто безукоризненно исполнил высшую госу­дарственную должность; но они сделались нелепостью, с тех пор как жребий открыл всем без исключения доступ к зва­нию архонта и сама эта должность потеряла вследствие это­го последние остатки своего прежнего значения. И помимо этого предоставление столь широких полномочий учрежде­нию, члены которого оставались в своем звании всю жизнь и, следовательно, фактически были свободны от всякой от­ветственности, противоречило самому духу конституции. И вот Эфиальт предложил ограничить компетенцию Ареопага уголовной юрисдикцией, которой у него невозможно было отнять из сакральных соображений; все же политические функции Ареопага должны были быть переданы Совету, На­родному собранию и, особенно, суду присяжных (гелиэе), которые, как мы знаем, избирались по жребию из всех афин­ских граждан, достигших 30-летнего возраста. Большое чис­ло судей — в важных случаях до 1500 — и перемена их со­става для каждого нового дела ручались за то, что решение гелиэи будет соответствовать общественному мнению.

Понятно, что Кимон и его приверженцы должны были оказать этим планам сильнейшее противодействие. Их влия­ние все еще было так велико, что дело пришлось решить остракизмом. Народ высказался против Кимона; победитель при Эвримедонте принужден был уйти в изгнание, и пред­ложения Эфиальта получили силу закона (461 г.). Напрасно консерваторы прибегли к последнему средству — к убийст­ву. Правда, Эфиальт пал, запечатлев смертью идею, которой посвятил свою жизнь; но его дело пережило его, и народные суды оставались с тех пор палладиумом афинской свободы.

Руководство партией и вместе с тем управление госу­дарством перешли теперь к Периклу, сыну Ксантиппа из Холарга, победителя при Микале. Он был еще сравнительно молод, лет тридцати или несколько старше, и еще ни разу не имел случая отличиться на войне, да и вообще не обладал выдающимся военным талантом. Можно даже сомневаться в том, был ли он великим государственным человеком; по крайней мере, мы напрасно стали бы искать в его деятельно­сти каких-нибудь действительно творческих идей. Ему не удалось также удержать Афинскую державу на той высоте, на которую возвели ее Фемистокл и Кимон, и, сходя с поли­тической сцены, он оставил в наследство Афинам войну, ко­торая в конце концов привела их к гибели. Но он был, как мы сказали бы теперь, великим парламентским деятелем. Как никто из его современников, он умел силою своей речи руководить массами и увлекать их за собой, и очень тонко чувствовал, чего требует общественное мнение. Фамильные связи открыли ему путь к власти, и они же определили его положение в борьбе партий. Его мать Агариста была пле­мянницей великого Клисфена, основателя афинской народ­ной свободы; таким образом, Перикл был воспитан в тради­циях партии Алкмеонидов и во вражде к Кимону, и это должно было заставить его примкнуть к демократической партии, даже если бы он не понял, что ей принадлежит бу­дущее.

Итак, Перикл продолжал дело, начатое Эфиальтом. Что­бы демократизация народных судов не осталась мертвой бу­квой, надо было дать беднейшим классам населения матери­альную возможность принимать участие в заседаниях гелиэи. По предложению Перикла было решено выдавать при­сяжным жалованье в размере двух оболов за каждое заседа­ние — вознаграждение, приблизительно равное низшему дневному заработку афинянина в V столетии. Эта мера была тем более необходима, что иначе было бы невозможно со­брать нужное число судей, которое сильно возросло с тех пор, как в афинских судах стали разбираться и важнейшие процессы союзников. Результатом было то, что значительная часть афинского населения скоро отвыкла от всякого произ­водительного труда и начала смотреть на судейское жалова­нье как на свой главный источник пропитания.

Отсюда было уже недалеко до мысли, что государство вообще должно заботиться о пропитании своих граждан. Громадные общественные постройки, возведенные в Аттике в правление Перикла (см. выше, с.346), были предприняты отчасти именно с целью дать заработок беднейшему классу. Нередко также гражданам раздавали хлеб. Но что важнее всего, — политическое положение Афин давало возмож­ность наделять землею за пределами Аттики тысячи афин­ских граждан. Если некоторые из этих так называемых клерухий были основаны главным образом с целью обеспечить надежными гарнизонами важные стратегические пункты, то большею частью при устройстве колоний на первом плане стояли социально-политические интересы, как, например, при нарезке земельных участков афинским гражданам в Халкиде и Эретрии после усмирения Эвбеи в 446 г., или на Лесбосе в 427 г., потому что большинство граждан, полу­чивших эти наделы, оставались жить в Афинах, отдавая свои участки в аренду туземцам. Далее, неспособные к работе граждане получали из казны пенсию, правда, очень скудную, — всего по оболу в день, т.е. ровно столько, сколько было необходимо для покрытия самых насущных потребностей[93]Дети павших на войне граждан также до совершеннолетия содержались на счет государства.

Но этого мало. Уже тираны считали своим долгом уве­селять народ роскошными зрелищами, и в этом отношении демократия не отставала от них. Празднества, которые уст­раивались в Афинах во время правления Перикла, по коли­честву и великолепию обстановки оставляли за собой все, что до тех пор видели греки.

Насколько остальные современные демократы следова­ли в этом отношении примеру Афин, мы не знаем, как не знаем и того, не подражал ли сам Перикл в своей политике другим городам. Во всяком случае можно думать, что ос­тальные государства, ввиду ограниченности своих финансо­вых средств, тратили гораздо меньше на помощь „обездо­ленному" классу. Не следует также забывать, что и в самих Афинах правительство заботилось только о гражданах, т.е. о сравнительно небольшой части населения Аттики, причем средства для этих расходов доставлялись союзниками. Сле­довательно, и эта радикальная демократия фактически сво­дилась к эксплуатации большинства меньшинством.

Но все-таки демократическая идея была достаточно сильна, чтобы отразиться и на положении неполноправной и даже юридически бесправной части населения. Мы видели, что в общем чужеземцы пользовались в Афинах той же за­щитой законов и такой же свободой, как и граждане, и что они даже без большого труда могли приобретать право гра­жданства, пока, около середины века, величина материаль­ных выгод, связанных с правом аттического гражданства, не заставила положить конец расширению привилегированного класса. Даже рабы пользовались в Афинах свободой, кото­рой могли позавидовать небогатые граждане многих олигар­хических государств. Никто не имел права обидеть чужого раба, раб не должен был избегать гражданина на улице, и в одежде не было никакой разницы между свободным рабо­чим и рабом. Раб, с которым его господин дурно обращался, находил убежище в Тесейоне и других храмах и мог требо­вать, чтобы его продали другому господину. Что могли по­зволять себе рабы в доме, показывает комедия. Затем, рабы, знавшие какое-нибудь ремесло, обыкновенно получали пра­во работать самостоятельно под условием уплаты господину умеренной подати; такие рабы фактически пользовались свободой и при некоторой бережливости легко могли до­биться полного освобождения. Тем не менее, положение ра­бов в Афинах было, разумеется, очень печально; их участь все-таки была в руках господина, а перед судом можно было вынуждать у них показания пыткою.

И в Греции находились люди, которые требовали унич­тожения всего института. „Бог всех нас создал свободными; природа никого не сделала рабом", — говорит оратор Алкидам, ученик Горгия, у которого он, несомненно, заимствовал этот взгляд, представляющий логический вывод из учения софистов о превосходстве естественного права над человече­скими законами. Правда, это радикальное требование не мог­ло рассчитывать на успех в такую эпоху, когда промышлен­ность основывалась почти исключительно на рабском труде, — тем более что большая часть рабов в греческих государст­вах состояла из варваров, которых считали низшими сущест­вами, самой природою обреченными на рабство. Но в одном отношении агитация в пользу человеческих прав не осталась безуспешной. То жестокое военное право, которое обращало врага в раба победителя, начало терять почву в общественном мнении, по крайней мере поскольку дело шло о греках. Когда в 427 г. отложившийся союзный город Митилена снова поко­рился Афинам, то в первую минуту ожесточения народ по­становил казнить взрослых граждан города, а женщин и детей продать в рабство, но на другой же день отменил это решение и оставил митиленцам жизнь и свободу. Спартанский адмирал Калликратид после взятия Метимны в 406 г. не лишил свобо­ды ни одного из граждан города. Так же поступил в следую­щем году Лисандр, взяв Лампсак. Правда, эти начала далеко еще не достигли всеобщего признания, но первый шаг к вы­работке более гуманного военного права был сделан.

Демократическое движение должно было отразиться и на положении женщин. Совершенно неправильно думать, что положение греческой женщины в классическую эпоху было унизительно или даже ухудшилось со времени Гомера. На­против, мы уже видели, что в VII веке покупка невесты вы­шла из употребления и что, наоборот, невесту стали снабжать приданым. Но до V столетия обращали внимание только на законное происхождение невесты и не придавали никакой цены тому, пользовалась ли семья ее матери правом граждан­ства в государстве. Как у Гомера микенец Агамемнон предла­гает свою дочь в жены фтиотийцу Ахиллу, как Гектор женит­ся на девушке из мисийских Фив, так еще мать Клисфена бы­ла родом из Сикиона, а мать Кимона — дочерью фракийского князя, и, однако, никому не приходило в голову оспаривать принадлежность того или другого к числу полноправных афинских граждан. Теперь дело изменилось. В 451—450 гг. по предложению Перикла было постановлено, что правом афинского гражданства должен пользоваться только тот, чьи отец и мать были полноправными гражданами; такие же зако­ны были изданы и в остальных греческих государствах, так что с этих пор нужны были особые договоры, чтобы браки между гражданами различных государств могли считаться законными.

Если в некоторых отношениях эти законы и носят реак­ционный характер, то, с другой стороны, они свидетельству­ют о том, что женщина стала пользоваться большим уважени­ем. Действительно, в Спарте женщины задавали тон в обще­стве, и значительная часть имущества находилась в их руках. Свободное обращение между полами, которое господствовало здесь, представляло большой соблазн для греков из других областей. В Афинах, в Ионии и вообще в большей части Гре­ции деятельность женщин ограничивалась преимущественно домашним хозяйством; но в этой области они отлично умели отстаивать свое господство, и не одна из них держала мужа под башмаком. Кто женился на богатой женщине, тот не раз имел случай убеждаться, что потерял свою свободу. В резком противоречии с этими фактическими отношениями стояла юридическая зависимость женщины от мужчины, и это про­тиворечие сильно давало себя чувствовать. Многие сознавали необходимость эмансипировать женщин, и этот вопрос, оче­видно, часто обсуждался в Афинах, если Аристофан мог сде­лать его предметом своей прелестной пародии в „Женщинах в народном собрании" Просвещенные люди понимали, что прежде всего необходимо преобразовать систему женского воспитания, потому что именно то новое образование, кото­рое распространяли софисты, способствовало увеличению пропасти между полами. Характерно, что V столетие уже не произвело ни одной выдающейся поэтессы. Правда, это тре­бование легче было поставить, чем осуществить, потому что при господствовавших социальных предрассудках греческая девушка не имела никакой возможности приобрести высшее образование, если не хотела переступить границ общеприня­той морали, — шаг, которого ни одна женщина не может сде­лать безнаказанно.

Однако находились женщины, которые имели достаточ­но мужества, чтобы пренебречь этими предрассудками и вступать в школы софистов; общество смотрело на них, ко­нечно, как на гетер, и в известном смысле они обыкновенно оправдывали это название. Мужчины были, разумеется, оча­рованы этим новым явлением; здесь они находили то, чего напрасно искали дома — развитое и интересное женское об­щество. Таким образом, эти гетеры сделались оживляющим элементом греческого и в особенности афинского общества; в их приемных собиралась не только „золотая молодежь", но и великие философы, художники и государственные люди; да­же сам Сократ не пренебрегал их знакомством. Конечно, мы не должны прилагать к этим женщинам мерки общепринятой морали; они действительно были эмансипированы во всех отношениях; но не следует также забывать, какое могущест­венное влияние они имели на культурное развитие Греции. Они впервые снова показали грекам идеал образованной женщины, и если гречанка эллинистической эпохи снова сде­лалась подругой и сотрудницей мужа, то это была опять-таки заслуга гетер; раз эта цель была достигнута, их руководящая роль в обществе должна была кончиться.

Самой знаменитой из этих эмансипированных женщин V века была красивая и талантливая милетянка Аспасия. Она переселилась в Афины между 450 и 440 гг. Здесь она сумела настолько привязать к себе правителя государства, Перикла, что он ради нее бросил свою знатную жену. Дело, конечно, не обошлось без болыцей"о скандала, и комедия беспрестанно возвращалась к этой благодатной теме; но Перикл все-таки добился того, что большая часть афинского общества призна­ла Аспасию равной себе и что даже женщины из лучших фа­милий города не стеснялись посещать ее собрания. Правда, при господствующих предрассудках это подвергало опасно­сти их доброе имя, и обвинение, которое позже предъявил против Аспасии Гермипп, основывалось отчасти именно на том, что она склоняла свободных афинянок к безнравствен­ному образу жизни. Во всяком случае Перикл не мог сделать ее своей законной женою, потому что между Афинами и Милетом не существовало эпигамии; но сын, которого родила ему Аспасия, был позже признан законным и, несмотря на сильное противодействие, достиг высшей должности в госу­дарстве — стратегии.

Характерно, с какой легкостью Перикл переступил гра­ницы общепринятой морали. Он действовал в этом отноше­нии совершенно в духе своего времени; перед естественным правом любви должны были отступить все права брака, осно­ванные на человеческих законах. Вообще основное стремле­ние этого века — освободиться от всякого принуждения, в какой бы форме оно ни проявлялось, и, может быть, никогда более этот идеал не был осуществлен в такой степени, как в Афинах IV века. Здесь господствовала, прежде всего, неогра­ниченная свобода слова; афиняне справедливо гордились ею и предоставляли ее отчасти даже метекам и рабам. Даже на сцене долгое время можно было поносить и осмеивать любо­го гражданина, каково бы ни было его общественное положе­ние; закон 440 г., ограничивший эту свободу, был отменен уже через три года. Но позже (426 г.?) было запрещено, по крайней мере, выводить на сцену под собственными именами магистратов, еще находящихся в должности; в общем же ко­медия по-прежнему сохраняла право критиковать сущест­вующие порядки. И вообще закон лишь настолько вмешивал­ся в частную жизнь граждан, насколько это было безусловно необходимо. Вольность, которая вытекала отсюда, имела, ко­нечно, и дурные стороны, но она была во всяком случае не­сравненно лучше мелочной полицейской регламентации оли­гархических государств, не говоря уже о военной дисциплине Спарты.

Несмотря на все это, власть, даже в Афинах, еще долго оставалась в руках знати. На должность стратегов до начала Пелопоннесской войны избирались почти исключительно знатные, хотя доступ к этому званию был открыт для каждого гражданина, который имел детей от законного брака и недви­жимое имущество. Точно так же обстояло дело в остальных греческих демократиях, например в Сиракузах. И могло ли быть иначе, когда крупные богатства заключались еще глав­ным образом в земле и сосредоточивались в руках знатных фамилий?

Этот порядок вещей, конечно, вызывал против себя оп­позицию. Геродот насмехается над логографом Гекатеем, ко­торый в одном месте своего сочинения перечислял своих 15 предков, включая и божественного родоначальника своего рода. Еврипид не упускает случая доказать всю нелепость притязаний знати, а софист Ликофрон полагает, что красота знати очень сомнительна, а ее влияние основывается только на предрассудке.

Успеху этой агитации значительно содействовало эконо­мическое развитие, которое поставило богатства, приобретен­ные посредством торговой или промышленной деятельности, наравне с землевладением. Кроме того, политические бедст­вия последних десятилетий V века способствовали обеднению значительной части знати, причем каждый мог собственными глазами видеть, чего стоит „благородное" происхождение без богатства. И вот в 425 г. кожевник Клеон достигает в Афинах той самой должности, которую раньше занимали Кимон и Перикл. Афинской аристократии и ее приспешникам это ка­залось началом конца — не потому что Клеон был неспособ­ным государственным человеком: он не был им, или по край­ней мере в гораздо меньшей степени, чем его аристократиче­ский противник Никий, — а потому, что он собственными силами выбился из народа. Но ничто не помогло — ни язви­тельные насмешки, которыми комедия беспрестанно осыпала Клеона, ни даже то, что его политику наконец, потерпела полную неудачу при Амфиполе. Когда он пал, его место заня­ли другие люди из народа, и со времени попытки олигархиче­ской реакции 404—403 гг. знать была почти совершенно уст­ранена от правления государством. С этих пор в Афинах су­ществует только противоположность между зажиточным и неимущим классом, и то же самое наблюдается во всех грече­ских государствах, которые усвоили демократический строй или прошли через школу демократии. Каждый образованный и состоятельный человек претендует, по выражению той эпо­хи, на имя благородного человека (колос кагаток) или знат­ного (гноргшос). Этим была завершена демократизация грече­ского общества.

ГЛАВА XIV. Период политического равновесия

Во времена Дария и Ксеркса Спарта была единственной великой державой Греции; никто не пытался оспаривать у нее предводительство в борьбе с персами, и даже на море афиняне добровольно подчинились ее начальству, несмотря на превосходство своего флота. Это положение вещей изме­нилось со времени основания Делосского союза. Спарта скоро заметила, какую большую ошибку она сделала, отка­завшись от дальнейшего участия в Персидской войне, а вме­сте с тем и от господства на море; и по крайней мере одна партия настойчиво требовала, чтобы Спарта исправила свою ошибку, пока еще не поздно. Удобный случай для этого представился в ту минуту, когда могущественный Фасос восстал против Афин и обратился за помощью к Спарте. Действительно, есть известие, что спартанцы готовились уже двинуть войско в Аттику, когда восстание илотов при­нудило их употребить все силы на защиту своей собственной страны.

Таким образом, до поры до времени мир между обоими передовыми государствами Греции оставался ненарушен­ным; мы видели, что афиняне отправили даже войско против засевших в Итоме мессенцев, и только оскорбление, которое нанесли им спартанцы, отослав обратно их вспомогательный отряд, заставило Афины изменить свою политику. Крайняя демократическая партия, в руки которой перешло теперь управление государством (см. выше, с.370), объявила рас­торгнутым союз со Спартой, заключенный во время Персид­ских войн, и вместо того вступила в союз с заклятыми вра­гами Спарты, аргосцами. К Афинам и Аргосу вскоре примк­нула и Фессалия, где еще жива была память о походе Леотихида.

От слов тотчас перешли к делу. Между Мегарой и Ко­ринфом, которые оба были в союзе со Спартой, из-за погра­ничных споров вспыхнула война; так как Спарта не хотела или не могла подать помощь Мегаре, то последняя отложи­лась от Пелопоннесского союза и обратилась к Афинам, с которыми ее связывала не только общность демократическо­го устройства, но и экономические интересы. Аттические гарнизоны заняли главный город области и порт Паги на Ко­ринфском заливе; сам город, отстоявший от моря приблизи­тельно на lV2 км, был соединен со своей гаванью Нисеей двумя рядами укреплений, чем предотвращена была опас­ность быть запертым с суши.

Таким образом, война между Коринфом и Мегарой пре­вратилась в войну между Коринфом и Афинами. Коринф заключил союз с городами арголидского побережья, Эпидавром, Гермионой и Галикою. Попытка афинян высадиться в области Талики на южной оконечности Арголиды была отбита; зато афиняне одержали морскую победу при не­большом острове Кекрифалия вблизи Эпидавра. Теперь на сторону Коринфа перешла и Эгина, старая соперница Афин. Однако, несмотря на испытанное морское искусство эгинетов и хотя 200 триер Афин и их союзников были заняты в Египте борьбой с персами, — афиняне и на этот раз одержа­ли верх. Неподалеку от Эгины пелопоннесский флот был разбит наголову и победителям досталось 70 триер; с этого дня значение Эгины как морской державы падает. Афиняне тотчас же отправили войско на остров и осадили его столи­цу. Коринфяне, которые попытались отвлечь их набегом в Мегариду, были отбиты с большим уроном (458

Спарта не могла долее оставаться безучастной зритель­ницей афинских побед. Итома все еще держалась; но мятеж­ники были уже настолько ослаблены, что, по крайней мере, часть пелопоннесских сил можно было употребить на какое-нибудь другое предприятие. В 457 г. около половины союз­ной армии — 11 тыс. 500 тяжеловооруженных — двинулось в Среднюю Грецию. Команду вручили брату Павсания, Никомеду, который был в это время регентом за своего мало­летнего племянника, сына Павсания, Плистоанакта, только что сменившего на престоле Агиадов своего двоюродного брата, Плистарха. Пока мессенское восстание не было окон­чательно подавлено, Спарта хотела избегнуть открытой вой­ны с Афинами; поэтому предлогом для вторжения в Сред­нюю Грецию была выставлена распря между дорийцами, жившими в долине Кефиса, и фокейцами. Дориду удалось отстоять без единой битвы, потому что фокейцы были слиш­ком слабы, чтобы противостоять такой армии. Теперь стали обнаруживаться истинные цели спартанской политики. Никомед перешел беотийскую границу и стал лагерем близ Фив, которые встретили его с открытыми объятиями. Он на­ходился в сношениях с представителями олигархической партии в Афинах и ждал повода для набега.

Афиняне поняли опасность и решили предупредить ее. Все гражданское ополчение было призвано к оружию, из Аргоса, Фессалии и городов морского союза были вытребо­ваны вспомогательные отряды. Несмотря на то, что значи­тельная часть аттических сил находилась в Египте и на Эги­не, образовалось войско в 14 тыс. гоплитов, по количеству почти равное соединенной армии пелопоннесцев и фиванцев. Афиняне решили действовать наступательно. Враги встретились между Танагрой и Фивами; здесь афиняне и ла­кедемоняне впервые померились силами в открытом поле. Битва была очень кровопролитна, и победа осталась за пелопоннесцами, — как говорили афиняне — вследствие измены фессалийской конницы, которая во время сражения перешла на сторону врагов. Однако побежденным удалось отступить из Беотии без больших потерь, а сами пелопоннесцы были настолько ослаблены, что Никомед не решился вторгнуться в Аттику. Афинские олигархи тщетно ждали обещанной по­мощи. Победители удовольствовались тем, что принудили областные города Беотии возобновить свой союз с Фивами, расторгнутый двадцать лет назад, после битвы при Платеях. При этом имелось в виду создать противовес для Афин, ко­торый впредь мешал бы последним действовать наступа­тельно против Пелопоннеса. Отсюда Никомед двинулся на юг через Мегариду и проходы Герании; отрезать ему отсту­пление афиняне не решились.

Таким образом, Средняя Греция была снова предостав­лена самой себе, и Афины не замедлили воспользоваться удобным моментом. Как только разбитое при Танагре вой­ско оправилось, афиняне, под предводительством Миронида, снова перешли беотийскую границу. Основанный недавно союз не был в состоянии собственными силами выдержать натиск, против которого только с трудом устояли пелопоннесцы. При Энофитах афиняне наголову разбили беотийское союзное войско, на 62-й день после битвы при Танагре. По­следствием этого удара было распадение союза. За Фивами снова осталась только их собственная область, а все осталь­ные города Беотии вступили в тесный союз с Афинами; их примеру последовали Фокида и Опунтская Локрида, первая — добровольно, вторая — по принуждению. Таким образом, вся область от Истма до Фермопил, за исключением одних только Фив, подчинилась афинской гегемонии. Зато попытка овладеть и Фессалией, сделанная афинянами в следующем году, осталась безуспешной.

Другим последствием битвы при Энофитах была капи­туляция Эгины, осада которой не была прервана, несмотря на опасность, угрожавшую самой Аттике. Условия сдачи были очень тяжелы: Эгина принуждена была выдать афиня­нам свой военный флот, срыть стены и вступить в морской союз, причем обязывалась вносить ежегодно по 30 талантов, сколько не платил в это время ни один из городов союза. Со­седний Трезен также перешел теперь на сторону афинян.

Около этого же времени было исполнено громадное предприятие, которое должно было завершить оборонитель­ную систему Афин: город был соединен со своими гаванями двойной линией укреплений. Это была грандирзная по­стройка, какой до тех пор не существовало в Греции; доста­точно сказать, что расстояние от Афин до Пирея было равно сорока, до Фалер 35 стадиям, т.е. в первом случае 7-ми, во втором 6 км. Теперь Афинам при всяких обстоятельствах было обеспечено сообщение с морем, хотя бы в Аттику вторгся сильнейший неприятель; в этом случае уже не при­шлось бы покидать город и искать убежища в Пирее — от­чаянное средство, к которому думал прибегнуть еще Феми­стокл.

Впрочем, опасность неприятельского нашествия каза­лась пока надолго отсроченной. Напротив, теперь сами афи­няне, получив благодаря падению Эгины и завоеванию Бео­тии полную свободу действий, решили перейти в наступле­ние. Под начальством Толмида был отправлен флот к бере­гам Лаконии, очевидно, с целью отвлечь внимание спартан­цев от мессенцев, которые все еще держались на высотах Итомы. Действительно, Толмиду удалось разрушить спар­танский арсенал в Гифее и овладеть Метоной на мессенском берегу, однако, когда явились спартанцы, Метону пришлось оставить. Таким образом, главная цель похода не была дос­тигнута. Толмид предоставил мессенцев их собственной участи и обратился в Этолию, где овладел коринфской коло­нией Халкидой и сильным Навпактом в области озольских локрийцев (456 или 455 г.). Около этого же времени примк­нула к Афинам и Ахея.

Дольше мессенцы не могли держаться на Итоме; после десятилетнего сопротивления всем военным силам Спарты они капитулировали в 455 г. на условии свободного пропус­ка. Афиняне отвели им места для поселения в только что завоеванном Навпакте. Чтобы упрочить афинское влияние в этих областях, Перикл в следующем году (454) предпринял из Паг в Мегариде экспедицию по Коринфскому заливу и осадил крепкие Эниады, расположенные среди болот у устья Ахелоя; но город оказал мужественное сопротивление, и Пе­рикл принужден был уйти ни с чем.

Между тем Персидская война шла своим порядком. Ра­дикальная демократия, сменившая Кимона в правлении го­сударством, была не менее убеждена в необходимости энер­гичной наступательной войны против персидского царя, чем сам Кимон. И как раз в то время, когда в Афинах совершался политический переворот, представился для этого необыкно­венно благоприятный случай. В 465 г. умер Ксеркс, и его сыну Артаксерксу I только после долгих неурядиц удалось упрочить за собой престол. В это время, как некогда после смерти Дария, в Египте вспыхнуло восстание (463 г.). Во главе движения стал ливиец Инар, князь Марей (вблизи позднейшей Александрии). Сатрап Ахемен, дядя царя, по­терпел сильное поражение при Папремиде, в западной части Дельты, и сам пал в битве. Нижний Египет был освобожден от персидского владычества; но Инар хорошо понимал, что только в союзе с Афинами он мог надеяться удержать за со­бой страну и совершенно очистить ее от персов. В это время 200 триер афинян и их союзников стояли на якоре близ Кип­ра; по приглашению египетского царя этот флот вошел в Нил (около 460 г.) и очистил реку от персидских кораблей. Затем была занята столица государства, Мемфис; только в сильно укрепленной цитадели, в „белом замке", еще держа­лись остатки неприятельской армии.

Теперь Артаксеркс I сделал попытку побудить лакеде­монян к войне с Афинами; но хотя его посол Мегабиз не жа­лел денег, Спарта не решилась вступить в союз с националь­ным врагом. Между тем было снаряжено новое персидское войско под начальством Мегабиза, сына того Зопира, кото­рому Дарий был обязан завоеванием Вавилона; и на этот раз счастье оказалось более благоприятным. Египтяне и их гре­ческие союзники были разбиты в открытом поле (456 г.), Мемфисская крепость освобождена, греки заперты на ниль­ском острове Просопитид в западной части Дельты и после восемнадцатимесячной осады принуждены к сдаче (весной 454 г.). Только жалкие остатки войска спаслись в Ливию и через Кирену вернулись в отечество. Вспомогательный флот в 50 триер, посланный из Кипра, пришел слишком поздно и сам большею частью попал в руки победителей. Царь Инар был взят в плен и распят; Египет снова покорился персид­скому царю.

Такого поражения еще никогда не терпела ни одна греческая армия; неудивительно, что оно произвело глубокое впечатление на весь греческий мир. До сих пор Персидская война была непрерывным рядом побед; теперь, казалось, Греции грозила опасность снова потерять все то, что было добыто ценой стольких усилий. В первую минуту смятения собрание афинских союзников, по предложению Самоса, решило перенести союзную казну с открытого Делоса в Афинский Акрополь. Сами афиняне поспешили вернуть из изгнания Кимона; это был не только испытанный полково­дец, который не потерпел ни одного поражения от персов, но и единственный человек, который мог устроить мир со Спартой, в чем Афины теперь так сильно нуждались ввиду грозной опасности с Востока.

Страх перед персами подействовал и на Спарту. Воен­ные действия против Афин были прекращены, и Кимону удалось, наконец, добиться перемирия на пять лет (451 г.). Этим Спарта показала, что она вовсе не склонна признать современное положение дел в Греции окончательным, но хочет дать Афинам время отразить персидское нашествие. Оставляя за собой, таким образом, свободу действий по от­ношению к Афинам, Спарта заключила в то же время три­дцатилетний мир с Аргосом, чем разрушила коалицию, с ко­торою ей приходилось бороться в последние годы. Так доро­го обошлось Афинам перемирие.

Однако Греция не подверглась персидскому нашествию. Даже Египет был еще не вполне покорен; мятежники еще держались на ливийской границе под предводительством Псамметиха, сына Инара, и в болотах у берегов Дельты — под начальством Амиртея. Греческие города на Кипре также отказывались признать персидское владычество. Таким об­разом, войско и флот великого царя были пока заняты на Востоке; но Кимон лучше всякого другого понимал, что не­обходимо приложить все усилия, чтобы не дать персам ов­ладеть этими передовыми постами греческого мира. Как только перемирие со Спартой окончательно вошло в силу, он двинулся к Кипру с флотом в 200 триер. Здесь, при осаде финикийского города Кития, он заболел и умер. Между тем с восточной стороны подошел к острову персидский флот и высадил на берег сильный отряд войска. Узнав об этом, афиняне сняли осаду Кития и двинулись морем навстречу неприятелю. У кипрского Саламина произошла последняя битва Персидской войны, и снова победа, как на море, так и на суше, осталась за греками. По размерам и важности, эта победа была почти равна эвримедонтской; афиняне захвати­ли 100 неприятельских кораблей, отомстили за поражение в Египте и блистательно доказали, что Афины все еще явля­ются первой морской державой мира.

Но войны с варварами они не продолжали. Со смертью Кимона управление государством снова перешло в руки Перикла, а он держался того взгляда, что Афины нуждаются прежде всего в спокойствии, которое дало бы им возмож­ность собраться с силами для неизбежной войны с пелопоннесцами. Войны последних лет до крайней степени истощи­ли военные силы государства. Случайно сохранившийся список павших в битве граждан одной из десяти фил, на ко­торые делилось население Аттики, от 458 г., когда афиияне воевали при Мегаре, Эгине и в Египте, содержит 177 имен; если потери остальных фил были так же велики, то один этот год обошелся государству в 1700 человек, тогда как общее число мужчин, способных нести оружие, едва ли пре­вышало 25—30 тыс.

Еще значительнее были, вероятно, потери, понесенные афинянами при Танагре и в египетской экспедиции; и не­смотря на все эти жертвы, египетский поход окончился пол­ной неудачей. Было ясно, что Афины не в состоянии вести войну одновременно на два фронта — против Пелопоннеса и Персии, и перед этим фактом должны были умолкнуть все другие соображения. Перикл отозвал флот от Кипра и всту­пил в переговоры с персидским царем.

Привели ли эти переговоры к формальному миру между Афинами и Персией, это открытый и, в сущности, праздный вопрос. Во всяком случае враждебные действия между обеими державами с этих пор прекращаются. Афины отка­зываются от попыток отнять у персидского царя Кипр и Еги­пет, а царь не оспаривает у Афин верховной власти над гре­ческими городами азиатского побережья. В течение бли­жайших пятидесяти лет ни один персидский флот не входил в Эгейское море.

Опасения Перикла насчет новых осложнений в Греции после окончания пятилетнего перемирия были вполне оп­равданы событиями. Движение началось среди самих членов Афинского союза. То обстоятельство, что после победы при Энофитах афинянам не удалось подчинить своему влиянию и Фивы, оказалось роковым для Афин. Фивы представляли собой неприятельскую область внутри Афинского союза и естественный центр для всех элементов, стремившихся к ниспровержению существующего порядка. И Фивы были тем опаснее, что демократия, установившаяся здесь со вре­мени Персидских войн, вследствие битвы при Энофитах, пала и ее место заняла олигархия; таким образом, было уст­ранено последнее препятствие к союзу между Фивами и олигархами, изгнанными из беотийских и эвбейских демо­кратий. Пока продолжалось перемирие между Афинами и Спартой, все оставалось спокойным; но как только его срок окончился, немедленно начались военные действия. Изгнан­ники заняли Херонею и Орхомен (446 г. до Р.Х.); афинское войско под начальством Толмида, которое тотчас же вступи­ло в Беотию, овладело Херонеей, но от Орхомена было от­бито и на обратном пути совершенно уничтожено в битве при Коронее у Копаидского озера. Сам Толмид пал; чтобы выкупить многочисленных пленных афинян, принуждены были очистить всю Беотию. Теперь повсюду был введен олигархический образ правления и возобновлен старый союз с Фивами; только Платеи остались верны Афинскому союзу. Локрида и Фокида также отпали от Афин.

Отпадение Беотии было сигналом для восстания Эвбеи и Мегары; афинские гарнизоны удержались только в порто­вых городах Нисее и Пагах. И в эту минуту, когда перемирие только что окончилось, пелопоннесское союзное войско, под предводительством молодого царя Плейстоанакса, при кото­ром, в качестве военного советника, находился опытный военачальник Клеандрид, двинулось через Истм, и перейдя границы Аттики, проникло до Элевсина. Ввиду неприятеля Перикл с гражданским ополчением Аттики занял горные высоты, отделяющие Элевсинскую равнину от Афинской. До битвы дело не дошло, потому что Перикл был готов ку­пить мир хотя бы ценою тяжких жертв. Афины отказались от Мегары и от всех своих владений в Пелопоннесе: Ахея и Трезен были отпущены из Афинского союза, Нисея и Паги очищены от гарнизонов; за это пелопоннесцы признали мор­скую гегемонию Афин. На этих условиях был несколько позже заключен тридцатилетний мир между Афинами и Спартой (зимой 446—445 гг.).

Таким образом, хотя и дорогой ценою, непосредствен­ная опасность была предотвращена. Перикл мог теперь об­ратиться против Эвбеи, и во главе 5000 гоплитов он без большого труда принудил ее к повиновению; остров был жестоко наказан за свою измену. Жители Гитеи были изгна­ны, и область роздана аттическим переселенцам; остальные общины, правда, остались на своих местах, но также прину­ждены были уступить значительную часть своей земли и были поставлены в полную зависимость от Афин.

Если положение Перикла было поколеблено уже еги­петской катастрофой, то теперь оно пошатнулось еще гораз­до сильнее: по его вине Афины утратили свое влияние на греческом материке. Противная партия не замедлила извлечь выгоду из этого обстоятельства. Во главе оппозиции стоял теперь, после смерти Кимона, его родственник Фукидид, сын Мелесия из Алопеки, происходивший из знатной семьи, превосходный оратор и — что, как известно, нечасто встре­чалось между государственными людьми Греции — человек, личная безукоризненность которого признавалась всеми, — по свидетельству Платона и Аристотеля, один из лучших граждан, которых произвели Афины. Правда, лишенный ореола военной славы, он не мог заменить своей партии Ки­мона; но при современном положении вещей и Фукидид был для Перикла чрезвычайно опасным противником.

Однако большинство населения Аттики не поддалось реакции. Весной 445 г. Фукидид подвергся остракизму; те­перь Перикл не имел соперников в управлении государст­вом. Из года в год его избирали стратегом; в Совете и На­родном собрании его слово было законом. Таким могущест­вом не пользовался ни один афинский гражданин со времен Гиппия, и оппозиция не замедлила провести параллель меж­ду ними. Это была, как говорит историк Фукидид, „...демократия только по имени, — в действительности же Перикл правил государством самовластно" Но эта власть основывалась исключительно на добровольном подчинении граждан. Для тирании Периклу недоставало преданного ему лично войска; поэтому, когда он потерял доверие народа, достаточно было одного голосования, чтобы свергнуть его с высоты величия.

При том глубоком мире, который — впервые после по­хода Ксеркса — господствовал теперь повсюду, Перикл мог посвятить все свое внимание укреплению морского союза. Если последний первоначально представлял собой основан­ную на добровольном соглашении федерацию вполне само­стоятельных государств для совместной защиты против пер­сов, то уже вскоре самый ход событий должен был усилить значение руководящей державы. Было естественно, что у мятежных членов союза — у Наксоса, Фасоса, Халкиды, Эретрии — после их усмирения отнимали возможность по­вторить восстание. Они должны были выдать свои военные корабли, срыть свои стены и вместо военных отрядов, кото­рые они до сих пор поставляли, вносить дань в союзную казну. Если в таком городе господствовала олигархия, она заменялась теперь демократическим образом правления.

Обыкновенно он лишался и известной части своей зем­ли, которую часто раздавали гражданам Аттики. В особенно тяжелых случаях изгоняли все население возмутившегося города; впервые так поступил Перикл с Гестиеей, а во время Пелопоннесской войны эта мера применялась очень часто. Изгнанное население заменялось аттическими гражданами, которые для заведования местными делами составляли от­дельную общину, но во всех остальных отношениях по-прежнему принадлежали к Афинскому государству. Точно так же поступали иногда и при завоевании областей, ранее не принадлежавших к союзу, например, после покорения Кимоном Скироса; уже во время восстания ионийцев вар­варское туземное население Лемноса и Имброса было изгна­но и замещено афинскими поселенцами. Эти „клерухии" яв­лялись, конечно, самыми надежными опорными пунктами афинского владычества.

Но и кроме восстаний, было немало поводов для вмеша­тельства руководящей державы во внутренние дела союзных городов. При частых неисправностях в уплате дани прихо­дилось взыскивать ее в исполнительном порядке; для этой цели Афины держали на Эгейском поре постоянные эскад­ры. При столкновениях союзных государств между собой, равно как и при партийных раздорах внутри отдельных го­родов, Афины являлись естественным посредником, и сла­бая сторона действительно почти всегда обращалась к ним с просьбой о помощи или вмешательстве. Для поддержания внутреннего порядка Афинам в таких случаях нередко при­ходилось посылать в союзные города военные отряды, и на­чальник гарнизона приобретал, конечно, руководящее влия­ние на внутренние дела города; впрочем, в большинстве случаев Афины довольствовались посылкой гражданских комиссаров.

Но главным образом вмешательство Афин вызывалось несовершенством судебных порядков. Если мы вспомним, в каком положении находилось судопроизводство в самих Афинах, то нам легко будет составить себе представление о характере юрисдикции в средних и небольших городах сою­за, из которых лишь немногие насчитывали 10 тыс. жителей. Судопроизводство неизбежно должно было обращаться в орудие личных и политических интересов, и, следовательно, повсюду, где управление находилось в руках враждебной Афинам партии, друзья Афин были беззащитны против про­извола своих противников. Чтобы положить конец этим бес­порядкам, существовало при тогдашних условиях только одно средство: лишение союзных государств права высшей уголовной юрисдикции и передача всех процессов этого ро­да на суд афинских присяжных. Впервые эта мера была при­менена к некоторым отпавшим союзным городам, как, на­пример, к Халкиде, после усмирения Эвбеи в 446 г., но по­степенно принудительная юрисдикция была распространена на большую часть союзных государств. Так как афинские присяжные руководились, конечно, аттическими законами, то эта мера привела прежде всего к объединению большей части союза в отношении уголовного права, но и помимо этого успеха, решение чужих судей — по крайней мере там, где не были замешаны в дело политические интересы Афин — без сомнения, гораздо вернее обеспечивало справедли­вость приговора, чем суд сограждан. Правда, судебные из­держки союзников сделались благодаря этому очень велики: тяжущиеся принуждены были совершать далекое путешест­вие в Афины и здесь, ввиду огромного накопления дел в су­дах, ждать решения иногда по целым месяцам. И если мы

вспомним, как смотрели на народные суды образованные люди в самих Афинах, то мы легко поймем, какие чувства должна была возбуждать в союзниках принудительная юрисдикция этих судов.

Чем больше государств приходило, таким образом, в за­висимость от Афин, тем ничтожнее должно было становить­ся значение союзнического совета; с того времени, как казна была перенесена в Афинский Акрополь, собрания союзни­ков происходили все реже и реже и, наконец, прекратились совсем. Теперь Афины управляли делами союза совершенно по своему произволу; вопросы о войне и мире решались в Афинском народном собрании, и его постановления были обязательны для всех союзных государств. Величина взно­сов определялась афинскими податными комиссиями; если какой-нибудь город был недоволен раскладкой, он должен был обращаться со своей жалобой в Афинский народный суд, который и решал дело в последней инстанции. Пока во главе государства стоял Перикл, размеры податей остава­лись в общем те же, какие были установлены еще Аристи­дом; только уже финансовые затруднения во время Пело­поннесской войны принудили афинян удвоить и утроить со­юзнические взносы, пока, наконец, не было решено совер­шенно оставить старую податную систему и заменить дань портовыми пошлинами. С целью упорядочить сбор податей союз был в 442 г. разделен на пять округов: Ионию, геллеспонтские области, Фракию, Карию и „острова" (т.е. Кикла­ды, Эгина, Эвбея, Лемнос и Имброс).

Относительно способов употребления союзных денег также самовластно решало Афинское народное собрание. Перикл не постеснялся открыто заявить, что в этом отноше­нии Афины не обязаны отдавать союзникам никакого отчета, раз они исполняют взятые ими на себя обязанности — за­щищать союзников против Персии и поддерживать порядок на море. Естественно, что с течением времени все большая и большая часть союзных денег тратилась на удовлетворение чисто афинских нужд. Жалованье судьям, насколько не хва­тало для этого доходов самого суда, — содержание конницы, дорогие постройки, которыми Перикл украсил Афины, — все эти расходы покрывались из союзнических взносов. Для финансовой силы союза эта система имела роковые послед­ствия: тогда как до сих пор, несмотря на войны, казна посто­янно возрастала, теперь, в мирное время перед Пелопоннес­ской войной, она уменьшилась на целую треть, с 9700 до 6000 талантов.

Но всячески урезывая права союзных государств и пре­вращая союз в Афинскую державу — архе, Афины не делали ничего, чтобы внутренне связать с собою союзников. Только с трудом добилась Эвбея права эпигамии, которое Афины все равно должны были бы даровать ей ввиду многочислен­ности поселившихся на острове афинских граждан. Но ни Кимон, ни Перикл, ни какой-либо другой государственный человек Афин не имели в виду даровать союзникам или, по крайней мере населению Эвбеи и Киклад, которое находи­лось в таком близком родстве с афинянами, право аттическо­го гражданства. Эта мысль возникла только после сицилий­ской катастрофы, когда было уже поздно приводить ее в ис­полнение. Страх перед персами, который первоначально за­ставил союзников сплотиться вокруг Афин, с течением вре­мени все более ослабевал; и если демократический режим, введенный в большинстве союзных городов, обеспечивал Афинам симпатии неимущей части населения, то он восста­новил против них образованные и состоятельные классы, и эта вражда все более усиливалась, по мере того как возрас­тали злоупотребления демократии и общественное мнение в Греции все громче требовало ограничения необузданного народовластия. Союзники с горечью сравнивали собствен­ную участь со свободным положением пелопоннесских со­юзников Спарты и ждали только благоприятной минуты, чтобы свергнуть ненавистное владычество Афин. Даже де­мократы не могли найти в себе мужества, чтобы энергично действовать в пользу Афин, которые поработили их город; поэтому отложение союзных городов лишь в редких случаях встречало противодействие со стороны демоса.

В Афинах хорошо понимали, что только грубая сила держит союзников в покорности. Нерешительный образ дей­ствий Перикла в начале Пелопоннесской войны был обу­словлен главным образом уверенностью в том, что пораже­ние тотчас повлечет за собой отпадение союзных государств, и Клеон открыто заявляет у Фукидида, что Афины стоят к союзникам в таком же отношении, в каком стоит тиран к своим подданным. Естественно, что Афины систематически стремились к обезоружению союзников; это удалось им без труда, потому что невоинственные обитатели островов и азиатского побережья с самого начала предпочли платить дань, чем поставлять на флот корабли. Насколько было воз­можно, союзные города лишили стен. Около 440 г. из всех союзных государств только три могущественных острова — Самос, Хиос и Лесбос — сохраняли еще полную независи­мость, не платили дани и сами поставляли суда на флот. Здесь-то и произошло первое восстание, которое подвергло серьезной опасности существование союза.

Самос с самого начала занимал первое место между го­сударствами Афинского союза. Здесь в 479 г. вспыхнуло восстание Ионии против персидского владычества, и осно­вание морского союза было преимущественно делом самосцев. Это был самый могущественный из союзных городов; кроме собственного острова, он владел Аморгом и значи­тельной областью на ионийском материке. Из-за этих-то континентальных владений Самос в 440 г. объявил войну соседней Триене, к которой вскоре примкнул Милет. Так как Самос и теперь был гораздо сильнее своих противников, то Милет принужден был обратиться к посредничеству Афин. Действительно, предупреждение столкновений между чле­нами союза составляло если не формальное право, то нрав­ственную обязанность Афин. Но Перикл полагал, что про­стого посредничества недостаточно. Во главе эскадры в 40 триер он неожиданно явился перед Самосом, овладел го­родом с помощью демократической партии и заменил оли­гархическую конституцию, которая до тех пор господство­вала на острове, демократической. Это было, может быть, самое вопиющее нарушение автономии союзного государст­ва, какое до сих пор позволили себе Афины, и оно не оста­лось безнаказанным. Как только отплыл афинский флот, новооснованная демократия пала, и на Самосе началось откры­тое восстание. Вскоре к Самосу примкнула Византия и не­сколько карийских городов. Сатрап Сард, Писсуфн, прислал помощь и обещал снарядить вспомогательный финикийский флот.

Афинам снова предстояла опасная война, и никто не мог сказать, какие размеры она примет. Только быстрые и энер­гичные действия могли предотвратить катастрофу; и дейст­вительно, тотчас по получении известия о восстании на Са­мосе Перикл вышел в море с 60 триерами. Самосцы, которые с 70 кораблями двинулись было против Милета, теперь, при приближении афинского флота, немедленно вернулись об­ратно. Тщетно Перикл пытался перерезать им путь, надеясь кончить войну одним ударом; при небольшом острове Трагее между Милетом и Самосом самосцы прорвали непри­ятельскую линию. Значительные подкрепления из Афин, из Хиоса и Лесбоса скоро дали Периклу возможность запереть город Самос и с моря, и с суши.

Не было сомнения, что восстание Самоса, если только оно останется изолированным, постигнет такая же участь, как и все прежние возмущения союзников против афинского владычества. Надежда на общее восстание членов союза не оправдалась; Хиос и Лесбос, единственные значительные морские державы, остались верны Афинам; здесь страх пе­ред персами еще превозмогал опасения перед возрастающим могуществом Афин. Оставалась надежда только на государ­ства, не принадлежавшие к союзу, — на Спарту и Персию. Действительно, в Спарте, тотчас по заключении тридцати­летнего мира, власть перешла к военной партии. Она доби­лась того, что виновники мира, царь Плистоанакт и его со­ветник Клеандрид, были обвинены в подкупе со стороны Перикла и осуждены; Плистоанакт и Клеандрид отправились в изгнание, первый — в Аркадию, второй — в только что основанные Фурии; освободившийся престол занял сын свергнутого царя, Павсаний. Восстание Самоса представля­ло, по-видимому, удобный случай наверстать то, что было упущено 6 лет назад. Но на собрании пелопоннесских союз­ников, которое было созвано для решения вопроса о войне или мире, коринфяне так энергично воспротивились разрыву с Афинами, что Спарта принуждена была отказаться от вся­ких военных планов, тем более что, вероятно, и в самой Спарте многие не решались нарушить только что заключен­ный мир без вызова с противной стороны.

Теперь самосцам оставалась одна надежда — на персов, но и ей не суждено было осуществиться. Правда, сардский сатрап поддержал восстание против Афин; но действитель­ную помощь мог доставить только финикийский флот. Обе стороны ожидали, что персидский царь воспользуется слу­чаем, чтобы нанести удар Афинскому морскому союзу. Вви­ду этой опасности Перикл решился разделить флот и с 60 ко­раблями пойти навстречу финикийцам, оставив 65 триер пе­ред Самосом. Этим моментом воспользовались самосцы; под предводительством своего полководца Мелисса, который был известен и как философ, они неожиданно бросились на эскадру, осаждавшую город, и принудили ее снять блокаду. Самос снова мог запастись провиантом. Но это был минут­ный успех. Ожидаемый финикийский флот не явился; Пе­рикл, получив известие о поражении осадного флота, тотчас вернулся к Самосу, а из Афин, Лесбоса и Хиоса подоспели подкрепления. Теперь, когда Перикл имел в своем распоря­жении 200 кораблей, об открытой морской битве нечего бы­ло и думать; самосцам не оставалось ничего другого, как за­переться в своих стенах. Город держался до последней воз­можности; наконец, ниоткуда не получая помощи, он при­нужден был сдаться после восьмимесячной осады (439 г.). Самос потерял свою самостоятельность и господство над Аморгом; демократия была восстановлена, зачинщики вос­стания изгнаны, военный флот выдан афинянам и стены го­рода срыты. Военные издержки — 1200 талантов — Самос обязался уплатить по частям.

Афины победили; но своей победой они были обязаны главным образом лояльности пелопоннесцев и вялости пер­сидской политики. Притом, восстание самосцев повлекло за собой тяжкие потери для морской державы, Афин. Правда, Византия покорилась тотчас после падения Самоса; но мно­жество союзных городов на азиатском материке — особенно Анэа в Ионии, где утвердились самосские изгнанники, и ряд общин в Карии — с помощью персов удержали свою незави­симость. Ликия также с этих пор перестала платить дань; остатки Карийского податного округа были теперь включе­ны в Ионийский округ; Тем не менее, в общем могущество Афин вышло из борьбы невредимым, и Перикл имел полное основание быть довольным победой, которая упрочивала как его собственное положение в Афинах, так и авторитет Афин среди союзных государств.

Вне союза мир обеспечивался добрым согласием с пелопоннесцами, которое только что счастливо выдержало тя­желый искус; и если дружественные отношения с персид­ским царем во время Самосской войны на минуту поколеба­лись, то в конце концов и Персия не решилась предпринять против Афин какого-либо серьезного шага. Таким образом, ничто не мешало Периклу искать на севере вознаграждения за те потери, который союз понес в последние годы в Греции и Малой Азии. Фракийский Херсонес уже в 447 г. был засе­лен аттическими клерухами; теперь (437 г.) удалось занять и область нижнего Стримона, которую тщетно пытался поко­рить уже Кимон. В том месте, где река выступает из Керкинитидского озера, аттические и халкидские поселенцы осно­вали колонию Амфиполь, новую столицу афинской Фракии (437 г.). Новая крепость господствовала над единственной дорогой, которая вела из Македонии в геллеспонтские об­ласти; золотые рудники соседнего Пангея сделались для Афин крупным источником доходов. Около этого же време­ни сам Перикл предпринял экспедицию в Понт; в Синопе и Амисе на Пафлагонском берегу были основаны афинские колонии; важнейшие из греческих поселений на северном берегу Черного моря были включены в состав союза и обло­жены данью.

Еще несколько ранее Афины начали распространять свое владычество на запад. В 453 г. потомки бежавших си­баритов сделали попытку восстановить свой город, но через 5 лет (448 г.) были изгнаны кротонцами. Они обратились за помощью к Греции, приглашая всех, кто пожелает, посе­литься в их стране. Слух о плодородности равнин Кратиса и Сириса скоро привлек сюда множество колонистов со всех концов Эллады; Афины стали во главе предприятия, и на высотах вблизи разрушенного Сибариса возникла колония Фурии (445 г.). Впрочем, сами сибариты скоро принуждены были отказаться от надежд, которые они возлагали на осно­вание города; новые поселенцы вовсе не были склонны при­знать за старыми владельцами страны права на лучшие уча­стки земли и вообще на привилегированное положение в общине. Это привело к междоусобной войне, и сибариты снова были изгнаны из отечества. Они поселились у подош­вы Треиса (Трионто), на границе владений Кротоны и Фу­рий; но новый Сибарис никогда не достиг большого значе­ния.

Понятно, что близость Фурий не могла быть по сердцу ни Кротоне, ни Таренту, ни туземным луканцам, и новой коло­нии пришлось вынести долгую борьбу за существование. Тарентинцы удержали за собой Сиритиду и в 433 г. основали здесь колонию Гераклею. По отношению к Афинам Фурии также отстаивали свою полную независимость; и действи­тельно, афинские граждане составляли едва десятую часть населения, тогда как пелопоннесцы и беотийцы — добрую треть. Даже почетное звание метрополии города не было при­знано за Афинами; Дельфийский оракул, который был избран третейским судьею в этом деле, объявил, что основателем го­рода должен считаться сам Аполлон (434 г.).

Больших успехов добилась афинская политика в Сици­лии и в халкидских городах Италии. С элимийцами Сегесты и Галикии Афины уже около 450 г. вступили в дружествен­ные сношения; в 433 г. были заключены союзные договоры с Леонтинами и Регием. Неаполь (в Кампании) также примк­нул к Афинам и был усилен аттическими колонистами. В своем дальнейшем развитии эта политика неизбежно должна была привести Афины к столкновению с Сиракузами; точно так же и пелопоннесцы, которые на востоке уже были окру­жены владениями Афинского союза, не могли безучастно относиться к стремлению Афин распространить свое влия­ние и на запад. Таким образом, в поводах для войны не было недостатка, и она не заставила долго ждать себя.

В 435 г. между Коринфом и Керкирой вспыхнула война из-за обладания их совместной колонией Эпидамном. Вна­чале победа осталась за керкирцами; у мыса Левкимма ко­ринфский флот потерпел тяжелое поражение, и одновремен­но Эпидамн сдался осаждавшему его керкирскому войску. Коринф не мог примириться с этим поражением, которое грозило подорвать все его влияние на Ионическом море. С величайшим напряжением сил он начал готовиться к войне, и через два года мог выставить внушительный флот в 150 военных кораблей, из которых сам Коринф снарядил 90, колонии у Амбракийского залива — 38, соединенные госу­дарства Мегара и Элида — 22. Керкира не чувствовала себя в силах противостоять такому врагу, и так как Коринф не хотел и слышать о мирном соглашении, то керкирцам не ос­тавалось ничего другого, как обратиться за помощью к един­ственному государству, которое могло оказать им деятель­ную поддержку, — к Афинам. Керкира делала этот шаг очень неохотно, потому что она тем самым отказывалась от своей политической независимости, которую ей до сих пор удавалось сохранить при всех превратностях судьбы; но она не имела другого выбора. С другой стороны, для Афин было чрезвычайно важно воспрепятствовать переходу Керкиры под коринфское владычество, потому что морская сила Кер­киры — первая в Греции после афинской и пелопоннесской — сделалась бы тогда опасным орудием в руках Коринфа. Не менее важно было обладание Керкирой и с точки зрения отношений Афин к Италии и Сицилии. Ввиду этих выгод все другие соображения должны были отступить на задний план. Афинское народное собрание, хотя и после оживлен­ных споров, приняло предложение керкирцев, но, чтобы не раздражать пелопоннесцев, стороны ограничились заключе­нием оборонительного союза (летом 433 г.). К Керкире тот­час была послана эскадра из 10 триер; очевидно, думали, что нравственной поддержки Афин будет достаточно, чтобы удержать Коринф от продолжения военных действий.

Формально Афины, без сомнения, имели полное право заключать союз с Керкирой, и пелопоннесцы позже сами признали это, не включив этого договора в число поводов к войне. Но так как Керкира воевала с Коринфом, то фактиче­ски заключение союза являлось нарушением тридцатилетне­го мира, и именно в этом смысле оно было истолковано в Коринфе. Тем не менее, коринфяне не отказались от своего решения продолжать войну. Весной 432 г. коринфский флот вышел в море. Керкирцы ожидали врага при входе в пролив, отделяющий их остров от материка, у Сиботских островов; против 150 коринфских кораблей стояло 110 кораблей Керкиры и 10 афинских триер. В происшедшей здесь битве афи­няне оставались вначале праздными зрителями; но когда численный перевес врагов заставил керкирцев отступить, афиняне сочли нужным вмешаться в сражение, чтобы не дать возможности победителям высадиться на союзный ост­ров. Правда, при малочисленности афинских судов их вме­шательство могло принести мало пользы, но как раз в эту минуту подоспело из Афин подкрепление в 20 триер, появ­ление которых заставило коринфян прекратить битву и на­правиться обратно к материку. Таким образом, это морское сражение, величайшее из всех, какие до сих пор происходи­ли между греками, осталось нерешенным; впрочем, керкирский флот понес гораздо большие потери, чем коринфский.

На следующее утро соединенный керкиро-афинский флот попытался возобновить битву с пелопоннесцами. Чис­ленный перевес все еще оставался на стороне последних, но они не решились вступить в сражение, так как афиняне, бла­годаря подкреплению, располагали более свежими силами. С другой стороны, афинские военачальники были связаны сво­ей инструкцией, согласно которой они должны были огра­ничиться защитою керкирских владений, по возможности избегая враждебных столкновений с коринфянами. Поэтому пелопоннесский флот мог беспрепятственно совершить от­ступление; он ушел, заявив протест против нарушения мира афинянами. Керкира была спасена.

Как бы то ни было, со времени заключения тридцати­летнего мира это была первая битва между афинянами и пе­лопоннесцами; можно было спорить о том, на кого падает ответственность за нарушение мира, но никто не мог отри­цать, что мир, если не формально, то фактически был нару­шен. В Афинах хорошо понимали, что Коринф не оставит их вызова без ответа, потому что усиление афинского влияния в Керкире грозило опасностью самым жизненным интересам Коринфа. Перикл решил предупредить удар.

На плоском перешейке, соединяющем плодоносный по­луостров Паллену с Халкидикой, коринфяне во времена Периандра основали колонию Потидею (см. выше, с. 184). Сте­ны тянулись от моря к морю, от Фермейского до Торонейского залива и, таким образом, совершенно отделяли Палле­ну от материка. Благодаря выгодам своего географического положения Потидея скоро заняла первое место между горо­дами этой области. Она одна во Фракии решилась тотчас после Саламинской битвы примкнуть к защитникам нацио­нального дела, не испугавшись несметных полчищ персид­ского царя, которые тщетно пытались взять город осадою. Затем Потидея вступила в Афинский морской союз, потому что собственными силами она не могла бы изгнать персид­ские гарнизоны из фракийских укреплений. Тем не менее, она не порвала своих связей с метрополией и по-прежнему ежегодно получала из Коринфа своего высшего чиновника, „эпидемиурга" Понятно, что вследствие осложнений между Афинами и Коринфом двойственное положение Потидеи сделалось крайне ненормальным, и теперь Перикл решил, что настало время положить ему конец. Постановлением Афинского народного собрания потидейцам было приказано изгнать из города коринфского эпидемиурга и срыть стену, обращенную к Паллене.

Трудно было придумать более действительное средство, чтобы побудить потидейцев к восстанию. Невоинственные и предоставленные самим себе города Ионии без сопротивле­ния подчинились аналогичному требованию Афин и сдали свои укрепления; население Потидеи было иного характера, и, кроме того, она могла опереться на Коринф и на македон­ского царя Пердикку И, который недавно вступил в войну с афинянами. Поэтому, когда попытка Потидеи склонить Афины к отмене их требований осталась безуспешной, она заявила о своем выступлении из союза. Ее примеру последо­вали соседние боттийцы и халкидцы. Они покинули свои небольшие приморские города и переселились в Олинф (ле­том 432 г.); это событие положило основание позднейшему могуществу Олинфа.

Афиняне были так уверены в успехе, что известие об отложении Потидеи застало их совершенно врасплох. Флот из 30 триер с командой в 1000 гоплитов, посланный ими в Македонию, был слишком мал, чтобы одновременно дейст­вовать и против Пердикки, и против мятежных городов Халкидики; с такими ничтожными силами невозможно было даже предпринять блокаду Потидеи, как ни очевидна была необходимость не дать городу времени приготовиться к оса­де. Пришлось ограничиться набегами на македонское побе­режье; Фермы были взяты, Пидна осаждена. Только теперь — это было уже в конце лета — прибыли подкрепления из Афин, 2000 гоплитов и 40 триер под начальством стратега Каллия. Но и этих сил оказалось недостаточно. Не остава­лось ничего другого, как заключить мир с Пердиккой, чтобы можно было сосредоточить все внимание на Потидее. Меж­ду тем на помощь мятежникам подоспели 1600 пелопоннес­ских гоплитов, наемники и коринфские добровольцы, так что силы противников были почти равны, тем более что Пердикка, тотчас по удалении афинян из его страны, порвал недавно заключенный договор и отправил на помощь халкидцам отряд конницы. В открытой битве перед стенами По­тидеи афиняне одержали победу, но их наличных сил хвати­ло только на то, чтобы запереть город с севера; южная сто­рона, обращенная к Паллене, осталась пока открытой, и только новое подкрепление в 1600 гоплитов, прибывшее следующей весной (431 г.), дало возможность афинянам оце­пить город и с этой стороны. Теперь перед Потидеей стояло 5000 афинских гоплитов, множество союзников и 70 триер; такого войска Афины еще никогда не высылали в заморскую экспедицию. Численный перевес афинян заставил Пердикку снова заключить с ними мир; он получил обратно Фермы и за это выставил отряд против халкидцев (летом 431 г.).

Между тем коринфяне еще и в другом направлении дей­ствовали против Афин. С самого начала было ясно, что вос­стание Потидеи может рассчитывать на успех только в том случае, если город получит из Пелопоннеса значительную помощь; и Потидея, действительно, отложилась лишь после того, как спартанские эфоры обещали ее послам такую под­держку. Теперь надо было добиться ратификации этого обе­щания Спартанским народным собранием. Это было нелег­ко, потому что, как ни велики были опасения, которые воз­буждало в Спарте могущество Афин, как ни сильно было желание оказать Коринфу просимую помощь, но тридцати­летний мир с Афинами еще не кончился, и спартанцы не ре­шались нарушить свои клятвы. На защиту мира выступил не кто иной, как престарелый царь Архидам, по своему поло­жению и личному авторитету самый влиятельный человек в Спарте.

При таких условиях Народное собрание едва ли под­держало бы военные замыслы эфоров, если бы сами Афины не дали к тому желанного повода. Как раз в это время Афин­ское народное собрание, по предложению Перикла, постано­вило запретить мегарцам пребывание в Аттике и какие бы то ни было сношения с портами всего Афинского союза. Эта мера, наносившая смертельный удар мегарской торговле, была мотивирована небольшими злоупотреблениями мегарцев, в каких никогда не бывает недостатка между соседями, находящимися во враждебных отношениях; истинной же причиной ее была злоба против Мегары, накоплявшаяся в Афинах со времени восстания 446 г. и усиленная участием Мегары в коринфской экспедиции против Керкиры. Как бы основательно ни было это чувство само по себе, но очевид­но, что принятие „мегарской псефисмы" было со стороны афинян крайне несвоевременным поступком. Мегара при­надлежала к Пелопоннесскому союзу, и хотя договор 446— 445 гг. не содержал никакого прямого постановления отно­сительно сношений между обеими договаривающимися сто­ронами, но во всей Греции считалось несомненным, что сам факт мира обеспечивает свободу сношений. То обстоятель­ство, что афиняне до сих пор не решались отнять у Мегары право торговли с Афинским союзом, лучше всего доказыва­ло, что и они сами держались такого взгляда. „Мегарская псефисма" решила дело. Спарта не могла не вступиться за свою союзницу Мегару, если не хотела потерять свое руко­водящее положение в Пелопоннесе. Это соображение, вме­сте со значением могущественного Коринфа, заставило сна­чала Спартанское народное собрание, а затем и Пелопоннес­ский союзный совет объявить, что Афины нарушили мир (осенью 432 г.). Правда, это еще не было объявлением вой­ны, но в случае дальнейшего упорства Афин война станови­лась неизбежной.

В Афинах как раз около этого времени положение Пе­рикла начало заметно колебаться. С тех пор, как он освобо­дился от соперников в управлении государством, он пере­стал считаться исключительно с интересами неимущей части населения. Демагогия всегда была для него только средст­вом к достижению власти; теперь, когда цель была достиг­нута, его политика приняла более умеренный характер. Этот поворот привлек к нему симпатии состоятельных и образо­ванных классов; даже такой консервативный человек, как историк Фукидид, не задумывается отозваться о правлении Перикла с восторженной похвалой. Зато среди масс Перикл потерял значительную долю своей популярности. Здесь все более распространялось убеждение, что в борьбе за расши­рение народных прав самый плод борьбы был постепенно утрачен. Можно ли было даже назвать демократией государ­ство, в котором одному и тому же человеку из года в год предоставлялось неограниченное право распоряжаться воен­ной силой и финансами и по собственному усмотрению ру­ководить отношениями к союзникам и другим державам?

Во главе оппозиции снизу стоял богатый кожевник Кле­он из городского дема Кидафенея, человек без всякого серь­езного образования и по грубости характера настоящий вы­скочка, но в то же время одаренный энергией, не останавли­вавшейся ни перед чем, и тем природным красноречием, ко­торое вдохновляет массы и увлекает их за собой. Сама по себе эта оппозиция была бы не очень опасна, но она нашла многочисленных сторонников среди состоятельного класса, который никогда не мог простить Периклу того, что он пер­вый сделал демос руководящей силой в государстве и при­учил его жить и веселиться на общественный счет.

Сюда присоединялось еще то, что Перикл обращал на религиозные и социальные предрассудки своих сограждан меньше внимания, чем это было разумно в его положении. Он был приверженцем нового умственного направления и находился в тесных сношениях с его корифеями; а большин­ство афинян, и не одна только чернь, относилось к этим лю­дям с величайшим недоверием, не без основания опасаясь, что они разрушат старую веру в богов. Еще больший со­блазн представляли отношения Перикла к Аспасии, в кото­рой общественное мнение видело только гетеру и которая, кроме того, также принадлежала к кружку просветителей. Против этого-то кружка и были направлены первые нападе­ния врагов; сам Перикл стоял слишком высоко, чтобы пря­мая борьба с ним могла обещать какой-нибудь успех. Пре­старелый философ Анаксагор был привлечен к суду по об­винению в безбожии и принужден был покинуть Афины. В том же преступлении и, сверх того, в совращении свободных женщин к безнравственному образу жизни была обвинена Аспасия, и, только пустив в ход все свое влияние, Перикл мог спасти ее от обвинительного приговора. Затем очередь дошла до Фидия. Обвиненный в утайке части золота и сло­новой кости при изготовлении статуи богини Афины, он был заключен в темницу, где умер еще до суда. Метек Менон, который донес на него, был постановлением Народного соб­рания освобожден от податей, что было равносильно осуж­дению Фидия. В то же время это был удар и против Перикла, который, в качестве комиссара, руководил постановкою ста­туи и, следовательно, был ответствен за израсходованные на нее суммы; но до формального обвинения Перикла дело на этот раз еще не дошло.

Перикл чувствовал, что почва под его ногами колеблет­ся, и решил отклонить приближающуюся грозу наружу. Первым его шагом в этом направлении было заключение союза с Керкирой в 433 г. С тех пор он систематически стремился к разрыву с пелопоннесцами; осада Потидеи и „мегарская псефисма" были открытыми вызовами Спарте и ее союзникам. И когда, вслед затем, в Афины прибыло спар­танское посольство, которое должно было заявить протест против нарушений договора, Перикл всем влиянием своего все еще безграничного авторитета и своего должностного положения воспротивился тому, чтобы Спарте была сделана хотя бы малейшая уступка. При тогдашней группировке партий в Спарте отмены „мегарской псефисмы" было бы достаточно, чтобы предотвратить грозящую бурю, потому что остальные требования спартанцев — именно, чтобы афиняне отказались от Потидеи и дали свободу Эгине—едва ли имели серьезный характер и формально были совершенно незаконны, так что сами спартанцы скоро оставили их. Че­тырнадцать лет назад Афины купили мир гораздо более до­рогой ценою, и все-таки их могущество не потерпело ущер­ба; если теперь Перикл заявлял, что достоинство государства не позволяет отменить „мегарскую псефисму", то это была только фраза. Но этот язык был отлично рассчитан на стра­сти толпы, и в Афинах ему почти всегда был обеспечен ус­пех. Требования Спарты были, по предложению Перикла, отвергнуты; зато Афины выразили готовность передать спорные вопросы на рассмотрение третейского суда. Этим они с формальной стороны становились вполне на почву до­говоров, но после всего, что произошло, ответ афинян дол­жен был показаться пелопоннесцам насмешкой. Где можно было найти третейского судью, если вся Греция делилась на сторонников той или другой из враждующих партий? Пере­говоры были прерваны, и Пелопоннес начал готовиться к войне.

Несомненно, что война между двумя передовыми дер­жавами Греции, между демократией и олигархией, рано или поздно должна была сделаться неизбежной. Но то, что она вспыхнула именно в эту минуту, было делом рук Перикла. Нельзя сказать, чтобы момент был выбран удачно. Как раз теперь Афины были совершенно изолированы; единственное государство, на поддержку которого они могли бы рассчи­тывать, — Аргос — было еще на десять лет связано догово­ром со Спартой. Кроме того, целая треть афинского сухо­путного войска была занята во Фракийской войне. И помимо всего этого, каждый лишний год мира был бы неоценимым благодеянием для Афин и Эллады. Все это Перикл знал, ко­нечно, не хуже всякого другого; если он все-таки стремился к войне, то к этому побуждали его, очевидно, соображения внутренней политики, и общественное мнение Греции очень ясно сознавало это[94] Перикл никогда не отличался разборчи­востью в выборе средств, и как в начале своей карьеры он содействовал возбуждению социальной борьбы в Афинах, так он теперь зажег в Греции междоусобную войну.

Ближайшая цель Перикла была достигнута; теперь все зависело от того, сумеет ли он провести войну с успехом. Сам он говорил об этом в Народном собрании с большой уверенностью, и, без сомнения, таково было его искреннее убеждение; он не довел бы дела до войны, если бы не был уверен в победе. Действительно, Афины все еще располага­ли огромными силами. Их власть распространялась на все острова Эгейского моря к северу от Крита, исключая лишь Мелос и Феру; на фракийском берегу им еще и теперь, после отпадения Потидеи и Олинфа, была подчинена большая часть Халкидики и все греческие города от Стримона до Босфора, затем почти все греческие города Азии от Калхедона до Книда. На западе в союзе с Афинами были Закинф, Керкира, мессенское население Навпакта, акарнанцы и амфилохийцы, Регий и Неаполь в Италии, Леонтины и Сегеста в Сицилии. Ежегодный доход государства составлял около 600 талантов — сумма, какой, за исключением Персии и, может быть, Карфагенской республики, не получало в то время ни одно государство. Из остатков бюджета образовал­ся запасный капитал в 6000 талантов. В арсеналах Пирея на­ ходилось 300 триер; кроме того, Афины располагали флота­ми Лесбоса, Хиоса и Керкиры; и еще важнее, чем количество кораблей, были испытанные достоинства афинского флота, с которым в этом отношении не мог сравниться ни один флот в мире. Менее значительны были сухопутные силы Афин. Правда, по количеству населения Афинская держава превос­ходила Пелопоннесский союз более чем вдвое, и те 13 тыс. гоплитов и 1000 всадников, которых выставляли сами Афи­ны, могли смело выдержать сравнение с любой греческой армией, исключая, может быть, лишь спартанскую и фиванскую. Зато население малоазиатских и островных городов было крайне невоинственно и, что было еще важнее, — со­вершенно ненадежно в политическом отношении. Следова­тельно, главной сухопутной силой Афин являлась их собст­венная милиция и отряды их клерухов с Лемноса, Имброса, Скироса и Орея; они не имели никакой возможности выста­вить тяжеловооруженное войско, которое если не качествен­но, то хотя бы только количественно могло бы сравниться с армией Пелопоннесского союза.

Перикл был так твердо убежден в превосходстве Спар­ты на суше, что с самого начала отказался от мысли защи­щать Аттику. Его план состоял в том, чтобы перевести все население вместе с его движимым имуществом в Афины, блокировать флотом Пелопоннес и беспрестанно тревожить его высадками. При несомненном морском перевесе Афин и неприступности их укреплений этот план обещал, казалось, верную победу. Вопрос был только в том, кто дольше вы­держит. Вред, который афинский флот мог причинить Пело­поннесу, опустошая его берега, был ничтожен в сравнении с разорением всего сельского населения Аттики — неизбеж­ным последствием вторжения в нее пелопоннесцев; ядро не­приятельской силы было неуязвимо для Афин. Затем, как ни велик был запасный фонд, накопленный Периклом, но не­сколько лет войны должны были истощить его, и тогда Афины были бы принуждены повышать союзнические взно­сы и, следовательно, подвергать тяжкому испытанию вер­ность союзников. Можно ли было рассчитывать с уверенно­стью, что они выдержат это испытание? И что должно было бы произойти, если бы Афины постигло какое-нибудь не­предвиденное несчастье? Но даже в том случае, если бы предположения Перикла вполне осуществились, если бы Афины удержали все свои владения и война с течением вре­мени утомила пелопоннесцев, лучшим результатом военного плана Перикла был бы гнилой мир на условии сохранения обеими державами своих прежних владений. Стоила ли эта награда таких огромных жертв?

Между тем Пелопоннес деятельно готовился к войне. Он заключил союз с Беотией и тем не только значительно увеличил свои наличные военные силы, но главным образом приобрел прочный опорный пункт для предположенного ближайшим летом вторжения в Аттику. Точно так же теперь примкнули к пелопоннесцам Локрида и Фокида, которые в 446 г., одновременно с Беотией, освободились от афинского владычества. От западных пелопоннесских колоний, кото­рым завоевательная политика Афин грозила не меньшею опасностью, чем самому Пелопоннесу, ожидали помощи ко­раблями. Аргос еще на десять лет был связан тридцатилет­ним миром, заключенным в 451 г. Вообще симпатии боль­шей части нации были всецело на стороне Спарты, победа которой должна была освободить афинских союзников от рабства, а остальные греческие государства — от страха, в свою очередь, подпасть под иго Афин. И действительно, афиняне в течение войны почти ничего не достигли полити­ческой пропагандой, тогда как пелопоннесцы были обязаны последней своими главными успехами. Выразителем этого взгляда явился Дельфийский оракул, который объявил, что пелопоннесцы одержат победу, если будут настойчиво вести войну, и что во всяком случае им обеспечена помощь богов.

Неудивительно, что пелопоннесцы шли на войну с во­одушевлением и уверенностью в победе. Они были убежде­ны, что посредством опустошения Аттики им удастся в два-три похода сломить могущество Афин, и вполне естествен­но, что после легких успехов 446 г. будущее должно было представляться им в розовом свете. Впрочем, опытные вои­ны, как, например, старый царь Архидам, не разделяли этих надежд; они предвидели, что предстоящая война будет очень продолжительна, и понимали, что для того, чтобы сокру­шить силу Афин, надо победить их в их собственной стихии — на море. А такая война требовала прежде всего огромных денежных средств, каких сам Пелопоннес не мог доставить. Правда, богатые храмы Дельф и Олимпии лежали в пределах Пелопоннесского союза, но лакедемоняне были слишком благочестивы, чтобы решиться тронуть священные сокро­вища. Далее, был ли Пелопоннесский союз внутренне на­столько прочен, чтобы он мог перенести все превратности долгой войны? Он и теперь был тем же, чем был столетие назад при своем основании, т.е. непрочным соединением независимых государств, которых не связывало со Спартой ничто другое, кроме их доброй воли и страха перед ее воен­ным превосходством. Уже однажды, после Персидских войн, союз распался, и только после долгой борьбы удалось спло­тить его снова. Военный энтузиазм, охвативший теперь Пе­лопоннес, должен был с течением времени остынуть; если бы тогда Спарта подверглась серьезной опасности, — кто мог поручиться за верность союзников? Как бы то ни было, но пелопоннесцы все-таки имели гораздо больше оснований надеяться на успех, чем афиняне, потому что флот могли в несколько лет создать себе и пелопоннесцы, а Афины нико­гда не могли бы выставить сухопутную армию, равную пе­лопоннесской. Если, несмотря на это, прошло еще 27 лет, прежде чем Афинская держава была разрушена, то причину этого надо искать, главным образом, в неспособности спар­танских государственных людей или, вернее, в негодности спартанского строя, который соединял в себе все недостатки монархии и олигархии и как будто с умыслом был рассчитан на то, чтобы преграждать талантливым людям путь к власти. И этой же причиной объясняется то, что, достигнув наконец цели, Спарта была не в состоянии удержать плоды своей по­беды.

ГЛАВА XV. Пелопоннесская война

Итак, война была решена; в Пелопоннесе приготовления приближались к концу, и летом 431 г. союзное войско долж­но было вторгнуться в Аттику. В Греции господствовало то томительное затишье, которое обыкновенно предшествует большим катастрофам. Суеверная толпа повсюду теснилась вокруг прорицателей; землетрясение на Делосе, священном острове Аполлона, — первое на памяти людей — считали многозначащим предзнаменованием, и даже просвещенный историк этой эпохи счел нужным сообщить потомству об этом событии.

Военные действия начались в Беотии. Здесь, как мы уже знаем (выше, с.287), Платея еще до Персидских войн отде­лилась от остальных городов этой области и вступила в тес­ный союз с Афинами, которому она впоследствии оставалась верна при всех превратностях судьбы. Эта аттическая кре­пость внутри Беотии, на расстоянии не более двух часов пу­ти от Фив, постоянно угрожала последним; тем опаснее бы­ло это соседство теперь, накануне войны. Поэтому решено было завладеть городом еще до начала войны. Олигархиче­ская партия в самой Платее предложила свое содействие для осуществления этого предприятия; с ее помощью в дождли­вую ночь, приблизительно в начале марта 431 г., проник в город отряд из 300 фиванских гоплитов. Но громадное большинство граждан не хотело и слышать о присоединении к Беотийскому союзу. Подкрепление из Фив опоздало, и на рассвете фиванские гоплиты были побеждены и принужде­ны сдаться. Пленники, числом 180, и между ними люди, принадлежавшие к лучшим фамилиям Фив, были тотчас умерщвлены; отмена казни пришла из Афин слишком позд­но. Виновники этого кровавого дела впоследствии страшно поплатились за него.

На нарушение мира Афины ответили заключением под стражу всех находившихся в Аттике беотийцев; аттическое войско перешло через Киферон, поставило Платею в оборо­нительное положение и перевело неспособную к войне часть населения в Афины, где она была в полной безопасности. Однако от наступательных действий против Беотии афиняне воздержались; сознавая, что он вызвал войну, Перикл имен­но поэтому всеми силами старался свалить формальную от­ветственность за начало военных действий на противников.

Спустя два месяца после нападения на Платею, в мае, царь Архидам II собрал на Коринфском перешейке пелопон­несские союзные войска, две трети способного к войне насе­ления, — приблизительно 20—25 тыс. гоплитов. Прежде, чем выступить в поход, он сделал еще последнюю попытку предотвратить войну; он надеялся, что в Афинах ввиду не­приятельской армии еще в последнюю минуту одержит верх партия мира. По-видимому, Перикл опасался чего-то в этом роде; он даже не впустил в город лакедемонского посла и тотчас отослал его под военным конвоем к границе.

Теперь Архидам двинулся со своей армией и, подкреп­ленный приблизительно 5000 беотийских гоплитов, вступил в Аттику. Верный своему решению строго держаться оборо­нительного образа действий, Перикл еще за несколько не­дель до нашествия пелопоннесцев послал отряд из 1600 гоп­литов в Потидею (выше, с.402). Он не хотел даже двинуться в Мегариду, чтобы завладеть теснинами Герании и, таким образом, отрезать пелопоннесцам путь в Аттику; правда, в военном отношении эта операция была бы опасна, так как в тылу находились беотийцы. Но и в самой Аттике он не ока­зал неприятелю ни малейшего сопротивления, несмотря на то, что высоты, отделявшие Афинскую равнину от Элевсинской, представляли превосходную оборонительную линию. Он знал, как многого оставляла желать дисциплина его гра­жданского ополчения, и боялся быть против воли вовлечен­ным в открытое сражение, которое, при вдвое большей чис­ленности неприятеля, непременно повело бы к поражению афинян.

Таким образом, Архидам мог беспрепятственно подви­гаться вперед и опустошать поля, на которых только что со­зрел хлеб. Между тем сельское население устремилось в главный город; возы с домашним скарбом, стада быков и овец теснились на улицах. Немногие нашли пристанище у родных и друзей; громадное же большинство расположилось в храмах или в бараках, которые были построены на всех свободных площадях города. Нетрудно представить себе, какое настроение господствовало между беглецами. Когда затем пелопоннесцы подошли к Ахарнам, находящимся при­близительно на расстоянии 10 км от города, и начали на гла­зах граждан опустошать поля и сжигать деревни, в Афинах едва не дошло до открытого мятежа. Годная к войне часть населения бурно требовала, чтобы ее повели против врага. Но Перикл твердой рукою правил государством. С тех пор как неприятель находился в Аттике, он пользовался дикта­торскими полномочиями; деятельность Народного собрания и суда была временно приостановлена, и народ был, следо­вательно, лишен возможности принять какое-нибудь необ­думанное решение. Видя, что противник уклоняется от бит­вы, Архидам покинул свою позицию при Ахарнах и, перейдя через Парнет, двинулся мимо Оропа, через Беотию, к Ко­ринфскому перешейку, где и распустил свою армию. Весь поход продолжался меньше месяца.

Между тем Перикл отправил против Пелопоннеса флот в 300 триер с 1000 гоплитов. С такими ничтожными силами, конечно, нельзя было достигнуть серьезных успехов. Неко­торые прибрежные области были опустошены, но ввиду подкреплений, которые подходили из глубины страны, афи­нянам каждый раз приходилось поспешно удаляться на свои корабли. Впрочем, афинянам удалось присоединить к своему союзу важный остров Кефаллению и овладеть небольшой коринфской колонией Соллион в Акарнании.

Таким образом, результаты военных действий были очень скудны; зато Перикл постарался удовлетворить само­любие народа иным путем. Беззащитные жители Эгины бы­ли изгнаны из своего города по обвинению в том, что они вступили в изменнический союз со Спартой; их землю поде­лили между собой аттические клерухи. Лакедемоняне дали изгнанникам убежище в Фирее, на аргосской границе. Осе­нью Перикл со всем афинским ополчением предпринял по­ход в Мегариду, чтобы отомстить врагу; афиняне сильно опустошили открытую страну, но не сделали даже попытки завладеть укрепленным городом.

В общем, Перикл все же мог быть доволен результатами этого первого похода. Если военные успехи и не были вели­ки, то по крайней мере дело обошлось без сколько-нибудь серьезных неудач. Неприятельское нашествие ограничилось северными округами Аттики; подойти к стенам столицы или, оставив Афины в стороне, пройти в Паралию — для этого у неприятеля не хватило смелости. Но, что было важнее всего, ввиду внешней опасности затихли всякие раздоры внутри государства; теснее, чем когда-либо, граждане сплотились вокруг того, кто в данную минуту стоял во главе государст­ва. Но Периклу скоро пришлось убедиться, как опасна была игра, которую он затеял.

Следующей весной (430 г.) царь Архидам во главе со­юзной пелопоннесской армии снова перешел через границу Аттики. Если он в предшествовавшем году щадил неприяте­ля, чтобы с самого начала не сделать разрыв непоправимым, то теперь он решился действовать энергично. Целых 40 дней оставалось его войско в Аттике, которую оно совершенно разорило до крайней южной границы. Но Перикл и теперь твердо держался своего плана — избегать сражения, и пре­доставил южную часть Аттики на произвол судьбы, как в предыдущем году — северную.

Как ни силен был удар, нанесенный Афинам этим опус­тошением, он был ничтожен сравнительно с тем бедствием, которое произвела в городе чума. Эпидемия уже давно опус­тошала Египет и области Передней Азии; затем она была занесена в Лемнос, и к тому времени, когда пелопоннесцы вторглись в Аттику, появилась в Пирее, откуда вскоре пере­шла в верхнюю часть города. Большой греческий город той эпохи уже сам по себе представлял очень благоприятную почву для распространения заразы благодаря тесным, немо­щеным улицам и отсутствию простейших гигиенических приспособлений[95] Но вдвойне благоприятную почву пред­ставляли теперь Афины, где в тесных и нездоровых жили­щах скучилось все сельское население Аттики — вместе с населением самого города почти 200 тыс. человек. При та­ких условиях чума должна была производить страшные опустошения; за три года (430, 429, 426), в которые эпиде­мия появлялась в Афинах, она унесла почти четверть всего населения Аттики. Под потрясающим впечатлением этого несчастья общественный порядок минутами, казалось, готов был рухнуть. На улицах и даже в храмах лежали непогре­бенные трупы; народом овладело тупое отчаяние; надежда на богов, которые не посылали никакого спасения, начала исчезать. Как всегда бывает в таких случаях, наряду с вели­кодушным самопожертвованием и любовью к ближнему об­наруживался, с другой стороны, самый бессердечный эго­изм.

Узнав о появлении чумы в Афинах, неприятель удалил­ся, и действительно, болезнь пощадила Пелопоннес. Господ­ствовавшее военное положение оказалось самым действи­тельным карантином, так как пелопоннесцы беспощадно убивали каждого афинянина или афинского союзника, кото­рый попадал в их руки. Между тем Перикл, чтобы дать ис­ход возбуждению народа, предпринял большую экспедицию против Пелопоннеса. Но чума, принесенная войском, пара­лизовала всякий успех. В конце концов афинские военачаль­ники сделали почти невероятную ошибку, передвинув вой­ско от Пелопоннеса к Потидее, благодаря чему зараза была, конечно, занесена и в осадный отряд. Впрочем, они и здесь ничего не успели и принуждены были вернуться в Афины, напрасно потеряв более 1000 гоплитов.

Негодование против Перикла, грозившее разразиться два года назад, вспыхнуло теперь с удвоенной силой. В са­мом деле, его политика привела Афины к войне и, значит, косвенно была ответственна также за появление чумы. Все классы населения, зажиточные и чернь, соединились, чтобы низвергнуть правителя. При выборах в стратеги на 430— 429 гг., произведенных тотчас после отступления пелопоннесцев, Перикл не был избран, после того как в течение пят­надцати лет беспрерывно занимал эту должность. Фактиче­ски неизбрание было равносильно отставке. Личный режим был устранен. Предъявленное вслед затем против Перикла обвинение в растрате общественных денег имело целью обеспечить победу оппозиции и навсегда закрыть Периклу доступ к политической деятельности. При господствовав­шем настроении нельзя было сомневаться в исходе процесса; присяжные признали Перикла виновным и присудили его к большому штрафу. Немногого недоставало, чтобы произне­сен был смертный приговор над человеком, который еще вчера почти единовластно управлял половиной Греции.

Итак, ближайшая цель оппозиции была достигнута; но скоро обнаружилось, что настоящие затруднения начинались лишь теперь. Попытка прийти к соглашению со Спартой не удалась; ход событий превзошел самые смелые ожидания пелопоннесской военной партии, и было вполне естественно, что она соответственно этому повысила свои требования. А между тем Афины и теперь еще отнюдь не были склонны принять мир на каких бы то ни было условиях, поэтому ни­чего другого не оставалось, как продолжать политику Пе­рикла, за которую еще недавно на него роптали. Но резуль­таты были очень неутешительны. Правда, Потидея после двухлетней геройской обороны сдалась в течение зимы 430—429 гг., доведенная до крайности голодом; начальники афинского отряда разрешили гражданам свободное отступ­ление. Земля была роздана аттическим клерухам, и Потидея сделалась с этих пор главным оплотом Афин на фракийском побережье. Но радость по поводу этого успеха была омраче­на тяжким поражением, которое ближайшею весной (429 г.) потерпело под Спартолом только что освободившееся осад­ное войско в сражении с халкидцами. Эта битва интересна в военно-историческом отношении тем, что аттические гопли­ты, одержав верх над неприятельскими гоплитами, были разбиты халкидскими всадниками и легковооруженными; это был один из первых признаков того, что древняя тактика гоплитов, которой афиняне были обязаны победами при Ма­рафоне и Платее, пережила себя.

В это время афиняне получили неожиданную помощь. С тех пор как Фракия освободилась от персидского владычест­ва, одрисы, жившие в плодородной долине Гебра, стали рас­пространять свою власть над соседними племенами; при ца­ре Ситалке, около начала Пелопоннесской войны, их владе­ния простирались от Абдеры и верхнего Стримона до Истра и Черного моря, на протяжении почти 130 тыс. кв. км. Гре­ческие города вдоль побережья Понта также должны были признать их владычество и согласиться на уплату дани; го­довой доход царя при преемнике Ситалка, Севте I, равнялся, по преданию, 800 талантам серебра, кроме значительных натуральных повинностей[96] В 431 г. Ситалк вступил в союз с афинянами, и отчасти его влиянию нужно приписать пере­ход македонского царя Пердикки II с пелопоннесской сторо­ны на афинскую. С тех пор фракийский царь ничего больше не сделал для афинян; теперь падение Потидеи пробудило его наконец от бездействия. Но осень настала раньше, чем он выступил в поход со своим войском. Это была огромная армия, а молва еще безмерно преувеличила ее численность; в Греции говорили, что Ситалк ведет с собой 100 тыс. пехо­тинцев и 50 тыс. всадников. Перейдя через горы у верхнего течения Стримона, он вступил с севера в Македонию, царь которой, Пердикка, хотя находился в мире с Афинами, по­ссорился с Ситалком. Последний завладел Идоменой при реке Аксий и разорил всю низменность до Пеллы, в Фесса­лии начали уже опасаться вторжения фракийцев и делали приготовления к их встрече. Однако для осады укрепленных мест варвары были совершенно непригодны, и Ситалк дви­нулся в Халкидику, куда афиняне обещали прислать ему в помощь флот. Но варвар-союзник стал, по-видимому, воз­буждать опасения и в Афинах; во всяком случае флот не был послан. Недостаток в съестных припасах и наступление зи­мы принудили Ситалка вернуться, спустя 30 дней после вступления в Македонию. Вся эта экспедиция не имела ни­какого успеха, и владения афинян на Халкидике по-прежнему ограничивались полуостровами Палленой, Сифонией и Актой и городами Энеей, Аканфом и Стагирой.

Деятельность врагов Перикла за то короткое время, ко­торое прошло со времени его падения, как нельзя лучше до­казала, что без него невозможно было обойтись. Как бы пло­ха ни была система Перикла, она все же была наименьшим из зол, между которыми приходилось выбирать. И вот вес­ной 429 г. в общественном мнении произошла реакция. Про­тивоестественная коалиция, которая год назад свергла Пе­рикла, теперь распалась. Демос снова соединился вокруг своего старого вождя, и Перикл вновь был избран в стратеги на 429—428 гг.

Но силы его были надломлены ударами последних лет. К этому присоединилось семейное горе; оба его законных сына, Ксантипп и Парал, один за другим в короткое время пали жертвами чумы. Едва он в середине лета 429 г. вступил в отправление должности стратега, как болезнь сразила и его, и он умер в августе или сентябре этого года. Кто мог занять освободившееся место? В Афинах, как и везде, еди­новластие дало возможность возвыситься только посредст­венностям; помощники Перикла были в умственном отно­шении ничтожествами, совершенно неспособными к личной инициативе. Таков был, например, Лисикл, „скотопромыш­ленник", как его называет комедия, — человек, который в последние годы стоял, может быть, ближе всех к Периклу и заботам которого он, умирая, поручил свою Аспасию. К то­му же он уже осенью 428—427 гг. погиб в походе против Карии. Руководство демосом перешло теперь к Клеону, ко­торый, как мы знаем, оказывал когда-то сильную оппозицию политике Перикла и был одним из главных виновников его падения, а теперь держался того мнения, что раз война нача­та, нужно употребить все усилия, чтобы довести ее до конца. Но общественное положение кожевника было таково, что он не мог рассчитывать на избрание в стратеги; да он и сам был еще пока очень далек от таких честолюбивых мыслей. Таким образом, он мог иметь лишь косвенное влияние на управле­ние государством и особенно на ход войны. Вообще же смерть Перикла должна была способствовать усилению мирной партии. Во главе ее стоял теперь Никий, сын Никерата из Кидантидского округа. Человек во всех отношениях достойный уважения и, подобно большинству членов высо­кой аттической знати, искренно преданный существующему порядку, притом очень дельный офицер, он был, однако, лишен выдающихся военных и государственных способно­стей. Его влияние основывалось главным образом на его ог­ромном богатстве, в котором с ним могли сравниться лишь немногие афиняне. Ничто, может быть, не свидетельствует лучше о том недостатке в талантах, который ощущался в это время в Афинах, чем то обстоятельство, что такой человек мог занять руководящее положение в государстве и с не­большими перерывами удержать его до смерти. Нечего и говорить, что при таких условиях нельзя было и думать о твердой и целесообразной политике как вне, так и внутри государства.

В 429 г. пелопоннесцы не повторили своего вторжения в Аттику; там уже больше нечего было разорять, а все еще свирепствовавшая чума заставляла их быть осторожными. Вместо этого царь Архидам предпринял поход в область Платеи, и так как попытки убедить город добровольно пе­рейти на сторону Спарты не увенчались успехом, то нача­лась осада. Хотя платейцы и отбили все приступы, однако рано или поздно голод должен был бросить город в руки беотийцев и пелопоннесцев. Такой результат похода далеко нельзя было назвать блестящим. Лучших успехов ожидали от другого предприятия, которое было осуществлено во вто­рой половине лета. Предшествовавшей зимой (430—429 гг.) афиняне, наконец, сделали то, что им следовало бы сделать уже в самом начале войны, именно послали в Навпакт эс­кадру, которая заперла вход в Крисейский залив и тем пара­лизовала всю морскую торговлю Коринфа. Поэтому снаря­жен был сильный пелопоннесский флот для прекращения этой блокады, и в то же время послан отряд из 1 ООО гоплитов в Амбракию, чтобы, в соединении с войсками союзников из той области, заставить Акарнанию отложиться от Афин. Но при Стратосе акарнанцы принудили пелопоннесско-эпирскую союзную армию к отступлению, между тем как в то же самое время аттический стратег Формион в двух сра­жениях при Навпакте разбил наголову далеко более много­численный пелопоннесский флот.

Война продолжалась уже три года, не приводя ни к ка­кому окончательному результату. Но Афины сумели сохра­нить свое положение лишь при помощи очень тяжелых жертв, тогда как силы противника оставались почти нетро­нутыми. Военная казна, на которую главным образом опира­лось морское превосходство Афин, была уже в значительной степени исчерпана. Чума похитила гораздо больше способ­ных к военной службе людей, чем самые кровавые пораже­ния. Еще несравненно опаснее был тот ущерб, который бла­годаря всем этим событиям потерпел несравненный автори­тет Афин в глазах союзных государств. Поэтому, хотя пело­поннесцы и не могли похвастать ни одним решительным во­енным успехом и не были даже в состоянии предотвратить потерю Потидеи, — хотя их попытки одолеть Афины на мо­ре окончились полной неудачей, — тем не менее отношение сил воюющих сторон значительно изменилось в их пользу. Аттическое государство колебалось в своих основах; при­ближался кризис.

Весной 428 г. пелопоннесцы снова вторглись в Аттику. Непосредственно вслед за этим против Афин восстал Лес­бос, — кроме Хиоса, единственный остров на Эгейском мо­ри, сохранивший свою автономию и самостоятельный флот. Опасность была страшная, во-первых, потому, что Лесбос располагал значительными морскими силами и богатыми финансовыми средствами; во-вторых, кто мог сказать, какие размеры примет восстание? Но Афины оказались на высоте своего положения. Сильный флот с сухопутным войском, отправленный под командой стратега Пахеса к Лесбосу, раз­бил неприятеля в морском сражении и запер главный город острова, Митилену, с суши и с моря. Таким образом удалось локализировать восстание. В то же самое время предприняли с сотней триер демонстрацию против Пелопоннеса, которая, действительно, произвела впечатление на лакедемонян; по­сле потерь, причиненных чумой, они уже не считали Афины способными на такие предприятия. Вследствие грозившего истощения государственной казны теперь — впервые в те­чение этой войны — наложена была на население самой Ат­тики прямая имущественная подать в 200 талантов, которой хватило, впрочем, лишь на удовлетворение самых неотлож­ных потребностей.

Между тем лакедемоняне продолжали действовать со своей обычной медлительностью. В продолжение всего лета 428 г. и следующей зимы Митилена была предоставлена собственным силам; наконец, весной 427 г. туда был отправ­лен вспомогательный флот из 42 триер, тогда как сухопутное войско одновременно предприняло обычное вторжение в Аттику. Но было уже слишком поздно. Когда съестные при­пасы в Митилене стали истощаться, в городе вспыхнул мя­теж, результатом которого была сдача города афинянам на полную их волю. После этого мелкие города на Лесбосе и митиленские владения в Троаде подчинились без сопротив­ления. Пелопоннесский флот уже пришел в Ионию, где он распространил всеобщий страх; возможно, что быстрым движением к Митилене удалось бы отнять этот город у афи­нян. Но спартанский наварх Алкид не хотел и слышать о та­ком рискованном предприятии и поспешно отплыл домой.

Таким образом, кризис, вызванный восстанием Лесбоса, благополучно миновал, правда, не столько благодаря заслу­гам самих афинян, сколько благодаря вялому и неумелому образу действий их противников. Авторитет Афин снова был упрочен, и теперь можно было спокойнее смотреть в глаза будущему. Чтобы на будущее время отбить у союзных государств охоту к подобным попыткам, Клеон предложил примерно наказать покоренную Митилену: все взрослое мужское население казнить, женщин и детей продать в раб­ство, а землю разделить между аттическими клерухами. И так велико было в Афинах озлобление против вероломного города, что Клеону удалось провести свое предложение. Но как только был отослан соответствующий приказ генералу, командовавшему митиленским отрядом, афиняне сами уст­рашились своего поступка. Очень многие из тех, которые в Народном собрании дали себя увлечь красноречию Клеона, пришли теперь к сознанию, что они собирались совершить жестокость, беспримерную в греческой истории, — что по­головное избиение граждан одного из величайших и знаме­нитейших городов Эллады вызовет во всей нации взрыв не­годования и лишит Афины последних симпатий, которыми они еще пользовались. И разве лесбосцы заслужили такую страшную участь? В продолжение пятидесяти лет они бок о бок с афинянами сражались против варваров и эллинов, и если они теперь отложились, то ведь вина падала на правя­щие классы, а не на народную массу, которая никогда не пе­реставала быть преданной Афинам и в конце концов прину­дила знатных к сдаче города. Правительство воспользова­лось этой переменой в настроении общества, чтобы на сле­дующий день еще раз поднять в Народном собрании вопрос о Митилене; но и теперь лишь с большим трудом удалось добиться отмены принятого накануне решения. Участь, по­стигшая Лесбос, была и без того достаточно тяжела: автоно­мия была отнята, стены городов разрушены, флот уведен в Афины, земля конфискована и разделена между 2700 атти­ческими клерухами; все те, кто во время восстания чем-либо скомпрометировал себя и не спасся бегством, числом свыше 1000 — были казнены. Только Метимна, которая одна из всех городов острова осталась верной Афинам, сохранила свою прежнюю независимость.

Весьма понятно, что во время лесбосского восстания, которое потребовало напряжения всех сил, Афины в самой Греции строго придерживались оборонительного образа действий. Даже для спасения Платеи, которую с лета 429 г. осаждали пелопоннесцы и беотийцы (выше, с.419), они не сделали ни малейшего усилия, несмотря на то, что нужда достигла там крайней степени. Летом 427 г,, вскоре после падения Митилены, город должен был сдаться. Половина гарнизона уже в течение зимы пробилась через неприятель­ские линии. Остальных, 200 платейцев и 25 афинян, победи­тели казнили в отместку за избиение фиванских пленников, совершенное платейцами в начале войны. Город был разру­шен, а область его перешла к Фивам.

В это самое время афиняне едва не лишились своего важнейшего союзника на западе, Керкиры. Против воли и только под давлением тяжелой необходимости остров в 433 г. присоединился к Афинам; теперь, когда опасность миновала и в то же время могущество Афин было сломлено войной с Лесбосом, состоятельные классы решили восполь­зоваться удобным моментом, чтобы порвать заключенный тогда союз и снова занять нейтральное положение по отно­шению ко всем эллинским делам, составлявшее традицион­ную политику Керкиры. Из-за этого вопроса вспыхнула междоусобная война между зажиточными классами и демо­сом. Несколько дней продолжался ожесточенный уличный бой, во время которого часть города сделалась жертвой пла­мени; победа клонилась уже на сторону толпы, когда прибы­тие из Навпакта аттической эскадры в 12 триер положило конец междоусобице. Четыреста олигархов было заключено в тюрьму, прежний оборонительный союз с Афинами заме­нен наступательно-оборонительным. Но все эти успехи едва не были уничтожены благодаря появлению пелопоннесского флота, который только что вернулся из экспедиции к Лесбо­су и был увеличен подкреплениями до 55 триер. В виду го­рода произошло морское сражение, в котором пелопоннесцы без большого труда одержали победу над совершенно рас­строенным керкирским флотом; аттическая эскадра была слишком слаба, чтобы предотвратить поражение. Лакедемонский адмирал имел возможность высадить свое войско на берег и завладеть Керкирой; но у неспособного Алкида и теперь не хватило силы для решительного шага. Между тем на высоте Левкады показался аттический флот в 60 триер, и пелопоннесцам ничего другого не оставалось, как поспешно удалиться. Керкира была спасена для Афин. Под защитой аттических кораблей керкирские демократы произвели жес­токую расправу над своими противниками; все олигархи, взятые в плен, были казнены или сами лишили себя жизни; 500 граждан из побежденной партии бежали на материк и отсюда продолжали борьбу с демократией.

Для Афин было тем важнее упрочить свою власть в Керкире, что как раз теперь наступили события, делавшие необходимым их вмешательство в Сицилии. Дело в том, что как только демократическое устройство пустило глубокие корни в Сиракузах, последние начали возвращаться к поли­тике Дейномеиидов и стремиться к восстановлению своей гегемонии над островом. Тотчас после свержения Дукетия вспыхнула из-за этого война с Акрагантом (около 446 г.), в которой принял участие весь остров, одни за Сиракузы, дру­гие против них; при реке Гимере акрагантинцы были разби­ты, понеся большой урон, и принуждены просить мира. Си­ракузы опять сделались самой могущественной державой греческого запада; поэтому халкидским городам, если они хотели сохранить свою независимость, не оставалось ничего другого, как броситься в объятия афинян (выше, с.398). Те­перь настало время, когда афиняне должны были исполнить те обязательства, которые они взяли на себя. В Сицилии вспыхнула всеобщая война. На одной стороне стояли халкидские города Наксос, Катана, Леонтины, Регий, дорийская Камарина и значительная часть туземных сикелов; на другой стороне — Сиракузы, Тела, Селинунт, Мессена, Гимера, Липара и Эпизефирские Локры; Акрагант, по-видимому, со­хранял нейтралитет. Сиракузцы имели большой перевес над своими противниками, и Афины принуждены были осенью 427 г. отправить на помощь своим западным союзникам эс­кадру в 20 триер под начальством стратега Лахеса из дема Айксоны. Несмотря на незначительность своих сил, афиняне достигли крупных успехов и, что самое главное, заставили Мессену перейти на свою сторону. Если в начале войны пе­лопоннесцы рассчитывали на содействие своих западных колоний, то осуществление этих надежд было теперь надол­го отсрочено.

Неудачи, которые постигли пелопоннесское оружие, не могли остаться без влияния на внутренние дела Спарты. На­дежда принудить Афины к миру посредством опустошения их территории не оправдалась. Рассчитывали на восстание афинских союзников, — но Потидея пала, а лесбосское вос­стание осталось изолированным и скоро было подавлено. Все попытки одолеть афинян на море вели только к позор­ным поражениям. Надежда на внутренний переворот в Афи­нах тоже обманула спартанцев. Перикл был свергнут, а его противники продолжали его политику; даже его смерть не изменила положения дел. При таких условиях и в Спарте стали подумывать о прекращении войны. Внешним выраже­нием этого настроения было возвращение царя Плистоанакта (426 г.), который 19 лет назад был лишен своего сана и изгнан за то, что он увел обратно свое войско от границы Аттики, не разорив страну, и тем побудил афинян купить мир со Спартой ценой самых тяжких жертв. События по­следних лет блестяще оправдали тогдашнюю политику. Плистоанакт старался теперь восстановить старые отноше­ния с Афинами. Весной 426 г. пелопоннесцы не произвели обычного вторжения в Аттику и переговоры были возобнов­лены. Главное требование Спарты состояло в возвращении эгинцев на их остров.

Никий и его друзья были готовы принять эти условия; но, к сожалению, они сами все более и более теряли почву под ногами. Как ни велики были их заслуги перед Афинами во время митиленского кризиса, они оказались совершенно неспособными одержать какие-нибудь решительные победы над пелопоннесцами. Как раз те самые обстоятельства, кото­рые обескураживали военную партию в Спарте, должны бы­ли способствовать усилению военной партии в Афинах. Сознание, что государство нуждается в энергичном руково­дителе, проникало все в более широкие круги населения, и благодаря этому влияние оппозиции должно было усили­ваться. Уже при обсуждении участи Митилены правительст­во лишь с большим трудом воспрепятствовало принятию предложений Клеона. Последний, будучи в это время чле­ном Совета, обнаруживал неутомимую деятельность в добы­вании необходимых для войны средств, нисколько не сму­щаясь тем озлоблением, которое вызывала в состоятельных классах его неумолимая строгость при взыскании податных недоимок. На следующий год (427—426) он был избран со­юзническим казначеем и благодаря этому приобрел руково­дящее влияние на управление союзными финансами. Оппо­зиция с успехом выступила против правительства и в суде. Даже такой человек, как Пахес, завоеватель Митилены, был привлечен к суду и только посредством самоубийства избег обвинительного приговора. Точно так же и отправку вспо­могательного флота в Сицилию, без сомнения, нужно при­писать инициативе Клеона; завоевание Запада и впоследст­вии всегда было излюбленным планом афинских радикалов. При выборах на 426—425 гг. перемена в общественном мне­нии обнаружилась с полной силою. Почти ни один из быв­ших тогда на службе стратегов не был вновь избран; их ме­сто заняли представители военной партии, и между ними племянник Перикла, Гиппократ из Холарга.

Новое правительство вступило в должность в середине лета 426 г.; было уже слишком поздно, чтобы оно могло еще в этом году предпринять какой-либо серьезный шаг. Поэто­му сколько-нибудь значительные военные действия про­изошли только в северо-западной части Греции. Афинский стратег Демосфен из Афидны потерпел здесь полное пора­жение при попытке вторгнуться в Этолию из Навпакта; но не лучшая участь постигла и пелопоннесцев, когда они осенью этого года, опираясь на Амбракию, попытались отвлечь Акарнанию от союза с Афинами. Демосфен блистательно расплатился здесь за поражение, которое он понес в Этолии; потери Амбракии были так велики, что только поспешным заключением мира с Акарнанией она могла спастись от ги­бели. В следующем году (425) акарнанцы и афиняне завла­дели также коринфской колонией Анакторием; прежние жи­тели принуждены были покинуть город и были заменены акарнанскими поселенцами. Впрочем, благодаря основанию Гераклеи Трахинской у северного выхода Фермопил спар­танцам удалось приобрести точку опоры в Средней Греции, — слишком ничтожный, правда, результат целого года вой­ны.

Между тем в Сицилии сиракузцы постепенно снова взя­ли верх; оказалось, что оперировавшая там афинская эскадра была слишком слаба для возложенной на нее задачи. Поэто­му решено было весной 425 г. отправить на запад подкреп­ление еще из 40 триер. В то же время афиняне втайне гото­вили удар по Пелопоннесу. Демосфен, только что вернув­шийся в Афины во всем блеске своих недавних акарнанских побед, был прикомандирован к экспедиции с полномочием пользоваться по своему усмотрению эскадрой во время ее плавания мимо пелопоннесских берегов. Он верно угадал самое уязвимое место враждебной державы. На мессенском берегу открывается к западу Пилосская бухта (Наварино), защищенная от волн Ионического моря узким и длинным островом Сфактерией, — лучшая естественная гавань на всем полуострове. Спартанцы, которым принадлежала эта отдаленная область, мало заботились о ней; берег был по­крыт обширными лесами; кругом на большом пространстве не было ни одного поселения. Таким образом, Демосфен мог беспрепятственно осуществить свой план. У северного входа в гавань сооружено было небольшое укрепление, для защи­ты которого здесь оставили пять триер под начальством Де­мосфена; к ним присоединился еще мессенский разбойничий корабль из Навпакта с 40 гоплитами. Из этого пункта надея­лись поднять восстание илотов в древней Мессении. Осталь­ная часть флота отплыла дальше, в Сицилию.

Как раз в это время союзное пелопоннесское войско опять вторглось в Аттику под предводительством сына Ар­хидама, Агиса, который в 427 г. унаследовал от своего отца престол Эврипонтидов; известие о событиях в Пилосе заста­вило армию поспешно вернуться на родину. В то же время был отозван и послан в Пилос флот в 60 триер, который от­плыл было к Керкире. Афиняне были окружены с моря и с суши; чтобы отрезать им выход со стороны моря, отряд из 400 лакедемонских гоплитов занял остров Сфактерия. По­ложение Демосфена было очень опасно, так как наскоро со­оруженное укрепление едва удовлетворяло самым элемен­тарным требованиям. Тем не менее Аттическому и Мессенскому гарнизонам удалось удержать позицию, пока подоспел отправленный в Сицилию флот, который между тем благо­даря подкреплениям увеличился до 56 триер. Афиняне про­никли в гавань, воспользовавшись тем, что неприятель оста­вил вход в нее незапертым; несмотря на свой численный пе­ревес, пелопоннесский флот был разбит, а остров Сфактерия с находившимся на нем гарнизоном отрезан от материка.

Как ни незначителен был этот успех с чисто военной точки зрения, его было достаточно, чтобы радикально изме­нить все положение дел. Те 400 человек, которые находи­лись на Сфактерии, составляли почти десятую часть всех гоплитов Спарты, и лакедемоняне были готовы для их спа­сения принести всякую жертву, совместимую с достоинст­вом государства. Если до сих пор все попытки к восстанов­лению мира исходили от Афин, то теперь переговоры были начаты лакедемонянами. По их настоянию заключено было пока перемирие, на время которого афинянам был передан весь пелопоннесский флот, собранный перед Пилосом; афи­няне взамен разрешили снабдить съестными припасами сфактерийский гарнизон.

Афиняне имели теперь возможность заключить выгод­ный мир; лакедемоняне готовы были вести переговоры даже на условиях возвращения к тому положению, которое суще­ствовало до тридцатилетнего мира. Но Клеон не хотел и слышать о мире, пока гарнизон Сфактерии не будет в руках афинян; и несмотря на все сопротивление состоятельных классов, его предложения были приняты большинством На­родного собрания. После этого переговоры были прерваны.

Афиняне, конечно, не были так наивны, чтобы возвра­тить пелопоннесский флот, раз он уже находился в их руках; скоро нашли и благовидный предлог, чтобы оправдать на­рушение договора. Но надежда голодом принудить гарнизон Сфактерии к сдаче совершенно не оправдалась; неприятель нашел средства доставлять на остров съестные припасы че­рез блокирующий флот. Конец хорошего времени года все более приближался, а с наступлением зимы невозможно бы­ло бы продолжать блокаду, и гарнизон мог бы беспрепятст­венно уйти на континент. Было ясно, что при том плане дей­ствий, которого держались до сих пор, нельзя было ничего добиться и что единственную надежду на успех обещала вы­садка на остров. И Демосфен ни минуты не сомневался в этом; он готов был сделать этот рискованный шаг, как толь­ко получил бы из Афин необходимые подкрепления. Но высшая военная администрация не хотела и слышать о таком смелом плане. Выборы, происшедшие весной 425 г. под впе­чатлением неудач, которые до сих пор постигали все пред­приятия военной партии, имели неблагоприятный результат для последней; Гиппократ и большинство его политических друзей были побеждены, и Никий снова приобрел руководя­щее влияние на военные дела. Вскоре после прекращения мирных переговоров Никий вступил в отправление своей но­вой должности, а он был слишком твердо убежден в непобе­димости спартанцев, чтобы решиться высадкой на Сфактерию подвергнуть риску свою славу полководца. Напротив, Клеон изо всех сил настаивал на решительных мероприятиях, ут­верждая, что если бы стратеги действовали энергично, Сфак­терию можно было бы взять в 20 дней. В увлечении спора Никий поспешил предложить своему противнику лично при­нять начальство над пилосским флотом, в полной уверенно­сти, что предприятие окончится неудачей и что благодаря этому Клеон навсегда лишится влияния на политические дела. Клеон ни разу в жизни не командовал войском, и неудиви­тельно, что он боялся принять это опасное поручение; но у него не оставалось выбора. Ведь на нем лежала ответствен­ность за то, что в Афинах отвергли мирные предложения ла­кедемонян. Не медля долго, он во главе потребованных Де­мосфеном подкреплений отправился в Пилос и по прибытии туда тотчас открыл атаку, ведение которой он благоразумно предоставил Демосфену. На второй день после прибытия Клеона, приблизительно в начале августа, рано утром афиня­не высадились на берег. Демосфен и Клеон имели под своим начальством около 10 тыс. человек, и хотя большая часть вой­ска состояла из гребцов, почти негодных для военного дела, однако 1000 гоплитов и 1000 пелтастов и стрелков из лука уже сами по себе представляли подавляющий перевес над 400 лакедемон. Но дело не дошло до рукопашной. Демосфен ос­тавил своих гоплитов в резерве и ограничился тем, что прика­зал стрелкам из лука и пельтастам обстреливать врага. Против этого оружия спартанцы в своем тяжелом вооружении были совершенно беспомощны; после тяжелых потерь им ничего другого не оставалось, как отступить в свой укрепленный ла­герь, где они, запертые со всех сторон, принуждены были на­конец сдаться; оставалось в живых еще 292 гоплита. Клеон блестяще исполнил свое обещание; в течение 20 дней он за­владел Сфактерией и привел ее гарнизон в Афины пленным.

Теперь он пожал плоды своего успеха. Правда, заслуга военного руководства при нападении на Сфактерию принад­лежала Демосфену, но подкрепления, сделавшие возможной эту атаку, были приведены Клеоном, и общественное мнение справедливо чествовало его как победителя. Он был награж­ден высшими почестями, какие государство могло оказать гражданину: пожизненным правом обедать в Пританее и по­четным местом в театре. В Совете и в Народном собрании его слово имело теперь решающее значение; его противник Никий своим вялым образом действий в пилосском деле сам лишил себя всякого влияния, и ему мало помогло, что он теперь вдруг воспрянул от своей прежней бездеятельности. Высадка на Истме, предпринятая им непосредственно вслед за взятием Сфактерии, повела лишь к бесплодной победе над коринфским ополчением, и если следующей весной (424) Никий отнял у лакедемонян остров Кифера, то это был, правда, блестящий успех, но сам собой напрашивался во­прос, почему Никий не сделал этого уже давным-давно.

Клеон предоставил своему противнику эти дешевые лавры, а сам всецело посвятил себя административным де­лам. Главное затруднение, с которым приходилось бороться Афинам в последние годы, заключалось в недостатке денеж­ных средств: с тех пор как казна почти истощилась, регуляр­ных доходов государства оказывалось далеко недостаточно для энергичного ведения войны. Под свежим впечатлением победы при Сфактерии, которая снова упрочила авторитет Афин на протяжении всей державы, Клеон увеличил теперь налоги больше чем вдвое против прежнего и довел этим до­ходы почти до 1000 талантов. Небольшую часть добытых таким путем средств он употребил на упрочение своей попу­лярности в Афинах, повысив вознаграждение судьям с двух оболов в день до трех — мера, которая, впрочем, может быть оправдана вздорожанием всех съестных припасов в Афинах, вызванным войной.

При таких условиях избрание Клеона на должность стратега весной 424 г. было обеспечено, несмотря на усилия противной партии. Даже солнечное затмение, случившееся перед выборами, не произвело впечатления на толпу. Конеч­но, и второй победитель при Пилосе, Демосфен, попал в число новых стратегов; точно так же и Гиппократ из Холарга, побежденный на выборах предыдущего года, был теперь снова избран. Таким образом, афиняне могли возлагать бо­льшие надежды на военные действия ближайшего лета. И действительно, правительство обнаружило замечательную энергию. Тотчас по вступлении в должность Гиппократ и Демосфен с ядром аттической армии, 4600 гоплитов и 600 всадников, двинулись против Мегары, где они вступили в переговоры с вождями демократической партии о выдаче города афинянам. В длинных стенах, соединявших город с морем, были отперты ворота для афинян, пелопоннесский гарнизон был отброшен в Нисейскую гавань и здесь заперт со всех сторон; на следующий день он капитулировал на ус­ловии свободного отступления. Сама Мегара, раздираемая партийной борьбой, была неспособна к какому-либо серьез­ному сопротивлению и, казалось, без труда должна была достаться афинянам.

Между тем и у пелопоннесцев на этот раз нашелся под­ходящий человек. Потеря Пилоса и Киферы разбудила, на­конец, лакедемонян от бездействия. Опыт семи лет показал, что постоянно повторявшиеся вторжения в Аттику не при­водили ни к какому результату; кроме того, мысль об участи сфактерийских пленников удерживала спартанцев от нового похода против Афин, так как там было решено казнить пленных, как только пелопоннесская армия перешагнет че­рез границу Аттики. Афины можно было обессилить только ударами, направленными против их союзников, и нетрудно было понять, кого из последних следовало выбрать для этой цели. При безусловном господстве афинян на море острова и Иония были недоступны для нападения пелопоннесцев; в пределах Афинского союза была только одна область, куда могла попасть сухопутная пелопоннесская армия, — побе­режье Фракии. И вот пелопоннесцы, наконец, решились на тот шаг, который им следовало предпринять еще до сдачи Потидеи, — именно на поход во Фракию. Но и теперь для этого предприятия было командировано не более 700 воль­ноотпущенных илотов и 1000 аркадских наемников. Впро­чем, малочисленность войска вознаграждалась достоинства­ми полководца: во главе отряда стал Брасид, сын Теллиса, самый способный из спартанских офицеров, человек, кото­рый уже в подчиненных должностях оказал государству очень важные услуги.

Брасид как раз находился на Коринфском перешейке, занятый сбором и организацией своей небольшой армии, когда пришло известие о нападении афинян на Мегару. Он тотчас собрал в соседних городах, Коринфе, Сикионе и Флиунте, 3700 гоплитов и повел это войско вместе со своим соб­ственным отрядом через Геранию. В то же время с севера спустились через Киферон 2200 беотийских гоплитов с 600 всадников и под Мегарой соединились с Брасидом, ко­торый теперь имел под своим начальством около 8 тыс. че­ловек и, следовательно, по численности войска значительно превосходил афинян. Последние действительно не решились вступить в сражение, на которое вызывал их Брасид, и, та­ким образом, Мегара была спасена для пелопоннесцев. Вож­ди демократии спаслись бегством в Афины, изгнанники вер­нулись, и в городе было введено олигархическое устройство. Однако Нисея осталась в руках афинян.

Брасид окончил свои приготовления и в конце лета дви­нулся во Фракию. Форсированным маршем он прошел Фес­салию, жители которой хотя большею частью держали сто­рону афинян, однако не оказали пелопоннесскому войску никакого серьезного сопротивления. Как только Брасид пе­решел через македонскую границу, царь Пердикка открыто примкнул к пелопоннесцам; его примеру тотчас последовали города Афинского союза, Аканф и Стагира. Затем, уже в на­чале зимы, Брасид направился против Амфиполя, главного города афинской Фракии. Жители последнего, среди кото­рых афиняне составляли только незначительное меньшинст­во, были отчасти склонны к отпадению, отчасти мало распо­ложены сражаться из-за аттических интересов. Нападения в это время года так мало ожидали, что афинский стратег Фу­кидид из Галимунта, начальник этой области, отправился со своей эскадрой из семи триер в Фасос. Хотя при известии о появлении Брасида под Амфиполем он поспешно вернулся, но было уже поздно: Амфиполь уже сдался пелопоннесцам. Только крепость Эйон при устье Стримона, некогда отнятую

у персов Кимоном, Фукидиду удалось спасти для Афин, ко­торые, таким образом, сохранили по крайней мере точку опоры для будущих предприятий против Амфиполя.

В то время, как Брасид наносил эти удары афинскому могуществу во Фракии, афинское оружие потерпело тяжелое поражение также в Беотии. Исходя из верной мысли, что на успешное окончание войны можно надеяться только в том случае, если бы удалось отвлечь беотийцев от союза с Пело­поннесом, Гиппократ завязал сношения с демократической партией в Беотии. Предполагалось напасть на страну одно­временно с трех сторон: беотийские изгнанники должны бы­ли овладеть Херонеей; Демосфен, который после взятия Нисеи отправился с 40 триерами в Навпакт, должен был выса­диться с акарнанским отрядом около Сиф, в области Феспий, а сам Гиппократ в то же самое время должен был во главе всего аттического ополчения вторгнуться в Беотию с восто­ка. Этот план, вероятно, казался его творцам образцом стра­тегического искусства и, действительно, был очень хорош в теории, но, к сожалению, он был слишком сложен, чтобы даже только с некоторою вероятностью можно было рассчи­тывать на успех. Прежде всего, при большом количестве участников, невозможно было сохранить тайну; беотийское правительство узнало о неприятельских замыслах и приказа­ло занять намеченные заговорщиками пункты, Херонею и Сифы. Благодаря этому предполагавшееся восстание демо­кратии расстроилось. Да и афинские стратеги действовали недостаточно аккуратно; Демосфен слишком рано пришел в Сифы и вследствие этого без большого труда был отбит беотийцами. Таким образом, когда Гиппократ через несколько дней перешел границу у Оропа, его встретило все войско Беотийского союза: 7000 гоплитов, 1000 всадников и около 11 тыс. легковооруженных. По количеству гоплитов и всад­ников афинское войско было почти равно, а по количеству легковооруженных даже значительно превосходило непри­ятеля. Тем не менее Гиппократ хотел избежать решительно­го сражения; он ограничился тем, что окружил укреплением храм Делийского Аполлона, на берегу Эвбейского пролива, в области Танагры, и оставил там гарнизон, главную же часть своего войска повел обратно к границе. При этом он подвергся нападению беотийцев и после непродолжительно­го сражения был совершенно разбит, потеряв 1000 человек. Сам Гиппократ пал, и только ночь спасла войско от полной гибели. Через несколько дней сдалось и укрепление при Делии. Это было самое страшное поражение из всех, которые до сих пор потерпели Афины в течение этой войны.

Сицилийский поход также не принес тех плодов, каких ожидали от него в Афинах. Осенью 426 г. Jlaxec был отозван и замещен Пифодором; по возвращении в Афины Клеон воз­будил против отрешенного от должности полководца про­цесс, который, однако, окончился оправданием последнего. Его преемник уже весной 425 г. принужден был уступить Мессену сиракузцам, которые теперь стали оспаривать у афи­нян господство над проливом. 40 триер, отправленных под начальством Софокла и Эвримедонта в подкрепление флоту, который действовал в сицилийских водах, были задержаны пилосскими событиями на большую часть лета и только осе­нью пришли в Регий. Теперь здесь был собран внушительный флот. Но именно это обстоятельство возбудило в сицилийцах основательное подозрение, что намерения афинян не ограни­чиваются защитой их халкидских союзников. Ввиду опасно­сти, которая угрожала независимости всего острова со сторо­ны Афин, внутренние раздоры прекратились; весной 424 г. в Геле заключен был между воюющими сторонами мир на ус­ловии сохранения каждою из них своих наличных владений. Афинянам ничего другого не оставалось, как покориться об­стоятельствам и вернуться домой.

Таким образом, все предприятия военной партии потер­пели крушение, и единственным успехом, которого она дос­тигла со времени падения Никия, было взятие Нисеи. Мало пользы было от того, что несчастных стратегов одного за другим привлекали к суду и присуждали к тяжелым наказа­ниям, — прежде всего начальников посланного в Сицилию флота, Эвримедонта, Софокла и Пифодора, — затем Фуки­дида, благодаря оплошности которого афиняне потеряли Амфиполь. Такие процессы могли способствовать только тому, чтобы поколебать доверие войска к его начальникам, и за это очень скоро пришлось поплатиться.

Под впечатлением делийского поражения и потерь во Фракии общественное мнение начало отворачиваться от во­енной партии. Легко представить себе, в каком привлека­тельном свете должен был являться теперь в сравнении с этими людьми Никий, который не проиграл ни одного сра­жения, которому, казалось, удавалось все, за что он ни брал­ся, и который тем не менее не переставал в течение многих лет хлопотать о мире. В обществе все более распространя­лось убеждение, что вся эта война принесла очень мало пользы и что Перикл был прав, когда уже в самом начале считал высшею целью, к которой нужно стремиться, сохра­нение прежних владений. И действительно, восьмилетний опыт доказал каждому, кто только не закрывал глаз перед действительностью, что с теми средствами, которыми рас­полагали Афины, невозможно было подорвать в корне мо­гущество Спарты.

Итак, переговоры между воюющими державами были возобновлены. Правда, до мира дело еще не дошло; но друг Никия, Лахес, весной 423 г. добился, по крайней мере, пере­мирия на год, и заключение окончательного мира казалось теперь еще только вопросом времени.

Что мир теперь не был заключен, это была вина Брасида. Взятие Амфиполя нанесло смертельный удар влиянию Афин во Фракии; всюду города спешили отложиться от них. Прежде всего перешли на пелопоннесскую сторону эдонийский город Миркин и фасосские колонии Галепс и Эсима; вскоре за ними последовали небольшие афонские города, кроме Саны и Диона, и важный пункт Торона на полуостро­ве Сифония. Наконец, восстание распространилось даже на полуостров Паллена, несмотря на то, что он был совершенно отрезан от остального материка укреплениями аттической колонии Потидеи и был доступен только с моря. В то самое время, когда в Афинах и Спарте заключалось перемирие, здесь Скиона перешла на сторону Брасида.

Теперь афиняне потребовали, чтобы этот город был им возвращен, но Брасид, разумеется, не хотел выдавать своих новых союзников. Таким образом, только что заключенное перемирие уже было нарушено, и Клеон приложил все уси­лия, чтобы увеличить разрыв. По его предложению афиняне отказались от третейского суда, предложенного лакедемоня­нами. Он требовал, чтобы Скиона была покорена с помощью оружия и чтобы все ее население, в наказание за измену, бы­ло казнено. Во Фракию немедленно была отправлена под начальством Никия эскадра в 50 триер с 1000 гоплитов и большим количеством легковооруженных.

Никий обратился прежде всего против Менды — горо­да, расположенного по соседству со Скионой, который меж­ду тем также успел отложиться от Афин. С помощью демо­кратов этого города он без труда завладел им; затем он явил­ся под Скионой, пелопоннесский гарнизон которой оказал энергичное сопротивление, так что Никий должен был ре­шиться на правильную осаду. Эти успехи побудили маке­донского царя Пердикку, который незадолго перед тем по­ссорился с Брасидом, снова перейти на сторону афинян; это было важное приобретение для Афин, так как македонский царь преградил путь лакедемонским подкреплениям, кото­рые уже находились на пути к Брасиду. Таким образом, по­следний должен был довольствоваться собственным небольшим войском да вспомогательными отрядами своих халкидских союзников.

Между тем в самой Греции, несмотря на военные дейст­вия во Фракии, покой оставался ненарушенным. Но перего­воры о мире были при этих обстоятельствах, конечно, безус­пешны, и даже перемирие, срок которого окончился весной 422 г., не было продолжено. Каково было настроение в Афи­нах, показывает избрание Клеона в стратеги на ближайший служебный год 422—421; а план Клеона состоял в том, что­бы силою оружия вырвать у Брасида его завоевания. На этот раз он лично принял начальство; в конце лета 422 г. он во главе 1200 афинских гоплитов, 300 всадников и многочис­ленных союзников на 30 кораблях отправился во Фракию. Начало, казалось, оправдывало самые смелые ожидания: Торона и Галепс были взяты штурмом и подготовлено нападе­ние на Амфиполь. Но во время рекогносцировки города, ко­торую Клеон предпринял со всем своим войском, на него неожиданно напал Брасид; афинское войско было разбито и обращено в беспорядочное бегство; 600 афинян и сам полко­водец легли на поле битвы. Пелопоннесцам эта победа стои­ла только семи человек; но между этими семью был Брасид. Благодарные жители Амфиполя поставили ему памятник на рынке своего города и воздавали ему, как освободителю, ге­ройские почести.

Битва при Амфиполе нанесла тяжелый удар военной партии в Афинах. Мало того, что она лишилась своего вождя Клеона, единственного действительно способного человека, который был в ее рядах; гораздо важнее было то, что на па­мяти Клеона тяготела вся ответственность за неудавшийся фракийский поход. Таким образом, управление государст­вом естественно должно было перейти к Никию, и он мог теперь беспрепятственно стремиться к той цели, к которой он был так близок уже два года назад. Ведь сам его против­ник доказал, что при теперешних условиях силою оружия ничего нельзя сделать во Фракии и что возвращение Амфи­поля может быть достигнуто только путем примирения со Спартой.

В Спарте также имели полное основание желать мира. В среде пелопоннесских союзников начали обнаруживаться опасные симптомы. Мантинея распространила свое господ­ство на южные области Аркадии до лаконской границы и при этом вступила в войну с Тегеей; кровопролитное сраже­ние, происшедшее между ними зимой 423 г., не привело ни к какому результату. Необходимо было водворить здесь поря­док и вернуть Мантинею в ее прежние границы. Кроме того, Спарта находилась в натянутых отношениях с элейцами из-за того, что спартанцы во время одного спора между Элидой и подвластным ей городом Лепреем приняли сторону по­следнего и послали для его защиты Лакедемонский гарни­зон. Все это было бы не очень важно, если бы тридцатилет­нее перемирие с Аргосом не приближалось теперь к концу; а Аргос требовал, в награду за возобновление договора, воз­вращения Кинурии, которая сто лет назад была отнята у него Спартой. Последняя, конечно, не могла согласиться на это требование; поэтому было чрезвычайно важно прийти к со­глашению с Афинами раньше, чем начнется война с Арго­сом. К этому присоединялось еще желание освободить сфактерийских пленников.

Правда, теперь, после побед при Делие и Амфиполе, спартанцы отнюдь не были склонны купить мир ценой зна­чительных уступок. Возвращение к тому положению, в ко­тором обе стороны находились до войны, было крайним ус­ловием, на которое они готовы были согласиться, и так как именно теперь решительный успех был на стороне пелопон­несского оружия, то это была во всяком случае уже крупная уступка. Ведь заключить мир на таких условиях значило для Спарты отказаться от той смелой программы, с которой она десять лет назад начала войну,— освобождения эллинов от афинского господства. Более того: Спарта обязывалась этим выдать Афинам те эллинские города, которые, доверяя спар­танской клятве, решились отпасть и примкнуть к Пелопон­несскому союзу.

Таким образом, враждебные действия были приоста­новлены и переговоры снова начались. Но, несмотря на доб­рое желание обоих правительств, к концу зимы мир еще не был заключен. Наконец, весной лакедемоняне поставили ультиматум и, чтобы придать ему больше силы, приказали в то же время союзникам готовиться к походу в Аттику. Эта мера подействовала: Никий принял условия лакедемонян, Совет и народ дали свою ратификацию. 25 или 26 элафеболия (в апреле) 421 г. заключен был мир или, как говорили греки, перемирие на 50 лет между афинянами и лакедемоня­нами и их обоюдными союзниками.

В основу мира положено было возвращение к тому тер­риториальному положению, которое обе воюющие стороны занимали до начала войны. В силу этого соглашения афиня­не должны были возвратить Пилос и Киферу, а лакедемоня­не — Амфиполь. Скиона, которая все еще держалась, была предоставлена мести афинян, и только для Пелопоннесского гарнизона было выговорено свободное отступление. В воз­награждение за Платею, которую беотийцы отказались вер­нуть, афиняне должны были удержать Нисею. Халкидские города, которые отпали от Афин до заключения перемирия — во время потидейского восстания или позднее, во время похода Брасида, и еще не были опять покорены: Олинф, Аканф, Стагира, Аргил, Стол, Спартол, Сана и Синг, — со­храняли свою независимость, но обязывались платить Афи­нам дань, установленную некогда Аристидом. Наконец, обе стороны должны были обменяться пленниками.

Состоятельные классы Афин и их вождь, Никий, доби­лись того, к чему они так давно стремились: программа Пе­рикла была блестяще осуществлена; Афинская держава вы­шла из борьбы в общем невредимой. Уничтожить Спарту, опору консервативного элемента в Греции, эта партия не могла желать в собственных интересах, даже если бы это было возможно. Совсем другого мнения была, конечно, ра­дикальная партия. С ее точки зрения, заключение мира должно было казаться большой ошибкой именно теперь, ко­гда срок перемирия между Аргосом и Спартой истекал через несколько месяцев и когда в обоих демократических госу­дарствах, Мантинее и Элиде, возбуждение против Спарты достигло такой степени, что с уверенностью можно было ожидать кризиса в самом Пелопоннесском союзе.

Способ, которым были осуществлены условия мира, дал этой оппозиции новую пищу. Спартанское правительство действительно было готово исполнить обязательства, которые оно приняло на себя по договору, так как для него самого бы­ло очень важно получить обратно Пилос, Киферу и сфактерийских пленников. Поэтому в Спарте немедленно освободи­ли афинских пленников и послали Клеариду, который по смерти Брасида заменил его во Фракии, приказ передать афи­нянам Амфиполь. Но Клеарид вовсе не хотел сыграть роль предателя по отношению к союзникам, освобождению кото­рых от афинского ига он сам содействовал. Оправдываясь не­возможностью сделать что-либо со своими слабыми силами против воли халкидцев, он ограничился тем, что ушел со сво­им войском из Фракии и вернулся в Пелопоннес. Таким обра­зом, самое важное для афинян условие мира осталось мерт­вою буквой, и вследствие этого они, в свою очередь отказа­лись очистить Пилос и Киферу или хотя бы только отпустить на волю сфактерийских пленников.

Немало затруднений причинили Спарте также ее собст­венные союзники. Ни одному государству эта война не стоила больших жертв, чем Коринфу, морская торговля ко­торого в течение стольких лет была парализована афинской блокадой. А теперь мир не принес ему ни одной из тех вы­год, ради которых он взялся за оружие: Потидея и Керкира оставались во власти Афин, и даже колонии Анакторий и Соллий не возвращались Коринфу акарнанцами. Поэтому коринфяне отказались принять мир и нашли поддержку у халкидцев во Фракии, которые решили ни в каком случае не давать согласия на уступку Амфиполя, ни снова платить дань афинянам. Беотийцы также не хотели слышать о мире и согласились только на перемирие с Афинами под условием заявлять о разрыве договора за 10 дней вперед.

Ввиду этого кризиса в недрах собственного союза Спар­та не находила другого исхода, кроме еще большего сбли­жения с Афинами. Здесь она встретила со стороны Никия полное сочувствие. Казалось, идеал Кимона был осуществ­лен; между обеими первенствующими державами заключен был оборонительный союз. Афины не могли дольше отказы­вать в выдаче сфактерийских пленников, и, таким образом, по крайней мере главное требование спартанцев было удов­летворено.

Эта перемена в лакедемонской политике только ускори­ла катастрофу в Пелопоннесе. Союз распался. Элида, Мантинея, Коринф, фракийские халкидцы отпали от Спарты и вступили в союз с Аргосом. Попытка привлечь и Тегею к этому союзу окончилась, правда, неудачей, и спартанцам удалось даже отнять у Мантинеи господство над Паррасией в южной части Аркадии; но в общем Спарта была теперь изолирована в Пелопоннесе. С Афинами также не удалось установить искренних отношений, несмотря на только что заключенный союз. Там отказывались — и с полным правом — очистить Пилос и Киферу, пока спартанцы не вернут Амфиполь и пока Коринф, Беотия и халкидцы не признают ми­ра; между тем Спарте, при том опасном положении, в кото­ром она находилась теперь, было не до того, чтобы силой оружия принудить эти государства к принятию афинских требований. Таким образом, переговоры с Афинами не пове­ли ни к чему или, вернее, единственным результатом их бы­ло еще большее отчуждение между обеими союзными дер­жавами.

При таких условиях ближайшие выборы эфоров в Спар­те поставили у кормила правления отчасти людей, принад­лежавших к военной партии. Следствием этого было возоб­новление старого союза между Спартой и Беотией. Теперь и в Афинах снова усилилась оппозиция. Во главе ее стоял те­перь Гипербол из Периоэд, подобно Клеону принадлежав­ший к торговому классу и игравший уже в течение несколь­ких лет видную роль в Народном собрании и суде. После Клеона это был самый ненавистный человек для состоятель­ных и образованных классов, и позже он пал жертвою этой ненависти во время олигархической реакции 411 г. Рядом с ним стоял человек совсем иного рода, Алкивиад, сын Клиния из дема Скамбонид, близкий родственник Перикла, в доме которого он воспитывался, рано лишившись отца. Его знатное происхождение, большое богатство, красивая на­ружность и замечательные умственные способности скоро сделали его „львом" афинского общества, в котором он зада­вал тон и которое всегда было готово подчиняться его при­хотям. Перед ним открывался путь к блестящей политиче­ской карьере, какая выпадает на долю немногих; но при всех своих выдающихся военных и дипломатических талантах он был слишком своенравен и легкомыслен для роли государ­ственного человека, и его политическая деятельность не имела прочного успеха и не принесла счастья его родному городу. Как раз теперь ему исполнилось тридцать лет, и он, следовательно, вступил в тот возраст, когда имел право до­биваться высшей государственной должности — стратегии. Следуя традициям своей семьи, он примкнул к крайней де­мократии, и при недостатке военных талантов в рядах по­следней его приняли здесь, разумеется, с распростертыми объятиями, как мало он ни был похож на народного вождя.

И действительно, на выборах стратегов весной 420 г. мирная партия потерпела поражение. Никий не был вновь избран, и его место занял Алкивиад. Это дало новое направ­ление политике Афин. Непосредственно после выборов был заключен оборонительный союз с Аргосом и его союзника­ми Мантинеей и Элидой, что, конечно, имело последствием новое сближение между Коринфом и Спартой. Чтобы укре­пить союз между Аргосом и Афинами, оба государства в следующем году напали на Эпидавр, которому, в свою оче­редь, оказала поддержку Спарта. Таким образом, военные действия между Афинами и Спартой возобновились; в Афи­нах по предложению Алкивиада было объявлено, что лаке­демоняне нарушили мир (зимой 419—418 г.).

Такое решение было почти равносильно объявлению войны. Ввиду этого состоятельные классы напрягли все свои силы, и им действительно удалось на ближайших выборах стратегов (весной 418 г.) снова отдать власть в руки Никия и его друзей. Алкивиад не был вновь избран — доказательст­во, что большинство населения и теперь было настроено против политики приключений.

Теперь Спарта считала своевременным выйти из того выжидательного положения, которое она занимала до сих пор. Как только власть в Афинах перешла к новому прави­тельству, в середине лета 418 г., царь Агис II двинулся во главе всего лакедемонского ополчения в Аркадию, увеличил здесь свое войско союзными отрядами, посредством искус­ного маневра обошел позицию аргосцев и их пелопоннес­ских союзников при Мефидрии и в Флиунте соединился с беотийцами и войсками союзных городов Коринфского пе­решейка. Он имел теперь под своим начальством около 20 тыс. гоплитов и далеко превосходил неприятеля как чис­ленностью, так и качеством своего войска. Но укрепленную позицию аргосцев на вершине прохода, через который ведет дорога из Немей в Аргос, невозможно было взять нападени­ем с фронта; поэтому Агис, поручив беотийцам следить за врагом, сам с лакедемонянами и аркадцами двинулся из Флиунта, перешел по неприступным тропинкам через гору и долиной Инаха спустился на Аргосскую равнину. Он нахо­дился теперь в тылу неприятеля, и это заставило аргосцев покинуть Немейский проход; но так как беотийцы не пре­следовали противника, то Агис оказался между стенами Ар­госа и аргосским войском в такой опасности, что счел нуж­ным заключить с аргосским стратегом Фрасиллом переми­рие на четыре месяца и под его защитой удалиться из Аргосской области. Оба войска были очень недовольны этим ис­ходом дела, так как на обеих сторонах были уверены в побе­де; аргосцы едва не забросали Фрасилла камнями и пригово­рили его к лишению имущества, а в Спарте Агис лишь с трудом избег тяжелого наказания.

Только теперь, когда все было кончено, высадились у Аргоса 1000 афинских гоплитов и 300 всадников под на­чальством стратегов JIaxeca и Никострата. Но чтобы по воз­можности ослабить дурное впечатление, которое должна была произвести в Аргосе эта медлительность, к войску при­командировали в качестве посла Алкивиада, как человека, который до сих пор вел все переговоры с Аргосом и пользо­вался там большими симпатиями. Это был опасный выбор; Алкивиад превысил данные ему полномочия и начал дейст­вовать на собственный риск. Под его влиянием союзники, не обращая внимания на только что заключенное перемирие, перешли к энергичным наступательным действиям против лакедемонских союзников в Аркадии, и афинские стратеги тем менее могли уклониться от участия в их предриятии, что в план действия не входило нападение непосредственно на спартанскую территорию. И действительно, Орхомен после непродолжительной осады вынужден был присоединиться к Аргосу. Между тем элейцы потребовали, чтобы войска были двинуты к Лепрею, и когда их предложение не было приня­то, 3000 выставленных ими гоплитов покинули союзное войско и вернулись домой. Этот раскол имел роковое значе­ние для дела союзников. Лакедемоняне, при известии о взя­тии Орхомена, выступили в поход со всем своим войском, соединились с отрядами Тегеи и остальных южно-аркадских округов и двинулись к Мантинее. На равнине, под стенами этого города, дано было сражение, величайшее из всех, ка­кие происходили между греками в течение долгого времени. Оба войска были, вероятно, по количеству приблизительно равны; но аргосцы и афиняне не выдержали натиска спар­танских гоплитов, после чего и мантинейцы на правом кры­ле, сражавшиеся вначале с успехом, были увлечены общим бегством. Союзники потеряли 1100 человек, и между ними обоих афинских стратегов, Лахеса и Никострата; потери по­бедителей доходили, по преданию, приблизительно до 300 человек. Пятно поражения при Сфактерии было смыто, и военный авторитет Спарты в Греции снова упрочен.

Аргос заключил теперь мир и союз со Спартой и порвал свой союз с Афинами; вскоре после этого здесь произведена была реформа государственного устройства в олигархиче­ском духе. Мантинея принуждена была согласиться на три­дцатилетний мир со Спартой, отказавшись от всех притяза­ний на гегемонию в Аркадии. Ахея, в которой до сих пор одна только Пеллена была в союзе со Спартой, теперь вся вступила в Пелопоннесский союз. Элида также заключила мир и отказалась от притязаний на Лепрей, не возобновляя, однако, своего прежнего союза со Спартой. Никогда до сих пор гегемония Спарты в Пелопоннесе не достигала таких размеров.

Таким образом, теперь Афины были изолированы в Греции больше, чем когда-либо; все, чего достигла политика Алкивиада в последние годы, было потеряно. Правда, значи­тельная доля ответственности за это падала на самого Алки­виада; но настоящим виновником всех бед являлся Никий, отказавший союзному Аргосу во всякой деятельной под­держке. Его противники поспешили воспользоваться этим положением дел для своих целей. По предложению Гипер­бола народ решил весной 417 г. прибегнуть к остракизму. Вождь демоса рассчитывал на то, что эта кара падет на Ни­кия и что последний будет изгнан из Афин на десять лет; но даже если бы эта надежда не оправдалась, самому Гипербо­лу, по-видимому, нечего было бояться. Ведь ясно было, что приверженцы Никия подадут голоса не против Гипербола, а против Алкивиада — единственного человека, который был действительно опасен для мира и, как думали многие, также для свободы Афин. Действительно, при той нужде в покое, какую чувствовали состоятельные классы, и при все еще безграничном влиянии Никия, можно было с большим ве­роятием ожидать неблагоприятного решения для Алкивиада. Но последний не имел никакой охоты подвергать себя опас­ности. Он порвал свою связь с крайней демократией и пере­шел в лагерь Никия; оба они соединили голоса своих при­верженцев против Гипербола. Таким образом, случилось то, чего никто не ожидал; народ признал Гипербола виновным в стремлении к тирании в Афинах и присудил его к изгнанию. Он отправился в Самос, и больше ему уже не суждено было видеть свою родину. Этот случай обратил институт остра­кизма в посмешище, и хотя формально он не был отменен, но оставался с тех пор лишь мертвой буквой.

Теперь господами положения были Никий и Алкивиад. Непосредственно после остракизма оба были избраны в стратеги и утверждены в должности также на следующий год (416—415). Однако Алкивиад после своего разрыва с крайней демократией занимал по отношению к Никию по­ложение зависимого союзника. Как и следовало ожидать, Афины стали теперь обнаруживать желание остаться с Пе­лопоннесом в возможно лучших отношениях, к чему побуж­дало их и общее состояние дел. Впрочем, Спарта не сумела удержать то положение, которое доставила ей победа при Мантинее. Уже в середине лета следующего года (417) де­мос в Аргосе восстал против олигархического правительст­ва, и так как лакедемоняне медлили с подачей помощи, то была восстановлена демократия, которая тотчас отказалась от союза со Спартой и снова примкнула к Афинам. Правда, лакедемоняне зимним походом помешали попытке соеди­нить Аргос с морем посредством параллельных стен и даже завладели небольшим аргосским городом Гисиями; но это не произвело никакой существенной перемены в политическом положении.

Между тем Никий задумал снова подчинить Халкидику. Взятие Скионы было там единственным успехом, которым могли похвалиться афиняне со времени заключения мира. После ухода Пелопоннесского гарнизона город принужден был сдаться летом 421 г. граждане были казнены как мя­тежники, а земля роздана платейцам. В свою очередь, халкидцы завладели несколькими мелкими пунктами, которые еще держали сторону Афин. Теперь, летом 417 г., Никий во главе афинского флота предпринял поход против Амфиполя; но так как Пердикка Македонский успел уже снова переме­нить фронт и перейти на сторону халкидцев, то это предпри­ятие не имело успеха, и Афины должны были ограничиться блокадой македонских гаваней.

Зато удалось теперь завоевать Мелос, единственный остров на Эгейском море, который до сих пор не принимал афинской гегемонии. Осада началась летом 416 г., а сле­дующей зимой голод принудил город к сдаче. Хотя Мелос никогда не принадлежал к Афинскому союзу, однако афиня­не поступили с его населением по варварскому военному праву, которое они в последние годы начали применять к отпавшим союзникам: взрослые мужчины были казнены, остальное население продано в рабство. Место прежних обитателей заняла аттическая клерухия в 500 человек.

Таково было положение дел в Элладе, когда Афины предприняли тот роковой поход против Сицилии, которому суждено было в самой Греции произвести перетасовку всех политических сил и который, наконец, дал возможность пе­лопоннесцам осуществить давно намеченную ими цель — уничтожить Афинскую державу и вместе с ней демократию. Но прежде, чем перейти к этим событиям, мы должны рас­смотреть работу тех духовных сил, которые подготовили почву для этого переворота.

ГЛАВА XVI. Расцвет поэзии и искусства

В эпоху Персидских войн первое место в ряду общест­венных интересов все еще занимали поэзия и пластическое искусство; к ним обращался каждый, кто чувствовал в себе призвание к духовному творчеству. Работа VI столетия уст­ранила главнейшие технические трудности и порвала те узы традиционализма, которые до тех пор задерживали развитие художественной деятельности. Теперь ее путь был свободен; а экономический расцвет, в течение продолжительного пе­риода мира, который следовал за Персидской войной, дал возможность как государствам, так и частным лицам тратить на художественные цели более чем когда бы то ни было раньше. Таким образом, все условия благоприятствовали тому, чтобы искусство достигло в эту эпоху такого расцвета, какой уже более не повторялся в истории человечества. Произведения этого периода, даже в тех скудных обломках, в которых они дошли до нас, служат для нас неиссякаемым источником эстетического наслаждения; они представляют прочную и непоколебимую основу, на которой зиждется по­эзия и пластическое искусство всех позднейших времен. Та­ким образом, эпоха Перикла является нашему духовному взору в светлом ореоле золотого века.

Наиболее благоприятную почву для своего развития ху­дожественная деятельность нашла в тех двух городах, кото­рые благодаря борьбе с варварами сделались средоточиями могущественных держав, — в Афинах и Сиракузах; наряду с ними — также в Арголиде, достигшей цветущего состояния благодаря торговле и промышленности. Напротив, Спарта, которая до Персидских войн была любимым местопребыва­нием муз, теперь отошла на задний план; борьба с револю­цией заставила это государство оградить себя китайской стеной от всяких новых течений в области мысли и в то же время изо всех сил стремиться к сохранению старины. Ази­атская Греция также отстала в этом отношении от метропо­лии и западных колоний — отчасти вследствие экономиче­ской катастрофы после неудавшегося восстания против Дария, от которой она лишь медленно оправлялась, отчасти и главным образом потому, что ее лучших людей уже начала привлекать только что народившаяся наука. Потому что по своему духовному развитию Иония все еще стояла на полве­ка впереди остальной Греции.

Афины уже во время господства Писистратидов сдела­лись центром умственной жизни греческого народа. Здесь жили в эту эпоху Jlac из Гермионы и Симонид из Кеоса (ок. 558—468 гг.), основатели эллинской классической музыки. Достойным преемником их был ученик Ласа, фиванец Пиндар (520—440 гг.). Этим художникам обязана своим совер­шенством хоровая поэзия. Изящество языка, обилие глубо­ких идей, красота ритмов и искусная инструментовка соеди­нились в их произведениях в одно гармоническое целое, ка­кого еще не видел свет и которое вызывало безграничное удивление в современниках. Многочисленные внешние зна­ки отличия и щедрое материальное вознаграждение выпада­ли на долю поэтов: куда бы они ни приходили, им везде был готов радушный прием, и самые знатные люди нации напе­рерыв добивались чести быть воспетыми в их песнях. А Си­монид, благодаря своим близким отношениям ко дворам сиракузского и акрагантского тиранов, имел даже возмож­ность влиять на политические дела и однажды избавил Си­цилию от грозившей ей войны.

Таким образом, греческая лирика достигла высшего рас­цвета, какой был возможен для нее в эту эпоху. И, может быть, Пиндар со своими вычурными ритмами и темным язы­ком, который делал текст при музыкальном исполнении поч­ти непонятным для слушателей, уже переступил надлежа­щую границу. К тому же большая часть его стихотворений была написана по заказу — по столько-то сот драхм за пес­ню; откуда же могло явиться здесь поэтическое вдохнове­ние? Эпоха Персидских войн создала еще целый ряд талант­ливых поэтов в таком же роде, например, родосца Тимокреона и племянника Симонида, Бакхилида; но ни один из них не сравнился с великими художниками предшествующей эпохи. Около середины V столетия хоровая лирика в духе Симонида и Пиндара вообще пришла в упадок, отчасти под влиянием демократического направления эпохи, которое шокировала хвалебная песнь в честь отдельной личности и которое заставило искусство обратиться к служению всему обществу.

Таким образом, при своем дальнейшем развитии грече­ская поэзия и музыка вступили в связь с культом. Исходной точкой здесь был дифирамб, хоровая песнь, которую пели в праздники Диониса в честь этого бога. Великие музыканты конца VI и начала V века, JIac, Симонид и Пиндар, писали и клали на музыку тексты для таких представлений; однако мы совершенно лишены возможности составить себе поня­тие о сущности этого рода поэзии, так как от той эпохи не уцелело ни одного сколько-нибудь значительного отрывка дифирамба. По-видимому, предводитель хора декламировал отрывок из мифа о Дионисе, а хор пением и танцами выра­жал свои чувства по поводу слышанного.

От дифирамба оставался один шаг к драме. Предводи­тель хора был противопоставлен хору как актер, и таким об­разом сделалось возможным представление, которое, конеч­но, соответствовало характеру сатиров, составлявших хор. Эта так называемая сатирическая драма возникла в городах, расположенных на Истме, — прежде всего в Сикионе, кото­рый с древних времен был одним из главных мест поклоне­ния Дионису; здесь около конца VI столетия жил первый великий представитель ее, Пратин из Флиунта.

Преобразование этих фарсов в серьезную драму про­изошло в Аттике и приписывается сказанием Феспису из округа Икарии, где также процветал культ Диониса. Первые пьесы такого рода он исполнил, по преданию, при Писистрате, в 534 г., на учрежденном незадолго до того празднестве Больших Дионисий в Афинах. Сюжеты заимствовались из героических сказаний, на которые народ смотрел как на ис­торию; в этом смысле Эсхил и назвал свои пьесы крохами со стола Гомера. Несколько позже, под впечатлением потря­сающих событий Персидских войн, была сделана попытка выводить на сцену также случаи из современной истории, — впервые, вероятно, Фринихом в его „Падении Милета"; од­нако этот ложный прием вскоре был оставлен. Хор, конечно, перестал теперь маскироваться сатирами; удержалось только название — песнь козлов, трагедия. Лирические партии компонировались большею частью по образцу Стесихора, а текст писался тем самым смешанным из эпического и до­рийского наречий языком, которым со времени Стесихора пользовалась вся хоровая лирика; напротив, диалог писался трохеическими тетраметрами и ямбическими триметрами, которые впервые ввел в употребление Архилох, и на родном аттическом языке. Но вначале центр тяжести пьесы лежал всецело в песнях и танцах хора, наряду с которыми дейст­вию уделялось лишь незначительное место, так как хору противопоставлялся только один актер. Однако уже рано стали вводить и второго актера, благодаря чему сделался возможным диалог без участия хора; и уже Эсхил в своих последних пьесах выводил трех актеров — число, которое впоследствии осталось обязательным для греческой траге­дии. Поэтому хоровые партии все более и более уступали место диалогу и превратились, наконец, в музыкальные вставки, не имеющие прямого отношения к ходу действия. С течением времени стали также все шире пользоваться соло и дуэтами актеров; тем не менее античная трагедия никогда не решилась совершенно сбросить с себя узы хора.

Первый великий представитель трагедии — Эсхил (ок. 525—456 гг.) из аттического дема Элевсина. Он был совре­менником Персидских войн, и в его пьесах отражается ми­ровоззрение того поколения, которое сражалось при Мара­фоне и Саламине. У него все возвышенно и торжественно; поэт проводит перед нашими глазами существа из высшего мира; мы удивляемся им, но они слишком далеки от нас, чтобы мы могли принимать в их судьбе действительное уча­стие. Действие растянуто уже благодаря бесконечным хорам с их напыщенным и часто до непонятности вычурным пото­ком слов, которого не выносило уже ближайшее поколение. Поэтому Эсхил был принужден делить каждый из служив­ших ему сюжетами мифов на три пьесы (так называемая трилогия), которые давались одна за другой и заканчивались сатирической драмой. Но внимание публики не выносило такого большого напряжения, и хотя впоследствии обычай, по которому каждый поэт выступал сразу с тремя трагедия­ми и одной сатирической драмой, остался в силе, но у пре­емников Эсхила между этими пьесами не было никакой внутренней связи.

Второй великий трагик, Софокл (ок. 496—406 гг.), из предместья Колона, жил в эпоху Перикла, с которым он сам находился в близких отношениях. Он первый уделяет долж­ное место действию на счет хора; с неподражаемым искусст­вом он умеет завязать драматический узел и развязать его без натяжек. Его действующие лица уже не герои, а люди; но, по собственному выражению поэта, это не такие люди, какими они бывают в действительности, а какими они долж­ны быть, — совершенные образцы добродетели или совер­шенные злодеи, поскольку это допускало содержание мифа. Кто смотрел его пьесы, тот не имел надобности особенно напрягать свою мысль и возвращался домой с сознанием, что провел день с большим удовольствием. Таким образом, как поэт он приходился по душе и образованным, и необра­зованным людям; еще молодым человеком он вытеснил Эс­хила из расположения публики, и пока он был жив, никто не сумел затмить его. Но потомство было отчасти другого мне­ния — и с полным правом: как велик ни был Софокл, за ним следовал еще более великий поэт.

Еврипид (ок. 480—406 гг.) — последний в блестящем трехзвездии аттических трагиков. Хотя он был моложе Со­фокла менее чем на двадцать лет и умер в один год с ним, однако он принадлежит к совсем иной эпохе: его уже захва­тило то умственное движение, которое во второй половине V столетия радикально преобразовало весь эллинский мир. Он первый в Афинах стал проповедовать со сцены идеи но­вого времени, точно так же, как он впервые воспользовался в своих пьесах художественными приемами только что наро­ждавшейся риторики, а для композиции лирических партий — музыкальными нововведениями дифирамбиков. В по­строении действия он, правда, уступает Софоклу; зато он значительно превосходит его в обрисовке характеров. Вме­сто героев и идеальных личностей он вывел на сцену живых людей и первый воспользовался, как сюжетом для драмы, любовью. Поэтому его действующие лица возбуждают в нас гораздо более глубокое участие, чем действующие лица Эс­хила или Софокла. Правда, чувства его персонажей иногда совершенно противоречат героической маске, в которую ав­тор, по обычаю той эпохи, принужден был нарядить их. Ко­медия, конечно, подметила и осмеяла это противоречие; и вообще Еврипид не избег той участи, которая постигает поч­ти всех новаторов, — участи не быть понятым большинст­вом своих современников. Всю жизнь приходилось ему бо­роться с самыми ожесточенными нападками; на его долю выпали лишь немногие первые награды, и даже такое образ­цовое произведение, как „Медея", не было оценено по дос­тоинству. Но именно эти беспрестанные нападки комедии показывают, как хорошо вся образованная публика знала драмы Еврипида. Комедии Аристофана полны скрытых на­меков на отдельные стихи Еврипида; следовательно, поэт был уверен в том, что его слушатели поймут эти намеки, — конечно, за исключением черни, которая занимала большую часть мест в театре. И сам Аристофан, никогда не упускав­ший благодарной темы — посмешить толпу на счет Еврипи­да, находится, однако, всецело под его влиянием. Точно так же трагики конца V столетия, как Агафон и Критий, были ревностными последователями направления, созданного Еврипидом, и оно осталось господствующим в греческой тра­гедии на все позднейшее время. Пьесы самого Еврипида удержались на сцене еще в течение многих веков; да и до нас дошло от него больше, чем от всех остальных трагиков вместе. Кроме Гомера, ни один греческий поэт не имел тако­го сильного влияния на потомство, как Еврипид.

Из того же корня, из которого развилась трагедия, и в одно время с нею, возникла комедия, „песнь веселых кутил" Она была продуктом столичной жизни, сосредоточившейся после Персидских войн в Афинах и Сиракузах. А так как Сиракузы стали большим городом еще несколько раньше, чем Афины, то там прежде всего комедия и достигла худо­жественного развития. Ее основатель, Эпихарм, родившийся в сицилийской Мегаре, должен был, после разрушения по­следней Гелоном, переселиться вместе со своими согражда­нами в Сиракузы, где он получил права гражданства. Начало его поэтической деятельности относится к царствованию Гиерона; но так как он умер, по преданию, девяноста лет от роду, то он дожил, вероятно, еще до эпохи Пелопоннесской войны. Платон называет его величайшим комическим по­этом Греции и ставит наряду с Гомером; и еще мы в немно­гих дошедших до нас отрывках удивляемся обилию глубо­комысленных изречений, хотя о достоинстве его драм, как цельных произведений, мы не в состоянии судить. Так как при Гиероне свобода слова в Сиракузах была стеснена, то Эпихарм принужден был отказаться от политических сюже­тов и обратиться к комедии нравов; раз избранному направ­лению он остался верен и позднее, во время демократиче­ского правления. При этом он охотнее всего разрабатывал философские проблемы, подобно своему младшему совре­меннику Еврипиду.

Эпихарм имел, конечно, немало последователей в Сира­кузах, но ни один из них не заслуживает быть упомянутым рядом с ним самим. Наиболее блестящего развития достигла комедия в Афинах, где приблизительно с 465 г. начали ста­вить комедии на государственный счет. Первым великим представителем комедии здесь был Кратин, современник Перикла; из бесчисленного множества его последователей замечательны Эвполид (ок. 445—411 гг.) и Аристофан (ок. 445—385 гг.), которые довели эту так называемую „древ­нюю" аттическую комедию до совершенства. При свободной конституции Афин поэты брали здесь сюжеты главным об­разом из области политики и подвергали беспощадной кри­тике как существующие порядки, так и руководящих лиц. Да и вообще ничто не могло уберечься от их насмешки, до бес­смертных богов включительно, которых, впрочем, вывел на сцену уже Эпихарм. При этом комедия говорила без обиня­ков; соответственно разгульному веселью праздника Диони­са, она называла каждую вещь ее настоящим именем, не ос­танавливаясь перед самыми непристойными выражениями и жестами. Но все это дышит той несравненной прелестью, которою отличаются все художественные произведения этой эпохи; и, может быть, с чисто эстетической точки зрения древняя аттическая комедия является прекраснейшим из созданий греческой поэзии.

Постановка греческой драмы произвела бы на нас, ко­нечно, очень странное впечатление. Так как играли днем и под открытым небом перед десятками тысяч зрителей, то актер носил на лице маску, которая давала возможность уз­навать его на далеком расстоянии; это остаток древнего мас­кирования на Дионисовых праздниках, сохранившийся до сих пор в карнавале. Таким образом, все искусство актера ограничивалось дикцией и жестикуляцией. Остальные части театрального костюма также были раз навсегда установле­ны: сапоги с подошвами на колодках и высокими каблуками, длинный, доходивший до земли хитон, подушки для увели­чения объема тела — наряд, в котором актеры показались бы нам живыми куклами. Представления давались исключи­тельно в дни Дионисовых празднеств. Поэтому в Афинах в древнейшее время трагедии ставились только один раз в год, — весной, во время Больших Дионисий, но зато по несколь­ко одна за другой, так как всякий раз в состязании участво­вало три поэта, из которых каждый ставил по три трагедии и по одной сатирической пьесе. Комедии давались, кроме это­го праздника, еще зимой во время Леней, причем также со­стязались несколько поэтов, но каждый только с одной пье­сой. Но так как ставились почти исключительно новые пье­сы, то спрос на драмы был очень велик; ему соответствовало и производство, тем более что государство старалось поощ­рять его назначением материальных вознаграждений авто­рам. Для одной только афинской сцены в период от Персид­ских войн до конца Пелопоннесской войны было написано около 900 трагедий и сатирических драм и несколько сот комедий. Правда, некоторые из поэтов этой эпохи отлича­лись поразительной плодовитостью; Эсхил, например, напи­сал 90 драм, Софокл — 123, Еврипид — 92, Аристофан — 40, так что почти третья часть всех трагедий и сатирических драм, нужных для Афинского театра, поставлялась в V сто­летии только тремя великими трагиками. Комедия, вырос­шая всецело на афинской почве, разрабатывалась, конечно, почти исключительно афинянами; напротив, между траге­диями, которые ставились на афинской сцене, были также произведения целого ряда иногородних поэтов, как Иона из Хиоса, Ахея из Эретрии, Неофронта Сикионского, тегейца Аристарха, Каркина из Акраганта. Следовательно, трагедии ставились, вероятно, также в этих и в других городах. В этом отношении мы имеем более подробные сведения только о Сиракузах: для их сцены Эсхил в царствование Гиерона на­писал своих „Этнеянок"; что трагедии давались здесь и поз­же, в эпоху Пелопоннесской войны, на это указывает пример Дионисия, который мог сделаться трагиком только в своем родном городе, и притом, очевидно, в молодом возрасте, прежде чем он стал во главе государства. Впрочем, все эти сцены имели только местное значение; настоящую славу трагик мог приобрести лишь в том случае, если ему удава­лось получить награду на состязании в Афинах. Что касается комедии, то для нее вообще не было почвы в провинциаль­ных городах.

Драма в V веке далеко отодвинула на задний план все остальные роды поэзии. Древний народный эпос давно умер, хотя на празднествах рапсоды все еще пели песни Гомера; а попытки создать искусственный эпос никогда не имели большого успеха. Со старым Гомером не мог соперничать ни один из эпических поэтов этого времени. Так, например, Паниассис Галикарнасский, дядя историка Геродота, в начале этого столетия воспел подвиги Геракла и основание ионий­ских колоний; Ксенофан из Колофона написал эпическое стихотворение об основании Элей в Италии. Больших успе­хов достигла элегия, которою в эту эпоху занимались очень усердно, между прочим, и такие выдающиеся поэты, как Симонид, Эсхил, Еврипид; но и в этой области не ушли да­леко сравнительно с предыдущим периодом, пока под конец века Антимах из Колофона в своей „Лиде" не дал нового на­правления элегической поэзии. Но именно поэтому нам при­ходится отложить оценку этого предшественника александ­рийцев до соответствующего отдела II тома.

Еще большие успехи, чем в области поэзии, были дос­тигнуты в области пластического искусства. Лишь теперь, под впечатлением великой освободительной войны, грече­ское искусство сбросило с себя последний остаток унаследо­ванной от Востока робости; лишь теперь оно вполне овладе­ло техникой дела.

Сравнительно меньше всего усовершенствований тре­бовала архитектура. В этой области, соответственно религи­озному настроению эпохи, все еще преобладала постройка храмов, доведенная до высокого совершенства уже в VI сто­летии. Теперь здания в своих отдельных частях сделались стройнее, и к двум существовавшим стилям, дорическому и ионическому, присоединился третий — коринфский, с капи­телью в виде аканфа, который, однако, в эту эпоху приме­нялся лишь изредка, притом всегда в соединении с другими стилями. Вообще же и теперь дорический стиль является преобладающим в европейской, ионический — в азиатской Греции.

Развитие музыки и драмы поставило новые задачи архи­тектуре. Первое сооруженное для таких целей здание, о ко­тором до нас дошли сведения,— так называемая Скиас („Те­нистая галерея") в Спарте; как показывает название, она бы­ла покрыта крышей и поэтому служила, без сомнения, для музыкальных представлений. Строителем ее называют Феодора из Самоса, современника Поликрата; таким образом, она была сооружена, вероятно, еще до Персидских войн. Та­ким же целям служил Одеон, построенный Периклом в Афинах у подошвы Акрополя; это здание, имевшее форму полукруга, с шатрообразной крышей, поддерживаемой мно­гочисленными колоннами, было окончено около 446 г. Ка­менные театры строились в V веке лишь изредка. Даже в Афинах существовала только построенная при Писистратидах каменная Орхестра, но все еще не было каменной сцены, и — как, по крайней мере, утверждают компетентные люди — места для зрителей также делались еще из дерева. Напро­тив, Сиракузы уже в эпоху Пелопоннесской войны имели свой театр; впоследствии он считался самым красивым в Сицилии. В некоторых аттических демах, например во Форике и Пирее, уже в V веке существовали постоянные здания театров; такое здание имел и Коринф в 392 г. Но громадное большинство греческих театров было построено только в IV веке и позже.

Если греческие государства издерживали в этот период громадные суммы на постройки, служившие потребностям культа — а к числу таких строений, по понятиям того вре­мени, относились и театры, — то на украшение обществен­ных зданий светского характера они тратили очень мало (выше, с.346). А частные дома также были в эту демократи­ческую эпоху малы и невзрачны, самое большее в два этажа. Таким образом, здесь архитектуре не предъявлялось никаких требований, которые могли бы вызвать в ней художествен­ное творчество. Новых городов в V столетии также было ос­новано мало. При этом прокладывали улицы под прямыми углами, придерживаясь той правильной планировки, которая под влиянием Востока вошла в обыкновение еще с VII сто­летия; по такому плану милетский архитектор Гипподам по­строил Пирей и основанную в 445 г. в Италии колонию Фу­рии. Городские укрепления вроде тех, которые были возве­дены Фемистоклом и Периклом в Афинах и их гаванях, не имеют ничего общего с архитектурой как пластическим ис­кусством.

Наибольшим оживлением отличалась в это время строи­тельная деятельность в Афинах, где приходилось сызнова отстраивать весь город после разрушения его Ксерксом. Средства для того, чтобы осуществить эту задачу достойным образом, были доставлены персидской военной добычей, а позже данью союзников. Фемистокл должен был ограни­читься, конечно, только самым необходимым — укреплени­ем города и Пирея. Затем Кимон положил основание храму Афины-Девственницы (Парфенону) на Акрополе, построил храм Тесея, после того как останки этого героя были переве­зены со Скироса в Афины, украсил рынок и основал Гимнасий в роще Академа. Но только постройки Перикла сделали Афины самым красивым городом Греции. На Акрополе была окончена архитекторами Иктином и Калликратом по расши­ренному плану постройка Парфенона, начатая Кимоном; это было величественное здание в дорическом стиле, самый со­вершенный в художественном отношении из всех греческих храмов. Рядом с ним возвышался Эрехтейон, посвященный герою Эрехтею и богине-покровительнице города (Афине Палладе), в ионическом стиле, со священным оливковым деревом, которое некогда вызвала из земли сама богиня; по­стройка его была начата при Перикле и окончена только в последние годы Пелопоннесской войны. Вход к Акрополю был украшен колоннадой, Пропилеями, которую построил Мнесикл в 437—432 гг. У подошвы Акрополя, недалеко от священного судилища, Ареопага, на холме, который возвы­шался над городским рынком, был воздвигнут почти одно­временно с Парфеноном тот величественный храм в дориче­ском стиле, который мы привыкли называть Тесейоном и который, вероятно, был посвящен Гефесту; это единствен­ный из всех греческих храмов, почти вполне уцелевший до нашего времени. Таким образом, здесь возник ряд зданий, равных которым свет не видел ни раньше, ни впоследствии, и один из современников Перикла мог с полным правом ска­зать:

Да, ты чурбан, когда Афин не видел,

Осел, коль, видя их, не восторгался,

Когда ж охотно кинул их, — верблюд.

Остальные части Аттики также украсились новыми по­стройками. В Элевсине было воздвигнуто великолепное зда­ние храма для мистерий. На мысе Суний, южной оконечно­сти Аттического полуострова, построен был храм Афины, колонны которого еще в настоящее время видны на далеком расстоянии с моря. В Рамне рядом с древним святилищем, разрушенным персами, воздвигнут был новый храм Немесиды.

Конечно, здания храмов вне Аттики не могли сравнить­ся с теми, которые построил Перикл, — уже по той причине, что там большею частью не было такого строительного ма­териала, какой Афины имели в мраморных ломках Пентеликона. Но и за пределами Аттики было создано несколько за­мечательных памятников. Так, например, в Эгине в первой половине этого столетия воздвигнут был храм Афины, ко­лонны которого сохранились отчасти доныне. Древний храм Геры вблизи Микен после пожара 423 г. был восстановлен Эвполемом в больших размерах и более роскошном виде. Около начала Пелопоннесской войны Иктин, строитель Парфенона, построил храм Аполлона Эпикурия на уединен­ной горе, вблизи Фигалии, на границе между Аркадией и Мессенией. Около 460 г. элейцы приступили к постройке знаменитого храма Зевса в Олимпии. В Сицилии победа, одержанная над карфагенянами при Гимере, дала толчок к оживлению строительной деятельности. Гиерон воздвиг вблизи Сиракуз великолепный храм Деметре и Коре; при­близительно к тому же времени относится постройка храма Афины в Ортигии, превращенного позже христианами в со­бор, и храма олимпийского Зевса за городом, в западной час­ти гавани. В Акраганте, вдоль южного края города, был воз­двигнут в это время величественный ряд храмов, который еще теперь свидетельствует о том, что Пиндар был прав, на­звав Акрагант прекраснейшим из городов, созданных смерт­ными. Эти постройки были начаты, вероятно, еще Фероном; работы по сооружению колоссального храма Зевса еще про­должались, когда наступила катастрофа 406 г., сломившая могущество Акраганта.

Но если архитектура лишь продолжала разрабатывать то, что было создано в этой области уже VI веком, то для пластики Персидские войны знаменуют собой начало со­вершенно новой эпохи. Вместо грубых, как бы обтесанных плотничьим топором статуй предшествовавшего периода с их стереотипной улыбкой и яркой разрисовкой, мы видим в произведениях этой эпохи жизнь, движение и выражение. Дерево употребляется теперь для статуй только еще в ис­ключительных случаях и скоро совершенно вытесняется мрамором и металлом; к ним, соответственно более значи­тельным средствам, которыми теперь располагали, присое­диняются, как материал для статуй, золото и слоновая кость. Чтобы правильно оценить эти сделанные из золота и слоно­вой кости изваяния, в которых скульптура V века достигла наибольшего совершенства, не следует забывать, что они помещались в полутьме святилищ, где они должны были производить такое же впечатление, как мозаики на золотом фоне в абсидах древнехристианских базилик.

Центром пластического творчества в эту эпоху являют­ся области, расположенные при Сароническом заливе, Арголида и Аттика. В Аргосе работал литейщик Агелад, в Сикионе Канах, оба — мастера, пользовавшиеся известностью во всей Греции; из них Агелад работал, между прочим, для Тарента и Навпакта, а Канах отлил для Милета медную ста­тую Аполлона — самое знаменитое из его произведений, которое было увезено Ксерксом в Экбатану и впоследствии возвращено Селевком. В Эгине также находилась цветущая школа скульпторов, самым выдающимся представителем которой был Онат (ок. 465 г.). Фронтонные группы с храма Афины в Эгине, которые составляют теперь лучшее украше­ние мюнхенской глиптотеки, могут дать нам представление о характере произведений этих мастеров. Странно, что Ко­ринф, самый богатый из всех городов Арголиды, бывший издревле центром оживленной художественной промыш­ленности, в эту эпоху не принимал почти никакого участия в развитии скульптуры; впрочем, не более велико было его участие и в литературном движении. Как видно, интересы богатого коринфского купечества всецело сосредоточива­лись на материальной стороне жизни.

Зато в Афинах деятельность в области пластики отлича­лась необыкновенным оживлением. Здесь в эпоху Персид­ских войн работали Критий и Несиот; они отлили бронзовую группу тираноубийц Гармодия и Аристогитона, которая по требованию народа была выставлена на рынке, вместо уве­зенного Ксерксом произведения Антенора. С эпохой Кимона и отчасти еще Перикла совпадает деятельность Каламиса и Мирона, которые превзошли всех своих предшественников живостью и правдивостью изображений; созданные ими фи­гуры животных считались даже позднейшими скульпторами за образцовые произведения. Но как ни были велики успехи, достигнутые этими мастерами, они еще не умели придать человеческому телу действительной красоты и вложить в черты выражение духовной жизни.

Только афинянин Фидий довел пластику до совершен­ства. Самое знаменитое его произведение — колоссальная статуя Зевса из золота и слоновой кости, изваянная им около 450 г. для храма в Олимпии. Эта статуя в продолжение всей древности считалась величайшим произведением греческой скульптуры, и созданный Фидием идеал отца богов остался закономерным в искусстве на все времена. „Ласковый и кроткий, — говорит один писатель императорского времени, который удостоился еще видеть Фидиева Зевса, — он воссе­дает на своем троне, покровитель мирной и единомышлен­ной Эллады, спокойный и величественный, с улыбкой на устах, податель жизни и всякого блага, отец и спаситель лю­дей. И я думаю, что даже тот, кто испытал в жизни много горя и несчастий, чье сердце исполнено забот и глаза не знают сна, — даже тот перед этим образом забыл бы все тя­гости, которые выпадают на долю человека; такое произве­дение создал ты, Фидий, — средство, как говорит поэт:

„Скорбь и печаль удалять и память минувших страданий"

Не менее знаменита была колоссальная статуя Афины из золота и слоновой кости, изваянная Фидием несколько позже (438 г.) для афинского Парфенона. Вообще, он был художественным советником Перикла при всех постройках, которые возвел последний, и в особенности под его руковод­ством производилось скульптурное украшение храмов. Если произведения самого Фидия бесследно погибли для нас, то уцелевшие скульптурные украшения Парфенона дают еще и нам ясное понятие об его искусстве. Сравнение их с фрон­тонными фигурами храма Зевса в Олимпии, которые старше лишь на несколько лет, показывает нам, какими громадными успехами скульптура обязана Фидию.

Несколько моложе Фидия был Поликлит из Аргоса. Его копьеносец был, по преданию, самым совершенным изобра­жением человеческой фигуры, какое до тех пор было созда­но искусством. Но особенно он прославился колоссальной статуей Геры из золота и слоновой кости, изваянной им для храма Геры близ Микен (около 400 г.); по мнению древних, это была достойная пара к Зевсу Фидия. Правда, по возвы­шенности мысли Поликлит уступал Фидию, принадлежа к той эпохе, когда вера в древних богов уже стала колебаться; но он, по преданию, превзошел Фидия грацией и совершен­ством в разработке деталей. Между ними было приблизи­тельно такое же отношение, как между скульптурными ук­рашениями Парфенона и рельефами на балюстраде храма Нике; таким образом, Поликлит знаменует собой уже пере­ход к искусству следующего периода.

Третье из образовательных искусств, живопись, в VI столетии еще не могло претендовать на название само­стоятельного искусства, так как оно служило еще исключи­тельно для декоративных или промышленных целей. Пер­вым великим живописцем был Полигнот из Фасоса, который при Кимоне переселился в Афины и украсил здесь своими картинами стены „пестрого портика" и храмы Тесея и Дио­скуров. Но самым знаменитым его произведением были большие картины в книдской „лесхе" в Дельфах, изобра­жавшие разрушение Трои и подземное царство. Фигуры бы­ли здесь расположены длинными рядами в виде фриза и на­рисованы немногими красками — еще без художественного единства, без перспективы и теней; под каждой из них нахо­дилась пояснительная надпись, как под изображениями на вазах. Но и при этих простых средствах художник сумел придать своим фигурам живое выражение; его картины ды­шали таким величием, что еще Аристотель советовал под­растающему юношеству смотреть на них.

Дальнейшим успехом, составившим эпоху в истории живописи, последняя была обязана самосцу Агафарху, кото­рый работал для аттической сцены, вероятно, уже в эпоху Эсхила. Он должен был стремиться к тому, чтобы вызвать в зрителях иллюзию реальности, и, таким образом, он сделал­ся основателем перспективной живописи. Еще дальше в этом направлении пошел в эпоху Пелопоннесской войны Аполлодор из Афин, применивший к фигурной живописи тот же принцип, который был изобретен Агафархом для де­коративных целей. Он первый овладел искусством распреде­лять свет и тени, и он же впервые наряду со стенными кар­тинами стал рисовать картины на досках. С этих пор живопись занимает равноправное положение в ряду родственных ей искусств.

Аполлодора вскоре затмили своими произведениями его младшие современники Зевксис из Гераклеи и Паррасий из Эфеса, из которых последний был, может быть, величайшим из всех греческих живописцев. Но нам эти имена ничего не говорят, и мы не имеем никакой возможности составить себе живое представление о характере их творчества.

Развитие живописи неизбежно должно было сильно от­разиться на художественной промышленности, и прежде всего на керамике. Под конец VI века в Афинах возникает новый стиль живописи на вазах. Вместо того чтобы остав­лять свободными от черного лака, которым покрывали по­верхность вазы, всю площадь, занятую изображениями, те­перь оставляют непокрытыми лаком одни только фигуры, так что они своим красным цветом глины выделяются на черном фоне сосуда. Что касается самих изображений, то рядом с мифологическими сценами все чаще начинают встречаться сцены из повседневной жизни. Рисунок стано­вится свободнее, в композиции замечается больше единства; с течением времени научились правильно изображать глаз и при постановке фигуры в профиль, а затем и рисовать фигу­ры en face или вполуоборот. Из множества мастеров, извест­ных нам по надписям на вазах, наиболее выдающимися в первой половине V столетия были Евфроний и позднее Бригес. С этими превосходными произведениями аттической керамики остальные области Греции, в которых процветало гончарное искусство, не могли выдерживать конкуренции; в этом отношении Афинам в V столетии принадлежало ис­ключительное господство на всемирном рынке.

Более высокое эстетическое чувство, с одной стороны, демократическое направление, с другой, произвели в это время такой же переворот в греческом одеянии, какой вслед­ствие подобных же причин произошел около конца XVIII и начала XIX столетия. Выработался тот костюм, который мы привыкли считать типичным для греков; одежда сделалась проще, и в то же время, под влиянием развития сношений, изгладились те различия, которые до сих пор существовали в этом отношении между разными частями греческого мира. Соответственно второстепенному положению, которое за­нимала теперь Иония сравнительно с метрополией, длинный ионический льняной хитон был вытеснен коротким шерстя­ным хитоном пелопоннесцев; только в женском костюме льняная материя и теперь удержалась наряду с шерстяной. Узорные ткани предыдущего периода выходят из употреб­ления; пурпурное платье одевают еще лишь изредка и в тор­жественных случаях; его носили спартанские гоплиты на войне и афинские стратеги как знак отличия. Вообще же мужчины, принадлежавшие к высшим слоям общества, но­сили в эту эпоху простые белые ткани, тогда как бедное на­селение в видах бережливости довольствовалось темными материями. Женщины все еще одевались в цветные платья, но обыкновенно без пестрых узоров, а лишь с узкой каймой другого цвета. Точно так же вышли теперь из моды непод­вижные складки одежды, столь характерные для архаическо­го периода; плащ падал с плеч свободными складками, вполне облегая стан. Искусственные головные прически предыдущей эпохи исчезли, волосы на голове и бороду сво­бодно отпускали и время от времени подстригали почти так, как это делается теперь. Только спартанцы отращивали во­лосы, и в остальной Греции было немало франтов, которые подражали им.

Рассмотрим теперь, каково было нравственное влияние поэзии и искусства на греческую нацию в этом периоде их расцвета. Мы не должны ожидать в этом отношении слиш­ком многого, потому что задача искусства состоит не в том, чтобы поучать нас, а в удовлетворении нашей эстетической потребности. Оно скрашивает нашу жизнь, заставляет нас на время забыть житейские страдания и заботы, но и только.

Наиболее облагораживающее влияние должна была иметь трагедия — самое возвышенное произведение греков в области искусства, соединившее в себе музыку и поэзию в одно несравненное целое. Об этом много писали в последнее время. Даже Грот говорит: „Мы не можем сомневаться, что эти произведения действовали в высшей степени благотвор­но, и мы должны признать, что такая школа должна была значительно улучшить и возвысить вкус, чувство и уровень умственного развития афинского народа" Так ли это было в действительности? Уже по существу кажется сомнительным, чтобы представления, которые давались только один раз в год, могли оказывать такое продолжительное влияние на зри­телей, если масса не сумела даже познакомиться хотя бы с наиболее известными мифами. А как ничтожно было минут­ное действие, видно из того, в какой грубой форме публика выражала свое порицание; она шумела и неистовствовала и швыряла на сцену что попало. Театр наполнялся очень сме­шанным обществом, и чернь оставалась чернью, несмотря на все прекрасные стихи, которые она слышала здесь. Иначе как стала бы публика терпеть невероятные пошлости комедии и совершенно неприличные сцены сатирической драмы? Если трагедия и оказывала некоторое благотворное влияние, то оно должно парализоваться действием подобных представлений. Дело в том, что публика приходила в театр только для того, чтобы приятно провести время, — совершенно так же, как наша современная публика; она находила там то, что искала, но и ничего более. Поэтому Платон, осуждавший Гомера, считал и трагедию безнравственной.

Таким образом, в V столетии нравственность стояла в Греции в общем на довольно низком уровне. Характерно, что Фукидид объясняет деятельность всех своих современ­ников исключительно эгоистическими мотивами, — даже тех, которым он больше всего удивляется, как Брасид, Ни­кий, Фриних. Чтобы государственный человек был способен сделать что-нибудь вследствие других побудительных при­чин, — из одной только любви к отечеству, — этого Фуки­дид, кажется, совершенно не может себе представить. В та­ком же духе учили некоторые софисты. Именно эта неспо­собность жертвовать личною выгодой общему благу и была одной из главных причин политического распадения Греции и гибели демократической свободы.

Чувство гуманности также было еще крайне мало разви­то. Так, например, в первое время Пелопоннесской войны спартанцы убивали экипажи всех купеческих кораблей, шедших из Афин или союзных с ними государств, которые попадали в их руки. Не лучше поступили и платейцы в 431 г. с фиванскими пленниками, за что лакедемоняне отомстили им четыре года спустя, когда им удалось завладеть Платеей. После взятия Скионы и Мелоса афиняне казнили всех взя­тых в плен граждан этих городов; а жители Митилены, как мы выше видели, лишь с большим трудом были спасены от такой же участи. Беззащитные жители Эгины были в начале войны изгнаны со своей родины, несмотря на то, что они ничем не обнаружили враждебного отношения к Афинам, — исключительно потому, что их заподозрили в сочувствии лакедемонянам; и когда последние предоставили им для по­селения город Фирею, их и здесь настигла ненависть афи­нян: город был взят и все пленники убиты. Когда сиракузцы принудили аттическое осадное войско к сдаче, оба полко­водца, Никий и Демосфен, были казнены, а солдаты, кото­рым при капитуляции обещана была жизнь, заключены в каменоломни, где, подверженные всевозможным переменам погоды и при скудном продовольствии, они большею частью погибли медленной смертью. В сравнении с такой хладно­кровной жестокостью кажутся почти извинительными те нечеловеческие мучения, которым в пылу партийной борьбы керкирские демократы подвергли своих побежденных про­тивников — олигархов.

Обыкновенно повторяют слова Фукидида, что Пело­поннесская война деморализовала греков; только приведен­ные факты из первых лет войны доказывают, я думаю, про­тивное. Война только дала волю страстям, которые во время предшествовавших мирных лет не имели случая проявиться. Напротив, не может быть никакого сомнения — и ниже это будет доказано, — что греки IV столетия были гораздо чело­вечнее, чем современники Перикла. Это было следствием того научного движения, которое из скромных зачатков со­зрело в тиши со времени Персидских войн и около середины V столетия начало проникать в общество, чтобы через не­сколько десятков лет занять первое место в духовной жизни нации; потому что всякий культурный прогресс сводится в конце концов к прогрессу знания.

ГЛАВА XVII. Основание науки

Зачатки науки перешли к грекам из древних культурных стран Востока. Все греческое искусство первоначально ко­пировало восточные образцы, как греческий алфавит был заимствован из письменности сирийских семитов, так и гре­ческая математика и астрономия обязаны своим возникнове­нием влиянию Вавилона и Египта. Сами греки охотно при­знавали это. Как ни мало правдоподобно сказание о путеше­ствиях Фалеса и Пифагора в Египет, — характерно уже то, что оно могло возникнуть; и еще в V столетии греки считали Египет источником всякой мудрости. Даже такой человек, как Демокрит, гордился тем, что египетские геометры не превзошли его знаниями. Наконец, неслучайно же развитие греческой науки началось именно в то время, когда Псамметих II открыл страну фараонов для греков.

Но восточным народам никогда не удалось освободить­ся от уз традиции. Наблюдения над течением звезд, произ­водившиеся халдеями в продолжение целых веков, а может быть, и тысячелетий, оставались, однако, в их руках мерт­вым знанием, которым они сумели воспользоваться лишь для основания мнимой науки астрологии; точно так же и геометрия, арифметика, астрономия служили в Египте ис­ключительно практическим целям. Только греки сделали первый шаг к тому, чтобы привлечь эти знания на службу философскому мышлению; они первые стали доискиваться причин эмпирически познаваемых явлений. Таким образом, слава основателей науки принадлежит грекам.

Исходным пунктом этого движения была Иония или, вернее, вообще города малоазиатского побережья. Эта часть греческого мира исстари шла впереди остальной Эллады по пути культурного развития; здесь была колыбель нацио­нальной поэзии и музыки, здесь находился до VI века торго­вый центр Греции, особенно для сношений с Египтом и се­митическим Востоком. В Ионии же возникла и греческая наука; почти исключительно здесь и в ионийских колониях процветала она до тех пор, пока в эпоху Перикла, одновре­менно с политическим и экономическим господством, к Афинам перешло и главенство в области духовной жизни.

Во главе научного движения стоит Фалес из Милета, младший современник Солона, принадлежавший вместе с последним к числу семи мудрецов. Это — первый грек, ко­торый занимался разрешением математических и астроно­мических проблем; он возбудил большое удивление, пред­сказав наступление солнечного затмения. Если в этой облас­ти Фалес, несомненно, был учеником египтян и вавилонян, то его учение о происхождении Вселенной основывается еще всецело на мифологии или, пожалуй, на философии орфиков; рационализируя древний миф об Океане и Тефиде, он признавал воду первоначальным элементом, из которого развился весь мир. Впрочем, он не оставил после себя ника­ких писаных сочинений, так что все известия об его учении нужно принимать с большой осторожностью.

Но истинным основателем греческой математики и ас­трономии был, кажется, самосец Пифагор, самый ученый человек своего времени, по словам Гераклита. Впрочем, и он преподавал свое учение только устно, — поэтому мы не в состоянии сказать, какие из научных заслуг, составляющих славу его школы, принадлежат ему самому. Во всяком слу­чае несомненно, что на путь точного исследования направил эту школу сам учитель. Пифагорейцы создали теорию мате­матических рядов и пропорций. Между прочим, они обрати­ли внимание на то, что при последовательном сложении не­четных чисел получается ряд квадратных чисел (1+3=4=22; 1+3+5=9=32 и т.д.); а изучение свойств квадратных чисел привело их затем к открытию известной теоремы, которая до сих пор носит имя Пифагора. В самом деле, сумма квадратов 3 и 4 равна квадрату 5-ти (9+16=25); поэтому, если начер­тить треугольник, стороны которого относятся друг к другу, как 3:4:5, то площадь квадрата, построенного на более длин­ной стороне, будет равняться сумме квадратов, построенных на обеих коротких сторонах. Далее, пифагорейцы заметили, что отношение длины звучащей струны к высоте тона есть постоянная величина, и на этом основали математическую теорию музыки.

Не менее велики их заслуги и в области астрономии. Пифагорейцы первые стали учить, что Земля шарообразна, — открытие, важность которого для культурного развития едва ли может быть преувеличена. Но на этом они не оста­новились; чтобы получить возможность объяснять все не­бесные явления действием одной только силы, они решились приписать Земле самостоятельное движение. В середине ми­роздания находится, по их учению, центральный огонь; во­круг него движется 10 мировых тел в направлении с запада на восток: на периферии — представлявшееся им в виде твердой сферы небо с неподвижными звездами, затем пять известных в то время планет, далее Солнце, Луна, Земля и десятое тело — Противоземля. Земля совершает свой путь вокруг центрального огня в течение одного дня и одной но­чи, притом так, что ее обитаемая сторона никогда не обра­щается к центральному огню; поэтому последний, равно как и Противоземля, всегда скрыты от наших глаз. Свет цен­трального огня отражается солнцем; кроме того, все миро­здание, для которого Пифагор, по преданию, первый употре­бил название „космос", заключено в шарообразную огнен­ную оболочку, так называемый Олимп. При своем вращении вокруг центрального огня небесные тела производят музы­кальные тоны, „гармонию сфер", которая, однако, для нас не слышна, так как мы от рождения привыкли к ней.

В самой Ионии также усердно занимались математикой, причем, без сомнения, происходил взаимный обмен знания­ми с пифагорейцами. В частности же, наши сведения о дос­тигнутых здесь успехах очень скудны. Анаксагор из Клазомен (ок. 500—430 гг.) занимался, по преданию, вопросом о квадратуре круга; его метод был вскоре после него усовер­шенствован Антифоном из Афин и Брисоном из Гераклеи. О знаменитом математике Энопиде из Хиоса, жившем в эпоху Перикла, мы не знаем почти ничего, кроме имени. Гиппо­крат, тоже родом из Хиоса, написал, приблизительно в эпоху Пелопоннесской войны, первый математический учебник. Кроме того, он обогатил математику и самостоятельными исследованиями. Он доказал, что площадь круга пропорцио­нальна квадрату его диаметра, и хотя он еще не умел решить задачу удвоения куба, но он, по крайней мере, указал путь к ее решению.

Но в то время как математические теории пифагорейцев скоро сделались достоянием всей нации, их астрономиче­ское учение не было принято почти никем из современни­ков. Даже учение о шарообразности земли нашло вначале последователей только в западной части греческого мира, особенно в лице Парменида из Элей. Современники Пифа­гора, милетские философы Анаксимандр и Анаксимен, на­против, считали Землю диском умеренной толщины, нося­щимся в центре мироздания; и это представление осталось до конца V века господствующим в Ионии и вообще на всем греческом востоке.

Остальные мировые тела древние ионийцы считали ог­ненными массами паров. Более правильный взгляд высказал Анаксагор. Он учил, что Луна, подобно Земле, покрыта го­рами и долинами и населена живыми существами; что Солн­це и звезды суть раскаленные каменные массы, тогда как месяц получает свой свет от Солнца. Эти представления скоро были усвоены наукою, хотя не только толпе, но и большинству образованных людей — даже такому человеку, как Сократ,— они казались совершенно нелепыми и смеш­ными. Многие считали их даже безбожными, и главным об­разом за свое астрономическое учение Анаксагор принужден был покинуть Афины.

Успехами математики и астрономии вскоре воспользо­вались для урегулирования времясчисления. Солнечные ча­сы, изобретение вавилонян, и вместе с ними разделение дня на 12 часов, перешли в Грецию еще в VI столетии; по преда­нию, первые такие часы устроил в Спарте Анаксимен Ми­летский. Теперь ученые стали работать также над тем, чтобы привести гражданский лунный год в соответствие с солнеч­ным. Математик Энопид из Хиоса определил продолжи­тельность солнечного года в 365 дней 8 часов 57 минут и соответственно этому вычислил период в 59 солнечных лет, равный 730 лунным месяцам. Это вычисление, выгравиро­ванное на медной доске, он выставил в Олимпии. Еще боль­шею точностью отличался девятнадцатилетний цикл, пред­ложенный афинянином Метоном в 432 г.; его солнечный год был только на полчаса длиннее истинного (точнее — на 30'9"). Однако этот усовершенствованный календарь в пер­вое время нигде не был введен официально; по-прежнему придерживались, насколько это было возможно, несовер­шенного восьмилетнего цикла.

Точно так же практические потребности должны были вызвать развитие землеведения. О научной разработке этой отрасли знания, конечно, еще не могло быть речи, пока не была признана шаровидность нашей планеты; но ионийцы уже очень рано сделали попытку воспользоваться тем геогра­фическим материалом, который накоплялся у них благодаря торговым сношениям. Уже Анаксимандр в VI столетии на­чертил на основании этих известий географическую карту, а Гекатей из Милета около эпохи Персидских войн составил описание Земли, — древнейшее географическое сочинение, о котором до нас дошли сведения; оно сделалось впоследствии образцом для всех подобных работ древности. По этим иссле­дованиям, населенная Земля (ойкумена) представляла круг­лый остров, омываемый со всех сторон морем, Океаном; в середине лежала Греция, и центром являлись, вероятно, со­гласно древнему мифологическому представлению, Дельфы. Средиземное море делило этот остров на северную половину, Европу, и южную, которая, в свою очередь, Нилом и Аравий­ским заливом делилась на два квадранта, Ливию и Азию. Замкнутость Средиземного моря была установлена, и его бе­реговая линия известна в главных чертах; по крайней мере знали, что Малая Азия, Греция и Италия суть полуострова. В частности же, очертания берегов представляли себе, конечно, очень неверно и имели лишь весьма скудные сведения о внутренних странах континентов.

С тех пор, как был открыт доступ в Египет и заселено северное побережье Черного моря, греки должны были знать, что в северных странах господствует более холодный, в южных — более теплый климат. Точно так же они замети­ли, что характер флоры и фауны обусловливается климатом, а некоторые ученые стали даже объяснять влиянием клима­тических условий различие между отдельными народами в отношении строения тела и умственных способностей. Ко­нечно, объяснить причины, обусловливающие климатиче­ские различия, география не была в состоянии, пока она от­казывалась принять учение о шарообразности Земли; выска­занное Анаксагором и, вслед за ним, Геродотом мнение, будто зимние бури заставляют солнце удаляться на юг, представляет лишь жалкую попытку разрешить эту задачу. Правильное объяснение дал около этого же времени, исходя из космогонической теории пифагорейцев, Парменид в сво­ем учении о поясах; но он зашел слишком далеко, предпо­ложив, что тропический и оба северных пояса совершенно необитаемы. Наконец, всеобщее признание шарообразности Земли должно было произвести полный переворот в области географии, всеми последствиями которого наука воспользо­валась, впрочем, только в александрийскую эпоху.

Из биологических наук обыкновенно прежде всего на­чинают заниматься, ввиду ее практической пользы, медици­ной; это наблюдается даже у тех народов, которые вообще еще лишены понятия о науке. В древности Египет считался классической страной медицины, и уже „Одиссея" прослав­ляет египетских врачей. Между тем дошедшие до нас остат­ки египетской медицинской литературы вовсе не оправдали этой славы; напротив, они показывают, что египетская ме­дицина представляла не что иное, как соединение темного суеверия с грубым опытом. Таким образом, греческая меди­цина еще в большей степени, чем астрономия или математи­ка, является самостоятельным созданием греческого ума.

Первобытный человек видит в болезни действие сверхъестественных сил и соответственно этому старается охранить себя от нее также при помощи сверхъестественных средств — жертвоприношений, молитв и заклинаний. Вве­дение к „Илиаде" описывает нам чуму в греческом лагере: никому не приходит в голову обратиться за советом к вра­чам, а спрашивают прорицателя и по его приказанию стара­ются умилостивить гнев Аполлона. Страждущие искали об­легчения преимущественно в храмах бога-целителя Асклепия; больные ложились спать в храме, и по снам, которые посылал им бог, жрецы определяли природу болезни и на­значали лекарства. Исцеленные обыкновенно вешали в хра­ме дощечки, на которых была начертана история их исцеле­ния.

Хотя и здесь не обходилось без грубого суеверия, но своим первоначальным развитием греческая медицина все-таки была обязана именно храмам Асклепия, особенно зна­менитым святилищам Коса и Книда, где масса постоянно стекавшихся туда больных представляла обильный материал для наблюдения болезней. Как и все искусства в древней­шую эпоху греческой истории, искусство врачевания было наследственным в известных фамилиях, которые обыкно­венно вели свое происхождение от самого бога-целителя Асклепия. Таких потомков Асклепия мы находим уже в „Илиаде" в лице Махаона и Подалирия, врачей греческого войска, осаждавшего Трою. Анатомические познания греков уже в эту эпоху были довольно значительны, хотя заклина­ние волшебными формулами все еще составляло необходи­мую часть терапии. В течение следующих веков собран был богатый запас медицинских сведений, который посредством устной передачи переходил от учителя к ученикам. Таким путем врачебное искусство достигло сравнительно высокой степени развития. Уже царь Дарий имел у себя на службе греческого врача, Дамокада из Кротона, который своим ис­кусством затмил знаменитых египетских врачей. Гиппократ также отзывается с большим уважением о заслугах своих предшественников. Со времени Персидских войн начала развиваться и медицинская литература, которая скоро дос­тигла значительных размеров.

Между медицинскими школами, возникшими в эту эпо­ху, одной из самых выдающихся была кротонская, к кото­рой, кроме упомянутого уже Дамокада, принадлежал пифа­гореец Алкмеон во второй половине V столетия. Затем сле­дует книдская школа, самым знаменитым представителем которой был Эврифон, один из древнейших медицинских писателей; из нее же вышел и Ктесий, бывший в конце V и начале IV столетия лейб-медиком персидского царя Артак­серкса. Но все другие школы затмила косская с ее великим представителем Гиппократом (460—377 гг.). Сочинения, вышедшие из этой школы, легли в основание всего даль­нейшего развития медицинской науки, и почти исключи­тельно им мы обязаны нашими сведениями о греческой ме­дицине V и IV веков.

Вера в сверхъестественные причины болезней была те­перь совершенно оставлена врачами. В собрании сочинений гиппократовой школы нигде не упоминается о заклинаниях и волшебных средствах, нигде не встречается даже намека на посещение храмов Асклепия. До чего это суеверие поте­ряло всякий кредит также в глазах образованных людей, до­казывает Аристофан, который в своей комедии „Плутос", выставляет инкубацию на осмеяние зрителей. С большим тактом высказывается об этих вопросах Гиппократ при опи­сании господствующей у скифов болезни, которую послед­ние приписывали действию богов. „И мне, — говорит вели­кий врач, — эта болезнь кажется божественного происхож­дения, точно так же, как и все остальные болезни; ни одна не зависит от бога или от человека в большей степени, чем дру­гая, а все одинаково божественного происхождения. Но ка­ждая болезнь имеет свою естественную причину, и без есте­ственной причины вообще ничего не случается" Даже на душевные болезни смотрели с этой точки зрения.

Основу всякой медицинской науки составляет знание человеческого тела. Правда, религиозные предрассудки бы­ли еще слишком сильны, чтобы допустить вскрытие челове­ческих трупов иначе как в исключительных случаях; тем не менее ученики Гиппократа обладали довольно обширными познаниями по анатомии и физиологии, хотя мы, конечно, не должны прикладывать к ним мерку современной науки. Так, например, они совершенно не знали, что ощущение и дви­жение обусловливаются деятельностью нервов; мозг пред­ставлялся им, и даже еще Аристотелю, холодной массою, предназначенной для того, чтобы притягивать к себе излиш­нюю слизь, вырабатываемую в теле. Впрочем, единичные физиологи держались уже правильного взгляда, особенно кротонский врач Алкмеон, которому поэтому принадлежитвыдающееся место в истории медицины. Представления о сосудистой системе также были, конечно, очень несовер­шенны, да и вообще кровообращение осталось неизвестным древности.

При таких условиях и ввиду отсутствия всяких оптиче­ских и химических пособий не могло быть и речи о научном исследовании патологических процессов. В книдской школе господствовала запутанная казуистика, которая признавала бесчисленное множество болезней и для каждой имела спе­цифическое средство. Гиппократ, напротив, полагал, что лучший врач — сама природа. Поэтому заботы учеников Гиппократа были направлены главным образом на то, чтобы поддерживать процесс естественного исцеления; но где было нужно, они не останавливались и перед энергичным вмеша­тельством. „Чего не излечивают лекарства, то излечивает железо; чего не излечивает железо, то излечивает огонь, а чего не излечивает и огонь, то вообще неизлечимо", — гла­сит известное правило этой школы. Действительно, хирур­гия достигла уже сравнительно высокого совершенства; только ампутаций еще не решались делать, так как перевязка сосудов, важнейшее из кровоостанавливающих средств, еще не была известна.

Напротив, остальные биологические науки существова­ли лишь в первых зачатках. Это относится особенно к бота­нике. На растения обращали внимание лишь постольку, по­скольку они были пригодны для медицинских целей, причем сплошь и рядом руководились грубыми суевериями. Поэто­му теории философов этой эпохи о природе растений обык­новенно лишены всякого фактического основания; только Демокрит, который написал особое сочинение „О происхож­дении семян, растений и плодов", по-видимому, вниматель­но изучал строение растений, и его, по всей вероятности, следует признать основателем научной ботаники.

Несколько выше стояла зоология, так как вскрытие че­ловеческих трупов заменялось анатомическим исследовани­ем животных. Первое место и здесь принадлежит Демокри­ту; его сочинение „О строении животных" — древнейшее зоологическое произведение, о котором мы знаем; впрочем, по немногим дошедшим до нас отрывкам мы не в состоянии составить себе понятия об объеме знаний автора.

Такова была сумма положительных знаний в области естественных наук, которую накопили греки до конца V сто­летия. Хотя большая часть этих знаний и была добыта имен­но в V веке, однако уже до Персидских войн наука достигла слишком больших успехов, чтобы богословско-космогонические воззрения, которые изложены у Гесиода и Ферекида, могли еще удовлетворять мыслящих людей. Поэтому теперь принялись за разрешение старых проблем на основании вновь приобретенных знаний; и хотя, конечно, и тогда не умели ответить на те вопросы, которые до сих пор остаются неразрешенными, но было нечто великое уже в самой по­пытке решить их. Освобождение мысли от уз предрассудков, впервые совершившееся в эту эпоху, имело решающее зна­чение для всей дальнейшей истории человечества; и мы сами лучшим, что в нас есть, обязаны тем людям, которые реши­лись тогда провозгласить природу свободной от вмешатель­ства богов.

Пионером этого движения был милетянин Анаксимандр. Он первый, еще в VI веке, написал философское со­чинение, в котором старался доказать, что основным нача­лом (архэ) мироздания является „бесконечное" (апейрон), т.е. беспредельная, бессмертная и находящаяся в вечном движении материя. Из нее произошло все сущее, и именно в этом отщеплении отдельных вещей от „бесконечного" Анаксимандр видел грех, который последние должны искупить возвращением к первоначальной материи. Таким образом, наш философ стоит еще наполовину на почве мифологиче­ского мировоззрения; но первый шаг к естественному объ­яснению происхождения вселенной был сделан, и поэтому сочинение Анаксимандра составляет эпоху в истории чело­веческой мысли.

Анаксимандр не определил свойств своей основной ма­терии. Его младший современник и соотечественник Анак­симен считал этой материей воздух, который, по-видимому, беспредельно окружает землю и находится в вечном движе­нии и которому все обязано жизнью. Из него произошло все

остальное путем сгущения и разжижения, причем сгущение достигается охлаждением, а разжижение — нагреванием. Это учение развил в начале V столетия Гераклит из Эфеса. „Все обменивается на огонь, — учил он, — и огонь на все, подобно тому как товар обменивается на деньги и деньги — на товар", ибо хотя Вселенная по своим свойствам едина, но это единое находится в постоянном движении, его отдель­ные части вечно борются между собой, и из этой борьбы все происходит, она „мать всего сущего"

Но в борьбе за существование господствует не слепой случай; она подчиняется вечным законам, которые философ называет Логосом, Зевсом или Судьбою: они поддерживают гармоничный порядок в мире. Со временем все превратится в огонь, после чего этот круговорот может возобновиться.

Несколько раньше Ксенофан из Колофона выступил с пантеистическим, мировоззрением: все — едино, и это еди­ное есть божество. Будучи безначальным, этот мировой бог также неизменен и неподвижен. Позже ученик Ксенофана, Парменид из Элей, освободил это учение от теологической оболочки и развил его в последовательную философскую систему.

Парменид исходит из того положения, что „мыслить и существовать — одно и то же"; то, что может быть мыслимо, должно существовать, и, наоборот, то, что не может быть предметом мышления, не может и существовать. Между тем небытие немыслимо; следовательно, есть только сущее. Но в таком случае сущее должно быть вечно; ибо оно не может ни произойти из небытия, ни перейти в небытие, так как не­бытия ведь нет. Далее, может существовать лишь одна мате­рия, которая беспрерывной массой равномерно наполняет Вселенную, так как ничто не может нарушить непрерыв­ность бытия. А отсюда следует, что не может существовать ни движения, ни изменения.

Наряду с этим миром действительно сущего есть еще и мир явлений, с их возникновением и исчезновением и с бес­конечным разнообразием их субстанций. На основании сво­их метафизических посылок Парменид заключил, что этот мир не существует в действительности, и строго логически провел границу между миром реальных вещей (алетейя) и миром явлений (докса). Но вопрос о том, каким образом по­лучается иллюзия, Парменид, по его собственному призна­нию, решал только гипотетически. Он полагал, что наши чувства, не будучи в состоянии познавать чистое бытие, раз­лагают его на два основных начала, на свет и тьму, из соче­тания которых он и производил явления.

Это учение об единстве бытия и невозможности движе­ния скоро получило широкое распространение и нашло ис­кусных защитников в лице Мелисса Самосского, — вероят­но, того самого, который в качестве стратега своего родного города одержал победу над афинским флотом в 440 г. (выше, с.396), — и особенно Зенона из Элей; последний обнаружил при этом необычайную диалектическую проницательность, имевшую громадное влияние на все дальнейшее развитие греческой философии. Но система, которая стояла в таком резком противоречии с явлениями чувственного мира и в то же время была совершенно неспособна объяснить происхо­ждение этих явлений, конечно, не могла удовлетворить ме­тафизической потребности нации. Дальнейшие попытки в этом направлении не заставили себя ждать.

Такую попытку сделал около середины V столетия Эмпедокл из Акраганта. Он также исходит из того положения, что материя вечна; не существует ни возникновения, ни ис­чезновения в абсолютном смысле слова. Но он отрицает единство бытия, которое признавал Парменид; напротив, по его учению, материя состоит из четырех качественно раз­личных элементов — земли, воды, воздуха и огня, которые получают движение от двух сил, притяжения и отталкива­ния, или, как поэтически выражается сам философ, от любви и ненависти. Таким образом, Эмпедокл положил начало уче­нию, которое в течение двух тысяч лет господствовало в ес­тествознании и, видоизмененное сообразно с требованиями современной науки, лежит в основе еще и нашей химии. Эта гипотеза дала ему возможность объяснить явления, освобо­див его от необходимости смотреть на них, подобно Пармениду, как на обман чувств. В своем философском стихотво­рении он рассказывает нам, что вначале все элементы были равномерно смешаны между собой, образуя огромный и не­подвижный шар (сферос); совершенно таким же образом представлял себе Парменид чистое бытие. Впоследствии борьба между любовью й ненавистью внесла движение в эту массу; воздух и огонь заняли наружные части шара, а в сере­дине его из обоих остальных элементов образовалась Земля. Со временем этот мир будет разрушен силою ненависти, и элементы возвратятся в сферос, из которого затем произой­дет новый мир; и так будет продолжаться в вечном кругово­роте. Особенно замечательно учение Эмпедокла о происхо­ждении органических веществ. Все живущее кажется ему одинаковым; растения также имеют душу, подобно живот­ным и людям; он подробно выясняет биологические анало­гии между растением и животным. Сначала образовались растения, затем выросли из земли отдельные части живот­ных, соединившиеся между собой как попало. Из проис­шедших таким образом организмов созданные нецелесооб­разно погибли, а созданные целесообразно сохранились. Та­ким образом, Эмпедокл высказывает здесь мысль, которая в наше время дала новое направление естествознанию и имела сильное влияние также на философские науки.

Заслуги Эмпедокла громадны, — больше, чем заслуги какого бы то ни было из его предшественников; его система — первая разумная попытка механического объяснения при­роды. Но и он, конечно, не мог объяснить, откуда исходил первый толчок, приведший в движение сферос, точно так же, как не мог доказать, что бесконечное разнообразие суб­станций, представляющееся нам в чувственном мире, дейст­вительно произошло из его четырех элементов.

Его современник Анаксагор из Клазомен старался уст­ранить это затруднение, допуская бесконечное множество качественно различных элементов, „семян вещей", из сме­шения и разделения которых все происходит. В самом деле, раз мы отрицаем качественное единство материи, мы с та­ким же правом можем допустить существование 10 тыс. элементов, как четырех элементов Эмпедокла. Но самая нежная и чистая из всех материй — ум (нус), в котором Анаксагор видит движущую и созидающую силу вселенной: „Какими должны были быть вещи и какими они сделались, каковы они теперь и какими станут, — все это установил ум" Так введен был в науку телеологический принцип — призрак, существующий до сих пор, хотя уже и не в науке. Но „ум", по представлению Анаксагора, начертал только план и дал толчок созданию мира, самый же процесс его об­разования Анаксагор представлял себе совершенно механи­ческим; таким образом, его система, положившая основание дуалистическому мировоззрению, сама в своих главных чер­тах стоит еще на почве материализма.

Несовершенство теории элементов побудило около на­чала Пелопоннесской войны Диогена из Аполлонии вер­нуться к старому ионийскому представлению об единстве основной материи; этой материей Диоген, согласно с учени­ем Анаксимена, считал воздух. Но он представляет себе воз­дух мыслящим существом, подобным „уму" Анаксагора. К аналогичным выводам пришел около этого же времени са­мый выдающийся ученик Анаксагора, Архелай из Милета. Это был, конечно, анахронизм, вполне заслуживавший тех насмешек, которыми Аристофан в „Облаках" осыпает сис­тему Диогена. Ложным путем, но в другом направлении по­шла и пифагорейская школа. Занятия математикой привели пифагорейцев к убеждению в реальном значении числовых отношений; отсюда они заключили, что числа вообще со­ставляют сущность вещей. На этом принципе была построе­на мистическая числовая система, в которой главную роль играла священная цифра 10; второе место по значению за­нимала цифра 4, как первое квадратное число и потому, что сумма четырех первых цифр равна десяти. Эта школа, ока­завшая так много услуг науке, как бы хотела доказать спра­ведливость слов Гераклита, что простое многоведение еще не просвещает ума.

Более серьезного противника нашла теория элементов в Демокрите из Абдеры (ок. 460—370). Он был, без сомнения, величайшим ученым своего времени, и вообще до Аристоте­ля никто не обладал таким всесторонним образованием. В своих далеких путешествиях, которые привели его и в Еги­пет, где он прожил долгое время, он глубоко изучил мир и людей. Его многочисленные сочинения обнимают почти все отрасли науки того времени: математику, астрономию, гео­графию, физику, медицину, естественную историю, музыку, филологию, этику. В некоторых из этих областей знания он проложил новые пути — особенно своей системой объясне­ния природы. Подобно Диогену, он думал, что допущение многих различных по существу элементов ничего не объяс­няет в природе; поэтому он признавал только одну субстан­цию, но рядом с ней допускал еще существование пустого пространства, без которого он, как и Парменид, считал не­возможным движение и деление материи. Но это деление должно иметь границу, потому что, если бы оно соверша­лось беспредельно, то в конце концов не осталось бы ни од­ной величины, т.е. вообще ничего. Сообразно с этим, мате­рия должна состоять из мельчайших неделимых частиц, ко­торые именно поэтому и называются атомами. Эти атомы вечно неизменны, одинаковы по качеству, но разнообразны по форме, по величине, а следовательно, и по весу. В силу своей весомости они падают книзу в пустом пространстве, — большие — быстрее, меньшие — медленнее; вследствие этого они сталкиваются, сцепляются и скучиваются в тела. Основные свойства тел, как вес и твердость, зависят от ко­личества атомов, из которых состоит тело, и от степени их густоты; второстепенные свойства, как вкус и цвет, обуслов­ливаются впечатлением, которое атомы производят на наши чувства, смотря по своей величине и форме. И так как на свете нет ничего, кроме атомов и пустого пространства, то и мышление, и ощущение производятся движением мельчай­ших атомов, рассеянных в нашем теле.

Так была решена задача, которая до сих пор занимала греческую философию: объяснить природу механическим путем, допуская только одну первоначальную материю. Де­мокрит не прибегает ни к полумифическим силам любви и ненависти, которыми Эмпедокл принужден был объяснять движение своих элементов, ни к „уму", этому deus ex machina (богу из машины) системы Анаксагора, ни к мысляще­му воздуху Диогена; в то же время он далек и от скептициз­ма элеатской школы, которая все явления признала за обман чувств. Чтобы объяснить происхождение космоса, ему было достаточно одной эмпирически познаваемой силы природы — тяготения, и если он еще не был в состоянии найти при­чину этой силы, то с гениальной проницательностью вполне оценил ее значение. Правда, это учение в своей грандиозной простоте явилось преждевременно; Демокрит сам рассказы­вает, что во время его пребывания в Афинах никто не обра­щал на него внимания. Сократовская школа, которая вскоре приобрела здесь безусловное господство, отвернулась от системы Демокрита с тем высокомерием, с каким идеализм во все времена относился к материализму. Платон во всех своих сочинениях ни разу не упоминает о Демокрите, хотя в некоторых местах тайно намекает на него. Только благодаря Эпикуру атомистическая теория получила широкое распро­странение, а оценила ее по достоинству лишь наука Нового времени.

Ибо как раз в то время, когда Демокрит выступил со своей системой, общество, пресытившись естественной фи­лософией, начало обращаться к разрешению других задач. Уже Гераклит сказал, что глаза и уши — плохие свидетели; точно так же и Эмпедокл советует своим читателям не дове­рять чувственному восприятию; наконец, элеаты, как мы ви­дели, совершенно отрицали реальность ощущений. Но пер­вую научную теорию познания дал только Протагор из Абдеры, современник Перикла. Он выставил знаменитое поло­жение, что „человек есть мера всех вещей — существующих, что они существуют, — не существующих, что их нет" Дру­гими словами, всякое познание относительно, все, что мы воспринимаем, существует для нас, — все, чего мы не вос­принимаем, для нас, людей, не существует. Но так как вещи представляются каждому из нас различно, то чувственное восприятие свидетельствует только о том, что вещи сущест­вуют, но не о том, каковы они. Как мы видели, эти взгляды усвоил и Демокрит, который также приписывал чувствен­ным ощущениям лишь относительную правильность; но он стремился проникнуть далее, до объективного познания. Другие пошли противоположным путем. Так, ученик Эмпе­докла, Горгий из Леонтин (около 470—370 гг.), написал со­чинение, в котором, исходя из положений элеатской школы, пытался доказать, что объективной истины вообще нет, а если что-нибудь действительно существует, то оно в своей сущности для нас непостижимо, и даже если бы мы могли его познать, то не могли бы передать этого познания друго­му.

Наконец, последователь Гераклита, Кратил, живший во времена Сократа, пришел к тому выводу, что вообще нельзя произносить суждений, потому что в каждом суждении со­держится показание о каком-нибудь бытии, а последнее в своей сущности непознаваемо. Такие односторонние теории должны были в конце концов привести к тому, что исследо­вание природы было совершенно оставлено как неразреши­мая задача. Это имело роковые последствия для греческой науки; если философия углубилась в бесплодное умозрение, от которого не. в силах был освободиться даже Аристотель, то это объясняется прежде всего пренебрежением к изуче­нию природы.

Зато мысль обратилась теперь к тщательному изучению духовной жизни человека. Исходной точкой здесь была ри­торика. Греки искони высоко ценили красивую речь; уже авторы „Илиады" относятся к хорошему оратору почти с таким же уважением, как к храброму воину, а мастерски владеть и оружием, и речью — идеал героя, по Гомеру. По­этому речи занимают в эпосе много места, и некоторые из них сделали бы честь даже оратору более позднего времени. По мере того, как в Греции вырабатывались свободные по­литические учреждения, ораторский талант приобретал все большее значение. В этом отношении характерно появление с VII или VI века таких имен, как Эвагор, Пифагор, Аристагор, Стесагор, которые у Гомера еще не встречаются. Воз­растающий интерес к красноречию нашел выражение и в драматической поэзии, в которой лирические части все бо­лее уступают место диалогу.

Если до сих пор красноречие было делом врожденного таланта и художественного чутья, то теперь начали доиски­ваться, на чем основывается влияние речи и нет ли средств заменить или усилить природный талант систематическим обучением. Вопрос был так естественен, что после Персид­ских войн этим предметом одновременно занялись в различ­ных частях греческого мира. В Сицилии Эмпедокл положил основание теории красноречия, которую позже развил его ученик Горгий из Леонтин. Последний прославился особен­но благодаря своим торжественным речам; этим он поставил ораторское искусство во мнении нации наряду с поэзией и создал себе средство для проведения в общество своих поли­тических и философских идей. В то же время в Сиракузах Коракс и его ученик Тисий создали теорию судебного крас­норечия, к чему внешним поводом послужило учреждение народных судов после падения тирании (466 г.); они же из­дали первые учебники риторики. Развитию искусства дока­зательства, диалектики — этой важнейшей составной части греческой риторики — большие услуги оказал ученик Парменида, Зенон, которого Аристотель называет даже творцом диалектики. В том же направлении и еще с большим успе­хом действовал в это же время Протагор. Он первый выста­вил положение, что о каждом предмете можно высказать два опровергающих друг друга мнения и что каждое из них можно защищать с тем же субъективным правом. Новое ис­кусство скоро получило широкое распространение во всей Греции, особенно в Афинах, с тех пор как Афинский народ­ный суд сделался высшею судебной инстанцией всего союза. Здесь учили Горгий, Протагор, Тисий, а вскоре и сами Афи­ны стали производить таких выдающихся ораторов, как Ан­тифон из Рамна, Критий, Андокид из Кидафенея и историк Фукидид.

Занятия риторикой скоро должны были привести к на­учному изучению орудия речи, языка. И в этой области пер­вый шаг был сделан великим Протагором. Он первый разли­чил части речи, определил род существительных, времена и наклонения глаголов и создал существующую до сих пор грамматическую терминологию. Он старался решить и во­прос о том, присущ ли язык человеку от природы, или он есть плод культурного развития, и с большой проницатель­ностью высказался за последнее объяснение. Отсюда он де­лал вывод, что филолог имеет право исправлять аномалии языка; впрочем, в этом отношении он слишком увлекся но­визною предмета и высказал много неосновательных поло­жений. Преемником Протагора был Продик из Кеоса, ока­завший большие услуги особенно синонимике. В конце сто­летия Гиппий из Элиды и Демокрит из Абдеры занимались физиологией звука. Эти филологические исследования при­вели, в свою очередь, к научному изучению литературы, прежде всего — к критике и толкованию Гомера, которым также, по-видимому, положил начало уже Протагор. Он на­шел вскоре многочисленных последователей, между кото­рыми наиболее замечательны Стегимброт из Фасоса, фило­соф Демокрит и поэт Антимах из Колофона. Около того же времени Главк из Регия дал в своем сочинении „О древних поэтах и музыкантах" первый опыт историко-литературного исследования.

Еще раньше стали изучать политическую историю. Пер­воначально греческая историография была не чем иным, как продолжением генеалогического эпоса, стихотворная форма которого, стеснявшая свободу рассказа, была отброшена в конце VI столетия. В то же время пробудилась критика. Не то чтобы люди уже умели отличать миф от истории; но именно потому, что миф казался исторической правдой, пи­сатель считал себя вправе устранять противоречия и нелепо­сти предания, другими словами — рационализировать мифы. Так, Гекатей (около 500 г.) во введении к своим „Генеалоги­ям" говорит: „Так говорит Гекатей из Милета: Я описываю это так, как считаю верным. Ибо рассказы греков, по моему мнению, большею частью смешны" Такие же мифографические сочинения составили в течение V века Дионисий из Милета, Акусилай из Аргоса, Ферекид из Лероса, Гелланик из Митилены. Мировые события эпохи Персидских войн заставили обратиться к изучению исторического времени. Первую попытку в этом роде сделал, насколько нам извест­но, Харон из Лампсака, который около 450 г. в форме хро­ники своего родного города изложил всемирную историю с точки зрения гражданина Лампсака, вроде того, как в визан­тийское время Малала из Антиохии писал свою всемирную хронику. Но это сочинение скоро затмила история Персид­ских войн, которую вскоре после 430 г. издал Геродот из Галикарнаса, — первое широко задуманное и пространное ис­торическое сочинение, которое вообще было написано. По представлению Геродота, Персидские войны были только одним из эпизодов многовековой борьбы между Европой и Азией, первым поводом к которой послужило похищение Ио из Аргоса финикийскими мореплавателями. Однако он с большим тактом оставляет в стороне мифический период и начинает свой рассказ с покорения ионийских городов царя­ми Лидии; кончается его „История" битвою при Микале и последовавшим вскоре после нее завоеванием Сеста, кото­рые положили конец владычеству варваров над азиатскими греками. По композиции его труд еще совершенно напоми­нает эпос: действующие лица высказывают свои взгляды в прямой речи, многочисленные эпизоды дают случай вплести в рассказ важнейшие события древней истории Греции и Востока и изобразить нравы варварских народов, обитавших на восточном берегу прибрежья Средиземного моря. Свой материал Геродот собирал чрезвычайно тщательно; он пред­принимал далекие путешествия — в Египет, Финикию, к Черному морю, может быть, даже в Вавилон. Широко поль­зовался он и существующей литературой. Но его мировоз­зрение — в общем еще гомеровское: он все сводит к прямо­му вмешательству богов и поэтому не старается естествен­ным образом объяснить взаимную связь событий.

Младший современник Геродота, Гелланик из Митилены, о генеалогическом сочинении которого мы уже говори­ли, задался целью изложить всю историю греческого народа от мифических времен. При этом он обращал особенное внимание на хронологию, и его обыкновенно считают осно­вателем этой отрасли исторической науки. Критическое от­ношение к своим источникам было ему так же чуждо, как и Геродоту; миф и для него был историей. В основу своей хронологической системы он положил список жриц храма Геры близ Микен, который в своей подлинной части, может быть, действительно восходил до сравнительно отдаленного времени, но произвольно был продолжен до глубокой древ­ности. На основании этого списка Гелланик и мог сообщить, например, что сикелы переселились на названный их именем остров в третьем поколении перед Троянской войной, когда Алкиона была 26-й год жрицею. Чтобы вставить в эту хро­нологическую рамку отдельные события, особенно мифиче­ского времени, он пользовался счетом по поколениям, с ко­торым он должен был хорошо освоиться при своих генеало­гических изысканиях. Таким образом, он определил год воз­вращения Гераклидов — 1149, разрушения Трои — 1209, вступления на престол Кекропса — 1606, — даты, которые в общем остались руководящими для греческой хронологии позднейшего времени. Кроме этого главного труда, Гелланик написал еще несколько мелких сочинений, из которых заслуживает упоминания хроника Афин как первая попытка изложить историю этой умственной столицы Греции.

Вообще в это время усердно занимались историей. Так, лидянин Ксанф около этого времени написал историю сво­его народа на греческом языке; Гиппис из Регия изложил историю основания колоний в Италии и Сицилии, Антиох из Сиракуз в обширном сочинении обработал историю запад­ных греков от древнейших времен до Пелопоннесской вой­ны. Напротив, „Путевые записки" Иона Хиосского, были, по-видимому, не специально историческим сочинением; ис­торические сведения служили здесь, как позже в „Диалогах" Платона, только рамкой, причем автор довольно свободно обращался с исторической истиной и в особенности много места отводил анекдотам.

Но все эти труды по историографии затмило сочинение Фукидида о великой войне между Афинами и Пелопоннес­ским союзом. Происходя из знатной афинской семьи, близ­кий родственник Кимона, автор всю жизнь вращался среди руководящих кругов Афин и достиг высшей государствен­ной должности — стратега. Его изгнание после потери Амфиполя (выше, с.434), — изгнание, из которого он вернулся только после окончания войны и падения демократии, дало ему возможность лично ознакомиться и с враждебными Афинам государствами Греции; оно же дало ему досуг для литературной работы. Родившийся около 460 г., он принад­лежал уже к тому поколению, которое прошло через школу риторического и философского просвещения, процветавше­го в Афинах с середины этого века. Поэтому он свободен от всех предрассудков; в истории он видит результат деятель­ности этических и политических факторов, рядом с которы­ми не остается места для вмешательства сверхъестественных сил. Правда, и он не избег той ошибки, в какую неизбежно впадает всякий, описывающий события, в которых он сам принимал активное или пассивное участие; сквозь его пове­ствование повсюду просвечивают его политические симпа­тии и антипатии, и его „История" отнюдь не может быть на­звана объективным изображением описанного в ней перио­да. Но если это недостаток, то он сторицей искупается живо­стью представления, которое мы получаем, глядя на события глазами современника и человека партии. Он внимательно изучал и древнюю историю, и этим изысканиям мы обязаны тем мастерским очерком культурного развития Греции, ко­торый он предпослал своему труду в качестве введения и который не имеет себе равного во всей уцелевшей историче­ской литературе древности. При этом он пользовался такими методами исследования, руководился в критике такими принципами, которые еще и теперь или, вернее, теперь снова господствуют в нашей науке. Власть мифа отчасти тяготеет еще и над Фукидидом; в общем и он еще смотрит на содер­жание эпоса как на историю. Но многие ли из современных ученых имеют право упрекать его за это? Если понимать под историей нечто большее, чем простое изложение фактов или построение хронологической системы, то отцом истории на­до признать Фукидида.

Между тем и этика была поставлена на научную почву. Из учения Протагора о сущности познания следовало, что добро и зло — лишь относительные понятия, и в ту эпоху, полную революционных стремлений, едва ли нужно было доказывать, что существующий закон или обычай не может служить критерием для этической оценки наших поступков. А природа знает только право сильного, — и многие дейст­вительно были готовы сделать логический вывод из этого положения и признать безграничный эгоизм естественным правом человека. Но Протагор нашел твердую исходную точку для основания рациональной этики в потребности че­ловеческого общества. Без уважения к правам других обще­житие невозможно, и большая часть людей действительно обладает этими альтруистическими чувствами; тот же, у ко­го их нет, должен быть, как зачумленный, изгнан из государ­ства. Правда, врожденную склонность следует развивать воспитанием, и как раз в обучении добродетели Протагор видел свое главное призвание. Мы не знаем подробностей его этической системы, но нет сомнения, что он и его после­дователи проповедовали более высокую мораль, чем та, ко­торая в их время господствовала в Греции. Софист Гиппий из Элиды говорил, что от природы все люди — братья и что преграды между ними возвел только закон; исходя из этих идей, софисты первые признали рабство безнравственным учреждением. Этого одного было бы достаточно, чтобы по­ставить софистов в этическом отношении несравненно вы­ше, чем Сократа и всю его школу. Протагор также первый сказал, что цель наказания — исправить преступника, а не отомстить за преступление. И Протагор не только учил нравственности, но и показывал пример ее; его нравственная чистота выступает даже в рассказах его противников.

Последователем Протагора как в теории познания, так и в этике был Демокрит[97] Он также исходит из того положе­ния, что предметы и явления не бывают хороши или дурны сами по себе, а только по ощущению, которое они возбуж­дают в нас. Точно так же Демокрит признает естественное право сильного; но и сильный, по его мнению, не может обойтись без слабого; мы неизбежно должны жить вместе и помогать друг другу. Поэтому выше всего стоит государст­во, в котором воплощается общественный строй, „ибо в нем содержится все: все существует, пока существует государст­во, и все гибнет, когда оно разрушается" Следовательно, высшей добродетелью является „справедливость" (δίχη) т.е., по определению Демокрита, исполнение своих обязанностей по отношению к обществу. Кто грубо нарушает интересы общества, кто грабит или убивает, того надо убить, как ди­кое животное. Но кроме земной кары, преступника не ждет никакое другое наказание, потому что атомистическая тео­рия исключает возможность вмешательства богов в челове­ческую жизнь, — и так как душевная деятельность связана с движением атомов в нашем теле, то она не может продол­жаться после смерти, и вера в ужасы подземного царства есть не более как химера. В этом-то пункте Демокрит и, мо­жет быть, еще до него Протагор далеко оставили за собой всю предшествующую греческую мораль, выставив положе­ние, что мы должны делать добро не из страха перед боже­ственной или человеческой карой или перед приговором общественного мнения, а только потому, что оно — добро, из уважения к нам самим. И это касается наших отношений не только к людям, но и к животным; только тех, „которые причиняют или хотят причинить нам несправедливость", разрешается убивать. А сознание, что мы исполнили наш долг, есть необходимое условие того ясного спокойствия духа, которое составляет высшее счастье человека. Правда, одного этого мало. Мы только в том случае достигаем ду­шевного спокойствия, если ищем удовлетворения не в чув­ственных удовольствиях, если во всех своих поступках со­блюдаем умеренность и ничего не предпринимаем, что пре­вышает наши силы, преимущественно же — если развиваем свой дух, ибо „образование в счастии служит украшением, в несчастии — убежищем"; но высшее удовлетворение дос­тавляет созерцание благого и прекрасного и, главным обра­зом, научное исследование. Лучше открыть одну новую ис­тину, чем владеть престолом персидского царя. Ибо счастье и несчастье не зависят от внешних условий; наш добрый или злой демон живет в нашей собственной душе, и только для оправдания своего неразумия люди создали призрак Тихе.

Таким образом, наука дошла до отрицания самых основ

религии. Наряду с механическим пониманием мира для ста­рых богов не оставалось места, и если философия пока еще делала уступку народной вере и не отрицала самого сущест­вования богов, то она все-таки лишила их всех главных свойств. Даже такой благочестивый человек, как Эмпедокл, отрицал бессмертие богов и полагал, что они, как и все ос­тальные существа, произошли из смешения его четырех эле­ментов. Анаксагор свел понятие божества к мировому уму (нусу), а Демокрит признавал богов блаженными демонами, которые, однако, не в состоянии влиять на ход мировых яв­лений. Протагор говорил в своем сочинении „Истина": „От­носительно богов я не могу сказать, существуют ли они, или нет; ибо многое препятствует познанию — как неясность предмета, так и краткость человеческой жизни" От этого агностицизма оставался один шаг до атеизма. Диагор Мелосский, живший в начале Пелопоннесской войны, был, мо­жет быть, первым философом, который решился открыто отрицать существование богов и, следовательно, также не­обходимость культа. Вскоре после него Критий выступил с теорией, по которой религию придумали умные люди, чтобы посредством страха перед богами принудить толпу к нравст­венному образу жизни — воззрение, имевшее большой ус­пех в древности. Более правильного взгляда держался со­фист Продик из Кеоса, который производил религию из культа природы; это учение было подготовлено уже орфиче­ской теософией, и при прозрачности греческих мифов оно само собой напрашивалось. Вообще вопрос о том, сущест­вуют ли боги, был в это время предметом оживленных спо­ров среди образованных людей. Еврипид неоднократно под­нимал этот вопрос в своих пьесах и тем заставлял многих задумываться над ним; еще сильнее должна была поколебать в народе древнюю веру комедия, — достаточно вспомнить „Птиц" Аристофана. Тем не менее в конце V века масса на­рода, даже в Афинах, еще свято хранила веру и суеверия от­цов; дело об осквернении герм и мистерий одинаково хоро­шо свидетельствует как об этом, так и о неверии, которое господствовало в широких кругах образованного общества.

Новые идеи медленно проникают в народную массу,

тем более в такое время, когда еще не существует читающей публики. Поэтому учения древнейших философов остава­лись первоначально достоянием небольшого кружка учени­ков, даже в том случае, если они не были доступны, как в пифагорейской секте, только посвященным. Здесь первый шаг по новому пути сделал Ксенофан, который облек свое учение и свою полемику против традиции в поэтическую форму и, таким образом, сделал их доступными для образо­ванных людей всей нации. Шестьдесят лет странствовал он по греческим странам, от своей ионийской родины до Сира­куз и далекой Элей в Италии, повсюду декламируя свои сти­хотворения, наполовину еще рапсод, наполовину уже со­фист. Его примеру последовали Парменид и Эмпедокл, по­следний, правда, в совершенно иной форме. Старое и новое мировоззрение соединились в нем, как бы не сливаясь; тот же человек, который, как философ, не отступал даже перед крайними выводами, был вместе с тем жрецом и прорицате­лем и, как таковой, пользовался славою святого. Мы можем не одобрять этого; но, по условиям того времени, слава чу­дотворца должна была способствовать распространению его философского учения.

Таким образом, философия мало-помалу становилась достоянием общества. Особенно два новых искусства — ри­торика и диалектика — все сильнее привлекали к себе моло­дежь из высших классов общества. В это демократическое время всякий, кто хотел достигнуть политического влияния, непременно должен был владеть словом; главным образом риторика была обязана своими успехами народным судам. Если даже в наших присяжных судах, которые состоят из лиц, принадлежащих к состоятельным и образованным клас­сам, искусная защитительная речь адвоката нередко имеет сильное влияние на характер приговора, насколько более должно было подчиняться силе слова судилище, члены ко­торого выбирались по жребию из всех граждан и в котором, следовательно, представители наименее образованных клас­сов должны были составлять большинство? Притом, в Афи­нах и, вероятно, во всех других городах каждый обязан был лично защищать свое дело перед судом; вследствие этого адвокат-крючкотвор часто одерживал верх над честным, но не владеющим речью противником. Естественно, что учите­ля красноречия не имели недостатка в учениках. Но великие люди, впервые основавшие теорию красноречия, очень хо­рошо понимали, что простая риторическая дрессировка не может сделать человека оратором. Они старались дать своим ученикам серьезное общее образование, изощрить их мысль обсуждением философских проблем, внушить им честные и стойкие убеждения разъяснением вопросов этики. Поэтому они называли себя учителями мудрости, софистами.

Деятельность учителя поглощает все силы человека; ко­нечно, невозможно было требовать, чтобы софисты препо­давали безвозмездно. Этого и не требовали; напротив, те ты­сячи людей, которые стремились в риторические школы, охотно вознаграждали своих учителей за их труды и потра­ченное время. В Греции искони привыкли оплачивать ду­ховный труд. Уже рапсоды гомеровского времени пели за плату. Симонид и Пиндар получали за свои победные песни очень значительный гонорар, драматические поэты получали денежные награды, а врачи и тогда, как теперь, требовали крупного вознаграждения за свои услуги (выше, с.339). И общественное мнение, действительно, не видело ничего пре­досудительного в том, что софисты получали плату. Внача­ле, вследствие несоразмерности спроса с предложением, эта плата была довольно высока, но вскоре она начала пони­жаться; впрочем, даже знаменитейшие из софистов, как Горгий и позже Исократ, приобрели благодаря своей педагоги­ческой деятельности только очень скромное состояние (вы­ше, с.339).

Поэты, художники и врачи издавна переходили в Гре­ции с места на место; понятно, что люди, как Горгий и Про­тагор, не могли довольствоваться узкой сферой деятельности в пределах своей родины, Леонтин или Абдеры. Да и без то­го разрушение Леонтин сиракузянами в 423 г. заставило бы Горгия удалиться на чужбину. Самым удобным средством для распространения новых идей была национальные игры; в Олимпии и Дельфах Горгий произнес перед собравшимися со всех концов мира греками две знаменитейшие свои речи, и с тех пор чтение ораторских произведений сделалось не­обходимой составной частью программы празднеств.

Но в Греции теперь впервые образовался и другой умст­венный центр, который мог гораздо сильнее влиять на ду­ховное развитие нацйи, чем эти торжественные съезды, со­биравшиеся через долгие промежутки времени и только на несколько дней. Со времени Персидских войн Афины сдела­лись политическим, а вскоре и экономическим средоточием для государств, окружавших Эгейское море. Огромные фи­нансовые средства, стекавшиеся сюда, обусловили расцвет искусств, не имевший себе равного; такой город должен был, конечно, привлекать к себе и научные силы всей Гре­ции. Правда, при Перикле духовная жизнь нации сосредото­чивалась в Афинах далеко еще не в такой степени, как в сле­дующем столетии; из великих мыслителей этой эпохи, не родившихся в Афинах, только один — Анаксагор — жил здесь продолжительное время, да и тот в конце концов был изгнан. Но за исключением, может быть, одного только Эмпедокла, между выдающимися учеными этого периода не было ни одного, который, по крайней мере короткое время, не жил бы в Афинах и здесь в публичных речах, в частном преподавании, в прениях с единомышленниками и против­никами не проявлял бы своего таланта. Таким образом, в Афинах господствовала оживленная умственная деятель­ность, какой до сих пор нельзя было встретить ни в одном пункте Эллады, да и не ее одной; и неслучайностью было то, что оба человека, которые в следующем веке наиболее силь­но повлияли на мировоззрение нации, — Еврипид и Сократ — были афинянами.

Под влиянием всех этих условий начала мало-помалу возникать и находить себе читателей научная литература. После Эмпедокла уже ни одному греческому ученому не приходило в голову выражать свои мысли в поэтической форме, тем более что развитие риторики давало средство облекать и прозаические сочинения в художественную фор­му, которая составляла потребность для греков. Так, наряду с устным преподаванием явилась учебная книга; уже до кон­ца V столетия существовали такие руководства по всем от­раслям знания, начиная с математики и риторики и кончая кулинарным искусством. Речи, имевшие большой успех, также распространялись теперь в многочисленных списках. Всякий, кто претендовал на звание образованного человека, должен был теперь иметь свою библиотеку, как бы скромна она ни была; вследствие этого начало развиваться книгопродавческое дело, центром которого были, конечно, Афины.

Тем не менее даже среди руководящего класса новое мировоззрение было воспринято только меньшинством. Мы видели, как суеверен был Геродот. Никий, который во время Пелопоннесской войны долгое время стоял во главе Афин, был еще вполне убежден, что солнечные и лунные затмения предвещают бедствия, и это суеверие в значительной степе­ни было виною уничтожения афинского флота при Сираку­зах. С историей своего собственного государства были зна­комы лишь немногие; еще ораторы IV века делают в этом отношении грубейшие ошибки; известно также, какие во­пиющие анахронизмы позволяет себе Платон в своих диало­гах. Между тем эти сочинения были предназначены для сли­вок общества. Понятно, на каком низком уровне должна бы­ла стоять образованность народной массы. Правда, умение читать и писать было широко распространено в Афинах, особенно среди свободного населения, хотя и здесь были исключения. Но мусическое и гимнастическое образование всецело ограничивалось высшими классами; простолюдин так же мало знал своих поэтов, как немецкий народ — Шил­лера и Гете. Демократический строй давал возможность вся­кому гражданину принимать участие в политической жизни; однако и это участие не могло иметь большого образова­тельного значения уже потому, что только небольшая часть населения правильно посещала Народное собрание или засе­дания гелиэи. Именно умственная незрелость масс и погуби­ла греческую демократию. В других частях европейской Греции, особенно в олигархиях, народное образование стоя­ло еще, конечно, на более низкой ступени; например, в Спарте человек, умевший читать и писать, составлял исклю­чение, а о высшем образовании нечего и говорить.

При таких условиях неудивительно, что общественное мнение еще в течение всего V столетия относилось враж­дебно к просвещению. Невежество во все времена питает глубокое недоверие к знанию, и ортодоксия справедливо ви­дит в науке своего опаснейшего врага. Как столько раз поз­же, верующие уже тогда начали требовать полицейских мер против зла науки, которого они не могли искоренить духов­ными средствами. Пример в этом отношении, к сожалению, подали Афины, чтобы сохранить за собой славу благочести­вейшего из греческих городов. Едва возникшая наука уже выставила своих первых мучеников. „Безбожный" Диагор из Мелоса был во время Пелопоннесской войны, по постанов­лению афинского народа, изгнан из Афин и за голову его назначена награда. Сочинения Протагора были сожжены в Афинах на площади рукою палача, и сам великий ученый принужден был бежать из города. Точно так же и Анаксагор был привлечен к суду по обвинению в безбожии; и хотя здесь, как мы видели, примешались и политические причи­ны, но для большинства судей главное значение имела, оче­видно, опасность, грозившая религии. Тридцать лет спустя Сократ был осужден и казнен за преступления против веры. Характерно, что Анаксагор, будучи вынужден, вследствие упомянутого процесса, покинуть Афины, встретил почетный прием в Лампсаке; население азиатской Греции, колыбели греческой образованности, было просвещеннее, чем жители самой Эллады.

Подобные процессы случались, конечно, редко. Но мас­са народа, и не одни только низшие классы, была твердо уверена, что каждый софист, т.е., по тогдашнему словоупот­реблению, каждый преподаватель философии и риторики, — безнравственный человек, вроде того, как теперь верующий католик представляет себе масона, или многие из тех, кото­рые называют себя образованными людьми, — материали­ста. Отсюда само собой следовало, что преподавание таких людей развращает молодежь. Как ни несправедлив был этот упрек в большинстве случаев — достаточно вспомнить, что по такому обвинению был осужден и Сократ, — но в извест­ном смысле он мог казаться до некоторой степени основа­тельным, потому что молодых людей приводила в школы софистов не столько жажда отвлеченного философского об­разования, сколько стремление усвоить себе ораторское ис­кусство, необходимое для достижения практических целей, все равно как теперь опустели бы университеты, если бы они перестали служить средством для практической карьеры. А риторика сама по себе в нравственном отношении безраз­лична. Она — оружие, которое дает или, по крайней мере, тогда давало тому, кто им владеет, преимущество над всеми остальными людьми; за способ пользования этим оружием учитель так же мало ответственен, как купец, продающий револьвер, — за убийство, которое совершает им покупа­тель. Единственная задача оратора, как такового, — убедить слушателей в справедливости защищаемого им дела; спра­ведливо ли дело по существу, — это для его цели совершен­но безразлично. И чем более несправедливо дело, тем искус­нее должна быть защита, чтобы дело все-таки могло востор­жествовать. В этом смысле противники софистики были правы, утверждая, что цель нового искусства сводится к то­му, чтобы слабое дело сделать сильным. Но несправедливо упрекали риторику в том, что она возвела в систему искус­ство, которым люди эмпирически пользовались с тех пор, как существует человеческое общество. Еще менее справед­ливо было делать ответственными за это отдельных учите­лей красноречия, тем более что софисты — именно потому, что они хорошо понимали опасность одностороннего изуче­ния формальной риторики, — старались одновременно вну­шать своим ученикам твердые нравственные убеждения. Что в среду софистов проникали и нечистые элементы, что неко­торые из тех, кто получил образование в их школах, делали безнравственное употребление из приобретенных знаний, — это было вполне естественно; но осуждать за это новое про­свещение было так же неразумно, как если бы в наше время кто-нибудь захотел уничтожить железные дороги, потому что на них иногда случаются катастрофы.

И несмотря на все препятствия, просвещение победо­носно совершало свой путь. Оно отвечало настойчивой по­требности тогдашнего общества. Если еще воспитание свер­стников Перикла ограничивалось гимнастикой и музыкой, то с середины V столетия эти предметы преподавания — хотя им все еще придавали большое значение — отступили уже на задний план; теперь всякий, кто хотел считаться образо­ванным человеком, должен был, по крайней мере отчасти, быть знаком с философией и риторикой. Правда, это увели­чило пропасть, которая искони существовала между высши­ми и низшими слоями общества; но это разъединение всегда было необходимым условием всякого умственного прогрес­са и останется им до тех пор, пока этот самый прогресс не приведет нас к золотому веку социального равенства.

Во всемирной истории было мало переворотов, которые бы в такое короткое время так сильно изменили духовную физиономию народа. Софокл и Еврипид, Геродот и Фукидид — современники; разница в их возрастах не превышает не­многих десятилетий; между тем — какая коренная противо­положность в их мировоззрениях! Там, у Софокла и Геродо­та,— еще старая наивная вера и суеверие; здесь, у Еврипида и Фукидида, — уже непредубежденность научного мышле­ния. И это было началом новой эпохи в истории человечест­ва.

Примечания

1

Harrington J. The Commonwealth of Oceana and other works. London, 1887. P. 61,64.

(обратно)

2

Robertson W. The History of America. Vol. 2. London, 1821. Ρ 1.

(обратно)

3

Millar J. The Origin of the Distinction of Ranks. London, 1781. Ρ 14.

(обратно)

4

Meek R. L. Social Science and Ignoble Savage. Cambridge etc., 1976. P. 161.

(обратно)

5

Джонс Р. Вводная лекция по политической экономии //Эконо­мические сочинения. JL, 1937. С.221.

(обратно)

6

Кареев Н.И. К вопросу о свободе воли с точки зрения истори­ческого процесса//Вопросы философии и психологии. 1890. Кн.4. С. 120.

(обратно)

7

Тарле Е.В. Чем объясняется современный интерес к экономической истории //Вестник и библиотека самообразования. 1903. № 17. Стб.739.

(обратно)

8

О понятии социоисторического организма см.: Семенов Ю.И. Философия истории: общая теория, основные проблемы, идеи и концепции от древности до наших дней. М., 2003. С.15—35.

(обратно)

9

Rogers J.E.T. A History of Agriculture and Prices in England. Vol.1. Oxford, 1866. P.VI.

(обратно)

10

Ковалевский М. Развитие народного хозяйства в Западной Европе. СПб., 1899. С.2.

(обратно)

11

Чернышевский Н.Г Примечания к переводу „Введения в историю XIX века" Г. Гервинуса //Поли. собр. соч. Т. 10. М., 1953. С.441.

(обратно)

12

Стеклов Ю.М. Н.Г Чернышевский. Его жизнь и деятельность. 1828—1889. СПб., 1909. С. 175—176.

(обратно)

13

Лучицкий И. Джемс Сорольд Роджерс //Юрид. вестн. 1891. Т.7. Кн. вторая (сентябрь). С. 172.

(обратно)

14

Л-кий И. Обзор литературы по философии истории за 1872 год //Знание. 1873. №9. С.88.

(обратно)

15

Довнар-Запольский М.В. Исторический процесс русского народа в русской исторической науке. М., 1906. С. 30-31.

(обратно)

16

Тарле Е.В. Указ. работа. Стб. 741.

(обратно)

17

См.: Тарле Е.В. Всеобщая история: (очерк развития философии истории). СПб., 1908. С.90—102.

(обратно)

18

Пикус Н.П. Белох Карл Юлиус //Сов. ист. энцикл. Т.2. М., 1962. Стб. 277.

(обратно)

19

Там же.

(обратно)

20

См.: Семенов Ю.И. Эдуард Мейер и его труды по методологии и теории истории //Мейер Э. Труды по теории и методологии исторической науки. М., 2003.

(обратно)

21

См. подробнее об этом: Семенов Ю.И. Философия истории... С.310—312, 343—347.

(обратно)

22

Маркс К. Нищета философии //Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. Τ.4. С. 142.

(обратно)

23

См.: Семенов Ю.И. Экономическая этнология. Экономика перво­бытного и раннего предклассового общества. Ч. 1—3. М. 1993.

(обратно)

24

Мейер Э. Рабство в древности //Мейер Э. Труды по теории и мето­дологии исторической науки. М., 2003. С.118.

(обратно)

25

См.: Семенов Ю.И. Введение во всемирную историю. Вып.З. Исто­рия цивилизованного общества (XXX в. до н.э. — XX в. н.э.). М., 2001. С.50—51, 64—67.

(обратно)

26

Сергеев B.C. Феодализм и торговый капитализм в античном мире. М. 1926. С.213.

(обратно)

27

Кушнер (Кнышев) П. Предисловие //Гуковский А.И. и Трахтенберг О.В. Очерк истории докапиталистического общества и возникнове­ния капитализма. М.; Л., 1931. C.XXVII—XXVIII.

(обратно)

28

См.: Семенов Ю.И. Об одном из типов традиционных социальных структур Африки и Азии: прагосударство и аграрные отношения //Государство и аграрная эволюция в развивающихся странах Азии и Аф­рики. М., 1980; Он же. Введение во всемирную историю. Вып.З. С.23—24, 35—42, 50—51.

(обратно)

29

См.: Семенов Ю.И. Введение во всемирную историю. Вып.З. С.25.

(обратно)

30

См.: Семенов Ю.И. Введение во всемирную историю. Вып.2. Исто­рия первобытного общества. М., 1999. С. 143—147.

32

(обратно)

31

См.: Семенов Ю.И. В.И. Сергеевич и его труд „Древности русского права" („Русские юридические древности") и проблема исторического пути Руси-России //Сергеевич В.И. Древности русского права. Т.1. М., 2007. С. 3—81.

(обратно)

32

Валлон А. История рабства в античном мире. М., 1941. С. 107.

(обратно)

33

Настоящее издание. T.I. С.325.

(обратно)

34

Sargent R.L. The Size of the Slave Population of Athen during he Fifth and Fourth Centuries before Christ. Urbana, 1925.

(обратно)

35

Homme A.W. The Population of Athens in the Fifth and Fourth Centu­ries b. C. Oxford, 1933.

(обратно)

36

Erenberg V Der Staat der Griechen. Bd. 1. Leipzig, 1957. S. 24.

(обратно)

37

Westermann W.L. The Slave Systems of Greek and Roman Antquity. Philadelphia, 1955.

(обратно)

38

См.: Микульский К.И. Рабочий класс //Экон. энцикл. Политическая экономия. Τ.3. М. 1979. С.434; Комерон Ρ Краткая экономическая исто­рия мира от палеолита до наших дней. М., 2001. С.234.

(обратно)

39

Белох Ю. Греческая история. Т.1. М., 2008. С.209.

(обратно)

40

Белох Ю. Греческая история. Т.1. М., 2008. 267—268.

(обратно)

41

Беранже П.Ж. (в пер. В.С.Курочкина). Тиран Сиракузский //Избранные песни. М., 1936. С.253.

(обратно)

42

См.: Пикус Н.П. Указ. работа; Историография античной истории. М., 1980. С.146.

(обратно)

43

Подробности — ниже, в V главе.

(обратно)

44

Сейчас в литературе их принято называть „народами моря". (Ред. 2008).

(обратно)

45

Илиада. VI. 168—170: ...в Ликию послал и недобрые дал ему зна­ки. Много зловещих письмен на дощечке складной начертал он. И на по­гибель его приказал передать ее тестю" (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М. 1896. С.95). Значит, это было действительно письмо, какие бы письмена поэт ни имел в виду —фонетические, или кипрские силлабические, или хаматские иероглифы.

(обратно)

46

Древнейшей монетой, имеющей надпись, является, по-видимому, найденный в Галикарнасе статер Фанеса, который относится, может быть, еще к VII столетию. К последним годам этого века относятся, вероятно, и древнейшие коринфские статеры, носящие простой знак О.

(обратно)

47

Хроник, какие существовали в Средние века или в Риме, у греков в древности не было, иначе до нас дошло бы известие о них. Так наз. горой, (annales), вроде того, какой впервые составил во времена Геродота Харон Лампсакский для своего родного города, а позже Гелланик и другие аттидографы для Афин, были научными работами и составлялись отчасти на основании документального материала, которым эти писатели, впрочем, не всегда пользовались правильно.

(обратно)

48

Последний факт, о котором он упоминает, — отправка спартанца­ми посольства к персидскому царю летом 430 г.

(обратно)

49

Спасительную реакцию против этого поклонения Фукидиду пред­ставляют сочинения Мюллера-Штрюбингса (Miiller-Stiibihgs Η.) (Aristo­phanes und die historische Kritik. Leipzig, 1873; Thukydideische Studien. Wien, 1881 и множество мелких статей в журналах); впрочем, иногда ав­тор, как обыкновенно случается, заходит в своей критике дальше предпо­ложенной цели.

(обратно)

50

Правильно: Суда — название анонимного Византийского словаря-справочника конца X в. (Ред. 2008).

(обратно)

51

Одного языка для этого, правда, недостаточно; негр, говорящий по-английски, далеко еще не англичанин. Хорошее определение понятия на­циональности дает Геродот. VIII. 144 (Геродот. История /пер. Г.А.Стретоновского. М., 1972. С.416). (См. ниже, с.98).

(обратно)

52

Ниже (гл. V) мы докажем, что этих коренных обитателей нельзя отождествлять с пеласгами.

(обратно)

53

О фауне Древней Греции ср.: Keller О. Thire des klassischen Alterthums in culturgesch. Bezeihung; Innsbruck, 1887. Лев водился в V веке толь­ко на Пинде и в горных областях Македонии: некоторые сказания, как напр., мифы о Немейском и Киферонском львах, показывают, что некогда они были распространены по всему полуострову. Точно так же дикий бык (в двух видах, Bison europaeus и Bos priemegenius) встречался в историче­ское время еще только в Македонии; в доисторический период граница его распространения лежала, по-видимому, гораздо далее к югу, так как один ручей в Эпикнемидской Локриде назывался бычий и Гомер несколь­ко раз называет щит „шкурой дикого быка".

(обратно)

54

Илиада. IX. 63—64. „Тот лишь, кто, чуждый законам, бездомным живет и безродным, междоусобную любит войну" (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М., 1896. С. 134).

(обратно)

55

Те же четыре филы мы находим и в Ионии; очевидно, они сущест­вовали еще до заселения Малой Азии. Между тем синойкизм Аттики от­носится, без сомнения, к более позднему времени. А так как мы можем представить себе филу только как часть государства, то слова текста ока­зываются оправданными; притом, они подтверждаются и аналогичным примером Арголиды. Следовательно, Клисфен, игнорируя, при основании своих новых фил, местную связь, опирался на отношения, сложившиеся уже задолго до него.

(обратно)

56

Например, все 12 или 13 областей Ахайи занимали пространство в 2300 кв. км, 18—19 областей, на которые распадалась Аркадия до основа­ния Мегалополиса, — приблизительно 4700 кв. км, Дорида у Ойты — около 200 кв. км. Приблизительно такова же была средняя величина об­ластей Аттики, если последняя действительно распадалась до синойкизма на 12 государств, как утверждает предание.

(обратно)

57

Нас не должно вводить в заблуждение на этот счет то подавляющее впечатление, которое производят на зрителя колоссальные стены Микен и Тиринфа. Циклопические стены италийских городов, которые по величи­не отчасти далеко превосходят греческие, доказывают нам, что и неболь­шие общины были в состоянии возводить такие постройки. То же самое доказывают нураги Сардинии. В эпоху борьбы всех против всех защита от неприятельских нападений составляет самую настойчивую потребность, удовлетворению которой должны служить все наличные средства. При­том, как подтверждают специалисты, постройка „Сокровищницы Атрея" должна была потребовать не больше затрат, чем постройка каменного дорического храма средней величины; а царские дворцы из дерева и гли­ны стоили сравнительно очень недорого. Если во всей Греции такие об­ширные строения встречаются еще только в Беотии, то это свидетельству­ет лишь о том, что Аргосская равнина была в то время, наряду с Беотией, самой богатой и населенной частью европейской Греции, а вовсе не о том, что Микены и Тиринф представляли центры могущественных государств не только в нашем смысле, но даже с точки зрения классической эпохи.

(обратно)

58

Уже из этого можно понять, как ошибочна общепринятая гипотеза, будто толчок к этой эмиграции дали передвижения, происходившие внут­ри самого полуострова. Ведь и колонизация запада и севера в начале ис­торической эпохи была вызвана, конечно, вовсе не этими переселениями.

(обратно)

59

Из этого, конечно, не следует, что между критскими крепостными более позднего времени не было и греков; завоевание острова положило только начало крепостному праву, как случилось позже и при заселении Сицилии.

(обратно)

60

См. выше, с.56.

(обратно)

61

Почему здесь употреблялся менее устаревший язык, чем на Кипре, будет объяснено ниже (с.96—97).

(обратно)

62

В самой Греции не было ни ионийцев, ни эолийцев; следовательно, эти племенные названия должны были образоваться уже в Малой Азии. То же самое относится и к дорийцам. Правда, у южной подошвы Эты бы­ла область, носившая имя Дориды; но, лежа внутри полуострова, она ни­коим образом не могла принимать участия в заселении Малой Азии. Мы имеем здесь дело с одним из тех омонимов, которые так часто встречают­ся в языках, распространенных на большом пространстве. Подробности — ниже, гл. V.

(обратно)

63

В то время, как Ион, Дор и Ахей представляют собою не что иное, как героев-эпонимов своих племен, Эол имеет, кроме того, еще самостоя­тельное значение. Он является у Гомера богом ветров и, как таковой, по­читался, вероятно, во многих частях Греции. Понятно, что предание долж­но было видеть в эолийцах древнейших обитателей этих мест. Так, по Гомеру (VI. 153 и след.), Сизиф, сын Эола, жил в Коринфе; на этом осно­вано известие Фукидида, что город был населен эолийцами до переселе­ния дорийцев.

(обратно)

64

Schrander О. Sprachvergleichung und Urgeschichte. 2 Aufl. Iena, 1890.

(обратно)

65

Фукидид. История Пелопоннесской войны в восьми книгах /пер. Ф.Г.Мищенко. Т.]. М., 1887. С.36. [Фукидид. История. I. 2]

(обратно)

66

Греки, без сомнения, уже гораздо раньше приходили в соприкосно­вение с финикийцами на Кипре; но обитатели этого острова, при своей обособленности и своеобразных нравах, должны были вначале казаться семитам особым племенем. Еще родословная потомства Ноя в Бытии не причисляет Кипра к яванам, а называет Киттима сыном Явана.

105

(обратно)

67

Так, например, Тимей рассказывает, что жители Сардинии имели обыкновение убивать своих престарелых родителей; этот обычай встреча­ется и у других варварских народов.

(обратно)

68

Где трупы сжигаются, как в Ионии в гомеровское время, там эти предметы сжигаются на костре вместе с покойником, и их пепел кладется в могилу.

(обратно)

69

Я говорю здесь, конечно, только о богах политеистической народ­ной религии.

(обратно)

70

У Гомера само понятие уже встречается, но, за исключением одного позднейшего места „Илиады" (XII. 23), еще нет термина для его выраже­ния. (Илиада Гомера/пер. Н.М.Минского. М., 1896. С.188).

(обратно)

71

У Гомера само понятие уже встречается, но, за исключением одного позднейшего места „Илиады" (XII. 23), еще нет термина для его выраже­ния. (Илиада Гомера/пер. Н.М.Минского. М., 1896. С.188).

(обратно)

72

Основными работами являются труд А.Кирхгофа (Kirchhoff A. Die homerische Odyssee 2. Auf. Berlin, 1879), дополненный и исправленный в некоторых пунктах У.Виламовицем-Мёллендорфом (Homerische Untersuchungen. Berlin, 1884). Я придерживался результатов этих исследований, поскольку считаю их доказанными.

(обратно)

73

„Некия" — XI песня „Одиссеи" (Ред. 2008).

(обратно)

74

Борьба велась, конечно, не исключительно и даже не главным об­разом из-за обладания Троей; напротив, завоевание этой области удалось, по-видимому, лишь в VIII и VII веках. Ср. ниже, гл. VI.

(обратно)

75

Совершенно аналогичное явление представляет развитие итальян­ских городов, начиная приблизительно с X до XI века, т.е. в эпоху, кото­рая вообще во многих отношениях напоминает изображаемый здесь пери­од.

(обратно)

76

Подобно Тиртею, и Алкман принадлежал к лучшему обществу Спарты; то же самое относится, конечно, и к девушкам, которые пели в его хорах.

(обратно)

77

„Строфы" сохранившегося „Парфения" делятся каждая на два мет­рически равных четверостишия и один шестистрочный эпод.

(обратно)

78

В „Илиаде" храм упоминается уже в одном из древнейших мест (I. 39); однако эпос знает также множество святилищ, состоявших только из рощи и алтаря.

(обратно)

79

Древнейшие храмы этого стиля, древность которых может быть ус­тановлена, суть храм Геры на Самосе и храм Артемиды близ Эфеса, кото­рые были построены самосскими архитекторами Рэком и Феодором во времена Креза и Поликрата, т.е. около середины VI столетия.

238

(обратно)

80

По дошедшим до нас сведениям — 12; упоминают: Кекропию. Тетраполь, Эпакрию, Декелею, Элевсин, Афидну, Форик, Браврон, Киферу, Сфетт, Кефисию; двенадцатое имя неизвестно.

(обратно)

81

Афиняне исторической эпохи при писывали объединение страны герою солнечного цикла Тесею, точно так же, как лакедемоняне приписывали свое устройство Ликургу.

(обратно)

82

Илиада. II. 204—206. (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М., 1896. С.22).

(обратно)

83

Илиада. I. 225—332. (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. Μ., 1896.

С.7).

(обратно)

84

Достоверных известий об этих событиях нет, да и не может быть; предания, относящие падение царской власти (например, в Афинах) к древнейшим временам, лишены всякого исторического значения. Ничего не доказывают и списки должностных лиц, — с одной стороны, потому, что магистраты-эпонимы могли существовать и при монархии, с другой стороны — так как царская власть могла быть уничтожена раньше, чем начато ведение дошедших до нас списков. Terminus post quem (самая поздняя граница во времени) представляют гомеровские эпопеи, которые еще необходимо предполагают существование царской власти; terminus ante quem (самая ранняя граница во времени) — появление первых тира­нов в VII веке, а для Афин — законодательства Дракона и Солона и килоновское восстание.

(обратно)

85

Поэтому род Эврипонтидов считался более молодым и пользовался меньшим почетом.

(обратно)

86

Что первоначально был только один эфор, доказывается, по-види­мому, тем обстоятельством, что и впоследствии год обозначался именем одного только члена коллегии.

(обратно)

87

По "Афинской политии" Аристотеля, гл. 4, эти классы существовали уже во время Дракона. Однако все учреждения, которые приписываются в этой главе Дракону, принадлежат гораздо более позднему периоду. Это, так называемое ,,драконово законодательство" - не что иное, как идеальная конституция афинских олигархов конца V века, которую какой­нибудь политический писатель, ради вящей рекомендации ее, выдал за творение древнего законодателя, точно так же, как Солону и Ликургу приписывали всевозможные учреждения, к которым они были совершен­но непричастны. Что автор или, если угодно, интерполятор „Афинской политии" был введен в заблуждение подделкой, это совершенно понятно, как понятно и то, что некоторые новейшие авторы следуют его примеру. Если принять во внимание, как мало точных сведений ученые V и IV ве­ков имели даже о Солоне, то вряд ли кто-нибудь станет оспаривать, что досолоновское устройство Афин мы можем узнать не иначе, как путем обратных заключений.

(обратно)

88

Эсхил. Персы. 386—423. (Персы: трагедия Эсхила /пер. В.Г.Аппельрот. М„ 1888. С.136—138).

(обратно)

89

Пошлина в 2%, взимавшаяся с ввозимых и вывозимых товаров в Пирее, вскоре после 400 г. давала чистого дохода 30-36 тал. что соответствует стоимости оплаченных товаров в 1500-1800 тал. Если мы прибавим к этому расходы по взиманию пошлин, контрабанду, предметы, ввозимые беспошлинно и т.п., то получим, по меньшей мере, вышеприведенную сумму.

(обратно)

90

По указаниям Фукидида относительно боевых сил Аттики в 431 г., количество граждан должно было составлять тогда около 30 тыс. следо­вательно, все гражданское население — около 100 тыс. человек; сюда нужно прибавить 30 тыс. метеков и, круглым числом, 100 тыс. рабов.

329

(обратно)

91

При экспедициях в далекие моря плата была, конечно, выше; так, в 415 г. афиняне платили каждому гребцу снаряженного в Сицилию флота драхму в день.

(обратно)

92

Афины имели предместья за стенами города, как, например, внеш­ний Керамейк, но зато очень значительная часть окруженной стенами площади, особенно в Пирее, оставалась незастроенной.

(обратно)

93

Позже пенсия была увеличена, очевидно, потому, что в IV веке це­ны возросли и на один обол невозможно было прожить.

(обратно)

94

Так думали уже Аристофан, Андокид и позже Эфор. По моему мнению, другими мотивами невозможно объяснить политику Перикла. Высказанное недавно мнение, будто Перикл вызвал войну с целью приоб­рести Мегару, напоминает рассказ о том крестьянине, который поджег свой дом, чтобы прогнать из него клопов; разница лишь в том, что кресть­янин по крайней мере избавился от клопов, а Афины все-таки не приобре­ли Мегары. Поклонники Перикла, культ которого до сих пор процветает, не могут, конечно, допустить, чтобы великий государственный человек Афин вызвал Пелопоннесскую войну ради своих личных интересов. Фу­кидид был менее щепетилен; он считал вполне естественным, что госу­дарственный человек руководится эгоистическими мотивами, и сообразно с этим приписывал подобные побуждения даже людям, наиболее возбуж­давшим его удивление, например Брасиду, Никию, Фриниху.

407

(обратно)

95

Улица служила отхожим местом; в Фивах, изобиловавших садами, по преданию, подле каждого дома лежала навозная куча.

(обратно)

96

Это государство обнимало приблизительно нынешнюю Болгарию с Восточной Румелией и турецкий вилайет Адрианополь.

(обратно)

97

Демокрита упрекали в том, что он не связал научным образом сво­ей этической системы со своей физикой: другие считали возможным дока­зать существование этой связи. Как то, так и другое неверно; что общего между естественно-научной системой, как атомистика, и этикой? Только одно неизбежно вытекало из естественно-научного мировоззрения Демок­рита, — необходимость создать автономную этику, в которой божествен­ная санкция не играла бы никакой роли. И именно потому, что он поста­вил себе эту задачу, он является — по крайней мере для нас, до которых не дошли этические сочинения Протагора, — основателем научной этики.

(обратно)

Оглавление

  • КАРЛ ЮЛИУС БЕЛОХ И ЕГО „ГРЕЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ[1]
  • О третьем русском издании „Греческой истории" К.Ю.Белоха
  • ПРЕДИСЛОВИЯ ПЕРЕВОДЧИКА
  •   К первому изданию
  •   Ко второму изданию
  • ВВЕДЕНИЕ. ПРЕДАНИЕ
  • ГЛАВА I. Заселение побережья Эгейского моря
  • ГЛАВА II. Культура древнейшей Греции
  • ГЛАВА III. Миф и религия
  • ГЛАВА IV. Народный эпос
  • ГЛАВА V. Традиционная история греческой древности
  • ГЛАВА VI. Распространение греков вдоль берегов Средиземного моря
  • ГЛАВА VII. Переворот в экономической жизни
  • ГЛАВА VIII. Умственное развитие от Гомера до Персидских войн
  • ГЛАВА IX. Начало объединительного движения
  • ГЛАВА Χ. Господство аристократии и его падение
  • ГЛАВА XI. Освободительные войны
  • ГЛАВА XII. Экономический расцвет после Персидских войн
  • ГЛАВА XIII. Демократия
  • ГЛАВА XIV. Период политического равновесия
  • ГЛАВА XV. Пелопоннесская война
  • ГЛАВА XVI. Расцвет поэзии и искусства
  • ГЛАВА XVII. Основание науки X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня
  • Регистрация
  • Забыли пароль?

    Комментарии к книге «Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной», Карл Юлиус Белох

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства