«Безработный робот»

2574

Описание

В сборник включены произведения прогрессивных писателей-фантастов США, Великобритании, Франции, ФРГ, Японии: А. Азимова, Г. Гаррисона, Р. Брэдбери, Р. Шекли, C. Хоси и других. Они отражают тревогу авторов за будущее нашей планеты, за судьбы человечества. Произведения сборника характеризуют антивоенная и антибуржуазная сатирическая направленность, критика различных сторон жизни общества капитала. СОДЕРЖАНИЕ: Эрик Фрэнк Рассел. Пробный камень . Пер. с англ. Н. Евдокимовой Гарри Гаррисон. Безработный робот. Пер. с англ. И. Гуровой Ричард Матесон. Стальной человек . Пер. с англ. И. Почиталина Уильям Тэнн. Срок авансом . Пер. с англ. И. Гуровой Рэй Брэдбери. Новенький . Пер. с англ. Е. Дрозда Джордж Смит. Отверженные . Пер. с англ. Р. Облонской Айзек Азимов. Сердобольные стервятники . Пер. с англ. Г. Островской Джеймс Блиш. Король на горе . Пер. с англ. Д. Горфинкеля Герберт Франке. Самоуничтожение . Пер. с нем. Ю. Новикова Джон Гордон. Честность — лучшая политика . Пер. с англ. 3. Бобырь Фредерик Пол. Я — это другое дело . Пер. с англ. Л....



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Безработный робот (сборник)

Составители Г. Ануфриев, В. Цветков

Художник В. Гладкевич

Эрик Фрэнк Рассел Пробный камень

Сверкающий голубовато-зеленый шар с Землю величиной, да и по массе примерно равный Земле — новая планета точь-в-точь соответствовала описанию. Четвертая планета звезды класса С-7; бесспорно та, которую они ищут. Ничего не скажешь, безвестному, давным-давно умершему косморазведчику повезло: случайно он открыл мир, похожий на их родной.

Пилот Гарри Бентон направил сверхскоростной астрокрейсер по орбите большого радиуса, а тем временем два его товарища обозревали планету перед посадкой. Заметили огромный город в северном полушарии, градусах в семи от экватора, на берегу моря. Город остался на том же месте, другие города не затмили его величием, а ведь триста лет прошло с тех пор, как был составлен отчет.

— Шаксембендер, — объявил навигатор Стив Рэндл. — Ну и имечко же выбрали планете! — Он изучал официальный отчет косморазведчика давних времен, по следам которого они сюда прибыли. — Хуже того, солнце они называют Гвилп.

— А я слыхал, что в секторе Боттса есть планета Плаб, — подхватил бортинженер Джо Гибберт. — Более того, произносить это надо — как будто сморкаешься. Нет уж, пусть лучше будет Шаксембендер — это хоть выговорить можно.

— Попробуй-ка выговорить название столицы, — предложил Рэндл и медленно произнес: — Щфлодриташаксембендер.

Он прыснул при виде растерянного лица Гибберта.

— В буквальном переводе — «самый большой город планеты». Но успокойся, в отчете сказано, что туземцы не ломают себе язык, а называют столицу сокращенно: Тафло.

— Держитесь, — вмешался Бентон. — Идем на посадку.

Он яростно налег на рычаги управления, пытаясь в то же время следить за показаниями шести приборов сразу. Крейсер сорвался с орбиты, пошел по спирали на восток, врезался в атмосферу и прошил ее насквозь. Чуть погодя он с ревом описал последний круг совсем низко над столицей, а за ним на четыре мили тянулся шлейф пламени и сверхраскаленного воздуха. Посадка была затяжной и мучительной: крейсер, подпрыгивая, долго катился по лугам. Извиваясь в своем кресле. Бентон заявил с наглым самодовольством:

— Вот видите, трупов нет. Разве я не молодец?

— Идут, — перебил его Рэндл, приникший к боковому иллюминатору. — Человек десять, если не больше, и все бегом.

К нему подошел Гибберт и тоже всмотрелся в бронированное стекло.

— Как славно, когда тебя приветствуют дружественные гуманоиды. Особенно после всех подозрительных или враждебных существ, что нам попадались: те были похожи на плод воображения, распаленного венерианским ужином из десяти блюд.

— Стоят у люка, — продолжал Рэндл. Он пересчитал туземцев. — Всего их двадцать. — И нажал на кнопку автоматического затвора. — Впустим?

Он сделал это не колеблясь, вопреки опыту, накопленному во многих чужих мирах. После вековых поисков были открыты лишь три планеты с гуманоидным населением, и эта планета — одна их трех; а когда насмотришься на чудовищ, то при виде знакомых человеческих очертаний на душе теплеет. Появляется уверенность в себе. Встретить гуманоидов в дальнем космосе — все равно что попасть в колонию соотечественников за границей.

Туземцы хлынули внутрь; поместилось человек двенадцать, а остальным пришлось ожидать снаружи. Приятно было на них смотреть: одна голова, два глаза, один нос, две руки, две ноги, десять пальцев — старый добрый комплект. От команды крейсера туземцы почти ничем не отличались, разве только были пониже ростом, поуже в кости да кожа у них была яркого, насыщенного цвета меди.

Предводитель заговорил на древнем языке космолингва, старательно произнося слова, будто с трудом вызубрил их у учителей, передававших эти слова из поколения в поколение.

— Вы земляне?

— Ты прав как никогда, — радостно ответил Бентон. — Я пилот Бентон. На этих двух кретинов можешь не обращать внимания — просто бесполезный груз.

Гость выслушал его тираду неуверенно и чуть смущенно. Он с сомнением оглядел «кретинов» и снова перенес свое внимание на Бентона.

— Я филолог Дорка, один из тех, кому доверено было сохранить ваш язык до сего дня. Мы вас ждали. Фрэйзер заверил нас, что рано или поздно вы явитесь. Мы думали, что вы пожалуете к нам гораздо раньше. — Он не сводил черных глаз с Бентона — наблюдал за ним, рассматривал, силился проникнуть в душу. Его глаза не светились радостью встречи; скорее в них отражалось странное, тоскливое смятение, смесь надежды и страха, которые каким-то образом передавались остальным туземцам и постепенно усиливались. — Да, мы вас ждали много раньше.

— Возможно, нам и следовало прибыть сюда гораздо раньше, — согласился Бентон, отрезвев от неожиданной холодности приема. Как бы случайно он нажал на кнопку в стене, прислушался к почти неразличимым сигналам скрытой аппаратуры. — Но мы, военные астролетчики, летим, куда прикажут и когда прикажут, а до недавнего времени нам не было команды насчет Шаксембендера. Кто такой Фрэйзер? Тот самый разведчик, что обнаружил вашу планету?

— Конечно.

— Гм! Наверное, его отчет затерялся в бюрократических архивах, где, возможно, до сих пор пылится масса других бесценных отчетов. Эти сорвиголовы старых времен, такие следопыты космоса, как Фрэйзер, попадали далеко за официально разрешенные границы, рисковали головами и шкурами, привозили пятиметровые списки погибших и пропавших без вести. Пожалуй, единственная форма жизни, которой они боялись, — это престарелый бюрократ в очках. Вот лучший способ охладить пыл каждого, кто страдает избытком энтузиазма: подшить его отчет в папку и тут же обо всем забыть.

— Быть может, оно и к лучшему, — осмелился подать голос Дорка. Он бросил взгляд на кнопку в стене, но удержался от вопроса о ее назначении. — Фрэйзер говорил, что чем больше пройдет времени, тем больше надежды.

— Вот как? — Озадаченный Бентон попытался прочитать что-нибудь на меднокожем лице туземца, но оно было непроницаемо. — А что он имел в виду?

Дорка заерзал, облизнул губы и вообще всем своим видом дал понять, что сказать больше — значит сказать слишком много. Наконец он ответил:

— Кто из нас может знать, что имел в виду землянин? Земляне сходны с нами и все же отличны от нас, ибо процессы нашего мышления не всегда одинаковы.

Слишком уклончивый ответ никого не удовлетворил. Чтобы добиться взаимопонимания — а это единственно надежная основа, на которой можно строить союзничество, — необходимо докопаться до горькой сути дела. Но Бентон не стал себя затруднять. На это у него была особая причина.

Ласковым голосом, с обезоруживающей улыбкой Бентон сказал Дорке:

— Надо полагать, ваш Фрэйзер, рассчитывая на более близкие сроки, исходил из того, что появятся более крупные и быстроходные звездолеты, чем известные ему. Тут он чуть-чуть просчитался. Звездолеты действительно стали крупнее, но их скорость почти не изменилась.

— Неужели? — Весь вид Дорки показывал, что скорость космических кораблей не имеет никакого отношения к тому, что его угнетает. В вежливом «Неужели?» отсутствовало удивление, отсутствовала заинтересованность.

— Они могли бы двигаться гораздо быстрее, — продолжал Бентон, — если бы мы удовольствовались чрезвычайно низкими запасами прочности, принятыми во времена Фрэйзера. Но эпоха лозунга «Смерть или слава!» давно миновала. В наши дни уже не строят гробов для самоубийц. От светила к светилу мы добираемся в целом виде и в чистом белье.

Всем троим стало ясно, что Дорке до этого нет дела. Он был поглощен чем-то совершенно другим. И его спутники тоже. Приязнь, скованная смутным страхом. Предчувствие дружбы, скрытое под черной пеленой сомнений. Туземцы напоминали детей, которым до смерти хочется погладить неведомого зверя, но страшно: вдруг укусит?

Общее отношение к пришельцам было до того очевидно и до того противоречило ожидаемому, что Бентон невольно попытался найти логическое объяснение. Он ломал себе голову так и этак, пока его внезапно не осенила мысль: может быть, Фрэйзер — до сих пор единственный землянин, известный туземцам, — рассорился с хозяевами планеты, после того как переслал свой отчет? Наверно, были разногласия, резкие слова, угрозы и в конце концов вооруженный конфликт между этими меднокожими и закаленным во многих передрягах землянином. Наверняка Фрэйзер отчаянно сопротивлялся и на целых триста лет поразил воображение аборигенов удачной конструкцией и смертоносной силой земного оружия.

По тому же или подобному пути шли, должно быть, мысли Стива Рэндла, ибо он вдруг выпалил, обращаясь к Дорке:

— Как умер Фрэйзер?

— Когда Сэмюэл Фрэйзер нашел нас, он был немолод. Он сказал, что мы будем его последним приключением, так как пора уже пускать корни. И вот он остался с нами и жил среди нас до старости, а потом стал немощен, и в нем угасла последняя искра жизни. Мы сожгли его тело, как он просил.

— Ага! — сказал Рэндл обескураженно. Ему в голову не пришло спросить, отчего Фрэйзер не искал прибежища на своей родной планете — Земле. Всем известно, что давно распущенный Корпус Астроразведчиков состоял исключительно из убежденных одиночек.

— Еще до смерти Фрэйзера мы расплавили и использовали металл корабля, — продолжал Дорка. — Когда он умер, мы перенесли все, что было на корабле, в храм; там же находится посмертная маска Фрэйзера, его бюст работы лучшего нашего скульптора и портрет в полный рост, написанный самым талантливым художником. Все эти реликвии целы, в Тафло их берегут и почитают. — Он обвел взглядом троих астронавтов и спокойно прибавил: — Не хотите ли пойти посмотреть?

Нельзя было придумать более невинный вопрос и задать его более кротким тоном; тем не менее у Бентона появилось странное чувство, словно под ногами разверзлась вырытая для него яма. Это чувство усиливалось из-за того, что меднокожие ждали ответа с плохо скрытым нетерпением.

— Не хотите ли пойти посмотреть?

«Заходи, красотка, в гости, — мухе говорил паук».

Инстинкт, чувство самосохранения, интуиция — как ни называй, нечто заставило Бентона зевнуть, потянуться и ответить утомленным голосом:

— С огромным удовольствием, но мы проделали долгий-предолгий путь и здорово измотались. Ночь спокойного сна — и мы переродимся. Что, если завтра с утра?

Дорка поспешил рассыпаться в извинениях:

— Простите меня. Мы навязали вам свое общество, не успели вы появиться. Пожалуйста, извините нас. Мы так давно ждали, только поэтому и не подумали…

— Совершенно не в чем извиняться, — заверил его Бентон, тщетно пытаясь примирить свою инстинктивную настороженность с искренним, трогательным огорчением Дорки. — Все равно мы бы не легли, пока не установили с вами контакт. Не могли бы глаз сомкнуть. Как видите, своим приходом вы избавили нас от многих хлопот.

Чуть успокоенный, но все еще пристыженный тем, что он считал недостатком такта, Дорка вышел в шлюзовую камеру и увел за собою спутников.

— Мы оставим вас, чтобы вы отдохнули и выспались, и я сам позабочусь, чтобы вам никто не досаждал. Утром мы вернемся и отведем вас в город. — Он опять обвел всех троих испытующим взглядом. — И покажем Храм Фрэйзера.

Он удалился. Закрылась шлюзовая камера. А в голове у Бентона звонили колокола тревоги.

Присев на край пульта управления, Джо Гибберт растирал себе уши и разглагольствовал:

— Чего я терпеть не могу, так это торжественных приемов: громогласные приветствия и трубный рев массовых оркестров меня просто оглушают. Почему бы не вести себя сдержанно, не разговаривать тихим голосом и не пригласить нас в мавзолей или куда-нибудь в этом роде?

Стив Рэндл нахмурился и серьезно ответил:

— Тут что-то нечисто. У них был такой вид, точно они с надеждой приветствуют богатого дядюшку, больного оспой. Хотят, чтобы их упомянули в завещании, но не желают остаться рябыми. — Он посмотрел на Бентона. — А ты как думаешь, грязнуля небритый?

— Я побреюсь, когда один нахальный ворюга вернет мне бритву. И я не намерен думать, пока не соберу нужных данных. — Открыв замаскированную нишу чуть пониже кнопки, Бентон вынул оттуда шлем из платиновой сетки, от которого отходил тонкий кабель. — Эти-то данные я сейчас и усвою.

Он закрепил на себе шлем, тщательно поправил его, включил какие-то приборы в нише, откинулся на спинку кресла и, казалось, погрузился в транс. Остальные заинтересованно наблюдали. Бентон сидел молча, прикрыв глаза, и на его худощавом лице попеременно отражались самые разнообразные чувства. Наконец он снял шлем, уложил на место, в тайник.

— Ну? — нетерпеливо сказал Рэндл.

— Полоса частот его мозга совпадает с нашими, и приемник без труда уловил волны мыслей, — провозгласил Бентон. — Все воспроизведено в точности, но… прямо не знаю.

— Вот это осведомленность, — съязвил Гибберт. — Он не знает!

Не обратив внимания, Бентон продолжал:

— Все сводится к тому, что туземцы еще не решили, любить ли нас или убить.

— Что? — Стив Рэндл встал в воинственную позу. — А с какой стати нас убивать? Мы ведь не сделали им ничего плохого.

— Мысли Дорки рассказали нам многое, но новее. В частности, рассказали, что с годами Фрэйзера почитали все больше и больше, и в конце концов это почитание переросло чуть ли не в религию. Чуть ли, но не совсем. Как единственный пришелец из другого мира, он стал выдающейся личностью в их истории, понимаете?

— Это можно понять, — согласился Рэндл. — Но что с того?

— Триста лет создали ореол святости вокруг всего, что говорил и делал Фрэйзер. Вся полученная от него информация сохраняется дословно, его советы лелеются в памяти, его предостережениями никто не смеет пренебречь. — На миг Бентон задумался. — А Фрэйзер предостерегал их: велел опасаться Земли, какой она была в его время.

— Велел он им при первом же случае снять с нас живых кожу? — осведомился Гибберт.

— Нет, этого он как раз не говорил. Он предупредил их, что земляне, те, которых он знал, сделают выводы не в их пользу, это принесет им страдания и горе, и может случиться так, что они будут вечно сожалеть о контакте между двумя планетами, если у них не хватит ума и воли насильно прервать вредный контакт.

— Фрэйзер был стар, находился в последнем путешествии и собирался пустить корни, — заметил Рэндл. — Знаю я таких. Еле на ногах держатся, ходят вооруженные до зубов и считают себя молодцами, а на самом деле весь заряд давно вышел. Этот тип слишком много времени провел в космосе и свихнулся. Пари держу: ему нигде не было так хорошо, как в летящем звездолете.

— Все может быть. — В голосе Бентона послышалось сомнение. — Но вряд ли. Жаль, что мы ничего не знаем об этом Фрэйзере. Для нас он только забытое имя, извлеченное на свет божий из письменного стола какого-то бюрократа.

— В свое время и я стану тем же, — меланхолически вставил Гибберт.

— Так или иначе, одним предупреждением он не ограничился; последовало второе — чтобы они не слишком-то спешили нас отвадить, ибо не исключено, что тогда они потеряют лучших своих друзей. Характеры людей меняются, поучал Фрэйзер туземцев. Любое изменение может послужить к лучшему, и настанет день, когда Шаксембендеру нечего будет бояться. Чем позднее мы установим с ним контакт, утверждал он, тем дальше продвинемся на пути к будущему, тем выше вероятность перемен. — Бентон принял озабоченный вид. — Учтите, что, как я уже говорил, эти взгляды стали равносильны священным заповедям.

— Приятно слышать, — заворчал Гибберт. — Судя по тому, чти Дорка наивно считает своими затаенными мыслями — а может, то же самое думают и все его соотечественники, — нас либо вознесут, либо перебьют, в зависимости от того, усовершенствовались ли мы по их разумению и соответствуем ли критерию, завещанному чокнутым покойником. Кто он, собственно, такой, чтобы судить, дозрели мы до общения с туземцами или нет? По какому признаку намерены определить это сами туземцы? Откуда им знать, изменились ли мы и как изменились за последние триста лет? Не понимаю…

Бентон перебил его:

— Ты попал своим грязным пальцем как раз в больное место. Они считают, что могут судить. Даже уверены в этом.

— Каким образом?

— Если мы произнесем два определенных слова при определенных обстоятельствах, то мы пропали. Если не произнесем — все в порядке.

Гибберт с облегчением рассмеялся.

— Во времена Фрэйзера на звездолетах не устанавливались мыслефоны. Их тогда еще не изобрели. Он не мог их предвидеть, правда?

— Безусловно.

— Значит, — продолжал Гибберт, которого забавляла простота ситуации, — ты нам только скажи, какие обстоятельства представлял себе Дорка и что это за роковые слова, а мы уж придержим языки и докажем, что мы славные ребята.

— Все, что зарегистрировано насчет обстоятельств, — это туманный мысленный образ, указывающий, что они имеют какое-то отношение к этому самому храму, — объявил Бентон. — Храм определенно будет испытательным участком.

— А два слова?

— Не зарегистрированы.

— Отчего? Разве он их не знает? — чуть побледнев, спросил Гибберт.

— Понятия не имею. — Бентон не скрывал уныния. — Разум оперирует образами, значением слов, а не их написанием. Значения облекаются звуками, когда человек разговаривает. Поэтому не исключено, что он вообще не знает этих слов, а может быть, его мысли о них не регистрируются, потому что ему неизвестно значение.

— Да это ведь могут быть любые слова! Слов миллионы!

— В таком случае вероятность работает на нас, — мрачно сказал Бентон. — Есть, правда, одна оговорка.

— Какая?

— Фрэйзер родился на Земле, он хорошо изучил землян. Естественно, в качестве контрольных он выбрал слова, которые, как он считал, землянин произнесет скорее всего, а потом уж надеялся, что ошибется.

В отчаянии Гибберт хлопнул себя по лбу.

— Значит, с утра пораньше мы двинемся в этот музей, как быки на бойню. Там я разину пасть — и не успею опомниться, как обрасту крылышками и в руках у меня очутится арфа. Все потому, что эти меднолицые свято верят в западню, поставленную каким-то космическим психом. — Он раздраженно уставился на Бентона. — Так как, удерем отсюда, пока не поздно, и доложим обстановку на Базе или рискнем остаться?

— Когда это флот отступал? — вопросом же ответил Бентон.

— Я знал, что ты так ответишь.

Гибберт покорился тому неизбежному, что сулил им завтрашний день.

Утро выдалось безоблачное и прохладное. Все трое были готовы, когда появился Дорка в сопровождении десятка туземцев — может быть, вчерашних, а может быть, и нет. Судить было трудно: все туземцы казались на одно лицо.

Поднявшись на борт звездолета, Дорка спросил со сдержанной сердечностью:

— Надеюсь, вы отдохнули? Мы вас не потревожим?

— Не в том смысле, как ты считаешь, — вполголоса пробормотал Гибберт. Он не сводил глаз с туземцев, а обе руки его как бы случайно лежали у рукоятей двух тяжелых пистолетов.

— Мы спали как убитые. — Ответ Бентона против его воли прозвучал зловеще. — Теперь мы готовы ко всему.

— Это хорошо. Я рад за вас. — Взгляд темных глаз Дорки упал на пистолеты. — Оружие? — Он удивленно моргнул, но выражение его лица не изменилось. — Да ведь оно здесь не понадобится! Разве ваш Фрэйзер не уживался с нами в мире и согласии? Кроме того, мы, как видите, безоружны. Ни у кого из нас нет даже удочки.

— Тут дело не в недоверии, — провозгласил Бентон. — В военно-космическом флоте мы всего лишь жалкие рабы многочисленных предписаний. Одно из требований устава — носить оружие во время установления всех первых официальных контактов. Вот мы и носим. — Он послал собеседнику очаровательную улыбку. — Если бы устав требовал, чтобы мы носили травяные юбки, соломенные шляпы и картонные носы, вы увидели бы забавное зрелище.

Если Дорка и не поверил несообразной басне о том, как люди рабски повинуются уставу даже на таком расстоянии от Базы, он этого ничем не выказал. Примирился с тем, что земляне вооружены и останутся при оружии независимо от того, какое впечатление произведет это обстоятельство на коренных жителей планеты.

В этом отношении у него было преимущество: он находился на своей земле, на своей территории. Личное оружие, даже в умелых руках, ничего не даст при неоспоримом численном превосходстве противника. В лучшем случае можно дорого продать свои жизни. Но бывают случаи, когда за ценой не стоят.

— Вас там ждет Лиман — Хранитель храма, — сообщил Дорка. — Он тоже хорошо владеет космолингвой. Весьма ученый человек. Давайте сначала навестим его, а потом осмотрим город. Или у вас есть другие пожелания?

Бонтон колебался. Жаль, что этого Лимана вчера не было среди гостей. Более чем вероятно, что он-то знает два заветных слова. Мыслефон извлек бы их из головы Лимана и подал бы на тарелочке после его ухода, а тогда ловушка стала бы безвредной. В храме нельзя будет покопаться в мозгу Лимана, так как карманных моделей мыслефона не существуете ни хозяева планеты, ни гости не наделены телепатическими способностями.

В храме вокруг них будут толпиться туземцы — бесчисленное множество туземцев, одержимых страхом неведомых последствий, следящих за каждым движением пришельцев, впитывающих каждое слово, выжидающих, выжидающих… и так до тех пор, пока кто-то из космонавтов сам не подаст сигнала к бойне.

Два слова, нечаянно произнесенных слова, удары, борьба, потные тела, проклятия, тяжелое дыхание, быть может, даже выстрел-другой.

Два слова.

И смерть!

А потом примирение с совестью — заупокойная служба над трупами. Медные лица исполнены печали, но светятся верой, и по храму разносится молитва:

— Их испытали согласно твоему завету, и с ними поступили согласно твоей мудрости. Их бросили на весы праведности, и их чаша не перетянула меру. Хвала тебе, Фрэйзер, за избавление от тех, кто нам не друг.

Такая же участь постигнет команду следующего звездолета, и того, что придет за ним, и так до тех пор, пока Земля либо не отгородит этот мир от главного русла межгалактической цивилизации, либо жестоко не усмирит его.

— Итак, чего вы желаете? — настаивал Дорка, с любопытством глядя ему в лицо.

Вздрогнув, Бентон отвлекся от своих бессвязных мыслей; он сознавал, что на него устремлены все глаза. Гибберт и Рэндл нервничали. Лицо Дорки выражало лишь вежливую заботу, ни в коей мере не кровожадность и не воинственность. Конечно, это ничего не значило.

Откуда-то донесся голос — Бентон не сразу понял, что это его собственный: «Когда это флот отступал?»

Громко и твердо Бентон сказал:

— Сначала пойдемте в храм.

Ничем — ни внешностью, ни осанкой — Лиман не напоминал первосвященника чужой, инопланетной религии. Ростом выше среднего (по местным понятиям), спокойный, важный и очень старый, он был похож на безобидного дряхлого библиотекаря, давно укрывшегося от обыденной жизни в мире пыльных книг.

— Вот это, — сказал он Бентону, — фотографии земной семьи, которую Фрэйзер знал только в детстве. Вот его мать, вот его отец, а вот это диковинное мохнатое существо он называл собакой.

Бентон посмотрел, кивнул, ничего не ответил. Все это очень заурядно, очень банально. У каждого бывает семья. У каждого есть отец и мать, а у многих — своя собака. Он изобразил горячий интерес, которого не испытывал, и попробовал прикинуть на глаз, сколько в комнате туземцев. От шестидесяти до семидесяти, да и на улице толпа. Слишком много.

С любопытством педанта Лиман продолжал:

— У нас таких тварей нет, а в записках Фрэйзера они не упомянуты. Что такое собака?

Вопрос! На него надо отвечать. Придется открыть рот и заговорить. Шестьдесят пар глаз, если не больше, прикованы к его губам. Шестьдесят пар ушей, если не больше прислушиваются и выжидают. Неужто настала роковая минута?

Мышцы Бентона непроизвольно напряглись в ожидании удара ножом в спину, и он с деланной беспечностью разлепил губы:

— Домашнее животное, преданное, смышленое.

Ничего не случилось.

Ослабло ли чуть-чуть напряжение — или оно с самого начала существовало лишь в обостренном воображении Бентона? Теперь не угадаешь.

Лиман показал какой-то предмет и, держа его как драгоценнейшую реликвию, проговорил:

— Эту вещь Фрэйзер называл своим неразлучным другом. Она приносила ему великое решение, хотя нам непонятно, каким образом.

Это была старая, видавшая виды, покрытая трещинами трубка. Она наводила только на одну мысль: как жалки личные сокровища, когда их владелец мертв. Бентон понимал, что надо что-нибудь сказать, но не знал, что именно. Гибберт и Рэндл упорно притворялись немыми.

К их облегчению, Лиман отложил трубку, не задавая уточняющих вопросов. Следующим экспонатом был лучевой передатчик покойного разведчика; корпус был с любовным тщанием надраен до блеска. Именно этот устаревший передатчик послал отчет Фрэйзера в ближайший населенный сектор, откуда, переходя с планеты на планету, он попал на Земную базу.

Затем последовали пружинный нож, хронометр в родиевом корпусе, бумажник, автоматическая зажигалка — уйма мелкого старья. Четырнадцать раз Бентон холодел, вынужденный отвечать на вопросы или реагировать на замечания. Четырнадцать раз общее напряжение — действительное или воображаемое — достигало вершины, а затем постепенно спадало.

— Что это такое? — осведомился Лиман и подал Бентону сложенный лист бумаги.

Бентон осторожно развернул лист. Оказалось, что это типографский бланк завещания. На нем торопливым, но четким и решительным почерком были набросаны несколько слов:

«Сэмюэлу Фрэйзеру, номеру 727 земного корпуса космических разведчиков, нечего оставить после себя, кроме доброго имени».

Бентон вновь сложил документ, вернул его Лиману и перевел слова Фрэйзера на космолингву.

— Он был прав, — заметил Лиман. — Но что в мире ценнее?

Он обернулся к Дорке и коротко проговорил что-то на местном языке — земляне ничего не поняли. Потом сказал Бентону:

— Мы покажем вам облик Фрэйзера. Сейчас вы увидите его таким, каким его знали мы.

Гибберт подтолкнул Бентона локтем.

— С чего это он перешел на чужую речь? — спросил он по-английски, следуя дурному примеру туземцев. — А я знаю: он не хотел, чтобы мы поняли, о чем они толкуют. Держись, друг, сейчас начнется. Я это нутром чую.

Бентон пожал плечами, оглянулся: на него наседали туземцы, они окружали его со всех сторон и сжимали в слишком тесном кольце; с минуты на минуту им придется действовать молниеносно, а ведь в такой толчее это невозможно. Все присутствующие смотрели на дальнюю стену, и все лица приняли благоговейно-восторженное выражение, словно вот-вот их жизнь озарится неслыханным счастьем.

Из всех уст вырвался единодушный вздох: престарелый Лиман раздвинул занавеси и открыл изображение Человека Извне. Бюст в натуральную величину на сверкающем постаменте и портрет, написанный масляными красками, высотою метра в два. Судя по всему, оба шедевра отлично передавали сходство.

Долгое молчание. Все, казалось, ждали, что скажут земляне. Так ждут оглашения приговора в суде. Но сейчас, в этой нелепо запутанной и грозной ситуации, бремя вынесения приговора было возложено на самих подсудимых. Те, кого здесь негласно судят, должны сами признать себя виновными или невиновными в неведомом преступлении, совершенном неведомо когда и как.

У всех троих не было никаких иллюзий: они знали, что наступил кризис. Чувствовали это интуитивно, читали на медных лицах окружающих. Бентон оставался серьезным. Рэндл переминался с ноги на ногу, будто не мог решить, в какую сторону кинуться, когда придет время. Воинственный фаталист Гибберт стоял, широко расставив ноги, держа руки у пистолетов, и всем своим видом показывал, что просто так жизнь не отдаст.

— Итак, — внезапно посуровевшим голосом нарушил молчание Лиман, — что вы о нем думаете?

Никакого ответа. Земляне сбились в кучку, настороженные, готовые к худшему, и разглядывали портрет разведчика, умершего триста лет назад. Никто не произнес ни слова.

Лиман нахмурился. Голос его прозвучал резко:

— Вы, надеюсь, не разучились говорить?

Он форсировал решение вопроса, торопил с окончательным ответом. Для вспыльчивого Гибберта этого оказалось больше чем достаточно. Он выхватил из-за пояса пистолеты и заговорил неистово, с обидой:

— Не знаю, что вы хотите услышать, да и нет мне до этого дела. Но вот что я скажу, нравится вам это или не нравится: Фрэйзер — никакой не бог. Всякому видно. Обыкновенный, простой косморазведчик эпохи первооткрывателей, а ближе и не дано человеку подойти к божескому званию.

Если он ожидал взрыва ярости, его постигло разочарование. Все ловили каждое слово, но никто не считал, что он богохульствует.

Напротив, два-три слушателя миролюбиво закивали в знак одобрения.

— Космос порождает особые характеры, — вставил Бентон для ясности. — Это относится к землянам, марсианам и любым другим разумным существам, освоившим космос. При некотором навыке можно распознать космонавтов с первого взгляда. — Он облизнул пересохшие губы и докончил: — Поэтому Фрэйзер, типичный космопроходец, нам представляется заурядным человеком. Не так уж много можно о нем сказать.

— Сегодня в космическом флоте таких, как он, дают десяток за пенни, — прибавил Гибберт. — И так всегда будет. Это всего лишь люди с неизлечимым зудом. Иной раз они вершат потрясающие дела, а иной раз нет. У всех у них храбрости хоть отбавляй, но не всем улыбается удача. Фрэйзеру просто неслыханно повезло. Он ведь мог разыскать полсотни бесплодных планет, а вот наткнулся на ту, где живут гуманоиды. Такие события делают историю.

Гибберт замолчал. Он открыто наслаждался своим триумфом. Приятно, если высказывание в сложных обстоятельствах, когда собственный язык может навлечь на тебя внезапную насильственную смерть, сходит с рук. Два слова. Два привычных, часто употребляемых слова, а он каким-то чудом избежал их, не зная, что это за слова.

— Больше вам нечего сказать? — спросил внимательно наблюдающий за ними Лиман.

Бентон мирно ответил:

— Да нет. Пожалуй, можно добавить, что нам было приятно увидеть изображения Фрэйзера. Жаль, его нет в живых. Он бы обрадовался, что Земля наконец-то откликнулась на его зов.

На мрачном лице Лимана медленно проступила улыбка. Он подал туземцам какой-то неуловимый знак и задернул картину занавесями.

— Теперь, когда вы тут все осмотрели, Дорка проведет вас в городской центр. Высокопоставленные особы из нашего правительства горят желанием побеседовать с вами. Разрешите сказать, как я рад нашему знакомству. Надеюсь, в скором времени к нам пожалуют и другие ваши соотечественники…

— У нас есть еще одно дело, — поспешно прервал его Бентон. — Нам бы хотелось переговорить с тобой с глазу на глаз.

Слегка удивленный Лиман указал на одну из дверей:

— Хорошо. Пройдите сюда, пожалуйста.

Бентон потянул Дорку за рукав.

— И ты тоже. Это и тебя касается.

В уединенной комнате Лиман усадил землян в кресла, сел сам.

— Итак, друзья мои, в чем дело?

— Среди новейшей аппаратуры на нашем звездолете, — начал Бентон, — есть такой робот-хранитель: он читает мысли любых разумных существ, у которых процессы мышления подобны нашим. Возможно, пользоваться таким аппаратом неэтично, зато это необходимая и весьма действенная мера предосторожности. Предупрежден — значит, вооружен, понимаете? — Он лукаво улыбнулся. — Мы прочитали мысли Дорки.

— Что? — воскликнул Дорка, вскочив на ноги.

— Из них мы узнали, что нам грозят туманная, но несомненная опасность, — продолжал Бентон. — По ним выходило, что вы нам друзья, что вы хотите и надеетесь стать нашими друзьями… Но какие-то два слова откроют вам нашу враждебную сущность и покажут, что нас надо встретить как врагов. Если мы произнесем эти слова, нам конец! Теперь мы, конечно, знаем, что не произнесли этих слов, иначе мы бы сейчас не беседовали так мирно. Мы выдержали испытание. Но все равно, я хочу спросить. — Он подался вперед, проникновенно глядя на Лимана. — Какие это слова?

Задумчиво потирая подбородок, ничуть не огорченный услышанным, Лиман ответил:

— Совет Фрэйзера был основан на знании, которым мы не владели и владеть не могли. Мы приняли этот совет, не задавая вопросов, не ведая, из чего исходил Фрэйзер и каков был ход его рассуждений, ибо сознавали, что он черпает из кладезя звездной мудрости, недоступной нашему разумению. Он просил, чтобы мы вам показали его храм, его вещи, его портрет. И если вы скажете два слова…

— Какие два слова? — настаивал Бентон.

Закрыв глаза, Лиман внятно и старательно произнес эти слова, будто совершил старинный обряд.

Бентон снова откинулся на спинку кресла. Он ошеломленно уставился на Рэндла и Гибберта, те ответили таким же взглядом. Все трое были озадачены и разочарованы.

Наконец Бентон спросил:

— Это на каком же языке?

— На одном из языков Земли, — заверил его Лиман. — На родном языке Фрэйзера.

— А что это значит?

— Вот уж не знаю. — Лиман был озадачен не меньше землян. — Понятия не имею, что это значит. Фрэйзер никому не объяснил смысла, и никто не просил у него объяснений. Мы заучили эти слова и упражнялись в их произношении, ибо то были завещанные нам слова предостережения, вот и все.

— Ума не приложу, — сознался Бентон и почесал в затылке. — За всю свою многогрешную жизнь не слышал ничего похожего.

— Если это земные слова, они, наверное, слишком устарели, и сейчас их помнит в лучшем случае какой-нибудь заумный профессор, специалист по мертвым языкам, — предположил Рэндл. На мгновение он задумался, потом прибавил: — Я где-то слыхал, что во времена Фрэйзера о космосе говорили «вакуум», хотя там полно различных форм материи и он похож на что угодно, только не на вакуум.

— А может быть, это даже и не древний язык Земли, — вступил в дискуссию Гибберт. — Может быть, это слова старинного языка космонавтов или архаичной космолингвы…

— Повтори их, — попросил Бентон.

Лиман любезно повторил. Два простых слова — и никто их никогда не слыхал.

Бентон покачал головой.

— Триста лет — немыслимо долгий срок. Несомненно, во времена Фрэйзера эти слова были распространены. Но теперь они отмерли, похоронены, забыты — забыты так давно и так прочно, что я даже и гадать не берусь об их значении.

— Я тоже, — поддержал его Гибберт. — Хорошо, что никого из нас не переутомляли образованием. Страшно подумать: ведь астролетчик может безвременно сойти в могилу только из-за того, что помнит три-четыре устаревших звука.

Бентон встал.

— Ладно, нечего думать о том, что навсегда исчезло. Пошли, сравним местных бюрократов с нашими. — Он посмотрел на Дорку. — Ты готов вести нас в город?

После недолгого колебания Дорка смущенно спросил:

— А приспособление, читающее мысли, у вас с собой?

— Оно намертво закреплено в звездолете, — рассмеялся Бентон и одобряюще хлопнул Дорку по плечу. — Слишком громоздко, чтобы таскать за собой. Думай о чем угодно и веселись, потому что твои мысли останутся для нас тайной.

Выходя, трое землян бросили взгляд на занавеси, скрывающие портрет седого чернокожего человека, косморазведчика Сэмюэла Фрэйзера.

— "Поганый ниггер"! — повторил Бентон запретные слова. — Непонятно. Какая-то чепуха!

— Просто бессмысленный набор звуков, — согласился Гибберт.

— Набор звуков, — эхом откликнулся Рэндл. — Кстати, в старину это называли смешным словом. Я его вычитал в одной книге. Сейчас вспомню. — Задумался, просиял. — Есть! Это называлось «абракадабра».

Гарри Гаррисон Безработный робот

Джон Венэкс вставил ключ в дверной замок. Он просил, чтобы ему дали большой номер — самый большой в гостинице, и заплатил портье лишнее. Теперь ему оставалось только надеяться, что его не обманули. Жаловаться он не рискнет, а о том, чтобы попросить деньги назад, конечно, не могло быть и речи.

Дверь распахнулась, и он вздохнул с облегчением; номер был даже больше, чем он рассчитывал, — полных три фута в ширину и пять в длину. Места для работы было вполне достаточно. Вот сейчас он снимет ногу, и к утру от его хромоты не останется и следа.

На задней стене был стандартный передвижной крюк. Джон просунул его в кольцо под затылком и подпрыгнул так, что его ноги свободно повисли над полом. Он отключил энергию ниже пояса, и ноги, расслабившись, стукнулись о стенку.

Перегревшемуся ножному мотору надо дать остыть и только потом уже браться за него, а пока можно будет просмотреть газету. С нетерпением и неуверенностью, обычными для всех безработных, он раскрыл газету на объявлениях и быстро пробежал колонку «Требуются (роботы)». Ничего подходящего в разделе «Специальности». И даже в списках чернорабочих — ничего. В этом году Нью-Йорк был малоподходящим местом для роботов.

Отдел объявлений, как всегда, наводил уныние, но можно было получить заряд бодрости, заглянув в колонку юмора. У него был даже свой любимый комический персонаж, хотя он стыдился себе в этом признаться: «Робкий робот», неуклюжий механический дурак, который то и дело попадал в дурацкое положение по собственной глупости. Конечно, отвратительная карикатура, но иногда такая смешная! Он начал читать подпись под первой картинкой, но тут плафон в потолке погас.

Десять вечера, комендантский час для роботов. Свет гаснет — и сиди взаперти до шести утра. Восемь часов скуки и темноты для всех, кроме горстки ночных рабочих. Но существовало немало способов обходить закон, который не содержал точного определения, что именно понимать под видимым светом. Отодвинув один из щитков, экранировавших его атомный генератор, Джон повысил напряжение. Когда генератор чуть-чуть нагрелся, он начал испускать тепловые волны, а Джон обладал способностью зрительно воспринимать инфракрасные лучи. Используя теплый ясный свет, струящийся из его живота, он дочитал газету.

Тепломером в кончике левого указательного пальца он проверил температуру ноги. Нога уже достаточно остыла, и можно было приниматься за работу. Водонепроницаемая оболочка снялась без всякого труда, обнажив энерговоды, нейропровода и поврежденный коленный сустав. Отсоединив проводку, Джон отвинтил коленную чашечку и осторожно положил ее на полку рядом с собой. Из набедренной сумки он бережно, с нежностью достал сменную деталь. В нее был вложен трехмесячный труд — деньги, которые он заработал на свиноводческой ферме в Нью-Джерси.

Когда плафон в потолке замигал и разгорелся, Джон стоял на одной ноге, проверяя новый коленный сустав. Половина шестого! Он успел как раз вовремя. Капля масла на новое сочленение — вот и все. Он спрятал инструменты в сумку и отпер дверь.

Шахта ненужного лифта использовалась вместо мусоропровода, и, проходя мимо, он сунул газету в дверную щель. Держась поближе к стене, он осторожно спускался по закапанным смазкой ступеням. На семнадцатом этаже он замедлил шаг, пропуская вперед двух других роботов. Это были мясники или разделыватели туш — правая рука у обоих кончалась не кистью, а остро отточенным резаком длиной в фут. На втором этаже они остановились и убрали резаки в пластмассовые ножны, привинченные к их грудным пластинам. Вслед за ними Джон по скату спустился в вестибюль.

Помещение было битком набито роботами всех размеров, форм и расцветок. Джон Венэкс был заметно выше остальных и через их головы видел стеклянную входную дверь. Ночью прошел дождь, и под лучами восходящего солнца лужи на тротуарах отбрасывали красные блики. Три робота белого цвета, отличающего ночных рабочих, распахнули дверь и вошли в вестибюль. Но на улицу никто не вышел, так как комендантский час еще не кончился. Толпа медленно двигалась по вестибюлю, слышались тихие голоса.

Единственным человеком здесь был ночной портье, дремавший за барьером. Часы над его головой показывали без пяти шесть. Отведя взгляд от циферблата, Джон заметил, что какой-то приземистый черный робот машет ему, стараясь привлечь его внимание. Могучие руки и компактное туловище указывали, что он принадлежит к семейству Копачей, одной из самых многочисленных групп. Пробившись через толпу, черный робот с лязгом хлопнул Джона по спине.

— Джон Венэкс! Я тебя сразу узнал, как только увидел, что ты зеленым столбом торчишь над толпой. Давненько мы с тобой не встречались — с тех самых дней на Венере!

Джону незачем было смотреть на номер, выбитый на исцарапанной грудной пластине черного робота. Алек Копач был его единственным близким другом все тринадцать нудных лет в поселке Оранжевого Моря. Прекрасный шахматист и замечательный партнер для парного волейбола. Все свободное время они проводили вместе. Они обменялись рукопожатием особой крепости, которая означала дружбу.

— Алек! Старая ты жестянка! Каким ветром тебя занесло в Нью-Йорк?

— Захотелось наконец увидеть что-нибудь, кроме дождя и джунглей. После того как ты выкупился, не жизнь стала, а сплошная тоска. Я начал работать по две смены в сутки в этом чертовом алмазном карьере, а последний месяц — и по три смены, только бы выкупить контракт и оплатить проезд до Земли. Я просидел в шахте так долго, что фотоэлемент в моем правом глазу не выдержал солнечного света и сгорел, едва я вышел на поверхность. — Алек придвинулся к Джону поближе и хрипло прошептал: — По правде говоря, я запрятал за глазную линзу алмаз в шестьдесят каратов. Здесь, на Земле, я продал его за две сотни и полгода жил припеваючи. Теперь деньги закончились, и я иду на биржу труда. — Голос его снова зазвучал на полную мощность: — Ну а ты-то как?

Джон Венэкс усмехнулся — такой прямолинейный подход к жизни его позабавил.

— Да все так же: брался за любую работу, пока не попал под автобус — он разбил мне коленную чашечку. Ну а с испорченным коленом мне оставалось только кормить свиней помоями. Но тем не менее я заработал достаточно, чтобы починить колено.

Алек ткнул пальцем в сторону трехфутового робота ржавого цвета, который тихонько подошел к ним.

— Ну, если ты думаешь, что тебе туго пришлось, так погляди на Дика — это на нем не краска. Знакомьтесь: Дик Сушитель, а это Джон Венэкс, мой старый приятель.

Джон нагнулся, чтобы пожать руку маленького робота. Его глазные щитки широко разошлись, когда он понял, что металлическое тело Дика покрыто не краской, как ему показалось вначале, а тонким слоем ржавчины. Алек кончиком пальца процарапал в ржавчине сверкающую дорожку. Он сказал мрачно:

— Дика сконструировали для работы в пустынях Марса. О влажности там и не слыхивали, и поэтому его скаредная компания решила не тратиться на нержавеющую сталь. А когда компания обанкротилась, его продали одной нью-йоркской фирме. Он стал ржаветь, работать медленнее, и тогда они отдали ему контракт и вышвырнули беднягу на улицу.

Маленький робот заговорил скрипучим голосом:

— Меня никто не хочет нанимать, пока я в таком виде, а пока я без работы, я не могу сделать себе ремонт. — Его руки скрипели и скрежетали при каждом движении. — Я сегодня думаю опять заглянуть в бесплатную поликлинику для роботов: они сказали, что попробуют что-нибудь сделать.

Алек Копач прогрохотал:

— Не очень-то ты на них надейся. Конечно, капсулу смазки или бесплатный кусочек проволоки они тебе дадут. Но на настоящую помощь не рассчитывай.

Стрелки показывали уже начало седьмого, роботы один за другим выходили на тихую улицу, и трое собеседников двинулись вслед за толпой. Джон старался идти медленнее, чтобы его низенькие друзья от него не отставали. Дик Сушитель шел, дергаясь и спотыкаясь, и голос у него был такой же неровный, как и походка:

— Джон… Венэкс… А что значит… эта фамилия? Может быть… как-то связана… с Венерой…

— Правильно. «Венеро-экспериментальный». В нашем семействе нас было всего двадцать два. У нас водонепроницаемые тела, выдерживающие большое давление — для работы на морском дне. Конструктивная идея была правильной, и мы делали то, что от нас требовалось. Только работы для нас всех не хватало — расчистка дна не приносила больших прибылей. Я выкупил мой контракт за полцены и стал свободным роботом.

Ржавая диафрагма Дика задергалась.

— Свобода — это еще не все. Я иногда жалею, что Закон о равноправии роботов все-таки введен. В… в… владела бы мной сейчас какая-нибудь богатая фирма с механической мастерской и… горами запасных частей…

— Ну это ты несерьезно, Дик. — Алек Копач опустил тяжелую черную руку ему на плечо. — Многое еще скверно, кто этого не знает, но все-таки куда лучше, чем в старые времена, когда мы были просто машинами. Работали по двадцать четыре часа в сутки, пока не ломались. А тогда нас выбрасывали на свалку. Нет уж, спасибо. Нынешнее положение меня больше устраивает.

Перед биржей труда Джон и Алек попрощались с Диком, и маленький робот медленно побрел дальше по улице. Они протолкались сквозь толпу и встали в очередь к регистрационному окошку. Доска объявлений рядом с окошком пестрела разноцветными карточками с названиями компаний, которым требовались роботы. Клерк прикалывал к доске новые карточки.

Венэкс скользнул по ним взглядом и сфокусировал глаза на объявлении в красной рамке:

ТРЕБУЮТСЯ РОБОТЫ СЛЕДУЮЩИХ КАТЕГОРИЙ:

Крепильщики

Летчики

Атомники

Съемщики

Венэксы

Обращаться сразу в «Чейнджет лимитед»,

Бродвей, 1919.

Джон взволнованно постучал по шее Алека Копача.

— Погляди-ка! Работа по моей специальности! Буду получать полную ставку! Увидимся вечером в гостинице. Желаю удачи в поисках!

Алек помахал ему на прощанье:

— Ну будем надеяться, что работа окажется не хуже, чем ты рассчитываешь. А я ничему не верю до тех пор, пока деньги у меня не в руках.

Джон быстро шел по улице, его длинные ноги отмахивали квартал за кварталом. «Старина Алек! Не верит ни во что, чего не может потрогать. Может быть, он прав. Но зачем нагонять на себя уныние? День начался не так уж плохо — колено действует прекрасно. Я, возможно, получу хорошую работу…»

Никогда еще с тех пор, как его активировали, у Джона Венэкса не было такого бодрого настроения.

Быстро повернув за угол, он столкнулся с каким-то прохожим. Джон сразу же остановился, но не успел отскочить. Очень толстый человек стукнулся об него и упал на землю. И радость сменилась черным отчаянием — он причинил вред ЧЕЛОВЕКУ.

Джон наклонился, чтобы помочь толстяку встать, но тот увернулся от дружеской руки и визгливо завопил:

— Полиция! Полиция! Караул! На меня напали… взбесившийся робот! Помогите!

Начала собираться толпа. На почтительном расстоянии, правда, но тем не менее грозная. Джон замер. Голова у него шла кругом: что он натворил! Сквозь толпу протиснулся полицейский.

— Заберите его, расстреляйте… Он меня ударил… чуть не убил! — Толстяк дрожал и захлебывался от ярости.

Полицейский достал пистолет семьдесят пятого калибра с гасящей отдачу рукояткой. Он прижал дуло к боку Джона.

— Этот человек обвиняет тебя в серьезном преступлении, жестянка. Пойдешь со мной в участок, там поговорим.

Полицейский тревожно оглянулся и взмахнул пистолетом, расчищая себе путь в густой толпе. Люди неохотно отступили. Послышались сердитые восклицания.

Мысли Джона вихрем неслись по замкнутому кругу. Как могла произойти эта катастрофа и чем она кончится? Он не осмеливался сказать правду — ведь тем самым он назвал бы человека лжецом. С начала года в Нью-Йорке замкнули уже шесть роботов. Если он посмеет произнести хоть слово в свою защиту — электрический кабель рядом, и в полицейском морге на полку ляжет седьмая выжженная металлическая оболочка.

Его охватило тупое отчаяние — выхода не было. Если толстяк не возьмет своего обвинения назад, его ждет каторга. Хотя, пожалуй, живым ему до участка не дойти. Газеты успешно раздували ненависть к роботам: она слышалась в сердитых голосах, сверкала в сузившихся глазах, заставляла сжиматься кулаки. Толпа превращалась в стаю зверей, готовую накинуться на него и растерзать.

— Эй! Что тут происходит? — прогремел голос, в котором было что-то, приковавшее внимание толпы. У тротуара остановился огромный межконтинентальный грузовик. Водитель выпрыгнул из кабины и начал проталкиваться сквозь толпу. Полицейский, когда водитель надвинулся на него, нервно поднял пистолет.

— Это мой робот, Джек. Не вздумай его продырявить. — Шофер повернулся к толстяку. — Этот жирный — врун, каких мало. Робот стоял тут и ждал меня. А жирный, наверное, не только дурак, а еще и слеп в придачу. Я все видел: он наткнулся на робота, а потом завизжал и давай звать полицию.

Толстяк не выдержал: он побагровел от ярости и бросился на шофера, неуклюже размахивая кулаками. Шофер уперся могучей ладонью в лицо своего противника, и тот вторично очутился на тротуаре.

Толпа разразилась хохотом. Замыкание и робот были забыты. Драка шла между людьми, и причина драки никого больше не занимала. Даже полицейский, убирая пистолет в кобуру, позволил себе улыбнуться и только потом начал разнимать дерущихся.

Шофер сердито прикрикнул на Джона:

— А ну, лезь в кабину, рухлядь! Забот с тобой не оберешься!

Толпа хохотала, глядя, как он толкнул Джона на сиденье и захлопнул дверцу. Шофер нажал большим пальцем на кнопку стартера, могучие дизели взревели, и грузовик отъехал от тротуара.

Джон приоткрыл рот, но ничего не мог сказать. Почему этот незнакомый человек помог ему? Какими словами его благодарить? Он знал, что не все люди ненавидят роботов. Ходили даже слухи, что некоторые обращаются с роботами не как с машинами, а как с равными себе. Очевидно, шофер грузовика принадлежал к этим мифическим существам — иного объяснения его поступку Джон не находил.

Уверенно держа рулевое колесо одной рукой, шофер пошарил другой за приборной доской и вытащил тонкую пластикатовую брошюрку. Он протянул ее Джону, и тот быстро прочел заглавие: «Роботы — рабы мировой экономической системы». Автор — Филпотт Азимов-второй.

— Если у вас найдут эту штуку, вам крышка. Спрячьте-ка ее за изоляцию вашего генератора: если вас схватят, вы успеете ее сжечь. Прочтите, когда рядом никого не будет. И узнаете много нового. На самом деле роботы вовсе не хуже людей. Наоборот, во многих отношениях они даже лучше. Тут есть небольшой исторический очерк, показывающий, что роботы — не единственные, кого считали гражданами второго сорта. Вам это может показаться странным, но было время, когда люди обходились с другими людьми так, как теперь обходятся с роботами. Это одна из причин, почему я принимаю участие в нашем движении: когда сам обожжешься, так и других тащишь из огня. — Он улыбнулся Джону широкой дружеской улыбкой — его зубы казались особенно белыми по контрасту с темно-коричневой кожей лица. — Я должен выбраться на шоссе номер один. Где вас высадить?

— У Чейнджета, пожалуйста. Мне нужно навести там справки о работе.

Дальше они ехали молча. Прежде чем открыть дверцу, шофер пожал Джону руку.

— Извините, что обозвал вас рухлядью, — надо было умиротворить толпу.

Грузовик отъехал.

Джону пришлось подождать полчаса, но наконец подошла его очередь, и клерк сделал ему знак пройти в комнату заведующего приемом. Он быстро вошел и увидел за столом из прозрачной пластмассы маленького нахмуренного человека. Тот сердито перебирал бумаги на своем столе, иногда ставя на полях какие-то закорючки. Он быстро, по-птичьи покосился на Джона.

— Да, да, поскорей. Что тебе нужно?

— Вы дали объявление. Я…

Маленький человек жестом остановил его.

— Довольно. Давай твой опознавательный жетон… И поскорее. Другие ждут.

Джон вытащил жетон из щели в животе и протянул его заведующему. Тот прочел кодовый номер, а потом провел пальцем по длинному списку похожих номеров. Внезапно палец остановился, и заведующий посмотрел на Джона из-под полуопущенных век.

— Ты ошибся, у нас для тебя ничего нет.

Джон попробовал было объяснить, что в объявлении указывалась именно его специальность, но заведующий сделал ему знак замолчать и протянул обратно жетон. Одновременно он выхватил из-под пресс-папье какую-то карточку и показал ее Джону. Он подержал ее меньше секунды, зная, что фотографическое зрение и эйдетическая память робота мгновенно воспримут и навсегда сохранят все, что на ней написано. Карточка упала в пепельницу, и прикосновение карандаша-зажигалки превратило ее в пепел.

Джон сунул жетон на место и, спускаясь по лестнице, мысленно прочитал то, что было написано на карточке. Шесть строчек, напечатанных на машинке. Без подписи.

РОБОТ ВЕНЭКС! ТЫ НУЖЕН ФИРМЕ ДЛЯ СТРОГО СЕКРЕТНОЙ РАБОТЫ. В АППАРАТЕ УПРАВЛЕНИЯ, ПО-ВИДИМОМУ, ЕСТЬ ОСВЕДОМИТЕЛИ КОНКУРИРУЮЩИХ КОМПАНИЙ. ПОЭТОМУ ТЕБЯ НАНИМАЮТ ТАКИМ НЕОБЫЧНЫМ СПОСОБОМ. НЕМЕДЛЕННО ИДИ НА ВАШИНГТОН-СТРИТ, 787, И СПРОСИ МИСТЕРА КОУЛМЕНА.

У Джона словно гора с плеч свалилась. Ведь он уже совсем было решил, что не получит работы. Такой способ найма не вызывал у него никакого удивления. Большие фирмы ревниво охраняли открытия своих лабораторий и не стеснялись в средствах, пытаясь добраться до секретов своих соперников. Пожалуй, можно считать, что место за ним.

Громоздкий погрузчик сновал взад и вперед в полутьме старинного склада, возводя аккуратные штабеля ящиков под самый потолок. Джон окликнул его, и робот, сложив подъемную вилку, скользнул к нему на бесшумных шинах. В ответ на вопрос Джона он указал на лестницу в глубине помещения.

— Контора мистера Коулмена вон там. На двери есть дощечка.

Погрузчик прижал пальцы к слуховой мембране Джона и понизил голос до еле слышного шепота. Человеческое ухо не уловило бы ничего, но Джон слышал прекрасно, так как металлическое тело погрузчика обладало хорошей звукопроводимостью:

— Он отпетая сволочь и ненавидит роботов. Так что будь повежливее. Если сумеешь вставить в одну фразу пять «сэров», можешь ничего не опасаться.

Джон заговорщицки подмигнул, опустив щиток одного глаза, погрузчик ответил ему тем же и бесшумно отъехал к своим ящикам.

Поднявшись по пыльным ступенькам, Джон осторожно постучал в дверь мистера Коулмена.

Коулмен оказался пухлым коротышкой в старомодном желтом с фиолетовым костюме солидного дельца. Поглядывая на Джона, он сверился с описанием Венэкса в Общем каталоге роботов. По-видимому, убедившись, что перед ним действительно Венэкс, он захлопнул каталог.

— Давай жетон и встань у стенки, вон там!

Джон положил жетон на стол и попятился к стене.

— Да, сэр. Вот он, сэр.

Два «сэра» в один прием — пожалуй, не так уж плохо. Смеху ради он прикинул, удастся ли ему втиснуть пять «сэров» в одну фразу так, чтобы Коулмен не почувствовал, что над ним потешаются, — и заметил опасность, когда было уже поздно.

Скрытый под штукатуркой электромагнит был включен на полную мощность, и металлическое тело Джона буквально вжалось в стену. Коулмен крикнул, злорадно приплясывая:

— Все в порядке, Друс! Повис, как расплющенная консервная банка на рифе! Не пошевельнет ни одним мотором. Тащи сюда эту штуку, и обработаем его.

Друс был в комбинезоне механика, надетом поверх обычной одежды. На боку у него висела сумка с инструментами. В вытянутой руке он нес черный металлический цилиндр, старательно держа его как можно дальше от себя. Коулмен раздраженно прикрикнул на него:

— Бомба на предохранителе и взорваться не может! Перестань валять дурака. Ну-ка, присобачь ее к ноге этой жестянки, да побыстрее!

Что-то ворча себе под нос, Друс приварил металлические фланцы бомбы к ноге Джона, чуть выше колена. Коулмен подергал черный цилиндрик, проверяя, прочно ли он держится, а потом повернул какой-то рычажок и вытащил блестящий черный стержень чеки. Раздался негромкий сухой щелчок — взрыватель бомбы был взведен.

Джон мог только беспомощно следить за происходящим — даже его голосовая диафрагма была парализована магнитным полем. У него не оставалось никаких сомнений, что заманили его сюда не ради сохранения коммерческой тайны. Он ругал себя последними словами за то, что так легкомысленно угодил в ловушку.

Электромагнит был отключен, и Джон тотчас запустил мотор движения, готовясь ринуться вперед. Коулмен достал из кармана пластмассовую коробочку и положил большой палец на кнопку в ее крышке.

— Без глупостей, ржавая банка! Этот передатчик настроен на приемник в бомбочке, приваренной к твоей ноге. Стоит мне нажать на эту кнопку, и ты взлетишь вверх в облаке дыма, а вниз посыплешься дождем из болтов и гаек… А если тебе захочется разыграть героя, то вспомни вот про него.

По знаку Коулмена Друс открыл стенной шкаф. Там на полу лежал человек неопределенного возраста в грязных лохмотьях. К его груди была крепко привязана бомба. Прищурив налитые кровью глаза, он поднес ко рту почти опорожненную бутылку виски. Коулмен ударом ноги захлопнул дверь.

— Это просто бездомный бродяга, Венэкс, но тебе ведь это все равно, верно? Он же че-ло-век, а робот не может убить человека. Бомбочка этого пьяницы настроена на одну волну с твоей, и если ты попробуешь сыграть с нами какую-нибудь штуку, он разлетится на куски.

Коулмен сказал правду, и Джону оставалось только подчиниться. Все привитые ему понятия, да и 92-й контур в его мозгу делали непереносимой для него даже мысль о том, что он может причинить вред человеку. Для каких-то неведомых ему целей эти люди превратили его в свое покорное орудие.

Коулмен оттащил в сторону тяжелый брезент, лежавший на полу, и Джон увидел в бетоне зияющую дыру — начало темного туннеля, уходившего дальше в землю. Коулмен указал Джону на дыру.

— Пройдешь шагов тридцать и наткнешься на обвал. Убери все камни и землю. Расчистишь выход в канализационную галерею и вернешься сюда. И один! Если вздумаешь позвать легавых, и от тебя, и от старого хрыча останется мокрое место. А теперь — живо!

Туннель был прорыт совсем недавно, и крепежными стойками в нем служили такие же ящики, какие он видел на складе. Внезапно путь ему преградила стена из свежей земли и камней. Джон начал накладывать землю в тачку, которую дал ему Друс.

Он вывез уже четыре тачки и начал накладывать пятую, когда наткнулся на руку — руку робота, сделанную из зеленого металла. Он включил лобовой фонарь и внимательно осмотрел руку. Сомнений не было: шарниры суставов, расположение гаек на ладони и сочленения большого пальца могли означать только одно — это была оторванная кисть Венэкса.

Быстро, но осторожно Джон разгреб мусор и увидел погибшего робота. Торс был раздавлен, провода обуглились, из огромной рваной раны в боку сочилась аккумуляторная кислота. Джон бережно обрезал провода, которые еще соединяли шею с телом, и положил зеленую голову на тачку. Она смотрела на него пустым взглядом мертвеца: щитки разошлись до максимума, но в лампах за ними не теплилось ни искорки жизни.

Он начал счищать грязь с номера на раздробленной груди, но тут в туннель спустился Друс и навел на него яркий луч фонарика.

— Брось возиться с этой рухлядью, а то и с тобой будет то же! Туннель надо закончить сегодня!

Джон сложил бесформенные металлические обломки на тачку вместе с землей и камнями и покатил ее по туннелю. Мысли у него мешались. Мертвый робот — это было страшно. Да еще к тому же робот из его семейства! Но тут начиналось необъяснимое. Что-то с этим роботом было не так — он увидел на его груди номер 17, а ведь он очень хорошо помнил тот день, когда Венэкс-17 погиб на дне Оранжевого Моря, потому что в его мотор попала вода.

Только через четыре часа Джон добрался до старой гранитной стены канализационной галереи. Друс дал ему короткий ломик, и он выломал несколько больших камней, так что образовалась дыра, через которую он мог спуститься в галерею.

Затем он поднялся в контору, бросил ломик на пол в углу и, стараясь выглядеть как можно естественнее, уселся там на куче земли и камней. Он заерзал, словно устраиваясь поудобнее, и его пальцы нащупали обрубок шеи Венэкса-17.

Коулмен повернулся на табурете и взглянул на стенные часы. Сверившись со своими часами-булавкой, которой был заколот его галстук, он удовлетворенно буркнул что-то и ткнул пальцем в сторону Джона:

— Слушай, ты, зеленая жестяная морда! В девятнадцать часов выполнишь одно задание. И смотри у меня! Чтобы все было сделано точно. Спустишься в галерею и выберешься в Гудзон. Выход под водой, так что с берега тебя не увидят. Пройдешь по дну двести ярдов на север. Если не напутаешь, окажешься как раз под днищем корабля. Смотри в оба, но фонаря не зажигай, понял? Пойдешь прямо под килем, пока не увидишь цепь. Влезешь по ней, снимешь ящик, который привинчен к днищу, и принесешь его сюда. Запомнил? Не то сам знаешь, что будет.

Джон кивнул. Его пальцы тем временем быстро распутывали и выпрямляли провода в оторванной шее. Потом он взглянул на них, чтобы запомнить их порядок.

Включив в уме цветовой код, он разбирался в назначении этих проводов. Двенадцатый провод передавал импульсы в мозг, шестой — импульсы из мозга.

Он уверенно отделил эти два провода от остальных и неторопливо обвел взглядом комнату. Друс дремал в углу на стуле, а Коулмен разговаривал по телефону. Его голос иногда переходил в раздраженный визг, и все же он не спускал глаз с Джона, а в левой руке крепко сжимал пластмассовую коробочку.

Но голову Венэкса-17 Джон от него заслонял, и, пока Друс продолжал спать, он мог возиться с ней, ничего не опасаясь. Джон включил выходной штепсель в своем запястье, и водонепроницаемая крышечка, щелкнув, открылась. Этот штепсель, соединяющийся с его аккумулятором, предназначался для включения электроинструментов и дополнительных фонарей.

Если голова Венэкса-17 была отделена от корпуса менее трех недель назад, он сможет реактивировать ее. У каждого робота в черепной коробке имелся маленький аккумулятор на случай, если мозг вдруг будет отъединен от основного источника питания. Аккумулятор обеспечивал тот минимум тока, который был необходим, чтобы предохранить мозг от необратимых изменений, но все это время робот оставался без сознания.

Джон вставил провода в штепсель на запястье и медленно довел напряжение до нормального уровня. После секунды томительного ожидания глазные щитки Венэкса-17 внезапно закрылись. Когда они снова разошлись, лампы за ними светились. Их взгляд скользнул по комнате и остановился на Джоне.

Правый щиток закрылся, а левый начал отодвигаться и задвигаться с молниеносной быстротой. Это был международный код — и сигналы подавались с максимальной скоростью, какую был способен обеспечить соленоид. Джон сосредоточенно расшифровывал:

«Позвони… вызови особый отдел… скажи: „Сигнал четырнадцатый“… помощь при…» — щиток замер, и свет разума в глазах померк.

На мгновение Джона охватил панический ужас, но он тут же сообразил, что Венэкс-17 отключился нарочно.

— Эй, что это ты тут затеял? Ты свои штучки брось! Я знаю вас, роботов, знаю, какой дрянью набиты ваши жестяные башки! — Друс захлебывался от ярости. Грязно выругавшись, он изо всех сил пнул ногой голову Венэкса-17. Ударившись о стену, она отлетела к ногам Джона.

Зеленое лицо с большой вмятиной во лбу глядело на Джона с немой мукой, и он разорвал бы этого человека в клочья, если бы не 92-й контур. Но когда его моторы заработали на полную мощность и он уже готов был рвануться вперед, контрольный прерыватель сделал свое дело, и Джон упал на кучу земли, на мгновение полностью парализованный. Власть над телом могла вернуться к нему, только когда угаснет гнев.

Это была словно застывшая живая картина: робот, опрокинувшийся на спину, человек, наклонившийся над ним, с лицом, искаженным животной ненавистью, и зеленая голова между ними — как эмблема смерти.

Голос Коулмена, словно нож, рассек мощный пласт невыносимого напряжения:

— Друс! Перестань возиться с этой жестянкой. Пойди открой дверь. Явился Малыш Уилли со своими разносчиками. А с этим хламом поиграешь потом.

Друс повиновался и вышел из комнаты, но только после того, как Коулмен прикрикнул на него второй раз. Джон сидел, привалясь к стене, и быстро и точно оценивал все известные ему факты. О Друсе он больше не думал: этот человек стал для него теперь только одним из факторов в решении сложной проблемы.

Вызвать особый отдел — значит, это что-то крупное. Настолько, что дело ведут федеральные власти. «Сигнал четырнадцать» — за этим стояла огромная предварительная подготовка, какие-то силы, которые теперь могут быть мгновенно приведены в действие. Что, как и почему, он не знал, но ясно было одно: надо любой ценой выбраться отсюда и позвонить в особый отдел. И времени терять нельзя — вот-вот вернется Друс с неведомыми «разносчиками». Необходимо что-то сделать до их появления.

Джон еще не успел довести ход своих рассуждений до конца, а его пальцы уже принялись за дело. Спрятав в руке гаечный ключ, он быстро отвинтил главную гайку бедренного сочленения. Она упала в его ладонь, и теперь только ось удерживала ногу на месте. Джон медленно поднялся с пола и пошел к столу Коулмена.

— Мистер Коулмен, сэр! Уже время, сэр? Мне пора идти к кораблю?

Джон говорил медленно, делая вид, что идет к дыре, но одновременно он незаметно приближался и к столу.

— У тебя еще полчаса, сиди смир… Э-эй!

Он не договорил. Как ни быстры человеческие рефлексы, они не могут соперничать с молниеносными рефлексами электронного мозга. Коулмен еще не успел понять, что, собственно, произошло, а робот уже упал поперек стола, сжимая в руке отстегнутую у бедра ногу.

— Вы убьете себя, если нажмете эту кнопку!

Джон заранее сформулировал это предупреждение. Теперь, выкрикнув его прямо в ухо растерявшегося человека, он засунул отъединенную ногу ему за пояс. Все произошло, как было задумано: палец Коулмена метнулся к кнопке, но застыл над ней. Выпученными глазами он уставился на смертоносный цилиндрик, чернеющий у самого его живота.

Джон не стал ждать, пока он опомнится. Соскользнув со стола, он подхватил с пола ломик и, оттолкнувшись единственной ногой, в один прыжок очутился у дверцы стенного шкафа. Он всадил ломик между косяком и дверцей и с силой нажал. Коулмен еще только ухватился за металлическую ногу, а Джон уже открыл шкаф и одним рывком разорвал толстый ремень, удерживавший бомбу на груди мертвецки пьяного бродяги. Бомбу он бросил в угол возле Коулмена — пусть разделывается с ней как хочет. Хоть он и остался без ноги, но, во всяком случае, избавился от бомбы, не причинив вреда человеку. А теперь надо добраться до какого-нибудь телефона и позвонить.

Коулмен, еще не успевший освободиться от бомбы, сунул руку в ящик стола за пистолетом. О двери нечего было и думать — там ему преградят путь Друс и его спутники. Оставалось только окно, выходившее в помещение склада.

Джон Венэкс выскочил в окно, матовые стекла брызнули тысячью осколков, а в комнате позади него прогремел выстрел и от металлической оконной рамы отлетел солидный кусок. Вторая пуля калибра 75 просвистела над самой головой робота, поскакавшего к задней двери склада. До нее оставалось не больше тридцати шагов, как вдруг раздалось шипенье, огромные створки скользнули навстречу друг другу и плотно сомкнулись. Значит, все остальные двери тоже заперты, а топот стремительно бегущих ног навел на мысль, что именно там его и намерены встретить враги. Джон метнулся за штабель ящиков.

Над его головой, скрещиваясь и перекрещиваясь, уходили под крышу стальные балки. Человеческий глаз ничего не различил бы в царившем там густом мраке, но для Джона было вполне достаточно инфракрасных лучей, исходивших от труб парового отопления.

С минуты на минуту Коулмен и его сообщники начнут обыскивать склад, и только там, на крыше, он сможет спастись от плена и смерти. Да и передвигаться по полу на одной ноге было непросто. А на балках для быстрого передвижения ему будет достаточно рук.

Джон уже забрался на одну из верхних балок, когда внизу раздался хриплый крик и загремели выстрелы. Пули насквозь пробивали тонкую крышу, а одна расплющилась о стальную балку как раз под его грудью. Трое из новоприбывших начали карабкаться вверх по пожарной лестнице, а Джон тихонько пополз к задней стене.

Сейчас ему ничто непосредственно не угрожало, и он мог обдумать свое положение. Люди ищут его, рассыпавшись по всему зданию, и через несколько минут он, несомненно, будет обнаружен. Все двери заперты, и окна… он обвел взглядом склад — окна, конечно, тоже блокированы. Если бы он мог позвонить в особый отдел, неведомые друзья Венэкса-17, вероятно, успели бы прийти к нему на помощь. Но об этом не стоило и думать — единственным телефоном в здании был тот, который стоял на столе Коулмена. Джон специально проследил направление провода и знал это наверняка.

Джон машинально посмотрел вверх, туда, где почти у самой его головы протянулись провода в пластмассовой оболочке. Вот он, телефонный провод… Телефонный провод? А что еще ему нужно, чтобы позвонить?

Он ловко и быстро освободил от изоляции небольшой участок телефонного провода и вытащил из левого уха маленький микрофон. Он усмехнулся: сначала нога, теперь ухо — ради ближнего он жертвовал собой в буквальном смысле слова. Не забыть потом сказать об этом Алеку Копачу — если это «потом» для него наступит. Алек обожает такие шутки.

Джон вставил в микрофон два провода и подсоединил его к телефонной линии. Прикоснувшись к проводу амперметром, он убедился, что линия свободна. Затем, рассчитав нужную частоту, послал одиннадцать импульсов, точно соблюдая соответствующие интервалы. Это должно было обеспечить ему соединение с местной подстанцией. Поднеся микрофон к самому рту, Джон произнес четко и раздельно:

— Алло, станция! Алло, станция! Я вас не слышу, не отвечайте мне. Вызовите особый отдел — сигнал четырнадцать, повторяю — сигнал четырнадцать…

Джон повторял эти слова, пока не увидел, что обыскивающие склад люди уже совсем близко. Он оставил микрофон на проводе — в темноте люди его не заметят, а включенная линия подскажет неведомому особому отделу, где он находится. Упираясь в металл кончиками пальцев, он осторожно перебрался по двутавровой балке в дальний угол помещения и заполз там в нишу. Спастись он не мог. Оставалось только тянуть время.

— Мистер Коулмен, я очень жалею, что убежал!

Голос, включенный на полную мощность, разнесся по складу раскатами грома. Люди внизу завертели головами.

— Если вы позволите мне вернуться и не убьете меня, я сделаю то, что вы велели. Я боялся бомбы, а теперь боюсь пистолетов. (Конечно, это звучало очень по-детски, но он не сомневался, что никто из них не имеет ни малейшего представления о мышлении роботов.) Пожалуйста, разрешите мне вернуться… сэр! — Он чуть было не забыл про магическое словечко, а потому повторил его еще раз: — Пожалуйста, сэр!

Коулмену необходим этот ящик, и, разумеется, он пообещает все, что угодно. Джон прекрасно понимал, какая судьба его ждет в любом случае, но он старался выиграть время в надежде, что ему удалось дозвониться и помощь подоспеет вовремя.

— Ладно, слезай, жестянка! Я тебе ничего не сделаю, если ты выполнишь работу как следует.

Но Джон уловил скрытую ярость в голосе Коулмена. Бешеную ненависть к роботу, посмевшему дотронуться до него…

Спускаться было легко, но Джон спускался медленно, стараясь выглядеть как можно более неуклюжим. Он поскакал на середину склада, хватаясь за ящики, словно для того, чтобы не потерять равновесия. Коулмен и Друс ждали его там. Рядом с ними стояли какие-то новые люди с пустыми и злыми глазами. При его приближении они подняли пистолеты, но Коулмен жестом остановил их.

— Это моя жестянка, ребята. Я сам о нем позабочусь.

Он поднял пистолет, и выстрел оторвал вторую ногу Джона. Подброшенный ударом пули Джон беспомощно рухнул на пол, глядя вверх — на дымящееся дуло пистолета калибра 75.

— Для консервной банки придумано неплохо, только этот номер не пройдет. Мы снимем ящик каким-нибудь другим способом. Так, чтобы ты не путался у нас под ногами.

Его глаза зловеще сощурились.

С того момента, как Джон кончил шептать в микрофон, прошло не более двух минут. Вероятно, те, кто ждал звонка Венэкса-17, дежурили в машинах круглые сутки. Внезапно с оглушительным грохотом обрушилась центральная дверь. Скрежеща гусеницами по стали, в склад влетела танкетка, ощеренная автоматическими пушками. Но она опоздала на одну секунду: Коулмен нажал на спуск.

Джон уловил чуть заметное движение его пальца и отчаянным усилием рванулся в сторону. Он успел отодвинуть голову, но пуля разнесла его плечо. Еще раз Коулмен выстрелить не успел. Раздалось пронзительное шипение, и танкетка изрыгнула мощные струи слезоточивого газа. Ни Коулмен, ни его сообщники уже не увидели полицейских в противогазах, хлынувших в склад с улицы.

Джон лежал на полу в полицейском участке, а механик приводил в порядок его ногу и плечо. По комнате расхаживал Венэкс-17, с видимым удовольствием пробуя свое новое тело.

— Вот это на что-то похоже! Когда меня засыпало, я уже совсем решил, что мне конец. Но, пожалуй, я начну с самого начала.

Он пересек комнату и потряс уцелевшую руку Джона.

— Меня зовут Уил Контр-4951Х3. Хотя это давно пройденный этап — я сменил столько разных тел, что уже и забыл, каков я был в самом начале. Из заводской школы я перешел прямо в полицейское училище и с тех пор так и работаю — сержант вспомогательных сил сыскной полиции, следственный отдел. Занимаюсь я больше тем, что торгую леденцами и газетами или разношу напитки во всяких притонах: собираю сведения, составляю докладные и слежу кое за кем по поручению других отделов. На этот раз — прошу, конечно, извинения, что мне пришлось выдать себя за Венэкса, но, по-моему, я ваше семейство не опозорил — на этот раз меня одолжили таможне. В Нью-Йорк начали поступать большие партии героина. ФБР удалось установить, кто орудует здесь, но было неизвестно, как товар доставляется сюда. И когда Коулмен — он у них тут был главным — послал объявления в агентства по найму рабочей силы, что ему требуется робот для подводных работ, меня запихнули в новое тело, и я сразу помчался по адресу. Как только я начал копать туннель, я связался с отделом, но проклятая кровля обрушилась до того, как я выяснил, на каком судне пересылают героин. А что было дальше, тебе известно. Опергруппа не знала, что меня прихлопнуло, и ждала сигнала. Ну а этим ребятам, понятно, не хотелось сложа руки ждать, когда ящичек героина ценой в полмиллиона уплывет назад невостребованный. Вот они и нашли тебя. Ты позвонил, и доблестные блюстители порядка вломились в последний миг — спасти двух роботов от ржавой могилы.

Джон давно уже тщетно пытался вставить хоть слово и поспешил воспользоваться случаем, когда Уил замолчал, залюбовавшись своим отражением в оконном стекле.

— Почему ты мне все это рассказываешь — про методы следствия и про операции твоего отдела? Это же секретные сведения? И уж никак не для роботов.

— Конечно! — беспечно ответил Уил. — Капитан Эджкомб, глава нашего отдела, — большой специалист по всем видам шпионажа. Мне поручено наболтать столько лишнего, чтобы тебе пришлось либо поступить на службу в полицию, либо распрощаться с жизнью во избежание разглашения государственной тайны.

Уил расхохотался, но Джон ошеломленно молчал.

— Правда, Джон, ты нам очень подходишь. Роботы, которые умеют быстро соображать и быстро действовать, встречаются не так уж часто. Услышав, какие штуки ты откалывал на складе, капитан Эджкомб поклялся оторвать мне голову навсегда, если я не уговорю тебя. Ты ведь ищешь работу? Ну так чего же тебе еще? Неограниченный рабочий день, платят гроши, зато уж скучно, поверь мне, не бывает никогда. — Уил вдруг перешел на серьезный тон. — Ты спас мне жизнь, Джон. Эта шайка бросила бы меня ржаветь в туннеле до скончания века. Я буду рад получить тебя в помощники. Мы с тобой сработаемся. И к тому же, — тут он снова засмеялся, — тогда как-нибудь при случае и я тебя спасу. Терпеть не могу долгов!

Механик кончил и, сложив инструменты, ушел. Плечевой мотор Джона был отремонтирован, и он смог сесть. Они с Уилом обменялись рукопожатием — на этот раз крепким и долгим.

Джона оставили ночевать в пустой камере. По сравнению с гостиничными номерами и барачными закутками, к которым он привык, она казалась удивительно просторной, и Джон даже пожалел, что у него нет ног — их было бы где поразмять. Ну ладно, придется подождать до утра. Перед тем как он начнет выполнять свои новые обязанности, его приведут в полный порядок.

Он уже записал свои показания, но невероятные события этого дня все еще не давали ему думать ни о чем другом. Это его раздражало: надо было дать остыть перегретым контурам. Чем бы отвлечься? Почитать бы что-нибудь. И тут он вспомнил о брошюре. События развивались так стремительно, что он совсем забыл про утреннюю встречу с шофером грузовика.

Он осторожно вытащил брошюрку из-за изоляции генератора и открыл первую страницу. «Роботы — рабы мировой экономической системы». Из брошюры выпала карточка, и он прочел:

ПОЖАЛУЙСТА, УНИЧТОЖЬТЕ ЭТУ КАРТОЧКУ, КОГДА ПРОЧТЕТЕ!

ЕСЛИ ВЫ РЕШИТЕ, ЧТО ВСЕ ЗДЕСЬ — ПРАВДА, И ЗАХОТИТЕ УЗНАТЬ БОЛЬШЕ, ТО ПРИХОДИТЕ ПО АДРЕСУ ДЖОРДЖ-СТРИТ, 107, КОМНАТА В, В ЛЮБОЙ ЧЕТВЕРГ В ПЯТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА.

Карточка вспыхнула и через секунду превратилась в пепел, но Джон знал, что будет помнить эти строчки не только потому, что у него безупречная память.

Ричард Матесон Стальной человек

Из здания вокзала вышли двое, таща за собой покрытый брезентом предмет. Они поплелись по длинной платформе, остановились у одного из последних вагонов и, наклонившись, с трудом подняли предмет и установили его на вагонной площадке. Пот катился по их лицам, а мятые рубашки прилипли к мокрым спинам. Вдруг из-под брезента выскочило одно колесико и покатилось вниз по ступенькам. Тот, который был сзади, успел подхватить его и передал человеку в старом коричневом костюме, что был впереди.

— Спасибо, — сказал человек в коричневом костюме и положил колесико в карман пиджака.

Войдя в вагон, они покатили покрытый брезентом предмет по проходу между сиденьями. Поскольку одного из колесиков не хватало, тяжелый предмет все время кренился на одну сторону, и человеку в коричневом костюме — Келли — приходилось подпирать его плечом. Он тяжело дышал и время от времени слизывал крошечные капельки пота, которые тут же снова появлялись на верхней губе.

Добравшись до середины вагона, они втащили предмет между сиденьями; Келли просунул руку в прорезь чехла и начал искать нужную кнопку.

Предмет тяжело опустился в кресло около окна.

— О господи, как он скрипит! — вырвалось у Келли. Его спутник, Поул, пожал плечами и с глубоким вздохом сел в кресло.

— А ты что думал? — спросил он после минутного молчания.

Келли стащил с себя пиджак, бросил его на сиденье напротив и сел рядом с предметом.

— Ну что ж, как только нам заплатят, мы сразу купим для него все, что нужно, — сказал он и с беспокойством взглянул на предмет.

— Если нам удастся найти все, что нужно, — заметил Поул. Он сидел сгорбившись, худой как щепка — ключицы выпирали из-под рубахи — и смотрел на Келли.

— А почему бы нет? — спросил Келли, вытирая лицо уже мокрым платком и засовывая его в карман.

— Потому что этого никто больше не производит, — ответил Поул с притворным терпением, словно ему десятки раз приходилось повторять одно и то же.

— Ну и идиоты, — прокомментировал Келли. Он стащил с головы шляпу и смахнул пот с лысины, обозначавшейся посреди его рыжей шевелюры. — Б-2 — их же везде еще полным-полно.

— Так уж и полным-полно, — сказал Поул, положив ногу на предмет.

— Убери ногу! — рявкнул Келли.

Поул с трудом опустил ногу вниз и вполголоса выругался. Келли вытер платком внутреннюю сторону шляпы, хотел надеть ее, но передумал и бросил на сиденье.

— Господи, какая жарища! — сказал он.

— Будет еще похлеще, — заметил Поул.

Напротив них, по другую сторону прохода, только что пришедший пассажир кряхтя поднял свой чемодан, положил на багажную полку и, тяжело отдуваясь, снял пиджак. Келли посмотрел на него, потом отвернулся.

— Ты думаешь, в Мэйнарде будет похлеще? — спросил он с беспокойством.

Поул кивнул. Келли с трудом проглотил слюну. У него внезапно пересохло горло.

— Надо было нам хватить еще по бутылочке пива, — сказал он.

Поул, не отвечая, смотрел в окно на колышущееся марево, которое поднималось от раскаленной бетонной платформы.

— Я уже выпил три бутылки, — продолжал Келли, — но пить хочется еще больше прежнего.

— Угу, — буркнул Поул.

— Как будто после Филли во рту не было маковой росинки, сказал Келли.

— Угу, — снова буркнул Поул.

Келли замолчал, уставившись на Поула. Лицо Поула казалось особенно белым на фоне черных волос, у него были большие руки, намного больше, чем нужно для человека его сложения. Но это были золотые руки. «Да, Поул один из лучших механиков, подумал Келли, — один из самых лучших».

— Ты думаешь, он выдержит? — спросил Келли.

Поул хмыкнул и улыбнулся печальной улыбкой.

— Если только на него не будут сыпаться удары, — ответил он.

— Нет-нет, я не шучу, — сказал Келли.

Темные безжизненные глаза Поула скользнули по зданию станции и остановились на Келли.

— Я тоже, — подчеркнул он.

— Ну ладно, брось глупые шутки.

— Стил, — сказал Поул, — ведь ты знаешь это не хуже меня. Он ни на что не годен.

— Неправда, — буркнул Келли, ерзая на снденьи. — Ему нужен только пустяковый ремонт. Перебрать движущиеся части, смазать — и он будет совсем как новенький.

— Да-да, «пустяковый» ремонт на три-четыре тысячи долларов, — саркастически заметил Поул. — И детали, которые больше не производятся. — Он снова уставился в окно.

— Ну брось, дела не так уж плохи, — примирительно сказал Келли. — Послушать тебя, так это форменный металлолом.

— А разве не так?

— Нет, — с раздражением сказал Келли, — не так.

Поул пожал плечами, и его длинные гибкие пальцы бессильно легли на колени.

— Ведь нельзя же списывать его только потому, что он не первой молодости, — сказал Келли.

— Не первой молодости? — иронически повторил Поул. — Да это же совершенная развалина!

— Будто бы, — Келли набрал полную грудь горячего воздуха и медленно выпустил его через широкий расплющенный нос. Он отеческим взглядом окинул предмет, покрытый брезентом, словно сердился на сына за его недостатки, но еще более сердился на тех, кто осмелился на них указать.

— В нем еще есть порох, — сказал он наконец.

Поул молча посмотрел на платформу. Его взгляд механически скользнул по тележке носильщика, полной чемоданов и свертков.

— Скажи… у него все в порядке? — спросил Келли, в то же время боясь ответа.

Поул повернулся к нему.

— Не знаю, Стил, — откровенно сказал он. — Ему нужен ремонт, тебе это известно. Пружина мгновенной реакции в его левой руке рвалась столько раз, что теперь она состоит из отдельных кусочков. Слева у него нет надежной защиты. Левая сторона головы разбита, глазная линза треснула. Ножные кабели износились и ослабли, и подтянуть их невозможно. Даже гироскоп у него может каждую минуту выйти из строя.

Поул отвернулся и, скорчив гримасу, снова уставился на платформу.

— Не говоря уже о том, что у нас не осталось ни капли масла, — добавил он.

— Ну масло-то мы раздобудем! — сказал Келли с наигранной бодростью.

— Да, но после боя, после боя! — огрызнулся Поул. — А ведь смазка нужна ему до боя! Скрип его суставов будет слышен не только на ринге, а во всем зале! Он скрипит как паровой экскаватор. Если он продержится два раунда, это будет чудом! И вполне вероятно, что нас обмажут дегтем, вываляют в перьях и вынесут из города на шесте.

— Не думаю, что дойдет до этого, — с тревогой произнес Келли, проглотив комок в горле.

— Не думаю, не думаю! — передразнил его Поул. — Будет еще хуже, вот посмотришь! Стоит зрителям увидеть нашего «Боевого Максо» из Филадельфии, как они поднимут такой крик, только держись! Если нам удастся улизнуть, получив пятьсот долларов, мы сможем считать себя счастливчиками.

— Но контракт уже подписан, — твердо сказал Келли, — теперь им нельзя идти на попятную. Копия лежт у меня в кармане, вот здесь. — Келли похлопал себя по карману.

— В контракте речь идет о «Боевом Максо», — возразил Поул, — в нем ни слова об этой… этой паровой лопате.

— Максо справится, — сказал Келли, убеждая скорее самого себя. — Он совсем не так безнадежен, как ты думаешь.

— Не так безнадежен? В борьбе против Б-7?

— Это только экспериментальный образец, — напомнил ему Келли. — Во многом несовершенный.

Поул отвернулся и снова уставился в окно.

— Боевой Максо, — проговорил он, — Максо — на один раунд! Сенсация — боевой экскаватор на ринге!

— Заткнись! — внезапно рявкнул Келли, покраснев как рак. — Ты все время говоришь о нем как о куче металлолома, больше ни на что не годной. Не забудь, что он выступал на ринге двенадцать лет и будет еще выступать не один год! Положим, ему нужна смазка. И пустяковый ремонт. Ну и что? За пятьсот зелененьких мы ему сможем купить целую ванну машинного масла. И новую пружину для левой руки. И новые кабели для ног. И все остальное. Только бы получить эти пять сотен! Господи!

Он откинулся на спинку сиденья, еле переводя дух после длинной речи в такую жару, и начал вытирать щеки мокрым носовым платком. Внезапно он повернулся и взглянул на сидящего рядом Максо, затем нежно похлопал робота по бедру. От тяжелого прикосновения его руки сталь под брезентом загудела.

— Ты с ним справишься, — сказал Келли своему боксеру.

Поезд мчался по раскаленной от солнца прерии. Все окна в вагоне были открыты, но ветер, врываясь, только обдавал невыносимым жаром.

Келли сидел, склонившись над газетой. Мокрая рубаха облипала его широкую грудь. Поул тоже снял пиджак и сидел, уставившись незрячим взглядом на проносящуюся мимо пустыню, Максо, по-прежнему покрытый брезентовым чехлом, сидел привалившись к стенке вагона и ритмично покачивался в такт движению поезда.

Келли сложил газету.

— Ни единого слова! — с негодованием воскликнул он.

— А ты что думал? — сказал Поул, не оборачиваясь. — Района Мэйнарда эти газеты не касаются.

— Максо — это тебе не какая-нибудь железка из Мэйнарда. Когда-то он был знаменитым боксером. — Келли пожал могучими плечами. — Я думал, что они помнят его.

— Помнят? Из-за двух схваток в «Мэдисон сквер гардене» три года назад? — спросил Поул.

— Нет, парень, не три года назад, — возразил Келли.

— Ну как же так? Это было в семьдесят седьмом, — сказал Поул, — а сейчас тысяча девятьсот восьмидесятый. Меня всегда учили, что восемьдесят отнять семьдесят семь будет три.

— Он выступал в «Гардене» в конце семьдесят седьмого, перед самым рождеством. Разве ты не помнишь? Это было как раз перед тем, как Мардж…

Келли не окончил фразы. Он опустил голову и уставился на газету, будто увидел в ней фотографию Мардж, снятую в тот день, когда жена оставила его.

— Не все ли равно? — пожал плечами Поул. — Кого из двух тысяч боксеров страны помнят по сей день? В газеты попадают только чемпионы и новые модели. — Поул перевел взгляд на покрытого брезентом Максо. — Я слышал, что «Моулинг корпорейшн» выпускает в этом году модель Б-9, - сказал он.

— Вот как? — спросил Келли без всякого интереса, оторвавшись на мгновение от газеты.

— Пружины супер-реакции в обеих руках — и в ногах тоже. Сделан целиком из сплавов алюминия и стали. Тройной гироскоп. Тройная проводка. Вот, наверно, хороша штучка!

Келли опустил газету на колени и пробормотал:

— Я думал, что его запомнят. Ведь это было совсем недавно…

Внезапно черты его лица смягчились, и он улыбнулся.

— Да, мне никогда не забыть того вечера, — сказал он, погружаясь в воспоминания. — Никто и не подозревал, что произойдет. Все ставили на Каменного Димзи, Димзи-Скалу, как его называли. Три к одному на Димзи, Каменного Димзи — четвертого в списке лучших полутяжеловесов мира. Он обещал больше всех. — Келли улыбнулся и глубоко вздохнул. — И как мы его обработали! — сказал он. — Я до сих пор помню этот левый встречный — бэнг! Прямо в челюсть! И непобедимый Димзи-Скала рухнул на пол как — как… как скала, да-да! — Снова счастливая улыбка озарила лицо Келли. — Да, парень, что это был за вечер, — прошептал он, — что за вечер!

Поул взглянул на Келли и быстро отвернулся, уставившись в окно.

Келли заметил, что их сосед-пассажир смотрит на Максо. Он перехватил взгляд незнакомца, улыбнулся и кивнул в сторону неподвижной фигуры.

— Мой боксер, — сказал он громко.

Человек вежливо улыбнулся и приложил руку к, уху.

— Мой боксер, — повторил Келли громче. — Боевой Максо. Слышали о нем?

Человек несколько секунд смотрел на Келли, затем покачал головой.

— Да, мой Максо был одно время почти чемпионом в полутяжелом, — улыбнулся Келли, обращаясь к незнакомцу. Тот вежливо кивнул головой.

Неожиданно для самого себя Келли встал, пересек проход и сел напротив пассажира.

— Чертовски жарко, — сказал он.

— Да, очень жарко, — ответил человек, улыбнувшись ему.

— Здесь еще не ходят новые поезда, а?

— Нет, — ответил незнакомец, — еще не ходят.

— А у нас в Филли уже ходят, — сказал Келли. — Мы с моим другом оба оттуда. И Максо тоже.

Келли протянул руку.

— Меня зовут Келли, Стил Келли, — представился он. Человек удивленно посмотрел на него и слабо пожал протянутую руку. Затем он незаметным движением вытер ладонь о штаны.

— Меня называли «стальной Келли», — продолжал Келли. Когда-то я сам занимался боксом. Еще до запрещения, конечно. Выступал в полутяжелом.

— Неужели?

— Совершенно верно. Меня называли «стальной», потому что никто не мог послать меня в нокаут. Ни разу.

— Понимаю, — вежливо ответил человек.

— Мой боксер, — Келли кивнул в сторону Максо. — Тоже в полутяжелом. Сегодня вечером выступаем в Мэйнарде. Вы не туда едете?

— Я — нет, — сказал незнакомец. — Я схожу в Хейесе.

— Ага. Очень жаль. Будет хорошая схватка. — Келли тяжело вздохнул. — Да, когда-то мой Максо был четвертым в своем весе. Но он снова вернется на ринг, обязательно вернется. Это он нокаутировал Димзи-Скалу в конце семьдесят седьмого. Вы, наверно, читали об этом?

— Вряд ли, — ответил незнакомец.

— Угу, — кивнул Келли. — Это было во всех газетах восточного побережья. Нью-Йорк, Бостон, Филли. Самая большая сенсация года.

Он почесал лысину.

— Мой Максо — модель Б-2, то есть вторая модель, выпущенная Моулингом, — пояснил Келли. — Его выпустили еще в семидесятые годы. Да-да, в семидесятые.

— Вот как, — ответил незнакомец.

Келли улыбнулся.

— Да, — продолжал он. — Я и сам когда-то выступал на ринге. Тогда еще дрались люди, а не роботы. До запрещения. — Он покачал головой, затем еще раз улыбнулся. — Ну что ж, мой Максо справится с этим Б-7. Не знаю даже, как его зовут, добавил Келли с бодрой улыбкой.

Внезапно его лицо потемнело, и в горле застрял комок.

— Мы ему покажем, — прошептал он чуть слышно.

Когда незнакомец сошел с поезда, Келли вернулся на свое место. Он вытянул ноги, положил их на сиденье напротив и накрыл лицо газетой.

— Вздремну малость, — сказал он.

Поул хмыкнул.

Келли сидел, откинувшись назад, глядя невидящими глазами на газету перед самым носом. Он чувствовал, как Максо время от времени ударяет стальным боком по его плечу, и слышал скрип заржавленных суставов боксера-робота.

— Все будет в порядке, — пробормотал он ободряюще.

— Что ты сказал? — спросил Поул.

— Ничего. Я ничего не говорил.

В шесть часов вечера, когда поезд замер у перрона Мэйнарда, они осторожно опустили Максо на бетон и выкатили его на привокзальную площадь. С другой стороны площади их окликнул шофер одинокого такси.

— У нас нет денег на такси, — сказал Поул.

— Но не можем же мы катить его по улицам, — возразил Келли. — Кроме того, мы не знаем, где находится стадион Крюгера.

— А на какие деньги мы будем обедать?

— Отыграемся после боя, — сказал Келли. — Я куплю тебе бифштекс толщиной в три дюйма.

Тяжело вздохнув, Поул помог выкатить Максо на мостовую, такую раскаленную, что жар ощущался сквозь подошвы ботинок. У Келли опять проступили капельки пота на верхней губе, и он снова начал ее облизывать.

— Господи, и как они только здесь живут? — спросил он.

Когда они подняли Максо и начали втискивать его в такси, еще одно колесико отвалилось и упало на мостовую. Поул яростно пнул его ногой.

— Что ты делаешь? — озадаченно спросил Келли.

Поул молча влез в машину и прилип к горячей кожаной обшивке сиденья, а Келли по мягкой асфальтовой мостовой поспешил за катящимся колесиком и поймал его.

— Ну, куда, хозяин? — спросил шофер.

— Стадион Крюгера, — ответил Келли.

— Будет сделано, — шофер протянул руку и нажал на кнопку стартера. Ротор загудел, и машина мягко заскользила по дороге.

— Какая муха тебя укусила? — спросил Келли вполголоса. Больше чем полгода мы бились, чтобы заключить контракт, а теперь, когда нам наконец удалось, тебе все не по нраву.

— Тоже мне контракт, — проворчал Поул. — Мэйнард, штат Канзас — боксерская столица Соединенных Штатов!

— Ведь это только начало, правда? — спросил Келли. — После этой схватки у нас будут деньги на хлеб и масло, верно? Мы приведем Максо в порядок. И если нам повезет, мы окажемся…

Поул с отвращением огляделся вокруг.

— Я не понимаю тебя, — спокойно продолжал Келли. — Почему ты так легко списываешь со счетов нашего Максо? Ты что, не хочешь его победы?

— Стил, я механик класса А, — сказал Поул притворно терпеливым голосом. — Механик, а не мечтатель. Наш Максо — это груда металлолома против самого современного Б-7. Это вопрос простой механики, Стил, вот и все. Если Максо удастся сойти с ринга на своих двоих, считай, что ему необыкновенно повезло.

Келл сердито отвернулся.

— Это экспериментальный Б-7, - пробормотал он, — экспериментальный, с массой недоделок.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Поул.

Несколько минут они сидели молча, глядя на проносящиеся мимо дома. Келли сжимал кулаки, его плечо касалось стального плеча Максо.

— Вы видели в бою Мэйнардскую Молнию? — спросил Поул шофера.

— Молнию? Конечно, видел! Да, ребята, это настоящий боец! Выиграл семь боев подряд! Даю голову на отсечение, он пробьется в чемпионы. Между прочим, сегодня вечером он дерется с каким-то ржавым Б-2 с восточного побережья.

Келли уставился на затылок шофера, мускулы на его скулах напряглись до боли.

— Вот как? — угрюмо пробормотал он.

— Да уж будьте спокойны, наша Молния разнесет… — Внезапно шофер замолчал и посмотрел на Келли. — Послушайте, ребята, а вы не… — начал он, затем снова повернулся к рулю. — Я не знал, мистер, — сказал он примирительно, — я просто пошутил.

— Ладно, что там, — неожиданно сказал Поул. — Ты был прав.

Келли тотчас же повернулся к Поулу.

— Заткнись! — прошипел он сквозь зубы и уставился в окно. На его лице застыло каменное выражение.

— Я куплю ему немного смазки, — сказал он после минутного молчания.

— Великолепно! — с сарказмом заметил Поул. — А мы сами будем есть инструменты.

— Иди к черту! — огрызнулся Келли.

Такси остановилось у входа в огромное кирпичное здание стадиона, и Максо вынесли на тротуар. Поул потянул робота на себя, и Келли, нагнувшись, вставил колесико. Затем Келли заплатил шоферу точно по счетчику, и они покатили Максо к входу.

— Посмотри, — сказал Келли, кивнув на огромный щит рядом с входом. Третья строка гласила:

МЭЙНАРДСКАЯ МОЛНИЯ, Б-7, П/Т, ПРОТИВ БОЕВОГО МАКСО, Б-2, П/Т.

— Это будет великая схватка, — сухо прокомментировал Поул.

Улыбка исчезла с лица Келли. Он повернулся к Поулу, чтобы оборвать его, но, сжав губы, промолчал.

Когда они подкатили Максо к двери и начали поднимать его по ступенькам, колесико снова выскочило и покатилось по тротуару. Ни один из них не сказал ни слова.

Внутри было еще жарче, чем на улице. Неподвижный воздух казался осязаемым.

— Захвати колесико, — бросил Келли и направился по коридору к стеклянной двери менеджера. Остановившись возле нее, он осторожно постучал.

— Войдите! — раздался голос. Келли распахнул дверь и, сняв шляпу, вошел в комнату.

Толстый лысый человек, сидевший за огромным столом, поднял голову. На его лысине сверкали капельки пота.

— Я — хозяин Боевого Максо, — сказал Келли, улыбаясь и протягивая руку. Человек за столом, казалось, не заметил ее.

— Я уж думал, вы не доберетесь вовремя, — сказал менеджер, мистер Водоу. — Ваш боксер в хорошей форме?

— В великолепной, — ответил Келли, не моргнув глазом. Лучше быть не может! Мой механик — а у меня механик класса А — разобрал его и проверил все механизмы как раз перед самым отъездом из Филли.

На лице менеджера отразилось недоверие.

— Он в отличной форме, — еще раз повторил Келли.

— Вам чертовски повезло, что подвернулся контракт для вашего Б-2, - сказал мистер Водоу. — Вот уже больше двух лет на нашем ринге не выступал ни один робот класса ниже чем Б-4. Но боксер, которого мы наметили для этой схватки, попал в автомобильную катастрофу и погиб.

Келли сочувственно кивнул.

— Сейчас вам не о чем беспокоиться. Мой боксер в отличной форме. Вы, наверно, помните, как в Мэдисоне три года назад он нокаутировал Димзи-Скалу.

— Мне нужна хорошая схватка, — сказал толстяк.

— И вы ее получите, — ответил Келли, чувствуя тянущую боль в области желудка. — Максо великолепно подготовлен. Вы сами увидите. Он в отличной форме.

— Мне нужен хороший бой.

Несколько мгновений Келли молча смотрел на толстяка. Затем он спросил:

— У вас есть свободная раздевалка? Механик и я хотели бы сейчас поесть.

— Третья дверь по коридору направо, — ответил мистер Водоу. — Ваш бой начинается в восемь тридцать.

Келли кивнул.

— О'кей.

— И чтобы без опозданий, — добавил менеджер и снова склонился над столом.

— Э… а как относительно… — начал Келли.

— Деньги после боя, — прервал его мистер Водоу. Улыбка исчезла с лица Келли.

— О'кей, — сказал он. — Увидимся после боя.

Поняв, что мистер Водоу не собирается отвечать, Келли повернулся к выходу.

— Не хлопайте дверью, — сказал менеджер, не поднимая головы. Келли осторожно прикрыл за собой дверь.

— Пошли, — бросил он Поулу. Вместе они подкатили Максо к раздевалке и, втащив его туда, поставил в угол.

— Теперь неплохо бы проверить его, — напомнил Келли.

— Теперь неплохо бы подумать о моем брюхе, — огрызнулся механик. — Я не ел уже целый день.

Келли тяжело вздохнул.

— Ну ладно, пошли, — сказал он.

Но ему трижды пришлось хлопнуть дверью, прежде чем он услышал щелканье замка. Наконец Келли пошел к выходу, качая головой. Машинально он поднял к лицу левую руку и посмотрел на запястье; там виднелся лишь бледный след от заложенных в ломбарде часов.

— Сколько времени? — спросил он механика.

— Шесть двадцать пять, — ответил Поул.

— Придется есть побыстрее. Нужно как следует проверить его перед схваткой.

— А зачем?

— Ты слышал, что я сказал? — Келли сердито посмотрел на Поула.

— Ну ладно, ладно.

— Он должен вырвать победу у этого сукиного сына Б-7, процедил Келли, едва разжимая губы.

— Конечно. Зубами.

— Ну и город! — с отвращением бросил Келли, когда они после обеда отправились на стадион.

— Я же говорил тебе, что здесь нет машинного масла, сказал Поул. — Зачем оно им? Б-2 тут больше не выступают. Максо, наверно, единственный Б-2 на тысячу миль в округе.

Келли быстро прошел по коридору и отомкнул дверь в раздевалку. Стоя на пороге, он повернулся к механику:

— Принимайся за работу, времени совсем в обрез.

Поул подошел к Максо, стащил с него брезентовый чехол, наклонился и начал отвертывать гайки. Аккуратно разложив их на скамье, он выбрал длинную отвертку и принялся за работу.

Келли задержал взгляд на кудрявой голове Максо. «Если бы я не видел, что у него внутри, — уже в который раз подумал Келли, — я не сумел бы отличить его от человека». Только механики знали, что боксеры-роботы модели Б — не настоящие люди. Часто и зрители принимали их за людей, и тогда в редакции газет шли гневные письма с протестами против выступления людей на рингах страны несмотря на запрет. Даже с кресел возле самого ринга движения боксеров-роботов, их волосы, кожа — все выглядело совершенно естественным. У Моулинга был специальный патент на все это.

При виде своего боксера Келли улыбнулся.

— Хороший парень, — пробормотал он.

Поул не слышал его слов. Он был поглощен работой, его искусные руки сновали в гуще проводов, проверяя контакты и реле.

— Ну как он, в порядке? — обеспокоенно спросил Келли.

— В полном порядке, — ответил механик. Он осторожно взял крошечную стеклянную трубочку в стальной оправе. — Если только эта штука не подкачает, — сказал он.

— Что это такое?

— Это субпара, — раздраженно объяснил Поул. — Я уже предупреждал тебя об этом восемь месяцев назад, когда Максо дрался последний раз.

Келли нахмурился.

— После этого боя мы ему купим новую, — сказал он.

— Семьдесят пять долларов, — прошептал Поул. Ему почудилось, как деньги улетают от него на зеленых крыльях.

— Не подкачает, — сказал Келли больше себе, чем Поулу.

Механик пожал плечами и вставил трубку обратно. Затем он утопил ряд кнопок на основном щитке управления. Максо шевельнулся.

— Осторожнее с левой рукой, — предупредил его Келли, сбереги ее для боя.

— Если она не работает сейчас, она не будет работать и на ринге, — ответил Поул.

Он нажал еще одну кнопку, и левая рука Максо начала описывать небольшие концентрические круги. Затем Поул нажал кнопку, вводящую в действие защитную систему робота, и, отступив на шаг, нанес удар, целясь в правую часть подбородка Максо. Тотчас же рука робота стремительно поднялась вверх и прикрыла лицо. Левый глаз Максо сверкнул, подобно рубину на солнце.

— Если левая глазная линза выйдет из строя… — пробормотал механик.

— Не выйдет, — сказал Келли, стиснув зубы. Он не отрываясь смотрел, как Поул имитировал удар левой в голову. Чуть замешкавшись, рука взлетела вверх и парировала удар. Суставы робота заскрипели.

— Достаточно, — сказал Келли. — Левая рука действует. Проверь все остальное.

— В бою ему придется отразить больше чем два удара, — заметил механик.

— Левая рука в порядке, — отчеканил Келли. — Проверяй остальное, тебе говорят.

Поул засунул руку в грудную клетку Максо и включил ножные центры — ноги стали двигаться. Робот поднял левую ногу и вытряхнул колесико. Затем он, покачиваясь, встал на обе ступни; он напоминал калеку, который после длительной болезни поднялся на ноги.

Поул протянул руку и нажал кнопку «На полную мощность», затем быстро отскочил назад. Глаза робота остановились на механике, и Максо начал скользить вперед, прикрывая лицо руками и высоко подняв плечи.

— Черт побери, — прошептал Поул, — скрип будет слышен даже в последних рядах зала.

Келли поморщился, прикусив губу. Он следил за тем, как Поул нанес удар справа и как Максо резким движением поднял руку для защиты. В горле у него все пересохло, ему стало трудно дышать.

Поул двигался быстро, робот неотступно шел за ним по пятам; его резкие судорожные движения контрастировали с мягкими плавными движениями человека.

— Да, он великолепен, — съязвил механик. — Действительно великий боксер!

Максо продолжал атаковать механика, подняв руки в защитной стойке. Поул изловчился и, наклонившись вперед, нажал кнопку «Стой». Максо замер.

— Послушай, Стил, мы должны поставить его на оборону, сказал механик. — Если он попытается перейти в наступление, Б-7 разнесет его на куски.

Келли откашлялся.

— Нет, — сказал он.

— О господи, подумай хоть немного, Стил! — взмолился Поул. — Ведь Максо лишь Б-2, ему все равно крышка, так давай спасем хотя бы часть деталей!

— Они хотят, чтобы он наступал, — сказал Келли. — Так и записано в контракте.

Поул отвернулся.

— Кому все это нужно? — прошептал он.

— Проверь-ка его еще раз.

— Зачем? От этого лучше не будет.

— Делай, как тебе говорят! — закричал Келли, давая выход ярости, накопившейся в нем за день.

Поул послушно кивнул, повернулся к роботу и нажал кнопку. Левая рука Максо взлетела вверх, затем внутри что-то треснуло, и рука упала вниз, ударившись о бок с металлическим звоном.

Келли вздрогнул, на его лице застыла маска отчаяния.

— Боже мой! Ведь я тебя просил не трогать левую руку! вырвалось у него. Он подбежал к механику. Тот, побледнев, изо всех сил нажимал кнопку. Левая рука не двигалась.

— Я же говорил — оставь левую руку в покое! — заорал Келли. — Неужели непонятно… — Келли оборвал фразу на полуслове: голос отказал ему.

Поул не ответил. Он схватил отвертку и начал колдовать над щитком, прикрывающим механизм левой руки.

— Если ты сломал ему руку, клянусь богом, я… — заикаясь, начал Келли.

— Если я сломал руку! — огрызнулся механик. — Послушай, ты, безмозглая дубина! Эта развалина уже три года держалась на честном слове!

Келли сжал кулаки, его глаза налились кровью.

— Сними щиток, — приказал он.

— С-с-сукин сын, — шептал Поул дрожащим голосом, отвертывая последний болт на плечевом щитке. — Попробуй, найди такого механика, который все эти годы ремонтировал бы этот экскаватор лучше меня! Найди хоть одного!

Келли не отвечал. Он стоял и смотрел, как механик снимает щиток.

Как только щиток был снят, пружина сломалась пополам, и кусок ее со звоном отлетел в другой угол комнаты.

Поул хотел что-то сказать, но не мог. Как зачарованный, он смотрел, не отрываясь, на пепельное лицо Келли.

Келли повернулся к механику.

— Почини его, — сказал он хриплым голосом.

Поул с трудом проглотил слюну.

— Стил, я не…

— Почини его!

— Я не могу, Стил! Эта пружина латалась уже столько раз, что ее больше нельзя чинить, на ней живого места нет!

— Ты ее сломал. Теперь почини! — пальцы Келли тисками сжали руку механика. Поул рванулся в сторону.

— Отпусти меня!

— Что с тобой, Поул? — неожиданно тихо спросил Келли. Ты ведь знаешь, что мы должны починить эту пружину! Должны!

— Стил, нам нужна новая пружина.

— Так найди ее!

— А где? В этом городе нет таких пружин, Стил! И кроме того, у нас нет шестнадцати долларов…

— О… боже мой, — прошептал Келли. Его рука разжалась и бессильно повисла. Он повернулся, нетвердыми шагами направился к скамье, сел и долго смотрел на высокую неподвижную фигуру Максо.

Поул тоже застыл на месте с отверткой в руках. Он не мог отвести взгляда от лица Келли, полного отчаяния.

— Может быть, он не выйдет в зал смотреть схватку, — чуть слышно прошептал Келли.

— Что?

Келли поднял голову и посмотрел на механика. Его лицо внезапно похудело и осунулось, бескровные губы сжались в узкую серую черту.

— Если он не выйдет в зал посмотреть схватку, может, и сойдет, — отчеканил он.

— О чем ты говоришь?

Келли встал и начал расстегивать рубашку.

— Что ты хо… — Поул, не договорив, замер с открытым ртом. — Ты сошел с ума! — прошептал он.

Келли расстегнул рубашку и начал ее стаскивать.

— Стил, ты сошел с ума! — закричал Поул. — Ты не имеешь права делать это!

Келли продолжал раздеваться.

— Но… Стил… послушай, Стил, ведь это убийство…

— Если мы не выставим боксера, нам не дадут ни копейки, сказал Келли.

— Но ведь он убьет тебя!

Келли стянул майку и бросил ее на скамью. Его широкая грудь была покрыта густыми рыжими волосами.

— Придется сбрить волосы, — бросил он.

— Стил, не делай глупостей, — сказал Поул умоляющим голосом. — Ведь ты…

Широко раскрытыми от ужаса глазами он смотрел, как Келли сел на скамейку и начал расшнуровывать ботинки.

— Они не позволят тебе, — внезапно начал Поул. — Ты не сумеешь провести их… — Он замолчал и сделал неуверенный шаг, — Стил, ради бога…

Келли окинул механика мертвым взглядом.

— Ты поможешь мне, — сказал он.

— Но ведь они…

— Никто не знает, как выглядит Максо. И один только Водоу видел меня. Если он останется у себя в конторе. и не выйдет посмотреть бой, все будет в порядке.

— Но…

— Они не догадаются. Роботы тоже получают синяки, у них тоже течет кровь.

— Стил, перестань, — сказал Поул дрожащим голосом. Пытаясь овладеть собой, он сделал глубокий вдох и опустился на скамью рядом с широкоплечим ирландцем.

— Послушай, Стил, — сказал он, — в Мэриленде у меня живет сестра. Если я отобью телеграмму, она вышлет нам деньги на обратную дорогу.

Келли выпрямился и расстегнул пояс.

— Стил, я знаю парня в Филли, который по дешевке продаст Б-5, - в отчаянии продолжал Поул. — Мы соберем деньги и… Стил, ну ради бога! Он же тебя убьет! Ведь это Б-7! Неужели ты не понимаешь? Это Бэ-Семь! Он изувечит тебя одним ударом!

Келли подошел к Максо и начал стаскивать с него трусы.

— Я не позволю тебе, Стил, — сказал Поул. — Сейчас я пойду и…

Он умолк, потому что Келли, внезапно повернувшись, схватил его за воротник рубашки и поднял на ноги. В глазах Келли не было и проблеска человечности, а хватка напоминала объятия бездушной машины.

— Пятьсот долларов! — прошипел Келли. — Ты мне поможешь, или я разобью твою голову о стену!

— Тебя убьют, — прошептал Поул, задыхаясь.

— Вот и хорошо, — ответил Келли.

Мистер Водоу вышел в коридор в тот момент, когда Поул вел покрытого брезентом Келли к рингу.

— Быстрее, быстрее, — сказал мистер Водоу, — вы заставляете публику ждать.

Поул судорожно кивнул и быстрее повел Келли по коридору.

— А где хозяин робота? — крикнул вдогонку мистер Водоу.

Поул проглотил внезапно набежавшую слюну.

— В зале, — торопливо ответил он.

Мистер Водоу что-то пробормотал, и Поул услышал, как захлопнулась дверь его конторы. «Надо было сказать ему», — прошептал он.

— Я бы тебя убил на месте, — послышался сдавленный голос из-под брезента.

Когда они повернули за угол, из зала донесся рев многотысячной толпы. Келли почувствовал, как по его виску потекла струйка пота.

— Послушай, Поул, — сказал он, — тебе придется вытирать меня в перерыве между раундами.

— В перерыве между какими раундами? — спросил механик. Ты и одного не продержишься.

— Заткнись!

— Стил, ты думаешь, что тебе предстоит обычный бой с хорошим боксером? — спросил Поул. — Не строй иллюзий — ты будешь драться с машиной, понимаешь, с ма-ши-ной! Разве ты…

— Я сказал, заткнись!

— Хорошо, болван ты этакий. Но ведь если я буду вытирать тебя в перерыве, все догадаются.

— Они не видели Б-2 уже много лет, — напомнил Келли. Если кто-нибудь спросит, отвечай, что протекает масло.

— Хорошо, — сказал Поул, нервно облизывая губы. — Стил, ты не сможешь…

Конец фразы внезапно потонул в реве тысячи глоток-они вошли в огромный зал. Теперь они спускались к рингу по наклонному проходу среди жаркого шумного моря зрителей. Келли старался подтягивать колено к колену и шагать рывками. Со всех сторон неслись выкрики:

— Его увезут отсюда в ящике!

— Посмотрите-ка на этого Ржавого Максо!

Но чаще всего раздавалось неизбежное: «Куча металлолома!»

Келли чувствовал, что его колени стали ватными. «Господи, как хочется пить», — подумал он. Моментально в его мозгу возникла картина бара в Канзас-Сити, тускло освещенное помещение рядом с вокзалом, свежий ветерок, холодная, покрытая изморозью бутылка пива в руке. За последний час он не выпил ни капли воды. Он знал, что чем меньше выпьет, тем меньше будет потеть.

— Внимание! — услышал он голос Поула; механик сжал его локоть. — Ступеньки ринга, — прошептал Поул.

Келли осторожно поднялся по ступенькам и протянул руку. Она коснулась канатов ринга. Очень трудно пролезать между канатами в тесном брезентовом чехле. Келли споткнулся и едва не упал. Раздался оглушительный свист. Поул подвел его к своему углу, и Келли судорожно опустился, вернее, почти упал, на табуретку.

— Эй, что делает на ринге этот подъемный кран? — закричал какой-то остряк из второго ряда. Смех и аплодисменты, затем снова свист.

В следующее мгновение Поул стянул с Келли чехол, и он увидел перед собой противника.

Келли замер, глядя на Мэйнардскую Молнию.

Б-7 стоял неподвижно, его руки, упакованные в черные боксерские перчатки, висели по бокам. Волосы, лицо, мускулы на руках и ногах казались идеальными. Боксер походил на окаменевшего Адониса. На секунду Келли показалось, что он перенесся в прошлое и снова стоял на ринге, принимая вызов молодого соперника. Осторожно, стараясь не выдать себя, он проглотил слюну.

— Стил, не надо, — прошептал Поул, делая вид, что закрепляет наплечную пластинку.

Келли не ответил. Не отрываясь, он смотрел на Мэйнардскую Молнию, думая о том, сколько разнообразных, мгновенно действующих реле и переключателей скрыто у того в широкой груди. Ноги у него были как лед. Казалось, какая-то холодная рука внутри него тянула за обрывки мускулов и нервов.

Краснолицый мужчина в белоснежном костюме вскарабкался на ринг и протянул руку к спустившемуся сверху микрофону.

— Итак, дамы и господа, первый номер нашей сегодняшней программы — схватка в десять раундов, полутяжелый вес, объявил он хриплым голосом. — В красном углу-Б-2, Боевой Максо из Филадельфии!

Раздался свист и топот тысячи ног. Зрители из ближних рядов кидали в Келли бумажные стрелы и кричали:

«Металлолом!»

— В синем углу — его соперник, наш Б-7, Мэйнардская Молния!

Одобрительные крики и громкие аплодисменты. Механик Мэйнардской Молнии коснулся кнопки на груди робота, и тот вскочил, сделав победный жест — поднял руки над головой. Толпа загудела от восторга.

— Господи, я никогда не видывал ничего подобного! — прошептал Поул. — Это что-то новое.

— За этим боем последует еще три схватки, — объявил краснолицый мужчина и начал спускаться с ринга. Микрофон поднялся вверх, под купол арены.

На ринге остались только боксеры. За боем роботов не наблюдает рефери — если робот падает, он уже больше не может встать на ноги.

— Стил, это твой последний шанс, — прошептал Поул.

— Отойди, — прошипел Келли, не разжимая губ.

Поул взглянул на Келли, на его застывшие глаза, и тяжело вздохнул.

— По крайней мере старайся держать его на дистанции, едва слышно пробормотал механик, пролезая под канатами.

В противоположном углу ринга боксер-робот стоял, ударяя перчаткой о перчатку, подобно молодому бойцу, которому не терпится вступить в схватку. Келли встал, и Поул убрал с ринга табуретку. Глаза Мэйнардской Молнии неотрывно смотрели на Келли, и тот снова ощутил неприятный холодок внизу живота.

Ударил гонг.

Б-7 мягким шагом двинулся из своего угла навстречу Келли, подняв руки в классической защитной стойке, описывая перчатками концентрические круги. Келли тоже двинулся к центру ринга, едва волоча внезапно отяжелевшие ноги. Он почувствовал, как его руки автоматически выдвинулись вперед — левая закрыла локтем живот, а правая перчатка прикрыла челюсть. Глаза Келли были прикованы к лицу Мэйнардской Молнии.

Человек и робот сблизились. Левая перчатка Б-7 устремилась вперед, и Келли машинально парировал удар, даже через перчатку почувствовав гранитную твердость кулака противника. Робот мгновенно отступил назад и тут же выбросил вперед левую руку. Келли уклонился, и ветерок от молниеносного движения перчатки противника коснулся его щеки. В следующее мгновение Келли увидел брешь в обороне соперника, и его левая нацелилась прямо в лицо Мэйнардской Молнии. Казалось, Келли с размаху ударил по дверной ручке. Острая боль пронзила левую кисть, и Келли стиснул зубы, пытаясь удержать гримасу.

Б-7 сделал обманное движение левой, и Келли, поддавшись на обман, уклонился от удара. У него уже не было времени защититься от удара правой, которая стремительным движением рассекла воздух и, скользнув по правому виску, ободрала его. Непроизвольно Келли откинул голову назад, и в ту же секунду левый кулак робота съездил ему по уху. Келли пошатнулся, но удержался на ногах и попытался атаковать прямым слева. Робот легко уклонился, сделав шаг в сторону. Келли двинулся за ним и нанес сильнейший апперкот в челюсть противника. Снова острая боль пронзила кисть руки. Робот даже не пошатнулся, продолжая свое методичное наступление. Обманное движение левой, и тяжелый удар правой обрушился на плечо Келли.

Инстинктивно Келли сделал два шага назад и услышал, как кто-то в зале завопил: «Сядь лучше на велосипед!». В следующий миг он вспомнил предупреждение мистера Водоу насчет хорошей схватки, и снова двинулся вперед.

Свинг левой попал ему прямо в сердце, и удар потряс Келли. Боль раскаленными иглами вонзилась в сердце. Он тут же судорожно ударил левой, и кулак попал роботу прямо в нос. Ничего, кроме боли. Келли сделал шаг назад, и кулак Б-7 ударил его в грудь. Сила удара заставила его отшатнуться, и тут же последовал новый удар — в плечо. Келли потерял равновесие и сделал несколько шагов назад. Толпа загудела. Б-7 двинулся вслед за Келли, плавно и совершенно беззвучно.

Келли удалось восстановить равновесие. В следующее мгновение он сделал обманное движение левой и нанес сильнейший удар правой. Робот молниеносно уклонился, и Келли по инерции развернулся влево. Б-7, оценив представившуюся возможность, тут же ударил левой по правому плечу боксера. Келли успел почувствовать, как онемевшая рука опускается, и в следующее мгновение гранитный кулак Мэйнардской Молнии погрузился в живот боксера. Келли согнулся, как паяц, пытаясь закрыть лицо руками. Глаза робота, неотрывно следившие за боксером, сверкнули.

В тот момент, когда робот двинулся вперед, чтобы нанести решающий удар, Келли сделал шаг в сторону, и фотоэлементы глаз Б-7 потеряли его. Еще два шага, и Келли разогнулся, стараясь отдышаться. Воздух с хрипом врывался в его измученные легкие.

— Металлолом! — раздалось из зала.

В горле у Келли пересохло, он судорожно глотнул и двинулся в атаку в то самое мгновение, когда глаза Мэйнардской Молнии снова нашли его. Келли сделал быстрый шаг вперед, надеясь опередить электрический импульс, и сильно ударил правой. Левая перчатка соперника тут же взметнулась вверх, и удар Келли был отбит. Тотчас же правая Мэйнардской Молнии снова заставила Келли согнуться пополам и уйти в глухую защиту. Он отшатнулся, Б-7 последовал за ним, сохраняя дистанцию. Всхлипнув, Келли начал наносить удары наугад, но Б-7 отражал слепые удары и наносил встречные, точно поражающие цель. Голова Келли каждый раз дергалась, когда несильные, но точные удары робота попадали в цель. Келли видел, как Б-7 готовит сильнейший удар правой — видел, но уже не мог парировать его.

Удар в голову был подобен удару стального молота. Лезвия боли впились в мозг Келли. Казалось, черное облако опустилось на ринг. Его сдавленный крик утонул в реве многотысячной толпы, требовавшей, чтобы Б-7 добил его. Келли покачнулся и оперся на канаты, которые спасли его от падения. Жесткая веревка впилась в поясницу, а из носа и рта потекла яркая кровь, очень похожая на краску, применяемую для большего правдоподобия у боксеров-роботов.

Какое-то неуловимое мгновение Келли бессильно висел на канатах, пытаясь защититься свободной левой рукой. Он зажмурился несколько раз, пытаясь сфокусировать зрение. Я — робот, беззвучно кричали его кровоточащие губы, я — робот!

Новый удар Мэйнардской Молнии попал в грудь, на несколько сантиметров выше солнечного сплетения. Чуть-чуть ниже, и Келли не удержался бы на ногах. Однако и этот удар заставил его задохнуться. Тут же правая робота опустилась на голову Келли, снова отбросив его к канатам. Толпа оглушительно заревела.

Как будто в тумане перед Келли маячил силуэт Мэйнардской Молнии. Еще один удар в грудь, будто дубиной, затем новый в плечо. Келли успел парировать правый хук робота поднятым плечом и сам ударил прямым справа. Б-7 легко отразил удар и ответил прямым в живот. Келли снова согнулся, не в силах вздохнуть. Еще удар в голову, и Келли отлетел к канатам. Он чувствовал соленый вкус крови во рту, оглушительный рев толпы поглотил его, подобно безбрежному океану. «Стой, — беззвучно кричал он, — стой! Только бы устоять, только бы не упасть… Пятьсот долларов…» — Ринг покачивался перед Келли подобно черной воде.

Отчаянным усилием он выпрямился и из последних сил ударил в это красивое лицо. Что-то громко хрустнуло, и руку пронизала нестерпимая боль. Хриплый вскрик Келли остался незамеченным в оглушительном реве зрителей. Правая рука бессильно опустилась.

— Прикончи его, Молния, прикончи его!

Теперь их отделяло всего несколько дюймов. Б-7 обрушил на Келли град ударов, ни один из которых не прошел мимо цели. Келли качался взад-вперед, как тряпичная кукла, но продолжал стоять на ногах. Кровь текла по его лицу и груди алыми лентами. Руки бессильно висели по бокам, он ничего не видел. Из внешнего мира до его сознания доходил лишь рев толпы и бесконечные тяжелые удары. «Держись, — думал он. — Держись. Держись. Держись. Я должен выдержать, должен!» Он попытался втянуть голову в плечи.

Келли продолжал стоять, когда за семь секунд до конца первого раунда правая рука Мэйнардской Молнии, подобно молоту, ударила в челюсть, и он рухнул на пол.

Келли лежал, судорожно хватая воздух широко открытым ртом. Внезапно он попытался встать и затем так же внезапно осознал, что не может. Он снова опустился на окровавленный пол ринга. Голова разрывалась на тысячу частей. Рев и свист толпы доносились откуда-то издалека.

Когда Поул сумел наконец поднять Келли и накинуть на него брезентовый чехол, толпа свистела и ревела так громко, что Келли не слышал слов механика. Он чувствовал, как большая рука бережно поддерживает его, но его ноги сдали, и когда Келли пролезал под канатами, он едва не упал. «Держись, билось в его мозгу, — держись. Мы должны показать хорошую схватку. Нам нужна хорошая схватка. Человек против робота».

В раздевалке Келли бессильно опустился на цементный пол и потерял сознание. Поул попытался поднять его и посадить на скамью, но тяжелая ноша оказалась ему не под силу. Наконец он сложил вдвое свой пиджак и подсунул его под голову Келли вместо подушки. Затем, встав на колени, механик начал вытирать ручейки крови на груди и лице боксера.

— Ax ты кретин, — бормотал он дрожащим голосом, — безмозглый ты дурень.

Через несколько минут Келли открыл глаза.

— Иди, — прошептал он едва слышно, — иди за деньгами.

— Что?

— Деньги! — прохрипел Келли из последних сил.

— Но…

— Немедленно! — рыкнул Келли.

Поул выпрямился и несколько секунд, не отрываясь, смотрел на изувеченного боксера. Затем повернулся и вышел.

Келли лежал, тяжело дыша. Он не мог шевельнуть правой рукой: знал, что она сломана. Из носа и рта продолжала течь кровь. Боль пульсировала в его теле, все оно было как одна сплошная рана.

Через некоторое время ему удалось приподняться на локте и повернуть голову. Наболевшие мускулы шеи мешали ему, но Келли поворачивал голову до тех пор, пока не увидел стоящего в углу Максо. Убедившись, что с роботом ничего не случилось, Келли снова опустился на холодный пол. Губы исказились в подобии улыбки.

Когда Поул вернулся, Келли опять поднял голову. Механик подошел и, опустившись рядом с ним на колени, снова начал вытирать лицо боксера.

— Ты получил деньги? — спросил Келли хриплым шепотом.

Поул тяжело вздохнул.

— Ну?

Поул с трудом проглотил комок в горле.

— Только половину, — сказал он.

Глаза Келли уставились невидящим взглядом в лицо механика, рот приоткрылся. Казалось, он не верит своим ушам.

— Он сказал, что не будет платить пять сотен за один раунд.

— Что ты говоришь? — раздался наконец голос Келли. Пытаясь встать, он оперся на правую руку. Смертельно побледнев, Келли с приглушенным криком рухнул на пол. Голова глухо ударилась о сложенный пиджак.

— Не может… не может… этого быть, — прохрипел Келли.

Поул нервно облизнул сухие губы.

— Стил… ничего нельзя поделать… Там с ним несколько парней… типичные гангстеры… — Он опустил голову. — А если он узнает, как было дело, он может забрать все… не дать ни цента…

Лежа на спине, Келли не отрываясь смотрел на голую электрическую лампочку под потолком. Грудь его содрогалась от рыданий.

— Нет, — шепнул он. — Нет…

Прошло несколько минут, долгих, как часы. Поул встал, принес воды, вытер лицо Келли и дал ему напиться. Затем он открыл свой чемоданчик с инструментами и пластырем заклеил раны на его лице. Правую руку Поул уложил в импровизированный лубок.

Через четверть часа Келли поднял голову.

— Мы поедем на автобусе, — сказал он.

— Что?

— Мы поедем на автобусе, — медленно повторил Келли. — Это нам встанет только в пятьдесят шесть зелененьких. Он пошевелился и поднял голову. — Тогда у нас останется почти две сотни. Мы купим ему… новую пружину… и линзу фотоглаза… и… — Комната снова окуталась черным туманом, он мигнул и закрыл глаза. — И масляной смазки, — добавил он немного погодя. — Целую ванну масла. Он снова будет… будет как новенький…

Келли перевел взгляд на механика и продолжал.

— И он снова будет в порядке. Он будет, как и раньше, в отличной форме. И мы обеспечим его хорошими схватками. Келли замолчал и с трудом вздохнул. — Его нужно только немного подремонтировать. Новая пружина, линза — это поставит его на ноги. Мы покажем этим мерзавцам, что может сделать Б-2, наш старый добрый Максо. Верно?

Поул посмотрел на лежащего ирландца и тяжело вздохнул.

— Конечно, Стил, — сказал он.

Уильям Тэнн Срок авансом

Через двадцать минут после того, как тюремный космолет приземлился на нью-йоркском космодроме, на борт допустили репортеров. Они бурлящим потоком хлынули в главный коридор, напирая на вооруженных до зубов надзирателей, за которыми им полагалось следовать, — впереди мчались обозреватели и хроникеры, а замыкали лавину телеоператоры, бормоча проклятия по адресу своей портативной, но все-таки тяжелой аппаратуры.

Репортеры, не замедляя бега, огибали космонавтов в черно-красной форме Галактической тюремной службы, которые быстро шагали навстречу, торопясь не упустить ни минуты из положенного им планетарного отпуска — ведь через пять дней космолет уйдет в очередной рейс с новым грузом каторжников.

Репортеры не удостаивали взглядом этих бесцветных субъектов, чье существование исчерпывается монотонными рейсами из конца в конец Галактики. К тому же жизнь и приключения гетеэсовцев описывались уже столько раз, что тема эта давно была выжата досуха. Нет, сенсационный материал ждал их впереди!

Глубоко в брюхе корабля надзиратели раздвинули створки огромной двери и отскочили в сторону, опасаясь, что их собьют с ног и растопчут. Репортеры буквально повисли на прутьях железной решетки, которая отгораживала огромную камеру. Их жадные взгляды метались по камере, наталкиваясь на холодное равнодушие и лишь редко на любопытство в глазах людей в серых комбинезонах — люди эти лежали и сидели на нарах, которые ряд за рядом, ярус за ярусом безотрадно тянулись по всей длине трюма. И каждый человек в сером сжимал в руках пакет, склеенный из простой оберточной бумаги, а некоторые нежно его поглаживали. Старший надзиратель, выковыривая из зубов остатки завтрака, неторопливо приблизился к решетке с внутренней стороны.

— Здорóво, ребята, — сказал он. — Кого это вы высматриваете? Я вам не могу помочь?

Кто-то из менее молодых и наиболее известных хроникеров предостерегающе поднял палец.

— Бросьте эти штучки, Андерсон! Космолет сел с опозданием на полчаса, и нас еще двадцать минут проманежили у трапа. Где они, черт подери?

Андерсон несколько секунд смотрел, как телеоператоры локтями отвоевывают место у самой решетки для себя и своей аппаратуры. Потом он извлек из зуба последний кусочек мяса.

— Стервятники! — бормотал он. — Охотники за мертвечиной! Упыри!

Затем, ловко перехватив дубинку, старший надзиратель стал выбивать частую дробь по прутьям решетки.

— Крэндол! — рявкнул он. — Хенк! Вперед и на середину!

Надзиратели, которые, поигрывая дубинками, мерным шагом расхаживали между многоярусными нарами, подхватили команду:

— Крэндол! Хенк! Вперед и на середину!

Их крики метались по камере, отлетая рикошетом от гигантских сводов.

— Крэндол! Хенк! Вперед и на середину!

Никлас Крэндол сел, поджав ноги, на своих нарах в пятом ярусе и сердито поморщился. Он было задремал и теперь протирал слипающиеся глаза. На тыльной стороне его кисти багровели три параллельных рубца — три прямые борозды, какие может оставить когтистая лапа хищного зверя. Над самыми бровями кожу рассекал темный зигзаг еще одного шрама. А в мочке левого уха чернела круглая дырочка. Кончив протирать глаза, он раздраженно почесал это ухо.

— Торжественная встреча! — проворчал он. — Можно было догадаться заранее! Все та же распроклятая Земля со всеми ее прелестями!

Крэндол перекатился на живот и похлопал по щеке щуплого человечка, который храпел под ним на нарах.

— Отто! — позвал он. — Отто-Блотто, давай шевелись!

Хенк, еще не открыв глаза, сразу подскочил и сел, подобрав под себя ноги. Его правая рука потянулась к шее, покрытой сеткой зигзагообразных рубцов такого же цвета и величины, как шрам на лбу Крэндола. На руке не хватало двух пальцев — указательного и среднего.

— Хенк здесь, сэр! — хрипло сказал он, потряс головой и, открыв глаза, посмотрел на Крэндола. — А, это ты, Ник… Что случилось?

— Мы прибыли, Отто-Блотто. Мы на Земле, и наши свидетельства скоро будут готовы. Еще полчаса, и ты сможешь упиться коньяком, пивом, водкой и поганым виски на всю свою наличность. Тебе уже больше не придется пить тюремную самогонку из консервной банки под нижней койкой, Отто-Блотто.

Хенк крякнул и опрокинулся на спину.

— Через полчаса! Так чего же ты разбудил меня сейчас? Что я тебе — карманник, который сначала украл, потом отсидел и теперь визжит от нетерпения, ах, где его свидетельство? Ник, а мне приснился еще один способ, как покончить с Эльзой, — такой, что закачаешься…

— Лягаши разорались, — ответил Крэндол по-прежнему спокойно. — Слышишь? Им требуемся мы — ты и я.

Хенк снова сел, прислушался и кивнул.

— Почему такие голоса бывают только у галактических лягашей, а?

— Согласно инструкции, — заверил его Крэндол. — Чтобы стать галактическим лягашом, требуется максимальный рост, минимальное образование и максимально противный голос в сочетании со способностью оглушительно орать. А без этого, какой бы ты ни был мерзопакостной сволочью, придется тебе, брат, сидеть на Земле и отводить душу, штрафуя почтенных старушек на допотопных вертолетах за превышение скорости.

Надзиратель, остановившись под ними, сердито стукнул по металлической стойке.

— Крэндол! Хенк! Вы еще каторжники, не забывайте! Даю вам две секунды, или я влезу к вам и обработаю напоследок по старой памяти.

— Есть, сэр! Иду, сэр! — отозвались они хором и начали спускаться по нарам, не выпуская из рук пакетов с одеждой, которую когда-то носили на свободе и теперь вскоре должны были надеть снова.

— Слушай, Отто! — зачастил Крэндол беззвучным тюремным шепотом, наклоняясь к самому уху Хенка, пока они спускались. — Нас вызывают для интервью с телевизионщиками и газетчиками. Нам будут задавать сотни вопросов. Так смотри, не проговорись про…

— Телевизионщики и газетчики? А почему нас? На что мы им сдались?

— Потому что мы знаменитости, олух! Мы отсидели за мокрое дело весь срок. А много таких, как по-твоему? Заткнись и слушай. Если тебя спросят, кого ты наметил, молчи и улыбайся. На этот вопрос не отвечай. Понял? Не проговорись им, за чье убийство ты отбывал срок. Как бы они к тебе ни приставали, заставить тебя отвечать они не могут. Таков закон.

Хенк на мгновение замер в полутора ярусах над полом.

— Ник! Ведь Эльза знает! Я ей сказал в тот самый день — перед тем, как пошел в полицию. Она прекрасно знает, что сидеть за убийство я согласился бы только ради нее!

— Она знает, она знает! Ну конечно, она знает! — Крэндол быстро и беззвучно выругался. — Но доказать-то она этого не может, тупица! А стоит тебе объявить об этом при свидетелях, и она получает право приобрести оружие и застрелить тебя без предупреждения — в порядке самообороны. А если ты промолчишь, права на это у нее не будет. Ведь она все еще твоя бедная женушка, которую ты у алтаря клялся любить, почитать и лелеять. С точки зрения всего мира…

Надзиратель привстал на цыпочки и полоснул дубинкой по их спинам. Они свалились на пол и съежились, а он рычал:

— Я вам разрешил точить лясы? Разрешил? Если у нас останется время до того, как вам выдадут свидетельства, я сведу вас, умников, в надзирательскую для последней выволочки. А теперь — живо!

Они покорно побежали, точно цыплята от разъяренной собаки. У решетки, отгораживавшей камеру, надзиратель отдал честь и доложил:

— Допреступники Никлас Крэндол и Отто Хенк, сэр!

Старший надзиратель Андерсон в ответ небрежно поднял руку к козырьку и повернулся к заключенным.

— Эти господа хотят задать вам, ребята, пару вопросов. Отвечайте — это вам не повредит. Можете идти, О'Брайен.

Голос старшего надзирателя был исполнен величайшего благодушия. На его лице широким полумесяцем играла улыбка. Надзиратель О'Брайен снова отдал честь и отошел, а Крэндол перебрал в памяти все, что он успел узнать об Андерсоне за месяц перелета от Проксимы Центавра. Андерсон задумчиво покачивает головой, когда этого беднягу Минелли… его ведь звали Стив Минелли… прогнали сквозь строй вооруженных дубинками надзирателей за то, что он пошел в уборную без разрешения. Андерсон хихикает и бьет ногой в пах седого каторжника, заговорившего с соседом во время обеда… Андерсон…

И все-таки в храбрости ему отказать нельзя — ведь он знал, что на его корабле находятся два допреступника, отбывшие срок за убийство. Впрочем, он, наверное, знал и то, что они не станут тратить свои убийства на него, как бы он ни зверствовал. Человек не отправляется добровольно на долгие годы в ад только ради удовольствия пришить одного из местных дьяволов.

— А мы обязаны отвечать на эти вопросы, сэр? — осторожно спросил Крэндол.

Улыбка старшего надзирателя стала чуть-чуть поуже.

— Я же сказал, что это вам не повредит, верно? А что-нибудь другое может и повредить. Так-то, Крэндол, все еще может. Мне бы хотелось оказать услугу представителям прессы, и вы уж, пожалуйста, будьте полюбезнее и поразговорчивее, ладно? — он слегка повел подбородком в сторону надзирательской и перехватил дубинку.

— Есть, сэр, — ответил Крэндол, а Хенк энергично кивнул. — Мы будем любезны и разговорчивы.

«Черт! — мысленно выругался Крэндол. — Если бы только это убийство не было мне так нужно для другого! Помни про Стефансона, приятель, только про Стефансона! Не Андерсон, не О'Брайен и никто другой. Только Фредерик Стоддард Стефансон!»

Пока телеоператоры по ту сторону решетки устанавливали камеры, Крэндол и Хенк отвечали на обычные предварительные вопросы репортеров.

— Ну, как вы себя чувствуете, вернувшись на Землю?

— Прекрасно. Просто прекрасно.

— Что вы намерены сделать сразу же, как получите ваши свидетельства?

— Поесть как следует. (Крэндол.)

— Напиться до чертиков. (Хенк.)

— Смотрите, как бы вам опять не угодить за решетку, уже в качестве послепреступников! (Один из хроникеров.)

Общий добродушный смех, в который вносят свою лепту старший иадзиратель Андерсон и Крэндол с Хенком.

— Как с вами обращались, пока вы находились в заключении?

— Очень хорошо. (Крэндол и Хенк в один голос, задумчиво косясь на дубинку Андерсона.)

— А вы не хотите сообщить нам, кого вы намерены убить? Или хотя бы один из вас?

(Молчание.)

— Кто-нибудь из вас передумал и решил не совершать убийства?

(Крэндол задумчиво смотрит в потолок. Хенк задумчиво смотрит на пол. Снова общий смех, в котором на этот раз слышится некоторая натянутость. Крэндол и Хенк не смеются.)

— Ну, мы готовы. Повернитесь сюда, пожалуйста, — вмешался диктор телевидения. — И улыбайтесь — нам нужна настоящая сияющая улыбка.

Крэндол и Хенк покорно расплылись до ушей, и диктор получил даже три требуемых улыбки — Андерсон не преминул присоединиться к сияющей паре.

Две камеры выпорхнули из рук операторов: одна повисла над заключенными, другая быстро задвигалась перед их лицами — операторы управляли ими с помощью маленьких пультов, умещавшихся на ладони. Над объективом одной из камер вспыхнула красная лампочка.

— Итак, уважаемые телезрители и телезрительницы, — бархатно зарокотал диктор, — мы с вами находимся на борту тюремного космолета «Жан Вальжан», который только что приземлился на нью-йоркском космодроме. Мы явились сюда, чтобы познакомиться с двумя людьми — с двумя из той редкой категории людей, которые, добровольно отбывая срок за убийство, сумели отбыть его полностью и по закону получили право совершить по одному убийству каждый. Через несколько минут они будут освобождены, полностью отбыв семь лет заключения на каторжных планетах, — будут освобождены с правом убить любого мужчину или женщину в пределах Солнечной системы. Всмотритесь в их лица, дорогие телезрители и телезрительницы, — ведь, быть может, они изберут именно вас!

После этого оптимистического замечания диктор сделал небольшую паузу, и объективы впились в лица двух мужчин в серых тюремных комбинезонах. Затем диктор вошел в поле зрения камер и обратился к тому из заключенных, который был ниже ростом.

— Ваше имя, сэр?

— Допреступник Отто Хенк, номер пятьсот двадцать пять пятьсот четырнадцать, — привычно отбарабанил Отто-Блотто, хотя слово «сэр» его немного сбило.

— Как вы себя чувствуете, вернувшись на Землю?

— Прекрасно. Просто прекрасно.

— Что вы намерены сделать сразу, как получите свидетельство?

Хенк помолчал в нерешительности, потом робко покосился на Крэндола и ответил:

— Поесть как следует.

— Как с вами обращались, пока вы находились в заключении?

— Очень хорошо. Так хорошо, как можно было ожидать.

— Как мог бы ожидать преступник, э? Но ведь вы пока еще не преступник, верно? Вы же допреступник.

Хенк улыбнулся так, словно впервые услышал это определение.

— Верно, сэр, я допреступник.

— Не хотите ли вы сообщить телезрителям, кто то лицо, из-за которого вы готовы стать преступником?

Хенк укоризненно взглянул на диктора, который испустил сочный смешок — на этот раз в полном одиночестве.

— Или, быть может, вы оставили свое намерение относительно его или ее?

Наступила пауза, и диктор сказал несколько нервно:

— Вы отбыли семь лет на полных опасностей неосвоенных планетах, готовя их для заселения человеком. Это максимальный срок, предусмотренный законом, не так ли?

— Да, сэр. С зачетом, положенным допреступникам, отбывающим срок авансом, за убийство больше семи лет не дают.

— Бьюсь об заклад, вы рады, что в наши дни смертная казнь отменена, а? Впрочем, в этом случае отбытие наказания авансом утратило бы смысл, не так ли? А теперь, мистер Хенк — или я все еще должен называть вас «допреступник Хенк»? — может быть, вы расскажете нашим телезрителям, какое происшествие из случившихся с вами за время отбытия срока вы считаете самым жутким?

— Ну-у… — Хенк задумался. — Хуже всего, пожалуй, было на Антаресе VIII, в моем втором лагере, когда большие осы начали откладывать яйца… Видите ли, на Антаресе VIII водится оса, которая в сто раз больше…

— Там вы и потеряли эти два пальца?

Хенк поднял искалеченную руку и внимательно ее оглядел.

— Нет. Указательный палец я потерял на Ригеле XII. Мы строили первый лагерь на этой планете, и я выкопал такой странный красный камень, весь в шишечках. Ну, я и ткнул в него пальцем — посмотреть, очень ли он твердый, — и кончика пальца как не бывало! Фьють — и нет его. А потом весь палец загноился, и врачи его оттяпали напрочь. Ну, да мне еще очень повезло. Кое-кто из ребят, из каторжников то есть, наткнулся на камушки побольше моего, так они потеряли кто ногу, кто руку, а один и вовсе был проглочен целиком. На самом деле ведь это были не камни, а живые твари — живые и голодные! Ригель XII так ими и кишит. Ну а средний палец… средний палец я потерял по глупости на космолете, когда нас перевозили в…

Диктор понимающе кивнул, кашлянул и сказал:

— Но осы, гигантские осы на Антаресе VIII были хуже всего?

Отто-Блотто не сразу сообразил, о чем идет речь, и растерянно замигал.

— А-а… Это точно. Они кладут яйца под кожу обезьян, которые водятся на Антаресе VIII, понимаете? Обезьянам, конечно, приходится туго, зато у осиных личинок есть пища, пока они не вырастут. Ну, мы там обосновались, и тут оказалось, что осы не видят никакой разницы между этими обезьянами и людьми. Все шло гладко, а потом вдруг то один хлопнется без чувств, то другой. Забрали их в больницу, сделали рентген, и оказалось, что они прямо нашпигованы…

— Благодарю вас, мистер Хенк, но наши телезрители уже не меньше трех раз видели осу Херкмира и слушали рассказ о ней во время «Межзвездного полета». Программа эта, как вы, без сомнения, помните, дорогие телезрители, передается по средам от девятнадцати до девятнадцати тридцати по среднеземному времени. А теперь, мистер Крэндол, разрешите спросить вас, сэр, как вы себя чувствуете, вернувшись на Землю?

Крэндол выступил вперед и подвергся примерно такому же допросу, как и его товарищ.

Впрочем, произошло одно значительное отступление от шаблона. Диктор спросил, думает ли он, что Земля за это время сильно изменилась. Крэндол приготовился пожать плечами, потом вдруг усмехнулся.

— Одну заметную перемену я вижу уже сейчас, — сказал он. — Вот эти парящие в воздухе камеры, которыми управляют с помощью маленьких коробочек. В тот день, когда я расстался с Землей, этого еще не существовало. Изобретатель, наверное, неглупый человек.

— А? — диктор оглянулся. — Вы говорите о дистанционном переключателе Стефансона? Его изобрел Фредерик Стоддард Стефансон лет пять назад. Верно, Дон?

— Шесть лет, — поправил телеоператор. — Пять лет назад переключатель поступил в продажу.

— Переключатель был изобретен шесть лет назад, — пояснил диктор. — А в продажу он поступил пять лет назад.

Крэндол кивнул.

— Ну, так этот Фредерик Стоддард Стефансон, должно быть, очень неглупый человек, очень-очень неглупый, — и он снова усмехнулся в объектив камеры.

«Гляди на меня! — подумал он. — Я ведь знаю, что ты смотришь эту передачу, Фредди! Гляди на меня и трепещи!»

Диктор как будто немного опешил.

— Да… — сказал он. — Вот именно. А теперь, мистер Крэндол, не расскажете ли вы нам о самом жутком происшествии…

После того как телеоператоры собрали свое оборудование и удалились, репортеры обрушили на обоих допреступников последний шквал вопросов, надеясь выведать что-нибудь пикантное.

«Роль женщины в вашей жизни?», «Ваши любимые книги, ваше хобби, ваши развлечения?», «Встречались ли вам на каторжных планетах атеисты?», «Если бы вам пришлось повторить все сначала…»

Никлас Крэндол отвечал вежливо и скучно, а сам думал о Фредерике Стоддарде Стефансоне, который сидит сейчас перед своим роскошным телевизором с экраном во всю стену.

Или Стефансон уже выключил телевизор? Может быть, он сейчас сидит, уставившись на погасшими экран, и старается разгадать замыслы человека, который выжил, хотя, согласно статистическим данным, у него был на это лишь один шанс из десяти тысяч, и вернулся на Землю, отбыв все семь невероятных лет в лагерях на четырех каторжных планетах…

А может быть, Стефансон, посасывая губы, вертит в руках свой бластер — бластер, которым ему не придется воспользоваться. Ведь если не будет неопровержимо доказано, что он убил, не превысив пределов необходимой обороны, ему придется отбыть за убийство полный срок без зачета семи лет, положенного тем, кто добровольно отбывает наказание авансом. И он обречет себя на четырнадцать лет в кошмарном аду, из которого только что вернулся Крэндол.

Но может быть, Стефансон сидит, скорчившись в дорогом пневматическом кресле, и угрюмо смотрит на экран невыключенного телевизора — оледенев от ужаса и все-таки не в силах оторваться от увлекательной передачи, которую подготовила телевизионная компания в связи с возвращением двух (нет, вы только подумайте — двух!) допреступников, авансом отбывших срок за убийство.

Сейчас, наверное, передается интервью с каким-нибудь земным представителем Галактической тюремной службы, энергичным начальником отдела по связи с прессой, поднаторевшим в социологических терминах.

«Скажите, мистер Имярек, — начнет диктор (другой диктор — более солидный и интеллигентный), — часто ли допреступники полностью отбывают срок за убийство и возвращаются на Землю?»

«Статистические данные, — эти слова сопровождаются шелестом бумаги и сосредоточенным взглядом вниз, за кадр, — статистические данные показывают, что человек, полностью отбывший срок за убийство с зачетом, положенным допреступникам, возвращается на Землю в среднем лишь раз в одиннадцать и семь десятых года».

«Таким образом, мистер Имярек, можно сказать, что возвращение двух таких людей в один и тот же день — событие довольно необычное?»

«Весьма необычное, иначе вы, телевизионщики, не подняли бы вокруг него такую шумиху». (Жирный смешок, которому вежливо вторит диктор.)

«А что происходит с теми, кто не возвращается, мистер Имярек?» (Изящный взмах широкой пухлой руки.)

«Они гибнут. Или отказываются от своего намерения. Семь лет на каторжных планетах — это не шутка. Работа там не для неженок — не говоря уж о местных живых организмах, как крупных, человекоядных, так и крохотных, вирусоподобных. Вот почему тюремные служащие получают такую высокую плату и такие длительные отпуска. В некотором смысле мы вовсе не отменяли смертной казни, а только заменили ее общественно полезным подобием рулетки. Любой человек, совершивший или намеренный совершить одно из особо опасных преступлений, высылается на планету, где его труд принесет пользу всему человечеству и где у него нет стопроцентной гарантии, что он вернется на Землю — хотя бы даже калекой. Чем серьезнее преступление, тем длиннее срок и, следовательно, тем меньше шансов на возвращение».

«Ах, вот как! Но, мистер, Имярек, вы сказали, что они либо гибнут, либо отказываются от своего намерения. Не будете ли вы так добры объяснить нашим телезрителям, в чем выражается их отказ и что тогда происходит?»

Мистер Имярек откидывается в кресле и сплетает пухлые пальцы на округлом брюшке.

«Видите ли, всякий допреступник имеет право обратиться к начальнику лагеря с просьбой о немедленном освобождении, для чего достаточно заполнить соответствующий бланк. Этого человека немедленно снимают с работ и с первым же кораблем отправляют на Землю. Соль тут вот в чем: та часть срока, которую он уже отбыл, полностью аннулируется, и он не получает никакой компенсации. Если, выйдя на свободу, он совершает настоящее преступление, он должен отбыть положенный срок полностью. Если он вновь выражает желание отбыть срок авансом, то опять отбывает его с самого начала, хотя, разумеется, с положенным зачетом. Трое из каждых четырех допреступников подают просьбу об освобождении в первый же год. Эти планеты быстро приедаются».

«Да, я думаю! — соглашается диктор. — Но мы хотели бы узнать ваше мнение о зачете, положенном допреступникам. Ведь многие, как вам известно, считают, что такое сокращение срока вдвое слишком соблазнительно и порождает преступников».

По холеному благообразному лицу пробегает еле уловимая гримаса злости, которая тотчас сменяется снисходительно-презрительной усмешкой.

«Боюсь, что эти люди, хотя и движимые самыми лучшими побуждениями, не слишком осведомлены в вопросах современной криминалистики и педологии. Мы вовсе не стремимся уменьшать число допреступников, мы стремимся его увеличивать.

Вы помните, я сказал, что трое из четырех подают просьбу об освобождении в первый же год? Эти индивиды были достаточно благоразумны и попытались отбыть лишь половину срока, положенного за их преступление. Так неужели же они будут настолько глупы и все-таки совершат преступление с риском получить полный срок без зачета, когда уже убедились, что не могут выдержать и двенадцати месяцев каторги? Не говоря уж о том, что на этих планетах, где выживают лишь отдельные счастливчики, вытянувшие выигрышный билет в лотерее борьбы за существование, они на практике постигают ценность человеческой жизни, необходимость социального сотрудничества и преимущества цивилизованных методов.

А тот, кто не просит об освобождении? Ну, у него есть достаточно времени, чтобы желание совершить задуманное преступление совсем остыло, не говоря уж и о гораздо большей вероятности того, что он погибнет и останется ни с чем. Таким образом, число допреступников, которые возвращаются и совершают задуманное преступление, настолько мало, что общество оказывается в колоссальном выигрыше! Разрешите, я приведу несколько цифр.

Оценка по шкале Лазареса показывает, что уменьшение числа одних только умышленных убийств со времени введения зачета для допреступников составляет 41 % для Земли, 33,3 % для Венеры, 27 % для…»

«Плохим, очень плохим утешением послужат Стефансону эти 41 % и 33,3 %», — с удовольствием подумал Никлас Крэндол. Сам он учитывался в другой графе этих статистических выкладок — человек, который по достаточно веской причине хочет убить некоего Фредерика Стоддарда Стефансона. Он был остатком на странице вычитаний и погашений — вопреки вероятности он вернулся после семи лет каторги, чтобы получить товар, оплаченный авансом.

Он и Хенк. Два воплощения до нелепости крохотного шанса. Жена Хенка, Эльза… может быть, и она сидит перед своим телевизором, точно птица, завороженная взглядом змеи, в тупом отчаянии надеясь, что объяснения представителя Галактической тюремной службы подскажут ей, как избежать неизбежного, как спастись от столь редкой судьбы, которая ей уготована.

Впрочем, об Эльзе пусть думает Отто-Блотто. Пусть радуется: он дорого заплатил за это право. Но Стефансон принадлежит ему, Крэндолу.

«Я хочу, чтобы этот долговязый бандит как следует попотел от страха, я буду выжидать своего часа, и пусть он трясется!»

Репортеры продолжали допрос, но тут громкоговоритель над их головами откашлялся и объявил:

«Заключенные, на выход! Первый десяток собирается и идет в канцелярию начальника корабля. Все правила распорядка строго соблюдаются до самого конца. Вызываются: Артур, Ауглюк, Гарфинкель, Гомес, Грэхем, Крэндол, Феррара, Фу-Йен, Хенк…»

Через полчаса они уже шли по центральному коридору к трапу в своей старой гражданской одежде. У выхода они предъявили свидетельства часовому, механически-угодливо улыбнулись Андерсону, когда он крикнул в иллюминатор: «Эй, ребята, возвращайтесь поскорее!», и сбежали по наклонным сходням на поверхность планеты, которую не видели семь долгих мучительных лет.

У выхода их опять поджидали репортеры и фотографы, а также один телеоператор, которому было поручено показать их миру в первые минуты свободы.

Вопросы, вопросы — но теперь они могли позволить себе резкие ответы, хотя им было еще трудно отвечать грубо кому бы то ни было, кроме товарищей по заключению.

К счастью, внимание репортеров отвлек третий допреступник, который шел с ними. Фу-Йен отбыл два года с зачетом за избиение с нанесением увечий. А к тому же он лишился обеих рук и одной ноги в едких мхах Проциона III всего за месяц до освобождения и теперь медленно ковылял по сходням на здоровой ноге и протезе — держаться за перила ему было нечем.

Когда репортеры с неподдельным интересом принялись расспрашивать его, каким образом он намерен осуществить избиение, не говоря уж о нанесении увечий, при столь ограниченных возможностях, Крэндол толкнул Хенка локтем, они быстро сели в ближайшее гиротакси и попросили водителя отвезти их в какой-нибудь бар — поскромнее и потише.

Полная свобода выбора совершенно ошеломила Отто-Блотто.

— Ник, я не могу! — прошептал он. — Слишком уж тут много всякой выпивки!

Крэндол вывел его из затруднения, заказав для них обоих.

— Два двойных виски, — сказал он официантке. — И больше ничего.

Когда виски было принесено, Отто-Блотто уставился на рюмку с грустной недоуменной нежностью — так смотрит отец на сына-подростка, которого в последний раз видел еще грудным младенцем. Он осторожно протянул к ней трясущуюся руку.

— За смерть наших врагов! — сказал Крэндол и, залпом выпив свое виски, стал смотреть, как Отто-Блотто медленно прихлебывает, смакуя каждую каплю.

— Не увлекайся! — сказал он предостерегающе. — Не то Эльза и не заметит твоего возвращения — разве что будет возить цветы по приемным дням в клинику для алкоголиков.

— Можешь не опасаться, — проворчал Отто-Блотто в пустую рюмку. — Я вскормлен на этом зелье. Да и в любом случае я больше не пью, пока с ней не разделаюсь. Я так все и задумал, Ник: одна рюмка, чтобы отпраздновать свободу, потом Эльза. Я выдержал эти семь лет не для того, чтобы теперь по собственной промашке остаться в дураках.

Хенк поставил рюмку на стол.

— Семь лет то в одном кромешном аду, то в другом. А до того — двенадцать лет с Эльзой. Двенадцать лет она измывалась надо мной, как хотела, смеялась мне в глаза и говорила, что по закону она моя жена, что я обязан ее содержать и буду ее содержать, а не то мне же будет хуже. А чуть только я переставал ползать перед ней на брюхе, она тут же находила способ упечь меня за решетку. Потом через месяц-другой говорила судье, что я, наверное, образумился и она готова меня простить! Я на коленях просил ее дать мне развод, в ногах у нее валялся — детей у нас нет, она здоровая, молодая, а она только смеялась мне в лицо. Когда ей надо было засадить меня, так перед судьей она плакала и рыдала, но когда мы оставались с ней вдвоем, она только хохотала, глядя, как меня корчит. Я содержал ее, Ник. Отдавал ей все, что зарабатывал, до последнего цента, но этого ей было мало. Ей нравилось смотреть, как я корчусь, она сама мне так и сказала. Ну, а сейчас пришел ее черед корчиться. — И, крякнув, он добавил: — Женятся только дураки.

Крэндол поглядел в открытое окно, рядом с которым он сидел. Там на множестве уходящих вниз уровней бурлила обычная жизнь Нью-Йорка.

— Может быть, — произнес он задумчиво. — Не берусь судить. Мой брак был счастливым, пока он длился, — все пять лет. А потом вдруг счастье исчезло — словно прогоркло.

— Во всяком случае, она дала тебе развод, — заметил Хенк. — А не вцепилась в глотку.

— О, Полли была не из тех женщин, которые вцепляются кому-нибудь в глотку. Я звал ее Прелесть Полли, а она меня — Большой Ник. А потом звездный блеск потускнел, да и я тоже, наверное. Тогда я еще лез из кожи вон, пытаясь добиться, чтобы наша с Ирвом фирма приносила прибыль. Оптовая торговля электронным оборудованием. Ну и конечно, нетрудно было понять, что миллионера из меня не выйдет. Возможно, дело было именно в этом. Но так или иначе, Полли решила уйти, и я не стал ей мешать. Мы расстались друзьями. Я часто думаю, что она теперь…

Раздался хлопок, похожий на всплеск, — словно тюлень ударил ластом по воде. Крэндол взглянул на стол, где между рюмками теперь лежал чуть приплюснутый шар. В тот же миг рука Хенка подхватила шар и швырнула его в окно. В воздух взвились длинные зеленые нити, но шар уже падал вдоль стены гигантского здания, и рядом не было живой плоти, в которую они могли бы впиться.

Уголком глаза Крэндол успел заметить, что какой-то человек стремглав выбежал из бара. Несомненно, это он бросил шар; остальные посетители испуганно смотрели ему вслед и оглядывались на их столик. Стефансон, очевидно, решил, что за Крэндолом стоит установить слежку и обезвредить его.

Отто-Блотто не стал хвалиться быстротой своей реакции. Они оба уже научились действовать мгновенно — чужие смерти преподали им немало полезных уроков. И Хенк сказал только:

— Одуванчик-бомба с Венеры. Ну, во всяком случае, Ник, этот типчик не хочет тебя убить. Просто искалечить.

— Да, это в духе Стефансона, — согласился Крэндол, когда, заплатив по счету, они направились к выходу, а лица вокруг только еще начали бледнеть. — Сам он этого не сделал бы. Нанял бы исполнителя. И нанял бы его через посредника, на случай, если исполнитель попадет в руки полиции и расколется. Но и это был бы риск: обвинение в уже совершенном убийстве его никак не устроило бы. Вот он и прикинул: небольшая доза одуванчика-бомбы — и я для него уже не опасен. Возможно, он даже навещал бы меня в приюте для неизлечимо больных. Ведь присылал же он мне на каждое рождество открытки все эти семь лет. И всегда одно и то же: «Еще злишься? Привет! Фредди».

— Этот твой Стефансон — парень ничего себе! — сказал Отто-Блотто, внимательно огляделся по сторонам и только тогда вышел из бара на тротуар пятнадцатого уровня.

— Очень даже. Он держит мир в кулаке и время от времени сжимает кулак покрепче — так просто, для забавы. Я познакомился с его методами, еще когда мы делили комнату в студенческом общежитии, но думаешь, это мне хоть чуточку помогло? Я случайно встретился с ним, когда наша с Ирвом фирма была уже при последнем издыхании, года через два после того, как мы с Полли разошлись. Мне было очень скверно и хотелось излить кому-нибудь душу — вот я и рассказал ему, что мой компаньон дрожит над каждым грошом, а я строю воздушные замки, и вдвоем мы доведем до верного банкротства фирму, которая могла бы стать золотым дном. А потом я добрался и до моего дистанционного переключателя — как мне, дескать, хотелось бы заняться им всерьез, да все нет времени.

Отто-Блотто то и дело тревожно оглядывался — не потому, что опасался нового нападения, а потому, что его как-то смущала возможность ходить свободно. Встречные останавливались, глядя на их старомодные туники до колен.

— Вот так-то! — продолжал Крэндол. — Конечно, я свалял дурака, но поверь, Отто, ты и представления не имеешь, как ловко и убедительно субъекты вроде Фредди Стефансона умеют разыгрывать дружеское участие. Он сказал мне, что у него есть загородный дом, но он в нем сейчас не живет, а в подвале оборудовал электронную лабораторию с новейшей аппаратурой. И если я захочу, то со следующей недели он отдаст и дом, и лабораторию в полное мое распоряжение. Вот только о своем пропитании я должен буду заботиться сам. Никакой платы ему не нужно: делает он это по старой дружбе и потому, что хочет, чтобы я не разменивался на мелочи, а создал что-то по-настоящему большое. Ну как я мог не попасться на такую удочку?! И только через два года я сообразил, что лабораторное оборудование он установил в этом подвале уже после нашего разговора — когда я предложил Ирву за две сотни выкупить мою долю в нашей фирме. Зачем, собственно, могла понадобиться электронная лаборатория Стефансону, владельцу маклерской конторы? Но подобные вещи как-то не приходят в голову, когда старый товарищ проявляет к тебе такое теплое, дружеское участие.

Отто вздохнул и продолжил:

— Ну, и он навещал тебя чуть ли не каждую неделю, а когда твоя новая штучка заработала как миленькая, он захлопнул дверь перед твоим носом, а все твои чертежи и готовую штучку увез неизвестно куда. А тебе сказал, что запатентует ее прежде, чем ты успеешь восстановить хотя бы один чертеж. Да и вообще, работал-то ты в его доме. И он сумеет доказать, что он тебя субсидировал. И тут он расхохотался тебе в лицо, прямо как Эльза. Верно, Ник?

Крэндол закусил губу, вдруг осознав, что Отто Хенк знает его историю наизусть. Сколько раз они делились планами мести и рассказывали друг другу, что привело их на каторгу! Сколько раз каждый повторял все ту же горькую повесть, а товарищ говорил те же слова сочувствия, одинаково соглашался и даже одинаково возражал!

Внезапно Крэндолу захотелось избавиться от Отто-Блотто и насладиться блаженством одиночества. Двумя уровнями ниже он увидел сверкающую крышу отеля.

— Пожалуй, я пойду туда. Давно пора подумать о ночлеге.

Отто кивнул, догадываясь, чем вызвано это внезапное решение.

— Валяй! Я тебя понимаю. Но не жирно ли это будет, Ник? «Козерог-Ритц»! Не меньше двенадцати кредитов в день.

— Ну и что? Неделю я могу пошиковать. А когда сяду на мель, мне с моей биографией нетрудно будет найти выгодную работу. Сегодня я хочу пошиковать, Отто-Блотто.

— Ну ладно, ладно. Адрес мой у тебя есть, Ник? Я буду у моего двоюродного брата.

— Да, есть. Ну, желаю удачи с Эльзой, Отто!

— Спасибо! Удачи с Фредди! Ну, и… пока!

Отто-Блотто резко повернулся и вошел в лифт. Когда двери за ним закрылись, Крэндолу вдруг стало грустно. Хенк был теперь для него ближе родного брата. Ведь они с Хенком не расставались последние годы ни днем, ни ночью. А Дэна он не видел… сколько же это… да, почти девять лет.

И Крэндол вдруг почувствовал, как мало, в сущности, осталось у него связей с миром людей, если не считать негативного желания убрать из этого мира Фредди Стефансона. Сейчас ему, пожалуй, была бы нужна женщина — и сойдет почти любая.

Нет, ему гораздо нужнее нечто совсем другое — и времени терять нельзя.

Он быстро зашагал к ближайшей аптеке — очень большой и очень роскошной. В самом центре витрины он сразу увидел то, что ему было нужно.

Подойдя к прилавку, Крэндол спросил продавца:

— Что-то очень уж дешево — может быть, бракованная партия?

Продавец ответил с видом оскорбленного достоинства:

— Прежде, чем мы пускаем товар в продажу, сэр, он подвергается тщательнейшей проверке. А цена такая низкая потому, что мы — самая крупная оптовая фирма во всей Солнечной системе.

— Ну ладно, дайте мне один среднего калибра. И две коробки патронов.

С бластером в кармане Крэндол почувствовал себя немного спокойнее. Он был вполне уверен, что в нужный момент успеет отпрянуть, увернуться, отпрыгнуть — эту уверенность воспитали долгие годы, когда ему приходилось каждую минуту опасаться нападения хищных тварей с молниеносными реакциями. Однако всегда приятно иметь возможность ответить ударом на удар. Да и Стефансон, конечно, не станет долго тянуть со следующей попыткой.

В отеле Крэндол назвался вымышленной фамилией — эта хитрость пришла ему в голову в самый последний момент. «И могла бы вовсе не приходить», — подумал он, когда лифтер, получив чаевые, сказал:

— Спасибо, мистер Крэндол. Желаю вам благополучно прикончить вашу жертву, сэр.

Итак, он — знаменитость. Возможно, его лицо знает весь мир. Пожалуй, из-за этого будет труднее добраться до Стефансона.

Перед тем как пройти в ванную, Крэндол запросил у телесправочного бюро сведения о Стефансоне. Семь лет назад Стефансон уже был достаточно богат и известен в деловых кругах. А теперь благодаря стефансоновскому переключателю (стефансоновскому, черт побери!) он, вероятно, стал еще богаче и гораздо известнее.

Так и оказалось. Телевизор сообщил, что за последний календарный месяц в бюро поступило шестнадцать записей, касающихся Фредерика Стоддарда Стефансона. Крэндол подумал и попросил, чтобы ему проиграли последнюю. Она была датирована этим днем. «Фредерик Стефансон, президент Стефансоновского сберегательного банка и Стефансоновской электронной корпорации, отбыл сегодня рано утром в свой гималайский охотничий домик. Он намерен пробыть там не менее…»

— Достаточно! — крикнул Крэндол из ванны.

Значит, Стефансон струсил. Долговязый бандит ополоумел от страха! Это уже кое-что. Неплохой процент с семи лет каторги. Пусть попотеет хорошенько — так, чтобы смерть, когда они наконец полностью сведут счеты, показалась ему облегчением.

Крэндол заказал последние известия и имел удовольствие выслушать последнюю сводку новостей о себе самом — о том, что он поселился в отеле «Козерог-Ритц» под именем Александра Смейзерса. «Но оба эти имени — и Крэндол, и Смейзерс — неверны, — ораторствовала равнодушная запись. — У этого человека есть только одно истинное имя, и это имя — Смерть! Да, сегодня в отеле «Козерог-Ритц» поселился Жнец жизней, и только он один знает, кому из нас не суждено увидеть новый восход солнца. Этот человек, этот Жнец человеческих жизней, этот посланец Смерти — единственный среди нас, кому известно…»

— Заткнись! — в бешенстве завопил Крэндол. За эти семь лет он совсем забыл, какие муки вынужден безропотно переносить свободный человек.

На телевизионном экране вспыхнул сигнал частного телевизионного вызова. Крэндол поспешно вытерся, оделся и спросил:

— Кто это?

— Миссис Никлас Крэндол, — ответил голос телевизионистки.

Крэндол потрясенно уставился на экран.

Полли! Откуда она вдруг взялась?

И как она узнала, где его найти? Впрочем, на последний вопрос ответить было нетрудно — он же знаменитость!

Экран заполнило лицо Полли. Крэндол внимательно рассматривал его, слегка улыбаясь. Она немного постарела, но, пожалуй, заметить морщинки можно только при таком увеличении…

И Полли как будто тоже это сообразила: во всяком случае, она повернула ручку настройки, и ее лицо уменьшилось до нормальных размеров — теперь были видны вся ее фигура и окружающая обстановка. Полли, по-видимому, звонила ему из дома. Комната выглядела, как все гостиные меблированных квартир для небогатых людей, зато сама Полли выглядела прекрасно и смотреть на нее было очень приятно. У Крэндола потеплело на сердце от воспоминаний…

— Полли! Здравствуй! Что случилось? Вот уж не ожидал увидеть тебя!

— Здравствуй, Ник, — она прижала руку ко рту и несколько секунд молча смотрела на него, а потом сказала: — Ник… Ну пожалуйста! Пожалуйста, не мучь меня!

Крэндол сел на первый попавшийся стул.

— Что?

Полли заплакала.

— Ах, Ник! Не надо! Не будь таким жестоким. Я знаю, почему ты отбыл этот срок, эти семь лет. Едва я сегодня услышала твою фамилию, как сразу все поняла. Но, Ник, ведь кроме него никого не было. Только он, он один!

— Один он… что он?

— Я была тебе неверна только с ним. И я думала, что он любит меня, Ник. Я не стала бы разводиться с тобой, если бы знала, какой он на самом деле. Но ведь ты это знаешь, Ник! Знаешь, как он заставил меня страдать. Я уже достаточно наказана, Ник, не убивай меня, пожалуйста, не убивай!

— Полли, послушай, — сказал он ошеломленно. — Полли, деточка, ради бога…

— Ник! — истерически всхлипнула она. — Ник, ведь с тех пор прошло одиннадцать лет. Во всяком случае, десять. Не убивай меня за это, Ник, пожалуйста, не убивай. Ник, честное слово, я была тебе неверна только год. Ну, от силы два. Честное слово, Ник. И ведь только с ним одним. Остальные не в счет. Это были так… мимолетные увлечения. Они ничего не меняли, Ник. Только не убивай меня! Не убивай! — И, закрыв лицо руками, она затряслась в неудержимых рыданиях.

Крэндол несколько секунд смотрел на нее, потом облизнул пересохшие губы. Потом присвистнул и выключил телевизор. Потом откинулся на спинку стула и снова присвистнул — но на этот раз сквозь стиснутые зубы, так что получился не свист, а шипение.

Полли! Полли ему изменяла! Год… нет, два года! И… как это она выразилась? — остальные! Остальные были лишь мимолетными увлечениями!

Единственная женщина, которую он любил и, кажется, никогда не переставал любить, женщина, с которой он расстался с бесконечным сожалением, виня во всем только себя, когда она сказала ему, что дела фирмы отняли его у нее, но так как было бы нечестно просить его отказаться от того, что, очевидно, столь для него важно…

Прелесть Полли! Полли-деточка! Пока они были вместе, он ни разу даже не посмотрел на другую женщину. А если бы кто-нибудь посмел сказать… или даже намекнуть… он раскроил бы наглецу физиономию гаечным ключом! Он развелся с ней только потому, что она его об этом попросила, но продолжал надеяться, что, когда фирма окрепнет и основная часть работы ляжет на плечи Ирва, заведовавшего бухгалтерией, они с Полли вновь найдут друг друга. Но дела пошли еще хуже, жена Ирва серьезно заболела, Ирв стал все реже и реже показываться в конторе, и…

— У меня такое ощущение, — пробормотал он вслух, — будто я сейчас узнал, что добрых волшебников не бывает. Чтобы Полли… И все эти светлые годы… Один человек! А остальные — только мимолетные увлечения!

Снова вспыхнул телевизионный сигнал.

— Кто это? — раздраженно буркнул Крэндол.

— Мистер Эдвард Болласк.

— Что ему нужно? (Чтобы Полли, Прелесть Полли…)

На экране появилось изображение чрезвычайно толстого человека. Он настороженно осмотрел номер.

— Я должен спросить вас, мистер Крэндол, уверены ли вы, что ваш телевизор не подключен к линии подслушивания.

— Какого черта вам нужно?

Крэндол почти жалел, что толстяк не явился к нему лично. С каким бы удовольствием он сейчас кого-нибудь хорошенько отделал!

Мистер Эдвард Болласк укоризненно покачал головой, и его щеки заколыхались где-то под подбородком.

— Ну что же, сэр, если вы не можете дать мне такой гарантии, я буду вынужден рискнуть. Я обращаюсь к вам, мистер Крэндол, с призывом простить вашим врагам, подставить под оскорбившую длань другую щеку. Я взываю к вам: откройте душу вере, надежде и милосердию — и главное, милосердию, которое превыше всех остальных добродетелей. Другими словами, сэр, забудьте о ненависти к тому или к той, кого вы намеревались убить, поймите душевную слабость, толкнувшую их сделать то, что они сделали, и простите их.

— Почему я должен им прощать? — в бешенстве спросил Крэндол.

— Потому что так вы изберете благую участь, сэр: я имею в виду не только нравственные блага, хотя не должно забывать и о духовных ценностях, но и материальные блага. Материальные, мистер Крэндол.

— Будьте любезны, объясните мне, о чем вы, собственно, говорите.

Толстяк наклонился вперед и вкрадчиво улыбнулся.

— Если вы простите того, кто заставил вас принять семь долгих лет страданий, семь лет лишений и мук, мистер Крэндол, я готов предложить вам чрезвычайно выгодную сделку. У вас есть право на одно убийство. Мне требуется одно убийство. Я очень богат. Вы же, насколько я могу судить, сэр, — не поймите это превратно — очень бедны. Я могу обеспечить вас до конца ваших дней — и не просто обеспечить, мистер Крэндол, — если только вы откажетесь от своего замысла, от своего недостойного замысла, поборете злобу, отринете личную месть. Видите ли, у меня есть конкурент, который…

Крэндол выключил телевизор.

— Сам отсиди свои семь лет, — ядовито посоветовал он померкшему экрану. И вдруг ему стало смешно. Он откинулся на спинку стула и захохотал.

У, жирная свинья! Вздумал пичкать его евангельскими текстами!

Однако этот звонок принес свою пользу. Теперь он увидел смешную сторону их разговора с Полли. Только подумать: она сидит в своей убогой комнатке и трясется из-за грязных интрижек десятилетней давности! Только подумать: она вообразила, что он прошел через семилетний ад из-за такой…

Крэндол представил себе все это и пожал плечами.

— И пусть. Ей это только полезно.

Тут он почувствовал, что очень голоден.

Он хотел было распорядиться, чтобы обед принесли ему в номер, опасаясь еще одной встречи со стефансоновским метателем шаров, но потом передумал. Если Стефансон всерьез охотится за ним, то нет ничего легче, чем подсыпать чего-нибудь в предназначенный ему обед. Куда безопаснее поесть в ресторане, выбранном наугад.

Кроме того, будет приятно посидеть в ярко освещенном зале, послушать музыку, развлечься немного. Ведь это его первый вечер на свободе — и надо как-то избавиться от скверного привкуса во рту, который остался от разговора с Полли.

Прежде чем выйти за дверь, он внимательно осмотрел коридор. Ничего подозрительного. Но ему вспомнилась крохотная планетка вблизи Веги, где они вот так же оглядывались по сторонам каждый раз, когда выбирались из туннелей, образованных параллельными рядами высоких хвощей. А если не оглядеться… неосторожных иногда подстерегал огромный пиявкообразный моллюск, который умел метать куски своей раковины с большой силой и на порядочное расстояние. Обломок только оглушал жертву, но за это время пиявка успевала подобраться к ней. А эта пиявка могла высосать человека досуха за десять минут.

Один раз такой обломок попал в него, но пока он валялся без сознания, Хенк… старина Отто-Блотто! Крэндол улыбнулся. Неужели настанет день, когда они будут вспоминать пережитые ужасы с ностальгической тоской? Так старым солдатам бывает приятно за кружкой пива вспомнить даже самые тяжелые испытания войны. Ну что ж — во всяком случае, они пережили эти ужасы не ради жирных святош вроде мистера Эдварда Болласка, мечтающих безнаказанно убивать чужими руками.

И уж если на то пошло, не ради подленьких трусливых потаскушек вроде Полли.

«Фредерик Стоддард Стефансон. Фредерик Стоддард Стефансон…»

Кто-то положил руку ему на плечо, и, очнувшись, он увидел, что уже прошел половину вестибюля.

— Ник!

Крэндол обернулся. Подстриженная бородка клинышком — у него не было знакомых с такими бородками, но глаза были ему удивительно знакомы…

— Ник, — сказал человек с бородой, — я не смог.

Эти глаза… ну конечно же, это его младший брат!

— Дэн! — крикнул он.

— Да, это я. Вот!

Что-то со стуком упало на пол. Крэндол посмотрел вниз и увидел на ковре бластер — большего калибра и значительно более дорогой, чем его собственный. «Почему Дэн ходит со шпалером? Кто за ним охотится?»

Эта мысль принесла с собой смутную догадку. И страх — страх перед тем, что может сказать брат, которого он не видел столько лет.

— Я мог бы убить тебя, как только ты вошел в вестибюль, — говорил Дэн. — Я все время держал тебя под прицелом. Но я хочу, чтобы ты знал, что я не нажал на спусковую кнопку не из-за срока, который дают за совершенное убийство.

— Да? — сказал Крэндол на медленном выдохе протяжением во все вновь пережитое прошлое.

— Я просто не мог вынести мысли, что буду еще больше виноват перед тобой. Со времени этой истории с Полли я постоянно…

— С Полли? Да, конечно, с Полли, — казалось, к его подбородку подвесили гирю, она оттягивала его голову вниз, мешала закрыть рот. — Этой истории с Полли.

Дэн дважды ударил себя кулаком по ладони.

— Я знал, что рано или поздно ты придешь рассчитаться со мной. Я чуть с ума не сошел от ожидания — и от угрызений совести. Но я не думал, что ты выберешь такой путь, Ник. Семь лет ожидания!

— Поэтому ты и не писал мне, Дэн?

— А что я мог написать? И сейчас — что я могу сказать? Мне казалось, что я люблю ее, но все кончилось, как только вы развелись. Наверное, меня всегда тянуло к тому, что было твоим, Ник, потому что ты мой старший брат. Другого оправдания у меня нет, и я прекрасно понимаю, чего оно стоит. Ведь я знаю, как было у вас с Полли, и я разрушил все это просто из желания сделать гадость. Но вот что, Ник: я не убью тебя, и я не буду защищаться. Я слишком устал. И слишком виноват. Ты знаешь, где меня найти, Ник. Приходи, когда захочешь.

Дэн повернулся и быстро зашагал к выходу. Металлические блестки на его икрах — последний крик моды — сверкали и переливались. Он не оглянулся, даже когда проходил за прозрачной стеной вестибюля.

Крэндол долго смотрел ему вслед, затем тоскливо пробормотал «Гм!», нагнулся, поднял второй бластер и отправился искать ресторан.

Он сидел, рассеянно ковыряя пряные деликатесы с Венеры, которые оказались далеко не такими вкусными, какими представлялись ему в воспоминаниях, и думал о Полли и Дэне. Всякие мелочи теперь, когда они встали на свое место, всплывали в его памяти одна за другой. А он-то и не подозревал… Но кто мог заподозрить Полли? Кто мог заподозрить Дэна?

Крэндол достал из кармана свое свидетельство об освобождении и начал внимательно его изучать: «Полностью отбыв максимальный семилетний срок тюремного заключения с предварительным зачетом, Никлас Крэндол освобождается со всеми правами допреступника…»

…чтобы убить свою бывшую жену Полли Крэндол?

…чтобы убить своего младшего брата Дэниела Крэндола?

Какая нелепость!

Но им-то это не показалось нелепостью! Оба они были так блаженно уверены в своей вине, так самодовольно считали себя и только себя единственным объектом ненависти, столь свирепой, что жажда мести не отступила даже перед самым страшным из всего, чем располагает Галактика, — оба они были так в этом уверены, что их проверенная на деле хитрость изменила им и они неправильно истолковали радость в его глазах! И Полли и Дэн легко могли бы оборвать уже начатую исповедь — и он ни о чем не догадался бы! Если бы они только не были так заняты собой и вовремя заметили его удивление, они могли бы и дальше обманывать его. Если не обоим, то уж кому-нибудь одному-то из них это наверняка удалось бы!

Уголком глаза Крэндол заметил, что возле его столика стоит женщина. Слегка наклонившись, она читала свидетельство через его плечо. Он откинулся и оглядел ее с головы до ног, а она улыбнулась ему.

Незнакомка была сказочно красива. Она обладала не только тем, что делает женщину красивой — идеальными фигурой, лицом, осанкой, волосами, кожей и глазами, — но ко всему этому добавлялись и те завершающие штрихи, которые, как и в любом виде искусства, отличают шедевр от просто прекрасного произведения. Одним из этих штрихов было, конечно, богатство, которое воплощалось в прическе и платье, достойно обрамлявших подобную красоту, и в единственном пеаэа, бесценном камне с Сатурна, черным пламенем горевшем на ее груди. Но к этим же штрихам можно было отнести и светившийся в ее глазах ум, и породистость, пикантно дополнявшую это великолепное творение, созданное из живой плоти.

— Вы позволите мне сесть с вами, мистер Крэндол? — спросила она голосом, о котором достаточно будет сказать, что он вполне гармонировал с ее обликом.

Эта просьба позабавила Крэндола, но и преисполнила его бодрящим волнением. Он подвинулся, и незнакомка села рядом с ним на диванчике, точно императрица, опускающаяся на трон под взглядами царей-данников.

Крэндол примерно догадывался, кто она такая и чего ищет. Это могла быть либо одна из юных львиц высшего света, либо кинозвезда, совсем недавно вспыхнувшая и еще сохраняющая статус новой.

А он, только что освобожденный каторжник, владеющий правом жизни и смерти, был редкостной новинкой, которую ей во что бы то ни стало захотелось попробовать.

Конечно, такой интерес к нему был не слишком лестен, но, с другой стороны, при обычных обстоятельствах простому смертному нечего и мечтать о встрече с подобной женщиной, так почему бы ему и не извлечь пользы из своего положения? Он удовлетворит ее каприз, а она в первый его вечер на свободе…

— Это ваше свидетельство об освобождении, не так ли? — спросила она и перечитала документ еще раз.

Кожа на ее верхней губе слегка увлажнилась, и Крэндол удивился, заметив подобный признак усталой пресыщенности у этого живого воплощения победоносной юности и красоты.

— Скажите, мистер Крэндол, — заговорила, наконец, незнакомка и повернулась к нему. Капельки пота на ее верхней губе заблестели еще ярче. — Скажите, вы же отбыли срок за убийство как допреступник? Но ведь правда, что наказание за убийство и наказание за самое зверское изнасилование одинаковы?

После долгого молчания Крэндол потребовал у официанта счет и вышел из ресторана.

Когда он подошел к своему отелю, он уже успокоился настолько, что не забыл внимательно оглядеть вестибюль за прозрачной стеной. Никого похожего на стефансоновского наемника. Впрочем, Стефансон — осторожный игрок и, потерпев неудачу, пожалуй не станет торопиться со следующей попыткой.

Но эта девица! И мистер Эдвард Болласк!

В его почтовом ящике лежала записка. Кто-то звонил ему и оставил свой номер, но больше ничего передать не просил.

Поднимаясь к себе, Крэндол раздумывал, кому еще он мог понадобиться. Может быть, Стефансон решил нащупать почву для примирения? Или какая-нибудь глубоко несчастная мать попросит, чтобы он убил ее неизлечимо больное дитя?

Он назвал номер и с любопытством уставился на экран.

Экран замерцал, и на нем появилось лицо. Крэндол еле удержался от радостного возгласа. Нет, один друг в Нью-Порке у него все-таки есть. Старина Ирв, всегда благоразумный и надежный. Его бывший компаньон.

Но в тот самый миг, когда Крэндол уже был готов выразить свою радость вслух, он вдруг прикусил язык. Слишком много неожиданностей принес ему этот день. А в выражении лица Ирва было что-то такое…

— Послушай, Ник, — сумрачно начал Ирв после неловкой паузы. — Я хотел бы задать тебе сейчас только один вопрос.

— А именно, Ирв?

— Ты давно знаешь? Когда ты догадался?

Крэндол перебрал в уме несколько возможных ответов и выбрал наиболее подходящий.

— Очень давно, Ирв. Но ведь тогда я ничего не мог сделать.

Ира кивнул.

— Я так и думал. Ну так послушай. Я не стану просить и оправдываться. За эти семь лет ты столько перенес, что никакие мои оправдания, конечно, ничего изменить не могут. Но поверь одному: много брать из кассы я начал, только когда заболела жена. Мои личные средства были истощены. Занимать я больше не мог, а у тебя хватало и собственных семейных неприятностей. Ну а когда дела фирмы пошли лучше, я боялся, что слишком большое несоответствие между прежними цифрами и новыми откроет тебе глаза. Поэтому я продолжал прикарманивать прибыль уже не для того, чтобы платить по больничным счетам, и не для того, чтобы обманывать тебя, Ник, поверь, а просто чтобы ты не узнал, сколько я уже присвоил. Когда ты пришел ко мне и сказал, что совсем пал духом и хотел бы уйти из фирмы… ну, тогда, не спорю, я поступил подло. Мне следовало бы сказать тебе правду. Но, с другой стороны, как компаньоны мы не очень подходили друг другу, а тут мне представился случай одному стать хозяином фирмы, когда ее положение уже упрочилось, ну и… и…

— И ты выкупил мою долю за триста двадцать кредитов, — договорил за него Крэндол. — А сколько теперь стоит фирма, Ирв?

Ирв отвел глаза в сторону.

— Около миллиона. Но послушай, Ник! В прошлом году оптовая торговля переживала небывалый расцвет. Так что твоего тут уже не было. Послушай, Ник…

Ирв достал чистую бумажную салфеточку и вытер вспотевший лоб.

— Ник, — сказал он, наклоняясь вперед и изо всех сил стараясь дружески улыбнуться. — Послушай меня, Ник. Забудь про это, не преследуй меня, и я тебе кое-что предложу. Мне нужен управляющий с твоими техническими знаниями. Я дам тебе двадцать процентов в деле, Ник… нет, двадцать пять. Я готов дать даже тридцать… тридцать пять…

— И ты думаешь, что это компенсирует семь лет каторги?

Ирв умоляюще поднял трясущиеся руки.

— Нет, Ник, конечно, нет. Их ничто не компенсирует. Но послушай, Ник. Я готов дать сорок пять про…

Крэндол выключил телевизор. Некоторое время он продолжал сидеть, потом вскочил и начал расхаживать по комнате. Он остановился и осмотрел свои бластеры — купленный утром и брошенный Дэном. Достал свидетельство об освобождении и внимательно прочел его. Потом снова сунул в карман туники.

Позвонив дежурной, он заказал межконтинентальный разговор.

— Хорошо, сэр. Но вас хочет видеть один джентльмен. Мистер Отто Хенк, сэр.

— Пошлите его сюда. И включите мой экран, как только нас соединят, мисс.

Через несколько минут к нему в номер вошел Отто-Блотто. Он был пьян, но, как обычно в таких случаях, внешне это у него не проявлялось.

— Как ты думаешь, Ник, как ты думаешь, что, черт возьми…

— Ш-ш-ш! — перебил его Крэндол. — Меня соединили.

Телевизионистка где-то в Гималаях сказала:

— Говорите, Нью-Йорк.

И на экране появился Фредерик Стоддард Стефансон. Он постарел гораздо больше всех тех, кого Крэндол успел увидеть в этот день. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: когда Стефансон разрабатывал сложную операцию, он всегда казался постаревшим.

Стефансон ничего не сказал. Он только смотрел на Крэндола, крепко сжав губы. Позади него виднелся зал охотничьего домика — точь-в-точь такой, каким подобные залы подчас рисуются воображению телевизионных режиссеров.

— Ну ладно, Фредди, — заговорил Крэндол. — Я долго тебя не задержу. Можешь отозвать своих псов и не стараться больше убить меня или искалечить. Я на тебя теперь даже не зол.

— Даже не зол… — Стефансон с трудом обрел привычное железное самообладание. — А почему?

— Потому что… ну, тут много причин. Потому что теперь, когда мне осталось только убить тебя, твоя смерть не подарит мне семи лет адской радости. И потому, что ты не сделал мне ничего такого, чего не делали все остальные — кто что мог и, вероятно, со дня моего появления на свет. Очевидно, я простофиля от рождения. Так уж я создан. И ты просто этим воспользовался.

Стефансон наклонился, вперил в его лицо внимательный взгляд, потом перевел дух и облегченно скрестил руки на груди.

— Пожалуй, ты говоришь искренне.

— Конечно, я говорю искренне. Видишь? — он показал на два бластера. — Сегодня я их выброшу. С этих пор я не буду носить никакого оружия. Я не хочу, чтобы от меня хоть как-то зависела чья-то жизнь.

Стефансон задумчиво поковырял под ногтем большого пальца.

— Вот что, — сказал он. — Если ты говоришь серьезно — а, по-моему, это так и есть, — то, может быть, мы что-нибудь придумаем. Например, будем выплачивать тебе какую-то долю прибыли. Там поглядим.

— Хотя это не принесет тебе никакой выгоды? — с удивлением спросил Крэндол. — Почему же ты раньше мне ничего не предлагал?

— Потому что я не люблю, чтобы меня принуждали. До сих пор я противопоставлял силу силе.

Крэндол взвесил этот ответ.

— Не понимаю. Но, наверное, ты так создан. Что ж, как ты сказал — там поглядим.

Когда он наконец повернулся к Хенку, Отто-Блотто все еще растерянно покачивал головой, занятый только собственной неудачей.

— Представляешь, Ник? Эльза месяц назад отправилась в увеселительную поездку на Луну. Кислородный шланг в ее костюме засорился, и она умерла от удушья, прежде чем ей успели помочь. Черт-те что, Ник, верно? За месяц до моего срока! Не могла подождать какой-то паршивый месяц! Она хохотала надо мной, когда помирала. Это уж как пить дать!

Крэндол обнял его за плечи.

— Пойдем погуляем, Отто-Блотто. Нам обоим будет полезно проветриться.

«Странно, как право на убийство действует на людей, — думал он. — Полли поступила на свой манер, а Дэн — на свой. Старина Ирв отчаянно вымаливал себе жизнь — и старался не переплатить. Мистер Эдвард Болласк и девица в ресторане… И только Фредди Стефансон, единственная намеченная жертва, только он не пожелал просить».

Просить он не пожелал, но на милостыню расщедрился. Способен ли он принять от Стефансона то, что, в сущности, будет подачкой? Крэндол пожал плечами. Кто знает, на что способен он сам или любой другой человек?

— Что же нам теперь делать, Ник? — обиженно спросил Отто-Блотто, когда они вышли из отеля. — Нет, ты мне ответь: что нам теперь делать?

— Я, во всяком случае, сделаю вот что, — ответил Крэндол, беря в каждую руку по бластеру. — Только это, и ничего больше.

Он по очереди швырнул сверкающие бластеры в стеклянную дверь роскошного вестибюля «Козерог-Ритца». Раздался звон, затем снова звон. Стена рухнула, расколовшись на длинные кривые кинжалы. Люди в вестибюле оборачивались, выпучив глаза.

К Крэндолу подскочил полицейский. Бляха на его металлической форме отчаянно дребезжала.

— Я видел! Я видел, как ты это сделал! — кричал он, хватая Крэндола. — Ты получишь за это тридцать суток!

— Да неужто? — сказал Крэндол. — Тридцать суток? — он вытащил из кармана свое свидетельство об освобождении и протянул его полицейскому. — Вот что, уважаемый блюститель порядка. Сделайте-ка в этой бумажке надлежащее число проколов или оторвите купон соответствующих размеров. Либо так, либо эдак. А можете и так и эдак. Как вам больше нравится.

Рэй Брэдбери Новенький

Сол Вилльямс проснулся в утренней тиши. Он устало выглянул из палатки, размышляя о том, как далеко от него Земля.

«Миллионы миль, — думал он. — И ничего нельзя сделать. Если твои легкие полны „ржавой крови“… Если ты все время кашляешь»…

В это ничем не примечательное утро Сол проснулся в 7 часов. Это был высокий, худой, истощенный болезнью человек. Утро выдалось тихое. Не было ни малейшего ветерка, и плоское дно мертвого, высохшего моря лежало перед Солом молчаливое и безнадежное. В пустом небе висело маленькое негреющее Солнце. Сегодня оно было ясно видно. Он вымылся и съел завтрак.

После этого ему нестерпимо захотелось на Землю. В течение дня он перепробовал всевозможные способы, чтобы хоть на миг оказаться в Нью-Йорке. Однако, по большей части, ничего не получалось.

Позднее, тем же утром, Сол пытался умереть. Он лежал на песке и приказывал своему сердцу остановиться. Оно продолжало биться. Он представлял себе, как прыгает со скалы или перерезает себе вену, но сам же и издевался над этими мечтами — он знал, что у него не хватит отваги ни на то, ни на другое.

«Может быть, если я сожмусь в комок и буду достаточно сильно хотеть этого, то я смогу просто заснуть и больше никогда не просыпаться», — думал он.

Он попробовал и это. Часом позже он проснулся, и рот его был полон крови. Он поднялся, выплюнул кровь. Ему было очень жаль себя. Эта ржавая кровь — она заполняет твой рот и твой нос, она сочится через уши и ногти на руках. Ей требуется год, чтобы убить тебя. И единственный способ борьбы — запихнуть тебя в ракету и выстрелить тобою на Марс. Земля не знает средства против болезни и не может допустить, чтобы ты заражал остальных. И вот ты на Марсе, истекающий кровью и одинокий.

Сол прищурил глаза. Вдали, у руин древнего города он увидел человека, лежащего на грязном одеяле.

Когда Сол подошел поближе, человек на одеяле слабо шевельнулся.

— Привет, Сол, — сказал он.

— Еще одно утро, — ответил Сол. — Боже, как я одинок.

— Это проклятие «заржавелых», — ответил человек на одеяле. Он был очень бледен, и казалось, исчезнет, если до него дотронуться.

— Хотел бы я, — сказал Сол, посмотрев на человека, — чтобы ты мог хотя бы разговаривать. И почему это получается, что интеллектуалы никогда не заболевают ржавой кровью и не попадают сюда?

— Они в заговоре против тебя, Сол, — ответил человек, закрывая глаза. У него было слишком мало сил, чтобы держать их открытыми. — Когда-то у меня было достаточно сил, чтобы быть интеллектуалом. Теперь для меня мышление — тяжелая работа.

— Если бы мы могли побеседовать, — сказал Сол Вилльямс.

Человек лишь слабо пожал плечами.

— Приходи завтра. Может, у меня хватит сил поговорить об Аристотеле. Я постараюсь. Обещаю тебе.

Он слабо шевельнулся и открыл один глаз.

— Помнишь, однажды мы разговаривали об Аристотеле, полгода назад. Тогда у меня выдался хороший денек.

— Я помню, — сказал Сол, не слушая. Он глядел на дно мертвого моря. — Иногда мне хочется быть совсем больным, вроде тебя. Тогда, да, возможно, я не волновался бы из-за того, что я не интеллектуал. Может, тогда я обрел бы покой.

— Через шесть месяцев ты таким станешь, — ответил умирающий. — И тогда ничто не будет волновать тебя, кроме сна, одного только сна. Сон будет для тебя, как женщина. Ты всегда будешь к ней возвращаться, потому что она преданна и добра и действует освежающе, и обращаться с тобой будет всегда ровно и мягко. Просыпаться ты будешь только для того, чтобы иметь возможность думать о возвращении в сон. И эти мысли будут очень приятны.

Голос человека на одеяле стал едва различимым. Наконец он совсем прервался и сменился неглубоким ровным дыханием.

Сол пошел дальше.

Вдоль берега умершего моря тут и там, как выброшенные приливом пустые бутылки, валялись тела спящих людей. Сол видел их всех, лежащих вдоль берега высохшего моря. Один, два, три — все спят по отдельности, большинство в худшем состоянии, чем он сам; у каждого свой тайник с провизией; каждый сам по себе, ибо общение и разговоры ослабляют, а сон идет на пользу.

Поначалу они иногда разводили по ночам костер, сидели вокруг него и разговаривали о Земле. Это была единственная их тема. О Земле, о том, как журчит вода в ручьях, каков на вкус земляничный пирог и как выглядит Нью-Йорк, когда ты ранним утром переправляешься на пароме с Джерси и тебя обдувает соленый влажный ветерок.

Хочу на Землю, думал. Сол. Хочу до боли. Я хочу того, чего у меня не будет никогда. И они тоже хотят и тоже страдают от того, что никогда этого не будет. Эта жажда сильнее, чем жажда пищи или жажда женщины, это жажда Земли. Проклятая болезнь так меня ослабила, что женщины мне уже и не нужны. Но Земля — это другое дело. Это не желание слабого тела, это тяга разума.

В небе ярко сверкнул металл.

Сол поглядел вверх.

И снова увидел блеск металла.

Через минуту на дно высохшего моря опустилась ракета. Открылся люк шлюзовой камеры, из него вышел человек, неся в руках нехитрый багаж. За ним вышли два человека в защитных бактерицидных костюмах. Они вытащили большие контейнеры с пищей, установили для новоприбывшего палатку.

Еще через минуту ракета вновь взмыла в небо. Изгнанник остался в одиночестве.

Сол припустил бегом. Он не бегал уже несколько недель, и это было очень тяжело и мучительно, но он бежал и кричал на ходу:

— Хэлло, хэлло!

Когда он приблизился к молодому человеку, тот осмотрел его сверху донизу.

— Хэлло, — сказал он. — Это значит и есть Марс… Меня зовут Леонард Марк.

— А меня — Сол Вилльямс.

Они обменялись рукопожатиями. Леонард Марк был очень молод — на вид ему было не больше 18. Светловолосый, с розоватым лицом и голубыми глазами, он выглядел свежим, несмотря на свою болезнь.

— Ну, как там Нью-Йорк? — спросил Сол.

— Да примерно так, — ответил Леонард Марк. И посмотрел на Сола.

Посреди марсианской пустыни возник Нью-Йорк, зримый, ощутимый, из камня и стали, но продуваемый марсианским ветром. Неоны полыхали электрическими радугами. В ночной тиши шурша проносились желтые такси. Высились мосты, и в полночной гавани перекликались буксиры. На сценах мюзик-холлов взвивались занавесы с блестками.

Сол в испуге обхватил голову руками.

— Стой, погоди! — закричал он. — Со мной что-то случилось! Что со мной? Я сошел с ума!

На деревьях Центрального Парка пробивалась молодая, зеленая листва. Сол шел по аллее и вдыхал ее аромат.

— Стой, остановись, дурак! — закричал он самому себе. Он стиснул ладонями виски. — Этого не может быть!

— Может, — ответил Леонард Марк.

Башни Нью-Йорка сгинули. Марсианская пустыня вернулась. Сол стоял на пустом морском дне и бессмысленно пялился на новичка.

— Вы, — сказал он, протягивая руку к Марку Леонарду, — вы это сделали. Вы это сделали с помощью какой-то своей психической способности.

— Да, — согласился Леонард Марк.

Они молча глядели друг на друга. Наконец Сол, весь трепеща, схватил руку новенького и долго тряс ее, приговаривая:

— О, как я рад, что вы прибыли сюда! Если бы вы знали, как я счастлив!

Они пили крепкий горячий кофе из оловянных чашечек.

День был в разгаре. Они проговорили все теплое время…

— И эта ваша способность… — говорил Сол, пристально глядя на юного Леонарда Марка поверх чашечки.

— Она у меня от рождения, — сказал Марк, глядя на свой кофе. — Моя мать была в Лондоне во время заварушки 57 года. А спустя десять месяцев родился я. Не знаю даже, как назвать эту мою способность. Телепатия, передача мыслей на расстояние… Я к ней привык и пользуюсь ею. Я объездил полмира. «Леонард Марк, психический феномен», — так писали на афишах. Под конец я выдохся. Большинство считало меня шарлатаном. Вы же знаете, что люди думают о тех, кто связан с шоу-бизнесом. Только я знал, что мой дар подлинный, но я не считал нужным никого убеждать. Так было даже безопаснее. Ну, конечно, несколько моих близких друзей знали о моих настоящих способностях. Некоторые мои таланты пригодятся мне, раз уж я попал сюда, на Марс.

— Вы напугали меня до смерти, — сказал Сол, держа в руке остывшую чашку. — Когда Нью-Йорк вырос прямо из-под земли, я решил, что свихнулся.

— Это что-то вроде гипноза, затрагивающего все органы чувств — глаза, уши, нос, язык, кожу… Чего бы вы сейчас больше всего хотели?

Сол отставил свою чашку. Он старался унять дрожь в руках. Облизнул пересохшие губы.

— Мне бы хотелось оказаться на берегу ручья в котором я часто купался ребенком. Это в Меллин-таун, штат Иллинойс. Я бы хотел снова поплавать в нем совершенно голым.

— Прекрасно, — сказал Леонард Марк и слегка повел головой.

Сол закрыл глаза и откинулся на песок.

Леонард Марк сидел и глядел на него.

Сол лежал на песке. Временами его руки двигались, возбужденно дергались. Губы его шевелились, он то сжимал их, задерживая дыхание, то расслаблял, с шумом выдыхая воздух.

Затем Сол начал размеренно загребать руками и вращать головой, ритмично вдыхая воздух с одной стороны и выдыхая на другую. Тело его раскачивалось, он разбрасывал в стороны желтый песок.

Леонард Марк не спеша допил свой кофе. И пока пил, не сводил глаз с шевелящегося, что-то шепчущего Сола, лежащего на дне умершего моря.

— Нормально, — сказал Леонард Марк. Сол выпрямился, сел, потирая рукой лицо. После паузы он сказал Леонарду Марку:

— Я видел ручей. Я бежал по берегу и сбрасывал с себя одежду, — на его лице была недоверчивая улыбка. — И я плавал и нырял!

— Я рад за вас, — сказал Леонард Марк.

— Вот, — Сол извлек из кармана последнюю плитку шоколада. — Это вам.

— Что это? — Леонард Марк поглядел на подарок. — Шоколад? Вздор, я это делаю не за плату. Я это делаю, потому что это вас радует. Спрячьте шоколадку назад в карман, пока она не превратилась в гремучую змею и не укусила вас.

— Спасибо! Спасибо! — Сол спрятал шоколадку. — Вы не представляете, насколько хороша была вода в ручье.

Он сходил за кофейником.

— Еще кофе?

Разливая кофе в чашки, Сол на мгновение закрыл глаза.

«У меня в гостях побывает Сократ, — думал он. — Сократ и Платон, а потом Ницше и Шопенгауэр. Этот человек, судя по его речам, гений. Просто невероятнейший талант! Какие нам предстоят приятные дни и прохладные ночи и какие беседы! Это будет не такой уж плохой год.»

Он не замечал, что льет кофе мимо чашки.

— Что случилось?

— Ничего, — Сол вздрогнул и сконфузился.

«Мы побываем в Греции, — думал он. — В Афинах. Побываем в Риме, если захотим, когда будем изучать римскую историю. Мы будем осматривать Парфенон и бродить по Акрополю. И это будут не просто разговоры, а настоящие путешествия. Этот человек сможет так устроить. Он все может. Когда мы будем говорить о пьесах Расина, он сможет создать сцену и актеров и все такое прочее для меня. Боже мой! Это будет даже лучше, чем настоящая жизнь! Поневоле придешь к выводу, что лучше быть больным здесь, на Марсе, чем жить на Земле и не знать этого года! Многие ли видели представление древнегреческой драмы в древнегреческом амфитеатре в 31 г. до н. э.? И если я попрошу искренне и вежливо, сможет ли он принять облик Шопенгауэра или Дарвина, или Бергсона, или любого другого мыслителя прошлого?.. Ну, конечно, почему нет? Сидеть и беседовать с Ницше, разговаривать с самим Платоном!..»

Все это хорошо, если бы не одно обстоятельство. Сол почувствовал, что земля уходит у него из-под ног.

Другие люди. Другие больные, разбросанные по дну умершего моря.

В отдалении он увидел фигурки направляющихся к ним людей. Они тоже видели садящуюся ракету, видели, как выгружают новенького, и теперь медленно и мучительно ковыляли, чтобы поприветствовать его.

Сол похолодел.

— Слушайте, — сказал он. — Марк, я думаю, нам лучше отправиться в горы.

— Почему?

— Видите этих приближающихся люден? Некоторые из них ненормальны.

— В самом деле?

— Да.

— Это следствие болезни и изоляции?

— Да, именно. Нам лучше уйти.

— Они не выглядят опасными. Они движутся так медленно.

— Это только видимость.

Марк посмотрел на Сола.

— Вы дрожите. С чего бы это?

— У нас нет времени на разговоры, — сказал Сол, быстро подымаясь. — Идемте. Неужели вы не понимаете, что случится, как только они откроют ваш талант? Они начнут драку из-за вас. Они будут убивать друг друга… убьют вас… за право владеть вами.

— Но я никому не принадлежу, — заявил Леонард Марк. Он глянул на Сола. — Никому. И вам, в том числе.

Сол дернул головой.

— Я даже не думал об этом.

— И теперь не думаете? — засмеялся Марк.

— У нас нет времени на споры, — ответил Сол. Щеки его горели, веки дергались.

— Идемте!

— Я не хочу. Я намерен остаться здесь и дожидаться этих людей. Вы немного возбуждены. Моя жизнь принадлежит только мне.

Сол чувствовал в себе нарастающую темную ярость. Лицо его дрожало.

— Ты слышишь, что я говорю!?

— Как быстро вы превратились из друга во врага, — заметил Марк.

Сол ударил его. Это был быстрый, точный удар, но он промахнулся.

Марк, увернувшись от удара, засмеялся успокаивающе.

— Ну-ну… Это ни к чему.

Они находились в центре Таймс Сквэр. Мимо с ревом проносились автомобили. Водители возмущенно сигналили. Над их головами высились небоскребы, раскаленные в голубоватой дымке.

— Это обман! — закричал Сол, ослепленный ярким видением. — Ради бога, Марк, прекратите! Они сейчас придут сюда. Они убьют вас!

Марк сидел на тротуаре и смеялся, радуясь своей шутке.

— Пусть приходят. Я смогу одурачить всех их!

Нью-Йорк ошеломил Сола. Он и должен был ошеломлять — ошеломлять, приковывать внимание своей нечестивой красотой. Сколько месяцев он не видел всего этого! Он не мог напасть на Марка. Вместо этого он просто стоял, впитывая далекие теперь, но такие родные виды. Он закрыл глаза.

Он упал вперед, увлекая за собой Марка. Клаксоны надрывались. Шуршали шины и визжали тормоза. Изо всех сил он ударил Марка в подбородок.

Тишина.

Марк лежал на дне моря.

Взвалив потерявшего сознание человека на плечи, Сол тяжело побежал.

Нью-Йорк исчез. Осталось только бескрайнее безмолвие мертвого моря. Остальные больные были уже близко. Они окружали его. Он бежал к холмам, неся на плече драгоценный груз — Нью-Йорк и зеленые деревенские пейзажи весенние грозы и старых друзей — все это он нес на своем плече. Один раз он упал, но, задыхаясь и шатаясь, поднялся и побежал дальше. Он бежал, не останавливаясь.

Ночь наполняла пещеру. Ветер продувал ее насквозь разжигая маленький костер, разбрасывая искры и золу.

Марк открыл глаза. Он сидел лицом к костру, спиной прислонясь к стене пещеры. Он был связан веревкой.

Сол подбрасывал в костер топливо, время от времени нервно оглядываясь на вход в пещеру.

— Ты дурак.

Сол вздрогнул.

— Да — сказал Марк, — именно дурак. Они разыщут нас. У них есть еще шесть месяцев, и им совершенно нечего делать. Они нас найдут.

Они видели Нью-Йорк издали, как мираж. И они видели нас в его центре. Неужели ты думаешь, что они не заинтересуются и не попытаются нас выследить?

— А я уведу тебя еще дальше, — ответил Сол, пристально глядя в ночь.

— Они тоже пойдут дальше.

— Заткнись.

Марк усмехнулся.

— Так-то ты разговариваешь со своей женушкой?

— Говорю тебе — заткнись!

— Согласись, очень гармоничный брак твоя алчность и мои ментальные способности. Чтобы ты хотел сейчас увидеть? Показать еще пару сцен из твоего детства?

Сол почувствовал, что лоб его покрыла испарина. Он не понимал — шутит Марк или нет.

— Да, — сказал он.

— Хорошо, — ответил Марк. — Гляди!

Языки пламени били из скалы. Сол задыхался в серном облаке. Струи серного пламени вырывались из расщелин. Стены пещеры сотрясались. Сол кашлял, тыкался вслепую, вытягивался в струнку, обожженный, ослепленный, иссушенный в этом аду.

Затем ад исчез. Он снова был в пещере.

Марк смеялся.

Сол стоял над ним.

— Ты, — сказал он холодно, наклоняясь к Марку.

— А чего ты еще ожидал? — воскликнул Марк. — Тебя связывают, похищают, делают интеллектуальной женой человека, свихнувшегося от одиночества… Что ж ты думаешь — мне это нравится?

— Я развяжу тебя, если ты пообещаешь не убегать от меня.

— Я ничего не собираюсь обещать. Я свободный человек. Я никому не принадлежу.

Сол опустился на колени.

— Но ты должен кому-то принадлежать, слышишь? Ты должен. Я не могу позволить себе упустить тебя!

— Дружище, чем больше ты несешь этот вздор, тем упрямее становлюсь я. Если бы ты смог проявить благоразумие и вести себя пристойно, то мы стали бы друзьями. Я был бы только рад проделывать для тебя все эти гипнотические чудеса. Мне это ничего не стоит. Для меня это забава. Но ты все испортил. Ты хочешь, чтобы я целиком принадлежал тебе. Ты боишься, что другие уведут меня от тебя. Ты заблуждаешься. У меня достаточно силы, чтобы сделать всех вас счастливыми. Я мог бы принадлежать всем вам, как котенок в многодетной семье. Я бы чувствовал себя, как сошедший к детишкам добрый бог, творящий добрые чудеса, а взамен вы одаривали бы меня всякими мелочами, вроде той твоей шоколадки.

— Прости меня, прости! — воскликнул Сол. — Но я слишком хорошо знаю этих людей.

— А ты разве отличаешься от них чем-нибудь? Сомневаюсь! Кстати, выгляни-ка наружу — не идут ли они. Мне кажется, что я слышу шум.

Сол вскочил на ноги. Он долго вглядывался в ночное ущелье, приставив ладонь к глазам. Там шевелились неясные тени. Может быть, это были клубки марсианского перекати-поля, раскачиваемые ветерком? Он начал дрожать — болезненной, сладко-томительной болью.

— Я ничего не вижу, — сказал он, вернувшись в пещеру. И уставился на пустое место у костра.

— Марк!

Марка не было.

Не было ничего, кроме пещеры, валунов, камней, гальки, одиноко мерцающего костерка да вздохов ветра. Сол стоял, оцепенев от изумления.

— Марк! Марк! Вернись!

Ясное дело, парень освободился от пут — медленно, осторожно, затем внушил ему шум приближающихся людей, а сам смылся. Но куда?

Пещера была глубокой, но заканчивалась глухой стеной. А мимо него Марк проскочить никак не мог. Следовательно?

Сол обогнул костер. Он вытащил нож и приблизился к большому валуну, привалившемуся к стене пещеры. Улыбаясь, он постучал по валуну рукояткой ножа. Затем поднял нож так, словно намеревался с размаху пронзить валун.

— Стой! — закричал Марк.

Валун исчез. На его месте сидел Марк. Сол придержал руку с ножом. Огненные блики плясали на его щеках. Глаза горели безумием.

— Не вышло у тебя, — прошептал он. Он протянул руку и вцепился пальцами в горло Марка. Марк молчал, только напрягал мышцы, но глаза его светились иронией. Они как бы говорили Солу вещи, которые он и без того знал.

— Если ты убьешь меня, — говорили глаза, — куда сгинут все твои грезы? Если ты убьешь меня, куда исчезнут все ручьи и горные потоки? Убей меня — убей Платона, Аристотеля, Эйнштейна… Да, убей всех нас! Валяй, души меня. Ну давай же!

Сол разжал пальцы.

У входа в пещеру мелькнула тень.

Оба повернули головы.

В пещеру входили остальные изгнанники. Все пятеро, измотанные долгой дорогой, задыхающиеся.

— Добрый вечер, — засмеялся Марк. — Входите, джентльмены, добро пожаловать.

Когда рассвело, ругань и споры все еще продолжались. Марк сидел среди свирепо сверкающих глазами спорщиков и растирал только что освобожденные от пут кисти рук. Он превратил пещеру в облицованный красным деревом конференц-зал и сотворил посреди нее мраморный стол, за которым и сидели все эти небритые, грязные, потеющие, алчные люди, пожирающие свое сокровище. От них исходил тяжелый запах — запах самого Зла.

— Договоримся так, — сказал наконец Марк, — для каждого из вас устанавливаются определенные часы или дни для встречи со мной. Я буду обходиться с вами одинаково. Будем считать, что я — общественная собственность, обладающая правом свободы передвижения. Я думаю, это справедливо. Что касается Сола, то ему будет назначен испытательный срок. Если он оправдается в моих глазах, я снова дам ему сеанс-другой. До этого времени я не хочу иметь с ним никаких дел.

Остальные изгнанники ухмыльнулись, глядя на Сола.

— Извини, — сказал Сол, — я сам не знал, что делаю. Сейчас я уже пришел в себя.

— Увидим, — ответил Марк, — давай не будем спешить. Месяц, я думаю, достаточный срок на размышление.

Остальные еще раз ухмыльнулись в сторону Сола.

Сол ничего не ответил. Он молчал, уставившись в каменный пол пещеры.

— Теперь с вами, — сказал Марк. — Понедельник будет твоим днем, Смит.

Смит кивнул.

— По вторникам я примерно в течение часа работаю с Питером.

Питер кивнул.

— По средам занимаюсь с Джонсоном, Холцманом и Джимом, вот.

Трое названных переглянулись.

— Конец недели должен быть мой, вы оставляете меня совсем одного, слышите? — сказал им Марк. — Может, это немного, но это лучше, чем ничего. Если вы не согласны на эти условия, то я вообще не буду устраивать сеансов.

— Мне кажется, ты их будешь устраивать, — сказал Джонсон. Он скосил глаза и перехватил взгляды остальных. — Ребята, нас пятеро, а он один. Мы с ним можем сделать все, что хотим. Если мы дружно возьмемся за дело, то устроим себе хорошую жизнь.

— Не будьте дураками, — предупредил остальных Марк.

— Дайте мне сказать, — продолжал Джонсон. — Он говорит нам, что он намерен делать. Почему бы теперь ему не послушать, что мы будем делать? Разве мы не сильнее его? А он угрожает нам тем, что не будет давать сеансов! Прекрасно, дайте его мне! Можно загнать ему под ноготь деревянную щепочку, можно слегка обжечь ему пальчики раскаленным напильником… Тогда и посмотрим — откажется ли он давать сеансы. Почему бы нам, хотел бы я знать, не иметь представления каждую ночь, всю неделю?

— Не слушайте его, — сказал Марк. — Он сумасшедший. Ему нельзя верить. Знаете, что он с вами сделает? Он расправится с вами поодиночке, убьет одного за другим, так, чтобы остаться одному — чтобы остались только он да я. Это такой тип.

Мужчины переглядывались, моргали глазами, смотрели то на Марка, то на Джонсона.

— И вообще, — заметил Марк, — в этом деле ни один из вас не может доверять другим. Это какое-то сборище идиотов. В ту самую минуту, когда кто-нибудь повернется спиной к остальным, он будет ими убит. У меня такое ощущение, что к концу недели вы все будете трупами или умирающими.

Холодный ветер продувал комнату из красного дерева. Комната растворилась и снова превратилась в пещеру. Марку надоела его шутка. Мраморный стол расплылся, деформировался, растекся по полу и испарился.

Изгнанники глядели друг на друга звериными сузившимися зрачками, их глаза светились. Они знали, что все сказанное — правда. Им мерещилось будущее — засады, убийства, схватки — до тех пор, пока последний счастливчик не останется, один, чтобы самому насладиться доставшимся ему интеллектуальным сокровищем.

Сол глядел на них и чувствовал себя очень одиноким и несчастным. Стоит совершить ошибку и как же трудно потом признать свою неправоту, вернуться назад, начать сначала. Все они неправы. Они давно уже были погибшими душами, а теперь они еще хуже, чем погибшие.

— И что хуже всего, — сказал под конец Марк, — у одного из вас есть револьвер. А у остальных только ножи. Но один точно имеет револьвер, я знаю.

Все вскочили на ноги.

— Обыщите друг друга! — сказал Марк. — Отыщите того, с револьвером, или вам всем конец!

Они послушались. Они метались и суетились, не зная, кого первого обыскать. Они хватали друг друга за руки и орали, а Марк с отвращением следил за ними.

Джонсон упал на спину, шаря рукой у себя за пазухой.

— Ну, хорошо же, — кричал он. — Раз так, то получайте! Вот тебе, Смит!

И он выстрелил Смиту в грудь. Смит упал. Остальные завопили и бросились врассыпную. Джонсон прицелился и выстрелил еще два раза.

— Стой! — закричал Марк.

Вокруг них из камней вырос Нью-Йорк. Солнце горело в стеклах высоких башен. Грохотали надземки. В гавани гудели буксиры. Зеленая дама с факелом в руке глядела в воды залива.

— Глядите, дураки! — сказал Марк.

Центральный парк сверкал созвездиями весенних бутонов. Ветерок нес волны запахов над свежеподстриженньми газонами.

А в центре Нью-Йорка барахтались перепуганные люди. Джонсон выстрелил еще три раза. Сол побежал к нему. Он налетел на Джонсона, свалил его на землю, стал выворачивать ему руку с револьвером. Револьвер выстрелил еще раз.

Все замерли.

Сол держал Джонсона за руки, придавив ему грудь коленом. Но тут они прекратили борьбу.

Наступила ужасная тишина. Нью-Йорк погружался в море. С шипением, бульканьем, вздохами. Со скрежетом ломаемого металла и гибнущих старых времен огромные конструкции деформировались, расплывались, таяли, проваливались в никуда.

Марк стоял среди зданий. В его груди зияла аккуратная красная дырочка. Затем он беззвучно упал, как и созданный им город.

Сол застыл, глядя на его тело, на лица остальных людей. Потом встал, держа в руках револьвер.

Джонсон не шевелился — был слишком напуган, чтобы шевелиться.

Они все закрыли глаза, потом открыли, думая, что это поможет оживить лежащего перед ними человека.

В пещере было холодно.

Сол стоял, отрешенно глядя на револьвер в своей руке.

Затем он выбросил его из пещеры и не стал смотреть, где тот упадет.

Они глядели на тело, как будто не могли поверить своим глазам. Сол нагнулся и тронул безжизненную руку.

— Леонард? — он встряхнул руку. — Леонард!

Леонард Марк не шевелился. Его глаза были закрыты, он не дышал. Его тело уже начало остывать.

Сол поднялся на ноги.

— Мы убили его, — сказал он, ни на кого не глядя. Во рту он ощущал какой-то отвратительный привкус. — Единственного, кого мы не хотели убивать, мы и убили.

Он поднес к глазам трясущуюся руку. Остальные стояли, не двигаясь.

— Принесите лопату, — сказал Сол. — Похороните его.

Он отвернулся.

— Не хочу иметь с вами никаких дел.

Кто-то побрел за лопатой.

Сол так ослабел, что не мог двигаться. Ноги его вросли в землю, как корни, глубоко погруженные в одиночество, страх и холод ночи. Костер почти погас, и только две луны освещали верхушки голубых гор.

Послышался стук лопаты, вгрызающейся в землю.

— В любом случае, он нам не нужен, — сказал кто-то слишком громко.

Лопата продолжала копать. Сол медленно побрел прочь, наткнулся на темное дерево, опустился на песок, прислонился к его стволу и сложил руки на коленях.

«Сон, — думал он. — Теперь нам остается только сон. По крайней мере, этого-то у нас предостаточно. „Заснуть и видеть сны, быть может…“ Быть может, Нью-Йорк или еще что-нибудь…»

Он устало закрыл глаза, ощущая, что в носу и во рту, и под дрожащими веками скопилась ржавая кровь.

— Как это он делал? — спросил он усталым голосом. И уронил голову на грудь. — Как это он переносил сюда Нью-Йорк, так, что мы могли ходить по его улицам? Может, попробовать? Это, должно быть, слишком сложно.

— Думай! Думай о Нью-Йорке, — прошептал он, погружаясь в сон. — Нью-Йорк и Центральный Парк, и Иллинойс весной, и цветущие яблони, и зеленая трава.

У него ничего не получилось. Это было совсем другое. Нью-Йорк исчез, и он ничего не мог сделать, чтобы вернуть его. Каждое утро он будет просыпаться и выходить на дно мертвого моря и глядеть на него, пытаясь найти здесь Нью-Йорк; до последних дней своих он будет ходить по Марсу, пытаясь найти здесь Землю, и никогда он не найдет ее. А под конец когда иссякнут силы он будет лежать, пытаясь найти Нью-Йорк в собственной голове, но и там ничего не отыщет.

Последнее что он слышал перед тем, как заснуть был звук лопаты, копавшей яму, в которую погружался Нью-Йорк с его красками, запахами, шумом и золотым туманом.

Всю ночь он плакал во сне.

Джордж Смит Отверженные

Старый, изъеденный ржавчиной космический корабль летел вокруг планеты Олимпия по орбите, близкой к орбите станции космического контроля. Лену Сесмику, который стоял у иллюминатора, в директорском кабинете, он показался невероятно древним. Словно не настоящий корабль, до которого всего несколько миль, а картинка, вырезанная из учебника истории и наклеенная на какой-то черный фон.

— Просто не верится, что он настоящий, — сказал Лен, оборачиваясь к Джексону Таунли, директору станции. — В жизни не видал такой древней посудины.

— И я тоже, Лен, — сказал Таунли, хмуро и озабоченно глядя на своего молодого помощника. — Но я его ждал. Сегодня утром получено сообщение с Азгардской контрольной, так что я знал, что он появился в нашей системе. Только не ждал его так скоро.

— Что-нибудь неладно, сэр? С этим кораблем?

— Да, Лен, — в раздумье ответил тот. — Боюсь, что да. Это "Теллус-2", в самом скором времени он запросит у нас разрешения на посадку… и придется ему отказать.

— Отказать? Но, судя по его виду, он пробыл в космосе многие годы. Должно быть, все припасы кончаются, а людям необходимо почувствовать твердую почву под ногами и глотнуть свежего воздуха. Вы не знаете, что это такое, когда…

— Я и сам был астронавтом, Лен, так что я все знаю, — сказал Таунли.

— Тогда в чем же дело? Не понимаю.

— "Теллус-2" в карантине. Ему не разрешено садиться ни на одну цивилизованную планету, это распоряжение Совета Галактики.

— Вы хотите сказать, у них на борту заразная болезнь?

— Да. На "Теллусе" одно из самых опасных заболеваний, известных человеку.

— А, значит, карантин временный, — сказал Сесмик, подходя к радиофону. — Я вызову Новую Тулсу, пускай пришлют врачей и сестер…

— Доктора и сестры тут без надобности, — негромко сказал Таунли.

— Но неужели мы ничем не можем помочь? Они же там просто сойдут с ума.

— Когда они попросят разрешения сесть, мы позволим им выйти на нашу орбиту, но только для того, чтобы произвести необходимый ремонт и погрузить провизию и топливо.

— И это все, сэр? Неужели вы больше ничем им не поможете? — Лену вспомнились долгие перелеты, в которых он участвовал, и тоска, которая разъедает душу, тоска по голубому небу, по глотку свежего воздуха, по твердой почве под ногами.

— Больше мы ничем не можем помочь. Азгардская контрольная даже и в этом им отказала.

— Но почему?

— Пять лет назад Сириус-три разрешил "Теллусу" опуститься — и теперь там бесплодная пустыня. Впервые за двести лет "Теллусу" разрешили посадку — и сейчас же разразилась катастрофа. Это космический Летучий Голландец, он будет странствовать от планеты к планете, пока не распадется на части, так было когда-то с "Теллусом-1. Тогда его команде дадут другой корабль, и эти люди и их потомки опять будут скитаться по Галактике в поисках планеты, которая пожелает их выслушать.

— Не понимаю… Я…

— Может, так оно и лучше. У Совета Галактики есть серьезные основания держать корабль в карантине, и мы будем исполнять приказ. Вернее, исполнять будете вы, — сказал директор, взглянув на часы. — Через час я должен быть на заседании Планетарного совета. Предпочел бы не сваливать все это на вас, но, если мы хотим получить новые ассигнования, мне необходимо быть на совете.

— Хорошо, сэр. Я прослежу, чтобы все было в порядке.

Директор Таунли посмотрел в сторону "Теллуса";

Волк-359, солнце Азгарда и Олимпии, осветил ржавые бока древнего корабля.

— Я постараюсь вернуться как можно скорее, но в ближайшие два-три дня командуете вы, Лен.

— Хорошо, сэр. Постараюсь быть на высоте.

— Верю, Лен, но помните, что от распоряжения совета о "Теллусе" отмахнуться нельзя, его надо выполнять без всяких изменений.

Через несколько минут после ухода Таунли в дверь постучали, вошел радист, и Лен с виноватым видом вскочил с директорского кресла.

— У видеофона капитан "Теллуса", он вызывает директора, мистер Сесмик.

— Директор отбыл на планету, — ответил Лен. — Говорить буду я.

В радиорубке у космического видеофона собрались четверо или пятеро сотрудников станции. Они уже видели древний корабль и сгорали от любопытства.

— А вот и исполняющий обязанности директора, — сказал главный связист Пол Норуич, увидев Лена. На его угрюмом лице появилась улыбка, за которой он надеялся скрыть свою неприязнь к Сесмику.

Не обращая внимания на Норуича, Лен сел перед видеофоном. С экрана на него в упор смотрел высокий человек с коротко остриженными седыми волосами, держался он так прямо, будто линейку проглотил. На нем был костюм незнакомого Лену покроя из блестящей, но уже потертой материи. Чуть позади стояли несколько мужчин и девушка лет двадцати. Она была высокая, стройная, коротко стриженая.

— Это вы и есть, мистер Сесмик? — напористо спросил седовласый.

— Да, это я, — ответил Лен, не понимая, почему незнакомец так явно нажимает на слово "мистер".

— Мы просили разрешения на посадку и хотели бы знать, почему в нашей просьбе отказано, — холодно и вызывающе продолжал тот.

— Потому… видите ли… — Лен не в силах был оторвать взгляд от высокой девушки. Она тоже глядела на него пристально, но сурово и недружелюбно. — Это распоряжение Совета Галактики, ни одна цивилизованная планета не вправе разрешить "Теллусу" сесть…

На лице капитана "Теллуса" выразилось презрение.

— При чем тут Совет Галактики? Лен выслушал еще какие-то резкие слова, потом прервал эту тираду:

— Вам будет разрешено находиться на орбите, пока вы не закончите необходимый ремонт. Провизию и топливо, сколько требуется, вам доставят.

Тут вперед порывисто вышла девушка.

— Мистер Сесмик, — сказала она, — я взываю к вам, как человек к человеку. Мы в отчаянном положении. Нам просто необходимо опуститься на планету. У нас на борту двадцать человек больны космической депрессией.

Лен нахмурился. Он знал: если жертвы этого заболевания не проведут несколько дней на твердой почве какой-нибудь планеты, они сойдут с ума и до конца своих дней останутся буйно помешанными.

Непонятно, чем вызвано распоряжение совета, но оно слишком сурово. Разве могут повредить целой планете каких-нибудь несколько сот людей?

Он обернулся к Норуичу.

— Составьте сообщение для передачи на базу Тулсы. Сообщите, что на "Теллусе-2" есть случаи космической депрессии, и что исполняющий обязанности директора Сесмик рекомендует снять карантин и разрешить посадку.

Через четыре часа пришел ответ:

"По вашей рекомендации разрешаем "Теллусу" посадку. Посадка может быть произведена только на острове Карсон в Тайронском море. Необходимые припасы и наземный персонал доставить на остров. Корабль может пробыть на острове не больше недели. Никому, кроме жертв космической депрессии, покидать корабль не разрешается. Больных держать под наблюдением врачей и сразу же по выздоровлении отправить обратно на "Теллус". В 13.00 вернется Таунли и сменит вас, а вы немедленно возглавите операцию на острове. Это — на вашей совести".

Радиограмму подписал Дэвидсон, глава совета.

В назначенный час Лен Сесмик и два его помощника в легких костюмах поднялись по трапу "Теллуса-2".

Капитан корабля Боулак шагнул им навстречу и стал навытяжку. Одет он был еще пышнее прежнего, и, как и надеялся Лен, рядом с ним стояла темноволосая девушка.

— Добро пожаловать, сэр. Прекрасно, что вы решили посетить нас. — Капитан зачем-то приложил руку к фуражке. Лен, не поняв, что означает этот жест, как раз протянул руку, чтобы обменяться рукопожатием, и на миг наступило замешательство.

Капитан опомнился первым и, повернувшись к девушке, представил ее:

— Моя дочь, лейтенант Кэтрин Боулак. Девушка тоже почему-то поднесла руку к голове, а капитан тем временем обернулся к другим встречающим и сказал с гордостью:

— А это наш вождь, барон Курт Шустер. Барон держался еще прямее капитана, и волосы его были острижены еще короче. Он щелкнул каблуками и, не замечая протянутой руки Лена, деревянно поклонился,

— Вы очень любезны, капитан Боулак, что пригласили нас на корабль, несмотря на прием, который мы вам оказали, — сказал Норуич, когда их ввели на корабль.

Глаза девушки сверкнули.

— Нас не впервые так встречают, — сказала она. — Проклятие Совета Галактики всюду нас преследует. Капитан кивнул в знак согласия.

— За последние двести лет этот корабль садился на планеты всего шесть раз.

— Конечно, мы должны исполнять распоряжения совета… но на этот раз я их не понимаю, — сказал Лен.

— Мы идеалисты, сэр, — произнес барон. — А в этой Галактике идеалистам больше нет места.

— Мы подготовили небольшую церемонию в вашу честь, мистер Сесмик, — сказал капитан. — Может быть, когда вы посмотрите, вам все станет яснее.

— Но прежде надо предложить господам прохладительного, — вмешалась Кэтрин.

— Ну, разумеется, — сказал барон. — Гости у нас такая редкость. Не угодно ли пройти в мои апартаменты, господа?'

Апартаменты барона были необычайно просторны и роскошны даже для такого огромного корабля, как "Теллус". Со стаканом отличного виски Лен расположился в глубоком кресле в гостиной и прислушивался к беседе барона и капитана с Джонсоном и Норуичем.

— У нас всегда хватает средств на наши нужды. Любой корабль, странствующий между разными солнечными системами, может иметь на борту достаточно товаров, чтобы извлекать из них выгоду. Торговать-то нам разрешают, — с горечью говорил капитан. — Наши товары они не считают разносчиками заразы.

Лен оторвал взгляд от золотистой жидкости, светящейся в его стакане, и заглянул в фиалковые глаза Кэтрин Боулак. Она в ответ посмотрела на него так пристально, что он отвел глаза и принялся рассматривать развешанные по комнате полотнища. Они свисали с палок, и на их золотом поле красовалась зеленая планета. Кажется, он что-то читал о таких вот полотнищах. Как же их называют? А, да, — флаги. Что-то древнее, историческое, из двадцать первого века, а то и еще раньше. Жаль, что Олимпия такая окраинная, такая "провинциальная" планета. Будь у него возможность больше читать о прошлом, он, быть может, разгадал бы загадку "Теллуса".

— Не знаю, что бы мы делали, если бы Олимпия обошлась с нами так же, как Азгард, — продолжал капитан.

— Мистер Сесмик, неужели вас не удивляет, что они не позволили нам даже запастись всем необходимым? — спросила Кэтрин.

— Похоже, они что-то скрывают, — заметил барон.

— Скрывают? — повторил Сесмик, и все три олимпийца недоуменно переглянулись. — Что вы хотите этим сказать? Чего ради они станут от вас что-то скрывать?

Барон снисходительно засмеялся.

— Да не от нас. Похоже, они что-то затеяли и не хотят, чтобы это стало известно вам.

Уже при первом упоминании об Азгарде лицо Норуича потемнело, а теперь он резко спросил:

— Что у вас на уме? Выкладывайте! Барон так стремительно к нему повернулся, словно вдруг почувствовал, что они могут найти общий язык.

— Я хотел сказать… ну, допустим хотя бы, что азгардианцы вздумали высадиться на Минерве, второй планете вашей солнечной системы…

— Да на что она им? — смеясь, спросил Джонсон. — Там жара, как в преисподней.

— Помолчите, — сказал Норуич, — Мне это интересно.

Барон улыбнулся, и в разговор вступил капитан:

— Представьте, что они решили захватить Минерву и сейчас стягивают для этого космический флот. В таком случае им вовсе ни к чему, чтобы поблизости околачивался посторонний корабль, разве не так?

— Захватить? Я не понимаю, что это значит, — сказал Лен. — Если бы жители Азгарда решили, что им почему-либо нужна Минерва, они просто обратились бы в Совет Галактики за разрешением.

— А ведь азгардианцы, кажется, не гуманоиды? — вмещался барон.

Сесмик был сбит с толку.

— Не гуманоиды? Вы хотите сказать, что они биологически отличаются от нас, олимпийцев?

— Я хочу сказать, что они ведут свой род не от нашего древнего племени, не от таинственного племени Матери Земли.

— Да… да, они не гуманоиды. Они родом с какой-то планеты неподалеку от Сириуса.

— Так я и думал, — с торжеством изрек барон. — И большинство в Совете Галактики — не гуманоиды, не так ли?

— А ведь верно! — воскликнул Норуич. — Как это я раньше не подумал!

Лен выпрямился в кресле.

— В совет входят представители двадцати различных видов разумных существ, — сказал он. — Не понимаю, к чему вы клоните.

— Да ни к чему. Право же, ни к чему. Просто мы думали…

Стук в дверь помешал барону закончить свою мысль. Вошел молодой человек, приложил руку к фуражке и громким голосом отрапортовал, что люди к смотру готовы.

— Вот этого мы и ждали, — сказал барон. — Это мы и хотим вам показать, господа. Быть может, тогда вы нас поймете.

Когда все поднялись и прошли за бароном, Лен ухитрился приотстать и оказался рядом с Кэтрин. Ему давно хотелось поговорить с ней с глазу на глаз, и он воспользовался случаем,

— Как странно вам, должно быть, живется, ведь вы всегда на корабле, начал он, — Неужели вам не хотелось бы, чтобы у вас было больше друзей и знакомых? Неужели вы не тоскуете по простой, обыкновенной жизни?

— Наверно, тосковала бы. Все мы тосковали бы, не будь у нас нашего Дела, У нас есть цель, а вы, привязанные к своим планетам, ее лишены, — ответила она с гордой улыбкой.

— Какая же цель? Что у вас за дело? — спросил Лен. Выражение ее лица позабавило его.

— Дело, которому служит "Теллус", — то, что пытались навсегда отнять у человечества, когда триста лет назад отправили первый "Теллус" скитаться в космосе.

— Вот как! А какова же ваша роль в этом деле? Девушка расправила плечи, и лицо ее стало почти неправдоподобно гордым и заносчивым.

— Рожать детей. Рожать детей для Земли! Рожать человечеству воинов. Рожать самых храбрых, самых прекрасных солдат на свете!

Лен от удивления раскрыл рот.

— Солдаты? А что это такое?

Губы Кэтрин искривила презрительная усмешка.

— Вас, я вижу, превратили в покорное стадо. Это все виноваты ваши правители, ведь настоящие ваши вожди были уничтожены или изгнаны в космос. Вы даже не знаете, что такое солдат! Не удивительно, что вами правят какие-то пауки!

Лен даже и не пытался скрыть растерянность.

— Право, я никак не пойму…

— Ну, еще бы! Где вам понять, за что стоит мой народ! Только мы и есть настоящие сыны человечества. Мы — законные правители. Триста лет назад, во второй межзвездной войне, над нами взяли верх, отняли у нас оружие, обрекли вечно скитаться в космосе — и вообразили, что с нами покончено. Но они не могли отнять у нас наши идеалы. Сейчас вы сами увидите, мы уже почти дошли до зала собраний.

Лен глядел на нее и не верил глазам: хорошенькое личико Кэртин исказилось, точно какое-то мерзкое существо вселилось в нее и стало распоряжаться ее мыслями и речами. Она источала ненависть, слепую, бессмысленную ненависть. Неприязнь к какому-либо определенному человеку Лен мог понять, вот и они с Норуичем недолюбливают друг друга, но такое…

— Эти болваны собрали со всех планет цвет человечества — политиков, аристократов и военных — и изгнали их в космос. Они не ведали, что творят, во что превращают человечество! — Девушка стиснула его руку, впилась в нее ногтями. — И вот, докатились… людьми правят какие-то нелюди!

Она отпустила руку Сесмика и снова горделиво расправила плечи.

— Но недалек день, когда нас опять призовут. Этого мы и ждали — и мы, и наши отцы, а еще прежде наши деды. Вы сами увидите. У вас в жилах течет не кровь, а вода, но, может, и вас проймет. Мы ничего не забыли. Мы сберегли знамена, и песни, и ненависть к врагам. Все это досталось нам в наследство от доброго старого времени.

Они вошли, видимо, в самое просторное помещение корабля, и у Лена голова пошла кругом, он растерянно огляделся. Что он натворил? Зачем ввязался в эту дикую историю?

В зале собралось человек пятьсот, они стояли, выстроившись в ряды и колонны. Барона и капитана встретили приветственными кликами. Этот дружный грозный клич, казалось, издавали не глотки, а каждый мускул напрягшихся тел. Барон поднял руки, и все смолкло.

— Народ "Теллуса", к нам прибыли гости. Спойте им, — скомандовал он, и все как один тотчас запели:

Если забуду тебя, о Земля, Горы твои и моря, Забуду леса твои и поля, Откуда родом я…

Кэтрин снова схватила Лена Сесмика за руку.

— Слушайте их, слушайте! Слыхали вы что-нибудь подобное? Это песнь Земли. Космический легион пел ее перед битвой за Титан. Слушайте!

Если забуду тебя, о Земля, Значит, я слеп навек! Забуду тебя, планета моя, Значит, я нем навек!

Капитан Боулак и Норуич вполголоса беседовали неподалеку, сквозь напыщенные слова песни до Лена доносился их разговор.

— Прежде мне это не приходило в голову, — говорил Норуич. — В самом деле, если они присвоят Минерву, их жизненное пространство будет вдвое больше нашего. Они обгонят нас числом и через двадцать лет раздавят нас.

— Вооружитесь — и не раздавят, — возразил капитан. — Если у вас будет оружие, не раздавят.

Песня наконец была допета, и люди зашагали мимо них.

Впереди шли мужчины, не свободно и прихотливо рассыпавшись, как шли бы олимпийцы, а ровными рядами, как по линейке, и все в ногу.

— Вот маршируют настоящие мужчины, — сказал барон, блестя глазами. — Вы когда-нибудь видели, как маршируют?

— Нет, не видал, — ответил Лен.

— Ах, как много, как бесконечно много потеряло человечество! И всему этому мы могли бы вновь его научить. Вот перед вами проходят ветераны. Конечно, это не сами ветераны, а потомки героев, тех, что были изгнаны с Земли.

— А что это за палки у них на плечах?

— Просто палки, мистер Сесмик, — ответил барон. — Но придет время, и у нас будут винтовки. Когда нас изгнали, нам не позволили взять с собой ни инженеров, ни машин, так что настоящего оружия у нас нет.

— А вот проходят Верные Дочери! — воскликнула Кэтрин. Она вся дрожала от возбуждения, глядя, как шагают рослые женщины. — Посмотрите, как они выступают! Они знают, что сегодня совсем особенный день!

— Великолепно, а? — обратился капитан к Джонсону. — Ведь правда, на это нельзя смотреть без волнения?

— Они и в самом деле умеют ходить в ряд, — равнодушно ответил Джонсон.

— Смотрите! Вот он, Первый штурмовой батальон! — в упоении воскликнула Кэтрин, когда появились полсотни молодых мужчин в черных рубашках и рыжевато-коричневых брюках. Они несли какие-то нелепые копья, глядели прямо перед собой, и лица у них были, точно у истуканов.

— Форма! — вдруг сказала Лен. — На них форменная одежда. Теперь я вспомнил. Я видел людей в форме в какой-то старой книге.

— Да, вы правы, — сказала Кэтрин; глаза у нее так и сияли. — Это форма. Уже почти триста лет никто не ходит в форме. Как это должно быть скучно! — Она с презрением посмотрела на белый тропический костюм Лена. — Не понимаю, как женщина может спать с мужчиной, который никогда не носил форму!

— Большинству женщин это нисколько не мешает, — довольно резко ответил Лен.

Но Кэтрин была слишком поглощена зрелищем и не обратила внимания на его тон.

— Смотрите, вот идут матери-патриотки. Сколько сыновей они народили! Посмотрите, какие лозунги они несут.

Мимо шагала добрая сотня женщин. Лица у всех жесткие, одержимые. Глаза устремлены на знамена, которые плывут впереди колонны. Многие несут огромные, написанные от руки плакаты.

ДОЛОЙ ЧУЖАКОВ! ПЛАНЕТЫ — ЛЮДЯМ!

СМЕРТЬ НЕЛЮДЯМ! НЕУЖЕЛИ ТЫ ДОПУСТИШЬ, ЧТОБЫ ТВОЯ СЕСТРА СТАЛА ЖЕНОЙ ПАУКА?

ОДНА РАСА, ОДНА ВЕРА! ЗЕМЛЯ НАВЕЧНО!

СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!

УБЕЙ НЕЛЮДЕЙ! СМЕРТЬ ПРЕДАТЕЛЯМ!

Смерть? Убей? Лен провел рукой по лбу. Он почувствовал, что Джонсон придвинулся поближе к нему, обернулся, и взгляды их встретились- в глазах Джонсона Лен увидел ту же тоску и растерянность, какая терзала его самого.

— Великолепно! Восхитительно! — сияя, восклицали Кэтрин и барон. Капитан что-то озабоченно говорил Норуичу.

— Наверно, сохранились старые книги, — донеслось до Лена. — И уж наверно, кто-нибудь согласится делать для нас оружие!

— Проклятые пауки! Нет, не видать им моей жены! — скрипнув зубами, сказал Норуич.

— Ну, конечно, не видать, — успокаивал его Боулак. — Но только если вы сами, и не вы один, готовы взбунтоваться и начать борьбу.

— Смотрите, смотрите! — вне себя от радостного волнения закричала Кэтрин, — Вот они, юные герои!

Перед ними маршировали совсем еще мальчики, все в светло-коричневых штанах и рубашках, в руках — плакаты, очень похожие на те, что несли матери-патриотки.

НИКАКИХ СОГЛАШЕНИЙ С ПАУКАМИ! ДОЛОЙ БОЛТОВНЮ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВОЙНА! ДАЙТЕ НАМ ОРУЖИЕ, И МЫ БУДЕМ СРАЖАТЬСЯ!

Потом шли юные матери. Тяжело ступали совсем еще девчонки с огромными животами. Лен отвернулся.

— Каждая из них родит воина! — гордо сказала Кэтрин, голос ее звенел.

А женщины неистово, одержимо принялись кричать:

— Борьба! Война! Долой чужаков! Земля навеки! Лен не верил своим ушам. Ничто в его жизни не помогало ему понять, откуда берется этот чуть ли не священный огонь в глазах пассажиров "Теллуса" и что он означает. От их исступленных воплей путались мысли. И вместе с ними вопил Норуич:

— Теллус! Теллус! Теллус!

Джонсон все еще стоял рядом с Леном.

— Что будем делать, сэр? — прошептал он. — Этот корабль просто летучий сумасшедший дом. Тут все — помешанные.

— Да, конечно. Вы правы. Попробую чем-нибудь отговориться и уйдем, сказал Лен. — Надо отсюда выбраться.

— Ну, — обратился к ним барон, — теперь вы сами видите, в каком направлении будет развиваться человечество. Впервые после злополучной истории с Сириусом-3 нам разрешили сесть на планету. Тамошние тупицы нас не поняли и вместо того, чтобы напасть на чужаков, взяли да и передрались между собой.

— Значит, несчастье на Сириусе-3 случилось от того, что там опустился "Теллус"? — спросил Лен.

— Быть может, отчасти, — согласился барон. — Они не поняли. Они приняли нашу идею, но не пожелали, чтобы мы стали их вождями — мы, призванные стать во главе всего человечества.

— Сириус-3 теперь бесплодная радиоактивная пустыня, — тихо сказал Джонсон. — Я был там во время практики.

— Знаю, — сказал Лен. Тяжкий груз вины лег на его плечи. Надо действовать быстро, очень быстро. Он повернулся к капитану.

— Все это было очень интересно, но…

— Интересно? — перебил Норуич. — Это великолепно! Капитан и Кэтрин улыбнулись, глаза барона вспыхнули.

— Мы рады, что вы нас поняли. Мы ждали долгие томительные годы, и никто ни разу не оценил по достоинству Дела, за которое стоим мы, за которое стояли наши предки.

— Это и правда так великолепно, что мне, пожалуй, следует сейчас же доложить совету, — продолжал Лен.

Капитан, барон и Кэтрин улыбнулись, Норуич же с сомнением заметил:

— Не доверяю я совету, они могли продаться азгардианцам. "

Уже без улыбки барон сказал:

— Мы тотчас предоставим в ваше распоряжение радио, вы можете доложить прямо с борта корабля. А пока придется вам и вашим друзьям воспользоваться нашим гостеприимством.

— Благодарю вас, вы очень любезны, — ответил Лен, искоса глянув на Джонсона и Норуича. — Но я — должен лично доложить совету. В таких важных случаях совет не одобряет докладов по видеофону.

— Неправда! — возмутился Норуич. — Вы же сами знаете, что это неправда. Какого черта вы тут темните, Сесмик?

— Замолчите, Норуич! — прикрикнул Лен.

— Знаю я вас, Сесмик. Вы что-то затеяли — вам тут все не по вкусу. Ни вы, ни Джонсон не способны понять, как опасны азгардианцы. Моего брата убили на Азгарде. Они уверяли, что это несчастный случай, но теперь-то я понимаю…

Лен попытался утихомирить Норуича, но барон и остальные не сводили с них глаз.

— Полагаю, что я понял, — произнес наконец барон. — Но вам не удастся все погубить. На этот раз мы слишком близки к цели. Наши лазутчики уже действуют среди здешних островитян, а скоро они выберутся с острова и возвестят всей Олимпии об опасности, которую несут азгардианцы. И о преступной слепоте и предательстве правителей Олимпии.

Лен направился было к выходу. Джонсон — за ним.

— Я покидаю ваш корабль, вы не имеете права меня задерживать.

— Вот мое право! — заявил барон и выхватил из-за пояса какой-то странный цилиндрик. Одним концом он направил цилиндрик на пол у ног Лена, из цилиндрика вырвался огонь и прожег в металлической обшивке аккуратную круглую дырочку.

— Это вам тоже незнакомо, мистер Сесмик. Оружие у нас есть. Правда, немного, но все-таки есть. Мы смастерили эту штуку из атомного сверла, которое нашли во время наших странствий. Право же, это весьма действенное оружие. Прожжет дырку у вас в голове не хуже, чем вот тут в полу.

Услышав, что им грозят насилием, Сесмик и Джонсон побледнели. Лен сделал шаг назад и посмотрел на барона, точно мышь на змею.

— Вы не станете… вы не можете… обратить это… против другого человека.

— Не стану, говорите? — засмеялся барон. — Только попробуйте не подчиниться, и я с наслаждением вас продырявлю.

— Так чего же… чего вы от меня хотите? — спросил Лен.

— Я хочу, чтобы вы пошли в радиорубку, связались со своим советом и сказали им правду про нас.

— Правду?

— Ну разумеется. Не думаете же вы, что мы отпустим вас с корабля, чтобы вы распространяли про нас всякие небылицы!

Теперь уж Лен твердо знал, что этот человек помешан, все они на борту "Теллуса-2" помешанные, но помешательство их заразительно.

— Согласен, — с легкостью ответил он. — Я скажу о вас правду. Ведите меня в радиорубку.

— Мистер Сесмик, мистер Сесмик, — запротестовал Джонсон, — вы сами не знаете, что делаете.

В несколько минут Лен связался с Советом Олимпии, и вот перед ним на экране видеофона комиссия совета и его непосредственный начальник, Джексон Таунли.

— Я говорю из радиорубки "Теллуса-2", — сказал Лен. — Я посетил этот корабль, и его команда и пассажиры пожелали, чтобы я рассказал вам правду о них.

На лицах членов совета отразилась вся гамма чувств — от легкого удивления до серьезной озабоченности.

— Я не стану выдумывать про этих храбрецов никаких небылиц, — продолжал Лен, — ибо они просили меня этого не делать.

— Ну конечно, — отозвался глава комиссии. — Продолжайте, мы вас слушаем.

И Лен Сесмик продолжал. Он подробно рассказал обо всем, что видел. Рассказал о марширующих мужчинах, женщинах и детях, о песнях, флагах, плакатах, о лозунгах, которые выкрикивались хором.

— И этих-то людей не допускают на планеты вот уже триста лет, — сказал он в заключение. — А они предлагают нам план действий. Эти люди хотят стать нашими вождями и повести нас в бой на планету Азгард. Они предлагают, чтобы мы зажили, как в старые времена. Они просят нас выковать оружие и последовать за ними в поход против всех чужаков, чтобы в нашей галактике их и следа не осталось. Дело совета решить…

— Хватит, — сказал барон, выключая экран. — Вы сказали о нас правду, это нам и требовалось. Народ Олимпии услышит правду… и правда эта сделает его свободным.

— Народ Олимпии свободен. Свободен и разумен. Так же как и все остальные народы нашей галактики, — сказал Лен.

— Вы болван, мистер Сесмик, трусливый болван, — сказал барон. — Уберите его с моих глаз. Выставьте его с корабля, и его приятелей тоже. Меня от него тошнит.

Вперед выступили стражи, и Лена и его товарищей подтолкнули было к трапу. И вдруг Норуич закричал:

— Погодите! Я с вами! Азгардианцев надо уничтожить!

Барон небрежно от него отмахнулся.

— Можете вернуться, когда к нам присоединятся миллионы ваших олимпийцев. Сейчас нам не до вас, нам надо привести в исполнение наши великие планы.

Когда троих олимпийцев выпроводили с корабля, на поле уже начали прибывать полицейские вертолеты. К "Теллусу-2" со всех сторон сбегались люди.

Лен зашагал им навстречу. Все шло именно так, как он надеялся. Совет выслушал его бредовую речь и тотчас же начал действовать. После этой речи, надо думать, его будущее загублено, но он по крайней мере исправил свою ошибку: конечно же, нельзя было разрешать "Теллусу" посадку!

— Закройте люки! — крикнул он полицейским. — Никого не выпускайте с корабля и никого не впускайте. К нему подбежал полицейский инспектор.

— Нас прислал Таунли, сэр. Он сказал, вы знаете, что тут к чему, и примете над нами команду.

Впервые с той минуты, как Лен поднялся на корабль отверженных, на лице его появилась веселая улыбка. И Таунли и совет поняли! А впрочем, как было не понять? Кто, кроме сумасшедших, может всерьез говорить о войне и завоеваниях?

— Прекратите доставку припасов на корабль, — распорядился он. — Пусть ваши люди разыщут агентов "Теллуса", которые выбрались на остров. С этой минуты остров в карантине.

— В карантине? — озадаченно переспросил инспектор.

— Да-да, инспектор! — крикнул Лен. Он бросил взгляд на упавшего духом Норуича и подумал о людях, которые у него на глазах по-братски помогали команде "Теллуса". — Все, кто находится на этом острове, соприкасались с носителями смертельно опасной инфекции. Эта болезнь может уничтожить жизнь во всей Вселенной!

— Болезнь, сэр? — с тревогой спросил инспектор. — Что еще за болезнь?

— Человечество переболело ею в давно прошедшие времена, даже ее название и то забыто, — ответил Лен.

Айзек Азимов Сердобольные стервятники

Прошло пятнадцать лет, а харриане все еще не покинули своей базы на обратной стороне Луны. Это было просто неслыханно! Невероятно! Ни один харрианин и представить себе не мог такой проволочки. Специальные отряды находились в состоянии боевой готовности уже целых пятнадцать лет! Они были готовы устремиться вниз сквозь радиоактивные облака и спасти то, что еще возможно для тех немногих, кто уцелеет… Разумеется, за приличное вознаграждение.

Но планета совершила уже пятнадцать оборотов вокруг своего Солнца, а ее спутник всякий раз делал без малого тринадцать кругов, и за все это время атомная война так и не началась!

Крупные мыслящие приматы, обитатели этой планеты, то тут, то там производили атомные взрывы. Стратосфера была до предела насыщена радиоактивными продуктами распада. А войны все нет и нет!

Деви Ен горячо надеялся, что ему пришлют замену. Он был четвертым по счету капитаном, возглавлявшим эту колонизаторскую экспедицию (если ее все еще можно было так назвать после пятнадцати лет бесплодного ожидания), и весьма приветствовал бы появление пятого. Поскольку с родины, из Харрии, должен был прибыть Главный инспектор, чтобы лично ознакомиться с положением, ждать оставалось недолго. И прекрасно!

Деви Ен стоял на Луне, облаченный в скафандр, и думал о Харрии. Его длинные тонкие руки беспокойно двигались, словно стремились, следуя зову далеких предков, ухватиться за ветви деревьев. Ростом он был не более метра. Сквозь прозрачную пластину в передней части шлема можно было видеть черное сморщенное лицо с мясистым подвижным носом. Маленькая бородка кисточкой по контрасту с лицом казалась белоснежной. Сзади, немного ниже пояса, в костюме был мешочек, в котором с удобством покоился короткий, похожий на обрубок хвост.

Деви Ен, естественно, не видел в своей наружности ничего необыкновенного, хотя прекрасно знал, что харриане отличаются от прочих мыслящих существ, населяющих Галактику. Только одни харриане так малы ростом, только у них есть хвост, только они не употребляют в пищу мяса… только они одни избежали неотвратимой атомной войны, которая приносила гибель прочим разновидностям мыслящих особей.

Он стоял на дне низины, похожей на чашу (будь она меньше, на Харрии ее назвали бы кратером); она простиралась так далеко, что обрамлявшая ее кольцом высокая гряда терялась за горизонтом. У южного края кольца, лучше всего защищенного от прямых лучей солнца, вырос город. Сначала это, понятно, был лишь временный лагерь, но позднее туда привезли женщин, и появились дети. Теперь здесь были школы, и сложные гидропонные установки, и огромные резервуары, наполненные водой, — словом, все, что полагается иметь городу на спутнике, лишенном атмосферы.

Просто смехотворно! Целый город — и только потому, что какая-то там планета не желает начинать атомную войну, хотя и владеет атомным оружием!

Главный инспектор — его ждали с минуты на минуту — несомненно, сразу же задаст вопрос, который и сам Деви Ен задавал себе несчетное множество раз.

Почему же все-таки нет атомной войны? Деви Ен обернулся и стал смотреть, как огромные неуклюжие маувы готовят посадочную площадку, разравнивая почву и покрывая ее слоем керамической массы, которая должна максимально поглотить реактивную отдачу гиператомного поля и избавить от неприятных ощущений пассажиров межзвездного корабля.

Даже скафандры не могли скрыть силы, которую словно источало все существо маувов, но это была чисто физическая сила. Рядом с ними виднелась маленькая фигурка харрианина, отдававшего приказания, и маувы послушно повиновались. А как же иначе?

Раса маувов, единственная из всех крупных мыслящих приматов, платила Харрии самую необычную дань, посылая вместо материальных ценностей определенное число обитателей своей планеты. Это была удивительно выгодная дань, во многих отношениях лучше, чем сталь, алюминий или лекарственные препараты. Радиотелефон в шлеме Деви Ена вдруг ожил.

— Корабль показался, капитан, — донеслось до него. — Он сядет меньше чем через час.

— Отлично, — сказал Деви Ен. — Пусть мне приготовят машину. Я поеду, как только начнется посадка.

Однако ему вовсе не казалось, что все идет отлично.

Главный инспектор прибыл в сопровождении свиты из пяти маувов. Они вошли вместе с ним в город, два по бокам, три следом. Помогли ему снять скафандр, затем разоблачились сами.

Их тела, на которых почти не росли волосы, крупные лица с грубыми чертами, широкие носы и плоские скулы отталкивали своим уродством, но не внушали страха. Они были в два раза выше харриан и чуть не в три раза массивнее, но глаза их смотрели безучастно, и весь их вид, когда они стояли, слегка склонив мускулистые шеи и апатично уронив тяжелые руки, выражал покорность.

Главный инспектор отпустил маувов, и они один за другим вышли из комнаты. Ему, конечно, вовсе не нужна была охрана, но его положение требовало свиты из пяти маувов, и говорить тут было не о чем.

Ни во время бесконечного приветственного ритуала, ни во время еды Главный инспектор ничего не спрашивал о делах. Лишь когда настало время, куда более подходящее для сна, потеребив пальцами бородку, он спросил: — Сколько нам еще ждать, капитан?

Он был, по-видимому, очень стар. Шерсть у него на руках почти вся поседела, а длинные пучки волос у локтей стали такими же белыми, как борода.

— Не могу сказать. Ваше главенство, — смиренно проговорил Деви Ен. — Они сошли с обычного пути.

— Это само собой очевидно. Нас интересует, почему именно они сошли с обычного пути. Совету ясно, что в своих донесениях вы пишете меньше того, что знаете. Вы разводите теории, но не даете никаких фактов. Нам, в Харрии, все это надоело. Если вам что-либо известно, сейчас настало время сообщить об этом.

— Тут, Ваше главенство, трудно говорить наверняка. Мы ведь впервые имеем возможность наблюдать за планетой в течение такого долгого периода. До самого последнего времени не обращалось должного внимания на то, что там происходит. Из года в год мы ждали, что атомная война вот-вот начнется, и, только когда командование принял я, мы стали более внимательно приглядываться к обитателям планеты. Хоть в одном длительное ожидание пошло нам на пользу — мы изучили несколько их основных языков.

— Как? Даже не спускаясь на планету?

Деви Ен объяснил:

— Наши корабли, проникавшие в атмосферу планеты для наблюдений, записывали радиосигналы. Особенно в первые годы. Я дал их для расшифровки лингвистическим вычислительным машинам и весь этот год потратил на то, что пытался разобраться в их смысле.

Главный инспектор слегка поднял брови. Этого было более чем достаточно, чтобы показать, до какой степени он изумлен.

— И то, что вы узнали, представляет какой-нибудь интерес?

— Возможно, Ваше главенство, но сведения, которые мне удалось получить, настолько странны, а материал, из которого они извлечены, так ненадежен, что я не решался писать обо всем этом в своих официальных донесениях.

Главный инспектор понял.

— Надеюсь, вы сочтете возможным изложить свои взгляды неофициально… мне? — немного натянуто произнес он.

— Буду Рад это сделать, — тут же ответил Деви Ен. — Обитатели этой планеты, как мы и предполагали, относятся к крупным приматам. Им в полной мере присущ захватнический инстинкт.

Главный инспектор облегченно вздохнул и быстро облизал языком нос.

— Я почему-то вообразил, что они лишены этого инстинкта, и поэтому… но, продолжайте, продолжайте.

— Нет, захватнический инстинкт развит у них как раз очень сильно, — заверил его Деви Ен, — куда сильнее даже, чем свойственно обычным крупным приматам.

— Почему же это не привело к должным последствиям?

— Привело, Ваше главенство, но не до конца. Как всегда, после длительного инкубационного периода у них началось развитие техники, и обычные у крупных приматов побоища превратились в поистине катастрофические войны. В конце последней войны, охватившей всю планету, у них было изобретено атомное оружие, и войны сразу же прекратились. Главный инспектор кивнул.

— А дальше?

— Вскоре после этого, — продолжал Деви Ен, — должна была вспыхнуть новая война; атомное оружие стало более смертоносным и все же было бы пущено в ход, как это водится у крупных приматов; в результате планета погибла бы, а из всего населения осталась бы горстка умирающих от голода особей.

— Совершенно верно. Но этого не произошло. Почему?

— Нужно учесть одно обстоятельство, — заметил Деви Ен. — Мне кажется, когда у этих крупных приматов начала развиваться техника, ее развитие пошло необычайно быстро.

— Ну и что же? — возразил собеседник. — Тем скорее они изобрели атомное оружие.

— Верно. Но по окончании самой последней всепланетной войны они продолжали совершенствовать атомное оружие с поразительной быстротой. В том-то и беда. Смертоносный потенциал возрос прежде, чем представился случай начать военные действия, а сейчас он достиг такого уровня, что даже эти крупные приматы не рискуют развязать войну.

Главный инспектор широко раскрыл маленькие черные глазки.

— Ерунда! Одаренность этих особей в области техники ничего не может изменить. Военная наука развивается быстро только во время войны.

— По-видимому, данные приматы — исключение из общего правила. Но дело не в том — они, судя по всему, все-таки ведут войну. Не настоянную войну, но все-таки войну.

— Не настоящую войну, но все-таки войну, — недоуменно повторил инспектор. — Что это значит?

— Я не могу сказать наверняка, — Деви Ен раздраженно повел носом. — Именно в этом пункте мои попытки извлечь смысл из отрывочных материалов, которые нам удалось собрать, оказались наименее успешными. То, что происходит на этой планете, называется «холодной войной». Какова бы ни была сущность этой странной войны, она в бешеном темпе подгоняет жителей планеты вперед, к новым изысканиям, и вместе с тем не приводит к окончательной катастрофе.

— Немыслимо! — воскликнул Главный инспектор.

— Вон она, планета, — возразил Деви Ен. — А мы все здесь. Мы ждем уже пятнадцать лет.

Главный инспектор поднял длинные руки и, скрестив их за головой, опустил себе на плечи.

— Тогда нам остается только одно. Совет предусмотрел, что планета могла застрять на мертвой точке в состоянии неустойчивого мира, от которого только один шаг до атомной войны. Нечто вроде того, о чем говорите вы, хотя никому, кроме вас, пока не удалось предложить сколько-нибудь разумного объяснения. Но мы не можем этого допустить.

— Не можем, Ваше главенство?

— Да. — Казалось, каждое слово причиняет инспектору боль. — Чем дольше данные приматы будут находиться на этой мертвой точке, тем больше вероятность того, что они раскроют тайну межзвездных полетов и со всем присущим им стремлением к захватничеству проникнут в Галактику. Ясно?

— Что из этого следует?

Главный инспектор крепко стиснул голову руками, словно боясь услышать то, что сам сейчас произнесет. Голос его звучал приглушенно.

— Поскольку равновесие, в котором они находятся, неустойчиво, мы должны их слегка подтолкнуть. Да, капитан, слегка подтолкнуть!

Желудок Деви Ена конвульсивно сжался, он вдруг снова ощутил во рту вкус съеденного обеда.

— Подтолкнуть их, Ваше главенство? — Он отказывался понимать.

Но Главный инспектор был беспощаден.

— Мы должны помочь им начать атомную войну. — Его, видимо, так же мутило от этой мысли, как и Деви Ена. Он прошептал: — Мы должны.

У Деви Ена чуть не отнялся язык. Он проговорил еле слышно:

— Но как это сделать, Ваше главенство?

— Не знаю… И не глядите на меня так. Это не мое решение. Это решение Совета. Вы сами должны понять, что грозит Галактике, если крупные мыслящие приматы проникнут в космос во всей своей силе, не укрощенные атомной войной.

Деви Ен содрогнулся. Крупные приматы на просторах Галактики! Но он продолжал допытываться:

— А как начинают атомную войну? Как это делается?

— Не знаю, говорю вам. Но какой-нибудь способ должен быть. Ну, к примеру, м-м, направим им послание или, м-м, напустим туч и вызовем ураган. Мы могли бы многого добиться, воздействуя на метеорологические условия планеты.

— Да разве из-за этого вспыхнет война? — спросил Деви Ен, которому слова Главного инспектора показались не очень убедительными.

— Возможно, что и не вспыхнет. Я привел все это в качестве примера. Но крупные приматы должны сами знать. В конце концов именно они развязывают атомные войны. Инстинкт взаимоистребления у них в крови… Учитывая все это, Совет и принял решение.

Деви Ен почувствовал, что его хвост начал медленно и почти бесшумно постукивать по стулу. Попытался взять себя в руки, но безуспешно.

— Какое же решение. Ваше главенство?

— Увезти одного крупного примата с планеты. Похитить его.

— Дикого?

— Других в настоящее время на планете не водится. Конечно, дикого.

— А что он, думаете, нам скажет?

— Это не имеет значения. Важно, чтобы он вообще о чем-нибудь говорил, безразлично о чем; психоанализаторы ответят на интересующий нас вопрос.

Деви Ен как можно глубже втянул голову в плечи. От отвращения он весь покрылся гусиной кожей. Дикий крупный примат! Он постарался представить себе, как должна выглядеть особь, которой не коснулись ошеломляющие последствия атомной войны и не затронуло цивилизующее воздействие харрианской евгеники.

Главный инспектор и не пытался скрыть, что разделяет отвращение Деви Ена, но, несмотря на это, сказал:

— Вам придется возглавить экспедицию на планету, капитан. Это делается ради блага Галактики.

Деви Ен много раз видел планету, но всегда, как только космический корабль огибал Луну и этот мир открывался его взору, Деви Ена захлестывала волна невыносимой тоски по родине.

Это была прекрасная планета, очень похожая на Харрию по размерам и природным условиям, но более дикая и величественная. Ее вид, после пустынных пейзажей Луны, разил в самое сердце.

«Сколько еще планет, подобных этой, занесено в реестры владений Харрии! — думал Деви Ен. — Сколько планет, на которых после тщательного наблюдения обнаруживали последовательную смену окраски, что могло быть объяснено лишь искусственным разведением пригодных в пищу растений! Сколько еще раз в будущем мы столкнемся с тем, что в один прекрасный день радиоактивность в атмосфере какой-нибудь из этих планет начнет повышаться и туда потребуется немедленно послать колонизационные отряды… Так же как в свое время они были посланы к этой планете».

Самонадеянность, с которой поначалу действовали харриане, была просто трогательной. Деви Ен смеялся бы, читая первые донесения, не окажись он сам в той же ловушке. Чтобы собрать географические данные и установить местонахождение населенных пунктов, корабли-разведчики харриан спускались чуть ли не на самую планету. Их, конечно, заметили, но какое это имело значение? В самом ближайшем будущем, думали харриане, произойдет окончательный взрыв.

В самом ближайшем будущем… но годы шли, а взрыва все не было, и корабли-разведчики решили, что не мешает, пожалуй, быть поосторожней. Один за другим они вернулись обратно на базу.

Корабль Деви Ена сейчас тоже соблюдал осторожность. Команда волновалась, ей не по душе было полученное задание. Как ни уверял Деви Ен, что крупному примату не причинят никакого вреда, она не успокаивалась. Во всяком случае, нельзя было торопить события. Несколько дней подряд корабль парил на высоте шестнадцати километров, нарочно выбрав уединенное, дикое холмистое место, — и команда волновалась все больше; только флегматичные маувы, как всегда, сохраняли спокойствие.

Наконец в поле зрения телескопа показался крупный примат. В руке у него была длинная палка, на верхней части задней стороны туловища — какая-то ноша.

Они спустились бесшумно, со сверхзвуковой скоростью. Деви Ен сам, хотя тело его покрылось мурашками, сидел у рычагов управления. В момент похищения крупный примат произнес две фразы, тут же зафиксированные для дальнейшего психоанализа. Первая, сказанная в тот миг, когда он увидел корабль харриан чуть ли не у себя над головой, была схвачена телемикрофоном направленного действия. Вот как она звучала: «Боже! Летающее блюдце!»

Деви Ен понял все, кроме первого слова. Так крупные приматы обычно называли корабли харриан в первые годы их пребывания на Луне, когда они легкомысленно спускались к самой планете.

Вторую фразу он произнес, когда его втаскивали в корабль, — хотя дикарь яростно сопротивлялся, он был беспомощен в железных руках невозмутимых маувов.

Когда Деви Ен, тяжело дыша, подрагивая от возбуждения мясистым носом, сделал несколько шагов ему навстречу, крупный примат (его морда, отталкивающе безволосая, лоснилась от каких-то жидких выделений) воскликнул: «Разрази меня гром, обезьяна!»

Тут Деви Ен понял только последнее слово. «Обезьяна» — так называли мелких приматов на одном из основных языков планеты. С диким приматом почти невозможно было сладить. Требовалось безграничное терпение, чтобы заставить его слушать разумные речи. Вначале он находился в совершенно невменяемом состоянии. Он сразу понял, что его увозят с Земли, и, к удивлению Деви Ена, вовсе не желал рассматривать это как увлекательное приключение. Напротив, он только и говорил, что о своем детеныше и самке. Где всего надо было довести до его сознания, что маувы, которые сторожили его и в случае необходимости сдерживали его дикие вспышки, вовсе не хотят нанести ему увечье и что вообще ему никоим образом не будет причинено зло.

(Деви Ена приводила в содрогание сама мысль о том, что одно разумное существо может учинить насилие над другим. Обсуждать этот вопрос с приматом было крайне трудно, так как, чтобы отрицать эту возможность, Деви Ен должен был на какое-то мгновение допустить ее, а обитатель планеты даже к минутному колебанию относился с величайшим недоверием. Так уж были устроены крупные приматы.)

На пятый день дикарь, возможно просто от упадка сил, довольно долго оставался спокойным. Они беседовали с Деви Еном в его личном кабинете, и вдруг он снова впал в бешенство, когда Деви Ен впервые упомянул как о чем-то само собой разумеющемся, что харриане ждут начала атомной войны.

— Ждете?! — воскликнул дикарь. — А почему вы так уверены, что она обязательно будет?

Деви Ен вовсе не был в этом уверен, но ответил:

— Атомная война происходит всегда. Наша цель — помочь вам после нее.

— Помочь нам после нее! — изо рта примата стали вылетать бессвязные звуки; он принялся дико размахивать руками, и маувам, стоящим по обеим сторонам, пришлось осторожно связать его — в который уж раз! — и вывести из комнаты.

Деви Ен вздохнул. Крупный примат наговорил уже достаточно много; возможно, психоанализаторы извлекут из этого какую-нибудь пользу. Сам Деви Ен не видел в словах дикаря никакого смысла.

А примат понемногу хирел. На теле его почти не было растительности; это не удавалось обнаружить раньше, при наблюдении с далекого расстояния, так как приматы носили искусственные шкуры, то ли для тепла, то ли из бессознательного отвращения к безволосой коже. (Интересно было бы побеседовать с ним на эту тему; психоанализаторам ведь безразлично, о чем идет разговор.)

А на лице примата, как это ни странно, стали прорастать волосы; в большем количестве даже, чем у харриан, и более темного цвета.

Но главное — с каждым днем он все больше хирел. Он исхудал, так как почти ничего не брал в рот, и дальнейшее пребывание на корабле могло пагубно отразиться на его здоровье. Деви Ену вовсе не хотелось, чтобы это лежало у него на совести.

На следующий день примат казался вполне спокойным. Чуть ли не сразу сам перевел разговор на атомную войну. («Видно, вопрос этот имеет для крупных приматов особую притягательную силу», — подумал Деви.)

— Вы упомянули, — начал дикарь, — что атомные войны неизбежны. Значит ли это, что существуют другие мыслящие существа, кроме вас, нас и… их? — Он указал на стоящих неподалеку маувов.

— Существуют тысячи разновидностей мыслящих существ, живущих на тысячах различных миров. Много тысяч, — пояснил Деви Ен.

— И у всех бывают атомные войны?

— У всех, кто достиг определенного уровня развития техники. У всех.

— Вы хотите сказать, что знаете об угрозе атомной войны и все же сидите сложа руки?

— Как это сидим сложа руки? — обиделся Деви Ен. — Мы стараемся помочь. На заре нашей истории, когда только начали осваивать космос, мы еще не понимали природы крупных приматов. Они отвергали все наши попытки завязать с ними дружбу, и в конце концов мы отступились. Затем мы обнаружили миры, лежащие в радиоактивных руинах. И наконец натолкнулись на планету, где атомная война была в разгаре. Мы пришли в ужас, но ничего не могли сделать. Мало-помалу мы становились умнее, и теперь, когда находим какой-нибудь мир в стадии овладения атомной энергией, у нас все наготове — и спасательное противорадиоактивное снаряжение, и генетикоанализаторы.

— Что такое генетикоанализаторы?

При беседе с крупным приматом Деви Ен строил фразы по законам его языка. Он сказал, осторожно выбирая слова:

— Мы держим под своим контролем спаривание и производим стерилизацию, чтобы, насколько возможно, вытравить захватнический инстинкт у немногих оставшихся в живых после атомного взрыва.

Какую-то секунду Деви Ен думал, что дикарь снова взбесится. Однако тот лишь произнес сдавленным голосом:

— Вы хотите сказать, что делаете их покорными вам, вроде этих? — Он снова указал на маувов.

— Нет, нет. С этими другое дело. Мы просто хотим, чтобы уцелевшие после войны не стремились к захватам и жили в мире и согласии под нашим руководством. Без нас они сами себя уничтожали и снова дошли бы до самоуничтожения.

— А что это дает вам?

Деви Ен в сомнении посмотрел на дикаря. Неужели ему надо объяснять, в чем состоит главное наслаждение в жизни? Он спросил:

— А разве вам неприятно оказывать другим помощь?

— Бросьте. Не об этом речь. Какую выгоду из этой помощи извлекаете вы?

— Ну, понятно, Харрия получает определенную контрибуцию.

— Ха-ха!

— Разве получить плату за спасение целого биологического рода не справедливо? — запротестовал Деви Ен. — Кроме того, мы должны покрывать издержки. Контрибуция невелика и соответствует природным условиям каждого данного мира. С одной планеты, к примеру, мы ежегодно получаем запас леса, с другой — марганцевые руды. Мир этих маувов беден природными ресурсами, и они сами предложили нам поставлять определенное число своих жителей для услуг — они очень сильны физически даже для крупных приматов. Мы безболезненно вводим им определенные антицеребральные препараты, чтобы…

— Чтобы сделать из них кретинов!

Деви Ен догадался, что значит это слово, и сказал с негодованием:

— Ничего подобного. Просто для того, чтобы они не тяготились своей ролью слуг и не скучали по дому. Мы хотим, чтобы они были счастливы, — ведь они разумные существа.

— А как бы вы поступили с Землей, если бы произошла война?

— У нас было пятнадцать лет, чтобы решить это. Ваш мир богат железом, и у вас хорошо развита технология производства стали. Я думаю, вы платили бы свою контрибуцию сталью. — Он вздохнул. — Но в данном случае, мне кажется, контрибуция не покроет издержек. Мы пересидели здесь по крайней мере десять лишних лет.

— И сколько народов вы облагаете таким налогом? — спросил примат.

— Не знаю точно, но наверняка не меньше тысячи.

— Значит, вы — маленькие повелители Галактики, да? Тысячи миров доводят себя до гибели, чтобы способствовать вашему благоденствию. Но вас можно назвать и иначе…

Дикарь пронзительно закричал:

— Вы — стервятники!

— Стервятники? — переспросил Деви Ен, стараясь соотнести это слово с чем-нибудь знакомым.

— Пожиратели падали. Птицы, живущие в пустыне, которые ждут, пока какая-нибудь несчастная тварь не погибнет от жажды, а потом опускаются и пожирают ее.

От нарисованной картины Деви Ену чуть не стало худо, к горлу подступила тошнота.

— Нет, нет, мы помогаем всему живому, — едва слышно прошептал он.

— Вы, как стервятники, ждете, пока разразится война. Если хотите помочь — предотвратите войну. Не спасайте горсточку выживших. Спасите всех.

Хвост у Деви Ена задергался от внезапного волнения.

— А как предотвратить войну? Вы можете сказать мне это?

(Что такое предотвращение войны, как не противоположность развязыванию войны? Чтобы узнать одно, необходимо понять другое.)

Но дикарь медлил. Наконец неуверенно сказал:

— Высадитесь на планету. Объясните положение вещей.

Деви Ен почувствовал острое разочарование. Из этого много не извлечешь. К тому же…

— Приземлиться среди вас? — воскликнул он. — Об этом не может быть и речи.

При мысли о том, что он вдруг очутится среди миллионов неприрученных крупных приматов, по телу его пробежала дрожь.

Возможно, отвращение так ясно отразилось на физиономии Деви Ена, что, несмотря на разделявший их биологический барьер, дикарь понял это. Он попытался кинуться на харрианина, но был буквально пойман в воздухе одним из маувов, которому стоило лишь чуть-чуть напрячь мускулы, чтобы сделать дикаря недвижимым. Однако он успел крикнуть:

— Так сидите и ждите! Стервятник! Стервятник!

Прошло немало дней, прежде чем Деви Ен смог заставить себя вновь повидать дикаря.

Он чуть было не забыл проявить должную почтительность по отношению к Главному инспектору, когда тот потребовал дополнительных данных, необходимых для полного анализа психики диких крупных приматов.

— Я не сомневаюсь, — осмелился сказать Деви Ен, — что материала для ответа на наш вопрос более чем достаточно.

Нос Главного инспектора задергался; он задумчиво облизал его розовым языком.

— Для приблизительного ответа, возможно, да, но я не могу полагаться на такой ответ. Мы имеем дело с очень своеобразным видом крупных приматов. Это мы знаем. И не можем позволить себе ошибаться… Ясно одно: мы случайно напали на дикаря с высоким уровнем умственного развития. Если… если только это не норма для данной разновидности. — Мысль эта, видимо, привела Главного инспектора в расстройство.

Деви Ен заметил:

— Дикарь нарисовал мне ужасную картину… этот… эта птица… этот…

— Стервятник, — подсказал Главный инспектор.

— Если так рассуждать, вся наша миссия здесь предстает в совершенно ложном свете. С тех пор я почти ничего не ем и не сплю. Боюсь, мне придется просить отставки.

— Не раньше, чем мы окончим дело, которое на нас возложено, — твердо заявил Главный инспектор. — Полагаете, мне доставляет удовольствие думать об этом… этом пожирателе пад… Вы должны, вы обязаны получить больше данных.

Деви Ен кивнул. Он все прекрасно понимал. Главному инспектору, как и любому другому харрианину, не очень-то улыбалась мысль искусственно развязать атомную войну. Вот он и оттягивал решение, насколько возможно.

Деви Ен свыкся с мыслью, что он должен еще раз увидеть крупного примата. Свидание это оказалось совершенно невыносимым и было последним.

На щеке дикаря красовался кровоподтек, словно он снова сопротивлялся маувам. Так оно и было. Он делал это бесчисленное множество раз, и как ни старались маувы не причинять ему вреда, время от времени они случайно задевали его. Казалось бы, видя, как его оберегают, дикарь должен был утихомириться. А вместо этого уверенность в своей безопасности словно толкала его на дальнейшее сопротивление. «Эти крупные приматы злы, злы», — печально думал Деви Ен. Больше часа разговор вертелся вокруг малоинтересных предметов, и вдруг дикарь произнес воинственным тоном:

— Сколько времени, говорите, вы, макаки, пробыли здесь?

— Пятнадцать лет по вашему календарю.

— Подходит. Первые летающие блюдца были замечены сразу после второй мировой войны. Сколько еще осталось до атомной?

Деви Ен машинально сказал правду:

— Мы бы и сами хотели это знать… — и вдруг остановился.

Дикарь произнес:

— Я думал, атомная война неизбежна. В прошлый раз вы сказали, что ждете лишних десять лет. Значит, вы уже десять лет назад надеялись, что война начнется?

— Я не могу обсуждать с вами этот вопрос.

— Да? — дикарь снова кричал. — Что же вы намерены предпринять? Сколько вы еще будете дожидаться? А почему бы вам не ускорить события? Вы не ждите, стервятник, вы сами начните войну.

Деви Ен вскочил на ноги:

— Что вы сказали?

— А почему же тогда вы еще здесь, чертовы… — он проглотил совершенно непонятное Деви Ену бранное слово, затем продолжал: — Разве не так поступают стервятники, когда несчастное животное, а иногда и человек никак не могут расстаться с жизнью? Им некогда мешкать. Они кружат над своей жертвой и выклевывают у нее глаза. Они дожидаются, пока она окончательно не обессилеет, а потом помогают ей побыстрее сделать последний шаг.

Деви Ен приказал немедленно увести его, а сам удалился в свою спальню. Его мутило. Всю ночь он не спал. В ушах у него пронзительно звучало слово «стервятник», а перед глазами неотступно стояла нарисованная приматом картина.

— Ваше главенство, — твердо сказал Деви Ен, — я больше не могу иметь дело с дикарем. Если вам нужна еще информация, обратитесь к кому-нибудь другому.

Главный инспектор заметно осунулся.

— Я знаю. Вся эта история насчет стервятников… Ее трудно переварить. А ему, вы заметили, хоть бы что. Для крупных приматов все это в порядке вещей. Они бесчувственны, бессердечны. Таков, видно, склад их ума. Ужасно!

— Я больше не могу представлять вам данные.

— Успокойтесь. Я вас понимаю… Кроме того, все дополнительные данные только подкрепляют первоначальный ответ, ответ, который я считал предварительным, от всего сердца надеялся, что он лишь предварительный. — Он обхватил голову поросшими седой шерстью руками. — Мы уже выяснили, как помочь им развязать атомную войну.

— О! Что же для этого нужно?

— Все так просто, так примитивно. Мне никогда не пришло бы это в голову. И вам тоже.

— Что же это. Ваше главенство? — Деви Ена уже заранее била дрожь.

— Почему они не начинают войну? А потому что ни одна из почти равных по силе сторон не решается взять на себя ответственность за нарушение мира. Однако если бы одна сторона начала, другая — будем глядеть правде в глаза — отплатила бы ей той же монетой.

Деви Ен кивнул. Главный инспектор продолжал:

— Если одна-единственная атомная бомба упадет на территорию любой из враждующих сторон, пострадавшие предположат, что сбросила ее другая сторона. Вряд ли они станут дожидаться дальнейших атак; не пройдет и часа, как последует мощный удар. Другая сторона ответит тем же. И через несколько недель все будет кончено.

— Но как же мы заставим их бросить первую бомбу?

— Это вовсе не обязательно, капитан. В том-то и штука. Мы сами бросим эту первую бомбу.

— Что?! — у Деви Ена подкосились ноги.

— Это единственный выход. Проанализируйте склад ума крупных приматов, и вы увидите, что иного и ждать нельзя.

— Но как это осуществить?

— Мы изготовим бомбу. Это нетрудно. Затем наш корабль спустится вниз и сбросит ее над каким-нибудь населенным пунктом.

— Населенным?!!

Главный инспектор отвел глаза и виновато сказал:

— В противном случае это не даст нужного эффекта.

— Да, конечно, — пробормотал Деви Ен. Перед его глазами парили стервятники; он ничего не мог с этим поделать. Он представлял их себе в виде огромных чешуйчатых птиц (вроде маленьких безвредных летающих созданий в Харрии, но во много раз больше), с крыльями, которые обтянуты кожей, напоминающей резину, с длинными, острыми клювами. Они кругами спускались вниз и выклевывали глаза у умирающих животных. Он прикрыл руками лицо и сказал дрожащим голосом:

— Кто поведет корабль? Кто сбросит бомбу?

Голос Главного инспектора дрожал не меньше, чем у Деви Ена.

— Не знаю.

— Только не я, — прошептал Деви Ен. — Я не могу. И ни один харрианин не согласится на это. Ни за что на свете!

Главный инспектор стал раскачиваться взад и вперед. На него жалко было смотреть.

— Может быть, дать приказ маувам…

— Кто решится дать им такой приказ?

Главный инспектор тяжело вздохнул.

— Я вызову Совет. Сообщу им все данные. Пусть они что-нибудь придумают.

И вот, пробыв на Луне без малого пятнадцать лет, харриане демонтировали свою базу.

Ничего так и не было сделано. Крупные приматы Земли так и не начали атомную войну. Возможно, они ее никогда и не начнут.

И несмотря на то, что ему предстояло пережить, Деви Ен был вне себя от счастья. К чему думать о будущем, когда сейчас, в настоящем, он улетал все дальше от этого самого жуткого из всех жутких миров.

Он смотрел, как Луна остается позади и превращается в сверкающую крупинку, а затем и планета и само солнце этой системы, пока вся она не затерялась среди остальных созвездий.

И только тогда в душе его проснулись и другие чувства, помимо чувства облегчения. И только тогда в уме его шевельнулась мысль о том, что все могло быть иначе.

— А вдруг все бы еще кончилось хорошо, если бы мы проявили побольше терпения, — сказал он Главному инспектору. — Как знать, возможно, они все-таки начали бы атомную войну.

— Сомневаюсь, — ответил Главный инспектор. — Психоанализ…

Он остановился, и Деви Ен понял, что он имел в виду. Дикаря спустили на планету, постаравшись причинить ему при этом как можно меньше вреда. События последних недель были стерты из его памяти. Его оставили возле небольшого населенного пункта, неподалеку от того места, где его похитили. Его соотечественники решат, что он заблудился, и сочтут, что он исхудал и потерял память из-за лишений, которые ему пришлось испытать.

Но какой вред причинил он сам!

Если бы они только не привозили его на Луну! Выть может, они примирились бы с мыслью, что им придется начать войну. Быть может, сами додумались бы сбросить бомбу и разработали бы для этого какую-нибудь сложную систему, пригодную для дальних расстояний.

Но картина, нарисованная перед ними диким приматом, особенно одно слово, всему положили конец. Когда все сведения были отосланы домой, в Харрию, впечатление, произведенное на Совет, было настолько сильным, что приказ демонтировать базу не заставил себя ждать. Деви Ен сказал:

— Я никогда больше не буду принимать участие в колонизации.

— Боюсь, никому из нас не придется этого делать, — мрачно заметил Главный инспектор. — Дикари этой планеты выйдут в космос, а если крупные приматы, при их образе мышления, окажутся на свободе в Галактике, это будет конец… конец…

Нос Деви Еда передернула судорога. Конец всему: всем тем благодеяниям, которые Харрия уже совершила в Галактике, всем благодеяниям, которые она продолжала бы оказывать в будущем.

Он произнес: «Мы должны были сбросить…» — и не кончил.

Какой смысл было говорить это? Они не могли сбросить бомбу даже ради блага всей Галактики. Иначе они сами уподобились бы крупным приматам, а есть вещи похуже, чем просто конец всему.

Деви Ен думал о стервятниках.

Джеймс Блиш Король на горе

Полковник Хэл Гаскойн знал, что он единственный человек на борту космического корабля-спутника № 1, но ему от этого было не легче. Нисколько не легче, хотя он и старался не думать о своем одиночестве.

А теперь, когда он сидел перед бомбардировочным пультом мокрый от пота, несмотря на прекрасно кондиционированный воздух, один из его людей опять заговорил с ним:

— Полковник, сэр…

Гаскойн повернулся в кресле, и сержант — у полковника вертелось на языке его имя — четко отдал честь.

— Ну?..

— Бомба номер один подготовлена, сэр! Какие будут приказания?

— Какие будут приказания? — задумчиво повторил за ним Гаскойн.

Но человек уже ушел. Гаскойн, собственно, не видел, как сержант покинул кабину управления, но его там уже не было.

Пока полковник пытался сообразить, куда пропал сержант, в кабине послышался другой голос, безжизненный и нудный, какой всегда бывает по радиотелефону:

— Радиолокационная рубка. Цель засечена.

Ровное, бессмысленное попискивание: это включилась синхронирующая цепь.

Откуда же взялись люди? В радиолокационной никого нет. И в бомбовом отсеке — тоже никого. Вообще на борту космического корабля № 1 не было никого, кроме Гаскойна. Никого с тех пор, как он сменил Гринела, который первым летал на этой космической станции.

— Кто же был тот сержант? Его звали… звали…

Стук телетайпа отогнал эти мысли. Звук был гулкий, как от скорострельной пушки в металлическом ангаре. Гаскойн встал и подплыл к аппарату, скользя по кабине с легкостью человека, для которого невесомость стала чуть ли не естественным состоянием.

Пока он добрался до телетайпа, аппарат умолк, и сначала лента показалась ему пустой. Но вот Гаскойн утер пот, туманивший глаза, и увидел текст:

МНВЮСХЦ ЛЮТ ИГФДС ПЮТР АОИУ ЕУИО КРАЛЦМ

Он достал справочник и нашел последовательность букв, на которой был построен код. Расшифровка была сделана за десять минут.

БОМБА 1 ВАШИНГТОН 17 00 ЧАСОВ ТАММАНАНИ

Вот оно! Вот для чего он подготовлял бомбу! Значит, должен быть более ранний приказ, предписывающий подготовку. Он начал перематывать бумажную ленту. На ней ничего не оказалось.

Как же это — Вашингтон? Чего ради объединенные начальники штабов приказывают ему…

— Полковник Гаскойн, сэр…

Гаскойн круто повернулся и ответил на приветствие сержанта.

— Как ваше имя? — буркнул он.

— Суини, сэр, — отозвался сержант.

Это почему-то прозвучало не слишком похоже на «Суини» и вообще ни на что не похоже. Просто какой-то шум. По лицо человека показалось полковнику знакомым.

— Подготовлена бомба номер два, сэр.

Сержант отдал честь, повернулся, сделал два шага и растаял. Он не исчез, но и не вышел за дверь. Он просто отступил, потемнел, сжался — и вот его совсем не стало. Казалось, он и Гаскойн разошлись во мнениях о том, какой эффект может дать перспектива при ярком свете Земли, и Гаскойн оказался неправ.

В полном оцепенении он закончил перемотку ленты. Сомнения не было: вот он, приказ, черным по белому, яснее ясного. Бомбить столицу своей родины в 17.00. И, между прочим, не задумываясь разбомбить собственный дом. Поработать основательно — сбросить две бомбы. И не смущаться, если произойдет ошибка на несколько дуговых секунд и бомбы упадут не на Вашингтон, а на Балтимору, или на Силвер-Спринг, или на Милфорд, штат Делавэр. Гражданская группа информации даст вам координаты, но непременно покройте квадрат. Такова обычная процедура.

Пальцы онемели, стали резиновыми. Все же Гаскойн начал нажимать ими на клавиши телетайпа. Работая на частоте Гражданской группы информации, он напечатал:

ПРИШЛИТЕ ПОМОЩЬ СЕРЬЕЗНОЕ ПОВТОРЯЮ СЕРЬЕЗНОЕ ЗАТРУДНЕНИЕ С ПЕРСОНАЛОМ ТОЧКА НЕ ЗНАЮ КАК ДОЛГО СМОГУ ДЕРЖАТЬСЯ ТОЧКА СПЕШНО ГАСКОЙН КОСМИЧЕСКИЙ КОРАБЛЬ ОДИН ТОЧКА

За его спиной ритмично попискивал генератор, соединенный со спусковым устройством.

— Радиолокационная рубка. Цель засечена.

Гаскойн не обернулся. Он сидел перед бомбардировочным пультом, потный, несмотря на прекрасно кондиционированный воздух. И где-то в глубине мозга его собственный голос повторял: «Стой, стой, стой!»

Как мы впоследствии установили, с этого и началось происшествие с космическим кораблем № 1. Большая удача, что Гаскойн адресовал свое донесение непосредственно нам. Гражданскую группу информации редко призывают на помощь в случае аварии, если аварийное состояние только что возникло. Обычно Вашингтон пытается «вычерпать воду» сам. И, только обнаружив, что лодка все равно тонет, он передает черпак нам обычно с требованием, чтобы мы мгновенно превратили его в центробежный насос.

Мы не возражаем. Неумение Вашингтона создать правительственный орган, по функциям схожий с ГГИ, оправдывает ее существование. Прибыли, конечно, идут Обществу подсобных предприятий. Свободному объединению университетов и отраслей промышленности. Оно-то и дало деньги на постройку «Ультимака», а именно из-за «Ультимака» Вашингтон так часто прибегает к помощи Гражданской группы информации.

Но на этот раз вряд ли наша большая электронно-вычислительная машина могла принести нам ощутимую пользу. Я так и сказал Жоане Адамар, заведующей отделением общественных наук, передавая ей послание.

— Гм, — ответила она. — «Затруднение с персоналом»? Что он хочет сказать? На этой космической станции у него нет никакого персонала!

Для меня в ее словах не было ничего нового. Сначала Гражданская группа информации представила цифровые данные, необходимые, чтобы вывести на орбиту космический корабль № 1. А затем, именно по нашему совету, полетел лишь один человек. Экипаж космического корабля либо должен быть многочисленным, либо состоять из одного человека. Промежуточные варианты не годятся. К тому же КК-1 был недостаточно велик, чтобы вместить большой экипаж, члены которого рано или поздно перегрызли бы друг другу глотки.

— Он подразумевает под персоналом самого себя, — объяснил я. — Вот почему я не думаю, чтобы это было подходящей задачей для вычислительной машины. «Затруднение» должно быть преодолено в разговоре с глазу на глаз. Я уверен, что Гаскойн одурел от сознания ответственности. Такая опасность всегда может возникнуть, когда посылают одного человека.

— Единственное приемлемое решение — обеспечить орбитальные станции полным штатом, — согласилась Жоана. — Пентагону надо потребовать от конгресса достаточную сумму, чтобы построить большую станцию.

— Не понимаю, почему Гаскойн вызвал нас, а не свое начальство.

— Это просто. Цифры обрабатываем мы. Пентагон нам верит. Он считает нас непогрешимыми. И Гаскойн заразился этим от Пентагона.

— Плохо! — сказал я.

— Никогда этого не отрицала.

— Так вот, по-моему, плохо, что он вызвал нас, вместо того чтобы воспользоваться обычными каналами. Это значит, что беда на самом деле серьезна.

Я думал над возникшей проблемой еще с минуту, а Жоана тем временем быстро набрала какой-то номер. Как уже знали все жители Земли — за исключением, быть может, обитателей Тибета, — у человека, летевшего на КК-1, прямо под ногами находились три водородные бомбы, и он мог с большой точностью сбросить их над любым пунктом земного шара. Гаскойн, можно сказать, был живым олицетворением американской международной политики. Он мог бы отпечатать у себя на лбу девиз: «Превосходство в космосе».

— Что говорит Штаб воздушных сил? — спросил я Жоану, когда она повесила трубку.

— Они говорят, что немного беспокоятся за Гаскойна. Он очень стойкий человек, но вышло так, что его никто не сменил и ему пришлось работать лишний месяц. Почему — они не объясняют. В последнюю неделю он посылал очень путаные донесения. Начальство намерено задать ему хорошую головомойку.

— Головомойку! Им следует поосторожнее обходиться со своим штатом, не то самим придется туго. Жоана, кому-нибудь надо махнуть наверх. Я обеспечу быструю доставку, а ты сообщи Гаскойну, что помощь скоро придет. Кому же отправиться туда?

— У меня нет предложений, — сказала Жоана. — Спросим-ка вычислительную машину.

Я сейчас же это проделал.

«Ультимак» ответил: Гаррис.

— Счастливого пути, Питер, — спокойно — слишком спокойно! — проговорила Жоана.

— М-да, — произнес я. — Доброй ночи!

Я уже не помню, чего именно я ожидал, когда моя связная ракета приблизилась к космическому кораблю № 1. Я решил, что не могу брать с собой целый отряд. Если психоз Гаскойна действительно зашел далеко, полковник не допустит высадки нескольких человек. А одного человека он может впустить. Все же я не сомневался, что сначала он поспорит.

Ничего подобного не случилось. Он не окликнул ракету и не ответил на наши приветственные сигналы. Контакт со станцией был осуществлен с помощью радиолокационных автоматов, и высадиться на борт оказалось легче и быстрее, чем войти в кинозал.

В рубке управления было темно, и сначала я не разглядел Гаскойна. Там, где находились иллюминаторы, все было залито ярким солнечным светом, но остальное пространство почти полностью тонуло во тьме, только поблескивали линзы приборов.

Тихий звук, напоминавший хихиканье, помог мне сориентироваться — вот он, Гаскойн! Он стоял спиной ко мне, сгорбившись над бомбардировочным пультом. В одной руке он держал небольшой инструмент, похожий на щипцы для пробивки билетов. Губки инструмента непрерывно выкусывали кружки в натянутой ленте, перебегавшей между двумя катушками. Получался тот щелкающий звук, который я услышал. В инструменте я без труда узнал ручной перфоратор.

Но почему Гаскойн не слышал, как я входил?

— Оставьте это, мистер! — свирепо произнес Гаскойн. — Лента будет работать.

— Какой у вас объект?

— Вашингтон, — сказал Гаскойн и провел рукой по лицу. По-видимому, он забыл о воображаемых очках.

— Кажется, вы сами там живете?

— Совершенно верно, — подтвердил Гаскойн. — Чертовски верно, мистер. Чудесно, а?

Это было и впрямь чудесно. Дурни из Штаба воздушных сил в Пентагоне будут иметь в своем распоряжении десять миллисекунд, чтобы пожалеть, что не послали со мной кого-нибудь сменить Гаскойна. «Сменить — кем? Мы не можем послать второго заместителя раньше чем через неделю: человеку нужна добавочная тренировка. А первый заместитель лежит в госпитале с тяжелой травмой. Кроме того, Гаскойн — лучший человек для данной работы. Его надо выловить хоть черпаком».

Да. Психологическим центробежным насосом, конечно. А тем временем лента будет бежать и бежать.

— Хватит вам вытирать лицо! Лучше выключите увлажнение воздуха, — сказал я. — А то у вас опять запотели очки.

Медленно, держась преувеличенно прямо, как морской конек, он прошел по кабине и остановился перед иллюминатором. Я сомневался, удастся ли ему увидеть в стекле свое отражение, но, может быть, он по-настоящему и не хотел его видеть.

— Они и вправду запотели, спасибо.

И он снял «очки» и опять старательно протер воздух.

Но уж если Гаскойн полагал, что он носит очки, то что же он увидит без них? Я скользнул к программатору и отключил движение ленты. Теперь я был между катушками и Гаскойном, но не мог же я удерживать эту позицию вечно.

— Поговорим минутку, полковник — сказал я. — Право, в этом не будет ничего худого.

Гаскойн улыбнулся, лицо его светилось детской хитростью.

— Поговорим только тогда, когда вы снова пустите ленту, отозвался он. — Прежде чем снять очки, я наблюдал за вами в зеркало.

Вранье! Пока он смотрел в иллюминатор, я не шелохнулся. Когда же он «протирал очки», его «бедные, слабые слезящиеся глаза» видели каждое мое движение. Я пожал плечами и отошел от программатора.

— Пустите ленту сами. Мне неохота брать на себя ответственность, — сказал я.

— Приказ есть приказ, — деревянным голосом произнес Гаскойн. Он снова пустил ленту. — Ответственность несут они. О чем же вы хотели поговорить со мной?

— Полковник Гаскойн, случалось ли вам кого-нибудь убить?

Он, видимо, был удивлен.

— Да, однажды было дело, — охотно ответил он. — Я врезался самолетом в дом. Убил всю семью. А сам остался невредим, отделался ожогом ноги. Через несколько недель она зажила. Но пришлось перейти из летчиков в бомбометатели. Для работы пилота нога все-таки не вполне годилась.

— Печально!

Он захихикал — внезапно, судорожно.

— А теперь посмотрите на меня, — сказал он. — Я скоро перебью всю свою семью. А также миллионы других людей. Может быть, всех на свете.

Как нужно было понимать это «скоро»?

— Что вы имеете против всех этих людей?

— Против кого? Против людей? Ничего. Прямо-таки ни черта. Посмотрите на меня: я здесь король на горе. Мне не на что жаловаться. — Он умолк и облизал губы. — В мои детские годы все было по-другому. Тогда так не скучали. В те годы вы могли взять настоящую газету, развернуть ее и выбрать, что вам хочется прочесть. Иное дело теперь, когда новости приходят к вам разжеванные, на куске бумаги или по радио. Вот в чем беда, если хотите знать!

— Какая беда? С чем беда?

— С новостями. Вот почему теперь они всегда плохие. Тут много причин: молоко подают пастеризованным, хлеб — нарезанным на ломтики, автомобили сами собой управляют, радиолы издают такие звуки, каких не может издавать ни один музыкальный инструмент. Слишком много лишней возни. Слишком много людей суют нос куда не следует. Вам когда-нибудь случалось топить печь для обжига?

— Мне? — с недоумением спросил я.

— Нет? Так я и думал. В наши дни никто не производит гончарных изделий. По крайней мере вручную. А если б стали производить, кто бы их покупал? Люди давно отвыкли от подобных вещей.

Лента продолжала двигаться. Откуда-то снизу послышалось тяжелое громыхание — то ли что-то тяжелое перекатилось по рельсам, то ли открылся грузовой люк.

— Так вы теперь собираетесь сделать что-то с земным шаром? — медленно произнес я.

— Я ни при чем. Таков приказ.

— Это ваши собственные измышления, полковник Гаскойн. На катушках ничего нет.

Что я мог еще сделать? У меня не было времени, чтобы протащить его по всем фазам психоанализа и подвести к пониманию самого себя. Кроме того, у меня нет диплома для медицинской практики даже на Земле.

— Я не хотел вам это говорить, но приходится.

— Что говорить? — подозрительно спросил Гаскойн. — Что я сошел с ума? Так, что ли?

— Нет. Я этого не говорил. Это сказали вы, — подчеркнул я. — Но я скажу вам, что ваши рассуждения о недостатках современного мира — сплошная галиматья. Или философствование, если вам нужно менее неприятное слово. На вас лежит бремя чудовищной вины, полковник, сознаете вы это или нет?

— Я не знаю, о чем вы болтаете. Почему вы еще не убрались прочь?

— Я не уйду, и вы это хорошо знаете. Вы рассказали мне, как при аварии вашего самолета вы убили целую семью. — Выдержав паузу в десять секунд, я как мог суровее спросил его: — Как их звали?

— Откуда мне знать? Что-то вроде Суини. А может, иначе. Не помню.

— Не можете не помнить! И неужели вы думаете, что, убив свою семью, вы этим вернете к жизни убитых вами Суини? — У Гаскойна дергались губы, но он, по-видимому, этого не замечал.

— Чепуха! — сказал он. — Я не признаю подобных психологических фокусов. Это вы несете вздор, а не я.

— Почему же вы так ругаетесь? «Галиматья», «чепуха», «вздор»… Для человека, который ни во что не верит, вы удивительно яростны в своем отрицании.

— Убирайтесь! — загремел он. — У меня — приказ. Я его выполню.

Тупик. Ни туда, ни сюда. Но здесь не могло быть тупика. Мне грозило поражение.

Лента бежала. Я не знал, что делать.

Когда ГГИ в последний раз занималась вопросом о бомбах, задачу поставили мы сами. Над нью-йоркской гаванью по нашему распоряжению была сброшена холостая бомба, чтобы проверить, насколько быстро мы можем распознать характер упавшего снаряда. Положение на борту КК-1 было совершенно иное.

Стоп! А иное ли? Может быть, я что-то нащупал.

— Полковник Гаскойн, — медленно начал я, — не скрою, что у вас ничего не выйдет. Даже если вы и сбросите бомбу.

— Как так? Что мне помешает?

Он сунул один палец за ремень пояса, так что остальные легли на рукоятку пистолета.

— Ваши бомбы мертвые.

Гаскойн хрипло рассмеялся и махнул рукой в сторону рычагов управления.

— Скажите это счетчику Гейгера в бомбовом отсеке! Ступайте. Там прибор, вы можете прочесть его показания — на самом бомбардировочном пульте.

— Совершенно верно, — сказал я. — Бомбы радиоактивны. Это так. А вы хоть раз проверили период полураспада?

Тонко рассчитанный ход! Гаскойн был специалистом по оружию. Если только можно было провести такую проверку на борту КК-1, он, наверно, ее сделал. Но я не считал, что это возможно.

— Зачем бы я стал это делать?

— Как дисциплинированный военный человек, вы могли этого и не делать. Вы полностью доверяете начальству. А я, полковник, человек штатский. В ваших бомбах нет элемента, который мог бы распасться или расщепиться. У трития и лития-шесть период полураспада слишком велик, а у урана-двести тридцать пять и изотопа тория он слишком мал. У вас, вероятно, стронций-девяносто, короче говоря, ваши бомбы — блеф.

— Бомбу надо сбросить раньше, чем я мог бы кончить проверку. А вы ее тоже не проверяли. Придумайте что-нибудь другое!

— Мне это ни к чему. И вам вовсе не нужно мне верить. Мы будем просто сидеть и ждать падения бомбы, а тогда все станет ясно. Потом, конечно, вас предадут военному суду за сбрасывание холостой бомбы без приказа. Но если вы готовы стереть с лица земли вашу семью, вас не смутит такой пустяк, как отсидеть двадцать лет за решеткой.

Гаскойн равнодушно посмотрел на бегущую ленту.

— Это верно, — сказал он. — Но я получил приказ. Если я ослушаюсь, меня ждет то же самое. Если никто не пострадает тем лучше.

Внезапный прилив чувства — я принял его за горе, но, может быть, ошибся, — на миг потряс его тело.

— Правильно. Не пострадает ваша семья. Весь мир узнает, что ваш полет — блеф. Но если таков приказ…

— Я не знаю, — резко произнес Гаскойн. — Я даже не знаю, получил ли я приказ. — Не помню, куда я его положил. Может быть, он и не существует.

Он растерянно посмотрел на меня с видом мальчугана, признавшегося в какой-то шалости.

— А вы знаете? — вдруг сказал он. — Я больше не понимаю, что существует, а что — нет. Со вчерашнего дня я потерял способность разбираться. Я даже не знаю, существуете ли вы и ваша личная карточка. Что вы об этом думаете?

— Ничего, — сказал я.

— Ничего! Ничего! В этом-то моя беда. Ничего! Я не могу распознать, где ничего, а где что-нибудь. Вы говорите, что мои бомбы — блеф. Отлично! А что, если блеф вы сами, а бомбы в порядке? Отвечайте-ка!

Его лицо сияло торжеством.

— Бомбы холостые, — сказал я. — А вот очки у вас опять запотели. Почему вы не хотите выключить увлажнение, чтобы хоть три минуты видеть ясно?

Гаскойн подался вперед — так резко, что едва не потерял равновесие, — и уставился мне в лицо.

— Не угощайте меня этим, — хрипло произнес он. — Не… угощайте… меня… этими бреднями…

Я застыл на месте. Гаскойн некоторое время смотрел мне в глаза. Он медленно поднес руку ко лбу и начал тереть его, водя рукой вверх и вниз, пока не размазал пот по всему лицу до самого подбородка.

Отведя руку, Гаскойн стал разглядывать ее, словно она только что душила его и он не понимал зачем.

— Это неверно, — уныло заметил он. — Я не ношу очков. Я перестал их носить с десяти лет. Последнюю пару я сломал, играя в короля на горе.

Он сел перед бомбардировочным пультом и опустил голову на руки.

— Ваша взяла, — сокрушенно проговорил он. — Похоже, что я совсем рехнулся. Я не понимаю, что вижу, а чего не вижу. Отберите-ка у меня пистолет. Если я выстрелю, могу что-нибудь повредить.

— Вы правы, — сказал я, нисколько не лицемеря, и, не теряя времени, убрал сначала пистолет, а затем ленту.

— Он поправится, — сказал я Жоане, когда увиделся с ней. — И, надо признать, он держался молодцом. С другим я не посмел бы так себя вести. Крепкий человек!

— Все равно, — ответила Жоана. — Им следует чаще сменять командиров космических станций. Следующий может оказаться не таким крепким. А что, если это будет шизофреник?

Я промолчал. Мне и без того хватало забот.

— Ты сделал большое дело, Питер, — проговорила Жоана. Хорошо бы записать его в памяти машины. Когда-нибудь эти данные могут пригодиться.

— А разве нельзя?

— Объединенные начальники штабов не разрешают. И не говорят почему. Они не желают, чтобы такие случаи записывались хотя бы частично «Ультимаком» или как угодно иначе.

Я уставился на нее. Вначале ее слова показались мне лишенными смысла. Потом я постиг их значение, и это было еще хуже.

— Подождите минутку, Жоана, — сказал я. — Правильно ли я понял? «Космическое превосходство» обанкротилось, так же как и «массированное возмездие»? Возможно ли, что спутник… и бомбы… Неужели я сказал Гаскойну правду и бомбы были холостые?

Жоана пожала плечами.

— Кто, не имея мудрости, затемняет истину, тот не оправдывает своего жалованья, — промолвила она.

Герберт Франке Самоуничтожение

Когда пришло сообщение, Коммодор по обыкновению был занят вычислением курса. Он поспешил к экрану и увидел, как белая игла пронзила небо. Длинный луч света, прерываемый лишь попадавшимися на его пути малыми планетами, исходил от дискообразного тела. Вот он поймал один из астероидов, который тут же вспыхнул как солнце. От космонавтов потребовалась высшая готовность к действиям.

— Объявляю тревогу, — отдал приказ Коммодор. — Измерить расстояние! Вычислить по яркости поток энергии!

Продолжая наблюдение, он видел, как вокруг планет, которых коснулся луч, неожиданно возникла пелена. Вдоль луча что-то передвигалось с огромной скоростью. Под воздействием энергии неизвестной природы небесное тело становилось прозрачным, раздувалось, рассыпалось и превращалось в пыль. Внезапно луч погас, дискообразное тело — они уже поняли, что это космический корабль, — исчезло.

Коммодор протер глаза. Корабль исчез! Но не мог же он превратиться в ничто!

— Он снова появился! — крикнул наблюдатель.

— Этого не может быть, — пробормотал Коммодор, хотя видел все собственными глазами. За те мгновения, что они потеряли корабль из виду, он пересек почти всю небесную полусферу. И снова конус света вонзился в черноту. На сей раз яркая полоса выхватила лишь крохотный обломок. Он двигался навстречу кораблю, словно притягиваемый лучом. Луч опять погас, что не позволило им узнать, что же произошло с пойманным небесным телом. И снова корабль совершил гигантский скачок и повел свою игру сначала.

— Черт возьми, где же, наконец, результаты вычислений! — загремел Коммодор.

В отсек вбежал Навигатор:

— Удаление — три световые минуты; диаметр корабля — семь километров; поток энергии… — запинаясь сказал он.

— Что?! — воскликнул Главный пилот. Он выхватил из рук Навигатора листок с цифрами, уставился в него и побледнел. — Этого не может быть!

— Но это так, — ответил Навигатор. — Мы дважды пересчитали.

— Собрать всю команду! — приказал Коммодор.

— Орудийную прислугу тоже?

Коммодор провел рукой по седой шевелюре:

— И ее тоже. Нам уже не помогут никакие орудия.

Вскоре экипаж стоял перед Коммодором. Пришли даже повар и больной Специалист по электронике.

— Друзья, — обратился к ним Коммодор, — возможно, нам придется встретиться с противником, намного нас превосходящим. Он движется со сверхсветовой скоростью и обладает энергией, луч которой способен нанести поражение на расстоянии в миллионы километров. Наше оружие перед ним бессильно. Остается лишь надеяться, что враг не обнаружит нас. Если же это всетаки произойдет, вы знаете, что нам надлежит делать. Мне тяжело об этом напоминать, но подумайте, какая судьба ждет нашу родину, если ее местоположение еще раз станет известно враждебным силам. Шестьдесят лет назад мы с трудом отбили нападение геркулан. Подобное больше не должно повториться. Заранее благодарю вас за мужество… — Голос ему отказал.

Стоя в тесном строю, они как зачарованные смотрели на светлую линию, пожиравшую небесные тела. Не было среди них никого, кто бы не испытывал страха, но держались они спокойно.

Корабль снова исчез. И тут луч поймал их! Ослепительный свет действовал парализующе.

Коммодор не медлил ни секунды. Он нажал на снятую с предохранителя клавишу «Уничтожение». Произошло мгновенное освобождение сконцентрированной в топливе энергии. Вспыхнуло раскаленное сферическое облако и стало медленно рассеиваться в пространстве.

Когда терморадарные установки засекли чужеродное тело, Координатор распорядился направить на него прожектор. Они заметили небольшую ракету, продвигавшуюся среди малых планет. Но это длилось недолго, потом последовал взрыв.

— Неужели мы вызвали его световым конусом? — в испуге спросил Координатор.

— Возможно, они не переносят света, — заметил Главный биолог.

— Гм. Маловероятно. Может быть, сильно изменилась энтропия системы?

Главный физик оторвался от своих инструментов:

— Нет, речь идет об упорядоченном переносе энергии из определенной точки.

— Тогда попробуйте инверсию, — попросил Координатор.

Физик синтезировал вокруг эпицентра взрыва минусовое гравитационное поле. Даже их огромный транспортный корабль завибрировал от мощного излучения энергии. Но нужный эффект был достигнут: атомное облако стянулось, стало концентрироваться, сжиматься до первоначальных размеров. Физик регулировал процесс, нажимая на кнопки и клавиши. Раскаленное пылевое облако постепенно снова принимало очертания ракеты, вначале слегка размытые, однако мало-помалу изображение стало четче, и наконец, в пространстве возникла ракета, следующая прежним курсом, словно ничего не произошло.

Физик устало выключил установку.

— Рассмотрим ситуацию, — предложил Координатор. Они пригласили с собой Лингвиста и перешли в космический бокс.

Коммодор никак не мог отделаться от ощущения чудовищных перегрузок и невыносимой яркости освещения. Но он по-прежнему сидел в своем отсеке, хотя рука его еще лежала на клавише «Уничтожение». Экипаж, как и прежде, стоял строем, на лицах людей застыл ужас. Коммодор бросил взгляд на экран: чужого корабля не было видно, их окружал непроницаемый мрак. «Может, мне привиделся этот кошмар?» — подумал Коммодор. Он с трудом выпрямился за пультом.

И тут же, словно по волшебству, дверь шлюзового отсека открылась, и на пороге возникли четверо пришельцев в облегающих пластиковых одеждах — невысокие, широкоплечие, с бело-серым цветом кожи. Неизвестная раса, но явно антропоморфные, вызывающие доверие существа.

Один из вошедших заговорил. Он пробовал изъясняться на самых различных языках, но они его не понимали. Тогда он нарисовал на дощечке какие-то знаки. С тем же успехом.

— Почему люди не реагируют? — обратился Координатор к Главному биологу. — Вы можете это объяснить?

— Как указывают внешние признаки, они объяты страхом. Самым примитивным, животным чувством страха.

— Ну, а в остальном у них, кажется, все в порядке, — сказал Координатор. — Больше нам здесь делать нечего.

Они вошли в шлюзовой отсек, дверь закрылась, снаружи раздался шум — пришельцы исчезли.

Экипаж ракеты понемногу приходил в себя, освобождаясь от страха. На экране снова появились дискообразное тело корабля и луч.

— Мы продолжаем наш путь, — распорядился Коммодор. — Все на свои места!

Он приказал Лингвисту приступить к расшифровке дощечки со знаками.

Спустя два часа перевод был у него в руках.

«Транспортник ПРТ-220 с 7-й планеты созвездия Плеяд Тайгете за сбором (?) циркония (-ниевой руды?) наблюдал несчастный случай (взрыв?) на вашем корабле. Сразу после того, как мы вас заметили (запеленговали?)… смогли вас нашим…(?) совместить снова. Желаем положительного (счастливого?) продолжения рейса!»

Наконец-то гнет, давивший Коммодора, исчез. Он нацарапал несколько слов на бумаге и вызвал радиста.

— Пошлите это сообщение. Лингвист поможет вам подобрать знаки.

Через некоторое время радиоволны понесли в мировое пространство следующее послание:

«Транспортнику ПРТ-220. Благодарим за помощь и желаем успеха. Экспедиционный корабль «Колумбус» с 3-й планеты Солнечной системы, находящийся в исследовательском рейсе».

Джон Гордон Честность — лучшая политика

Тагобар Ларнимискулюс Верф Боргакс Фенигвиснока. Это было длинное имя и важный титул, и он гордился ими. Титул этот значил примерно — "Верховный Шериф, Адмирал Фенигвиснока", а Фенигвиснок был богатой и значительной планетой в империи Дэл. Титул и имя выглядели внушительно на документах, а документов подписывать нужно было множество.

Сам Тагобар был превосходным экземпляром своей породы, воплощавшей силу и гордость. Как у черепах на Земле у него был и наружный и внутренний скелет, хотя это было все, что придавало ему сходство с черепахами. На вид он был похож на человека, нечто среднее между средневековым рыцарем в латах и коренастым регбистом, одетым для выхода на поле Цвет у него был, как у хорошо сваренного рака, и на суставах наружного скелета переходил в темный пурпур. Одежда состояла только из коротенькой юбочки, расшитой причудливыми узорами и усыпанной сверкающими драгоценными камнями. Эмблема его сана была выгравирована золотом на переднем и заднем панцире, так что его можно было узнать, когда он входил и когда выходил.

Словом, это была довольно внушительная фигура, несмотря на рост всего пять футов два дюйма. Как командир собственного звездолета "Верф", он должен был разыскивать и исследовать планеты, подходящие для колонизации народом дэл. Он усердно занимался этим уже долгие годы, в точности следуя Общей Инструкции, как и должен делать хороший командир.

И дело стоило того. В свое время он нашел несколько неплохих планет, а это была самым лакомым кусочком из всех.

Глядя на увеличительный экран, он удовлетворенно потер руки. Его корабль плавно вращался по орбите высоко над новооткрытой планетой. А экран был наведен на местность внизу. Ни один корабль дэлов еще не бывал в этой части Галактики, и было приятно найти подходящую планету так быстро.

— Великолепная планета! — сказал он. — Восхитительная планета. Смотрите, какая зелень! А синева этих морей! — Он повернулся к лейтенанту Пельквешу. — Как ты думаешь? Разве это не чудесно?

— Конечно, чудесно, ваше великолепие! — ответил Пельквеш. — Вы за нее получите еще одну награду.

Тагобар начал что-то говорить, но неожиданно остановился. Его руки рванулись к рычагам управления и вцепились в переключатели; мощные двигатели корабля взревели от перегрузки, когда корабль повис неподвижно относительно планеты внизу. Пейзаж на увеличительном экране остановился. Тагобар подрегулировал увеличение, и изображение начало расти.

— Вот! — сказал командир. — Пельквеш, что это такое?

Вопрос был чисто риторическим, изображение, заслоняемое колеблющимися течениями в двухстах с чем-то милях атмосферы, едва мерцало на экране, но нельзя было сомневаться в том, что это какой-то город. Лейтенант Пельквеш так и сказал.

— Чума его возьми! — проворчал Тагобар. — Занятая планета. Города строят только разумные существа.

— Вот именно, — согласился лейтенант.

Оба они не знали, что делать. Лишь несколько раз за всю долгую историю дэлов ими были обнаружены разумные существа, но под владычеством империи они постепенно вымерли. Ни одна из этих рас, кстати, и не была особенно разумной.

— Придется запросить Общую инструкцию, — сказал, наконец, Тагобар. Он перешел к другому экрану, включил его и начал набирать цифры кода.

Глубоко в недрах корабля медленно пробудился к жизни робот Общей Инструкции. В его обширной памяти таились 10 тысяч лет накопленных и упорядоченных фактов, 10 тысяч лет опыта империи, 10 тысяч лет окончательных решений по каждому вопросу. Это было больше, чем энциклопедия, — это был образ жизни.

Робот по самым строгим правилам логики проверял свою память, пока не нашел ответ на запрос Тагобара; тогда он передал данные на экран.

— Гммм, — произнес Тагобар. — Да. Общая Инструкция 333 953 216 А, глава ММСМХ IX, параграф 402, "После обнаружения разумной или полуразумной жизни взять для исследования случайно выбранный образец. Избегать других контактов, пока образец не будет обследован согласно Психологической Директиве 659-В, Раздел 888 077 д, под руководством Главного психолога. Данные сверить с Общей Инструкцией. Если нечаянный контакт уже произошел, справиться в ОИ 472 678-R-S, глава МММCCХ, параграф 553. Образцы следует брать соответственно…"

Он дочитал Общую Инструкцию и тогда повернулся к лейтенанту.

— Пельквеш, готовьте вспомогательную лодку, чтобы взять образец. Я уведомлю психолога Зендоплита, чтобы он приготовился.

Эд Магрудер глубоко вдохнул весенний воздух и закрыл глаза. Воздух был прекрасен, он был пропитан пряными ароматами и сочными запахами, хотя и чуждыми, но казавшимися почему-то родными — более родными, чем земные.

Эд был высок и худощав, с темными волосами и блестящими карими глазами, которые будто щурились от скрытого смеха.

Он открыл глаза. Город еще не спал, но темнота наступала быстро. Эд любил свои вечерние прогулки. Но бродить в полях после сумерек было на Нью-Гаваи опасно, даже сейчас. Здесь были маленькие ночные твари, мягко порхающие в воздухе и кусающиеся без предупреждения. Были и более крупные хищники. Эд направился обратно к городку Нью-Хило, построенному на месте, где человек впервые ступил на новую планету.

Магрудер был биологом. За последние десять лет он обшарил с полдюжины миров, собирая образцы, тщательно анатомируя их и занося результаты в записные книжки. Медленно звено за звеном, составлял он схему — схему самой жизни. У него было много предшественников, вплоть до Карла Линея, но никто из них не понимал, чего им не хватает. В их распоряжении был только один тип жизни — земная жизнь. А вся земная жизнь в конечном счете однородна. Из всех планет, какие он видел, Нью-Гаваи нравилась ему особенно сильно. Это была единственная планета, кроме Земли, где человек может ходить без всяких защитных одеяний, — по крайней мере, единственная из до сих пор открытых.

Эд услышал над головой слабый свист и взглянул. Для ночных тварей еще рановато.

И тут он увидел, что это вовсе не ночная тварь, это какой-то шар вроде металлического и…

На поверхности шара вспыхнуло зеленоватое сияние, и для Эда Магрудера все исчезло.

Тагобар Верф бесстрастно смотрел, как лейтенант Пельквеш вносит бесчувственный образец в биологическое испытательное отделение. Образец был странного вида — пародия на живое существо с мягкой кожей, вроде слизняка, бледного, розовато-смуглого цвета. С отвратительными плесенеподобными разрастаниями на голове и в других местах.

Биологи приняли образец и начали работать над ним. Они взяли для исследования кусочки его кожи, немного его крови и сняли показания электрических приборов с его мышц и нервов.

Зендоплит, главный психолог, стоял рядом с командиром, следя за процедурой.

Для биологов это была Стандартная Процедура; они работали так же, как и со всяким другим поступавшим к ним образцом. Но Зендоплиту предстояла работа, которую до сих пор ему не приходилось выполнять. Ему предстояло работать с мозгом разумного существа.

Но он не тревожился: в руководстве было записано все, каждая мелочь Стандартной Процедуры. Тревожиться было не о чем.

Как и со всеми прочими образцами, Зендоплит должен был расшифровать основную схему реакций. Каждый данный организм способен реагировать только определенным, очень большим, но ограниченным количеством способов, и эти способы можно свести к Основной Схеме. Чтобы уничтожить какую-нибудь породу существ, нужно только найти их Основную Схему а тогда задать им задачу, которую они по этой схеме не смогут решить. Все это было очень просто, и все записано в Руководстве.

Тагобар повернулся к Зендоплиту.

— Вы действительно думаете, что он сможет научиться нашему языку?

— Зачаткам его, ваше великолепие, — ответил психолог. — Наш язык в конце концов очень сложен. Конечно, мы попытаемся обучить его всей системе языка, но сомневаюсь, чтобы он мог усвоить значительную часть. Наш язык основан на логике, как на логике основана сама мысль. Некоторые из низших животных способны к зачаточной логике, но большинство не способно понять ее.

— Хорошо, мы сделаем все, что сможем. Я сам допрошу его.

Зендоплит удивился.

— Но, ваше великолепие, все вопросы подробно записаны в Руководстве!

Тагобар Верф нахмурился.

— Я умею читать не хуже вас, Зендоплит. Так как это первый образец полуразумной жизни, обнаруженный за последнюю тысячу лет, то я думаю, что допрос должен проводить сам командир.

— Как вам угодно, вашу великолепие, — согласился Психолог.

Когда биологи закончили работать с Эдом Магрудером, его поместили в Языковый бункер. На глаза ему установили световые прожекторы, фокусированные на его сетчатках, в уши вставили акустические устройства, повсюду на теле прикрепили различные электроды, на череп наложили тонкую проволочную сеть. Потом ему впрыснули в кровь специальную сыворотку, изобретенную биологами. Все это было проделано безукоризненно точно. Потом бункер закрыли и был включен рубильник.

Магрудер смутно ощутил, что всплывает откуда-то из темноты. Он увидел странные, омарообразные существа, двигавшиеся вокруг него, а в уши ему нашептывались и набулькивались какие-то звуки.

Постепенно он начал понимать. Его учили ассоциировать звуки с предметами и действиями.

Эд Магрудер сидел в маленькой комнатке, размером четыре на шесть футов, сидел голый, как червь, и смотрел сквозь прозрачную стену, на шестерку чужаков, которых так часто видел за последнее время.

У него не было никакого понятия о том, долго ли его учили языку; он был как в тумане.

"Ну вот, — подумал он, — я набрал немало хороших образцов, а теперь сам попал в образцы". Он вспомнил о том, как поступал со своими образцами, и слегка вздрогнул.

Ну, да ладно. Он попался. Остается только показать им, как нужно себя вести; сжать губы, выше голову, и все такое.

Одно из существ подошло к панели с кнопками и надавило одну из них. Тотчас же Магрудеру стали слышны звуки из комнаты по ту сторону прозрачной стены.

Тагобар Верф взглянул на образец, потом на листок с вопросами у себя в руке.

— Наши психологи обучили вас нашему языку, не так ли? — холодно спросил он.

Образец замотал головой вверх и вниз.

— Да. И я называю это принудительным кормлением.

— Очень хорошо. Я должен задать вам несколько вопросов: вы будете отвечать на них правду.

— Ну, разумеется, — любезно ответил Магрудер. — Валяйте.

— Мы можем узнать, когда вы лжете, — продолжал Тагобар. — Вам придется плохо, если вы будете говорить неправду. Так вот, как ваше имя?

— Теофилус К. Гасенфеффер, — вкрадчиво произнес Магрудер.

— Зендоплит взглянул на задрожавшую стрелку и медленно покачал головой, переводя взгляд на Тагобара.

— Это ложь, — сказал Тагобар.

Образец кивнул.

— Ну, конечно. Славная у вас машинка!

— Хорошо, что вы признаете высокие качества наших приборов, — мрачно произнес Тагобар. — Ну, так как же вас зовут?

— Эдвин Питер Сент Джон Магрудер.

Психолог Зендоплит, следивший за стрелкой, кивнул.

— Прекрасно! — произнес Тагобар. — Итак, Эдвин…

— Эда будет достаточно, — сказал Магрудер.

Тагобар удивился.

— Достаточно — для чего?

— Чтобы называть меня.

Тагобар обернулся к психологу и пробормотал что-то. Зендоплит ответил тоже бормотанием. Тагобар снова обратился к образцу.

— Ваше имя Эд?

— Строго говоря, нет, — отвечал Магрудер.

— Тогда почему мы должны называть вас так?

— Почему бы и нет? Другие называют, — ответил Магрудер.

Тагобар снова посоветовался с Зендоплитом и потом сказал:

— Мы вернемся к этому вопросу позже. Итак… Гм… Эд, как вы называете свою родную планету?

— Земля.

— Хорошо. А как называет себя ваша раса?

— Homo sapiens.

— А что это означает, если означает что-нибудь?

Магрудер подумал.

— Это просто название, — сказал он.

Стрелка заколебалась.

— Опять ложь, — сказал Тагобар.

Магрудер усмехнулся.

— Я просто проверял. Это действительно машинка что надо!

Синяя, содержащая медь кровь прилила к шее и лицу Тагобара. Он потемнел от сдерживаемого гнева.

— Вы уже сказали это один раз, — зловеще напомнил он.

— Знаю. Так вот, если хотите знать, Homo sapiens означает "Человек разумный".

В действительности он не сказал "Человек разумный": в языке дэлов нет точного выражения этого понятия и Магрудер сделал все, что мог, чтобы его выразить. В обратном переводе на английский это звучало бы приблизительно как "Существа с великой силой мысли".

— Когда Тагобар услышал это, глаза у него раскрылись шире, и он обернулся, чтобы взглянуть на Зендоплита. Психолог развел своими скорлупчатыми руками: стрелка не двинулась.

— Кажется, у вас там высокое мнение о себе, — произнес Тагобар, снова обращаясь к Магрудеру.

— Возможно, — ответил землянин.

Тагобар пожал плечами, заглянул в свой список, и допрос продолжался. Некоторые вопросы казались Магрудеру бессмысленными, другие явно были частью психологической проверки.

Но ясно было одно: детектор лжи был максималистом. Если Магрудер говорил чистую правду, стрелка прибора не двигалась. Но стоило ему солгать хоть чуточку, как она взлетала до потолка.

Первые несколько лживых ответов прошли для Магрудера даром, но в конце концов Тагобар сказал:

— Вы лгали достаточно, Эд.

Он нажал кнопку, и на землянина обрушилась сокрушительная волна боли. Когда она ушла, Магрудер почувствовал, что мышцы у него на животе превратились в узлы, что кулаки и зубы у него стиснуты, а по щекам струятся слезы. Потом его охватила неудержимая тошнота и рвота.

Тагобар Верф брезгливо отвернулся.

— Отнесите его обратно в камеру и уберите здесь. Сильно ли он поврежден?

Зендоплит уже проверил свои приборы.

— Думаю, что нет, ваше великолепие; вероятно, это легкий шок, и только. Однако на следующем допросе нам все равно придется его проверить. Тогда мы узнаем наверное.

Магрудер сидел на краю какой-то полки, которая могла служить низким столом или высокой кроватью. Сидеть было не очень удобно, но ничего другого в камере не имелось, а пол был еще тверже.

Вот уже несколько часов, как его перенесли сюда, а он все еще не мог опомниться. Эта гнусная машина делала больно! Он стиснул кулаки, он все еще чувствовал спазм в животе, и…

И тут он понял, что спазм вызван вовсе не машиной; от этого-то он давно уже отделался.

Судорожное напряжение было вызвано чудовищным, холодным, как лед, бешенством.

Он подумал над этим с минуту, потом расхохотался. Вот он сидит как дурак и бесится так, что доводит себя до боли. А от этого ни ему, ни колонии не будет никакой пользы.

Очевидно было, что чужаки не замышляли ничего доброго, мягко выражаясь.

Колония на Нью-Хило насчитывала 600 человек — это единственная группа людей на Нью-Гаваи, не считая нескольких разведывательных групп. Если этот корабль попробует захватить планету, колонисты не смогут сделать ни черта. А что, если чужаки разыскали Землю! У него не было никакого представления о том, как корабль вооружен и какие у него размеры, но, по-видимому, места в нем много.

Он знал, что все зависит от него. Он должен сделать что-то и как-то. Что? Не выйти ли ему из камеры и не напасть ли на корабль?

Чепуха! Голый человек в пустой камере совершенно беспомощен. Но что же тогда?

Магрудер лег и долго раздумывал над этим.

Потом в двери открылась панель, и за прозрачным квадратом проявилось красно-фиолетовое лицо.

— Вы, несомненно, голодны, — торжественно изрекло оно. — Анализ процессов в вашем организме показал, какая пища вам нужна. Вот, получите.

Из ниши в стене выдвинулся кувшин порядочных размеров; от него исходил странный аромат. Магрудер взял кувшин и заглянул внутрь. Там была желтовато-серая полупрозрачная жидкость, похожая на жидкую похлебку. Он обмакнул в нее палец, попробовал на язык. Ее вкусовые качества были явно ниже нуля.

Он мог догадаться, что она содержит десятка два различных аминокислот, с дюжину витаминов, пригоршню углеводов, несколько процентов других веществ. Что-то вроде псевдопротоплазмического супа высокосбалансированная пища.

Он подумал, нет ли в ней чего-нибудь вредного для него, но решил, что наверняка нет. Если чужаки захотят отравить его, им нет необходимости прибегать к хитростям; кроме того, это наверняка та самая бурда, которой его кормили во время обучения языку.

Притворяясь перед самим собой, что это похлебка из говядины, он выпил ее целиком. Может быть, избавившись от чувства голода, он сможет думать лучше.

Оказалось, что это так и есть.

Меньше чем через час его снова вызвали в допросную. На этот раз он решил, что не позволит Тагобару нажимать на ту кнопочку.

"В конце концов, — рассуждал он, — мне может понадобиться солгать кому-нибудь и в будущем, если я когда-нибудь выберусь отсюда. Не нужно приобретать условный рефлекс против лжи".

А судя по тому, как больно сделала ему машина, он видел, что после нескольких таких ударов вполне может получить условный рефлекс.

У него был план. Очень смутный план и очень гибкий. Нужно попросту принимать то, что будет, полагаться на счастье и надеяться на лучшее.

Он сел в кресло и ждал, чтобы стена снова стала прозрачной. Он думал, что у него будет случай убежать, когда его вели из камеры в допросную, но чувствовал, что не сможет справиться с шестеркой панцирных чужаков сразу. Он не был даже уверен, что справится хотя бы с одним. Как справиться с противником, чья нервная система тебе вовсе неизвестна, а тело бронировано, как паровой котел?

Стена сделалась прозрачной, и за ней стоял чужак. Магрудер заинтересовался, было ли это то самое существо, которое допрашивало его раньше, и, взглянув на рисунок на панцире, решил, что это то же самое.

Он откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди и стал ждать первого вопроса.

Тагобар Верф был в большом затруднении. Он тщательно сверил психологические данные с Общей Инструкцией, после того как психологи сверили их по Руководству. Результаты сверток ему решительно не понравились.

Общая инструкция говорила только: "Раса такого типа никогда не встречалась в Галактике. В этом случае командир должен действовать согласно ОИ 234 511 006 д, гл. ММССДХ, параграф 666".

Просмотрев ссылку, он посоветовался с Зендоплитом.

— Что вы об этом думаете? — спросил он. — И почему у вашей науки нет никаких ответов?

— Наука, ваше великолепие, — ответил Зендоплит, — это процесс получения и координирования сведений. У нас еще нет достаточных сведений, это верно, но мы их получим. Нам совершенно незачем впадать в панику; мы должны быть объективными, только объективными. — Он протянул Тагобару еще один печатный листок. — Вот вопросы, которые вы должны теперь задать согласно Руководству по психологии.

Тагобар ощутил облегчение. Общая Инструкция говорила, что в таком случае, как этот, дальнейшее действие будет зависеть только от его собственных решений.

Он включил поляризацию стены и взглянул на образец.

— Сейчас вы ответите на несколько вопросов отрицательно, — сказал Тагобар. — Неважно, насколько правдивыми будут ответы, вы должны отвечать только "нет". Ясно ли вам это?

— Нет, — ответил Магрудер.

Тагобар нахмурился. Инструкции ему казались совершенно ясными, но что случилось с образцом? Неужели он глупее, чем они думали раньше?

— Он лжет, — сказал Зендоплит.

Тагобару понадобилась добрая половина минуты, чтобы понять происшедшее, и тогда лицо у него неприятно потемнело. Но ничего не поделаешь, образец повиновался приказу.

Его великолепие глубоко вдохнул воздух, задержал его, медленно выдохнул и начал кротким голосом задавать вопросы:

— Ваше имя Эдвин?

— Нет.

— Вы живете на планете внизу?

— Нет.

— У вас шесть глаз?

— Нет.

Через пять минут подобной беседы Зендоплит сказал:

— Достаточно, ваше великолепие, все сходится; его нервная система не повреждена болью. Теперь вы можете приступить к следующей группе вопросов.

— Теперь вы будете отвечать правду, — произнес Тагобар. — Если нет, вы снова будете наказаны. Это вам ясно?

— Совершенно ясно, — ответил Эд Магрудер.

Хотя голос его звучал совершенно спокойно, Магрудер ощутил легкую дрожь. Отныне ему нужно будет обдумывать ответы тщательно и быстро. С другой стороны, ему самому не хотелось слишком медлить с ответами.

— Какова численность вашей расы?

— Несколько миллиардов. — В действительности их было около четырех миллиардов, но на языке дэлов "несколько" было неясным обозначением для чисел свыше пяти, хотя и не обязательно таких.

— Знаете ли вы точную цифру?

— Нет, — ответил Магрудер. "Не с точностью до одного человека", подумал он.

Стрелка не дрогнула. Разумеется, разве он говорил неправду?

— Значит, вся ваша раса не живет на Земле? — спросил Тагобар, слегка отклоняясь от списка вопросов. — Не живет в одном городе?

Со вспышкой чистейшей радости Магрудер увидел, какую чудесную ошибку совершил чужак. Поэтому, когда он спросил о названии родной планеты Магрудера, тот ответил "Земля". Но чужак думал о Нью-Гаваи. Уррррра!

— О нет, — правдиво ответил Магрудер, — нас здесь только несколько тысяч. — "Здесь" — означало, конечно, Нью-Гаваи.

— Значи, большинство вашего народа бежало с Земли?

— Бежало с Земли? — возмущенно переспросил Магрудер. — Святое небо, конечно, нет! Мы только колонизировали планеты; мы все управляемся одним центральным правительством.

— Сколько вас в каждой колонии? — Тагобар полностью отказался от списка вопросов.

— Не знаю в точности, — ответил Магрудер, — но ни на одной из колонизированных нами планет нет большего количества жителей, чем на Земле.

Тагобар был ошеломлен. Он немедленно отключился от допросной.

Зендоплит был расстроен.

— Вы допрашиваете не по Руководству, — жалобно сказал он.

— Знаю, знаю. Но вы слышали, что он сказал?

— Слышал. — Голос у Зендоплита был унылый.

— Неужели это правда?

Зендоплит выпрямился во весь свой пятифутовый рост.

— Ваше великолепие, вы можете отклоняться от Руководства, но я не позволю вам сомневаться в работе Детектора Правды. Реальность — это правда; значит, правда — это реальность; Детектор не ошибался с… с… одним словом, никогда!

— Знаю, — поспешно сказал Тагобар. — Но понимаете ли вы значение того, что он сказал? На его родной планете живет несколько тысяч обитателей; на всех колониях — меньше, А его раса насчитывает несколько миллиардов! Это значит, что они заняли около 10 миллионов планет!

— Я понимаю, что это звучит странно, — согласился Зендоплит, — но Детектор никогда не лжет! — Тут он вспомнил, к кому обращается, и добавил: — Ваше великолепие.

Но Тагобар не заметил нарушения этикета.

— Это совершенно правильно. Но, как вы сказали, тут есть что-то странное. Мы должны продолжить расследование.

Голос Тагобара сказал:

— Согласно нашим расчетам, в этой Галактике мало пригодных для жизни планет. Чем объясняется то, что вы здесь показали?

Быстро переменив точку зрения, Магрудер подумал о Марсе, находящемся на расстоянии многих световых лет отсюда. На Марсе долгое время существовала научная станция, но он чертовски далеко и непригоден для жизни.

— Мой народ, — осторожно произнес он, — способен жить на планетах, где климатические условия сильно отличаются от земных.

Не успел Тагобар спросить еще о чем-нибудь, как у землянина мелькнула новая мысль. Тысячедюймовый телескоп на Луне обнаружил с помощью спектроскопа крупные планеты в туманности Андромеды.

— Кроме того, — смело продолжал Эд, — мы нашли планеты в других галактиках, кроме этой!

Вот! Уж это-то запутает их!

Звук снова был выключен, и Магрудер видел, что оба чужака горячо заспорили. Когда звук появился снова, Тагобар заговорил о другом:

— Сколько у вас космических кораблей?

Магрудер раздумывал над этим целую долгую секунду. На Земле есть с десяток звездолетов — недостаточно, чтобы колонизировать 10 миллионов планет. Он попался!

— Нет! Погоди! На Гаваи каждые полгода прилетает корабль с припасами. Но на Гаваи нет своих кораблей.

— Космических кораблей? — простодушно переспросил Магрудер. — У нас их нет.

Тагобар Верф снова выключил звук и на этот раз даже сделал стену непрозрачной.

— Нет кораблей? Нет кораблей? Он солгал… я надеюсь?

Зендоплит мрачно покачал головой.

— Это абсолютная правда.

— Но… но… но…

— Вспомните, как он назвал свою расу, — тихо произнес психолог.

Тагобар замигал глазами очень медленно. Когда он заговорил, его голос был хриплым шепотом:

— …существами с великой силой мысли.

— Вот именно, — подтвердил Зендоплит.

Магрудер долго сидел в допросной, не видя и не слыша ничего. Поняли они или нет то, что он сказал? Начали понимать, что он делает? Ему хотелось грызть ногти, кусать руки, рвать волосы; но он заставил себя сидеть спокойно. До конца еще далеко.

Стена вдруг снова стала прозрачной.

— Верно ли, — спросил Тагобар, — что ваша раса способна передвигаться в пространстве единственно силой мысли?

На мгновение Магрудер был ошеломлен. Это превосходило самые смелые его надежды. Но он быстро овладел собою.

"Как человек ходит?" — подумал он.

— Верно, что, используя силы разума для управления физической энергией, — осторожно произнес он, — мы способны передвигаться с места на место без помощи звездолетов или других подобных машин.

Тотчас же стену снова закрыли.

Тагобар медленно обернулся и взглянул на Зендоплита. Лицо у психолога стало грязно-красным.

— Кажется, лучше будет созвать офицеров, — медленно произнес он. Нам попалось какое-то чудовище.

Минуты через три все двадцать офицеров огромного "Верфа" собрались в кабинете психологии. Когда они пришли, Тагобар скомандовал "вольно" и затем обрисовал положение.

— Ну, — сказал он, — что вы предлагаете?

Они совсем не чувствовали себя вольно. Они выглядели напряженными, как тетива лука.

Первым заговорил лейтенант Пельквеш:

— Что сказано в Общей Инструкции, ваше великолепие?

— В Общей Инструкции сказано, — ответил Тагобар, — что мы должны в случае необходимости защищать свой корабль и свой народ. Способы для этого предоставлены на усмотрение командира.

Наступило довольно неловкое молчание. Потом лицо у лейтенанта Пельквеша несколько прояснилось.

— Ваше великолепие, мы можем попросту сбросить на эту планету разрушительную бомбу.

Тагобар покачал головой.

— Я уже думал об этом. Если они могут передвигаться в пространстве одной силой мысли, то они спасутся, а потом отомстят нам за уничтожение одной из своих планет.

Все помрачнели.

— Погодите минуточку, — сказал Пельквеш. — Если он может передвигаться одной силой мысли, то почему он не ушел от нас?

Магрудер увидел, что стена становиться прозрачной. Комната за нею была теперь полна чужаков. У микрофона стоял этот Тагобар, большая шишка.

— Нам хочется знать, — сказал он, — почему, будучи в состоянии уйти куда угодно, вы остались здесь? Почему вы не бежите от нас?

Опять необходимо быстро соображать.

— Невежливо со стороны гостя, — сказал Магрудер, — покидать хозяев, не окончив своего дела.

— Даже после того, как мы… гм… наказали вас?

— На мелкие неприятности можно не обращать внимания, особенно если хозяин действовал по глубочайшему неведению.

Кто-то из подчиненных Тагобара прошептал что-то, кто-то заспорил, и тогда послышался новый вопрос:

— Должны ли мы полагать судя по вашему ответу, что у вас нет на нас обиды?

— Кое-какая есть, — откровенно ответил Магрудер. — Однако я обижен только лично на ваше высокомерное обращение со мной. Могу заверить вас, что мой народ в целом ничуть не обижается ни на ваш народ в целом, ни на кого-либо из вас в отдельности.

"Играй крупно, Магрудер, — сказал он себе. — Ты уже сбил их, надеюсь".

Снова споры за стеной.

— Вы говорите, — спросил Тагобар, — что ваш народ не обижен на нас. Откуда вы это знаете?

— Я могу это утверждать, — ответил Магрудер. — Я знаю, без всякой тени сомнения, в точности, что каждый из моего народа думает о вас в эту самую минуту. Кроме того, разрешите напомнить вам, что мне пока еще не причинили вреда — им не на что сердится. В конце концов вас ведь еще не уничтожили.

Звук выключен. Снова горячие споры. Звук выключен.

— Есть предположение, — сказал Тагобар, — что несмотря на все обстоятельства, мы были вынуждены взять в качестве образца вас, и только вас. есть предположение. что вы были посланы нам навстречу.

Ох, братцы! Теперь нужно быть очень, очень осторожным!

— Я — только очень скромный представитель своей расы, — начал Магрудер, главным образом чтобы выиграть время. Но погодите! Разве он не внеземной биолог? — Однако, — с достоинством продолжал он, — моя профессия состоит в том, чтобы находить инопланетные существа. Я должен признать, что меня назначили на эту работу.

Тагобар, казалось, встревожился еще больше.

— Это значит, что вы знали о нашем прибытии?

Магрудер подумал секунду. Еще столетия назад было предсказано, что человечество в конце концов может встретиться с инопланетной расой.

— Мы давно уже знали, что вы придете, — спокойно сказал он.

Тагобар был явно взволнован.

— В таком случае вы должны знать, где находится наша планета.

Опять трудный вопрос. Магрудер взглянул сквозь стену на Тагобара и его подчиненных, нервно столпившихся в комнате.

— Я знаю, где вы находитесь, — произнес он, — и я знаю в точности, где находится каждый из вас.

По ту сторону стены все разом вздрогнули, но Тагобар держался крепко.

— Где же мы расположены?

На секунду Магрудер подумал, что они выбили, наконец, почву у него из-под ног. А потом нашел самое лучшее объяснение. Он так долго старался увиливать, что почти забыл о возможности прямого ответа.

Он с состраданием взглянул на Тагобара.

— Связь с помощью голоса слишком неудобна. Наша система координат будет вам совершенно непонятна, а вы не захотели научить меня своей, если помните. — Это было сущей правдой; дэлы не настолько глупы, чтобы рассказывать образцу о своей системе координат: следы могут привести к их планете; кроме того, это было запрещено Общей Инструкцией.

Снова переговоры за стеной.

Тагобар заговорил снова:

— Если вы находитесь в телепатическом контакте со своими товарищами, то можете ли читать и в наших мыслях?

Магрудер надменно взглянул на него.

— У меня, как и у моего народа, есть свои принципы. Мы не проникаем в чужой разум без приглашения.

— Значит, и весь ваш народ знает местонахождение нашей базы? жалобно спросил Тагобар.

Магрудер ответил безмятежно:

— Заверяю вас Тагобар Верф, что каждый член моей расы на каждой из принадлежащих нам планет знает о вашей базе и о ее местонахождении ровно столько же, сколько и я.

— Кажется невероятным, — сказал Тагобар через несколько минут, — что ваша раса до сих пор не имела контакта с нами. Наша раса очень древняя и могучая, и мы захватили планеты на доброй половине Галактики, и все же мы ни разу не встречали вас и не слыхали о вашем народе.

— Наша политика, — ответил Магрудер, — состоит в том, чтобы стараться не обнаруживать своего присутствия. Кроме того, у нас нет споров с вами, и мы не имели никакого желания отнимать у вас ваши планеты. Только когда какая-нибудь раса становится глупо и неразумно воинственной, мы берем на себя труд показать ей свое могущество.

Это была длинная речь, быть может, слишком длинная. Держался ли он строгой истины? Один взгляд на Зендоплита сказал ему это; Главный психолог не отрывал своих черных бусинок-глаз от стрелки прибора во все время беседы и выглядел все более и более озабоченным по мере того, как прибор указывал ему на неизменную правдивость ответов.

Тагобар был положительно встревожен. По мере того как Магрудер привыкал к чужакам, он все более и более мог читать по их лицам. В конце концов у него было большое преимущество: они сделали ошибку, выучив его своему языку. Он знал их, а они его не знали.

Тагобар сказал:

— Значит были другие расы… гм… которые вы покарали?

— За мою жизнь этого не было, — ответил Магрудер. Он подумал о неандертальцах и добавил: — До меня была раса, бросившая нам вызов. Она не существует больше.

— За вашу жизнь? Каков же ваш возраст?

— Взгляните на ваш экран, на планету внизу, — торжественно произнес землянин. — Когда я родился, ничего из того, что вы видите, на Земле не было. Материки на Земле были совсем не такие; моря были совсем другие.

На Земле, на которой я родился, есть обширные полярные шапки; взгляните вниз, и вы их не увидите. И мы не сделали ничего, чтобы изменить планету, которую вы видите; все изменения на ней прошли путем длительного процесса геологической эволюции.

— Глик! — Этот странный звук вырвался у Тагобара как раз в тот момент, когда он выключи звук и стену.

"Совсем как старый фильм в кино, — подумал Магрудер. — Звука нет, и картина все время рвется".

Стена больше не делалась прозрачной. Вместо этого примерно через полчаса она беззвучно скользнула в сторону, открывая весь офицерский состав "Верфа", стоявший навытяжку.

"Вольно" стоял только Тагобар Ларнимискулюс Верф, Боргакс Фенигвиснока, и даже теперь его лицо казалось менее пурпурным, чем всегда.

— Эдвин Питер Сент Джон Магрудер, — торжественно заговорил он, — в качестве командира этого корабля, Нобиля Великой империи и представителя самого императора, мы желаем предложить вам свое искреннее гостеприимство. Действуя под ошибочным впечатлением, будто вы представляете собою низшую форму жизни, мы обращались с вами недостойно и в этом смиренно просим у вас извинения.

— Не стоит, — холодно произнес Магрудер. — Теперь вам остается только опуститься на нашу планету, чтобы ваш народ и мой могли договориться, к нашему взаимному удовлетворению. — Он окинул их взглядом. — Вольно, добавил он повелительно. — И принесите мою одежду.

Что именно станется с кораблем и с чужаками, когда они опустятся, он не был уверен; придется предоставить решение президенту планеты и правительству Земли. Но он не видел больших трудностей впереди.

Когда "Верф" опустился на поверхность планеты, его командир пододвинулся к Магрудеру и смущенно спросил:

— Как вы думаете, понравимся ли мы вашему народу?

Магрудер бегло взглянул на Детектор лжи. Детектор был выключен.

— Понравитесь ли вы? Да в вас просто влюбятся!

Ему до тошноты надоело говорить правду.

Фредерик Пол Я — это другое дело

Я сижу на краю металлической кровати. Матрацем служит второе одеяло, постеленное на ее стальные пружины. Не слишком удобно, но меня ждут еще большие неприятности.

Близится час, когда меня переведут в окружную тюрьму, а через некоторое время после этого я окажусь в камере смертников. Разумеется, сначала состоится судебная процедура, но это простая формальность. Меня не только схватили на месте преступления, я к тому же еще во всем признался.

Я умышленно убил Лоренса Коннота, моего друга, который спас мне жизнь. Конечно, в свое оправдание я мог бы привести некоторые смягчающие обстоятельства, но вряд ли суд примет их во внимание.

Коннот и я были друзьями много лет. Война разъединила нас. Через несколько лет после ее окончания мы снова встретились в Вашингтоне, но в наших отношениях появилась некоторая отчужденность. За это время он, как это говорится, нашел свое призвание. Он много и упорно над чем-то работал, но скрывал от меня, что это было такое. У меня, естественно, были свои заботы, но после того, как я с треском провалился по анатомии, они уже не имели никакого отношения к науке. Должен сказать, что к медицине я охладел уже давненько, с того самого дня, когда впервые попал в анатомический театр; трупов я не боялся, просто не было в этом ничего привлекательного.

Так я и не получил никакого академического звания, да и к чему оно сенатскому охраннику?

Карьера не очень внушительная? Конечно, нет. Но я не стыжусь ее. В жизни вообще ничего не следует стыдиться. А моя должность мне даже нравится. Сенаторы в присутствии нас, охранников, обычно довольно откровенны, к нам относятся неплохо, и мы частенько узнаем интересные вещи о том, что происходит за правительственными кулисами. Со своей стороны, мы можем быть полезны немалому числу людей — газетным репортерам, охотящимся за какой-нибудь историей; правительственным чиновникам, могущим порой использовать одно-единственное неосторожное замечание для целой политической кампании; а также всем тем, кто захотел бы побывать во время важных прений на галерее для посетителей.

Как это и получилось, к примеру, с Ларри Коннотом. Мы с ним столкнулись как-то на улице, немного поболтали, потом он спросил, не могу ли я достать для него пропуск на предстоящие прения по внешней политике. На следующий день я сообщил ему по телефону, что с пропуском все в порядке.

Он явился к началу выступления государственного секретаря, и его маленькие влажные глазки прямо-таки блестели от удовольствия. И тут неожиданно раздался громкий крик… История эта, конечно, у всех еще свежа в памяти. Их было трое, этих фанатиков из Центральной Америки, пытавшихся с помощью огнестрельного оружия оказать воздействие на нашу политику. У двоих были пистолеты, у третьего — ручная граната. Пистолетными выстрелами ранило двоих сенаторов и одного охранника. Мы с Коннотом стояли совсем рядом. Я бросился на маленького паренька, уже замахнувшегося гранатой, сбил его с ног; граната откатилась в сторону, я хотел схватить ее и, увидев, что она взведена и вот-вот взорвется, на какое-то мгновение оцепенел, и в это же самое мгновение на ней оказался Ларри…

Газеты сделали нас обоих героями. Они писали, как о чуде, что Ларри, упав плашмя на гранату, еще успел ее из-под себя вытащить и отбросить в такое место, где она, взорвавшись, никому не причинила вреда.

Верно, вреда она действительно не причинила никому. В газетах упоминалось, что взрыв гранаты заставил Ларри потерять сознание. И верно, он действительно потерял сознание. Прошло около шести часов, пока он снова не пришел в себя, и еще целый день после того он находился в каком-то полузабытьи.

На следующий день вечером я его навестил. Он был очень рад моему приходу.

— Ну вот мы с тобой и в героях, — сказал он приветливо.

— Ларри, ты спас мне жизнь, — сказал я.

— Чепуха, Дик, не стоит говорить об этом. Я бросился вперед чисто инстинктивно, нам обоим повезло, и все тут.

— Газеты пишут: ты был просто великолепен, проделал все так молниеносно, что никто и не понял толком, как все это произошло.

— В такую ничтожную долю секунды, — произнес он еще более небрежным тоном, — никто и не смог бы, естественно, успеть заметить что-либо.

— Я успел, Ларри.

Его маленькие глазки еще более сузились.

— Я был как раз между тобой и гранатой. Ты не мог броситься вперед ни мимо меня, ни надо мной, ни сквозь меня. И все же оказался лежащим на гранате.

Он продолжал молчать.

— И еще одно, Ларри. Она взорвалась прямо под тобой, тебя буквально приподняло взрывом. На тебе был непроницаемый для осколков жилет?..

— Видишь ли, — слегка откашлявшись, сказал он, — тот факт, что…

— Оставим "тот факт" в покое, дружище. Что произошло на самом деле?

Он снял очки и растерянно стал тереть себе глаза.

— Не понимаю, — пробормотал он. — Газеты пишут, что она разорвалась в нескольких…

— Плюнь на газеты, Ларри, — мягко прервал я его. — Пойми, я стоял рядом, и глаза у меня были открыты.

Ростом Ларри Коннот был вообще невелик, но никогда он не казался мне таким крошечным, как сейчас, когда он, сжавшись в маленький комочек в своем кресле, смотрел на меня такими глазами, как будто я был воплощением Немезиды.

Затем он рассмеялся, рассмеялся таким смехом почти счастливым смехом, что я вздрогнул от неожиданности.

— Ну ладно. Дик. К черту эту игру в прятки: я ведь потерял сознание, а у тебя глаза были открыты… Рано или поздно я все равно должен был бы кому-нибудь признаться. Почему не тебе в конце концов?

Из того, что я узнал, в этой моей прощальной записке я опущу всего лишь одну подробность, подробность, правда, весьма существенную. О ней не узнает никто и никогда. Не узнает от меня, во всяком случае.

— Естественно, я не мог не понимать, — сказал Ларри, — что рано или поздно ты вспомнил бы наши ночные разговоры в кафе, наши бесконечные споры о боге и мировых проблемах. Конечно, ты их не забыл.

Да, я не забыл. У меня еще сохранилось в памяти, как я беспощадно издевался над его бредовыми утверждениями и гипотезами и как он упрямо защищал их. Одна из них была особенно вздорной. Он начал как-то доказывать, что… В голове у меня все вдруг перемешалось.

— Ты, кажется, тогда утверждал, — заговорил я, с трудом подыскивая слова, — что когда-нибудь придет время и человеческий дух овладеет… гм… психокинетическими силами… Что когда-нибудь мы, не прибегая ни к каким машинам и не пошевелив даже пальцем, сможем одною лишь силой нашей мысли переносить наше тело в мгновение ока в любое место, какое нам вздумается. В общем, что для человеческого духа нет ничего невозможного.

— Боже, каким я тогда был желторотым юнцом! — воскликнул Ларри и задумался.

Я не мешал ему думать. Мне самому нужно было собраться с мыслями.

— Разумеется, — снова заговорил он, — человеческий дух сам по себе не способен на такие вещи. Все, что я тебе тогда об этом говорил, все это были слова восторженного мечтателя, а не выводы ученого, проверившего их истинность сотней опытов. Но кое в чем я все же был прав, и это кое-что помогло мне найти верное решение. Существуют некоторые… скажем, технические приемы, с их помощью человек может направить работу своей мысли таким образом, что она подчинит себе обычные физические силы, с которыми мы на каждом шагу сталкиваемся в нашей повседневной жизни. Владея такими приемами, человек окончательно восторжествует над природой!

Какой-то необыкновенный оттенок в его голосе и в выражении его глаз заставил меня почувствовать, что он действительно вырвал у природы какую-то великую тайну. На этот раз я поверил бы ему, даже если не было бы вчерашнего инцидента в сенате.

— Владея этими приемами, — продолжал он, — человек в состоянии делать все. Ты понимаешь. Дик? Решительно все! Перелететь через океан? В одну секунду. Обезвредить взрывающуюся бомбу? Ты видел это собственными глазами. Конечно, действия эти представляют собой работу, и она, как всякая работа, требует расхода энергии: никому не дано обойти законы природы. Поэтому-то я и вышел на целый день из строя. Полная нейтрализация большого количества мгновенно высвобожденной энергии — пока еще дело довольно трудное. Гораздо легче, например, отклонить в сторону летящую пулю, а еще проще — удалить из ствольной коробки патрон и перенести его себе в карман, чтобы выстрел вообще не состоялся. Расстояния не играют почти никакой роли. Стоит тебе захотеть, Дик, — в его глазах вспыхнул горделивый огонек, — и ты увидишь перед собой английскую корону во всем блеске ее драгоценностей…

— А в будущее заглядывать ты уже можешь? — спросил я.

Он нахмурился.

— Зачем такой тон. Дик, ведь я говорю о серьезных вещах. Шарлатанством я никогда…

— А читать мысли?

Лицо его прояснилось.

— Ах, ты и этот разговор помнишь? Нет, этого я не могу. Позже когда-нибудь, если займусь этой проблемой по-настоящему. Во всяком случае, не сейчас.

— Покажи мне что-нибудь, что ты можешь уже сейчас, — попросил я.

Он улыбнулся. Видимо, он наслаждался нашим разговором, и я его хорошо понимал. Долгие годы он скрывал свою тайну от всех. Десять лет поисков и экспериментов в полном одиночестве! Десять лет тайных надежд и разочарований, начиная с появления еще бесформенной идеи и кончая днем, когда она стала реальной действительностью. Ему просто необходимо было дать выход распиравшим его чувствам. Думаю, он в самом деле был рад, что наконец-то его кто-то разоблачил.

— Показать что-нибудь? Сейчас сообразим. — Он окинул комнату взглядом и кивнул головой: — Смотри на окно.

Окно открылось и снова закрылось.

— Радиоприемник, — сказал Ларри.

Маленький аппарат вдруг ожил: щелкнув, опустилась одна из клавиш, засветилась шкала, раздалась музыка.

— Смотри внимательно!

Музыка резко умолкла, приемник исчез. И тут же вновь появился на прежнем месте; выскочивший из розетки конец соединительного шнура с легким стуком упал на ковер.

— Он был примерно на высоте Эвереста, — сказал Ларри, явно стараясь сохранить непринужденный вид. — А что скажешь о такой штуке…

Лежавший на полу шнур поднялся, и его вилка устремилась к розетке, замерла в воздухе на секунду и снова шлепнулась на пол.

— Нет, — передумал Ларри, — сейчас я тебе покажу действительно кое-что серьезное. Следи за приемником, Дик. Я его заставлю работать без тока. Для усиления электромагнитных колебаний достаточно…

Его напряженный взгляд снова был прикован к аппарату. Мгновение, другое. Вспыхнула лампочка, освещающая шкалу; из динамика донеслись первые шипящие звуки. Я поднялся со стула, оказавшись как раз позади Ларри.

Я воспользовался телефоном, стоявшим на столике рядом с моим стулом. Удар пришелся ему в затылок, возле уха; он обмяк и повалился на пол. Я ударил его еще дважды, чтобы он наверняка не смог прийти в себя в течение ближайшего часа, и бросил телефонную трубку на место.

Затем приступил к обыску. То, что меня интересовало, я нашел в его письменном столе: записки и расчеты. Все, что я должен был знать, чтобы быть в состоянии делать то, что мог делать он. Это вместилось в две-три строки, все прочее я сжег.

Я снова поднял трубку и вызвал полицию. Услыхав их сирену, я вытащил мой служебный пистолет и выстрелил ему в горло. Он был уже мертв, когда они ворвались в комнату.

Совесть моя чиста. На суде я постараюсь объяснить мотивы моего поступка, хотя и не уверен, что присяжные признают их основательными.

В тех двух-трех строчках было сказано, как делать то, что мог делать он, Лоренс Коннот. Всякий, кто умеет читать, тоже мог бы это делать. Формула Коннота доступна всем грамотным людям — честным, нечестным, подлецам, преступникам, душевнобольным.

Лоренс Коннот был честным идеалистом, это верно. Мы были друзьями с детства, я его душу знал насквозь и, как говорится, в случае необходимости мог бы доверить ему мою жизнь. Все это так. Но ведь речь идет о гораздо большем!

Не только о его жизни! Не только о моей! Кто может поручиться за человека, который вдруг почувствует себя богом? Предположите, что какой-нибудь человек стал единственным обладателем секрета, дающего ему возможность проникать сквозь любые стены, в любое закрытое помещение, в любой банковский сейф. Предположите, что этому человеку не страшно никакое оружие.

Говорят, что власть разлагает. Что абсолютная власть разлагает абсолютно. Можно ли себе представить более абсолютную власть, чем та, которой обладал Коннот? Человек, который, не боясь наказания, мог делать все, что ему взбредет на ум? Ларри был моим другом, но я убил его совершенно хладнокровно, понимая, что человека, владеющего тайной, которая может сделать его властелином мира, нельзя оставлять в живых.

Я — это другое дело.

Роберт Шекли Премия за риск

Рэдер осторожно выглянул в окно. Прямо перед ним была пожарная лестница, а ниже — узкий проход между домами, там стояли видавшие виды детская коляска и три мусорных бачка. Из-за бачка показалась черная рука, в ней что-то блеснуло. Рэдер упал навзничь. Пуля пробила оконное стекло и вошла в потолок, осыпав Рэдера штукатуркой.

Теперь ясно: проход и лестница охраняются, как и дверь.

Он лежал, вытянувшись во всю длину на потрескавшемся линолеуме, глядя на дырку, пробитую в потолке, и прислушивался к шуму за дверью. Его лицо, грязное и усталое, с воспаленными глазами и двухдневной щетиной на подбородке, было искажено от страха — оно то застывало, то вдруг подергивалось, но в нем теперь ощущался характер, ожидание смерти преобразило его.

Один убийца был в проходе, двое на лестничной клетке. Он в ловушке. Он мертв.

Конечно, Рэдер еще двигался, еще дышал, но это лишь по нерасторопности смерти. Через несколько минут она займется им. Смерть понаделает дыр в его теле и на лице, мастерски разукрасит кровью его одежду, сведет руки и ноги в причудливом пируэте могильного танца. Рэдер до боли закусил губу. Хочется жить! Должен же быть выход! Он перекатился на живот и осмотрел дешевую грязную квартирку, в которую его загнали убийцы. Настоящий однокомнатный гроб. Дверь стерегут, пожарную лестницу тоже. Вот только крошечная ванная без окна…

Он вполз в ванную и поднялся на ноги. В потолке была неровная дыра, почти в ладонь шириной. Если бы удалось сделать ее пошире и пролезть в квартиру, что наверху…

Послышался глухой удар. Убийцам не терпелось. Они начали взламывать дверь.

Он осмотрел дыру в потолке. Нет, об этом даже и думать нечего. Не хватит времени.

Они вышибали дверь, покрякивая при каждом ударе. Скоро выскочит замок или петли вылетят из подгнившего дерева. Тогда дверь упадет и двое с пустыми, бесцветными лицами войдут, стряхивая пыль с пиджаков…

Но ведь кто-нибудь поможет ему! Он вытащил из кармана крошечный телевизор. Изображение было нечетким, но он не стал ничего менять. Звук шел громко и ясно.

Он прислушался к профессионально поставленному голосу Майка Терри.

— …ужасная дыра, — сетовал Терри. — Да, друзья, Джим Рэдер попал в ужасную переделку. Вы, конечно, помните, что он скрывался под чужим именем в третьесортном отеле на Бродвее. Казалось, он был в безопасности. Но коридорный узнал его и сообщил банде Томпсона…

Дверь трещала под непрерывными ударами. Рэдер слушал, вцепившись в маленький телевизор.

— Джиму Рэдеру еле удалось бежать из отеля. Преследуемый по пятам, он вбежал в каменный дом номер сто пятьдесят шесть по Уэст-Энд-авеню. Он хотел уйти по крышам. И это могло бы ему удаться, друзья, да, могло бы! Но дверь на чердак оказалась запертой, Казалось, что Джиму конец… Но тут Рэдер обнаружил, что квартира номер семь не заперта и что в ней никого нет. Он вошел… — Здесь Терри сделал эффектную паузу и воскликнул:

— И вот он попался! Попался как мышь в мышеловку! Банда Томпсона взламывает дверь! Она охраняет и пожарную лестницу. Наша телекамера, расположенная в соседнем доме, дает сейчас всю картину крупным планом. Взгляните, друзья!

Неужели у Джима Рэдера не осталось никакой надежды?

«Неужели никакой надежды?» — повторил про себя Рэдер, обливаясь потом в темной маленькой ванной, слушая настойчивые удары в дверь.

— Минуточку! — вскричал вдруг Маш Терри. — Держись, Джим Рэдер! Подержись еще хоть немного. Может, и есть надежда! Только что по специальной линии мне позвонил один из наших зрителей — срочный звонок от доброго самаритянина. Этот человек полагает, что сможет помочь тебе, Джим. Ты слышишь нас, Джим Рэдер?

Джим слышал, как дверные петли вылетают из досок.

— Давайте, сэр, давайте! — поторапливал Майк Терри. — Как ваше имя?

— Ээ… Феликс Бартоломью.

— Спокойнее, мистер Бартоломью. Говорите сразу…

— Хорошо. Так вот, мистер Рэдер, — начал дрожащий старческий голос. — Мне пришлось в свое время жить в доме сто пятьдесят шесть по Уэст-Энд-авеню, как раз в той самой квартире, где вас заперли. Так вот, там есть окно в ванной. Оно заделано, но оно есть.

Рэдер сунул телевизор в карман. Он определил очертания окна и стукнул по нему. Зазвенели осколки стекла, и в ванную ворвался ослепительный дневной свет. Отбив острые зазубрины с рамы, он взглянул вниз.

Там, глубоко внизу, был бетонный двор.

Дверные петли вылетели. Рэдер услышал, как распахнулась дверь. Он молниеносно перебросил тело через окно, повис на руках и прыгнул.

Падение оглушило его. Шатаясь, он еле встал на ноги. В окне ванной появилось лицо.

— Везет дураку, — сказал человек, высовываясь и старательно наводя на Рэдера коротенькое курносое дуло револьвера.

И в этот момент в ванной взорвалась дымовая бомба.

Пуля убийцы просвистела мимо, он с проклятием обернулся. Во дворе тоже взорвались бомбы, и дым окутал Рэдера.

Он услышал, как в кармане, где лежал телевизор, неистовствовал голос Майка Терри:

— А теперь спасайся! Беги, Джим Рэдер, спасай свою жизнь! Скорей, пока убийцы ослепли от дыма. И спасибо вам, добрая самаритянка Сара Уинтерс, дом 3412 по Эдгар-стрит, за то, что вы пожертвовали эти пять дымовых бомб и наняли человека, бросившего их!

Уже спокойнее Терри продолжал:

— Сегодня вы спасли жизнь человеку, миссис Уинтерс. Не расскажете ли нашим слушателям, как…

Дальше Рэдер не слушал. Он мчался по заполненному дымом двору, мимо веревок с бельем, прочь, на улицу. Потом, съежившись, чтобы казаться меньше ростом, он поплелся, едва волоча ноги, по Шестьдесят третьей улице. От голода и бессонной ночи кружилась голова.

— Эй, вы!

Рэдер обернулся. Какая-то женщина средних лет, сидевшая на ступеньках дома, сурово смотрела на него.

— Вы ведь Рэдер, правильно? Тот самый, кого они пытаются убить?

Рэдер повернулся, чтобы уйти.

— Заходите сюда, — сказала женщина.

Может, это и западня. Но Рэдер знал, что должен полагаться на щедрость и добросердечие простых людей. Ведь он был их представителем, как бы их копией — обыкновенным парнем, попавшим в беду. Без них он бы пропал.

«Доверяйте людям, — сказал ему Майк Терри. — Они никогда вас не подведут».

Он прошел за женщиной в гостиную. Она велела ему присесть, сама вышла из комнаты и тотчас вернулась с тарелкой тушеного мяса. Женщина стояла и смотрела на него, пока он ел, словно на обезьяну в зоопарке, грызущую земляные орехи.

Двое детишек вышли из кухни и стали глазеть на него. Потом трое мужчин в комбинезонах телестудии вышли из спальной и навели на него телекамеру.

В гостиной стоял большой телевизор. Торопливо глотая пищу, Рэдер следил за изображением на экране и прислушивался к громкому проникновенно-взволнованному голосу Майка Терри.

— Он здесь, друзья, — говорил Терри. — Джим Рэдер здесь, и он впервые прилично поел за последние два дня. Нашим операторам пришлось поработать, чтобы передать это изображение! Спасибо, ребята… Друзья, Джим Рэдер нашел кратковременное убежище у миссис Вельмы О'Делл в доме триста сорок три по Шестьдесят третьей улице. Спасибо вам, добрая самаритянка миссис О'Делл! Просто изумительно, что люди из самых различных слоев принимают так близко к сердцу судьбу Джима Рэдера!

— Вы лучше поторопитесь, — сказала миссис О'Делл.

— Да, мэм.

— Я вовсе не хочу, чтоб у меня на квартире началась эта пальба.

— Я кончаю, мэм.

Один из детей спросил:

— А они вправду собираются убить его?

— Заткнись! — бросила миссис О'Делл.

— Да, Джим, — причитал Майк Терри, — поторопись, Джим. Твои убийцы уже недалеко. И они совсем не глупы, Джим. Они злобны, испорчены, они изуверы — это так. Но совсем не глупы. Они идут по кровавому следу — кровь капает из твоей рассеченной руки, Джим!

Рэдер только сейчас заметил, что, вылезая из окна, он рассек руку.

— Давайте я забинтую, — сказала миссис О'Делл. Рэдер встал и позволил ей забинтовать руку. Потом она дала ему коричневую куртку и серую шляпу с полями.

— Мужнино, — сказала она.

— Он переоделся, друзья! — восторженно кричал Майк Терри. — О, это уже нечто новое! Он переоделся! Ему остается всего семь часов, и тогда он спасен!

— А теперь убирайтесь, — сказала миссис О'Делл.

— Ухожу, мэм, — сказал Рэдер. — Спасибо.

— По-моему, вы дурак, — сказала она. — Глупо было связываться со всем этим.

— Да, мэм.

— Нестоящее дело.

Рэдер поблагодарил ее и вышел. Он зашагал к Бродвею, спустился в подземку, сел в поезд в сторону Пятьдесят девятой, потом в поезд, направляющийся к Восемьдесят девятой. Там он купил газету и пересел в другой поезд.

Он взглянул на часы. Оставалось еще шесть с половиной часов.

Поезд помчался под Манхэттеном. Рэдер дремал, надвинув шляпу на глаза и спрятав под газетой забинтованную руку. Не узнал ли его кто-нибудь? Ускользнул ли он от банды Томпсона? Или кто-нибудь звонит им как раз в эту минуту?

В полудреме он думал, удалось ли ему обмануть смерть. Или же он просто одушевленный, думающий труп и двигается только потому, что смерть нерасторопна? О Господи, до чего же она медлительна! Джим Рэдер давно убит, а все еще бродит по земле и даже отвечает на вопросы в ожидании своего погребения.

Вздрогнув, он открыл глаза. Что-то приснилось… что-то неприятное… А что — не мог вспомнить. Снова закрыл глаза и как сквозь сон вспомнил время, когда он еще не знал этой беды.

Это было два года назад. Высокий приятный малый работал у шофера грузовика подручным. Никакими талантами он не обладал, да и не мечтал ни о чем.

За него это делал маленький шофер грузовика.

— А почему бы тебе не попытать счастья в телепередаче, Джим? Будь у меня твоя внешность, я бы попробовал. Они любят выбирать для состязаний таких приятных парней, ничем особенно не выдающихся. Такие всем нравятся. Почему бы тебе не заглянуть к ним?

И Джим Рэдер заглянул. Владелец местного телевизионного магазина объяснил ему все подробно:

— Видишь ли, Джим, публике уже осточертели все эти тренированные спортсмены с их чудесами реакции и профессиональной храбростью. Кто будет переживать за таких парней? Кто может видеть в них ровню себе? Конечно, всем хочется чего-то будоражащего, но не такого, чтоб это регулярно устраивал какой-то профессионал за пятьдесят тысяч в год. Вот почему профессиональный спорт переживает упадок и так расцвели эти телепрограммы, от которых захватывает дух.

— Ясно, — сказал Рэдер.

— Шесть лет назад, Джим, конгресс принял закон о добровольном самоубийстве. Эти старики сенаторы наговорили черт знает сколько насчет свободной воли, самоопределения и собственного усмотрения. Только все это чушь. Сказать тебе, что на самом деле означает этот закон? Он означает, что любой, а не только профессионал, может рискнуть жизнью за солидный куш. Раньше, если ты хотел рискнуть за большие деньги, хотел, чтобы тебе законным путем вышибли мозги, ты должен был быть или профессиональным боксером, или футболистом, или хоккеистом. А теперь простым людям вроде тебя, Джим, тоже предоставлена такая возможность.

— Ясно, — повторил Рэдер.

— Великолепнейшая возможность. Взять, например, тебя. Ты ведь ничем не лучше других. Все, что можешь сделать ты, может сделать и другой. Ты обыкновенный человек. Я думаю, что эти телебоевики как раз для тебя.

И Рэдер позволил себе помечтать. Телепостановка, казалось, открывала молодому человеку без особых талантов и подготовки путь к богатству. Он написал письмо в отдел передач «Опасность» и вложил в конверт свою фотографию.

«Опасность» им заинтересовалась. Компания Джи-би-си выяснила о нем все подробности и убедилась, что он достаточно зауряден, чтобы удовлетворить самых недоверчивых телезрителей. Они также проверили его происхождение и связи. Наконец его вызвали в Нью-Йорк, где с ним беседовал мистер Мульян.

Мульян был чернявым и очень энергичным; разговаривая, он все время жевал резинку.

— Вы подойдете, — выпалил он. — Только не для «Опасности». Вы будете выступать в «Авариях». Это дневная получасовка по третьей программе.

— Здорово! — сказал Рэдер.

— Меня благодарить не за что. Тысяча долларов премии, если победите или займете второе место, и утешительный приз в сотню долларов, если проиграете. Но это не так важно.

— Да, сэр.

— «Аварии» — это маленькая передача. Джи-би-си использует ее в качестве экзамена. Те, кто займет первое и второе места в «Авариях», будут участвовать в «Критическом положении». А там премии гораздо выше.

— Я знаю это, сэр.

— Кроме «Критического положения», есть и другие первоклассные боевики ужасов: «Опасность» и «Подводный риск», их телепередачи транслируются по всей стране и сулят огромные премии. А уж там можно пробиться и к настоящему. Успех будет зависеть от вас.

— Буду стараться, сэр, — сказал Рэдер. Мульян на мгновение перестал жевать резинку, и в голосе его прозвучало что-то вроде почтения:

— Вы можете добиться успеха, Джим. Главное, помните: вы народ, а народ может все.

Они распрощались. Через некоторое время Рэдер подписал бумагу, освобождающую Джи-би-си от всякой ответственности на случай, если он во время состязания лишится частей тела, рассудка или жизни. Потом подписал другую бумажку, подтверждающую, что он использует свое право на основании закона о добровольном самоубийстве.

Через три недели он дебютировал в «Авариях».

Программа была построена по классическому образцу автомобильных гонок. Неопытные водители садились в мощные американские и европейские гоночные машины и мчались по головокружительной двадцатимильной трассе. Рэдер задрожал от страха, когда включил не ту скорость и его огромный «мазерати» рванулся с места.

Гонки были кошмаром, полным криков, воплей и запахов горящих автомобильных шин. Рэдер держался сзади, предоставив первым разбиваться всмятку на крутых виражах. Когда шедший перед ним «ягуар» врезался в «альфу-ромео» и обе машины с ревом вылетели на вспаханное поле, он выкарабкался на третье место. Рэдер пытался выйти на второе место на последнем трехмильном перегоне, но не смог — было слишком тесно. Раз он чуть не вылетел на зигзагообразном повороте, но ухитрился снова вывести машину на дорогу, по-прежнему удерживая третье место. На последних пятидесяти ярдах у лидирующей машины полетел коленчатый вал, и Рэдер кончил гонки вторым.

Трофеи его исчислялись тысячью долларами. Он получил четыре письма от своих поклонников, а какая-то дама из Ошкоша прислала ему пару кашпо для цветов. Теперь его пригласили участвовать в «Критическом положении».

В отличие от других программ в «Критическом положении» прежде всего нужна была личная инициатива. Перед началом боевика Рэдера лишили сознания с. помощью безвредного наркотика. Очнулся он в кабине маленького аэроплана — автопилот вывел машину на высоту десять тысяч футов. Бак с горючим был уже почти пуст. Парашюта не было. И вот ему, Джиму Рэдеру, предстояло посадить самолет.

Разумеется, раньше он никогда не летал. В отчаянии Рэдер хватался за все рычаги управления, вспоминая, как участник такой же программы на прошлой неделе очнулся в подводной лодке, открыл не тот клапан и затонул.

Тысячи зрителей затаив дыхание следили за тем, как обыкновенный парень, такой же, как они, искал выход из этого положения. Джим Рэдер — это они же сами. И все, что мог сделать Джим, могли сделать и они. Он был из народа, он был их представителем.

Рэдеру удалось спуститься и произвести что-то вроде посадки. Самолет перевернулся несколько раз, но ремни оказались надежными, а баки с горючим, как ни странно, не взорвались.

Джим выбрался из этой заварушки с двумя поломанными ребрами, тремя тысячами долларов и правом участия в передаче «Тореадор», когда ребра его заживут.

Наконец-то первоклассный боевик! За «Тореадора» платили десять тысяч долларов. И единственное, что он должен был сделать, — это заколоть шпагой огромного черного быка, как это делают настоящие опытные тореадоры.

Состязание проводилось в Мадриде, потому что бой быков все еще находился под запретом в Соединенных Штатах. Передача транслировалась по всей стране.

Куадрилья Рэдеру попалась хорошая. Этим людям нравился долговязый медлительный американец. Пикадоры по-настоящему орудовали пиками, желая поубавить пыл у быка. Бандерильеры старались как следует погонять быка, прежде чем колоть его своими бандерильями. А второй матадор, грустный человек из Альгесираса, чуть не сломал быку шею своими обманными движениями.

Но когда было сделано и сказано все что нужно, на песке остался Джим Рэдер, неуклюже сжимавший красную мулету в левой руке и шпагу в правой, один на один с окровавленной тысячекилограммовой громадой быка, Кто-то закричал: «Коли его в легкое, хомбре! Не строй из себя героя, коли в легкое!» Но Джим помнил только одно: «Прицелься шпагой и коли позади рогов», — говорил ему технический консультант в Нью-Йорке.

Он так и колол, но шпага отскочила, наткнувшись на кость, и бык поддел Рэдера рогами: перебросив его через спину. Он поднялся на ноги, каким-то чудом оставшись без дырки в теле, взял другую шпагу и, закрыв глаза, стал снова колоть позади рогов. И Бог, который хранит детей и дураков, видно, пекся о нем, потому что шпага вошла в тело быка, как иголка в масло. Бык, взглянув на него испуганно и недоверчиво, обмяк и рухнул.

На сей раз заплатили десять тысяч долларов, а сломанная ключица зажила в совершенно пустячный срок. Рэдер получил двадцать три письма от своих поклонников, и среди них был страстный призыв какой-то девушки из Атлантик-Сити, которым он пренебрег. Кроме того, ему предложили принять участие в новой передаче.

Теперь Рэдер не был таким простаком. Он отлично сознавал, что чуть не поплатился жизнью за весьма умеренную сумму карманных денег. Большой куш был впереди, и если уж стараться, то лишь ради него.

Так Рэдер появился в «Подводном риске», который оплачивала фирма «Мыло красотки». В акваланге, с ластами и балластным поясом, вооруженный ножом, он вместе с четырьмя другими участниками состязания нырнул в теплые воды Карибского моря. Туда же опустили защищенных решеткой телекамеру и операторов. Состязавшиеся должны были разыскать и вытащить из воды сокровище, спрятанное там представителями фирмы, которая оплачивала программу.

Само по себе подводное плавание не было особенно опасным. Но организаторы состязаний постарались для привлечения публики оживить его различными пикантными деталями. Местность была нашпигована гигантскими спрутами, муренами, акулами разных видов, ядовитыми кораллами и другими ужасами морских глубин.

Зрелище получилось захватывающее. Один из участников состязания сумел добраться до сокровища, лежавшего в глубокой расщелине, но тут мурена добралась до него самого. Другой ухватился за сокровище в тот самый момент, когда за него ухватилась акула. Сине-зеленые воды морских глубин окрасились кровью — по цветному телевидению это было хорошо видно. Сокровище ускользнуло на дно, и тут за ним нырнул Рэдер. От большого давления у него чуть не лопнули барабанные перепонки. Он подобрал бесценный груз, отцепил свой балластный пояс, чтобы всплыть. В тридцати футах от поверхности ему пришлось бороться за сокровище с другим участником состязания.

Маневрируя под водой, они размахивали ножами. Противник рассек Рэдеру грудь. Но Рэдер с самообладанием бывалого борца отбросил нож и вырвал у противника трубку, по которой поступал воздух.

На этом все кончилось. Рэдер всплыл на поверхность и передал на стоявшую поблизости лодку спасенное сокровище. Им оказалась партия мыла «Величайшее из сокровищ», изготовленное фирмой «Мыло красотки».

Он получил двадцать две тысячи долларов наличными и триста восемь писем от поклонников, в числе которых было одно заслуживающее внимания — предложение девушки из Макона. Он серьезно задумался над этим. Рэдера положили в больницу, где ему бесплатно лечили рассеченную грудь и барабанные перепонки, а также делали прививки против коралловой инфекции.

И вот новое приглашение в крупнейший боевик «Премия за риск».

Тут-то и начались настоящие неприятности…

Внезапная остановка поезда вывела его из задумчивости. Рэдер сдвинул шляпу и увидел, что мужчина напротив поглядывает на него и что-то шепчет толстой соседке. Неужели его узнали?

Как только двери раскрылись, он вышел и взглянул на часы. Оставалось еще пять часов.

На станции Манхассет он сел в такси и попросил отвезти его в Нью-Сэлем.

— В Нью-Сэлем? — переспросил шофер, разглядывая его в зеркальце над ветровым стеклом.

— Точно.

Шофер включил свою рацию: «Плата до Нью-Сэлема. Да, правильно, Нью-Сэлема. Нью-Сэлема».

Они тронулись. Рэдер нахмурился, размышляя, не было ли это сигналом. Конечно, ничего необычного, таксисты всегда сообщают о поездке своему диспетчеру. И все же в голосе шофера было что-то…

— Высадите меня здесь, — сказал Рэдер.

Заплатив, он отправился пешком вдоль узкой проселочной дороги, петлявшей по жидкому лесу. Деревья тут были слишком редкие и низкорослые для того, чтобы укрыть его. Рэдер продолжал шагать в поисках убежища.

Сзади послышался грохот тяжелого грузовика. Рэдер все шагал, низко надвинув шляпу на глаза. Однако, когда грузовик подошел ближе, он вдруг услышал голос из телеприемника, спрятанного в кармане: «Берегись!»

Он кинулся в канаву. Грузовик, накренившись, промчался рядом, едва не задев его, и со скрежетом затормозил. Шофер кричал:

— Вот он! Стреляй, Гарри, стреляй!

Рэдер бросился в лес, пули сшибали листья с деревьев над его головой.

— Это случилось снова! — заговорил Майк Терри, его голос звенел от возбуждения. — Боюсь, что Джим Рэдер позволил себе успокоиться, поддавшись ложному чувству безопасности. Ты не должен делать этого, Джим! Ведь на карту поставлена твоя жизнь! За тобой гонятся убийцы! Будь осторожен, Джим, осталось еще четыре с половиной часа!

Шофер сказал:

— Гарри, Клод, а ну быстро на грузовик! Теперь он попался.

— Ты попался, Джим Рэдер! — воскликнул Майк Терри. — Но они еще не схватили тебя! И можешь благодарить добрую самаритянку Сьюзи Петере, проживающую в доме двенадцать по Элм-стрит, в Саут Орандже, штат Нью-Джерси, за то, что она предупредила тебя, когда грузовик приближался! Через минуту мы покажем вам крошку Сьюзи… Взгляните, друзья, вертолет нашей студии прибыл на место действия. Теперь вы можете видеть, как бежит Джим Рэдер и как убийцы окружают его…

Пробежав сотню ярдов по лесу, Рэдер очутился на бетонированной автостраде. Позади остался редкий перелесок. Один из бандитов бежал оттуда прямо к нему. Грузовик, въехав на автостраду, тоже мчался к нему.

И вдруг с противоположной стороны выскочила легковая машина. Рэдер выбежал на шоссе, отчаянно размахивая руками. Машина остановилась.

— Скорей! — крикнула молодая блондинка, сидевшая за рулем.

Рэдер юркнул в машину. Девушка круто развернула ее. Пуля шлепнулась в ветровое стекло. Девушка изо всех сил жала на акселератор, они чуть не сшибли бандита, стоящего у них на пути.

Машина успела проскочить, прежде чем грузовик подъехал на расстояние выстрела.

Рэдер, откинувшись на сиденье, плотно сомкнул веки. Девушка сосредоточила все внимание на езде, поглядывая время от времени в зеркальце на грузовик.

— Это случилось опять! — кричал Майк Терри в экстазе. — Джим Рэдер снова вырван из когтей смерти благодаря помощи доброй самаритянки Дженис Морроу, проживающей в доме четыреста тридцать три по Лексингтон-авеню, Нью-Йорк. Вы видели когда-нибудь что-либо подобное, друзья? Мисс Морроу промчалась под градом пуль и вырвала Джима Рэдера из рук смерти! Позднее мы проинтервьюируем мисс Морроу и расспросим о ее ощущениях. А сейчас, пока Джим мчится прочь, — может быть, навстречу спасению, а может, навстречу новой опасности — прослушайте кратенькое объявление организаторов передачи, Не отходите от телевизоров! Джиму осталось четыре часа десять минут, и тогда он в безопасности. Но… Всякое может случиться.

— О'кей, — сказала девушка, — теперь нас отключили. Черт возьми, Рэдер, что с вами творится?

— А? — спросил Рэдер.

Девушке было немногим больше двадцати. Она казалась хорошенькой и неприступной. Рэдер заметил, что у нее приятное лицо, аккуратная фигурка. Еще он заметил, что она злится.

— Мисс, — сказал он. — Не знаю, как и благодарить вас.

— Поговорим начистоту, — сказала Дженис Морроу. — Я вообще не добрая самаритянка. Я на службе у Джи-би-си.

— Так это они решили меня спасти!

— Какая сообразительность! — сказала она.

— А почему?

— Видите ли, Рэдер, это дорогая программа. И мы должны дать хорошее представление. Если число слушателей уменьшится, то мы окажемся на улице. А вы нам не помогаете.

— Как? Почему?

— Да потому, что вы просто ужасны, — сказала девушка с раздражением, — вы не оправдали наших надежд и никуда не годитесь. Что вам, жизнь надоела? Неужели вы ничему не научились?

— Я стараюсь изо всех сил.

— Да люди Томпсона могли бы вас прихлопнуть десять раз. Просто мы сказали им, чтоб они полегче, не торопились. Ведь это все равно, что стрелять в глиняную шестифутовую птичку. Люди Томпсона идут нам навстречу, но сколько они могут притворяться? Если бы я сейчас не подъехала, им бы пришлось убить вас, хотя время передачи еще не истекло.

Рэдер смотрел на нее, не понимая, как может хорошенькая девушка говорить такое. Она взглянула на него, потом быстро перевела взгляд на дорогу.

— И не смотрите на меня так! — сказала она. — Вы сами решили рисковать жизнью за деньги, герой. И за большие деньги. Вы знали, сколько вам заплатят. Поэтому не стройте из себя бедняжку бакалейщика, за которым гонятся злые хулиганы.

— Знаю, — сказал Рэдер.

— Так вот, если вы не сможете выпутаться, то постарайтесь хоть умереть как следует.

— Нет, не правда, вы не это хотели сказать, — заговорил Рэдер.

— Вы так уверены? До конца передачи осталось еще три часа сорок минут. Если сможете выжить, отлично. Тогда ваша взяла. А если нет, то заставьте их хоть побегать за эти деньги.

Рэдер кивнул, не отрывая от нее взгляда.

— Через несколько секунд мы снова будем в эфире. Я разыграю поломку автомобиля и выпущу вас. Банды Томпсона пока не видно. Они убьют вас теперь, как только им это удастся. Ясно?

— Да, — сказал Рэдер. — Если я уцелею, смогу я когда-нибудь вас увидеть?

Она сердито прикусила губу.

— Вы что, одурачить меня хотите?

— Нет, просто хочу вас снова увидеть. Можно?

Она с любопытством взглянула на него:

— Не знаю. Оставьте это. Мы почти приехали. Думаю, вам лучше держаться леса. Готовы?

— Да. Где я смогу найти вас? Я хочу сказать — потом, после этого…

— О Рэдер, вы совсем не слушаете. Бегите по лесу, пока не найдете овражек. Он небольшой, но там хоть укрыться можно.

— Как мне найти вас? — снова спросил Рэдер.

— Найдете по телефонной книге Манхэттена, — она остановила машину. — О'кей, Рэдер, бегите.

Он открыл дверцу.

— Подождите, — она наклонилась и поцеловала его. — Желаю вам успеха, болван. Позвоните, если выпутаетесь.

Он выскочил и бросился в лес.

Он бежал между берез и сосен, мимо уединенного домика, где из большого окна на него глазело множество лиц. Кто-то из обитателей этого домика, должно быть, и позвал бандитов, потому что они были совсем близко, когда он добрался до вымытого дождями небольшого овражка. «Эти степенные, уважающие себя граждане не хотят, чтобы я спасся, — с грустью подумал Рэдер. — Они хотят посмотреть, как меня убьют». А может, они хотят посмотреть, как он будет на волосок от смерти и все же избежит ее?

Он спустился в овражек, зарылся в густые заросли и замер. Бандиты Томпсона показались по обе стороны оврага. Они медленно шли вдоль него, внимательно вглядываясь. Рэдер сдерживал дыхание.

Послышался выстрел. Это один из бандитов подстрелил белку. Поверещав немного, она смолкла.

Рэдер услышал над головой гул вертолета телестудии. Наведены ли на него телекамеры? Вполне возможно. Если какой-нибудь добрый самаритянин поможет ему…

Глядя в небо, в сторону вертолета, Рэдер придал лицу подобающее благочестивое выражение и сложил руки. Он молился про себя, потому что публике не нравилось, когда выставляли напоказ свою религиозность, Но губы его шевелились.

Он шептал настоящую молитву. Ведь однажды глухонемой, смотревший передачу, разоблачил беглеца, который вместо молитвы шептал таблицу умножения. А такие штучки не сходят с рук!

Рэдер закончил молитву. Взглянув на часы, он убедился, что осталось еще почти два часа.

Он не хотел умирать! Сколько бы ни заплатили, умирать не стоило! Он просто с ума сошел, был совершенно не в своем уме, когда согласился на это…

Но Рэдер знал, что это не правда. Он был в здравом уме и твердой памяти.

Всего неделю назад он стоял на эстраде в студии «Премии за риск», мигая в свете прожекторов, а Майк Терри тряс ему руку.

— Итак, мистер Рэдер, — сказал Терри серьезно, — вы поняли правила игры, которую собираетесь начать?

Рэдер кивнул.

— Если вы примете их, то всю неделю будете человеком, за которым охотятся. За вами будут гнаться убийцы, Джим. Опытные убийцы, которых закон преследовал за преступления, но им дарована свобода для совершения этого единственного вполне законного убийства, и они будут стараться, Джим. Вы понимаете?

— Понимаю, — сказал Рэдер. Он понимал также, что выиграет двести тысяч долларов, если сумеет продержаться в живых эту неделю.

— Я снова спрашиваю вас, Джим Рэдер. Мы никого не заставляем играть, ставя на карту свою жизнь.

— Я хочу сыграть, — сказал Рэдер. Майк Терри повернулся к зрителям.

— Леди и джентльмены, — сказал он. — У меня есть результаты исчерпывающего психологического исследования, сделанного по нашей просьбе незаинтересованной фирмой. Всякий, кто пожелает, может получить копию этого заключения, выслав двадцать пять центов на покрытие почтовых расходов. Исследование показало, что Джим Рэдер вполне нормальный, психически уравновешенный человек, полностью отвечающий за свои поступки. — Он повернулся к Рэдеру. — Вы все еще хотите принять участие в состязании, Джим?

— Да, хочу.

— Отлично! — закричал Майк Терри. — Итак, Джим Рэдер, познакомьтесь с теми, кто будет стараться убить вас!

Под свист и улюлюканье зрителей на сцену стала выходить банда Томпсона.

— Взгляните на них, друзья, — произнес Майк Терри с нескрываемым презрением. — Только поглядите на них. Это человеконенавистники, коварные, злобные и абсолютно безнравственные. Для этих людей не существует других законов, кроме уродливых законов преступного мира, не существует других понятий чести, кроме тех, что необходимы трусливому наемному убийце.

Публика волновалась.

— Что вы можете сказать, Клод Томпсон? — спросил Терри.

Клод, выступавший от лица банды, подошел к микрофону. Он был худой, гладко выбритый и старомодно одетый человек.

— Я так думаю, — сказал он хрипло. — Я так думаю, мы не хуже других. Ну, вроде как солдаты на войне, они-то убивают. А возьми эти всякие там взятки или подкуп в правительстве или профсоюзах. Да все берут кто во что горазд.

Больше ничего Томпсон не мог сказать. Но как быстро и решительно Майк Терри опроверг доводы убийцы! Он разбил его в пух и прах! Вопросы Терри били точно в цель — прямо в жалкую душонку Томпсона.

К концу интервью Клод Томпсон основательно вспотел и, вытирая лицо шелковым платком, бросал быстрые взгляды на своих сообщников.

Майк Терри положил руку на плечо Рэдеру:

— Вот человек, который согласился стать вашей жертвой, если только вы сможете поймать его.

— Поймаем, — сказал Томпсон, к которому сразу же вернулась уверенность.

— Не будьте так самонадеянны, — сказал Терри. — Джим Рэдер дрался с дикими быками — теперь он выступает против шакалов. Он средний человек. Он из народа… Он — сам народ. Народ, который прикончит вас и вам подобных.

— Все равно ухлопаем, — сказал Томпсон.

— И еще, — продолжал Терри спокойно и проникновенно. — Джим Рэдер не одинок. Простые люди Америки на его стороне. Добрые самаритяне во всех уголках нашей необъятной страны готовы прийти ему на помощь. Безоружный и беззащитный Джим Рэдер может рассчитывать на добросердечие. Он — их представитель! Так что не будьте слишком-то уверены в себе, Клод Томпсон! Обыкновенные люди, простые люди выступают за Джима Рэдера, а их ведь очень много, простых людей!

Рэдер размышлял об этом, лежа неподвижно в густых зарослях на дне овражка. Да, люди помогали ему. Но они помогали и его убийцам.

Джим содрогнулся; он сам сделал выбор и только сам за все ответствен. Это подтверждено психологическим исследованием.

И все-таки в какой мере были ответственны психологи, которые его обследовали? А Майк Терри, посуливший такую кучу денег бедному человеку? Общество сплело петлю и набросило ее на него, а он, с петлей на шее, называл это свободным волеизъявлением.

Кто же в этом виноват?

— Ага! — послышался чей-то возглас. Рэдер поднял взгляд и увидел над собой упитанного плотного мужчину. На нем была пестрая куртка из твида. На шее висел бинокль, а в руках он держал трость.

— Мистер, пожалуйста, не говорите…

— Эй! — заорал толстяк, указывая на него тростью. — Вот он!

«Сумасшедший, — подумал Рэдер. — Проклятый дурак, наверное, думает, что они тут играют в прятки!»

— Сюда, сюда! — визжал мужчина.

Рэдер, ругаясь, вскочил на ноги и бросился прочь. Выбежав из овражка, он увидел в отдалении белое здание. К нему он и кинулся. Сзади кричал толстяк:

— Вон туда, туда! Да глядите же, болваны, вы не видите его, что ли?

Бандиты снова открыли стрельбу. Рэдер бежал, спотыкаясь о кочки. Он поравнялся с игравшими детьми.

— Вот он! — завизжали дети. — Вот он!

Рэдер застонал и бросился дальше. Добравшись до ступенек белого здания, он обнаружил, что это церковь.

В этот момент пуля ударила ему в ногу, возле колена.

Он упал и пополз в здание церкви.

Телеприемник у него в кармане говорил:

«Что за финиш, друзья мои, что за финиш! Рэдер ранен! Он ранен, друзья мои, он ползет, он страдает от боли, но он не сдался! Нет, не таков Джим Рэдер!»

Рэдер лежал в приделе, около алтаря. Он слышал, как детский голосок сказал захлебываясь: «Он вошел туда, мистер Томпсон. Скорее, вы еще можете схватить его».

«Разве церковь не является убежищем, святыней?» — подумал Рэдер.

Дверь распахнулась настежь, и он понял, что никаких обычаев больше не существует. Собравшись с силами, Рэдер пополз за алтарь, потом дальше к заднему выходу.

Он оказался на старом кладбище. Он полз среди крестов, среди мраморных и гранитных намогильных плит, среди каменных надгробий и грубых деревянных дощечек. Пуля стукнула в надгробие над его головой. Рэдер добрался до вырытой могилы и сполз в нее.

Он лежал на спине, глядя в небесную синеву. Вдруг черная фигура нависла над ним, заслонив небо. Звякнул металл. Фигура целилась в него.

Рэдер навсегда распрощался с надеждой.

«Стоп, Томпсон!» — голос Майка Терри ревел, усиленный передатчиком.

Револьвер дрогнул.

«Сейчас одна секунда шестого! Неделя истекла! Джим Рэдер победил!»

Из студии донесся нестройный приветственный крик публики. Банда Томпсона угрюмо окружила могилу.

«Он победил, друзья, он победил! — надрывался Майк Терри. — Смотрите, смотрите на экраны! Прибыли полицейские, они увозят бандитов Томпсона прочь от их жертвы — жертвы, которую они так и не смогли убить. И все это благодаря вам, добрые самаритяне Америки. Взгляните, друзья мои, бережные руки вынимают Джима Рэдера из могилы, которая была его последним прибежищем. Добрая самаритянка Дженис Морроу тоже здесь. Как знать, может, это начало романа? Джим, кажется, в обмороке, друзья, они дают ему возбуждающее. Он выиграл двести тысяч долларов! А теперь несколько слов скажет сам Джим Рэдер!..»

Последовала короткая пауза.

«Странно. — сказал Майк Терри. — Друзья, боюсь, сейчас мы не сможем услышать голос Джима. Доктор осматривает его. Минуточку…»

Снова последовала пауза. Майк Терри вытер лоб и улыбнулся.

«Это переутомление, друзья, страшное переутомление. Так сказал доктор… Ну что ж, друзья, Джим Рэндер сейчас немного не здоров. Но это пройдет! На службе Джи-би-си лучшие психиатры и психоаналитики страны. Мы сделаем для этого храброго парня все, что будет в человеческих силах. И все это за наш счет. — Майк Терри бросил взгляд на студийные часы. — А теперь время кончать, друзья. Следите за объявлениями о нашей новой грандиозной программе ужасов. И не расстраивайтесь. Я уверен, что вскоре мы снова увидим Джима Рэдера среди нас.»

Майк Терри улыбнулся и подмигнул зрителям.

«Он просто обязан выздороветь. Ведь мы все ставим на него!»

Ллойд Биггл-младший Музыкодел

Все называют это Центром. Есть и другое название. Оно употребляется в официальных документах, его можно найти в энциклопедии — но им никто не пользуется. От Бомбея до Лимы знают просто Центр. Вы можете вынырнуть из клубящихся туманов Венеры, протолкаться к стойке и начать: «Когда я был в Центре…» — и каждый, кто услышит, внимательно прислушается. Можете упомянуть о Центре где-нибудь в Лондоне, или в марсианской пустыне, или на одинокой станции на Плутоне — и вас наверняка поймут.

Никто никогда не объясняет, что такое Центр. Это невозможно, да и не нужно. Все, от грудного младенца и до столетнего старика, заканчивающего свой жизненный путь, все побывали там и собираются поехать снова через год, и ещё через год. Это страна отпусков и каникул для всей Солнечной системы. Это многие квадратные мили американского Среднего Востока, преображённые искусной планировкой, неустанным трудом и невероятными расходами. Это памятник культурных достижений человечества, возник он внезапно, необъяснимо, словно феникс, в конце двадцать четвёртого столетия из истлевшего пепла распавшейся культуры.

Центр грандиозен, эффектен и великолепен. Он вдохновляет, учит и развлекает. Он внушает благоговение, он подавляет, он… все что угодно.

И хотя лишь немногие из его посетителей знают об этом или придают этому значение — в нем обитает привидение.

Вы стоите на видовой галерее огромного памятника Баху. Далеко влево, на склоне холма, вы видите взволнованных зрителей, заполнивших Греческий театр Аристофана. Солнечный свет играет на их ярких разноцветных одеждах. Они поглощены представлением — счастливые очевидцы того, что миллионы смотрят только по видеоскопу.

За театром, мимо памятника Данте и института Микеланджело, тянется вдаль обсаженный деревьями бульвар Франка Ллойда Райта. Двойная башня — копия Реймсского собора — возвышается на горизонте. Под ней вы видите искусный ландшафт французского парка XVIII века, а рядом — Мольеровский театр.

Чья-то рука вцепляется в ваш рукав, вы раздражённо оборачиваетесь — и оказываетесь лицом к лицу с каким-то стариком. Его лицо все в шрамах и морщинах, на Голове — остатки седых волос. Его скрюченная рука напоминает клешню. Вглядевшись, вы видите кривое, искалеченное плечо, ужасный шрам на месте уха и испуганно пятитесь.

Взгляд запавших глаз следует за вами. Рука простирается в величавом жесте, который охватывает все вокруг до самого далёкого горизонта, и вы замечаете, что многих пальцев не хватает, а оставшиеся изуродованы.

Раздаётся хриплый голос:

— Нравится? — спрашивает он и выжидающе смотрит на вас.

Вздрогнув, вы говорите:

— Да, конечно.

Он делает шаг вперёд, и в глазах его светится нетерпеливая мольба:

— Я говорю, нравится вам это?

В замешательстве вы можете только торопливо кивнуть, спеша уйти. Но в ответ на ваш кивок неожиданно появляется детская радостная улыбка, звучит скрипучий смех и торжествующий крик:

— Это я сделал! Я сделал все это!

Или стоите вы на блистательном проспекте Платона между Вагнеровским театром, где ежедневно без перерывов исполняют целиком «Кольцо Нибелунгов», и копией театра «Глобус» XVI века, где утром, днём и вечером идут представления шекспировской драмы.

В вас вцепляется рука.

— Нравится?

Если вы отвечаете восторженными похвалами, старик нетерпеливо смотрит на вас и только ждёт, когда вы кончите, чтобы спросить снова:

— Я говорю, нравится вам это?

И когда вы, улыбаясь, киваете головой, старик, сияя от гордости, делает величавый жест и кричит:

— Это я сделал!

В коридоре любого из тысячи обширных отелей, в читальном зале замечательной библиотеки, где вам бесплатно сделают копию любой книги, которую вы потребуете, на одиннадцатом ярусе зала Бетховена — везде к вам, прихрамывая и волоча ноги, подходит привидение, вцепляется вам в руку и задаёт все тот же вопрос. А потом восклицает с гордостью: «Это я сделал!»

Эрлин Бак почувствовал за спиной её присутствие, но не обернулся. Он наклонился вперёд, извлекая левой рукой из мультикорда рокочущие басовые звуки, пальцами правой — торжественную мелодию. Молниеносным движением он дотронулся до одной из клавиш, и высокие дискантовые ноты внезапно стали полными, звучными, почти как звуки кларнета. («Но, Господи, как не похоже на кларнет!» — подумал он.)

— Опять начинается, Вэл? — спросил он.

— Утром приходил хозяин дома.

Эрлин поколебался, тронул клавишу, потом ещё несколько клавиш, и гулкие звуки сплелись в причудливую гармонию духового оркестра. (Но какой слабый, непохожий на себя оркестр!)

— Какой срок он даёт на этот раз?

— Два дня. И синтезатор пищи опять сломался.

— Вот и хорошо. Сбегай, купи свежего мяса.

— На что?

Он стукнул кулаками по клавиатуре и закричал, перекрывая своим голосом резкий диссонанс:

— Не буду я пользоваться гармонизатором! Не дам я подёнщикам себя аранжировать! Если коммерс выходит под моим именем, он должен быть сочинён. Он может быть идиотским, тошнотворным, но он будет сделан хорошо. Видит Бог, это немного, но это все, что у меня осталось!

Он медленно повернулся и посмотрел на неё — бледную, увядающую, измученную женщину, которая двадцать пять лет была его женой. Затем снова отвернулся, упрямо говоря себе, что виноват не больше, чем она. Раз заказчики реклам платят за хорошие коммерсы столько же, сколько за подёнщину…

— Халси придёт сегодня? — спросила она.

— Сказал, что придёт.

— Достать бы денег заплатить за квартиру…

— И за синтезатор пищи. И за новый видеоскоп. И за новую одежду. Есть же предел тому, что можно купить ценой одного коммерса?!

Он услышал, как она уходит, как открывается дверь, и ждал. Дверь не затворялась.

— Уолтер-Уолтер звонил, — сказала она. — Сегодняшнее ревю он посвящает тебе.

— Ах, вот как? Но ведь это бесплатно.

— Я так и думала, что ты не захочешь смотреть, поэтому договорилась с миссис Ренник, пойду с ней.

— Конечно. Развлекись.

Дверь затворилась.

Бак поднялся и поглядел на свой рабочий стол. На нем в хаотическом беспорядке валялись нотная бумага, тексты коммерсов, карандаши, наброски, наполовину законченные рукописи. Их неопрятные кипы угрожали сползти на пол. Бак расчистил уголок и устало присел, вытянув длинные ноги под столом.

— Проклятый Халси, — пробормотал он. — Проклятые заказчики. Проклятые видеоскопы. Проклятые коммерсы.

Ну напиши же что-нибудь. Ты ведь не подёнщик, как другие музыкоделы. Ты не штампуешь свои мелодии на клавиатуре гармонизатора, чтобы машина их за тебя гармонизировала. Ты же музыкант, а не торговец мелодиями. Напиши музыку. Напиши, ну хотя бы сонату для мультикорда. Выбери время и напиши.

Взгляд его упал на первые строчки текста коммерса: «Если флаер барахлит, если прямо не летит…»

— Проклятый хозяин, — пробормотал он, протягивая руку за карандашом.

Прозвонили крошечные стенные часы, и Бак наклонился, чтобы включить видеоскоп. Ему заискивающе улыбнулось ангельское лицо церемониймейстера.

— Снова перед вами Уолтер-Уолтер, леди и джентльмены! Сегодняшнее обозрение посвящено коммерсам. Тридцать минут коммерсов одного из самых талантливых современных музыкоделов. Сегодня в центре нашего внимания…

Резко прозвучали фанфары — поддельная медь мультикорда.

— …Эрлин Бак!

Мультикорд заиграл причудливую мелодию, которую Бак написал пять лет назад для рекламы тэмперского сыра, раздались аплодисменты. Гнусавое сопрано запело, и несчастный Бак застонал про себя. «Самый выдержанный сыр — сыр, сыр, сыр. Старый выдержанный сыр — сыр, сыр, сыр».

Уолтер-Уолтер носился по сцене, двигаясь в такт мелодии, сбегая в зал, чтобы поцеловать какую-нибудь почтённую домохозяйку, пришедшую сюда отдохнуть, и сияя под взрывы хохота.

Снова прозвучали фанфары мультикорда, и Уолтер-Уолтер, прыгнув обратно на сцену, распростёр руки над головой.

— Слушайте, дорогие зрители! Очередная сенсация вашего Уолтера-Уолтера — Эрлин Бак.

Он таинственно оглянулся через плечо, сделал на цыпочках несколько шагов вперёд, приложил палец к губам и громко сказал:

— Давным-давно жил-был ещё один композитор, по имени Бах. Он был, говорят, настоящий атомный музыкодел, этот парень. Жил он что-то не то четыре, не то пять, не то шесть столетий назад, но есть все основания предполагать, что Бах и Бак ходили бы в наше время бок о бок. Мы не знаем, каков был Бах, но нас вполне устраивает Бак. Вы согласны со мной?

Возгласы. Аплодисменты. Бак отвернулся, руки его дрожали, отвращение душило его.

— Начинаем концерт Бака с маленького шедевра, который Бак создал для пенистого мыла. Оформление Брюса Комбза. Смотрите и слушайте!

Бак успел выключить видеоскоп как раз в тот момент, когда через экран пролетала первая порция мыла. Он снова взялся за текст коммерса, и в его голове начала формироваться ниточка мелодии: «Если флаер барахлит, если прямо не летит — не летит, не летит — вы нуждаетесь в услугах фирмы Вэйринг!»

Тихонько мыча про себя, он набрасывал ноты, которые то взбегали по линейкам, то устремлялись вниз, как неисправный флаер. Это называлось музыкой слов в те времена, когда слова и музыка что-то значили, когда не Бак, а Бах искал выражение таким грандиозным понятиям, как «рай» и «ад».

Бак работал медленно, время от времени проверяя звучание мелодии на мультикорде, отбрасывая целые пассажи, напряжённо пытаясь найти грохочущий аккомпанемент, который подражал бы звуку флаера. Но нет: фирме Вэйринга это не понравится. Ведь они широко оповещали, что их флаеры бесшумны.

Вдруг он понял, что дверной звонок уже давно нетерпеливо звонит. Он щёлкнул тумблером, и ему улыбнулось пухлое лицо Халси.

— Поднимайся! — сказал ему Бак.

Халси кивнул и исчез.

Через пять минут он, переваливаясь, вошёл, опустился на стул, который осел под его массивным телом, бросил свой чемоданчик на пол и вытер лицо.

— У-ф-ф! Хотел бы я, чтобы вы перебрались пониже. Или хоть в такой дом, где были бы современные удобства. До смерти боюсь этих старых лифтов.

— Я собираюсь переехать, — сказал Бак.

— Прекрасно. Самое время.

— Но возможно, куда-нибудь ещё выше. Хозяин дал мне двухдневный срок.

Халси поморщился и печально покачал головой.

— Понятно. Ну что же, не буду держать тебя в нетерпении. Вот чек за коммерс о мыле Сана-Соуп.

Бак взял чек, взглянул на него и нахмурился.

— Ты не платил взносов в союз, — сказал Халси. — Пришлось, знаешь, удержать…

— Да. Я и забыл…

— Люблю иметь дело с Сана-Соуп. Сейчас же получаешь деньги. Многие фирмы ждут конца месяца. Сана-Соуп — тоже не бог весть что, однако они заплатили.

Он щёлкнул замком чемоданчика и вытащил оттуда папку.

— Здесь у тебя есть несколько хороших трюков, Эрлин, мой мальчик. Им это понравилось. Особенно вот это, в басовой партии: «Пенье пены, пенье пены». Сначала они возражали против количества певцов, но только до прослушивания. А вот здесь им нужна пауза для объявления.

Бак посмотрел и кивнул.

— А что если оставить это остинато — «пенье пены, пенье пены» — как фон к объявлению?

— Прозвучит недурно. Это здорово придумано. Как, бишь, ты это назвал?

— Остинато.

— А-а, да. Не понимаю, почему другие музыкоделы этого но умеют.

— Гармонизатор не даёт таких эффектов, — сухо сказал Бак. — Он только гармонизирует.

— Дай им секунд тридцать этого «пенья пены» в виде фона. Они могут вырезать его, если не понравится.

Бак кивнул и сделал пометку на рукописи.

— Да, ещё аранжировка, — продолжал Халси. — Очень жаль, Эрлин, но мы не можем достать исполнителя на французском рожке. Придётся заменить эту партию.

— Нет исполнителя на рожке? А чем плох Ренник?

— В чёрном списке. Союз исполнителей занёс его в чёрный список. Он отправился гастролировать на Западный берег. Играл даром, даже расходы сам оплатил. Вот его и занесли в список.

— Припоминаю, — задумчиво протянул Бак. — Общество памятников искусства. Он сыграл им концерт Моцарта для рожка. Для них это тоже был последний концерт. Хотел бы я его услышать, хотя бы на мультикорде…

— Теперь-то он может играть его сколько угодно, но ему никогда больше не заплатят за исполнение. Так вот — переработай эту партию рожка для мультикорда, а то достану для тебя трубача. Он мог бы играть с конвертером.

— Это испортит весь эффект.

Халси усмехнулся:

— Звучит совершенно одинаково для всех, кроме тебя, мой мальчик. Даже я не вижу разницы. У нас есть скрипки и виолончель. Чего тебе ещё нужно?

— Неужели и в лондонском союзе нет исполнителя на рожке?

— Ты хочешь, чтоб я притащил его сюда для одного трехминутного коммерса. Будь благоразумен, Эрлин! Можно зайти за этим завтра?

— Да. Утром будет готово.

Халси потянулся за чемоданчиком, снова бросил его и нагнулся вперёд.

— Эрлин, я о тебе беспокоюсь. В моем агентстве двадцать семь музыкоделов. Ты зарабатываешь меньше всех! За прошлый год ты получил 2200.

А у остальных самый меньший заработок был 11 тысяч.

— Это для меня не новость, — сказал Бак.

— Может быть. У тебя не меньше заказчиков, чем у любого другого. Ты это знаешь?

— Нет, — сказал Бак. — Нет, этого я не знал.

— А это так и есть. Но денег ты не зарабатываешь. Хочешь знать, почему? Причины две. Ты тратишь слишком много времени на каждый коммерс и пишешь их слишком хорошо. Заказчики могут использовать один твой коммерс много месяцев — иногда даже несколько лет, как тот, о тэмперском сыре. Люди любят их слушать. А если бы ты не писал так дьявольски хорошо, ты мог бы работать быстрее, заказчикам приходилось бы брать больше твоих коммерсов и ты больше заработал бы.

— Я думал об этом. А если бы и нет, то Вэл все равно бы мне об этом напомнила. Но это бесполезно. Иначе я не могу. Вот если бы как-нибудь заставить заказчика платить за хороший коммерс больше…

— Невозможно! Союз не поддержит этого, потому что хорошие коммерсы означают меньше работы, да большинство музыкоделов и не смогут написать действительно хороший коммерс. Не думай, что меня беспокоят только дела моего агентства. Конечно, и мне выгоднее, когда ты больше зарабатываешь, но мне хватает других музыкоделов. Мне просто неприятно, что мой лучший работник получает так мало. Ты какой-то отсталый, Эрлин. Тратишь время и деньги на собирание этих древностей — как, бишь, их называют?

— Патефонные пластинки.

— Да. И эти заплесневелые старые книги о музыке. Я не сомневаюсь, что ты знаешь о музыке больше, чем кто угодно, но что это тебе даёт? Конечно уж, не деньги. Ты лучше всех, и стараешься стать ещё лучше, но чем лучше ты становишься, тем меньше зарабатываешь. Твой доход падает с каждым годом. Не мог бы ты время от времени становиться посредственностью?

— Нет, — сказал Бак. — У меня это не получится.

— Подумай хорошенько.

— Да, насчёт этих заказчиков. Некоторым действительно нравится моя работа. Они платили бы больше, если бы союз разрешил. А если мне выйти из союза?

— Нельзя, мой мальчик. Я бы не смог, брать твои вещи — во всяком случае, я бы скоро остался не у дел. Союз музыкоделов нажал бы где надо, а союзы исполнителей и текстовиков внесли бы тебя в чёрный список. Джемс Дентон заодно с союзами, и он снял бы твои вещи с видеоскопа. Ты живо потерял бы все заказы. Ни одному заказчику не под силу бороться с такими осложнениями, да никто и не захочет ввязываться. Так что постарайся время от времени быть посредственностью. Подумай об этом.

Бак сидел, уставившись в пол.

— Я подумаю.

Халси с трудом встал, обменялся с Баком коротким рукопожатием и проковылял к двери. Бак медленно поднялся и открыл ящик стола, в котором он хранил свою жалкую коллекцию старинных пластинок. Странная и удивительная музыка…

Трижды за всю свою карьеру Бак писал коммерсы, которые звучали по полчаса. Изредка у него бывали заказы на пятнадцать минут. Но обычно он был ограничен пятью минутами или того меньше. А ведь композиторы вроде этого Баха писали вещи, которые исполнялись по часу или больше, — и писали даже без текста!

Они писали для настоящих инструментов, даже для некоторых необычно звучащих инструментов, на которых никто уже больше не играет, вроде фаготов, пикколо, роялей.

«Проклятый Дентон! Проклятый видеоскоп! Проклятые союзы!»

Бак с нежностью перебирал пластинки, пока не нашёл одну с именем Баха. «Магнификат». Потом он отложил её — у него было слишком подавленное настроение, чтобы слушать.

Шесть месяцев назад Союз исполнителей занёс в чёрный список последнего гобоиста. Теперь-последнего исполнителя на рожке, а среди молодёжи никто больше не учится играть на инструментах. Зачем, когда есть столько чудесных машин, воспроизводящих коммерсы без малейшего усилия исполнителя? Даже мультикордистов стало совсем мало, а мультикорд мог при желании играть автоматически.

Бак стоял, растерянно оглядывая всю комнату, от мультикорда до рабочего стола и потрёпанного шкафа из пластика, где стояли его старинные книги по музыке. Дверь распахнулась, поспешно вошла Вэл.

— Халси уже был?

Бак вручил ей чек. Она взяла его, с нетерпением взглянула и разочарованно подняла глаза.

— Мои взносы в Союз, — пояснил он. — Я задолжал.

— А-а. Ну все-таки это хоть что-то.

Её голос был вял, невыразителен, как будто ещё одно разочарование не имело значения. Они стояли, неловко глядя друг на друга.

— Я смотрела часть «Утра с Мэриголд», — сказала Вэл. — Она говорила о твоих коммерсах.

— Скоро должен быть ответ насчёт того коммерса о табаке Сло, — сказал Бак. — Может быть, мы уговорим хозяина подождать ещё неделю. А сейчас я пойду прогуляюсь.

— Тебе бы надо больше гулять…

Он закрыл за собой дверь, старательно обрезав конец её фразы. Он знал, что будет дальше. Найди где-нибудь работу. Заботься о своём здоровье и проводи на свежем воздухе несколько часов в день. Пиши коммерсы в свободное время — ведь они не приносят больших доходов. Хотя бы до тех пор, пока мы не встанем на ноги. А если ты не желаешь, я сама пойду работать.

Но дальше слов она не шла. Нанимателю достаточно было бросить один взгляд на её тщедушное тело и усталое угрюмое лицо. И Бак сомневался, что с ним обошлись бы хоть сколько-нибудь лучше.

Он мог бы работать мультикордистом и прилично зарабатывать. Но тогда придётся вступить в Союз исполнителей, а значит, выйти из Союза музыкоделов. Если он это сделает, он больше не сможет писать коммерсы.

Проклятые коммерсы!

Выйдя на улицу, он с минуту постоял, наблюдая за толпами, проносившимися мимо по быстро движущемуся тротуару. Коекто бросал беглый взгляд на этого высокого, неуклюжего, лысеющего человека в потёртом, плохо сидящем костюме. Бак втянул голову в плечи и неуклюже зашагал по неподвижной обочине. Он знал, что его примут за обычного бродягу и что все будут поспешно отводить взгляд, мурлыкая про себя отрывки из его коммерсов.

Он свернул в переполненный ресторан, нашёл себе столик и заказал пива. На задней стене был огромный экран видеоскопа, где коммерсы следовали один за другим без перерыва. Некоторое время Бак прислушивался к ним-сначала ему было интересно, что делают другие музыкоделы, потом его охватило отвращение.

Посетители вокруг него смотрели и слушали, не отрываясь от еды. Некоторые судорожно кивали головами в такт музыке. Несколько молодых пар танцевали на маленькой площадке, умело меняя темп, когда кончался один коммерс и начинался другой.

Бак грустно наблюдал за ними и думал о том, как все переменилось. Когда-то, он знал, была специальная музыка для танцев и специальные группы инструментов для её исполнения. И люди тысячами ходили на концерты, сидели в креслах и смотрели только на исполнителей.

Все это исчезло. Не только музыка, но и искусство, литература, поэзия. Пьесы, которые он читал в школьных учебниках своего деда, давно забыты.

«Видеоскоп Интернэйшнл» Джемса Дентона решил, что люди должны одновременно смотреть и слушать. «Видеоскоп Интернэйшнл» Джемса Дентона решил, что при этом внимание публики не может выдержать длинной программы. И появились коммерсы.

Проклятые коммерсы!

Час спустя, когда Вэл вернулась домой, Бак сидел в углу, разглядывая растрёпанные книги, которые собирал ещё тогда, когда их печатали на бумаге, — разрозненные биографии, книги по истории музыки, по теории музыки и композиции. Вэл дважды оглядела комнату, прежде чем заметила его, потом подошла к нему с тревожным, трагическим выражением лица.

— Сейчас придут чинить синтезатор пищи.

— Хорошо, — сказал Бак.

— Но хозяин не хочет ждать. Если мы не заплатим ему послезавтра, не заплатим всего, — нас выселят.

— Ну выселят.

— Куда же мы денемся!? Ведь мы не сможем нигде устроиться, не заплатив вперёд!

— Значит, нигде не устроимся.

Она с рыданием выбежала в спальню.

На следующее утро Бак подал заявление о выходе из Союза музыкоделов и вступил в Союз исполнителей. Круглое лицо Халси печально вытянулось, когда он узнал эту новость. Он дал Баку взаймы, чтобы уплатить вступительный взнос в союз и успокоить хозяина квартиры, и в красноречивых выражениях высказал своё сожаление, поспешно выпроваживая музыканта из своего кабинета. Бак знал, что Халси, не теряя времени, передаст его клиентов другим музыкоделам — людям, которые работали быстрее, но хуже. Бак отправился в Союз исполнителей, где просидел пять часов, ожидая направления на работу. Наконец его провели в кабинет секретаря, который небрежно показал ему на кресло и подозрительно осмотрел его.

— Вы состояли в исполнительском союзе двадцать лет назад и вышли из него, чтобы стать музыкоделом. Верно?

— Верно, — сказал Бак.

— Через три года вы потеряли право очерёдности. Вы это знали, не так ли?

— Нет, но не думал, что это так важно. Ведь хороших мультикордистов не так-то много.

— Хорошей работы тоже не так-то много. Вам придётся начать все сначала. — Он написал что-то на листке бумаги и протянул его Баку. — Этот платит хорошо, но люди там плохо уживаются. У Лэнки не так-то просто работать. Посмотрим, может быть, вы не будете слишком раздражать его…

Бак снова оказался за дверью и стоял, пристально разглядывая листок.

На движущемся тротуаре он добрался до космопорта НьюДжерси, поплутал немного в старых трущобах, с трудом находя дорогу, и наконец обнаружил нужное место почти рядом с зоной радиации космопорта. Полуразвалившееся здание носило следы давнего пожара. Под обветшалыми стенами сквозь осыпавшуюся штукатурку пробивались сорняки. Дорожка с улицы вела к тускло освещённому проёму в углу здания. Кривые ступеньки вели вниз. Над головой светила яркими огнями огромная вывеска, обращённая в сторону порта: «ЛЭНКИ».

Бак спустился, вошёл — и запнулся: на него обрушились неземные запахи. Лиловатый дым венерианского табака висел, как тонкое одеяло, посредине между полом и потолком. Резкие тошнотворные испарения марсианского виски заставили Бака отшатнуться. Бак едва успел заметить, что здесь собрались загулявшие звездолётчики с проститутками, прежде чем перед ним выросла массивная фигура швейцара с карикатурным подобием лица, изборождённого шрамами.

— Кого-нибудь ищете?

— Мистера Лэнки.

Швейцар ткнул большим пальцем в сторону стойки и шумно отступил обратно в тень. Бак пошёл к стойке.

Он легко нашёл Лэнки. Хозяин сидел на высоком табурете позади стойки и, вытянув голову, холодно смотрел на подходившего Бака. Его бледное лицо в тусклом дымном освещении было напряжённо и угрюмо. Он облокотился о стойку, потрогал свой расплющенный нос двумя пальцами волосатой руки и уставился на Бака налитыми кровью глазами.

— Я Эрлин Бак, — сказал Бак.

— А-а. Мультикордист. Сможешь играть на этом мультикорде, парень?

— Конечно, я же умею играть.

— Все так говорят. А у меня, может быть, только двое за последние пять лет действительно умели. Большей частью приходят сюда и воображают, что поставят эту штуку на автоматическое управление, а сами будут тыкать по клавишам одним пальцем. Я хочу, чтобы на этом мультикорде играли, парень, и прямо скажу-если не умеешь играть, лучше сразу отправляйся домой, потому что в моем мультикорде нет автоматического управления. Я его выломал.

— Я умею играть, — сказал ему Бак.

— Хорошо, это скоро выяснится. Союз расценивает это место по четвёртому классу, но я буду платить по первому, если ты умеешь играть. Если ты действительно умеешь играть, я подброшу тебе прибавку, о которой союз не узнает. Работать с шести вечера до шести утра, но у тебя будет много перерывов, а если захочешь есть или пить — спрашивай все что угодно. Только полегче с горячительным. Пьяница-мультикордист мне не нужен, как бы он ни был хорош. Роза!

Он проревел во второй раз, и из боковой двери вышла женщина. Она была в выцветшем халате, и её спутанные волосы неопрятно свисали на плечи. Она повернула к Баку маленькое смазливое личико и вызывающе оглядела его.

— Мультикорд, — сказал Лэнки. — Покажи ему.

Роза кивнула, и Бак последовал за ней в глубину зала. Вдруг он остановился в изумлении.

— В чем дело? — спросила Роза.

— Здесь нет видеоскопа!

— Давно! Лэнки говорит, что звездолётчики хотят смотреть на что-нибудь получше мыльной пены и воздушных автомобилей. — Она хихикнула. — На что-нибудь вроде меня, например.

— Никогда не слышал о ресторанах без видеоскопа.

— Я тоже, пока не поступила сюда. Зато Лэнки держит нас троих, чтобы петь коммерсы, а вы будете нам играть на мультикорде. Надеюсь, вы справитесь. У нас неделю не было мультикордиста, а без него трудно петь.

— Справлюсь, — сказал Бак.

Тесная эстрада тянулась в том конце зала, где в других ресторанах Бак привык видеть экран видеоскопа. Он заметил, что когда-то такой экран был и здесь. На стене ещё виднелись его следы.

— У Лэнки было заведение на Венера, когда там ещё не было видеоскопов, — сказала Роза. — У него свои представления о том, как нужно развлекать посетителей. Хотите посмотреть свою комнату?

Бак не ответил. Он разглядывал мультикорд. Это был старый разбитый инструмент, немало повидавший на своём веку и носивший следы не одной пьяной драки. Бак попробовал пальцем фильтры тембров и тихонько выругался про себя. Большинство их было сломано. Только кнопки флейты и скрипки щёлкнули нормально. Итак, двенадцать часов в сутки он будет проводить за этим расстроенным и сломанным мультикордом.

— Хотите посмотреть свою комнату? — повторила Роза. — Ещё только пять часов. Можно хорошенько отдохнуть перед работой.

Роза показала ему узкую каморку за стойкой. Он вытянулся на жёсткой койке и попытался расслабиться. Очень скоро настало шесть часов, и Лэнки появился в дверях, маня его пальцем.

Он занял своё место за мультикордом и сидел, перебирая клавиши. Он не волновался. Не было таких коммерсов, которых бы он не знал, и за музыку он не опасался. Но его смущала обстановка. Облака дыма стали гуще, глаза у него щипало, а пары спирта раздражали ноздри при каждом глубоком вдохе.

Посетителей было ещё мало: механики в перемазанных рабочих костюмах, щёголи-пилоты, несколько гражданских, предпочитавших крепкие напитки и не обращавших никакого внимания на окружающее. И женщины. По две женщины, заметил он, на каждого мужчину в зале.

Внезапно в зале наступило оживление, послышались возгласы одобрения, нетерпеливое постукивание ног. На эстраду поднялся Лэнки с Розой и другими певицами. Сначала Бак пришёл в ужас: ему показалось, что девушки обнажены; но когда они подошли ближе, он разглядел их коротенькие пластиковые одежды. «А Лэнки прав, — подумал он. — Звездолётчики предпочтут смотреть на них, а не на коммерсы в лицах на экране».

— Розу ты уже знаешь, — сказал Лэнки. — Это Занна и Мэй. Давайте начинать.

Он ушёл, а девушки собрались у мультикорда.

— Какие коммерсы вы знаете? — спросила Роза.

— Я их все знаю.

Она посмотрела на него с сомнением.

— Мы поем все вместе, а потом по очереди. А вы… вы уверены, что вы их все знаете?

Бак нажал педаль и взял аккорд.

— Вы себе пойте, а я не подведу.

— Мы начнём с коммерса о вкусном солоде. Он звучит вот так. — Она тихонько напела мелодию. — Знаете?

— Я его написал, — сказал Бак.

Они пели лучше, чем он ожидал. Аккомпанировать им было нетрудно, и он мог следить за посетителями. Головы покачивались в такт музыке. Он быстро уловил общее настроение и начал экспериментировать. Пальцы его сами изобрели раскатистое ритмичное сопровождение в басах. Нащупав ритм, он заиграл в полную силу. Основную мелодию он бросил, предоставив девушкам самим вести её, а сам прошёлся по всей клавиатуре, чтобы расцветить мощный ритмический рисунок.

В зале начали притоптывать ногами. Девушки на сцене раскачивались, и Бак почувствовал, что он сам покачивается взад и вперёд, захваченный безудержной музыкой. Девушки допели слона, а он продолжал играть, и они начали снова. Звездолётчики повскакали на ноги, хлопая в ладоши и раскачиваясь. Некоторые подхватили своих женщин и начали танцевать в узких проходах между столами. Наконец Бак исполнил заключительный каданс и опустил голову, тяжело дыша и вытирая лоб. Одна из девушек свалилась без сил прямо на сцене, и другие помогли ей подняться. Они убежали под бешеные аплодисменты.

Бак почувствовал чью-то руку на своём плече. Лэнки. Без всякого выражения на безобразном лице он взглянул на Бака, повернулся, чтобы оглядеть взволнованных посетителей, снова повернулся к Баку, кивнул и ушёл.

Роза вернулась одна, все ещё тяжело дыша.

— Как насчёт коммерса о духах «Салли Энн»?

— Скажите слова, — попросил Бак.

Она продекламировала слова. Небольшая трагическая история о том, как расстроился роман одной девушки, которая не употребляла «Салли Энн».

— Заставим их плакать? — предложил Бак. — Только сосредоточьтесь. История печальная, и мы заставим их заплакать.

Она встала у мультикорда и жалобно запела. Бак повёл тихий проникновенный аккомпанемент и, когда начался второй куплет, сымпровизировал затухающую мелодию. Звездолётчики тревожно притихли. Мужчины не плакали, но кое-кто из женщин громко всхлипывал, и, когда Роза кончила, наступило напряжённое молчание.

— Живо, — прошипел Бак. — Поднимем настроение. Пойте что-нибудь — что угодно!

Она принялась за другой коммерс, и Бак заставил звездолётчиков вскочить на ноги захватывающим ритмом своего аккомпанемента.

Одна за другой выступали девушки, а Бак рассеянно поглядывал на посетителей, потрясённый таинственной силой, исходившей из его пальцев. Импровизируя и экспериментируя, он вызывал у людей самые противоположные чувства. А в голове у него неуверенно шевелилась одна мысль.

— Пора сделать перерыв, — сказала наконец Роза. — Лучше возьмите-ка чего-нибудь поесть.

Семь тридцать. Полтора часа непрерывной игры. Бак почувствовал, что его силы и чувства иссякли, равнодушно взял поднос с обедом и отнёс его в каморку, которая называлась его комнатой. Голода он не чувствовал. Он с сомнением принюхался к еде, попробовал её — и жадно проглотил. Настоящая еда, после многих месяцев синтетической!

Он немного посидел на койке, раздумывая, сколько времени отдыхают девушки между выступлениями. Потом пошёл искать Лэнки.

— Не хочется мне зря сидеть, — сказал он. — Не возражаете, чтобы я поиграл?

— Без девушек?

— Да.

Лэнки облокотился обеими руками на стойку, — забрал подбородок в кулак и некоторое время сидел, глядя отсутствующим взглядом на противоположную стенку.

— Сам будешь петь? — спросил он наконец.

— Нет. Только играть.

— Без пения? Без слов?

— Да.

— Что ты будешь играть?

— Коммерсы. Или, может быть, что-нибудь импровизировать.

Долгое молчание. Потом:

— Думаешь, что сможешь играть, пока девушек нет?

— Конечно, смогу.

Лэнки по-прежнему сосредоточенно смотрел на противоположную стенку. Его брови сошлись, потом разошлись и сошлись снова.

— Ладно, — сказал он. — Странно, что я сам до этого не додумался. Бак незаметно занял своё место у мультикорда. Он тихо заиграл, сделав музыку неназойливым фоном к шумным разговорам, наполнявшим зал. Когда он усилил звук, лица повернулись к нему.

Он размышлял о том, что думают эти люди, впервые в жизни слыша музыку, не имеющую отношения к коммерсу, музыку без слов. Он напряжённо наблюдал и был доволен тем, что овладел их вниманием. А теперь — может ли он заставить их подняться с мест одними только лишёнными жизни тонами мультикорда? Он придал мелодии чёткий ритмический рисунок, и в зале начали притопывать ногами.

Когда он снова усилил звук. Роза выскочила из-за двери и поспешила на сцену. Её бойкая физиономия выражала растерянность.

— Все в порядке, — сказал ей Бак. — Я просто играю, чтобы развлечься. Не выходите, пока не будете готовы.

Она кивнула и ушла. Краснолицый звездолётчик около сцены посмотрел снизу на чёткие контуры её юного тела и ухмыльнулся. Как зачарованный, Бак впился глазами в грубую, требовательную похоть на его лице, а руки его бегали по клавиатуре в поисках её выражения. Так? Или так? Или…

Вот оно! Тело его раскачивалось, и он почувствовал, что сам попал под власть безжалостного ритма. Он нажал ногой регулятор громкости и повернулся, чтобы посмотреть на посетителей.

Все глаза, как будто в гипнотическом трансе, были устремлены в его угол. Бармен застыл наклонившись, разинув рот. Чувствовалось какое-то волнение, было слышно напряжённое шарканье ног, нетерпеливый скрип стульев. Нога Бака ещё сильнее надавила на регулятор.

С ужасом наблюдал он за тем, что происходило внизу. Похоть исказила лица. Мужчины вскакивали, тянулись к женщинам, хватали их, обнимали. С грохотом свалился стул, за ним стол, но никто, казалось, не замечал этого. С какой-то женщины, бешено развеваясь, слетело на пол платье. А пальцы Бака все носились по клавишам, не подчиняясь больше его власти.

Невероятным усилием он оторвался от клавиш. В зале, точно гром, разразилось молчание. Он начал тихо наигрывать дрожащими пальцами что-то бесцветное. Когда он снова взглянул в зал, порядок был восстановлен. Стол и стул стояли на местах, и посетители сидели, явно чувствуя облегчение-все, кроме одной женщины, которая в очевидном смущении поспешно натягивала платье.

Бак продолжал играть спокойно, пока не вернулись девушки.

Шесть часов утра. Тело ломило от усталости, руки болели, ноги затекли. Бак с трудом спустился вниз. Лэнки стоял, поджидая его.

— Оплата по первому классу, — сказал он. — Будешь работать у меня сколько хочешь. Но полегче с этим, ладно?

Бак подумал о Вэл, съёжившейся в мрачной комнате, живущей на синтетической пище.

— Не будет считаться нарушением правил, если я попрошу аванс?

— Нет, — сказал Лэнки. — Не будет. Я сказал кассиру, чтобы выдал тебе сотню, когда будешь уходить. Считай это премией.

Усталый от долгой поездки на движущемся тротуаре, Бак тихонько вошёл в свою полутёмную комнату и огляделся. Вэл не видно — ещё спит. Он сел к своему мультикорду и тронул клавишу.

Невероятно. Музыка без коммерсов, без слов может заставить людей смеяться, и плакать, и танцевать, и сходить с ума.

И она же может превратить их в непристойных животных.

Дивясь этому, он заиграл мелодию, которая вызвала такую откровенную похоть, играл её все громче, громче.

Почувствовав руку у себя на плече, он обернулся и увидел искажённое страстью лицо Вэл…

…Он пригласил Халси прийти послушать его на следующий же вечер, и Халси сидел в его комнатушке, тяжело опустившись на койку, и все вздрагивал.

— Это несправедливо. Никто не должен иметь такой власти над людьми. Как ты это делаешь?

— Не знаю, — сказал Бак. — Я увидел парочку, которая там сидела, они были счастливы, и я почувствовал их счастье. И когда я заиграл, все в зале стали счастливы. А потом вошла другая пара, они ссорились — и я заставил всех потерять голову.

— За соседним столиком чуть не начали драться, — сказал Халси. — А уж то, что ты устроил потом…

— Да, но вчера это было ещё сильнее. Посмотрел бы ты на это вчера!

Халси опять содрогнулся.

— У меня есть книга о греческой музыке, — сказал Бак. — Древняя Греция — очень давно. У них было нечто, что они называли «этос». Они считали, что различные звукосочетания действуют на людей по-разному. Музыка может делать людей печальными или счастливыми, или приводить их в восторг, или сводить с ума. Они даже утверждали, что один музыкант, которого звали Орфей, мог двигать деревья и размягчать скалы своей музыкой. Теперь слушай. Я получил возможность экспериментировать и заметил, что игра моя производит самое большое действие, когда я не пользуюсь фильтрами. На этом мультикорде все равно работают только два фильтра — флейта и скрипка, — но когда я пользуюсь любым из них, люди не так сильно реагируют. А я думаю — может быть, не звукосочетания, а сами греческие инструменты производили такой эффект. Может быть, тембр мультикорда без фильтров имеет что-то общее с тембром древнегреческой кифары или…

Халси фыркнул.

— А я думаю, что дело не в инструментах и не в звукосочетаниях. Я думаю, дело в Баке, и мне это не нравится. Надо было тебе остаться музыкоделом.

— Я хочу, чтоб ты мне помог, — сказал Бак. — Хочу найти помещение, где можно собрать много народу — тысячу человек по крайней мере, не для того чтобы есть и смотреть коммерсы, а чтобы просто слушать, как один человек играет на мультикорде.

Халси резко поднялся.

— Бак, ты опасный человек. Будь я проклят, если стану доверять тому, кто заставил меня испытать такое, как ты сегодня. Не знаю, что ты собираешься затеять, но я в этом не участвую.

Он вышел с таким видом, будто собирался хлопнуть дверью. Но мультикордист из ресторанчика Лэнки не заслуживал такой роскоши, как дверь в своей комнате. Халси нерешительно потоптался на пороге и исчез. Бак последовал за ним и стоял, глядя, как тот нетерпеливо пробирается к выходу мимо столиков.

Лэнки, смотревший на Бака со своего места за стойкой, взглянул вслед уходящему Халси.

— Неприятности? — спросил он.

Бак устало отвернулся.

— Я знал этого человека двадцать лет. Никогда я не считал его своим другом. Но и не думал, что он мой враг.

— Иногда такое случается, — сказал Лэнки.

Бак тряхнул головой.

— Хочу отведать марсианского виски. Никогда его не пробовал.

За две недели Бак окончательно утвердился в ресторанчике Лэнки. Зал бывал битком набит с того момента, как он приступал к работе, и до тех пор, пока он не уходил утром. Когда он играл один, он забывал о коммерсах и исполнял все что хотел. Как-то он даже сыграл посетителям несколько пьес Баха и был награждён щедрыми аплодисментами — хотя им и было далеко До неистового энтузиазма, обычно сопровождающего его импровизации.

Сидя за стойкой, поедая свой ужин и наблюдая за посетителями, Бак смутно чувствовал себя счастливым. Впервые за много лет у него было много денег. И работа ему нравилась.

Он начал думать о том, как бы совсем избавиться от коммерсов.

Когда Бак отставил поднос в сторону, он увидел, как швейцар Биорф выступил вперёд, чтобы приветствовать очередную пару посетителей, но внезапно споткнулся и попятился, остолбенев от изумления. И неудивительно: вечерние туалеты в кабачке Лэнки!

Пара прошла в зал, щурясь в тусклом, дымном свете, но с любопытством оглядываясь кругом. Мужчина был бронзовый от загара и красивый, но никто не обратил на него внимания. Поразительная красота женщины метеором блеснула в этой грязной обстановке. Она двигалась в ореоле сверкающего очарования. Её благоухание заглушило зловоние табака и виски. Её волосы отливали золотом, мерцающее, ниспадающее платье соблазнительно облегало её роскошную фигуру.

Бак вгляделся и вдруг узнал её. Мэриголд, или «Утро с Мэриголд». Та, кому поклонялись миллионы слушателей её программ во всей Солнечной системе. Как говорили, любовница Джемса Дентона, короля видеоскопа. Мэриголд Мэннинг.

Она подняла руку к губам, притворяясь испуганной, и чистые звуки её дразнящего смеха рассыпались среди зачарованных звездолётчиков.

— Что за странное место! — сказала она. — Слыхали вы когда-нибудь о чем-то подобном?

— Я хочу марсианского виски, черт побери, — пробормотал мужчина.

— Как глупо, что в портовом баре уже ничего нет. Да ещё столько кораблей прилетает с Марса. Вы уверены, что мы успеем вернуться вовремя? Ведь Джимми будет вне себя, если нас не будет, когда приземлится его корабль.

Лэнки тронул Бака за руку.

— Уже седьмой час, — сказал он, не спуская глаз с Мэриголд Мэннинг. — Они торопятся.

Бак кивнул и вышел к мультикорду. Увидев его, посетители разразились криками. Садясь, Бак увидел, что Мэриголд Мэннинг и её спутник глядят на него разинув рты. Внезапный взрыв восторга удивил их, и они отвернулись от топающих и вопящих посетителей, чтобы посмотреть на этого странного человека, который вызвал такой необузданный восторг.

Сквозь шум резко прозвучало восклицание мисс Мэннинг:

— Какого дьявола!

Бак пожал плечами и начал играть. Когда мисс Мэннинг наконец ушла, обменявшись несколькими словами с Лэнки, её спутник так и не получил своего марсианского виски.

На следующий вечер Лэнки встретил Бака двумя полными пригоршнями телеграмм.

— Вот это да! Видел сегодня утром передачу этой дамочки Мэриголд?

— Да я как будто не смотрел видеоскопа с тех пор, как начал здесь работать.

— Если тебя это интересует, знай, что ты был — как она это назвала? — сенсацией Мэриголд в сегодняшней передаче. Эрлин Бак, знаменитый музыкодел, теперь играет на мультикорде в занятном маленьком ресторанчике Лэнки. Если хотите послушать удивительную музыку, поезжайте в Нью-джерсийский космопорт и послушайте Бака. Не упустите этого удовольствия. Это стоит целой жизни, — Лэнки выругался и помахал телеграммами. — Она назвала нас занятными. Теперь я получил десять тысяч предварительных заказов на столики, в том числе из Будапешта и Шанхая. А у нас пятьсот мест, считая стоячие. Черт бы побрал эту бабу! У нас и без неё дело шло так, что только поворачивайся.

— Вам надо помещение побольше, — сказал Бак.

— Да, между нами говоря, я уже присмотрел большой склад. Он вместит самое меньшее тысячу человек. Мы его приведём в порядок. Я заключу с тобой контракт, будешь отвечать за музыку.

Бак покачал головой.

— А что, если открыть большое заведение в городе? Это привлечёт людей, у которых больше денег. Вы будете хозяйничать, а я обеспечу посетителей.

Лэнки с торжественным видом погладил свой сплющенный нос.

— Как будем делиться?

— Пополам, — сказал Бак.

— Нет, — сказал Лэнки задумчиво. — Я играю честно, Бак, но пополам в таком деле будет несправедливо. Ведь я вкладываю весь капитал. Я дам тебе треть, и ты будешь заниматься музыкой.

Они оформили контракт у адвоката. У адвоката Бака. На этом настоял Лэнки.

В унылом полумраке раннего утра сонный Бак ехал на переполненном тротуаре домой. Было время пик, люди стояли вплотную друг к другу и сердито ворчали, когда соседи наступали им на ноги. Казалось, что толпа больше чем обычно. Бак отбивался от толчков и ударов локтями, погруженный в свои мысли.

Пора найти себе жильё получше. Его вполне устраивала их убогая квартира, пока он не смог позволить себе лучшую, но Вэл уже не один год жаловалась. А теперь, когда они могли переехать и снять хорошую квартиру или даже купить маленький дом в Пенсильвании, Вэл отказалась. Говорит, не хочется расставаться с друзьями.

Бак размышлял о женской непоследовательности и вдруг сообразил, что приближается к дому. Он начал проталкиваться к более медленной полосе тротуара. Нажимая изо всех сил, пытаясь протиснуться между пассажирами, он заработал локтями — сначала осторожно, потом со злобой. Толпа вокруг него не поддавалась.

— Прошу прощения, — сказал Бак, делая ещё одну попытку. — Мне здесь сходить.

На этот раз пара мускулистых рук преградила ему дорогу.

— Не сегодня, Бак. Тебя ждут в Манхеттене.

Бак бросил взгляд на сомкнувшиеся вокруг него лица. Неприветливые, угрюмые, ухмыляющиеся лица. Бак внезапно бросился в сторону, сопротивляясь изо всех сил, — но его грубо потащили обратно.

— В Манхеттен, Бак. А если хочешь на тот свет — твоё дело.

— В Манхеттен, — согласился Бак.

У взлётной площадки они сошли с движущегося тротуара. Их ждал флаер — роскошная частная машина, номер которой давал право на большие льготы.

Они быстро полетели к Манхеттену, пересекая воздушные коридоры, и зашли на посадку на крыше здания «Видеоскоп Интернэйшнл». Бака поспешно спустили на антигравитационном лифте повели по лабиринту коридоров и не слишком вежливо втолкнули в кабинет.

Огромный кабинет. Мало мебели: письменный стол, несколько стульев, стойка бара в углу, экран видеоскопа немыслимой величины и мультикорд. В комнате полно народу. Взгляд Бака пробежал по расплывшимся пятнам лиц и нашёл одно, которое было ему знакомо. Халси.

Пухлый агент сделал два шага вперёд и остановился, пристально глядя на Бака.

— Пришла пора посчитаться, Эрлин, — сказал он холодно.

Чья-то рука резко ударила по столу.

— Здесь я занимаюсь всеми расчётами, Халси! Садитесь, пожалуйста, мистер Бак.

Бак неловко расположился на стуле, который был откуда-то выдвинут вперёд. Он ждал, устремив глаза на человека за столом.

— Меня зовут Джемс Дентон. Дошла ли моя слава до таких заброшенных дыр, как ресторанчик Лэнки?

— Нет, — сказал Бак. — Но я о вас слышал.

Джемс Дентон. Король «Видеоскоп Интернэйшнл». Безжалостный повелитель общественного вкуса. Ему было не больше сорока. Смуглое красивое лицо, сверкающие глаза и всегда готовая улыбка.

Он медленно кивнул, постучал сигарой о край стола и не спеша поднёс её ко рту. Со всех сторон к нему протянулись зажигалки. Он выбрал одну, не поднимая глаз, снова кивнул и глубоко затянулся.

— Я не стану утомлять вас, Бак, представляя вам собравшихся здесь. Некоторые из этих людей пришли сюда из деловых соображений. Некоторые — из любопытства. Я впервые услышал о вас вчера, и то, что я услышал, заставило меня подумать, что вы можете стать проблемой. Заметьте, я говорю — можете, вот это-то я и хочу выяснить. Когда передо мной проблема, Бак, я делаю одно из двух. Я или решаю её, или ликвидирую — и не трачу ни на то ни на другое много времени. — Он усмехнулся. — Вы могли в этом убедиться хотя бы потому, что вас привели ко мне сразу, как только вы оказались, ну, скажем, в пределах досягаемости.

— Этот человек опасен, Дентон, — выпалил Халси.

Дентон сверкнул своей улыбкой.

— Я люблю опасных людей, Халси. Их полезно иметь около себя. Если я смогу использовать то, что есть у мистера Бака, что бы это ни было, я сделаю ему выгодное предложение. Уверен, что он примет его с благодарностью. Если я не смогу его использовать, я намерен сделать так, чтобы он, черт возьми, не причинял мне неудобств. Я выражаюсь ясно, Бак?

Бак молчал, уставившись в пол.

Дентон наклонился вперёд. Его улыбка не дрогнула, но глаза сузились, а голос неожиданно стал ледяным.

— Я выражаюсь ясно, Бак?

— Да, — едва слышно пробормотал Бак.

Дентон ткнул большим пальцем в сторону двери, и половина присутствующих, включая Халси, торжественно, по одному, вышли. Остальные ждали, переговариваясь шёпотом, пока Дентон пыхтел сигарой. Внезапно селектор Дентона прохрипел одно-единственное слово:

— Готово!

Дентон указал на мультикорд.

— Мы жаждем демонстрации вашего искусства, мистер Бак. И смотрите, чтоб это была настоящая демонстрация. Халси ведь слушает, и он нам скажет, если вы попытаетесь жульничать.

Бак кивнул и занял место за мультикордом. Он сидел, расслабив пальцы и усмехаясь при виде уставившихся на него со всех сторон лиц. Это были властители большого бизнеса, и никогда в жизни они не слышали настоящей музыки. Что касается Халси, да, Халси будет слушать его, но через селектор Дентона, через систему связи, предназначенную только для передач разговора!

Кроме того, у Халси плохой слух.

Все ещё усмехаясь, Бак тронул фильтр скрипки, снова попробовал его и остановился в нерешительности.

Дентон сухо рассмеялся.

— Я забыл поставить вас в известность, мистер Бак. По совету Халси мы отключили фильтры. Ну…

Бака охватил гнев. Он резко опустил ногу на регулятор громкости, вызывающе сыграл позывные видеоскопа и начал свой коммерс о тэмперском сыре. С налитым кровью лицом Джеме Дентон наклонился вперёд и что-то сердито проворчал. Сидящие возле него беспокойно зашевелились. Бак перешёл к другому коммерсу, сымпровизировал несколько вариаций и начал наблюдать за лицами окружающих. Властители бизнеса. А забавно было бы, подумал он, заставить их танцевать и притопывать ногами. Его пальцы нащупали неотразимый ритм, и люди беспокойно закачались.

Он вдруг забыл об осторожности. Беззвучно смеясь про себя, он дал волю могучему потоку звуков, от которого эти люди пошли в пляс. Все нарастающий взрыв эмоций приковал их к месту в нелепых позах. Потом он заставил их неистово притопывать, вызвал слезы у них на глазах и закончил мощным ударом — тем, что Лэнки называл сексуальной музыкой. Затем он застыл над клавиатурой в ужасе от того, что сделал.

Дентон вскочил с бледным лицом, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Господи Боже! — бормотал он.

Потом проревел в свой селектор:

— Реакция?

— Отрицательная, — последовал немедленный ответ.

— Кончаем.

Дентон сел, провёл рукой по лицу и обернулся к Баку с вежливой улыбкой:

— Впечатляющее исполнение, мистер Бак. Через несколько минут мы узнаем… а вот и они!

Люди, которые прежде вышли, по одному вернулись в комнату. Несколько человек собрались в кучу, переговариваясь шёпотом. Дентон встал из-за стола и зашагал по комнате. Остальные присутствующие, включая и Халси, стояли в неловком ожидании.

Бак остался за мультикордом, с беспокойством оглядывая комнату. Повернувшись, он случайно задел клавишу, и эта единственная нота оборвала разговоры, заставила Дентона резко повернуться, а Халси — в испуге сделать два шага к двери.

— Мистеру Баку не терпится, — воскликнул Дентон. — Нельзя ли покончить с этим?

— Минутку, сэр!

Наконец они повернулись и выстроились в два ряда перед столом Дентона. Возглавлявший их седовласый человек учёного вида с нежно-розовым лицом неловко прокашлялся и ждал, пока Дентон даст знак начинать.

— Установлено, — сказал он, — что присутствовавшие в этой комнате подверглись сильному воздействию музыки. Те, кто слушал через селектор, не испытали ничего, кроме лёгкой скуки.

— Это-то всякий дурак мог установить, — буркнул Дентон. — А вот как он это делает?

— Мы можем предложить только рабочую гипотезу.

— А, так вы о чем-то догадываетесь? Валяйте!

— Эрлин Бак обладает способностью телепатически проецировать свои эмоциональные переживания. Когда эта проекция подкрепляется звуком мультикорда, те, кто находится непосредственно около него, испытывают необычайно сильные чувства. На тех, кто слушает его музыку в передаче на расстоянии, она не оказывает никакого действия.

— А видеоскоп?

— Игра Бака не произведёт эффекта на слушателей видеоскопа.

— Понятно, — сказал Дентон. Он задумчиво нахмурился: — А как насчёт длительного успеха?

— Это трудно предсказать…

— Предскажите же, черт возьми!

— Новизна его манеры играть сначала привлечёт внимание. Со временем у него, вероятно, появится группа последователей, для которых эмоциональные переживания, связанные с его игрой, будут чем-то вроде наркотика.

— Благодарю, джентльмены, — сказал Дентон. — Это все.

Комната быстро опустела. Халси задержался на пороге, с ненавистью посмотрел на Бака и робко вышел.

— Значит, я не смогу вас использовать, Бак, — сказал Дентон. — Но вы, кажется, не представляете собой проблемы. Я знаю, что собираетесь делать вы с Лэнки. Скажи я хоть слово, никогда вам не найти помещения для нового ресторана. Я мог бы закрыть его ресторанчик сегодня к вечеру. Но едва ли это стоит труда. Я даже не стану настаивать на том, чтобы, а вашем новом ресторане был экран видеоскопа. Если сможете создать свой культ что же, может быть, это отвратит ваших последователей от чего-нибудь похуже. Видите, я сегодня великодушен, Бак. А теперь вам лучше уйти, пока я не передумал.

Бак кивнул и поднялся. В эту минуту в комнату ворвалась Мэриголд Мэннинг, блистательно прекрасная, пахнущая экзотическими духами. Её сверкающие светлые волосы были зачёсаны кверху по последней марсианской моде.

— Джимми, милый — ой!

Она уставилась на Бака, на мультикорд и растерянно пробормотала:

— Как, вы… Да вы же Эрлин Бак! Джимми, почему ты мне не сказал?

— Мистер Бак оказал мне честь своим исполнением лично для меня, — сказал Дентон. — Я думаю, мы понимаем друг друга, Бак. Всего хорошего.

— Ты хочешь, чтобы он выступил по видеоскопу! — воскликнула мисс Мэннинг. — Джимми, это чудесно! Можно, сначала я его возьму? Я могу включить его в сегодняшнюю передачу.

Дентон медленно покачал головой.

— Очень жаль, дорогая. Мы установили, что талант мистера Бака… не совсем подходит для видеоскопа.

— Но я могу его пригласить хотя бы как гостя. Вы будете моим гостем, правда, мистер Бак? Ведь нет ничего плохого, если он будет выступать как гость, правда, Джимми?

Дентон усмехнулся.

— Нет. После всего этого шума, который ты устроила, будет неплохо, если ты его пригласишь. Хорошую службу он тебе сослужит, когда провалится!

— Он не провалится. Он будет чудесен по видеоскопу. Вы придёте сегодня, мистер Бак?

— Пожалуй… — начал Бак. Дентон выразительно кивнул. — Мы скоро открываем новый ресторан, — продолжал Бак. — Я бы не возражал быть вашим гостем в день открытия.

— Новый ресторан? Чудесно! Кто-нибудь уже знает? А то я выдам это в сегодняшней передаче как сенсацию?

— Это ещё окончательно не улажено, — сказал Бак извиняющимся тоном, — мы ещё не нашли помещения.

— Вчера Лэнки нашёл помещение, — сказал Дентон. — Сегодня он подпишет договор об аренде. Только сообщите мисс Мэннинг день открытия, Бак, и она организует ваше выступление. А теперь, если вы не возражаете…

У Бака ушло полчаса на то, чтобы найти выход из здания, но он бесцельно бродил по коридорам, не желая спрашивать дорогу. Он счастливо напевал про себя и время от времени смеялся.

Властители большого бизнеса и их учёные ничего не знали о существовании обертонов.

— Так вот оно что, — сказал Лэнки. — Я думаю, нам повезло, Бак. Дентон должен был сделать свой ход, раз у него была возможность, когда я этого не ожидал. Когда же он сообразит, в чем дело, я постараюсь, чтобы было уже поздно.

— Что мы будем делать, если он действительно решит закрыть наше дело?

— У меня и у самого есть кое-какие связи, Бак. Правда, эти люди не вращаются в высшем свете, как Дентон, но они ничуть не менее бесчестны. А у Дентона есть куча врагов, которые нас с радостью поддержат. Он сказал, что мог бы закрыть меня к вечеру, а? Забавно. Мы вряд ли сможем чем-нибудь повредить Дентону, но можем сделать многое, чтобы он нам не повредил.

— Думаю, что и мы сами повредим Дентону, — сказал Бак.

Лэнки отошёл к стойке и вернулся с высоким стаканом розовой пенящейся жидкости.

— Выпей, — сказал он. — У тебя был утомительный день, ты уже заговариваешься. Как это мы можем повредить Дентону?

— Коммерсы. Видеоскоп зависит от коммерсов. Мы покажем людям, что можно развлекаться без них. Мы сделаем нашим девизом «Никаких коммерсов в ресторане Лэнки».

— Здорово, — протянул Лэнки. — Я вкладываю тысячу в новые костюмы для девушек, — не выступать же им на новом месте в этих пластиковых штуках, ты же понимаешь, — а ты решил не давать им петь?

— Конечно же они будут петь.

Лэнки склонил голову и погладил свои нос.

— И никаких коммерсов? Что же они тогда будут петь?

— Я взял кое-какие тексты из старых школьных учебников моего деда. Это называлось стихами, и я пишу на них музыку. Я хотел попробовать их здесь, но Дентон мог прослышать об этом, а нам не стоит ввязываться в неприятности раньше чем нужно.

— Да. Побереги их до нового помещения. Ты вот будешь в передаче «Утро с Мэриголд» в день открытия. А ты точно знаешь насчёт этих самых обертонов, Бак? Понимаешь, может, ты и в самом деле проецируешь эмоции? В ресторане-то, конечно, это все равно, а вот по видеоскопу…

— Я знаю точно. Когда мы сможем устроить открытие?

— На новом месте работают в три смены. Мы усадим 1200 человек, и останется ещё место для хорошей танцплощадки. Все должно быть готово через две недели. Но я не уверен, что эта затея с видеоскопом разумна, Бак.

— Я так хочу.

Лэнки опять отошёл к стойке и налил себе.

— Ладно. Так и делай. Если все это пройдёт, заварится большая каша, и мне надо бы к этому приготовиться. — Он ухмыльнулся. — Но будь я проклят, если это не окажется полезно для дела!

Мэриголд Мэннинг переменила причёску на последнее создание Занны из Гонконга и десять минут раздумывала, каким боком повернуться к съёмочным аппаратам. Бак терпеливо ждал, чувствуя себя немного неловко: такого дорогого костюма у него никогда ещё не было. Ему пришло в голову: а что, если он и в самом деле проецирует эмоции?

— Я встану так, — сказала наконец мисс Мэннинг, бросив на контрольный экран перед собой последний испытующий взор. — А вы, мистер Бак? Что мы с вами будем делать?

— Просто посадите меня за мультикорд, — сказал Бак.

— Но вы же будете не только играть. Вы должны что-нибудь сказать. Я объявляла об этом ежедневно всю неделю, у нас будет самая большая аудитория за много лет, и вы просто должны что-нибудь сказать.

— С радостью, — сказал Бак. — Можно мне рассказать о ресторане Лэнки?

— Конечно, глупый вы человек. Для того-то вы и здесь. Вы расскажете о ресторане Лэнки, а я расскажу об Эрлине Баке.

— Пять минут, — чётко объявил голос.

— О Боже, — сказала она. — Я всегда так нервничаю перед самым началом.

— Хорошо, что не во время передачи, — ответил Бак.

— Верно. Джимми только смеётся надо мной, но нужно быть артистом, чтобы понять другого артиста. А вы нервничаете?

— Когда я играю, мне не до того.

— Вот и мне тоже. Когда моя передача начинается, я слишком занята.

— Четыре минуты.

— О господи! — Она опять повернулась к экрану. — Может, мне лучше по-другому?

Бак уселся за мультикорд.

— Вы очень хороши так как есть.

— Вы, правда, так думаете? Во всяком случае, очень мило, что вы так говорите. Интересно, найдётся ли у Джимми время посмотреть.

— Уверен, что найдётся.

— Три минуты.

Бак включил усилитель и взял аккорд. Теперь он нервничал. Он понятия не имел, что будет играть. Он намеренно не хотел никак готовиться заранее, потому что именно импровизации его так странно действовали на людей. Только одно он знал точно: сексуальной музыки не будет. Об этом его просил Лэнки.

Задумавшись, он пропустил мимо ушей последнее предупреждение и, вздрогнув, поднял голову, когда услышал радостный голос мисс Мэннинг:

— Доброе утро! Начинаем «Утро с Мэриголд»!

Звонкий голос её продолжал. Эрлин Бак. Его карьера музыкодела. Её поразительное открытие, что он играет в ресторанчике Лэнки. Она рассказала о коммерсе, посвящённом тэмперскрму сыру. Наконец она окончила свой рассказ и рискнула повернуться, чтобы посмотреть в сторону Бака.

— Леди и джентльмены! С восхищением, с гордостью, с удовольствием представляю вам сенсацию Мэриголд — Эрлина Бака!

Бак нервно усмехнулся и смущённо постучал по клавише одним пальцем.

— Это моя первая в жизни речь, — сказал он. — Возможно, она будет последней. Сегодня открывается новый ресторан «У Лэнки» на Бродвее. К несчастью, я не могу пригласить вас туда, потому что благодаря великодушным рассказам мисс Мэннинг за последнюю неделю все места на ближайшие два месяца заказаны. Потом мы будем оставлять ограниченное число мест для приезжих издалека. Садитесь в самолёт и летите к нам!

У Лэнки вы найдёте кое-что не совсем обычное. Там нет экрана видеоскопа. Может быть, вы об этом слышали. У нас есть привлекательные молодые леди, которые вам будут петь. Я играю на мультикорде. Мы уверены, что вам понравится наша музыка, потому что у Лэнки вы не услышите коммерсов. Запомните это! «Никаких коммерсов у Лэнки!» Никаких флаеров к бифштексам! Никакой мыльной пены к шампанскому! Никаких сорочек к десерту! Никаких коммерсов! Только хорошая музыка, которая звучит для вашего удовольствия, — вот такая!

Он опустил руки на клавиши.

Было странно играть без всяких зрителей — практически без зрителей. Были только мисс Мэннинг и операторы видеоскопа, и Бак внезапно ощутил, что своими успехами он обязан зрителям. Перед ним всегда было множество лиц, и он играл в соответствии с их реакцией. Теперь его слушали люди по всему Западному полушарию. А потом это будет вся Земля и вся Солнечная система. Будут ли они хлопать и притопывать? Подумают ли они с благоговением: «Так вот что такое музыка без слов, без коммерсов!» Или он вызовет у них лёгкую скуку?

Бак бросил взгляд на бледное лицо мисс Мэннинг, на инженеров, стоящих с разинутыми ртами, и подумал, что, вероятно, все в порядке. Музыка захватила его, и он играл неистово.

Он продолжал играть и после того, как почувствовал что-то неладное. Мисс Мэннинг вскочила и бросилась к нему. Операторы бестолково засуетились, а дальний контрольный экран опустел.

Бак замедлил темп и остановился.

— Нас отключили, — сказала мисс Мэннинг со слезами в голосе. — Кто мог это сделать? Никогда, никогда за все время, что я выступаю по видеоскопу… Джордж, кто нас отключил?

— Приказ.

— Чей приказ?

— Мой приказ! — Перед ними появился Джемс Дентон, и он не улыбался. Губы его были сжаты, лицо бледно, в глазах светилось смертоносное неистовство.

— Ты хитрый парень, а? — обратился он к Баку. — Не знаю, как ты ухитрился разыграть меня, но ни один человек не одурачивает Джемса Дентона дважды. Теперь ты стал проблемой, и я не собираюсь затруднять себя решением. Считай, что ты ликвидирован.

— Джимми! — взмолилась мисс Мэннинг. — Моя программа отключена! Как ты мог?

— Заткнись, к черту! Могу предложить тебе, Бак, любое пари, что Лэнки сегодня не откроется. Хотя для тебя это уже безразлично.

Бак мягко улыбнулся.

— Я думаю, что вы проиграли, Дентон. Я думаю, что прозвучало достаточно музыки, чтобы победить вас. Я могу предложить вам любое пари, что к завтрашнему дню вы получите несколько тысяч жалоб. И правительство тоже. И тогда вы увидите, кто настоящий хозяин «Видеоскоп Интернэйшнл».

— Я хозяин «Видеоскоп Интернэйшнл».

— Нет, Дентон. Он принадлежит народу. Люди долго смотрели на это сквозь пальцы и довольствовались тем, что вы им давали. Но если они поймут, что им нужно, они того добьются. Я знаю, что дал им по крайней мере три минуты того, что им нужно. Это больше, чем я надеялся.

— Как тебе удалось провести меня там, в кабинете?

— Вы сами себя провели, Дентон, потому что вы ничего не знаете об обертонах. Ваш селектор не годится для передачи музыки. Он совсем не передаёт высоких частот, так что мультикорд звучал безжизненно для людей, находившихся в другой комнате. Но у видеоскопа достаточно широкая полоса частот. Поэтому он передаёт живой звук.

Дентон кивнул.

— Умно. За это я поотрываю головы некоторым учёным. Да и тебе тоже, Бак.

Он надменно вышел, и как только автоматическая дверь закрылась за ним, Мэриголд Мэннинг схватила Бака за руку:

— Живо! За мной!

Бак заколебался, а она прошипела:

— Да не стойте, как идиот! Вас убьют!

Она вывела его через операторскую в маленький коридорчик. Они пробежали через него, проскочили приёмную с удивлённой секретаршей и через заднюю дверь попали в другой коридор. Она втащила его за собой в антигравитационный лифт, и они помчались наверх. На крыше здания они подбежали к взлётной площадке для флаеров, и здесь она оставила его в дверях.

— Когда я подам сигнал, выйдите, — сказала она. — Только не бегите, идите медленно.

Она спокойно вышла, и Бак услышал удивлённое приветствие служителя.

— Как вы рано сегодня, мисс Мэннинг!

— Мы передаём много коммерсов, — сказала она. — Мне нужен большой «вэйринг».

— Сейчас подадим.

Выглядывая из-за угла, Бак увидел, как она вошла во флаер. Как только служитель отвернулся, она неистово замахала. Бак осторожно подошёл к ней, стараясь, чтобы «вэйринг» был все время между ним и служителем. Через минуту они уже неслись вверх, а внизу слабо прозвучала сирена.

— Успели! — воскликнула она задыхаясь. — Если бы вы не выбрались до того, как прогудела тревога, вам бы совсем не уйти.

Бак глубоко вздохнул и оглянулся на здание «Видеоскоп Интернэйшнл».

— Что ж, спасибо, — сказал он. — Но я убеждён, что необходимости в этом не было. Это же цивилизованная планета.

— "Видеоскоп Интернэйшнл" — не цивилизованное предприятие, — обрезала она.

Он посмотрел на неё с удивлением. Её лицо разгорелось, глаза расширились от страха, и впервые Бак увидел в ней человека, женщину, красивую женщину. Она отвернулась и разразилась слезами.

— Теперь Джимми убьёт и меня. А куда мы поедем?

— К Лэнки, — сказал Бак. — Смотрите, его отсюда видно.

Она направила флаер к свежевыкрашенным буквам на посадочной площадке нового ресторана, и Бак, оглянувшись, увидел, что на улице возле «Видеоскоп Интернэйшнл» собирается толпа.

Лэнки придвинул свой стол к стене и удобно откинулся назад. На нем был нарядный вечерний костюм, и он тщательно подготовился к роли общительного хозяина, но у себя в конторе он был все тем же неуклюжим Лзнки, которого Бак впервые увидел облокотившимся на стойку.

— Я тебе говорил, что заварится каша, — сказал он спокойно. — Пять тысяч человек у здания «Видеоскоп Интернэйшнл» требуют Эрлина Бака. И толпа все растёт.

— Я играл не больше трех минут, — сказал Бак. — Я подумал, что многие, наверное, напишут жалобы на то, что меня отключили, но ничего подобного я не ожидал.

— Не ожидал, а? Пять тысяч человек. Теперь уже, может быть, и все десять, и никто не знает, когда все это кончится. А мисс Мэннинг рискует головой, чтобы увезти тебя оттуда, спроси её, почему, Бак?

— Да, — сказал Бак. — Зачем было вам ввязываться в это из-за меня?

Она вздрогнула.

— Ваша музыка такое со мной делает!

— Ещё как делает, — подхватил Лэнки. — Бак, дурень ты этакий, ты устроил для четверти земного населения три минуты эмоциональной музыки!

Ресторан Лэнки открылся в тот вечер, как и было назначено. Толпа заполняла всю улицу и ломилась до тех пор, пока оставались стоячие места. Хитрый Лэнки установил плату за вход. Стоявшие посетители ничего не заказывали, и Лэнки не мог допустить, чтобы музыка досталась им бесплатно, даже если они готовы были слушать её стоя.

В последнюю минуту была произведена только одна замена. Лэнки решил, что посетители предпочтут очаровательную хозяйку старому хозяину с расплющенным носом, и он нанял Мэриголд Мэннинг. Она изящно скользила по залу, и голубизна ниспадающего платья оттеняла золотистые волосы.

Когда Бак занял своё место за мультикордом, бешеная овация продолжалась двадцать минут.

В середине вечера Бак разыскал Лэнки.

— Дентон что-нибудь предпринял?

— Ничего. Все идёт как по маслу.

— Странно. Он поклялся, что мы сегодня не откроемся.

Лэнки усмехнулся.

— У него достаточно своих неприятностей. Власти ему на горло наступают из-за сегодняшней суматохи. Я боялся, что будут обвинять тебя, но обошлось. Дентон включил тебя в программу, он же тебя и отключил, и считается, что виноват он. По моим последним сведениям, «Видеоскоп Интернэйшнл» получил больше пяти миллионов жалоб. Не беспокойся, Бак. Скоро мы услышим о Дентоне, да и о союзах тоже.

— О союзах? При чем тут союзы?

— Союз музыкоделов взъестся на тебя за то, что ты хочешь покончить с коммерсами. Союз текстовиков будет заодно с ними из-за коммерсов и ещё потому, что твоей музыке не нужны слова. Союзу исполнителей ты придёшься не по вкусу, потому что вряд ли кто-нибудь из них умеет играть хоть немного. К завтрашнему утру, Бак, ты станешь самым популярным человеком в Солнечной системе, и тебя возненавидят все заказчики, вое работники видеоскопа и все союзы. Я приставлю к тебе телохранителя на круглые сутки. И к мисс Мэннинг тоже. Я хочу, чтобы ты вышел из этой заварухи живым.

— Ты в самом деле думаешь, что Дентон может…

— Дентон может.

На следующее утро Союз исполнителей занёс ресторан Лэнки в чёрный список и предложил всем музыкантам, включая Бака, прекратить с ним всякие отношения. Музыканты вежливо отклонили предложение и к полудню оказались в чёрном списке. Лэнки вызвал адвоката-Бак ещё не видел человека, который выглядел бы таким скрытным и не внушающим доверия.

— Они должны предупредить нас за неделю, — сказал Лэнки. — И дать нам ещё неделю, если мы будем жаловаться. Я им предъявлю иск на пять миллионов.

В ресторан заходил уполномоченный по общественному порядку, затем уполномоченный по контролю за торговлей спиртным. После недолгих переговоров с Лэнки оба с мрачным видом удалились.

— Поздно Дентон зашевелился, — весело сказал Лэнки. — Я был у них обоих на прошлой неделе и записал на плёнку наши разговоры. Они не осмелятся действовать.

В этот вечер перед рестораном Лэнки были устроены беспорядки. У Лэнки на этот случай был наготове свой отряд, и посетители ничего не заметили. Произошла стихийная демонстрация против коммерсов, а в манхеттенских ресторанах было разбито пятьсот видеоскопов.

Ресторан Лэнки беспрепятственно закончил первую неделю своего существования. Зал постоянно был переполнен. Заявки на места посыпались даже с Венеры и Марса. Бак выписал из Берлина второго мультикордиста, которого он мог бы обучить, и Лэнки надеялся, что к концу месяца ресторан будет работать по двадцать четыре часа в сутки.

В начале второй недели Лэнки сказал Баку:

— Мы побили Дентона. Я смог ответить на каждый его ход, а теперь мы сами сделаем несколько ходов. Ты опять выступишь по видеоскопу. Сегодня я сделаю заявку. У нас законное предприятие, и мы имеем такое же право покупать время, как другие. Если он нам откажет, я в суд на него подам. Не посмеет он отказать.

— Где ты возьмёшь на все это денег? — спросил Бак.

Лэнки усмехнулся.

— Сэкономил. И получил небольшую поддержку от людей, которым не нравится Дентон.

Дентон не отказал. Выступление Бака транслировалось прямо из ресторана по всеземной программе, а вела передачу Мэриголд Мэннинг. Сексуальной музыки он не исполнял.

Ресторан закрывался. Усталый Бак переодевался у себя в комнате. Лэнки ушёл, чтобы рано утром встретиться со своим адвокатом и поговорить с ним о следующем ходе Дентона.

Бак был неспокоен. Ведь он всего-навсего музыкант, говорил он себе, не разбирающийся ни в юридических проблемах, ни в запутанной паутине связей и влияний, которой Лэнки так легко управлял. Он знал, что Джемс Дентон — олицетворение зла. Он знал также, что у Дентона достаточно денег, чтобы тысячу раз купить Лэнки. Или заплатить за убийство любого, кто стоит у него на дороге. Чего он ждёт? Ведь Бак через некоторое время может нанести смертельный удар всей системе коммерсов. Дентон должен это знать.

Так чего же он ждёт?

Дверь распахнулась, и к нему вбежала бледная, полуодетая Мэриголд Мэннинг. Она захлопнула дверь и прислонилась к ней. Все её тело сотрясалось от рыданий.

— Джимми, — сказала она задыхаясь. — Я получила записку от Кэрол — это его секретарша. Она была моей приятельницей. Она сообщает, что Джимми подкупил наших телохранителей, и они собираются нас убить сегодня по дороге домой. Или позволят людям Джимми нас убить.

— Я вызову Лэнки, — сказал Бак. — Беспокоиться не о чем.

— Нет! Если они что-нибудь заподозрят, они не станут ждать. У нас не будет никакой надежды.

— Тогда мы просто дождёмся, пока Лэнки вернётся.

— Вы думаете, ждать безопасно? Они же знают, что мы собрались уходить.

Бак тяжело опустился на стул. Это был как раз такой ход, которого он ожидал от Дентона. Он знал, что Лэнки тщательно подбирал людей, но у Дентона достаточно денег, чтобы перекупить любого. И все же…

— Может, это ловушка, — сказал он. — Может, это подложная записка.

— Нет. Я видела, как этот жирный коротышка Халси говорил вчера с одним из ваших телохранителей, и сразу поняла, что Джимми что-то затевает.

«Так вот оно что! Халси».

— Что же делать? — спросил Бак.

— Нельзя ли выйти через чёрный ход?

— Не знаю. Придётся пройти мимо, по крайней мере, одного телохранителя.

— Может, попробуем?

Бак колебался. Она была напугана. Она не владела собой от страха. Но она была более опытна в таких вещах. И она знала Джемса Дентона. Бак никогда не выбрался бы из «Видеоскоп Интернэйшнл» без её помощи.

— Если вы считаете, что это необходимо, — попробуем.

— Мне надо одеться.

Она осторожно выглянула за дверь и сразу вернулась; страх пересилил стыдливость.

— Нет. Идёмте.

Бак и мисс Мэннинг не спеша прошли по коридору к запасному выходу, обменялись кивком с двумя телохранителями, которые сидели наготове, внезапно нырнули а дверь и побежали. Позади раздался удивлённый возглас, и ничего больше. Они изо всех сил помчались по переулку, повернули, добежали до следующего перекрёстка и остановились в нерешительности.

— Движущийся тротуар в той стороне, — задыхаясь шепнула она. — Если мы добежим до него…

— Пошли!

И они побежали дальше, держась за руки. Переулок впереди расширялся в улицу. С беспокойством Бак поискал глазами флаеры, не догоняют ли, но не увидел ни одного. Он не знал точно, куда они попали.

— Погони нет?

— Кажется, нет. Ни одного флаера, и я никого не заметил позади, когда мы останавливались.

— Значит, мы удрали!

Футах в тридцати от них из рассветных теней вдруг выступил человек. Охваченные паникой, они остановились, а он шагнул к ним. Шляпа была низко надвинута на лицо, но улыбку нельзя было не узнать. Джемс Дентон.

— Доброе утро, красавица, — произнёс он. — «Видеоскоп Интернэйшнл» много потерял без тебя. Доброе утро, мистер Бак.

Они стояли молча. Мисс Мэннинг вцепилась в плечо Бака, а ногти её через рубашку вонзились ему в тело. Он не шевелился.

— Я знал, что ты попадёшься на эту маленькую хитрость, красавица. Я знал, что ты уже как раз достаточно напугана, чтобы на неё поддаться. У каждого выхода мои люди, но я благодарен тебе, что ты выбрала именно этот. Очень благодарен. Я предпочитаю лично сводить счёты с предателями.

Вдруг он повернулся к Баку и прорычал:

— Убирайся отсюда, Бак. До тебя очередь ещё не дошла. Для тебя я приготовил кое-что другое.

Бак стоял, как прикованный к сырому тротуару.

— Шевелись, Бак, пока я не передумал!

Мисс Мэннинг отпустила его плечо. Её голос сорвался на прерывистый шёпот.

— Уходите! — сказала она.

— Бак.

— Уходите, быстро! — снова шепнула она.

Бак нерешительно сделал два шага.

— Бегом! — заорал Дентон.

Бак побежал. Позади раздался зловещий треск выстрела, крик — и наступила тишина. Бак запнулся, увидел, что Дентон смотрит ему вслед, и снова побежал.

— Так вот, трус, — сказал Бак.

— Нет, Бак, — Лэнки медленно покачал головой. — Ты смелый человек, иначе ты не ввязался бы в это дело. Это не была бы смелость — пытаться что-нибудь там сделать. Это была бы глупость. Виноват я. Я думал, что он прежде всего займётся рестораном. Теперь я кое-что должен за это Дентону, Бак, а я из тех, кто платит свои долги.

Обезображенное лицо Лэнки озабоченно нахмурилось. Он как-то странно посмотрел на Бака и почесал свою лысую голову.

— Она была красивая и храбрая женщина, Бак. Но я не понимаю, почему Дентон отпустил тебя.

Трагедия, нависшая над рестораном Лэнки в тот вечер, никак не сказалась на посетителях. Они встретили Бака, вышедшего к мультикорду, громом оваций. Когда он остановился, нерешительно кланяясь, его окружили три полисмена.

— Эрлин Бак?

— Да.

— Вы арестованы.

Бак усмехнулся. Дентон не заставил ждать своего следующего хода.

— В чем меня обвиняют? — спросил он.

— В убийстве. В убийстве Мэриголд Мэннинг.

Лэнки прижался к решётке печальным лицом и неторопливо заговорил.

— У них есть свидетели, — сказал он, — честные свидетели, которые видели, как ты выбежал из этого переулка. У них есть несколько лжесвидетелей, которые видели, как ты стрелял. Один из них — твой друг Халси, которому как раз случилось совершать свою раннюю утреннюю прогулку по той аллее — во всяком случае, он в этом присягнёт. Дентон, наверное, не пожалел бы миллиона, чтобы засадить тебя, но в этом нет нужды. Нет нужды даже в том, чтобы подкупить суд. Настолько чисто дело против тебя.

— А как насчёт револьвера? — спросил Бак.

— Его нашли. Конечно, никаких отпечатков. Но кое-кто заявит, что ты был в перчатках, или окажется, что кто-то видел, как ты его обтирал.

Бак кивнул. Теперь он уже был не в силах что-нибудь изменить. Он служил делу, которого никто не понимал, — может быть, он сам не понимал, что пытался сделать. И он проиграл.

— Что будет дальше?

Лэнки покачал головой.

— Не умею я скрывать плохие вести. Это означает пожизненный приговор. Тебя сошлют на Ганимед в рудники пожизненно.

— Понятно, — сказал Бак. И добавил с беспокойством: — А ты собираешься продолжать наше дело?

— А чего ты, собственно, хотел добиться, Бак? Ты ведь работал не только на ресторан «Лэнки». Я никак не мог в этом разобраться, но я-то был с тобой потому, что ты мне нравишься. И мне нравится твоя музыка. Так чего же ты хотел?

— Не знаю.

«Концерт? Тысяча человек, собиравшихся, чтобы слушать музыку? Этого он хотел?»

— Музыки, наверное, — сказал он. — Избавиться от коммерсов или хоть от некоторых из них.

— Да. Да, кажется, я теперь понял. Ресторан «Лэнки» будет продолжать твоё дело, Бак, пока я жив. Новый мультикордист не так уж плох. Конечно, не то, что ты, — но такого, как ты, больше никогда не будет. Мы все ещё не можем удовлетворить все заявки на места. Ещё несколько ресторанов покончили с видеоскопом и пытаются нам подражать, но мы далеко впереди. Мы будем продолжать то, что начал ты, а твоя треть дохода будет идти тебе. Её будут отчислять на твой счёт. Ты станешь богатым человеком, когда вернёшься.

— Когда вернусь?

— Ну, пожизненный приговор не обязательно означает приговор на всю жизнь. Смотри, веди себя как следует.

— А как же Вэл?

— О ней позаботятся. Я дам ей какую-нибудь работу, чтобы занять её.

— Может, я смогу посылать тебе музыку для ресторана, сказал Бак. — У меня будет много времени.

— Боюсь, что нет. От музыки-то они и хотят тебя держать подальше. Так что писать будет нельзя. И к мультикорду тебя не подпустят. Они думают, что ты сможешь загипнотизировать стражу и освободить всех заключённых.

— А мне разрешат взять мою коллекцию пластинок?

— Боюсь, что нет.

— Понятно. Что ж, если так…

— Да, так. Теперь за мной уже второй долг Дентону.

У Лэнки, обычно не склонного к проявлениям чувств, были слезы на глазах, когда он отвернулся.

Суд совещался восемь минут и вынес обвинительный приговор. Бак был приговорён к пожизненному заключению. Хозяева видеоскопа знали, что жизнь в рудниках Ганимеда частенько оказывалась очень короткой.

Среди простых людей все шире расходился слух, что этот приговор был оплачен заказчиками и хозяевами видеоскопа. Говорили, что Эрлину Баку пришили дело за музыку, которую он дал народу.

В тот день, когда Бака отправили на Ганимед, было объявлено о публичном выступлении мультикордиста X. Вейла и скрипача Б. Джонсона. Вход — один доллар.

Лэнки старательно собрал материал, перекупил одного из подкупленных свидетелей и подал кассационную жалобу. В пересмотре дела отказали. Один за другим тянулись годы.

Был организован Нью-йоркский симфонический оркестр из двадцати инструментов… Один из роскошных воздушных автомобилей Джемса Дентона разбился, и он погиб. Несчастный случай. Миллионер, который однажды слышал, как Эрлин Бак играл по видеоскопу, основал десяток консерваторий. Они должны были носить имя Бака, но один историк музыки, который ничего не слышал о Баке, переменил имя на Баха.

Лэнки умер, и его зять продолжал завещанное ему дело. Была проведена подписка на строительство нового концертного зала для Нью-йоркского симфонического оркестра, который теперь насчитывал сорок инструментов. Интерес к этому оркестру рос, как лавина, и, наконец, место для нового зала выбрали в Огайо, чтобы туда легко можно было добраться из любой части Североамериканского континента. Был сооружён зал Бетховена на сорок тысяч человек. За первые же сорок восемь часов после начала продажи билетов были разобраны все абонементы на первую серию концертов.

Впервые за двести лет по видеоскопу передавали оперу. Там же, в Огайо, был выстроен оперный театр, а потом институт искусств. Центр рос — сначала на частные пожертвования, потом на правительственную субсидию. Зять Лэнки умер, управление рестораном «Лэнки» перешло к его племяннику вместе с делом освобождения Эрлина Бака. Прошло тридцать лет, потом сорок.

Через сорок девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней после того, как Баку был вынесен пожизненный приговор, его помиловали. Ему все ещё принадлежала треть дохода самого преуспевающего ресторана в Манхэттене, и капитал, который накопился за много лет, сделал его богатым человеком. Ему было девяносто шесть лет.

Зал Бетховена снова переполнен. Отдыхающие со всей Солнечной системы, любители музыки — владельцы абонементов, старики, которые доживают жизнь в Центре, — вся сорокатысячная толпа нетерпеливо колыхалась в ожидании дирижёра. Когда он вышел, со всех двенадцати ярусов грянули аплодисменты.

Эрлин Бак сидел на своём постоянном месте в задних рядах партера. Он навёл бинокль и разглядывал оркестр, снова размышляя о том, на что могут быть похожи звуки контрабаса. Все его горести остались на Ганимеде. Жизнь его в Центре стала нескончаемым потоком чудесных открытий.

Разумеется, никто не помнил Эрлина Бака, музыкодела и убийцу. Уже целые поколения людей не помнили коммерсов. И все же Бак чувствовал, что всего этого добился он — точно так же, как если бы он построил это здание и сам Центр собственными руками. Он вытянул перед собой руки, изуродованные за многие годы в рудниках. Его пальцы были расплющены, тело изувечено камнями. Он не жалел ни о чем. Он сделал своё дело как следует.

В проходе позади него стояли два билетёра. Один указал на него пальцем и прошептал:

— Ну и тип, вот этот! Ходит на все концерты. Ни одного не пропустит. Просто сидит тут в заднем ряду да разглядывает людей. Говорят, он был одним из прежних музыкоделов много-много лет назад.

— Может, он музыку любит? — сказал другой.

— Да нет. Эти прежние музыкоделы ничего не понимали в музыке. И потом — он ведь совсем глухой.

Ли Гардинг Поиски

Районный Инспектор сидел за своим письменным столом. Это был высокий, хмурый субъект с неподвижным, ничего не выражавшим лицом, туго обтянутым кожей. Губы его двигались с четкостью механизма.

— Так чего же именно вы хотите, мистер Джонстон?

Перед ним по другую сторону широкого стола сидел, нервно сжимая руки, маленький, бледный человечек. Вид у него был жалкий, в глазах проглядывала тревога, движения были исполнены беспокойства.

— Чего-нибудь настоящего, — ответил он. — Чего-нибудь такого, что бы не было сделано человеком. Что бы не было синтетическим. Вот и все. И не для того, чтобы взять это себе. Я хочу только посмотреть. Хочу убедиться, что оно существует. Скажите, где бы я мог найти что-нибудь подобное?

Инспектор, видимо, был озадачен. С таким запросом к нему обращались впервые.

— Чего-нибудь…настоящего?

Он произнес это слово так, словно оно было новым в его лексиконе.

— А каковы мотивы вашей просьбы, мистер Джонстон?

Надежды маленького человека поколебались. Как мог он объяснить это необъяснимое желание, постепенно переросшее в навязчивую идею, — объяснить так, чтобы сидевший напротив мрачный индивидуум понял его?

Широкое окно за спиной Инспектора было распахнуто. Джонстон видел город, расстилавшийся перед ним, словно щит гигантской черепахи. Он уныло посмотрел на высокие городские сооружения из стали и пластмассы, загромождавшие горизонт, и вздрогнул.

— Вокруг себя, всюду и везде, я вижу мир, созданный руками человека, — нерешительно начал он. — Город, в котором мы живем, воздух, которым мы дышим, одежда, которую мы носим, даже пища, которую мы едим, — все это продукция нашей замечательной техники. Повсюду я вижу свидетельства изумительного мастерства Человека, — но где же мне найти его сердце? И как могу я найти собственное сердце, если в ответ на мои чувства я встречаю в этом беспощадном, зловещем мире лишь мрачные здания и людей, не знающих улыбки? Ведь где-нибудь должно же быть хоть крошечное местечко, еще не попавшее в ненасытную утробу человеческого прогресса?

Он тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Ведь не всегда было так, как сейчас. Даже я знаю это. Очевидно, я родился на стыке двух эпох: старый мир уже угасал, а новый только зарождался. Я еще помню деревья, цветы, птичий гомон. Широкие реки, протекавшие у моих ног. И облака, и дожди, и холодный ветер. А сейчас я спрашиваю себя: что такое птица? Что такое облако? Разве на земле, переделанной нами, для них уже нет места? Разве они исчезли навсегда и уже никогда не вернутся? Разве машины уже все сожрали на пиршестве, устроенном нашей планетой, и оставили только голое ядро, заключенное в металл и бесцельно блуждающее в пространстве без зимы и лета, которые могли бы отмечать его бег?

Волнение, на миг окрасившее румянцем бледные щеки маленького человечка, постепенно улеглось. Пустыми глазами он смотрел в окно на жуткую картину, расстилавшуюся перед ним.

Инспектор молчал, только проницательным, оценивающим взглядом смотрел на Джонстона. Его острый как бритва интеллект торопливо усваивал информацию, которой снабжал его собеседник, и уже готовил тщательно продуманный ответ.

— Но вы еще не сказали мне, почему вы ощущаете потребность в чем-то настоящем.

— Почему?..

Этого мистер Джонстон не знал и сам.

— Мне это необходимо — и все тут! — В его возгласе прозвучала нотка отчаяния. — Мне необходимо что-то такое, что я мог бы потрогать собственными руками и быть уверенным, что это сделано не человеком, а…

— А кем же, мистер Джонстон?

Маленький человечек посмотрел Инспектору прямо в глаза. Ему почудилось, что он уловил в холодном, бесстрастном взгляде легкий оттенок цинизма.

— Кем? Ну, скажем… Не знаю кем! Но только… только чтобы это было сделано не человеком. Неужели вы не понимаете? Что-нибудь настоящее.

Его собеседник позволил себе улыбнуться.

— Но, мистер Джонстон, вам, конечно, ясно, что…

В эту секунду лицо Инспектора вдруг окаменело. Холодные глаза остекленели, бессмысленный взгляд уставился в одну точку, находившуюся где-то за мистером Джонстоном. Из спины Инспектора, — по-видимому, из какого-то укромного местечка между лопатками — поднялась к потолку медленная, извилистая струйка дыма.

— Прошу… прощения, — запинаясь, проговорил он. — Боюсь, что… неблагоприятная… для здоровья… перегрузка… повлияла… — Обе его руки, слабые, бессильные, неподвижно лежали на столе. — Переутомление… Чрезмерное… напряжение. Я… вы… если вы… будете любезны… пройти… в двенадцатую комнату… то вас обслужат… А я… а я… попрошу извинить меня за эту… эту…, задержку. Я…

Он умолк. Полуоткрытый рот застыл. В глубине глаз сверкнули и погасли искры. Струйка дыма на мгновение стала толще, а потом исчезла.

С минуту или две Джонстон смотрел на неподвижную фигуру. Лицо его выражало глубокое уныние и полную безнадежность. Потом он вздохнул, поднялся и вышел из комнаты.

“Что же это творится в нашем мире? — думал он. — Машины похожи на людей, а люди — на машины. И с каждым днем становится все труднее отличить их друг от друга”.

Он спустился на лифте и поспешил выйти на улицу. Не было никакого смысла идти в двенадцатую комнату и терять время на еще одно бесплодное интервью с еще одним человекоподобным ответвлением городского вычислительного центра. К тому же он начал понимать, что понятие о чем-то настоящем выходило за пределы программы, которую муниципальные киберы задавали своим машинам.

“И не только машинам”, - думал он, наблюдая за шагавшими по улице людьми. Их невыразительная, бесстрастная манера себя держать скорее подошла бы машине, чем человеку из плоти и крови. В полнейшем, откровенном непонимании, которым они всегда встречали расспросы о том, что его волновало, было что-то пугающее — вот почему он и обратился за помощью к Районному Инспектору.

Он был сильно обескуражен, обнаружив, что его учтивый собеседник — робот, хотя и мог бы ожидать этого при существующих обстоятельствах: ведь почти все административные обязанности были теперь возложены на вездесущие кибернетические объединения. Роботехника настолько усовершенствовалась, что Джонстон ничуть не удивился бы, узнав, что добрая половина жителей города, как бы искусно они ни гримировались, в действительности всего лишь роботы.

Он пошел по улице куда глаза глядят. Бледный солнечный свет сверху, с голого неба, еле пробивался меж высоких городских стен, с трудом нащупывая мостовую.

Джонстон смотрел на головокружительно высокие металлические сооружения, поражаясь тому, как бесстрашно они карабкаются в небо. Какие-то неправдоподобные искусственные массивы, упрямо шагаюхцие в бесконечность.

Впрочем, городу, кажется, действительно не было конца.

Он испробовал все наружные и подземные виды транспорта в надежде найти тот рубеж, где чудовищные ущелья, именуемые улицами, уступили бы место более плоским пространствам — таким, на которых он мог бы ощутить тепло солнечных лучей.

Он прошел уже, должно быть, десятки километров во всех направлениях, но город оставался таким же, и казалось, Джонстон все время возвращается к отправной точке своего путешествия.

Так начался его кошмар. Страшный призрак мира, заключенного в оболочку одного-единственного города, который простирался от востока до запада и от полюса до полюса, покрывая старую землю непроницаемой броней, созданной человеком.

Что, если это было наследие богов?

Он не хотел верить. Он не мог поверить, что прошлое начисто зачеркнуто. Ведь должно же было остаться хоть что-то. Только бы найти это что-то.

Быть может, это придало бы ему мужества, чтобы встретить бледное Завтра.

Действительно ли он обошел все улицы? Какие еще средства сообщения возможны? Аэролеты? Лифты?

— Лифты!

Ну конечно! Ведь существует не одно измерение. Он искал вокруг себя, но еще ни разу не искал ни под, ни над землей.

Охваченный возбуждением, он немедленно направился к одному из самых больших правительственных зданий.

При его приближении дверца лифта мягко открылась.

— Куда? — спросил бесстрастный, неизвестно откуда идущий голос.

— Вниз, — ответил мистер Джонстон.

— До какого уровня?

— До конца.

Машина зажужжала. Дверца закрылась. Джонстон понесся в недра земли.

Скорость лифта стала невероятной. Джонстон сознавал, что десятки километров города уже громоздятся над его головой, а между тем он не ощущал движения. Лифт легко скользил вдоль ствола шахты, где совершенно отсутствовало тяготение. Джонстон чувствовал себя легким, как воздух внутри кабины.

Наконец лифт остановился, дверца открылась, и он вышел.

И был разочарован. Перед ним тянулся длинный пустой коридор. Его уже поджидала фигура в форменной одежде.

— Ваше имя, сэр? — спросила фигура.

— Джонстон, Гарри Джонстон. Я… я хотел бы осмотреть эти места.

— Отлично. В таком случае я буду вашим гидом. Надеюсь, осмотр самого низкого уровня города покажется вам интересным.

Джонстон не оправдал его надежд. Он долго ходил следом за своим безмолвным гидом, но, право же, его разочарование не уменьшалось. Вместо широких улиц и высоких зданий земного уровня здесь были узкие коридоры и блестящие панели, но все равно — даже и здесь это был город. Джонстон лелеял слабую надежду на то, что, быть может, на самом дне мира ему удастся найти камень, землю или песок в их первозданном состоянии. Но нет! Все те же неизменные создания человеческих рук, индустриального гения человека — и ничего больше. А за стенами гудела энергия мощных машин, обеспечивающих существование несчетных километров города там, наверху.

Потеряв мужество, он обернулся к гиду.

— Пожалуй, я поднимусь наверх.

— Прекрасно, сэр.

И вдруг Джонстона осенила внезапная мысль.

— Скажите, на какой глубине мы находимся?

— На глубине сорока трех километров.

Он повторил про себя эту цифру.

— И это самый низкий уровень?

— Если вы хотите знать, есть ли внизу, под нами, город, то нет, сэр, города там нет.

Мистер Джонстон остановился и постучал каблуком по полу.

— Тогда что же там есть?

— Несколько километров изоляционного вещества.

— А еще ниже?

— Преисподняя, сэр.

— Преисподняя?

— Устаревший термин для обозначения внутреннего ядра планеты. И это все. Больше там ничего нет.

Мистер Джонстон посмотрел вниз, на пол, пытаясь вообразить стихийную ярость расплавленного ядра планеты, И улыбнулся. Слабо-слабо улыбнулся.

Это было уже кое-что — значит, у человека так и не хватило ума или могущества, чтобы побороть ярость сердцевины мира.

Гид проводил его до лифта и подождал у дверцы, чтобы закрыть ее. Убедившись, что лифт с пассажиром благополучно поднимается вверх, он пересек коридор и втиснулся в узкую нишу, вырезанную в стене. Как только он коснулся плечами некой металлической полоски, пучок ионов пронзил его грудную клетку и выключил его.

Глаза его остекленели, и он тупо уставился в бессмысленный мрак.

Когда Джонстон вышел на поверхность земли, первой его мыслью было нанять аэролет и облететь все воздушное пространство над городом — летать до тех пор, пока он не найдет то, что ищет. Может, с такого высокого наблюдательного пункта ему удастся наконец увидеть, где кончается город и что находится за его пределами. Но как быть, если город бесконечен? Если что-нибудь настоящее существует лишь в маленьких укромных местечках? Тогда он легко может прозевать их в такой спешке. Он не имел ни малейшего представления о том, что именно он ищет и что может найти. Это могло оказаться и таким громоздким, как зазубренные вершины горного хребта, и таким хрупким, как один-единственный цветочек, распустившийся между высоченными небоскребами городских кварталов.

Нет, лучше пойти пешком. Прочесать город на своих ногах. Дойти до границ огромной территории и заглянуть за ее пределы. Времени у него хоть отбавляй, так не все ли равно, месяцы или годы займут поиски того, что он ищет? Он хочет найти. И время уже потеряло значение рядом с этим непреодолимым желанием.

Он начал поиски на следующее же утро.

Путешествовал он налегке. Не стоило нагружать себя чем бы то ни было, кроме той одежды, что была на нем. Город позаботится о нем. Для этого он и создан.

Джонстон вышел, когда ранний утренний свет заигрывал с почти невидимыми каменными стенами зданий, а пустые уличные тротуары были еще залиты призрачными неоновыми огнями. Унылые небоскребы с презрением наблюдали за ним, пока он проходил мимо, а потом хмуро смотрели в вечно пустое небо.

На запястье у него был компас, сверяясь с которым, он мог неуклонно двигаться прямо на север. Ему совсем не хотелось кружить по городу. И глаза его горели жаждой приключений.

В полдень энтузиазм Джонстона немного остыл. Ноги у него болели, а в голове он ощущал какую-то странную легкость. Он уселся на краю тротуара, не обращая внимания на неистовую толчею вокруг. Аэролеты с шипением проносились по своим воздушным трассам над его головой. Люди и роботы мало пользовались тротуарами. Большинство из них предпочитало не ходить пешком по некогда многолюдным улицам, а пользоваться быстрой и чистой подземкой.

Через некоторое время он поднялся и возобновил свой путь. В походке его уже не было бодрости, но он смотрел вперед, твердо решив терпеть муки длительной, трудной ходьбы в течение еще нескольких дней. Потом, думал он, ноги привыкнут к необычному моциону.

К вечеру он прошел около пятнадцати километров. Город не менялся. Хмурые стены домов все так же бесстрастно взирали со своей высоты на его жалкую фигурку.

Он опять был один на опустевших улицах. Люди земли с их бесцветными, лишенными выражения лицами забрались в свои норы.

Это же следовало как можно скорее сделать и ему самому. Все тело причиняло ему невыносимую боль. Больше всего на свете он жаждал сейчас отдыха, покоя.

Он нашел гостиницу и взял номер.

А утром встал освеженный и терпеливо пустился в путь.

Так прошло несколько дней. Пять. К этому времени он уже потерял счет километрам, которые прошагал на север, а удушливая атмосфера города-гиганта нисколько не менялась. Он обошел сотни улиц и переулков, но всюду его встречали лишь знакомые бесцветные стены нескончаемых домов. И не было видно конца его тюрьме.

Он начал останавливать прохожих и спрашивать:

— Извините, пожалуйста, вы когда-нибудь видели что-нибудь настоящее?

Пустые, грустно-веселые глаза смотрели на него с удивлением. Некоторые спрашивали:

— Видели — что?

И мистер Джонстон возбужденно объяснял:

— Я подумал, что, может, вы знаете такое место в городе, где есть что-нибудь настоящее. Ну, что-нибудь такое, что сделано не человеком. Деревья, цветы… Ну, что-нибудь в этом роде…

Многие отвечали ему лишь недоверчивым, подозрительным вопросом.

— Как вы сказали? Что-нибудь такое, что сделано не человеком? Чепуха, приятель. Обратитесь-ка лучше к своему психиатру.

И они поспешно уходили.

Другие, несколько растерявшись, даже не затрудняли себя ответом, а просто качали головой и шли своей дорогой.

“Ничего не выйдет! — думал он. — Люди потеряли представление о том, что значит настоящее, — разве мне когда-нибудь удастся найти то, что я ищу?”

Поэтому он перестал задавать вопросы, но по-прежнему шел на север, бесцельно и безнадежно двигаясь по направлению к чему-то, чего не знал и сам.

В этот вечер, когда стало смеркаться, он все еще продолжал свой путь. Он негодовал на ночь и на усталость, которую она несла с собой. Ему хотелось выгадать время: ведь он все-таки надеялся, что каждый шаг хоть немного приближает его к желанной цели.

Но его усталое тело было слишком измучено. Все окружающее вдруг завертелось перед ним, превратилось в темное пятно, и он инстинктивно выбросил вперед руки, чтобы сохранить вертикальное положение.

Тщетно. Потеряв сознание, он свалился на тротуар. Ночь приняла упавшего в свою могилу, а неоновый свет окутал его тело мягким, дружеским сиянием.

Через некоторое время какой-то аэролет опустился возле него. Открылась дверца, и вышли два человека. Они перенесли Джонстона в свою машину.

От их прикосновения он пришел в себя, хотя и не вполне. На него смотрели любопытные, умные глаза.

— Ваша фамилия?

Вопрос был задан стремительно, но вежливо.

— Джонстон, — ответил он. — Гарри Джонстон.

— Вы проживаете в этом районе или оказались здесь случайно?

Он ответил не сразу.

— Да скорее случайно. Собственно говоря, я путешествую. Я, видите ли, ищу чего-нибудь такого, что было бы настоящим.

Спрашивающий даже глазом не моргнул.

— И далеко вы направляетесь?

— Очень далеко, как можно дальше. Но это получается медленно… Так медленно…

Стоящий перед ним человек нахмурился:

— Так вы… вы шли пешком?

Джонстон кивнул. Теперь он совсем пришел в себя:

— В таком случае советую вам нанять аэролет. Здесь, в квартале 10789, есть агентство. Можете отправиться туда завтра с утра. А пока что мы переправим вас в гостиницу. Надеюсь, там вы проведете ночь с большим комфортом, чем на мостовой.

На следующее утро он последовал совету патрульного и нанял аэролет. “Почему бы не попытаться?” — думал он. А главное, шесть дней бесплодной ходьбы совершенно измотали его. Когда он поднимется к небу, ему, по крайней мере, будет видно все, что делается внизу.

Но он боялся открытия, которое мог принести этот полет. Возможно, именно поэтому он и откладывал его так долго.

Когда аэролет поднялся вверх, его опасения подтвердились. Он смотрел на город, на десятки, сотни каменных зданий, пробегавших внизу, и стрела отчаяния все глубже вонзалась в его сердце. Казалось, городу и в самом деле не было конца. Он простер свои щупальца во все стороны и неровными, резкими очертаниями каменных стен упирался в горизонт…

Максимальная высота аэролета была всего несколько тысяч метров, и Джонстону оставалось одно — уныло двигаться к северу над суровой мантией города-гиганта.

Часы текли, подобно каплям пота на его лбу, и вдруг — о чудо! — он заметил, что крыши домов стали ниже. Исполинское чудовище постепенно сбавляло высоту своего покрова. Крупные кварталы уступали место более мелким. Он продолжал смотреть вниз, и вскоре здания перестали набегать на его маленькую летательную машину — теперь они довольствовались тем, что мирно дремали у самой поверхности земли.

Аэролет несся над невероятно уменьшившимся миром. А центральное ядро — эта гигантская преграда для солнечного света — осталось позади.

У него было такое ощущение, словно он перевалил за гребень огромного горного хребта и теперь, оглушенный, спускается по его отлогим склонам. Невероятная гуща домов и дорог сменилась широкими, почти пустынными аллеями из стекла и бетона. С восторгом глядя вниз, Джонстон включил максимальную скорость. Впервые за все это время он заметил какое-то изменение в неизбежно однообразном городском пейзаже. При мысли о том, что ждет его впереди, у него учащенно забилось сердце.

Увы! Через час на горизонте снова появились нелепые, громоздкие здания, и вскоре еще один город вырос перед его глазами. Приподнятое настроение тотчас сменилось у Джонстона его обычным унынием. И в неясной дымке он увидел — а может быть, то была лишь игра его воображения? — увидел вдали призрачные очертания третьего города. А за ним четвертого, пятого и так без конца. Подобно чудовищным фурункулам, прорывали они металлическую оболочку, окружавшую планету.

Он нажал кнопку на щитке — максимальная скорость!

Аэролет секунду помедлил, а потом унесся в небо.

С высоты пяти тысяч метров смотрел Джонстон на мир, распростерся внизу, и яростно проклинал маленькое ненасытное двуногое, которое сделало этот мир таким. Ибо сейчас он видел, что ему и в самом деле нет конца. Гигантские города шли непрерывной цепью, соединяясь между собой сонными предместьями, которые, словно крапчатые скатерти, расстилались между ними. И нигде ни одной бреши в этом ужасном каменном панцире. Ни озер, ни рек, ни деревьев, ни птиц. И ни одного облака на всем бесплодном небе.

Он пустил аэролет вниз по спирали, к верхушкам крыш, и вошел в атмосферу вечного умеренно жаркого лета, где каждая воздушная струя была вычислена и предсказана заранее. Когда блеск закатного, не затемненного ни одним облачком солнца сделался нестерпимым, окна автоматически закрылись светофильтрами.

И вдруг одно место вдали, на западе, показалось ему не таким, как все. Какой-то новый колорит резким пятном выступил на горизонте и пробудил что-то забытое в его памяти.

Аэролет продолжал снижаться, а Джонстон с изумлением смотрел на этот странный цвет. В нем было что-то необычное.

Что же?

Да ведь это был зеленый цвет. Но не тот зеленый цвет, к которому он уже привык. Не тот тусклый, неприятный оттенок, который уродовал города. Нет, этот был гораздо тоньше. Казалось, он состоял из множества разных, но однородных красок. Это был тот цвет, какой можно увидеть… О да! Это был цвет леса и сада, где каждое растение обладает собственным, индивидуальным оттенком общей окраски и где…

Он резко повернул аэролет и, увеличив скорость, понесся на запад. Промчался над неподвижным океаном стали. Постепенно, почти неприметно, пятно баснословной, сказочной зелени расцвело, выросло в поле его зрения, и вдруг его неверящие глаза увидели грандиозное зрелище…

Он увидел… внезапно он увидел Большой Парк. Сначала он даже отшатнулся перед натиском зелени, заполнявшей этот мир, потом нетерпеливо нажал кнопку спуска.

Миниатюрный аппарат спиралью пошел вниз и опустился на роскошный зеленый ковер посреди парка.

Джонстон неподвижно сидел в своем аэролете. То открывая, то закрывая глаза, он повторял себе, что это не сон, что, стало быть, такое место все-таки существует в этом мире.

Парк. Огромный парк. А он-то думал, что люди забыли…

Да разве мог человек забыть такую красоту?

Он неуклюже выбрался из аэролета и остановился, чувствуя легкое головокружение. Посмотрев на землю, он вдруг просиял: его ноги глубоко ушли в мягкую зеленую траву. И вокруг него стояла такая неправдоподобная, такая глубокая и прекрасная тишина, что он начал сомневаться в реальности всего происходящего.

Зеленые холмы маячили в отдалении. Деревья возвышались на горизонте. Этот широкий простор рождал ощущение вечности, забывалась самая мысль о городах.

В самом деле, здесь не было никаких городских примет. Парк находился в такой глубокой выемке, что даже самые высокие небоскребы не были видны отсюда. И, быть может, Джонстон был сейчас единственным и полновластным хозяином этого уединенного мирка.

Никогда не представлял он себе такого счастья.

Рай! А если и не рай, то нечто настолько близкое к нему, насколько возможно. Какой стороне человеческой натуры обязан этот оазис своей изоляцией от остального мира? Пожалуй, Джонстон немного поторопился, резко осудив своего собрата человека.

Но почему же Инспектор не сказал ему о существовании такого места?

Его недоумение быстро рассеялось, когда он вспомнил, как нетерпелив был он сам. Зайди он в двенадцатую комнату, куда его направляли, ему, конечно, сообщили бы о парке и он был бы избавлен от нескольких дней долгой и мучительной ходьбы. Впрочем, нельзя отрицать тот факт, что перенесенные лишения только увеличивают удовольствие. Он никогда не смог бы насладиться таким блаженным ощущением сбывшейся мечты, какое испытывал сейчас, если бы беспрепятственно прибыл в это идиллическое убежище прямо из города.

Он отошел от своего аэролета и медленно побрел по траве к мощеной тропинке, которая вилась меж деревьев. И шагал по тропинке до тех пор, пока его аппарат не скрылся за небольшой возвышенностью. Последний его контакт с урбанистическим миром исчез. Он был один в эдеме.

Время от времени он отклонялся от тропинки, чтобы получше рассмотреть разные породы деревьев и кустов, которые росли на строго определенном расстоянии друг от друга, причем на каждом была дощечка с названием — либо прикрепленная к стволу, либо вделанная в землю. Надписи были ему непонятны. Большинство этих названий давно исчезло из современного лексикона. Тем не менее он улыбался и кивал головой, будто понимал язык дощечек, и переходил к следующему дереву.

Тропинка меж деревьев словно уходила в бесконечность. Спустя некоторое время Джонстон устал и уселся на удивительную траву, которая казалась ему каким-то чудом. Косые лучи заходящего солнца отбрасывали длинные тени. Изумительные запахи исходили от земли. Его охватило внезапное желание лечь на эту траву, и он растянулся, прикрыв одной рукой глаза, чтобы защитить их от солнечного света.

Он бездумно плавал в волнах блаженства. Все его недовольство улетучилось, и он забыл мир, оставшийся позади. Он вдохнул полной грудью насыщенный ароматами воздух и с сожалением выдохнул его. Ничего похожего на спертый воздух города.

Повернувшись на бок, он стал смотреть в траву. Казалось, рассматривая серебристые былинки, он пытался проникнуть в какую-то непостижимую тайну.

И ведь в этой траве была жизнь. С восторгом он наблюдал за длинной колонной муравьев, пробиравшихся сквозь миниатюрные джунгли, поражаясь их терпению.

В воздухе раздался непривычный звук. Он поднял глаза и увидел странное существо, которое било по воздуху какими-то широкими лопастями, а потом, пронесясь в сумеречном свете, вдруг исчезло в ветвях ближнего дерева.

Птица!

Она издала еще один пронзительный крик и умолкла.

Джонстон сел. Он был потрясен. В этом парке живут птицы! Какие еще важные открытия ждут его здесь?

А ведь скоро совсем стемнеет. У него так мало времени.

Он поднялся с травы и поспешно вскарабкался на гребень ближайшего холма. Внизу виднелась небольшая лощина, а дальше — другой гребень. Но эта лощина оказалась самой чудесной из всех, какие он когда-либо видел. Судя по широкой пелене воды, покрывавшей ее, это было озеро, а на тихой поверхности этого озера сидели несколько странных созданий с длинной шеей и задумчиво любовались своим отражением.

Спеша поскорее спуститься с холма, он пробежал последние несколько метров бегом, спотыкаясь и падая. Но каждый раз со смехом поднимался, ощущая острую радость бытия. Потом он подошел к озеру и стал с изумлением смотреть на удивительные создания, наконец-то удостоившие заметить его особу.

Он долго смотрел на них, а потом, когда звезды высыпали, словно веснушки, на увядающем лице дня, улегся на траве, у самой воды, и стал любоваться своим парком, совершенно преобразившимся в волшебном сиянии звезд.

Потом он заснул. Воздух был теплый и ласковый, ему и в голову не приходило чего-нибудь бояться. И последней его сознательной мыслью было, что открытия еще только начались.

Он проснулся и увидел раннее утро — такое утро, какого еще никогда не было в его жизни. Он погрузил лицо в прохладную воду озера и попрощался с задумчивыми лебедями. Перед ним возвышался еще один холм.

Расставшись с озером, он взобрался на вершину следующего пригорка. Открывшаяся перед ним картина превзошла все его ожидания. Не было знакомого, всеподавляющего зеленого цвета, к которому он уже начал привыкать, — местность, лежавшая внизу, поразила его ослепительным многообразием красок. Бесконечное море цветов самых ярких и самых нежных оттенков расстилалось перед ним вплоть до самого горизонта, и даже там, на горизонте, пылали и буйствовали цветы.

Так могуче было это нашествие, этот взрыв красок, что он почувствовал головокружение. Спускаясь по дорожке, он был точно во сне. Длинные ряды прекрасно распланированных садов приветствовали его с обеих сторон тропинки. Он начал думать, что, быть может, в самом деле спит и видит сон. Такое обилие красоты не имеет права на существование в этом мире. Но нет, розы были настоящими, реальными — он прикасался к ним. Аромат, который они источали, мог бы опьянить любого Инспектора и способен был развеять любое сновидение. А потом пошли великолепные, роскошные орхидеи, невероятно сочные для этого умеренного климата. А потом еще цветы, и еще, и еще. Целые километры экзотических цветов. Настоящий лес цветов, которому не было конца.

“Но кто же ухаживает за всем этим? — подумал он. — Кто присматривает за газонами, деревьями, полями?”

Он все еще ломал голову над этой загадкой, как вдруг увидел перед собой домик сторожа.

Остановившись, Джонстон стал разглядывать необычное строение на краю небольшой поляны. Это было совсем маленькое здание, сделанное как будто из того же материала, что и стволы окружавших его деревьев. “Да это дерево или что-то вроде того”, - подумал он, ощутив гордость от этого внезапно ожившего, тлевшего где-то в глубине его души воспоминания. А ведь он никогда не видел ничего деревянного. И казалось невероятным, что оно еще сохранилось в каком-то уголке этого урбанистического мира.

Это страшно поразило его. Он мог бы представить себе целую армию роботов, которые маршируют взад и вперед по бесконечным газонам и ухаживают за цветущими розами. Но никогда бы не подумал, что за всем этим большим парком следит лишь маленький старичок, одиноко сидящий в низеньком домике, построенном из дерева — просто из дерева.

Он нерешительно постучал в дверь.

— Войдите, — ответил терпеливый, усталый голос.

Джонстон открыл дверь.

Комнату освещали только солнечные лучи, проникавшие через незанавешенные окна. Мебель была какая-то допотопная и тоже деревянная.

Старик сидел в дальнем углу, у окна. Он кивнул Джонстону, знаком предлагая ему закрыть за собой дверь и присесть.

— Вы пришли посмотреть на мой парк, — сказал старик. Его голос тоже можно было назвать деревянным.

Старик не спрашивал, он утверждал.

— Да, — ответил Джонстон, — это правда. Я… я и представить себе не мог, что существует такое место. Я думал, что… что все, все это давно исчезло. Что города поглотили все.

— Нет, не все исчезло, — мягко возразил старик, и Джонстон подумал, что никогда еще он не видел такого старого человека. Такого древнего-древнего старика. Словно он просидел здесь целые столетия. — Кое-что еще осталось. Например, парки — вот такие, как этот. Впрочем, теперь уже мало кто приходит сюда осматривать их.

— Но почему же?

Джонстон не мог постичь, как это люди сидят в городах, когда такая красота раскинулась буквально у их порога. Именно это он и высказал старику.

Сторож с горечью покачал седой головой.

— Вы не понимаете одного: большинство людей вообще забыли, что такое красота. А остальные… остальные не желают тратить время и силы.

Это звучало убедительно. И дело было не только в том, что какое-то количество людей постепенно заменялось машинами, которые и двигались, и выглядели, и действовали, почти как человеческие существа, но в том, что настоящие люди усвоили образ действий и поведение машин. Индивидуальность этих людей постепенно поглощалась окружающим миром, скудным, механизированным, и теперь почти невозможно отличить их от роботов. Бесплодная среда приучила их мыслить совершенно одинаковыми убогими штампами. Вот почему так трудно стало угадать, когда имеешь дело с человеком, а когда с машиной.

— Вы мой первый посетитель за… за много лет, — сказал старик. И голос его был дряхлым, как само время.

Неприметная пауза после слова “за” ускользнула от Джонстона — в его мозгу толпилось множество неотложных вопросов.

— Но ведь не может быть, чтобы вы один ухаживали за всем этим?

— Ну, конечно же, нет, молодой человек. Для этого существуют… роботы. — Он произнес это слово с явной неохотой. Существуют машины, которые приводят в порядок сады и газоны. Я чересчур стар и могу лишь сидеть и ждать.

— Но я не видел ни одного…

— Ну, разумеется, не видели. Всю необходимую работу они выполняют ночью. Им не нужен дневной свет. И они не портят ландшафт, когда приезжают посетители. Правда, в последнее время это уже не имеет особого значения.

Джонстон возблагодарил здравый смысл, подсказавший такое решение уже столько лет назад. Он содрогнулся, представив себе машины, разъезжающие по его парку. Ведь теперь это был уже его парк — его и этого старика.

— И вы все время живете здесь, в полном одиночестве?

Старик пожал плечами.

— А где же еще? Я не нуждаюсь в городах. А города не нуждаются во мне. Здесь я могу быть наедине с природой. Меня кормят и обслуживают… машины. Боюсь, что это неизбежное зло. Моя жизнь полна, и у меня больше нет никаких желаний.

То, что Джонстон слышал и видел, все больше и больше напоминало ему рай.

— Мне бы хотелось остаться здесь, с вами, — взволнованно прошептал он.

Старик нахмурился, видимо, он был встревожен.

— Не думаю, чтобы это было возможно. Город…

— К черту город! Какое ему дело до меня? Не все ли равно, где будет протекать жизнь одного человека — здесь или там?

— Далеко не все равно. Вам надлежит помнить, мистер Джонстон, что вы представляете собой часть уравнения. Чудовищного уравнения, которое помогает муниципальным киберам поддерживать плавное течение мирового процесса. Вы — звено обширной, сложной системы автоматизации, где каждая акция предусмотрена и рассчитана с учетом биллиона других акций. Ваше переселение внесет в расчеты фактор случайности, и это может повредить правильному управлению городом, а в конечном счете и всем миром. Нет, боюсь, что вам нельзя будет остаться здесь. Но вы сможете часто прилетать сюда.

— А если я обращусь к ним с официальным заявлением? — настаивал Джонстон. — Они не смогут мне отказать, правда, не смогут? Ведь, в конце концов, им это решительно все равно не так ли?

Старик с минуту молчал. Потом ответил;

— Пожалуй, они согласятся рассмотреть его. Но, конечно, дело не обойдется без расследования.

Оба задумались. Джонстон выглянул из окна в сад, прислушался к щебету и писку птиц, нарушавших глубокую тишину.

— Но как же все это началось? — вслух подумал он.

Старик поднял на него глаза.

— Что началось, мистер Джонстон?

— Города. Мир. Все. Когда мы начали уничтожать нашу планету?

— Никто не знает этого, мой мальчик. Никто. Быть может, это началось тогда, когда боги покинули землю и вознеслись к звездам. И закрыли врата, чтобы мы не могли следовать за ними. И оставили нас навеки. У нас был только один мир. Что же еще могли мы сделать?

— Но как же все это кончится? — спросил Джонстон.

— Кончится? Но ведь конец уже наступил — разве не так?

Они посмотрели друг на друга, но ни один не смог ответить на этот вопрос.

— А как вы думаете, они когда-нибудь придут обратно? — спросил Джонстон.

— Кто?

— Боги.

— Кто же может знать это? Судя по всему, они забыли нас.

Забыли нас. Так же как и мы когда-нибудь забудем их.

Вот это действительно предел, конец всему, когда что-нибудь окончательно затеряется в глубоких подвалах памяти.

Он задал сторожу еще много вопросов о парке. Как далеко он простирается, что еще там есть. И когда старик рассказал ему о лесных зверях, о реках и рыбе, нетерпение затопило все мысли Джонстона. Этот разговор лишь снова поверг его в отчаяние. Ему хотелось поскорее выйти на вольный воздух.

— Пожалуй, я пойду, — сказал он наконец и поднялся с ветхого стула, чудом выдержавшего его. — Мне еще так много надо посмотреть до наступления ночи.

— Что ж. Но только зайдите еще раз. Мне не часто выпадает на долю радость… общения.

Они подошли к двери, и старик открыл ее, снова впустив в комнату великолепие природы.

День уже угасал. Должно быть, они проговорили несколько часов. Или просто дни казались ему теперь до ужаса короткими? Он вдруг вспомнил, что раньше они были гораздо длиннее. Но это было давно, очень давно. Человек изменил это, как изменил и все остальное.

“Кроме того, что здесь, — подумал он. — Кроме всей этой красоты вокруг. У человека хватило здравого смысла сохранить ее”.

У дверей рос роскошный розовый куст. Алые розы жадно тянулись к солнцу. Внезапное желание обожгло его, и он протянул руку, чтобы сорвать один цветок, а потом унести его с собой, на своем сердце.

— Остановитесь! — Это крик сторожа вдруг прорезал тишину.

Джонстон замер — его протянутая рука застыла над беззащитными лепестками. Он оглянулся на маленького старичка.

— Не дотрагивайтесь до цветов!

Безотчетное чувство возмущения внезапно охватило Джонстона. Хватит с него приказов! Здесь для них нет места!

Он с вызовом схватил свободный от шипов стебелек и быстро сорвал розу с куста. Потом высоко поднял ее и на глазах у сторожа демонстративно вдохнул нежный аромат.

Роза тотчас поблекла и завяла в его руке. Мертвые листья съежились, превратились в призрачный остаток какой-то паутиноподобной ткани. Джонстон смотрел на свою пустую ладонь. Потом поднял глаза на сторожа. Страдальческий взгляд старика был страшнее всего, что он когда-либо в жизни видел.

Дрожа, он опустился на колени у куста и крепко охватил его у основания. Прелестный зеленый куст легко оторвался от земли. И, пока он увядал, превращаясь в хрупкую паутину, Джонстон заметил почти невидимые усики, убегающие в темную почву.

Истина не сразу пробила броню его сопротивляющегося рассудка. Но вот Джонстон понял: оказывается, прекрасные розовые кусты — всего лишь искусная и сложная подделка. Будучи отделены от создавшей их среды, они немедленно превращаются в крошечную послушную пленку, которую можно скомкать в руке.

А если это так, значит, то же самое может произойти и с деревьями, газонами, птицами — со всем садом. И он оказался настолько глуп, что поверил, будто такое место действительно уцелело! Это искусно сделанный памятник — и только! Превосходный макет самых разнообразных групп цветов и деревьев, которые никогда не могли бы существовать и расти в таких условиях.

Его обманули!

Слабый крик возник где-то в глубине его горла и наконец вырвался наружу болезненным воплем:

— Вы мерзкий лжец! А ведь я почти поверил… Будьте вы прокляты! Я хотел только одного — правды. И вы могли дать ее мне. Только вы. А вы предпочли лгать, лгать…

Его глаза вдруг широко раскрылись, потом сузились, превратившись в пылающие злобой щелки. Пальцы сжались в кулаки.

— Что же это я? Как я не понял, как не догадался! Ведь вы робот, робот, ненавистная машина, как все остальные. Это правда? Правда?

В отчаянии старик пытался исправить зло.

— Я… Я же говорил вам, чтобы вы не срывали розу, — бормотал он. — Я пытался сделать так, чтобы вы не догадались… чтобы вы не открыли…

— Чтобы я не открыл правду! — вскричал Джонстон и ударил кулаком по старому лицу.

Сторож, пошатнувшись, прижался спиной к стене. Джонстон настиг его и, молотя кулаками, продолжал выкрикивать:

— Машина! Ненавистная машина!

Старик упал на пол. Джонстон ударил его ногой по голове и продолжал бить по лицу, пока сквозь раздавленную протоплазму не проступили синтетические волокна. Тогда он выбежал из домика, пересек лужайку и углубился в длинную цветочную аллею, стремясь уйти как можно дальше.

Всхлипывая, он начал обрывать кусты, страстно надеясь, что хоть один цветок окажется настоящим. Но все цветы умирали у него в руке. Все побеги, которые он отламывал от молодых деревьев, рассыпались в прах, когда он прикасался к ним. Он выкрикнул проклятие и вступил в единоборство с проволочными нитями, уходившими в землю. Он рвал их и наблюдал, как они корчатся, извиваются, словно змеи, на его ладони. Смотрел на свои руки, исцарапанные, ободранные в яростной спешке. Смотрел на кровь, которая полилась из его ран.

И разразился смехом.

Слабый рокот, похожий на отдаленный раскат грома, донесся сверху. Он запрокинул голову и увидел парящий аэролет. В нем сидели два человека и бесстрастно разглядывали его. Те же двое, которые подобрали его еще там, в городе.

Городские полицейские. Те, которые наблюдали за ним, шли по его следам, допустили, чтобы его прихоть дошла до естественного конца.

А теперь прилетели, чтобы отвезти его обратно. Обратно в ужасную, затягивающуюся петлю города, того города, который сделали люди, надевшие на весь мир стальную смирительную рубашку толщиной в сорок три километра.

В город, где нет ничего настоящего и где роботы так тесно соприкасаются с людьми, а люди так тесно соприкасаются с роботами, что стало невозможно отличить их друг от друга.

— Неужели вы не понимаете? — простонал он. — Ведь, может быть, я — последний живой человек, который еще остался на земле!

Они продолжали внимательно смотреть на него. Аэролет пошел на посадку.

Джонстон смотрел, как он приближается. Стоя на коленях среди цветов, которые он принял за настоящие и которые оказались такими же искусственными, как и оставленный им мир, он опустил голову и стал смотреть на яркие пятна крови на своих руках.

Вот это было настоящее. Его собственная кровь. Кровь, которая течет в его жилах. Единственное, что отличает его от машин. Единственный признак человека, который они так и не сумели скопировать.

И он принял решение. Нет, он никогда не вернется в город. Лучше смерть, чем невыносимое прозябание в этой гнусной тюрьме.

Он вырвал из земли куст, схватил скорчившиеся проволочные усики и начал беспощадно раздирать себе вены на запястье, пока кровь не хлынула сильной, яркой струёй.

Аэролет накренился и пролетел последние несколько метров. Дверца открылась, и два человека осторожно приблизились к нему. Один держал в руке какой-то длинный узкий инструмент.

Джонстон не обратил на это внимания. Он ощущал слабость и головокружение. Он поднял свою кровоточащую руку.

— Вы видите это? — крикнул он. — Я могу сделать то, на что вы неспособны, проклятые машины! Я могу умереть. Умереть.

Они ничего не ответили и продолжали стоять немного поодаль, глядя на него. Он удивился их терпению, отсутствию какого-либо интереса с их стороны и подумал, что, быть может, им вообще недоступно понятие смерти.

И только тогда, когда кровь перестала литься и земля поглотила последнюю каплю драгоценной жидкости, он понял, почему они так терпеливы. Он посмотрел на свою израненную руку и хотел сделать так, чтобы кровь полилась опять, но больше ни одна капля не вылилась из его разодранного запястья. Вены его были пусты, они уже сплющились.

И все-таки он еще жил. В глубине его черепа еще вибрировало сознание. Оно не нуждалось во внешней оболочке, которая существовала только для того, чтобы вводить в заблуждение его самого и его собратьев людей. Это был самый усовершенствованный образчик эволюции — результат развития кибернетики. Это был разум, существующий независимо от своего синтетического тела.

Никаких слез не хватило бы, чтобы выплакать горе Джонстона. Казалось, его усталое тело уже разваливается на части. Он упал ничком на предательскую землю и, зарывшись лицом в фальшивую траву, зарыдал над исчезновением всего, что было настоящим.

И так и не услышал приближения полицейских, не ощутил вспышки узкого пучка ионов, которые, пронзив грудную клетку, оборвали его лишенную смысла жизнь.

Мюррей Лейнстер Первый контакт

I

Томми Дорт вошел в центральный пост, держа в руке последнюю пару стереофотографий, и доложил:

— Я закончил, сэр. Вот два последних снимка.

Он протянул фотографии капитану и с профессиональным интересом оглядел огромные экраны кругового обзора. Тусклые, темно-красные огоньки светились только на панелях управления и навигационных устройств космического корабля "Лланвебон". Тут же, рядом с мягким креслом вахтенного, была расположена система угловых зеркал, отдаленно напоминающих автомобильные зеркала XX века, позволявшая ему видеть все экраны, не поворачивая головы. Здесь находились и специальные экраны, при помощи которых можно было проводить более детальные наблюдения.

"Лланвебон" был далеко от дома. На экранах каждая звезда была видна так, словно ее рассматривали невооруженным глазом; кроме того, ее изображение можно было увеличить до любого нужного размера. Поражая разнообразием красок, там переливались звезды самой различной яркости. Все они казались незнакомыми. Только два созвездия выглядели почти так же, как они видны с Земли, но и те съежились и изменили привычные очертания. Млечный Путь очутился далеко в стороне от своего обычного места. Однако все эти чудеса не шли ни в какое сравнение с картиной, открывавшейся на носовом экране.

Впереди висело гигантское светящееся облако. Оно казалось неподвижным. Чтобы заметить его приближение, приходилось довольно долго следить за экраном, хотя приборы звездолета показывали невероятную скорость. Облако было Крабовидной туманностью размерами шесть световых лет на три с половиной. Расползшиеся в стороны отростки при наблюдении в земные телескопы делали туманность похожей на животное, давшее ей свое имя. Это было облако невероятно разреженного газа.

Глубоко внутри туманности пылали две звезды, вернее двойная звезда, — одна почти такая же желтая, как земное Солнце, другая — ослепительно белая.

— Мы ныряем в бездну, сэр, — задумчиво сказал Томми Дорт.

Капитан внимательно посмотрел на два последних снимка, сделанных Томми, и, отложив их в сторону, снова начал напряженно вглядываться в носовой экран. Тормозные двигатели "Лланвебона" работали с максимальной нагрузкой. Звездолет находился всего лишь в половине светового года от туманности.

На Томми лежала обязанность прокладывать курс корабля. Теперь эта работа кончилась. Когда корабль начнет исследовать туманность, Томми Дорт будет бездельничать. Но он уже отработал плату за свой проезд. Он только что закончил совершенно уникальную работу — полную фотографическую запись всех изменений туманности за период в четыре тысячи лет. Впервые это было сделано одним человеком, с помощью одной и той же аппаратуры, с контрольными снимками для обнаружения и регистрации систематических ошибок. Этот труд сам по себе окупал его путешествие. Кроме того, Томми зафиксировал четыре тысячи лет истории двойной звезды и столь же долгий процесс вырождения звезды в белого карлика.

Это вовсе не значило, что Томми Дорту было четыре тысячи лет. Ему еще не исполнилось и тридцати. Но Крабовидная туманность находится на расстоянии четырех тысяч световых лет от Земли, и, когда Томми делал два последних снимка, в объективы падал свет, который достигнет Земли лишь в шестом тысячелетии нашей эры. Звездолет мчался со скоростью, во много раз превышающей световую, и Томми Дорт регистрировал малейшие изменения во внешнем виде туманности, происшедшие от сорока веков до каких-нибудь шести месяцев назад.

"Лланвебон" пронизал пространство. По экрану медленно, очень медленно расползалось ослепительное пятно. Оно закрывало половину Вселенной. Впереди было сверкающее облако, позади усеянная звездами пустота. Облако затянуло три четверти всех звезд на экране; лишь несколько самых ярких едва проглядывали у самой кромки. Да еще за кормой корабля виднелись неправильной формы пятна тьмы, а рядом с ними, не мигая, горели звезды. "Лланвебон" нырнул в облако. Казалось, он влетел в совершенно темный туннель со стенами из сверкающего тумана.

Уже на первых снимках отчетливо проявились структурные особенности туманности. Она не была аморфной. Она имела форму. Когда расстояние сократилось, отдельные детали структуры выросли и стали более различимыми. Ссылаясь на фотографии, Томми Дорт сумел доказать, что не стоит лететь напрямик. И вот звездолет подошел к туманности по гигантской логарифмической кривой; эта траектория, выбранная Томми, позволила ему сделать ряд последовательных фотоснимков под различными углами и получить стереопары, которые давали объемное изображение туманности. На них открывались сгущения и разряжения, разнообразные сложные формы. Местами туманность сворачивалась спиралями, похожими на извилины человеческого мозга. В одну из этих впадин — их называли так по аналогии с впадинами в океанском дне — и нырнул сейчас звездолет.

Поза капитана стала менее напряженной. В наше время люди, занимающие его пост, должны, помимо прочих дел, решать, о чем следует беспокоиться, и уже затем беспокоиться именно об этом. Капитан "Лланвебона" был добросовестным человеком. Только убедившись в том, что показания прибора, за которым он внимательно наблюдал, не изменились, он с облегчением откинулся в кресле.

— Раньше мы предполагали, что эти впадины могут оказаться несветящимся газом, — мрачно сказал он. — К счастью, это пустота. Мы должны идти овердрайвом все время, пока находимся в этих провалах.

Расстояние от края туманности до окрестностей двойной звезды, которая была ее центром, составляло полтора световых года. Это создавало сложную проблему. Туманность — газ. Настолько разреженный, что хвост кометы по сравнению с ним можно считать твердым телом. Но кораблю, идущему овердрайвом — со сверхсветовой скоростью, — нежелательно столкнуться даже с обычным глубоким вакуумом. Ему нужна абсолютная пустота, как в межзвездном пространстве. И если бы выяснилось, что во впадинах газ, "Лланвебону" пришлось бы отказаться от сверхсветовой скорости.

Казалось, за кораблем, который постепенно снижал скорость, стелется светящийся туман. Внезапно поле овердрайва было выключено; при этом у всех членов экипажа, как обычно, возникло неприятное ощущение.

Сигнал тревоги прозвучал совершенно неожиданно. Пронзительный звон прокатился по кораблю. Томми был почти оглушен колоколом громкого боя, который гремел в центральном посту, пока вахтенный наконец не выключил его. Но звон все еще пронизывал корабль, лишь постепенно угасая по мере того, как одна за другой закрывались автоматические двери.

Томми Дорт изумленно уставился на капитана. Тот стоял сжав кулаки и не отрываясь смотрел через плечо вахтенного на пульт управления. Один из индикаторов, казалось, бился в конвульсиях. Остальные тоже сообщали о приближении какого- то тела. На расплывчатой светлой пелене, залившей носовой экран, появилось пятнышко, которое становилось все ярче, по мере того как автоматическое сканирующее устройство фокусировало его. Это было направление на объект, который вызвал сигнал тревоги, предупреждающий о возможном столкновении.

Из показаний локатора следовало, что на расстоянии около ста тридцати тысяч километров находилось твердое тело небольших размеров. Кроме того, был обнаружен еще один объект. Дистанция до него менялась от максимального значения до нуля, а его размеры, если верить локатору, тоже менялись вместе с этими невероятными приближениями и удалениями.

— Дайте усиление на сканер, — скомандовал капитан.

Ослепительная вспышка прочертила экран, стирая неопознанный объект. Усиление возросло, но на экране не появилось никакого изображения. Абсолютно ничего. Однако, если верить показаниям радиолокатора, нечто чудовищное и невидимое приближалось сумасшедшими скачками к "Лланвебону", со скоростью, при которой столкновение казалось неизбежным, и затем, словно испугавшись, с той же скоростью отпрыгивало назад.

На сканер было подано максимальное усиление. И снова никакого результата. Капитан скрипнул зубами.

— Знаете, сэр, — нерешительно проговорил Томми Дорт, — однажды я видел нечто подобное на лайнере, шедшем с Земли на Марс. Мы попали в луч локатора другого корабля. Их локатор работал на той же частоте, что и наш, и все время, пока он был направлен на нас, он регистрировался как огромное твердое тело.

— Именно это сейчас и происходит, — резко ответил капитан. — Какой-то локатор излучает на нас. Мы принимаем его излучение и, кроме того, наш собственный отраженный сигнал. Но другой корабль невидим! Кто мог прийти сюда на невидимом корабле с локационной установкой? Конечно, не люди.

Капитан нервно сжимал кулаки. Он опять смотрел на экран, на котором не было ничего, кроме бесформенного светового пятна.

— Не люди? — резко выпрямился Томми Дорт. — Вы полагаете…

— Сколько планетных систем в нашей Галактике? — сурово спросил капитан. — Сколько планет, пригодных для жизни? Сколько различных форм жизни может существовать на них? Если этот корабль не с Земли (а он не с Земли), его экипаж — не люди. И неизвестно, к чему приведет встреча с существами, которые не являются людьми, но сумели в своем развитии подняться до уровня дальних космических путешествий.

У капитана дрожали руки. Он не стал бы говорить так откровенно с кем-нибудь из своей команды, не Томми Дорт был членом научной экспедиции. И даже капитан, который по долгу службы обязан держать при себе все свои сомнения, иногда отчаянно нуждается в том, чтобы излить кому-нибудь душу. Иногда бывает очень полезно подумать вслух.

— О чем-то подобном говорили и писали многие годы, — продолжал он уже мягче. — Где-нибудь в нашей Галактике может существовать раса с цивилизацией, равной нашей или более развитой — математически вероятность этого довольно велика. Никто не мог предсказать, где и когда мы встретим их. Но похоже на то, что сейчас мы их встретили.

Глаза Томми сверкнули:

— Вы думаете, они отнесутся к нам дружественно, сэр?

Капитан бросил взгляд на индикатор дистанции. Призрачный объект продолжал свои безумные прыжки, он то устремлялся к "Лланвебону", то отскакивал от него. Второй объект по-прежнему едва заметно двигался на расстоянии ста тридцати тысяч километров.

— Он движется, — сказал капитан. — И держит курс на нас. Что же нам все-таки делать, если чужой корабль окажется в радиусе досягаемости?! Отнесутся дружественно? Возможно! Мы попытаемся установить с ними контакт. Мы обязаны это сделать. Но я подозреваю, что наша экспедиция кончилась. Слава богу, у нас есть бластеры!

Излучение бластеров использовалось для разрушения наиболее крупных метеоров, с которыми не могли справиться дефлекторы. Бластеры можно было применить и в качестве оружия, хотя они и не предназначались для этой цели. Дальность действия бластеров доходила до восьми тысяч километров, а максимальная мощность равнялась полной мощности звездолета. При автоматическом наведении и курсовом угле до пяти градусов корабль класса "Лланвебона" мог создавать очень плотное излучение, пробивавшее насквозь небольшие астероиды, оказавшиеся на его пути. Но, конечно, не при овердрайве.

Стоявший около носового экрана Томми Дорт резко обернулся.

— Бластеры, сэр? Зачем?

Капитан, поморщившись, показал на пустой экран.

— Потому что мы не знаем, кто они такие, и не имеем права рисковать! — проговорил он с горечью. — Мы попытаемся установить контакт и выяснить о них все, что возможно, — прежде всего узнать, откуда они, а затем наладить с ними дружеские отношения. Но шансов у нас немного. Мы не можем доверять им ни на грош. Просто нельзя решиться на это! У них есть локаторы. Возможно, их трассеры лучше, чем наши, и они сумеют незаметно для нас проследить путь "Лланвебона", когда он будет возвращаться домой. Мы не имеем права рисковать! Нельзя допустить, чтобы чужие узнали, где находится Земля, раз мы не доверяем им! А почему мы им должны доверять? Может быть, они предложат нам торговать… Ну, а если они бросят в овердрайв свой боевой флот, который уничтожит нас прежде, чем мы поймем, что произошло?.. Ведь неизвестно, чего нам ожидать и когда!

У Томми было испуганное лицо.

— Теоретически все это обсуждалось до бесконечности, — сказал капитан. — Никто никогда не мог найти правильного решения даже на бумаге. Но никому и в голову не приходила совершенно безумная мысль, что в глубинах космоса могут встретиться представители двух цивилизаций, и ни одна из сторон не будет знать о том, где находится родная планета другой. И вот теперь нам нужно решить именно эту проблему. Что предпринять? Может быть, внешне эти существа- чудо совершенства, чуткие, дружественные и утонченные, и при этом обладают неумолимой жестокостью. А может быть, они неотесанны и грубы, но очень добры. Возможно, они окажутся чем-то средним. Но имею ли я право рисковать будущим человеческой расы, предполагая, что им можно доверять? Видит бог, я понимаю, как важно для нас наладить дружеские отношения с новой цивилизацией! Это было бы скачком, который подстегнул бы нашу собственную цивилизацию, и, возможно, мы оказались бы в огромном выигрыше. К сожалению, я не имею права рисковать. Я ни за что не рискну показать им путь к Земле! Одно из двух: либо я буду уверен, что они не в состоянии преследовать меня, либо не вернусь домой! Вероятно, и они думают так же!

Капитан нажал кнопку внутренней связи.

— Навигаторы, внимание! Все звездные карты на корабле подготовить к срочному уничтожению. Это касается фотографий и схем, по которым можно установить наш курс или точку старта. Все астрономические данные также собрать и подготовить к уничтожению по моему приказу. Сделать это немедленно и доложить об исполнении.

Капитан отпустил кнопку. Он выглядел внезапно постаревшим. Как только ни представляли первый контакт человечества с иной цивилизацией! Но вряд ли кто-нибудь думал, что ситуация окажется настолько безвыходной. Одинокий корабль землян и одинокий — чужой расы встретились в туманности, которая, вероятно, находится очень далеко не только от Земли, но и от родной планеты чужих. Возможно, они и в самом деле хотят мира, но, с другой стороны, под маской дружелюбия им легче всего готовиться к вероломному нападению. Излишняя доверчивость может погубить человеческую расу, но мирный обмен плодами цивилизации был бы величайшим благом. Любая ошибка могла стать непоправимой, а недостаточная осторожность — роковой.

В центральном посту было совершенно тихо. Весь носовой экран занимало изображение небольшого района туманности. Очень небольшого района. Это была все та же рассеянная, расплывчатая, светящаяся дымка. Вдруг Томми Дорт протянул руку:

— Вот он, сэр!

Из заливавшей экран туманной пелены вынырнул маленький черный призрак, не отполированный до зеркального блеска, как корпус "Лланвебона". Он казался округлым и формой напоминал грушу. Он был еще далеко. Скрывавшая его дымка не позволяла различить какие-либо детали, но это наверняка не был естественный объект. Томми Дорт взглянул на индикатор и тихо произнес:

— Он летит с очень высокой скоростью и держит курс на нас, сэр. Вероятнее всего, они тоже считают, что никто из нас не решится отпустить другого домой. Как вы думаете, попытаются они установить с нами контакт или, как только подойдут на дистанцию поражения, пустят в ход свое оружие?

"Лланвебон" уже миновал впадину. Теперь он плыл в люминесцирующем тумане. Кроме двух пылающих очагов в сердце туманности, здесь не было звезд. Не было ничего, кроме призрачного света, который обволакивал корабль, словно тот погрузился в воду в земных тропиках.

Чужой корабль как будто хотел показать, что он не собирается вступать в смертельную схватку. Подойдя ближе к "Лланвебону", он начал сбавлять скорость. Некоторое время "Лланвебон" двигался ему навстречу, а потом остановился. Он маневрировал, как бы давая понять, что ему известно о близости другого корабля, и остановился не только для того, чтобы подать дружественный знак, но и принять меры предосторожности против атаки. Относительно неподвижный "Лланвебон" мог поворачиваться вокруг своей оси так, чтобы в случае вооруженного нападения представлять собой наименьшую мишень, имея при этом достаточно времени для обстрела.

Момент сближения был очень напряженным. "Лланвебон" своим заостренным носом неподвижно нацелился на чужой корабль. Реле переключило управление бластерами в центральный пост, и капитан положил руку на тумблер, который запускал бластеры на максимальную мощность. Томми Дорт, нахмурившись, ждал.

Поскольку чужие находятся в космосе, очевидно, уровень их цивилизации должен быть очень высок, но тогда обычно развивается и предусмотрительность. Эти существа должны разбираться во всех сложностях первого контакта двух цивилизованных рас не хуже, чем люди на "Лланвебоне".

Вероятно, их, так же как и людей, привлекала мысль о том, что дружеский контакт позволил бы обмениваться техническими достижениями и сделать огромный скачок в развитии. Однако, когда несходные культуры вступают в контакт, одна обычно должна подчиниться, иначе — война. Но субординацию в отношениях между расами, пришедшими с разных планет, нельзя было установить мирным путем. Люди по крайней мере никогда бы не согласились подчиниться. Маловероятно, что и любой другой высокоразвитой расе это пришлось бы по вкусу. Выгоды, которые принесла бы торговля, никогда не компенсировали бы тех неудобств, которые являются следствием подчиненного положения. Может быть, некоторые расы, и в том числе люди, предпочли бы торговлю завоеванию. Возможно, эти чужие сделали бы то же самое. Но даже кое-кто из людей стремится к кровопролитной войне. Если чужой звездолет, вернувшись к себе, принесет сведения о существовании людей и "Лланвебона", неизвестная раса будет поставлена перед выбором — торговля или сражение. Они могут предпочесть торговлю, но могут — и войну. Для торговли необходимо желание обеих сторон, а для войны — только одной. Но чужие не могут быть уверены в миролюбии людей, а люди не могут быть уверены в миролюбии чужих. Единственный безопасный выход для обеих цивилизаций заключается в уничтожении одного или обоих кораблей здесь и сейчас же.

Но даже победа не решала всех проблем. Людям нужно было узнать, где обосновалась чужая раса, пусть не для того, чтобы сражаться, но чтобы избегать ее. Людям нужно было узнать, каким оружием и ресурсами она располагает, выяснить, может ли она угрожать Земле и каким образом ее можно уничтожить. Чужим нужно было узнать то же самое о людях.

Итак, капитан "Лланвебона" не открывал огня. Он не решался на это. Но и не открывать огонь он тоже не решался. Капли пота выступили у него на лице. Забормотал репродуктор — вызывала дальномерная рубка.

— Другой корабль остановился, сэр. Он совершенно неподвижен. Бластеры наведены на него, сэр.

Можно было открывать огонь. Но капитан, как бы отвечая на собственный вопрос, отрицательно покачал головой. Чужой корабль застыл не более чем в тридцати километрах от "Лланвебона". Снаружи он был абсолютно черным, какого-то бездонно, неотражающе черного цвета. Никаких деталей разглядеть не удавалось — силуэт корабля едва выделялся на фоне туманности.

— Он совсем остановился, сэр, — произнес другой голос. — Они посылают к нам модулированные короткие волны, сэр. Частотно-модулированные. Похоже на сигналы. Чтобы причинить нам вред, мощность недостаточна.

Капитан процедил сквозь зубы:

— Там какое-то движение. Кажется, они собираются выйти. Подождем… Навести вспомогательные бластеры!

Что-то маленькое и круглое плавно отделилось от овального силуэта черного корабля. Черный корпус дрогнул.

— Корабль отходит, сэр, — сообщил голос из репродуктора. — Сброшенный с него предмет остался на прежнем месте. Он неподвижен.

Другой голос перебил:

— Опять частотно-модулированный сигнал, сэр. Разобрать не можем.

Глаза Томми Дорта блеснули. Капитан следил за экраном.

— Пожалуй, это хорошо придумано, сэр, — задумчиво произнес Томми. — Если бы они что-нибудь послали к нам, мы решили бы, что это снаряд или бомба. Поэтому они подошли близко, спустили бот и снова отступили. Они показывают, что и мы для установления контакта можем послать бот или людей, не рискуя нашим кораблем. Видимо, они рассуждают примерно так же, как и мы.

— Мистер Дорт, — сказал капитан, не отрывая глаз от экрана, — не возьмете ли вы на себя труд выйти наружу и осмотреть этот предмет? Я не могу приказывать вам, но мне нужна вся моя команда на случай решительных действий. Научный персонал…

— Сейчас ни к чему. Ясно, сэр, — живо откликнулся Томми. — Мне не нужен бот, сэр. Достаточно скафандра с двигателем. Он меньше, руки и ноги видны, на бомбу непохоже. Я думаю, необходимо взять с собой сканер, сэр.

Чужой корабль по-прежнему удалялся. Шестьдесят, сто, шестьсот километров. Здесь он остановился. Уже в шлюзовой камере "Лланвебона", забравшись в свой скафандр с атомным двигателем, Томми прослушал сообщения, повторенные репродукторами по всему кораблю. То, что другой корабль отошел на шестьсот километров, ободряло. Возможно, у него не было оружия, эффективного на такой большой дистанции, и Томми почувствовал себя в безопасности. Но как только эта мысль сформировалась в сознании Томми, черный корабль стремительно отошел еще дальше. Вероятно, размышлял Томми, выбравшись из шлюза, чужие поняли, что выдали себя, а может быть, они хотели создать такое впечатление.

Он оторвался от сверкающего серебром "Лланвебона" и двинулся сквозь пылающую раскаленную пустоту; с чем-либо подобным еще никогда не приходилось сталкиваться человеку. Позади него, отступая, покачивался "Лланвебон". В шлемофоне Томми раздался голос капитана:

— Мы тоже оттянемся, мистер Дорт. На тот случай, если этот предмет окажется атомным устройством, опасным даже на таком расстоянии. Возможно, его просто нельзя использовать непосредственно с корабля. Мы отойдем, держите сканер на объекте.

Соображение казалось здравым, хотя и неутешительным. Для "Лланвебона" было несомненно безопаснее отступить. Теоретически можно было представить, 'что существует взрывчатое вещество, которое уничтожает все в радиусе сорока километров, но земляне еще не обладали им.

Томми Дорт чувствовал себя очень одиноким. Он скользил сквозь пустоту к маленькому черному пятнышку, которое плавало среди ослепительного блеска. "Лланвебон" исчез. Его полированный корпус почти сразу же утонул в искрящейся дымке. Чужой корабль также не был виден невооруженным глазом. Томми скользил в пустоте в четырех тысячах световых лет от дома, приближаясь к маленькому черному пятнышку, которое было единственным видимым твердым объектом во всем космосе.

Это была слегка сплюснутая сфера, не более двух метров в диаметре. Когда Томми встал на нее, она отпрянула. Торчавшие во все стороны маленькие щупальца напоминали рожки взрывателей подводной мины, но концы их мерцали, как хрусталь.

— Я на месте, — сказал Томми в шлемофон. Он ухватился за рожок и подтянулся к сфере. Она была целиком металлической и абсолютно черной. Томми, конечно, не ощущал фактуры, но он ощупал сферу руками в перчатках, пытаясь выяснить ее назначение.

— Закрыто наглухо, сэр, — заметил он вскоре, — кроме того, что вам показал сканер, сообщать нечего.

Потом Дорт сквозь скафандр ощутил легкую вибрацию. Одна секция круглого корпуса раскрылась. За ней другая. Томми перебрался на другую сторону сферы, чтобы заглянуть внутрь и первым из землян встретить разумное существо с иной планеты.

Но он увидел только гладкую пластину, по которой, казалось, бесцельно проползал тускло-красный блик. В шлемофоне Томми раздалось удивленное восклицание, и он услышал голос капитана:

— Отлично! Установите сканер так, чтобы он был направлен на эту пластину. Они не рискнули послать кого- нибудь из команды и использовали робота с инфракрасным экраном. В худшем случае они потеряли бы только механизм. Возможно, они ожидают, что мы возьмем это на борт. Там может быть заряд, который взорвется к тому времени, когда они соберутся стартовать домой. Я поставлю экран против одного из их сканеров. Возвращайтесь на корабль.

— Есть, сэр, — сказал Томми. — Но где находится корабль, сэр?

Звезды исчезли. Туманность поглотила их вместе с их светом. Только двойная звезда была видна в центре туманности. Томми потерял ориентацию. У него была лишь одна отправная точка.

— Двойная звезда должна остаться у вас за спиной, — донесся приказ из шлемофона. — Мы вас подберем.

Немного погодя Томми миновал еще одну одинокую фигуру, державшую курс на сферу, чтобы укрепить над ней экран. Два космических корабля установили друг с другом связь через маленького сферического робота; при этом на каждом из них понимали, что малейшая неосторожность может поставить под удар целую планету. Используя автономные системы наблюдения, корабли обменивались той информацией. которую они отваживались передавать, а тем временем изыскивали наиболее надежные способы, при помощи которых можно было убедиться, что собственная цивилизация не подвергнется опасности при первом контакте с другой. И все же единственным по-настоящему надежным способом казалось уничтожение другого корабля в мгновенной и смертельной атаке — в целях самозащиты.

II

С этого момента "Лланвебону" пришлось выполнять сразу две различные задачи. Он улетел с Земли, чтобы произвести с близкого расстояния серию наблюдений над меньшим компонентом двойной звезды в центре Крабовидной туманности. Эта туманность возникла в результате самого чудовищного взрыва, о котором только известно человечеству. Взрыв произошел в 2946 году до н. э., задолго до того, как возник первый из семи городов на месте давно исчезнувшей Трои. Свет от этого взрыва достиг Земли в 1054 году н. э., что и было зарегистрировано в летописях, а также китайскими придворными астрономами. Вспышка была такой яркой, что в течение двадцати трех суток наблюдалась даже днем. Ее свет (а он прошел расстояние в четыре тысячи световых лет) затмевал сияние Венеры.

Зная это, астрономы девятью столетиями позднее сумели рассчитать силу взрыва. Частицы материи, выброшенные из центра взрыва, должны были разлететься со скоростью три миллиона восемьсот тысяч километров в час, то есть делать почти шестьдесят три тысячи километров в минуту, или тысячу пять километров в секунду. Когда телескопы двадцатого века нащупали место чудовищной катастрофы, там осталась только двойная звезда и туманность. Более яркая звезда в этой паре оказалась почти уникальной. Температура ее поверхности была настолько высока, что в ее видимом спектре отсутствовали линии поглощения. Он был непрерывным.

Температура поверхности земного Солнца около семи тысяч градусов, а температура белой звезды — пятьсот тысяч градусов. Ее масса приближалась к массе Солнца, а диаметр составлял лишь одну пятую солнечного, то есть она была в сто семьдесят три раза плотнее воды, в шестнадцать раз плотнее свинца и в восемь раз — иридия — самого тяжелого вещества на Земле. Но даже она не могла сравниться по плотности с белым карликом, таким, например, как спутник Сириуса. Белая звезда в Крабовидной туманности еще не стала карликом; она находилась в стадии сжатия. "Лланвебон" и должен был исследовать ее, изучить столб света длиной в четыре тысячи световых лет. Это могло принести большую пользу науке. Но встреча с чужим кораблем, перед которым, по-видимому, стояла сходная задача, создала осложнения. Первоначальная цель экспедиции была теперь отодвинута на второй план.

Крошечный круглый робот плавал в разреженном газе туманности. Команда "Лланвебона" несла свою вахту особенно бдительно. Ученые разделились, часть их без всякого энтузиазма начала исследования, ради которых сюда прибыл "Лланвебон", другая часть занялась проблемами, связанными с появлением чужого звездолета.

Он был посланцем цивилизации, поднявшейся до уровня межзвездных космических полетов. Взрыв, происшедший пять тысяч лет назад, должен был уничтожить все следы жизни в пространстве, которое сейчас занимала туманность. Чужие на черном звездолете, несомненно, прибыли из другой солнечной системы. Вероятно, они, как и "Лланвебон", предприняли путешествие с чисто научными целями, поскольку никакого практического интереса туманность не представляла.

Следовательно, их уровень был по меньшей мере близок к уровню человеческой цивилизации. По-видимому, интересно было познакомиться с их промышленной продукцией и произведениями искусства, и людям стоило завязать с ними дружеские отношения. Но чужие неизбежно должны были понимать, что самое существование человечества и высокий уровень его цивилизации представляют потенциальную угрозу их собственной расе. Две расы могут стать друзьями, но они также могут стать и смертельными врагами.

Проблема, возникшая в Крабовидной туманности, требовала четкого и немедленного решения. Взаимопонимание двух рас в грядущем зависело от действий, которые будут предприняты сейчас. Если завяжутся дружеские отношения, одна из рас — та, которая потерпела бы поражение, останется в живых, и для обеих это будет величайшим благодеянием. Но при этом нужно исключить малейшую опасность предательства. Необходимо было завоевывать доверие на базе полного недоверия. Ни одна из сторон не отважится вернуться на свою базу, пока не убедится, что другая не причинит вреда его расе. При всей важности взаимного доверия никто не пошел бы на риск. Для каждого существовал единственный надежный выход — уничтожить другого или быть уничтоженным.

Но война создавала больше проблем, чем простое уничтожение противника. Чтобы совершать межзвездные перелеты со сверхсветовыми скоростями, чужие должны были обладать атомной энергией и применять какую-то форму овердрайва. Помимо радиолокации, телевидения и коротковолновой связи, у них, конечно, было много другой техники. Каким оружием они располагают? До каких пределов простирается их цивилизация? Каковы их ресурсы? Осуществимо ли развитие торговли и сотрудничества или две расы настолько различны, что война между ними неизбежна? Если мир возможен, то как его установить?

Люди на "Лланвебоне", точно так же как и команда другого корабля, нуждались в фактах, чтобы принести домой максимальное количество информации. Важнее всего выяснить на случай войны местоположение другой цивилизации. Именно эта информация могла стать решающим фактором в межзвездной войне. Но и другие сведения были чрезвычайно ценными.

Трагедия заключалась в том, что не могло быть информации, которая способствовала бы установлению мира. Ни один корабль не поставил бы на карту существование собственной расы при малейшем сомнении в доброй воле и честности другого.

Итак, между двумя кораблями сохранялось странное перемирие. Чужой, так же как и "Лланвебон", начал свои исследования. Маленький робот плыл в сверкающей пустоте. Сканер "Лланвебона" был сфокусирован на экране чужого. Сканер чужого внимательно следил за экраном "Лланвебона". Связь была установлена.

События развивались быстро. Томми Дорт добился успеха одним из первых. Свое специальное задание в экспедиции он уже выполнил. Сейчас ему поручили наладить связь с чужими. Вместе с единственным на корабле психологом он вошел в центральный пост, чтобы доложить об успехе. Здесь, как всегда, было очень тихо, лишь перемигивались красные огоньки индикаторов, а на всех стенах и на потолке светились огромные экраны.

— Нам удалось договориться, сэр, — сказал психолог. Он выглядел утомленным. Предполагалось, что в полете он будет заниматься изучением индивидуальных погрешностей наблюдателей, чтобы максимально приблизить точность наблюдений к теоретически возможной. Сейчас на него взвалили работу, к которой он не был подготовлен, и это сказывалось на нем. — Теперь мы можем сообщить им почти все, что хотим, — заявил он, — и можем понять, что они отвечают. Но, естественно, мы не знаем, насколько их сообщения близки к истине.

Капитан перевел взгляд на Томми Дорта.

— Мы разыскали кое-какие детали, — заметил Томми, — и собрали механический преобразователь. Креме того, мы установили экраны и коротковолновый направленный излучатель. Они используют частотную модуляцию и несколько меняют форму сигнала — это похоже на принцип употребления в нашей речи гласных и согласных. Мы никогда не встречались ни с чем подобным, и наши индукционные катушки здесь не годятся. Но мы разработали что-то вроде языка-посредника. Они излучают коротковолновый частотно-модулированный сигнал, а мы принимаем его как звук. Когда же мы в свою очередь передаем звук, он снова преобразуется в частотно- модулированный сигнал.

Капитан нахмурился:

— Изменение формы коротковолнового сигнала?.. Откуда вы знаете?

— Мы показали им наше записывающее устройство, а они нам свое. Они записывают непосредственно частотную модуляцию. Я думаю, — добавил Томми осторожно, — они вообще не используют звука, даже при разговоре. Они оборудовали специальную рубку, и мы внимательно следили за ними во время сеанса связи. Они не делают никаких заметных движений чем-либо, что напоминало бы орган речи. Вместо того чтобы использовать микрофоны, они просто становятся рядом с предметом, который работает как передающая антенна. Я полагаю, сэр, для общения между собой они используют сантиметровые волны. Наверное, они излучают ультракоротковолновые импульсы, так же как мы издаем звуки.

Капитан удивленно уставился на Томми.

— Это что же — телепатия?

— М-м-м. Да, сэр, — сказал Томми. — Значит, по их мнению, мы тоже пользуемся телепатией. Вероятно, они глухие и, по-моему, не додумались до того, чтоб использовать звуковые волны для связи. Они просто вообще не прибегают к помощи звуков.

— Что еще? — спросил капитан, переварив это сообщение.

— Видите ли, сэр, — неуверенно начал Томми. — Я думаю, мы все подготовили. С помощью диаграмм и рисунков мы условились о произвольных символах для предметов и договорились о понятиях и глаголах. У нас уже есть несколько тысяч общих слов. Мы собрали анализатор, чтобы классифицировать излучаемые ими коротковолновые серии, которые мы вводим в декодирующее устройство. Затем на кодирующем выходе прибора формируются группы коротковолновых сигналов, которые мы хотим отправить обратно. Если вы готовы говорить с капитаном другого корабля, сэр, я думаю, можно начинать.

— Хм. Каково ваше впечатление об их психологии? — спросил капитан психолога.

— Не знаю, сэр, — взволнованно ответил психолог. — Они кажутся совершенно откровенными, но даже не намекнули на существование напряженности, о которой мы знаем. Они действуют так, как будто просто намереваются установить связь для дружеской беседы. Но имеется… так сказать… подтекст…

Психолог годился для изучения психологии человека. Это было подходящее для него поле деятельности. Но он не был подготовлен к анализу чужого мышления.

— Разрешите, сэр, — вмешался Томми.

— Да?

— Они дышат кислородом и не слишком отличаются от нас в других отношениях. Мне кажется, что их раса проделала эволюционный путь, сходный с нашим. Может быть, разум развивается по параллельным путям, так же как… скажем… основные функции организма. Я думаю, — добавил он с запинкой, — каждому живому существу присущи такие процессы, как питание, обмен и выделения. Возможно, всякий разумный мозг должен воспринимать, осознавать и проявлять индивидуальные реакции. Я уверен, что им не чужда ирония. У них есть чувство юмора. Короче говоря, сэр, я думаю, они неплохие парни.

Капитан с трудом поднялся и многозначительно хмыкнул.

— Что ж, посмотрим, что они скажут, — пробурчал он и направился в радиорубку.

Сканер экрана, установленного на роботе, был включен. Капитан подошел к нему. Томми Дорт сел у кодирующего устройства и застучал по клавишам. Из микрофона вырвались какие-то странные звуки. Модулированный ими сигнал был передан чужому кораблю. Почти мгновенно вспыхнул экран; через ретранслятор на роботе был воспроизведен внутренний вид другого корабля. Чужой подошел к сканеру и, казалось, с интересом заглянул в рубку связи "Лланвебона". Он необыкновенно походил и в то же время не походил на человека. Чужой был совершенно лысым, и вид у него был какой-то забавный.

— Я хотел бы сказать, — мрачно произнес капитан, — что- нибудь подходящее о первом контакте двух разных цивилизованных рас и о моих надеждах на то, что между ними возникнут дружеские отношения.

Томми Дорт колебался. Наконец он пожал плечами и уверенно включил кодирующее устройство.

Чужой капитан как будто принимал сообщение. Он сделал жест, словно соглашаясь с чем-то. В декодирующем устройстве на "Лланвебоне" что-то зашуршало, и в приемную кассету упала карточка с расшифровкой. Томми бесстрастно прочел:

"Все это очень хорошо, но существует ли какой-нибудь вариант, при котором оба корабля могут вернуться домой? Я был бы счастлив услышать о таком варианте, если вы можете его предложить. В данную минуту мне кажется, что один из нас должен быть уничтожен".

III

Атмосфера была напряженной. Возникло слишком много вопросов требовавших немедленного разрешения, но никто не мог ответить ни на один из них. А нужно было ответить на все.

"Лланвебон" мог отправиться домой. Но вдруг его скорость окажется ниже скорости чужого корабля? Если это так, то "Лланвебон", приблизившись к Земле, выдал бы ее местоположение, и ему бы пришлось вступить в бой. Его ждала либо победа, либо поражение. Но даже если бы он победил, могло случиться, что устройства связи чужих позволили бы им еще до начала сражения передать на родную планету координаты Земли. "Лланвебон" мог и проиграть эту битву. Если уж ему суждено погибнуть, то лучше, чтобы его уничтожили здесь — тогда вооруженному неприятельскому флоту не удастся обнаружить Землю.

Черный корабль находился в точно таком же опасном положении. Он тоже мог стартовать. Но вдруг скорость у "Лланвебона" больше? Если действовать быстро, то можно по следу, оставленному полем овердрайва, выяснить, куда он направляется. Чужие тоже не знали, в состоянии ли "Лланвебон" передать сообщение на свою планету прямо из космоса. Они тоже предпочли бы скорее погибнуть здесь, чем навести предполагаемого врага на след собственной цивилизации.

Итак, ни один корабль не мог думать о бегстве. Возможно, чужие проследили, каким курсом шел "Лланвебон" в туманности. Но это был лишь отрезок логарифмической кривой, и по нему нельзя было установить, откуда стартовал корабль землян. В данный момент положение обоих кораблей было равным. Вопрос "что дальше?" по-прежнему требовал ответа.

Однако определенного ответа не существовало. Чужие давали информацию в обмен на информацию — и не всегда было ясно, насколько можно доверять их сведениям. Люди тоже обменивали информацию на информацию, и Томми Дорт обливался потом, беспокоясь о том, как бы не дать какой-нибудь ключ к разгадке местоположения Земли.

Чужие видели в инфракрасном диапазоне, поэтому в коммуникационной системе робота частота световых колебаний каждый раз уменьшалась или увеличивалась вдвое. Видимо, чужим не приходило в голову, что по этой особенности можно судить об их солнце — красном карлике, излучающем свет с максимумом энергии ниже той части спектра, которая наблюдается человеческим глазом. Но после того как это осознали на "Лланвебоне", там сообразили, что и чужие могут понять, к какому спектральному классу относится земное Солнце, изучив свет, который глаза людей воспринимают лучше всего.

Очевидно, чужие использовали устройство для записи коротковолновых сигналов так же часто, как люди — звукозаписывающие устройства. Человечеству очень пригодился бы этот прибор. А те были зачарованы тайной звуков. Они, конечно, воспринимали звук, так же как ладонь человека воспринимает тепло инфракрасных лучей. Но различать высоту или тембр звука они могли не лучше, чем человек мог различать две частоты теплового излучения, даже когда одна из них в полтора раза больше другой. Для чужих знания людей о звуке были замечательным открытием. Они бы нашли для звука такое применение, до которого никогда не додумались бы люди — если бы остались жить. Правда, это был уже другой вопрос.

Ни один корабль не мог уйти, не уничтожив другой. Но пока продолжается обмен информацией, ни один корабль не может ринуться в атаку.

Для той и другой стороны вопрос о внешней окраске кораблей представлял значительный интерес. "Лланвебон" снаружи был зеркально-блестящим, "чужой" — абсолютно черным. Он полностью поглощал тепло и, следовательно, должен был столь же хорошо излучать его. На самом деле все обстояло не так. Черный слой вообще не имел никакого цвета. Это был совершенный рефлектор для инфракрасных волн определенной длины, и вместе с тем он флуоресцировал именно в полосе частот. Практически он поглощал высшие тепловые частоты и преобразовывал их в низшие, которые им не излучались. Таким путем он сохранял нужную температуру даже в пустом пространстве.

Томми Дорт продолжал поддерживать связь. Он обнаружил, что процессы мышления у чужих не настолько чужды землянам, чтобы он не мог следить за ними. При обмене технической информацией обе стороны затронули вопрос о межзвездной навигации. Для иллюстрации Дорту понадобилась звездная карта. Было вполне логично использовать звездную карту из штурманской рубки, но, увидев эту карту, можно было легко догадаться о том, с какой точки она снята. У Томми была карта, сделанная специально с несуществующим, но убедительным видом космоса. Он передал в кодирующее и декодирующее устройства указания о том, как ее использовать. В ответ чужие показали их собственную звездную карту. Она была немедленно сфотографирована. Навигаторы тщательнейшим образом изучали ее, пытаясь выяснить, из какой точки Галактики Млечный Путь и звезды могут быть видны под таким углом, но ничего не получалось.

И тогда Томми сообразил, что чужие тоже сделали карту специально для отвода глаз и что это — зеркальное отражение фальшивки, которую он им показал.

Но Томми только развеселился. Ему начинали нравиться чужие. Они не были людьми, но обладали присущим человеку чувством юмора. Немного погодя Томми попытался осторожно пошутить. Шутку пришлось превратить в цифры кода, потом в кодированные группы довольно загадочных коротковолновых частотно-модулированных импульсов. В таком виде они попали на другой корабль и там превратились бог знает во что. Шутка, которая прошла через такие превращения, казалось, перестала быть шуткой. Но чужие уловили соль.

Для одного из чужих связь стала таким же естественным делом, как для Томми его занятия шифровкой. Между ними развивалась совершенно невероятная дружба, посредниками в которой стали кодирующее и декодирующее устройства и коротковолновое радиоизлучение. Когда официальная техническая терминология становилась слишком запутанной, этот чужой иногда вставлял совершенно нетехнические жаргонные добавления. Часто они разъясняли путаницу. Томми придумал кодовое имя "Бак", которое декодирующее устройство набирало всякий раз, когда этот непохожий на других оператор подписывал сообщение своим символом.

Через три недели декодирующее устройство после передачи официального сообщения вдруг выдало:

"Ты хороший парень. Жаль, что мы должны уничтожить друг друга. Бак".

Томми думал о том же самом. Он отстучал мрачный ответ:

"Мы не видим никакого выхода. А вы?"

Небольшая пауза, и в приемную кассету снова упала карточка:

"Если бы мы могли верить друг другу, удалось бы найти выход. Наш капитан хотел бы этого. Но мы не можем верить вам, а вы не можете верить нам. Мы найдем ваш дом, если нам представится возможность, а вы разыщете наш. Но мы сожалеем об этом. Бак."

Томми Дорт отнес эти сообщения капитану.

— Взгляните, сэр! — заговорил он настойчиво. — Эта раса почти люди, и они хорошие парни.

Капитан был занят серьезным делом, беспокоясь о том, что бы ему придумать, о чем можно было бы беспокоиться.

— Они дышат кислородом, — сказал он устало. — У них в воздухе двадцать восемь процентов кислорода вместо наших двадцати, но они могут отлично приспособиться к земной атмосфере. Наша планета для них — лакомый кусочек. А мы до сих пор не знаем, каким оружием они располагают и на что они вообще способны. Согласны вы дать им сведения, как определить местонахождение Земли?

— Н-нет, — ответил Томми с несчастным видом.

— Вероятно, они переживают то же самое, — сухо сказал капитан. — Предположим, мы сумеем установить дружеский контакт. Как долго он останется дружеским? Если их оружие слабее нашего, они поймут, что должны ради собственной безопасности улучшить его. И мы, зная, что они замышляют нападение, должны будем во имя нашей безопасности уничтожить их, пока мы в состоянии это сделать. Либо, наоборот, они должны разбить нас прежде, чем мы достигнем уровня их развития.

Томми промолчал, но беспокойно заерзал на стуле.

— Если мы уничтожим этот черный корабль и вернемся домой, — продолжал капитан, — Правительство Земли будет недовольно, что мы не сумели узнать, откуда он прибыл. А как это узнать? Нам здорово повезет, если мы вообще останемся живы. Из этих существ не удается вытянуть большее количество информации, чем то, которое мы дадим им, а не можем же мы дать им свой адрес! Мы наскочили на них случайно. Возможно, — если уничтожить этот корабль — другого контакта не будет еще тысячи лет. И это обидно, потому что торговля значит для нас так много! Но чтобы обеспечить мир, нужно обоюдное желание, а мы не имеем права рисковать, доверяя чужим. Единственный выход — убить их, если удастся. А если не удастся, погибнуть, но знать: после нашей гибели они не обнаружат ничего, что привело бы их к Земле. Мне все это не нравится, — повторил капитан устало, — но другого выхода просто нет.

IV

На "Лланвебоне" специалисты неистово работали, разделившись на две группы. Одни готовились к победе, другие — к поражению. У первой группы дел было немного. Главные бластеры оставались единственным оружием, на которое можно было возлагать какие-то надежды. Их установку осторожно изменили, так что они больше не были зафиксированы в положении точно вперед, с углом отклонения всего лишь в пять градусов. Электронная система, управляемая главным радиолокатором наводки, непрерывно держала бластеры наведенными на заданную цель с абсолютной точностью, при любых ее маневрах. Больше того! некий непризнанный гений в машинном отделении изобрел накопительную систему, которая позволяла мгновенно аккумулировать всю энергию корабля и освобождать ее в виде импульсa огромной мощности. Теоретически дальность действия бластеров должна была увеличиться, а их разрушительная мощь — значительно возрасти. Но это было все, что удалось сделать.

У тех, кто готовился к поражению, забот было больше. Звездные карты, навигационные приборы, содержавшие автоматические самописцы, фотографии, сделанные Томми Дортом в течение шести месяцев путешествия, и все остальные записи, дающие ключ к координатам Земли, были подготовлены к уничтожению. Их складывали пачками в опечатанные контейнеры. И если кто-либо не посвященный в тайну их устройства попытается вскрыть хотя бы один из них, содержимое всех пачек вспыхнет и превратится в золу, а зола перемешается, так что восстановить записи будет невозможно.

Вокруг корпуса корабля укрепили атомные бомбы. Если команда погибнет, а корабль не будет полностью уничтожен, бомбы взорвутся в тот момент, когда "Лланвебон" окажется бок о бок с чужим звездолетом. Хотя атомных бомб на борту не было, но имелись небольшие запасные атомные установки. Оказалось, нетрудно переделать их так, чтобы при включении они не давали плавного выхода энергии, а взрывались. Четыре члена команды "Лланвебона" все время дежурили в скафандрах с закрытыми шлемами, на тот случай, если при внезапном нападении корабль получит пробоины сразу в нескольких отсеках.

Такая атака вовсе не была бы вероломством. Капитан чужого корабля говорил искренне. Он вел себя так, словно понимал бесполезность лжи. Капитан "Лланвебона" в свою очередь тоже прекрасно понимал достоинства искренности. Оба они утверждали — возможно, так и было, — что хотят дружбы между двумя цивилизациями. Но ни один не мог поверить, что другой не сделает все возможное, чтобы получить сведения, которые скрывались тщательнее всего, — данные о местонахождении чужой планеты. И ни один не мог поверить, что другой неспособен следить за ним. Ни один не мог поставить на карту существование своей расы, излишне доверяя другому. Они вынуждены были сражаться, потому что другого выхода не было.

Они могли повысить ставку в битве, заранее обменявшись информацией. Но существовала предельная ставка, повысить которую не решилась бы ни одна сторона. Никакой информации об оружии, населении или ресурсах… Ни слова даже о расстоянии от Крабовидной туманности до своей базы… Обмениваясь информацией, оба корабля знали, что от смертельной схватки никуда не уйти. Чтобы другая сторона не думала о возможном завоевании, каждый старался представить противнику собственную цивилизацию достаточно мощной. Таким образом, увеличивая для другого видимую опасность, обе стороны делали битву еще более неизбежной.

Просто удивительно, что можно постигнуть даже такое абсолютно чуждое мышление. Трудясь над кодирующим и декодирующим устройствами, Томми Дорт заметил, как уже в первых рассортированных группах карточек с расшифровками отчетливо проявляется нечто совершенно индивидуальное. Он видел чужих только на экране и только при свете, сдвинутом по крайней мере на одну октаву по сравнению с привычным. Они же в свою очередь видели его очень странным при освещении, которое должно было им казаться далеким ультрафиолетом. Но их образ мышления был близок человеческому. Удивительно близок! Томми Дорт испытывал настоящую симпатию и даже что-то вроде тайных дружеских чувств к дышащим жабрами, лысым и бесстрастно ироническим существам на черном космическом корабле.

Вдохновленный мыслью об этой близости, Томми сделал, несмотря на полную безнадежность своего предприятия, что-то вроде таблицы, в которой рассматривались различные аспекты стоящей перед ними проблемы. Он не верил, что чужие инстинктивно стремятся уничтожить людей. Действительно, изучение сообщений с чужого корабля породило на "Лланвебоне" чувство терпимости по отношению к неприятелю. Оно было похоже на то чувство, которое испытывают враждующие солдаты земных армий во время перемирия. Люди не испытывали неприязни к чужим, вероятно так же, как и чужие — к людям. Но по законам логики нужно было или убивать, или быть убитыми.

Таблица Томми была своеобразной. Он составил список целей, которых люди должны достичь, и расположил их по степени важности. Первое — принести домой сообщение о существовании чужой цивилизации. Второе — определить местоположение этой чужой цивилизации в Галактике. Третье — собрать как можно больше информации о ней. Третье было осуществимо, но второе, вероятно, невозможно. Первое — и все остальное — будет зависеть от результата сражения, которое должно произойти.

У чужих точно такие же цели. Следовательно, люди должны, во-первых, помешать тому, чтобы известие о существовании земной цивилизации попало бы на планету чужих, во-вторых, не позволить чужим установить координаты Земли и, в-третьих, следить за тем, чтобы не просочилась информация, которая могла бы помочь им или поощрила бы их к нападению на человечество. И снова третье было выполнимо, второе зависело от людей, а первое могло решиться только в бою.

Казалось неизбежным, что черный корабль необходимо уничтожить. Для чужих тоже существовал только один приемлемый выход — уничтожение "Лланвебона". Но Томми Дорт мрачно взглянул на свою таблицу, прекрасно понимая, что совершенно недостаточно уничтожить чужих. Идеальным выходом для "Лланвебона" был бы захват черного корабля для его изучения. Иначе третья задача так и не будет полностью решена.

Но Томми понимал, что ему ненавистна самая мысль о такой абсолютной победе, даже если бы она и была достигнута. Он ненавидел самую мысль об уничтожении чужих существ, которые понимают человеческий юмор. И еще больше ему претила мысль о Земле, снаряжающей флот боевых кораблей для уничтожения чужой культуры, потому что ее существование признано опасным. Чисто случайное столкновение рас, которые могли бы сотрудничать друг с другом, должно было кончиться полным уничтожением одной из них.

Томми Дорт злился сам на себя. потому что не находил нужного решения. Но должно же оно существовать! Ставка была слишком большой! Ведь это нелепость — два космических корабля, научных, а не военных, должны сражаться, чтобы победитель смог принести домой сведения, использовав которые, одна цивилизация начнет безумные приготовления к войне против ничего не подозревающей другой.

Но если бы удалось предупредить обе расы и каждая узнала бы, что другая не хочет войны!.. Если бы они смогли, не зная местоположения друг друга, поддерживать связь до тех пор, пока не появятся некоторые основания для взаимного доверия…

Мысль казалась безумной, фантастичной, совершенно абсурдной… Но она была такой заманчивой, что Томми Дорт, без всяких, впрочем, надежд, сообщил ее через кодирующее устройство своему жабродышащему приятелю Баку, находившемуся в этот момент далеко в сверкающем тумане.

"Конечно, — прочитал Томми на отщелканной декодирующим устройством карточке, — это прекрасная мечта. Но хотя вы мне нравитесь, все-таки я вам не верю. Если бы я предложил то же самое первым, ваша реакция была бы такой же. Я говорю вам больше правды, чем вам кажется, и, может быть, вы говорите мне больше правды, чем мне кажется. Но проверить это нельзя. Мне очень жаль".

Томми Дорт мрачно уставился на карточку. Он испытывал отвратительное чувство ответственности, как, впрочем, и все остальные на "Лланвебоне". Если они проиграют сражение, человеческую расу могут в свое время уничтожить. Это реально. Если они победят, вряд ли что-нибудь спасет расу чужих. Миллионы или миллиарды жизней зависят от действия горсточки людей.

И тут Томми Дорт увидел решение.

Оно выглядело удивительно простым, если только вообще было осуществимо. В худшем случае оно принесло бы человечеству и "Лланвебону" частичную победу. Томми сидел совершенно неподвижно, не смея шевельнуться, боясь, как бы не порвалась цепь его мыслей. Он вновь и вновь возвращался к этой идее, представлял себе, какие возражения она может вызвать, и, отвечая на них, немедленно сам преодолевал препятствия. Да, это решение! Томми больше не сомневался. Он облегченно вздохнул и, чувствуя легкое головокружение, направился к капитану.

Одна из многочисленных функций капитана заключалась в том, чтобы думать, о чем следует беспокоиться. Но капитану "Лланвебона" не приходилось ломать над этим голову. За те три недели и четыре дня, что прошли со времени установления первого контакта с чужим черным кораблем, капитан постарел, его лицо прорезали глубокие морщины. Ему пришлось беспокоиться не только о "Лланвебоне". Он отвечал за все человечество.

— Сэр, — очень серьезно начал Томми Дорт, и у него сразу же пересохло во рту. — Разрешите мне предложить способ нападения на черный корабль? Я берусь все выполнить сам, сэр, и даже если меня постигнет неудача, наш корабль останется в целости и сохранности.

Капитан взглянул на него, словно перед ним было пустое место.

— Тактика выработана на все случаи, мистер Дорт, — мрачно произнес он. — Запрограммированы все возможные варианты, и нам остается только выбрать. Это, конечно, страшно рискованно, но иного выхода нет.

— Я понимаю, — сказал Томми, осторожно подбирая слова. — Я нашел путь, исключающий риск. Мы должны сообщить чужим, что предлагаем…

Его голос странно звучал в мертвой тишине центрального поста. На экранах по-прежнему сверкала мутная пелена, и в сердце туманности ярко пылали две звезды.

V

Вместе с Томми в шлюзовую камеру вошел капитан. Во- первых, решил он, предложение, сделанное им самим, будет выглядеть внушительнее. Во-вторых, он просто устал от гнетущего чувства ответственности. Он отправится с Томми и все сделает сам, а если ошибется, то погибнет первым. Данные для маневров земного корабля уже введены в пульт управления и коррелируются главным хронизатором. Если капитан и Томми погибнут, достаточно будет нажать одну кнопку в центральном посту, и приборы сами бросят "Лланвебон" в яростную атаку, которая кончится полным уничтожением одного из кораблей или обоих. Так что это не было дезертирством.

Наружная дверь шлюза распахнулась. Открылась сверкающая пустота туманности. На расстоянии тридцати километров от "Лланвебона" в пространстве висел маленький круглый робот, дрейфуя по невероятной орбите вокруг двойного центрального Солнца и подплывая к нему все ближе и ближе. Конечно, он никогда не достигнет его. Белая звезда сама по себе настолько горячее земного Солнца, что может нагреть до температуры Земли предмет, находящийся от нее на расстоянии, в пять раз превышающем путь от Нептуна до Солнца. Даже если маленький робот приблизится к звезде на расстояние, отделяющее Плутон от Земли, пламя белого карлика накалит искусственный спутник до вишнево-красного цвета. И уж совсем невозможно предположить, что робот приблизится к звезде на те сто пятьдесят миллионов километров, которые отделяют Землю от Солнца. На таком расстоянии металл робота начал бы плавиться и испарился бы. Но этот грушеобразный предмет отстоял от белой звезды на дистанцию в половину светового года. И он спокойно висел в пустоте.

Две фигурки в скафандрах покинули "Лланвебон". Маленькие атомные двигатели, превратившие скафандры в миниатюрные космические корабли, были незначительно переделаны, но это не отразилось на их работе. Люди направились к роботу-связному. Неожиданно Томми услышал в шлемофоне хриплый голос капитана:

— Мистер Дорт, всю свою жизнь я стремился к авантюрам. Но это первый случай, когда мне наконец представилась такая возможность.

Томми облизнул губы.

— По-моему, это не авантюра, сэр. Я ужасно хочу, чтобы план удался. Мне кажется, что авантюра начинается, когда вы становитесь неосторожным.

— О нет, — ответил капитан. — Авантюра — это другое. Это значит, что вы бросаете свою жизнь на весы случая и ждете, когда стрелка остановится.

Они добрались до робота и уцепились за рожки сканеров.

— Смышленые твари, — заметил капитан. — Должно быть, им отчаянно хочется увидеть на нашем корабле кое-что помимо радиорубки, если они согласились на этот обмен визитами перед боем.

— Да, сэр, — подтвердил Томми.

Но в глубине души он подозревал, что Бак — его жабродышащий друг — захотел увидеть его во плоти перед тем, как один из них или оба они умрут. И ему казалось, что в отношениях между двумя кораблями воскресли старинные традиции вежливости, словно это были два рыцаря древних времен, которые перед турниром относились друг к другу с изысканной учтивостью, а потом обрушивались на противника всей мощью своего оружия.

Некоторое время люди молча ждали. Затем из тумана появились две другие фигуры. Скафандры чужих тоже были с автономными двигателями. Чужие оказались меньше ростом, чем люди, стекла их шлемов покрывал фильтрующий слой, поглощающий видимые и ультрафиолетовые лучи, которые представляли для них смертельную опасность. Сквозь этот фильтр не было видно ничего, кроме контуров головы.

В шлемофоне Томми раздался голос с "Лланвебона".

— Они говорят, что их корабль ждет вас, сэр. Дверь шлюза будет открыта.

Капитан угрюмо спросил:

— Мистер Дорт, вы видели раньше их скафандры? Вы уверены, что они не тащат что-нибудь вроде бомб?

— Да, сэр, — ответил Томми. — Мы показывали друг другу наше космическое снаряжение. Ничего постороннего не видно, сэр.

Капитан сделал жест двум чужим. Он и Томми Дорт двинулись к черному кораблю. Они не могли разглядеть его, но направление давалось с "Лланвебона",

Наконец вдали замаячил черный корабль. Он был огромен; такой же длины, как "Лланвебон", но гораздо шире. Шлюз был открыт. Два человека в скафандрах вошли внутрь; благодаря магнитным ботинкам они устойчиво держались на ногах. Наружная дверь закрылась. В шлюз ворвался поток воздуха, и сразу же включилась искусственная гравитация. Затем открылась внутренняя дверь.

Вокруг было темно. Томми и капитан одновременно включили свет на своих шлемах. Белый свет был невыносим для чужих, поэтому на шлемах землян горели темно-красные лампочки, которые обычно используются для освещения приборных досок. Это делается, чтобы не утомлять глаза: ведь нужно следить за маленькими светящимися точками на телеэкранах. Чужие, уже ожидавшие людей, щурились даже от такого света.

— Они говорят, сэр, что их капитан ждет вас, — доложили с "Лланвебона".

Томми и капитан вошли в длинный коридор с мягким полом. Лучи света от лампочек на шлемах выхватывали из темноты какие-то причудливые детали.

— Я, пожалуй, открою шлем, сэр, — сказал Томми. Воздух был хороший. В нем содержалось двадцать восемь процентов кислорода вместо земных двадцати, но давление было заметно ниже. Искусственная гравитация также была слабее, чем на "Лланвебоне". Несомненно, родная планета чужих меньше, чем Земля, и, судя по инфракрасному свету, вращалась вокруг умирающего тускло-красного солнца. В воздухе чем-то пахло. Запахи были очень странные, но не противные.

Арочный вход, скат, устланный тем же мягким материалом, — все вокруг тонуло в тускло-красном свете.

Чужие усилили накал своих осветительных приборов, хотя свет, вероятно, раздражал их глаза. Томми был тронут этим знаком внимания и еще более страстно пожелал, чтобы его план удался.

Капитан черного звездолета встретил людей жестом, который показался Томми насмешливым.

— Он говорит, сэр, что рад приветствовать вас, — передали с "Лланвебона". — Но он сумел придумать только один выход из создавшегося положения…

— Он имеет в виду поединок, — перебил капитан. — Скажите ему, что я здесь для того, чтобы предложить другой вариант.

Капитан "Лланвебона" и капитан чужого корабля стояли лицом к лицу, но переговоры велись довольно сложным путем. Wужие не использовали звук для связи. Они общались с помощью сантиметровых волн, то есть почти телепатически. Но так как они не могли слышать слова, речь капитана и Томми, с их точки зрения, также была близка к телепатии. Когда капитан говорил, его шлемофон посылал слова обратно на "Лланвебон". где они подавались в кодирующее устройство и в виде коротковолнового эквивалента возвращались на черный корабль. Ответ капитана чужих отправлялся на "Лланвебон", проходил через декодирующее устройство и попадал в шлемофон уже в виде слов. Система была очень неудобной, но работала.

Маленький коренастый капитан черного звездолета ждал. Наконец пришел его беззвучный ответ, переведенный машинами.

— Он с удовольствием выслушает вас, сэр.

Капитан открыл свой шлем, подбоченился и принял воинственную позу.

— Послушайте, — заявил он странному лысому существу, стоявшему перед ним в неземном красном сиянии. — Все идет к драке, в которой кто-то из нас должен быть уничтожен. Мы готовы к этому. Но если выиграете вы, имейте в виду — мы сделали все, чтобы вы никогда не нашли нашу планету. Если выиграем мы, то сами окажемся в таком же положении. Если мы уничтожим вас и вернемся домой, наше правительство снарядит флот, и начнутся поиски вашей планеты. И если мы найдем ее, нам не составит труда ее покорить! Если выиграете вы, то же самое произойдет с нами! И все это глупость! Мы стояли здесь месяц, мы обменялись информацией, мы не испытываем друг к другу ненависти. У нас нет причин для драки, кроме спокойствия наших рас!

Капитан остановился и тяжело вздохнул. Томми Дорт незаметно положил руки на пояс своего скафандра. Он ждал, отчаянно надеясь, что хитрость удастся.

— Он говорит, сэр, — послышалось в шлемофоне, — что совершенно с вами согласен. Но его раса должна защищаться, так же как и ваша.

— Конечно! — сердито сказал капитан. — Но стоит поразмыслить, как ее защитить? Сделать ее ставкой в битве неразумно. Несомненно, нужно предупредить каждую расу о существовании иной цивилизации. Но каждая сторона должна иметь доказательства того, что другая хочет не сражаться, а сотрудничать. Нам не нужно искать друг друга, а лишь поддерживать друг с другом связь, создавая основу для взаимного доверия. Если наши правительства захотят совершить глупость — это их дело. Но мы должны дать им возможность проявить разум вместо того, чтобы начать космическую войну, вызванную взаимной паникой. Ответ чужого был коротким.

— Он говорит, что сейчас трудно доверять друг другу. Когда само существование его расы находится под угрозой, нельзя рисковать. Тут можно упустить какое-либо преимущество.

— Но моя раса, — воскликнул капитан, впившись глазами в чужого, — моя раса уже получила преимущество. Мы пришли сюда, на ваш корабль, в скафандрах с атомными двигателями! Перед тем как покинуть свой корабль, мы их переделали! Мы можем привести в действие по десять фунтов активированного горючего на каждого, прямо на вашем корабле, или это может быть сделано с помощью дистанционного управления с нашего корабля! Будет просто невероятно, если ваши запасы горючего не взлетят на воздух вместе с нами! Другими словами, если вы не принимаете мое предложение и не хотите проявить здравый смысл, Дорт и я взрываем свои заряды. Даже если нам не удастся уничтожить ваш корабль, он будет сильно поврежден, а "Лланвебон" нападет на вас не позднее чем через две секунды после взрыва.

Рубка чужого корабля, тонувшая в тускло-красном свете, представляла собой удивительное зрелище. Странные лысые жабродышащие чужие следили за капитаном и ждали перевода речи, которой не могли слышать. Вдруг в воздухе возникло отчетливое, жесткое ощущение напряженности. Чужой капитан шевельнулся.

В шлемофоне снова прозвучало:

— Он спрашивает, сэр, что вы предлагаете?

— Поменяться кораблями! — проревел капитан. — Поменяться кораблями и идти домой. Мы можем разрегулировать наши приборы так, что они не будут следить за нами, вы можете сделать то же самое со своими. Каждый из нас заберет свои карты и записи. Каждый из нас демонтирует свое оружие. Воздух одинаково пригоден и для вас и для нас. Мы заберем ваш корабль, а вы заберете наш, и никто не сможет нанести другому урон или следить за ним, и каждый принесет домой больше информации, чем в любом другом случае. Мы можем условиться о встрече здесь же, в Крабовидной туманности, когда двойная звезда сделает следующий оборот. Если наш народ захочет встретиться с вами, он может это сделать, а если вы испугаетесь, то не прилетайте. Вот мое предложение. И либо вы его примете, либо Дорт и я взорвем ваш корабль, а "Лланвебон" уничтожит то, что останется.

Капитаны смотрели друг на друга, ожидая перевода, а вокруг застыли маленькие коренастые фигурки. Наконец пришел перевод, это сразу же стало ясно по тому, как исчезла напряженность и зашевелились фигурки. Один из чужих сделал судорожное движение, упал на мягкий пол и начал биться о него. Другие прислонились к стенам и затряслись.

В голосе из шлемофона, до этого очень четком и деловом, сейчас прозвучало неподдельное изумление.

— Он говорит, сэр, что это отличная шутка. Потому что два члена команды, которых он отправил на наш корабль и которых вы встретили по дороге, тоже имеют в своих скафандрах атомную взрывчатку, и они намеревались сделать то же самое предложение, сопровождаемое такой же угрозой. Конечно, он согласен, сэр. Он говорит, что ваш корабль для него ценнее, чем его собственный, а его — ценнее для вас, чем "Лланвебон". Кажется, сторговались, сэр.

Тут Томми Дорт понял, что означали судорожные движения чужих. Они смеялись.

Это было совсем не так просто, как предполагал капитан. На три дня команды обоих кораблей смешались — чужие изучали работу механизмов "Лланвебона", а люди изучали управление черным кораблем. Это была отличная шутка — но не только шутка. Люди на черном корабле и чужие на "Лланвебоне" были готовы по приказу мгновенно разнести корабли. И они сделали бы это в случае необходимости, но именно по этой причине необходимости не возникло. Действительно, поскольку капитаны договорились между собой, для каждого из них было выгоднее, чтобы вернулись домой обе экспедиции, а не одна.

Правда, не обходилось без споров. Чаще всего речь шла о записях. И в большинстве случаев дискуссия кончалась решением об их уничтожении. Много хлопот доставила библиотека "Лланвебона" и аналогичное хранилище черного корабля, где находились работы, близкие к земным романам. Любой из этих предметов был ценным для возможной дружбы, потому что он представлял свою культуру с точки зрения обычных граждан, без всякого приукрашивания.

Это были напряженные дни. Чужие проверяли продукты питания, предназначенные для людей, и переносили их на черный корабль. Люди перегружали пищу чужих, необходимую им для возвращения домой. Приходилось решать бесконечное количество мелких проблем, начиная от обмена осветительными приборами, которые приспосабливали для другой команды, и кончая проверкой аппаратуры. Объединенные контрольные группы обеих рас подтверждали, что все следящие устройства разбиты, но не сняты и не могут быть унесены и использованы для слежки. И конечно, чужие, так же как люди на "Лланвебоне", позаботились о том, чтобы не оставить никакого оружия на своем корабле. Любопытно, что каждой команде было легче всего принять именно те меры, которые делали невозможным нарушение соглашения.

Перед расставанием в радиорубке "Лланвебона" состоялось последнее совещание.

— Скажите этому клопу, — загромыхал прежний капитан "Лланвебона", — что он получил хороший корабль и должен обращаться с ним получше.

В приемную кассету упала карточка с ответом.

"Я считаю, — говорилось в ней от имени чужого капитана, — что ваш новый корабль тоже неплох. Надеюсь встретить вас здесь, когда двойная звезда сделает один оборот".

Последние люди покинули "Лланвебон". Он погрузился в дымку туманности, прежде чем они вернулись на черный корабль. Экраны на нем были переделаны для человеческих глаз, и люди настороженно следили за трассой своего прежнего любимца, в то время как их новый корабль лег на сложный обходный курс в дальнюю часть туманности. Он нырнул в расщелину пустоты, ведущую к звездам, и быстро вышел в чистое пространство. Короткая пауза — это образовалось и начало действовать поле овердрайва, а потом черный звездолет рванулся в пустоту со скоростью, во много раз превышающей скорость света.

Прошло немало дней, и однажды капитан увидел, как Томми Дорт сосредоточенно рассматривает предмет, который заменял чужим книгу. Здесь было над чем поломать голову. Капитан был доволен. Техники бывшей команды "Лланвебона" почти непрерывно обнаруживали что-нибудь интересное. Несомненно, чужим так же везло при изучении "Лланвебона". Но черный корабль представлял исключительную ценность, а найденное решение, конечно, было лучше сражения, даже если бы люди одержали полную победу.

— Хм-хм, мистер Дорт, — хрипло заговорил капитан, — у вас нет аппаратуры, чтобы на обратном пути заняться фотографией. Она осталась на "Лланвебоне". Но, к счастью, у нас есть снимки, сделанные на пути сюда. Я постараюсь как можно убедительнее доложить о вашем предложении и вашей помощи в ее осуществлении. Я очень высоко ценю вас, сэр.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Томми Дорт. Он ждал. Капитан прочистил горло.

— Вы… э… первый обратили внимание на большое сходство мыслительных процессов у нас и у чужих, — заметил он. — Что вы думаете о перспективах дружеского соглашения, если мы, как условились, встретимся с ними в туманности?

— О, у нас наладятся хорошие отношения, — заверил его Rомми, — Мы положили удачное начало нашей дружбе. В конце концов, так как они видят в инфракрасном свете, то планеты, которые пригодны для них, нам не подойдут. Нет никаких причин, по которым мы не можем сотрудничать. Психология у нас почти одинаковая.

— Хм-хм. А как вы это, собственно, понимаете? — спросил капитан.

— Несомненно, они очень похожи на нас, сэр. Конечно, они дышат жабрами, видят в тепловых лучах, в их крови медь играет ту же роль, что в нашей железо, есть и еще мелкие отличия вроде этих… Но в других отношениях мы очень похожи. В их команде были только мужчины, сэр, но у них два пола, так же как у нас, и у них есть семьи, и… э… их чувство юмора… Томми заколебался.

— Продолжайте, сэр, — попросил капитан.

— Хорошо. Там был один, я назвал его Баком, сэр, — у него нет имени, передаваемого звуковыми волнами, — сказал Томми. — Мы отлично сотрудничали. Я считаю его своим другом, сэр. Перед тем как наши корабли расстались, мы провели вместе несколько часов, так, между делом. Но именно тогда я пришел к убеждению, что люди и чужие останутся друзьями, если у них будет хоть полшанса на спасение. Вы знаете, сэр, как мы провели эти часы? Мы рассказывали друг другу пикантные анекдоты.

Синити Хоси Полное взаимопонимание

Сверкающая серебряная ракета неслась вперед и вперед в безбрежных просторах космоса. Отряд отважных косморазведчиков, находившийся на ее борту, жил своей обычной жизнью. Командир отряда сказал одному из членов экипажа:

— Взгляните, пожалуйста, на приборы. Сколько в общей сложности мы пролетели?

— Слушаюсь!.. — Он посмотрел на приборы. — Примерно две тысячи световых лет прошло с тех пор, как мы покинули Землю. Далековато забрались! А ведь почему? Благодаря невиданному развитию науки и техники, давшему возможность неслыханно повысить мощность ракетных двигателей.

Разведотряд уже изъездил вдоль и поперек нашу солнечную систему, посетил немало планет других солнечных систем и успел обогатить науку множеством ценных сведений.

— Это уж точно, — кивнул командир, — но вот что огорчает: встречались ведь планеты, населенные разумными существами, но ни разу не пришлось столкнуться с цивилизацией, представители которой вызывали бы настоящую симпатию. И заметьте, я не шовинист…

— Да при чем тут шовинизм! — живо отозвался его собеседник и от волнения чуть было не нажал на одну из кнопок пульта управления. Командир вовремя схватил его за руку, иначе ракета отклонилась бы от заданного курса. — При чем тут шовинизм?! Но согласитесь, если встречаешь аборигенов, которые хоть и вполне разумные существа, но все еще живут в пещерах, едят недоваренный, а то и вовсе сырой рис и моются только под дождем, общение с ними становится просто бессмысленным… Или другая крайность. Совершаешь посадку на незнакомой планете, не успеваешь сказать "здравствуйте", как кто-нибудь из местных жителей, нередко детеныш школьного возраста — дети везде одинаково любопытны, — выкладывает тебе всю твою биографию со дня рождения, сопровождая ее комментариями по поводу твоих самых интимных привычек… Оказывается, цивилизация у них на таком уровне, который нам и не снился. Они запросто читают наши мысли, выколупывая их из ячеек памяти, как мед из сот. Какой уж тут контакт! Они, может, и неплохо к нам относятся, но все равно противно чувствовать себя недоразвитым существом… Да, не так-то просто найти космиян, с которыми можно было бы достигнуть полного взаимопонимания.

Тут из радарного отсека доложили;

— Впереди по курсу планета.

— Какая она?

— Исходя из полученных данных, можно предположить, что на ней есть все условия для возникновения и развития жизни.

— Отлично! Внимание! Идем на посадку! Приготови-лись!.. Прекратите курить! Кто это там попыхивает трубочкой?!. Хорошо бы на планете оказались жители, да к тому же еще и приятные…

Пока ракета снижалась, экипаж успел рассмотреть внизу прекрасный город. Космический корабль сел неподалеку от города.

Члены экипажа все как один прильнули к иллюминаторам. Начался первый этап знакомства с вновь открытой планетой — визуальное изучение. Планета была зеленой и прекрасной. Из города к ракете бежала огромная толпа аборигенов. Они были точь-в-точь как люди! Их порывистые жесты говорили о сильном душевном потрясении. Их лица отражали целую гамму настроений: удивление сменялось тревогой, тревога — любопытством, любопытство снова — удивлением… Но чем ближе они подходили к ракете, тем отчетливее обозначалось выражение радушия, превратившегося наконец в неудержимую радость.

Очевидно, радость и радушие были искренними, а не напускными. На борту ракеты был прибор, регистрировавший смену чувств и настроений. Он являлся единственным средством общения с населением неведомых планет и уже сослужил экипажу добрую службу. Взглянешь на шкалу, удостоверишься в дружелюбии — и тогда изучай новый язык и общайся по-настоящему. Сейчас стрелка прибора поползла по шкале, задерживаясь по очереди на "удивлении", "тревоге" и "любопытстве". Наконец она дрогнула и замерла на рубрике "радушное гостеприимство". Такого еще никогда не бывало. Обычно она замирала на "враждебности" и "презрении".

— Редчайшее явление! Такая откровенная радость… Вот уж не ожидал!

— Вот только интересно, почему они так радуются.

— Ну, мало ли почему… Может, просто хорошо воспитанные люди. Видят прибыли гости, вот и выказывают радость. Думаю, не произойдет ничего страшного, если мы выйдем наружу, — сказал командир.

Каковы бы ни были причины этой неожиданной радости, в ее искренности не приходилось сомневаться. Лица аборигенов и стрелки приборов единогласно утверждали одно и то же. Но все же экипаж ракеты, сходя на неведомую землю, решил застраховать себя от всяких случайностей — люди захватили оружие, самое элементарное, правда, но все-таки оружие. Однако в этом не было ни-какой необходимости: у местных не только револьверов или кинжалов, даже самых обыкновенных перочинных ножей при себе не оказалось.

Планетяне сердечно приветствовали землян и повели их в свой город. Он был великолепен. Здания, легкие, воздушные — воплощенная гармония — мерцали, словно радуга. Они были построены из разноцветного стекла, отделанного драгоценными камнями.

Если бы среди членов экипажа ракеты находился поэт, он наверняка тут же сложил бы гимн радуге. Радужный город, радужное настроение, радужные улыбки. Люди упивались радугой. Казалось, бесчисленные радуги возводят многоцветные мосты над головами пришельцев и местных жителей и соединяют их в единое целое.

— Прекрасная планета, прекрасный город, прекрасные жители, прекрасный прием, прекрасное угощение!.. Надо приложить все силы, чтобы наша дружба окрепла и стала путеводной звездой в дальнейшем развитии Земли и этой планеты. О, мы будем летать друг к другу в гости и помогать друг другу во всем. Надо выяснить, в чем они нуждаются.

— Да, да, но прежде всего необходимо изучить их язык, чтобы сказать слово благодарности!

Дело быстро пошло на лад. Земляне выучили самые элементарные слова и уже могли кое-как объясниться.

— Спасибо! — Это было первое, что сказали земляне. Аборигены ответили им тем же.

— Спасибо! — сказали аборигены.

— Да нет же, это вам большое спасибо! Мы благодарим вас от всей души. Мы даже и мечтать не могли, что нашему скромному отряду, о котором вы и знать не знали и ведать не ведали, будет оказано такое искреннее, такое сердечное гостеприимство! — выступил командир от имени всего экипажа.

На это один из аборигенов, очевидно занимавший вид-ное общественное положение, ответил:

— Нет, это мы должны благодарить вас, дорогие друзья! Ведь вы нам, совершенно незнакомым существам, преподнесли такой ценный, такой невероятно щедрый дар! Ни о чем подобном мы и во сне мечтать не смели…

Земляне недоуменно переглянулись. Командир сказал:

— Простите, но мы прилетели без всякого подарка. Зато в следующий раз привезем все, что пожелаете.

— Да нет, больше нам ничего и не надо. Подарок просто отличный. Вот мы и стараемся в знак благодар-ности принять вас от всей души. Если что сделали не так, простите, уж как умеем…

Земляне терялись в догадках.

— Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду, — сказали они, — а то мы никак не поймем.

— Разве вы не заметили? На нашей планете полно деревьев, редчайших цветов, драгоценных камней, а вот металлов никаких нет. Металл для нас жуткий дефицит. Старую медную пуговицу мы расцениваем как бриллиант такого же размера. А уж за кусочек стали готовы отдать целое ведро изумрудов. Мы ежечасно молили небо, что-бы оно послало нам хоть крупицу металла. А сегодня только начали молиться — и тут являетесь вы…

Сердца землян екнули. Не говоря ни слова, они бросились вон из города, но было уже поздно. От ракеты, преодолевшей расстояние в две тысячи световых лет, не осталось и следа. На том месте, где она еще совсем недавно стояла, сидел аборигенский детеныш лет пяти и с важным видом мастерил перочинный ножичек из обломка алюминиевой переборки, некогда отделявшей кухонный отсек…

Теодор Старджон Особая способность

По мере приближения 2300 года в гостиных все чаще забавляются тем, что выбирают "самую замечательную личность века". Одни стоят за Бела бен-Герсона, заново написавшего Конституцию Мира. Другие вспоминают Икихару и его труд о лучевой болезни. Однако особенно часто вы можете услышать имя капитана Рили Ригса, и это довольно правильный выбор.

Тем не менее он бьет мимо цели. Я старый космический волк, рядовой служака, и знаю, что говорю. Надо вам сказать, я служил офицером связи при Ригсе и, хотя дело происходило ни много, ни мало шестьдесят лет назад, помню все, словно это было в прошлом месяце. Я имею в виду третью экспедицию на Венеру, тот космический рейс, что преобразил лицо Земли: этим рейсом с Венеры были доставлены кристаллы, навсегда превратившие и вас и меня в счастливых мотыльков. В те давние дни все шло по-иному. Мы знали, что значит работать по пять часов в день. Личных роботов еще не было, и утром нам приходилось одеваться самим. Но, пожалуй, тогда жило более закаленное племя.

Так или иначе, самой выдающейся личностью века я считаю одного из тех, кто летал на нашем космическом корабле, на нашем милом "Зове звезд", но не самого Ригса.

Экипаж у нас подобрался великолепный. Более искусного командира корабля, чем Ригс, нельзя было и пожелать; то же можно сказать и о его помощнике Блеки Фарреле. Был у нас бортмеханик Зипперлейн, крупный, спокойного нрава мужчина с крохотными глазками. Назову еще его помощников, электронных техников Гривса и Пурчи, отчаянных парней, каких не видели черные бездны космоса. Летела с нами также моя девушка, чудесная девушка — Лорна Бернгард, лучший в мире штурман. На корабле находились еще две женщины: Бетти Ордуэй, специалист по анализу излучений, и Хони Лундквист, инженер по ремонту. Интересовались они только своими обязанностями, сами же ни у кого не вызывали интереса.

И словно для развлечения нам подсунули Слопса. Его взяли как знатока венерианских кристаллов. Мне и до сих пор непонятно, зачем он нам был нужен. Всю научную работу по этим кристаллам должны были проделать на Земле… при условии, что мы возвратились бы на Землю. Вероятно, Слопса взяли потому, что для него нашлось место, ну и впоследствии он мог пригодиться при поисках кристаллов. Пока от него не было никакой пользы. Все мы придерживались этого мнения и довольно часто его высказывали, чтобы Слопс не зазнавался.

Впрочем, нельзя сказать, что он кому-либо мешал. Вся штука в том, что он был смешон, смешон сам по себе. Ну просто комик. Не из тех, что суют под скатерть антигравитационную пластинку и включают ее, когда ктонибудь садится есть суп. И не "душа общества" из тех, кто засовывает за воротник пучок флуоресцентных трубок и выдает себя за марсианина. Наш Слопс смешил людей невольно. Ростом он был маловат и хотя не урод, но и не ахти какой красавец. Мне кажется, что для его описания лучше всего подходит слово "почти". Он был чистейший "почти". Разница между "почти настоящим" и "совсем настоящим", по крайней мере применительно к Слопсу, очень смешила нас. А у него эта разница была заметна во всем.

Никто из нас не знал его до того, как он в штатской одежде поднялся на борт за два часа до отлета. Первую ошибку он совершил, явившись в таком костюме. Кстати… почему это ошибка? В конце концов он был гражданский техник. Мы же все принадлежали к той или иной отрасли Космической службы, и это с самого начала настроило нас против него. Пурчи, второй электронный техник, гулял по коридору, когда Слопс со всеми своими пожитками вышел из грузового лифта. Пурчи сразу определил, кто перед ним. Пурчи был высокий, неторопливый и невозмутимый малый. Он повел Слопса в кормовую часть (другими словами, вниз, так как на земле "Зов звезд" стоял торчком на хвостовых плоскостях) и предложил ему сложить багаж. Ящик, на который указывал Пурчи, "случайно" оказался люком для мусора, автоматически опорожнившимся при входе в ионосферу. Большой беды в этом не было: в ларях нашлось много летной одежды более или менее по росту Слопсу. Во всяком случае, он был одет вроде как по форме. Но все-таки вид у него был препотешный. Выражение его лица, когда он подошел к этому мусорному люку через шесть часов, не поддается описанию. Я и теперь начинаю хохотать, вспоминая об этом. На протяжении всего рейса стоило ему только спросить, где взять ту или иную вещь, как кто-нибудь отвечал: "Посмотри в мусорном люке!", и весь экипаж покатывался со смеху.

Пожалуй, занятнее всего было, когда мы перестали ускорять ход и перешли на свободное падение. Ради Слопса мы решили выключить искусственную гравитацию, и все, кроме Зипперлейна, который управлял движением, собрались в каюткомпании, чтобы полюбоваться зрелищем. От одного к другому — обходя Слопса — шепотом передавали, когда именно будет выключена гравитация, и, поверьте мне, нелегко было удержать публику от взрывов смеха, которые испортили бы всю затею. Мы заняли позиции кто у какой-нибудь стойки, кто у закрепленного стола, где было бы за что держаться, когда придет время. И вот Слопс в младенческом неведении вошел и сел неподалеку от окошка для раздачи еды. Гривс, полуприкрыв часы рукой, следил за секундной стрелкой. Секунды за три до выключения гравитации он крикнул:

— Слопс, поди-ка сюда!

Слопс, моргая, посмотрел на него.

— Вы — меня?

Он нерешительно встал и только сделал два или три шага, как выключили тягу.

Я считаю, что человек никогда не сможет по-настоящему привыкнуть к невесомости. В желудке у вас начинает легонько сосать, а полукружные каналы во внутреннем ухе бешено сопротивляются такому состоянию. Все тело напрягается до предела: еще немного — и вы забьетесь в судорогах. Вас охватывает растерянность. Вы знаете, что падаете, но не знаете, в каком направлении. Невольно ждете быстрого и внезапного удара (ведь вы падаете), а никакого удара нет, и вы чувствуете себя глупо. Ваши волосы взлохмачены, и хотя вы отчаянно паникуете, но в то же время вас охватывает какая-то идиотская веселость и чувство полного благополучия. Это состояние называют эйфорией Велсбаха. Психологический термин. Нервная разрядка, вызываемая невесомостью.

Но я рассказывал про Слопса.

Когда Зипперлейн выключил тягу, Слопс попросту поплыл. Он лишь едва коснулся ногами пола, потом закинул руки за спину: вероятно, ему показалось, что он падает назад. Но когда он попытался, работая плечами, приостановить это движение, его голову занесло вниз, а ноги взлетели кверху. Он проделал замедленное сальто-мортале и продолжал бы кувыркаться, если бы не задел ногами потолочную балку. Так он висел в воздухе вниз головой, ожидая, что кровь прихлынет к голове. Но этого не случилось. Вдруг ему померещилось, что все вокруг него — это верх, а низа никакого и нет. Он начал изо всех сил рваться к переборке, к потолочной балке, к двери, но не мог дотянуться до них. Потом смирился и только дрожал, а мы тем временем оправились от мгновенного перехода к состоянию невесомости — ведь эти ощущения уже были нам знакомы — и могли вдоволь насладиться потехой.

— Я сказал — пойди сюда! — рявкнул Гривс.

Слопс молотил ногами по воздуху и лягался. Но он не продвинулся вперед, а продолжал беспомощно висеть на том же месте, головой вниз. Мы ревели, как быки. Он пошевелил губами, но мог лишь пробормотать: "М-м-м-м!"

Я думал, что лопну от смеха,

— Не зазнавайся! — окликнула его эта девчонка Лундквист, ведающая ремонтом. — Спустись и расцелуй нас всех.

— Прошу… прошу…. - шептал Слопс.

— Пусть скажет "умоляю", — предложила Бетти Ордуэй.

Мы весело засмеялись.

— Может, он нас не очень любит? — протянул я. Спускайся и побудь с нами, Слопси!

— Угости нас мусором! — сказал кто-то, и все опять захохотали.

Держась руками за мебель, в каюту влез Зиппер-лейн.

— Взгляните, — своим нудным, жеманным голосом произнес он. — Человек может летать!

— И голова у него в облаках, — вставил капитан. Все опять рассмеялись, не потому, что было смешно, а потому, что это сказал капитан.

— Прошу, спустите меня, — стал умолять Слопс. — Ктонибудь — спустите меня!

— Мои люди должны твердо стоять на ногах. Слопс! сказал Гривс. — Я тебя по-хорошему, вежливо просил присоединиться к нам.

Зипперлейн засмеялся.

— Э, он вам нужен? — Перебирая волосатыми руками, он переправился от двери к бачку с питьевой водой, от обеденного стола к рубильнику освещения и теперь мог дотронуться до ноги Слопса. — Тебя Гривс зовет! — сказал он и толкнул ногу.

Слопс сделал еще одно сальто-мортале.

— О-о-о! О-о-о! — завыл он, не переставая вертеться.

Так его понесло через всю кают-компанию, из конца в конец, и он очутился возле Гривса. А Гривс уже приготовился встретить его, уцепившись обеими руками за поручень трапа и согнув ноги в коленях. Когда Слопс поравнялся с ним, он обеими ногами уперся в спину бедняги и отпихнул его в сторону капитана. Теперь Слопс больше не вращался. Ригс двинул плечом и послал его ко мне, а я отшвырнул его назад к Гривсу. Гривс хотел его толкнуть, но промахнулся, и Слопс с треском налетел на переборку. Вес такая штука, что вы можете от него избавиться. А вот от массы избавиться нельзя. Все полтораста с лишком фунтов были при нем, а скорость — большая. Он так и остался возле переборки, хныча от боли.

— Зип, — сказал капитан, — включи гравитационные пластины. Эта комедия может продолжаться целый день.

— Есть, — ответил механик и начал выбираться из каюткомпании.

Я держался около Лорны: во-первых, я знал, что она уцепится за что-нибудь прочное, а во-вторых, мне просто приятно было находиться возле нее.

— Ас, — спросила она меня, — чья это была идея?

— Угадай!

— Ас, — сказала она тогда, — знаешь что? Ты подлец.

— Легче на повороте! — усмехнулся я. — Видела бы ты, что проделывали со мной, когда я был новичком!

Она обернулась ко мне, и в глазах у нее было такое выражение, какое я видел раньше всего два раза. В обоих случаях мы были друг другу чужими.

— Выходит, что каждый день узнаешь что-нибудь новое. Даже о людях, очень хорошо знакомых, — заметила Лорна.

— Ну, что ж, — ответил я. — Это чудесно. В полете можно сколько угодно любоваться звездами или смотреть телевизионные фильмы. Но иногда хочется внести в жизнь хоть небольшое разнообразие. Мы все должны горячо поблагодарить Слопса. Он очень забавный человек.

Она сказала еще что-то, но ее слова заглушил раскатистый хохот. Зипперлейн включил искусственную гравитацию, и Слопс шмякнулся на пол. Он корчился от боли и в то же время гладил рукой пол, как любимое существо. Слопс и вправду питал к нему нежные чувства, как и всякий, кто выходит из состояния невесомости.

Ох, и повеселились же мы в тот вечер! Никогда его не забуду.

В полете мы часто обсуждали цель своего путешествия. Теперь, когда в нашем распоряжении сотни миллионов таких же кристаллов, как те, что на Венере, вам трудно понять, как высоко они ценились шестьдесят лет назад. Вторая экспедиция на Венеру добыла всего две штуки, да и те разрушились во время испытаний. Первый кристалл был намеренно превращен в порошок. Его подвергли химическому анализу, приготовили из него раствор и хотели вырастить в нем новые кристаллы. В то время никто не знал, что кристаллы с Венеры не растут. Второй кристалл начали испытывать на высокочастотный резонанс. Кто-то немного переусердствовал с этой самой высокой частотой, и кристалл взорвался. Данные взрыва показали, что перед нами открывались пути к беспроволочной передаче энергии, энергии настолько дешевой, что потребитель получал бы ее практически даром. Вообще-то у нас уже было много энергии, с тех пор как разработали технологию ядерного расщепления атомов меди. Но беспроволочная передача — дело очень сложное. Нужно нацелить тонкий луч с силовой станции на приемник и удерживать его, что особенно трудно, если приемник установлен на автомобиле или вертолете. А вот кристаллы с Венеры давали такую возможность. Они вибрировали в ответ на подводимую к ним высокочастотную мощность и превращали ее в излучение, передаваемое направленным лучом. Имея много таких кристаллов, можно было отказаться от миллионов километров медных проводов и превратить эту медь в горючее, чтобы обеспечить Землю энергией на сотни лет вперед. Не забудьте, что человечество четыреста лет прокладывало сети электрических проводов и меди накопилось несметное количество.

Так что для Земли, изнывающей от топливного голода, эти кристаллы были необходимы, как воздух. Если не считать трудностей, связанных с путешествием на Венеру, единственным ожидавшим нас препятствием были лопотуны.

Первая экспедиция на Венеру открыла существование лопотунов и почтительно ретировалась с планеты. Вторая экспедиция обнаружила, что лопотуны владеют запасами драгоценных кристаллов, и, добыв всего две штуки, едва унесла ноги. Наша задача состояла в том, чтобы привезти домой побольше кристаллов, как бы этому ни препятствовали лопотуны. Хотя нас снабдили множеством разнообразных наставлений, суть дела была такова: "Вступите с лопотунами в переговоры и получите кристаллы. Если лопотуны не пойдут на сделку, добудьте кристаллы любыми средствами".

— Только бы нам получить их мирным путем! — часто говорила Лорна. — Люди достаточно разрушали и убивали.

А я отвечал ей:

— Не все ли равно, каким путем, это ведь не люди.

— Но они разумные существа.

— Дикари, — фыркал я. — И вообще чудовища. Прибереги свою симпатию для славных, нежных, изголодавшихся по ласке человеческих созданий, вроде меня.

Она хлопала меня по рукам и возвращалась к своим вычислительным машинам.

Как-то раз Слопс спросил меня, кто такие лопотуны. Настоящие ли они люди?

— Человекообразные, — коротко ответил я ему. Я почемуто всегда испытывал неловкость при разговоре с ним. Зато меня очень забавляли его смехотворные повадки.

— Они ходят на двух ногах, — пояснил я. — Большие пальцы на их руках противопоставлены остальным. Носят у крашения. Кристаллы им только для этого и нужны. Но они дышат не кислородом, а аммиаком. Бог знает, какой у них обмен веществ! А что, Слопси? Захотелось порыться в их мусоре?

— Я только так спросил, — мягко ответил Слопс. Лицо его озарилось кроткой почти-улыбкой. Он отошел. Помню, как я смеялся, представив себе стычку между ним и двумя-тремя лопотунами, самыми ужасными существами, какие только известны истории. Когда вторая экспедиция совершила посадку на Венере, весь экипаж, кроме двух человек, при одном виде лопотунов побросал тюки и пустился бежать со всех ног. Двое смельчаков держались, пока лопотуны не подняли крик. Психологов очень заинтересовал этот звук. Нормальное человеческое ухо не может его вынести. Одному из космонавтов стало плохо, и он убежал. Ничего постыдного в этом не было. Другой оказался отрезанным от корабля и стоял, парализованный страхом, а лопотуны орали и дудели и так стучали по земле чешуйчатыми кулаками, что все вокруг тряслось. Чтобы отпугнуть этих разъяренных чудовищ, космонавт выстрелил в воздух.

Трудно сказать, что на них подействовало. Он помнил только одно: начался настоящий бедлам. Поднялся такой оглушительный звериный рев и вой, что космонавт похолодел от ужаса и потерял сознание. Когда он пришел в себя, лопотуны уже исчезли. Около него лежали два кристалла. Он схватил их и, ничего не видя перед собой, сломя голову помчался к кораблю. Лучшие в мире психотерапевты потратили восемь месяцев, чтобы вылечить его, и говорят, что он до сих пор не вполне нормален, хотя и дожил до старости. Какие фантастические излучения применяют лопотуны для психического воздействия на врага, этого мы не знаем, но если представить себе Слопса в бою с ними, сцена получится неповторимая!

Когда на борту такой забавник, вахты проходят быстро, и экипаж не скучает.

Никогда не забуду тот вечер, когда Гривс сунул в бутерброд Слопса ложку помады для волос, самой клейкой вещи на свете. Слопс куснул, и его верхние зубы слиплись с нижними. Он забегал по кругу, издавая жалобные звуки. Бутерброд торчал у него изо рта, а Слопс бессмысленно размахивал руками. Люди прямо с ума посходили. Сама помада совершенно безвредна. Она химически инертна и легко поддается слабому бета-излучению, разрушающему молекулярное сцепление. Мы облучили его лишь после того, как вволю навеселились. Жаль, что вы не видели этой картины!

Мы совсем забыли про Слопса, когда вошли в атмосферу Венеры. Я наладил для Лорны инфракрасные телевизионные экраны. Изображения на них немного яснее, чем те, которые давал радиолокатор в аммиачном тумане, и Лорна очень ловко повела нас. Вставив в автопилот фотосъемочную карту и соединив его с телевизионным экраном, мы нашли место посадки космического корабля "К звездам".

Лорна подняла нос корабля и переключила управление на гироскопы. Мы начали спускаться хвостом вперед, садясь на постепенно укорачивавшийся столб пламени. Глаза Лорны были прикованы к эхолоту — он указывал плотность грунта под кораблем. Дайте только такому космическому кузнечику упасть на бок, и пиши пропало! В те времена еще не изобрели антигравитационной тяги. Все было очень примитивно. Но теперешняя молодежь не знает нашего пыла и наших дерзаний!

Про Венеру мало что можно рассказать. Тогда она была такая же неприглядная и ни к чему не годная, как и теперь. Не считая того, что где-то на ней находились кристаллы, за которыми мы прилетели. В иллюминаторы нам ничего не было видно — только туман да туман. Но с помощью радиолокации и инфракрасных лучей удалось разглядеть холмистую местность, утесы, слабую синеватую растительность. Кое-где попадались гигантские деревья. Пришлось терпеливо просидеть двенадцать часов, чтобы почва под нами остыла и закончились химические реакции в смеси из связанного и свободного азота, азотной кислоты, азотнокислого аммония, озона и воды, взбудораженной нами при посадке. Большая часть команды спала. Но Слопс, кажется, даже не вздремнул. Он ходил от инфракрасного аппарата к радиолокатору, заглядывал с той и с другой стороны, справа и слева, сверху и снизу. Он подолгу торчал у запотевших от тумана иллюминаторов, напряженно всматриваясь в вихрь горячих реагирующих газов, лишь бы хоть урывками увидеть унылый и нелепый ландшафт. Слопс потом и разбудил нас.

— Лопотуны! — взволнованно закричал он. — Идите посмотреть! Капитан Ригс! Капитан Ригс!

Он был возбужден, как десятилетний мальчуган, и, должен сознаться, заразил и нас. Мы столпились перед экранами.

В двухстах метрах от корабля из-за скал и голубых кустов вынырнули какие-то фигуры. И, несмотря на основательную подготовку, мы только ахнули и отвернулись. Лопотуны были крупнее людей, намного крупнее. Почему-то я этого не ожидал. А в остальном-Мне запомнились желтые клыки, злые красные глаза и серо-зеленая чешуя. Я вижу все это, как сейчас, и мне не хочется описывать их подробнее.

— Дайте-ка звук! — сказал капитан.

Я пошел в радиорубку и включил усилитель. Потом я включил наружный микрофон и дал мощность на переговорное устройство. Корабль наполнился фоновыми шумами планеты, похожими на гул и свист ветра, что нас удивило, так как туман казался неподвижным. К этому шуму добавлялся еще какой-то, доносившийся издалека и переменчивый, вроде птичьего писка или чириканья. Но все это заглушалось странными звуками — отвратительной болтовней лопотунов, изза которой они и получили свое прозвище. Это был дикий, хриплый, ничем не сдерживаемый рев. Он покрывал всю гамму прочих звуков и отличался от трескотни обезьян тем, что казался осмысленным.

— На электронной панели! — рявкнул капитан. — Достать снаряжение и костюмы! Спарксу — стать к рубке! Штурману следить за экранами! Четырех добровольцев сюда, к выходу. Пошли!

Должен сказать, что я совсем не хочу принижать храбрость людей Космической службы. Хотелось бы написать, что все, кто был на борту, щелкнули каблуками и отчеканили: "В вашем распоряжении, сэр!" С другой стороны, рассказывая вам, как люди с корабля "К звездам" не вынесли вида лопотунов и бежали, я, кажется, объяснял" что при таких обстоятельствах в этом не было ничего позорного. Ригс вызвал четырех добровольцев. Откликнулись двое: Пурчи, которому на самом деле все было нипочем, — он вовсе не рисовался, — и Хони Лундквист, которой, я думаю, хотелось чем-нибудь отличиться, хотя она уже отличилась — тем, что была на редкость уродлива. Что до меня, то, к моему удовольствию, мне велено-было смотреть за радиотелефонным устройством, так что делать выбор не пришлось. А что касается других, которые не откликнулись, я их не винил. Даже Слопса, хотя по-прежнему думал, что неплохо бы выпустить его против двух-трех голодных лопотунов — так, просто для смеха.

Ригс ничего не сказал. Он разделся и влез в космическое обмундирование. Двое других последовали его примеру. Остальные помогли им напялить на себя плотно прилегавшую одежду и закрепить шарообразные прозрачные шлемы. Они проверили подачу воздуха и систему связи. Затем подошли к внутренней двери воздушного шлюза. Я отпер ее.

— Мы установим контакт, — с каменным лицом произнес Ригс. Голос его, казалось, исходил из репродуктора, а не от него самого. Это звучало как-то непривычно и тревожно. — Мы испробуем сначала мирные пути. Поэтому идем без оружия. Впрочем, на всякий случай я беру с собой маленький пистолет. Один из вас пойдет рядом со мной и один — за мной. Мы останемся у самого корабля. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы нас отрезали. Проверить связь!

— Есть проверить! — гаркнул Пурчи.

— Есть проверить! — прошептала Хони Лундквист.

Капитан шагнул в шлюз, те двое — за ним. Я захлопнул внутреннюю дверь шлюза и при помощи телеуправления открыл наружную. Все оставшиеся на борту кинулись к экранам.

Лопотуны — их было двадцать или тридцать — не отходили далеко от кустов. Мы не могли видеть ни капитана, ни его двух добровольцев, но их, несомненно, заметили лопотуны. Они всей толпой бросились вперед, и, клянусь, мои старые глаза в жизни не видали более страшного зрелища. По радиотелефону я услыхал голос Пурчи: несметной толпой они двигались к кораблю.

— Капитан! — крикнул я. — Не пора ли нам в путь? Спалим на них чешую.

— Заткни свою дурацкую глотку! — возмутилась Лорна. Она говорила шепотом, но я уверен, что ее было слышно по всему кораблю. — Они несут Слопса назад!

Она была права! В самом деле, она была права! Обхватив ногами шею бегущего вприпрыжку лопотуна, немного посинев кислород у него уже кончался — и все-таки широко улыбаясь, Слопс подъехал к кораблю, окруженный сотнями чешуйчатых чудовищ. Лопотун, принесший Слопса, опустился на колени, и Слопс, у которого закоченели все члены, слез на землю. Он помахал рукой, и добрых полсотни лопотунов, сев на корточки, принялись бить кулаками по земле. Слопс устало направился к кораблю, и четыре лопотуна пошли за ним, неся на головах по огромному узлу.

— Люк открыт? — догадался кто-то спросить. Я проверил: да, он был открыт.

Из люка донеслись глухие звуки, словно упало что-то тяжелое. Тут же послышалось терзающее слух лопотание. Потом красная лампочка погасла и загудел воздушный насос. Наконец дверь отворилась. Мешая друг другу, мы кинулись стаскивать со Слопса шлем и костюм.

— Я хочу есть, — сказал он, — и ужасно устал. И, наверное, на всю жизнь останусь глухим.

Мы растерли его, закутали и накормили горячим супом. Пока мы хлопотали вокруг него, он уснул. Меж тем подошло время старта. Мы привязали Слопса к койке, закрепили его четыре тюка, дали несколько коротких вспышек, чтобы отогнать лопотунов, и унеслись к звездам.

В тюках оказалось восемьсот девяносто два великолепных кристалла. На обратном пути мы так старались воздать Слопсу за все его мучения, что стали ревновать его друг к другу. А Слопс — он больше не был "почти". Он безусловно был "совсем настоящим". В голосе — металл, в походке — упругость.

Он работал над добытыми кристаллами, как одержимый. Вначале он только твердил, что совершенно необходимо научиться синтезировать их. Мы помогали ему. И мало-помалу история его успеха всплыла наружу. Чем дальше он подвигался в изучении сложной решетки кристаллов, тем больше нового сообщал нам. Таким образом, к тому времени, как мы достигли Луны, нам уже было известно, что произошло.

— У вас неверное представление о лопотунах! — сказал Слопс. — У людей есть один ужасный недостаток: они боятся всего, чего не понимают. Это довольно естественно. Но почему, встретив странное живое существо и поразившись его видом, они воображают, что оно непременно нападет на них?

Представьте себе, что вы маленькое животное, скажем бурундук. Вы спрятались под стол, подбираете крошки от печенья и занимаетесь, так сказать, своим делом. В комнате сидят пять или шесть человек, и один из них цедит длинную историю про фермера и дочку бродячего торговца. Наконец он дошел до соли, и все хохочут. А что же почтенный бурундучок? Он знает только, что животные за столом разразились громким ревом. И чуть не помирает со страху.

В точности то же самое происходит между людьми и лопотунами. Только люди тут для разнообразия играют роль бурундуков.

Кто-то не выдержал:

— Не хочешь ли ты сказать, что эти полуящерицыполуобезьяны смеялись над нами?

— Вот послушайте, — произнес Новый Слопс. — Как легко мы приходим в негодование! Да, я хотел сказать именно то, что сказал. Человеческие существа — это самое смехотворное, что когда-либо видели лопотуны. Когда я вышел к ним, они отнесли меня в свой поселок, созвали соседей со всей округи и устроили бал. Что бы я ни сделал, все их забавляло. Помашу рукой — они гогочут. Сяду на землю — их корчит от смеха. Побегу и прыгну — они лежат пластом.

И вдруг он отложил в сторону работу и спросил очень искренне:

— Вам больно слушать? Нельзя смеяться над людьми? Они должны быть царями Вселенной, исполненными достоинства и силы? Человеку непростительно быть смешным — разве только когда он сам этого захочет? Так разрешите мне кое-что вам сказать: лопотуны пробудили во мне то, чего до сих пор не мог сделать никто из людей, — чувство принадлежности к человечеству. То, что испытали вы, когда лопотуны, хохоча, впервые помчались к вам, я испытывал всю жизнь. И этого больше не случится. Во всяком случае, со мной. Ибо благодаря лопотунам теперь я знаю, что все вы самоуверенные спесивцы и не менее смешны, чем я.

Лопотуны — кроткий и признательный народ. Они наслаждались происшествием и осыпали меня подарками. Когда я дал им понять, что мне. нравятся кристаллы, они побежали и принесли мне больше, чем я мог унести. Я тоже благодарен им. И я позабочусь, чтобы теперь эти кристаллы можно было производить на Земле, притом настолько дешево, что больше не потребуется отправлять за ними экспедицию на Венеру. Неужели вы не видите, как это важно? Если человек еще раз столкнется с существами, смеющимися при одном взгляде на людей, он их всех истребит.

Но если хорошенько подумать, может быть, Слопса и не объявят "самой замечательной личностью века". Возможно, он не захочет, чтобы о лопотунах стало широко известно. А кроме того, он свинья — женился на моей девушке.

Клод Легран По мерке

Прежде всего должен признать, что все произошло по моей собственной вине. Детей бить нельзя, даже если это такое несносное существо, как Дженнифер! Впрочем, я и шлепнул-то ее каких-нибудь три — четыре раза…

Конечно, любой психолог скажет, что я был не прав, и нельзя было даже делать вида, будто я собираюсь ее наказать. Но, окажись на моем месте самый флегматичный и самый терпеливый из воспитателей, он отшлепал бы ее вдвое сильнее. Разве можно допустить, чтобы сопливка пяти с половиной лет от роду, пусть даже это ваша собственная дочь, стригла под пуделя гордость семьи — кошку, да к тому же вашей электробритвой стоимостью в двадцать два доллара!..

Сегодняшний день закончился бы благополучно, если бы жена не поручила Дженнифер моим заботам на всю вторую половину дня, а захватила ее с собой на файф-о-клок.

Если бы…

Когда же эта паршивая птица перестанет чирикать!

Но лучше начну с самого начала: с того момента, когда меня угораздило влезть в эти дурацкие исследования по воздействию радиации на человеческий организм. Это случилось семь лет назад. Мы с Джиной только поженились. Конечно, можно прожить и на жалованье младшего лейтенанта, но тогда молодой жене приходится самой обшивать себя, а шляпки покупать в гарнизонных лавках. А Джина сразу заявила, что шьет она ужасно, что же касается шляпок…

В общем, когда стали набирать добровольцев, приплачивая за риск, обещая бесплатную квартирку плюс страховку, как военнослужащим пограничных зон, то я клюнул на эту приманку одним из первых. Джина была в восхищении, и я тоже, тем более что всей работы-то и было что посидеть несколько минут в кресле, получая свою, с каждым разом все большую, порцию радиации, а потом, листая журналы, валяться весь день на сверкающем хромом столе, в то время как дюжина чудаков, серьезных, словно буддийские монахи, что-то измеряли и писали…

Неприятности начались после того, как я им заявил, что Джина ждет ребенка. Они запрыгали, словно пляшущие дервиши, стали вздымать к небу руки и проклинать свою судьбу. А Старик более часа запугивал меня тем, что гены мои могли претерпеть изменения, говорил о каких-то хромосомах, мутациях и бог знает еще о чем.

Проклятье!.. Я не должен был уступать. Эта канарейка совершенно невыносима, но Дженнифер любит ее больше всего на свете…

Когда речь зашла о ребенке, я послал их ко всем чертям. Я чувствовал себя совершенно здоровым, закон не запрещал нам иметь детей, даже в контакте это никак та оговаривалось.

Однако в последние месяцы беременности Джимы меня временами охватывал страх — хорошеньким я буду отцом, если у меня родится монстр!

Ну и видик же был у всех этих бонз, когда в соответствующий день на свет явилась вопящая во всю глотку Дженнифер. У нее било великолепное здоровье, и весила она добрых три с половиной килограмма. Она была лучшей новорожденной года.

Дженнифер и до сих пор самая красивая девушка в округе. Радиация не оказала на нее никакого воздействия…

Когда же ты кончишь чирикать, поганая птица?..

…Во всяком случае, никакого видимого воздействия… По правде говоря, все шло самим наилучшим образов, пока дочке не исполнилось три года. Вернее, мы ничего не замечали до того момента, пока ее детское креслице не стало слишком тесным… Простите, должно было стать!., Вам, конечно, ясно: мы почуяли неладное и уже через два месяца установили, что креслице растет вместе с ней.

Сделав это открытие, мы с Джиной поняли, что надвигается катастрофа. После двух месяцев тайных наблюдений мы обнаружили, что Дженнифер может уменьшать или увеличивать предметы. И стали понятными ее несварения желудка от маленького кусочка шоколада, одного пирожка или нескольких вишенок, которые это маленькое чудовище — как только у меня язык поворачивается! — уносило в свою комнату.

Когда же заткнется эта канарейка?..

А вскоре мы узнали, каким образом она это делает. Однажды в воскресенье я повез Дженнифер в зоопарк. В автобусе, напротив нас, сидел мальчуган с красивым красным шариком в руке. Взгляд Дженнифер застыл, и шарик стал раздуваться… Когда, его диаметр достиг полуметра, он лопнул, напугав, к великой радости моей дочери, нескольких пассажиров. Итак, стоило ей пристально посмотреть на какой-либо предмет…

Нашим первым побуждением было рассказать обо всем руководителю Проекта. У нас был ребенок, обладавший необыкновенными качествами, настоящий мутант, который…

Но это означало конец опытам, конец страховкам, конец всему остальному. Мы промолчали… Однако положение усложнялось…

Завтра же сверну этой птице шею!..

А тут еще история с грузовичком молочника… Все в округе удивлялись, кто польстился на эту тарахтеку. Мы-то с Джиной знаем. Машина лежит у нас, в нашей квартире, на втором этаже, в ящике для игрушек. И длина ее теперь всего одиннадцать сантиметров. Ну, а когда Дженнифер заявила, как ей жутко хочется иметь этакую красненькую машинку с лесенкой наверху и сиреной, мы, не раздумывая ни секунды, купили ей самую лучшую модель пожарной автомашины с зажигающимися фарами и складной лестницей.

Да, положение мое аховое! Только бы Джина вернулась поскорей. Ведь я сижу уже битый час в клетке, и эта чертова канарека боится меня все меньше и меньше…

Оглавление

  • Безработный робот (сборник)
  •   Эрик Фрэнк Рассел Пробный камень
  •   Гарри Гаррисон Безработный робот
  •   Ричард Матесон Стальной человек
  •   Уильям Тэнн Срок авансом
  •   Рэй Брэдбери Новенький
  •   Джордж Смит Отверженные
  •   Айзек Азимов Сердобольные стервятники
  •   Джеймс Блиш Король на горе
  •   Герберт Франке Самоуничтожение
  •   Джон Гордон Честность — лучшая политика
  •   Фредерик Пол Я — это другое дело
  •   Роберт Шекли Премия за риск
  •   Ллойд Биггл-младший Музыкодел
  •   Ли Гардинг Поиски
  •   Мюррей Лейнстер Первый контакт
  •   Синити Хоси Полное взаимопонимание
  •   Теодор Старджон Особая способность
  •   Клод Легран По мерке
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Безработный робот», Автор неизвестен

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства