«Девушка и смерть»

1776

Описание

Я очень люблю фильм-мюзикл Дж. Шумахера "Призрак Оперы", читала и роман Леру. Данное произведение является честным и откровенным перепевом того же сюжета, немного с добавлением мистики. Честно признаюсь, что с театром вообще, и с балетом в частности, знакома исключительно как зритель, так что все возможные ляпы и ошибки - на моей совести. Названия балетов, а так же упоминающихся в тексте опер были изменены, но, надеюсь, остались узнаваемыми. Итак, в некотором царстве, в некотором государстве...



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Мария Владимировна Архангельская Девушка и смерть

Аннотация:

Я очень люблю фильм-мюзикл Дж. Шумахера "Призрак Оперы", читала и роман Леру. Данное произведение является честным и откровенным перепевом того же сюжета, немного с добавлением мистики. Честно признаюсь, что с театром вообще, и с балетом в частности, знакома исключительно как зритель, так что все возможные ляпы и ошибки — на моей совести. Названия балетов, а так же упоминающихся в тексте опер были изменены, но, надеюсь, остались узнаваемыми. Итак, в некотором царстве, в некотором государстве…

— Раз, два, три, раз, два, три! Плавнее, плавнее, так! — балетмейстер-репетитор Клаудио Соланос обернулся к нам. — Аманда, колено прямее, тяните носок! Изабелла, руки мягче! Мария, держите спину… Так, хорошо.

Он прошёлся вдоль строя старательно выделывающих танцевальные па девушек, на мгновение задержался около меня, но ничего не сказал и снова вернулся к ряду наших корифеек [корифейки и корифеи — танцовщики, танцующие на первом ряду кордебалета — прим. автора]. Я испытала парадоксальную смесь облегчения и обиды. Потому что не понимала: то ли Соланос не нашёл, к чему придраться, то ли счёл, что никакими придирками и замечаниями меня не исправишь.

Я вздохнула. Ну не считала я балет своим призванием. Нельзя сказать, что я его не любила, нет, любила, просто обожала… смотреть на него, а вот танцевать самой… Когда-то в детстве, лет в шесть, впервые попав в Оперу на "Франческо и Джильду", я прямо-таки заболела балетом и сама просила отдать меня в училище, мечтая стать балериной. Вот, стала, сбылась мечта идиотки. В балетной иерархии я занимала самую низшую ступень, танцуя в последнем ряду кордебалета, куда ставили самых бездарных и неопытных. Впрочем, я ещё должна благодарить судьбу за то, что вообще попала в Королевскую оперу. Видимо, директор училища решил помочь мне в память о моей матери, с которой его некогда связывала самая искренняя дружба.

Моя мать была танцовщицей в этом самом театре и дослужилась до солистки, но потом вышла замуж по искренней любви и оставила сцену. Отец был чиновником средней руки, но при этом медленно, но верно продвигался по службе, так что наша семья была вполне обеспечена. Когда я начала одолевать родителей просьбами сделать из меня балерину, отец быстро пресёк мои поползновения, сказав, что девушке из хорошей семьи на сцене делать нечего, что это неприлично, что моя мама — счастливое исключение из правила, а потому поскорее забыть об этих мечтаниях будет лучше для меня же самой. Из какого именно правила являлась исключением мама, он не сказал, а я не спросила, напуганная его суровым тоном. А мама добавила, что профессия танцовщицы тяжёлый труд, это только со стороны всё кажется лёгким и красивым, и привела массу примеров из своего личного опыта.

Через какое-то время мой энтузиазм угас, и в мире балета я так бы и осталась исключительно зрительницей, если бы четыре года спустя не скончался мой отец. Всё произошло внезапно. В то лето мы жили на даче, куда выбирались каждый год. Я обожала эти месяцы свободы. Мама жила со мной постоянно, отец выбирался к нам в отпуск и на выходные. В то время я была сорванцом, постоянно где-то бегала, лазила, плавала в местном пруду. С благонравными девочками мне было скучно, и я водила компанию с мальчишками. В то лето у меня как раз появился новый приятель. Семья маркиза ди Ногара почему-то не поехала в своё поместье в провинции, а сняла на лето роскошный особняк неподалёку от столицы, рядом с посёлком, где мы отдыхали, и их сын Андрес выходил погулять в парк и по окрестностям. Среди местных детей он держался особняком, ведь его семья занимала несравненно более высокое положение, чем у любого из нас. Но мне всё же удалось с ним подружиться. Инициатором знакомства выступила я; однажды, увидев у пруда незнакомого мальчика, года на три старше меня, я без смущения подошла к нему и спросила, как его зовут. Слово за слово, мы разговорились. Мне он показался славным, но излишне благовоспитанным, но зато он умел замечательно рассказывать всякие занятные истории. Остальным мальчишкам они были неинтересны, и они прозвали его занудой и неженкой, а вот во мне он нашёл благодарную слушательницу. Как-то раз я даже подбила его залезть в чужой сад, и, хотя мы с ним были пойманы и наказаны, это общее наказание, как ни странно, сблизило нас ещё больше. Друзья дразнили меня — за то, что я вожу компанию с этим задавакой, я же то бросалась защищать Андреса, то пропускала насмешки мимо ушей.

Моё последнее счастливое лето… Какой же беззаботной я тогда была. И кто же мог знать, что ещё до нашего возвращения в город отца скрутит приступ аппендицита, и всё будет кончено за какие-то сутки. Так мы с мамой остались вдвоём.

От отца нам остались дом, пенсия и то, что он успел скопить за годы службы. Не так уж и мало, окажись эти средства в чьих-то других руках. Но трудно было найти менее практичного человека, чем моя мать. Сколько себя помню, она всегда относилась к деньгам так, словно они росли на деревьях. Пока семейными финансами заведовал её трезвый и рассудительный муж, беда была невелика, хоть и тогда она то и дело ухитрялась выйти за пределы нашего бюджета. Теперь же не прошло и года, как от скопленного не осталось и следа. Помыкавшись некоторое время на одну пенсию, мама решила, чтобы хоть как-то облегчить нашу жизнь, задействовать свои связи. Но после замужества новых полезных связей она, по беспечности своей, не завела, а старые имела лишь в Королевском оперном театре. Туда-то она и обратилась. Уж не знаю, кого она там просила, кому плакалась, но меня взяли в балетное училище на полный пансион.

Училище я тут же про себя окрестила каторгой. Мои родители всегда любили и баловали меня, быть может, даже излишне баловали, а тут я вдруг оказалась в новом мире, где никто не собирался делать мне поблажек. Вставать приходилось рано утром (а я "сова"), обливаться холодной водой (чего я терпеть не могу), питаться весьма скудно — и из-за необходимости соблюдать диету, и, как я подозреваю, из-за того, что интенданты приворовывали часть денег, отпускаемых на наше содержание. Многочасовые занятия оказались тяжёлыми и монотонными (права была когда-то мама), а учителя и воспитатели — строгими и требовательными. К тому же я тяжело переживала первую длительную разлуку с матерью и всеми знакомыми. Компании, к которой я привыкла с самого раннего детства, рядом больше не было, а среди чужих девочек я оказалась неожиданно застенчивой и скованной. Усугублялось это ещё и тем, что я попала в училище довольно поздно, и мне приходилось заниматься в одном классе с девочками лет семи-восьми, в то время как мои ровесницы уже ушли далеко вперёд. Пришлось навёрстывать упущенное, а значит, мне приходилось куда трудней, чем всем остальным.

В общем, любви к танцу у меня так и не возникло. А потому я никогда особо и не старалась, делая только то, чего от меня требовали учителя, и ни граном больше. На своё пребывание в училище я всегда смотрела как на вынужденную меру, считая годы и месяцы до того дня, когда я наконец окончу его, и забуду всё это, как страшный сон. В первое время я ещё надеялась, что, может быть, удастся уговорить маму забрать меня обратно. Во время редких встреч я плакала и просилась домой, а мама тоже плакала и говорила, что не может меня взять. После моего переезда в училище она сдала мою комнату в мансарде, а затем и весь дом и перебралась в маленькую квартирку в предместье, но денег всё равно не хватало. В конце концов я смирилась.

Удовольствие от танцев я получала только тогда, когда мы собирались зале училища в свободное время и на каникулах, сами играли на стоявшем там рояле, сами импровизировали танцы, даже сочиняли и ставили целые небольшие спектакли. Однажды преподавательница классического танца сеньора Вилладжо заглянула на один такой спектакль, посмотрела, как я с двумя соученицами танцую только что сочинённое па де труа [танец троих] цветочка с мотыльками, подошла ко мне и остановилась, глядя мне в глаза. Все испуганно притихли.

— Ведь можешь же, когда хочешь, — с какой-то даже горечью произнесла она, мгновенно отравив мне всё удовольствие от импровизированного спектакля. — Почему же в классе так не делаешь?

Люди привыкают ко всему, постепенно привыкла к своей жизни и я. Наладились отношения с моими соученицами, более-менее оставались довольны мной и учителя. До выпуска оставался всего год, когда на меня обрушилось новое несчастье: умерла моя мама. По нелепой случайности, попав под дождь и схватив воспаление лёгких. На хорошего врача денег у неё, как водится, не нашлось… И я осталась круглой сиротой.

После этого я окончательно замкнулась в себе. Однокашницы какое-то время ещё пытались меня растормошить, но потом махнули рукой. К концу учёбы подруг у меня не было. Но вот подошёл к концу последний год обучения, прошёл выпускной концерт… и я обнаружила, что деваться-то мне и некуда. Денег, вырученных за дом, едва хватило, чтобы заплатить долги, пенсия полагалась вдове, но никак не дочери. И, чтобы просто прожить, я начала заниматься тем, чему худо-бедно, но всё же выучилась — танцами. В число нескольких выпускниц, взятых в главный оперный театр нашего королевства, неожиданно попала и я. И оказалась "у воды" [поскольку на заднике нередко изображается водоём — река, озеро, море — то про танцующих в последнем ряду кордебалета говорят, что они танцуют "у воды"].

После вечернего спектакля — а давали сегодня "Источник слёз" — я возвращалась домой кратчайшим путём — через парк. Сзади призывно мерцала огнями Райская площадь, Опера была расположена в самом центре города. Лучшие магазины и лавки, самые богатые дома, театры, кабаре, рестораны, собрания… Другая жизнь, проходившая мимо меня. Не сказать, что я была такой уж поклонницей развлечений, да и сил на них всё равно оставалось немного, но порой на меня накатывала тоска по тому, что могло бы быть, но не было. Денег вечно не хватало, нам платили ровно столько, чтобы можно было свести концы с концами, счастье ещё, что я не унаследовала маминой страсти к мотовству. Друзей тоже почти нет, хоть в глубине души я не могла не признавать, что это моя вина. Перспектив никаких, с моими талантами и застенчивостью далеко не продвинешься. Покровительство маминых знакомых закончилось с устройством меня на работу, это и так было больше, чем я могла рассчитывать.

Пансион, в котором жили танцовщицы кордебалета, находился в глубине квартала, в двух шагах от театра. Ужинать в общей столовой мне не хотелось, и я сразу поднялась на второй этаж, в свою комнату, решив перекусить у себя. Готовить в комнатах хозяйка нам не разрешала, но я приспособилась греть воду для чая и кофе на газовом рожке. Жуя несладкую булку и запивая её чаем, я оглядывала комнату, в которой жила уже полгода. Голые, выкрашенные тусклой краской стены, облупившаяся мебель — комод, стол, два стула, табурет в углу, на нём таз и кувшин с отбитым носиком. Железная кровать с продавленным матрасом, дощатый крашеный пол, краска уже начала вытираться, побелка на потолке тоже облупилась из-за вечной сырости — под окном росли раскидистые деревья, так что солнечный свет попадал в дом только осенью и зимой, когда облетают листья. Сейчас как раз была осень, но солнце в последний раз выглядывало на той неделе, а потом зарядили мелкие нудные дожди. В самый раз для навевания тоски, которая и так накатывает при одном взгляде на моё жилище. Этот пансион, даром что в центре столицы, годился только для временного проживания, пока не найдёшь что-то получше, но с моими финансовыми возможностями ничего лучшего найти было невозможно.

Накатившая жалость к себе была такой острой, что из глаз сами собой потекли слёзы. Вот так и просижу всю оставшуюся жизнь в этой дыре, днями и вечерами выделывая на сцене все эти батманы [группа движений работающей ноги] и глиссады [небольшие прыжки вслед за вытянутым носком ноги, скользящим по полу] на радость мышиным жеребчикам из первых рядов… Впрочем, в последней шеренге танцовщиц и они меня не разглядят. Ну почему судьба так несправедлива?

Мрачно дожевав ужин, я наскоро ополоснулась и легла спать. Хочешь не хочешь, а встать завтра нужно рано, чтоб не пропустить очередную репетицию. Хорошо, что я, хотя и с трудом просыпаюсь, но быстро прихожу в себя, а то есть у нас ещё одна бедолага, тоже из "сов", так она ещё часа два после раннего пробуждения ходит как варёная. К ней по утрам уже и не придираются, как и ко мне. Понимают, что это бесполезно.

***

На следующее утро я проснулась не в таком траурном настроении, в каком заснула накануне, видимо потому, что на переживания у меня просто не было времени. Я, как обычно, встала в самый последний момент, так что еле-еле успела одеться, причесаться, что-то прожевать и быстрым шагом, переходящим в бег, добраться до служебного входа. Пришла я, тем не менее, вовремя. Теперь можно было не спеша переодеться в трико и пачку, обернуть вокруг лодыжек ленты пуантов [в данном случае — балетные туфли с твёрдыми носками], потоптаться в ящике с канифолью и приступить к разминке.

— Сегодня у нас репетиция на сцене, сеньориты, — объявил сеньор Соланос. — Так что после разминки не задерживайтесь, проходите за кулисы.

Я тут же принялась лихорадочно вспоминать, не забыла ли я впопыхах кофту и гетры, которые надевала, чтобы не остывали суставы. Нет, слава богу, не забыла. Это тоже была моя вечная беда — я всё время норовила забыть что-то нужное. Стоило чуть-чуть отвлечься — и готово дело. Но на этот раз всё было в порядке.

За кулисами громоздились составленные у стен декорации, которые выставят в вечернем спектакле. Пыльные занавеси глушили шаги и рассеивали и без того тусклый свет. Интересно, стирают ли их когда-нибудь? На моей памяти этого не случалось ни разу.

— БУ-У! — крикнул вдруг кто-то страшным голосом за моей спиной.

Невольно дёрнувшись, я обернулась.

— Что, испугалась? — довольно спросила Паола Рокка, выходя из тёмного угла. Я недовольно поморщилась. Я не любила Паолу и пользовалась полной взаимностью, но если моя неприязнь выражалась в том, что я старалась её избегать, то Паола вела себя куда более агрессивно. Она привязалась ко мне в первый же день. Начав разговор с довольно невинных вопросов о моей семье, она неожиданно спросила:

— А любовник у тебя есть?

— Нет, — ответила я, несколько растерявшись.

— Ну чего ж ты так?

— А что?

— Что так плохо?

— А что плохого?

Паола улыбнулась, явно наслаждаясь моим замешательством.

— А тебе кто-то нравится?

— Нет, — буркнула я, начиная понимать, что надо мной издеваются.

— Признайся. Ведь наверняка нравится.

— Да никто мне не нравится.

— Ты что, не хочешь отвечать на вопросы?

— Почему же? Ничего не имею против вопросов, если они умные.

— Ясно. Она нас всех считает дурами, — громко объявила Паола, обращаясь к остальным девушкам.

Ей доставляло откровенное удовольствие меня изводить нескромными вопросами, провокационными замечаниями, а я не умела дать ей отпор, достойные ответы приходили в голову уже после того, как она уходила. Её подружки быстро присоединились к ней, и вместе они доходили уже до откровенного хулиганства. То дёргали меня за волосы, становясь рядом во время репетиций и отлично зная, что я не начну ответную потасовку, то толкали на меня чем-то не угодившую им девушку, словно прикосновение ко мне могло её запачкать, то садились рядом в столовой, а потом демонстративно морщили носы и отодвигали свой стул подальше, как будто от меня плохо пахло. Единственный способ защиты, который я смогла выработать — это по возможности не замечать их, но спасал он далеко не всегда.

Настроение, слегка исправившееся с утра, снова испортилось. Я присела на небольшую лавочку за кулисами, ожидая, пока на сцене кончится уборка, и мы приступим к репетиции. Мимо проходили люди, а потом кто-то бесцеремонно плюхнулся на скамейку рядом со мной. Подняв глаза, я увидела Энрике Корбуччи, ведущего солиста, танцевавшего в ставящейся "Рождественской сказке" Принца.

— Сидим? — спросил он, наклонившись вперёд и опершись локтями о колени.

Вопрос показался мне риторическим, и я в ответ лишь неопределённо пожала плечами. Энрике повернулся ко мне:

— Вы почему такая кислая? Что-то случилось?

— Ничего, — ответила я. Терпеть не могу, когда ко мне лезут с участливыми расспросами. Но Корбуччи, видимо, пришла охота поговорить.

— Не берите в голову. Всё пройдёт, всё перемелется. Вас как зовут?

— Анжела… Анжела Баррозо, — неохотно сказала я, недоумевая, с чего бы это знаменитому танцовщику расспрашивать неприметную девчонку из кордебалета.

— Давно в театре?

— С весны.

— Да вы совсем новенькая! Ещё не привыкли, небось? Мне вот понадобилось около года, чтобы привыкнуть. Ничего, теперь танцую помаленьку. Кстати, это мой второй Принц, в "Сказке", я имею в виду. Я уже танцевал его в Раворской Опере. Моя первая главная партия, а начинал я тоже в кордебалете, с одиннадцатой мыши. Так понемногу и дотанцевался до Принца, — Энрике улыбнулся и подмигнул мне. — Держите хвост морковкой, сеньорита, всё образуется.

Он поднялся и пошёл к сцене. Я проводила его взглядом. Вряд ли Корбуччи сам предполагал, насколько меня подбодрили его слова. Говорят, что если ты попал в водоворот, есть шансы выплыть из него, если позволить утащить себя на самое дно и оттолкнуться от него ногами. Таким дном стал для меня вчерашний вечер, а теперь я начала подниматься к свету и воздуху.

А с чего я собственно взяла, что я такая бедная и несчастная? Потому что начинаю с самого низа? Но ведь все так начинают. Все выпускники балетных училищ сначала попадают в кордебалет и так, шаг за шагом, проходят все ступеньки, насколько труда и таланта хватит. Не боги горшки обжигают, слава и почести ни на кого с неба не валятся. Если я забьюсь в угол и буду там дуться на весь белый свет, то и впрямь просижу в этом углу всю оставшуюся жизнь. А если я хочу чего-то добиться, то надо работать. И начинать прямо сейчас!

— На сцену! Все на сцену! — донёсся до меня голос Соланоса.

На сцену, так на сцену. Сегодня солисты репетировали вместе с кордебалетом, поэтому с нами сегодня был не только Корбуччи, но и Марсела Мачадо, прима-балерина, танцевавшая Софию, и ещё несколько солистов.

— Начинаем с менуэта, — объявил Соланос. — Выстраиваемся… Подальше, тут будут танцевать дети. Начали!

Концертмейстер заиграл на рояле вступление, я подала руку своему партнёру в танце. Раз уж решила начать новую жизнь, то пора менять своё отношение к происходящему. Вспомнилось училище, когда я танцевала в наших концертах или даже в больших спектаклях, там, где есть выходы для учеников, и меня все хором уговаривали при этом улыбаться. Растягивать губы, когда тебе вовсе не весело, всегда казалось мне глупым, но сейчас я, вспомнив советы преподавателей и соучениц, улыбнулась танцевавшему со мной Хорхе.

— Что с вами случилось? — удивился он. — Чего это вы такая весёлая?

***

Решив, что ежедневных экзерсисов [комплекс обязательных ежедневных упражнений], недостаточно, я начала заниматься дополнительно. Говоря по чести, всё это надо было бы начать делать раньше, ещё в процессе учёбы, но, как говорится, пока жареный петух в темя не клюнет… Простые упражнения можно было делать и в комнате пансиона, но мне хотелось, раз уж я взялась танцевать всерьёз, попробовать и что-то посложнее. Почему бы не потанцевать для себя ведущие партии? Конечно, партнёра для них мне взять неоткуда, но то, что можно станцевать в одиночестве, я вполне осилю… Ну, по крайней мере, попробую. В конце концов, я делаю это для души. Мои честолюбивые мечты пока не шли дальше того, чтобы выбиться в корифейки, разучить же сольные партии я решила ради собственного удовольствия, и чтобы немного помечтать о несбыточном. Однако для этого требовалось соответствующее помещение, и я, преодолевая свою робость, стала в свободное время просить у администратора ключи от пустующих классов и репетиционных залов, а иногда, грешным делом, и утаскивать не спросясь. Из-за моей застенчивости мне было легче взять тайком, чем попросить.

Сначала я решила протанцевать для себя все женские партии из "Рождественской сказки", но долго не утерпела и вскоре уже пыталась изобразить и "Зачарованный лес", и "Источник слёз", и "Сеньора Мигеля". К тому же я повадилась в те вечера, когда была не занята на сцене, ходить смотреть, как танцуют другие. Натыкаясь на меня за кулисами, знакомые постоянно спрашивали, не танцую ли я сегодня, и, узнав, что нет, удивлялись, что же я тогда здесь делаю.

Однажды вечером я так увлеклась своим танцем, что забыла о времени. Взглянув в один прекрасный момент на часы, я увидела, что уже половина одиннадцатого, хотя я договорилась принести ключ до десяти. Я спешно кинулась переодеваться и уже через десять минут сбежала вниз, к администраторскому столу.

— Я уж думал, не случилось ли с вами чего, — сказал сеньор Империоли. Он был строгим, и я его побаивалась, но сегодня он, против обыкновения, был настроен добродушно. — Ещё немного, и пошёл бы смотреть, живы ли вы.

— Простите, пожалуйста.

— А что вы, кстати, всё время занимаетесь? Готовитесь к чему-то?

— Да нет… — смутилась я. — Так просто…

Выйдя на улицу, на довольно резкий ветер, я обнаружила, что на мне нет шарфа. А ведь было же чувство, что что-то забыла. Хлопнув себя по лбу, я нырнула обратно в здание. К счастью, Империоли ещё не успел запереть доску с ключами. Объяснив в чём дело, я взяла ключ, быстро взбежала на третий этаж, открыла дверь и забрала шарф.

Сегодня вечером спектакля не было, и Опера была пуста. Свет в коридорах уже погасили, но осенняя ночь против обыкновения была ясной, и свет почти полной луны вливался в окна, позволяя чувствовать себя достаточно уверенно. Быстро, но уже не бегом, я пошла по коридору, когда мне вдруг показалось, что здесь, кроме меня, есть кто-то ещё. Я оглянулась, но никого не увидела. Пошла дальше — и вновь услышала что-то вроде эха, словно кто-то шёл след в след за мной, так что стук моих каблуков глушил его шаги. Я остановилась — тишина. Послышалось, решила я, но всё же опять оглянулась. Прямоугольники лунного света ложились на пол, дальний конец коридора терялся во тьме. И у меня появилось чёткое ощущение, что оттуда на меня кто-то смотрит.

По спине пробежал холодок. Я быстро пошла к лестнице, но ощущение чужого тяжёлого взгляда не отпускало. Вот так и начнешь верить в привидения. Здание Королевской оперы было очень старым, оно несколько раз перестраивалось, но многие стены помнили ещё самые первые спектакли, а до того здесь стоял дворец некоего вельможи, казнённого за государственную измену. Неистощимая людская фантазия населила Оперу множеством призраков, и я с удовольствием слушала байки о них. Но одно дело — слушать страшные истории в общей спальне училища, где, кроме тебя, живёт ещё три десятка девушек, а совсем другое — идти по освещённому лишь луной зданию и гадать, не выплывет ли из-за угла призрак Белой Дамы, не выйдет ли из темноты окровавленный рабочий, по слухам, убитый своими же товарищами при постройке театра и замурованный ими в фундамент. И не притаился ли за дверью на лестничную клетку бесприютный дух композитора Файа, утаскивающего души людей, чтобы откупиться ими от Владыки Преисподней…

Не без душевного трепета я дёрнула дверь, но на лестнице было пусто. Я сбежала в освещённый холл и там облегчённо перевела дух.

Выйдя на улицу, я даже смогла немного посмеяться над собой. Перепугалась, как малый ребёнок, навоображала себе всяких ужасов. Призрак Леонардо Файа, надо же! Если я, в принципе, ещё могла поверить в покойную примадонну, продолжающую и за гробом ревновать к более молодым соперницам, и в рабочего, возненавидевшего весь род людской за то, что с ним сделали, то допустить, что Файа, написавший такие шедевры, как "Зачарованный лес", "Рождественская сказка", "Замок снов" и много другой, не менее замечательной музыки, мог продать душу дьяволу, у меня никак не получалось. А тем более в то, что он регулярно отправляет кого-то в ад вместо себя. Да достаточно послушать нежные, торжественные, грозные или радостные, но неизменно прекрасные мелодии, чтобы понять, что и душа, в которой они родились, тоже была прекрасна.

Впереди показался слабо освещённый подъезд нашего пансиона. Я думала, что никого не встречу внутри — его хозяйка не одобряла поздних прогулок, — но, войдя в холл, наткнулась на Паолу и её подруг.

— Что так поздно? — немедленно спросила Паола.

— Гуляла, — лаконично ответила я, не желая вдаваться в подробности.

— Где гуляла?

— По улицам, — сказала я, едва удержавшись, что не добавить: "А какое вообще твоё собачье дело?"

— В такой ветер?

Я пожала плечами.

— Тогда, может, и с нами погуляешь? — вмешалась Фернанда. — Мы идём в "Дориоль", давай вместе!

— Не хочу, — отрезала я. Ясно, с кем они пойдут в знаменитое богемное кафе. Что Паола, что Фернанда всегда пользовались успехом у мужчин, возможно, из-за полного отсутствия стыда. Я не была ханжой, но вот так порхать, как мотылёк, с цветка на цветок, а потом во всеуслышание хвастаться своими похождениями казалось мне неприличным.

— Давай, Анжела, — призвала Паола, — не отрывайся от коллектива.

— Нет.

— Почему?

— Я же сказала, не хочу.

— А почему не хочешь?

— Потому.

— Нет, ну скажи!

— Не хочу, и всё! — я повернулась и направилась к лестнице.

— Мне же обидно, когда ты ко мне спиной поворачиваешься! — донеслось мне в след. Не отвечая, я поднялась в свою комнату. Обидно ей… Ничего, потерпит.

***

И снова — уроки, репетиции, спектакли… Танцы в балетах, участие в танцевальных сценах в операх… Премьера "Рождественской сказки" была на носу, уже были готовы костюмы, и мы репетировали в них. Солисты заказывали себе наряды для выступлений сами, но кордебалету их шили за счёт театра, поэтому нередко перешивали из старых. Я выступала в опере всего ничего, но и мне пачку Снежинки взяли из "Зачарованного леса", просто нашив на неё блёсток. А вот костюм для танца Цветов пришлось шить новый.

После пережитого страха я старалась не оставаться в Опере допоздна, но в конце осени и в начале зимы темнеет рано, так что вскоре передо мной встал выбор: отказаться от дополнительных занятий или продолжать их после заката. Я выбрала второе, решительно сказав себе, что нельзя быть такой суеверной. Тем более что сама я никаких призраков или ещё чего-то подобного никогда не видела, хоть и ходили по театру слухи о разных необъяснимых происшествиях.

В тот раз я тоже занималась при свете рожка. За окном стемнело, рожок я зажгла только один, но полумрак делал репетиционную удивительно уютной. Еле слышно напевая, я проделывала танцевальные па, представляя, будто выступаю перед большой аудиторией, когда из-за стены донеслись приглушённые звуки рояля.

Я приостановилась, прислушиваясь. Похоже, кто-то ещё решил порепетировать попозже вечером, когда никто не мешает. Забавное совпадение, но играл он именно то, что я только что танцевала — адажио [первая медленная часть танцевальной развёрнутой формы (па де де, па де труа)] из "Зачарованного леса". И играл, кстати сказать, весьма неплохо. Улыбнувшись, я начала двигаться в такт музыке, но оказалось, что неожиданный аккомпанемент может не только помогать, но и мешать. Подгоняемая им, я не имела возможности исправить неудавшееся движение и через некоторое время сбилась. С досадой остановившись, я подумала, что теперь придётся дожидаться, пока музыкант кончит играть, ведь танцевать под музыку, звучащую не в такт, довольно сложно. Но тут рояль взял неверную ноту и умолк. Помолчал несколько секунд, медленно повторил неудавшийся кусок и заиграл дальше, дав мне возможность продолжить танец с того места, на котором я остановилась. Я и продолжила, почувствовав что-то вроде азарта. Смогу ли я танцевать с музыкальным сопровождением, как на сцене, или мне лучше и не пробовать?

Это оказалось трудным делом. Окончив, я почувствовала недовольство собой, но, к счастью, рояль тут же заиграл адажио с начала. Видимо, пианист тоже был недоволен, ведь и он несколько раз сбивался в процессе исполнения. Я танцевала, он играл, и продолжалось это довольно долго. Музыка словно сопровождала меня, как будто невидимый музыкант специально подстраивался под мой танец: приостанавливался, когда у меня что-то не получалось, повторялся, если я могла сразу за ним угнаться, играл ровно и без запинок, когда всё было в порядке.

Наконец музыкант устал. Я тоже решила, что на сегодня хватит и начала собираться, прислушиваясь, не стукнет ли дверь в коридоре. Мне было интересно, кто же мне подыгрывал весь вечер, но я так ничего и не услышала. Переодевшись, я вышла и слегка задержалась перед соседней дверью, но заглянуть внутрь так и не решилась. Хотя, скорее всего, пианист уже ушёл, просто тихо, вот я и не услышала.

Адажио из "Зачарованного леса"… Самое прекрасное место во всем балете, одна из вершин всей мировой классической музыки. Где-то я читала, что первоначально Файа писал его как оперный дуэт, но опера так и осталась недописанной, а мелодия, превращённая в дуэт скрипки и виолончели, вошла в балет.

На следующий день я стояла за кулисами, во все глаза глядя на па де де [танец двоих] Принца и Девы-Птицы. Корбуччи был прекрасным танцовщиком, и его умение проявлялось ещё и в том, что он, когда нужно, словно приглушал себя, подавая в самом выгодном свете свою партнёршу. Его в этом танце было и не видно, словно он — не более чем аккомпанемент для Мачадо.

— Привет, — раздался рядом удивлённый голос. — Ты что здесь делаешь?

Голос принадлежал Бьянке Арана, моей соученице по училищу.

— Смотрю, — ответила я. А ведь не первый раз я прихожу за кулисы. Уже могли бы и привыкнуть.

Вообще-то Бьянка была неплохой девушкой, и, в отличие от той же Паолы, я, как правило, была рада её видеть. Но сейчас она отвлекала от того, что происходило на сцене, поэтому я почувствовала досаду.

— Ты что, во время выступлений не насмотрелась? — удивилась Бьянка.

— На выступлениях — это совсем другое.

— Чудачка ты, — хмыкнула Бьянка.

Я не ответила, полностью захваченная танцем. Пели скрипка и виолончель, Птица робко и доверчиво тянулась к своему возлюбленному, уже покорившись его нежной настойчивости. Красота музыки подчёркивала красоту и выразительность танца, и всё вместе это вызывало на глазах невольные слёзы восхищения.

— Ты что, плачешь? — удивилась Бьянка.

Я кивнула, чувствуя, как по щекам бегут тёплые капли.

— Если бы когда-нибудь я смогла так танцевать…

— Ты сможешь.

Я недоумённо посмотрела на Бьянку.

— Что?

— Что "что"?

— Что ты сказала?

— Я ничего не говорила.

— Но ведь я же слышала!

— Что ты слышала?

— Ты сказала: "ты сможешь".

— Я вообще ничего не говорила, — Бьянка пожала плечами. — Тебе послышалось.

Я захлопала глазами, ведь я была готова поклясться, что явственно слышала эти слова. Однако зачем Бьянке меня обманывать?

Мы с Бьянкой распрощались, она пошла готовиться к сцене бала, а я осталась досматривать балет. До конца я, впрочем, не досмотрела: странное происшествие почему-то сбило меня с романтического настроя, в котором я всегда смотрела "Зачарованный лес", заставив вспомнить, что завтра рано вставать. К тому же завтра давали оперу "Доктор магии", в балетном акте которой, "Вакханалии", танцевала и я, так что надо было отдохнуть как следует.

С Бьянкой мы встретились на следующий день в классе.

— И часто ты так смотришь балеты? — спросила она меня, когда мы встали у станка.

— Да частенько.

Она хмыкнула.

— По-моему, они должны нам уже надоесть хуже горькой редьки. Мне, по крайней мере, надоели.

"Зачем же ты пошла танцевать, если не любишь танца?" — хотела спросить я, но не спросила. Кто знает, может, её тоже отдали в училище, не спросив её согласия. Её родители имели какое-то отношение к театру, как и у большинства из нас.

— А что-нибудь другое любишь? Оперу, например?

— Вообще-то я иногда хожу в театр Милани, — призналась Бьянка. — А музыки я уже накушалась выше горла.

— Сеньориты, не отвлекайтесь, — призвала нас балетмейстер. Сегодня мы занимались с сеньорой Вийера, которой побаивалась не только вся балетная труппа, но и оркестр, и даже дирекция. — Ну-ка, выходите на середину. Раз вы позволяете себе болтать во время экзерсиса, следовательно, он у вас безупречен. Вот и покажите нам, на что вы способны.

Делать нечего, пришлось выходить и показывать на глазах у остальных девушек. Синьора Вийера отпустила несколько ядовитых замечаний, кто-то весьма выразительно фыркнул у меня за спиной. Наконец экзекуция закончилась.

— Старая ведьма, — прошипела Бьянка, выходя из класса.

— В чём-то она права.

— Ну да, конечно. Посвяти всю жизнь балету, и станешь великой и знаменитой. Да кому интересно, как мы танцуем? Та же Мачадо — прима, потому что спит с герцогом ди Соуза.

— Не скажи. Она действительно прекрасно танцует.

— Ты можешь танцевать хоть гениально, но если у тебя нет протекции, так и останешься в массовке.

— Значит, осталось обзавестись протекцией. Вот влюбится в нас какой-нибудь герцог… — я улыбнулась.

— Как же, жди, — фыркнула Бьянка. Помолчала и мечтательно добавила: — А вообще-то, неплохо бы. Дом, карета, драгоценности, куча денег…

— До тех пор, пока ты ему не надоешь. Нет уж, слуга покорная.

— Что, не хочешь много денег?

— Смотря, как считать. Миллион в год не хочу. И даже десять тысяч не хочу. А вот тысячу-другую, чтобы снять нормальную квартиру, немножко приодеться, летом пожить за городом… Вот от этого я бы не отказалась.

— Какие-то у тебя скромные мечты.

— Уж какие есть. Дай мне кучу денег, и я не буду знать, что с ними делать. Но это даже и не мечты. Так, рассуждения на тему.

— Но о чём-нибудь ты мечтаешь?

— О реальном. О том, что может осуществиться.

— Например?

— Например, я уже несколько дней мечтаю съесть сладкий апельсин. Люблю апельсины.

— Так за чем дело стало, возьми да купи.

— Денег нет. У меня сейчас всё до последнего гроша расписано, я в начале месяца потратила больше, чем рассчитывала. Вот выдадут нам жалованье в следующем месяце, куплю.

Вечером, за час до спектакля, я, как и положено, была в нашей гримёрной. Переодевшись, я села на своё место за длинным столом с зеркалами, сама свернула волосы в узел на затылке и, не дожидаясь сбивающейся с ног гримёрши, принялась краситься. Я вообще предпочитала всё делать сама, прибегая к чужой помощи только тогда, когда без неё нельзя было обойтись. В "Вакханалии" же я выступала не в первый раз, так что уже успела изучить и причёску, и грим. За соседним столом девушки обсуждали чей-то скоропалительный брак, я прислушалась и, не глядя, сунула руку в ящик стола. Пальцы наткнулись на что-то упругое и прохладное, я опустила глаза и увидела лежащий в углу ящика, прямо на коробке с пудрой, большой оранжевый апельсин.

Здравствуйте, пожалуйста! Откуда он здесь взялся? Сама я его туда не клала, это я помнила совершенно точно. Но не сам же по себе он тут возник. Забыл кто-то другой? Но ящики у нас индивидуальные, хоть и не запираются. Я заглянула поглубже внутрь, но никаких следов того, что кто-то перепутал мой ящик со своим, не было. О моей же апельсиновой мечте не знал никто, кроме Бьянки.

— Бьянка, — окликнула я подругу, — это не твой апельсин?

— Нет, не мой.

— Странно. Представляешь, нашла в ящике стола, — я подняла фрукт повыше и громко спросила: — Девочки, чей апельсин?

Владелец не нашёлся. На меня оглянулись, пожали плечами и вновь вернулись к прерванным делам.

— Похоже, ничей, — растерянно сказала я.

— Ну и съешь его, — посоветовала Бьянка. — Тебе же вроде как хотелось?

Я ещё немного повертела в руках ярко-оранжевый шар и вонзила ноготь в плотную кожицу.

***

Проснувшись на следующее утро, я довольно долго лежала, не торопясь вставать и ловя последние обрывки сна. Сегодня был мой законный выходной, а потому я могла никуда не торопиться и всласть поваляться в постели. Но счастливой я чувствовала себя не поэтому. Мне приснился чудесный сон, и единственное, что немного омрачало моё счастье, было сожаление о том, что он уже закончился.

Мне снился танец. Танец, по сравнению с которым то, что исполняла Марсела Мачадо, казалось лишь жалким подражанием настоящему искусству. Я кружилась, как подхваченный бурей листок, но я управляла этим полётом, полностью контролируя каждое своё движение и чувствуя искреннее наслаждение от того, как ловко и послушно моё тело. Я не знала, кто сочинил музыку, которую я слышала во сне, кто придумал движения, которые я исполняла, но они были прекрасны. Пытаясь вспомнить, где я была во сне, и не было ли там кого-то ещё, я поняла, что не видела и не слышала ничего вокруг. Даже если там что-то и было. Танец заполнил всё, танец и музыка, страстный огонь и чёткий ритм, которые я пыталась выразить в движении, не знаю, удачно или нет…

Ладно, пора вставать. Я откинула одеяло и поднялась, мышцы ног и живота откликнулись слабой тянущей болью; похоже, вчера я устала сильнее, чем думала. Я потянулась, оделась, заправила постель и встала к подоконнику, чтобы проделать обычный экзерсис.

После первого же движения боль усилилась и не прекращалась всё время, пока я проделывала первое упражнение. Да что это со мной такое? Закусив губу, я заставила себя довести дело до конца, повернулась, опираясь по подоконник вместо станка, и принялась проделывать упражнения другой ногой. Болели не только ноги, но и пресс, и спина, и даже руки, словно я вчера не оттанцевала одну сцену в спектакле, а целый день таскала тяжести по лестнице. Закончить экзерсис удалось с большим трудом, хотя под конец стало немножко полегче. Наконец я плюхнулась на стул, чувствуя себя совершенно измочаленной. Мысль о том, чтобы встать и куда-то пойти, вызывала искреннее отвращение. Чёрт знает что. Неужели я перетрудилась со своими дополнительными занятиями? Если я буду так себя чувствовать после каждого балета, то скоро вообще танцевать не смогу.

Наконец я всё же встала и занялась завтраком, хотя есть особо не хотелось. Но пара бутербродов и чашка кофе меня взбодрили, так что я почувствовала, что, пожалуй, всё же в силах дойти до ближайшей булочной и купить свежего хлеба на сегодня и завтра. Достав зеркало, я распустила заплетённые на ночь в косичку волосы и принялась их расчёсывать. Забавно, многие девушки завидовали тому, что волосы у меня вьются от природы, в то время как я сама предпочла бы, чтоб они были хоть немного попрямее и не напоминали так сильно овечью шерсть.

В дверь постучали, я крикнула "Войдите", и ко мне заглянула Луселия, жившая в соседней комнате.

— Привет, — сказала она. — У тебя спичек не найдётся? А то у меня кончились.

— Найдётся, — я открыла комод и достала коробок. Луселия взяла из него несколько штук, но не ушла, а присела на второй стул.

— Красивая у тебя заколка, — сказала она.

— Это мамина.

— Да, — кивнула Луселия, явно имея ввиду что-то своё. — А ты слышала, что Джина Риас съезжает?

— Куда?

— На отдельную квартиру. Нашла себе покровителя. Везёт же некоторым! — в её голосе слышалась откровенная зависть. — Теперь будет жить, как королева.

Не отвечая, я стала натягивать ботинки.

— Ты куда-то идёшь? — спросила Луселия.

— Да, за хлебом.

— Давай вместе.

Мы неторопливо прогулялись до булочной, болтая о том, о сём, и там расстались. Она пошла дальше по лавкам, я же отправилась обратно. Боль в теле уменьшилась, и я надеялась, что к завтрашнему дню она пройдёт. Что же всё-таки со мной случилось? Вроде нигде меня не продувало, и растяжений я не получала… Чудеса, да и только.

Около крыльца пансиона стояла хозяйка, бурно выяснявшая отношения с молочником. Я вежливо поздоровалась, проходя мимо, но ответом меня не удостоили. Да, девушке, сподобившейся уехать отсюда, можно только позавидовать. Я попыталась представить себе, каково это — иметь покровителя, который везде будет платить за тебя. Но ведь это означает, что придётся сообщать ему обо всех своих тратах. Или он просто будет давать Джине деньги, которые она сможет расходовать по своему усмотрению? Так удобнее, но всё равно зависимость слишком велика. Окажись я в таком положении, и я бы постоянно чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, не говоря уж о том, что, продавая себя, лишаешься свободы поступать, как сочтёшь нужным. Но, может, у них любовь, и он не ставит Джине условий? Так значит, начнёт ставить потом. Быть может, я и похожа на ту лису, что сетовала на незрелость винограда, но сама я, по зрелом размышлении, на такое бы не согласилась.

С Луселией я встретилась на следующий день. День был особенным — состоялась генеральная репетиция "Рождественской сказки", и прошла вполне удовлетворительно. Не без накладок, конечно, но накладки во время прогона — вещь почти неизбежная. Более того, среди персонала нашей Оперы бытует поверье, что если генеральная прошла без сучка, без задоринки, то премьера, скорее всего, провалится.

С Луселией мы были соседками не только по комнате, но и по столу в гримёрной, поэтому, переодеваясь и разгримировываясь, я постоянно слышала её щебетание, обращённое, правда, по большей части не ко мне. Я причесалась и принялась закалывать волосы, когда Луселия снова обратила на меня внимание.

— Да у тебя их две! — сказала она, глядя на мои заколки.

— Да, парные.

— Слушай, отдай одну мне, а?

— Отдать тебе? У тебя разве своих нет?

— Таких — нет. Я о такой давно мечтала.

— Они же парные.

— Тем более. Значит, у тебя одна останется.

Я вытащила заколку из волос, подержала в руке. Отдавать было жалко, отказывать — неловко. Придумать же достойную причину для отказа я с ходу не могла.

— Ну дай, а? — просила Луселия. — Что тебе стоит? А я тебе свою шляпку дам поносить. Помнишь, с листьями, ведь она тебе понравилась?

Я вздохнула и протянула заколку приятельнице, твёрдо сказав себе, что не в вещах счастье. И ещё неизвестно, что хуже — мучиться сожалением о потерянной заколке, или чувством вины, оттого что из жадности отказала в пустяковой услуге.

— Спасибо! — обрадовалась Луселия. — А шляпку когда захочешь возьмёшь, хорошо?

Я махнула рукой, вдела в волосы вторую заколку и пошла к выходу.

Премьера должна была состояться два дня спустя. Чувствовала я себя вполне прилично, а потому решила свои занятия всё же не прерывать. Если я снова почувствую себя такой же усталой, то, конечно, придётся снизить нагрузку. А сейчас я опять пришла в пустующий класс и, запершись там, повторила вариацию [небольшой танец одного или нескольких танцовщиков, технически сложный, часть па де де, па де труа и др.] Софии. Вроде бы получалось неплохо. Невольно вспомнился недавний сон и чувство полёта, которое я тогда испытала. Жаль, что нельзя повторить это наяву, ведь даже сумей я вспомнить тот свой танец в подробностях, теперь я не была такой невесомой, как в своём сне. Как же там было? Вроде бы там начиналось с балансе [движение, в котором переступание с ноги на ногу с приседанием и подъёмом на полупальцы, сочетается с наклонами корпуса, головы и рук, создавая впечатление мерного покачивания], потом шло несколько прыжков… Я попыталась изобразить своё тогдашнее движение. Да, вот так. Потом па де буре [мелкие танцевальные шаги, чеканные и слитные] и пируэт. Я начала напевать про себя, хотя музыка вспоминалась ещё хуже, чем танцевальные па. Но совсем без неё было скучно и неудобно.

Танцевала я сначала медленно и неуверенно, не столько вспоминая, сколько импровизируя, но постепенно увлеклась. Мои движения становились всё изящнее и увереннее, танец разворачивался и развивался. Словно кто-то подсказывал мне, что делать дальше, и музыка, которую я слышала в своём воображении, становилась всё явственней и громче. Я пыталась воплотить в своём танце воспоминания о полёте и счастье, пережитых во сне.

Нога внезапно неловко подвернулась, и лодыжку пронзила острая боль. Я остановилась, с трудом удержав равновесие, и замерла, прислушиваясь к себе. Боль потихоньку уходила. Я осторожно наступила на пострадавшую ногу, встала на пальцы, сделала пируэт, но всё было в порядке. Нога слушалась и больше не болела. Ух, а то я уже испугалась…

Впервые оглянувшись по сторонам, я наконец-то заметила, что за окнами уже совсем темно. Это сколько же я так протанцевала? Не меньше часа, ведь начинала я в сумерках. Как бы опять не перетрудиться. Было тихо, даже как-то слишком тихо, как бывает, когда только что был шум, и вдруг прекратился. Ничего удивительного, ведь музыка была такой реальной, что впору поверить, будто я и впрямь танцевала под аккомпанемент оркестра.

Перенапряжение на следующий день дало о себе знать, так что Соланос обратил внимание, что я танцую, что называется, в полноги. Мне оставалось лишь порадоваться, что в этот раз с нами занималась не сеньора Вийера. Тогда бы я не отделалась замечаниями и призывами собраться и быть повнимательнее.

Я переобувалась после урока, когда ко мне подошла Луселия.

— Анжела, ты не брала заколку?

— Какую?

— Которую ты дала мне недавно.

— Нет, а что?

— Она пропала, и я нигде не могу её найти!

— Может, она у тебя дома лежит?

— Искала я дома, нет её там!

— Ну, тогда не знаю, — я развела руками.

Луселия отошла и, что-то ворча себе под нос, принялась перетряхивать свой ящик. Подошла Бьянка и предложила пойти погулять вместе с ней и ещё несколькими девочками, но я отказалась, решив как следует отдохнуть перед завтрашней премьерой.

***

Премьера! Первая за всё время моей работы в театре. Ради такого случая я даже изменила своей привычке являться в последний момент и пришла одной из первых. Конечно, если подумать, спектакль как спектакль, но у меня в жизни было слишком мало праздников, чтобы упускать даже самый пустяковый из них. Хотя и ответственность большая — от того, как мы все сегодня станцуем, зависит, быть или не быть всему балету. Но если всё пройдёт удачно, нас ждёт угощение и поздравления, пусть не от публики, которая, конечно, не снизойдёт до танцовщиц кордебалета, но от дирекции и наших балетмейстеров.

Войдя в непривычно пустую комнату, я бросила на стул сумку, поздоровалась с теми, кто пришёл ещё раньше меня (таковых оказалось всего двое) и подошла к ряду манекенов с нашими костюмами. Сегодня можно было не торопиться, поэтому я лишь посмотрела, нет ли на моих платьях пятен или иных дефектов. Конечно, костюмеры всё тщательно проверяют, но я немного волновалась и хотела убедиться во всем сама. Длинное платье для бала, пачки Снежинки и Цветка были в полном порядке. Я вернулась к столу, глянула в зеркало, опустила глаза и увидела лежащую на столешнице заколку.

Я взяла её в руки. Заколка была та самая, подаренная мной Луселии, а потом ею потерянная. Странно, я ведь только что подходила к столу и была готова поклясться, что на нём ничего не было. Я оглянулась на вполголоса беседующих товарок. Да нет, не похоже, чтобы кто-то из них положил её, когда я отворачивалась. Значит, я сама была невнимательна. Наверно, кто-то из уборщиков нашёл вещицу и, зная, что она принадлежала мне, оставил у меня на столе. И что теперь делать? Снова отдать Луселии? Но мне так не хотелось с ней расставаться, а Луселия уже, наверное, смирилась с пропажей… Слаб человек — я ещё раз оглянулась на девушек и спрятала заколку поглубже в свой ящик.

Спектакль прошёл хорошо. Публика осталась довольна и поаплодировала даже нам, особенно после танца Цветов. Дотанцовывая финальный вальс и склоняясь в общем поклоне, я уже не сомневалась, что всё удалось и праздник нам обеспечен. Занавес пополз вниз, девушки стайкой направились за кулисы, освобождая сцену для выхода исполнителей главных партий, которых будут вызывать персонально. Я пошла вместе со всеми, но сразу за кулисами отстала. Сейчас у нас в гримёрной будет толкотня и давка, которых я терпеть не могла. Лучше немного подождать и прийти, когда там будет чуть посвободнее.

— Эй! — раздался окрик за моей спиной. — Это ты — Анжела Баррозо?

Обернувшись, я увидела одного из помощников режиссёра, в чьи обязанности входило давать звонки на выход, следить за очерёдностью этих выходов, а также разносить записки, посылки артистам и делать прочую мелкую работу. В руках у него был роскошный букет из белых лилий и диковинной, никогда раньше мной не виданной, разновидности ирисов.

— Да, это я.

— Тогда держи, — и помощник вручил мне букет. — Это тебе!

Я взяла пучок обернутых белой кружевной бумагой цветов, пребывая в состоянии полнейшей растерянности. Мне никогда не дарили букетов, и я совершенно не представляла, кому это могло понадобиться.

— От кого это?

— Не знаю, — помощник пожал плечами. — От кого-то из зрителей.

Он подмигнул мне и вразвалочку затопал прочь. Я проводила его взглядом. Идти с этим букетом в гримёрную не хотелось, ведь он наверняка вызовет шквал вопросов, на которые я не знаю, как отвечать. Но стоять на месте было глупо, тем более что вокруг уже собирались поклонники, готовившиеся лично выразить своё восхищение солистам.

И всё же этот подарок мне польстил. Хоть моя неуверенность в себе и заставила заподозрить в нём розыгрыш, но, подумав, я решила, что такие цветы, редкие и дорогие, особенно среди зимы, в насмешку дарить не станут. Нет, кто-то таким образом высказал восхищение, одобрение или просто дружеские чувства. Вот только почему он не подошёл ко мне сам?

Праздник прошёл прекрасно, я постаралась забыть обо всех огорчениях и держаться подальше от Паолы и иже с ней. Она на меня тоже не обращала внимания, что меня вполне устраивало. Мы поели, выпили, посмеялись, поболтали, даже потанцевали немного, несмотря на усталость, и разошлись. Большинству из нас назавтра, как обычно, предстоял ранний подъём.

***

— Плавнее, плавнее, сеньориты, следите за носком. Лукреция, будьте внимательней! Теперь манеж [круговое движение по сцене рядом последовательных прыжков или шагов]! Легко и плавно! Бежим, бежим! Так! Теперь выстраиваемся! Лукреция, вы забыли, где ваше место? Да что это с вами сегодня такое?

По-моему, несчастная Лукреция просто-напросто мучилась от похмелья, ибо вчера выпила явно больше, чем нужно. Но говорить такое балетмейстеру было себе дороже, поэтому девушка, скорчив мученическую гримасу, встала там, где было указано.

Рояль заиграл следующую часть танца, я повторила привычные движения вместе со всеми. Стоя в заднем ряду, можно особо не стараться, и я поначалу не старалась, но, вспомнив своё решение танцевать каждый раз, как солистка на публике, постаралась собраться и показать всё, на что была способна. На меня никто не смотрел, но это, как ни странно, лишь добавляло мне решительности. Когда мне приходилось танцевать на глазах у всех, я стеснялась, а вот будучи этакой невидимкой…

— Лукреция, почему вы опять не готовы к репетиции? Ведь не в первый раз!

Я глянула на опять чем-то проштрафившуюся товарку. С одной стороны, я ей сочувствовала, но с другой — она сама виновата. Все ведь знали, что завтра обычный день, и остальные девушки находятся во вполне пристойном состоянии.

— Стоп! — Соланос решительно хлопнул в ладоши, и рояль послушно умолк. Мы все замерли. Клаудио решительно прошёл сквозь строй танцовщиц: — Лукреция, встаньте вот сюда, — и он ткнул пальцем в меня. — А вы, Анжела, становитесь на её место. И отныне всегда будет так, я не желаю, чтобы неумёхи портили мне всю картину. И запомните, Лукреция, если вы не возьмёте себя в руки и не научитесь работать, надолго вы в Королевской Опере не задержитесь.

Я перешла на новое место. Вот оно, долгожданное повышение, первый шажок к будущим успехам. Но особой радости зримому подтверждению роста своего мастерства я, как ни странно, не испытала. Скорее неловкость перед Лукрецией, ведь мой успех был одновременно её унижением. До сих пор мы никак друг к другу не относились, практически не общаясь, но вряд ли она сейчас испытывает ко мне добрые чувства.

Тем вечером у меня не было спектакля, и я сидела с книжкой в своей комнате. Все книги моих родителей, как и другое их имущество, пошли с молотка после маминой смерти, но мне иногда удавалось выкроить монетку-другую, чтобы приобрести дешёвое издание, и меня уже приметили несколько букинистов. Вот и теперь я полностью погрузилась в описание путешествия героев приключенческого романа, когда раздался громкий, уверенный стук в дверь. Так стучала хозяйка, и я, отложив книгу, пошла открывать.

— Просили передать вам, — тоном судьи, зачитывающего приговор преступнику-рецидивисту, сказала сеньора Софиантини, протягивая мне букет из белых, причудливо выгнувших лепестки роз.

— Спасибо, — сказала я.

Хозяйка окинула меня взглядом, полным молчаливого презрения, и уже повернулась, когда я спросила:

— Скажите, сеньора Софиантини, вам не сказали, от кого эти цветы?

— Я не интересуюсь вашими… поклонниками, — надменно ответила сеньора и уплыла прочь по коридору. Я закрыла дверь, повертела букет в руках и поставила его в кувшин, за неимением вазы. Предыдущий уже успел завять, иначе не знаю, куда бы я его дела. Что-то странное творится, в который раз подумала я.

На следующий день в комнату, где мы переодевались после репетиции, вбежала Бьянка.

— Девочки, там Пабло приехал! — с порога крикнула она.

Эта новость вызвала радостное оживление. Пабло был разъездным торговцем, иногда приходившим прямо в театр и предлагавшим по недорогим ценам всякую галантерею и бижутерию. Многие тут же сорвались с мест и пошли смотреть, что нам привезли на этот раз, я закончила одеваться и пошла следом за ними. Из чистого любопытства, покупать что-либо я не собиралась.

Выбор товара, разложенного на скамейках и прямо на полу, и впрямь был неплох. Шёлковые ленты и шарфы, перчатки, кружева, несколько шляпок, побрякушки на любой вкус: браслеты, кольца, цепочки, серьги, бусы… Тут же стояли в ряд флакончики духов, коробочки с помадами и румянами, пудреницы, маникюрные наборы. Луселия уже отчаянно торговалась за вышитую сумочку, остальные перебирали выложенные перед ними сокровища, иногда что-то откладывая. Вокруг толпились девушки не только из кордебалета, но и из хора, и из обслуживающего персонала. Сам Пабло и его помощник успевали и продавать, и перешучиваться с покупательницами, и приглядывать за сохранностью товара.

Протиснувшись к одной из скамей, я с интересом разглядывала шляпки с перьями и искусственными цветами, а потом загляделась на стоящую рядом с ними пару туфель. Из белой вырезной кожи, на довольно высоком каблуке, без пряжек и украшений, они были простыми, но очень изящными. И выглядели дорого, словно сшитые на заказ, хотя, может они и были сшиты кому-то на заказ, просто не подошли.

— Желаете? — оказывается, помощник торговца заметил мой интерес.

Я с сожалением покачала головой. Лишних денег у меня не было.

— Примерьте! — помощник с обаятельной улыбкой протянул мне правую туфлю. — Просто примерьте. Не понравится — не берите.

Отказывать было неловко, я неопределённо пожала плечами, сняла свою туфлю, надела предложенную и встала на предусмотрительно подложенную картонку. Туфля была как на меня сшита. Не трёт, не жмёт, нога не болтается и выглядит отлично… Не утерпев, я надела и вторую и повертелась на месте, приподняв юбку. Ах, хороши! А как бы они пошли к моему светло-серому платью, да, впрочем, белое ко всему пойдёт…

— Сколько?

Торговец назвал цену. Я только вздохнула. Я не смогла бы их купить, даже будь я посвободнее в средствах. Это было бы слишком расточительно.

Не слушая уговоров и предложения "скинуть пяток монет", я вылезла из несостоявшейся обновки и пошла прочь. Перед глазами всё ещё стояли вожделенные туфельки. Может, плюнуть и всё-таки купить? Могу я раз в жизни сделать глупость? Ну, посижу на хлебе и воде, та же Луселия, вон, в долги залезает на недели вперёд, и ничего, до сих пор жива…

По пустому коридору пронёсся холодный ветер, заставив меня поёжиться. Сквозняк подхватил какой-то мелкий сор, среди него закружилась довольно большая цветная бумажка. Потом где-то хлопнуло невидимое отсюда окно, и ветер стих. Бумажка скользнула по полу и замерла у моей ноги. Я наклонилась и подняла её. Это была довольно крупная денежная купюра.

Я оглянулась, но вокруг не было никого, кто мог бы её обронить. Я заглянула за поворот, но и там было пусто. И что теперь делать? Побежать по театру, спрашивая у всех встречных: "Это не вы ли деньги потеряли?" Глупо. И вообще, по всем законам, что ты нашёл, то твоё. А тут как раз хватит, чтобы заплатить за туфли… И даже ещё немножко останется. И, без особого труда подавив внутренний голосок, шептавший, что хорошие девочки так не поступают, я решительно направилась обратно к торговцу. И пять минут спустя уже выходила из театра, прижимая к груди заветную коробку.

Первое моё выступление во втором ряду состоялось в "Герцоге Витольде". Эта опера содержала большой балетный акт, где кордебалету выпало изображать хазарских невольниц, поэтому на этот раз на мне была не пачка, а лёгкие шароварчики, начинавшиеся значительно ниже талии, и подобие короткой блузки, только-только прикрывавшей грудь. Наше выступление закончилось, я шла переодеваться, когда меня неожиданно окликнул какой-то господин.

— Сеньорита, вы были божественны. Я хочу выразить своё восхищение вашим талантом. Вы мне позволите?

Я удивлённо оглянулась:

— Это вы мне?

— Ну разумеется вам! Как у вас могли возникнуть какие-либо сомнения?

Я остановилась, разглядывая своего нежданного собеседника повнимательней. Он бы невысоким для мужчины, хоть и повыше меня, и пожилым. Вышитый жилет туго обтягивал выпирающий животик, круглую голову венчал шёлковый цилиндр, между маленьких глазок выдавался солидных размеров нос, под которым топорщились толстые, загнутые вверх усы. В руках он держал большой букет белых пионов, который тут же протянул мне со словами:

— Возьмите это в знак моего сердечного восхищения.

— Спасибо, — сказала я, принимая цветы. Его короткие, толстые пальцы тут же сделали попытку погладить моё запястье, и я поспешно отдёрнула руку, почувствовав, что его прикосновение мне неприятно. Маленькие глазки прошлись по мне сверху донизу, и я тут же ощутила неловкость, вспомнив, в каком я виде. Будь на мне пачка, я бы чувствовала себя уверенней, к открытым ногам я привыкла, а вот к голому животу…

Господин расплылся в сладкой улыбке:

— Позвольте представиться, сеньорита. Луиджи Коменчини.

— Очень приятно, — пробормотала я. — Анжела Баррозо.

— Великолепное имя. Оно достойно вашей красоты. Дорогая сеньорита Баррозо, я приглашаю вас отметить ваше замечательное выступление. Вам доводилось бывать в "Золотом цветке"? Прекрасное заведение, отменная кухня…

— Нет, благодарю вас.

— Но вы даже не знаете, от чего отказываетесь.

— Извините, я устала.

— Надеюсь, — улыбка сеньора Коменчини стала ещё слаще, — причина вашего отказа — не юный красавец, поджидающий вас у дверей театра?

Я не ответила, ограничившись выразительным взглядом.

— Ну, что ж, — толстячок поднял короткопалые ладони. — Я подожду. Надеюсь вскоре увидеть вас вновь, сеньорита.

Я наклонила голову, решив, что приседать в штанах будет глупо, и пошла своей дорогой. Этот господин мне не понравился, и я испытала разочарование от того, что история с таинственными цветами разрешилась таким образом. Поистине, прекрасный принц мне не светит. Если я и привлекаю чьё-то внимание, то разве вот такого сеньора Коменчини с кошачьей улыбкой и масляным взглядом.

Конечно, наивно было с моей стороны думать, что стоит отказать ему один раз, как он тут же оставит меня в покое. После следующего спектакля я получила букет из розовых орхидей, к которому прилагалась маленькая коробочка. Открыв её, я увидела серьги с крупными каплевидными жемчужинами.

— Подождите! — крикнула я, кинувшись за уже уходившим посыльным. — Постойте! Вот, — я протянула ему коробочку. — Верните это тому, кто вас послал, — я глянула на цветы и решительно сунула их в руки посыльного: — И это верните тоже!

Из служебного входа театра мы обычно выходили толпой, но очень скоро эта толпа рассеивалась. Кто-то шёл медленнее, кто-то быстрее, кого-то поджидали поклонники-любовники, кто-то сбивался в стайки, отправляясь на поиски развлечений по собственному почину. Я в одиночестве шагала по пустой мостовой, когда меня обогнал экипаж. Под фонарём он остановился, дверца открылась, и из неё появился сеньор Коменчини собственной персоной.

— Сеньорита Баррозо, какая встреча! — он развёл руками, улыбаясь своей кошачьей улыбкой. — Поистине, это перст судьбы!

— Здравствуйте, — сухо сказала я.

— Ох, сеньорита, что ж вы так неприветливы, — укоризненно покачал головой сеньор Коменчини. — Юной красавице это не к лицу. Сегодня холодная ночь. Не желаете прокатиться в моём экипаже?

— Нет, благодарю вас.

— Уверяю вас, меня это ни капли не затруднит, напротив, доставит искреннее удовольствие.

"Кто бы сомневался", — подумала я, уворачиваясь от пухлой руки, примеривавшейся взять меня за локоть. И чего он ко мне прицепился? В театре полным-полно девушек куда красивее меня — нет, подавай ему сеньориту Баррозо.

— Ну же, сеньорита, прошу вас.

— Нет, сеньор, не стоит утруждаться.

— Сеньорита! — сеньор Коменчини погрозил пальцем. — Предупреждаю вас, я не привык к подобному обращению. Вы уже обидели меня, отказавшись от моего подарка. Не усугубляйте же своей вины.

— Я не знаю, к чему вы привыкли, сеньор, но в своём поведении я никакой вины не вижу. Всего хорошего, — и я быстро пошла прочь. Но от него оказалось не так-то просто отвязаться. Сзади опять послышался стук нагонявшего меня экипажа, потом он проехал вперёд и перегородил мне дорогу.

— Вы не очень-то вежливы, сеньорита, — уже без улыбки сказал сеньор Коменчини. На этот раз он не стал вылезать из экипажа, только открыл дверцу.

— А вам не кажется, что навязывать своё общество даме, которая этого не желает, тоже не слишком вежливо?

— И когда же у дамы появится желание?

— Никогда.

— Ну, это вряд ли. Я не привык отступать. До скорой встречи, сеньорита, — дверца захлопнулась, и экипаж наконец уехал.

Назавтра, вернувшись в пансион, я обнаружила в своей комнате очередные цветы в новой фарфоровой вазе, рядом с которой лежала записка: "Сеньорита, будьте же благоразумны! Ваш Л. Коменчини". Ключ от комнаты, кроме меня, был ещё только у хозяйки, постоянно демонстрировавшей всем своим видом, как неприятно добродетельной женщине иметь дело с такими безнравственными особами, как мы. Однако ж помогать настырному поклоннику одной из безнравственных особ, видимо за вознаграждение, её добродетель не помешала. Отогнав мысль, что этак я в один прекрасный день рискую застать в своей комнате самого сеньора Коменчини, я отнесла хозяйке вазу вместе с цветами, сказав, что это не моя вещь, и я не имею представления, как она ко мне попала.

Продолжение не заставило себя ждать. После следующего спектакля на выходе из гримёрной меня поджидала уже целая компания, в составе сеньора Коменчини, ещё какого-то господина и одной из наших солисток, Жоаны Сантос. Все они тут же окликнули меня, хором предлагая принять участие в ночном катании по улицам и паркам.

— В Северном парке прекрасный ресторан с танцевальным залом! — добавила Жоана. — Нас угостят, верно, дорогой?

— Разумеется, моё солнце, — подтвердил её кавалер.

— Благодарю, но я не могу, мне завтра рано вставать.

— Так давайте я договорюсь с вашим балетмейстером, и он отменит утренний урок, — предложил Коменчини. — Кто у вас завтра проводит занятия?

— Сеньора Вийера, — мстительно сказала я. Хотела бы я послушать, что старая ведьма ответит ему на попытку "договориться". Жоана, как видно, тоже представила это в красках, так как тут же поморщилась, но сеньор Коменчини с сеньорой Вийера явно знаком не был.

— Что ж, утром я с ней поговорю, а сейчас прошу вас, сеньорита…

— Нет, — я решительно покачала головой, — пока сеньора Вийера сама мне не скажет, что разрешает пропустить репетицию, я этого не сделаю. Я своим местом в театре пока ещё дорожу. Спросите у сеньориты Сантос, если не верите мне.

— Разумеется, я вам верю, сеньорита, — тут же заверил меня Коменчини. — Что ж, если вы не хотите устраивать большое гуляние, то можно просто немного покататься.

— Нет.

— Но почему? — вопросил Коменчини, живо напомнив мне Паолу.

— Потому что не хочу.

— Анжела, дорогая… — вкрадчиво начал сеньор, беря меня за руку. Проходившие мимо люди с интересом оглядывались на нас. Я выдернула ладонь:

— Я вам не Анжела и не дорогая.

— Ну зачем ты так, — укоризненно произнесла Жоана. Я с раздражением посмотрела на неё. Тоже мне, подруга выискалась! До сих пор мы даже не здоровались.

— Я устала и иду домой.

Как выяснилось, я не зря опасалась проходивших мимо. Сплетни по Опере разносились со скоростью лесного пожара, и уже на следующий день, войдя в класс, я заметила, что компания Паолы с улыбками поглядывает на меня, о чём-то перешёптываясь. Потом от неё отделилась сама Паола и, явно с трудом сдерживая хихиканье, направилась ко мне:

— А он вчера правда тебя катал?

— Кто "он"? — спросила я, хотя отлично поняла о ком идёт речь.

— Ну, этот толстый. Он тебе подарит что-нибудь?

— Нет.

— Ну что ж так плохо, — укорила меня Паола. — Тебе бы платье надо, или хоть шаль… Давай, лови момент, ну хоть колечко с него стряси! А каков он… в любви?

— Не знаю! — рявкнула я.

— Нет, ты скажи! Ему того, брюхо не мешает?

Я едва сдержалась, что не зарычать, понимая, что от этого будет только хуже. К счастью, в этот момент в класс вошла сеньора Вийера, и разговор прервался. Но после репетиции меня ждала ещё одна беседа. В нашу гримёрную из гримёрной солисток соблаговолила явиться сеньорита Сантос.

— Можно? — вежливо спросила она, присаживаясь рядом со мной на место уже ушедшей Луселии. Я пожала плечами и нагнулась зашнуровать ботинки.

— Зачем ты вчера обидела сеньора Коменчини? — спросила Жоана.

— Я не просила его ко мне приходить.

— Анжела, — покачала головой Жоана, — разумеется, ты его не просила, он сам к тебе пришёл, и тебе очень повезло, что он пришёл именно к тебе.

— Повезло?!

— Конечно. Многие начинающие танцовщицы довольствуются торговцами и чиновниками, в лучшем случае — офицерами. А сеньор Коменчини… Ты хоть знаешь, какое у него состояние?

— Не знаю и знать не хочу.

— И совершенно зря. Он может снять тебе квартиру, а то и дом, подарить экипаж, нарядить как куколку, увешать драгоценностями… И всё это, заметь, не залезая в долги и не закладывая собственное имущество, так что ты можешь не бояться, что в один прекрасный день к тебе явится судебный пристав и конфискует всё подаренное. Вот, посмотри, какое на мне платье, — она поднялась и медленно повернулась кругом, давая мне возможность во всех подробностях рассмотреть действительно дорогой, элегантный и отлично сшитый наряд. — Неужели тебе не хочется иметь такое же?

— Нет, — изрядно покривив душой, сказала я.

— Анжела, — Жоана вздохнула. — Ты хотя бы понимаешь, что второго шанса тебе может и не представиться? Чего ты ждёшь? Прекрасного принца на белом коне? Или герцога ди Соуза? Кто ты такая? Всего лишь танцовщица кордебалета. У тебя нет ни денег, ни связей, ни покровителя, ни, давай уж начистоту, какого-то выдающегося таланта, чтобы ты могла рассчитывать на что-то большее. Неужели ты хочешь всю жизнь прозябать в своём пансионе, считать гроши, выслушивать попрёки этой грымзы Вийера? Кстати, сеньор Коменчини может продвинуть тебя и в театре. У него тут друзей хватает.

Я промолчала, делая вид, что занята лентами шляпки.

— Что скажешь?

— А тебе какое дело, где я живу и какие гроши считаю? — спросила я, глядя ей в глаза.

— Да никакого, — пожала плечами Жоана. — Просто жалко тебя.

— В кордебалете ещё полсотни девушек. Пожалей любую из них, а меня не надо.

***

Вскоре я убедилась, что сеньор Коменчини и в самом деле не привык отступать. Он буквально преследовал меня, подкарауливая и у театра, и у пансиона. Однажды мне лишь с большим трудом удалось отвязаться от него по дороге на моё очередное внеплановое занятие, отовравшись, что меня ждёт педагог. Я начала прятаться, опасаясь лишний раз выходить на улицу, но полностью запереться в четырёх стенах было, разумеется, невозможно. Кроме того, на меня неиссякающим дождём сыпались цветы, подарки и записки. Цветы и подарки я неизменно возвращала, записки либо тоже отправляла обратно, либо выкидывала в ближайшую мусорную корзину. К этому ещё прибавлялись постоянные приставания Паолы, да и другие девушки, включая Бьянку, с интересом следили за перипетиями этого состязания, гадая, кто кого переупрямит. Похоже было, что полоса моего необычного везения кончилась, началась полоса неудач.

Мне пришлось изменить даже своей привычке стоять за кулисами, досматривая любимые сцены из балетов. Но пропустить финал "Франческо и Джильды" я не могла. Затаив дыхание, я смотрела, как Энрике Корбуччи поднимает на руки бездыханное тело возлюбленной перед тем, как выпить яд. И, хотя я видела этот балет уже множество раз, мне так и хотелось крикнуть ему: "Да повремени ты чуть-чуть! Она ведь сейчас очнётся!" Но спектакль шёл своим чередом, и вот уже воскресшая Марсела Мачадо заломила руки над трупом Франческо. Вот-вот должны были вбежать люди, Марсела протянула руку к поясу Энрике… Музыка играла дальше, а Марсела всё шарила по бархатному колету в поисках кинжала, которым должна была заколоться. Наконец, с заметным опозданием, она вскинула вверх по-прежнему пустую руку и, пропустив несколько движений, на которые у неё уже не оставалось времени, возила воображаемый кинжал себе в грудь.

Я посторонилась, пропуская траурную процессию, уносившую со сцены бездыханные тела. За кулисами обоих поставили на ноги, Марсела несколько секунд постояла, бессмысленно оправляя на себе платье, а потом шагнула вперёд и со всей силы залепила Корбуччи пощёчину.

— Ах ты, свинья! — её пронзительный вопль заставил меня вздрогнуть. — Колода дубинноголовая! Сволочь! Последние мозги пропил?! Идиоткой меня выставить хотел?! — она попыталась ударить его ещё раз, но Энрике успел поймать её руку. — Да я тебя со свету сживу! Посмей только ещё раз так, я сама тебя убью,…мать твою!

Мимо меня, кудахча: "Только не здесь, сеньорита, только не здесь!" пронёсся помощник режиссёра, вокруг начали собираться любопытные. Сеньорита Мачадо продолжала вопить, не обращая внимания на все попытки её утихомирить, и я бы не удивилась, если б оказалось, что и в зале её отлично слышно. Наконец её сумели оттащить от Корбуччи, и чуть ли не подталкивая в спину, повели на сцену, где уже слышались аплодисменты, а к Энрике тотчас подскочила одна из гримёрш и принялась запудривать красный отпечаток на щеке. Первый поклон прошёл без него, но на второй Корбуччи всё же вышел, стараясь, правда, держаться подальше от разъярённой примы.

Откланявшись, Марсела, не взглянув больше на него, ушла к себе. Энрике чуть задержался. Он остановился рядом со мной, осторожно тронул пострадавшую щёку, в то время как его вторая рука машинально скользнула по поясу.

— Чёрт! — сказал он. — Я ведь был уверен, что повесил этот проклятый кинжал!

Вряд ли его слова были адресованы мне, но мне захотелось немного его утешить. Я ведь отлично знала, каково это, когда забываешь что-нибудь нужное и из-за этого попадаешь в неприятное положение.

— Ладно, — сочувственно сказала я. — С кем не бывает.

Корбуччи посмотрел на меня.

— Лично со мной это в первый раз. Но… — он не договорил, махнул рукой и ушёл.

В нашу гримёрную я явилась позже всех, и когда закончила переодеваться, все остальные уже разошлись. Не торопясь, я надела плащ, шляпку, открыла дверь… и растерянно остановилась под аккомпанемент многоголосого восторженного "О-о!". За дверью столпились не меньше двух десятков человек, в основном мужчин, хотя было и несколько балерин, в числе которых находилась и Жоана. Рядом с ней стоял неизбежный синьор Коменчини, улыбаясь своей кошачьей улыбкой.

— Ну наконец-то! — воскликнул кто-то. — А мы уж боялись, что упустили вас, сеньорита.

— Приглашаем вас на увлекательную прогулку! — подхватил другой. — Нашу встречу грех не отпраздновать!

— Нет, господа, прошу вас… — запротестовала я.

— Возражения не принимаются!

— Неужели вы хотите так скоро лишить нас своего общества?

— Сеньорита, мы все вас просим! Не будьте же столь жестоки!

— Поехали, Анжела! — позвала Жоана. — Просто немного развеемся.

Не хватало только Паолы с её вечным "не отрывайся от коллектива". Меня попытались взять за локоть, я отступила, насколько позволяли окружившие меня люди, и оглянулась на дверь гримёрной, от которой меня успешно оттеснили.

— Сеньоры, я устала.

— Все устали! — весело откликнулась одна из корифеек.

— Поедем! Будет весело!

— Море шампанского!

— А вы нам станцуете! Вы очаровательно танцуете, сеньорита!

— Ну, не ломайтесь же, — вкрадчиво посоветовал Коменчини. — Вам же самой это надоело. Вот увидите, как всё будет хорошо.

Он протянул мне руку, я попятилась и тут же наткнулась спиной на стоявшего позади человека. Жоана ухватила меня за локоть, стоявший сзади начал мягко, но настойчиво подталкивать меня в спину. Я успела в красках представить, как меня сейчас проволокут по коридорам, запихнут в карету и увезут неведомо куда… И тут в происходящее вмешалось ещё одно действующее лицо.

— Прошу прощения, сеньоры и сеньориты! — громко произнёс уже переодетый в обычный костюм Энрике Корбуччи, решительно проталкиваясь ко мне. — Сеньорита Баррозо, можно вас на пару слов?

— Что вам от неё нужно? — холодно спросил сеньор Коменчини.

— Не мне, — ослепительно улыбнулся Корбуччи, ненавязчиво оттесняя от меня того, кто был сзади. — Сеньоре Вийера. Она хочет обсудить с сеньоритой её сегодняшний танец. Прошу, — и он в свою очередь протянул мне руку. Я вцепилась в неё, как утопающий в верёвку.

— Сеньора Вийера может и подождать, — сказал один из мужчин.

— Вы ошибаетесь, сеньор, — качнул головой Энрике. — Подождать в этом театре могут все, включая господина директора, но только не сеньора Вийера. Те, кто об этом забывает, здесь надолго не задерживаются. Всего хорошего, господа.

Он повёл меня прочь.

— Не забудьте, сеньорита, мы вас ждём! — крикнул кто-то нам вслед.

— А чего хочет сеньора Вийера? — осторожно спросила я, когда мы отошли достаточно далеко.

— Да ничего она не хочет. Идите с богом домой, Анжела.

— Я… Спасибо!

— Не за что, — улыбнулся Корбуччи.

Я долго думала, что сделают все эти люди, когда поймут, что их примитивно надули, но прошло несколько дней, а никаких санкций не последовало. Я совсем было успокоилась, когда неприятность всё-таки случилась. Давали "Рождественскую сказку", я в числе прочих вышла на сцену в танце Снежинок, и почти сразу услышала странный шум. Обычно этот танец принимали благосклонно, но сейчас явно партеру что-то не нравилось. Сидевшие в нём шумели, свистели, и долго гадать, кто или что вызвало их недовольство, мне не пришлось.

— Баррозо на мыло! — отчётливо выкрикнул кто-то.

— Правильно! — подхватило сразу несколько голосов.

— Коровам на сцене не место!

— Долой!

Я продолжала выделывать положенные па, а что мне ещё оставалось? Не знаю, хватило ли бы у меня сил продолжать, будь я одна, но выскочить из общего танца я не могла.

— Баррозо, убирайся! — вопил кто-то особо голосистый. — Убир… кхек-кхек!

Внезапно крикун поперхнулся и зашёлся в приступе кашля. И не он один. В зале было полутемно, но я отчётливо видела, как в самом центре партера вдруг вспучился густой клуб дыма. Видимо, он был на редкость едким, так как попавшие в него люди немедленно заходились кашлем и вскакивали с кресел, стремясь отбежать подальше. А дым прибывал, всё больше густея, он клубился, расползаясь в разные стороны, но не торопясь подниматься к высокому потолку.

— Пожар! — закричали сразу с нескольких сторон.

Завизжала какая-то женщина. Сквозь дымовую завесу было видно, как люди торопливо бегут к выходам, спасаясь от нежданной напасти. Зал стремительно пустел. Оркестр смолк, мы остановились в растерянности. На мой взгляд, на пожар это не походило, слишком много было этого странного дыма, а вот огня что-то не видно. Удивительно, но в нашу сторону он совсем не шёл, так что те, кто были на сцене и в оркестровой яме, не пострадали.

Пожарный занавес пополз вниз, не дожидаясь, пока опустится обычный, и отрезал нас от дыма железной стеной. Луселия опомнилась первой и пошла к кулисам, остальные потянулись следом. За кулисами стоял кто-то из пожарных.

— Быстрее, быстрее! — приговаривал он, когда мы проходили мимо.

— Что это было? — громко спросила Лукреция. Ей никто не ответил. Мы столпились у нашей гримёрной, глядя друг на друга. Что делать дальше, было непонятно.

— Может, и впрямь пожар? — предположила одна из девушек.

Я прислушалась. В здании царила суета, но не паника, да и к нам никто не бежал с приказом немедленно очистить помещение. А ведь при пожаре, по идее, первое, что должны сделать, это обеспечить эвакуацию.

Бесцельно торчать в коридоре мне быстро надоело, я решительно вошла в гримёрную и начала переодеваться. Как бы то ни было, ясно одно — сегодня продолжения спектакля не будет. Вскоре ко мне присоединилась Бьянка и ещё несколько девушек. Остальные так и стояли в коридоре, ожидая прояснения ситуации. Я успела полностью сменить одежду, но ничего так и не прояснилось. Любопытство мучило меня так же, как и всех остальных, поэтому я не ушла сразу, а направилась за кулисы, в надежде узнать хоть что-то. За кулисами я обнаружила самого сеньора Эстевели, директора Королевской Оперы, перед ним стоял бригадир пожарных.

— Что это такое, я вас спрашиваю? — вопрошал директор. — Вы можете сказать хоть что-то внятное?

Бригадир развёл руками:

— Увы, сеньор. Больше всего это похоже на дымовую шашку, но мы её пока не нашли.

— Шашка? — усы сеньора Эстевели грозно встопорщились. — Как вы могли допустить это безобразие?

— Прошу прощения, сеньор директор, но мы не можем проверять карманы всех входящих в зал.

— А вы что здесь делаете? — вдруг спросил директор, заметив моё присутствие.

— Ничего, сеньор.

— А раз ничего, то идите отсюда.

***

На следующий день в утреннем выпуске "Столичных новостей" я прочла заметку, повествующую о сорванном в результате чей-то хулиганской выходки спектакле в Королевской Опере. К моему облегчению, о предшествующих криках не говорилось ни словом. Позже выяснилось, что никакой шашки в зале так и не нашли, но другого объяснения происшедшему не было. И мне очень хотелось знать, случайно ли шашка сработала именно в тот момент, и если нет, то чего хотел человек, приведший её в действие. Было ли это частью направленного против меня скандала и поджегший шашку ошибся, не успев бросить её на сцену, или ко мне это не имело отношения, просто кто-то решил усугубить сумятицу? Но я испытывала некоторое злорадство от того, что крикуны первыми попали под действие дыма, хотя и жаль, что вместе с ними пострадало и много других, совершенно непричастных людей.

После этого происшествия на некоторое время притих даже сеньор Коменчини, и я от души надеялась, что он отравился дымом. Может, так оно и было, но через некоторое время он благополучно поправился и решимости своей не утратил. В один прекрасный день прямо в класс на разминку заглянул секретарь.

— Баррозо к главному режиссёру, — сказал он в пространство и вышел.

Против такого вызова не могла возразить даже сеньора Вийера. Сопровождаемая удивлёнными взглядами, я вышла из класса и на слегка подгибающихся ногах пошла к начальственному кабинету. Не иначе, как режиссёр прослышал о криках во время сорванного спектакля. Во всяком случае, другого объяснения этому вызову я не находила.

Дверь была закрыта. Я робко постучала, услышала "Входите!", открыла дверь и вошла. Сеньор Росси, наш режиссёр, стоял у стола, на котором красовался макет сцены, и задумчиво передвигал крошечные фигурки танцоров. Я постояла, ожидая, пока меня соизволят заметить, потом сеньор Росси поднял голову.

— А, сеньорита Баррозо, — неприветливо сказал он. — Подойдите. До меня, сеньорита, дошли слухи о вашем безобразном поведении. Что вы можете сказать в своё оправдание?

— Простите… — растерялась я. — О каком поведении идёт речь?

— Не стройте из себя оскорблённую невинность, сеньорита. Мне доподлинно известно, что вы оскорбительно повели себя с сеньором Коменчини. Будете отрицать?

— Но я никогда ничем не…

— Не извольте лгать, сеньорита! Сеньор Коменчини принёс мне жалобу. Прикажете заподозрить во лжи его? Да будет вам известно, что сеньор Коменчини один из самых уважаемых людей в столице и личный друг сеньора Эстевели. Ваше поведение бросает тень на всю Оперу, и я не желаю, чтобы особы, подобные вам, портили репутацию нашего театра. И либо вы, сеньорита, сегодня же — сегодня же! — принесёте сеньору Коменчини свои извинения, либо мы более не нуждаемся в ваших услугах. Можете предложить их любому другому театру, хотя я сомневаюсь, что кто-то захочет иметь дело со столь строптивой особой. Идите, сеньорита, и подумайте над моими словами.

Весь день я провела в самом похоронном настроении. Ведь действительно выгонят. Чтобы другим неповадно было. И в другие театры дадут знать, что сеньорита Баррозо отпугивает своей "строптивостью" уважаемых людей. И куда мне тогда податься? Чтобы куда-то уехать, нужны деньги, а все мои сбережения, как не пыталась я экономить, умещались в тощем кошельке в глубине шкафа. Их хватит, чтобы прожить в лучшем случае неделю, а дальше хоть побирайся.

Может, плюнуть на всё и уступить? Не съест же меня этот сеньор Коменчини. Как там Жоана говорила — оденет как куклу, снимет дом… Чем плохо такое будущее? Я живо представила себе своего ухажёра — выпирающий живот, короткие пальцы, закрученные усы — и передёрнулась. Я не считала себя добродетельней других и была в принципе не против того, чтобы пойти по той дорожке, по которой шло большинство актрис, но лишь при условии, что мужчина будет мне нравиться. Или хотя бы не будет вызывать отвращения. А этот… Конечно, люди ко всему привыкают, но насиловать себя не хотелось до колик. Я попала в тупик, и выхода из него не видела.

Как же не хотелось мне идти на вечерний спектакль, на котором наверняка будет сеньор Коменчини, и придётся либо "извиняться", либо окончательно послать его к чёрту и распроститься с Оперой. Но делать было нечего. Я боялась, что он перехватит меня ещё перед спектаклем, как порой делал раньше, но, к своему облегчению, мне удалось добраться до гримёрной, не встретившись с ним.

У двери в гримёрную меня окликнула Бьянка.

— Что это ты такая бледная? — спросила она.

— Ничего.

— Ты не заболела часом?

— Да нет.

Мы вошли внутрь, и Бьянка тут же сказала "О!" И было из-за чего — на моей половине гримёрного столика красовался букет красных и белых пионов. Мне отчаянно захотелось запустить им в стену, желательно — вместе с вазой, но я сдержалась. Этак меня, чего доброго, ещё заставят возмещать её стоимость. Я переставила букет за зеркало, чтобы не мозолил глаза, и начала переодеваться.

Танцевала я в тот день, надо полагать, прескверно. Ещё на утреннем занятии мне изрядно досталось за несобранность и рассеянность, а сейчас призвать меня к порядку было некому. Спектакль казался бесконечным, но когда он всё же кончился, я искренне о том пожалела. К гримёрной я прибежала одной из первых, как раз вовремя, чтобы увидеть направлявшегося к ней сеньора Коменчини. Я успела проскочить в комнату раньше, чем он меня окликнул, но можно было не сомневаться, что настырный сеньор терпеливо ждёт за дверью.

Я села на свой стул, медленно и тщательно стёрла грим и застыла, глядя в зеркало. Нужно было вставать и переодеться. Переодеться, выйти в коридор и что-то решить, окончательно и бесповоротно. Я не могу навечно поселиться в этой комнате, как бы мне этого не хотелось. Может, сказаться больной? Но даже если и поверят, это только отсрочка.

Я тяжело, как старуха, поднялась, и тут дверь гримёрной распахнулась с такой силой, что стукнулась о стену. Девушки застыли на разных стадиях раздевания, кто-то взвизгнул, спешно прикрывшись платьем. А на пороге возник сеньор Росси в таком виде, в каком я его ни разу не видела, и никто другой в театре, готова пари держать — тоже. Волосы дыбом, глаза выпучены, рот приоткрыт, сам бледен и трясётся, как в лихорадке. Обведя гримёрную диким взглядом, он кинулся ко мне… и бухнулся передо мной на колени.

Я застыла в полном обалдении. Сеньор Росси открывал и закрывал рот, словно силясь что-то сказать, подбородок у него трясся, тряслись и руки, которыми он вцепился в мою юбку. В гримёрной висела гробовая тишина.

— С-сеньорита… — неестественно писклявым голосом выдавил режиссёр. — Я… Простите… Я…

— Что это с ним? — опомнилась Луселия.

Я могла лишь беспомощно развести руками. Девушки зашевелились, подходя поближе. В так и оставшуюся открытой дверь кто-то заглянул. Сеньор Росси трясущимися губами пытался выговорить ещё что-то, глядя на меня с таким ужасом, словно у меня, по меньшей мере, выросли рога, но голос ему опять изменил. Одна из девушек, Джованина, тронула его за плечо:

— Сеньор, что с вами? Сеньор!

Никакой реакции. Джованина затрясла его сильнее, потом повернулась к остальным.

— По-моему, ему нужен врач.

В дверях уже толпилось не менее десятка человек. Сквозь них решительно протолкались секретарь и помощник.

— Сеньор, вставайте, — они мягко, но настойчиво оторвали скрюченные пальцы от моей юбки и, подхватив Росси под руки, подняли его с пола. — Вставайте, вам надо отдохнуть. Сейчас пойдёте в кабинет, полежите, выпьете чего-нибудь… Пойдёмте, сеньор Росси, пойдёмте…

Понукаемый ими сеньор Росси попятился, по-прежнему глядя на меня полными страха глазами; его вывели за дверь, у которой немедленно столпились все девушки. Из-за двери донеслись взволнованные голоса, дававшие разного рода советы. Я села на стул и принялась быстро переобуваться.

Через несколько минут вернулась выходившая Бьянка.

— Уже послали за врачом, — сообщила она. — Росси уложили в кабинете.

— Он что-нибудь говорит?

— Нет. Только молчит и трясётся. Чего он от тебя хотел?

— Господи, да откуда же я могу знать?

Переполох вышел знатный. Выглянув за дверь, я увидела пустой коридор; все, кто в нём были, сейчас толпились у режиссёрского кабинета. Благословляя про себя нежданный подарок судьбы, я накинула плащ, сгребла в охапку платье и, не тратя времени на переодевание, выскользнула из Оперы.

Назавтра стало известно, что у сеньора Росси нервная горячка, предположительно вызванная сильным испугом. Что именно его напугало, он говорить упорно отказывался, и доктор прописал ему полный покой на ближайшую неделю. Я продолжала служить в театре, без особого труда избегая сеньора Коменчини, который, видимо, решил отложить новый натиск до выздоровления сеньора Росси. Но в этом он здорово просчитался. Когда режиссёр вернулся на работу, мне довелось случайно встретиться с ним в коридоре. Росси покосился на меня, ускорил шаг и молча прошёл мимо.

И, что характерно, вопрос о моём увольнении больше никогда не поднимался.

***

Балет "Сильвана" по праву считается одним из шедевров этого вида искусства и идёт с неизменным успехом, даром, что ему добрых две сотни лет. Собственно, он стал одним из первых балетов как таковых, не спектаклем с танцами, а именно балетом. Хореография менялась в соответствии с новыми веяниями, но общая схема танцев оставалась неизменной. В лесной сцене я оказывалась рядом с Паолой, но это не испортило мне радужного настроения, в котором я пребывала с тех пор, как окончательно убедилась, что меня не выгонят. Тем более, что на сцене её можно было не опасаться, ведь вздумай кто-то болтать во время представления, и этому кому-то не поздоровилось бы. Так что я, с искренним удовольствием оттанцевав своё, переоделась и вышла из гримёрной, предвкушая заслуженный отдых. И тут же наткнулась на сеньора Коменчини.

— Сеньорита, — на круглой физиономии Коменчини расплылась обычная приторная улыбочка, — вы, по своему обыкновению, были великолепны. Я всегда получаю искреннее удовольствие, когда вижу вас на сцене. Позвольте заметить, что вы достойны большего, чем танцы в кордебалете.

— Спасибо, сеньор, — сухо сказала я. Встреча была мне неприятна, но прежнего страха перед ним я уже не испытывала.

— Не дуйтесь, сеньорита, — укоризненно сказал сеньор Коменчини. — Все недоразумения в прошлом, не так ли? Я просто выражаю свою благодарность за доставленное наслаждение. Вы прекрасная танцовщица, — и он взял меня за руку.

Я попыталась высвободиться, но Коменчини держал крепко и даже притянул меня поближе. Несколько человек, стоявших в коридоре в ожидании других девушек, оглянусь на нас.

— Ах, сеньорита, что ж вы так неблагодарны, — тихо, почти шёпотом сказал сеньор Коменчини. — Ведь я так много готов сделать для вас. Вы могли бы стать моей королевой, а предпочитаете своё убожество. Ну будьте же, будьте благоразумны!

— Пустите, сеньор!

— Вы так молоды и прелестны, вы сами себя губите, — Коменчини словно и не услышал, только крепче сжал мою кисть. — Сеньорита… Анжела, у вас есть последний шанс. Я приглашаю вас поехать со мной, и вы сильно пожалеете, если упустите эту возможность.

— Мне больно, — процедила я сквозь зубы.

— Что ж, — и Коменчини наконец отпустил меня, — как угодно.

Я быстро пошла прочь, чувствуя, что от моего хорошего настроения не осталось и следа. И словно для того, чтобы окончательно его испортить, у стола администратора внизу торчала Паола, как видно, решившая вознаградить себя за вынужденное молчание на сцене.

— А, Анжела! Хорошо сегодня станцевали, правда?

Я кивнула и вознамерилась пройти мимо, но Паола загородила мне дорогу.

— Слушай, я спросить хотела… Тебе двоих не много будет?

— Ты о чём?

— Коменчини этот, а теперь и сеньор Росси… Чего он, кстати, так перепугался? Ты его с кем-то другим застала?

— Ты что думаешь, что я… с Росси?!

— А разве нет? Что-то я не видела, чтобы он перед кем другим на колени падал.

— Да это полная чушь!

— А почему тебя тогда во второй ряд переставили? Ты танцуешь, как корова на лугу, с чего бы такая милость?

— На себя посмотри! — не выдержала я.

— Меня, по крайней мере, на мыло не посылали! — парировала Паола.

Крыть было нечем. Сверху спустились несколько человек, дождавшихся своих дам, и Паоле волей-неволей пришлось посторониться, пропуская их. Я вознамерилась проскочить следом, но тут меня окликнули.

— Сеньорита Баррозо, — по лестнице спускался сеньор Коменчини, и улыбки на его лице больше не было, — можно вас на пару слов? И вас, сеньор Империоли. Мне нужен свидетель.

Начало было многообещающим. Проходившие мимо люди остановились и с интересом прислушались.

— Дело вот в чём, сеньорита, — сказал сеньор Коменчини, вытаскивая свои часы и демонстрируя их всем присутствующим. — Как видите, на цепочке моих часов висит несколько брелоков. И вот только что я с изумлением обнаружил пропажу одного из них. Совсем недавно, после окончания балета, я доставал часы, и все они были на месте, сейчас же одного недостаёт. За всё это время только вы подходили ко мне близко, сеньорита. Как вы можете это объяснить?

— Никак, сеньор. Я не брала вашего брелока. Я не карманница и не смогла бы незаметно снять его, даже если бы захотела.

— В самом деле, сеньор, — сказал Империоли, — быть может, у вас просто ослабло одно из звеньев, и он упал сам? С трудом верится, что сеньорита Баррозо способна на такое.

— Быть может, я и ошибаюсь, — пожал плечами сеньор Коменчини. — Но это легко проверить. Если сеньорита позволит осмотреть её карманы, то мы сразу узнаем, у неё моя вещь или нет.

— Вы позволите, сеньорита? — спросил администратор. Я в свою очередь пожала плечами:

— Смотрите.

Сеньор Империоли подошёл ко мне, запустил руки в передние карманы моего плаща… и сразу вытащил из правого кармана крошечную золотую фигурку летящей птицы, украшенную несколькими бриллиантиками.

— Ну вот, — с довольным видом сказал сеньор Коменчини. — Что и требовалось доказать. Поистине достойно сожаления, что администрация театра берёт на работу подобных особ.

— Я не брала его, — сказала я.

— Не отягощайте себя ещё одной ложью, сеньорита.

— Я не брала! Разве я позволила бы осмотреть себя, если бы знала, что он у меня в кармане?

— Хватит, сеньорита. Объяснения вы будете давать не мне, — и Коменчини повернулся к явно растерянному администратору. — Пошлите кого-нибудь за полицией. А её, я думаю, стоит пока где-нибудь запереть, чтобы не сбежала.

— Побойтесь Бога, сеньор! Да вы же сами ей его положили!

Все присутствующие оглянулись на высокого седого человека, которого держала под руку одна из наших солисток. Человек гневно смотрел на сеньора Коменчини, его ноздри раздувались.

— Что? — спросил сеньор Коменчини.

— Я свидетельствую, — повторил седой, — что вы сами положили этот брелок в карман сеньориты. Я стоял в коридоре рядом с вами и отлично видел, как вы, держа её за руку, левой рукой что-то сунули в карман её плаща. Я тогда решил, что вы хотите сделать ей подарок, и промолчал, но сейчас вижу, что это было моей ошибкой.

— То есть, — переспросил побледневший Коменчини, — вы обвиняете меня во лжи?

— Во лжи и преднамеренной клевете, сеньор Коменчини! До сих пор я считал вас порядочным человеком, но теперь вижу, что ошибался.

— Да как вы смеете! — лицо Коменчини из бледного стремительно становилось багровым. — Мало ли что я ей туда положил! Она — воровка!

— Если бы вы положили ей что-то ещё, это "что-то" сейчас бы нашли. Но ведь в кармане был только брелок, не правда ли, сеньор Империоли?

Администратор кивнул.

— Вы с ума сошли! — взвизгнул Коменчини. — Да вы… Что вы себе позволяете?! Зачем мне лгать, объясните, сделайте милость!

— Уж это вам виднее, зачем.

— Возьмите ваш брелок, — Империоли протянул вещицу хозяину. — Я думаю, что мы не будем беспокоить полицию по этому поводу.

Сеньор Коменчини схватил брелок, обвёл присутствующих злобным взглядом и пулей вылетел вон. Люди ещё некоторое время постояли, глядя ему вслед, потом зашевелились и начали расходиться.

— Спасибо, сеньор! — сказала я седому.

— Не за что, сеньорита. Рад был оказаться полезным.

Не иначе, я обзавелась персональным ангелом-хранителем, исправно вытаскивающим меня из неприятностей, думала я, шагая через парк. Не вступись за меня этот незнакомый сеньор, доказать что-либо мне вряд ли бы удалось. Брелок-то вот он, у меня в кармане, и извлечён оттуда при свидетелях. Нет нужды гадать, кому бы скорее поверила полиция: солидному, уважаемому человеку, или никому не известной актрисёнке. И, кстати, интересно, Паола задержала меня по собственной инициативе или по просьбе сеньора Коменчини? Второе вероятнее, ведь уйди я сразу, и ему пришлось бы либо догонять меня на улице, либо являться в пансион, рискуя, что я успею обнаружить подброшенную вещь и избавиться от неё.

Парк уже почти закончился. Я миновала площадку, где сходилось несколько аллей, и свернула на тёмную дорожку, ведущую к боковому выходу. Фонари остались за спиной, из темноты выплывали стволы деревьев, кусты принимали самые фантастические очертания, и моё воображение услужливо населяло их вымышленными чудовищами и вполне реальными опасностями, вроде грабителей и убийц. В этом месте я всегда невольно ускоряла шаг, несмотря на то, что в Центральном парке на моей памяти никогда не происходило ничего страшного. Но не бывает правил без исключений. Колыхнулись кусты, удивительно проворная для своих габаритов тёмная фигура метнулась мне навстречу, в мгновение ока одной рукой зажав мне рот, а второй, как клещами, вцепившись в локоть.

От испуга и неожиданности я в первый момент не сопротивлялась вовсе. Человек втащил меня в заросли и прижал спиной к древесному стволу, навалившись на меня выпирающим брюхом; запах мужского пота перебивал запах дорогого одеколона.

— Ты что думаешь, сука, со мной можно играть? — зашипел он мне в лицо, брызгая слюной и обдавая горячим дыханием. Изо рта у него пахло ещё отвратительнее, чем от тела. — Что будешь корчить из себя недотрогу, ты,…!

Сеньор Коменчини, узнала я. Нужно было кусаться, царапаться, звать на помощь, но страх лишил меня сил и разума, я могла лишь уворачиваться от мокрых толстых губ и пытаться отпихнуть притиснувшее меня к стволу упругое брюхо. С таким же успехом я могла бы толкать мешок с песком, а потом кричать не осталось никакой возможности, потому что растопыренная пятерня схватила меня за лицо, не давая отвернуться, и чужие губы таки накрыли мои, лишая воздуха и вызывая позывы к тошноте. Что-то треснуло, отскочила пуговица на платье, в распахнувшуюся горловину хлынул холодный воздух, а вслед за ним туда влезла чужая лапа, зашарившая за пазухой. Я задёргалась ещё отчаяннее, но по-прежнему безуспешно, паника накатила и накрыла меня с головой, а потом ночь за плечом Коменчини словно бы стала темнее, он дёрнулся, навалившись на меня ещё сильней, запрокинул голову и издал оглушительный вопль. Я невольно присела, а Коменчини вдруг резко подался назад, как будто его дёрнули, и у меня над ухом прозвучал чей-то голос, отчётливо произнёсший:

— Беги!

Приказ стегнул меня как кнутом, я вывернулась из ослабевших рук, выскочила на дорожку и со всех ног помчалась прочь, зажимая руками разорванное платье. А вслед мне нёсся уже даже не вопль, а утробный вой, в котором не осталось абсолютно ничего человеческого.

Весь оставшийся путь до пансиона я проделала бегом и остановилась только на внутренней лестнице, когда единым духом взлетела на первую площадку и поняла, что задыхаюсь. На лестнице было тихо и пусто, тускло светил прикрученный рожок. Во рту всё ещё стоял мерзкий привкус, я вспомнила мокрые губы и несколько раз сплюнула прямо на ступеньки, тыльной стороной ладони вытерев рот. Немного отдышавшись, я взбежала на второй этаж, схватилась за ручку двери и только тут вспомнила, что ключ остался в сумочке, которая как выпала у меня из рук в момент нападения, так и осталась лежать в парке. Запасной должен быть у хозяйки… Я представила себе, как вваливаюсь к ней растрёпанная, запыхавшаяся, в разорванном платье, и что она мне при этом скажет. Но выбора не было, разве что вернуться в парк, а при одной мысли об этом я содрогнулась. Хозяйка определённо была меньшим из зол, и я потащилась к ней.

Сеньора Софиантини и в самом деле оглядела меня без восторга, но от комментариев воздержалась. Выслушав мой сбивчивый лепет о том, что я потеряла сумку с ключами, она достала запасной и швырнула мне.

— Закажете копию за свой счёт, — выплюнула она. — А этот завтра же верните мне.

Я вежливо поблагодарила и откланялась. Войдя в свою комнату, я тут же заперла за собой дверь и только тогда вздохнула с облегчением. Сумки, кошелька, ключей и платья было жаль, но нельзя не признать, что я ещё дёшево отделалась. Мой ангел-хранитель снова вмешался в последний момент, предотвратив непоправимое. Впрочем, осмотрев платье, я поняла, что оно почти не пострадало, нужно только пришить пару пуговиц. Раздевшись, я села перед зеркалом и принялась расчёсывать волосы, постепенно успокаиваясь, хотя руки всё ещё подрагивали.

В дверь постучали. Я испуганно глянула на неё, но тут же успокоила себя мыслью, что это сеньора Софиантини. Однако, открыв дверь, я увидела, что за ней никого нет. Коридор был пуст и тёмен. Дверь зацепилась за что-то, лежащее на полу, я наклонилась и увидела свою сумочку, в целости и сохранности, лишь немного влажную после лежания на мокрой дорожке. Я подняла её и открыла. Все вещи были на месте.

***

Следующее утро выдалось солнечным, и парк отнюдь не казался тёмным и зловещим, но я всё равно пошла в обход. Дорога заняла больше времени, чем обычно, а я ещё к тому же немного проспала, потому что провела бессонную ночь, задремав лишь под утро. И всё же я успела вовремя, хотя и в самую последнюю минуту. Сеньор Соланос на время уехал, так что все занятия и репетиции с нами проводила сеньора Вийера. Я из последних сил сдерживала зевоту, опасаясь, как бы она не заметила моей сонливости.

Экзерсис как раз был закончен, когда дверь открылась, и в класс заглянул секретарь самого сеньора Эстевели.

— Сеньорита Баррозо, вас срочно к директору, — сказал он.

— Да что же это такое! — рассердилась балетмейстер. — Баррозо, что вы опять натворили? Неужели нельзя подождать пару часов, пока мы не закончим?

— Вообще-то её хочет видеть следователь из полиции, — сообщил секретарь. — Он сейчас у директора, так что поторопитесь.

Делать нечего, я отправилась в кабинет сеньора Эстевели, теряясь в догадках, что могло понадобиться от меня полиции. Ведь вчерашняя история с якобы кражей благополучно разрешилась! Или нет? А может быть, Коменчини придумал что-то ещё, с него станется.

Директорская приёмная была открыта, и по ней прохаживался сеньор Эстевели собственной персоной. Не рядовой, стало быть, следователь прибыл в театр, раз выставил директора из его собственного кабинета.

— Проходите скорей, — сказал мне директор, кивнув на дверь. Я открыла её и вошла.

— А, сеньорита Баррозо! — приветливо улыбнулся мне невысокий седоватый господин в штатском, восседавший за большим письменным столом. — Ведь это вы? Меня зовут Фабио Мартини. Проходите, садитесь.

Я села на стул напротив, выпрямившись и благовоспитанно сложив руки на коленях.

— Итак, сеньорита, я позвал вас сюда, чтобы побеседовать с вами в неофициальной обстановке. Вы не против? Тогда начнём. Скажите, вы знаете сеньора Луиджи Коменчини?

— Знаю.

— Как давно?

— Ну… Месяца полтора-два.

— Вы близко с ним знакомы? Меня не интересуют подробности вашей личной жизни, но я должен знать, были ли вы вхожи в круг его друзей.

— Нет, сеньор Мартини. Я не была его близким другом, и никого из его друзей я не знаю.

— Не были близким другом? Но мне сказали, что все это время он за вами ухаживал.

— Да, это так, но я никогда не принимала его ухаживаний.

Мартини наклонил голову набок и пристально посмотрел на меня.

— Скажите, сеньор Коменчини когда-нибудь говорил вам о своих врагах, недоброжелателях?

— Нет, никогда.

— А вы сами что-нибудь о них знаете?

— Нет.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Вчера вечером. Простите, сеньор Мартини, могу я узнать, что случилось?

— А вы не знаете? Сеньор Коменчини был сегодня утром найдет в парке мёртвым.

— Найден… мёртвым?!

Следователь кивнул.

— Убийство совершено с особой жестокостью. Труп с трудом удалось опознать.

Я ошарашено молчала.

— Расскажите о вашей последней встрече.

— О встрече? — тупо переспросила я.

— Да. И, если можно, поподробнее.

Я помолчала, собираясь с мыслями. Потом начала рассказывать. Сеньор Мартини постоянно что-то переспрашивал и уточнял, особенно его заинтересовала история "кражи". Он попросил меня перечислить имена всех свидетелей этой сцены, при том, что у меня создалось впечатление, что он и без меня отлично всё знает. Его взгляд, цепкий и пристальный, не отрывался от моего лица, заставляя меня чувствовать себя неуютно.

— И больше вы его не видели?

— Нет.

— Скажите, сеньорита Баррозо, вы ведь ходите домой мимо парка или через него?

— Да, обычно через парк.

— Скажите, вчера вы не заметили в нём чего-то необычного, подозрительного?

— Н-нет… — уже начав говорить, я вдруг представила себе, что этот въедливый господин вполне может придти к сеньоре Софиантини и спросить, не заметила ли она за мной какой-нибудь странности. А в том, что хозяйка пансиона заметила разорванное платье, сомневаться не приходилось.

— Что-то не так? — спросил Мартини, мгновенно уловив мою неуверенность.

— Я не уверена, имеет ли это отношение к убийству…

— Расскажите, сеньорита. Имеет это отношение, или не имеет, я решу сам.

— Вчера в парке на меня напали.

— Так, так, очень интересно. Кто это был?

— Было темно, я его не разглядела. Могу только сказать, что это был мужчина.

— Высокий, низкий? Толстый, тонкий?

— Выше меня. Не толстый… Но и не тощий. Обычного телосложения.

— Он хотел вас ограбить? Или…

— Нет, не ограбить. Мне показалось, что он хотел… Ну, вы понимаете… — я почувствовала, что отчаянно краснею. — Мне удалось вырваться и убежать.

— Похоже, мы имеем дело с маньяком-убийцей, сеньорита, — сказал следователь. — И если вы вчера встретились именно с ним, то вам несказанно повезло. Где это было?

— У выхода на Триумфальную. Там тёмная дорожка, без фонарей.

— Да, именно там и нашли труп, — кивнул Мартини. — Вам следует быть осторожней, сеньорита, и не ходить вечерами в одиночку, особенно через парк. А теперь возьмите лист бумаги, выйдите в секретарскую и запишите всё, что сейчас рассказали мне, ничего не упуская. А секретарю скажите, чтобы он позвал сеньориту Рокка.

Я честно передала, чтобы позвали Паолу, взяла бумагу и принялась писать. Паола пробыла у следователя меньше, чем я, во всяком случае, я ещё не успела закончить своё сочинение, когда она вышла, уселась рядом со мной и тоже принялась писать, в то время как секретарь отправился за следующей свидетельницей.

Следователь дотошно опросил всех, видевших вчера сеньора Коменчини, и ушёл, на прощание передав мне и ещё нескольким людям приглашение зайти завтра днём в полицию. Меня и Паолу тут же атаковали вопросами, но я по большей части отмалчивалась, предоставив Паоле в красках расписывать допрос по поводу смерти моего незадачливого поклонника. Я же была слишком подавлена. Жалко сеньора Коменчини мне не было, но сама мысль о жестоком убийстве вызывала дрожь. Кто это сделал? Я вспоминала вчерашнее нападение, тень, мелькнувшую за спиной насильника, и голос, крикнувший "беги". Неужели Коменчини убил мой нежданный заступник? И чего он хотел, вмешавшись, — убить его или спасти меня? Человек, просто вступившийся за подвергшуюся нападению женщину, не станет убивать нападающего, тем более так, чтобы труп с трудом поддавался опознанию. Может, это и впрямь был сумасшедший маньяк, набросившийся на первого, кого увидел, а голос мне просто померещился? Или сеньора Коменчини всё же убил кто-то другой?

Весь театр был взбудоражен, на меня только что не показывали пальцами, по многу раз обмусоливая и историю с брелоком, и само убийство. Когда ко мне в очередной раз подкатили якобы сочувствующие любопытные, я взорвалась и закричала, что меня и так уже тошнит от допросов в полиции, что если они хотят узнать подробности, то пусть туда и обращаются, а ещё и здесь я отчитываться не обязана. В ответ мне весьма выразительно покрутили пальцем у виска и посоветовали подлечить нервы, но всё-таки отстали. Тем более что я сказала правду — в полицию меня вызывали неоднократно.

Следующий допрос вёл другой полицейский, оказавшийся весьма бесцеремонным. Его, в отличие от сеньора Мартини, весьма даже интересовали подробности моей личной жизни, и он раз за разом выспрашивал, где я бывала с сеньором Коменчини, с кем из его друзей проводила время, какие подарки от него получала, и всё прочее в том же духе. Моим утверждениям, что нигде я не бывала, подарков не принимала, а друзей и в глаза не видела, он, похоже, не верил. Меня же так и подмывало спросить, нужны ли ему эти сведения для дела, или он просто удовлетворяет за счёт службы извращённое любопытство, но я не решилась. Потом у меня начали выспрашивать, были ли у меня другие поклонники, присылал ли мне подарки кто-то ещё, не получала ли я любовных писем. Тот брелок Коменчини мне подбросил, застав меня с кем-то другим? Нет? А зачем тогда? Ах, потому, что я отказалась ответить ему взаимностью… А в парке на меня точно кто-то напал, или я там встречалась со своим другом? А сеньор Коменчини застал нас вместе, и… А знаю ли я, что лжесвидетельство и укрывательство преступников — дело уголовно наказуемое?

Нет, нет, нет, твердила я. Никого я не покрываю, ни с кем я не встречалась, с сеньором Коменчини у меня ничего не было. Всё было именно так, как я сказала, и больше мне нечего добавить. Наконец меня отпустили, с наказом немедленно обращаться, если вспомню что-то ещё. А через пару дней вызвали снова. Так продолжалось больше двух недель, допросы следовали один за другим, и у сеньора Мартини, и у других следователей, так что немудрено, что к концу этого срока я постоянно была на взводе. А тут ещё и мои "доброжелатели" среди коллег так и норовили подлить масла в огонь. Ничего удивительного, что дело кончилось новым скандалом, и причиной его, разумеется, стала Паола.

Сначала, впрочем, ничто этого не предвещало, и обратилась она ко мне, как обычно, поначалу довольно дружелюбно:

— Что-то вид у тебя не очень здоровый. Замучили полицейские?

Я неопределённо повела плечами.

— Тебе надо развеяться, — не отставала Паола. — Давай все вместе в воскресенье съездим за город. Там у нас пикник намечается, будет весело.

"Все вместе" означало, что будут она и её подруги, а также, вероятно, друзья. Оказаться в этой компании мне, естественно, не хотелось.

— Не хочу.

— Почему?

— Потому.

— Давай съездим, что ты всё в городе сидишь? Я тебя кое с кем познакомлю.

— Не надо.

— А ты ему, между прочим, нравишься! С твоим Коменчини жизнь ведь не кончилась. Поехали, он очень хочет тебя видеть.

— Пожалуйста, я на сцене почти каждый вечер.

— Скажешь тоже! В общем, в воскресенье в десять часов мы тебя ждём у входа.

— Я не приду.

— И не забудь одеться понаряднее.

Паола могла быть настырной не хуже сеньора Коменчини. Все оставшиеся до воскресенья дни она напоминала мне о предстоящей поездке, говоря о ней, как о деле решённом, и пропуская мимо ушей мои возражения. С неё бы сталось вломиться ко мне в комнату, поэтому в воскресенье я, сделав над собой усилие, встала пораньше и ушла, никем не замеченная. Прогуляв по городу большую часть дня, я вернулась в пансион после полудня, когда вся компания уже благополучно укатила.

В понедельник в плане стоял большой прогон "Сеньора Мигеля", на сцене, с декорациями и оркестром. С самого утра, с разминки, Паола злобно поглядывала на меня, и я не сомневалась, что она только и ждёт случая, чтобы высказать мне всё, что думает по поводу моего самовольного прогула затеянного ею пикника. При этом я всё же полагала, что она отложит ссору до окончания репетиции, но ошиблась. Пока на сцене танцевали солисты, у кордебалета был небольшой перерыв, и я устроилась в уголке с прихваченной книгой. Рядом стояли ещё несколько человек, негромко беседовавших между собой, но я не обращала на них внимания, только прислушивалась краем уха к доносившейся из зала музыке. Подошедшую Паолу я заметила только тогда, когда она внезапно выхватила книгу у меня из рук.

— Где ты вчера шлялась? — закричала она мне в лицо. — Ты что, совсем сдурела?! Мы тебя битый час ждали, стучались к тебе, а тебя не было!

— Я тебе говорила, что не поеду. Верни мне книгу.

— Ты нас всех подвела! Мы все решили, что ты едешь.

— А я решила, что не еду.

— Ты что, против всего коллектива идёшь?! Больше так никогда не смей, поняла?

— Ты ещё не весь коллектив, не половина и даже не четверть.

— Она ещё будет мне указывать! Да ты вообще кто такая? Тебя тут только терпят из милости, будь я здесь директором, тебя бы вышвырнули вон! Толку от тебя, как от козла молока!

— Отдай мне книгу, пожалуйста, — стараясь сохранять спокойствие, попросила я.

— Далась тебе эта книга!

Опасаясь, что она может от злости что-нибудь с ней сотворить, я в свою очередь попыталась выдернуть книжку, которой Паола потрясала в соблазнительной близости от моего носа. Паола отдёрнула руку, я промахнулась и царапнула по её руке, а она резко оттолкнула меня, так что я чуть не упала и была вынуждена схватиться за спинку стула. И тут меня прорвало. Всё пережитое за последние недели вдруг вылилось во вспышку неконтролируемой злости. Я шагнула вперёд и с размаху ударила по паолиной физиономии.

Книга упала на пол, мы обе шипели, как кошки, и выглядели, вероятно, не лучше. Нас тут же растащили, я попыталась поправить испорченную причёску, Паола с красным, перекошенным лицом, предъявила для рассмотрения царапину на предплечье:

— Если загноится, убью! Только попробуй сюда ещё прийти!

— Что здесь происходит?

Сеньор Росси, как и Паола только что, подошёл незаметно и теперь строгим взглядом оглядывал всех собравшихся.

— Рокка с Баррозо подрались, — немедленно доложила одна из свидетельниц.

Режиссёр посмотрел сначала на меня, потом на Паолу.

— Сеньорита Рокка, — сказал он, — пройдёмте со мной.

Они ушли. Я подняла книгу и попыталась расправить смявшуюся, разорванную страницу. Злость прошла, и мне стало стыдно. Боже мой, до чего низко я пала! Торговки на базаре ведут себя приличнее. И, что самое обидное, приходиться признать, что я начала первой. В ответ на всего лишь оскорбительное слово опустилась до рукоприкладства.

Стараясь ни на кого не смотреть, я снова уткнулась в книжку. Подошли ещё несколько человек, с ними тут же поделились пикантной новостью, я слышала, как кто-то недоверчиво уточнил: "Ударила? Анжела?" Я почувствовала, как у меня начинают гореть уши. Удивительно, что режиссёр не увёл нас обеих, дабы высказать всё, что думает об этом безобразии. Впрочем, он, кажется, всё ещё меня побаивается, хотела бы я знать, почему. Но если Паола получит нагоняй, а я нет, то она обозлится на меня ещё сильнее.

— Девочки, на сцену, — позвал помощник режиссёра. Я отложила книгу и поднялась. Проходя за кулисами, я увидела сеньора Росси, который что-то говорил сеньору Соланосу. Паолы видно не было.

Репетиция прошла спокойно. Паола так и не появилась, даже после её окончания. Когда она не пришла и на следующий день, я спросила Бьянку, куда она делась.

— А ты не знаешь? — удивилась Бьянка. — Её же уволили вчера.

Вот те раз! Сказать, что я удивилась, значило не сказать ничего. Паолу выгоняют за драку, а мне за ту же самую драку не делают даже устного замечания. Фантастика! Теперь я не обижалась и не возмущалась, слыша за спиной шипение — мол, эта ловкачка сумела окрутить режиссёра, чем теперь беззастенчиво пользуется. Я и сама, случись такое с кем-нибудь другим, именно так бы и подумала. А вот Паолу мне впервые в жизни стало жаль. Я вспомнила, как сама совсем недавно тряслась из-за угрозы увольнения, и от души пожелала ей благополучно устроиться на новом месте. Она, в конце концов, и в самом деле неплохая танцовщица. Правда, у Паолы, в отличие от меня, есть родичи, так что ей придётся немного легче, чем пришлось бы мне, но всё же…

Подружки Паолы, оставшись без предводительницы, стали вести себя потише, опасаясь задевать меня напрямую. Они отводили душу, разнося обо мне разнообразные сплетни, но от слухов ещё никто не умирал, и я относилась к этому спокойно. Посудачат и забудут. Хуже было, что и некоторые мои прежде добрые знакомые, та же Луселия, теперь явно старались держаться от меня подальше. К счастью, Бьянка к ним не присоединилась, так что, по крайней мере, одна подруга у меня осталась. И я тешила себя надеждой, что со временем всё как-нибудь утрясётся.

***

Зима прошла, наступил март. Солнце стало выглядывать чаще, на улице заметно потеплело. В начале месяца мне исполнилось восемнадцать. По сложившейся традиции, девушка, у которой был день рождения, устраивала небольшой праздник для подруг, на который каждая приносила какое-нибудь угощение. Побаивались меня знакомые, или нет, но от приглашения не отказался никто. Я купила дюжину пирожных, Бьянка принесла бутылку вина, остальные тоже притащили кто кекс, кто конфеты, кто фруктов. Празднование было намечено на вечер воскресенья, я планировала надеть голубое платье и обновить белые туфли.

В воскресенье я с утра была у себя, проводя большую уборку перед приёмом гостей. Вообще-то я довольно ленива и прибираюсь от случая к случаю ровно настолько, чтобы не придиралась сеньора Софиантини. Но теперь я решила навести порядок как следует, а потому, пользуясь солнечной погодой, вымыла окно, вытерла всю пыль и взялась мыть пол, когда в дверь постучали. Не желая, чтобы вошедший топтался по свежевымытому полу, я подошла к двери сама и открыла.

На пороге стоял посыльный в форменной фуражке. В руках он держал большой букет красных гладиолусов и завёрнутую в серебристую подарочную бумагу коробку, перевязанную алой лентой.

— Сеньорита Баррозо? — осведомился посыльный.

— Да, это я.

— Вам посылка, — и посыльный протянул букет и коробку мне.

Я приняла их, чувствуя изрядную растерянность. У меня не было никого, кто мог бы прислать мне подарок на день рождения, а в том, что это подарок, сомневаться не приходилось: за ленту на коробке была засунута поздравительная карточка.

— Простите… Вы уверены, что это мне?

— Это улица Белошвеек, дом восемь?

— Да.

— Вы — Анжела Баррозо?

— Да.

— Тогда это вам.

— А вы не знаете, кто это прислал?

— Нет, сеньорита. На посылке не было обратного адреса. Да вы не беспокойтесь, всё оплачено.

Посыльный ушёл, а я всё стояла, глядя ему вслед и даже от растерянности забыв поблагодарить за доставку. Наконец я вернулась в комнату, положила довольно тяжёлую коробку на стол и занялась цветами. На ум пришли букеты, которые я получала в конце осени и начале зимы. Потом я решила, что их присылал сеньор Коменчини, но сегодня усомнилась в этом. Коменчини мёртв, и даже полиция отстала от меня, поверив наконец, что я не имею отношения к его смерти. Так кто же продолжает дарить мне цветы? И на этот раз не только цветы…

Карточка была дорогая, с золотым обрезом и золотой же надписью "С Днём Рождения!" Я раскрыла её, но внутри, там, где обычно пишут поздравления, ничего не было. Пышный бант на коробке легко развязался, я развернула бумагу, сняла крышку и несколько листов смятой папиросной бумаги, предохраняющей содержимое.

Под бумагой обнаружилась бутылка шампанского и шесть высоких изящных бокалов. Я вытащила бутылку, мимоходом поразившись, какая она холодная, словно коробка была наполнена льдом. Шампанское было дико дорогое, лучшей марки, знаменитого года. Никогда не пробовала шампанского. При жизни папы меня вином не угощали, считая, что я ещё маленькая, а после его смерти мы с мамой такого удовольствия себе позволить уже не могли. Потом я занялась бокалами, отметив про себя, что их ровно столько, сколько будет гостей сегодня вечером. На щелчок ногтем по краю бокал отозвался певучим звоном, окончательно убедив меня, что передо мной хрусталь. Я думала, что это всё, но оказалось, что на дне, под хрустальным набором, лежала книга: сборник стихов Хорхе Барони, моего любимого поэта, в переплёте тиснёного сафьяна, на дорогой бумаге с серебряным обрезом, с изящными виньетками и гравюрами работы Винсенте Торрези. Повертев книгу в руках, я заметила, что на корешке красуется небольшой вензель "АБ".

Сколько же на это всё ушло денег? Богатый у меня поклонник, ничего не скажешь. После истории с сеньором Коменчини подарки стали настораживать, однако Коменчини не таился от меня, наоборот, навязывался. Этот же даритель всё сделал так, чтобы проследить источник подарка было невозможно. Так что же делать? Выбросить? Жалко. Отдать кому-нибудь? Я посмотрела на запотевшую бутылку. Попробовать шампанского очень хотелось. К тому же мой таинственный поклонник ещё ни разу не вышел за пределы допустимого приличиями. Цветы, вино, книги, как бы дороги они не были, ещё ни к чему не обязывают, это не предметы туалета и не драгоценности. И я сдалась. Бутылка и бокалы заняли почётное место на комоде рядом с фруктами. В моей убогой комнате они выглядели чужеродно, но и вся остальная посуда, собранная участницами будущего застолья, была весьма пёстрой. Тарелка с отбитым краем соседствовала со стеклянным блюдом и фарфоровой дощечкой, на которой, вообще-то, принято подавать в конце обеда сыр, а я положила нарезанный кекс. Пить красное вино мы собирались из стаканов и фаянсовых кружек, а яблоки, груши и сливы разложили в суповые тарелки.

Все мои гостьи подошли почти одновременно. Луселия, Бьянка, Джованина, Глория и Рафаэла с порога кинулись ко мне с объятиями, криками "С днём рождения!" и поцелуями. Бьянка подарила мне кусок цветочного мыла, Глория — пару чулок со стрелками, остальные трое вскладчину преподнесли мне фарфоровую пастушку. Поахав и должным образом отблагодарив за подарки, я указала на комод:

— Девочки, посмотрите, что у меня есть!

— О-о! — протянула Луселия.

— Сухое, полусладкое, сладкое? — деловито осведомилась Глория.

— Сладкое.

— Откуда это у тебя? — спросила Бьянка.

— Подарок.

— От Росси? — немедленно влезла Рафаэла.

— Нет, не от него.

— А от кого?

— Вы будете смеяться, девочки, но я не знаю. Мне всё это прислали по почте, без обратного адреса.

Открывать бутылку пришлось общими усилиями. Как не странно, но нагреться она не успела, так что, хотя мы изрядно её потрясли, обошлось без винного фонтана. Шампанское разлила Бьянка, мы чокнулись и выпили. От пузырьков защекотало в носу, я машинально поморщилась, как всегда делала, когда пила спиртное, хотя тут-то как раз морщиться было не из-за чего.

— Вкусно! — сказала Луселия.

— А ты как думала, — заметила Джованина. — Оно же не меньше сотни стоит.

Я попыталась представить, сколько мне пришлось бы копить на такую вот бутылку, даже с учётом того, что в последнее время мне немного прибавили жалование.

После шампанского пришёл черед принесённому Бьянкой красному, и за столом потекла обычная в таких случаях беседа обо всём на свете. Мы перескакивали с темы на тему, смеялись, перебивали друг друга. Вспоминали наше училище и один из последних бокалов выпили за учителей. Мы все его закончили, мы с Бьянкой одновременно, остальные — на год, на два раньше нас. Вспомнили и наши самодеятельные спектакли, общих наших наставников, разные забавные случаи.

— А помните, как мы по ночам страшные истории рассказывали? — спросила Глория. — У вас ведь тоже это делали?

— Конечно, — подтвердила я.

— Мне больше всего нравились про Белую Даму.

— А мне про Файа, хоть всё это и чушь, конечно.

— Про какого Файа? — заинтересовалась Рафаэла.

— Ну, про Леонардо Файа, композитора, автора "Зачарованного леса".

— А что про него рассказывают?

— Ты разве не слышала? Он же душу дьяволу продал.

— Не-а, не слышала. Про Белую Даму слышала, а про него — нет.

— Ну, ты даёшь, — сказала Луселия. — Его призрак ведь до сих пор в Королевской Опере живёт. Арайа вон клялся, что видел его собственными глазами.

— Врёт, — уверенно сказала Бьянка. — Тех, кто его видел, он в ад утаскивает, от сатаны откупается. Потому до сих пор по земле ходит.

— Да не откупается он, — возразила Джованина. — Он дьявола обманул и в ад не попал, а в рай его не взяли, вот он и болтается между небом и землёй.

— Как это — обманул?

— А вот так. Он же не только музыку писал, он ведь ещё и чернокнижником был. Вот и придумал: написал в договоре, что отдаёт душу того, кого зовут Леонардо и чей кровью договор подписан. А сам завёл щенка, назвал своим именем, и подписал договор его кровью. Вот только не учёл, что не попасть в ад ещё не значит попасть в рай. Не приняли его туда, и даже в чистилище не приняли — слишком много грехов на нём оказалось. Так и стал призраком.

— Он что же, даже не исповедался? — удивилась я.

— Не знаю, исповедался, наверное, да только тех, кто сделки с дьяволом заключает, должно быть, и исповедь не спасёт.

— А зачем ему понадобилось продавать душу? — спросила Рафаэла.

— А зачем вообще продают души? За славу, за богатство, за успех. Был никому не известный сочинитель из провинции, а меньше чем за год стал знаменитостью, любимцем двора и богачом. Говорят, от женщин отбоя не имел, творил что хотел, и всё ему с рук сходило.

— А какую музыку писал, — сказала я. — Что-то мне с трудом верится, что такой человек мог быть злодеем.

— Если ему Люцифер помогал, то неудивительно, что музыка прекрасная.

— Разве Люцифер в состоянии создать что-то прекрасное?

— Не знаю, — неуверенно протянула Джованина. — Может быть…

— Не знаю, продавал там Файа душу, или не продавал, но что его дух обитает в театре, это совершенно точно, — включилась в разговор Глория. — Без его благословения ни один спектакль не пойдёт. Как бы его не ставили, каких бы звёзд не приглашали. Если ему не понравилось — пиши пропало.

— Он что, транспаранты вывешивает: это нравится, а это — нет?

— Да нет, конечно, просто знаешь, как иногда бывает — вроде всё правильно делают, а публика не идёт. Ну, как в позапрошлом году поставили "Олимпию" — так она меньше сезона продержалась.

— Это потому что хореография была неудачная. Больше пантомимы, чем танца.

— А знаете, — неожиданно вмешалась Джованина, — транспарант не транспарант, но иногда он действительно даёт понять, чего хочет. Я вспомнила, рассказывают, была такая история, тому назад с полвека. Ставили "Роковые карты", партию Лауры должна была исполнить тогдашняя примадонна, не помню, как её звали, и тут вдруг начали происходить чудеса. В то время только-только начинала петь Рената Ольдоини, собственно, эта опера её и прославила. И вот — то у примадонны прямо на репетиции исчезнут ноты, и потом их находят у Ольдоини, то в её гримёрной начинает звучать музыка, хотя там никого нет, то при выходе примадонны все лампы, все софиты сами собой гаснут, а как появится Рената — загораются. Перед самой премьерой прима заболела. Знающие люди говорили дирекции — Леонардо Файа хочет, чтобы Лауру пела Ольдоини. Но директор упёрся, рисковать не захотел, и премьеру перенесли.

Джованина замолчала, допивая остаток вина.

— И что? — спросила Бьянка.

— На премьере примадонна сорвала голос. Объявили, что это оттого, мол, что она слишком рано вышла после болезни. Директор и тут не внял предупреждению, пригласил другую исполнительницу. И что ж вы думаете? Перед самым спектаклем театр загорелся. Никто не пострадал, но отделка зрительного зала выгорела полностью. Директор свалился с сердечным приступом и ушёл в отставку. На концерте, данном для сбора средств на восстановление погорелого театра, Ольдоини спела обе большие арии из злополучных "Карт". И тут все ахнули, услышав её пение, и уверились, что лучшей Лауры нет и быть не может.

— Интересная история, — сказала Луселия.

Вскоре разговор как-то увял, и мы начали прощаться. Девочки поблагодарили меня за вечер, забрали свои стулья и посуду, которые заблаговременно принесли ко мне, и ушли. Я занялась уборкой, с удовольствием вспоминая подробности вечера. Многолюдство и шум меня, как правило, утомляют, но иногда хочется развеяться и устроить себя небольшой праздник. И сегодня он удался. Я сполоснула оставшиеся тарелки и бокалы, смела крошки со стола, потом разделась и надела халат. Спать мне ещё не хотелось, и я пристроилась под рожком с подаренной книгой, испытывая большое удовольствие от перелистывания плотных, красиво украшенных страниц. Не знаю, кто мой таинственный поклонник, но вкус у него есть, это безусловно. Если он всё же когда-нибудь объявится, обязательно надо будет сказать ему спасибо за этот подарок.

***

Из глубины театра доносились звуки оркестра. Опера "Временщик" была в самом разгаре, что с одной стороны было хорошо, а с другой — плохо. Хорошо — потому что во время спектакля в репетиционный зал точно никто не зайдёт, а плохо — потому что музыка могла мне помешать. Очень трудно танцевать одно, когда слышишь совсем другое. Во время балетов я могла протанцевать подходящие танцы из идущего на сцене спектакля, но во время опер приходилось искать помещение, как можно более удалённое от сцены, и тщательно запирать за собой дверь, чтобы ничего не слышать. Я затянула ленты пуантов и задумалась, чтобы мне станцевать на этот раз. Может, что-нибудь из "Атамана"? На выпускном концерте я танцевала номер одной из пленниц. Проделав все необходимые упражнения, чтобы разогреться, я начала довольно сложный танец. Кажется, у меня получалось неплохо, даже лучше, чем в прошлый раз. На концерте я просто исполняла необходимые движения, стремясь поскорее отделаться от надоевшей тягомотины, теперь я постаралась вложить в свой танец то, чего недодала зрителям тогда. И пусть у меня теперь был лишь одни зритель — я сама, но у меня не было критика строже, хоть и доброжелательней. Я старалась отмечать все свои ошибки и погрешности, в то же время получая искреннее удовольствие от танца. Поистине, охота — пуще неволи. То, что во время учёбы и репетиций было мучением, превращалось в наслаждение, стоило мне заняться этим для души.

Я повторила танец дважды, постаравшись во второй раз учесть ошибки, допущенные в первый, а также проникнуться чувствами своей героини. Она — пленница, рабыня, знающая, что зависит от расположения своего господина, но успевшая смириться со своим положением и даже научившаяся извлекать из него пользу. Ей страшно, но она всё же кокетничает с разбойниками, перед которыми танцует, надеясь им понравиться.

Закончив, я остановилась, чтобы немного перевести дыхание. В училище по пантомиме у меня всегда были плохие оценки, так как я не могла заставить себя раскрепощено играть в присутствии других, пусть даже моих учителей. Да и что-то там изображать всегда казалось мне нелепым. Сейчас я изменила своё мнение. И, хотя заставь меня играть перед публикой, я и теперь вряд ли смогу преодолеть мою скованность, наедине с собой я старалась вкладывать в танец чувство, а не одну только голую технику, причём прихрамывающую.

Задумавшись, я застыла у станка, машинально притоптывая ногой в такт доносящейся музыке. Сначала мелодию вела флейта, потом подхватили другие духовые, к ним присоединились скрипки. Музыка так естественно и ненавязчиво вплелась в мои размышления, что я далеко не сразу сообразила, что звучит она как-то слишком громко для доносящейся из зала. Да и к "Временщику" она не имеет никакого отношения, нет там такой мелодии.

Я завертела головой, пытаясь определить, откуда идёт звук. Казалось, он возникает прямо из воздуха в центре зала, там, где я танцевала только что. Музыка разрасталась, усложнялась, теперь её играл целый оркестр, негромко, но чётко. Это вам не рояль, доносящийся из-за стены. Отчаявшись определить источник звука, я подошла к двери и выглянула в коридор. Тот встретил меня тишиной. Не оставалось сомнений, что музыка звучит в самой комнате.

Может, кто-то репетирует за стенкой? Целым оркестром? Нет, не может быть. Что же это такое? Галлюцинация? Сон? Я сплю, и мне снится, что я нахожусь в театре. Может ли человек во сне заподозрить, что это — сон? Или я схожу с ума? Вспомнился рассказ Джованины о знаках Леонардо Файа — музыке, льющейся из пустой комнаты. Но в то, что дух нашего театра вдруг возьмёт да и явится мне, даже если допустить, что он существует, верилось с трудом.

Наверное, мне следовало бы впасть в панику от этого непонятного чуда, но я вместо этого оказалась целиком захвачена чудесной мелодией. Бурная и радостная, она словно бы отрывала от земли, звала за собой в весёлый танец, где нет ни забот, ни лишних раздумий, а только радость, пронизывающая всё существо, радость бездумная и захватывающая. Я сама не заметила, как снова начала притоптывать в такт этой летящей музыке, как мои пальцы стали выбивать дробь по брусу станка. Тело просилось в танец, оно стало лёгким, невесомым, и уже требовались усилия, чтобы удержать его на месте. А музыка звала.

— Танцуй! — сказал ли это кто-то другой, или это прошептали мои собственный губы? Уже ничто не имело значения, кроме потребности следовать бешеному ритму. Я раскинула руки и закружилась, забывая обо всём, меня подхватило и понесло. Никто не учил меня этому танцу, всё выходило само собой, естественно, как дыхание.

— Танцуй! — и исчезла знакомая комната, исчезло всё, кроме музыки и меня. Есть ли пол у меня под ногами?

— Танцуй! — и зажёгся волшебный свет, омывавший моё тело, бывший единым с музыкой, бывший частью её. Я смеялась от счастья, недоступного людям в этой жизни, я не удивилась и не огорчилась бы, скажи мне кто-то, что я уже умерла, что теперь я бесплотный дух — ведь это было так прекрасно!

— Танцуй! — и вспыхнул радужный мост через бездну, и раскрылись небеса, и я была богиней, танцующей над этим миром, танцующей вместе с ним. Нет ничего, только счастье, только движение, только единый со светом ритм. Танцуй, танцуй, танцуй!

И я танцевала.

***

Всё кончилось неожиданно. Смолкло, погасло, ушло, словно никогда и не было. Ноги у меня подкосились, и я упала на пол, вернее не упала, а мягко опустилась, словно кто-то в последний момент подхватил меня и уложил, не дав ушибиться. Я лежала с закрытыми глазами, пытаясь выровнять дыхание. Потом подняла веки, села и огляделась. Знакомый зал, зеркала, еле слышная музыка издалека — "Временщик" ещё идёт, хотя уже заканчивается. Все блёкло, серо, обыденно. Словно я побывала в ином, волшебном мире и теперь, оглушённая, опять заброшена в нашу скучную реальность.

Я поднялась с трудом, как дряхлая старуха. В голове не было ни единой мысли, ни хотя бы страха или удивления. Наверное, я просто слишком устала, и теперь действовала бездумно, как автомат. Переоделась, вышла из зала, не забыв запереть за собой дверь, и спустилась вниз. Как я шла по улице, как пришла в пансион, как легла в постель — этого всего я уже не помню. И снились ли мне после этого какие-либо сны — не помню тоже.

Когда я утром открыла глаза и вспомнила о том, что произошло со мной вчера, моей первой мыслью было, что это всё же был сон. Не мог во время спектакля играть другой оркестр, не могла пусть даже очень красивая музыка оказать на меня такое действие. Это был сон — похожий на тот, что уже снился мне однажды, и тогда, помнится, у меня так же болели мускулы, даже больше, чем сейчас. Но, поглядев на скомканное платье и кое-как брошенное на стул бельё, я усомнилась в своих выводах. И в самом деле, когда это реальность вчера успела перейти в сновидение? Я не ложилась спать днём, я пришла в театр, пребывая в здравом уме и твёрдой памяти. Не заснула же я прямо в репетиционном зале! Но чем тогда объяснить все эти странности? Я не пью, не больна, провалов в памяти до сих пор за собой тоже не замечала. Правда, всё когда-нибудь происходит впервые, быть может, я и вправду заболела? Очень весело, если это так!

Несколько дней я с тревогой прислушивалась к себе, пытаясь и боясь обнаружить за собой ещё какие-нибудь странности. Но невозможно бояться бесконечно, и вскоре мой страх пошёл на убыль. Воспоминания сгладились и потускнели, тем более что и окружающие относились ко мне точно так же, как прежде, никто не поглядывал удивлённо, никто не спрашивал, что это со мной происходит. Даже сеньор Соланос и сеньора Вийера почти не делали мне замечаний, а Соланос даже как-то раз поставил меня в пример одной из девушек, не проявлявшей должного старания. И я решила, что со мной всё в порядке, а музыка в пустой комнате… Что ж, слухи о привидениях, должно быть, возникли всё же не на пустом месте. Может, призрак Файа и впрямь вдруг вздумал сыграть свои призрачные сочинения, а я услышала.

Всё шло заведённым порядком. Промчался март, за ним апрель, наступил май. Дни стали длиннее, и мне уже не было нужды зажигать газ во время дополнительных уроков. Теперь я не только воспроизводила другие танцы, я пыталась изобретать что-то своё, а также танцевала концертные номера. Кстати, скоро будет концерт выпускников нашего училища, надо будет сходить посмотреть, что они подготовили в этом году. И, если что-то понравится…

Танцевать на второй линии, в принципе, ничуть не труднее, чем на последней. И жалование тоже, и уроки те же, разве что почёта чуть побольше. И чуть больше шансов, что тебя заметят зрители, однако последнее после истории с Коменчини меня скорее пугало, чем привлекало. Но пока никто не спешил предлагать мне своё покровительство в обмен на услуги определённого рода, так что я жила спокойно и почти счастливо. Репетиции, спектакли, экзерсисы… Обычная жизнь обычной танцовщицы. Странности, время от времени случавшиеся со мной, словно угомонились, решив сделать перерыв.

В тот день репетиция у нас вышла необычно короткой — сеньор Соланос куда-то торопился, и отпустил нас раньше обычного. С ним такое иногда случалось, это Вийера пропустила бы урок, только находясь при последнем издыхании. Проходя мимо сцены, я задержалась, заслушавшись играющего оркестра. Сегодня один из наших дирижёров проводил прогон второго акта "Зачарованного леса", и как всегда, хоть я и слышала всё это много раз, я не удержалась от искушения остановиться и послушать. Занавес был опущен, на сцене не было ни рабочих, ни артистов. Кажется, с утра тут репетировали певцы, но они уже ушли. Я прошлась по сцене. Было до смерти интересно, сумею ли я повторить под настоящий, а не воображаемый оркестр то, что много раз танцевала для себя. За занавесом зазвучало па де де, и я не выдержала. Я лишь попробую, никто не увидит моих потуг. Я была готова к тому, что собьюсь на первых же тактах, что не успею или что-то перепутаю. Но всё вроде бы получалось. Вот заиграли адажио, я успела подумать, что его придётся пропустить, ведь у меня нет партнёра… И тут вдруг заметила краем глаза какое-то движение в сумраке кулис. Я испуганно обернулась. У опущенного занавеса стоял Энрике Корбуччи, наблюдавший за моим танцем.

Я остановилась, чувствуя, как начинают гореть щёки и уши, не зная, куда деваться от смущения. Но Энрике ничего не сказал. Он просто молча подошёл ко мне, встал в позу танцовщика и, всё так же не говоря ни слова, протянул мне руку, предлагая на неё опереться. Так и должно быть — именно это па и делают Принц и Дева-Птица… Я растерянно смотрела на него, а музыка играла, и я поняла, что ещё мгновение, и я опоздаю. Я приняла предложенную руку и сделала арабеск [поза с поднятой назад ногой с выпрямленным коленом].

Фигуры следовали одна за другой, правильные фигуры, память ни разу не подвела меня. Я чувствовала себя до крайности неуверенно, я не привыкла танцевать с партнёром, этому учат лишь на последнем курсе училища, а после его окончания мне почти не выпадало случая попрактиковаться. Но Корбуччи уверенно вёл меня, он был действительно великолепным танцовщиком, поддерживавшим и направлявшим неопытную партнёршу. Единственную ошибку я совершила только тогда, когда пришёл черёд первой поддержки, но во второй раз уже справилась. Да, можно было, конечно, станцевать и получше, но для первого раза выходило, пожалуй, не так уж и плохо. И к концу адажио я почти обрела уверенность, ведь надо мной никто не смеялся, не ругал, не молчал осуждающе. Просто ведущему танцовщику вдруг захотелось поддержать мою игру. Так почему бы не поиграть вместе с ним, ведь это всё не настоящее, а так, шутки ради…

Скрипка и виолончель протянули последнюю дрожащую ноту, адажио кончилось, и только тут я увидела, что у нас появились зрители. У кулис, там, где недавно стоял Энрике, теперь столпились сеньор Росси, наш главный хореограф сеньор Флорес и несколько солистов, среди которых была и Марсела Мачадо. Она как-то особенно пристально смотрела на меня, барабаня пальцами по поясу. Видимо, они все, вслед за Корбуччи, пришли сюда репетировать, а тут такое зрелище. Жалея, что не могу провалиться сквозь планшет сцены, я кинулась прочь. Боже мой, что они все подумали! Какая-то девчонка из кордебалета замахнулась на главную партию, причём какую!

Но никаких последствий моя выходка не имела, разве что сеньор Росси стал поглядывать на меня ещё страннее, чем раньше. С Корбуччи я тоже больше не общалась и не думала, что он ещё раз захочет иметь со мной дело, разве что перебросится парой слов при случае, а потому изрядно удивилась, когда он однажды подошёл ко мне. Это было во время перерыва в концерте выпускников.

— А, вот вы где, — сказал он. — Я вас ищу. Сеньорита Баррозо, можно с вами поговорить?

— Конечно. О чём? — удивлённо спросила я.

— Видите ли, в чём дело… Здесь, на концерте, присутствует антрепренёр, набирающий труппу для летних гастролей по провинции. Я говорил ему о вас, и он заинтересовался. Вы не могли бы прийти завтра днём в театр, где-нибудь часа в два?

— Завтра? — переспросила я. На завтрашний день дирекция расщедрилась на дополнительный выходной для всей труппы.

— Да, показаться ему. Если вы ему понравитесь, он возьмёт вас. Если вы, конечно, сами захотите.

Я недоверчиво молчала.

— Ну, так как? Решайте, Анжела. Посмотрите мир, да и заработаете. Я, кстати, тоже еду.

— А… где будет показ?

— В одном из классов, завтра посмотрим, в каком. Давайте я вас встречу в вестибюле и провожу. Согласны?

— Да.

— Ну вот и отлично.

Назавтра Энрике и в самом деле встретил меня внизу и проводил на третий этаж в один из пустующих классов. Когда мы подошли к двери, нам навстречу вышла незнакомая мне девушка, видимо, тоже участвовавшая в показе. Похоже, это была одна из вчерашних выпускниц.

— Вот, — весело сказал Корбуччи, входя в комнату. — Познакомьтесь, Анжела, это сеньор Арканжо. А это — сеньорита Баррозо, прошу любить и жаловать.

— С удовольствием, — не старый, но уже кругленький, как мячик, невысокий человек привстал со стула и поклонился. Кроме него в комнате был ещё незнакомый аккомпаниатор за роялем. — Рад встрече с вами, сеньорита.

— Взаимно, сеньор.

— Ну, мы пока переоденемся, — сказал Энрике. — Когда нам вернуться?

— Минут через пятнадцать. Вряд ли мне понадобится больше.

Переодевалась я в соседней комнате, где оказались ещё две девушки, и, пока я надевала трико и пачку, подошла ещё одна. Показ шёл полным ходом, и меня этот факт несколько успокоил. Сеньор Арканжо пришёл не персонально ради меня, я была лишь одной из многих.

Моя очередь и впрямь подошла быстро, о чём мне сообщила вернувшаяся от антрепренёра девица. Не без душевного трепета я вошла в класс. Корбуччи был уже там, видимо и он впрямь собирался принять участие в показе вместе со мной.

— Адажио из "Зачарованного леса", пожалуйста, — попросил он.

Мы станцевали. Теперь я чувствовала себя несколько уверенней, чем в прошлый раз, ведь этот танец был мне уже знаком. Когда мы закончили, сеньор Арканжо попросил меня станцевать что-нибудь соло. Поколебавшись, я выбрала всё тот же танец из "Атамана".

— Замечательно, — сказал антрепренёр. — Благодарю вас, сеньорита, я получил искреннее удовольствие, — и деловым тоном спросил: — Вам известны условия контракта?

— Нет.

— Труппа выезжает в середине июля и возвращается в двадцатых числах сентября, так что у вас будет время отдохнуть перед началом сезона. В плане у нас — шесть городов, будем танцевать "Зачарованный лес", "Источник слёз", "Наяду", "Жозефину" и "Леандру". Также планируется несколько концертов. Проживание мы вам оплатим, а вот еда — за свой счёт. Вот, прочтите договор, всё ли вас устраивает. Сеньор Корбуччи, будьте так любезны, пригласите пока следующую.

Следующая девушка танцевала что-то из "Замка снов", ещё одна — из "Гарсиады". Я пыталась сосредоточиться на контракте, но всё равно отвлекалась, поэтому решила выйти в коридор. Меня удивила разница в отношении Арканжо ко мне и остальным девушкам. Если мои танцы он досмотрел до конца, похвалил и сразу дал контракт, то других он довольно бесцеремонно прерывал сухим "Достаточно, я с вами свяжусь". Наверное, ко мне он отнёсся по-особому из-за протекции Корбуччи, не забыть бы поблагодарить его за участие в моей судьбе…

В контракте меня всё устроило, потом его посмотрел Энрике, одобрил, и я тут же поставила подпись. У Корбуччи был большой опыт в этих делах, он выезжал на гастроли каждый год, ухитряясь не уставать и постоянно находиться в отличной форме. Он был из тех, кого называют трудоголиками, и, как говорили, просто не знал, что это такое — работать слишком много.

***

В начале июля сезон подошёл к концу, а отъезд был назначен на пятнадцатое. Все знакомые мне позавидовали и взяли торжественное обещание рассказать о поездке в подробностях. Бьянка помогла мне сложить вещи, скорее из солидарности, чем по необходимости — упаковать мои немногочисленные пожитки труда не составило. Вечером пятнадцатого числа я явилась на вокзал, где уже собрались остальные участники поездки. Сеньора Арканжо не было, он обещал встретить нас в Нектрисе, первом из городов нашего турне. Я изрядно удивилась, обнаружив, что среди моих спутников нет никого из нашего кордебалета. Было четверо солистов, было ещё несколько выпускников училища, и всё. Я-то полагала, что просматриваться будут если не все, то хотя бы лучшие из рядовых танцоров, а оказалось, что, взяв меня, сделали исключение!

В Нектрис мы прибыли на следующий день. Город был довольно крупным и имел собственный оперный театр. Он был, конечно, заметно меньше нашего, примерно на тысячу мест, но мне понравился. Уютный, компактный и какой-то домашний. Первый спектакль должен был состояться через неделю, так что было время порепетировать и приноровиться к маленькой сцене. Нам предстояло танцевать "Зачарованный лес", причём выяснилось, что кордебалет будет местный, и я задалась вопросом, что же, в таком случае, буду танцевать я. Ответ мне дал Энрике на следующий день. В день приезда мы разместились в местной гостинице, а на другой вечер в театре в честь нас, приезжих, давалось что-то вроде приёма. Ещё одно торжественное мероприятие нам обещали и за день до отъезда, в честь окончания выступлений в Нектрисе. Я тоже получила приглашение, и первым моим порывом было его отклонить: я не привыкла к светской жизни, у меня не было подходящего наряда, а главное — мне казалось не по чину присутствовать на равных в компании с ведущими солистами. Но, узнав, что все выпускницы тоже приглашены, я передумала. Приятно, наверное, хотя бы раз в жизни почувствовать себя важной особой. И я, надев предусмотрительно захваченные с собой голубое платье и белые туфли, отправилась в местную Оперу.

Но всё оказалось довольно скучно. Гости чинно прохаживались между столами с лёгкой закуской и вином, иногда кто-то предлагал тост. Меня, в числе прочих гастролёров, познакомили с несколькими значительными в городе персонами, чьи имена тут же выветрились у меня из головы. Те вежливо порасспросили меня о житье-бытье в театре и профессиональных успехах, выслушали в меру уклончивые ответы и отправились искать собеседника поинтереснее. Я начала подумывать, не будет ли с моей стороны бестактностью уйти, не прощаясь, и тут ко мне подошёл Корбуччи.

— Скучаете? — весело спросил он.

— Угу, — невнятно ответила я.

— Ничего, привыкайте. Завтра начнём работать, а пока придётся потерпеть. Кстати, о работе. Скажите, Анжела, как у вас с характерными танцами?

— Училась, как все, — я пожала плечами.

— Видите ли, — чуть ли не виновато пояснил Энрике, — я надеялся, что вам в "Лесе" дадут Чёрную Птицу, но сеньор Арканжо решил не рисковать, всё-таки вы ведь ещё никому не известны. Так что вас ожидает сольный номер в сцене бала, и танцевать вам придётся на каблуках. Справитесь?

— Попробую… — неуверенно сказала я. — А Чёрная Птица… Ведь и её, и Белую танцует одна балерина?

— Но нигде не сказано, что их не могут танцевать двое. Если танец на балу пойдёт хорошо, то в "Жозефине" вам дадут Ясмин.

— Ясмин? Но я, наверно, не смогу… Я же…

— Анжела, — вздохнул Энрике, — ну что ж вы так в себе не уверены? Вы прекрасная танцовщица, и даже если партия вам незнакома, мы успеем её разучить. И не переживайте, что времени мало. Это провинция, нас вводят в чужой спектакль, а мелкие огрехи вам простят только за то, что вы из столичного театра.

— А зрители знают, кем я там была?

— Нет, и вовсе не обязательно им об этом сообщать. Вам нужно сделать себе имя, Анжела, танцовщице из кордебалета, как бы талантлива она не была, сразу никто ведущих партий не даст. Так что считайте это репетицией перед настоящими выступлениями.

Я почувствовала, что неудержимо краснею. До смерти хотелось спросить, действительно ли он считает меня талантливой, или это сказано просто из вежливости, но я не решилась.

— Знаете, что я ещё думаю, — продолжил Энрике, сделав вид, что не заметил моего смущения. — Здесь, кроме спектаклей, планируется концерт. Почему бы нам не подготовить общий номер? Мне понравилось танцевать с вами.

— А какой?

— Я думал о танце Олимпии и Мага из недавней постановки.

— Она же была неудачной.

— Да, зрителям не понравилось, слишком новаторская. Но этот танец — несомненная удача. Спектакль он спасти не смог, но отдельным номером будет смотреться очень и очень неплохо. Ну как, согласны?

Я молча кивнула.

***

— Жёстче! — скомандовал Корбуччи. — Вы — ожившая кукла, а не человек. Все движения поначалу должны быть угловатыми. Давайте ещё раз.

Я послушно села на стул. В наше распоряжение предоставили единственный в театре репетиционный зал, тоже оказавшийся непривычно маленьким. Все местные артисты жаловались на тесноту и были правы.

Олимпию мне танцевать не приходилось никогда — даже во время своих самодеятельных занятий я воспроизводила то, что шло в нашей Опере сейчас, то, что видела своими глазами. "Жозефина" у нас также не шла, и я со страхом думала о Ясмин, боясь не справиться с незнакомой ролью. Олимпия почему-то пугала меня куда меньше. Я медленно выпрямилась на стуле, потом поднялась, подчиняясь приказам Мага.

— Руки жёстко фиксированы во второй позиции, ноги тоже… А теперь на пальцы, хорошо… — Энрике глядел на меня оценивающим взглядом, готовый исправить любую ошибку. — А вот теперь можно начать двигаться женственней, вы оживаете…

Я, вернее Олимпия, поклонилась, показывая, что готова служить Магу, своему создателю и повелителю, но тут дверь приоткрылась, и в комнату проскользнул сеньор Арканжо. Я остановилась и оглянулась на него.

— О, простите, — Арканжо замахал руками, — я не хотел вам помешать.

— Что же вы остановились, Анжела? — укоризненно спросил Энрике.

— Так ведь…

— Если у сеньора Арканжо что-то срочное, он нам скажет, правда, сеньор?

— Правда, — кивнул тот. — Сеньор Корбуччи, скажите, вы никогда не думали о деятельности преподавателя? Или, скажем, постановщика?

— Никогда, — признался Энрике. — Даже в голову не приходило.

— Значит, юная сеньорита имеет честь быть вашей первой ученицей? И, возможно, когда-нибудь будет гордиться этим. Подумайте, сеньор Корбуччи. Если захотите попробовать новый вид деятельности, у меня найдётся, что вам предложить.

— Для этого я сперва должен оставить старый, а этого в ближайшие лет пятнадцать, если со мной всё будет в порядке, не произойдёт.

— Ну зачем же, вовсе не обязательно, их ведь можно и совместить. Но я пришёл к вам не за этим. Моё дело касается сеньориты Баррозо, но это не срочно.

— В таком случае мы, с вашего позволения, сперва закончим.

Когда я вышла из зала, сеньор Арканжо ждал меня в коридоре.

— Видите ли, сеньорита, — доверительным тоном сказал он, беря меня под руку. — Я хочу передать вам приглашение от мэра этого города. На него произвёло большое впечатление ваше выступление в "Зачарованном лесе", и он хочет вас видеть.

— Только меня?

— Совершенно верно, только вас. Он хочет выразить вам своё восхищение.

— Куда он меня приглашает?

— К себе домой, естественно. Это будет приватная встреча.

Снова здорово, вздохнула я про себя. Сколько раз мне ещё предстоит отбиваться от мужчин с их "восхищением"?

— Нет.

— Нет?

— Вы не ослышались, сеньор Арканжо. Передайте ему мои искренние извинения вкупе с сожалениями.

— Сеньорита, вы уверены? Сеньор Плачидо — весьма галантный и учтивый кавалер, зачем же обижать его без нужды?

— Нет, сеньор, я не пойду.

— Что ж, как угодно. Но учтите, в его власти значительно затруднить наше пребывание здесь.

— Так соврите ему что-нибудь, — резче, чем следовало, сказала я. — Что я нездорова, или что у меня ревнивый жених, или ещё что-нибудь в этом роде. Но я не пойду.

Придя в свой номер гостинице, я бухнулась на кровать и с наслаждением вытянула ноги. Корбуччи умел вынуть из меня всё и ещё немножко, и я подумала, что Арканжо был прав, предлагая ему подумать о карьере преподавателя. У Энрике хорошо получалось заставить человека работать, без резкой критики, без насмешек, без унизительных реплик, которыми грешила та же сеньора Вийера. И он ни разу не сбился с дружеского тона, ни разу не повысил голоса, как, бывало, Соланос. А ведь это довольно-таки скучное дело — вводить другого исполнителя на роль, которую хорошо знаешь сам. Когда спектакль или номер готовят все вместе, то все вместе и заняты поисками, вживаются в роли, и это куда интереснее, чем рассказывать и показывать другому то, что сам знаешь уже давно.

Вскоре состоялось представление "Жозефины". Направляясь под сцену, к люкам, из которых предстояло появиться призрачным девам под предводительством моей героини, я чувствовала, как меня всё сильнее охватывает мандраж. Колотилось сердце, вспотели ладони, меня начала бить дрожь, и я испугалась, что вообще не смогу танцевать. Ведь на подготовку этой большой и сложной партии у нас была лишь неделя! Разве можно за неделю сделать что-то пристойное?

— Что, страшно? — раздался над ухом знакомый голос. Обернувшись, я увидела улыбающегося Корбуччи, по своему обыкновению подкравшемуся бесшумно, как кошка.

— Очень, — призналась я.

— Успокойтесь, Анжела. Не съедят же вас, в самом деле. Постарайтесь забыть о том, что вы на сцене. Вы Ясмин, вот на этом и сосредоточьтесь.

Кивнув ему, я пошла дальше. "Постарайтесь забыть, что вы на сцене"… Легко сказать!

Как хорошо, что исполнение этой партии и не предполагает какого-либо чувства, одна техника, думала я, вытанцовывая все необходимые па. Ещё и играть я была бы сейчас не способна, дай бог не запутаться в последовательности фигур. А уж что сказала бы про моё исполнение сеньора Вийера, да и сеньор Соланос, и думать не хотелось. Но публика доброжелательно молчала, не было ни шиканья, ни даже сдержанного, вежливого покашливания. Похоже, здесь и впрямь исполнителю готовы простить всё, что угодно, за одну только принадлежность к столичному театру.

Да, спектакли шли хорошо, и принимали нас весьма даже благосклонно. Никаких санкций со стороны мэра не последовало, вероятно, Арканжо и впрямь сумел соврать что-то достаточно убедительное. Или сам мэр оказался не так уж и страшен и мстить за отказ не стал.

Наши выступления в Нектрисе подошли к концу, и за два дня до отъезда мы дали обещанный концерт. Он тоже прошёл с блеском, публика заполнила весь зал, заняла все дополнительные места и стояла в проходах. Наших с Корбуччи Олимпию и Мага проводили овацией, впрочем, бурно аплодировали абсолютно всем. В гостиницу я вернулась с мыслью, что жизнь — отличная штука.

Накануне отбытия нам устроили обещанное торжество, на сей раз с обедом. Прошло оно куда живее и веселее, чем предыдущее. Меня таки познакомили с мэром, оказавшимся, по крайней мере при беглом взгляде на него, милейшим человеком. Сеньор Арканжо был прав, говоря о его учтивости и галантности. Мэр поцеловал мне руку и наговорил комплиментов мне и моим выступлениям. Я даже почувствовала некоторую вину за свой отказ, хотя, повтори он приглашение, ответ был бы тот же. Всё же я не нахожу привлекательными полных мужчин, годящихся мне в отцы, да ещё и с солидной лысиной.

— Ваша Олимпия имела успех, — сказал мне сеньор Арканжо, когда я оказалась рядом с ним. — Почему бы вам, сеньорита Баррозо, не сделать сольный номер для концерта? Скажем, "Полёт журавля"?

— Отличная мысль, — одобрил Энрике, когда я поделилась с ним предложением антрепренёра. — Знаете, сдаётся мне, что он уже сожалеет, что не доверил вам Чёрную Птицу.

Прощаясь с Нектрисом, я испытала некоторую грусть, ведь этот город был добр ко мне. Мне даже подумалось, что я была бы не прочь остаться здесь навсегда и танцевать в маленьком уютном театре перед столь неприхотливыми зрителями. Но нас ждали другие города, и вскоре новые впечатления заслонили сожаление от прощания с ним.

В целом гастроли складывались для нас удачно, во всяком случае, провалов не было, хотя далеко не везде нас принимали так сердечно и радушно, как в Нектрисе. Но, как известно, это лотерея, и никогда не скажешь наверняка, что именно понравится её величеству публике, а что она отвергнет. Где-то были более избалованы гастролёрами, где-то меньше ценили сам балет — всё-таки провинция есть провинция. И всё же мне нравилось. Потихоньку отшлифовались мои новые роли, не идеально, конечно, но я всё же несколько успокоилась на этот счёт. Теперь я уже не стремилась посвящать репетициям каждую свободную минуту, и у меня появилось время походить по новым для меня местам, что-то осмотреть или просто насладиться одинокой прогулкой. Иногда я принимала участие и в кое-каких развлечениях, в частности, однажды Корбуччи вытащил меня вместе со всеми в местный ресторан. Это был мой первых поход в заведение подобного рода, и я почему-то ужасно стеснялась. Но Энрике только посмеялся над моей стеснительностью и оказался прав — смущение очень быстро исчезло. Надо сказать, что из всей нашей разъездной труппы я поддерживала более-менее близкие отношения только с ним, и он хорошо относился ко мне. Пожалуй, эти отношения уже переросли простое приятельство, приближаясь к дружбе.

Июнь и июль этим летом были довольно прохладными, но в августе вдруг навалилась жара. Тело под одеждой постоянно покрывалось потом, вечер приносил некоторое облегчение, но танцевать приходилось в душных залах, так что выступления превращались в сплошные мучения. Но нет худа без добра. Тот же Энрике подсказал мне, что в жаркую погоду мышцы разогреваются быстрее и полнее, а остывают медленнее, так что можно попробовать поработать над собой, попытавшись сделать то, что прежде не выходило. Например, увеличить шаг [в балете — высота, на которую танцовщик может поднять ногу] — он у меня, признаться, был маловат. И я возобновила свои дополнительные занятия, включив в них новые элементы и номера из числа подсмотренного и выученного за время гастролей. Уже за одним этим стоило выехать из столицы — чтобы обогатиться новым опытом.

Лето ушло незаметно, первую половину сентября ещё держалось тепло, но потом начало потихоньку холодать. Осенняя прохлада была встречена, как дар божий, все повеселели и оживились. Гастроли уже подходили к концу, впереди оставался лишь один город — Маара.

***

— Чёрт! — я резко отстранилась, но было уже поздно. Коричневая краска потекла по белой складчатой юбке. Молоденькая гримёрша, чья неловкость и послужила причиной неприятности, схватила салфетку и попыталась отчистить пятно.

— Неужели нельзя поаккуратнее?

Салфетка лишь размазала краску, сделав пятно ещё больше. И это за полчаса до начала спектакля! Я встала, понимая, что этот костюм испорчен безнадёжно.

— Перестаньте, так ещё хуже, разве не видите? Лучше позовите Розу, пусть посмотрит, что тут можно сделать.

— Простите, пожалуйста! — гримёрша чуть не плакала. — Я… я нечаянно… Я сама не знаю, как это получилось…

— Ладно, — буркнула я. — Зовите костюмера.

Девушка ушла. Я стащила юбку, расстелила её на столе и прикинула, нельзя ли замыть испачканное место. В дверь постучали, и в гримёрную вошли приставленная ко мне костюмерша Роза и ещё одна, незнакомая. За ними проскользнула незадачливая гримёрша.

— Матерь божья! — всплеснула руками Роза. — Рита, опять ты?

Девушка опустила голову, вид у неё был до того несчастный, что мне стало её жаль.

— Да, это уже сегодня не отстираешь, — заметила вторая. — Роза, посмотри, что там у нас ещё есть. Вы не возражаете, если вам дадут чужой костюм? — обратилась она ко мне.

— Не возражаю. Выступать-то в чём-то надо.

Незнакомая костюмерша вышла и вскоре вернулась с ещё одним белым платьем.

— Это из кордебалета, — объяснила она. — Размер, как мне кажется, ваш. Мы ещё успеем отпороть юбку отсюда и пришить к вашему лифу. Только надо примерить.

Я, естественно, не возражала, надо, так надо. После примерки портнихи принялись за работу. Гримёрша всё это время с убитым видом стояла у стены. Я подошла к ней:

— Да ладно, не расстраивайтесь. Ничего страшного ведь не произошло.

Я хотела её немного утешить, но мои слова произвели прямо противоположное действие, и девушка уже откровенно захлюпала носом.

— И нечего реветь, — не поднимая головы от шитья, сказала Роза. — Сама виновата.

— Ну зачем же вы так? — укорила я.

— А у неё всегда так. Вот уж руки-крюки… Давайте ещё примерим, посмотрим, как сидит.

Не успела я надеть платье, как в дверь снова постучали. Это оказался Энрике.

— Ну, как, вы готовы? — спросил он.

— Почти.

Энрике с удивлением посмотрел на суетящихся вокруг меня костюмерш.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Да просто платье запачкалось, пришлось перешивать. Ничего, до второго акта управимся.

— Вон, наша красавица краской облила, — немедленно наябедничала вторая из портних, так и оставшаяся для меня безымянной. — Как её ещё не выгнали? Вечно у неё что-нибудь случается.

Энрике повернулся и посмотрел на заплаканную Риту.

— А почему слёзы? — спросил он. — Плакать не годится, сеньорита, особенно, когда не виноваты. Ведь вы не виноваты?

— Нет, — подтвердила я, — это случайно получилось.

Роза фыркнула, но ничего не сказала.

— Вот видите. Давайте, улыбнитесь и держите хвост морковкой.

Я невольно сама улыбнулась при этих словах, когда-то так меня подбодривших. Рита подняла взгляд на Энрике и тоже расцвела несмелой улыбкой.

— Ну вот, совсем другое дело! — весело сказал Корбуччи.

— Энрике, вы извините, — окликнула я, — но не могли бы вы выйти? Нам ещё нужно закончить.

— Что? А, да, конечно.

Он вышел. Я сняла платье и села к гримировальному столу.

— А теперь давайте вы меня всё-таки загримируете.

Спектакль прошёл успешно. Маара принимала нас почти так же тепло, как ранее Нектрис. Нам подарили целую кучу цветов, даже исполнителям второстепенных ролей досталось по букету. Гримёрша Рита где-то задержалась, и я, не став её дожидаться, разгримировалась сама. Риту я увидела, выйдя из комнаты и направляясь к выходу. Оказалось, что её задержал Корбуччи.

— …Вот вам цветы, и чтобы больше без слёз, — услышала я. Энрике передал девушке букет розовых махровых гвоздик и повернулся ко мне. — Вы уже готовы? Тогда поехали.

— Хорошая девушка, — задумчиво сказал он, когда пролётка везла нас по ночным улицам. Здесь, в провинции, в этот час они были пустыми и тихими.

— Да, — согласилась я, — только неловкая.

— Это она от неуверенности. Вы, Анжела, уж извините, тоже иногда бываете неуклюжей.

Спорить не приходилось. Энрике был прав — когда смертельно боишься сделать ошибку или неловкость, то именно их и делаешь. А Риту ещё, похоже, в театре клюют все, кому не лень. Я вспомнила, как меня саму изводили те, кому я не умела дать отпор, и прониклась к этой девушке самым искренним сочувствием.

Встретившись с ней на следующий день, я попыталась завести с ней разговор, расспрашивая, как она оказалась в театре, но Рита отвечала кратко и почти неслышно. Из её ответов я поняла только, что в театр её устроила родственница, похоже, та самая Роза, что трудилась вчера над моим платьем. Впервые я встретила человека, ещё более застенчивого, чем я сама. И по сравнению с ней я почувствовала себя очень сильной, знающей и опытной.

В антракте Риту снова перехватил Корбуччи, попросив поправить ему грим. Они ушли в его гримёрную, но девушка очень скоро вышла, почти выбежала оттуда.

— Чем вы её напугали? — спросила я.

— Да ничем, — Энрике пожал плечами. — Я всего лишь предложил проводить её после спектакля.

Видимо, во второй раз предложение было принято благосклонней, потому что ещё через день они пришли в театр и ушли из него вместе. В антракте Энрике что-то говорил Рите, стоя с ней в укромном уголке, а она слушала, и лицо её было пунцовым от смущения. Когда они уходили, в руках у девушки была целая охапка цветов. И все оставшееся время, проведённое в Мааре, я постоянно видела их вдвоём.

Накануне отъезда я решила прогуляться по городу. Был тихий вечер, узкие улицы сплошь устилали разноцветные листья клёнов, которыми был засажен весь город. Я прошлась по центральной площади, обогнула собор Святой Маргариты, прошла мимо старинной ратуши, местных модных лавок, перешла по горбатому мостику через городской ручей, и оказалось в той части Маары, рядом с вокзалом, куда ещё ни разу не забредала, только проехала через неё в день своего приезда. Вокзальная площадь была совсем рядом, за углом, а рядом с ней расположился местный блошиный рыночек. Я медленно пошла между рядов, уклоняясь от попыток продавцов заставить меня посмотреть товар. Впрочем, у одного прилавка я всё же немного задержалась, когда моё внимание привлекла большая тарелка из серебра, со сплошным чернёным узором, изображающим зубчатые листья. Казалось, что тарелка сделана из спрессованных чёрно-серебряных листьев, и выглядела она очень красиво. Продавец назвал цену, но я лишь покачала головой — вздумай я её купить, и мне пришлось бы потратить почти треть гонорара за все гастроли. Положив тарелку на место, я пошла дальше, оглядывая выставленные на продажу платки, статуэтки, картинки, куклы и тому подобные вещи, продаваемые в подобных местах. Всё это было рассчитано на приезжих, которым захочется увезти с собой какой-нибудь сувенир на память о путешествии, а потому в ценах тут не стеснялись.

Утро отъезда ничем не отличалось от других точно таких же, разве что осознанием, что всё уже закончилось. Это немного огорчало, хоть я и успела слегка соскучиться по родному театру. Но всё же… Когда мне ещё удастся вырваться в путешествие? Не раньше, чем через год, если сеньор Арканжо захочет пригласить меня ещё раз. К тому же во время этой поездки я успела почувствовать себя солисткой, и отношение ко мне было соответствующее. А там я снова стану одной из танцовщиц кордебалета. Но ничто не может длиться бесконечно… Я взялась за собранный с вечера чемодан, и тут в дверь постучали. На пороге стоял мальчишка-посыльный.

— Вы — сеньорита Баррозо?

— Да, это я.

— Это вам, — и он протянул мне плоский свёрток.

— Что это?

— Посылка.

— От кого?

Мальчик выразительно пожал плечами. Я надорвала краешек обёрточной бумаги, и из-под неё выглянул серебряный край с чёрными контурами листьев.

— Что это? — повторила я. — Зачем?

— Ну, вам же хотелось, — ответил мальчик и вприпрыжку побежал прочь по гостиничному коридору.

Спустя час поезд уносил нас в столицу. Серебряная тарелка, кое-как запихнутая в мой набитый чемодан, ехала со мной на багажной полке.

***

В первый же день по возвращении ко мне в комнату набились все знакомые, требовавшие подробного рассказа о путешествии. Кто-то к тому же потребовал устроить "междусобойчик" в честь нашей встречи, но я это пресекла, не собираясь тратить честно заработанные деньги на банальную пьянку. Большую часть из них я решила отложить, а остальное потратить по обстоятельствам. До сих пор я все отложенное хранила у себя, но теперь, решив, что возросшая сумма может привлечь внимание потенциальных воров, сходила в банк и открыла там счёт. Что воры среди нас были, это я знала — у меня самой после той драки с Паолой пропал новенький кошелёк. Правда, это случилось в театре, его вытащили прямо из сумки, и я подозревала, что это была мелкая месть со стороны либо самой Паолы, либо какой-то из её подруг. Но тот, кто однажды поддался искушению, поддастся и во второй раз.

Вскоре начался новый сезон, и я, вздохнув о том, что нельзя отдыхать постоянно, надо же на что-то жить, отправилась в театр. С какой охотой я выходила на сцену на гастролях, с такой же неохотой теперь шла в Королевскую Оперу. Но там меня ждал сюрприз. Оказалось, что сеньор Корбуччи и сеньор Арканжо дали мне наилучшие рекомендации, а потому было решено, что я вполне достойна корифейской должности, так что на первую репетицию я вышла уже в новом качестве.

Сбылась моя мечта, но особой радости я не испытала. Коварной штукой оказались эти гастроли: я вкусила успеха и радости, которую даёт простор самовыражения в сольной роли, и теперь мне хотелось большего, чем просто встать в первый ряд кордебалета. И путь к этому мог быть только один — продолжать заниматься, шлифуя свои способности. Я долго колебалась, прежде чем решилась подойти к Энрике и попросить разрешения иногда заниматься вместе с ним. Причём заговорила об этом такими обиняками, что он далеко не сразу понял, о чём идёт речь, но поняв, сразу согласился. Моя застенчивость его явно позабавила.

— Вы прямо как Рита, — сказал он. — Она тоже прямо никогда не попросит, всё, бедняжка, стесняется.

Признаться, я немного позавидовала Рите. У Энрике было немало романов, он был недурён собой и достаточно знаменит, однако его отношения с маленькой гримёршей явно вышли за рамки простого увлечения. Я знала, что они переписываются, он то и дело поминал её, причём произносил её имя с необыкновенной нежностью. Не то что бы я сама была увлечена Корбуччи, нет, меня вполне устраивали дружеские отношения, но всё же… Вот и ещё одна женщина, похоже, нашла своё счастье с замечательным человеком, а я всё одна и одна. Если на меня и клюют, то исключительно пожилые толстяки, как тот мэр или сеньор Коменчини, не к ночи будь помянут. Видимо, в их возрасте уже абсолютно всё равно, как выглядит женщина, была бы молода.

Моих подруг моё повышение не слишком обрадовало, и мой круг общения сузился до Бьянки и Энрике. Хотя, конечно, я и сама была виновата, не сделав даже попытки зарастить образовавшуюся трещину в наших отношениях. Так уж выходит, что близость дружбы у меня прямо пропорциональна времени, которое я провожу с человеком, дружить же на расстоянии у меня не получается. Как и раньше, я встречалась с девочками каждый день, но в пансионе я предпочитала сидеть в своей комнате, гуляла в основном в одиночестве, на репетициях и уроках особо не поболтаешь, а гримёрные и столы в столовой, основное место общения, у нас теперь были разные. Теперешние же мои соседки по гримировальному и обеденному столу не торопились принимать новенькую в свой круг, а я не решалась, да и не особо хотела сама делать первые шаги. Меня, в отличие от многих людей, одиночество почти не угнетает, и одного-двух друзей мне вполне достаточно. Конечно я, как и всякая девушка, мечтала о любви, но любовь — это совсем другое…

Но любви пока не было, и я сосредоточилась на работе. Она стала сложнее, наши хореографы — придирчивей, ведь корифею труднее скрыть свои огрехи. Но меня особо не мучили, и старожилкам порой доставалось больше, чем мне. Возможно, это было одной из причин их отчуждённости: в самом деле, пришла танцорка без году неделя, а преподаватели её лишний раз и не поправят, молчаливо давая понять, что она лучше тех, кто танцует уже давно. Сеньор Соланос так даже и хвалил иногда, сеньора Вийера была куда сдержаннее, у неё всегда лучшей похвалой было отсутствие порицания. Но куда больше я ценила и похвалу, и замечания от другого своего наставника — Энрике Корбуччи, хотя сам он, возможно, себя моим учителем и не считал. Мы просто вместе отрабатывали роли, привычные для него и пока недоступные мне, обычно повторяя то, что шло на нашей сцене, но случалось, что и импровизируя, изобретая свои собственные танцы, вспоминая балеты, которых не было в нашем репертуаре. С ним я прошла если не всю, то большую часть классики, а также многие характерные танцы. Теперь я, пожалуй, смогла бы, после пары репетиций, заменить любую из наших балерин, вплоть до прим, но серьёзно об этом не думала.

Однажды мы договорились встретиться вечером в одном из классов. Я пришла в условленный срок, но его всё не было. Чтобы не терять времени, я решила начать без него, отрабатывая концертные номера. Через полчаса я уверилась, что сегодня его и не будет. Оставалось лишь пожать плечами, надеясь, что с ним не случилось ничего серьёзного. Энрике вообще-то был человеком обязательным и не пропустил бы оговоренную встречу без уважительной причины.

Музыка сначала зазвучала так тихо и вплелась в мой танец так естественно, что я её и не заметила. И только когда невидимый оркестр заиграл громче, я остановилась, поражённая. Опять! Что это? Галлюцинация? Репетиция нашего оркестра где-то поблизости, о которой я ничего не знаю? Или… опять призраки? Может ли быть призрак музыки?

Когда я остановилась, музыка смолкла, но потом зазвучала снова. На этот раз, она была мне отлично известна — "Полёт журавля", который я уже танцевала на гастролях. Я вспомнила, как в детстве видела журавлей на даче, где мы жили летом. Как они расправляли крылья, взмахивая ими в воздухе, и это выглядело очень красиво, меня всегда зачаровывало ощущение мощи, которое шло от этих больших крыльев, способных поднять ветер, заставлявший пригибаться камыши. Вот журавлиных танцев не видела не разу, могла лишь воображать, как они выглядят… Я тряхнула головой, поймав себя на том, что думаю не о невесть откуда взявшейся музыке, а о тех ассоциациях, которые она во мне порождала. Я прислушалась — и мысль снова куда-то ускользнула вместе с моей тревогой. Музыка завораживала, "Полёт" кончился и начался сначала, мой разум снова заполнили видения величественных танцующих птиц, и я невольно попыталась повторить их движения в собственном неуклюжем варианте. Танец я знала наизусть, но сейчас мне захотелось поменять его, приблизив к тем картинам, что возникли в моём воображении. Я начала танцевать, где-то строго следуя выученному рисунку танца, где-то полагаясь на импровизацию. Увлёкшись, я не услышала, как открылась в дверь, и опомнилась только когда танец кончился, и музыка смолкла.

— Браво! — Энрике Корбуччи захлопал в ладоши. — Замечательно! Анжела, вы делаете успехи день ото дня.

— Я уж думала, что вы не придёте, — сказала я.

— Простите, — Энрике развёл руками. — У меня возникли непредвиденные трудности, мне жаль, что я вас так подвёл. Честно говоря, я не был уверен, что вы ещё здесь, зашёл на всякий случай, чтоб извиниться. Зато завтра вечером я в вашем полном распоряжении, если, конечно, у вас нет других планов.

— Договорились, — кивнула я. — Скажите, Энрике, а что, наш оркестр репетирует сегодня?

— Нет. То есть, он репетировал утром.

— А сейчас тогда что была за музыка?

— Не знаю. Я не слышал.

— Не слышали? А когда вошли — тоже не слышали?

— Нет, — Энрике с недоумением посмотрел на меня. — А что я должен был услышать?

— "Полёт журавля", — упавшим голосом сказала я.

— Нет. Разве его кто-то играл?

— Нет, — я качнула головой. — Должно быть, мне послышалось.

Мы распрощались, Энрике ушёл, и я начала медленно переодеваться. Сбывались мои худшие опасения — Корбуччи этой музыки не слышал, а значит, у меня и в самом деле галлюцинации, то ли от переутомления, то ли бог знает от чего ещё. Но Энрике же работает не меньше, чем я, а у него всё в порядке! Или тут дело в выносливости?

Заперев дверь, я пошла по пустому тёмному коридору. За окнами шумел ветер, стучал оголившимися ветками, посвистывал в щели какой-то из оконных рам. Пятна фонарного света метались по стенам и потолку. Завернув за угол, я вышла к лестнице. Ветер на мгновение утих, потом взвыл с новой силой, словно отыскав десяток новых щелей, и из этого воя родилось шелестящее, словно многократно отражённое эхом:

— Анжела…

Я обернулась. В полутьме был виден угол коридора, за ним стоял казавшийся отсюда непроглядным мрак.

— Анжела, — выдохнул мрак, — Анжела, Анжела…

— Кто здесь? — неуверенно окликнула я.

— Анжела, — снова повторил бесплотный голос. Я замерла, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Анжела, не говори ему… Не говори о музыке, никому не говори. Это лишь наше с тобой. Наше… Наше…

Я развернулась и, опрометью выскочив на площадку, со всей доступной мне скоростью бросилась вниз по ступенькам. Ветер дунул мне в спину, взъерошив волосы, и ударился об оконное стекло на лестничной площадке.

— Никому… — свистнул ветер, пролетая мимо моей щеки. — Никому…

***

Осознание того, что сходишь с ума — не самое приятное чувство. С тревогой я ожидала, что вот-вот со мной произойдёт что-то непонятное, но страшное, после чего все окружающие заметят мои странности. Немного успокаивала мысль, что сумасшедшие-то как раз своей болезни не замечают, и раз я это подозреваю, то, стало быть, я не больна. Но уже в следующий момент я начинала сомневаться в своих выводах. Может ли заболевший сам усомниться в своём душевном здравии? Этого я не знала, и спросить было не у кого. Бьянка и Энрике знали о душевных болезнях не больше моего, да и боялась я им признаться. Приходилось переживаться свои трудности в одиночку.

Я стала рассеянной, танцевала хуже, у меня пропал аппетит, так что окружающие таки заметили, что со мной что-то происходит. Меня то и дело спрашивали, что случилось, но я с вымученной улыбкой отнекивалась и говорила, что со мной всё в порядке. Энрике качал головой, но не выпытывал, хотя не мог не понимать, что я вру. Я прекратила свои занятия с ним, стала ходить в театр только тогда, когда без этого нельзя было обойтись, то есть на репетиции и спектакли. И панически боялась оставаться там одна.

Так прошло около двух недель. Однажды, после спектакля, а это была "Рождественская сказка", я с толпой девушек направлялась к выходу, когда меня остановила сеньора Вийера.

— Анжела, — начала она, — мне жаль об этом говорить, но вы меня разочаровываете. Что вы сегодня вытворяли на сцене? Скажите, вы в состоянии сделать хотя бы простейший жете [прыжок с ноги на ногу]?

— Да, сеньора.

— Так сделайте, сеньорита Баррозо! Давайте, давайте.

Я подпрыгнула.

— И что вам мешает проделать это на сцене? Я начинаю думать, что мы поторопились с переводом вас в корифейки. В общем так, Анжела: либо вы берёте себя в руки и начинаете танцевать пристойно, либо я поднимаю перед дирекцией вопрос о дальнейшей целесообразности вашего пребывания в театре. Вы меня поняли?

— Да, сеньора.

Сеньора Вийера развернулась и пошла прочь.

— Анжела? Вы — Анжела Баррозо?

Я обернулась на новый голос. Молодой человек лет двадцати на вид, во фраке, с букетом цветов, в общем, явно один из зрителей, пристально глядел на меня.

— Да, — сказала я, пребывая в некотором замешательстве. Молодой человек радостно улыбнулся.

— Вы меня можете не помнить, но мы с вами знакомы. Я — Андрес.

— Какой Андрес?

— Андрес ди Ногара. Помните? Лето, дача… Мы оба были ещё детьми.

В моей голове забрезжили воспоминания.

— Вы — Андрес? Это с вами мы однажды залезли в сад к сеньору Брага?

Андрес кивнул.

— Рад, что вы меня помните. Я вас не сразу узнал, вы очень изменились с тех пор. Но потом вас назвали по имени, и я вспомнил.

— Вы тоже очень изменились, Андрес… То есть, простите, сеньор ди Ногара.

Сеньор махнул рукой:

— Можно и просто по имени. Я нечасто вот так вдруг встречаю друзей детства. А вы, значит, тут танцуете?

— Да. Пока ещё, — добавила я, вспомнив содержание разговора с сеньорой Вийера.

— Вы собираетесь уйти?

— Нет. Но вполне возможно, что меня выгонят.

— Вы что-то натворили?

— Плохо танцую, вы же слышали.

— Ерунда. Вы отлично танцуете. Хотите, я попрошу отца, и он составит вам протекцию? Раньше он был завсегдатаем в Опере, и многих тут знает.

— Спасибо, но не стоит.

— Ну, как угодно. О, сеньорита Мачадо! Простите, Анжела, — и он направился навстречу вышедшей за кулисы прима-балерине.

Я пошла своей дорогой. Встреча с другом детских лет меня порадовала, хотя я и понимала, что ни о какой дружбе между нами теперь и речи быть не может. Сын маркиза не дружит с танцовщицами, а если и захочет их общества, то к его услугам персоны позначительней, чем я. Мачадо ему недоступна, вряд ли он сможет соперничать с ди Соуза, но вот сеньорита Коуту или сеньорита Бенисимо, пожалуй, согласятся с радостью. "Вы отлично танцуете…" Сомневаюсь, что он выделил меня на сцене, так что это была просто обычная любезность, но всё же слышать её было приятно.

Из-за сеньоры Вийера и Андреса я отстала от остальных танцовщиц, и теперь шла по пустому коридору. Неприятности не заставили себя долго ждать. Стоило мне удалиться от сцены на приличное расстояние, как вокруг зазвучала негромкая музыка.

Опять! Я с ужасом остановилась, покачнулась и прислонилась к стене, зажимая уши ладонями. Я не хочу это слышать! Не хочу! Господи, да что же это происходит?!

— Анжела! Анжела, что с вами?

Андрес, успевший избавиться от своего букета, догнал меня, остановился передо мной и отнял мои руки от ушей.

— Вам плохо?

— Н-нет… — я попыталась растянуть губы в улыбке. — Всё в порядке…

— Да на вас лица нет.

— Всё хорошо… Это просто усталость.

— Может, вас проводить?

— Нет, не надо.

— Как хотите… Но вам точно не нужна помощь?

Я решительно тряхнула головой. Проклятая музыка не умолкала. Андрес посмотрел по сторонам.

— Скажите, Анжела, это теперь здесь принято, чтобы после спектакля за кулисами играл оркестр? Вы не знаете, что это за пьеса? Мне она незнакома.

— Оркестр?

— Ну да. Я долгое время был в отъезде, и вернулся совсем недавно, так что…

— Вы его слышите?!

— Конечно, — Андрес недоумённо посмотрел на меня. — Играет хоть и не очень громко, но вполне отчётливо… Анжела!

Андрес, разумеется, не понял, почему я вдруг кинулась ему на шею и чмокнула в щёку, а потом вприпрыжку убежала по коридору. Я была на седьмом небе от счастья. Андрес тоже слышит эту музыку, а значит, я не сумасшедшая! Чтобы это ни было, она звучит не только в моей голове. Все страхи и тревоги были напрасными, я в полном порядке, и буду в порядке!

В гримёрную я прибежала такая весёлая и радостная, что у меня тут же спросили: "Ты чего?" "Ничего", — ответила я, улыбаясь до ушей, и плюхнулась за столик. Всё, с завтрашнего дня начинаю новую жизнь. Буду заниматься каждый день, а то Энрике удивляется, что я его совсем забросила. И танцевать отныне стану так, что даже сеньоре Вийера не к чему будет придраться. А ещё сменю жильё. Хватит с меня вечно поджатых губ сеньоры Софиантини! При этой мысли и без того приподнятое настроение взлетело до небес. И чего я так долго ждала, спрашивается? Скопленного за лето вполне хватит на комнату поприличнее. Я выдвинула ящик стола, и обнаружила там сложенный листок бумаги, которого раньше не было. По крайней мере, перед спектаклем — точно. Я вытащила его и развернула. На листке крупным красивым почерком было написано:

"Дорогая Анжела, поверь, ты действительно в полном порядке. Продолжай заниматься как прежде. Тебя ждёт великое будущее, было бы обидно загубить его из-за пустяка". Подписи не было.

***

— Оп-ля! Хорошо! А теперь ещё раз! — Энрике одним движением поднял меня над головой. Я раскинула руки, и, не поворачивая головы, искоса поглядела в зеркало. Со стороны поза выглядела очень красиво. Потом мой партнёр опустил меня на пол, я крутанула пируэт из пятой позиции и застыла, опираясь на его руку.

— Вот так, — сказал Энрике. — А вы, должен сказать, весьма удобная в поддержке.

— Удобная? Это как?

— Вас поднимать легко. Это не значит, что у вас вес меньше, чем у других, тут даже сразу и не скажешь, в чём дело… Но вот та же Марсела — она сама по себе хорошая танцовщица, но не "трамплинная". А вы словно сами взлетаете.

Я опустила голову, стараясь скрыть улыбку. Слушать похвалу было приятно, и в тоже время немного неловко.

— Я рад, что у вас всё в порядке, Анжела, — добавил Энрике. — Было время, мне казалось, что у вас какая-то беда, только вы не хотите признаваться. Но теперь вижу, что всё хорошо.

У меня и в самом деле было всё хорошо. Чёрная полоса закончилась, и жизнь опять расцветилась радужными красками. Угроза сеньоры Вийера так и осталась угрозой, никто не гнал меня ни из Оперы, ни из корифеек. Я жила день за днём, не загадывая наперёд и не терзаясь по поводу прошлых неудач. Мои былые чаяния сбылись, а желать большего я из суеверия боялась, хотя, конечно же, всё равно желала. Но даже если моё желание и могло сбыться, увидеть в ближайшие несколько лет афишу "Анжела Баррозо в балете таком-то" я не надеялась. А значит, нужно было получать удовольствие от того, что есть сейчас.

Второй причиной для радости был мой переезд. Новое жильё я начала искать уже на следующий день после встречи с Андресом, и скоро нашла. Это был тоже пансион, но куда чище и уютнее, его держала ещё не старая супружеская пара, сдававшая комнаты разъехавшихся детей. Две из четырёх комнат пустовали, и одну из них они тут же отдали мне. Я съехала от сеньоры Софиантини, не дожидаясь даже конца оплаченной недели.

Мы с Бьянкой отпраздновали моё новоселье в кафе, и она повадилась иногда потихоньку приходить ко мне ночевать, когда доставали подруги или хозяйка. Я немного волновалась, как к этому отнесутся мои новые хозяева, если узнают, но пока всё обходилось. Теперь я могла позволить себе и некоторые развлечения, и стала чаще ходить в другие театры, на концерты, на гуляния. В общем, жилось мне и вправду лучше, чем раньше.

— Я с вами скоро совсем заработаюсь, — Энрике улыбнулся. — Представляете, иду тут как-то по коридору и слышу музыку. Откуда — совершенно непонятно, час поздний, никого из музыкантов уже нет. Как вы думаете, может, надо отдыхать побольше?

— Может быть, — я пожала плечами. — Знаете, я эту музыку тоже регулярно слышу. Говорят, это призрак Файа играет, как тогда, при Ренате Ольдоини. Как вы думаете, могут призраки играть?

— Почему бы и нет, если призрак при жизни был композитором? А вообще-то вы правы, странные вещи у нас тут иногда происходят. Вспомнить хотя бы регулярные пропажи писем из директорского стола. Или онемевшее пианино.

— Это как — онемевшее?

— А вот так — не играет, и всё. Внутрь полезли — и струны и в порядке, и всё остальное тоже, а не играет. На следующий день заработало, как ни в чём не бывало. Видно, не хочет наш призрак, чтобы кого-то нового брали.

— А что, кого-то берут?

— А вы не слышали? Орнелла Бенисимо уходит, последний сезон дотанцует, и всё. Собралась замуж. Хотят взять кого-то на её место, да всё не получается. Пригласят кого-нибудь — письмо пропадёт, на показ одна явилась — рояль отказал. Пошли в другую комнату — так она на первом же фуэте свалилась. Сами понимаете, таких мы не берём, даже если они в своих театрах числятся первыми номерами.

— Бедная, — посочувствовала я.

На прощание Энрике спросил, не проводить ли меня, но я отказалась. Упоминание о фуэте напомнило мне, что у меня самой в прошлый раз с этим вышло не очень, и я решила немного потренироваться для себя. На этот раз всё получилось если не идеально, то близко к тому. Вот если бы на сцене всё выходило так же! Во время выступлений я то и дело замечала за собой мелкие, но досадные огрехи. С другой стороны, на репетиции есть возможность исправиться, подогнать темп к своим особенностям и потребностям, а на сцене, хочешь, не хочешь, а следуй за дирижёром. Неудобно всё-таки, что мы занимаемся, как правило, без музыки.

Меня словно услышали. Музыка возникла, как всегда, сперва почти незаметно, так что мне пришлось напрячь слух, чтобы убедиться — да, она действительно играет. Но постепенно мелодия становилась громче, богаче, захватывая и зачаровывая меня. Я не знала её, но она была хороша, и я, как обычно, заслушалась, забыв обо всём. Почему-то на этот раз я не испугалась, даже когда в самой сердцевине музыки родились слова:

— Анжела, Анжела, скверная девчонка… Почему ты не слушаешься? Разве тебе не запретили говорить о том, что ты слышишь? Но я прощаю тебя. Пойдём. Пойдём со мной.

— Куда? — спросила я.

— Сюда. Пойдём…

Голос, как мне показалось, доносился из-за двери. Я подошла и открыла её, но за ней никого не было.

— Пойдём, — позвал голос дальше по коридору. — Иди за мной.

По-прежнему не боясь и не задумываясь, я вышла из класса и пошла на зов. Голос вывел меня на лестницу, свёл по ней вниз, мимо площадки первого этажа, к двери, ведущей в подвал. Она была открыта.

— Сюда, — позвал голос из-за двери. — Сюда.

Даже темнота подвала не испугала и не отрезвила меня. Я шла как во сне, а может, это и было сном. Сначала я ничего не видела, и удивительно, как я ухитрилась ни разу не споткнуться, а потом где-то впереди забрезжил слабый свет. Голос вёл меня в том же направлении, я по-прежнему не видела того, что находилось вокруг меня, но, кажется, я куда-то спускалась. Постепенно мои глаза различили что-то вроде широкой арки, под которой начиналась пологая лестница, ведущая вниз. Её конец терялся где-то вдали, она была слишком велика для оперных подземелий, пусть даже славящихся своей обширностью, но я не подумала об этом. Я вообще ни о чём не думала, просто начала спускаться по ступенькам, словно отлитым из тёмного стекла. Голос умолк, но музыка стала громче, она накатывалась волной и вновь отступала, она влекла меня за собой, как влечёт поток попавшую в него щепку.

Я спускалась. Не знаю, сколько прошло времени, наверное, вздумай я оглянуться, и начало лестницы точно так же затерялось бы вдали, как и её конец. Становилось всё светлее, над головой на равном расстоянии друг от друга висели роскошные люстры, словно выкованные из серебра, с многочисленными хрустальными подвесками, но свет, как мне показалось, давали не они. Вдоль стен выстроился длинный ряд колонн, между ними на темных стенах вспыхивали ослепительным блеском то ли камни, то ли стёкла, сложенные в подобия созвездий. А потом лестница неожиданно кончилась, я так и не уловила момента, когда миновала последнюю ступень и оказалась в огромном зале. И тут я остановилась, потрясённая увиденным. Потрясение оказалось настолько велико, что я ощутила его даже в том зачарованном состоянии, в котором находилась.

Стены зала терялись во тьме, я даже не могу сказать наверняка, были ли они вообще. Гладкий, но не скользкий пол под ногами слабо фосфоресцировал, отражая сияние высокого, как небо, неровного потолка. Он весь топорщился щёткой грандиозных сталактитов разной длины, как в пещере, но эти сталактиты были мутновато-прозрачными, словно ледяными, и светились бело-голубым светом. Из пола тут и там вставали такие же ледяные колонны, тонкие и стройные, заметно сужающиеся в середине, и расширяющиеся вверху и внизу. Они тоже светились, но свет не мог наполнить этот колоссальный зал. В середине очерченного колоннами ровного квадрата, размером с нашу сцену, было светло, как днём, дальше колонны стояли реже, а потом и вовсе исчезали, и за ними царствовал непроглядный мрак.

Я не сразу осознала, что музыка изменилась, и теперь я отлично знала её — это было па де де из "Рождественской сказки". Торжественные аккорды невидимой арфы как нельзя более подходили этой величественной обстановке. А потом из-за колонн мне навстречу вышел человек. Он подошёл ко мне, встал в позу танцовщика и протянул руку. Не секунды не колеблясь, я оперлась на неё.

Мы танцевали молча, не обменявшись ни единым словом — я и мой таинственный партнёр, затянутый в чёрное, в маске, скрывающей всё лицо. Его руки в чёрных перчатках были жесткими, словно вырезанными из дерева, и уверенными, он не разу не ошибся и не заколебался, перехватывая меня в самых сложных поддержках, на которые рискнул бы далеко не каждый. Обтягивающий, но всё же не как балетное трико, костюм был сшит из кожи, но явно не стеснял его движений. Длинные тёмные волосы метались по плечам, его маска, единственное светлое пятно, с чёрными провалами глазниц и рта, всё время была обращена ко мне. Музыка несла нас на своих волнах, музыка и танец делали слова излишними. В его движениях было всё: любовь, нежность, преклонение — и в тоже время властность, непререкаемая и безжалостная. И я подчинялась ей, добровольно и охотно, зная, что нигде я не буду так надёжно защищена от всего, как в этих руках. Они были твёрдыми и надёжными, они никогда не уронят меня, не причинят мне вреда неловким движением… А вырваться из них всё равно невозможно, лучше и не пытаться.

По маске пробегали голубоватые тени, словно по лицу, меняющему выражение. Мы танцевали не так, как в спектакле на сцене нашего театра, но у меня ни разу не возникло сомнения, как надо выполнять тот или иное па, или как выходить из этих сложных поддержек. Мой партнёр вёл меня, полностью контролируя каждое наше движение. И когда наконец прозвучал последний аккорд, я повисла у него на руках, чувствуя себя полностью опустошённой, как физически, так и душевно.

***

— Анжела! Анжела, проснись!

Кто-то тряс меня за плечо. Я приоткрыла глаза, ничего не понимая.

— Ты откуда здесь взялась? — спросила стоявшая передо мной Стефания, одна из наших корифеек. За её спиной толпились ещё несколько человек.

Я приподнялась, поняв, что лежу на диване, стоявшем в углу гримёрной. Под головой у меня была диванная подушка, сверху меня укрывал лёгкий клетчатый плед.

— Ты как сюда попала? — повторила Стефания. — Ведь гримёрная была закрыта! Ты что, так здесь и ночевала?

— Выходит, что так, — я села, спустив ноги с дивана. На мне было только трико, пачка лежала на подлокотнике дивана у меня в ногах, пуанты — на полу, рядом с диваном.

— Ну ты даёшь! — с чувством сказал Стефания.

Я была с ней полностью согласна — я таки действительно даю. Улечься спать в театре, прямо в гримёрной! Как я в неё попала, кстати? Мы с Энрике вчера открыли репетиционную, потом он ушёл, а я… А что было со мной? Мне приснился дивный сон… Или это был не сон?

Я потрясла головой и потёрла пальцами виски, пытаясь освежить память. То, что в ней хранилось, было слишком невероятно, чтобы быть правдой. Но не могла же я заснуть прямо на ходу! И когда это случилось — в классе, или позже? Приснился мне тот таинственный голос, или нет? Нет, неладное что-то со мной творится… Я фыркнула про себя. Какой глубокий и оригинальный вывод!

Девушки разошлись готовиться к утреннему занятию, продолжая поглядывать на меня. Я поднялась. Под пачкой обнаружилась висящая на ручке дивана сумка, с которой я приходила на занятия. Я села на своё место и начала готовиться, чувствуя себя достаточно неловко. Казалось, что на мне сосредоточено внимание всех присутствующих, а возможно, что и не казалось. Поэтому я выскочила в коридор одной из первых, не дожидаясь остальных.

В этот день у нас был прогон последнего акта "Замка снов". Стоя за кулисами после его окончания, я терпеливо дожидалась задержавшегося Энрике, который что-то обсуждал с сеньором Флоресом. Наконец они вместе направились к выходу.

— Энрике, можно вас на пару слов? — окликнула я.

— Да, конечно, — танцовщик остановился. — Что-то случилось?

— Да, в общем-то, ничего, но… Скажите, когда вы уходили вчера, вы не заметили ничего необычного?

— Нет.

— Вы сразу ушли, не задерживаясь?

— Сразу, — в глазах Энрике стояло удивление. — А нужно было задержаться?

Я заколебалась. Сказать, не сказать? Вряд ли он мне поверит, но может, он когда-нибудь слышал о чём-то подобном, хотя бы в театральных легендах.

— Энрике… — нерешительно начала я.

Трах!!

Мы оба вздрогнули от неожиданности и обернулись на грохот. В двух шагах позади Корбуччи лежали осколки гипсовой колонны, из тех, что используются в сценических декорациях.

— С колосников упало, — Энрике с опаской глянул вверх. — Давайте-ка уйдём отсюда.

Я согласно кивнула, и мы пошли. Я прикидывала, как бы заново начать оборвавшийся разговор, словно падение колонны лишило меня решимости, и теперь приходилось набираться её заново. Но рассказать Энрике о происходящих со мной странностях мне было не суждено. Нам навстречу уже спешил помощник режиссёра.

— Сеньор Корбуччи! — издалека крикнул он. — Там в вашей гримёрной дверь открыта и всё вверх дном перевёрнуто. Вам надо посмотреть, не пропало ли чего, не надо ли полицию звать!

— Ну, что за день сегодня такой! — с досадой сказал Энрике. — Не одно, так другое. Извините, Анжела.

Он ускорил шаг, обогнал меня и скрылся за поворотом. Помощник поспешил за ним, и я осталась одна.

— Анжела.

Я крутанулась на месте — вокруг никого.

— Анжела, в который раз говорю тебе — не рассказывай никому о том, что видишь и слышишь. Это касается только тебя, и больше никого.

— Вы где? — я обшарила взглядом стены и потолок темного коридора. — Вы кто?

— Я здесь, — отозвался бесплотный голос, я и, впервые имея возможность вслушаться в него, поняла, что не могу определить, высокий он или низкий, мужской или женский. — Я всегда с тобой, где бы ты не была.

— Кто вы? — требовательно повторила я.

— Я — твой ангел, Анжела. Ангел-хранитель.

Признаться, я несколько опешила.

— В прямом смысле, или в переносном?

Молчание. Я снова оглядела коридор, но спрятаться в нём было негде, разве что за поворотом вдалеке, но тогда я не смогла бы слышать голос с такой отчётливостью.

— Эй, вы меня слышите? Эй!

— Никому не говори обо мне, Анжела, — выдохнул голос, как мне показалось, прямо у меня над ухом. — Иначе мне придётся уйти. Я послан, чтобы охранять тебя и помогать тебе, и твоё будущее зависит от твоей сдержанности. Позови меня, если я тебе понадоблюсь, и я услышу тебя повсюду.

— Анжела! Вот ты где! — мне навстречу спешила Бьянка. — Я её ищу, а она ещё даже не переоделась! Что ты тут делаешь?

— Иду в гримёрную.

Весь день я размышляла над словами таинственного голоса. По всему выходило, что это и впрямь какое-то сверхъестественное существо, раз оно невидимо и неслышимо для окружающих. Имеет ли оно какое-либо отношение к тому человеку, с которым я танцевала в моём то ли сне, то ли яви? Скорее всего, да. Но на ангела тот не слишком походил, разве что на падшего. Кто это может быть? Призрак? Разве призраки являются среди дня? До сих пор все происшествия такого рода происходили со мной в темноте или в сумерках, но сейчас на дворе был белый день. Жаль, что Бьянка не дала мне расспросить этого "ангела" поподробнее, и я не узнала, имеет ли он какое-либо отношение к тем необъяснимым событиям, которыми в последнее время так богата моя жизнь. Впрочем… что мне мешает сделать это в следующий раз? Хотя бы и сегодня вечером. Сегодня в нашем театре идёт опера "Хайфис" в которой мы, корифейки, участвуем в качестве жриц, танцующих в древнем храме. Там у нас только один выход, уйдём мы рано, и ничто не помешает мне задержаться дольше всех, позвать этот таинственный голос и как следует расспросить. Если он захочет откликнуться, конечно.

Весь вечер я была молчалива и задумчива, но поскольку это моё обычное состояние, никто и внимания не обратил. За мной уже было замечено столько странностей, что никто не удивлялся, если меня приходилось окликать дважды. Я же старалась продумать вопросы, которые собиралась задать своему таинственному покровителю. И в первую очередь — что ему от меня надо. Ангелы и в ветхозаветные времена кому попало не являлись, а я не пророк, не подвижница, меня даже особо религиозной назвать нельзя. Верую, конечно, хожу в церковь, регулярно исповедуюсь, читаю все положенные молитвы… Но при этом мне кажется, что у Господа и святых есть дела и поважнее, чем снисходить к какой-то там девчонке с её мелкими радостями и горестями. Может, ангел для того и послан мне, чтобы доказать, что это не так, и укрепить в вере? В конце концов, многие из тех, кому они являлись, судя по Писанию и житиям святых, тоже поначалу не верили в свою избранность…

Ага, а цветы, а шампанское, а серебряная тарелка? Тоже ангел присылал?

Но все мои планы оказались спутаны. Я исполнила свой танец, постаравшись на время выбросить посторонние мысли из головы, а когда сцена в храме закончилась, и я вышла за кулисы, меня окликнул Андрес ди Ногара.

— Мне сказали, что вы танцуете сегодня, вот я и пришёл.

— Здравствуйте, сеньор ди Ногара.

— Просто Андрес. Вы же не возражаете, когда я зову вас Анжелой, — он протянул мне пять длинных красных роз. — Это вам.

— Мне? Спасибо, — я прикинула, куда я их поставлю. В гримёрной обязательно должна найтись хоть одна ваза.

— Анжела, — Андрес спрятал руки за спину и выглядел чуть смущённым. — Я хочу пригласить вас в кафе "Райская птица". Это тут, недалеко. Вы не против?

— А почему я должна быть против? — улыбнулась я.

— Ну… — Андрес замялся и даже, как мне показалось, слегка покраснел, хотя в полутьме было плохо видно. — Я слышал, что танцовщицы сидят на жёсткой диете…

— Верно. Но одно пирожное мне не повредит.

Это была правда — мне не вредили ни одно, ни два, ни даже больше пирожных, тем более, что есть их мне приходилось весьма редко. В отличие от большинства балерин, считавших каждый кусок, мне не приходилось прикладывать значительных усилий для поддержания себя в форме. Конечно, объедаться сладким не стоило, но и полностью от него отказываться я тоже не собиралась, к вящей зависти моих коллег.

Я вошла в гримёрную, условившись с Андресом, что он будет ждать меня внизу, и только тут вспомнила, что собиралась поговорить с голосом. Я заколебалась. Спуститься вниз, извиниться и сказать Андресу, что у меня появилось срочное дело? Но когда он ещё захочет поговорить со мной, а мне и в самом деле хотелось порасспросить его об его житье-бытье. Ладно, решила я, с голосом можно будет побеседовать и попозже. Он объявлялся уже трижды, объявится и в четвёртый раз.

Я спустилась на улицу и села в поджидавшую меня коляску.

***

— А кто это тебя там дожидается? — таинственно понизив голос, спросила Стефания.

— Знакомый, — ответила я.

— А-а, — кивнула Стефания с таким понимающим видом, что мне немедленно захотелось сказать ей какую-нибудь гадость. Но с ходу мне ничего придумать не удалось, а Стефания тут же отошла к своему столу, где принялась шушукаться с подругами. Может, их беседа и не имела никакого отношения ко мне, но мне представилось, как они во всех подробностях обсуждают моего, как они думают, кавалера.

На самом деле в коридоре меня ждал Андрес. В прошлый раз мы очень мило посидели с ним в кафе, перебирая общие воспоминания, потом он подвёз меня к пансиону. Я думала, что этим всё и закончится, ведь больше нам, собственно, говорить было не о чем, но после следующего спектакля он опять пришёл и принёс очередной букет. В первый момент, увидев его, я решила, что он пришёл к Мачадо, и даже успела сказать, что она сегодня не танцует. "Я знаю, — ответил он. — Это вам".

Девушки заметили мои цветы и тут же зашипели друг дружке на ухо, как гуси в камышах. "Наконец-то" — разобрала я. С их точки зрения такое внимание могло объясняться только одним. Разубеждать их было бесполезно, их разгорячённого воображения не остудил даже тот факт, что Андрес после этого исчез больше чем на неделю. И вот сегодня я встретила его у дверей репетиционной. Как он мне объяснил, по своему обыкновению, слегка смущаясь, он гулял по городу и, проходя мимо театра, решил зайти, спросить, как у меня дела. И если у меня нет каких-либо планов на сегодня, может, я соглашусь составить ему компанию? Планов у меня до вечера не было, и я согласилась.

Я постаралась поскорей закончить сборы и выскочила из гримёрной раньше всех. Андрес сказал дежурную любезность, что я, мол, прекрасно выгляжу, галантно предложил мне руку, и свёл вниз.

— А куда мы идём? — спросила я, когда мы вышли на улицу.

— Не знаю, честно говоря. Куда-нибудь. Может, просто прогуляемся по парку?

Я согласно кивнула. Мы миновали ограду и медленно пошли по дорожке, беседуя о каких-то пустяках. Андрес расспрашивал о театре, о моей работе, подругах. Потом вопросы кончились, и мы замолчали. Бывает такое неловкое молчание, когда не знаешь, что говорить, и, будучи не в силах ничего придумать, чувствуешь, как всё возрастает и возрастает взаимное напряжение. Зря я согласилась на эту прогулку, подумала я. Никакой темы для беседы в голову не приходило, и я решила переложить эту заботу на плечи моего спутника.

— Ну а теперь вы мне что-нибудь расскажите, Андрес.

— Что рассказать?

— Не знаю, что-нибудь. Я рассказывала вам о своей жизни, а вы расскажите о своей.

— Понимаете, Анжела, — Андрес смущённо потёр нос. — Я просто не знаю, о чём рассказывать. Моя жизнь событиями не богата, о своём путешествии я вам уже рассказал, а с тех пор не происходило ничего интересного.

Я увидела идущего нам навстречу Энрике. Поравнявшись с нами, он поклонился. Андрес ответил на его поклон, а я сказала:

— Здравствуйте, Энрике.

— Это кто? — спросил Андрес, когда мы отошли на несколько шагов.

— Энрике Корбуччи. Слышали о нём?

— Слышал, конечно. Так это он? — Андрес обернулся вслед удаляющемуся танцовщику. — Надо же, а я его и не узнал.

Я усмехнулась: немудрено, что не узнал. На сцене Энрике был сказочно прекрасным принцем, но вне её, без грима, в повседневном костюме, он становился просто красивым мужчиной, одним из многих.

— Анжела, — неожиданно спросил Андрес, — что вас с ним связывает?

— Простите?

— Ну… насколько близко вы знакомы?

— Мы танцуем в одном театре, — я пожала плечами. — Иногда вместе занимается, он помогает мне готовиться к сцене. А что?

— Да ничего, — Андрес отвёл глаза. — Так просто.

Мы достигли конца аллеи и повернули обратно.

— Анжела, — спросил Андрес, — вы позволите мне иногда встречаться с вами? Приходить к вам на спектакли, приглашать куда-нибудь?

— Андрес, а разве я могу вам это запретить?

— Вы можете не захотеть.

Я посмотрела в его серые глаза. Они были очень серьёзны.

— Приходите, я буду рада, — немного удивлённо сказала я.

— Правда? — спросил он, напомнив мне ребёнка, заглядывающего в глаза взрослому: "А ты правда возьмёшь меня в цирк?"

— Конечно.

Мы снова замолчали. Я поглядывала на его лицо, обращённое ко мне в профиль, и думала, что мой приятель детских лет превратился в красивого юношу. Этот профиль очень хорошо смотрелся бы на медали… Интересно, как обстоят его дела в свете? Он родовит, сын богатых родителей, хорошо образован, умеет поддержать интересную беседу, наверное, неплохо танцует… Хорошо должны обстоять. Интересно, маркиз ди Ногара не присмотрел ещё для сына подходящую невесту?

Впереди показались парковые ворота. Подойдя к ним, я остановилась.

— Вы извините, Андрес, но мне пора.

— Что ж… Тогда не смею вас задерживать, — Андрес развернулся ко мне лицом и взял меня за руку. — До свидания. Было очень приятно с вами встретиться.

Я улыбнулась и сделала шаг назад, но он не выпустил моей руки, и я вынужденно остановилась.

— Скажите, Анжела, вы сегодня вечером танцуете?

— Да.

Андрес глубоко вздохнул.

— Можно пригласить вас после спектакля… ну, скажем…

— Нет, — я качнула головой, не дожидаясь, пока он придумает место. — Я рано ложусь, потому что рано встаю. Да и устаю после спектаклей. Если хотите меня пригласить, то делайте это днём, или хотя бы в вечер пятницы. По субботам у меня выходной.

— А-а… Ну ладно. Тогда я надеюсь просто поздравить вас сегодня вечером с окончанием спектакля. Можно?

— Боже мой, ну конечно! — я невольно улыбнулась. — До вечера, Андрес.

— До вечера, Анжела, — Андрес наконец выпустил мою руку, и я пошла прочь.

Вечером он и впрямь появился с неизменными цветами. После того, как мы обменялись приветствиями, и я взяла протянутые розы, Андрес что-то вынул из кармана.

— Я хочу сделать вам маленький подарок. Только не подумайте, что это вас к чему-то обязывает… Просто, мне показалось, что он вам подойдёт.

В его руке был маленький золотой медальончик на тонкой цепочке с изображением ветки шиповника в круге, изящный и не очень дорогой. Подумав, я взяла. Будь это что-то помассивнее или с драгоценным камнем, я отказалась бы, но такая вещица и впрямь была скорее символическим подарком.

— Спасибо, Андрес. Очень красивый медальон.

— Рад, что вам понравилось. Надеюсь, завтра увидеть вас ещё.

Сразу после ухода Андреса мне навстречу попался Энрике с такой блаженной физиономией, что мне невольно вспомнился пресловутый кот со сливками.

— Она приехала, — сообщил он мне.

— Кто?

— Рита… Сеньорита Мариньо. Представляете, а я и не знал, она мне не слова не написала. А сегодня получаю от неё записку — оказывается, она в зале!

— Неужели одна приехала?

— Да нет, конечно, с тетушкой.

Я вспомнила сварливую Розу, ворчавшую по поводу Ритиной неловкости. Она не показалась мне человеком, которого легко уговорить поехать в незнакомое место. Но, может, первое впечатление было обманчиво, и в племяннице она души не чает, поварчивая только для порядка? К тому же судьбу девушки действительно надо устраивать, а тут вполне приличная партия намечается…

Поздравив Энрике с долгожданным свиданием, я отправилась переодеваться. Переоделась, вышла из комнаты, и направилась к лестнице. По Опере всё ещё ходили люди, но когда я вышла на лестничную клетку, на мгновение осталась одна.

— Анжела, — прошелестел рядом со мной бесплотный голос, — на втором этаже одна из комнат открыта. Зайди туда…

С верхней лестничной площадки раздались голоса, и по ступенькам сбежала стайка девушек. Я посторонилась, пропуская их. Мой "ангел" хочет поговорить без свидетелей. Как я уже давно убедилась, сам он умел делать так, что никто, кроме меня, его не слышал, но вот ответы приходилось произносить вслух. Мысли он читать не умел.

Я уже перестала его бояться, хотя по-прежнему удивлялась, что такая чудесная вещь произошла именно со мной. В его небесное происхождение я так и не поверила, но он упорно продолжал именовать себя моим ангелом. Про себя я строила разные версии его происхождения, и однажды прямо спросила его: вы призрак? Ответ был кратким и категоричным:

— Нет.

Общались мы мало. Пару раз мне удавалось его немного разговорить, в частности, он подтвердил, что те таинственные подарки — его рук дело. "Мне захотелось сделать тебе приятное", — сказал он. Но в основном он появлялся во время моих занятий, давая советы практического свойства. Как и раньше, их частенько сопровождала неслышимая другим музыка, но только в тех случаях, когда я была одна. При Энрике или ком-то другом он обращаться ко мне не рисковал, и недаром — я частенько вздрагивала от неожиданности, всё ещё будучи не в силах привыкнуть к раздающемуся из ниоткуда голосу.

Искать открытую дверь на втором этаже не пришлось — распахнутая створка, за которой горел свет, бросилась в глаза, как только я шагнула в коридор. Вот чего мне так и не удалось — это добиться от него ответа, имеет ли он материальное тело, или пользуется исключительно силой мысли. Вообще-то, мало вероятно, что то же шампанское прилетело на почту по воздуху. Либо сам "ангел" при желании может являться в человеческом обличье, либо у него есть помощник-человек. И если последнее верно, то на чьи деньги, интересно, покупались подарки?

Я вошла в маленькую пустую комнату и закрыла дверь за собой.

— Вы хотели со мной поговорить?

— Да, — ответил голос. — Кто для тебя этот человек, что сегодня сделал тебе подарок?

— Это Андрес ди Ногара, мы дружили в детстве. А теперь вот встретились.

— Ты хорошо его знаешь?

— Настолько, насколько можно знать человека, с которым не виделась много лет. А что?

— Я просто хотел, чтобы ты как следует подумала: стоит ли этот Андрес ди Ногара твоего искусства и твоей карьеры?

— В каком смысле? — озадаченно спросила я.

— Ты прекрасная танцовщица, Анжела. Ещё немного — и столица упадёт к твоим ногам. Но лишь в том случае, если ты без остатка отдашь себя танцу. Ты не должна превращаться в рядовую балеринку, угождающую очередному покровителю, ты достойна большего. И романы, пусть даже с друзьями детства, тебе помешают.

— Но я и думать не думала ни о каком романе! Андрес мне друг, и только.

— Ты, быть может, и не думала, зато он думал. Этот молодой человек испытывает к тебе интерес совсем не дружеский.

— Вы преувеличиваете.

— Анжела, вспомни его сегодняшнее поведение. Неужели ты действительно думаешь, что приходил к тебе по дружбе или от нечего делать?

Я подумала, восстановив в памяти и дневную прогулку, и только что полученный подарок. И отрицательно мотнула головой, скорее из упрямства, чем из-за того, что осталась при своём мнении.

— Нет, это просто смешно. Не хотите же вы сказать, что он в меня влюблён?

— Не вижу в этом ничего невозможного. Впрочем, даже если любовью здесь и не пахнет, он вполне может выбрать тебя для развлечения.

— Только не Андрес!

— Сдаётся мне, Анжела, ты всё же знаешь его недостаточно хорошо, чтобы утверждать это столь категорично. С годами люди сильно меняются. В любом случае, ты не можешь себе позволить отвлекаться на него. Я пришёл к тебе, чтобы помогать, направлять и предостерегать тебя, и теперь я предостерегаю — не разменивай блестящее будущее на минутное удовольствие в настоящем, о котором сама же потом будешь горько жалеть. Если же ты будешь упорствовать в своих ошибках, я ничего не смогу для тебя сделать. И если ты не готова посвятить танцу всю жизнь, мне не останется ничего другого, кроме как уйти.

— То есть, — медленно сказала я, — вы хотите, чтобы я выбрала между вами и им?

— Не между мной и им. Между ним и балетом.

Я помолчала и тихо сказала:

— Я подумаю.

— Здесь не о чем думать, Анжела. Или да, или нет. Отбрось наносное и несущественное, загляни в себя, и спроси — чего я хочу: танцевать, воплощать на сцене прекрасные образы и бессмертные чувства, творить красоту на радость людям? Или поменять свой талант на житейское благополучие и бедные радости плоти? Жить обыденностью, зависеть от каприза любовника, видеть в глазах людей не восхищение и благодарность, а сдержанное презрение и мужскую похоть? Стоит ли ради этого продавать себя?

Я молчала.

— Стоит ли, Анжела? Ты хочешь танцевать? Стать Девой-Птицей, Джильдой, Жозефиной?

— Хочу, — прошептала я.

— Я и не ждал другого ответа. Всего, чего ты добьёшься, ты добьёшься своими силами и моей помощью, а не покровительством богатого любовника. Ты сможешь гордиться собой, Анжела, сможешь сохранить чувство собственного достоинства. Искусство не терпит компромиссов. Не зря в древности говорили, что боги ревнивы, и лучше не приходить к ним вообще, чем пытаться отдать лишь половину себя.

На следующий день я отказалась пойти гулять с Андресом. И ещё через день — тоже. На решительный разговор я отважилась далеко не сразу, мне не хотелось его огорчать, да и моя вечная стеснительность мешала. Но, в конце концов, я решила, что чем дольше я стану тянуть, тем труднее мне будет начать. И я сказала, что прошу его больше не приходить ко мне и ничего не дарить, что мне дорого воспоминание о нашей детской дружбе, но нельзя войти в одну и ту же воду дважды. На его вопрос, почему я не хочу попробовать подружиться заново, я почти буквально процитировала слова моего "ангела" о ревнивых богах. Андрес посмотрел на меня взглядом побитой собаки и ушёл, и больше, как и просила, я его не видела.

Сначала мне было немного грустно из-за этого, и я поняла, что в глубине души надеялась, что он проявит больше настойчивости. Всё же голос полностью меня не убедил, и я отнюдь не была уверена, хочу ли я по-прежнему быть объектом его неусыпного внимания. Однако, коль скоро Андрес так легко от меня отказался, значит, никаких серьёзных чувств ко мне у него и впрямь не было, а раз так, то и сожалеть не о чем. И постепенно воспоминания о нём отодвинулись на задний план, заслонённые новыми событиями и впечатлениями.

Энрике Корбуччи женился. О предстоящем бракосочетании я узнала от него самого, когда он пригласил меня на свадьбу. Впрочем, приглашён был весь театр. Свадьба вышла не очень богатой, зато весёлой, невеста от смущения напоминала хорошенький помидорчик, но выглядела совершенно счастливой, а жених так просто светился. В подруги невесты, как я втайне надеялась, меня не позвали, но и без того праздник удался. В финале молодожён вдруг поднял ахнувшую новобрачную на вытянутых руках над головой, да так её и унёс под общие аплодисменты. А чуть раньше я отпраздновала своё девятнадцатилетие. На этот раз я пригласила только Бьянку и Энрике с Ритой, и не к себе, а в кафе.

Медовый месяц молодожёны решили отложить до конца сезона. Они планировали отправиться на курорт, а без Энрике я не захотела уезжать на летние гастроли, хотя объявившийся сеньор Арканжо и предлагал. Но одной мне было боязно, да и захотелось отдохнуть, честно говоря. Последние два года я работала весьма интенсивно, и теперь мне приходилось ежеутренне поднимать себя за шкирку и вести в репетиционный зал, уговаривая себя, что надо позаниматься ещё совсем немножко. Ехать на отдых мне было некуда, и я решила провести эти месяцы в столице, где, правда, было жарковато, но зато достаточно спокойно между сезонами.

— А что это твой давно не появляется? — будто мимоходом спросила у меня как-то Жоана.

— Нет у меня никакого "моего", — ответила я. Жоана пожала плечами:

— Не хочешь говорить, не надо.

В это время в гримёрную постучал секретарь сеньора Эстевели.

— Сеньорита Баррозо, зайдите к господину директору, он вас ждёт.

— Что он от тебя хочет? — удивилась Жоана. Настал мой черёд пожать плечами. Быстро причесавшись и заколов волосы, я вышла из комнаты и направилась в директорский кабинет.

В окна светило яркое майское солнце, до конца сезона оставалось чуть больше месяца. Самый трудный период, когда до отдыха, казалось бы, уже рукой подать, а работа всё не кончается и не кончается, и не дай бог расслабиться. Нет уж, на этот раз я буду наслаждаться заслуженным отпуском, делая только необходимые упражнения. Перенапрягаться тоже опасно, так можно и сорваться.

Я постучала в приёмную, уже успевший вернуться секретарь разрешил войти и молча кивнул на директорский кабинет. Я открыла тяжёлую резную дверь.

— Сеньорита Баррозо? — сеньор Эстевели отвернулся от окна. -

Проходите, садитесь.

Я села.

— Вы, конечно, уже знаете, сеньорита, что от нас уходит одна из ведущих солисток, сеньорита Бенисимо, — начал директор. Я кивнула. — На её место мы переводим одну из первых солисток, но это означает, что у нас открывается вакансия. Мы приглашали на просмотр несколько танцовщиц, но все они по разным причинам нам не подошли, — сеньор Эстевели сделал паузу, казалось, он сам был не уверен в том, что хотел сказать. — И тогда сеньор Росси и сеньор Корбуччи рекомендовали мне взять на освободившееся место вас.

Он снова замолчал.

— Меня? — переспросила я.

— Да, — кивнул Эстевели. — Я позвал вас сюда для заключения нового контракта. Разумеется, мы берём вас с испытательным сроком, так что дальнейшее зависит от вас. Если вы покажете себя достойной, то останетесь на сольных партиях, если же нет… Так вы согласны?

Разумеется, я была согласна. Прыгнуть сразу через ступеньку, минуя рядовых солисток сразу в первые! Даже если меня берут только для того, чтобы заткнуть дыру, пока не найдут кого-то получше, надо быть полной дурой, чтобы упустить такой шанс.

— Репетировать новые роли начнёте немедленно, с тем, чтобы в новом сезоне выступить сразу с ними, — сказал напоследок директор. — Поэтому завтра приходите к сеньору Сорро, он обо всём предупреждён. Всего хорошего, сеньорита.

На обратном пути я остановилась у доски, на которой вывешивалось расписание репетиций. Сеньор Сорро назавтра проводил занятия с участниками балета "Замок снов".

***

Последний месяц показался мне ещё более тяжёлым, чем в прошлом году. Разучивание новых танцев — а меня поставили на небольшие роли в "Замок снов", "Рождественскую сказку" и "Сеньора Мигеля" — занимали много времени, да и общих занятий они не отменяли. Я по-прежнему ходила в класс, где с нами отрабатывали обязательные фигуры, а также новые придумки хореографов, доводя их до автоматизма. Но теперь их вели не Вийера и не Соланос. Я оказалась в одном классе с солистами, куда ходили и новички, вроде меня, и самые распрославленные, такие как Марсела Мачадо и Энрике Корбуччи. Обычно я становилась в самый последний ряд, стараясь не лезть на глаза прима-балеринам; впрочем, те и сами меня игнорировали. Потом я шла на индивидуальные занятия, и сеньор Сорро сгонял с меня восемь потов. По-моему, он натаскивал меня жёстче, чем остальных своих подопечных, но жаловаться, а тем более протестовать я не осмеливалась. Мне предстояло доказать, что дирекция не ошиблась, удостоив меня такой чести.

Впрочем, с "Сеньора Мигеля" меня скоро сняли — как мне объяснил сеньор Сорро, этот балет мне не подходил. Здесь нужны страсть, темперамент, а я, по его мнению, должна была танцевать лирические партии. Вместо этого мне дали номер в "Гарсиаде". Я старалась изо всех сил, и к концу сезона вполне прилично знала все свои роли. Однако ни на что другое времени и сил уже не хватало.

Но вот наконец работа подошла к концу, и я с облегчением распрощалась с театром до следующей осени. Первые две недели я наслаждалась ничем не замутнённым отдыхом. Спала, сколько хотелось, гуляла, читала, ходила в театры и на концерты, правда, на дешёвые места, поскольку отложенных на лето денег было не так уж и много. А потом мне стало скучно. Чего-то не хватало, может, новых впечатлений, а может и работы, с которой я успела так сродниться, что её отсутствие создало ощущение ничем не заполнимой пустоты. А ещё я вдруг поняла, что осталась совсем одна. Как-то я попробовала зайти к Бьянке, как обычно делала раньше, мы немного поболтали, но я с удивлением обнаружила, что прежней лёгкости и открытости наших отношений пришёл конец. Она не сказала мне ничего серьёзного, и у меня самой язык не повернулся затронуть какую-нибудь важную и интересную тему. Легче всего это было бы сделать, спросив о событиях её собственной жизни или заговорив об общих знакомых, но я вдруг обнаружила, что не знаю ничего из того, что происходило с ней за последний месяц. От кордебалета я почти оторвалась ещё год назад, а в последнее время, целиком занятая работой, не находила свободной минутки и для лучшей подруги. Потом её позвали куда-то другие девушки, даже не поздоровавшиеся со мной, она извинилась и ушла с ними. На другой день я пришла снова, в надежде всё-таки преодолеть возникшую отчуждённость, но у Бьянки опять была компания, и я окончательно почувствовала себя лишней. Я ушла, понимая, что подруга для меня потеряна, причём исключительно по моей собственной вине.

Никого, к кому бы мне хотелось пойти, больше не нашлось, и никто не искал моего общества. Энрике уехал, как и собирался, и неизвестно, будет ли он нуждаться в моей дружбе и впредь, занятый молодой женой. Андресу я сама дала от ворот поворот, и даже Голос теперь не баловал меня своим вниманием. Я теряла друзей и знакомых одного за другим, никого не приобретая взамен. И винить в этом, опять-таки, было некого.

В общем, это было очень тоскливое лето. Вот теперь я пожалела, что отказалась от предложения сеньора Арканжо; будь я занята делом, у меня не было бы времени на скуку, самокопание и самобичевание. Вскоре я начала считать недели и дни до начала репетиций перед открытием сезона. Похожее состояние у меня уже было в позапрошлом году, когда я танцевала "у воды", не видя впереди никакого просвета. Тогда мне удалось его в конце концов преодолеть, поставив перед собой цель и начав её добиваться. А сейчас цели у меня не было. Достигнутая вершина вдруг показалась совершенно ненужной, и открывавшиеся перспективы тоже не радовали. Какой смысл становиться даже прима-балериной, если при этом оказываешься в полной изоляции? Дело должно приносить радость, иначе зачем оно вообще нужно? Чтобы просто жить, хватало жалования танцовщицы кордебалета… Тут мои мысли слегка запнулись, при воспоминании прежнем о пансионе и сеньоре Софиантини. Нет, все же иметь чуть побольше денег совсем не мешает. А друзья… Или хотя бы знакомые… Их можно найти, было бы желание. Так что хватит стенать и жалеть себя, несчастную. Как и прежде, всё в моих собственных руках.

Примерно в это же время я получила письмо от давно не подававшего признаков жизни "ангела". Вскрыв конверт, я обнаружила в нём второй, поменьше, и записку:

"Анжела, ты что-то совсем скисла, тебе надо развеяться. В это воскресенье в Саду "Тайна" сеньор Риас устраивает праздник для тех, кто не уехал на лето из города. Было нетрудно получить приглашение на твоё имя. Если хочешь одеться получше, то зайди в магазин сеньориты Альварадо, на Старой Мельничной, и назовись, там тебе подберут всё, что нужно. Постарайся поразвлечься и помни, что я всегда рядом с тобой и услышу тебя, как только ты меня позовёшь. Если попадёшь в затруднительное положение — зови, не стесняйся.

Твой а."

Во втором конверте действительно лежало приглашение на моё имя — красочно оформленное, на хорошей бумаге. Я повертела его в руках, раздумывая, идти или не идти. Сеньор Риас был известным театралом и меценатом, вхожим, несмотря на своё плебейское происхождение, в высшее общество. Впрочем, за последние лет тридцать нравы весьма изменились, как ни шипели сквозь зубы представители аристократии. Ещё при старом короле это было бы невозможно, но сейчас дельцы, банкиры, промышленники и прочие представители высших слоёв буржуазии изрядно перемешались с графами и маркизами на приёмах и балах. Их высмеивают за глаза, зовут нуворишами, но редко кто, за исключением самых завзятых снобов, отказывается от их приглашений или брезгует приглашать к себе. Деньги, как известно, не пахнут и всем нужны, особенно в наш век, когда многие землевладельцы вдруг обнаружили, что старые методы ведения хозяйства перестали приносит прежний доход. И кое-кто из них, самые разумные, плюнув на дворянскую спесь, сами начали подстраиваться под новые веяния, заводя фабрики и мастерские, торгуя, играя на бирже…

Приглашение я все же решила принять, а вот от похода в магазин сеньориты Альварадо отказалась. Не стыдно ходить в скромном платье, стыдно принимать подачки, да и чревато, а моё голубое платье выглядит совсем неплохо, особенно если заново отделать его синими лентами. Сад "Тайна" находился не так уж и далеко, но я, как дама, поехала туда на извозчике. Праздник начинался в шесть часов вечера и грозил затянуться, как минимум, до полуночи.

Сад следовало бы скорее назвать парком — он был весьма обширен, с искусственным прудом, по которому сейчас скользили лодки. Располагался он позади дворца, принадлежавшего графам ди Фальконе, и некогда действительно был садом, милым укромным уголком. Потом хозяева решили его расширить, а после фамилия пресеклась, и парк с дворцом достались короне. Парк открыли для посещения, а во дворце сейчас располагалась публичная библиотека, и иногда там проводили выставки.

Устроитель праздника сеньор Риас, как и положено хозяину, стоял при входе, приветствуя прибывающих гостей. Для меня у него тоже нашлось несколько теплых слов, хотя, конечно, моего имени он не помнил. Мне он понравился: солидный мужчина в годах, уже с сединой, но подтянутый, хорошо выглядевший и элегантно одетый. Я искренне улыбнулась ему и прошла по аллее к ближайшей площадке, на которой, судя по всему, планировались танцы. Оркестр уже играл что-то негромкое, гости гуляли, болтали и пересмеивались между собой. В ближайшей беседке стоял стол со всякими закусками, с которого можно было взять всё, что душа пожелает.

Некоторое время я просто бродила по саду, рассматривая разукрашенные беседки, красочные ларьки, в которых продавались всякие мелочи — выручка, как сообщалось в пригласительном билете, пойдёт на благотворительность, — развешанные на деревьях гирлянды из пока не горевших фонариков. Гулявших и веселившихся в саду людей я, по большей части узнавала: сеньор Риас и впрямь собрал здесь верхушки городских театральных трупп, а также их поклонников-театралов. Спустя примерно час пришло время обеда за расставленными прямо под открытым небом столами. Я подошла к ним и остановилась в сомнении. Все приглашённые из Королевской Оперы размещались за главным столом, но лезть к прославленным певцам и танцовщикам мне было как-то не по чину. За другими столами сидели артисты других театров, туда соваться тем более было неудобно. Можно, конечно, удовольствоваться столами с напитками и лёгкими закусками, а также подносами, которые разносили ненавязчивые лакеи, но мне стало обидно. Опять я словно какая-то пария.

— Что же вы не садитесь, сеньорита?

Ко мне незаметно подошёл сам сеньор Риас.

— Вы ведь из Оперы? — я кивнула. — Так прошу вас, сеньорита… — он сделал многозначительную паузу.

— Баррозо, — пробормотала я, нерешительно делая шаг вперёд.

— Вы недавно в Опере?

— Два сезона.

— Этого более чем достаточно, чтобы привыкнуть к вашему положению, так что не стесняйтесь. Вы — балерина?

— Да, — подтвердила я, снова останавливаясь. Сеньор Риас подвёл меня к началу стола, где сидели самые-самые. Я узнала Марселу Мачадо. Единственное свободное место находилось почти прямо напротив неё.

— Что же вы встали? Садитесь. Господа, вы извините вашу слегка припозднившуюся коллегу?

Я совсем смутилась, почувствовав себя в перекрестье взглядов. Причём, как мне показалось, отнюдь не обрадованных.

— Сеньор ди Ногара, вы один пришли сюда без дамы, — продолжил между тем сеньор Риас. — И теперь мы её вам нашли. Сеньорита Баррозо, вы окажете честь этому господину?

Сидевший слева от свободного стула человек обернулся, и я встретилась взглядом с Андресом.

Ё-моё.

Я пробормотала что-то неразборчивое для меня самой и села на галантно выдвинутый стул. И тут же уткнулась в тарелку, боясь встретиться с кем-либо взглядом. Андрес тоже не спешил начинать застольную беседу. Остальные гости переговаривались, звякали тарелки и приборы, потом сеньор Риас поднялся, явно намереваясь произнести тост.

— Вам налить вина? — негромко спросил Андрес.

Я кивнула, по-прежнему не глядя на него, но кожей чувствуя его присутствие. В стоявший передо мной бокал полилась золотистая жидкость.

— Итак, — в наступившей тишине объявил хозяин застолья, — я счастлив сказать, что здесь собрался, без преувеличения, цвет нашего искусства. А также, — и он чуть льстиво улыбнулся человеку, сидевшему рядом с Мачадо, — его искренние почитатели, оказывающие бесценную поддержку нашим театрам. Нет нужды перечислять все ваши заслуги перед нашим обществом, а потому скажу лишь одно — без вас, сидящих здесь, наша жизнь была бы бедна и бесцветна, но огни ваших талантов разгоняют сумерки обыденности. За вас, сеньоры и сеньориты!

Все выпили.

— Позвольте ответный тост, — поднялся кавалер Мачадо. Он держался с барской снисходительностью человека, привыкшего оказывать людям милость одним фактом своего присутствия. Андрес снова взял бутылку и, не дожидаясь согласия, наполнил бокалы себе и мне. — Огни талантов собравшихся здесь сеньоров, а в особенности сеньорит, — он повернулся к Марселе, и та кивнула с благосклонной улыбкой, — и впрямь не нуждаются в славословиях, они говорят сами за себя. Но сегодня сумерки обыденности вокруг всех нас разогнали именно вы, сеньор Риас. А потому — ваше здоровье!

Раздались одобрительные возгласы, сеньор Риас встал и поклонился. Любопытство придало мне смелости, я повернулась к Андресу и спросила:

— Это — герцог ди Соуза?

— Да. Вы не знали?

— Я никогда не видела его вблизи.

Герцог наклонился к Мачадо и что-то зашептал ей на ухо. Так вот он каков, этот вельможа, член королевской фамилии, один из богатейших людей королевства. Недурён собой, очень недурён, хоть и не в моём вкусе, да и староват по моим меркам — лет сорока, а то и больше. Я спохватилась, что пристально таращиться на людей невежливо, и отвела взгляд.

— Мы с вами давно не виделись, — сказал Андрес, не глядя на меня.

— Да, — согласилась я. И, чтобы заполнить наметившуюся неловкую паузу, спросила: — Вы не уехали на лето из города?

— Уезжал, но уже вернулся.

— Почему? Ведь как раз сейчас начинается, насколько я понимаю, время сбора урожая? Или скоро начнётся?

— Признаться, я никогда особо не любил эти сельскохозяйственные хлопоты. У отца они выходят куда лучше, да и у Лоренцо — тоже.

— Лоренцо?

— Это — мой кузен, но после смерти своего отца, моего дяди, он живёт с нами. Он мне как брат.

— Ясно, — сказала я, не зная, что ещё придумать для поддержания беседы.

— А у вас, я вижу, успехи? — спросил Андрес. — Ведь сюда пригласили только солистов.

— Да, хотя я ещё не выступала в этом качестве. Начну только в будущем сезоне.

— Поздравляю. В каких спектаклях?

Я перечислила, и мы, с облегчением найдя, наконец, безопасную тему, принялись обсуждать балеты — и те, в которых мне предстояло танцевать, и все прочие, идущие в нашем театре. Трапеза шла своим чередом, иногда прерываемая тостами, по очереди высказываемыми гостями. Под конец обеда сеньор Риас вдруг обратился к Андресу:

— Сеньор ди Ногара, вы чуть ли не единственный, кто ещё ни разу не произнёс тоста. Неужели вы не хотите ни за что выпить?

— Я с охотой присоединяюсь ко всем прозвучавшим здесь поздравлениям и пожеланиям, — ответил Андрес, но так просто отделаться ему не дали.

— Э нет, сеньор, — со смехом сказал герцог ди Соуза, — нельзя же так пренебрегать обязанностью галантного кавалера. Все присутствующие здесь ждут ваших слов. Быть может, вы хотите ещё раз выпить за дам? Или — за одну из них?

— Просим, сеньор, — добавил Риас, — и пусть ваш тост завершит наш обед, не считая, разумеется, тоста за её величество.

— Просим, просим! — пролетело над столом.

Несколько секунд Андрес сидел неподвижно, потом поднялся.

— Что ж, — сказал он. — Да простят меня дамы, но в их честь сегодня уже было сказано немало хороших слов. А я хочу поднять этот бокал за тех, чья звезда ещё не взошла, но взойдёт в ближайшем будущем. За таланты, которым предстоит и дальше прославлять нашу сцену!

Не знаю, понравился присутствующим этот тост, или нет, но выпили и за него. Вскоре после этого прозвучал обязательный тост за королеву, и все встали из-за стола.

На землю спускались сумерки, хотя до настоящей темноты было ещё далеко. Но фонарики на деревьях уже зажглись, осветилась и эстрада, на которой расположился оркестр. Начались танцы. На первый меня пригласил Андрес, и я не стала отказываться, тем более что этикет требовал от него протанцевать с дамой, с которой обедал. Потом меня приглашали и другие, хоть и не на каждый танец, как иных, более известных, но без дела я на лавочке всё же не сидела. Один из моих партнёров сделал было попытку зазвать меня в укромный уголок за фонтанами, красиво подсвеченными разноцветными огнями, но когда я отказалась, не стал настаивать.

В полночь затрещал, загрохотал фейерверк. Особо эффектные вспышки, образующие в тёмных небесах настоящие картины, сопровождались криками и аплодисментами зрителей. Веселье всё разгоралось, но я решила, что хорошенького понемножку, и засобиралась домой. Немного поколебалась, нужно ли мне подойти к сеньору Риасу и поблагодарить за вечер. Вежливость предписывала поступить именно так, но я опять застеснялась, и решила, что он вряд ли помнит о моём существовании, а по окончании праздника его и без того будут благодарить все присутствующие. И я потихоньку направилась к выходу, но тут меня перехватил Андрес.

— Уже уходите?

— Да, мне пора, пожалуй.

— Сеньорита Баррозо, окажите мне честь — протанцуйте со мной тур вальса на прощание.

Я согласно кивнула. Почему-то, отказывая даже в пустячных просьбах, я чувствую вину, так что я решила, что лучше уступить. Да и танцевать с Андресом мне действительно понравилось. Он был хороший танцор, и, может быть, из него вышел бы и неплохой танцовщик. Когда я высказала эту мысль вслух, Андрес как-то грустно усмехнулся.

— Людям благородного происхождения запрещено даже думать о сцене. Разве что о домашней, любительской. Мой отец бы точно и слышать об этом не захотел.

— Неужели вы действительно хотели бы стать балетным танцовщиком?

— Иногда, когда я смотрю балет, я завидую тем, кто на сцене.

— Не расстраивайтесь, не такой уж это и лёгкий хлеб. Большие физические нагрузки, частые травмы, диета эта проклятая… Сегодня я о ней забыла, завтра придётся посидеть на хлебе и воде. И несколько следующих дней — тоже.

Тут я немного сгустила краски, не собираюсь я так голодать, но в целом… Интересно, что будет делать та же Мачадо? Она ведь тоже ела не одни салаты.

— Да и век танцовщика краток, — добавила я. — Лет двадцать, двадцать пять, у самых-самых долговечных — тридцать… И всё, как бы ты ни был знаменит и прославлен, больше ты уже никому не нужен.

— Вас послушать — так получается, что в этой профессии сплошные минусы. Однако люди в неё идут, и вы сами пошли.

— Я не сама пошла, меня отдала мама, а сама я, кстати, совсем не хотела. И остальных отдают родители, чаще всего — сами выходцы из театральной среды.

— А теперь? — спросил Андрес. — Если бы вы могли выбрать теперь, вы бы отказались от танца?

Я задумалась. Тур вальса плавно перешёл во второй, но мы как-то не обратили на это внимания.

— Да нет, пожалуй, — наконец сказала я. — Ещё год назад я могла бы отказаться, а сейчас — нет. Это затягивает, Андрес.

— Анжела, — Андрес замялся, но всё же продолжил, — я понимаю, вам надо работать, вы не можете отвлекаться… Но, может, вы все же позволите мне стать вашим другом? Просто другом. Приходить к вам за кулисы, может, приглашать куда-нибудь временами?

— Андрес, — мягко сказала я. — Я не могу вам этого запретить. Но такого рода дружба — это не дружба, это простое знакомство. А мы с вами и так знакомы. Может быть, иногда… Буду рада, но с таким же успехом этого можно и не делать.

Оркестр смолк, танец кончился. Мы с Андресом раскланялись и молча разошлись. Я снова направилась к выходу, на этот раз меня никто не остановил. Поймать извозчика после полуночи оказалось не таким уж и лёгким делом, и я пошла пешком, благо улицы были хорошо освещены, и людей на них хватало. В голове крутились невесёлые мысли, портившие впечатление от в целом удачного праздника.

Ну и зачем я это сделала? Зачем я снова отказалась от Андреса, чего испугалась? Ведь уже успела пожалеть о том, что прогнала его в прошлый раз, а теперь снова. Сама же плакалась, что привлекаю внимание только тех мужчин, которые мне не нравятся, а когда нашёлся такой, который нравится — гоню его прочь. Как последняя дура, пришла я к неутешительному выводу.

***

Отдых кончился, и начались долгожданные трудовые будни. В первый же день я встретилась с Энрике, он весело приветствовал меня, и мы обменялись новостями. Зря я думала, что ему будет не до меня, как раз наоборот, ему срочно понадобился благодарный слушатель, которому можно было рассказать о первых днях семейной жизни, и я как раз подошла. Судя по его словам, складывалась эта жизнь, пока, во всяком случае, просто прекрасно. Но, надо отдать Энрике должное, он ценил меня не только как слушателя. Мои новости он выслушал с не меньшим интересом, чем я — его.

— Зря вас сняли с "Сеньора Мигеля" — сказал он. — Страсть у вас получается не хуже, чем у других. Достаточно вспомнить, как вы танцевали в "Лесе" в прошлом году.

— Послушать сеньора Сорро, так меня надо вообще со всех спектаклей снять и из театра выгнать, — усмехнулась я.

— Не обращайте внимания, он ко всем новичкам придирается. Мне от него тоже доставалось.

Легко сказать — не обращать внимания! А как прикажете это делать, когда сеньор Сорро стоит над душой, так реагируя на любой огрех, словно ты совершаешь намеренное преступление?

— Баррозо, танцевать в полноги будете между сезонами! Просыпайтесь наконец, работа уже давно началась!

Мне сшили новые костюмы. В "Рождественской сказке" я изображала Райскую птицу, поэтому к трико сзади крепился пышный разноцветный хвост, изрядно мешавший в танце. По забавному совпадению, хвост имелся и у костюма из "Замка снов", только не птичий, а кошачий. На свадьбе Принца и Принцессы в числе прочих сказочных персонажей танцуют и кот с кошечкой. К "Гарсиаде" костюм был самый простой — длинное белое платье с символическими крылышками на спине.

Именно с "Гарсиадой" у нас и было больше всего возни. К тому же партнёры мне попались неудачные. Я не имею в виду, что они были плохими танцорами, нет, танцевали они вполне пристойно, но совместный танец у нас не ладился. Птицу я должна была танцевать одна, кошка с котом танцуют, почти не прикасаясь друг к другу, но вот в "Гарсиаде" предполагалось более тесное взаимодействие. На моих занятиях с Корбуччи мне казалось, что подстроиться под партнёра не так уж и сложно, но теперь на репетициях меня не оставляло чувство, что мы танцуем не в паре. Да, вместе, но при этом каждый — сам по себе. Не сразу я сообразила, что и Марио, и Кристиан, с которыми мне выпало выступать в этом балете, да и сам сеньор Сорро считают, что всё идёт, как надо. Они не собирались так учитывать мои особенности, как это делал Энрике, терпеливо искать то, что будет лучше для нас обоих, выяснять моё видение роли и корректировать своё в соответствии с моим, заставляя в свою очередь и меня в чём-то менять взгляды. Такого взаимопонимания, рождавшегося между нами словно само по себе, у меня больше не было ни с кем. Разве что с тем то ли реальным, то ли вымышленным человеком из сказочного подземелья, но тогда оно было достигнуто путём моего полного подчинения, а не сотрудничества.

Осознав это, я поняла, что Энрике Корбуччи не просто прекрасный, а великий танцовщик. Ведь он не собирался танцевать со мной на сцене, во всяком случае, на сцене Королевской оперы! Он просто работал так, как привык, вкладывая в чем-то понравившуюся ему девочку из кордебалета не меньше сил и труда, чем в прима-балерину.

Однажды я, не удержавшись, пожаловалась ему на трудности.

— Ну, что ж, — сказал он, — если хотите, давайте порепетируем вместе. В прошлом году у нас с вами это неплохо получалось.

Разумеется, я хотела. Мы прошли мой номер в "Гарсиаде", и Энрике остался доволен, сказав, что Сорро придирается исключительно из вредности, или по привычке. Если я так станцую на сцене, публика будет в восторге.

— Сначала мне надо привести в восторг Флореса с Росси. Завтра у нас прогон на сцене, в костюмах и с декорациями.

— С Росси-то, я думаю, проблем не будет, — заметил Энрике. — Он явно питает к вам слабость.

Я качнула головой. По-моему, если Росси что и питал ко мне, так это опаску. С позапрошлого года, когда его что-то напугало до такой степени, что пришлось вызывать врача. Об этом уже забыли, дружно решив, что у нашего режиссёра тогда просто временно зашёл ум за разум из-за интенсивной работы, но я помнила. Одно из происшествий в череде необъяснимых то ли случайностей, то ли "нарочностей". Надо будет спросить у Голоса, не его ли это работа. Если да, то всё становится на свои места.

Голос снова прорезался уже довольно давно, причём прямо на репетиции всё той же "Гарсиады". У меня тогда долго не получался пробег-пролёт по сцене, пока наконец сеньор Сорро через губу не признал, что я делаю его достаточно легко.

— Легко, но не воздушно, — сказал Голос прямо у меня над ухом. Я вздрогнула от неожиданности, к счастью, сеньор Сорро успел отвернуться и этого не заметил.

— Что?

— Нужно ещё легче, — шепнул голос, — ты летишь, не касаясь земли. Попробуй начать из затакта.

Музыка заиграла снова, и я попробовала.

— Вот, вот! — сразу закричал Сорро, забыв о том, что новичков положено ругать. — Совсем другое дело!

— Кстати, — сказал Энрике, возвращая меня в настоящее, — а не попробовать ли нам порепетировать что-нибудь посложнее? "Зачарованный лес", скажем?

— Мы его уже репетировали.

— Кусочки и отрывки. А теперь почему бы нам не пройти всю партию обеих Птиц?

— Хорошо бы, но зачем? Я ведь всё равно не буду её танцевать.

— Кто знает, кто знает… Так вы согласны?

Я кивнула.

— Согласна.

— Тогда начнём прямо со следующего раза. До свидания, Анжела.

Энрике вышел.

— Анжела, — тут же позвал меня другой голос из пустоты.

— Да? — ответила я, поднимая глаза к потолку. Почему-то мне казалось, что голос доносится сверху.

— Анжела, тебе не кажется, что ты проводишь с ним слишком много времени?

— Нет, — сказала я, — не кажется.

— Зачем он встречается с тобой?

— Вы же видите — мы репетируем вместе.

— И ты в это веришь? Что у него к тебе чисто благотворительный интерес?

— Послушайте, оставьте эти намёки. Он, между прочим, женат на очень милой женщине и счастлив в браке.

— А его жена знает, чем он занимается?

— Конечно, знает, и ничего не имеет против. И вообще, если бы у него был другой интерес, за год с лишним это в чём-нибудь да проявилось бы. Да и с кем ещё я смогу репетировать Деву-Птицу? Ваши советы бесценны, но ведь это только советы.

Голос заткнулся. Приняв молчание за знак согласия, я отправилась переодеваться.

Сезон открылся "Зачарованным лесом", а потом был вечер одноактных балетов. Первым отделением шла "Цыганка", вторым — "Гарсиада". Я несколько подтрухивала, но всё прошло достаточно хорошо, хотя и не идеально. Можно было станцевать и лучше, но свою порцию аплодисментов мы получили, а после спектакля Марио, танцевавший со мной в этот вечер, поздравил меня с почином. Получила я поздравления и иного рода — мне вручили целых два букета. Один, как я решила, мог быть от Голоса, а вот второй от кого? Долго гадать не пришлось: после следующего спектакля — "Замка снов" — ко мне подошёл Андрес и вручил цветы лично.

— Вы же мне этого не запретили, — сказал он мне.

Я немного смутилась, хотя, казалось бы, смущаться тут не из-за чего, и присела, несмотря на то, что на мне были сапожки и короткий камзольчик, из-под которого свисал полосатый хвост.

— Мне понравилось, как вы танцевали, — добавил Андрес. — Действительно похоже на кошку — изящно и выразительно.

Танец и впрямь имитировал кошачьи движения, насколько это возможно в балете. Комплимент мне польстил, и это не укрылось от бдительного ока моего "ангела".

— Опять этот хлыщ ошивается рядом с тобой, — с явной досадой сказал он.

— Проход за кулисы открыт всем.

— Но это не значит, что ты должна выслушивать его любезности с таким блаженным видом. Если хочет быть поклонником — пусть будет, но при этом знает своё место.

Я промолчала, хотя его сентенция вызвала во мне немалое раздражение. И всё же я дорожила нашими странными отношениями и его советами, которые он начал давать мне прямо во время репетиций, неслышимо для других. Даже Энрике Корбуччи не мог этого — всего одним-двумя словами указать, что именно нужно, чтобы танец наполнился красотой и смыслом. "Руку чуть ниже" — говорил "ангел", и поза сразу становилась изящнее и как-то одухотворённее. "Не задерживайся на пальцах, сразу плие [приседание на двух или одной ноге]" — и разорванное движение обретало необходимую слитность и плавность. Он уделял внимание в основном мелочам, деталям, утверждая, что именно из них складывается образ, от них зависит, как именно ты сделаешь роль. И был прав, конечно. Движения-то одни и те же, и выучить их может каждый танцовщик. Но у одного выйдет шедевр, а другой будет лишь честно демонстрировать выученное, так и не ставшее ролью.

Благодаря Голосу и Корбуччи Дева-Птица быстро продвигалась вперёд. Энрике танцевал и за принца, и за Мага, как выяснилось, ему уже приходилось исполнять эту партию в Раворской Опере, где он начинал свою карьеру. Однажды после репетиции он пригласил меня посидеть в кафе. Там Энрике рассказал мне парочку забавных случаев из своей тогдашней жизни, видимо, чтобы придать мне смелости. Потом заговорил о том, что после Птиц можно будет заняться чем-нибудь ещё. Скажем, "Франческо и Джильдой" или "Источником слёз". Если не в этом году, так в следующем межсезонье, когда снова приедет сеньор Арканжо, мне будет, что ему показать.

— Кстати, вы знаете, что "Сильвану" планируют снять с репертуара? — вдруг спросил он.

— Правда? Ведь это же старейший балет на нашей сцене!

— Вот сеньор Эстевели с сеньором Росси и решили, что он уже исчерпал себя.

— А что вместо неё?

— Пока думают, но, скорее всего, "Жозефину". Это я к тому, что вы вполне можете рассчитывать получить в ней роль.

— Вы думаете?

— Конечно. Та же Ясмин — вы ведь её уже знаете. Хореографию у нас всегда берут классическую, так что учить заново не придётся.

Я неопределённо повела плечами.

— На Рождество "Сильвана" пройдёт в последний раз, — добавил Энрике. — А новый спектакль выпустят, скорее всего, к весне.

— Посмотрим, — сказала я. — Поживём — увидим.

Мы распрощались. А на следующий день я снова имела неприятный разговор с Голосом. Андрес и Энрике раздражали его в равной степени.

— Я, понимаю, он занимается с тобой ролями, это дело весьма похвальное, — вещал "ангел", — но при чём тут совместное распивание кофе? Анжела, ты должна думать о работе, а не о мужчинах. Ни к чему переводить деловые отношения в плоскость личных, у этого счастливого супруга есть жена, пусть он ею и довольствуется.

— Неужели вы думаете, что в его отношении ко мне есть любовный интерес?

— Ты веришь, что мужчина может просто дружить с женщиной и столько делать для неё исключительно по дружбе?

— Да! Будь дело не в дружбе, за то время, что мы знакомы, это в чём-нибудь, да проявилось бы, — повторила я свой прошлый аргумент. — Мы ведь знакомы уже больше двух лет.

— Что ж, ваша дружба весьма трогательна, вот только зачем она тебе нужна? У этого Энрике хватило ума оценить силу твоего таланта, так что ты можешь не бояться остаться без его уроков, если дашь понять, что желаешь сохранять дистанцию.

— Зачем нужна дружба? А разве дружат зачем-то? Если вы так полагаете, то ваши представления о дружбе бедны и убоги. Дружат, потому что доверяют друг другу, потому что имеют общие интересы, потому что могут быть друг другу опорой и поддержкой в трудную минуту. Дружат, в конце концов, просто потому, что дружат.

— Разве ты всёго этого и не имеешь и без него?

— От кого?

— Разве я тебе не друг? Разве я тебе не помогаю и не поддерживаю? Разве у нас нет общих интересов, или ты мне не доверяешь?

Я помолчала. Действительно, неловко получилось, хотя в последнем пункте он прав. Я действительно ему не доверяю, потому что не знаю толком, что он такое, и чего в действительности хочет.

— Вы мне, безусловно, друг, — осторожно подбирая слова, сказала я, — но почему я должна из-за вас отказываться от других друзей? Разве одна дружба мешает другой?

— Мешает, если толкает к необдуманным поступкам. Ты можешь забыть, зачем живёшь на свете, увлёкшись дружбой с Корбуччи, а особенно — с этим ди Ногара.

— Но ведь могу и не забыть? К тому же, зачем я живу на свете, решаю только я.

— Я в этом не уверен. Женщины — слишком слабые существа, слишком легко поддаются тщеславию, соблазнам, а также тому, что они зовут любовью.

— Вот как? — я сухо усмехнулась. — Мне казалось, что ангелы должны лучше знать людей, а мой персональный ангел — лучше знать меня.

— Смею думать, что я достаточно в тебе разобрался. Так что тебе придётся выбирать — или я, или это юнец. Корбуччи — ещё куда ни шло…

— Это ультиматум?

— Если угодно, да.

Зря он это, очень зря.

— Ну, что ж, — сказала я. — Я завтра же напишу сеньору ди Ногара и попрошу составить мне компанию. А вы поступайте как знаете.

Ответа не последовало, да я и не ждала его. Честно говоря, сама не знаю, была ли я готова так резко сжечь мосты. Если он и вправду уйдёт, я испытаю очень сильное сожаление. Но вселившийся в меня чёрт властно толкал меня под руку, не позволяя пойти на попятную. Если меня просили, мне было очень трудно отказать, но если меня пытались заставить…

Так что с утра я и в самом деле села за составление письма Андресу. Дело оказалось нелёгким, я всё никак не могла придумать, куда бы пригласить его меня сопровождать, и чем это мотивировать. Я столько времени его избегала, и вот вдруг… Я не знала даже, как к нему обратиться. "Уважаемый сеньор ди Ногара"? Просто "Сеньор"? "Андрес"? В конце концов я решила обойтись вообще без обращения.

"Я искренне благодарна вам за цветы и внимание, которыми вы одариваете мои выступления. Я высоко ценю ваше мнение, и если у вас завтра, или в любой другой удобный для вас день найдётся пара свободных часов, я с удовольствием обсудила бы с вами спектакли нашего репертуара. Возможно, вас это удивит, но я начала думать, что была не права, отказываясь от вашей дружбы. И если вы на меня не в большой обиде, то напишите, где и когда мы с вами могли бы встретиться. С уважением

Анжела Баррозо"

Я перечитала плод своих получасовых трудов. Как бы он не подумал, что мне от него чего-то нужно, денег там, или ещё чего-то подобного. Что ж, если Андрес решится на встречу и спросит меня об этом, я с чистой совестью скажу, что ничего подобного и в мыслях не имела. А не спросит — тем лучше, будет ему приятный сюрприз, когда всё и впрямь ограничится разговорами об искусстве.

Я запечатала письмо, отправила его по почте и задумалась, что мне теперь делать. Вообще-то приближалась годовщина смерти моей матери, надо бы навестить могилы родителей. Я и так могла бы делать это почаще, но что поделаешь — на кладбище я либо не чувствовала ничего, будучи не в состоянии связать каменные кресты и надгробия с людьми, которых любила, либо наоборот, растравляла себя чуть не до истерики. Но сегодня, в мой законный выходной, съездить нужно. Я только положу цветы, и тут же пойду обратно.

Времени на покупку цветов ушло больше, чем я рассчитывала. Была уже вторая половина дня, когда я вылезла из извозчичьего экипажа у кладбищенских ворот. Мой отец, бывший человеком предусмотрительным, позаботился о месте последнего успокоения для себя и своей жены заранее, купив участок на хорошем кладбище под столицей. Я расплатилась с извозчиком, попросив подождать меня у входа, и направилась к приоткрытым створкам.

— Анжела!

Я обернулась на оклик. Ко мне подходил Андрес собственной персоной.

— Я так и думал, что вы сегодня приедете сюда.

— Думали? Ах, да… — я вспомнила, что рассказала ему и о дне смерти мамы, и о месте, где её похоронили рядом с отцом. — Вы получили мою записку?

— Да, и именно поэтому я здесь. Надеюсь, вы не возражаете, что я не стал дожидаться завтрашнего дня? Я свободен уже сегодня и могу посвятить вам не пару часов, а весь день.

— Я рада.

— Тогда позвольте…

Он предложил мне руку, и вместе мы направились вглубь кладбища, по узким дорожкам между сплошными рядами могил. На городских и окологородских кладбищах места вечно не хватало, и потому мои родные покоились в самом углу у ограды.

На колокольне кладбищенской церкви прозвонили два часа. Мы молчали, не один не решался начать разговор первым. Но почему-то это молчание не было неловким. Возможно, обстановка располагала, в таких местах не до болтовни. Андрес предоставил мне выбирать дорогу, и я уверенно подвела его к нужному месту. Мой отец не зря выбрал именно это кладбище. На нём лежала почти вся его семья. Пока я прихваченной метёлкой сметала с могил опавшие листья и нанесённый ветром мусор, Андрес прошёлся вокруг, читая надписи на соседних надгробиях.

— Я смотрю, здесь много ваших родичей, — негромко казал он.

— Да, — я уложила цветы у массивных постаментов и подошла к нему. — Это, например, мой дядя, старший брат моего отца. Он умер бездетным ещё до моего рождения.

— А родные вашей матери?

— В другом городе. Мою мать её родители привезли в столицу из провинции. Она была из театральной семьи, таких, как правило, на дорогих кладбищах не хоронят.

— Ещё совсем недавно их вообще отказывались хоронить на кладбищах, — согласился Андрес. — Вы что же, совсем одна на свете?

— Есть у меня какие-то дальние родичи, седьмая вода на киселе, но я с ними даже не знакома. Но, знаете, я всё-таки, не совсем одна. У меня есть друзья, это уже немало.

— А кто они? Видите ли, Анжела, — слегка оправдывающимся тоном сказал Андрес, — получается, что я о вас почти ничего не знаю. Может, у нас есть хотя бы общие знакомые?

— Вряд ли. В высшем обществе я не бываю, а наш театр вы, насколько я поняла, знаете плохо.

— Верно, но я пытаюсь восполнить этот пробел. Так кто ваши друзья?

— Ну, Энрике Корбуччи… — я замялась, поняв, что больше называть, собственно и некого. — Бьянка Арана…

— А тот человек, который не хотел, чтоб мы с вами виделись?

— Какой человек?

— А помните, когда я в прошлый раз приходил к вам за кулисы? Я тогда пошёл следом за вами… Нет, не подумайте, я не следил, просто направлялся к выходу. И услышал, как вы с кем-то говорите. Тот человек ещё сказал, что я должен знать своё место, не превращаясь из поклонника в нечто большее.

Я потрясённо промолчала. Я как-то привыкла к тому, что Голос слышу исключительно я. Видно, мой "ангел" проявил беспечность.

— Скажите, Анжела, это вы из-за него отказывались со мной встречаться?

— Д…нет, — ответила я.

Андрес хмыкнул и снова предложил мне руку. Мы медленно пошли обратно.

— Вы ведь с ним близкие друзья, не так ли?

— Да, — кивнула я, лихорадочно пытаясь вспомнить, что именно тогда было сказано.

— Кто он?

— Это имеет значение?

— Возможно. Насколько я понял, вы с ним довольно близки, причём он считает, что вправе давать вам указания. Он ваш наставник?

— Да… В каком-то смысле. Он даёт мне советы по работе над ролью.

— Дельные советы?

— Очень.

— Это, конечно, многое искупает.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что он, как я слышал, достаточно бесцеремонен. Считает возможным решать за вас, кто достоин, а кто нет, быть вашим другом.

— Вы на него обиделись? — спросила я.

— Разумеется, мне обидно. Я, кажется, не сделал ничего, что позволяло бы ему с порога меня отвергать.

— Он полагает, что вы можете отвлечь меня от работы.

— Вот как? А насчет себя он не боится?

— Нет. Ведь он же общается со мной по делу.

— Так что же, вам теперь ограничить свою жизнь только делом? Кто он, кстати? Какую должность занимает?

Я замялась.

— Он хореограф, — наконец сказала я.

— А как его зовут?

— Послушайте, Андрес, вы устраиваете мне форменный допрос.

— Простите. Быть может, я и впрямь излишне поддаюсь обиде, — некоторое время мы шли молча, но потом он заговорил снова: — Знаете, сдаётся мне, что всё, что он говорит, может быть так же применимо и к нему самому. Это прекрасно, что он помогает вам в работе, но не слишком ли близко вы его подпускаете? Работа — это одно, а личная жизнь — совсем другое.

"Да, — подумала я, — это было бы великолепным ответом Голосу. Вернуть ему его же упрёки. Беда только в том, что я не уверена, удастся ли мне теперь это сделать".

— А то он, похоже, уже начал считать вас своей собственностью, — добавил Андрес.

— Я обдумаю ваши слова. А сейчас давайте поговорим о чём-нибудь другом.

Мы немного прогулялись по окрестностям кладбища, после того, как Андрес добавил денег извозчику за дополнительное ожидание. Но прогулка вышла недолгой, и я сама поторопилась прервать её. В голове у меня завертелась одна мысль, но обдумывать её и одновременно беседовать с Андресом у меня получалось плохо. Так что я сказала, что была рада его увидеть, пробормотала что-то неопределённое, когда он спросил, увидимся ли мы снова, и мы расстались. Я направилась к воротам, но вместо того, чтобы сесть в экипаж, прошла мимо и направилась к кладбищенской церкви.

Мысль наконец-то оформилась и оказалась не слишком приятной. Голос назвал себя ангелом, но что если он и впрямь, как я подумала когда-то, — падший ангел? Или, попросту говоря — чёрт?

Я вспоминала подробности нашего знакомства, начиная с самых первых странностей. Заколка… Туфли… Шампанское… У меня так и не хватило сил от всего этого отказаться. Что это, как не склонность к суетности и греху? Правда, мне всегда казалось, что Сатана, как и Бог, на мелочи не разменивается, и ханжи, уверяющие, что нечистый сидит в каждом зеркале, и женщина, хоть немного думающая о своей внешности, становится его верной помощницей, мягко говоря, не совсем правы. Но ведь действительно — мне один за другим подбрасывали соблазны, и ни перед одним из них я не устояла. И теперь мне предложен ещё один — тщеславное стремление к успеху.

Да, но ведь от ещё одного соблазна, от плотских утех, Голос меня оберегает, как зеницу ока. Странно как-то для соблазнителя… Но что я знаю о Враге рода человеческого? Может, он готовит для меня что-то и вовсе невообразимое. И сейчас я почувствовала, что мне становится страшно.

В церкви было почти пусто. Уже начиналась вечерняя служба, но прихожан было мало, едва полтора десятка человек. Я скромно присела на одну из задних скамеек и устремила взгляд на распятие над алтарём. Может быть, попросить об исповеди? Нет, я сегодня и завтракала, и обедала, придётся подождать хотя бы до завтра. А ведь на прошлую пасху я не рассказала священнику о Голосе, когда исповедовалась ему в ближайшем к моему пансиону храме Святой Каролины. Ещё один мой проступок перед Небесами… Но тогда общение с Голосом не казалось мне грехом. Вот умница, сама могла бы подумать: там, где речь идёт о сверхъестественном, лучшего советника, чем священник, не найти. Полагала в гордыне своей, что сама со всем разберусь. Хоть и поняла уже, что к Небесным силам "ангел" никакого отношения не имеет.

Служба кончилась. Люди разошлись, священник тоже ушёл в боковую дверь. Служка вынес несколько свечей и сложил их в ящик у одной из колонн. Я вручила ему монетку, взяла свечу, зажгла её и поставила перед алтарём. Потом опустилась на колени и принялась молиться с жаром, которого не испытывала с детских лет. Господи, спаси и помилуй! Помоги разобраться и не оступиться неразумной рабе Твоей…

Тихий звук органа заставил меня вздрогнуть. Служка к тому времени уже ушёл, и я полагала, что нахожусь в храме в полном одиночестве. Оказалось, нет, органист ещё был на месте, а может, вернулся, и теперь играет что-то негромкое, но очень красивое. Тоже, наверное, полагает, что в храме никого нет. Я невольно прислушалась, не отрывая взгляда от отрешённого лика Спасителя. А орган набирал силу, мощь, и вот он уже гремит, иначе не скажешь.

Низкие, басовитые звуки мощно, но мягко падали вниз, словно спрыгивая с высоты, более высокие приобретали совершенно потустороннее, неземное звучание, паря в вышине и скатываясь оттуда стремительными аккордами. То вкрадчивые, то грозные, они плыли в воздухе, наполняя его без остатка, и уже не осталось в нём места ни для чего, кроме музыки. Созвучия обвивали колонны, уносились вдаль, за алтарь и возвращались оттуда, уже приглушённые, но налившиеся ещё большей глубиной и красотой. Эти отзвуки окрашивали основную мелодию совершенно удивительными оттенками.

Грозный ропот переплетался с нежным зовом, и ураган потихоньку начал стихать, словно расходились, отгремев грозой, нахмуренные тучи. Мелодия стала тише, ясная, как омытое дождём небо. Вот дробно, как капель, раскатились последние звуки, и стало тихо.

Я с трудом поднялась на ноги, только теперь осознав, как затекли колени. Потрясение медленно проходило, но из дверей церкви я вышла как во сне. Экипаж стоял на прежнем месте, у ворот кладбища.

— Я думал, вы уж не вернётесь, — приветствовал меня кучер.

— Извините, — тихо сказала я, влезая внутрь.

Экипаж тронулся. Подпрыгнул на выбоине, перевалился с боку на бок и покатил ровно. Мерно цокали копыта, мимо проплывал пригородный пейзаж. Я смотрела в окно, думая о том, что вряд ли в этой церкви работает второй Файа. И ведь я уже слышала подобную музыку. Не похожую — но имеющую нечто общее, этакий почерк, выдающий авторство. И оказывающую на меня сходное воздействие.

Неужели и в храме для меня нет спасения? Или наоборот — раз он может играть в церкви, то не служит ли это доказательством, что к дьявольским силам он не имеет отношения? Нет, я не разберусь с этой загадкой сама, только окончательно запутаюсь.

В ближайшее воскресенье я исповедалась. Отец Микеле, мой духовник в церкви Святой Каролины, посоветовал мне побольше молиться, смирять свои суетные желания, не слушать Голоса, а если наваждение будет продолжаться — подумать об уходе от мира. А, кроме того, спросил, не обращалась ли я к врачу. Я сказала, что и Голос и музыку слышала не одна я, так что это не плод моего расстроенного воображения, но не знаю, поверил ли он мне. Из исповедальни я вышла совершенно неудовлетворённая.

***

Осень плавно перетекла в зиму. Декабрь был дождливым, но в середине месяца похолодало и выпал снег, пролежавший два дня. Меня ввели в "Зачарованный лес" на роль одной из невест на балу, правда — во второй состав. Три недели репетиций, и после финального прогона третьего акта на сцене меня сочли пригодной. Мой дебют в лучшем, на мой взгляд, балете нашего театра должен был состояться через день. Он и состоялся, но немного не так, как планировалось.

Утро начиналось как обычно. Сеньор Флорес с сеньором Сорро проводил с нами обычный урок, когда в класс внезапно ворвался сеньор Росси.

— Мачадо заболела! — громко сообщил он.

— Вот как? — спокойно переспросил Флорес. — Что ж, вызывайте дублёршу.

— В том-то и дело, что у нас нет дублёрши! Коуту отпросилась на несколько дней на похороны родственника, а Больше Птицу у нас никто не танцевал. Нам придётся либо производить срочную замену спектакля, либо возвращать деньги.

Пока балетмейстеры переваривали это сообщение, дверь снова хлопнула и вошёл сеньор Эстевели. Было видно, что он озабочен не на шутку. Репетиция остановилась, все присутствующие во все глаза уставились на начальство, насторожив уши.

— Вы уже знаете, сеньор Флорес? — спросил директор. — Впрочем, вы наверняка ещё не знаете самого худшего. Сегодня ожидается её величество.

Кто-то рядом со мной присвистнул.

— Значит, отменять спектакль нельзя, — замогильным голосом подытожил главный хореограф.

— Да, речь может идти только о замене. И всё же, какой скандал! — сеньор Эстевели взялся за голову. — Такого в нашем театре давно не было. Сеньор Флорес, сеньор Росси, от вас зависит доброе имя нашего театра и расположение к нам её величества. Каким спектаклем можно заменить "Зачарованный лес"?

— А зачем его менять? — спросил незаметно подошедший к ним Корбуччи. — Птицу может станцевать сеньорита Баррозо. Она знает эту партию, и, поверьте, более чем достойно.

Директор, хореограф и режиссёр уставились на ведущего танцовщика Оперы так, словно впервые узнали о его существовании.

— Сеньорита… Баррозо? — переспросил сеньор Эстевели.

— Да, вот она, — и Энрике указал на меня.

— И, говорите, она знает партию? — задумчиво переспросил сеньор Флорес.

— Бред! — заявил сеньор Эстевели.

— Погодите, господин директор, — жестом остановил его Флорес и направился прямо ко мне между посторонившихся танцоров. Остальные потянулись за ним.

— Сеньорита Баррозо, вы действительно сможете сегодня станцевать Деву-Птицу? — вопросил Флорес, останавливаясь прямо передо мной.

— Я… — я затравленно оглянулась на Энрике. — Я репетировала… Я не знаю… Я…

— Да или нет?

— Она сможет, — рука Корбуччи легла на моё плечо. — И она продемонстрирует вам это прямо сейчас.

— Тогда пойдёмте на сцену, — решительно сказал главный хореограф.

— Флорес, вы уверены? — негромко спросил Эстевели.

— Мы ничего не теряем в случае неудачи, господа. Давайте попробуем.

Первый акт, где Дева-Птица не появляется, повторять не стали, а в третьем выпустили часть бала, начав сразу с появления Мага с Чёрной Птицей. По каменным лицам начальства трудно было сказать, как они относятся к моему танцу, но после окончания прогона сеньор Флорес как о чём-то само собой разумеющемся сообщил, что меня ждут в гримёрной за час до начала спектакля.

В гримёрной я была за два, но, несмотря на ранний приход, белый и чёрный костюмы уже ждали меня, так же как и гримёр. Комната, выделенная мне после перевода в солистки, маленькая, тесная, едва вмещающая стол, диван и манекены с костюмами, сегодня казалась мне особенно душной. К счастью, мне не докучали, только перед самым началом пришёл сеньор Росси, спросивший, готова ли я. Я храбро кивнула и направилась за кулисы.

Я помнила, что я испытала, впервые выйдя на сцену в одиночестве. Это было на гастролях, и — вот совпадение! — во всё том же "Лесе". Концерт выпускников не в счёт, тогда я думала лишь о том, как бы отделаться, не провалившись. А на гастролях мне достался характерный танец, и я впервые вышла на сцену, думая об оценке не преподавателей и экзаменаторов, а зрителей. Это было страшно — оказаться в центре внимания, без прикрытия товарок по кордебалету, однако я твёрдо сказала себе "надо", вышла и станцевала. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытывала сейчас. Королевская опера, ведущая партия в балете, и в каком балете! И, словно этого мало — в зале присутствует её величество!

Наверное, начинающая балерина должна визжать и прыгать от радости, получив такую роль. Наверное, она должна летать по сцене, ног под собой не чуя, выкладываясь но полной программе, чтоб, не дай боже, не упустить такой шанс. Наверное… Но лично я ощущала только гнетущий страх и желание поскорей оттанцевать своё и убраться со сцены подобру-поздорову. К тому же мне постоянно казалось, что я танцую отвратительно. Даже то, что получалось на репетиции, не выходило теперь. И я постоянно ловила себя на том, что вот здесь не докрутила, тут не дотянула, вот в этом движении "падаю"… Откручивая тридцать два фуэте в третьем акте, я не удержала точку и прошлась по сцене вперёд, закончив почти над самой оркестровой ямой. Даже стук пуантов, который для публики глушит оркестр, но самим-то танцовщикам отлично слышен, сегодня казался мне каким-то особенно оглушительным. Тем не менее, как ни странно, зрители мне аплодировали. И, слушая эти аплодисменты, я понемногу позволяла себе поверить, что, кажется, не проваливаю спектакль. К счастью, о присутствии королевы я вспоминала лишь периодически, а то, наверное, вообще бы танцевать не смогла.

Наконец отзвучали последние аккорды, я вместе со всеми вышла на поклоны, ошарашенно улыбаясь и чувствуя себя, как мальчишка, на спор с приятелями прыгнувший в реку с обрыва. Ноги дрожат, сердце стучит, восторг от собственной храбрости мешается с облегчением от того, что всё уже позади. И ты даже согласен, что это было здорово, вот только повторить сей подвиг что-то не тянет.

Моя маленькая гримёрная утонула в цветах. Наверное, всё, что принесли для Мачадо — не пропадать же добру! — подарили мне. Цветы чуть не выжили меня в коридор, я с трудом пробралась к моему стулу, а для пришедших поздравить меня места уже просто не осталось. А они были, эти пришедшие, за дверью толпилось довольно много народа, но я решительно захлопнула створки её, не торопясь переодеваться. Видеть кого-то сейчас мне не хотелось, я и так была переполнена переживаниями и впечатлениями.

— Анжела, — мягко сказал знакомый негромкий голос.

Странно, только что из-за закрытой двери доносился изрядно раздражавший меня шум, а тут он словно куда-то исчез. Вернее, перестал замечаться.

— Анжела, я горжусь тобой. Это лишь начало, но оно было достойным. Тебя ждёт большое будущее, постарайся не дать ему себя ослепить. И не забывай того, с чьей помощью оно стало возможным.

— Анжела! — в дверь требовательно забарабанили, и весёлый голос Корбуччи прокричал: — Анжела, вы ещё долго? Шампанское стынет!

— Какое ещё шампанское?

— Надо же отпраздновать счастливое спасение спектакля и чести нашего театра!

Ах да, верно… Праздновать мне тоже не хотелось, я слишком устала, но не разочаровывать же людей. Стоило мне открыть дверь, как раздалось приветственное многоголосое "А-а!", и меня мгновенно окружили и повлекли в зал для банкетов, где было приготовлено целое пиршество. Я, честно говоря, ожидала, что праздновать мы будем в узком кругу коллег и руководителей театра, но в зал набилась целая куча посторонних. Впрочем, это для меня они были посторонними, а все прочие были хорошо знакомы с этими любителями театра.

Празднование начал сеньор Эстевели.

— Только что я имел аудиенцию у её величества, — проникновенно сообщил он. Выдержал паузу, дав напряжению достигнуть критической точки, и провозгласил: — Её величество выразила мне свою признательность за доставленное удовольствие. Это триумф, господа, и этим триумфом мы обязаны вам, сеньорита Баррозо! Я рад, что вы работаете в нашем театре.

Я почувствовала, что неудержимо краснею. Никогда раньше мне не приходилось становиться объектом подобного чествования. А ведь это было только начало. Эстафету подхватил сеньор Риас.

— Господа, сегодня мы присутствовали при рождении новой звёздочки Королевской Оперы! От всей души желаю вам, сеньорита Баррозо, новых успехов! И не опускайте планку!

Тосты шли один за другим. Если бы я после каждого из них выпивала по бокалу вина, то к концу праздника напилась бы в стельку. Где-то около часа ночи я робко сказала, что мне вообще-то пора. Мой жалкий лепет ни на кого не произвёл впечатления, все возражения, что, мол, завтра рано вставать, дружно отмели, а сеньор Эстевели в порыве хмельной щедрости объявил, что дарит мне завтра дополнительный выходной. Ещё часа через два я засобиралась домой куда решительнее. Собравшиеся, похоже, настроились праздновать до утра, но теперь я проявила неуступчивость и заявила, что сегодня был трудный день, и я устала. Против этого возражать не приходилось, и силком меня удерживать не стали. Данным на радостях выходным я воспользовалась, чтобы отоспаться, хотя велик был соблазн прийти в театр, специально чтоб полюбоваться на помятую физиономию Энрике.

Я сама не знала, жду я ли каких-либо перемен после своего выступления. Наверное, всё-таки ждала и была бы сильно разочарована, если бы их не последовало. Но что-то сдвинулось, и мне предложили разучить партию волшебницы Лилии в "Замке снов", забрав взамен Кошку. Разумеется, я согласилась. Лилия хоть и не главная героиня, но партия более чем заметная, действующая на протяжении всего спектакля. К тому же теперь я твёрдо надеялась на Ясмин в "Жозефине". Что её будут ставить, в театре уже никто не сомневался, и теперь ждали распределения ролей. Что Жозефину заберёт себе уже вполне оправившаяся от внезапного заболевания Марсела, ясно было с самого начала, и солистки делили между собой королеву призраков и Девушку, танцующую па де де в первом акте. Неясно было также, кто станет дублёром Мачадо.

Наконец список исполнителей вывесили на стенде у входа в репетиционные залы. Я первым делом посмотрела, разумеется, на строчку Ясмин, и нашла там чужие имена. Среди Девушек меня так же не оказалось. Окончательно разочарованная, я окинула взглядом весь список, и обнаружила свою фамилию на самом верху. Меня поставили на роль Жозефины во второй состав.

***

— Веселее! Вы радуетесь тому, что выбрались из могильного плена, пусть и на короткий срок. А теперь — серия гран-жете ["большой прыжок" — прыжок с ноги на ногу, при котором танцор почти садится в воздухе на шпагат] наискосок. Так, неплохо.

Репетицию с исполнителями главных партий вёл лично сеньор Флорес. Свои партии мы уже выучили, и теперь шла репетиция с кордебалетом. Я украдкой поглядывала на девочек, большую часть из которых я знала, с которыми, случалось, ссорилась и мирилась, сплетничала, выпивала, менялась вещами… Большая часть из них так и танцевала в массовых сценах, и останется в них надолго, если не навсегда. Только Джованина в этом году перешла в разряд корифеек, чуть приблизившись к ступеньке, на которую, во многом неожиданно для себя самой, вскочила я. Но и с ней я не здоровалась, как и она со мной, и вообще мы вели себя так, словно были вовсе незнакомы. Иногда мне хотелось послушать, что они говорят между собой обо мне, если говорят, но я подозревала, что ничего лестного не услышу.

Репетиция окончилась. Её участники стали расходиться, а сеньор Флорес подозвал меня.

— Вы прекрасно танцуете, — сказал он. — Ваша техника выше всех похвал, но вот выражение… Вы слишком скованны. Вы делаете всё, что нужно, но это лишь танец, а не игра. Что у вас было по пантомиме?

— "Удовлетворительно".

— Это чувствуется. Второй акт вы ещё можете просто танцевать, но в первом — пантомимические сцены, и вот их вы порой просто проваливаете. Поработайте над собой. Мы ещё некоторое время будем оттачивать второй акт, но вскоре перейдём к детальной разработке первого, и тогда может встать вопрос о вашем снятии с роли. Надеюсь, что до этого не дойдёт, но вам придётся потрудиться.

— Я постараюсь.

— Постарайтесь. Вы прекрасно справились с Птицей, так что вы можете, если захотите. Словом — всё в ваших руках.

Я удивлённо посмотрела на него. Мне казалось, что если я где и была скованна, так это в "Лесе", а танцуя Жозефину, я покамест так не волновалась, ведь мы ещё даже не перенесли репетиции на сцену. Но в роли Птицы пантомимы практически нет, так что, может быть, он и прав.

Энрике, помнится, уже говорил мне о чём-то подобном. И советовал постараться забыть о том, что я на сцене. Но мне этого так и не удалось. На сцене я, случалось, умирала от волнения, но даже если и нет, то играть, изображать кого-то, всегда было для меня самым сложным. "Удовлетворительно" по пантомиме я вытянула с грехом пополам, чтобы не портить окончательно свой табель, обычно же у меня оценки были куда хуже. Я всегда ужасно неловко чувствовала себя, когда приходилось по заданию учителя разыгрывать какой-нибудь этюд, а на меня в этот момент все смотрели.

Но в "Жозефине" без этого не обойтись. Я медленно шла по парку, пытаясь представить, что именно должна была чувствовать девушка, которую я танцую, и как это можно лучше передать на сцене. Так, что бы вышло понятно и выразительно, но в тоже время не выглядело глупо. Другие прохожие, бегающие по парку дети отвлекали меня, я свернула в боковую аллею и присела на скамейку, пытаясь сосредоточиться, погрузиться во внутренний мир своей героини. Вот Жозефина сидит на лавочке перед своим домом, вот к ней подходит Бернар… Она не сразу замечает его, но потом оборачивается, как можно более естественно. Я чуть вздрогнула и повернула голову. Как её держать — вот так? Или лучше вот так? Я улыбнулась невидимому возлюбленному. А теперь сцена с цветком. Попробовав по-разному обрывать лепестки, я наконец выбрала позу, показавшуюся мне самой красивой. Надо будет ещё посоветоваться с Голосом, но, кажется, и так неплохо. А вот Жозефина замечает, что последний лепесток выпадет на "не любит". Я с искренним огорчением отбросила тонкий стебелёк. Нет, пожалуй, это движение лучше обозначить почётче, а то зритель может не понять. Вот так.

Бернар поднял цветок и оборвал лишний лепесточек. Жозефина порывисто обернулась к нему и улыбнулась, понимая, что это лёгкое плутовство, но и радуясь очередному знаку внимания от своего возлюбленного. Я легко вскочила со скамейки — и тут обнаружила, что аллея уже далеко не так безлюдна, как четверть часа назад. Пока я, увлёкшись, разыгрывала для себя сцену из спектакля, у меня появилось с десяток зрителей, молча глазевших на бесплатное представление.

Такого смущения я не испытывала, даже когда меня впервые застукали за танцем с Энрике. Я повернулась и быстро пошла прочь, щёки горели, спина занемела от направленных в неё взглядов. Ну, увлеклась! Представляю, что они все обо мне подумали. Добро бы дома или в театре, а то — в парке, в публичном месте!

Но когда смущение немного отпустило, я ощутила даже что-то вроде гордости, осознав, что ведь я проделала именно то, о чём мне говорил Энрике — забыла обо всём, увлёкшись игрой. Значит, и впрямь можно сделать что-то подобное на сцене… Попытка не пытка, я, может, и не смогу вжиться в образ до утраты собственной личности, но увлечься настолько, чтобы не отвлекаться на что-то постороннее, в том числе и на зрителей, мне вполне по силам. А трактовку образа Жозефины всё же надо обсудить с Голосом. Кем бы он ни был, так, как он, искусства не понимает никто.

Но переговорить с ним в тот же день, как я рассчитывала, у меня не получилось. Похоже, "ангел" занялся какими-то своими делами и ему стало не до меня. Во всяком случае, я так и не дождалась его появления, даже когда звала его. Но время терпело, тем более что и без него мне было чем заняться. Как-никак, меня ждал дебют в "Замке снов" в роли Лилии.

До представления оставалось два дня. На время даже Жозефина отодвинулась для меня на второй план, все силы и все мысли были посвящены предстоящему спектаклю. Я не так любила его, как "Зачарованный лес" или "Рождественскую сказку", ибо музыка "Замка" существенно уступала им, хотя её автором был всё тот же Файа. И всё же это один из лучших балетов и вообще в мире, и в нашей Опере, а для меня на этом представлении ещё и решался вопрос, удержусь ли я на балетном Олимпе. Один успех мог быть случайностью, значит, нужно показать себя достойной, и тогда меня признают. Странно было вспомнить, что когда-то я ненавидела балет. Теперь я не мыслила своей жизни без него. Мне хотелось всё большего, и я была полна решимости побороться за своё место в свете рампы.

В то утро я, как обычно опаздывая, бежала в театр. Передо мной было высокое крыльцо, я лихим наскоком вознамерилась взбежать вверх по его ступеням, даже поднялась на первые из них, и тут прямо передо мной словно из-под земли вырос некто, кого я даже толком не разглядела, но была вынуждена резко посторониться. При этом я оступилась, едва не упав, неловко наступила на носок, и большой палец ноги пронзила острая боль. Человек прошёл мимо, а я вынужденно остановилась, преодолевая болевой приступ. Вот незадача! Да ещё перед самой репетицией. Наконец боль чуть ослабла, и я захромала дальше. К счастью, опоздала я всего на минуту, так что на это даже не обратили внимания. Сеньоры Вийера на них нет.

Палец болел, но боль во время танца — обычное дело для людей нашей профессии, да и была она не очень сильной, так что репетицию я с грехом пополам вытянула. К счастью, прогон "Замка снов" с моим участием был накануне, иначе не знаю, что бы я там натанцевала. Вернувшись домой, я устроилась с книжкой и просидела до вечера, находясь в полной уверенности, что у меня просто небольшой ушиб, который скоро пройдёт. Но вечером, когда я встала, чтобы спуститься к ужину, нога заболела пуще прежнего. Я с трудом доковыляла до столовой, а потом с таким же трудом поднялась обратно. Оставалось только лечь спать, надеясь, что за ночь мне станет лучше.

Но за ночь стало не лучше, а хуже. Палец распух, больно было даже просто прикасаться к нему или ставить ногу на пол, а о том, чтобы встать на пуанты, не хотелось и думать. Кое-как я добралась до театра, но только для того, чтобы пожаловаться сеньору Флоресу, что заниматься я сегодня не в состоянии.

— А завтра? Вы сможете выйти на сцену?

— Не знаю. Надеюсь, что смогу…

— Обратитесь к врачу и дайте утром знать, как будете себя чувствовать. Желаю вам поскорее выздороветь.

Несмотря на вежливость, в голосе нашего балетмейстера чувствовалась плохо скрываемая досада. Я его вполне понимала, ведь я и сама была готова плакать от обиды на судьбу. Такое ответственное выступление — и на тебе. И добро бы травма была получена на занятии или репетиции — такое с танцовщиками встречается сплошь и рядом. Но вот так глупо оступиться на лестнице… К врачу я не пошла, слишком мне было больно идти далеко, а послать за ним у меня, как обычно, не хватило храбрости. Притащившись домой, я прилегла, стараясь поменьше тревожить больную ногу. Было ясно как день, что завтра я танцевать не смогу, но я всё же продолжала лелеять безрассудную надежду на чудо.

От огорчения мне даже не хотелось есть, но у ужину я всё-таки вышла. Кое-как спустившись и поднявшись обратно, я снова легла, и, кажется, задремала. Проснулась я вдруг, словно от толчка. В комнате уже давно было темно, и я не сразу поняла, что в ней есть ещё кто-то, кроме меня.

Почему-то я совсем не испугалась. Я попыталась приподняться, но стоило мне оторвать голову от подушки, как на меня вновь навалилась сонливость. Захотелось закрыть глаза и снова погрузиться в сон, но я упрямо держала их открытыми. Человек у двери некоторое время стоял неподвижно, словно чего-то ожидая, потом тёмный силуэт шевельнулся и приблизился к кровати.

— Не бойся, — сказал тихий голос. — Я не причиню тебе вреда.

— Я и не боюсь, — сонно пробормотала я.

Человек опустился на колени в ногах кровати, осторожно провёл рукой по моей лодыжке, откинул край одеяла. Ситуация была — провокационней некуда, но я и тут не забеспокоилась. Меня словно оглушило каким-то успокаивающим зельем, я утратила и осторожность, и здравомыслие. Сон накатывал волнами, я держалась исключительно на любопытстве, единственном чувстве, которое продолжала испытывать. Потом палец пронзила игла боли, чуть отогнавшей дрёму, хотя я и её почувствовала приглушённо.

— Так больно?

— Да.

Пальцам стало тепло, потом, наоборот, пришло ощущение лёгкого холодка. Что там делает человек, я не видела, но чувствовала прикосновение твердых сильных пальцев. Потом он откинулся назад и сел на пол. Некоторое время ничего не происходило, но когда я попыталась пошевелить пальцами ноги, то почувствовала, что весь носок странным образом онемел и стал каким-то громоздко-неуклюжим. Словно чужой, хотя мне всегда казалось бессмысленной фраза: "чувствовать своё тело как чужое". Теперь же я поняла, что она означает.

— Не шевелись, — человек снова наклонился к моей ноге. — Больно?

— Нет.

Я и в самом деле не чувствовала боли, я вообще ничего не чувствовала. Потом по ступне и своду стопы к нечувствительному носку пошёл жар, но не обжигающий, а скорее даже приятный. Часто забилось сердце, запульсировали вены. Человек с силой, так что я почувствовала даже сквозь онемение, нажал на палец, покрутил его и, видимо, удовлетворённый, легко поднялся на ноги.

— Теперь спи, — сказал он. — Завтра тебе будет хотеться есть, не противься этому желанию, лишнего веса не наберёшь. И танцуй свой спектакль.

— Я хотела поговорить с вами о Жозефине, — пробормотала я. — Но вы очень занятой человек, господин Ангел. Я так и не смогла застать вас дома.

Человек, уже повернувшийся к двери, остановился и посмотрел на меня.

— До чего же ты настырна, Анжела. Если хочешь, в ближайшее время мы встретимся и подробно поговорим на эту тему, только прошу тебя, не доставай меня своими разоблачениями и праведным возмущением.

— Не буду. А вы обещаете?

— Клянусь.

Как он уходил, я уже не увидела, провалившись в сон, как в яму.

***

Мой лекарь оказался прав: первое, что я почувствовала, проснувшись утром, оказался голод. Так зверски мне не хотелось есть со времён пребывания в балетном училище. Я встала с постели и остановилась, привлечённая отсутствием боли в ушибленном пальце. Я осмотрела его. Опухоль спала, нога выглядел совершенно как обычно, даже когда я встала на пальцы.

Я вприпрыжку сбежала вниз, находясь в состоянии полнейшего восторга. Обычно я проделываю упражнения до завтрака, но сейчас я была слишком голодна. Едва удержавшись от того, чтобы попросить добавки, я вернулась в свою комнату и приступила к экзерсису. Проделанный комплекс упражнений окончательно уверил меня, что с моей ногой всё в порядке.

В дверь постучали. Оказалось, что у дирекции не хватило терпения дождаться, пока я пришлю записку или приду сама. Я обрадовала посыльного известием, что нахожусь в превосходной форме, что и намерена подтвердить, явившись лично.

Было уже довольно поздно, но я всё ещё находилась на положении как бы больной, вернее, только что выздоровевшей, что давало некоторые поблажки. Поэтому никто и не подумал ругать меня за то, что я пришла с небольшим опозданием. Наоборот, сеньоры Флорес и Росси весьма обрадовались, спросили, точно ли я могу сегодня танцевать, а после обязательного урока отпустили домой отдыхать и набираться сил. По дороге я снова почувствовала приступ волчьего голода и, поняв, что дожить до обеда у меня просто не хватит сил, прямо на улице купила пирожок и горсть жареных каштанов. В этот день я постоянно что-нибудь жевала и даже прихватила пару бутербродов с собой в театр, предчувствуя, что во время спектакля они мне понадобятся. Идти же в служебный буфет я постеснялась, да и не хотелось давать пищу для кривотолков: вот, мол, Баррозо объедается, скоро совсем форму потеряет. Про меня и так уже поговаривали… разное. Я иногда случайно узнавала об очередном слухе, и каждый раз искренне удивлялась, как такое могло прийти кому-то в голову. Но опровергать их было бесполезно, и я каждый раз делала вид, будто ничего не замечаю.

Часов в пять пришёл очередной посыльный, наш инспектор, и опять поинтересовался, выйду ли я на сцену. Видать, дирекцию мучили изрядные сомнения на этот счёт, и их можно понять: ещё вчера я стонала и охала, а сегодня порхаю, как мотылёк. К их чести, они, кажется, не пришли к выводу, что я нарочно придумала эту травму, чтобы набить себе цену, чем, случалось, грешили иные балерины.

Меня и саму охватывало всё большее нетерпение, так что в Оперу я явилась часа за два до начала спектакля. Заперлась в гримёрной и проделала для самой себя некоторые па, в которых была не совсем уверена. Но всё получалось вполне прилично, так что я занялась переодеванием, то и дело поглядывая на часы. Насколько я трусила перед "Зачарованным лесом", настолько же нетерпеливо предвкушала "Замок снов".

— Анжела, — сказал вдруг Голос совсем рядом.

Я быстро подняла голову. Я одновременно ждала и не ждала его, будучи уверена, что он появится позже.

— Да? — сказала я.

— Анжела, если ты хочешь, мы можем встретиться сегодня после спектакля и отпраздновать его вдвоём, — в Голосе мне почудилась лёгкое сомнение, словно он и сам не был уверен в том, что предлагал мне.

— Прекрасная мысль.

— В подземелье, — уточнил он. — Не боишься?

Сердце забилось радостным предвкушением. Зал, прозрачные колонны, и мой танец с человеком в маске… Неужели мне всё это не приснилось?

— Ни капельки!

— Хорошо, — прошелестело у меня над ухом и смолкло.

При всём своём нетерпении, я всё-таки изрядно волновалась, так что мне даже пришлось заставить себя присесть и немного успокоиться перед выходом на сцену, чтобы не испортить танец. И вот я вышла… Не сказать, чтобы я танцевала идеально. Что-то получалось лучше, что-то хуже, но зрителям нравилось, они то и дело аплодировали мне. Я старалась запоминать неудавшиеся куски, чтобы потом попытаться их исправить, но в целом была довольна собой. Нога меня совершенно не беспокоила весь спектакль, только в самом конце повреждённый палец начал немного ныть. Но это вполне можно было перетерпеть, а потом опустился занавес, и грянула овация. Я выходила на поклоны, ловя в общем шуме выкрики "Баррозо! Баррозо!" После "Зачарованного леса" моё имя, кажется, тоже кричали, но тогда я была слишком взволнована, чтобы насладиться своим триумфом.

За сценой солистов, как обычно, ждали. Меня окружили не настолько плотной толпой, как исполнителей главных ролей, но вполне достаточной, чтобы почувствовать неудобство и смущение. Все эти импозантные, посверкивающие бриллиантовыми запонками и булавками в галстуках мужчины наперебой говорили комплименты, норовили завладеть моей рукой, приглашали отпраздновать мой успех. Я, как могла, отнекивалась, мне отвечали, что возражения не принимаются, что я просто обязана порадовать своих искренних поклонников, и всё прочее в том же духе. Спасение пришло неожиданно. Пытаясь пробиться к своей гримёрной, я заметила стоящего в стороне Андреса с букетом чайных роз.

— О, сеньор ди Ногара! Не окажете ли вы любезность проводить меня?

Почитатели моего таланта обернулись и разочарованно расступились. Я приняла букет, оперлась на руку Андреса, и толпа вокруг тут же начала рассеиваться. Любители развлечься поняли, что ловить тут больше нечего, хотя по дороге к моей двери мне пришлось ещё несколько раз ответить на поздравления.

— Благодарю вас, — сказала я, останавливаясь перед дверью и снимая руку с его локтя.

— Не за что, сеньорита. Боюсь, мои слова прозвучат банально, особенно после всех поздравлений, но вы действительно прекрасно танцевали.

— Спасибо, Андрес. Мне приятно услышать это от вас.

— А мне приятно это вам сказать. Я подожду вас внизу?

— Внизу? — я непонимающе посмотрела на него, и лишь секундой спустя до меня дошло. Он, как и все остальные, счёл, что я отдала предпочтение ему, и теперь ждёт вполне естественного продолжения. Да, не слишком красиво получилось.

— Андрес, — тщательно подбирая слова, сказала я. — Вы меня извините, но я действительно очень устала. Я буду рада встретиться с вами в любое время, но не сегодня.

Некоторое время он молча смотрел на меня.

— Что ж, — сказал он наконец, — я всё понял, сеньорита. Вы можете не беспокоиться, больше я не стану вам докучать.

Андрес повернулся и ушёл. Я смотрела ему вслед, понимая, что на этот раз он, похоже, действительно ушёл навсегда. И угораздило же его прийти сегодня, перед встречей с Голосом, от которой я не отказалась бы ни за какие коврижки! Оставалось утешаться мыслью, что мне и впрямь лучше перестать морочить ему голову, и что ни делается, всё к лучшему.

Голос раздался, едва я успела закрыть за собой дверь гримёрной.

— Ты опять была с этим, — сказал он.

— Только чтобы отделаться от остальных. Не тревожьтесь, больше он не придёт.

— Хотелось бы надеяться, но этот молодой человек весьма упрям. Впрочем, ты и сама всё время подаёшь ему напрасные надежды.

— Этого больше не повторится, — сказала я.

— Вот как? — переспросил Голос, похоже, не ожидавший от меня такого заявления. После небольшой паузы он сказал: — Пойми меня правильно, Анжела, я не против, чтобы ты встречалась с мужчинами. Но они не должны заслонять от тебя дело, для которого ты рождена. Пусть они будет отдыхом, развлечением, но и только.

Таких слов не ожидала уже я, и потому не нашлась, что ответить.

— А этот ди Ногара тебе не подходит именно потому, что обязательно захочет большего. Он влюблён в тебя, но ты не можешь ему ответить. Искусство — это божество, не терпящее соперников.

Я могла бы возразить, что именно вдохновению от любви мы обязаны многими произведениями искусства, но вместо этого сказала:

— Вы шутите.

— Нисколько.

— Вы действительно думаете, что он меня любит?

— Да, но это ничего не значит. Не поддавайся жалости и тщеславию, Анжела, держи себя в руках, рано или поздно он остынет.

Я не ответила, повернувшись к зеркалу. На меня смотрело моё собственное лицо, знакомое до последней чёрточки. Неужели Андрес и в самом деле любит эту девушку? Я и раньше подозревала что-то подобное, но подозрение — это одно, а такое уверенное заявление — совсем другое.

— Вы обещали, что пригласите меня в гости, — сказала я, отворачиваясь.

— Я помню, но давай подождём, пока они уйдут. А ты пока переоденься.

Я покосилась на дверь, за которой всё ещё слышались гул голосов и звук шагов, взялась за бретельку платья, но остановилась, поражённая неведомым ранее смущением.

— Пообещайте, что не будете подглядывать.

Голос явственно усмехнулся.

— Не буду, — сказал он и умолк. Я посмотрела на потолок. Ушёл, не ушёл? Но переодеться в самом деле надо, тут уж ничего не поделаешь.

Надевать корсет я не стала — всё равно, чтобы затянуть его, понадобился бы помощник, мне же сейчас никого не хотелось видеть. Вскоре я была готова, но пришлось прождать ещё около получаса. Наконец всё стихло, и голос объявился снова:

— Иди к двери в подвал, Анжела. Помнишь, где она?

— Да.

— Хорошо. Я буду ждать тебя там.

Я вышла в пустой полутёмный коридор. Сейчас, когда долгожданное свидание вот-вот должно было состояться, я почувствовала волнение и даже некоторый страх. Мелькнула было малодушная мысль совсем никуда не ходить, ведь неизвестно, с кем или чем я там встречусь. Но пока я раздумывала, поддаваться ли своей мгновенной трусости, ноги сами несли меня вниз по лестнице, и дальше, к подвальной двери. Когда из тёмного закутка у входа в подземелье бесшумно появилась высокая фигура в чёрном, почти растворявшаяся в полутьме, я вздрогнула. Человек молча подал мне руку, знакомые твёрдые пальцы сжали мою ладонь и уже не выпускали весь остальной путь.

Я ожидала увидеть то же, что и в прошлый раз: бесконечную лестницу, ледяной зал… Но всё оказалось не таким. Лестница и вправду была, но винтовая, тесная и тёмная. Мы шли по ней так долго, что у меня закружилась голова.

— Устала? — спросил человек, имея в виду не то спуск, не то прошедший спектакль.

— Нет, — соврала я. На самом деле я успела устать и от того, и от другого, но не смертельно.

Потом был длинный низкий коридор, напомнивший мне о городской канализации. Разумеется, я никогда там не была, но полукруглый туннель и выложенный камнем пол с канавкой посредине, по которой тёк неслышный и почти невидимый ручеёк, явно не предназначались для людей. Откуда-то шёл неяркий голубоватый свет, и я никак не могла определить его источник — он отсвечивал то спереди, то сзади, то словно шёл из невидимых щелей на стыке пола и полукруглого потолка. Этого света хватало, чтобы разглядеть дорогу, а также увидеть, что лицо "ангела", как и в моём то ли сне, то ли не сне, скрывает маска.

Ход кончился, приведя нас в самую настоящую пещеру. Именно такими я по описаниям в книгах и представляла пещеры: неровные стены, пол и потолок, топорщащиеся сталактитами и сталагмитами, но не прозрачными, а самыми настоящими, каменными. Колонны в бахроме каменных сосулек, изваянные самой природой фигурки, похожие на оплывающие свечи. И везде — на стенах, на каменных пеньках, на неровных выступах колонн — везде стояли восковые свечи, просто прилепленные основаниями к камню. Все они горели, освещая пещеру ярким, чуть колеблющимся светом, придавая ей вид уютной комнаты. И, может быть, поэтому стоявшая в пещере мебель не казалась чем-то чужеродным. Она лишь предавала законченный вид этому ансамблю.

— Вот здесь я и живу, — подал голос мой спутник. — Добро пожаловать, Анжела.

Выпустив его руку, я прошлась по пещере, разглядывая каменные чудеса. Нишу в стене, всю заполненную тонкими колонками, перемежающимися ещё не успевшими достигнуть пола сосульками. Ряды каменных игл на полу, похожих на неровный гребень. Вырастающий из пола горб с каменным же образованием на вершине, похожим на миниатюрный замок. Колонну, к которой лепилась колонка поменьше, в половину её высоты, а всё вместе отдалённо напоминало изображение старика с посохом. Ещё одно образование, очень похожее на кактус в горшке…

Я оглянулась на хозяина этого места, молча наблюдавшего за мной. Он так и не снял ни маски, ни даже перчаток. Безмолвная тень в чёрном, неподвижная настолько, что, не зная точно, что он здесь, посмотришь и не заметишь. Было в этой неподвижности что-то неестественное.

— А зачем маска? — спросила я.

— Так нужно, — человек наконец шевельнулся и подошёл ко мне. Остановился рядом, глядя на "кактус".

— Как вас зовут? — спохватилась я.

— Леонардо, — он по-прежнему не глядел на меня. Ни полоски кожи не виднелось из-под глухой одежды, высокий воротник скрывал шею, маска опускалась ниже подбородка. Она искажала голос, так что я и теперь не могла сказать о нём ничего определённого. И сама одежда была необычной. Не сюртук или фрак, а кожаная куртка и кожаные штаны, заправленные в сапожки до середины голени. Ничего лишнего, просто одежда, скрывающая тело.

Снова повисло молчание. Похоже, он, как и я, не знал, о чём говорить.

— Вы играете? — я кивнула на орган у одной из стен. Металлические трубы зрительно сливались с каменистыми потёками.

— Да. В последнее время я снова стал сочинять.

— А до этого?

— Вдохновения не было. Да и желания, признаться, тоже. Ты вернула мне и то, и другое, Анжела, и я искренне благодарен тебе за это. Надеюсь, ты простишь мне мой обман. Мне действительно казалось, что так будет лучше.

— Это вы хозяйничаете в Опере под именем Леонардо Файа?

— Я. И почему под именем? Меня действительно так зовут.

— Вы тёзка или…

— Или.

Я поверила ему сразу, и теперь молча смотрела на него, чувствуя, как меня охватывает острое чувство нереальности происходящего. Вот так стоять рядом с давно покойным композитором…

— Но ведь… Он же…

— Мёртв? А я и не говорю, что я жив — в обычном смысле этого слова.

— Но ведь вы не призрак, — пробормотала я.

— Нет, конечно. Я вполне материален, из плоти и… — он чуть запнулся, но всё же закончил, — крови. Да ты и сама могла в этом убедиться. Но вот так, во плоти, меня не видел почти никто.

— Даже Рената Ольдоини?

— Даже она. Это был чисто духовный союз. Впрочем, — добавил он, — иные мне и недоступны.

Я молчала, не зная, что сказать.

— Но я забываю об обязанностях хозяина, — Леонардо сделал приглашающий жест, указав на столик и стоящие рядом стулья. На столике красовалась ваза с фруктами, тарелки с закусками и пирожными и бутылка вина. — Присаживайся, угощайся.

— А вы? — спросила я, заметив, что на столике только один бокал.

— Я не нуждаюсь в пище.

Голод, которого я прежде не чувствовала, тут же снова напомнил о себе, и я не заставила просить себя дважды. Хозяин пристроился напротив, но тактично глядел в сторону, не портя мне аппетита чересчур пристальным вниманием. Так танцевала я с ним, или нет?

— Никогда не слышала, чтобы Леонардо Файа умел так танцевать.

— А я и не умел — при жизни. Научился позже. В том, чтобы не быть живым, есть свои преимущества — тело становиться куда послушнее. Не болит, не устаёт, не жалуется… Правда, и не заживает, так что всё же приходится соблюдать некоторую осторожность.

— Вы расскажете мне о себе?

— Не сейчас. Быть может, позже.

— Ну, тогда… Может быть, вы сыграете? Что-нибудь из сочинённого вами недавно.

Леонардо молча посмотрел на меня, потом поднялся и подошёл к органу. Сел на табурет, положил руки на клавиатуру, не снимая перчаток, на мгновение замер и заиграл.

После вступительных аккордов полилась мелодия, грустная и светлая одновременно. Временами простая, временами прихотливая, она захватывала и уводила куда-то прочь, так что я прекратила жевать, полностью обратившись в слух. Орган тихо жаловался на что-то, потом в его звучании появилось величие, превратившее кроткую жалобу в пронизывающую всё существо возвышенную скорбь. Густые звуки наплывали волной, наполняя пещеру, слишком маленькую, чтобы порождать эхо, так что ничего не мешало воспринимать эту музыку. Вот потянулся один бесконечный звук, менявший тембр и высоту, и на его фоне орган тихонько гудел, окрашивая звук новыми красками. Переход, и вновь протяжное одинокое пение, а потом снова полнокровная мелодия. Она начала потихоньку затухать и, наконец, окончательно сошла на нет.

— Я хочу добавить к этому струнный ансамбль, — сказал Леонардо, снимая руки с клавиш и поворачиваясь ко мне. — Один инструмент, даже такой — это всё же бедно.

— Тогда это будет что-то и вовсе потрясающее.

— Тебе понравилось?

— Очень.

Хотелось добавить, что я никогда не забуду этого вечера, этой ожившей волшебной сказки, но я почему-то засмущалась, и ничего не сказала. Вместо этого я взяла наполненный бокал и выпила. Сознание немного сдвинулось, кончики пальцев стали неметь, и я спешно отправила в рот кусок холодного мяса. Не хватало только опьянеть и всё испортить, ведь я не слишком привычна к спиртному.

— Скажите, а воды у вас нет?

— Только родниковая. Хочешь?

Я хотела. Родник оказался крохотным озерцом, метра полтора в диаметре, расположенным в соседней пещерке, входа в которую я раньше не заметила. Она служила чем-то вроде спальни, во всяком случае, здесь стояли кушетка-рекамье и туалетный столик. Я наполнила бокал водой, прозрачной настолько, что сквозь неё можно было разглядеть каждую песчинку на дне водоёма. Интересно, какая тут глубина? Я сунула руку в ледяную воду, она вошла по запястье, потом по локоть, а пальцы всё никак не могли нащупать дна.

— Здесь глубина больше двух метров, — сказал наблюдавший за мной Леонардо.

— Правда? — я недоверчиво посмотрела на него.

— Правда. Просто вода очень прозрачная, поэтому дно кажется близким.

Сказка не кончалась. Леонардо играл мне ещё, и старые, и новые произведения, бесчисленные свечи дрожали и мигали, и наши тени скользили по выступам стен и потолку. Я слушала его, как заворожённая, пока в конце концов не заснула прямо в кресле. Сколько я проспала, я не знаю. Проснулась я на той самой кушетке рядом с озерцом. Здесь свечи горели по-прежнему, но в соседней пещере, насколько можно было разглядеть через неровный входной проём, было темно.

Я встала с кушетки, жалея, что под рукой нет часов. Чувствовала я себя вполне бодрой, хотя и не могла сказать, что совершенно выспалась. Я провела рукой по спутавшимся во сне волосам, подошла к туалетному столику и увидела на нём черепаховый гребень. Стояла там и косметика, но я почти никогда не пользовалась ею вне сцены, отчасти от лени, отчасти из опасения испортить кожу, и так частенько покрытую слоем грима. Я взяла гребень и начала приводить себя в порядок, постаравшись сделать это побыстрее.

Отложив гребень и стянув волосы узлом, я прислушалась. Из соседней пещеры не долетало ни звука. Я осторожно подошла к проёму и заглянула туда. Там всё же было не совсем темно, несколько свечек мерцали, выхватывая из темноты угол стола и кресло, которые теперь, в полутьме пещеры, выглядели действительно странно. Я осторожно вошла и двинулась вглубь, огибая колонны. Моё внимание привлекло какое-то движение сбоку, я шагнула в сторону и увидела ещё одно зеркало. В нём отражалось что-то… сначала я приняла это за ещё один потёк на стене, сложившийся в жуткую маску. И лишь когда маска мигнула глазами и шевельнулась, я сообразила, что это лицо, принадлежащее живому существу.

Живому?!

Я с криком отшатнулась, человек в кожаной куртке, стоявший чуть сбоку от зеркала, так что я заметила отражение прежде него самого, стремительно обернулся на крик и тут же закрыл лицо рукой. Но было поздно, увиденное горело в памяти, словно выжженное раскалённым железом. Это было лицо мумии. Тёмная, высохшая и сморщенная, словно кора дерева, кожа обтягивала кости так, словно под ней не осталось ни грамма плоти. Глазные яблоки с жёлтыми белками казались выступающими под ней шарами, словно этой кожи было слишком мало, едва-едва хватало на веки, и она обтянула глаза слишком туго. И на губы её тоже не хватило, поэтому они остались полураздвинутыми, а из-под них торчали жёлтые зубы.

Человек, не отрывая руки от лица, протянул другую руку в сторону, нашарил знакомую глухую маску и надел её. Я стояла, прижав руку к бешено колотящемуся сердцу, чувствуя, как медленно проходит мгновенный ужас.

— Боже мой, — слабым голосом сказала я. — Это вы?

Леонардо не ответил. Мы стояли друг напротив друга, он был молчалив и неподвижен, как статуя.

— Леонардо?

Никакой реакции. Я почувствовала, как страх снова начал наполнять моё существо, страх, вызванный его неподвижностью и неизвестностью.

— Леонардо… Скажите же что-нибудь!

Он наконец отвёл взгляд.

— Прости, — едва слышно прошелестел он. — Я не хотел тебя напугать.

— Нет, это я… Простите, я не хотела… Не думала… — я окончательно сбилась и замолкла.

— Что под этой маской прячется такое? Увы, я и в самом деле так выгляжу.

— Нет… Я имела в виду, что не должна была входить без приглашения.

— Что сделано, то сделано, — Леонардо помолчал. — Тебе, наверное, пора идти? Уже пять часов утра.

Я молча кивнула. Он, жестом поманив меня за собой, пошёл прочь из пещеры, по уже знакомому полукруглому проходу. Я следовала за ним на расстоянии в пару шагов. Так мы и шли, и даже когда стало совсем темно, он не попытался коснуться меня. Мы поднялись наверх, там он откуда-то взял фонарь, и в его свете проводил меня до лестницы, ведущей к выходу из театрального подвала.

— Прощай, — сказал он, остановившись у нижней ступени, и фонарь погас. Я осторожно нащупала перила, и только тогда оглянулась в темноту.

— Леонардо… Спасибо вам за вечер. Это было волшебно, я никогда не забуду, правда.

Темнота не ответила.

***

Несколько дней я ходила тихая и задумчивая, вызывая некоторое удивление знакомых своей рассеянностью. Впрочем, к моим странностям они привыкли, а потому особо мне не докучали. Я же думала о Леонардо, о нашей с ним встрече и расставании. "Прощай", сказал он, словно не сомневался, что эта встреча была последней. И действительно, больше я не слышала его голоса и не замечала никаких признаков его присутствия. Но чем дальше, тем больше я понимала, что хочу вновь встретиться с ним. Да, он напугал меня, но это вышло случайно, и я сама была в том виновата. Нехорошо получилось — стоило мне увидеть его лицо, и я тут же шарахнулась прочь, оставив его в одиночестве. А ведь он честно предупредил меня, что не совсем жив, так что пугаться мне было нечего. Я пыталась представить, какова она — жизнь после смерти. Как это — быть заключённым в высохшую оболочку? Должно быть, ужасно. И я не знала, чего было больше в моём желании увидеть его вновь: жалости или любопытства. К тому же мне стало не хватать его. Его советов, его музыки, его незримой, но от того не менее ощутимой помощи и поддержки.

— Леонардо, — однажды громко сказала я, оставшись в одиночестве в своей гримёрной, — нам надо поговорить. Ответьте, пожалуйста.

Ответом была тишина. Тогда я стала повторять это при каждом удобном случае, в пустых коридорах, в классах, в залах и на лестницах. Но прошёл не один день, прежде чем он я вновь услышала его голос.

В один из этих дней прошло празднование юбилея господина Эстевели. Ему исполнялось пятьдесят пять лет — полукруглая дата, праздновавшаяся с помпой, с гала-концертом и последовавшим за ним банкетом. Энрике с Мачадо станцевали большое па де де из "Зачарованного леса", я тоже участвовала в концерте, хотя мне достался куда более скромный номер — из "Гарсиады", в паре с Кристианом. Вышло удовлетворительно, хотя я предпочла бы Корбуччи. Но кто ж мне его даст? Энрике — партнёр для примы, а я ещё недостаточно ярко сияю на балетном небосклоне.

Концерт прошёл с большим успехом, начался банкет, одновременно с которым было что-то вроде большого приёма в фойе и вестибюле Оперы. Туда мог попасть любой желающий, в то время как в банкетный зал допускали лишь избранных. Меня, вопреки моим опасениям, пустили. Я как-то всё никак ни могла привыкнуть к тому, что теперь тоже являюсь одной из прим и потому достойна участвовать в жизни высшего общества. Каковое и было представлено и герцогом ди Соузой, и сеньором Риасом… и Андресом ди Ногара. Вместе с которым пришёл и его отец маркиз.

Заметила я их далеко не сразу. Меня как раз атаковал очередной поклонник моего таланта, решивший в знак признательности за доставляемое удовольствие предложить мне своё покровительство. И тонко намекнувший, когда я отказала, что в его власти как поспособствовать моей карьере, так и помешать ей. Я в ответ не слишком вежливо заметила, что грош цена той карьере, которой способны помешать неудачливые ухажёры. Покровительство Леонардо сделало меня смелой, быть может, даже излишне смелой, но я как-то уверилась, что дирекция не посмеет ни выкинуть меня из театра, ни лишить ролей.

За ним подошёл антрепренёр, которого я до сих пор не знала, но который был явно рангом повыше знакомого мне сеньора Арканжо. Ничего определённого он мне предлагать не стал, лишь представился и рассказал, что устраивает гастроли артистов по столицам различных государств. Я выразила заинтересованность, он сказал, что, возможно, поговорит со мной позже, и отошёл. Я погрузилась в, быть может, преждевременные, мечты о заграничном путешествии (давно, признаться, хотела), и как раз тогда заметила Андреса. А рядом с ним стоял седой господин, настолько на него похожий, что не оставалось сомнений — это его близкий родственник.

Андрес смотрел на меня, смотрел настолько пристально, что, когда его спутник обратился к нему, не сразу услышал. Этот его взгляд меня немного смутил, и я поспешила отойти на другой конец зала. С того памятного дня не только Леонардо прекратил всякое общение со мной, но и Андрес больше не показывался мне на глаза. Стыдно сказать, но я почти совсем забыла о нём. Леонардо поглощал все мои мысли, ни на что другое меня уже не хватало. Лишь сейчас я вспомнила, что невольно ухитрилась обидеть ещё одного мужчину. Может, подойти и извиниться? Нет, пожалуй, Леонардо прав, ни к чему уподобляться иным кокеткам и бесконечно дёргать за ниточки, не отпуская, но и не давая приблизиться. Что прошло, то прошло. К тому же, когда рядом его родич, заговорить с ним я всё равно не осмелюсь.

Но вскоре выяснилось, что Андрес сам не прочь заговорить со мной. Встав из-за стола, я вышла из банкетного зала, где мне уже стало скучно, прошлась по фойе и завернула в круглый салон за большим камином. За салоном шла анфилада небольших комнат до самой библиотеки, почти безлюдных, и я медленно пошла по ним. Вот там-то Андрес и нагнал меня. Услышав позади шаги, я оглянулась и остановилась. Андрес поравнялся со мной, и, как мне показалось, сам изрядно смутился. Во всяком случае, заговорил он далеко не сразу.

— Мы с вами не очень хорошо расстались в прошлый раз. Я был резок… Простите.

— Вам не за что просить прощения, — слегка удивлённо ответила я.

— Я рад, что вы не сердитесь, — Андрес вдохнул, выдохнул, словно хотел что-то сказать, но передумал, потом указал рукой вдоль анфилады: — Быть может, пройдёмся?

Мы медленно двинулись к библиотеке. В ней было совсем пусто.

— Анжела, — произнёс Андрес, когда мы переступили порог, — я хочу видеть вас, встречаться с вами… Но у меня всё время такое чувство, будто вы играете мной. Вы то отталкиваете меня, то приближаете. Скажите мне прямо — вы не хотите меня видеть? Тогда я и впрямь никогда вас больше не потревожу.

— Андрес, я совру, если скажу, что совсем не хочу вас видеть, но я не могу предложить вам ничего, кроме дружбы. Если вы хотите большего, не утруждайте себя. Хотя видеть вас своим другом я была бы рада.

— Вот как? Скажите мне, только честно — вы отказываете мне из-за другого человека?

Я замялась.

— Ну же! У вас есть возлюбленный?

— В том смысле, в каком это обычно понимают — нет.

— А в каком же? Ради бога, сеньорита, объясните яснее!

Я подняла на него глаза, удивлённая изменившимся тоном.

— Сеньор, вы хорошо начали этот разговор, но я никак не думала, что вы с такой настойчивостью станете требовать у меня объяснений. Не имея к тому же на это никаких прав. Благородному человеку должно быть достаточно услышать слово "нет", чтобы сразу оставить какие бы то ни было поползновения.

— Ах, вот как? Значит, вы мне всё-таки отказываете?

— Я вам уже всё сказала, и больше мне нечего добавить.

— Значит, вы любите. Иначе вы отказались бы отвечать.

Я промолчала.

— Что же вы молчите? Кто ваш любовник?

— У меня нет любовника, — резко сказала я.

— И почему же, интересно? Из-за его благородства или вашей добродетели? Или, быть может, вы играете им, точно так же, как и мной? Вот она — добродетель актрис! Повести за собой на верёвочке, манипулировать чужими чувствами, наслаждаясь своей властью над тем, кто вас любит! Набивая себе цену, выбирая того, кто может дать больше, чтоб, не дай боже, не продешевить! Вы обманщица, и мой вам совет — проявите немного несвойственного вам милосердия, выберите господина с тугим кошельком и бесчувственным сердцем! Ему вы обойдётесь куда дешевле, чем людям, умеющим чувствовать и любить!

Неприятно поражённая, я молча смотрела на него. И это Андрес? Сдержанный, благовоспитанный Андрес, друг детства, добрый знакомый, к тому же влюблённый в меня, как утверждал Леонардо?

— Вы не знаете, что ответить?

— А зачем вам мой ответ? Вы слышите себя куда лучше, чем меня. Вы уже всё себе объяснили, и мои слова излишни.

— Тогда всего хорошего, сеньорита! — Андрес гордо шагнул было прочь, но тут же обернулся: — Надеюсь, — саркастически осведомился он, — вы не прекратите танцевать, когда, наконец, выберете кавалера себе по вкусу? Танец — это единственное, что может оправдать ваше существование, обидно было бы променять его на дарёное богатство. Вы позволите и дальше наслаждаться вашим искусством?

Я пожала плечами.

— Наслаждайтесь, кто ж вам запретит?

— Спасибо! На сцене ваше притворство куда уместнее.

Он снова отвернулся. Не нужно было его останавливать, всё уже сказано, пролитое вино в бутылку не вернёшь. Не нужно… Но именно в этот момент обида, медленно входящая в меня, как игла под кожу, задела чувствительную жилку, и меня прорвало:

— Притворство? А ну-ка, ответьте мне, сеньор ди Ногара, когда это я притворялась, когда вас обманывала?

Андрес повернулся, но ответить не смог. Я просто не дала ему такой возможности, меня уже несло. Я понимала, что сейчас подтверждаю его худшие подозрения, но остановиться не могла.

— Разве я когда-нибудь пыталась казаться иной, чем я есть на самом деле? Разве я когда-нибудь утверждала, что я — невинный ангел? Или, может, я когда-нибудь тянула с вас деньги?! — выкрикивала я. — Вы сами всё себе выдумали, сами! Я вас не заставляла! И бегать за собой я вас не заставляла тоже! Ах, вас, бедного-несчастного, повели на верёвочке? А вы не ведитесь! Поищите добычу посговорчивей, ту, что обойдётся вам дешевле!

На этом мне пришлось остановиться — иначе в голос прорвались бы душившие меня слёзы. Мы молча стояли друг против друга, и счастье, что вокруг не было никого, кто мог бы наблюдать эту сцену.

— Вы казались невинным ангелом, — наконец ответил Андрес. — Ваше лицо может ввести в заблуждение кого угодно. Ввело и меня.

— Я его не выбирала, — уже спокойнее отозвалась я. — Соль так же бела, как сахар, и невнимательный человек может их перепутать. Но не вина соли в том, что она оказалась не сладкой.

Теперь уже он, не отвечая, смотрел на меня.

— Прощайте, сеньор ди Ногара, — сказала я и быстро пошла прочь от него, по направлению к парадной лестнице.

Этот разговор оставил после себя очень неприятное впечатление. Я снова и снова перебирала его в памяти, пытаясь понять, как получилось, что человек, которого я знала, пусть не очень хорошо, но всё же, как мне казалось, достаточно, вдруг бросил мне в лицо несправедливые и необоснованные обвинения. Ведь начиналось всё и впрямь хорошо. Он извинился, попытался выяснить, есть ли у него шанс получить моё расположение… А потом? Какие мои слова могли вызвать такую реакцию? То, что я отказалась внятно ответить на его вопрос? Но ведь у каждого человека есть право на тайну, я, например, не стала бы расспрашивать его о том, чего он не хочет говорить. Или стала?

Но в любом случае, его оскорбления не оправдываются ничем. Может, оно и к лучшему, что он проявил себя во всей красе. Избавил меня от лишних сожалений. А то ведь я могла и впрямь стать его другом, и тогда то, что он выплеснул на меня сегодня, причинило бы мне ещё больше боли.

А на следующий день я услышала наконец долгожданный голос:

— Ты и в самом деле хочешь увидеться со мной, Анжела?

— Да, хочу.

— Тогда приходи ко входу в подвал.

Всё повторилась: винтовая лестница, полукруглый ход, пещера-комната. Леонардо, испытующе глядя на меня сквозь прорези в маске, подал мне руку, и я не отвергла её. В каком бы состоянии она не находилась, перчатка надёжно это скрывала, а потому его прикосновение вызывало у меня некоторую опаску — но не отвращение.

— Не думал, что ты снова захочешь сюда прийти, — сказал он, усадив меня за уже знакомый стол, на котором на этот раз ничего не было, и сел напротив.

— Почему? Мне было хорошо с вами.

— В самом деле? Мне показалось, что ты была испугана.

— На минуту, — сказала я. — От неожиданности.

— Последние сто лет никто не видел моего лица, — Леонардо положил руки на стол. — Я проявил непростительную беспечность.

— Скажите… Неужели вы всё это столетие живёте совсем один?

— Ну, почему же? Иногда рядом кто-то появляется. Рената, теперь ты…

— Но ведь это только встречи. Так, время от времени…

— А на что ещё я могу рассчитывать? — он помолчал. — Тебе ведь страшно, Анжела? Страшно представить, как можно так жить?

Я молча кивнула.

— Да, участь и впрямь незавидная. Но и её можно выдержать. Просто нужно очень любить жизнь. Или очень бояться смерти, что по сути одно и тоже.

Я промолчала, хотя отнюдь не была уверена в правильности последнего утверждения. Леонардо встал и прошёлся взад-вперёд, заложив руки за спину. Остановился и посмотрел на меня.

— Как-то я обещал, что расскажу о себе. Если хочешь, слушай. Всё, что сейчас известно о начале моей жизни, правда. Сочинитель-провинциал, не принятый в консерваторию из-за недостатка таланта, — Леонардо коротко рассмеялся. — Сейчас об этом не любят вспоминать. Что известности я добился в одночасье, тоже правда, а вот что перед этим было несколько лет мытарств, когда мою музыку отказывались играть и печатать, упорно уговаривая сменить профессию, тоже предпочитают не вспоминать лишний раз. Видимо, чтоб не разрушить эффектную сказку о баловне судьбы, которому всё удавалось с лёгкостью необыкновенной. Но однажды мне повезло, и дальше всё и впрямь пошло, как по маслу, хотя и тогда не обходилось без эксцессов. Ты знаешь, что "Зачарованный лес" при первом представлении провалился?

— Знаю, — подтвердила я. — Музыку сочли монотонной и невыразительной. Уж не знаю, какой частью тела они её слушали, но явно не ушами.

— Спасибо, — поклонился Леонардо. — Так или иначе, но, несмотря на отдельные неудачи, я стал знаменит, богат и признан. Ходят слухи, что я будто бы продал душу дьяволу, но это чушь. Всего, чего я добился, я добился сам. Я мог всё, и мне не надоедала жизнь во всех её проявлениях. Не было дома, который не открыл бы мне свои двери, не было женщины, которой я не смог бы добиться, если б захотел. Я тогда ещё был недурён собой… Но время шло…

Леонардо замолчал. Я тоже молчала, боясь спугнуть его.

— Да, время шло, — повторил он через некоторое время. — Ко мне приближалась старость, она была ещё далека, но я понял, что боюсь её прихода. Дряхлость, болезни, всякие там склерозы и прочие прелести, а в итоге — смерть. Всё это внушало мне настоящий ужас. И тогда я начал искать способ избежать всего этого. Я действительно стал чернокнижником, в этом легенда не врёт… Но дьявол и тут остался не у дел. Может, он где-то и есть, но моя душа его не заинтересовала.

Я действительно везунчик, Анжела. На мои розыски могла бы уйти вся жизнь, но мне удалось найти желаемое всего за несколько лет. Я понял, что знаю, как обмануть время и стать бессмертным. Но для этого мне надо было умереть. Умереть, оставшись в мёртвом теле, не подверженном ни болезням, ни старению. Это был огромный риск, Анжела, но я пошёл на него. Трудно описать моё ликование, когда я понял, что всё получилось. Я стал чувствовать своё тело как чужую неудобную одежду, но это неудобство, как мне казалось, вполне искупалось тем, что я мог больше не бояться смерти и старости. Мне даже удалось омолодить себя, сделать гибче, совершеннее, как я тогда счёл. Ты видела, как я танцую. Я слишком поздно понял, в какую ловушку угодил. Быть может, дьявол и впрямь был рядом со мной, и ему захотелось потешиться над простаком-смертным, бросившим вызов законам мироздания.

Он снова помолчал, меряя шагами пещеру.

— Это тело мертво, Анжела. В нём не бьётся сердце, не течёт кровь, оно не дышит, я вдыхаю, только когда говорю, чтобы заставить работать голосовые связки. Оно не нуждается ни в пище, ни в питье, ни в отдыхе, оно потеряло чувствительность, и теперь равнодушно как к боли, так и к ласке. Из всех наслаждений, доступных людям, мне остались только эстетические. Но и это не самое худшее. Мои источники лгали, вернее, это я сам пожелал обмануть себя, прочтя в них то, что хотел прочесть. Моё тело не стало вечным. Оно потеряло способность стареть, это правда. Оно стало разрушаться, не старея.

Ты видела, что находится под этой маской. Так вот, поверь мне, это мне ещё удалось поправить дело, было хуже. Первые несколько лет я ухитрялся продолжать светскую жизнь в доступных мне пределах, но вскоре мне пришлось прятаться от людей, так как скрыть происходящие перемены стало невозможно. Тогда я инсценировал внезапную смерть и похороны. Не стану говорить, какую цену мне пришлось заплатить, чтобы затормозить распад и даже повернуть его на некоторое время вспять. Способ был найден… Но и он — не панацея. Процесс продолжается, очень медленно, но он идёт. Не знаю, сколько я ещё протяну. Может, сто лет, может, больше. Но в один прекрасный момент это тело высохнет настолько, что я уже не смогу поддержать в нём даже подобие жизни. И тогда я умру окончательно.

Леонардо остановился.

— Ты, должно быть, гадаешь, почему я продолжаю цепляться за такое существование? Ответ прост — потому что я по-прежнему боюсь смерти. Сейчас — даже больше, чем при жизни. И потому я буду бороться до последнего. Ты молода, Анжела, сейчас тебе не понять меня. Но однажды ты тоже почувствуешь ледяное дыхание старости. И когда ты больше не сможешь танцевать — тогда, возможно, ты вспомнишь мои слова.

Он замолчал. Я сидела неподвижно, потрясённая услышанным.

— Ну что? — спросил Леонардо. — Очень я тебя напугал?

— Нет. Я боюсь не вас, я боюсь за вас.

— Правда? Это приятно слышать. Ну тогда, быть может… Ты не откажешься ещё раз протанцевать со мной?

— А это возможно?

— Вполне.

Он подошёл ко мне и протянул руку. Я оперлась на неё и встала, он отступил, ведя меня за собой. Я не отрывала взгляда от его маски и глаз в её прорезях, и потому пропустила момент, когда мы оказались в том самом огромном зале. И снова была дивная музыка, и снова был танец, необычный, прекрасный, заставивший меня забыть обо всём.

***

На генеральной репетиции зал никогда не пустует. Приходят работники театра, приходят критики и журналисты из влиятельных изданий, или связанные дружбой с дирекцией. Приходят приглашённые из других театров, а также всегда является кто-нибудь из цензуры, хотя, казалось бы, что такого крамольного может быть в балете на лирико-фантастический сюжет? По сути дела, генеральная репетиция и есть настоящая премьера спектакля, именно на нём определяется, получилось ли у создателей то, что они хотели. А поскольку критики пишут статьи нередко именно по впечатлениям, полученным на генеральной, то и приём у публики во многом зависит от того, как приняли спектакль допущенные на первое настоящее представление зрители-профессионалы.

Я сидела в партере, в одном из первых рядов, среди других танцовщиков второго состава. Жозефина умирала, Бернар и Хилларион над её бездыханным телом выясняли, кто виноват, а я всё пыталась понять, нравится ли мне то, что я вижу, или нет. На прогоне второго состава я каким-то образом ухитрилась забыть, что я играю на сцене, я словно бы сама перевоплотилась в Жозефину, и не просто танцевала, а жила. И такое бывает. Теперь я жалела, что была лишена возможности в тот момент видеть себя со стороны. Должно быть, вопреки утверждению Аристотеля, получилось неплохо, потому что мне аплодировали рабочие сцены и сидевшие в зале любопытные, пришедшие поглазеть на почти готовый балет. Их было меньше, чем сейчас, ни критиков, ни членов других трупп, одни работники нашего театра. Но на них я произвела благоприятное впечатление.

Марсела же танцевала… Нет, ничего дурного я про неё сказать не могу. Она действительно была замечательной танцовщицей, она делала всё, что нужно, и именно так, как нужно. И всё же что-то не удовлетворяло меня. Быть может, трактовка роли? Её Жозефина казалось какой-то приземлённой, с трудом верилось, что эта простая и кокетливая девушка способна сойти с ума из-за того, что возлюбленный обманул её. Скорее — помянуть недобрым словом сволочей-мужиков и пойти дальше, искать мужчину попроще и понадёжней. Она явно хотела замуж, в то время как героиня этого балета в моём представлении не должна строить никаких планов, она просто живёт день за днём, как птица или бабочка. Жозефина-призрак тоже не слишком удалась Мачадо. В этой сцене у неё вообще исчезло какое-либо выражение. Просто танец, отлично сделанный и отшлифованный почти до совершенства. Так можно танцевать холодную Ясмин, но не любящую и за гробом Жозефину.

Но, быть может, я излишне придираюсь? Никто не сказал, что у меня самой получается лучше. Надо будет поговорить с Леонардо. Его суждению я доверяла, как никакому другому.

Балет кончился. Мачадо и Корбуччи приняли заслуженные поздравления, зрители стали расходиться. Я тоже вполне искренне поздравила Энрике, тем более что танцевал он и впрямь великолепно. Вот к его Бернару придраться при всём желании было невозможно. Хотя какой-нибудь ушлый критик вполне может найти повод.

— Вы будете на завтрашней премьере? — спросил Энрике.

— Разве что за кулисами. Вряд ли в зале найдётся для меня свободное место.

— Ну почему же? Есть несколько лож, которые сдаются нашим артисткам. Та же ложа Мачадо во втором ярусе завтра будет пустовать, раз она танцует. Вы вполне можете снять её на вечер.

— А это возможно? — нерешительно спросила я.

— Почему нет? Договоритесь с контролёром. У вас деньги-то есть?

Деньги у меня были, а договориться с распределявшим ложи контролёром Родольфо Лира и впрямь оказалось легко. Я заплатила за аренду ложи на вечер, выяснила, что её номер — четырнадцать, и находится она сбоку, так что сцену из неё видно не очень хорошо, но тут уж ничего не поделаешь. Зато буду сидеть как дама. Вообще я стала подумывать, что мне пора переходить на более приличествующий прима-балерине образ жизни. Мне не хотелось устраивать приёмы, ездить по балам и маскарадам полусвета, заводить хоровод поклонников. Но вот снять отдельную квартиру, пожалуй, стоило. И нанять прислугу. Мой нынешний уровень дохода это вполне позволял.

Весь следующий день я решила посвятить самой себе. Уж светская жизнь, так светская жизнь! Я погуляла по городу, пообедала в хорошем кафе, посетила галерею дорогих магазинов и кое-что купила. Странно, непривычно и даже не слишком приятно было видеть, как приказчики и продавщицы увиваются вокруг меня, наперебой предлагая целую кучу вещей, так что я устала отбиваться от ненужных покупок. Поэтому я стала заходить лишь в те магазины, в которых и без меня уже кто-то был. Там же в галерее, в тамошней кофейне, я и перекусила, прежде чем отправиться в Королевскую Оперу. До начала было ещё больше часа, но привычка приходить на спектакли заранее оказалась неистребимой. К тому же мне хотелось в кои-то веки войти через главный вход, но при этом не пробиваться через толпу великосветских зрителей. Их я всё ещё стеснялась, да и нечего танцовщице делать рядом с благородными дамами.

Поднявшись по парадной лестнице, я прошла по роскошному фойе и поднялась в ложу. Зал ещё пустовал. Я разделась в аванложе, села в кресло и задумчиво поглядела на ряды красных бархатных кресел, готовых принять гостей.

— Баррозо!

Я вздрогнула от раздавшегося сзади вопля. В ложу влетел запыхавшийся Лира.

— Баррозо! Вас везде ищут! Спектакль вот-вот начнётся, а вы ещё не готовы! Пойдёмте скорее!

— Что случилось? — растерянно спросила я, поднимаясь с кресла.

— Случилось то, что вам давно пора быть одетой и загримированной. Скорее же!

— Одетой? Постойте, — я остановилась у двери в ложу. — Я что, сегодня танцую?!

— Танцуете. Да не стойте вы, идёмте!

— А Мачадо?

— Мачадо… — Лира скривился, словно откусил от лимона, и махнул рукой. — Она не может.

Спустя несколько минут я убедилась, что контролёр прав. Мачадо действительно не могла. Она пришла вовремя, и даже оделась для выступления, а теперь полулежала в кресле в артистическом фойе, не реагируя на попытки сеньора Империоли поднять её на ноги и отвести в гримёрную. Когда мы проходили мимо, Марсела подняла голову и сфокусировала на мне бессмысленный взгляд.

— А-а, эта… — протянула она. — Зайка. Да пошли вы… — добавила она, обращаясь уже явно к администратору. Тот, с поистине ангельским терпением, тянул её за руку:

— Сеньорита, пойдёмте…

— Что это с ней? — с безмерным удивлением спросила я. Мне никто не ответил.

Около моей гримёрной маялись Энрике и Флорес. Увидев меня, оба вздохнули с облегчением.

— Ну, наконец-то! — сказал Энрике. — Мы уж все перепугались. Марсела, сами видите, лыка не вяжет, а вас нет как нет. Родольфо, идите успокойте сеньора Эстевели.

— Где вы были? — нервно спросил сеньор Флорес.

— Я гуляла. Я же не знала, что будет так…

— Ладно, — хореограф махнул рукой, — поскорее переодевайтесь.

Теперь я могла по достоинству оценить свою предусмотрительность, заставившую меня прийти пораньше. Я смогла приготовиться без особой спешки, взяв запасную пару пуантов, всегда на всякий случай хранящихся в гримёрной. Теперь за них приходилось платить самой, но рвались они часто, так что каждая балерина предпочитала иметь запас. Перед началом представления вышел сеньор Эстевели и принёс извинения публике за внезапную замену, сказав, что Марсела Мачадо нездорова. Среди зрителей поднялся ропот, но ни скандала, ни даже громких выкриков не случилось.

— Так что всё-таки с Марселой-то? — шёпотом спросила я у Энрике, пока мы ждали за кулисами конца увертюры.

— Уму непостижимо. Приехала она как обычно, всё было хорошо. Когда успела так наклюкаться — никто и не заметил. Никогда с ней такого не бывало.

Занавес раскрылся, и Энрике вышел на сцену. Я постаралась выбросить все лишние мысли из головы. Так или иначе, но я должна выступить и не подвести, не уронить чести Королевской Оперы.

Жаль, но повторить своё достижение на генеральной и забыть, что я на сцене, мне не удалось. Однако публика оставалась довольна. Аплодисменты раздались уже после первой сцены с цветком, и когда мы ушли со сцены, уступая место паре, танцующей па де де, Энрике с улыбкой сжал мне руку. Я присела на лавочку около сцены, не решаясь уйти далеко и готовясь к сцене сумасшествия. И сцена прошла на ура. Овация не смолкала ещё долго после закрытия занавеса, нас вызывали так, словно спектакль уже кончился. На сцену и в гримёрную понесли цветы, и спасибо Империоли и Лира, грудью вставших у моей двери и так и не пропустивших никого из желающих лично выразить мне своё восхищение. Иначе я не смогла бы даже перевести дух, не то что переодеться для сцены на кладбище.

Но вот ценители балета ушли, стремясь не пропустить ни минуты из второго акта, и пока оркестр играл антракт, я прошла под сцену, чтобы через люк подняться из "могилы". Вокруг громоздились решётчатые фермы и громоздкие механизмы сценической машинерии, которых я попросту боялась и старалась обходить подальше, живо представляя, что будет, попади в них рука, нога или хотя бы край платья. Поглядывая в темноту трюма под сценой, я вдруг задумалась, можно ли отсюда пройти в обиталище Леонардо, и где сейчас находится он сам. Что он смотрит "Жозефину", сомнения не было не малейшего, но вот откуда?

Второй акт сложнее первого, и я постаралась выложиться полностью. Снова были аплодисменты, крики "браво", призывы бисировать номера, которые мы, впрочем, проигнорировали. Слишком много сил вкладывали мы в это выступление, и после окончания балета я почувствовала себя вымотанной даже сильнее, чем после "Зачарованного леса". А потому бесконечные вызовы на поклоны не радовали меня, я не могла дождаться, когда же можно будет уйти со сцены, протолкаться сквозь толпу и запереться у себя, чтобы без сил откинуться на спинку стула перед зеркалом.

Но совсем отвертеться от празднования мне не удалось. Оно проходило в ресторане, с размахом, с многочисленными поздравлениями и тостами, и я, после всех волнений, под действием усталости и алкоголя пришла в состояние, мало чем отличающееся от состояния Мачадо. Спасибо Энрике, он посадил меня в экипаж и назвал адрес, прежде чем меня успел перехватить какой-нибудь гость из числа зрителей.

И всё же я была довольна. Я выдержала и это испытание, доказав всем, и себе тоже, что по праву заняла одно из ведущих мест в нашей труппе.

Впрочем, на следующий день моя уверенность в этом изрядно пошатнулась. Я редко читала газеты, за исключением "Столичных новостей", которые я покупала в память о любившем их отце. Иногда в "Новостях" помещались рецензии на какие-нибудь спектакли, но это были коротенькие заметочки, в частности о "Жозефине" лаконично сообщалось, что, несмотря на внезапную замену исполнительницы главной партии, спектакль стал событием сезона. Прочесть это было весьма приятно, но когда я вошла в свою гримёрную, первое, что бросилось мне в глаза, это лежащий на столе номер популярной газеты "Наше время", раскрытый на развороте, где давались рецензии, на большой статье.

"Прощай искусство, да здравствуют ножки!" — гласил набранный крупным шрифтом заголовок. И ниже шло пояснение шрифтом помельче: "Известный театральный критик Анселмо Фагундес делится своими впечатлениями от премьеры балета "Жозефина" в постановке Королевской Оперы".

Я взяла кем-то принесённую газету. Статья была посвящена практически мне одной, и это были отнюдь не похвалы. "С сожалением вынуждены признать, что сеньорита Анжела Баррозо, подававшая в начале сезона неплохие надежды, ничего, кроме надежд, нам так и не дала" — говорилось в начале. Мой танец был признан "натужным", поскольку бросалось в глаза, что все па даются мне с явным трудом, и я целиком сосредоточена на технике, так что ни на красоту, ни на выразительность сил уже не остаётся. Небольшую эпизодическую роль я ещё способна вытянуть, но главные партии мне категорически противопоказаны. "Что же заставило руководство Оперы доверить главную роль в таком знаменитом балете особе, которой, говоря по чести, не стоило покидать ряды корифеек? — вопрошал известный критик. — Ведь прошло уже достаточно времени, чтобы развеялось минутное обаяние её сравнительно удачного дебюта в "Зачарованном лесе"! Теперь мы с уверенностью можем сказать, что он и был вершиной её, если можно так выразиться, творчества, и объясняется тот успех, вероятно, нервическим напряжением, способным заставить и весьма посредственных артистов однажды показать себя на уровне, значительно превышающем их обычные возможности. Но чудеса случаются только раз, и ничего хотя бы равноценного сеньорита Баррозо уже не создаст. Неужели господин Эстевели этого не понимает, и не нашлось никого, кто мог бы ему подсказать?"

Ответ сеньор Фагундес предлагал поискать у какого-то другого критика, в числе прочих похвал мне, высказавшего комплимент моему сложению, а также лёгкости и изяществу (я этого критика не читала, так что приходилось верить Фагундесу на слово). "Прелестная ножка хорошенькой танцовщицы способна ввести в заблуждение очень многих достойных людей, в том числе и тех, кто по должности обязан заботиться о чистоте нашего искусства", — замечал автор и далее начинал развивать эту мысль, ссылаясь на "знающих людей, близких к оперным и балетным кругам". Высказав ряд весьма прозрачных намёков о моей нравственности и умении манипулировать окружающими, Фагундес заключал: "Нам остаётся лишь с прискорбием вздохнуть о качестве балета в Королевской Опере, и отправиться в какой-нибудь другой театр, в надежде, что его руководители не позволят красоте ножек влиять на выбор исполнителей".

В дверь постучали. Я машинально крикнула "войдите", и в открывшуюся дверь заглянул Энрике.

— Анжела, моя ваза с ангелами не у вас? — спросил он. Я оглянулась по сторонам, но ничего похожего не увидела.

— Кажется, нет.

— Представляете, пропала. Наверняка у кого-то из балерин стоит, а мне она дорога, — Энрике замолчал и внимательно посмотрел на меня. — Анжела, чём вы так расстроены?

— Вот, — я показала газету. Энрике кинул на неё лишь беглый взгляд, и стало ясно, что злополучную статью он уже читал.

— А, это… Наплюйте и забудьте.

Легко сказать. Я вздохнула.

— Скажите, Энрике, это действительно было так ужасно?

— Ужасно? Анжела, вспомните, какой приём вам оказали! Вы действительно думаете, что танцуй вы ужасно, вам бы так аплодировали?

— Но ведь этот Фагундес…

— Эти бумагомараки способны облить грязью кого угодно, и что угодно. Если он так пишет, это, поверьте, отнюдь не значит, что он так думает. Может, он поклонник Марселы и оскорбился, что вы танцуете лучше неё. И вообще, Анжела, гляньте на это дело оптимистичнее. Даже такая статья — какая ни есть, а реклама. Хуже, когда замалчивают. Очень многие, прочтя ругательный отзыв в газете и услышав хвалебный от ваших зрителей, захотят сами убедиться, кто же из них прав.

Я согласно кивнула, но червоточинка в глубине души осталась. Поэтому, получив очередное приглашение от Леонардо и придя в его дом, я первым делом поинтересовалось, какое впечатление произвела на него моя Жозефина.

— Великолепное. Знаешь, Анжела, я искренне горжусь тем, что первый открыл тебя.

— Открыли? Ах, да…

— Я понял, чем ты станешь, ещё когда ты была никому не известной танцовщицей кордебалета. А теперь ты стала прекрасной балериной, и у тебя есть все шансы стать великой.

— Не все с вами согласны.

— То есть?

— Вы читали последний номер "Нашего времени"?

— Ещё нет. А что там?

Я пересказала содержание статьи. Леонардо некоторое время молчал.

— Это уж ни в какие рамки не лезет, — сказал он наконец. — Что этот Фагундес себе позволяет? Он был на "Жозефине"?

— Насколько я поняла, да.

— Тогда тем более. Никто не имеет права тебя оскорблять. Ни дирекция, ни так называемые поклонники, ни какие-то продажные писаки. Ты будешь звездой сцены, кто бы там что ни говорил, я об этом позабочусь.

Я внимательно посмотрела на него, поражённая внезапной догадкой. Марселе Мачадо после столь неподобающей выходки, едва не поставившей спектакль под угрозу срыва, объявили выговор, оштрафовали и пригрозили выгнать из театра, если такое повторится ещё раз, чьим бы покровительством она не пользовалась. Сама она клялась, что выпила всего один бокал шампанского, но ей никто не верил — результат-то был налицо. Но что если и в самом деле…

— Леонардо, — сказала я, — ответьте мне: это вы опоили Марселу Мачадо?

— Нет, — Леонардо качнул головой, и мне показалось, что он довольно усмехнулся. — Я всего лишь дал понять дирекции, что желаю, чтобы премьеру и последующие спектакли танцевала ты. Способ, которым этого добиться, я оставил на их усмотрение. Они уже давно не осмеливаются со мной спорить.

Я молчала, чувствуя, что мне становится холодно. Я не удивилась и не поразилась бы, сделай он это сам, я уже давно поняла, что от него можно ожидать чего угодно. Но что на такое окажутся способны наши собственные начальники… Ведь однажды и мне какой-нибудь "доброжелатель" может плеснуть что-нибудь в бокал. Или не мне. Не один Леонардо пользуется влиянием на нашу дирекцию, я-то защищена его покровительством, а кого-то ещё вполне могут затереть подобным образом, за взятку, или ещё что-нибудь в этом роде. Никто не может чувствовать себя в безопасности в нашем театре.

— Леонардо, поклянитесь, что больше не будете ставить им такие условия.

— Что такое? — он удивлённо наклонился ко мне. — Ты не хочешь первых ролей?

— Хочу. Но я хочу добиться их сама. И ещё я не хочу идти для этого по головам, или чтобы по головам шёл кто-то другой. Если вы ещё раз так сделаете… я уйду из Оперы.

— Вот как? И куда же ты пойдёшь?

— В другой театр. В столице или в провинции.

— Серьёзная угроза. Боюсь только, что твои соперницы твоего благородства не оценят. Та же Мачадо, которую ты сейчас от меня защищаешь, сама тебя отравит за милую душу, лишь бы избавиться от конкурентки.

— Я — не она.

— Ты-то, конечно, не она. И именно поэтому не спеши отказываться от покровительства. Ладно, ты лучше скажи, ты новым домом обзаводиться собираешься? А то прима-балерина, живущая в пансионе — это просто неприлично.

— Я ищу.

— Можешь не искать. Я всё тебе нашёл, тебе остаётся лишь подписать бумаги. Ну конечно, сперва ты можешь посмотреть, всё ли тебя там устраивает. Это дом на Жасминной улице, номер 9, симпатичный такой особнячок.

Я знала Жасминную улицу, она находилась не так далеко от Оперы, и была застроена небольшими, но действительно симпатичными домами. Кажется, я даже вспомнила девятый дом, хотя и не была уверена. Но в любом случае, место удобное. Хороший район, много зелени, рядом дорогие магазины. И до театра четверть часа пешком.

— Спасибо, Леонардо, — сказала я. — Я вам действительно очень благодарна, но пока это для меня слишком роскошно. И потом я уже выбрала жильё в другом месте.

***

— Вот, прочтите, — Энрике сунул мне в руки толстый журнал, раскрытый на одной из страниц. — Вам будет полезно.

Журнал назывался "Музыка и театр", и статья была посвящена всё той же премьере "Жозефины", причём написана она была совсем в ином тоне, чем приснопамятный опус в "Нашем времени". Её автор не позволил себе никаких недостойных намёков, это был действительно критический разбор спектакля, и весьма доброжелательный. Меня там хвалили, и очень. "В то время, когда балерина Икс мучительно подбирает такое телодвижение или позу, в которых она кажется зрителю красивой, сеньорита Баррозо, будучи красива в каждом шаге, находит тот оттенок движения, ту неповторимую позу, которые делают её движения и позы прекрасными. В танце ей легко и привольно. В искусстве Баррозо нет ощущения обременённости и натруженности, её танец не знает излома, избегает рывков, он льётся непринуждённо, плавно и певуче, как возвышенная и спокойная песнь сердца".

Читать это было весьма приятно, и я прочла статью весьма внимательно, а потом просмотрела и весь остальной журнал. Он мне понравился, и я подумала, что, пожалуй, можно будет на него подписаться. Наконец я дошла до последней страницы, где по традиции помещались некрологи. Там их было целых два, один посвящен известному в прошлом пианисту, а второй… "Мы с прискорбием сообщаем, что известный музыкальный критик Анселмо Фагундес, неоднократно сотрудничавший с нашим изданием, скоропостижно скончался у себя дома… Безутешная вдова… Похороны состоятся…"

Порывшись в ящике стола, я вытащила злосчастную газету, которую почему-то не выбросила, и посмотрела, кто автор статьи. Точно, это самое имя. Вот так и бывает. Совсем недавно он что-то писал, пусть и гадостное, и имел при этом, наверное, какую-то свою цель и планы на будущее, и вдруг раз — и всё. Похоронят и забудут. Разве что вдова будет вспоминать, хотя действительно ли она такая безутешная? Так пишут всегда, даже если женщина была рада-радёшенька избавиться от давно надоевшего супруга. Впрочем, не буду наговаривать того, чего не знаю. Может, их брак был счастливым.

Но долго предаваться мыслям о тщете всего сущего я не стала. Чтобы не оказаться перед Леонардо лгуньей, я действительно серьёзно занялась поисками жилья и через некоторое время нашла. Просмотрев несколько объявлений о сдаче домов и квартир, я остановила свой выбор на меблированной квартире на третьем этаже доходного дома на Пивоварной улице. Квартира была небольшая, всего три комнаты. Довольно просторная гостиная, столовая, за овальным столом которой могло разместиться восемь человек, и спальня с примыкающей к ней туалетной. Что меня особенно радовало, в туалетной имелась большая фаянсовая ванна, а в спальне, после того, как я попросила хозяйку заменить монументальное ложе с балдахином на обычную кровать, передвинула кушетку и вынесла столик с зеркалом в туалетную, оказалось достаточно места для ежедневного экзерсиса. Хозяйка даже любезно согласилась на установку балетного станка. Я внесла аванс, перевезла свои вещи и занялась поисками прислуги, для чего обратилась на биржу труда. Впрочем, приходящая кухарка разыскалась сама и очень быстро, её оставили мне в наследство прежние хозяева квартиры. А вот горничную, миловидную девушку моих лет, мне подобрали на бирже. Её прежний хозяин, приходский священник, недавно умер, отчего она и была вынуждена заняться поисками работы. Рекомендательных писем он него она не представила, поскольку он не успел ей их дать, но на бирже за неё поручились, и я взяла её с испытательным сроком в месяц.

Впервые с давнего детства у меня появились слуги. Разговаривая с горничной, которую звали Карла, я чувствовала некоторую неловкость, ведь моё положение совсем недавно не так уж сильно отличалось от её. Теперь же я была "сеньора", которая отдаёт приказы, платит жалованье, и вообще хозяйка. Впрочем, привыкла я довольно быстро. Жалованье ей я назначила чуть больше обычного, вспомнив, как сама едва сводила концы с концами, а также взялась оплачивать ей форменную одежду и стол.

Праздновать новоселье мне не хотелось, но без гостей я не осталась. Стоило мне устроиться на новом месте, как ко мне повалили визитёры. Открыл эту галерею Энрике, следующим, неожиданно для меня, стал сеньор Эстевели, после пришли отметиться и другие члены труппы и кое-кто из дирекции. Но ими дело не кончилось. Пришёл знакомый мне по юбилею Эстевели антрепренёр, пришли директора двух других оперных театров столицы, с которыми меня связывало даже не шапочное знакомство, а одно-единственное представление где-нибудь по случаю. Пришли и гости из числа зрителей. Иных из них я не помнила в упор, но они уверяли, что имели честь поздравить меня с таким-то и таким-то выступлением и лично вручить цветы. Все визитёры выражали надежду, что будут бывать у меня часто и так же часто видеть меня у себя, чем ставили меня в несколько затруднительное положение. Я не собиралась держать открытый дом, но и прямо сказать об этом своим велеречивым гостям не осмеливалась.

А моя карьера шла в гору. По своей воле, или по воле Леонардо, но меня стали выдвигать на первое место, оттесняя Марселу. "Жозефина" и "Зачарованный лес" стали моими без разговоров, в "Гарсиаде", "Рождественской сказке" и "Замке снов" всё осталось по-прежнему, а вдобавок к этому мне предложили на выбор любую роль в любом балете. После моего гордого заявления, что я не желаю идти по головам, мне, конечно, нужно было отказаться, но я не смогла. Я давно уже мечтала об Анне из "Источника слёз", и вот теперь мне представился шанс осуществить мою мечту. Тем более что Яноша там танцевал Энрике, а Халифа — давно знакомый мне Марио. Нурой была сеньорита Коуту. Эта партия тоже хороша, но Анна была мне ближе. Я не раз и не два представляла себя на месте пленницы, которую любит её пленитель. За время же репетиций я смогла как следует проникнуться чувствами своей героини.

Хотя и тут не обходилось без трудностей. Вот, например, почему Халиф влюбляется в Анну с первого взгляда? Поражён её красотой? Но у него красавиц целый гарем, к чему-чему, а к женской красоте он привык. Поражён её душевными качествами и чистотой, сказал сеньор Флорес. А как это изобразить?

Поскольку меня вводили в уже готовый спектакль, репетиции заняли меньше времени, чем при постановке нового, и я должна была впервые выступить в "Источнике" вскоре после масленицы. Мачадо глядела на меня волком, но пока молчала. Её молчание тревожило меня. Уж лучше бы она говорила или даже делала какие-нибудь гадости, тогда всё было бы понятно. А так мне приходилось только гадать, смирилась ли она или готовит страшную месть. После происшествия на премьере "Жозефины" я бы уже ничему не удивилась.

Масленицу в столице праздновали шумно. Балы, маскарады, гуляния, на которые я тоже получала приглашения, и даже кое-какие принимала. Было бы странно, если бы обошлось без празднования в Королевской опере. Решено было устроить костюмированный бал, не маскарад, а именно бал, где маска и анонимность были необязательны. Предполагалось также представление, но в нём участвовали только кордебалет и ученики старших классов из балетного и оперного училищ. Солистам же был предоставлен шанс веселиться от души, не отвлекаясь на какие-либо обязанности.

Я долго думала, как мне на него одеться. Хозяйка мастерской, занимающейся пошивом экзотический нарядов, упорно сватала мне наряд одалиски, но мне он не глянулся, к тому же напомнил костюм, в котором я в первый раз встретилась с недоброй памяти сеньором Коменчини. Тогда мне предложили наряд цыганки: чёрно-красное платье с широченной юбкой, такой, что край её можно было поднять над головой, не открывая ног, красная шаль с золотой вышивкой и бахромой, множество браслетов на обнажённых по локоть руках, и гребень в волосы, который я дополнила приколотой сбоку красной розой. Конечно, из меня вышла весьма состоятельная цыганка, но я так вошла в роль, что даже воспользовалась гримом, сделав тон кожи потемнее. Благо при моей природной тёмной масти это выглядело естественно.

В таком виде я и явилась на бал. Меня тепло приветствовали, и я постаралась окунуться в беззаботное веселье, отрешившись от всех забот и волнений повседневности. Танцы, затянувшиеся далеко за полночь, вкусный ужин и весёлые игры, за которыми я с удовольствием наблюдала — всё это и вправду заставило меня забыть если не обо всём, то о том, что завтра опять надо рано вставать.

— Что ж вы, сеньорита, сами не играете? — спросил меня подошедший мужчина в костюме корсара, с повязкой через глаз, отрывая от наблюдения за игрой в фанты.

— Не хочу, сеньор.

— Почему же?

— Просто не хочу и всё.

Меня всегда ужасно раздражала необходимость объяснять любопытствующим своё нежелание принимать участие в общепринятых делах. А как тут объяснишь, если я и сама толком не знаю, в чём причина? Просто характер такой.

— Быть может, вам не нравятся участники? — предположил мужчина. — А если подобрать вам партнёра по вкусу, вы решитесь?

— Нет, сеньор, — я поднялась. Дальнейших ход рассуждений было не трудно угадать: а не окажется ли он сам таким партнёром. Так что, как ни жаль мне было уходить, лучше сделать это сразу.

— Уже уходите? Куда же вы, сеньорита?

— Я хочу пройтись.

— Позвольте я с вами.

— Нет, нет, мне нужно, э-э… привести себя в порядок.

Но "корсар" оказался человеком настойчивым. Он ждал меня неподалёку от туалетной комнаты.

— У вас этот танец свободен? Тогда позвольте вас пригласить, — и, не дожидаясь ответа, взял меня под руку. Вздохнув, я решила уступить. Танец — это только танец, а вырываться силой, привлекая внимание, не хотелось.

Мой кавалер был уже не очень молод, в моём понимании почти старик, но лёгкости и подвижности в танце он не утратил. Полчаса прошли не так чтобы очень неприятно, но после, вместо того, чтобы отвести меня на место у стены, он предложил мне прогуляться по балкону, на который выходили двери лож. "Корсар" производил впечатление человека, не привыкшего к отказам и возражениям, но на этот раз я воспротивилась. Пусть это не маскарад с его лёгкостью нравов, но всё равно на балах в Опере аванложи пустовали редко. Оказаться там у меня не было ни малейшего желания.

— И всё же я вынужден настаивать, — отмёл он мои возражения. — Мне необходимо поговорить с вами наедине.

— Вы можете поговорить со мной и здесь.

— Слишком много посторонних ушей, сеньорита Баррозо. Мне не хотелось бы, чтобы нас услышали даже случайно.

— Ну, хорошо, — после небольшой паузы отозвалась я. Мы вместе поднялись на почти пустой балкон, и тут я снова решительно остановилась у балюстрады:

— Здесь чужие уши достаточно далеко, и если мы не будем кричать, нас не услышат, сеньор Корсар.

— Вы меня не узнали?

— Признаться, нет.

— А вот так? — и он снял повязку.

— О, — сказала я. При ближайшем рассмотрении мой собеседник оказался герцогом ди Соуза. До сих пор я видела его считанные разы, ничего удивительного, что повязка сделала его неузнаваемым.

— Удивлены, сеньорита?

— Признаться, да. Не думала, что вам придётся искать себе даму, ваша светлость.

— К чему эти церемонии, сеньорита? Давайте обойдёмся без "светлостей".

— Мы с вами недостаточно близки для этого, сеньор.

— Так что мешает нам с вами стать ближе?

Ах ты, ловелас стареющий.

— Прошу прощения, ваша светлость, но у меня нет желания заводить случайную интрижку, даже с вами. Я предпочитаю прочные отношения.

— Вот и отлично. Я как раз собирался вам их предложить. Я очарован вами, сеньорита, и готов бросить к вашим ногам весь мир. Стать вашим послушным слугой и исполнять любые ваши прихоти, — и он поднёс мою руку к губам. Я не стала вырывать её, лишь подняла брови:

— А как же сеньорита Мачадо?

— Ах, сеньорита, — вздохнул ди Соуза. — Любовь крылата, и её, как справедливо замечено в самой знаменитой из оперных арий, не удержать. Сегодня она здесь, а завтра там…

— Так могу ли я быть уверенной, что завтра она в очередной раз не упорхнёт?

— Сеньорита, — укоризненно сказал герцог. — С сеньоритой Мачадо, которой я искренне благодарен за всё, и о которой я сохраню самые тёплые воспоминания, я провёл пять лет. Разумеется, я не могу принести вам клятву верности на всю оставшуюся жизнь. Но моя любовь не так мимолётна, как вам, должно быть, показалось.

Всё ясно. Звезда Марселы начала клониться к закату, а его светлости нужно только самое лучшее, и он положил глаз на новую приму, к тому же значительно моложе его предыдущей пассии. А я-то удивлялась, почему он не вступился за неё после той скандальной истории.

— Ваша светлость, я не сомневаюсь в силе ваших чувств, но мне кажется, я их не стою. Вы можете найти более достойную женщину, которая ответит вам взаимностью и будет счастлива вашим вниманием.

— Неужели вы гоните меня прочь?

— О нет, не гоню. Всего лишь прошу уйти.

Некоторое время ди Соуза молчал.

— Ваш ответ несколько неожидан, сеньорита, — сказал он наконец. Я, не найдясь, что сказать, лишь молча развела руками. — Должен заметить, что вы поступаете достаточно опрометчиво.

— Я поступила бы опрометчиво, если б внушила вам надежды, которые не смогла бы оправдать.

— Но ведь, насколько мне известно, в настоящий момент у вас нет покровителя.

— Вы правы.

— Так в чём же дело, сударыня?

— Я вам уже объяснила, ваша светлость.

Ещё одна пауза, дольше предыдущей.

— Вы горды, сеньорита, но наша вера учит, что гордыня — это грех. А грехи наказуемы.

— В Библии сказано: "Мне отмщение, и аз воздам".

— Да… Разумеется. Однако я уверен, что сеньор Эстевели, а также сеньоры Росси и Флорес будут огорчены вашим ответом. Очень огорчены.

Мне снова вспомнился незабвенный сеньор Коменчини, огорчивший сеньора Росси, да так, что если бы не Леонардо… Всё повторяется, они не могут придумать ничего нового. А ведь все эти мужчины считают себя благородными людьми. И между собой свято соблюдают законы чести. Но вот шантажировать приглянувшуюся женщину эти законы отнюдь не возбраняют, так же как и привести свои угрозы в действие, если она проявляет строптивость. Ведь она — не более чем актриса, шлюха, говоря по-простому, а значит, должна принадлежать тому, кто платит, и нечего тут выкаблучивать. Если же начнёт драть нос не по чину, обломать её — чуть ли не их святой долг. И этот мышиный жеребчик (даром что из королевской семьи, всё равно жеребчик!), сломает мне жизнь не задумываясь. Чтоб другим неповадно было. И его угрозы — это не шутка. Ди Соуза — не тот неудачливый ухажёр с уже забытым мной именем, что угрожал, угрожал, да так ничего и не сделал. Если Леонардо потребует одного, а столь влиятельная особа — другого, то дирекция окажется в весьма сложном положении, и ещё неизвестно, чей гнев они предпочтут вызвать.

Я взглянула в глаза сиятельному вымогателю. Нет уж. Королевская опера — не единственный театр на свете, а я, спасибо Леонардо, больше не безвестная танцовщица. Уеду за границу. Или поступлю в провинциальный театр. Но торговать собой не стану!

— Их огорчение — это, конечно, весьма прискорбно, но, надеюсь, они его переживут. А теперь позвольте два маленьких замечания не по теме: женщины любят джентльменов, ваша светлость. А угроза — прямой путь разбудить в человеке чувство противоречия.

— Но разумный человек сумеет его подавить.

— Если не сочтёт более разумным стоять до конца, не провоцируя своим отступлением всё новых и новых угроз.

— Неразумное упорство как раз и может спровоцировать новые угрозы.

— Лишь до тех пор, пока угрожающий не поймёт, что они бесполезны. Но раз уступив, будешь уступать снова и снова, а тот, кому уступили, привыкнет, что может таким путём добиться чего угодно, и будет продолжать вести себя столь же… недостойно.

Это было сильное высказывание, и я даже заколебалась, прежде чем его произнести, но отступать и впрямь было поздно.

Что герцог собирался мне ответить, так и осталось неизвестным. Он уже открыл рот, но вдруг вздрогнул, сглотнул и, как мне кажется, едва удержался, чтобы не отступить на шаг. Я с удивлением смотрела на изменившегося в лице вельможу. Ди Соуза отвёл взгляд, торопливо поклонился, и, пробормотав что-то любезное, поспешил прочь, с опаской оглядываясь на ходу. Я смотрела ему вслед. Что это он? Или… Это очередная шуточка Леонардо? Если да, то спасибо. Что бы ни напугало герцога, вряд ли он теперь будет сожалеть о моём отказе настолько, чтобы продолжать меня добиваться и использовать для этого грязные приёмчики. Так что я избавлена от крупных неприятностей.

Но настроение всё равно было испорчено. Оставаться здесь мне больше не хотелось, и я поспешила уйти. Завтра спектакля не будет, а вот послезавтра идёт "Зачарованный лес", а это — не тот спектакль, в котором можно выступить без подготовки. Да и мой первый выход в роли Анны не за горами, так что мне лучше сосредоточиться на работе, а не на развлечениях.

"Источник слёз" прошёл с успехом. Тон критики был весьма благожелательным, Леонардо тоже остался доволен. Мы встречались довольно регулярно, иногда танцевали вместе, и свой двадцатый день рождения мне довелось отпраздновать именно у него. Это был мой самый необычный день рождения, и, надо сказать, именно он мне больше всех и понравился. Не пришлось ни звать гостей, которых надо как-то развлекать, ни думать об угощении и прочих вещах. Обо всем позаботился Леонардо. Сам он, разумеется, не ел, но меня угостил на славу. Ещё несколько лет, сказал он, и мне не миновать банкетов в Опере по поводу моего юбилея, но пока я ещё вольна выбирать, как и где праздновать.

Теперь я не ставила перед собой никаких целей, просто жила день за днём. Танцевала, репетировала, в свободное время читала, гуляла, ходила на выставки, концерты и в другие театры. Светских увеселений в дни великого поста было мало, но я отлично обходилась и без них. Иногда я болтала с Энрике, чья жена готовилась осчастливить его первенцем. Ну и конечно же встречалась с Леонардо. Все неприятности, казалось, остались позади, я забыла и думать о них, в том числе и о несправедливо обиженной Марселе Мачадо. И, как оказалось, совершенно напрасно.

Однажды я возвращалась после спектакля домой. Теперь я не шла пешком, а ехала в наёмном экипаже, который заказывала ко времени своего выхода из театра. Иногда меня задерживали, но денег хватало, так что уже привычный кучер терпеливо дожидался у выхода, зная, что всё будет оплачено. Вот и сегодня я села в поджидавшую меня карету, благополучно доехала до дома, расплатилась, и уже направлялась к своему подъезду, пока кучер пересчитывал выручку, как вдруг меня окликнули:

— Сеньорита Баррозо?

Голос был глуховатым, но мягким и располагающим. Я обернулась к выступившему из тени мужчине в тёмном пальто и клетчатом шарфе, намотанном по самые глаза.

— Да, это я.

Мужчина сделал шаг вперёд, и я обратила внимание, что правую руку он держит в кармане. Закрывавший нижнюю часть лица шарф придавал ему разбойничий вид, и, может быть, поэтому я насторожилась. Он шагнул ко мне ещё раз, и я инстинктивно отступила, стремясь сохранить дистанцию. И тут его рука рванулась из кармана вперёд, я успела заметить в ней что-то вроде чашки, из которой мне в лицо выплеснулась прозрачная жидкость. Я стремительно отшатнулась, откидываясь назад, и жидкость попала мне на грудь, на недавно купленное пальто с меховой отделкой. К счастью, мужчина слегка зацепился чашкой за край кармана, и жидкость взлетела не так высоко, как он задумал. Несколько капель упало на воротник, на лицо не попало ничего.

Раздалось шипение, и чёрный бархат моего нового пальто прямо на глазах стал корчиться и распадаться. Открыв рот, я медленно подняла глаза на мужчину. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, потом он развернулся и кинулся бежать. Я была слишком потрясена, чтобы кричать, звать на помощь, пытаться как-то его задержать. Это сделал кучер не успевшего отъехать экипажа.

— А ну, стой! — рявкнул он, спрыгивая с козел и бросаясь следом. Преследуемый и преследователь быстро скрылись среди заполнявших улицу ночных теней, потом раздался шум падающего тела, звуки борьбы и невнятные проклятья. Догнал.

Усталые и недовольные полицейские в ближайшем участке записали наши показания и дали нам расписаться в протоколе. Я поклялась, что никогда раньше не видела освобождённого от шарфа нападавшего и понятия не имею, почему он вздумал на меня напасть, да ещё столь экзотическим способом. Сам арестованный хранил угрюмое молчание, и его увели. Нас с кучером тоже быстро отпустили, записав наши адреса, и он снова отвёз меня домой. Почти всю дорогу я рассматривала огромную дыру на груди. Пальто придётся выкинуть, но я ещё дёшево отделалась. Меня колотила нервная дрожь, и Карла, встретившая меня у дверей, испуганно спросила, на нужен ли мне врач. После чего по собственному почину сбегала к соседям за коньяком — я не держала в доме спиртного крепче белого вина.

На следующий день я опоздала, но все уже привыкли к моим хроническим утренним опозданиям на пять-десять минут, и не обращали внимания. То ли махнули рукой, то ли прима-балерине позволено больше, чем простой танцовщице. Не знаю, как я занималась в этот день, мне не сделали ни одного замечания, но сама я, хоть убей, не помню, какие упражнения мы выполняли. А после репетиции меня вызвали в директорский кабинет. В нём сидел следователь из полиции.

— Нам удалось выяснить, что человек, попытавшийся вчера облить вас кислотой, служит в доме сеньориты Мачадо, — сообщил он. — Он молчит, так что доказательств, что за этим покушением стоит именно она, у нас нет, но я советую вам соблюдать осторожность.

— Благодарю за важные сведения, господин комиссар, — кивнул сеньор Эстевели. — Сегодня сеньориты Мачадо на месте нет, но я завтра же подниму вопрос об её увольнении.

Из кабинета я вышла на подгибающихся ногах. Леонардо был прав — Марсела готова меня убить и не остановится ни перед чем. Нет, пора бежать из этого змеиного гнезда, если я хочу сохранить жизнь и здоровье. Конечно, это означает прервать дружбу с Файа, но и он, безусловно, согласится, что своя шкура дороже успехов, даже на главной сцене страны.

Однако дирекция не успела уволить Марселу Мачадо. Я обратила внимание, что она не явилась на утреннюю репетицию, но подумала, что её, должно быть, вызвали к директору прямо с утра. А в перерыве одна из наших солисток вдруг громко объявила, обращаясь к группе своих подруг:

— А вы слышали? Мачадо умерла!

— Как умерла? Когда? Да она вчера была живёхонька!

Подробностей солистка не знала, так что ответить на посыпавшийся град вопросов ей было нечего. Поэтому я, набравшись наглости, пошла прямо в дирекцию. Тревожить сеньора Эстевели не понадобилось, на все вопросы охотно ответил его секретарь. Утром, когда стало ясно, что Марсела опаздывает, за ней послали, и выяснилось, что она мертва. Прислуга обнаружила её уже остывшее тело в постели, судя по всему, она мирно скончалась во сне. Причины смерти полиция выясняет, но никаких повреждений на её теле найдено не было.

Вскоре появилась и полиция. Меня тщательно допросили, мимоходом уронив, что рассматривается версия об отравлении. Никаких признаков этого обнаружено не было, но не может же не старая, полная сил женщина умереть безо всякой причины! Прямо следователь этого не сказал, но я поняла, что попала под подозрение, ведь у меня был мотив, я могла попытаться отомстить. Я уже приготовилась к изматывающим допросам, вроде тех, что мне пришлось выдержать после смерти Коменчини, однако меня больше не потревожили. Ведь никаких доказательств моей причастности к смерти Мачадо не было и быть не могло.

Поскольку увольнение не состоялось, хоронили ведущую балерину Королевской Оперы всем театром. Состоялась панихида, на которую явился даже ди Соуза, старательно делавший вид, будто видит меня впервые в жизни. В надгробных речах покойную превознесли до небес, следуя принципу: о мёртвых или хорошо, или ничего. В нескольких газетах и журналах поместили прочувствованные некрологи, и даже целые статьи. И стали жить дальше.

Я должна была бы радоваться, что всё разрешилось наилучшим для меня образом. Я и впрямь вздохнула с облегчением, избавившись от страха перед новыми происками Марселы, но радости не было. Коменчини, Фагундес, Мачадо… Не многовато ли вокруг меня смертей?

Коменчини мне жалко не было, Марселу, по большому счёту, тоже, но Фагундес!.. Неужели причиной для убийства может стать обычная ругательная статья? Или я ошибаюсь, и он умер от естественных причин? Но такое совпадение… Не умри так вовремя Марсела, я бы и не подумала, что Леонардо способен настолько далеко зайти в заботе обо мне и моей карьере, но в том, что за её внезапной кончиной стоял именно он, я почти не сомневалась. Так что же, он и впредь намерен убивать всех, кто скажет про меня резкое слово? Странно, что он не убил Марселу раньше. Впрочем, он заставил позаботиться об её устранении нашу дирекцию, и та таки позаботилась. Поистине, театр — это скопище пауков в банке. А я-то думала, что сумею миновать всю эту грязь, не замаравшись! Что ж, когда я танцевала в кордебалете, я и впрямь мало кого интересовала, кроме заклятых подружек, вроде Паолы. Она, кстати, этого не знает, но ей ещё повезло, она вылетела из Оперы, но осталась жива. А я пошла в гору и обрела врагов, а также друга, который по-джентльменски взял их устранение на себя.

Леонардо не давал о себе знать несколько дней, и я то раздражалась по этому поводу, то радовалась. Мне больше не хотелось встречаться с ним, но расставить все точки над "i" было необходимо. В конце концов он всё же позвал меня к себе, и встретил, как обычно, у двери, но я не пошла с ним. Наш разговор состоялся прямо у ведущей в подвал лестницы, в свете принесённого им фонаря.

— Зачем вы их всех убиваете? — спросила я.

— Кого "их"?

— Марселу и того критика?

— А ты что-то имеешь против? Или тебе так понравилось, когда тебя окатили кислотой, что не терпелось повторить?

— Но ведь можно было найти какой-то иной способ! А критик? Каждый человек имеет право на своё мнение. Его-то зачем?!

— Это было не его мнение. Статью ему заказали, — Леонардо скрестил руки на груди.

— Пусть так. Но убивать-то зачем?

— Затем, что это было лишь начало. Травля в прессе продолжилась бы, а может, и не только в прессе. Я избавил тебя от неё. Тебе это не нравится?

— Мне не нравится, когда из-за меня умирают люди. А по вашей милости умерли уже трое.

— Четверо, — спокойно поправил Леонардо. — Заказчика статьи я тоже убил. Ты нажила себе врага, и, заметь, не из-за карьерного роста, как Мачадо, а исключительно по собственной… неосторожности. Но теперь ты можешь его не опасаться. Я никому не позволю погубить то, что я создал.

— И вы так спокойно об этом говорите?!

Леонардо пожал плечами.

— Кто-то всё равно должен был умереть. Так почему бы не они?

— Что вы имеете в виду?

— А ты, наивная девочка, никогда не задумывалась, как мне удалось затормозить распад собственного тела? У меня больше не было своих сил, чтобы придавать ему видимость жизни, но силы можно позаимствовать.

Некоторое время я молча смотрела на него, переваривая услышанное.

— И как часто вы… заимствуете?

— Примерно раз в месяц. А дюжина человек в год — это не так уж и много. Иные и при жизни ухитряются убить много больше.

Я сделала шаг назад, потом другой.

— Тебе нечего бояться, Анжела. Тебя я не убью, клянусь.

— Я ухожу, — сказала я. — Я больше не могу оставаться с вами.

— Ты уже забыла, сколько я для тебя сделал? Кем бы ты была сейчас без меня? Да и следователь по делу Мачадо, не будь меня, не оставил бы тебя в покое так просто. Ты мне очень многим обязана.

— Вы и его убили?

— Зачем? Всего лишь подкупил. Смерть полицейского, ведущего расследование, могла бы наделать ещё больше шума, а мне — и тебе — это ни к чему.

— Простите, — повторила я, снова отступая к выходу. — Я не могу.

— Анжела, — Леонардо не шевельнулся, но его тон на мгновение приморозил меня к полу, — что я дал, то могу и отнять. Подумай хорошенько.

Я повернулась и опрометью выскочила за дверь.

Домой я не шла — бежала, сознательно не взяв экипаж, чтобы успеть успокоиться, но и прибежав к себе, я продолжала пребывать в состоянии сильнейшего нервного возбуждения. Я ведь и впрямь была наивной девочкой, которая не видела и не хотела видеть того, что было буквально перед её носом. И в самом деле, как можно жить неживому? Леонардо вампир, самый настоящий, пьющий чужие жизни, чтобы продолжить свою. Или у меня не было случая убедиться в его безжалостности? В его эгоизме? Он готов на всё ради своих целей, он пожертвует кем угодно и чем угодно, потому что для него имеет значение лишь один человек — он сам. И даже меня он ценит лишь постольку, поскольку я доставляю ему удовольствие. Как он там сказал? Что из всех наслаждений ему остались только эстетические? Вот он и наслаждается, попутно сметая с пути всех, кто может этому помешать. Если бы ему доставляло удовольствие наблюдать за мучениями живого существа, он замучил бы меня, не колеблясь.

Но ведь не доставляет? Так может, не стоило так его обижать? Надо было не рубить с плеча, а сообщить о своём решении как-нибудь помягче, и не сразу…

Я бегала по комнате, пока не устали ноги. Какое счастье, что сегодня у меня нет спектакля, чувствую, что танцовщица из меня сейчас… Я плюхнулась в кресло. Начинало темнеть, это в его подземелье вечная ночь, но здесь день только-только начинал сдавать свои позиции. Я смотрела на ещё светлое окно, и мысли в голове против воли повернули совсем в другом направлении, продолжая, тем не менее, вращаться вокруг Леонардо. Я вдруг представила, какой ужас он должен был испытать, когда понял, что оказался в разлагающейся оболочке. Сколько он ещё протянул бы, и сколько протянет теперь? Когда он перестанет владеть своим телом, когда ссохнутся мышцы и связки, так что он уже не в силах будет заставить их работать? Когда мозг будет не в силах удерживать сознание, и оно померкнет, и что он испытает перед этим? Да чтобы отсрочить (хотя бы отсрочить!) такой конец, на что угодно пойдёшь. Смогла бы я сама на его месте устоять и не ухватиться за пусть жуткое и гибельное для других людей, но спасение?

Страшная вещь — жалость. Умом я понимала, что убитые им люди тоже заслуживают жалости, но я уже была в шаге от того, чтобы его простить.

В дверь постучали.

— Сеньора, — Карла заглянула в приоткрывшуюся створку, — к вам какой-то господин. Говорит, что ему нужно с вами поговорить по важному делу.

— Какой господин?

— Не знаю, сеньора, он отказался назвать себя. Но говорит, что вы его знаете.

Я почувствовала себя заинтригованной. Что ж, выслушаем этого таинственного господина, узнаем, что у него за дело, это отвлечёт меня. Я глянула в зеркало и поправила волосы.

— Зови. И принеси свечей.

Когда господин шагнул в комнату, я поняла, почему он отказался назваться. Весьма разумно, кстати, знай я, кто это, и я отказалась бы пустить его на порог. Я сжала веер, который взяла, чтобы чем-то занять руки. И что теперь делать? Приказать ему убираться? А если откажется, не силой же его тогда выталкивать… Пока я колебалась, Карла сделала книксен и закрыла дверь.

— Сеньорита Баррозо, — Андрес наклонил голову.

— Сеньор ди Ногара… — сказала я.

Андрес глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду.

— Я хочу попросить у вас прощения, сеньорита, — решительно сказал он. — Я очень сожалею о том, что наговорил вам при нашей прошлой встрече. Сам не знаю, что на меня нашло… Мои слова были грубы и несправедливы, и я надеюсь, что смогу загладить свою вину перед вами. Простите, я не должен был так говорить.

Я опустила глаза на веер, открыла и закрыла его.

— Хорошо. Ваши извинения приняты. Это всё, что вы хотели мне сказать?

— Нет. Но вы не простили меня, сеньорита.

— Возможно, когда-нибудь я смогу простить вас. Не требуйте от меня слишком многого. Но я не держу на вас зла.

— Ну, что ж, — Андрес снова вздохнул. — Я понимаю, что заслужил подобное отношение. Но, надеюсь, вы всё же не откажетесь принять мою помощь.

— Я не нуждаюсь в помощи, сеньор ди Ногара.

— А я думаю, что нуждаетесь. Причём уже давно. Хотя, быть может, вы не сознаёте в полной мере грозящую вам опасность.

— О чём вы говорите?

— Я говорю о Леонардо Файа.

Вот это и называется "как обухом по голове".

— Что?! Откуда вы… Что вы имеете в виду?

— Прошу вас, сеньорита, сядьте, — твёрдо сказал Андрес.

Я села.

— Я, как вы, должно быть, догадываетесь, давно слежу за вами, — начал Андрес, в свою очередь усевшись на стул напротив меня. — Это не значит, разумеется, что я за вами шпионю, но я часто бываю в Королевской Опере, у меня есть знакомства и в околотеатральных кругах. И там о вас ходит довольно много слухов. Вы сделали прямо-таки фантастическую карьеру, сеньорита. Ещё два года назад никто и не подозревал о вашем существовании, и вот вы уже одна из самых известных балерин в столице. В столь юном возрасте это удаётся очень немногим, и, как правило, благодаря сильному покровителю. Но никто не может похвастаться, что знает, кому вы обязаны своим успехом на сцене.

— Быть может, самой себе?

— Быть может, — согласился Андрес. — И даже не "может", а так оно и есть. Я видел вас и в "Зачарованном лесе", и в "Замке снов", и в "Источнике слёз". Вы более чем заслуживаете звания прима-балерины. Но столь быстрый взлёт… Той же Мачадо, чтобы выделиться, понадобилось лет пять, и она, в отличие от вас, не пренебрегала покровительством власть имущих. В театре одного таланта зачастую оказывается недостаточно. Вы же отвергаете все попытки к вам приблизиться, кому это знать, как не мне. При этом у меня порой возникало подозрение, что вы были не против сделать наши отношения более близкими, но всегда в последний момент словно бы пугались чего-то. Вы пугались, или вас пугали.

Он сделал паузу, но на этот раз я промолчала.

— Быть может, это недостойно, — снова заговорил Андрес, — но я попытался выяснить, нет ли у меня соперника. Я расспрашивал членов труппы, но никто не смог сказать ничего определённого. Были, впрочем, две версии: что вашим покровителем является кто-то из членов администрации, то ли сеньор Росси, то ли сам директор, либо же — что вам покровительствую я сам. Последнее предположение в комментариях не нуждается, а вот первое… Сеньор Росси вообще отказался обсуждать со мной эту тему, и я пошёл к сеньору Эстевели. Тот отказался более откровенным, хотя его слова поначалу показались мне бредом сумасшедшего. Он заявил, что вам покровительствует дух Леонардо Файа.

Разумеется, я выразил сомнение в его словах, на что он очень серьёзно сказал мне, что, служи я в театре, никаких сомнений бы у меня не возникло. Дух Файа обитает в театре очень давно, и уже были случаи, когда он вмешивался в ход событий. Господин директор привёл мне несколько примеров, случившихся на его памяти. Музыка, которую слышат, но никто не знает её источника, онемевший рояль на прослушивании кандидатки на поступление в театр, таинственный голос, который он слышал лично, причём тот называл такие факты из биографии господина директора, каких не мог знать никто. Были и несколько подобных происшествий, связанных непосредственно с вами. Бред и совпадение, думал я, пока не вспомнил, как однажды встретил вас в странном состоянии, которое резко изменилось, когда вы узнали, что я тоже слышу звучавшую тогда музыку. Помните? Причём ни до, ни после я не слышал, чтобы кто-нибудь играл за кулисами после спектакля.

Тогда в мою душу закрались первые сомнения, хотя я ещё долго отказывался верить в реальность сказанного. Но в том, что с вами связана какая-то тайна, я убедился наверняка. Да и все, кого я расспрашивал о вас, в основном ваши коллеги по сцене, соглашались, что, похоже, у вас кто-то есть. Никто не мог сказать ничего определённого, но что-то такое в воздухе витало. Разумеется, вы можете сказать, что чьи-то неясные ощущения ничего не доказывают, и будете правы. Но недавно я убедился в справедливости своих подозрений.

— Когда же? — спросила я.

— Во время костюмированного бала в Опере. Я тогда увидел вас, но подойти так и не решился. А потом к вам подошёл герцог ди Соуза, и я оказался свидетелем вашего разговора. Я стоял на балконе над лестницей напротив, ярусом выше, и не слышал, о чём вы говорили, но ваше лицо мне было видно вполне отчётливо. И я видел, как в какой-то момент оно вдруг изменилось, и изменилось страшно. Даже нельзя сказать, что оно каким-то особым образом исказилось, но, честное слово, скажи мне кто тогда, что вы вампир, я бы поверил. Казалось, что из-под ваших губ сейчас полезут клыки, которыми вы вцепитесь герцогу в шею.

— Очень приятно, — проворчала я, вспоминая физиономию ди Соуза. Да, тогда он сбежал весьма даже поспешно…

— Простите, я понимаю, что это была не ваша гримаса. Файа ревниво оберегает вас от любого, кто может стать ему соперником. И теперь я пришёл, чтобы ещё раз в этом убедиться. Это не бред и не сумасшествие, и ваши слова уверили меня в этом окончательно.

Он замолчал. Я тоже молчала, глядя в пол и досадуя на свою оговорку. Потом решилась и подняла глаза.

— Ну, хорошо. Вы правы. Что из этого следует?

— Из этого следует, что вы в большой опасности, сеньорита Баррозо, — Андрес, словно в волнении, поднялся и сделал шаг ко мне. — Я не знаю, что он задумал относительно вас, но даже если его планы не простираются дальше, чем сделать вас примой, ваша участь незавидна. Он, сдаётся мне, почитает вас своей собственностью, и одному Богу известно, что будет потом. А если вы полюбите? Или просто захотите уйти из театра? С этого… даже не скажешь, человека станется сделать что-то страшное. Я не хочу, чтобы вы рисковали своей жизнью, продолжая пользоваться покровительством Файа.

Он был кругом прав, но меня охватило необъяснимое чувство противоречия, острое нежелание согласиться, быть может, вызванное тем, что он и впрямь влез не в своё дело, пусть и с наилучшими намерениями.

— Почему вы думаете о нём только плохое? — спросила я. — Быть может, он не только отпустит меня в самостоятельную жизнь, но и благословит на неё. Случай с ди Соуза не показатель, мне его общество было неприятно, и Леонардо это понял.

— Возможно, вы правы, но готовы ли вы проверить это на практике? А что до того, как я о нём думаю… Ваш Леонардо наверняка относится к человеческой жизни с изрядным пренебрежением. Он и сам уже не живёт, так что для него люди — не ровня.

Я опять уставилась в пол. Андрес и сам не подозревал, насколько был прав.

— Смерть Марселы Мачадо — уверены ли вы, что это не его рук дело? — добавил он.

Ответить было нечего. Я сделала над собой усилие и поднялась.

— Я ценю вашу добрую волю, сеньор, но я сама способна разобраться со своей жизнью. Вы высказали своё мнение, так что, если со мной что-нибудь случится, ваша совесть может быть чиста. Всего хорошего.

— Совесть? — переспросил Андрес и вдруг схватил меня за руку, с жаром воскликнув: — Нет, моя совесть не будет чиста! Анжела… я не смогу жить, если с вами что-то случится. Ваша жизнь для меня дороже собственной, и я не успокоюсь, пока не сделаю для вас всё, что только возможно!

— Что с вами, сеньор?

— Неужели вы не видите? Анжела, вы позволите мне снова вас так называть? Я не верю, что мои чувства секрет для вас, но я всё равно скажу: я люблю вас, Анжела, люблю, как никто и никогда. Умоляю, позвольте мне быть вашим другом и защитником.

В любовных романах, которых я перечитала немало, такие признания заканчивались предложением руки с сердца, но сейчас ничего подобного, разумеется, не предполагалось. Да я и не ждала этого. Но вот само признание… Ну почему, почему он не сделал его раньше, ещё до того злосчастного разговора на юбилее?! Тогда я, не колеблясь, послала бы к чёрту Леонардо с его служением искусству, то есть его собственной персоне. А сейчас…

— Сеньор, — сказала я, — давайте не будем об этом.

— Вы меня не любите? Хорошо, я не стану тревожить вас разговорами о моей любви. Но позвольте мне быть рядом с вами, помогать и служить вам.

— Не надо, — резко и торопливо сказала я.

— Вы не хотите? Или этого не хочет он?

— Какая разница? — я отстранила его и пошла к двери, но он обогнал меня и загородил проход, прислонившись к створке спиной.

— Не уходите.

— Пропустите меня.

— Нет.

— Что это значит, сеньор ди Ногара? Вы опять хотите оскорбить меня?

— Я никогда не хотел оскорбить вас.

— Тогда пустите! Или уходите сами.

— Я не уйду, пока вы не обещаете порвать с Леонардо Файа.

— Да кто вы такой, чтобы ставить мне условия?! Вы ничего не знаете о нём и обо мне! Ничего!

— Я знаю одно — я не переживу, если с вами что-то случится.

— Все мужчины так говорят, — сквозь зубы процедила я, отворачиваясь.

Его рука коснулась моей.

— Анжела…

— Не прикасайтесь ко мне!

— Анжела, — настойчиво повторил он, — поверьте мне. Я вам не враг. Я люблю вас и сделаю для вас всё. Если вы будете рядом со мной, вы никогда ни о чём не пожалеете, клянусь. С тех пор, как я снова узнал вас, не было дня, когда бы я не думал о вас. Я могу описать, как вы были одеты тогда, в день нашей первой встречи. На вас была белая пачка, расшитая блёстками, а на голове — серебряный венец Снежинки. Это было после представления "Рождественской сказки", верно? Вас ругала та мегера, а потом я увидел вас в коридоре, и вы были такой одинокой и беззащитной…

На мои глаза вдруг навернулись слёзы. Я опустила голову, пытаясь их скрыть.

— Разве вы не чувствуете? — Андрес оторвался от двери и шагнул ко мне. Теперь мы стояли совсем рядом, почти соприкасаясь. — Разве вы сами не чувствуете, как мы с вами близки друг другу? Мы — половинки одного целого, Анжела, нам самой судьбой предназначено быть вместе. Анжела…

Его руки скользнули мне на плечи. Я упёрлась ладонями ему в грудь.

— Сеньор, не надо.

— Надо, — прошептал он, преодолевая моё сопротивление, привлёк меня к себе и нашёл губами мои губы. Потом вдруг наклонился и подхватил меня на руки. Оглянулся по сторонам и направился к дивану. Я понимала, что будет дальше, но вырываться и брыкаться почему-то казалось мне ужасно неловким, и я только беспомощно бормотала:

— Не надо, Андрес, пожалуйста…

Но он не слушал, он знал, что хотел, игнорируя мои слабые попытки его оттолкнуть. Моё платье оказалось на полу, следом упал его сюртук.

— Ну что ты дрожишь? — шёпотом спросил Андрес. — Не бойся, всё будет хорошо. Любимая…

***

— Прошу вас, — секретарь вежливо распахнул передо мной дверь. Я решительно шагнула через порог, и сеньор Эстевели поднялся мне навстречу:

— Добрый день, сеньорита. Чему обязан радостью видеть вас? Да вы садитесь.

Я села и тут же взяла быка за рога:

— Сеньор Эстевели, я хочу расторгнуть контракт с вашим театром.

— Расторгнуть? Почему?

— По личным обстоятельствам. Прямо сейчас.

— Что значит — прямо сейчас? — брови директора поползли на лоб. — Не дожидаясь конца сезона?

— Именно. Уже завтра я намерена отсюда уйти.

Некоторое время сеньор Эстевели молчал.

— Мы собирались предложить вам контракт на три года, — сказал он наконец. — Но дело не в этом. Для того чтобы расторгнуть контракт, нужны веские причины, сеньорита. У вас такие имеются?

— Имеются.

— Так поведайте мне о них, сеньорита Баррозо.

— Это причины личного характера, сеньор Эстевели, и я не хочу их называть.

— Тогда вы понимаете, что ваш отказ позволяет мне обратиться в суд?

— Готова уплатить любой штраф, любою неустойку.

— Они будут весьма велики.

— У меня есть деньги, сударь.

На самом деле деньги были не у меня, а у Андреса. Я немного сомневалась, стоит ли их принимать, но иного пути не было.

Сеньор Эстевели опять помолчал, пристально глядя на меня.

— Это, должно быть, очень веские причины, — повторил он, — если ради них вы решили так подвести театр и своих товарищей. Я надеюсь, вам не надо напоминать, что на вас держится значительная часть репертуара? Дублёры есть, но у них были и свои планы, а теперь, с учётом смерти Мачадо, нам придётся спешно затыкать огромную дыру.

— Я всё это понимаю, и, поверьте, очень вам сочувствую, — я твёрдо встретила его взгляд. — Но если вы не подпишете моё прошение об увольнении, мне придётся обойтись без него.

Директор выдержал ещё одну паузу.

— Быть может, вы недовольны условиями работы у нас? — спросил он. — Вам мало платят? Вас не устраивает ваш репертуар? Так это дело поправимое. Мы можем повысить вам жалование, а что до ролей, то к вашим услугам они все, на выбор. К следующему сезону мы планировали ввести вас во "Франческо и Джильду".

— Сеньор Эстевели, — я покачала головой, стараясь не показывать, что чувствую себя польщённой. — Я ведь уже сказала, что это причины личного характера, и к условиям работы в Опере отношения не имеют. Хотя я благодарна вам за предложение, поверьте.

— Ваша благодарность для вас очень удобна, сеньорита, потому что ни в чём не выражается, — ядовито сказал директор. Потом вздохнул: — Так у меня нет ни малейшего шанса уговорить вас остаться?

— Нет, господин директор.

— Очень жаль. Что ж, раз вы настаиваете, я подпишу всё, что вы хотите, — он поднялся, и я тоже встала. — Прошение при вас?

— Нет, но я сейчас же напишу его.

— Пишите, — покорно кивнул Эстевели, — но я вас умоляю… — он шагнул ко мне, и вдруг… бухнулся на колени.

— Сеньорита Баррозо, голубушка! Ну хоть до конца сезона задержитесь! Меня ведь живьём съедят!

— Сеньор Эстевели, — испуганно сказала я, пытаясь отступить, но директор успел ухватить меня за юбку:

— Всё, всё сделаем, только скажите! Королевские условия обеспечим!

— Встаньте же, сеньор!

— Не встану! Пока вы не пообещаете остаться.

Я попыталась поднять его, но сил, чтобы заставить встать рослого мужчину, у меня не хватило.

— Что я зрителям скажу? — вопрошал он. — Министру? Её величеству? Меня не жалеете, коллег пожалейте! От нас же вся столица отвернётся! Честь театра!..

На глаза директора навернулись слёзы. Если он и играл, то, надо признать, на редкость талантливо, и нервы у меня не выдержали.

— Ладно, — сказала я, — ладно, я останусь. До конца сезона. И встаньте же, ради Бога!

Эстевели встал и аккуратно отряхнул брюки.

— А о продолжении выступлений вы всё-таки подумайте, хорошо? — просительно сказал он. — У нас ещё несколько месяцев впереди. Может, ваши обстоятельства изменятся?

— Подумать — подумаю, — с некоторым раздражением пообещала я. — Но не больше.

Андрес ждал меня внизу, в карете.

— Ну, как? — спросил он и крикнул кучеру: — Трогай!

Вздохнув, я пересказала ему разыгравшуюся в директорском кабинете сцену. Как я и думала, Андрес остался недоволен:

— Так что же, тебе придётся оставаться до июля? Рисковать всё это время? Думай что хочешь, но риск не оправдан.

— Но я обещала, а сделанного не воротишь.

— Дело твоё, но разве честь театра дороже твоей жизни?

— А почему мы решили, что моей жизни что-то угрожает? Ведь Леонардо хотел, чтобы я танцевала, и я буду танцевать.

— А я? Как он посмотрит на меня?

— Он однажды сказал, что ничего не имеет против, если я заведу любовника.

— Почему он тогда так решительно настроен против меня лично?

Я неопределённо пожала плечами.

Мои выступления продолжались. Было бы враньём сказать, что я не боялась. Боялась, и ещё как, но время шло, а ничего не происходило. Леонардо никак не показывал своего отношения ко мне и вообще не подавал признаков жизни. Постепенно я начала успокаиваться и даже подумывала, так уж ли я правильно поступила, настояв на уходе из театра. Может быть, и в самом деле остаться? Тем более что объявлено о моём уходе не было, видимо, Эстевели надеялся, что я одумаюсь. А мои спектакли шли на ура, зал набивался битком, меня чествовали, как иногда казалось, даже слишком. Особенно после спектакля, когда я, уставшая, мечтала о том, чтобы добраться до дома, а меня ждала толпа, окружавшая экипаж и не дававшая проехать. Но были и приятные моменты, хвалебные статьи и поздравления коллег, хотя, быть может, не всегда искренние. Как быстро привыкаешь к хорошему! Ещё совсем недавно я и мечтать о таком не смела, а теперь не представляла, как может быть иначе.

А ещё был Андрес. Теперь я больше, чем когда бы то ни было, недоумевала, что заставило меня потерять столько времени, бегая от него. Ведь я уже давно могла бы быть счастлива, как сейчас. Мы стремились проводить вместе каждую свободную минуту и никогда друг другу не надоедали. У меня не появлялось и тени усталости от того, что приходилось столько времени проводить в обществе другого человека. Так легко мне было только с моими родителями, светлая им память. Мы с Андресом понимали друг друга с полуслова, и меня порой изумляло столь полное совпадение наших вкусов, взглядов, устремлений. Лишь иногда мы слегка спорили о чём-то, но очень быстро приходили к согласию. Впрочем, мне казалось, что даже будь мы полными противоположностями, мы и тогда любили бы друг друга ничуть не меньше.

Да, я была счастлива, и даже тревога и страх перед Леонардо не могли подточить моего счастья. У меня не осталось секретов от Андреса, я рассказала ему всё. Он был потрясён, и снова стал настаивать, чтобы я немедленно покинула Оперу, но тут уже я проявила твёрдость. Сеньор Эстевели был прав, исчезновение двух ведущих балерин нанесло бы нашему театру слишком большой ущерб. В конце сезона будет выпуск в балетной школе, и тогда труппу можно будет пополнить, а до тех пор… Нет, конечно, можно пригласить танцовщиц из других театров, благо работать в Королевской Опере не откажется никто, но главный оперно-балетный театр должен держать планку. Равных нашим артистам сейчас в столице не было, а приглашать звезду откуда-то издалека сложно и дорого.

Но в своём решении уйти из Оперы я укрепилась. Иногда я представляла Леонардо, бесконечно одинокого, лишившегося последней живой души, с которой его связывали хоть какие-то отношения, и мне становилось его мучительно жаль. Но Андрес был прав, и теперь я согласилась с ним: жертвовать собой можно ради того, кто этого достоин, кто способен что-то дать взамен, если не тебе, так кому-то или чему-то иному. Леонардо же только брал. Однажды мне попалась книга о звёздах сцены прошлого века, была там и глава, посвящённая Ренате Ольдоини. Её очень быстро забыли после того, как она сошла со сцены, и она умерла в одиночестве и нищете. Это было не такой уж редкостью для дамы полусвета, но меня не покидала мысль, что её судьба могла бы сложиться иначе, не встреть она Леонардо. Та же участь ожидала и меня. Чтобы там Леонардо ни говорил, он никому не позволил бы ко мне приблизиться, ни с кем не захотел бы меня делить. А потом, когда бы я состарилась и больше не могла танцевать, он потерял бы ко мне интерес, и я б осталась совсем одна — ни друзей, ни семьи. Разве что денег смогла бы скопить побольше, чем несчастная певица, ведь я довольно бережлива.

Жила я по-прежнему скромно, не устраивая ни балов, ни приёмов, ни карточных игр, но всё же свой небольшой кружок у меня сложился. В основном это была заслуга Андреса, он пригласил ко мне нескольких своих друзей, а те привели своих дам, в том числе и из нашего театра. Заходил ко мне и Энрике Корбуччи, и порой мне казалось, что Андрес к нему слегка приревновывает. Видимо его, как и Леонардо когда-то, обманула наша общность и взаимопонимание на сцене, продолжавшиеся как дружба за её пределами. Но никаких поводов мы не подавали, и мой возлюбленный держал свои чувства при себе. Бывали у нас, в моём маленьком салоне, и представители других видов искусства. Однажды Андрес привёл ко мне хрупкого человека с острым носом, большими, слегка навыкате, глазами, и буйной шевелюрой, которую не мог укротить никакой гребень. Из-за своей внешней хрупкости он казался юношей, но, присмотревшись к нему поближе, я поняла, что он уже не молод.

— Познакомься, дорогая, — сказал Андрес. — Это — Алессандро Каннавали.

Я с улыбкой протянула руку известному художнику. Самые именитые люди становились в очередь, чтобы заказать ему картину, и, надо полагать, платили за эту честь немалые деньги, но вид у Каннавали был отнюдь не респектабельный. Чистый, но потёртый сюртук, такие же брюки, чуть лоснящиеся на швах и коленях. При этом его костюм ничем не напоминал богемную расхристанность, когда вообще не обращают внимания на свой внешний облик; нет, вид у художника был чистый и ухоженный. Видно, заработанные деньги ему впрок не шли.

— Я счастлив познакомиться с богиней нашей Оперы! — воскликнул сеньор Каннавали, наклоняясь над моей рукой.

Вскоре он стал частым гостем в моём доме. Милый, скромный, немного застенчивый, он ничем не напоминал спесивую знаменитость и ничуть не гордился своей славой. Вскоре оказалось, что Алессандро пришёл ко мне не просто так.

— Это редкая удача для меня, что я знаком с сеньором ди Ногара, а он знаком с вами, — сказал он мне однажды. — Я попросил его представить меня вам, ведь мне очень хотелось с вами познакомиться.

— Вот как? И почему же?

— Чтобы нарисовать вас, разумеется, — с искренним удивлением от моей недогадливости сказал Каннавали.

Я и в самом деле не о чём таком не думала, поскольку среди его картин до сих пор не было портретов артистов, о чём я ему и сказала.

— Да, я не отношусь к числу заядлых театралов, — подтвердил Алессандро. — И портреты, признаться, до сих пор писал только по заказу. Но однажды я случайно оказался на "Зачарованном лесе", и когда увидел на сцене вас, то сразу понял — мне просто необходимо вас нарисовать. Вы согласитесь позировать для портрета?

Позировать для портрета? А почему бы и нет? Мне стало любопытно, ведь до сих пор я никогда не видела, как работают художники. Андрес, когда я рассказала ему о просьбе Каннавали, весьма одобрил его намерение и вызвался купить готовую картину.

— Повешу в нашей портретной галерее, — сказал он. — И пусть кто-нибудь попробует хоть что-нибудь вякнуть!

Я не стала спрашивать, как посмотрит на новое приобретение его отец. Может, и никак. Может, вообще не заметит, ведь маркиз очень редко бывал в городе, так что его городской особняк находился в полном распоряжении его наследника, вместе с солидным доходом. Впрочем, доход у Андреса был и свой — приданое его умершей матери, перешедшее к её единственному сыну. В доме ди Ногара я бывала пару раз, но чувствовала там себя немного неуютно, ведь, что не говори, а находиться там мне было не по чину. И потому Андрес практически переселился ко мне.

С Каннавали мы договорились, что он будет ежедневно приходить ко мне в три часа дня, к тому времени, когда я вернусь с репетиции и пообедаю. Сеансы продолжались часа два-три, и, признаться, скоро я начала сожалеть о своём согласии, продолжая позировать исключительно потому, что мне было неудобно взять и внезапно отказать художнику. Да и огорчать Андреса не хотелось, но работа с Алессандро оказалась делом трудным и муторным. Он всё никак не мог найти образ, в котором ему хотелось бы меня запечатлеть. Сначала предполагалось, что он нарисует меня в танце, в образе Девы-Птицы, и он даже нашёл было подходящую позу — аттитюд [поза с согнутым коленом поднятой назад ноги]. Но потом ему опять что-то не понравилось.

— Я хочу передать вашу внутреннюю суть, — сказал он. — Вашу, а не вашего персонажа. Вы — прекрасная актриса, сеньорита, это-то и мешает. Все будут видеть Деву, а не вас.

В конце концов, перепробовав всё, что только можно, он усадил меня в кресло. И начались новые мучения — поиски подходящего наряда. Я меняла платья одно за другим, пробовала разные причёски и украшения. Сам Каннавали где-то раздобыл и приволок ко мне чёрную портьеру, задрапировав ею угол, в котором я должна была позировать. Не зная, что ещё предложить, я однажды надела чёрное же бархатное платье, которое сшила себе для особо торжественных случаев. Я была уверена, что Алессандро и его забракует, но он неожиданно загорелся:

— Вот-вот, это именно то, что нужно!

— А не слишком темно? — с сомнением спросила я. — Чёрная занавесь и чёрное платье…

— Вы правы, нужна какая-нибудь яркая деталь. У вас нет красной, оранжевой или жёлтой шали?

— Есть оранжевая.

— Покажите.

Я показала. Каннавали походил вокруг меня, поправил шаль, потом сказал:

— Ещё нужны длинные серьги, чтобы подчеркнуть линию шеи. И что-нибудь тут, — он провёл руками вдоль своей груди. — Что-нибудь гармонирующее.

— Пожалуй, я знаю, что вам нужно, — неожиданно сказал присутствовавший при этом Андрес. До сих пор он тихо сидел в углу, но тут поднялся и подошёл ко мне. — Если вы позволите, я принесу завтра и то и другое.

На следующий день он принёс колье и серьги из оранжевых топазов. До сих пор Андрес почти не дарил мне дорогих подарков, только на пасху я приняла от него жемчужный браслет. Я с самого начала дала ему понять, что не желаю, чтобы меня содержали и наряжали, и Андрес отнёсся к этому с уважением. Но сейчас у него было оправдание — украшения были нужны для дела.

И начались долгие часы позирования, когда я неподвижно сидела в кресле, пока художник колдовал у мольберта. Это тоже оказалось нелёгким делом. Конечно, сидеть — не стоять, это легче, но к долгой неподвижности я не привыкла. Постоянно начинал то чесаться нос, то затекать нога, к тому же я частенько незаметно для себя меняла позу, особенно положение головы.

— Чуть больше вперёд! — командовал тогда художник. — И набок! Нет, не так сильно!

Однажды, когда мне никак не удавалось принять нужное положение, Каннавали сам взял мою голову руками и повернул. Я стерпела, но при этом сама удивилась, насколько неприятно мне было его прикосновение. Мужчины прикасались ко мне часто — во время танца в основном, но это было частью моей работы, ничего интимного в этих прикосновениях не было и быть не могло. Ещё это делал Андрес, и я не только ничего не имела против, но и сама старалась к нему приласкаться, испытывая огромное наслаждение от его прикосновений. А Каннавали… Сам он мне нравился, но как человек, а не как мужчина, не был он и моим партнёром в танце, которому физический контакт позволен законами нашей профессии. Он вторгся в ту область, в которую его не приглашали, и мне это не понравилось.

А Леонардо? Какие чувства я испытывала при его касании? Да никаких. Ни удовольствия, ни отвращения. Опираясь на его руку, я испытывала не больше эмоций, чем опираясь на ручку кресла. Хоть и знала, что там, под чёрной кожаной перчаткой…

Как продвигалось написание портрета, я не видела, потому что Алессандро запретил мне смотреть на холст во время работы, и всегда тщательно занавешивал его, уходя, а трогать ткань я не решалась, опасаясь что-нибудь повредить или выдать своё любопытство. Каннавали признался мне, что терпеть не может показывать кому-либо незаконченную работу.

— Для меня это — всё равно, что позволять посторонним видеть процесс зачатия ребёнка. Поэтому прошу вас, сеньорита, подождите, пока я сам вам её не покажу.

***

А время шло. Приближалось лето, было уже тепло, и мы частенько отправлялись гулять за город — пешком или в коляске Андреса. Дорога петляла между холмов, полей, садов и виноградников, мы любовались открывающимися видами и болтали обо всём на свете. О театре, о книгах, о музыке. Под его влиянием я открыла для себя новые имена и в том, и в другом, и в третьем. В той же музыке до сих пор мне нравились Франко Антонелли и опять же Леонардо Файа, с их ясностью и прозрачностью мелодий, а Андрес дал мне прислушаться к более сложным композиторам, вроде Игнасио Арженто. Не говоря уж о том, что я слушала и воспринимала в основном музыку к операм и балетам, подкреплённую голосами или танцем, а Андрес позволил мне почувствовать красоту и других музыкальных форм.

— Ничего удивительного, — ответил он мне, когда я однажды пожаловалась, что при исполнении прежде незнакомой мне музыки начинаю скучать и отвлекаться. — Ведь не знаю, как кому, а лично мне музыка начинает доставлять удовольствие, когда она узнаваема. Когда я могу предугадать дальнейшее течение мелодии и жду его. Так что меня не удивляет, что музыкальные шедевры былых времён при первом представлении порой проваливались. Мы теперь удивляемся: где же были уши слушателей? А их уши были сто лет назад, они просто не восприняли того, к чему не привыкли!

Я задумалась. А ведь он прав! Мне самой потребовалось не раз и не два прослушать хотя бы тот же "Зачарованный лес", чтобы расслышать такой безусловный шедевр, как адажио из второго акта. И лишь в один прекрасный день я поразилась: как же я раньше не замечала такой красоты? И не с одним "Лесом", с другими произведениями такое тоже случалось.

Андрес вообще умел заставить меня взглянуть на темы наших бесед под неожиданным для меня углом. Он знал куда больше меня и мыслил глубже. Что, впрочем, и не удивительно, ведь он был по-настоящему хорошо образован, в то время как я занималась своим образованием сама, безо всякого контроля, частенько выбирая то, что казалось проще и интереснее. Но была одна тема, в которой я чувствовала себя специалистом и безоговорочным авторитетом — балет. Андрес любил его, но при этом был способен различить разве что самые известные из поз и движений, так что когда я начинала восхищаться чьим-нибудь эпольманом [положение, в котором фигура разворачивается в пол-оборота к зрителю, голова повёрнута к плечу, выдвинутому вперёд], или тур ан л'эр [прыжок с поворотом вокруг своей оси (одинарным, двойным, тройным), используемый в основном в мужском танце], то чувствовала себя говорящей на другом языке.

Однажды он зачем-то зашёл ко мне за кулисы во время всё того же "Зачарованного леса", и мы вместе посмотрели танец Птенцов в исполнении учениц нашего училища.

— А вон та вторая слева девочка хороша, — заметила я. — Если ничего с ней не случится, далеко пойдёт.

— Я не настолько разбираюсь в ваших тонкостях, чтобы судить об этом, — сказал Андрес. — А ты сама танцевала Птенцов?

— Ну что ты! В этот танец брали лучших, а я, конечно, участвовала в спектаклях, но какой-нибудь второй слева в третьем ряду.

— Ты не была лучшей? — искренне удивился Андрес.

— Нет. В нашем училище было много учениц куда перспективнее меня. А от меня ничего особенного не ждали, да и я сама от себя ничего особенного не ждала. Стремиться к успеху и заниматься ради него я начала уже в Опере, тогда-то меня и заметил Леонардо. Ой, извини, мне пора.

Видимо, тот факт, что во время учёбы я числилась среди отстающих, и в самом деле сильно удивил Андреса, потому что после спектакля он вернулся к этому разговору.

— Кто бы мог подумать, что ты считалась плохой танцовщицей! Кто же тогда считался лучшими?

— Кое-кого ты знаешь, они сейчас танцуют в Королевской Опере, иные даже сольные партии. Так быстро, как я, не выдвинулся никто, но мне помогло невероятное стечение обстоятельств. А другие… Вообще, это не такой уж редкий случай, когда учащиеся не оправдывают ожиданий. Вот была среди нас пара, считавшаяся лучшей — Франко Поццето и Эстер Брага. Их с первого класса воспитывали как будущих премьеров, они считались самыми перспективными. И что же? Он, правда, в нашей Опере, танцует только характерные танцы, но, быть может, у него всё ещё впереди. А где сейчас она, даже и не знаю. Где-то за год до выпуска в ней вдруг всё исчезло. И грациозность, и непосредственность, и талант словно куда-то провалился, и "физика"… ну, то есть физическое строение тела вдруг стало неподходящим, когда она выросла. До выпуска её дотянули, а как ей дальше жить — это уж на её усмотрение.

— Бедная девушка. Надеюсь, у неё есть родные?

— Я тоже надеюсь, но наверняка не знаю — мы с ней не были близки и не расспрашивали друг друга о семьях.

— Знаешь, — задумчиво сказал Андрес, — меня всегда интересовало, чем руководствуются родители, отдавая дочерей в балетные школы. Ведь это и хлеб очень нелёгкий, и никакой гарантии успеха никто дать не может, даже, как ты говоришь, тем, кто выглядит очень талантливыми. Да и в нравственном отношении… Не обижайся…

— Я не обижаюсь. Подавляющее большинство учениц — выходцы из театральных и околотеатральных семей. Я ведь и сама — дочь танцовщицы.

— Правда? Я не знал.

— Выйдя замуж, моя мать ушла со сцены. И только когда после папиной смерти у нас возникли трудности с деньгами, она решила отдать меня в училище, потому что там был полный пансион. Я, кстати, совсем не хотела идти. Помнишь, я тебе как-то уже говорила?

— Помню. Надо же, кто-то рвётся вверх, а остаётся внизу, а кто-то не рвётся — и взлетает. Впрочем, как я погляжу, одного таланта тут и впрямь недостаточно. Нужно и везение, и упорство, и определённый склад характера. Когда я гляжу на твои ежедневные экзерсисы, мне страшно становится. Всё-таки вы, балетные танцовщики — фанатики.

— Ты прав, — согласилась я.

Май подходил к концу, и скрывать мой грядущий уход далее стало невозможно. Я и сама поспособствовала раскрытию тайны, когда в беседе с пришедшим ко мне журналистом упомянула о своём намерении. На следующий день новость появилась в газете. Вздохнув, сеньор Эстевели решил выжать из создавшейся ситуации всё, что можно, и уговорил меня дать в конце сезона прощальный концерт. Несмотря на то, что к середине лета многие представители высшего общества уже покидают столицу, билеты на концерт разлетелись, как пирожки на вокзале. Мы с сеньором Флоресом составили программу, включавшую па де де из "Зачарованного леса" и "Рождественской сказки", которое я раньше на сцене не танцевала, а также несколько концертных номеров, включая и "Журавля". Я приступила к репетициям.

В скором времени меня навестил некогда представившийся мне антрепренёр с несколькими весьма заманчивыми предложениями зарубежных гастролей. Я обещала подумать, не подозревая, что его визит — лишь начало. После него меня посетили ещё несколько импресарио, директора обоих второстепенных оперных театров столицы, и даже директор одного провинциального театра, из крупного южного города. Я также всем обещала подумать, хотя уже твёрдо решила, что в столице не останусь. Поездка за границу выглядела более заманчиво, но тут закавыка была в Андресе. Я не хотела расставаться с ним надолго, а он не был уверен, что сможет меня сопровождать.

До конца сезона оставалось всего ничего, когда Каннавали наконец объявил, что мой портрет готов. Всё утро назначенного для показа дня я изнывала от любопытства, ожидая, когда же придут Андрес с художником. Но вот они пришли, и Алессандро жестом фокусника сдёрнул покрывало с мольберта.

Молодая женщина, даже не скажешь девушка, а именно женщина, глядела на меня из тёмной таинственной глубины холста, очень прямо, очень пристально и даже как-то недобро. Ещё отец, помнится, поддразнивал меня, утверждая, что у меня прокурорский взгляд. Мягко мерцала белая кожа, оттенённая чёрным бархатом и чёрными, распущенными по обнажённым плечам локонами, тревожно горели оранжевые камни. Тонкие руки спокойно лежали на подлокотниках, ярким контрастным пятном выделялась оранжевая шаль, только подчёркивая мрачноватый колорит картины. На портрете я выглядела старше, чем в жизни, и как-то… значительнее, что ли.

— По-моему, вы меня приукрасили, — тихо сказала я.

— А по-моему, ты такая и есть, — возразил Андрес. — Беру! Даже если б заранее не решил, всё равно бы взял.

— Я рад, что вам понравилось, — улыбнулся художник. — Сеньорита Баррозо, быть может, я ещё нарисую ваш портрет в облике Птицы или Софии… Вы ведь не откажетесь позировать мне ещё раз?

— Не откажусь, — кивнула я. Нелёгкое дело — позирование, но мне было жаль первоначального замысла, хотя картина получилась очень удачной.

***

Последним моим спектаклем перед увольнением стал "Зачарованный лес". Прощальный концерт состоялся два дня спустя. Вступительное слово сказал сам сеньор Эстевели, посетовавший на то, что "ярчайшая звезда нашего балета покидает нас", после чего выразил надежду, что это — не навсегда, и что я ещё появлюсь в свете этой рампы. Сам концерт состоял из двух отделений. Чтобы дать мне отдохнуть, мои номера перемежались выступлениями других танцовщиков, в том числе и совсем молодой пары, только что вышедшей из училища и принятой в Королевскую Оперу. В партнёрше я узнала ту самую девушку, которую заметила в Танце Птенцов. Она и впрямь подавала большие надежды, да и партнёр мало в чём ей уступал. Они исполнили номер под названием "Праздник весны", принятый публикой весьма благосклонно. Сразу после них был мой выход, завершавший концерт — "Гавот". Небольшая сценка: маленькая девочка играет на лугу, и начинает танцевать, представляя себе, что она на настоящем балу.

Грянули аплодисменты. Зрители кричали "Браво!" и "Бис!", но я чувствовала себя слишком уставшей и ограничилась поклонами и воздушными поцелуями. А ведь ещё придётся выдержать прощальный банкет. Ох уж эта моя слабохарактерность и неумение отказывать! Ну что мне стоило твёрдо сказать "нет", тогда бы я сразу поехала отдыхать вместо того, чтобы слушать тосты и здравицы, а также сетования и уговоры поклонников. Нет, в ближайший месяц никуда я не поеду, ни на какие гастроли, мне надо отдышаться и прийти в себя. Быть примой — занятие весьма утомительное.

Одной рукой прижимая к себе охапку подобранных на сцене цветов — могу себе представить, что сейчас творится в моей гримёрной, наверняка она превратилась в цветник — я вышла за кулисы. Там стоял Энрике, а рядом с ним я увидела того самого молоденького танцовщика, что предварял моё последнее выступление.

— Анжела, — окликнул меня Энрике, — позвольте вам представить Антонио Ферраза. Он очень хотел с вами познакомиться.

Я улыбнулась:

— Рада знакомству, сеньор Ферраз.

Юноша слегка покраснел и склонился над протянутой рукой.

— Я… Я очень счастлив, сеньорита Баррозо. Знаете, я давно мечтал об этом… Я так надеялся, что мы с вами когда-нибудь выступим вместе. Вы замечательно танцуете.

— Спасибо, сеньор.

— Да, замечательно, — повторил он. — Гениально. У меня просто нет слов, чтобы выразить… Очень жаль, что вы уходите.

Вокруг нас начали собираться люди. Сеньор Росси, сеньор Лира, кто-то из зрителей и работников театра. За их спинами я увидела Андреса, терпеливо ожидавшего, пока я освобожусь.

— Мы с Сильвией к выпускному концерту как раз готовили па де де из "Рождественской сказки", — продолжил между тем Антонио. — И когда я танцевал с ней, я представлял себе, что она — это вы.

— Ну, это ни к чему, — усмехнулась я. — Танцевать надо с тем, с кем танцуете, принимая партнёршу такой, какова она есть. Иначе не сумеете сами подстроиться под неё.

— Да, я понимаю, но… Я так мечтал… Конечно, это с моей стороны наглость, кто вы, а кто я, но всё же я так надеялся.

— Может, ещё и встретимся, — сказала я. — И не переживайте по поводу себя, я и сама вышла из училища три года назад. А прима-балериной стала только этой зимой.

— И так быстро уходите от нас.

— Антонио, — вмешался Энрике, — сеньорита Баррозо устала после выступления. Не держи её здесь, дай ей переодеться и отдохнуть.

— Да, конечно, сеньорита, извините.

— Не за что, — я улыбнулась. Мне понравился этот так мило смущающийся юноша, а неприкрытое обожание в его взгляде льстило. — Вы и в самом деле так хотите со мной станцевать?

— Это моя мечта с того дня, как я увидел вас на сцене.

— С того дня, как вы заметили меня на сцене, — поправила я. — Видели-то вы меня, держу пари, и раньше, но не обращали внимания. Что вы ещё танцевали, кроме "Сказки"?

— Сцену из "Франческо и Джильды", свидание в саду.

— Правда? Там же такие сложные поддержки!

— Я по поддержкам считался лучшим в нашем классе, — Ферраз опять покраснел, но в его голосе прозвучала нотка гордости.

— О! — я вспомнила мальчика, считавшегося лучшим по поддержкам среди моих соучеников. Интересно, где он теперь? Задатков солиста у него не было, но на руках у него я действительно чувствовала себя так же удобно и безопасно, как дома на диване. — Покажите мне, как вы танцевали, сеньор Ферраз.

— Как показать?

— А вот так. Станцуйте со мной, — я не стала говорить, что подумывала проделать с ним в утешение несколько па из "Сказки", но на мне была туника, а тот танец требовал пачки. Зато к "Франческо" туника вполне подходила. Конечно, на полноценный танец меня уже не хватит, но этого и не требуется.

Антонио явно растерялся. Я улыбнулась, вручила цветы сеньору Лира, попросив отнести ко мне, отошла на несколько шагов, встала на пальцы и побежала навстречу Ферразу. Он всё же сориентировался, подхватил меня на руки и закружил. Он и в самом деле хорошо знал танец, и поддержка у него был безукоризненная — до какого-то момента. Вот он поднял меня на вытянутых руках, так что я оказалась лежащей почти параллельно полу… а потом его рука как-то странно дрогнула и выскользнула из-под моей груди, словно её вышибло внезапным ударом. Я почувствовала, что падаю, судорожно попыталась уцепиться за него, он всё же запоздало подхватил меня, и, возможно, лучше бы я упала на пол. Моё тело резко выгнулось назад, раздался хруст, и в спину зазубренным копьём ударила боль.

Не знаю, кричала ли я. Наверное, кричала, потому что так больно мне не было никогда прежде. Но эти несколько минут из моей памяти выпали начисто, следующее, что я помню — это то, как я лежу на диване в закулисном коридоре, куда меня перенесли. По лицу текут слёзы, пальцы одной руки царапают диванную обивку, а другой — сжимают ладонь стоящего на коленях Андреса. Вокруг толпятся люди, нервно, возбуждённо переговариваясь полушёпотом:

— Значит, лучший по поддержкам?! Как ты всех девушек в училище не перекалечил? — это Энрике.

— Я не знаю, как это вышло, клянусь вам! Меня словно что-то под руку толкнуло! — со слезами в голосе оправдывается Антонио.

— Молчал бы уж лучше. "Толкнуло" его!

— Врач сейчас будет, за ним послали, — это, кажется, администратор Империоли.

— Анжела, ты как? Ты меня слышишь? Очень больно? — в который раз повторяет Андрес.

— Ну-ка, господа, расступитесь, — раздался властный голос. Видимо, далеко бежать за врачом не пришлось.

***

— Сидеть и ходить вы будете, — вынес вердикт врач.

— Но я балерина!

Врач вздохнул. Он был пожилым, с грустными, всё понимающими глазами.

— Об этом, сеньорита, придётся забыть.

Я сжала зубы, борясь с подступающими слезами. Неужели я никогда не смогу больше танцевать? И это именно сейчас, когда ко мне пришёл успех, когда танец стал смыслом моей жизни!

Врач ушёл. Вошёл Андрес, во время осмотра ожидавший в соседней комнате.

— Ну, как? — тихо спросил он, присаживаясь на край постели.

Я пересказала ему слова доктора.

— Быть может, он ошибся? — без особой уверенности в голосе спросил Андрес.

— Нет, — я покачала головой. — Он всё точно рассчитал. Совсем меня калечить он всё же не стал, но позаботился о том, чтобы танцевать я больше не могла.

— Кто — он?

— Леонардо.

Некоторое время Андрес молча всматривался в моё лицо.

— Леонардо? — переспросил он. — Анжела, это просто несчастный случай. Этот неопытный юнец тебя просто неловко перехватил, такое бывает.

Я невольно улыбнулась сквозь боль и слёзы. "Юнец" был моложе Андреса самое большее лет на пять. Впрочем, я и сама думала о нём, как о мальчике.

— Нет, Андрес. Это не случайность. Я и сама почувствовала, Антонио и впрямь толкнули под руку. Леонардо сказал мне на прощание — то, что он дал, он может и отнять. Он сделал из меня приму, он же и лишил меня сцены.

— Он из тебя сделал? — странным голосом переспросил Андрес. — Или, быть может, ты сама из себя сделала?

— Я?

— Да, ты! Он ведь за тебя не танцевал, — Андрес вскочил и заходил по комнате. — Ты сама училась танцу. Талант был твой, упорство, старание тоже твоё! В конце концов, ты сама начала заниматься, без его подсказок! Он помог тебе, да, но я уверен, что ты справилась бы и без посторонней помощи! Быть может, не так быстро, но тебя бы всё равно заметили и оценили.

— Нет, Андрес, — я снова качнула головой. — Не надо недооценивать его помощь и переоценивать мои достижения. Теперь я понимаю, что от тех моих самодеятельных уроков толку было немного. Обязательно нужен преподаватель, который направляет и указывает на ошибки, ведь себя-то со стороны не видно. Даже если танцуешь перед зеркалом. Кажется, будто всё идеально, а у тебя в этот момент локоть провисает, или ещё что-нибудь в этом роде. Леонардо и Энрике — вот кто сделали из меня звезду.

— Вот именно, был ещё и Энрике. Вот только он почему-то не требует от тебя пожизненной верности. Он от тебя вообще ничего не требует. Так почему ты за деловую помощь Леонардо должна расплачиваться личной жизнью? Какое она имеет отношение к делу? В личной жизни вообще никаких долгов нет и быть не может, всё строится исключительно на доброй воле.

— Объясни это ему, Андрес. И вообще, мне ещё повезло, он мог бы и вовсе меня убить, как иных прочих.

Андрес прошипел сквозь зубы что-то, подозрительно напоминающее ругательство.

Первые две недели после травмы стали пыткой. Меня мучили приступы диких болей, когда не спасали никакие лекарства. Я не могла ничего делать, только лежала, скрючившись, на боку, глотая слёзы и начиная стонать, когда становилось уж совсем невыносимо. Постепенно боли уменьшились, быть может, сказалось лечение, я даже смогла потихоньку начать вставать и пробовала ходить под присмотром врача, но спина напоминала о себе при каждом неловком шаге. В позвоночник мне словно воткнули спицу, не дававшую сгибаться в поясе, так что сидеть, вопреки словам доктора, я не могла — только стоять или лежать. Примочки, массажи, растирания потихоньку делали своё дело, врач также рекомендовал мне, когда станет чуть полегче, поехать на курорт, на воды, но пока о долгой дороге страшно было и думать.

В эти дни, когда я с грехом пополам снова смогла принимать, у меня перебывала целая куча народу. Все знакомые считали своим долгом прийти, чтобы выразить участие, побывали даже преподаватели нашего училища, о которых я и думать забыла. Зря, конечно, если подумать, в первую очередь я всё же обязана именно им. Поклонники слали цветы и визитные карточки, справлялись через Карлу о моём здоровье. Всё это должно было, по идее, утешать меня, но не утешало. Потому что я постоянно думала: пройдёт какое-то время, и обо мне забудут. Появятся новые звёзды, а мой яркий, но такой короткий расцвет канет в прошлое и сотрётся из памяти.

В числе прочих посетил меня, разумеется, и Каннавали. Он порасспрашивал меня о самочувствии, пересказал последние новости и сплетни, а потом сказал:

— Думаю, я понимаю, что вы сейчас чувствуете, сеньорита Баррозо. Я не про физическую боль, просто вам сейчас, должно быть, кажется, что ваша жизнь кончена, раз вы больше не сможете танцевать. Но послушайте человека пожившего, и кое-что в этой жизни повидавшего: нет такого конца, который не мог бы стать началом чего-то нового. Подумайте, сеньорита, у вас появилась возможность, которой лишено большинство танцовщиц — завести семью. Вы сможете выйти замуж и иметь детей, причём именно сейчас, когда вы молоды и полны сил, а ваше здоровье не подорвано нагрузками и диетами. И поверьте мне, самое большое счастье, какое может быть даровано человеку, женщине — это дети. Вы ещё сможете быть счастливы.

Нельзя сказать, что его слова так уж меня подбодрили. Выйти замуж? За кого? Я любила Андреса и не хотела никого другого, но он на мне не женится, иллюзий на этот счёт я не питала. Но даже не будь его, где взять мужа? Моя нелюдимость грозила усилиться после травмы, ведь теперь я даже не могла выходить из дома.

Но всё же нужно было думать, как жить дальше. Мои сбережения изрядно увеличились за последний год, но всё же были не так уж велики, а дорогостоящее лечение грозило оставить меня на бобах в самое ближайшее время. Конечно, Андрес мне поможет, я в этом не сомневалась, но жить на чужие деньги я не хотела. Оставалось надеяться, что я всё же найду какое-нибудь занятие, но какое, я представляла себе слабо. Ведь я не гожусь даже в компаньонки, для этого требуются девушки с безупречной репутацией.

Я заговорила об этом с Андресом, но мне показалось, что он слушает меня рассеянно. В последнее время он вообще ходил с задумчивым видом, и если в первое время бывал у меня каждый день, то потом стал приходить реже. Сперва он отговаривался тем, что у него появились дела, которые нужно привести в порядок, а потом решился на откровенный разговор.

— Анжела, — пряча глаза, начал он, — я должен сказать тебе… Я пришёл попрощаться. Я уезжаю.

— Уезжаешь? Куда?

— За границу. Понимаешь, мой отец… Он настаивает, чтобы я занялся семейными делами, говорит, что я их совсем забросил. Так что мне придётся уехать надолго.

— Навсегда? — дрогнувшим голосом спросила я.

— Нет, не навсегда, но надолго, быть может, на пару лет. Но я тебе обязательно напишу.

— Ты действительно должен ехать?

— Да. Я не хотел, но отец настаивает.

— Настаивает, — повторила я. — Ну, что ж, поезжай, раз настаивает.

— Я хотел помочь тебе с трудоустройством и всем таким, но теперь не смогу, — Андрес упорно разглядывал свои руки. — Но я оплачу твоё лечение. Я договорился с врачом.

— Не надо.

— Надо, — твёрдо сказал он. — Ведь, если подумать, всё случилось из-за меня.

У меня не хватило решимости настоять на своём. Когда он уедет, я и в самом деле окажусь в незавидном положении.

— Прощай, — неловко сказал он и наклонился поцеловать меня. Я не стала отстраняться, но и не ответила ему.

— Прощай.

— Я люблю тебя, — Андрес сжал мои пальцы. — И поверь мне, Анжела, всё ещё будет хорошо. Я уверен, что всё не так безнадёжно, как ты думаешь. И ты ещё сможешь танцевать. Верь мне, так и будет.

Он решительно поднялся и вышел. Я проводила его взглядом. Ну вот и всё. Кончилась моя прекрасная любовь, единство душ и понимание с полувзгляда. Конечно, возиться с больной женщиной совсем не так весело, как развлекаться со здоровой. Нет, не получится из меня роковой красавицы. Другая бы на моём месте устроила истерику, кричала, что умрёт, била бы на жалость со страшной силой. Глядишь, и впрямь пожалел бы и остался. А я что? "Поезжай, раз настаивает", вот и все мои уговоры.

Может, оно и к лучшему? Иллюзии, как бы хороши она ни были, реальной жизни не заменит. Пора от них отвыкать. Быть может, теперь я и в самом деле встречу мужчину, которого сумею довести до алтаря. Ну и что же, что без любви? Тысячи так живут. Стать честной женщиной, нарожать детей…

Слёзы хлынули из глаз, и я уткнулась в подушку, чтобы не услышала Карла. С детских лет рыдать прилюдно почему-то казалось мне чем-то постыдным, я всегда стремилась спрятаться в эти мгновения. Сумела ли я скрыть свой плач, или горничная просто проявила такт, но она не вошла.

Весь день я провела в постели, то переживая обиду на Андреса, то уговаривая себя, что такой человек мне и не нужен. А к вечеру Карла доложила, что у меня посетитель. К этому времени поток соболезнующих уже схлынул, и я несколько удивилась, но и обрадовалась возможности отвлечься. Вошедший седой господин показался мне смутно знакомым, но я не взялась бы сказать, где я его видела. Впрочем, мне недолго пришлось теряться в догадках.

— Добрый вечер, сеньорита, — сухо поздоровался он. — Я — маркиз ди Ногара.

Я широко раскрыла глаза. Да, точно, именно этого человека я видела на праздновании юбилея в Опере, когда я в первый и последний раз крупно поссорилась с Андресом. Что же маркизу от меня понадобилось? В голове вихрем пронеслась соответствующая сцена из "Куртизанки": отец героя приходит к его любовнице с просьбой оставить его сына в покое и не губить честь семьи. Если маркиз ди Ногара хочет того же, то он опоздал.

— Очень рада вас видеть, сеньор. Простите, я не встаю… Чем могу служить?

— Сеньорита, где мой сын?

— Ваш сын? — переспросила я. — Он уже уехал.

— Куда?

— Вы не знаете?

— Нет, сеньорита Баррозо, не знаю, Андрес не удосужился мне об этом сообщить. Именно поэтому я и спрашиваю у вас.

— Но я не знаю… — растерянно сказала я. — Он говорил мне, что едет по вашему поручению, заняться какими-то семейными делами за границей.

— У нас нет семейных дел, требующих его присутствия за границей. И никуда он ещё не уехал. Его вещи были отправлены на вокзал, это правда, но сам он ушёл без них, и на вокзале не появлялся, хотя со времени его ухода прошло уже несколько часов.

— Быть может, он просто гуляет перед отправкой поезда?

— Сегодня нет поездов дальнего следования, сеньорита. И никаких указаний по поводу своих вещей он не оставил. Полагаю, что он всё же думал ехать значительно ближе. Хотя это странно, ведь я предупредил Андреса о своём приезде, я обязательно хотел с ним поговорить, и он об этом знал. Правда, я приехал несколько раньше, чем планировал…

Я подумала, что, возможно, именно поэтому Андреса и не оказалось дома, но вслух этого говорить, разумеется, не стала.

— Сеньор маркиз, мне очень жаль, но я ничем не могу вам помочь. Я не знаю, где сейчас ваш сын.

— Но, быть может, вы знаете, куда он собирался? Вы могли поссориться с ним, и он мог принять опрометчивое решение.

— Мы не ссорились, и какое решение он принял, мне неизвестно. А что говорит на этот счёт прислуга?

— Прислуга утверждает, что молодой господин объявил о своём отъезде. Но он не мог уехать, зная, что я скоро буду в столице! Он оставил для меня странное письмо… Сеньорита, я вынужден спросить вас ещё раз: вы точно ничего не знаете о его местонахождении и намерениях?

— Ничего. Думаю, что он всё ещё где-то в городе и скоро придёт домой.

— Но зачем ему понадобилось отправлять на вокзал вещи?

— Я не знаю, сеньор ди Ногара, Андрес на этот счёт мне ничего не говорил.

Маркизу явно не понравилось, что я назвала его сына просто по имени, но он ничего не сказал, а поспешил откланяться. После его ухода пришла Карла спросить, что я желаю на ужин. Я ответила, что мне всё равно, и она ушла, а я осталась размышлять над тем, что Андрес мог бы и не врать так неуклюже. Не хватило ему храбрости просто сказать, что между нами всё кончено, да ещё и попытался разминуться с отцом, вот и оказался пойманным за руку. Что ж, пусть теперь маркиз отчитает его как мальчишку, когда наконец отловит. Сдаётся мне, что на вокзале уже дежурят его люди, так что когда Андрес туда явится, его возьмут под белы руки и препроводят к родителю.

Я устроилась поудобнее и помимо воли вновь начала перебирать в памяти прощание с моим теперь уже бывшим возлюбленным. Чего стоит одна эта попытка меня утешить — мол, ты ещё будешь танцевать! Он же отлично знает, что это невозможно, так зачем растравлять рану? Всё пытался подсластить пилюлю… Интересно, что за письмо он оставил своему отцу? Что-то там было такое, что заставило престарелого маркиза в явной тревоге нанести визит любовнице сына. Странно всё-таки… Отправил вещи на вокзал, но не распорядился, куда их там девать. Скорее всего, по истечении какого-то времени их просто присвоили бы. Наверно, собирался оправиться туда следом за ними, но почему-то не отправился. Уж не случилось ли с ним чего?

Внутри меня шевельнулось некое сосущее чувство, ещё не тревога, скорее, её предвестник. Я вспомнила лицо Андреса в момент прощания: напряжённое, с плотно сжатыми губами, лицо человека, принявшего какое-то решение и готовящегося идти к цели, невзирая ни на какие препятствия. "Ты ещё сможешь танцевать…", "Он оставил мне странное письмо…"

Слабая догадка забрезжила в моём мозгу, ещё не оформившаяся окончательно, но тревога начала расти. Что, если Андрес и в самом деле решил помочь мне вернуться на сцену? И что он мог для этого сделать? Только одно — обратиться к Леонардо.

Леонардо! Да он и говорить с ним не станет, Андрес его просто не найдёт. А если и найдёт… Леонардо мстителен, он вполне может решить рассчитаться со своим врагом. А что, если Андрес это предвидел? Этим и объясняется его письмо, встревожившее его отца, а также ложь мне — он просто не хотел меня пугать. Да нет, если бы Леонардо хотел его убить, то уже давно сделал бы это. Если Андрес попытается сунуться в Оперу, у него ничего не получится. Но тогда почему его нет до сих пор?

Я резко перевернулась на живот, вздрогнув от кольнувшей меня боли. Что, если Андрес, стремясь вызвать Леонардо на разговор, выкинул какую-нибудь глупость? Или сам Леонардо решил воспользоваться случаем и свести счёты? До сих пор его сдерживало нежелание огласки, но если Андрес объявил, что уезжает, хватятся его не скоро. Могло быть такое? Вполне! Я боролась с тревогой ещё некоторое время, но она не проходила, и я решительно дёрнула шнур звонка. Пусть это всё — чушь, глупость, но я не успокоюсь, пока не удостоверюсь в этом наверняка.

— Карла, — велела я вошедшей горничной, — помогите мне встать и одеться.

— Но, сеньора… — глаза девушки округлились. — Ведь врач сказал…

— Карла, — пресекая все возражения, повторила я, — немедленно помогите мне встать и одеться.

Карла осуждающе поджала губы, но подчинилась. Собравшись со всей возможной быстротой, я послала её вниз, поймать мне экипаж.

— Когда ждать вас обратно, сеньора? — спросила она, вернувшись и сообщив, что извозчик стоит внизу.

— Не знаю. Надеюсь, что скоро.

— Но ужин может остынуть.

— Ничего страшного.

— Сеньора… Вам лучше всё-таки не ехать. Я сама могу сходить, куда скажете.

— Туда вы сходить не сможете, — устало сказала я. — Я должна сделать это сама.

Тяжело опираясь на палку, которую мне не так давно принёс врач, я спустилась вниз и кое-как, с помощью кучера, влезла в коляску. Сесть на сиденье я не могла, пришлось стоять.

— Вы бы сели, сударыня, — посоветовал кучер.

— Я не могу.

— Тогда держитесь крепче.

Дорога до Оперы, обычно короткая, показалась мне бесконечной. При каждом толчке экипажа спица, засевшая в позвоночнике, втыкалась всё глубже. Я кусала губы, раздираемая двумя противоречивыми желаниями: попросить, чтобы кучер ехал побыстрее, и закричать, чтоб он перешёл на шаг, чтобы не трясло так немилосердно. Но любая дорога рано или поздно кончается; коляска обогнула парк и оказалась перед служебным входом Королевской Оперы. Кучер почти вынул меня из экипажа и помог подняться по ступенькам. Поблагодарив, я толкнула дверь. Сидевший у входа администратор проводил меня удивлённым взглядом, но ни о чём не спросил. Я решительно направилась к двери в подвал. Она была не заперта.

Внутри горел слабенький газовый огонёк, где-то вдали — ещё один. Наверное, пожарные совершают свой ежедневный обход. Кусая губы, я сползла вниз по ступенькам и остановилась в нерешительности. Я представления не имела, куда теперь идти, ведь в прошлые разы Леонардо просто вёл меня куда-то в темноту. И я двинулась наугад, надеясь, что не наткнусь на обходчиков, с которыми пришлось бы объясняться.

Темнота скоро обняла меня, я ещё некоторое время двигалась на ощупь, шаря впереди палкой, потом остановилась. Идти дальше всё равно смысла не было, я могу пройти этот подвал от начала до конца, но так ничего и никого и не найти. Но Леонардо однажды сказал мне, что я могу позвать его откуда угодно, и он меня услышит.

— Леонардо! — крикнула я в темноту. — Леонардо!

Крик заметался между кирпичных стен и заглох.

— Леонардо, отзовитесь! Я ведь знаю, что вы меня слышите! Леонардо!!

— Что тебе нужно, Анжела?

Я рывком развернулась на прозвучавший сзади голос, чуть не вскрикнув от боли. Леонардо стоял в нескольких шагах от меня, слабый свет откуда-то сзади очерчивал его стройную фигуру со скрещёнными на груди руками.

— Леонардо, где Андрес?

— Откуда мне это знать? Я не сторож твоему любовнику.

— Вы лжёте.

— Зачем мне тебе лгать?

— Вам виднее, зачем. Он здесь?

Некоторое время Леонардо молчал.

— Анжела, — сказал он наконец, — ты явилась сюда, чтобы устраивать мне допросы?

— Я явилась сюда, чтобы узнать, где он.

— А он тебе об этом разве не сказал?

— Как он мог сказать, когда его со мной нет?!

— Не кричи, пожалуйста. Даже будь он здесь, неужели ты думаешь, что тебе будет лучше об этом знать?

— Так значит, всё-таки здесь?

— Да, — сказал Леонардо после паузы.

Я перевела дыхание.

— Он жив?

— Ещё жив, — кивнул Леонардо. — И, заметь, он пришёл сюда по своей воле. Ты не можешь обвинить меня в убийстве, потому что я не отнимаю его жизнь, я лишь беру то, что мне предложено.

— Как это?

— А так. Сеньор ди Ногара добровольно вызвался стать моей следующей жертвой, а я взамен пообещал вылечить тебя от твоей травмы. Ведь тебя удручало, что ты больше не можешь танцевать? Теперь сможешь.

Я с шумом втянула в себя воздух. Чувства переполняли меня, и главным из них был стыд. Стыд перед Андресом, который жертвовал собой ради меня, а я заподозрила его в малодушии и трусости. И стыд за то, что мне было трудно отказаться от этой жертвы, за то, что пришлось, пусть и на минуту, но напомнить себе: и без танца люди живут, и быть звездой сцены вовсе не обязательно, жизнь Андреса, да и просто чистая совесть стоят дороже.

— Но не такой же ценой! Я отказываюсь, слышите? Я не хочу менять его жизнь на мой успех!

— Что ж, воля твоя.

— Вы отпустите его?

— Нет.

— Нет?!

— Нет. Ты решила отказаться от исцеления — это твоё право, но сделку я заключал не с тобой, не тебе её и расторгать.

Я с трудом подавила желание вцепиться ему в горло или изо всех ударить палкой по голове. Ему, мёртвому, вреда от этого всё равно не будет, а если бы и был, пользы Андресу это всё равно не принесёт.

— Зачем вам это, Леонардо? Какой вам смысл в его смерти?

— И ты ещё спрашиваешь? Именно этот юнец отнял тебя у меня. Я научил тебя, как танцевать так, чтобы зрители замирали от восторга, критикам не хватало слов на дифирамбы, а директора и импресарио дрались за право заключить с тобой контракт. Я дал тебе искусство и вдохновение, я сделал из тебя звезду, я, и никто другой! И вот, когда ты достигла всего, чего только могла пожелать, ты решила отбросить меня, как ненужную тряпку.

— Но при чём здесь Андрес? Вы сами, ваш образ жизни оттолкнул меня от вас. Узнай я раньше, что вы убийца, я бы ушла от вас и безо всякого Андреса.

— В самом деле? Признайся, Анжела, ведь если бы не он, ты бы со мной помирилась.

— Так неужели вы думаете, что если его не станет, я это сделаю?!

— Нет, конечно. Ты и в Королевской Опере не останешься, у меня нет иллюзий на этот счёт. Я верну тебя на сцену, раз уж обещал, да мне, признаться, и самому было обидно лишать балет такого сокровища, как ты. Но счастливой с ним ты не будешь.

Теперь я почувствовала, что задыхаюсь.

— А если я сама заключу с вами сделку?

— Какую же?

— Какую хотите. Хотите, я вернусь к вам, останусь в Опере, и поклянусь никогда больше не видеться с Андресом?

— Не уверен, что этого хватит.

— Тогда чего вы хотите ещё? Назовите вашу цену.

Леонардо снова замолчал. Потом лениво шагнул в сторону, и тусклый свет обрисовал два кресла и столик за его спиной.

— Да ты присядь, Анжела, в ногах правды нет.

— Вы же знаете, что я не могу, — сквозь зубы процедила я.

— Тогда, может, хочешь что-нибудь съесть или выпить?

— Нет. Да думайте же вы побыстрее, Леонардо!

— Успокойся, Анжела. Передача жизни — процесс не такой уж быстрый, так что до полуночи он точно протянет.

— Этот процесс идёт и сейчас?

— Да. Мне нет нужды постоянно сидеть рядом с ним. А что до новой сделки… Если ты останешься здесь, Анжела, то твой настырный любовник по-прежнему будет рядом с тобой, и я не уверен, что ты устоишь, даже если и не имеешь намерения меня обмануть. Поэтому мне нужны гарантии. Я хочу быть уверен, что ты не сбежишь от меня снова, а потому я соглашусь отпустить твоего Андреса лишь в том случае, если ты физически будешь лишена возможности от меня уйти.

— Вы хотите… чтобы я стала такой же, как вы? — похолодевшими губами спросила я, понимая, что вот она — та цена, которую я не в состоянии заплатить. Даже за жизнь Андреса.

Леонардо снова помолчал.

— Нет, — с явным сожалением ответил он. — Для этого ты должна сама этого захотеть, не вынужденно согласиться, а именно захотеть всеми фибрами души. Нет, есть другой путь.

— Какой же?

Он молча прошёлся вокруг столика, словно стараясь сформулировать то, что намеревался мне сказать, потом остановился и снова посмотрел на меня.

— Я, образно выражаясь, могу забрать твою жизнь, а потом частями отдавать тебе обратно. Это будет выглядеть так: я беру твои силы, но не до конца, так что сразу ты не умрёшь, но и долго жить уже не сможешь. Поэтому я поделюсь с тобой частью своих сил. Таким образом я отдалю твою смерть, однако этой заёмной силы надолго не хватает. Дня на три, максимум на пять.

— И если вы забудете или не захотите выдать мне очередную "порцию"…

— Ты умрёшь.

Я замолчала, стиснув палку и уставясь в пол. Перспектива был более чем ясна. Я действительно буду полностью зависеть от его прихоти. Окажусь прикованной к Королевской Опере и никогда не смогу загадывать дальше, чем на три дня вперёд.

— Решай, Анжела. Можешь подумать ещё пару часов, потом станет поздно. Делиться с ним я, сама понимаешь, не собираюсь.

— Я согласна.

— Вот как? — похоже, Леонардо слегка удивился, не то моему решению, не то скорости, с которой я его приняла. — Выходит, ты его и в самом деле любишь?

Я не ответила.

— Ладно. Я вынесу его к воротам парка. Там часто проезжают экипажи, кто-нибудь его заметит и подберёт.

— Я должна это видеть.

— Хм… Ладно, отправляйся. Но помни, единожды начав, я могу продолжить в любой момент. Так что, если ты передумаешь возвращаться, он умрёт.

— Не надо мне угрожать, — сказала я.

Подниматься по лестнице оказалось легче, чем спускаться, но всё равно заняло много времени. Утешая себя тем, что терпеть осталось недолго, я выползла из Оперы и через Райскую площадь проковыляла к воротам городского парка. Леонардо не солгал, я нашла Андреса почти сразу.

Слава Богу, он положил Андреса всё же не на тротуар, а на скамейку с наружной стороны ворот, так что его действительно могли увидеть из проезжающих экипажей. Я с трудом опустилась на колени рядом с неподвижным телом. Андрес был без сознания, его лицо не несло на себе отпечатка боли или страдания, и в свете парковых фонарей оно казалось высеченным из мрамора. Руки были холодными, и у меня на мгновение замерло сердце, но он дышал, и его сердце билось, медленно, но ровно. Вдалеке послышался цокот копыт и погромыхивание колёс, и я, поднявшись, поспешила навстречу подъезжающей карете. Это оказался пустой извозчик, и я отчаянно замахала рукой.

— Помогите! Пожалуйста!

— Что случилось, сеньора?

— Там человеку плохо. Помогите, я заплачу!

Извозчик, не задавая вопросов, перетащил Андреса в карету, и придержал передо мной дверцу:

— Садитесь, сеньора.

— Спасибо, я останусь.

— Вот как? Что ж, дело ваше. Куда прикажете его отвезти?

— В дом маркиза ди Ногара на Триумфальной. Знаете, где это? Вас наградят.

Проводив взглядом отъезжающий экипаж, я пошла обратно. Администратора на месте не оказалось, чему я искренне порадовалась: не пришлось объяснять, почему я то вхожу, то выхожу. Леонардо ждал меня у подвальной двери. Некоторое время он молча смотрел, как я сползаю по ступенькам, потом взбежал мне навстречу и легко подхватил меня на руки. Моё тело согнулось, и я молча дёрнулась, но боль тут же растаяла. Какое же это счастье, когда ничего не болит!

Он принёс меня в хорошо знакомую мне пещеру и уложил на кушетку.

— Тебе нужно снять платье, — сказал он. — Нет, не дёргайся, я сам всё расшнурую. Не жди, что всё пройдёт сразу, болеть будет ещё некоторое время. Выполняй рекомендации врача, и не спеши с нагрузками. Начинай занятия постепенно, и не прекращай лечение. Думаю, что на сцену ты сможешь вернуться уже через полгода. Всё поняла?

— Да.

— Хорошо. А теперь расслабься. Я тебя усыплю, так нам обоим будет удобнее. Сначала я тебя вылечу, а потом уже всё остальное.

Его руки прошлись по спине, вдоль позвоночника, и на меня тут же накатила сонливость. Ещё некоторое время я сознавала, на каком я свете, но потом его рука легла мне на затылок и сознание померкло окончательно. Кажется, мне даже что-то снилось. Хоровод ярких, но неясных образов мелькал перед глазами, а потом вдруг истаял, и я осознала, что лежу на чём-то мягком.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, где я нахожусь. Ещё сожалея об утраченном сне, я перевернулась на другой бок, мимоходом удивившись, что на мне нет одеяла, когда моего обоняния коснулся запах тления. Он-то и прочистил голову окончательно. Я села и огляделась по сторонам. Спину кольнуло, но ни в какое сравнения с тем, что было прежде, эта боль не шла. Даже не боль, а так, намёк на неё. Значит, Леонардо исполнил то, что обещал. А второе его обещание? Я не чувствовала никакой слабости, только голод, памятный мне по прежнему исцелению.

В пещере горели лишь несколько свечей, а потому здесь было темнее, чем обычно. На столике не было ничего, кроме моей шляпки, Леонардо куда-то ушёл, и стало очевидно, что немедленно еды я не получу. Мои платье и тальма лежали на ближайшем кресле. Поморщившись от неприятного запаха, я потянулась к нему, намереваясь встать, одеться и пойти искать Леонардо. Потом мой взгляд упал на пол… и я в голос ахнула.

Искать Леонардо было не нужно. Никуда он не ушёл, и теперь то, что от него осталось, лежало совсем рядом с кушеткой. Именно оно и было источником неприятного запаха. Я опознала Леонардо только по волосам и кожаной одежде… Ну и ещё по тому, что, кроме него, тут больше никого не могло быть. Давно умершее тело теперь разложилось окончательно, вернее, даже не столько разложилось, сколько высохло. Сморщенная кожа облезла с костей, плоти под ней практически не было. К счастью, он лежал лицом вниз, так что я не увидела, во что оно превратилось.

Как я вскочила с кушетки и оказалась в другом конце пещеры, я не помню. Я чуть было не выбежала из неё в чём была, но вовремя спохватилась, хотя мне пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы подойти к злосчастной кушетке, пусть и с другой стороны, и взять одежду и туфли. Туфли я надела сразу же, платье кое-как натянула в уже знакомом туннеле, прикрыв тальмой незатянутую шнуровку. И бросилась бежать. Туннель вывел меня в темноту, я проплутала в ней некоторое время, а потом вдруг оказалась перед открытой дверью подвала.

Наверху царил тусклый утренний свет, было, наверное, часа четыре утра. Театр был закрыт, но когда я для очистки совести толкнула дверь служебного входа, она, к моему величайшему изумлению, открылась. И я пошла по пустынным, ещё не проснувшимся улицам к себе домой.

***

Карла не спала и встретила меня так, словно уже и не чаяла увидеть. По её словам, она ждала лишь наступления утра, чтобы пойти в полицию, и я ощутила укол совести. Ведь можно было послать ей записку, но я не догадалась, попросту забыв о её существовании за всеми этими треволнениями.

Я послала её спать, но незадолго до полудня снова подняла и отправила в дом ди Ногара, справиться о здоровье молодого сеньора. Я должна была убедиться, что с ним всё в порядке, и мне пришлось приложить изрядное усилие, чтобы удержаться и не явиться туда самой. Карла вернулась довольно быстро и сообщила, что молодой сеньор болен, поэтому никого не принимает, но, по словам врача, опасности для его жизни нет, и я вздохнула с облегчением.

Вскоре выяснилось, что сходные опасения тревожили не меня одну. Через некоторое время ко мне пришёл лакей в цветах дома ди Ногара. Велев передать Андресу, что я дома, живая и здоровая, я не удержалась и спросила, как он там.

— Да сеньор Андрес ничего, только слабый очень, головы от подушки оторвать не может. Всё о вас спрашивает. Врачи только руками разводят, никак не могут понять, что с ним такое.

Ну да, точно так же они разводили руками, когда их спрашивали, от чего умерла Марсела Мачадо.

— Напугал он сеньора маркиза, — понизив голос, добавил лакей. — Тот весь вчерашний день места себе не находил. Ушёл сеньор Андрес, слова никому не сказал, а уже вечером его привозят — лежащим на улице нашли!

— Что же с ним случилось?

— Говорит, что шёл по улице, почувствовал себя плохо и упал. А больше ничего не помнит.

— Но он выздоровеет?

— Да, врач говорит, что отлежится, и всё будет в порядке. Рекомендовал уехать из города, здоровье поправить.

Пришёл мой лечащий врач, осмотрел мою спину, нахмурился, осмотрел ещё раз и сказал, что придёт завтра. Похоже, не поверил сам себе, и было отчего. Карла тоже недоумённо хмурилась, глядя, как я довольно бодро хожу по комнатам, хотя ещё вчера ползала, как сонная муха, и преспокойно сажусь в кресло.

А меня мучил страх. Спросить, успел ли Леонардо сделать то, что собирался, было не у кого, и оставалось лишь ждать, чтобы выяснить это опытным путём. Но прошло три дня, потом пять, а никаких ухудшений в моём самочувствии не произошло, и я вздохнула с облегчением. А на шестой день приехал Андрес.

Он появился на пороге, бледный до синевы, опираясь на трость, которую раньше терпеть не мог. Я вскочила и бросилась его усаживать.

— Да со мной всё в порядке, — слабо отмахнулся он. — Скажи лучше, как ты?

— Со мной тоже всё в порядке, Андрес, правда. А ты? Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — он вымученно улыбнулся. — Я обманул тебя… Так получилось. Я, наверное, никуда не уеду.

— Я знаю. Андрес… Пожалуйста, не пугай меня так больше. Я тебе благодарна, ты даже не знаешь, как, но пойми, без тебя мне ничего не нужно. Я не смогла бы танцевать, зная, что танцую буквально на твоём трупе.

— Ты знаешь? — тихо спросил он.

— Да, знаю. Леонардо мне во всём признался.

Андрес отвернулся.

— А ведь я просил его ничего тебе не говорить…

— Я сама догадалась. Он признался, когда я спросила его прямо. Ты сам себя выдал, когда написал отцу так, что он кинулся тебя искать — в том числе и ко мне.

— Я не мог… исчезнуть, ничего ему не сказав. А что было дальше? Когда ты догадалась?

— Я тоже кинулась тебя искать, прямо в Оперу. Леонардо почти не запирался.

— И ты…

— И я отказалась.

Андрес долго молчал, всматриваясь в моё лицо.

— Анжела, — наконец сказал он, — выходи за меня замуж.

— Андрес… Ты серьёзно?

— Более чем. Из-за меня ты потеряла всё. Я хочу… Я попытаюсь восполнить тебе твои потери.

— Но для этого не обязательно на мне жениться.

— Анжела, — с неожиданным жаром произнёс он, — я хочу на тебе жениться, потому что я тебя люблю. Я много думал… Всю прошедшую неделю я только и мог, что лежать и думать. Я побывал на краю пропасти, от которой меня спасла ты, и теперь я понял — у меня нет ничего и никого дороже тебя. И что главное в жизни — это чтобы рядом была любимая женщина, и чтобы она была счастлива. А всё остальное — карьера, власть, богатство, дворянская честь эта дурацкая… Это всё такая чепуха. Пойми я это раньше, я бы женился на тебе сразу. Если бы ты этого захотела, конечно.

— Но я — всего лишь танцовщица, а ты…

— Покажи мне закон, в котором сказано, что я не могу жениться на танцовщице!

— А твой отец?

— А что — отец? Поворчит и смирится.

— Мне он не показался человеком, который легко смиряется с чем-либо. Сдаётся мне, он отнюдь не будет счастлив, получив меня в снохи.

— В данном случае мне приходится выбирать, — хмуро сказал Андрес, — моё счастье или счастье моего отца. И, при всей моей к нему любви, я всё же предпочитаю своё. Ну а в самом худшем случае… У меня есть наследство моей матери. Это не так уж и мало. Пусть титул и состояние получит мой кузен — он всегда был почтительным родичем.

Он поднял на меня глаза:

— Так ты согласна?

— Нет, Андрес, подожди. Ты ещё не всё знаешь. Я ничего не потеряла, я, наоборот, приобрела. Я должна рассказать тебе…

Андрес выслушал мой сбивчивый рассказ молча.

— Ты не должна была соглашаться, — сказал он, когда я замолчала.

— Ты ради меня можешь жертвовать собой, а я не могу?

— Но ты бы оказалась в его власти! Ты думаешь, мне было бы легче это вынести, чем тебе? Анжела, мне ведь тоже не нужна жизнь без тебя. Я хочу, чтобы ты была счастлива…

— Я не смогла бы быть счастливой, если б ты умер из-за меня, и хватит об этом. В любом случае, ведь ничего не произошло. Но ты понимаешь, Андрес, тебе не нужно ничего мне возмещать.

— Понимаю, — серьёзно сказал он, — ты хочешь вернуться на сцену. Ну что ж… Я не стану тебе в этом препятствовать. Мы можем пожениться тайно. Тогда ты сможешь танцевать.

— Андрес…

— Скажи мне, Анжела, не томи меня больше: ты любишь меня? Ты согласна стать моей женой?

Я смотрела на него. Любила ли я Андреса? До последнего вздоха. Найдётся ли ещё человек, готовый жертвовать собой ради даже не моей жизни, — моего счастья?

— Да, Андрес, — сказала я. — Да, я согласна.

ЭПИЛОГ

На сцену я вернулась не через полгода, как предсказывал Леонардо, а через два. Я всё же учла слова Алессандро Каннавали и решилась родить ребёнка. К моему некоторому удивлению, Андрес горячо поддержал моё решение — должно быть, рассчитывал, что ребёнок привяжет меня к нему ещё крепче. Он всё же ревновал меня к сцене, хотя, надо отдать ему должное, никогда не позволял своей ревности диктовать ему слова и поступки. Наш маленький Рикардо родился почти ровно через девять месяцев после нашего венчания и был здоровеньким и крепким. Рожала я в деревне, и лишь после того, как мой сын слегка подрос, и стало можно доверить его няне, я вернулась в столицу и приступила к репетициям. Мой врач надо мной прямо-таки трясся, будучи не в силах до конца поверить в моё чудесное исцеление, и оказался прав, ибо я сама чуть было всё не погубила. Леонардо не зря наказывал мне не спешить с нагрузками. Поверив в своё полное и окончательное выздоровление, я едва не покалечила себя вторично, и лишь возобновление болей привело меня в чувство. Ещё долго я была вынуждена постоянно носить корсет, не имея возможности снять его даже дома. Во время занятий и выступлений я собиралась, держала спину и напрягала мышцы, но невозможно следить за собой двадцать четыре часа в сутки.

Другой проблемой стало руководство нашего театра. Сеньоры Эстевели, Флорес и Росси были столь же недоверчивыми, как и врач, и не собирались рисковать местами и профессиональной репутацией, выпуская на сцену искалеченную балерину. В конце концов меня поддержала — вот уж никак не ожидала! — сеньора Вийера. К этому времени она пошла на повышение, начав работать с солистами, и теперь взялась заново разучивать со мной Жозефину. Её упорство и скверный характер на этот раз сослужили мне добрую службу — она просто игнорировала все намёки, а также высказанные полным текстом предупреждения, что мой неизбежный провал станет концом её работы в Королевской Опере. В работе она осталась такой же требовательной и придирчивой, но теперь это меня не обижало. И работы нам хватало — мне пришлось начинать с азов, заново нарабатывая простейшие навыки. В конце концов я показала результаты наших трудов специально собранной комиссии, и та всё-таки решила рискнуть. Да, мой провал стал бы серьёзным пятном на репутации Оперы, но какой будет триумф, если всё получится!

Признаться, меня мучили опасения, не забыли ли меня зрители, ведь я так недолго блистала на сцене. К этому времени в Опере взошли новые звёзды, из провинции в наш театр пришла талантливейшая Беатрис Мути, а в затылок ей уже дышала Сильвия Фалабелла, та самая молоденькая балерина, партнёрша по училищу уронившего меня Антонио. Но я обнаружила, что соседство с такими танцовщицами действует на меня благотворно, заставляя собираться, тянуться и соответствовать. Когда танцуешь в сереньком составе, особо не напрягаешься, ведь на их фоне всё равно заблестишь. А если рядом с тобой партнёры такого ранга, поневоле будешь стремиться показать всё, на что способна.

Все опасения оказались напрасными — меня помнили. Очередь за билетами на первый объявленный спектакль с моим участием занимали с вечера, зрители стояли в проходах и чуть ли не висели на люстрах. Подъезд театра пришлось оцепить полиции, чтобы отразить поток желающих попасть на спектакль. Моё первое появление на сцене было встречено таким шквалом аплодисментов, что действие некоторое время остановилось, ибо музыки просто не было слышно. Овацией сопровождался и каждый мой следующий выход, каждое окончание танца, а во время самого выступления царила звенящая тишина. Зрители искренне переживали за меня, и если бы только зрители!

Я не помню случая, чтобы во время спектакля за кулисами собиралась абсолютно вся труппа, но в этот раз именно так и было. Я давно уже убедилась, что театр — это террариум (чтоб не сказать — серпентарий) единомышленников, и тем удивительнее оказался для меня этот дух всеобщего единства и поддержки, царивший весь тот вечер. Энрике, танцевавший Бернара, выворачивал шею под совершенно невозможными углами, стремясь постоянно держать меня в поле зрения, чтобы в случае чего успеть помочь, подхватить, поддержать… И не только он готовился ко всем неожиданностям, со всех сторон ко мне были готовы протянуться десятки поддерживающих рук. После благополучного окончания балета, после всех бесконечных поклонов и вызовов, я шла к своей гримёрной через живой коридор из своих коллег, провожавших меня аплодисментами, и не могла даже поблагодарить, потому что у меня перехватило горло. За меня это делали Энрике и дежуривший за кулисами Андрес.

После этого я танцевала ещё почти три десятка лет. Двенадцать из них моим партнёром был Энрике, а потом он, как ему и предлагали, стал балетмейстером, и почти все мои партии я готовила с ним. Его дочь, моя крестница и тёзка, сейчас солистка Королевской Оперы. Позже я выступала с самыми знаменитыми танцовщиками, порой не уступавшими ему в таланте и технике, но равного Энрике партнёра так и не нашла.

Конечно, за эти годы было всякое, и хорошее и плохое. Я объездила почти весь мир, выступала на всех знаменитых сценах и многих незнаменитых, и сейчас меня порой мучает совесть из-за того, что танец отнимал все мои силы и время, не оставляя почти ничего для мужа и сына. Рикардо вырос фактически без меня, и я сожалею об упущенных годах его детства. Он почтительный сын, мы любим друг друга, но я продолжаю считать, что была плохой матерью. Лишь редкие месяцы моего отдыха мы проводили всей семьёй где-нибудь за городом, а потом я возвращалась в театр, и всё остальное переставало для меня существовать. Все, кто посвящает свою жизнь такому виду искусства, как балет — фанатики, как справедливо заметил Андрес, и, боюсь, доведись мне прожить жизнь заново, я и во второй раз поступила бы точно так же.

Порой совесть мучает меня и из-за Андреса. Он проявлял чудеса терпения, дожидаясь, когда же я, наконец, найду для него свободную минутку в перерывах между выступлениями. Мы любили друг друга, но иногда он уставал от ожидания, и я не знаю и знать не хочу, чем он его скрашивал. Когда моя артистическая карьера закончилась, нам пришлось практически всё начинать с начала, ведь мы, в общем-то, и не жили никогда одним домом. Но в наши годы уже поздно что-либо менять, и постепенно мы привыкли и притёрлись друг к другу.

От его отца мы скрывали наш брак, сколько могли, но шила в мешке не утаишь, и правда вышла-таки наружу. Для общества моё замужество к тому времени уже давно было секретом полишинеля, и кто-то, должно быть, проговорился, случайно или намеренно. Гнев маркиза был страшен, и года на три они с Андресом вообще прекратили всякое общение, но, в конце концов, старик сдался. Не в последнюю очередь — из-за Рикардо, ведь других внуков у него теперь быть не могло. Он даже согласился, хоть и через губу, допустить меня в свой дом. Спустя несколько лет он умер, но называться маркизой ди Ногара я всё равно стала, только оставив сцену.

Таков итог моей жизни. Хорошо ли, плохо ли, но я прожила её, и теперь сама нянчу своих внуков и предаюсь воспоминаниям о своей молодости. Внуки обожают слушать мои истории о театре, которые вполне заменяют в нашей семье традиционные сказки. Но есть одна история, которую я всё никак не решаюсь им рассказать, история о молодой танцовщице и двух мужчинах, любивших её, живом и мёртвом, и о том, как они оба пожертвовали собой, чтобы вернуть ей утраченный танец.

Я много думала о Леонардо и о том, почему он умер. Должно быть, он просто не рассчитал силы, исцеляя меня, и это привело к его окончательной смерти. Должно быть… Но в глубине души мне хочется верить в иное. Почему Леонардо предупредил меня, как вести себя после исцеления, ещё до того, как приступил к нему, а не отложил это на потом? Как получилось, что и подвальная, и наружная дверь театра оказались незапертыми среди ночи? Не потому ли, что он уже тогда знал, что мне придётся в одиночку выбираться из Оперы, и поговорить после нам тоже не доведётся?

Да, я хочу верить, что что-то человеческое ещё оставалось в этом живом мертвеце. Быть может, он понял, что, получив меня такой ценой, он никогда не сможет завладеть самым дорогим для него — моей душой. Может, страх перед медленным умиранием наконец взял верх над неистовой жаждой жизни, и он решил не длить больше агонию, сделав напоследок доброе дело. А может, увидев два примера такого самопожертвования, как у нас с Андресом, он просто не захотел уступить нам в благородстве?

Как бы там ни было, призрак Леонардо Файа, столько лет царивший в Королевской Опере, ушёл безвозвратно. Я не знаю, какова его посмертная судьба. Но я молюсь за него, и, быть может, мы ещё встретимся там, за последней чертой, где уже не будет никакой неясности и непонимания, где нет места обидам и ревности, и где мы сможем, наконец, попросить друг у друга прощения и даровать его.

© Copyright Архангельская Мария Владимировна (mar20531385@yandex.ru)

Оглавление

  • ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Девушка и смерть», Мария Владимировна Архангельская

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства