«Волшебный туман»

1349

Описание

Конан во главе банды афгулов пробирается через Тауран в Коф, где началась война, чтобы продать свои услуги подороже, но попадает в засаду тауранского спецназа, возглавляемого его старым знакомцем Хезалем. В обмен на свободу Конан должен помочь разобраться с Повелительницей Туманов, колдуньей, обосновавшейся в Кезанкийских горах, по чьему приказу хауранские наемники похищают для жертвоприношений крестьян с принадлежащих Хезалю земель.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Роланд Грин Волшебный туман (Конан)

Пролог

Долина, словно след от удара гигантского меча, рассекла Кезанкийские горы. В нее вела узкая расселина, скрытая в отрогах горы Гоадел. В этих краях над горами часто клубился туман. Он выползал из жуткого места, где могло затаиться то, что любой здравомыслящий человек постарался бы избежать. Иногда ветер разгонял туман. Налетая на скалы, он завывал, словно демоны или потерянные души. Эти завывания заставляли любопытных путешественников держаться подальше от долины.

Много лет прошло с тех пор, как странствующие торговцы и купцы, живущие по эту сторону Кезанкийского хребта, последний раз заглядывали в долину. Она находилась далеко от цивилизованных мест и могла бы послужить отличным прибежищем для разбойников. В деревнях на границе Хаурана рассказывали жуткие истории о племенах человекообезьян, обитавших среди снегов, вроде тех, что жили среди пиков Гималаев в Вендии…

* * *

Капитан Махбарас, ведущий колонну вверх по склону к расселине, знал об этой долине больше других. Она, в самом деле, служила прибежищем бандитам и разбойникам. Некоторых из тех, кто сейчас следовал за капитаном, приходилось заставлять повиноваться если не при помощи присяги, то посулами золота, с одной стороны, и кнута, с другой. Тех, кто думал иначе, капитан и преданные ему люди убили…

О человекообезьянах капитан Махбарас знал мало. Они обходили стороной отряд наемников, и капитан не трогал их дома, спрятавшиеся между вершин. Однако капитан сомневался, что какие-то существа, обитающие среди вечного снега и льда, могут оказаться умнее вшей, ведь сам-то он вырос среди кипящих источников и деревьев, увешанных зрелыми фруктами, в поместье хорайянского дворянина.

Длинноногий и одетый легко, если не считать вендийской кольчужной рубахи и немедийского шлема, Махбарас первым из колонны достиг расселины. Потом он повернулся к ней спиной, чтобы взглянуть на склон горы и сосчитать, сколько человек отстало или сбежало… Наемники боялись ужасной Повелительницы Туманов, взгляд которой мог достичь и края мира.

Одно можно точно сказать: и бандиты из Хорайи, и кочевники-наемники Махбараса, живя в этих краях, одевались одинаково, носили одинаковые головные уборы песчаного или грязно-белого оттенка, сапоги и ремни из верблюжьей кожи, кривые сабли и прятали в поясах кинжалы. Некоторые из них имели луки и колчаны, но человек с зорким глазом сразу заметил бы, что у всех луков спущена тетива, а колчаны воинов плотно затянуты кожаными ремешками.

Ни один не рискнул бы приблизиться к входу в Долину Туманов с оружием наготове. Пришли они сюда с разрешения Повелительницы, и вряд ли кто-то мог бы оказаться здесь без ее согласия.

Страшное наказание ожидало тех, кто насмехался над желаниями Повелительницы. Наказание и в самом деле было столь ужасным, что те, кто вынес его, с радостью поменялись бы местами с пленными, идущими в середине колонны. Смерть же пленных будет не такой страшной, а быстрой и не столь уж болезненной.

Десять пленных были связаны в единую цепочку грязными ремнями, завязанными вокруг пояса каждого из них. Их руки и ноги оставались свободными, и стражам приходилось все время быть настороже, так как Повелительница строго карала нерадивых слуг и не любила преследовать тех, кто сбежал, своими чарами, чтобы не раскрывать собственных секретов. Она заставляла провинившихся наемников бродить по горам в поисках сбежавших. И еще не нашелся человек, который сумел бы ускользнуть от слуг Повелительницы Туманов.

Побегов не было и благодаря снадобью, которое лекарь Повелительницы выдавал каждому капитану наемников. Если дать пленному достаточную дозу, то, будь он мужчиной, женщиной или ребенком, он на три дня становился послушным, как овца. Махбарас по запаху определил несколько знакомых трав, входивших в снадобье, но большую часть растений он не знал. Капитан подозревал, что секрет этого снадобья не известен простым людям.

Из пленных было семь мужчин, если считать мужчиной юношу, который еще не носил бороды, и три женщины. Двое тяжелораненых пленников и один упрямец, который боролся до последнего, не желая глотать лекарства, стали пищей стервятников, как предупреждение любому, кто мог погнаться за налетчиками.

Махбарас дважды пересчитал пленных, хотя в этих краях никто не мог бы сбежать от его воинов, если бы он, конечно, не летал, словно птица, и не умел растворяться в твердой скале, словно призрак. Капитан с отвращением дал знак, махнув рукой, и подумал о том, как ему повезло, что племена, живущие поблизости, не владеют магией. Было бы неприятно взять в плен какого-нибудь шамана или колдуна. Капитан повернулся к расселине в скале, вытащил меч (выкованный в Немедии, как и его шлем) и вытянул его рукоятью вперед. Он никого не видел, ничего не слышал, кроме шепота ветра на отдаленных склонах, но знал, что за ним внимательно наблюдают. Алый луч вырвался из расселины и ударил в драгоценность на рукояти меча. Та засветилась, словно лампа, но только лампа не издает такого шума и не испускает свет с полдюжины различных оттенков алого, лазурного, изумрудного, янтарного цветов…

— Мы вернулись, — сказал капитан. — Мы привели десять пленных. Как люди, находящиеся на службе у Повелительницы, мы просим благословения.

Луч света снова появился. В этот раз алое сияние растеклось по земле, пока не сомкнулось вокруг колонны воинов я пленных, взяв ее в огненный круг. Махбарас постарался не думать о том, что уж слишком это мерцание походит на аркан, готовый в любой момент затянуться покрепче… Капитан сказал себе, что он и его люди проходили через этот ритуал уже дюжину раз, не опалив ни единого волоса.

Но разум и память были слабым оружием против врожденного страха перед древней магией, кольцами сдавливающей человеческие внутренности. Капитан почувствовал, как капли холодного пота сползают по его спине.

— Слугам Повелительницы дано благословение, — донеслось до него. Махбарас в десятый раз попытался представить себе, кто это мог бы говорить таким странным голосом.

Наемники замерли в ожидании, и Махбарас вспомнил, что должен совершить следующую часть ритуала.

— Находясь на службе у Повелительницы, мы просим, чтобы нас пустили в Долину Туманов.

Капитан на мгновение задумался о том, что могло бы случиться, если бы он использовал менее унизительное слово, чем «просим». Но у него никогда не хватило бы храбрости проверить это… Ведь он, отвечая за судьбы тех, кто последовал за ним из Хорайи. Он удивился бы, если после такого эксперимента те, кто выжил, получили бы обещанное золото, и поэтому ничто не заставило бы его подвергнуть такому риску жизни своих людей. Капитан близко к сердцу принимал свой долг офицера еще задолго до того, как услышал о Повелительнице Туманов или увидел Кезанкийские горы.

— Слугам Повелительницы вход в долину разрешается.

Махбарас услышал шорох легких шагов, быстро растаявший в скрипе и скрежете двигающихся камней. Иногда ему казалось, что именно так должно урчать в животе у горных великанов. Потом все стихло. В расщелине засверкали факелы.

Навстречу отряду вышли две женщины, одна высокая и темная, другая маленького роста и белокурая. На них были надеты посеребренные шлемы, украшенные с обеих сторон золотистым рисунком, изображавшим хвост скорпиона, коричневые кожаные корсеты, со стальными пластинами, широкие штаны в туранском стиле из тяжелого шелка такого темно-зеленого цвета, что казались почти черными. Сапоги воительниц капитан рассмотреть не успел.

У каждой женщины были меч и кинжал, туранский изогнутый лук и дюжина отлично выделанных стрел. Но, несмотря на шлемы и одежду, их лица и тела были открыты любопытным взорам. Уверенная грация в движениях и неподвижный взгляд говорили о том, что только дурак мог бы тут на что-то надеяться и только дурак не понял бы, что эти женщины хорошо владеют своим оружием.

Народы севера рассказывали истории о девах-воительницах, дочерях богов, которые бродили по земле в поисках душ мертвых воинов. По крайней мере, так слышал капитан. Впервые услышав эти истории, он подумал, что эти рассказы — фантазии варваров, однако сейчас не был уверен в этом. Все девы, служившие Повелительнице, выглядели так, словно могли заглянуть в душу мужчине, вынеся ему приговор, и победить его в поединке.

Их взгляд был столь же красноречив, как оружие и доспехи, и говорил о том, что этих дев лучше не трогать. Это и то, что Повелительница раздражительна, словно ребенок, надежно защищали невинность дев.

— Среди пленных есть дети? — спросила у капитана дева с темными волосами.

— Нет.

— Хорошо. Туману в пищу нужны сильные души.

— Того, чей дух оказался чересчур сильным, мы прикончили сами. Мы не могли заставить его принять зелье… Преследователи в этот раз подобрались к нам ближе, чем обычно.

Почему он — опытный воин — распинался перед сумасшедшей девкой, которая служила еще более сумасшедшей колдунье? Возможно, дело в том, что Махбарас видел ее среди стражей чаще остальных, и она казалась ему менее угрюмой, чем большинство. А ее белокурая спутница… наверное, рука мужчины обратится в лед, когда он к ней притронется, конечно, если у него хватит мужества к ней подойти.

— Не слишком здорово…

— Не я решаю, приносить или нет в жертву слуг Повелительницы.

— Вот это умное замечание.

Они продолжали говорить, в то время как воины Махбараса проходили мимо них. Некоторые из пленных пришли в себя, открыли глаза и теперь с удивлением оглядывались, но острие меча, покалывавшего спину, усмирило зашевелившихся, было, пленных. Наконец хвост колонны исчез среди скал, и девы с Махбарасом остались одни на горном склоне.

— Надеюсь, с вами все в порядке? — спросила одна из красавиц. Не в первый раз она задавала вопрос о здоровье капитана, и звучало это вроде смертного приговора.

— У меня все в порядке. Я могу войти, — произнес Махбарас в ответ ритуальную фразу.

«Вот чего я не сделал бы, если бы не знал, что колдунья нуждается в моих людях больше, чем они в ней».

Глава 1

Пустыня эта была расположена к северу от Замбулы, к югу от Хаурана, к западу от могущественного королевства Туран, ныне набирающего силу под плетью самоуверенного короля Ездигерда. И пустыня эта никому не принадлежала.

Бесплодная земля считалась ничейной. Даже названий у нее было несколько. По этим землям бродили кочевники различных племен, редко живущие в мире друг с другом. Каждое племя давало свои имена тропам, ложбинкам, оазисам заброшенных земель.

Выцветшее небо и сверкающее солнце обесцветили эту землю. Песок тут был бледно-охровым и темно-коричневым, скалы казались выбеленными, словно кости, и даже редкие растения выглядели бледными и пыльными.

К оазису, лежавшему на севере, у самого горизонта, Протянулась пыльная тропа. Вокруг него, ясно различимое, расползлось пятно яркой зелени. И то и другое говорило о том, что оазис находится на караванной тропе и земли его возделываются.

А человек, оказавшийся в добром дне пути от оазиса, на удачно расположенном бархане разглядел бы и другое облако пыли, поднимающееся к небу. Чуть выждав, он смог бы различить у подножия облака с полсотни темных теней — всадников, скачущих к оазису.

Оставаясь вне досягаемости полета стрелы, наблюдатель мог бы принять этих всадников за банду воинов-кочевников. Их одежда напоминала одеяния кочевников, хотя так одевался любой, у кого хватало отваги пересечь горячую, как кузница, пустыню — свободные, развевающиеся одеяния закрывали всадника с головы до ног. Все воины были хорошо вооружены, в основном длинными кривыми мечами и луками.

Но, взглянув на отряд поближе, человек, знающий племена Востока, засомневался бы в том, что это настоящие жители пустыни. Он увидел бы, что рукояти мечей у некоторых из них серебряные, заметил бы татуировки на бронзовых скулах и тонкое различие в выделке кожи седел и упряжи. Однако же большая часть всадников могла въехать в лагерь кочевников, не привлекая к себе особого внимания.

Все, кроме одного, — предводителя. Немногие видели человека столь огромного, которому нужна была лошадь больше, чем любому другому кочевнику. Его голубые, как лед, глаза впервые открылись не под жарким солнцем этой пустыни, а клинок, висевший на бедре гиганта, был таким же прямым, как могучая спина его Хозяина.

Конан из Киммерии ехал в Коф с пятьюдесятью афгулами, поклявшимися в целости и безопасности доставить туда своего предводителя. Возможно, они надеялись поживиться на войне, идущей в Кофе.

Наблюдатель, оставаясь на месте, на том же бархане, мог бы еще долго следить за всадниками, пока Конан и его спутники не исчезли бы из виду. Но, если бы он и после этого остался на месте, то вскоре увидел бы на горизонте новое пыльное облако, двигающееся следом за Конаном и его бандой.

Киммериец и его афгулы были в пустыне не одни…

* * *

Конан ехал впереди остальных бандитов, поэтому не он первым заметил погоню. Эта сомнительная честь досталась всаднику по имени Фарад из рода Бабари. Пришпорив лошадь, афгул поравнялся с киммерийцем и закричал в ухо северянину:

— Нас преследуют. Их много больше, чем нас, судя по облаку пыли.

Конан повернулся и посмотрел на восток. У Фарада были зоркие глаза, да и на мнение его можно было положиться. За отрядом Конана гналось, по меньшей мере, сто всадников, хотя скорее всего их было около тысячи.

Но Конану и его спутникам гораздо важнее было бы узнать, кто их преследователи, если отбросить ту невероятную возможность, что это заблудившийся караван или замбулийцы. Вряд ли тех и других можно было встретить в этой части пустыни. Но ни кочевники, ни туранцы никогда не встретили бы Конана и его спутников как друзей. На некоторых диалектах кочевников пустыни слово «чужестранец» означало также и «враг». В любом племени кочевников тот, кто имел богатство, которое можно отобрать, и не имел родственников, чтобы отомстить за его смерть, становился законной добычей. Лошади и оружие банды Конана могли оказаться! достаточным поводом для нападения, если бы им встретился большой отряд местных жителей. А о том, что хранилось на груди Конана в маленьком мешочке, и говорить нечего.

В нем хранилась горсть драгоценных камней — все, что заработал Конан, проведя два года среди афгулов.

Пригоршня драгоценных камней — большой заработок, если ты жил среди афгулов в их родных горах. Объединить рассеянные, ссорящиеся между собой племена горцев в единую орду поначалу казалось Конану хорошей идеей. Киммериец знал, что обладает недюжинными организаторскими способностями, и доблесть воинов-афгулов ему была хорошо известна, так же как слабость любого соседствующего с их страной королевства. Объединенные племена афгулов могли захватить их одним ударом.

Но, как оказалось, афгулов не слишком интересовали завоевания. Если нужно сражаться рядом с человеком, чей прадед оскорбил их прадеда, то скорее афгулы станут сражаться со своими соплеменниками, а не с их общим врагом (или им придется поднять к небу указательный палец; это означает, что они прощают оскорбление).

Так что Конану, несмотря на клинок и могучие мускулы, повезло — он остался жив и кое-что заработал. Не так много, однако, у него появились, если не друзья, то кровные должники. Тогда-то он и бежал из горной страны афгулов. Пока Конан и афгулы отбивались от таких же банд, как и они сами, до них дошли слухи о войне в Кофе.

И тогда Конан и его люди решили отправиться на запад. Афгулам, так же как Конану, хотелось принять участие в какой-нибудь войне и прославиться, с выгодой попользоваться беспорядками в Кофе. Они беспрепятственно пересекли границы Турана, хотя в этом королевстве за голову Конана можно было получить большое вознаграждение. Под мягким правлением короля Ездигерда немногие туранцы рискнули бы своей жизнью, чтобы заполучить голову Конана. Илдиз был не таким, как его отец. Он знал, как использовать страх и жадность людей, чтобы сделать их смелыми и безрассудно храбрыми…

Конан снова посмотрел на запад. Он решил было, что видит еще одно пыльное облако у горизонта, но через мгновение понял, что это всего лишь пыльный дьявол — смерч, порождение ветра. Но то облако, что было сзади, все росло, и теперь Конану показалось, что он различает блеск солнца на стальных доспехах.

Кочевники доспехов не носили. В этих землях всадники в доспехах скорее всего могли оказаться туранцами. Конан взглянул на запад, изучая местность. Он сражался в разных концах Земли — и на ледниках, и в джунглях — и отлично знал возможности своего отряда.

На западе лежала пустыня — там укрыться было негде, только песок и сухой кустарник. В любом месте этой пустыни отряд Конана будет, словно горошина на тарелке. С другой стороны, ночью враг, подойди он на расстояние полета стрелы, оказался бы легкой добычей… но сейчас-то только перевалило за полдень.

Однако к северу над плоской песчаной равниной поднимались серые скалы. Любой, кто достиг этого хребта, мог затаиться в ущельях и расселинах, выжидая темноты, пока ночь не притупила бы зрения врагов, а потом ускользнуть. На худой конец, скалы могли послужить прикрытием для лучников. Там молено было бы устроить засаду и сражаться до последнего, если врагов окажется слишком много.

Конан усмехнулся перспективе подарить королю Ездигерду еще несколько вдов. От таких мыслей кровь заиграла в жилах варвара. Именно это принесло ему славу во всех хайборийских землях. Неравные шансы в битве, необходимость использовать как ловкость, так и силу, могучие братья по оружию, которые потом расскажут эту историю, или составят ему компанию в путешествии на Серые Равнины, если такова окажется их судьба…

Никто из прославленных воинов не смог бы сравниться с Конаном, когда дело доходило до битвы. Единственное, что необходимо было теперь киммерийцу, — убедиться, что битва произойдет в месте, выбранном им, а не туранцами. Добрая полоса голой пустыни лежала между людьми Конана и хребтом — голая равнина, где полным-полно было нор и трещин. Там лошади воинов Конана могли с легкостью переломать себе ноги и погубить своих всадников…

Конан за свою жизнь прочел несколько книг об искусстве ведения войны и считал, что большая их часть пытается приписать колдовству то, что является всего лишь рациональным решением, продиктованным здравым смыслом. Никто из авторов этих книг не знал истины, известной Конану:

«Лошадь, которая никогда не спотыкалась раньше, непременно споткнется, если в скачке на карту поставлена ваша жизнь».

И все же киммериец махнул рукой в сторону гор. Одновременно он повернулся и крикнул афгулам:

— Мы доберемся туда до наступления ночи. Лучники, приготовьтесь, но я выпущу кишки тому, кто понапрасну станет тратить стрелы.

Афгулы, в отличие от лучников Турана, считались не лучшими стрелками, но их преследователи подобрались уже достаточно близко.

Лучники чуть придержали лошадей, а остальные афгулы дали шпоры. Пыль заклубилась вокруг отряда Конана, мигом перестроившегося для дальнейшего путешествия. Выше и гуще, чем прежде, заклубилось облако пыли у них за спиной. Киммериец последний раз оглянулся, и ему показалось, что он разглядел туранские знамена, а потом, опустив голову, и он приготовился к скачке, ставкой в которой была его жизнь.

* * *

В комнате, вырубленной в скале на краю Долины Туманов, на медвежьей шкуре, наброшенной поверх туранского ковра, в одиночестве сидела женщина. Перед ней стояла высокая чаша из позолоченной бронзы с четырьмя ручками. Широкое основание чаши украшали древние руны, понятные лишь чародеям. Их следовало произносить только шепотом. Чаша предназначалась для вина.

Повелительница была голой (как и комната), если не считать ожерелья, браслетов и диадемы, сплетенной из свежих горных растений. Одна из ее дев собрала травы ночью и принесла в комнату перед зарей, оставив в тени. Так что растения до сих пор оставались свежими, и последние капли росы стекали из складок серо-зеленых листьев на грудь колдуньи.

Повелительница Туманов (она не помнила, было ли у нее когда-нибудь другое имя) пошарила под медвежьей шкурой и вытащила тяжелый диск из почерневшей от времени бронзы. Однако под патиной столетий четко проступал знак Кулла из Атлантиды.

Повелительница не знала, сохранились ли до сих пор сокрытые в бронзе чары атлантов. Но ни один из талисманов, попадавших в ее руки, так ей не нравился, как этот.

Амулет был так хорош! Те, кто занимался магией, становились сильнее и жили дольше (если, конечно, заботились об этом, как, например, Повелительница), если пользовались магией, которую знали и которой могли повелевать… насколько смертный вообще может повелевать силами Тьмы.

С томной грацией, словно едва проснувшаяся кошка, Повелительница изменила позу, дотянувшись до чаши. Она положила бронзовый диск поверх чаши так, чтобы тот лег в волоске от края, частично закрывая чашу.

От этого движения еще несколько росинок соскользнули в ложбинку меж ее грудей. Ни один мужчина не смог бы без трепета взирать на эти груди… Тело Повелительницы было невероятно притягательным. Колдунье было бы легко, намного легче, чем большей части женщин, найти себе мужчину… если бы у нее были другие глаза.

Хотя глаза ее размером и формой напоминали человеческие, их золотистый оттенок выдавал то, что Повелительница — колдунья. У нее были вертикальные, как у кошки, зрачки — черные на фоне желтого белка.

Любой мужчина, увидев тело Повелительницы, решил бы, что она — человек, и решил бы правильно. Но приблизившись, взглянув в ее глаза, он изменил бы свое мнение и попытался бы как можно быстрее убежать, а смех Повелительницы преследовал бы его. Или, если бы она сочла такое бегство оскорблением, сама Смерть отправилась бы в погоню за беглецом.

Повелительница надавила пальцем на чашу, подвинув ее, чтобы увидеть, встанет ли в пазы бронзовая печать. Все вышло точно, как она ожидала. Повелительница улыбнулась, прищурилась, словно кошка, как часто делают ее соплеменники в мире, лежащем вдали от мира людей.

Потом колдунья легким движением возложила обе руки на чашу и начала петь. Сначала чаша задрожала, потом застыла. Вокруг чаши и Повелительницы разлилось красное свечение.

* * *

Конан не оборачивался, как и любой хайборийский рыцарь, ведущий воинов в атаку. Он не оборачивался потому, что не желал показать своих сомнений воинам, которые поклялись, во что бы то ни стало следовать за ним.

Конан смотрел только вперед, на горный хребет — его единственную надежду на спасение. Кроме того, впереди его тоже могли подстерегать всевозможные опасности. Попади нога лошади в нору грызунов, она сломается, словно гнилая ветвь; лошадь и всадник кубарем полетят на песок. А если побеспокоить гнездо кобр, то смерть будет медленной и ужасной… Любая из этих опасностей может положить конец состязанию в скорости.

Кроме того, в отрогах гор можно было с легкостью попасть в засаду кочевников или другого отряда туранцев. Кочевники не любили туранцев, а менее всего именно сейчас, когда Ездигерд стал набирать силу. А мысль, что они могут продать туранским офицерам головы Конана и его спутников, лишь подхлестнула бы их.

Это пустыня для тех людей, у кого есть глаза на спине и чьи руки постоянно не сжимают рукоять меча. Но Конан уже много лет вел жизнь полную опасных приключений — большее число лет, чем у него было пальцев на руках, а афгулы, на родине которых процветала кровная месть, впитали осторожность с молоком матери.

— Конан! — кто-то позвал киммерийца, заглушая криком цокот копыт. — Туранцы выслали вперед отряд, который скачет быстрее остальных!

Конан узнал голос. Это был Фарад — первый среди афгулов. Киммериец ответил ему, не поворачивая головы:

— Они думают взять нас «в волчий мешок». Самое время лучникам помочь туранцам изменить точку зрения.

— Или заставить их и вовсе передумать! — закричал Фарад.

Радость от предвкушения предстоящей битвы звучала в его голосе.

«Волчьим мешком» называли один хитрый военный прием. Кочевники часто использовали его, преследуя врага. Вперед посылался лишь небольшой отряд на самых быстрых лошадях. Со временем кони преследуемых начинали исходить пеной, спотыкаться, и тогда их нагоняли преследователи. Завязывался бой, а тем временем на помощь преследователям подходил основной отряд.

Такая тактика наводила на мысль о том, что туранцы взяли на службу всадников пустынь или, по крайней мере, каких-то наемников, вроде Конана, некогда служившего под знаменами Турана. Но нечасто забредали туранцы так далеко в пустыню… или, правильнее сказать, они не бывали здесь, пока Ездигерд, переполненный желанием прибрать к рукам все что можно, не сел на трон Турана…

До скал было уже рукой подать. Конан осмотрел земли, лежащие впереди. Доходила ли равнина до скал и есть ли среди них расселины, где можно укрыться от туранских стрел? Киммериец замедлил бег лошади, успокаивающе похлопав ее взмыленную шею.

— Не так далеко осталось, девочка, — прошептал он ей.

Впереди открылась узкая лощина, усыпанная обломками скал так, словно их разбросал какой-то обезумевший великан. Тут было не проехать, по крайней мере быстро летящим вперед всадникам… а если афгулы станут пробираться между камнями, туранцы успеют подъехать поближе и обрушат на беглецов море стрел.

Двигаясь по открытой местности, люди Конана до скал не доберутся. По крайней мере, не все.

Киммериец снова пришпорил лошадь. Она протестующе заржала, пена выступила у нее на губах.

— Ко мне, вы, сучьи дети! — взревел Конан, обращаясь к своим воинам. — Или вы хотите умереть под стрелами туранцев, и да поразит Кром сифилисом весь их народ!

На шатающихся лошадях афгулы последовали за своим предводителем, обходя опасную долину. Тут Конан все же рискнул обернуться и увидел, что скакавший впереди отряд «волчьего мешка» остановился в нерешительности. Больше того, часть лошадей туранцев пала. Некоторые войны теперь барахтались на земле, пытаясь выпутаться из стремян.

Впереди был горный хребет. Конан еще сильнее вонзил шпоры. Кобыла рванулась из последних сил. Камешки и песок полетели из-под копыт, словно пена из-под тарана боевой галеры.

Еще один взгляд назад. Основная часть туранцев двигалась плотной массой, но часть всадников разъехалась далеко в разные стороны, стараясь охватить отряд Конана с флангов.

Значит, они собираются окружить скалы? Ни один дурак не станет этого делать, а среди командиров туранской кавалерии дураки встречались редко. Не раз киммерийцу говорили о том, что давным-давно подсказали ему его чувства: «Не считай своего врага глупее себя».

Глухой стук копыт лошади по твердой земле сменился звонким топотом по камням. Преследователи тоже достигли скал, и полсотни копыт забарабанили по камням.

Позади запели туранские рожки, но в этот раз к ним присоединился барабан. Конан сплюнул в сухой песок, по пыль тут же снова набилась ему в рот. Барабан принес плохую новость. Обычно туранцы использовали его, вызывая подкрепления.

«Пусть призовут хоть все орды Турана, мы устроим им такую битву, что выжившие её нескоро забудут».

Авангард туранцев был уже недалеко. Солнце блестело на их кольчужных рубахах, в то время как полдюжины лучников-афгулов как один натянули луки.

* * *

Алое сияние расползалось из чаши, и, если бы кто-то сейчас заглянул в комнату Повелительницы, он решил бы, что колдунья стала сердцем гигантского рубина. Только губы ее шевелились — она бормотала заклинания, и грудь ее едва заметно вздымалась. Внимательный глаз мог бы заметить, как дрожат пальцы ее рук и мускулы обнаженных гибких бедер, а в остальном Повелительница могла показаться вырезанной из камня скульптурой.

Снова послышался низкий барабанный бой, сначала показавшийся отдаленным, но приближающимся, словно кто-то шел к пещере, мягко ударяя в огромный барабан. Звук становился все выше, и наконец, стало казаться, что звучит уже не один барабан.

Потом послышались тихие шаги и звук, который можно было принять за приглушенный кашель. Вошли две девы. Они вели одного из пленных. Несчастный был крестьянином средних лет с суровым лицом и крючковатым носом — типичной чертой жителя Кезанкийских гор. Жидкие волосы едва прикрывали его череп, оттенком напоминающий пергамент.

Девы давно сняли свои воинские наряды. Теперь на них были лишь белые шелковые набедренные повязки и закрывающие одно плечо гирлянды болотной травы. В траву были вплетены лианы янтарного оттенка и шелковые нити всех цветов радуги.

Повелительница воздела руки к потолку. Водопад брызг полился с ее пальцев, сверкая серебром на алом фоне. Амулет Кулла, лежащий на чаше, притягивал искры, словно железо магнит. Искры стекали на амулет и исчезали в нем. Еще один жест длинных пальцев изящной рукой. Крышка поднялась над чашей. Внутри чаши сверкал алый огонь, такой яркий, что мерцание его озарило всю комнату. Стало жарко, как в кузнице, но не было никакого дыма. Да и пламя из чаши не вырывалось.

Сощурившись и часто моргая, девы уставились на чашу. Пленник ничего не видел, и только одни боги знали, что происходило в его голове, после того как ему дали зелья. Заклятие Повелительницы взывало к древним силам, вмешиваясь в законы, установленные как богами, так и людьми.

Амулет-крышка поднялся еще выше, к самому потолку комнаты, так же легко, как колючка чертополоха на ветру, хотя весил он больше, чем стальной шлем воина. Повинуясь жесту Повелительницы, пленник шагнул вперед. Еще жест, еще шаг.

Теперь крестьянин оказался возле чаши. Огонь внутри ее оттенял кожу пленника, и тот казался бронзовой статуей. Третий жест, и ремни, связывавшие пленника, упали на пол. Одна из дев шагнула вперед и подобрала их.

Все так же пристально глядя на крестьянина, Повелительница последний раз взмахнула рукой. Пленник наклонился вперед, погрузив обе руки в алый огонь, сверкающий внутри чаши.

Не было ни дыма, ни пламени, ни самой легкой вони сгоревшей плоти. Пленник на мгновение напрягся, словно окаменел. Его глаза и рот широко открылись. И в глотке, и в глазницах его засверкал тот же огонь, что горел в чаше. Жидкие волосы крестьянина встали дыбом.

Повелительница, довольная, грациозно привстала и прикоснулась кончиками пальцев ко лбу пленника. Тот задрожал в ответ на это прикосновение… и потом в течение двух вздохов не двигался. Когда же он выдохнул в третий раз, перед волшебницей оказалось лишь облако серебристой пыли, по форме напоминающее человека.

Повелительница опустила руки. Пальцы ее коснулись чаши. Пыль рассеялась. Облако потеряло человеческие очертания, поднялось к потолку, а потом полилось в чашу. Алый огонь внутри замерцал, начал было менять цвет, но потом, после того как Повелительница, еще раз взмахнув руками, сказала два слова, остался прежним.

Повелительница снова села, лишь мельком взглянув на амулет, повисший под потолком, и на двух дев-служанок. Ее руки и губы шевельнулись. Только потусторонние существа, обитающие в ином мире, услышали бормотание Повелительницы, учуяли запах новой жертвы.

Даже если Повелительница и в самом деле могла разговаривать с ними, сейчас она не стала этого делать. Вместо этого она шепотом отдала приказ своим девам. Те быстро преклонили перед ней колени, и она возложила руки на их гладкие лбы. Обе женщины вздрогнули с легким страхом от прикосновения своей хозяйки. Потом они поднялись с той же грацией, что и их госпожа, и вышли из комнаты.

Повелительница глубоко вздохнула. И в этот раз три слова, которые она произнесла, прозвучали без всякой мягкости. Это был приказ на языке Шема, приказ, адресованный девам, ожидающим снаружи за дверью.

— Приведите следующую жертву! — сказала Повелительница Туманов.

Глава 2

Раньше банде Конана везло. Но, когда афгулы стали подниматься по склону, лошадь одного из них пала. Неудачника этого звали Растам. Он был достаточно стар, чтобы иметь сына, который вместе с ним мог бы отправиться в набег.

А больше об этом человеке Конан ничего не знал, но и этого было достаточно для того, чтобы пожалеть о том, что Растаму придется умереть, как собаке, брошенным на милость врагов.

«Даже враг не заслуживает такой судьбы, а тем более человек, который следует за тобой» — таким был девиз Каджара, одного из капитанов туранской кавалерии. В свое время он многому научил молодого киммерийца, когда тот еще служил под туранскими знаменами.

Лошадь Растама погибла, но сам воин остался цел. Конан видел, как Растам скатился с павшей лошади, оставив на песке кровавую дорожку. Потом афгул поднялся, отшвырнув в сторону сломанный лук, и обнажил талвар.

Пыль слепила туранских всадников больше, чем Кована. Они оказались возле Растама раньше, чем увидели его. Один из коней туранцев заржал и взбрыкнул, когда афгул подрубил ему ноги талваром, потом точным ударом снес голову с плеч упавшему всаднику.

Подъехал второй туранец. Растам подскочил и сдернул его с седла. Они вместе упали на песок, а потом одновременно вскочили на ноги, но Растам успел сжать рукой шею противника и использовал его как щит, закрывшись от туранских стрел.

Афгул убил еще двух всадников и изувечил трех коней, прежде чем туранцам удалось обойти его и превратить его спину в мишень для стрел. Но даже тогда у афгула хватило сил, прежде чем умереть, перерезать горло своему живому щиту.

В это время Конан слева от себя увидел глубокую, и узкую расселину в скале. Афгулы тоже заметили ее и повернули в ее сторону. Еще один из коней беглецов пал у склона, поднимающегося к расселине. Всадник повалился вместе с конем, и хотя конь вскоре поднялся, последовав за своими собратьями, упавший афгул больше не шевелился.

Разозлившись, Конан обругал своих спутников, туранцев и самого себя в первую очередь. Перед началом Путешествия он раздал часть драгоценностей своим людям для того, чтобы потом те смогли купить верблюдов, на которых они собирались пересечь южные пустыни, держась подальше от туранских патрулей. Теперь же с каждым погибшим афгулом число драгоценностей уменьшалось.

Того, что сейчас происходило, Конан не ожидал. Но он постоянно учился на своих ошибках, так что не в его духе было тратить время, жалуясь на собственную глупость. С другой стороны, Конан не мог поступить. Иначе, ведь если один человек будет покупать верблюдов для всего отряда, то торговцы могут заинтересоваться богатством северянина-великана. А в пустынях, там, где не было туранцев, обитало несколько племен кочевников, охочих до чужих богатств, если, конечно, не уходить совсем уж далеко на юг, к Наковальне Дьявола, или еще куда-нибудь, где многие путешественники сложили свои головы…

Киммериец заставлял свою кобылу двигаться, в то время как взгляд ёго искал скалу, которая могла бы послужить лучшим убежищем, чем расселина. Но Конан не нашел того, что искал.

— Спешиться! — приказал северянин.

Он говорил на диалекте афгулов, который понимали все воины из его банды, а кроме того, и некоторые туранцы. Преследующие их враги натянули поводья, держась в отдалении, но они отлично слышали приказы северянина.

— Спешиться! — повторил Конан и махнул рукой в сторону расселины. — Заводите туда коней и залезайте повыше. Лучники на стражу.

Кивками афгулы дали знать, что поняли план Конана. Если нельзя укрыть лошадей, то стоит использовать их как приманку. Пытаясь добраться до лошадей кочевников, туранцы или подойдут слишком близко к крутому склону, или сунутся в расселину. Если случится первое, то афгульским лучникам будет в кого пускать стрелы. Если второе, то тогда один человек сможет защитить вход в расселину от дюжины врагов.

И еще Конан знал, что именно ему суждено будет стать этим человеком. Он выпрыгнул из седла, одновременно привычным движением обнажив свой широкий меч. Сняв с седла топор с короткой рукоятью, он подтолкнул кобылу к расселине, слегка хлопнув ее по крупу. Она поспешила за остальными лошадьми.

Один или двое афгулов еще сидели в седлах, и Конан испугался, что в любой момент из их шей могут вырасти стрелы. Он уже открыл, было, рот, чтобы накричать на них, но Фарад опередил его.

Кочевник заревел, словно разъяренный лев:

— Сыны безрогих баранов и лысых овец, с коней — и полезли наверх! Мы заманим сюда туранцев и перебьем их. Они же как женщины, вскормленные блевотиной больных собак. Стоит нескольким из них помереть, как они побегут, поджав хвосты!

Конан верил в силу убеждения, но сомневался, что слов Фарада будет достаточно. Однако афгул заставил всех спешиться и отправил к расселине тех, кто медлил. Когда все афгулы скрылись, к расселине подъехал отважный туранец…

Покачнувшись, он выпал из седла и умер, прежде чем тело его коснулось земли. Вторая стрела пробила горло его коню, и тот смешал свою кровь с кровью своего всадника. Один из афгульских лучников получил неоспоримое преимущество и использовал свое более высокое положение. Его стрелы летели намного дальше. Конан увидел приближающийся строй туранцев. Но, не доезжая до скал, они остановились, словно перед ними разверзлась пропасть в несколько десятков фатомов глубиной. Никто из туранцев не хотел умирать. Никто из них не сомневался, что у афгулов достаточно стрел, чтобы прикончить их всех.

Возможно, туранцы и могли добрался до скал, не обращая внимания на дождь стрел и на потери, подобно безмозглым дикарям, какими и считал их Фарад. Но скорее всего они решили окружить скалы, где засели афгулы, и, прячась на безопасном расстоянии, выждать, пока не подойдет помощь. Конан тут же выбросил все «если» из головы, так как туранцы спешились и стали карабкаться вверх по склону. Несколько туранцев принялись стрелять, не слезая с седел, целясь в высовывавшихся из-за скал афгулов. Много стрел пролетело мимо, высекая искры из камней. Ни один из афгулов не погиб, а один из горцев стал делать оскорбительные жесты в сторону туранских лучников.

С мечом в руке Конан притаился у входа в расселину. Стрелы полетели и из рядов пеших туранцев. Несколько просвистело над ухом киммерийца. Но ни одна из них не попала в него. Неожиданно туранцы перестали стрелять, когда упали двое из их спешившихся воинов. Проклятия наполнили воздух. Конану даже показалось, что его враги вот-вот передерутся между собой.

Но через мгновение надежда на это растаяла, зато Конану удалось добраться до входа в расселину и осмотреть сгрудившихся внутри лошадей. Некоторые были измучены, все нуждались в отдыхе. Но перед тем как отправиться дальше, их еще нужно было напоить. Однако все остались живы. Конан подошел к тому месту, где собирался встретить туранцев.

* * *

Повелительница Тумана посмотрела на стоящую перед ней чашу. Происходящее могло быть или причудливым стечением обстоятельств, или влиянием враждебной магии.

Десять пленных — десять сосудов жизненной силы, так лучше теперь назвать их… Все десять отдали свою жизненную силу чаше, стоявшей перед Повелительницей…

В магии человек обладает властью над какой-то силой только тогда, когда знает ее настоящее имя. Повелительница считала, что знает название (оно и в самом деле звучало ужасно) той силы, что собралась сейчас в чаше, и думала, что может командовать ею. Какова же эта сила, Повелительница не знала, но хотела бы выяснить.

Она встала на колени, склонила голову, соединила пальцы на груди и мысленно прикоснулась к украшенному знаком амулету — крышке чаши. Та качнулась, потом поплыла по воздуху и заняла свое место на верхушке чаши. При этом не слышно было ни единого звука, даже самого тихого.

Но вот раздался хриплый вздох, какой обычно издает существо в последнее мгновение жизни — достаточно громкий звук, чтобы ему ответило эхо. Потом отблески алого сияния словно впитались в пол комнаты, как вино в песок.

Все предметы снова обрели свой естественный цвет, но мысли Повелительницы Туманов не вернулись в естественный мир. Она не могла себе этого позволить, пока ритуал не доведен до конца.

Чем больше жизней забирал Туман, тем осознанней становились его действия. Вскоре он сумеет коснуться разума Повелительницы или, по меньшей мере, попытается сделать это. А Повелительница совершенно точно знала, что за этим последует, и более того, не собиралась позволить случиться этому. Она должна была вовремя связать Туман, так чтобы осторожно соединить свой разум с разумом Тумана, но до этого было еще далеко.

Повелительница поднялась и вытянула обе руки в призывном жесте. Две девы вошли в комнату, а за ними еще две одетые по-простому.

Двое новеньких принесли длинные шесты, с которых свисали крепкие кожаные ремни. Ненаметанному глазу могло показаться, что шесты позолоченные. На самом деле «позолота» была следами чар, таких древних, что ныне никто и сказать не мог, кто наложил их. И напоминали они те, что таились в чаше, какую-то разновидность жизненного духа.

Две девы встали перед чашей, две позади нее. Они положили шесты себе на плечи, потом закрыли глаза, а Повелительница снова подняла руки, тихо пропев заклинание.

Чаша поднялась в воздух, не так, как легкая колючка чертополоха, а больше напоминая объевшегося стервятника, пытающегося улететь при приближении гиен. Она кренилась и раскачивалась из стороны в сторону, в то время как волшебство Повелительницы направило ее к шестам и закрепило на ремнях.

— Хак! — воскликнула Повелительница.

Это восклицание не было ни словом, ни заклятием. Оно прозвучало скорее как плевок короля кобр. Чаша закачалась сильнее, а потом замерла в переплетении ремней. Без чьих-либо прикосновений ремни сами собой обвили чашу и затянулись крепкими узлами. Теперь содержимое чаши не могло пролиться, даже если бы она оказалась наполненной до краев лучшими виноградными винами Пуантена.

Когда в чаше бурлила жизненная сила, по-другому с ней обращаться было нельзя. Повелительница помнила одну глупую деву, которая год назад попыталась коснуться чаши рукой. Вместо руки у девы остался обрубок, а когда она поднесла свой обрубок к глазам, те задымились, и их выжгло из глазниц. Однако несчастная не умерла. Но больше она не служила Повелительнице, и та даже не взяла жизненную силу девушки, чтобы прибавить ее к жизненной силе Тумана.

Колдовские раны слишком сильно изуродовали деву. Перед тем как она умерла, многие из воинов, служивших Повелительнице, насладились телом несчастной, действуя так, словно раньше женщин не знали.

Четыре девы, несущие чашу, знали о судьбе своей сестры. Они стояли неподвижно, словно статуи в храме, ожидая, когда прозвучит команда и они смогут ожить.

И вот команда прозвучала… Вместе с ней поднялась рука Повелительницы Тумана. Маленькая процессия вышла из пещеры. Девы быстро зашагали в ногу, как солдаты, а потом свернули направо. Перед ними оказалась узкая тропинка, идущая по краю долины к пещере, известной как Глаз Тумана.

* * *

Стрелы стали бить в скалы у входа в расселину. Тогда Конан сменил свою позицию. Он искал место, откуда смог бы видеть все происходящее и сражаться, если потребуется, оставаясь невидимым для лучников, не выскакивая под ливень вражеских стрел.

Тем временем туранцы продолжали стрелять. Киммериец, не высовываясь, занял намеченную позицию. Он и его афгулы пустились в путь с полными колчанами. Но с тех пор как они поднялись на скалы, колчаны их наполовину опустели.

Афгулы отвечали туранцам достойным огнем. Несколько людей, но много больше коней туранцев погибло на склоне. Кони, лишившиеся всадников, бегали вокруг, мешая воинам. Афгулы стреляли много хуже всадников Турана, но они находились намного выше и стреляли по воинам, стоявшим на открытом месте.

Никто не приказывал туранцам отступать, но по общему согласию все, кто шел впереди, решили, что в этот день они уже вдоволь насражались. Всадники повернули назад, вниз по склону, словно вода, спадающая во время отлива в заливе Аргоса. У них не хватило храбрости и дальше лезть вверх по склону, потому что они оставили там дюжину своих товарищей.

Некоторые из тех, кто поотважнее, спешились и укрылись за телами мертвых лошадей, тут же заплатив за свою храбрость. Трое из них погибли почти сразу, и Конан услышал дикий победный крик, прозвучавший у него над головой. Это кричал Фарад.

Туранцы отступили еще дальше, не выходя совсем из зоны обстрела, но они отошли достаточно далеко, чтобы лучники на скалах прекратили стрелять. Конан решил сказать своим воинам, чтобы они использовали стрелы туранцев и заставили тех отойти еще дальше, а потом решил, что делать этого не стоит.

Рано или поздно туранцы попытаются захватить коней афгулов. Они попробуют отбить животных или станут держать своих врагов в осаде, пока не подойдет подкрепление.

Но, если они все же решатся напасть, им придется пробежать под ливнем стрел лишь для того, чтобы неожиданно столкнуться с поджидающим их киммерийцем. Не многие и лишь самые осторожные туранцы останутся в живых после такой схватки.

Конан разложил, подготовив, дюжину стрел, потом одним бесшумным движением скинул сапоги. На солнце скала раскалилась, и можно было обжечь ступни даже с такой толстой кожей, как у киммерийца, но в тени расселины по камням можно было ходить босиком. Из мешочка на поясе северянин вытащил точильный камень и кусок мха, пропитанный маслом; и принялся точить клинок своего широкого меча, стачивая зарубки, которых не было видно, но которые мог заметить лишь воин — сын кузнеца.

Держась настороже, Конан то и дело бросал взгляд в сторону туранцев, думая, что пока он ничем не рискует. Афгулы, находившиеся выше на скалах, предупредили бы его о любой атаке, и у киммерийца хватило бы времени подготовиться.

Заточив меч, Конан бесшумно, словно леопард, высматривающий бабуина у колодца, прокрался на площадку между двумя валунами и присел там на корточки, готовый в любой момент вскочить и встретить врага лицом к лицу. Он увидел, что туранцы отступили. Конан сейчас находился в пределах досягаемости их стрел, но скалы служили ему надежным щитом.

Туранцы отошли подальше на открытое пространство и стали трубить и размахивать знаменами. Конан решил, что большую часть туранского отряда сейчас не видно. Враги замкнули кольцо вокруг скал… кольцо, которое, без сомнения, собирались сделать крепким, как ошейник на шее раба.

Тыльной частью ладони Конан вытер пот и пыль с покрытой шрамами, увитой мускулами шеи, которая в свое время знала и ошейник раба, и шелковые одежды, и золотые цепи. Если на смену дюжине погибших туранцев придут свежие всадники, им, быть может, удастся сделать то, что они замыслили.

Как же заставить их пойти в атаку, чтобы уменьшить их число и поубавить их пыл? Конан осмотрел скалы у входа в расселину более внимательно, так, словно рассматривал тело женщины, ждущей его в постели. А может, и еще внимательнее… скалы не выказывали нетерпения, даже если он смотрел на них слишком долго и внимательно.

Конан сосчитал крупные обломки, сосчитал камни, достаточно маленькие, чтобы подвинуть их, и те, что можно спихнуть вниз. Потом он перевел взгляд на склон, прислонился спиной к скале, которую не сдвинул бы с места целый отряд, сложил ладони чашечкой, поднес к губам и позвал Фарада.

— Как у тебя дела? — спросил Конан на языке северной Вендии, известном как Фараду, так и большинству афгулов. Однако редко можно было встретить туранца, знавшего этот язык.

— Все в порядке, Конан. Мы подстрелили нескольких туранских собак, их было легко убить.

Это были слова афгула, который скорее умрет, чем признается в слабости… одна из многих причин, почему киммериец считал афгулов своими родственниками по духу. Скалы наверху были раскаленнее, чем склон, а у каждого афгула была всего одна бутыль с водой. Конан поклялся, что еще пустит кровь туранцев и научит их осторожности. Он найдет способ выбраться из этой расселины и скрыться от врагов.

— Я надеюсь что-то придумать до того, как мы тут состаримся. Узнайте, сколько врагов по другую сторону скал.

Солнце немного спустилось к горизонту, когда Фарад ответил. Оказалась, что никто из горцев и не подумал сосчитать врагов, отправившихся в объезд скал и теперь очутившихся за спиной афгулов. Конан надеялся, что теперь его люди догадались выставить одного или двух часовых, чтобы те наблюдали за тем, что делается у них в тылу. У афгулов был один недостаток, и именно по этой причине они до сих пор не правили в Вендии и Иранистане. Они презирали всех, кроме своих соплеменников. Афгулы не смогли бы предусмотреть то, что туранцы полезут на скалы, зайдя к ним с тыла, до тех пор, пока туранцы не перерезали бы им глотки, подобравшись сзади.

Враги афгулов потеряли уже много людей, но нужно было помнить об охромевших лошадях туранцев и о раненых, которые постепенно теряют силы, а вскоре могут и умереть. Если туранцы еще раз потеряют столько же людей, капитан (если он, конечно, жив) должен будет отвести их подальше, и тогда афгулы смогут попытаться вырваться из капкана.

Если же туранцы решат и дальше осаждать убежище афгулов, то вынуждены будут растянуться тонкой Цепью. Слишком тонкой, как подозревал Конан, чтобы оказать достойное сопротивление ночной атаке, тем более воинам, которые лучше всех сражаются в темноте.

Киммериец хотел, чтобы солнце, жажда, раны и страх как можно быстрее доконали туранцев. Пусть у врагов затрясутся руки и ноги.

Солнце нырнуло за скалы раньше, чем ожидалось, а туранцы не собирались еще раз атаковать. Убрав в ножны меч и кинжал, но оставив под рукой лук и стрелы, киммериец отполз подальше от входа в расселину, поближе к лошадям.

Даже без воды отдых в тени пошел лошадям на пользу. Они стояли спокойно. Его кобыла подняла, было, голову, но потом точно так же, как и остальные, равнодушно посмотрела на своего хозяина.

— Время попеть, — сказал Конан. Он выкрикнул резкую гортанную команду, которую понимала любая лошадь, выросшая в этих землях. Его кобыла вскинула голову, покрытую засохшей пеной, и громко заржала.

Две или три лошади вторили ей. Конан ухмыльнулся — белой костью сверкнули зубы киммерийца — и полез назад на свой наблюдательный пост.

Улыбка варвара стала еще шире, когда он увидел, как оживились туранцы. Некоторые из них повскакивали и забегали, словно муравьи в потревоженном муравейнике. Афгулы наверху приготовились открыть огонь.

Туранцы знали, что у афгулов есть лошади. И распаленные жадностью, они должны клюнуть на эту приманку.

Глава 3

Четыре девы, чеканя шаг, несли чашу впереди Повелительницы Туманов. Шагать так воительницам было нелегко, потому что ноги их, впрочем, как и тела, были голыми. Но девы не шлепали и не сбивались с ноги.

Наказания для девы, которая нарушит это правило, были не такими уж серьезными. Повелительница знала, что нуждается в воительницах, чтобы те охраняли ее от врагов. Девы знали, что Повелительница ценит их, и, в свою очередь, ценили ее отношение даже в большей Степени, чем боялись ее наказания.

Но чаще всего сохранять мир между Повелительницей Туманов и теми, кто служил ей, было нелегко. Покой долины уже не нарушался года три. В долине никто не ссорился, хотя все знали, что мечты Повелительницы скоро исполнятся, и тогда наступит время перемен. А колдунья мечтала о том, чтобы сделать всех своих слуг могущественными и богатыми настолько, что невозможно вообразить смертному в мечтах, врагов же подвергнуть пыткам, чтобы их души провалились в такие бездны страха, каких никогда раньше не знал ни один смертный…

Повелительница шла следом за девами. Она была одета точно так же, как когда выкачивала в чашу жизненный дух из тел пленных. Повелительница шла с достоинством, несмотря на то, что острые камни оставляли синяки на ее голых ногах, а ветер, пробравшийся в долину вместе с тенями, холодом обжигал ее обнаженную кожу.

Повелительница, как и ее девы, любила прогуливаться, — не важно, в одежде или без, — и не обращала внимания на тех, кто мог наблюдать за ней. Только однажды какой-то глупый путешествующий солдат позволил себе непристойное замечание в адрес группы великолепно сложенных женщин. Тут же его язык оказался, словно приколот к небу. И только когда язык сгнил и почернел, а изо рта солдата стал исходить неприятный запах, заклятие пропало.

А потом нагноение, появившееся у провинившегося во рту, достигло мозга. Сквернослов умер в бреду, и те, кто слышал об этом, прониклись еще большим уважением к колдовской силе Повелительницы Туманов.

Тропинка от пещеры убегала вдоль северной стены долины и тянулась примерно на семь фарлонгов1. Она пробегала по уступу, вырезанному обитателями Кезанкийских гор. Местами уступ был естественным образованием. Иногда он превращался в каменную насыпь из валунов, огромных, как пастушья хижина. Эти камни держались без известкового раствора. В других местах воительницы шли по широкой кирпичной стене, вплотную примыкавшей к скалам.

Никто не обращал внимания на заплаты лишайника и отважные виноградные лозы, серебристый мох и карликовые деревья, искривленные из-за бедной почвы, облепившие тропинку со всех сторон. Все это говорило о том, что эта дорога очень древняя. Чужеземец, появись он в долине и реши изучить ее, мог бы высказать много самых разных мнений о тех, кто построил эту дорожку. И все из них были бы правильными и отчасти неверными.

В конце дорожки был расположен пролет деревянной лестницы, уводивший вниз по почти вертикальному склону высотой около восьмидесяти локтей. Рядом со ступенями возвышался толстый деревянный «журавль». Девы привязали шесты с чашей и веревками к крюку на конце балансира «журавля», а потом две воительницы спустились вниз, чтобы принять груз. Их Повелительница последовала за ними. Девы, что остались наверху, спустили чашу и присоединились к остальным, пока те распутывали веревки, затянутые вокруг шестов.

Все пять женщин не обращали внимания на изображения, вырезанные на скале возле «журавля». Девы видели эти картинки много раз, но не ведали об их значении, а Повелительница Туманов знала. Она понимала иероглифы давно погибшей империи Ахерона, чья магия до сих пор жила в варварских уголках мира в руках безумцев и тех, кто пренебрегал человеческими законами. Повелительница считала, что нет на Земле столь древних старцев из рода людского, кто мог бы понять значение ахеронских символов.

Повелительница Туманов имела много пороков, но она не была столь глупой, чтобы обращаться к чарам, вызывающим тени древнего зла. Женщины собрались у подножия лестницы, готовые идти дальше. В том месте, где они оказались, дорожка проходила по дну долины» Девы подняли чашу и понесли ее дальше.

Первые несколько сотен шагов тропинка шла среди деревьев. У самой дорожки росли молодые сосенки, примешивавшие свой резкий запах к мягкому аромату, исходящему от нескольких огромных кедров. Они возвышались над соснами, словно олени над стаей волков, и ни у кого из тех, кто видел эти деревья, не возникло бы сомнений в том, что растут они здесь давным-давно. Дальше тропинка стала петлять по дну долины, между террасами возделываемых полей, перемежавшихся хижинами и рощицами. В долине уже начинало смеркаться. Но ее обитатели по-прежнему работали на полях или рубили лес. Но, хотя обитателей долины и нельзя было хорошенько рассмотреть, никто бы не ошибся и не принял бы их за людей. Сходство с людьми исчезало, стоило только подойти поближе.

Наконец тропинка привела к пригорку позади обнесенных стеной, крытых соломой хижин. Часовые на стене, огораживающей деревню, выглядели настоящими людьми. Они приветствовали Повелительницу Туманов жестами, которые были древними уже в те времена, когда священники Стигии приручали первых священных змей.

За долиной дорожка превратилась в каменную лестницу. Когда горы на севере окрасились в рубиновые оттенки, пять женщин добрались до валуна в два раза выше человека. На валуне грубыми растительными красками был намалеван глаз, окруженный синими спиралями.

За валуном лежала пещера. А внутри ее находился Глаз Тумана.

* * *

Конан не сомневался, что, если бы все дело было, лишь в умении ждать, он и его афгулы уже сегодня получили бы необходимое преимущество. Туранцы торчали на солнцепеке и прожарились, словно мясо на Углях. Они не способны были и пальцем шевельнуть, разморенные жарой. А у Конана и его афгулов было убежище. По крайней мере, они могли укрыться в тени.

Осаждающие могли иметь больший запас воды, чем афгулы, но в пустыне меха с водой быстро пустеют даже у самых стойких воинов регулярной армии. У тех же, кто не привык воевать в пустыне, в горле сухо еще до прихода вечерней зари, а если днем у них нет убежища, то к вечеру им приходится, бросив все дела, ехать за водой, разделив свои силы или вообще сняв осаду.

Однако исход этой осады не зависел от того, кто дольше простоит на коленях на раскаленней скале или еще более горячем песке. Все зависело от того, сумеет ли отряд Конана вырваться на свободу раньше, чем к туранцам подойдет подкрепление. Афгулы смогут выдержать осаду туранцев несколько недель или опрокинут их, бросившись в отчаянную атаку, и быстро и без мучений погибнут, задавленные превосходящими силами противника.

Конан задумался о капитане туранцев, который заботился о жизнях своих воинов не больше чем о помоях, выбрасываемых на улицу. Но киммериец также отлично знал, что боги не всегда вознаграждают добродетель, проявись она в войне, любви или воровстве.

Раз у туранцев такой капитан, то нужно спровоцировать их на атаку.

Конан потянулся так же незаметно, как змеи жрецов Сета. Он распластался на скале и сжал в руке камень размером с лебединое яйцо.

— Эй, туранские псы! — закричал он. — Есть среди вас кто-нибудь достаточно храбрый, чтобы стать лицом к лицу с настоящим мужчиной? Или, увидев даже полумертвого стервятника, вы кидаетесь в бегство?

Конан продолжал выкрикивать оскорбления в том же духе, пока туранцы не стали высовываться из-за камней. Тут туранский офицер раскричался на своих подчиненных, попавшихся на столь безыскусную приманку. Он заставил их вернуться на свои места.

Сверху просвистела стрела. Она впилась в горло офицеру. Тот стиснул древко, согнулся, задыхаясь от крови, хлещущей из горла, а потом упал навзничь, и жизнь покинула его тело.

Это оказался единственный умный младший командир среди мучившихся от жажды глупых туранцев. Теперь никто не сдерживал осаждающих от отчаянной атаки, некому было собрать их на тот случай, если афгулы решатся на ответное нападение.

Проклятие и несколько стрел стали ответом туранцев на смерть офицера. Один из туранцев приподнялся, нацелив свой лук. Увитая тяжелыми мускулами правая рука Конана метнулась, словно кончик плети на хлысте розницы. Камень полетел не с такой силой, как мог бы вылететь из пращи, но довольно сильно ударил туранца в грудь.

Такого удара оказалось достаточно, чтобы сломать рёбpa и вогнать их осколки в сердце неосторожного воина. Этот туранец умирал дольше офицера и был уже мертв, когда его товарищ, выскочив, попытался затащить тело в укрытие.

Верность тоже наказывалась смертью. Три афгула выстрелили одновременно, двое попали в цель, и товарищ убитого Конаном туранца умер раньше, чем тело его, упав, вытянулось на песке рядом с мертвым другом.

Высоко наверху Фарад затянул старую песню афгулов — приветствие достойному врагу. Конан прошептал благодарность Митре за то, что она помогла ему убить туранца… если, конечно, Митру или любого другого бога волновало то, как люди умирают, и они обращали внимание на судьбы людей.

Конан хотел, чтобы туранцы или напали, или отступили. Бесконечное ожидание не приносило удовольствия. Тот, кто что-то предпримет в ближайшее время, и окажется победителем.

Киммериец снова выглянул из-за своего укрытия. Прикрыв глаза рукой, и защищаясь от солнечного света, он разглядел вражеского капитана, который, видимо, был намного глупее убитого младшего офицера и теперь сам отдавал распоряжения своим людям.

Конан сразу понял, что это капитан, так как тот долго жестикулировал соответствующим образом. Казалось, прошла целая вечность. Мухи, привлеченные запахом пота, выступившим на покрытой шрамами спине киммерийца, жужжали и жалили, но Конан не мог согнать их, так как боялся привлечь к себе внимание туранских лучников.

Волна движения прокаталась по рядам туранцев — от тех воинов, что находились в отдалении, к тем, что спрягались поблизости. Где-то ударили в барабан. Ему вторило не эхо, а другой барабан. На мгновение Конан испугался, что к туранцам уже подошло подкрепление.

Потом вдалеке раздались крики туранских воинов. Барабанный бой продолжал звучать. К нему присоединился звук горна. Наверху вызывающе закричал Фарад.

Конан выругался. Туранский капитан оказался умнее, чем предполагал киммериец. Видимо, по его плану часть атакующих должна была отвлечь внимание лучников-афгулов, затаившихся на утесах. Другая часть его отряда в это время собиралась атаковать Конана.

Так и случилось. И хотя в туранцев не полетело ни одной стрелы, они вели себя осторожно и, похоже, все время боялись попасть в какую-нибудь ловушку, подстроенную отчаянными воинами пустыни.

* * *

Не было ни ступени, ни тропки, которая вела бы к пещере Глаза. Голая земля, вытоптанная множеством ног за последние три года и также — а Повелительница в этом не сомневалась — ногами людей за множество прошлых лет, подсчитать которые колдунья не могла, у входа в пещеру стала твердой, как скала.

Потолок широкой пещеры так низко нависал, что две из ее дев задевали его прическами. Каменная пыль припудрила их косы, а маленькие камешки, кости летучих мышей и других существ, обитающих в темноте, хрустели у них под ногами.

Ни одного лучика света не проникало вглубь пещеры. Но девы не зажигали факелов. Они много раз ходили этим путем, а на тропинке, ведущей к Глазу, не могло скрываться опасных сюрпризов. Эту дорогу охраняла магия Повелительницы.

Лишь Повелительница знала, что означают изображения, вырезанные на стенах. Непосвященному они могли бы показаться природными образованиями, следами воды на камне, принявшими за прошедшие эпохи фантастические и причудливые формы. Насколько помнила Повелительница, которая видела их хорошо освещенными лишь однажды, резьба здесь была древней работы и, быть может, творением нечеловеческих рук.

Люди — нет, существа — разумные и искусные некогда обитали здесь, точно так же, как в других пещерах Кезанкийских гор, когда еще только закладывался фундамент империи Атлантов. «Король Кулл» — вот имя, которое дошло до колдуньи из неописуемой древности, но, когда были вырезаны эти надписи, не родились даже самые далекие предки Кулла.

Холодный ветерок гулял по пещере, поднимаясь из недр гор, но по-прежнему голая колдунья, казалось, не замечала его. Мысли о грузе лет, оставшихся у нее за спиной, — вот отчего Повелительницу Тумана бросало в холод — тот холод, который не успокоит ни одна сверкающая чаша.

Но ни одна мысль об этом не отразилась в ее взгляде. Колдунью можно было принять за скульптуру из слоновой кости или алебастра, похищенную из какого-нибудь заброшенного храма.

Потом пять женщин вышли из тьмы на свет — алый свет Глаза, слегка отличавшийся от света внутри чаши, как два рубина могут отличаться друг от друга. Он струился вверх, и казалось, дыра в полу, откуда он исходил, заполнена жидкостью. Сама пещера была шириной шагов в тридцать.

Отверстие в полу в диаметре было в пол человеческих роста, и скала по краям его стерлась, став гладкой, как стекло, и предательски скользкой. Но это не остановило и даже не замедлило шаги пяти женщин. Они прошествовали прямо к краю отверстия. Повелительница сама по себе стала слабо подрагивать. Может, звуки, исходившие из чаши, напоминали стук костей на ветру? Может, внутри так называемого Глаза находилось то же, что и внутри чаши? Повелительница знала, что в этом месте опасно прислушиваться к звукам, которые вроде бы и не слышишь, и приглядываться к тому, что вроде бы и не видишь.

Еще один жест, и девы, казалось, превратились в статуи. Только легчайшее движение грудей воительниц говорило о том, что они еще живы. Третий жест, и чаша, выскользнув из кожаных ремней, поднялась в воздух.

Колдовской сосуд едва ли поднялся выше голов дев, но те торопливо отошли назад. Повелительница не отдавала им никакой команды, но в этом не было необходимости. Ни одна из них не видела, что постигло деву, которая замешкалась, когда нужно было отойти от Глаза, но все живущие в долине слышали эту историю.

Они все знали о том, как Туман поднялся из Глаза и окутал деву, оказавшуюся в поле его досягаемости, о том, что случилось с ней. Это не мог бы вообразить себе даже безумный палач…

И вот девы удалились к входу в пещеру, оставив Повелительницу одну с чашей и раскаленным светящимся алым Глазом. Колдунья села, скрестив ноги, на холодный камень и воздела к потолку обе руки. И еще она прикрыла веки. Даже находясь под охраной колдовства, смертному не стоило смотреть на то, что будет происходить дальше.

Алый свет стал сильнее. Он приобрел демонический оттенок. В человеческом языке нет слов, чтобы описать происходящее с чашей и ее украшенной знаком крышкой.

Свет вытеснил из пещеры все тени. В адском освещении колдовского пламени засверкали стены пещеры, столь же голые, как и Повелительница, но слишком гладкие для того, чтобы быть природным образованием. Тут камня касались руки вымершей расы, оставившей этот мир тем, кто пришел за ней следом.

Свет начал танцевать и менять цвет. Алое сияние превратилось в неприятный оттенок пурпурного. Потом он стал сине-багровым, который мог бы показаться естественным, если бы не бурлил, переливаясь, словно туман, разрываемый порывами сильного ветра. Световой столб поднимался над Глазом на высоту в два человеческих роста, но даже на толщину пальца не превышал ширину отверстия в полу.

Казалось, что светящийся туман находится внутри сосуда из удивительно чистого стекла, но на самом деле его ничего не сдерживало, кроме магии Повелительницы и, возможно, магии самого источника Тумана Судьбы.

Повелительница сейчас точно так же, как и ее девы, не могла ни двигаться, ни говорить. В этот миг ее магия соединила ее разум с сердцем Тумана. Призвав на помощь сноровку, приобретенную давным-давно, хоть и испытывая при этом страдания, Повелительница попыталась отогнать все страхи. Она боялась, что Туман не ответит ей так, как раньше.

В следующее мгновение вместе со страхами исчезла и чаша. Туман бурлил, пока не превратился в колонну синего света, поднимающуюся из Глаза. Он вытянулся к потолку и разбился об него, словно струя воды. И ничуть он не был похож на обычный туман.

Чаша поднялась вверх на волнах Тумана. Повелительница к этому движению не имела никакого отношения, но теперь она переключила свое внимания с Тумана на чашу. Колдунья воображаемыми, невидимыми пальцами скользнула под чашу и удерживала ее в Воздухе, когда Туман схлынул назад в Глаз.

Только тогда колдовские силы отступили, и Повелительница смогла пошевелить руками и ногами. Она тихо произнесла заклинание, и чаша осторожно опустилась на землю. Прошло немного времени, и появились девы, чтобы унести чашу. Они подождали, пока их Повелительница успокоится и перестанет трястись.

После того как колдунья осторожно опутала чашу волшебной сетью, укрепленной на шестах, воительницы собрались вокруг своей госпожи. Без всяких разговоров они осторожно приподняли ее и проводили назад по туннелю. Может, одна из них и взглянула на скалу, нависающую над головой, и вознесла краткую молитву богам, которым поклонялись они до того, как попали в долину.

Но если даже кто-то из них так и поступил, никто этого не заметил.

* * *

Прошло достаточно времени, для того чтобы успеть быстро перекусить. Туранцы собирались атаковать, но действовали не торопясь. Теперь они прятались вне досягаемости стрел афгулов.

Конан удивлялся, почему за это время среди туранцев не нашелся кто-то, хорошо умеющий лазить. Он мог бы подняться на скалы и напасть на афгулов с фланга. Или, по крайней мере, туранцы могли подняться на скалы и залечь, выжидая, готовые рвануться вперед, когда их товарищи нападут с юга.

Туранцы, если б они, конечно, набрались смелости атаковать афгулов среди скал, получили бы хороший урок. Но такой урок мог слишком занять афгулов, чтобы они смогли помочь Конану.

Киммериец позвал Фарада, приказав ему следить за северным отрогом гор, когда сигнальная труба туранцев взревела далеко справа. Со своего места Конан не видел, что там происходит. Звук медной трубы ответил слева. Этого трубача Конан тоже не мот разглядеть.

План врагов был понятен.

Тем временем дюжина или даже больше туранцев решили безрассудно рискнуть, бросившись в лобовую атаку. Конан перестал считать их, когда увидел еще полсотни всадников, гарцующих за пределами досягаемости афгульских луков. Сначала он подумал, что это подошло подкрепление. Потом он понял, в чем дело.

Сработал «волчий мешок». Всадники, как оказалось, были второй волной, следовавшей за первой. Мнение Конана о вражеском капитане стало еще лучше. Отличный план. Теперь первая волна нападающих с уверенностью может двигаться вперед.

Тут, как и следовало ожидать, туранцы выпрыгнули из укрытий, побежали к скалам. Конан натянул тетиву лука, выстрелил, натянул тетиву еще раз, выстрелил опять и приготовился стрелять в третий раз, когда туранец, сраженный первой его стрелой, еще только падал на песок.

Бросившиеся в атаку туранцы пригнулись, хотя они уже были рядом с киммерийцем. Но афгулы не стреляли. Туранцы неслись вперед, как если бы впереди их ждал золотой клад или демоны хватали их за пятки. Конан же продолжал стрелять. Туранцы шли прямо на киммерийца, словно скалы были из стекла или из тонких вуалей танцовщицы и видно было, что Конан поджидал их в одиночестве.

Еще один туранец упал на колени, но по собственному желанию. Он натянул лук и стал посылать стрелы в камни над головой Конана, пока его товарищи бежали вперед… Только теперь Конан услышал где-то наверху боевые крики туранцев, проклятия афгулов и ругательства на языке более чем дюжины других народов.

Туранская орда напоминала петлю виселицы — стоило попасть в ее тиски, и было уже не выбраться. Конан за то время, пока жил в Туране, на своей шкуре познакомился с этим.

Через несколько мгновений после того, как началась битва наверху, она началась и внизу. Туранцы бежали вдоль подножия скал к Конану, и никто не пытался препятствовать им, стреляя или бросая камни на их головы. Сейчас афгулы, не схватись они с врагами, могли бы открыть огонь по тем туранцам, что оказались у подножия скал, но в этот раз их врагам суждено было добраться до Конана.

Однако лук не отменил другие, более древние виды оружия. Сколько обломков скал приготовили афгулы, Конан не знал, но на мгновение ему показалось, что с небес пошел каменный дождь. Он ответил тем же. Трое туранцев упали, двое снова поднялись, а один остался лежать там, где упал, так как Конан метнул камень, раскроивший ему череп.

Длинные ноги киммерийца уперлись в один из валунов, который он присмотрел заранее. Тот заскрипел, словно поросенок на бойне, когда Конан сдвинул его с места, а потом, оказавшись на покатом склоне, валун сам покатился вниз.

До того как он скатился вниз, Конан столкнул следом второй валун. Потом — третий и четвертый. Пытаясь сдвинуть с места последний камень, киммериец сжал челюсти. Свежий пот прочертил липкую дорожку по его лбу, и на какое-то мгновение Конану показалось, что с этим камней ему не совладать. Потом и он последовал за остальными.

Конан едва успел отскочить назад, когда туранская стрела ударила в то место, где он только что находился. У него хватило времени лишь на то, чтобы увидеть, что его валуны рассеяли большую часть туранцев, когда те, кто остался на склоне, наконец-то добрались до него.

И вот началась беспощадная схватка. Конан использовал все свое искусство. Он преследовал две цели: убить как можно больше туранцев и держать нападавших как можно ближе к себе, чтобы ни один из них не смог одной стрелой закончить схватку.

Конан презирал лучников, считая их трусами, до того как сам научился стрелять из лука. Но он никогда не сомневался, что точно нацеленная стрела привела многих отменных воинов к преждевременному концу.

Киммериец готов был встретить смерть, если в этот раз боги решат позвать его. Но он ответит на их зов, окруженный врагами, с мечом в руке.

Варвар-северянин был на голову и две пяди выше самых могучих своих противников. Прибавить к этому широкий меч, гораздо больше подходящий для такого боя, чем талвары воинов Турана, и схватка могла продлиться много дольше, чем могло показаться.

Первому противнику Конан отрубил руку, державшую саблю, второму раскроил череп. Оба, упав, отгородили киммерийца от тех, кто шел сзади. Следующий туранец заколебался, оказавшись в пределах досягаемости меча Конана, и умер мгновенно. Двое оставшихся отскочили с ужасными ранами, освободив место для лучников.

Конан подумал, что в этот раз удача подвела его. Он не мог отказать своим врагам в хитрости. Но так как он собирался сражаться на короткой дистанции, то прыжком настиг двух туранцев, выскочив из укрытия.

Он врезался в них, словно камень. Один из туранцев отлетел к скале, ударившись о камень с такой силой, что лишился сознания. Конан пнул другого достаточно сильно, чтобы вызвать у противника замешательство. Тулвар выпал из одной руки туранца, кинжал из другой, и воин упал поверх своего оружия, а киммериец рассек надвое его череп.

Третий туранец подскочил, запрыгнув на камень, где стоял Конан. Кровь залила скалу, сделав ее скользкой, но киммериец-то был скалолазом от рождения. Про таких говорили, что у них глаза в пятках. Он знал, как сохранить равновесие на скользкой скале и предусмотреть, чтобы противник не сумел сделать то же самое.

Туранец, громко выкрикивая слова молитвы, попытался схватить Конана, надеясь, что тот упадет вместе с ним. Но киммериец, ударив туранца по виску плоскостью меча, ослабил его захват, и вытащив свой кинжал, изо всех сил вогнал его в тело врага. Туранец взвыл и, отлетев на камни, лишь расширил рану, вспоровшую ему пах и живот.

Падая, он задел одного из своих и повалил его. Конан добрался до них, прежде чем сбитый с ног туранец смог подняться. Варвар ударил его в грудь, сломав ребра, а потом отбил удары еще двух воинов и убил одного из них, пытающегося подобраться к тому, у которого были сломаны ребра.

Засвистели и зазвенели, ударяясь о камни, стрелы. Одна из них разодрала кожу на ребрах киммерийца достаточно глубоко, чтобы полилась кровь, смешавшаяся с пылью и залившая старые шрамы.

Рана сильно замедлила движения северянина. Она могла даже прибавить еще один свежий шарм к коллекции Конана, но киммериец сейчас думал лишь о том, чтобы уйти с открытого места и спрятаться. Он обратил в бегство или убил тех туранцев, которые раньше служили ему щитом, защищая от стрел их товарищей. Теперь же он слишком вырвался вперед, чтобы вернуться в расселину.

Взглянув вниз, он понял, что мудро будет отступить. Первая волна туранцев вышла из боя, и выжившие из второй волны не собирались приближаться. Трое из них погибли под ударами валунов, точно так же как лучник, раненный афгулами. Другие воспользовались луками, и ни у кого из них не хватило храбрости, чтобы встретиться с киммерийцем лицом к лицу.

Стрела попала в голень Конана, пока он поднимался назад к расселине. В иных схватках он получал и худшие раны, но они навели Конана на мысль о том, что афгулы наверху могли и не отделаться так легко, как он. То, что они не выпустили ни одной стрелы, пока варвар сражался с туранцами, могло иметь много объяснений, но не предвещало ничего хорошего.

— Хо! — позвал он на том же диалекте, что использовал раньше. — Как у вас дела?

— Ассад убит, Карим ранен. Но мы разделились. Туранские псы забирались на скалы, словно они настоящие мужчины, но мы достойно встретили их.

— Сколько из них получило по заслугам?

— Немного, менее пятидесяти.

— Я не знал, что ты умеешь так хорошо считать, брат верблюда!

Некоторое время царило молчание, потом Фарад добавил:

— Меньше пятидесяти, но больше десяти, потому что мы не считали, скольких скинули вниз.

По расчетам киммерийца туранцы потеряли треть людей. Уехать сейчас, пока туранцы дрожат и ослаблены, или подождать прихода ночи, когда темнота спрячет их следы и холод освежит лошадей?

— Может, нам попытаться прорваться сейчас?

— Лучше подождем темноты. Я потерял только Ассада, но это не все. Растам и Джобир спустились к этим псам, принеся себя в жертву.

Конан знал, что без приказа Фарада афгулы с места не двинутся. По разумению горца, отходить следовало так, чтобы у туранцев не осталось шансов отправиться за ними следом, когда подойдет подкрепление.

Но если же отбросить заботу о своих товарищах, то Фарад думал иначе. А если заставить афгулов сделать то, что им не по нраву, то киммериец ведь мог расстаться со своей верной бандой с ножом Фарада в спине как-нибудь ночью по дороге в Коф… Никто не мог спросить с афгула, если он не из его же племени.

Так что они или поедут все вместе, или останутся здесь среди скал под охраной туранцев до тех пор, пока к тем не подойдет подмога.

Глава 4

Западный горизонт проглотил солнце. В небе погасли последние солнечные лучи. Пики Кезанкийских гор окрасились пурпуром, а потом стали серыми в свете звезд. Обычный туман затянул вход в долину Повелительницы Тумана, когда Махбарас спустился к своей палатке. По крайней мере, он смог убедить себя, что этот туман — порождение ночи, а не колдовских чар.

Он был встревожен и продолжал бороться с запавшими в память старинными историями о могучей магии, скрывающейся в горах, — магии, которой Повелительница, увы, владела не так уж хорошо. Впервые капитан услышал эти истории еще в детстве от своей няни, а позже узнал и другие версии, так, что теперь он сомневался, что эти рассказы были всего лишь фантазиями старой женщины.

К тому же ему ничего не оставалось, как отдавать приказы другим, и люди выполняли их, так как иначе их могли изгнать из долины, а то и заколдовать. Хотя Махбарас сомневался, что сам он снова увидит Кезанкийские горы, он решил не бросать своих людей и не пытаться сбежать. В эту ночь он ляжет спать пораньше, чтобы быть готовым выполнять свои обязанности на следующий день.

* * *

Когда на небе зажглись звезды, скалы стали остывать. В расщелине зашевелились лошади. Сверху упал камешек, потом еще два. Потом один за другим оставшиеся в живых афгулы спустились вниз.

Один из них обмотал раненую руку тюрбаном убитого товарища. Черные бусинки крови застыли на его \ нижней губе, которую он прикусил, чтобы не кричать от боли.

Афгулы собрались вокруг Конана. Глаза их сверкали. Они заплели свои бороды и заткнули их в складки одежды, потом обмотали тканью шею и нижнюю часть лица. Это означало, что они клянутся победить или умереть.

Конан же не давал никаких клятв. Он хотел найти какой-нибудь другой выход, и не в его духе было воевать ночью.

— Тот, у кого осталась вода, пусть отдаст ее лошадям, — приказал Конан. — Из луков не стреляйте, пока не сможете хорошенько разглядеть мишень. В первую очередь убивайте лошадей, а не всадников.

Афгулы закивали. Конан сильно сомневался, что говорит им что-то, о чем они еще не знают. Его спутников не нужно было успокаивать, и киммериец это знал. Но предводитель афгулов всегда говорит речь перед битвой, собрав своих людей, хотя бы для того, чтобы доказать, что страх не сковал его язык.

— Если нам придется разделиться, мы встретимся в Оазисе Девственницы. — Конан сказал, на каком примерно расстоянии находится оазис, и объяснил ориентиры, а потом спросил: — Вопросы?

Заговорил Фарад.

— Да, есть вопросы. Как же случилось так, что боги занесли женщину в пустыню, и при этом она осталась девственницей?

— Один раз давным-давно произошло нечто подобное, или, по крайней мере, я так слышал, — ответил Конан. — Люди тогда были не то, что теперь, в наше время, и, конечно, среди них не было афгулов.

Все рассмеялись непристойной шутке. Смех подхватило эхо. Конан поднес палец к губам, призывая к молчанию.

— Не все туранцы спят, и не все, кто бодрствует, дураки. Скорость и тишина, или мы составим компанию нашим погибшим товарищам.

Афгулы молча кивнули и вернулись к своим лошадям.

* * *

На скалах остались только мертвые. Они сжимали рукояти своих кинжалов, воткнутых им под ребра, по обычаю афгулов. Суровые боги этой суровой земли знали, что сердца их пронзила своя же сталь. Теперь Духи погибших станут друзьями живых и проследят, чтобы их сородичам повезло.

Но, если бы духи мертвых афгулов в эту ночь наблюдали за равниной, они не увидели бы ничего и ни одним словом не предупредили бы своих оставшихся в живых друзей. Ни афгулы, ни киммериец не заметили тени, бесшумно подползающие из отдаления, прячущиеся среди барханов. Они не видели, как посыльный отделился от отряда выжидающих внизу туранцев. Он вполз змеей, пока не добрался до скал, которых от Расселины видно не было.

Только духи могли видеть, как вскочил он на коня, которого держали наготове четыре всадника с пиками и щитами регулярной туранской кавалерии из отряда Зеленых плащей. Только духи могли видеть, как мчался вестник в ночи, пока не встретил стройного, моложавого туранского капитана, который со своим воинством расположился на отдых среди скал.

И только духи могли слышать, что сказал посланник капитану, и видеть, как тонкое лицо туранского офицера расцвело сухой усмешкой.

* * *

Три афгула с луками забрались на самые большие валуны, оставшиеся после битвы у входа в расселину. Афгулов осталось слишком мало, даже меньше, чем бы хотел Конан. И теперь он вел тех, кто остался, в бой, хотя даже они не все могли сражаться. Его люди сделали все, что могли, и если все они скоро погибнут, то лишь потому, что их слишком мало…

Конан попросил нескольких афгулов повторить указания о том, как найти Оазис Девственницы. Они хорошо запомнили дорогу. Потом северянин вместе с Фарадом повел воинов к выходу из расселины.

Ни боя барабанов, ни воя труб, ни наблюдателей, ни окриков часовых, напоминающих вопли мартовских котов. Молчание встретило афгулов. Или им улыбнулась удача, или они направлялись прямо в ловушку.

Конан проглотил боевой крик киммерийцев. Радуясь, что противники не проявили никаких мер осторожности, он решил, что не стоит будить спящих. Вместо этого он шлепнул жеребца Фарада по крупу и вскочил в седло своей лошади. Вот Конан поднял руку, сделав подбадривающий непристойный жест, и подождал, пока оставшиеся афгулы спустятся и сядут на коней, а потом пришпорил свою лошадь.

Всадники заскользили вниз по склону быстрым галопом, подняв облако пыли. В холоде ночи пар от дыхания людей и лошадей прибавился к песчаной пыли, поднимающейся из-под копыт.

Они проехали мимо неподвижных мертвецов и безмолвных обреченных раненых, которые стонали, ожидая прихода смерти; и затаившихся туранцев, которые, как думал Конан, не решились заступить им дорогу, чувствуя себя посрамленными. У беглецов не было времени помочь живым врагам присоединиться к их мертвым товарищам. Афгулам ничего не оставалось, как оставить туранцев у себя в тылу. Ставкой в этой скачке была жизнь. Если случится битва, то беглецам нельзя было потерять ни одного человека, их и так осталось слишком мало.

Афгулы выехали из тени скал. Луна давала достаточно света, позволяя избегать ям и трещин в земле. Беглецы скакали галопом. Измученные лошади не смогли бы долго нестись рысью. А если даже и могли, то было бы лучше поберечь их на тот случай, если туранцы заметят беглецов. Туранцы расположились слишком близко, чтобы беглецы смогли ускользнуть невидимыми.

Или могли? Могли ли туранцы уступить беглецам дорогу, не атакуя и не издавая предупреждающих криков. Конан задумался об этом. Его банда здорово наказала туранцев сегодня днем. Могли ли те отступить, зализывая свои раны и дожидаясь подкрепления?..

Однако больше всего ситуация напоминала ловушку, и афгулов об этом предупреждать нужды не было. Его люди и так держались настороже, ехали, натянув луки и держа талвары наготове. Взгляды их беспрестанно пытались проникнуть сквозь черные покровы ночных теней; они оборачивались на любой самый тихий звук, не заглушённый стуком копыт.

Беглецы уже отъехали достаточно далеко. Конан же чувствовал привычный зуд между лопаток, который означал, что где-то рядом его поджидает ловушка. Он поднял руку, и афгулы натянули поводья и собрались вокруг него.

Всадники стали снова вглядываться в ночь, изучая каждый холмик пустыни в надежде обнаружить затаившуюся опасность. Единственный сухой овраг, который лежал впереди, был слишком глубок, чтобы всадники смогли разглядеть, не прячутся ли там враги.

Конан вглядывался во тьму до тех пор, пока ему, наконец, не показалось, что он заметил какое-то движение среди теней, но он был уверен, что это всего лишь игра его воображения. Слишком часто стоял он на страже ночью и знал: ночь прислушивается к человеческим страхам — если пялиться во тьму слишком долго, увидишь то, чего и вовсе нет.

Наконец Конан махнул рукой, указывая на север, выбрав путь, проходящий как можно дальше от оврага.

— Я хочу отправиться в путь по ровной дороге. Но туранцы на этом фланге (если, конечно, они устроили нам засаду) могут оказаться более внимательными. С другой стороны, вы можете никогда так и не увидеть Оазиса Девственницы, и одинокая дева так и останется посреди пустыни!

Приглушенное хихиканье пронеслось облаком пара, а потом банда поскакала дальше.

* * *

Молодой туранский капитан тихо выругался, когда часовые зашумели, передав ему послание. Их враги не обладали мудростью воинов пустынь, как ветераны Турана, но были закаленными воинами и не глупцами.

Он выругался снова, получив следующее послание. Афгулы и в самом деле оказались не дураками. У них был очень наблюдательный и проницательный предводитель, даже если он не был тем человеком, которого искал капитан. Два из трех отрядов, на которые капитан разделил свое воинство, уже почувствовали на своей шкуре, как трудно тягаться с афгулами.

Капитан туранцев не знал много молитв, так как немногие боги давали обещания (их священники обещали больше, но кто станет верить священникам?) и уж совсем немногие выполняли их. Однако он кратко попросил Митру помочь ему, если этой ночью выяснится, что большая часть его людей погибла, пытаясь схватить не того, кто был ему нужен.

Но предводитель афгулов был похож на того человека, которого искал капитан. Однако ни от кого из своих подчиненных туранский офицер не смог добиться правдивого и полного описания этого воина. Лишь немногие, кто оказался близко к дикарю, остались живы, к тому же капитан не хотел, чтобы кто-нибудь из его людей догадался, кто предводитель афгулов.

Неважно было, по каким причинам офицер, служивший Турану, хотел захватить живьем этого человека. Сейчас в Туране с легкостью обвиняли в измене кого угодно точно так, как с легкостью гниют лилии в пенной стоячей воде. Даже если капитану удастся избежать такого обвинения (хотя такое возможно, потому что измена каралась смертью, а у капитана были враги, которые даже спать не могли, зная, что он жив), то те потери, что понесла его армия в схватке с афгулами, несомненно, повлекут за собой понижение в чине.

Перед ним мог даже встать выбор между возвращением в фамильное поместье, жизнью там, пока его не вызволят из ссылки какие-нибудь придворные интриги или пост хранителя стремян и попон где-нибудь далеко на юге в землях Иранистана. Ныне же пост его был почетным, и самое главное было в том, что он, командуя Зелеными плащами, уже завоевал их уважение. Капитан не хотел расставаться со своими людьми.

Завывания ветра пустыни не давали капитану сосредоточиться. Если человек, ведущий афгулов, был тем, кого искал капитан, то жизнь и смерть не имели для туранского офицера никакого значения. Туранец видел этого человека в сражении лет пять назад и изучил все рапорты, касающиеся его. Мечтая схватить его, туранец за последние годы участвовал во многих битвах и совершил много путешествий.

Наконец капитан отбросил сомнения и поднял пику, рядом с ним поднял пику младший офицер, но на конце его пики словно вымпел был подвешен маленький фонарик, открытый лишь с одной стороны.

В трех холмах от них на фоне звезд блеснул другой Фонарь, но он, как только сигнал был подан, сразу же погас. Капитан подождал, пока к небу вздыбились джунгли копий и сдерживаемое, неглубокое дыхание не подсказало ему, что ветераны готовы выступить.

Тогда капитан дал шпоры, и его конь вылетел из оврага, взметнув к луне облако пыли.

Конан кратко выругался, но, когда туранцы выехали из оврага, у беглецов почти не осталось времени скрыться. Неприятно почувствовать, что ты был прав, когда уже слишком поздно, чтобы поступить так, как нужно.

Северянин выругался снова, но решил поберечь дыхание. С другой стороны, он боялся, что посеет уныние в рядах афгулов. Крепкие воины, они тоже держались на пределе своей выносливости. И без того зыбкая надежда на то, что им удастся бежать, теперь повисла на волоске, но еще не растаяла… Несколько туранцев, оказавшихся на пути афгулов, умерли быстро…

После этого войско туранцев могло приуныть. Афгулы почти вырвались из западни.

Конан потянул узду, направляя лошадь чуть левее. Обычно командир располагался на правом фланге цивилизованного войска, правда, тут сейчас не было ни того ни другого. Если командир туранцев по привычке находился на правом фланге своего отряда, то он подвергался большой опасности, ведь клинок Конана не знал пощады.

— Пришпорьте коней, сабли наголо, пригните головы! — закричал варвар, увлекая афгулов налево.

— Что?.. — начал было спрашивать один из них. Кто-то с яростью фыркнул на глупца, не понимавшего, что время спорить прошло.

Афгул смолк. Никто из отряда Конана больше не произнес ни одного слова, или, по меньшей мере, никто не услышал этого из-за стука копыт, тяжелого дыхания лошадей и топота погони. Словно вихрь пронеслись они мимо отряда туранцев и полетели по пустыне.

Очень быстро расстояние между ними и погоней оказалось слишком большим даже для выстрела хорошего лучника, да и стрелять-то афгулам не стоило — слишком мало осталось у них стрел. Сквозь перистые облака серебристо-сияющим диском проступала луна. Темная тень легла на пустыню. Снова началась скачка, где ставкой была жизнь.

Лошади афгулов не падали, хотя половина из них шатались и шкуры у всех блестели от пены. И вдруг Конан услышал зов военной трубы у себя за спиной. Ночь становилась все холоднее. Стало так холодно, что, казалось, холод пронзает внутренности, словно вражеские копья. Неожиданно Конан услышал, как трубе туранцев ответил боевой рог где-то впереди.

Звук донесся издалека, так что киммерийцу пришлось прислушаться, чтобы окончательно быть уверенным, что слух его не подводит, но впереди на дороге, ведущей в ночную пустыню, без сомнения, затаился еще один отряд. Теперь туранцам не нужно было даже устраивать «волчий мешок» для своих жертв. Они могли окружить афгулов и задавить их числом, если впереди дорога перекрыта.

Взгляд Конана шарил по пустыне. Он заметил несколько осыпавшихся скал, которые могли бы помочь афгулам в последней битве. Впереди больше не было никаких укрытий, и теперь киммериец хотел бы знать, сколько врагов гонятся за ними и были ли афгулы такими же выносливыми, как воины его родного племени.

Впереди лежала пустыня. Барханы, но не слишком высокие, чтобы спрятать всадников. Чуть правее протянулись отроги гор. Облака по-прежнему скрывали луну. Ничего далее расстояния в половину полета стрелы рассмотреть было невозможно, даже имея орлиное зрение Конана.

Снова, протрубили рог и труба, но в этот раз намного ближе. Конан прислушался, пытаясь решить, есть ли впереди туранцы на его пути или беглецам все же удалось обогнуть их фланг. Если же туранцы собрали на этом фланге достаточно сил, имели свежих лошадей…

Конан прислушивался к звукам ночи и неожиданно понял, что стиснул рукоять своего меча так крепко, что ногти впились в шагреневую кожу отделки. И тогда он рассмеялся. Любой нормальный человек, услышав этот смех, почувствовал бы холод сильнее ночного мороза, потому что в этом смехе звучала ярость киммерийца.

Казалось, туранцы впереди были чуть правее отряда Конана. В темноте их преследователи могли не понять этого до тех пор, пока не окажется слишком поздно. Расставленная ловушка сработала, но, быть может, она окажется слишком слабой, чтобы удержать столь грозную жертву?..

Киммериец слишком часто водил отряды и не сомневался, что в определенные, самые напряженные моменты все воины в отряде могут читать мысли своего командира. Так пусть они почувствуют надежду и отвагу в его сердце, иначе битва окажется проигранной до того, как начнется.

Справа горы расступились, и открылась насыпь, круто уходящая вверх, к перевалу между двумя невысокими горами. Взгляд Конана метнулся в ту сторону, но киммериец не заметил там ничего опасного. Тут лошадь одного из афгулов споткнулась. Всадник зашептал ей на ухо что-то подбадривающее, дал шпоры, но лошадь не могла нестись дальше. Она пала, всадник выскочил из седла. Он приземлился на ноги, метнулся к одной из запасных лошадей, схватился за луку седла и запрыгнул в седло так, что лошади даже не пришлось замедлять шаг.

— Йа-хаааа! — закричал Конан.

Туранцы станут с содроганием вспоминать сечу, которую он устроит, прежде чем его закопают в песок или принесут в жертву стервятникам. Афгулы даже могли вырваться из ловушки, если бы им удалось добраться до перевала и там не оказалось бы туранцев.

Воины Конана добрались туда, но дальше пути не было. Подъем оказался слишком крут для измученных лошадей, и одна из них даже сбросила всадника. Конан услышал, как голова афгула ударилась о скалу, и увидел, что упавший воин больше не шевелится. Но киммериец не мог отступать.

— Йа-хаааа! — снова закричал Конан и пришпорил свою лошадь. Возможно, по ту сторону хребтов лежали земли, где могли укрыться пешие воины. Но пустыня — место не для пешего человека, даже если он такой выносливый, как афгул. К тому же преследователи неслись за ними по пятам.

Был только один способ выиграть время для афгулов, чтобы они успели подняться по крутому склону, и только один человек из их отряда годился для этого. Лошадь Конана зашаталась, когда он грубо развернул ее. А потом он поскакал назад, вниз по склону. Чуть отъехав, Конан дал шпоры. Несясь вперед, сквозь стук копыт он услышал голос одного из скакавших ему навстречу туранцев. Наполовину заглушённый пением труб, казалось, гремевших со всех сторон, голос этот прозвучал очень знакомо. Но человек, которому мог бы принадлежать этот голос, никогда бы не отдал безумный приказ, который услышал Конан:

— Схватите великана живым, чего бы это ни стоило!

Предводитель туранцев в эту ночь мало заботился о жизни людей и не волновался, станут ли они повиноваться ему завтра. А может, он считал, что схватить киммерийца будет проще простого.

В следующее мгновение Конан оказался окруженным всадниками. Они были вооружены пиками и скакали, низко пригнувшись в седлах. Сначала им не повезло. Конан, когда его лошадь врезалась в гущу врагов, одним махом вышиб из седел пятерых.

Но три пики и меч оставили грубые отметины на шкуре кобылы Конана. Та заржала, словно дух, обреченный на вечные страдания, и так резко встала на дыбы, что Конан вылетел из седла. Его отшвырнуло назад, но он сумел приземлился на ноги. Лошадь его пала. Обнаженный меч Конана прочертил смертоносный полукруг, и ржание туранских лошадей утонуло в предсмертном крике его кобылы.

Потом пика обрушилась на плечо варвара. Удар потряс даже могучего Конана. Меч крутанулся в его руке и обрушился на воина с пикой. Варвар вскрыл противнику грудную клетку, несмотря на отличную туранскую кольчугу, но клинок северянина на мгновение застрял в трупе.

Другая пика ударила из темноты, разодрав предплечье киммерийца. Удар парализовал руку, и меч выпал из ослабевших пальцев. Конан выхватил кинжал и метнул его в ближайшего всадника… но ему нечем было защититься от трех воинов, наезжавших слева и сзади.

Посыпались удары тупыми концами пик, и тьма ночи поглотила Конана.

* * *

Капитан туранцев натянул поводья, когда оказался на расстоянии вытянутой руки от группы воинов, склонившихся над предводителем афгулов. Офицер не сомневался в том, что эти люди точно исполнят его приказ, сполна заплатив своими жизнями, кровью и болью. К тому же он сомневался, что после схватки в ночи они разберутся что к чему.

— Кто едет?

Отлично, это был сержант Бэрак. Он был спокоен, как песчаные барханы, и почти столь же неподвижен.

— Ваш капитан.

Почему туранский офицер был уверен в том, что схватил того, кого искал? Человек, лежащий на земле, мог оказаться совсем не тем, кто был нужен. К тому же он был без сознания. Не важно. За многие годы службы капитан научился прислушиваться к своей интуиции. Именно такие импульсы сохраняли его спину от мечей врагов и от опалы императора… хотя порой это было одно и то же.

— Дайте дорогу капитану, — распорядился Бэрак голосом, не похожим на свой обычный бычий рев.

Капитан спешился в разомкнувшемся кругу воинов и шагнул вперед, чтобы посмотреть на лежащего перед ним человека.

Да, это был тот, кого искал капитан. Он дышал, и казалось, у него нет серьезных ран, не задеты никакие жизненно важные органы. Но даже если и были какие-то раны и кровь, покрывающая его одежды, отчасти его, то поправится этот пленный быстро. А когда он сможет сражаться, капитан исполнит свои планы. Почти десять лет, прошедшие с их первой встречи, ничуть не уменьшили колоссальной силы человека, лежащего на земле, если истории о нем, которые достигли ушей капитана, хотя бы на треть были правдой.

— Сколько наших товарищей он убил?

Ответы прозвучали слишком неразборчиво. Наконец сержант призвал к порядку и стал задавать вопросы резким тоном. Потом он обратился к своему капитану:

— Девять, повелитель, и еще пятеро смертельно ранены.

— Я вознагражу родственников всех, кто погиб сегодня ночью, а тех, кто остался в живых (из несущих пограничную службу), по желанию отпустят домой.

То ли встряска, то ли почтительность, то ли благоразумие из опасения, что среди них может оказаться шпион императора, оказались причиной, но воины молчали. Кто-то спросил:

— А много дадут нам денег в награду за его поимку?

Это был более чем благоразумный вопрос, и задал его тот, кто не знаком был с тайным источником дохода капитана.

Но даже если от сокровищ, что припрятал капитан, не останется и медной монетки, он не станет грустить, если его план удастся. Капитан не любил замалчивать награды, но посчитал, что сейчас нет времени говорить об этом.

— Сколько людей было с ним? — задал капитан следующий вопрос.

— Мы вывели из строя семнадцать, — ответил сержант. — Похоже, что их было около полусотни, судя по количеству лошадей. Но они удрали…

Сержант, по-своему умный, знал, как сообщать офицерам неприятную правду, не облекая ее в конкретные слова. Тон человека и его поза, пусть даже разговор происходит в темноте, и так скажут капитану, что люди не хотят больше преследовать афгулов.

Но оказалось, уловки ни к чему. Те, кто убежал, мало интересовали капитана. Пленный же, с другой стороны…

— Сколько афгулов вы взяли в плен?

— Четверо до сих пор живы, хотя один из них не доживет до зари.

— Перережьте ему глотку и прочитайте над ним молитвы, какие положено. Остальным перевяжите раны, особенно этому, и приготовьте для них лошадей с носилками. Мы поедем в Оазис Девственницы.

Бэрак лишь кивнул головой вместе со всеми и сказал:

— Как прикажете, мой повелитель.

Но не только его лицо выражало недоумение… Или у капитана есть какая-то тайная причина так поступать, или он сошел с ума.

Глава 5

Конан проснулся в палатке. Это его не удивило. Точно так же, как то, что ноги его прикованы к крепкой жерди, вбитой в землю в центре палатки. Кандалы, присоединенные к другой цепи, стесняли движения его рук, но слева от него на земле в пределах досягаемости стояли кувшин с водой и тарелка с плоской туранской хлебной лепешкой.

По-настоящему Конана удивило лишь то, что он все еще жив. Видимо, туранцы беспрекословно подчинялись своему капитану, раз они взяли Конана в плен после резни, которую устроил киммериец. Конан чувствовал синяки, порезы, одну или две легкие раны, но все они были вычищены, промыты и даже перевязаны.

Видимо, кто-то хотел, чтобы Конан остался жив. По какой причине, варвар мог только гадать. Он поклялся спросить об этом первого же человека, который войдет, и, если ответ ему не понравится… цепь была достаточной длины, чтобы Конан смог прикончить, по крайней мере, одного врага. А если он сможет разорвать ее, точно так, как в молодости рвал цепи, ничуть не уступавшие этой, то разорванная цепь превратится в его руках в оружие, которого испугается любой опытный воин.

Конан сел. От жажды у него пересохло во рту и в горле, кузнечные молоты стучали в висках. Неуклюже подняв кувшин, киммериец опустошил его несколькими глотками. Он потянулся за хлебом, когда заметил какое- то движение за пологом палатки.

— Принесите пожрать! — закричал Конан. — Принесите мне немного мяса, которого может отведать мужчина, или пришлите вашего капитана, и я сожру его.

Полог палатки громко хлопнул, когда гневный крик Конана услышал невидимый страж. Видимо, он отправился куда-то…

Конан усмехнулся, взяв хлеб с тарелки. Потом он был слишком занят тем, чтобы съесть этот кусок хлеба, до того как кто-нибудь войдет. Туранский хлеб был грубой пищей, даже когда был свежим, а этот к тому же зачерствел, но пища должна была дать варвару силу для дальнейшей борьбы. А он непременно станет бороться за свою жизнь. Конан не собирался равнодушно принять смерть, которую туранцы заготовили для него, к тому же у него остались товарищи, готовые отомстить за него, если он погибнет.

В этот день в лагере туранцев будет два мертвых часовых. Первым станет тот, кого туранцы оставили следить за Конаном. Вторым — тот, кто попытается оттащить первого.

Приняв такое решение, Конан опустошил тарелку точно так же, как и кувшин. Отрыгнув, он осторожно попробовал крепость цепи и остался доволен.

Цепь оказалась достаточно тяжелой, но заклепки, крепившие ее к кольцам в стене, оказались из другого материала. Даже при первой, осторожной пробе Конан почувствовал слабину, которая вселила в него надежду… и обеспокоила его.

Его отец никогда не сделал бы такой дрянной цепи!

* * *

Капитан проснулся, разбуженный, оторвавшись от пиршества в царстве грез, где рекой лилось пахучее вино, и столы ломились от медовых пирогов и свежих фруктов, где его ждала кровать, застеленная шелковыми простынями, и пригожая дама, готовая разделить с ним постель. В реальном мире она умерла несколько лет назад.

Наяву его ждал завтрак из хлеба и куска колбасы, которые можно было запить лишь теплой водой. Туранец не мог определить, чье мясо использовали, чтобы сделать эту колбасу, но после третьего кусочка он решил, что не хочет этого знать. Аппетит, однако, взял свое, и он доел колбасу, которая, словно кирпич, плюхнулась на дно его желудка…

Капитан подправлял усы, когда вошел сержант Бэрак.

— Пленник-великан проснулся.

— Как он перенес путешествие?

— Здоровья у него хватает на то, чтобы ругать стражей последними словами, или, по крайней мере, я так слышал.

— Хороший признак. А другие?

— Афгулы?

— Как они? Ведь они так далеко забрались от дома… я был удивлен.

Заявление капитана граничило с ложью. Он был поражен и потрясен. Сюрпризом оказалось то, что у киммерийца оказалась связанная клятвой стража из афгулов, если в историях об Афгулистане, что ходят последние два года, есть хоть крупица правды.

К тому же для того, чтобы скрыть свои чувства, у капитана имелась веская причина. Он хотел знать, может ли кто-то из его людей узнать пленного. Скорее всего, немногие, и то в лучшем случае через какое-то время.

— Я пойду, навещу гиганта. Держи вино и колбасу наготове, когда я войду в палатку. Афгулам пригрози, как мы делаем обычно с пленниками, но не позволяй никому причинять им вред, и проследи, чтобы сами они себе чего не повредили.

— Как капитан пожелает, — ответил Бэрак.

Снова офицер понял, что в словах сержанта таится вежливый упрек.

— Люди недовольны?

— Нет, даже те, кто потерял своих друзей, не озлобились. Но все сгорают от любопытства.

Неудовлетворенное любопытство могло превратиться в досаду. А тогда мятеж вспыхнет быстрее, чем ветер пустыни сдует плохо закрепленную палатку. Капитан однажды уже попадал в подобную ситуацию и выжил лишь благодаря тому, что всегда держал нос по ветру. Какую-то секунду лицо его ничего не выражало.

— Я должен как можно быстрее поговорить с нашим пленником, чтобы удовлетворить свое любопытство, — сказал капитан. — Когда я получу ответы на свои вопросы, я все объясню людям.

Сержант кивнул. Он выглядел скорее безропотно покорившимся, чем счастливым, но сержанты так всегда смотрят на начальство и на планы начальства, которые не понимают.

Капитан закончил подправлять свои усы, почистил зубы, потом оделся надлежащим образом, в том числе надел под кольчугу тунику, поверх которой натянул рубашку и металлическую юбку, а стальной шлем спрятал под тюрбаном. Из оружия он взял с собой лишь кинжал.

Если ему удастся заключить договор с пленником, оружие ему и вовсе не понадобится. А если нет — никакой меч, топор или лук его не спасут.

* * *

Только Конан решил, что за ним не наблюдают и что пришло время попытаться вырвать клепки цепи, как громко хлопнул полог палатки. Вошел капитан туранцев, с головы до ног одетый в шелка. За пояс у него был заткнут кинжал, украшенный драгоценностями.

«Еще одна высокородная собачка Ездигерда», — такой была первая мысль Конана.

Потом он разглядел, что шелковые одежды достаточно поношены, покрыты пятнами и заштопаны после долгой службы. Кушак выглядел слишком тонким, чтобы в нем можно было спрятать нож, а клинок кинжала, возможно, стоил столько же, сколько украшающие его Драгоценности. Но вошедший держал себя как дворянин, походил на молодого волка и был на голову ниже киммерийца.

— Хорошо, Конан. Не скажу, что встреча наша получилась очень любезной, но должен спросить тебя: помнишь ли ты меня?

Конан знал туранский язык достаточно хорошо, чтобы писать на нем стихи, если, конечно, у него когда-нибудь возникло бы такое странное желание. Акцент капитана выдавал в нем дворянина самых высоких кровей — столь высокородного, что он вполне мог бы играть роль комнатной собачки Ездигерда.

Киммериец внимательно оглядел своего гостя. Он начал вспоминать, где видел его раньше, и решил, что этот туранец раньше был тоньше, и борода его не так выцвела в лучах солнца пустыни, но…

— Кром!

— Нет, это я, Конан. И я не сижу на ледяном троне в холодной пустыне, глазея на всех тех, кто осмеливается просить меня хотя бы о минимальном покровительстве. Или на ледяном троне теперь сидит какой-то другой киммерийский бог?

— Ты почти верно угадал, Хезаль, сын Ахлброса… или близнец Хезаля, если такой у него был.

— Был только один Хезаль, и он перед тобой.

— Тогда садись. Я не хотел бы когда-нибудь рассказывать о том, как мой друг стоял в моем присутствии, даже когда я не в том положении, чтобы оказать ему положенное гостеприимство.

Какая-то тень проскользнула по лицу Хезаля, когда его назвали «старым другом». Конан не мог понять, что это. Может, туранец по-иному оценивает то, что было раньше между ними? Хотя, быть может, он объяснит, что планирует и какая роль в этих планах отводится киммерийцу?

Хезаль сел. Он сменил непреклонность на добродушие.

— Новые планы, Хезаль? Разве с годами старость не берет тебя?

— Конан, я на три года моложе тебя, так почему же мне надо становиться сумасбродом, дремлющим у домашнего очага. С каких пор твоя речь стала глупой и оскорбительной?

Если Конан раньше и сомневался, Хезаль перед ним или нет, то теперь сомнения его рассеялись. Уклончивая речь была в духе того молодого капитана, который сражался рядом с Конаном против зверей, созданных Волшебными камнями. Десять лет, что прошли с тех пор, сделали манеры туранца лучше, отточив его умение сидеть в седле, но в нем все же можно было признать того самого юношу.

— Если это вопрос, то пусть гончие Эрлика покусают тебя. Что с моими людьми?

— Троих мы похоронили с соответствующими обрядами, а двоих держим как почетных пленников. Остальные бежали.

— Могу я увидеть тех, что в плену?

— Когда мы…

— Сейчас.

— Конан, ты определенно не в том положении, чтобы диктовать условия.

— Не согласен. Я в отличном положении. Ты чего-то от меня хочешь. Пока я окончательно не откажусь от твоего предложения, ты в худшем положении, чем я.

— На самом деле твое положение может стать намного хуже…

— Каким образом тебе удастся это сделать, не рискуя моей жизнью? А смерть одного человека не поможет осуществиться планам другого, оставшегося в живых. Уверен, тебе-то это объяснять не нужно.

Хезаль пробормотал что-то, что можно было расценить как воззвание то ли к богам, то ли к демонам. Конан рассмеялся.

— Я не собирался начинать нашу встречу с ссоры. Но видно, между нами когда-то была дружба, как я и представлял себе, иначе я проснулся бы с перерезанным горлом. Однако мы поссоримся, если я не смогу увидеть своих людей.

— Конан, во имя Эрлика, Митры, Вашти и Крома, так мы и, правда, чего доброго, дойдем до ссоры. Послушай, ногами Дессы и великолепными грудями Пайлии клянусь, твои люди в полной безопасности.

Конан рассмеялся:

— Я почти поверил твоей клятве… Как дела у прекрасных дам?

Лицо Хезаля стало печальным.

— Пайлия умерла. Рассказывают, что она вызвала на соревнование какую-то молодую соперницу, поспорив о том, кто утомит больше мужчин за одну ночь. Она выиграла, но умерла.

— Вспоминая характер Пайлии, я, пожалуй, поверю в это. А Десса?

— Она держит свою таверну. До этого несколько лет помогала Пайлии. Когда в последний раз я ее видел, она преуспевала и надеялась, что ей никогда не придется выходить замуж за какого-нибудь скучного чиновника.

— В моем сердце она осталась распутницей…

— Ты прав. Но ведь мы с тобой никогда не были чиновниками.

— Нет, и я не скоро попаду в их лапы, независимо от того, станешь ты мешать мне или помогать.

— Конан, если бы я был хозяином своей судьбы…

— Сын одного из Семнадцати Прислужников не хозяин своей судьбы? Расскажи мне, что младенец распевает похабные баллады, и я поверю этому с большей легкостью.

Лицо Хезаля стало напряженным и мрачным. Конан понял, что задел туранца слишком глубоко, пусть даже и в шутку. Киммериец много слышал о делах, творящихся в Туране с тех пор, как Ездигерд уселся на трон, но поверить в то, что даже такой человек, как Хезаль, мог оказаться отлученным от двора… Но иначе зачем же он бродит по пустыне с конным туранским патрулем, вместо того чтобы править одной из провинций великого королевства?

— Извини меня, Хезаль… Я высказался слишком поспешно… Но афгулы принесли мне клятву, я не могу бросить их.

— Не сомневаюсь. Я же поклялся защищать Туран от всех его врагов, среди которых и ты. Если я нарушу клятву, то, чем меньше узнает об атом людей, тем лучше. Доносчики всегда найдутся, а в казне много серебра, чтобы развязать им языки. Чем меньше тебя будут видеть, тем лучше.

Конан тоже слышал о том, что теперь Туран наводнен шпионами, так же как грязная кухня тараканами. Если Хезаль рисковал чем-то большим, чем авторитетом среди своих людей (на самом-то деле он рисковал свой жизнью), ведя переговоры с Конаном, его стоило выслушать. К тому же давным-давно он был боевым товарищем киммерийца, а Конан о таких вещах не забывал.

— Пусть будет так, как ты хочешь, Хезаль. Скажи, чего ты хочешь от меня, а я попытаюсь довериться тебе.

— Ты говоришь это без насмешки?

— Я? Может, мне стоило бы стать лицедеем в храме Язычников, чтобы лучше владеть своим лицом.

— Помню, как ты обошелся с… Как там было-то его имя? Килар?.. с одним из игроков в кости… обманувшим тебя при свидетелях. Любой взял бы тебя для охраны храма, но только не в храмовые лицедеи.

— Я поблагодарю тебя за угодливость, когда услышу, что же ты мне предлагаешь. Или стены палатки имеют уши?

Хезаль пожал плечами, потом сел, скрестив ноги, и стал рассказывать.

* * *

Хезалю было труднее, чем он ожидал. Ему приходилось осторожно подбирать слова, чтобы киммериец правильно понял ситуацию, сложившуюся в Кезанкийских горах. Нет, в сообразительности Конана туранский капитан не сомневался — только глупец принял бы северянина за мускулистого олуха, и несколько таких глупцов еще годы назад поплатились за свою ошибку.

Все дело было, как прямо и сказал туранец, в угрозе, исходившей из таинственной Долины Туманов, которая сначала казалась сказкой старух, живущих в деревнях. Они любили рассказывать эту волшебную историю поздними вечерами, пугая детишек и юных дев, чтобы те не уходили далеко от дома… Рассказывая Конану о долине, Хезаль то и дело останавливался, ожидая услышать громкий смех киммерийца, и осторожно добавлял новые детали, которые знал или которые рассказал ему кто-нибудь из тех, кому он определенно верил.

В конце киммериец подытожил в нескольких словах все, что рассказал ему туранец:

— Значит, кто-то в Кезанкийских горах отправляет отряды разбойников похищать крестьян. И говорят, что похищенных отводят в так называемую Долину Туманов и приносят в жертву демонам.

Потом северянин откинулся назад, дернув в досаде цепь, и расслабился, словно кот, напившийся сливок. Только когда он сделал это, Хезаль заметил, что клепки на ручных и ножных кандалах северянина болтаются, чего не было в прошлую ночь.

— Некоторые называют его Туманом Судьбы… — начал было Хезаль, но Конан поднял руку в таком королевском жесте, что говоривший забыл, что руки пленника скованы и что тот сидит на грубом одеяле, а не на троне.

— Если мы не отбросим всевозможные мелкие детали, то у шпионов хватит времени, чтобы прискакать из Аграпура и спрятаться за палаткой, подслушать все, о чем мы тут говорим, и ускакать с доносом в столицу. Если мы хотим договориться, то лучше сделать это быстро.

С этим Хезаль был полностью согласен. Тогда киммериец продолжил:

— Демон Тумана или что-то в том же духе разбудило старую магию, до сих пор довольно могущественную, в Кезанкийских горах. Страх и горе делают еще невыносимее жизнь крестьян, точно так же как и кочевников, зажатых между горами и границей Турана. Или теперь Ездигерд претендует на Кезанкийские горы и то, что лежит за ними?

— Не открыто, но те, кто прислушивается к словам короля, думают именно так.

Конан фыркнул, словно остановившаяся на полном скаку лошадь.

— Правда в том, что тут Туран может хорошенько получить по зубам. Горцы научились жить в тени Турана, но им не понравится, если туранские гарнизоны станут взирать на их сады со склонов гор.

Хезаль ничего не сказал, так как не знал, что сказать в подтверждение своих слов. Судя по слухам, у Конана был развит талант государственного деятеля, или, по меньшей мере, он умел разгадывать намерения иных правителей. Что совершенно естественно — любой капитан наемников, который хотел остаться в живых, после того как выполнил свою работу, должен был обладать этим качеством.

— Вполне возможно, что за всеми этими разговорами о демонах скрываются туранцы? — настаивал Конан.

— Но люди исчезают, это уж точно, — ответил Хезаль. — Те, кто отчаянно сопротивляется демонам, умирают от человеческого оружия. Разбойники, по крайней мере, люди, хотя никто не может сказать, какому народу или расе они принадлежат.

— Они могут быть любого народа или любой расы, насколько я знаю наемников, и, судя по всему, соглашаются выполнять самую грязную работу, — сказал Конан. — Однако это не важно. Вопрос, который я задам, прозвучит так: почему это интересует тебя?

— Потому что поместье моих родителей расположено у подножия гор, — сказал Хезаль. — Это — наследство моей матери, хотя теперь оно не такое уж и большое после того, как моя сестра забрала половину в приданое. Но все крестьяне в тех землях мои подданные.

Конан снова фыркнул:

— Судя по тому, как ты говоришь, я сомневаюсь, что у тебя есть какие-то земли.

— Я могу поведать тебе, Конан, о своих печалях в другом месте и в другое время. Сейчас я лишь скажу то, что у меня едва не отобрали мои земли, и это повернуло умы людей против Ездигерда. Меня с моим отрядом Зеленых плащей отослали подальше, а в это время королевские агенты подкупили моих слуг, чтобы те отсылали доходы с поместья в Аграпур, а не мне… Все сделано было слишком тонко, чтобы кто-то смог это заметить.

Конан пробормотал что-то так тихо, чтобы не мог расслышать ни один шпион. Как Хезалю показалось, киммериец высказал пожелание, чтобы мужское достоинство Ездигерда отвалилось в самый неподходящий момент. Потом северянин пожал плечами:

— Я не сомневаюсь в твоей верности своим подданным. Ты всегда был таким. Но что скажет король? Разве не велел он тебе выполнять свой долг? А ведь кто-нибудь может нашептать ему на ухо, что ты собираешься поднять своих людей, устроив восстание.

— С годами ты становишься прозорливым, Конан.

— Так или иначе, у меня-то одна голова, и мне хотелось бы, чтобы она сидела на моих плечах, а не на пике туранского стражника. А там она непременно окажется, если Ездигерд решит, что тут против него что-то затевается.

Хезаль глубоко вздохнул. У него на кончике языка давно вертелся вопрос о смелости киммерийца. Но задавать такой вопрос было бы глупо, опасно и не нужно.

— Если правитель Турана узнает об этом до того, как мы закончим свои дела, возможно, все так и случится. Если же мы узнаем секрет Долины Туманов достаточно быстро…

— Пусть оплатой мне послужит безопасный проход через туранские земли.

— Значит, ты поедешь с нами?

— Сделаю все, что смогу. Хотя никогда я еще не сражался с армией демонов… Помни это.

— Не так уж и много демонов… Людей больше… Но где все они скрываются?..

— Все ясно, — прервал Конан Хезаля. — Однако я не могу отвечать за своих людей. Они не клялись следовать за мной в битву против демонов. Если они решат уехать, пусть им дадут фору дня в четыре.

Хезалю не нужно было спрашивать, что случится, если он откажется. Но он выдержал многозначительную паузу хотя бы ради тех своих людей, которым пустили кровь афгулы.

— Если они поедут с тобой, я верну… один мешочек… который забрал у тебя.

— Договорились.

Хезаль едва заметно улыбнулся. Похоже, ему удалось убедить киммерийца.

Конан выпрямился так резко, что Хезаль инстинктивно подался назад. И поступил он совершенно правильно. Киммериец развел в стороны могучие руки. Цепь со щелчком лопнула возле одного из стальных браслетов, а следующим быстрым кошачьим движением северянин хлестнул цепью по земле рядом с тем местом, где только что сидел Хезаль.

Рука Хезаля метнулась к рукояти кинжала, но он вовремя опомнился.

— Думаю, ты поставил точку в нашем договоре, — сказал туранец, когда голос вернулся к нему. — Хорошо, я не буду настаивать относительно афгулов. Только одно условие: я приведу к тебе твоих людей, но прошу подождать ночи.

— Я уверен, что никто не попытается измыслить ничего плохого относительно двух пленных афгулов, — сказал Конан. — Так что поступай как хочешь. А пока принеси мне немного нормальной пищи.

— Тебе дали лучшее, что есть в лагере.

— Что? Разве у тебя нет отдельных припасов, и ты не пируешь в своей палатке?

— Нет.

— Думаю, я верю тебе, друг мой… Тогда пусть пищи будет больше… И пусть лучший лекарь осмотрит раны моих спутников, если он еще их не осмотрел.

— Он уже сделал для них все, что мог, но может заглянуть к ним снова.

— Посмотрим, что он сумеет сделать, — сказал киммериец.

Его тон был таким, что у Хезаля возникло абсурдное желание поклониться Конану согласно этикету, как кланяются правителю или предводителю орды. Вместо этого туранец встал и вышел, не поклонившись, но и не поворачиваясь к киммерийцу спиной.

Глава 6

После того как Конан принес клятву временной присяги, самым большим желанием Хезаля стало как можно быстрее отправиться на поиски Долины Туманов. Туранец был бы рад отправиться в путь тем же вечером вместе с сотней лучших Зеленых плащей.

Он даже готов был заложить свое маленькое поместье, чтобы заплатить какому-нибудь хорошему колдуну, который сумел бы превратить плащи его воинов в крылья, чтобы они смогли полететь над Кезанкийскими горами. Тогда они смогли бы опередить слухи о начавшихся поисках и преподнести сюрприз демонам и их слугам-людям, смогли бы осадить логовище демонов раньше, чем известие о том, что Хезаль заключил мир с Конаном, достигнет Аграпура.

Однако Хезаль во многом думал точно так же, как Конан, — слова «друг» и «колдун» никогда не звучали у него вместе. Оба воина не сомневались, что любой маг, который ведет себя дружелюбно и заключает с вами сделку, попробует как можно скорее забрать свое золото и сбежать в какое-нибудь иное место необъятной Хайбории.

В любом случае отсутствие спутника-волшебника во время путешествия на север было первой и единственной из неудач Хезаля. То, что нужно было подождать, пока два спутника Конана оправятся настолько, чтобы ехать на север, Хезаль расценивал как мелкую неприятность.

— Ты сомневаешься, что твои люди будут в безопасности среди Зеленых плащей в Оазисе Девственницы? — спросил Хезаль, смехом маскируя свое раздражение.

Конан печально покачал головой:

— Я сомневаюсь не в твоем слове и не в том, что твои люди станут выполнять твои приказы, когда тебя нет поблизости… Ты будешь бродить по отрогам Кезанкийских гор, а большая часть твоих людей останется здесь. Если что-нибудь случится с афгулами, то это можно будет назвать «кровной враждой».

Хезаль согласился. Ни он, ни любой другой туранец не любили афгулов, но и не считали их врагами королевства. Иранистанцы — другое дело… А афгулы относились к иранистанцам еще хуже, чем к туранцам. Многие афгулы не раз проливали кровь врагов Турана.

Еще важнее было то, что признательность в придворных кругах могла обернуться враждебностью опытных офицеров во время войны. Хезаль же совершил поступок еще худшие — подвергнул опасности своих людей и свел на нет их победу. Нож мог ударить из темноты по приказу обиженных, которые должны были бы охранять Хезаля от Ездигерда, и тогда его жизнь оборвалась бы очень быстро и очень глупо.

— Будем надеяться, что твои друзья такие стойкие, как о них говорят. Они пригодятся. Ведь любой из моих врагов может устроить на нас засаду, прихватив с собой целую армию, и поджидать на каком-нибудь из караванных маршрутов из-за того, что какой-то шпион расскажет какую-нибудь историю в каком-нибудь дворце.

— Хезаль, я люблю дворцы и интриги не больше тебя. Я тоже надеюсь, что мои афгулы быстро выздоровеют.

К облегчению Хезаля, афгулы стали вставать на следующий день, а сидеть в седле смогли через два дня. Сначала ежи двигались тяжело, но на третий день уже готовы были сражаться с кем угодно.

Мальчик грум, такой юный, что у него на губах еще не обсохло материнское молоко, заинтересовался кинжалом Фарада. Он потянулся, чтобы прикоснуться к нему… и оказался лежащим на спине в нескольких шагах от афгула. Одним ударом воин выбил ему несколько зубов.

— Парень может считать, что ему повезло, — все, что по этому поводу услышал Хезаль от Конана. — А ты можешь считать своего старшего грума дураком. Ведь он не предупредил своих людей о том, что без разрешения нельзя трогать оружие другого человека.

— Но мальчик же не хотел его украсть.

Конан пожал плечами, потом стал рыться в карманах. Иранистанская серебряная монета появилась на свет. Киммериец высоко подбросил ее, потом поймал одной рукой и с хлопком положил на ладонь другой руки.

— Вот. Дуракам, чтобы утешиться, нужен маковый сироп.

— Быть может, я придержу у себя твои драгоценности, Конан. Они могут понадобиться, чтобы заставить молчать обиженных и увечных, если такие случаи повторятся.

— Как пожелаешь, мой друг. Я поговорю с Фарадом и Сорбимом, а ты поговори со своими людьми.

— Я-то поговорю, но пусть Митра сделает так, чтобы они послушали меня.

* * *

— Стой! Кто просит соизволения войти?

Капитан Махбарас проснулся, но тело его еще отказывалось повиноваться. Часовой, который кричал, был одним из новых рекрутов из осевших кочевников. И, как любой из осевших, был склонен вести долгие разговоры. Очевидно, этот необученный воин мог тянуть резину сколько пожелает.

Ответил часовому женский голос, при звуках которого капитан окончательно пробудился. Махбарас не разобрал слов ответа, да этого и не требовалось. Единственными женщинами в округе, которые рискнули бы ходить по долине ночью, были девы Тумана, и скорее всего их появление несло с собой что-то ужасное или срочное, а может, и то и другое.

В противоположном углу хижины одеяла взлетели и закрутились, словно вода на мельничном колесе. Круглое лицо, заросшее черной бородой, появилось из-под одеял — словно выдра вынырнула на поверхность.

— Женщины? — переспросил этот человек. Рот его казался тонкой щелью, слишком широкой по сравнению с пропорциями лица. Капитана всегда удивляло, почему у Эрмика язык не раздвоен, как у змеи.

— Девы.

— А… Не сомневаюсь, они ищут мужика, чтобы…

В этот момент капитан отбросил одеяло и встал с койки. В следующий момент он сделал два больших шага и встал над Эрмиком. Его рука легла на рукоять меча. Капитан уставился на стену хижины.

Махбарас знал, что если посмотрит вниз, то непременно обнажит меч и вонзит клинок в толстую шею Эрмика. Но, если этот мерзкий голос смолкнет навсегда, поднимутся вой и крики по всему Хаурану. И они не смолкнут до тех пор, пока Махбарас не умрет, а вместе с ним погибнут многие другие ни в чем не повинные люди. Капитан же поклялся своим людям в том, что выведет их отсюда точно так же, как привел сюда.

— Можешь думать и так, если хочешь, и рисковать телом и душой. Поверь, Повелительница Туманов может услышать твои мысли… Так что лучше держи рот на замке. Того, что нас не слышат девы, мало. Помни: ни ястреб, ни мышь, ни жук не должны слышать твоих слов!.. Ты понял?

Маленькие темные глаза Эрмика походили на свинячьи глазки, но они уставились на Махбараса немигающим взглядом, похожим на взгляд змеи.

— Ну? — повторил капитан.

— Я понял.

— Тогда попридержи язык и ложись спать.

— Я должен заглянуть…

— После того, как я уйду с девой.

Рот Эрмика снова открылся, но рука капитана сжала потемневшую от времени кожу рукояти меча. Даже всего лишь одно безнравственное слово, произнесенное в этой долине, могло привести к смерти… Быть может, Махбарасу удастся выкупить свою жизнь и жизнь своих людей, пообещав девам, что убьет Эрмика — шпиона Великого Совета, а сам не станет делать этого.

Девы… и их госпожа. Звучит достаточно грозно даже Для Совета.

В самом деле, так может и случиться.

— Постарайся поскорее вернуться, — пробормотал глупец из-под одеял.

— Я вернусь лишь тогда, когда девы отпустят меня. Но вернувшись, я, быть может, принесу тебе еще одну крупицу знаний.

— Ты надеешься, я что-то узнаю, если ты будешь по-прежнему бездействовать, а я слушать твои глупые советы?

Капитан игнорировал дерзкую реплику, так как его снова позвали.

— Капитан, дева требует, чтобы вы немедленно выходили…

Эрмик еще долго смотрел вслед капитану, который быстро выскользнул из хижины и растаял в темной ночи.

* * *

Конан сидел, скрестив ноги, на ковре в палатке афгулов, наблюдая, как вендийский хирург-раб перевязывает раны Фарада. Перед киммерийцем на отдельном коврике стоял кувшин с вином. Хирург преподнес киммерийцу его в виде маленькой взятки, и после первого же кубка Конан почувствовал умиротворение.

Раб раздел Фарада до пояса, содрал засохшую кровяную корку. Из раны стала сочиться кровь. Фарад напрягся, но раб лишь успокаивающе поклонился и что-то пробормотал про себя. Возможно, это было и не проклятие, но раб, как и большинство вендийцев, чувствовал свое превосходство над шальными афгулами. Столетия пограничных схваток, сотни сожженных деревень и ограбленных караванов воспитали в нем врожденную неприязнь.

Однако Конан понимал несколько вендийских диалектов, и, как только раб прошептал что-то нехорошее в адрес афгула, киммериец сделал ему замечание. И еще он прибавил, что если хирург не станет держать язык за зубами, то лишится и того и другого или ему просто зашьют губы. Немые всегда считались лучшими рабами, ведь немота улучшает манеры…

Раб тут же выказал смирение, пообещав хорошо вести себя в будущем.

Вендиец действовал не только быстро, но ловко. Он закончил накладывать свежие повязки на истерзанные ребра Фарада, когда у входа в палатку раздались чьи-то шаги. В палатку быстро вошел капитан Хезаль.

Ни его внезапное появление, ни выражение лица не сулили ничего хорошего. Одного взгляда капитана оказалось достаточно, чтобы раб-вендиец поспешно исчез, словно в штанах у него свили гнездо скорпионы. Хезаль остановился, внимательно глядя на Конана.

Киммериец даже не пытался догадаться, какие именно плохие новости принес капитан. Похоже, план Хезаля грозил рухнуть в полудюжине мест, прежде чем они увидят первые пики Кезанкийских гор. Северянин не очень хорошо знал туранские интриги или враждующих кочевников, чтобы понять, что происходит.

В конце концов, Конан решил, что может положиться на то, что Хезаль скажет ему все, что сможет рассказать нейуранцу.

— Мы обнаружили остальных твоих афгулов, — сказал Хезаль.

— Разумеется, — встрял Фарад.

Конан понадеялся, что Хезаль не расслышал ироничные нотки в голосе афгула.

— Или, скорее, они обнаружили тех, кто искал их, — продолжал Хезаль. — Афгулы устроили засаду еще более хитрую, чем я мог бы ожидать от таких искусных воинов.

— Лесть всегда приятна, — сказал Конан. — Но разборки с горцами отнимут много времени, которого и так мало, если верить твоим рассказам.

— Прости меня, Конан, я забыл, что ты никогда не был придворным.

— Тогда говори по делу, мой друг. А то я тоже стану придворным, иначе как я смогу слушать твою лесть.

Хезаль глубоко вздохнул:

— Бежавшие афгулы устроили засаду. Они заставили спешиться отряд Зеленых плащей, захватили в плен несколько моих воинов и держат их как заложников в пещере. Они угрожают изуродовать их и кастрировать, если Конана и остальных афгулов, оказавшихся в руках туранцев, не отпустят.

Фарад, как и боялся Конан, встретил эти слова хохотом, который был слышен по всему лагерю. Лицо Хезаля покраснело от ярости, и он поднял глаза, уставившись в потолок палатки, словно желая, чтобы небо обрушилось на афгулов, или на него самого, или на всех разом, чтобы спасти его от стыда.

Наконец и Фарад, и Хезаль взяли себя в руки, и в Наступившей тишине заговорил Конан:

— Раз так, мы должны поехать и показать, что мы живы и свободны, прежде чем афгулы сделают что-то с твоими людьми.

— Что если я не пущу тебя? — спросил Хезаль, внимательно глядя на Конана так, словно оценивал темперамент лошади, которую собирался купить. — Может быть, это — твой план побега. Местные дикари, без сомнения, много заплатят тебе за то, что ты расскажешь им о нашем лагере.

— Кочевники этих мест заплатят мне, перерезав глотки, а предварительно они под пытками узнают все, что захотят, если нам не повезет умереть в схватке с ними, — фыркнул Конан. — Ты лишь тратишь время и силы, пытаясь убедиться в том, что я не собираюсь предавать тебя, Хезаль. Однако я думаю, что ты все же хочешь сохранить жизнь своим людям.

— Могу лишь сказать, что места для евнухов у меня всегда найдутся, — пробормотал Хезаль. Он словно находился в трансе. Конан не уважал внутреннюю трусость в человеке, которая порой управляла Хезалем. — Значит, я должен предоставить тебе и твоим афгулам возможность сделать попытку освободиться, — продолжал капитан, словно придя в себя. — И я должен положиться на то, что ты вернешь мне моих людей целыми и готовыми к новым походам. С другой стороны, если ты нарушишь слово, то я загляну под каждый камень, переверну каждую песчинку в этой пустыне, но найду тебя.

Конан знал, что иногда человек не может справиться со своим темпераментом… Он не стал возражать Хезалю, а отправился собираться в дорогу.

* * *

Капитан Махбарас считал, что быстро узнает все новости, и ошибся. Он даже подумал о том, что, увещевая шпиона Совета, стоило бы говорить осторожнее. Но иначе Эрмик заподозрил бы, что ему врут, или сотворил бы какую-нибудь глупость до возвращения капитана.

Однако это была не единственная проблема, которую капитан не мог решить, не оскорбив смертельно Повелительницу Туманов.

Например, капитан не мог оскорблять шпиона. Итогом деятельности Эрмика должен был стать альянс с Повелительницей Туманов против Турана, что принесло бы выгоду Хаурану.

И, вполне возможно, капитан нуждался в шпионе даже больше, чем шпион в капитане. Капитан вспомнил, что точно так же, как сейчас, девы эскортировали его, когда он входил впервые в долину.

Эскортировали или конвоировали? Одна дева шла впереди, по одной по обе стороны, если позволяла ширина дорожки. Когда дорожка сужалась, те, кто шел по обе стороны от капитана, выходили вперед, присоединяясь к ведущей.

Не менее четырех дев шли позади капитана. Он дважды оборачивался, чтобы взглянуть на них, и каждый раз Предводительница дев награждала его взглядом, который заморозил бы мужское достоинство любого бога. Остальные девы только поглаживали рукояти своих мечей.

Капитан решил, что, скорее всего, смерть его близка. Мало утешения доставляло ему понимание того, что Повелительница призвала и клинки, и чары, чтобы расправиться с ним. Даже входя в Долину Туманов, капитан не боялся так, как сейчас.

Его чувства немного притупились, когда они прошли Через двойные огромные ворота, а потом вышли на тропинку, взбиравшуюся на утес, слева от входа в долину. Тут в скале были вырублены ступени. В сумрачном свете, стараясь не споткнуться, капитан так и не смог разглядеть, какие существа вырезаны на этих ступенях. К тому же он сомневался, что ему это нужно или полезно знать.

В сумрачном свете долина ничего особенно собой не представляла. Две стены гор вытянулись среди теней, чьи синие и пурпурные оттенки выглядели противоестественными. Над головой с первобытной яростью сверкали звезды, в то время как на закате уже потухли последние лучи солнца. Над долиной собирался туман, и повсюду протянулись серые усики, поднявшиеся в танце и кружении, извивающиеся, словно живые существа.

Капитан понял, что его подвели к входу в огромный, давно разрушенный храм, чьи стены и алтари для жертвоприношений остались нетронутыми временем. Огромная и ужасная магия этого места оставалась тут до сих пор, преследуя неведомые цели, ради которых и было создано это место.

Махбарас, выйдя на свежий воздух, задрожал не просто от холода. Он обрадовался, когда тропинка свернула в пещеру, а пещера оказалась в туннеле, вырубленном в скале, окружающей долину. Факелы высвечивали их путь, и дважды они замечали рабов-полулюдей, присматривающихся к огням.

Снова капитан обрадовался, что света слишком мало, чтобы он смог подробно рассмотреть этих существ. Но, кажется, это были женщины… Он был уверен, что одно из существ точно женщина, далеко уже не молодая. Разглядев это, Махбарас отвернулся, пытаясь унять спазмы рвоты.

Это не понравилось бы Повелительнице.

Тошнота отступила, лишь, когда Махбараса ввели в маленькую тесную комнату. Ее каменные стены закрывали гобелены с вытканными архаическими фигурами драконов и гигантских птиц. В центре помещения горела жаровня, согревавшая воздух намного сильнее, чем ожидал капитан.

Повелительница сидела на шелковой подушке в своей обычной позе, скрестив ноги. Подушка же лежала на стуле, вырезанном из единого куска ведийского тека. Показывая, что он не боится, Махбарас стал разглядывать фигуры, вырезанные на стуле. Но резьба потрясла его намного сильнее, чем он ожидал. На стуле были вырезаны животные, птицы и твари, имевшие форму людей, но слегка от них отличавшиеся. Тут не было ничего столь же тривиального, как люди-змеи Валузии, которые выглядели бы среди этих чудовищ существами почти естественными.

Махбарас знал, что заведенный порядок требует, чтобы он ждал, пока Повелительница сама не заговорит с ним так, словно она была королевой или чем-то вроде того. Он также знал, что такой обычай позволяет Повелительнице спокойно сидеть и изучать тех, кто пришел к ней, сколько она пожелает, словно змее, созерцающей особенно сочную птичку.

Собрав всю силу воли, Махбарас стоял спокойно, так же как семь дев, до тех пор, пока Повелительница, наконец, сама не заговорила:

— Один из твоих воинов приглядывался к девам с желанием, как мужчина приглядывается к женщине.

Капитан как можно изящнее склонил голову, словно извиняясь. Похоже было, что Повелительница сошла с ума. И так как капитан-то не был безумцем, он решил дать Повелительнице сказать больше, прежде чем начать возражать.

Колдунья молчала. Капитан стал подозревать, что Повелительница просто испытывает его храбрость, и пообещал сам себе, что пройдет любой тест, который она устроит ему.

Наконец Повелительница вздохнула. Одета она была в одежды, выполненные из цельного куска тончайшего шелка, столь тонкого, что Махбарас видел ее груди, приподнимающиеся при каждом вздохе. Он отвел взгляд, пытаясь думать о чем-то другом, и снова склонил голову.

— Ты не хочешь узнать больше о том, что случилось, хауранец? — спросила Повелительница.

Ее голос звучал, словно великолепный стальной клинок, разрезающий единый кусок добротного шелка. Видимо, Повелительница считала, что должна вызывать раболепное почитание.

— Я хочу узнать все, что моя Повелительница решит рассказать мне, и рискну прибавить, что, чем больше, она расскажет мне, тем скорее мы разрешим недоразумение.

— Единственно возможное решение — смерть солдата, который нанес оскорбление. Никакое другое не подходит.

Капитан выжидал, пока не понял, что ожидать милости после такого приговора — все равно, что ждать от горных отрогов, или от ястребов, кружащихся в вышине. Какое-то чувство подсказало ему, что попытка оспорить решение Повелительницы — пустое дело.

— Меньшего наказания было бы достаточно, а мы сохранили бы воина…

— Нет меньшего наказания, которое могло бы быть достаточным в глазах богов.

«Каких богов?» — удивился капитан не слишком-то почтительно, но вслух ничего не сказал.

Повелительница могла и не пожелать ответить на такой вопрос. Ведь она давно смешала собственные желания с желаниями богов — такое порой случалось среди могущественных смертных. Да и капитан мог бы не оказаться здесь, если бы его не изгнали из родного города.

— Я чту и богов, и вас, моя Повелительница, — сказал капитан. — Но если подумать…

— Глаза открывают путь душе. Душа твоего воина коснулась девы.

Подобного Махбарас не слышал ни от одного из священников, но он давно уже перестал ожидать от колдуньи каких-то логичных поступков.

Гнев Повелительницы за непослушание, без сомнения, смешался с разумными мыслями о том, насколько она нуждается в Махбарасе и его людях. Однако даже ее едва сдерживаемый гнев не мог заставить капитана забыть о своих обязанностях. Иначе Эрмик тут же попытался бы занять его место.

Более того, Повелительница (которая редко была неверно информирована) могла знать о появлении среди людей Махбараса шпиона и о том, что ему покровительствуют повелители Хаурана. Она могла решить, что шпион как более гибкое орудие лучше подходит для должности капитана.

Но со стороны Повелительницы такие мысли были бы глупостью, Махбарас никогда не слышал, чтобы ведьмы оказались глупее обычных людей.

— Тогда назовите мне имя этого человека. Я отдельно допрошу его и представлю вам.

— Его имя — Данар, сын Араубаса. Мои девы уже забрали его. Вина его доказана, так что нет надобности в дальнейших допросах. Я вызвала тебя сюда из вежливости, чтобы ты не удивился, узнав, что случилось с одним из твоих воинов. Я только спрошу тебя: хочешь ли ты стать свидетелем его гибели или нет?

На мгновение капитан задумался. Стоило ли еще задавать Повелительнице вопросы? Данар был молодым, учтивым и по всем статьям любимчиком женщин. Если он смотрел с желанием на женщину — деву, старую каргу или богиню, то лишь потому, что она точно так первой взглянула на него! Но это не могло спасти Данара. Скорее всего, провинившаяся дева была осуждена точно так же, как молодой воин.

Значит, Данара казнят… Но как? Зарежут, как жертвенную овцу, или дадут возможность уйти, как подобает воину? Никаких больше почерневших и гниющих языков, едва двигающихся, чтобы молить о смерти… Капитан решил спасти душу Данара, если не сможет спасти тело.

— Ладно. Я соглашусь со всем, что вы скажете, но при одном условии. Хочу один на один поговорить с Данаром, сыном Араубаса, и попробовать образумить его перед смертью, хотя у меня нет полной уверенности, что мне это удастся.

Махбарас рискнул взглянуть прямо в глаза Повелительнице. Впервые он заметил карие пятнышки в ее сверкающих золотом зрачках. Слабые тени лежали под великолепно очерченными бровями.

Будь это какая-нибудь другая женщина, капитан сказал бы, что эти глаза выглядят бездонными… С Повелительницей Туманов даже в мыслях надо быть осторожным, как осторожна няня с безумных псом.

— Своей гордостью и узами, связывающими меня с Туманом, я дарую тебе эту привилегию, если к тому времени Данар будет еще жив.

Слова Повелительницы прозвучали откровенно двусмысленно, но Махбарас, как человек, не раз водивший слонов, на которых восседали правители, решил, что больше спорить не нужно. Он кивнул и сделал ритуальный жест хауранцев, который означал, что кровью клинком клянется выполнить свой обет.

Потом он выпрямился.

— Данар, скорее всего будет еще жив, если я отправлюсь к нему прямо сейчас. Вы позволите? Повелительница кивнула. Молча подняла она руку, и девы собрались вокруг капитана, чтобы проводить его.

* * *

Конан ехал на север впереди пятидесяти Зеленых плащей. Фарад и Сорбим ехали рядом с ним. Они не спускали глаз со своего предводителя. В десяти шагах справа от киммерийца ехал Хезаль с тремя избранными Зелеными плащами. Туранцы охраняли своего предводителя.

— Конан, — крикнул Хезаль через разделяющее их пространство. — Что ты сделаешь, если я не разрешу тебе ехать дальше на север?

— Я вспомню мудрого капитана, который сказал, что «если» — слово для священников и писцов, а не для воинов.

— Да, я помню, что сказал этот мудрый капитан, поучая юного киммерийца, который с тех пор и сам стал мудрым капитаном.

— В самом деле. Я в долгу перед тем капитаном за науку, — сказал киммериец, и в голосе его зазвучали угрожающие нотки. — Перед тобой я тоже в долгу?

— Тот капитан выучил и меня, и это — другая причина, чтобы ты хорошенько подумал, прежде чем что-то делать. Я веду людей, которые, как и я, должны знать, насколько могут доверять тебе.

Конан пробормотал несколько проклятий, а потом задумался. В самом деле, Хезаль находился в таком положении, когда доверие его людей становилось вопросом жизни и смерти. Все, что могло усилить это доверие и не ослабить Конана, было Хезалю на руку.

— Так и будет, — ответил Конан. — Если запретишь, я все равно поеду на север с Фарадой и Сорбимом. Но пострадают Зеленые плащи.

— А если нет? — спросил один из Зеленых плащей.

Хезаль наградил воина злобным взглядом, но Конан держал себя в руках. Если пленные туранцы умрут, то они умрут быстро. По крайней мере их не оставят без отходной молитвы.

Теперь Зеленый плащ выглядел более довольным, чем его капитан. Конан сплюнул в песок. Хезаль оказался мудрее, чем считал киммериец, но ему еще много предстояло узнать и об афгулах, и о тех племенах, которыми он правил.

Глава 7

Впереди кавалькады ехал Конан. По бокам от него держались Фарад и Сорбим. Они ехали осторожно, сохраняя дистанцию с Зелеными плащами, но не уезжая за пределы досягаемости их луков. Туранцы могли расценить это как попытку побега, и тогда доброе расположение Хезаля к киммерийцу не остановит капитана, и он непременно скомандует «пли» своим лучинкам.

Кроме того, на этих дорогах им могли встретиться Другие военные отряды — не туранцы и не афгулы. И ни Конан, ни его спутники не заметили трех всадников, появившихся у самого горизонта.

Хезаль сказал, что безопасное место находится в двух часах быстрой езды и стоит поберечь лошадей. Конан промолчал относительно того места, куда они направлялись, но насмешливо улыбнулся, когда заметил, что кони туранцев перешли на шаг.

Хезаль не дурак. Однако даже мудрые люди знают, что иногда не стоит спешить, если это поможет сохранить голову на плечах.

Конан не стал спорить с таким желанием Хезаля. Он лишь помолился о том, чтобы Хезаль не стал переживать из-за упущенной награды, что обещал Ездигерд за его голову и головы его афгулов.

Но пока голова оставалась на плечах Конана. Последний час северянин держался настороже. Воины уехали из снабженного провиантом и водой лагеря с Зелеными плащами — ветеранами, прослужившими в армии, по меньшей мере, пять лет.

Наблюдая за рядами всадников — умудренных воинов пустыни и вспоминая яростную схватку среди скал, Конан почувствовал сожаление из-за того, что в свое время не стал служить Турану. Офицер, чью даму он «украл» (слово, которое Конан всегда принимал близко к сердцу, вспоминая, как истомленная желанием девушка сама пришла к нему), был близким другом принца Ездигерда. Даже если кто-то и смог бы тогда примирить Конана и того офицера, дама бы несомненно пострадала. А примирение все равно бы закончилось, когда Ездигерд почувствовал бы себя достаточно укрепившимся на троне, чтобы, вняв просьбам своих друзей, подарить им голову киммерийца…

Нет, хорошо, что он не служит туранцам. А еще лучше было бы находиться подальше от границ Турана, но у Конана не оставалось выбора. Киммериец доверял Хезалю, но дворянин и сам мог оказаться в беде, а тогда варвару пришлось бы положиться лишь на свои руки и меч. Он хранил его от ржавчины уже многие годы, а живя в Афгулистане, хранил подальше от пыли и мелкого мусора…

Подходил к концу второй час путешествия, когда Конан увидел всадника на отдаленном северном хребте.

* * *

Данар, сын Араубаса, выглядел намного лучше, чем ожидал увидеть капитан, когда два хауранца встретились в низкой каменной комнате, где молодого человека держали в ожидании казни. Присмотревшись, Махбарас понял, что стены этой комнаты сложены из кирпичей больше столетий назад, чем он мог себе представить.

То, что предстояло ему сделать, выглядело довольно неприятным делом… но это было ничто по сравнению с тем, что ожидало Данара.

Четыре девы отвели капитана к входу в темницу, такую низкую, что ему пришлось согнуться, чтобы войти, — хотя Махбарас не был высоким даже для хауранца. Четыре другие девы находились на страже внутри. Капитану показалось, что этого слишком мало, так как дверью в пещеру служила тростниковая ширма. Даже ребенок с кинжалом мог бы вырваться на свободу из такой темницы, раньше, чем стражи сумеют остановить его.

Все девы держались подальше от ширмы. Приглядевшись, капитан увидел на земле у входа мертвую мышь и нескольких мертвых насекомых. Когда капитан вошел, одна из дев отодвинула ширму не рукой, а острием бронзового копья, чье древко украшали неприятно знакомые, но непонятные руны. Дева эта носила амулет из перьев и маленькие бусы с камешками розового и Аметистового тонов. Двигалась она так осторожно, словно боялась, что при любом неверном шаге пол разверзнется и проглотит ее.

Капитан редко двигался с такой изысканной осторожностью, как входя в темницу Данара. Он даже опустился на четвереньки, чтобы проскользнуть под ширмой, не коснувшись ее.

К его величайшему удивлению, дева с копьем подняла ширму достаточно высоко. Он мысленно поблагодарил ее, зная, что, если она и сохранит в секрете его благодарности, высказанные вслух, другие девы непременно расскажут об этом Повелительнице. Та ведь воспитала своих воительниц так, что если они и не вцепляются друг другу в глотку, то уж, несомненно, подсматривают друг за другом через плечо. Без сомнения, повелительница знала, что такие отношения между воительницами лишь повредят, случись им отражать нападение серьезного врага. Товарищи, которые боятся говорить друг с другом, как эти девы, не смогут сражаться как единая армия…

Но, видимо, колдунья была больше заинтересована, чтобы девы были ей преданны. Серьезный враг, как она считала, не войдет в Долину Туманов до того, как завершится ее работа.

Без всякого удовольствия Махбарас отметил про себя, что, возможно, Повелительница Туманов права.

* * *

Даже Конан со своим ястребиным зрением мало что мог сказать о всаднике, кроме того, что тот носит темные одежды.

Такие одежды носит половина всех кочевников в этих землях. — Хезаль, выехав чуть вперед, поскакал рядом с киммерийцем. Кроме Хезаля, никто не изменил своего места в строю, отряд не перестраивался, так как далекий наблюдать мог понять, что его заметили.

— Да и у другой половины одежды становятся точно такими же, если их долго не стирать, — сказал Фарад.

— Попридержи-ка язычок, скальный червь, — пробормотал сержант Бэрак, прежде чем взгляды Конана и Хезаля заставили замолчать обоих.

Наблюдатель выбрал хорошее место, чтобы следить за самым легким маршрутом, какой мог выбрать отряд, и при этом не оказаться у него на пути. Когда туранцы и афгулы подъехали ближе, наблюдатель отступил, и Конан увидел, что отступает он на засыпанную камнями равнину — кошмарный лабиринт скал и расселин. Банда в половину отряда туранцев могла незаметно спрятаться в этих землях, а поиски одного человека могли бы занять весь остаток дня…

В нескольких сотнях шагов впереди туранцев местность резко поднималась. Всадники попридержали коней, быстро переговорив и постаравшись сделать так, чтобы наблюдатель ничего не заметил.

Разговор получился кратким.

— Ни одно племя не может послать много воинов в эти края, — сказал Хезаль. — С другой стороны, кто- то из патруля может вернуться в главный лагерь Зеленых плащей с новыми сведениями…

— Если бы кто-то из туранцев что-то знал, то они послали бы посыльного, чтобы не дать нам попасть в засаду, — прибавил Конан.

— Сейчас мы правим этими землями, и большие отряды туранцев находятся на юге и на западе, — настаивал Хезаль. — К тому же с нами достаточно Зеленых плащей, чтобы испугать любой отряд, который может скрываться где-то впереди.

Глупо было спорить с Хезалем на глазах у его людей, так что Конан решил не делать глупостей, хотя туранский капитан мог оказаться прав…

— Не стану спорить относительно твоих людей, — сказал киммериец. — Но кочевники рассматривают и моих афгулов, и туранцев как законные жертвы. Если дикари окружили твой лагерь прошлой ночью…

— Ты гадаешь, Конан. Помни, лишь очень большая армия дикарей рискнет напасть на лагерь Зеленых плащей или устроить на нас засаду.

Конан заплатил собственной кровью и видел своих товарищей, заплативших жизнями за то, что их капитан ошибался, посчитав, что враг не сможет сделать так-то и так-то. Пророчества были сферой деятельности колдунов и не особо гордых священников (для киммерийца и те и другие казались одного поля ягодами).

Снова северянин не стал подрывать авторитет Хезаля или высказывать сомнения относительно доблести туранских воинов (которые, если половина историй, что слышал о них Конан, была правдой, в самом деле, значительно выросли под правлением Ездигерда Самолюбивого). Но Конан еще мог повлиять на решение Хезаля.

— Я думаю, мы должны опасаться засады. Как-нибудь по-другому можно подъехать к цели нашего путешествия? Ты знаешь эти земли лучше меня.

— На самом деле большинство моих людей знают их лучше меня. А другой пусть есть. Он длиннее и Тяжелее.

— Там больше или меньше мест для засад? Меньше, если память мне не изменяет.

— Лучше бы твоя память была покрепче, мой друг. Я бы хотел, чтобы ты послал полсотни Зеленых плачей со мной и моими афгулами, так чтобы мы поехали главным маршрутом. Те, кто поджидает нас, нападут, или мы сами нападем на них с тыла. А тем временем ты проведешь своих людей обходным путем.

Хезаль посмотрел на своих людей, а потом на пустыню, лежащую впереди, и кивнул.

— Мне не нравится, что ты подвергаешь себя опасности, но без сомнения, что бы ни случилось, ты-то останешься живым. Только приведи назад моих воинов или по меньшей мере дай им достойно пасть в битве.

— Я буду с ними, — уверил туранца Конан.

— Не слишком-то легко будет путешествовать по землям, где нет ни вина, ни женщин, ни хороших битв, — с усмешкой заметил Хезаль. — Боюсь, в этом путешествии нам так и не удастся надлежащим образом отметить наши победы. И я не хотел бы, чтобы погиб еще кто-то из моих товарищей.

* * *

— Как дела, капитан? — спросил Данар.

Лампа в темнице едва светила, и воин не сразу узнал вошедшего.

Махбарас внимательно посмотрел на молодого воина. Он думал, что Данар будет физически и духовно сломлен, и не ожидал, что молодой солдат станет интересоваться тем, как у него идут дела!

Молодой человек усмехнулся:

— Со мной неплохо обращаются, только есть дают хлеб из отрубей. Я думаю, они кормят им этих полулюдей, работающих на полях.

— Не сомневаюсь, — сказал капитан. Он окинул стены и колдовскую ширму довольно красноречивым взглядом.

Данар пожал плечами:

— Я знаю, что стены имеют уши, а может, и глаза. Если вы хотите что-то сказать мне, говорите и не думайте, что я — дурак.

Махбарас уверил Данара, что он так никогда не думал. Он хотел бы и сам быть уверен, что Данару подарят обычную, легкую смерть, и если бы так было, то хотел бы сам сообщить об этом юноше. Сейчас, не подготовившись, ему тяжело было сделать все так, чтобы и потом избежать гнева Повелительницы Тумана.

Капитан знал, что не сможет встретиться лицом к лицу с ее колдовством. Его не заботило, что случится с ним, если он облегчит участь Данара, а волновало то, что Эрмик в таком случае возьмет на себя командование наемниками. И тогда всех его людей может ожидать ужасная участь.

Возможно, Данар спокойно встретит страшную смерть ради своих же товарищей. Но как сказать ему об этом и как потом, после смерти Данара, он сможет уснуть?

«Я становлюсь слишком стар и чувствителен для интриг, — решил Махбарас. — Дайте мне вступить в последнюю битву с достойным врагом, и мне не важно, выживу я или нет».

— Ты знаешь, Повелительница, быть может, станет домогаться твоего… жизненного духа, или как она там это называет на своем колдовском языке? — спросил капитан.

Данар снова пожал плечами:

— Возможно, именно из-за этого со мной так хорошо обходятся. А может, и нет. Может, они думают, что такое обращение ослабит мои нечестивые желания.

— Я знаю, что девы все как одна красавицы, и в твоем желании нет ничего нечестивого, — фыркнул Махбарас. — Только слепой может не обращать на них внимания, а я уверен, Повелительница не хотела бы, чтобы ей служили слепцы или евнухи.

При этих словах Данар задумчиво уставился на стены.

— Нет, — возразил он, но в глаза капитану так и не посмотрел. И было в его голосе что-то…

«Я не должен думать об этом, но я хочу задать этот вопрос. Было ли между тобой и одной из дев нечто большее, чем просто взгляды?»

В кармане на поясе у Махбараса, завернутый в платок, лежал маленький бронзовый нож. Он вполне сгодился бы для того, чтобы лежать под подушкой какой-нибудь дамы, но им можно было и убить, если ударить в нужное место. Теперь капитан потянулся па платком и наклонился того, чтобы вытереть пот или промокнуть платком лоб воина.

Но, прежде чем он коснулся Данара, рука молодого человека метнулась вперед, сжала запястье капитана. С расстояния в несколько шагов это могло бы показаться вежливым пожатием рук, но на самом деле это был неразрушимый стальной захват, из которого капитан не смог вырвать руку.

Почти прижав рот к уху капитана, Данар прошептал:

— Сохраните себя и не беспокойтесь обо мне. У меня здесь есть друзья.

Слова эти прозвучали очень таинственно, но сказаны были человеком, который широким шагом, открыв глаза, идет навстречу судьбе.

«Повезет ли мне, как Данару, когда придет мое время умереть», — подумал Махбарас.

Они больше ни о чем таком не говорили, лишь произносили формальные слова, которые с легкостью мог разобрать тог, кто прислушивался к их беседе. Прощальное пожатие рук, и капитан ушел. Он даже не стал молиться Митре, пока не покинул темницу. Только там он вздохнул и осмелился взглянуть на дев, стоящих на страже.

Чем дальше он отходил от темницы, тем безумнее сам себе казался. Может, все, что происходит, на руку Повелительнице… она приготовила для долины и всех, кто жил в ней, что-то еще хуже смерти?

* * *

Хезаль прибавил еще один штрих к плану, который разработали он и Конан. Он отобрал полсотни или около того Зеленых плащей, которые должны были остаться позади обоих отрядов, ездить по кругу и поднять огромное облако пыли.

— Даже самые умудренные кочевники всегда считают, что, чем больше пыли, тем больше людей, — заметил Хезаль. — Пусть множество враждебных глаз еле вращение. Хезаль кивнул.

— Но это не все. Мои воины не просто пустят пыль в глаза нашим врагам. Они последуют за нами третьим маршрутом. Самым длинным, и тогда или мы успеем прийти им на помощь, или они помогут другим отрядам. А может, им даже удастся проскользнуть за засаду и ударить с тыла по тем, кто нас поджидает.

Конан усмехнулся, в этот раз, сделав афгульский жест, каким обычно приветствуют гордого вождя. Не многому он мог научить Хезаля в вопросах войны…

Киммериец сделал знак своим людям, к которым подъехал один из сержантов Хезаля с полусотней запыленных воинов. Два афгула пришпорили своих лошадей, Зеленые плащи под пристальным взором сержанта Бэрака и их капитана отправились следом за ними. Пыль взметнулась к небесам.

Благодаря налетевшему ветру поднялось большое Пыльное облако. Конан повел своих людей через сухую промоину (с которой начинался выбранный для них маршрут), не сильно опасаясь того, что враги следят за ними. Пусть за ними следит кто угодно. Внимательный взгляд киммерийца обшаривал скалы и утесы слева от их отряда, в то время как Фарад следил за правым флангом, а Сорбим приглядывал за Зелеными плащами.

Конан не думал, что Зеленые плащи способны на хладнокровное предательство. Но никакая дисциплина не сдержит воина, когда дело касается мести за смерть товарища или родственника, а именно такие люди могли сейчас оказаться за спиной киммерийца. Он не раз уже попадал в подобные ситуации и оставался живым, но всякий раз заранее невозможно было предсказать исход.

Потом сухая промоина превратилась в настоящую Долину со скалистыми склонами, которые высоко поднимались по обе стороны от отряда. Дно долины оказалось плоским, и по нему можно было нестись с большой скоростью, если, конечно, не заботиться о лошадях.

Конан перешел на рысь, в то же время внимательно изучая склоны. Среди таких скал в засаде могла спрятаться маленькая армия.

Фарад, казалось, прочитал мысли киммерийца.

— Пока все идет так, как обещал этот парень Хезаль.

— «Парень» не намного младше тебя, Фарад.

— Если считать годы или битвы?

— Спроси у него, когда наш союз чуть-чуть окрепнет…

— К тому времени я чересчур состарюсь и смогу только квакать, словно болотная лягушка.

— Кто-нибудь говорил тебе, что нехорошо перебивать своего капитана?

— Вы мой атаман, а не капитан. Все эти армии низин с их чинами годятся только для того, чтобы воевать с женщинами, а не с афгулами.

— А в спутники киммерийцам годятся только те воины-шутники, которых можно лупить по голове, пока их языки не устают болтать чепуху.

Фарад и Сорбим обменялись взглядами и решили, что их «атаман» сказал это совершенно серьезно. Афгул что-то пробормотал себе под нос. Конан расценил это как оправдание, и дальше они поехали молча.

Глава 8

Во внешнем мире (который капитану Махбарасу теперь казался далеким воспоминанием и представлялся лишь местом, где подыскивают пленников для жертвоприношений Повелительницы) еще царил день. Но солнце уже спряталось за стенами Долины Туманов, и по дну долины уже поползли лиловые тени.

Капитан надеялся, что «представление» закончится прежде, чем тени доберутся до входа в пещеру, где он стоял то ли под наблюдением, то ли под охраной восьми дев. Он считал, что стоит гордиться, расценивая то ли как знак уважения, то ли как знак страха такой большой «почетный караул».

И еще он знал, что живо перестанет ценить подобную честь, если не отправится обратно в свои покои до того, как долина погрузится в темноту. Сам капитан никогда не забирался так далеко в долину в столь поздний час, но, очевидно, существовала некая мистическая причина (или, по крайней мере, повод) положить конец жизни Данара именно в это время суток.

В долине Махбарасу не попадалось на глаза ничего такого, чего бы он ни видел раньше. А на дев он смотреть не собирался. При его седеющих волосах и коллекции шрамов его могли счесть слишком старым. А из-за оружия могли заподозрить в замыслах спасти своего воина, что могло повлечь еще более скорую и едва ли менее страшную смерть.

Неохотно решив не жертвовать своей жизнью ради того, чтобы ускорить казнь Данара, капитан отказался рассматривать гибель юноши как результат ошибки.

Краем глаза он все же поглядывал на дев, как какой-нибудь заморский гость мог изучать взглядом стражу во дворце князя, пытаясь определить их боевые качества. Восемь дев, стоявшие возле капитана, были в основном выше среднего роста, хотя только две из них превышали ростом Махбараса. Среди них не было ни одной блондинки с севера, и никто из них не имел округлых черт и коротких кудрявых волос, намекавших на частицу крови Черных Королевств.

Похоже, что Повелительница Туманов набирала своих дев (или принимала тех, кто предлагал свои услуги) из всех известных стран, за исключением Кхитая и, возможно, Вендии. (Были девы, у которых, похоже, наблюдалась примесь вендийской крови; но, видимо, чистокровные вендийки казались волшебнице чересчур нежными для тягот войны.)

Лишь немногих (одну из восьми дев, сопровождавших капитана) можно было назвать по-настоящему прекрасными, но все они обладали грацией, силой, гибкостью и отлично владели оружием. Капитан не видел ни одной воительницы, которую бы он не взял в отряд — или в свою постель.

Возможно, колдунья понимала в искусстве войны побольше, чем он подозревал. Во всяком случае, охрану себе она составила из отборных амазонок, а капитан знал иных владык, потомственных военных, у которых личные телохранители не выдержали бы такого испытания. Взять хотя бы тех толстых пьянчуг у князя Кликаса — если бы девы Повелительницы когда-нибудь перелезли через стены его дворца, люди Кликаса оказались бы в роли мышей, столкнувшихся с кошками…

Махбарас услышал размеренную отдаленную барабанную дробь. Он огляделся кругом, ничего не увидел, но ему показалось, что стук барабана становится все громче. Теперь он слышал два барабана, бивших не совсем в такт, шорох ног и тихое позвякивание доспехов.

Данар, сын Араубаса, следовал к месту казни.

Капитан сделал глубокий вдох, а затем медленно выпустил набранный в легкие воздух и прошептал молитву всем богам, каких смог припомнить.

«Все, кто чтит смелость, защитите честь Данара…»

* * *

Прежде чем истек второй час путешествия маленького отряда Конана, голубые глаза опытного воина-киммерийца подметили мест двадцать, где враги могли бы устроить засаду. Возможно, десяток — для отряда покрупнее, но, чтобы укрыть достаточно врагов для той горстки воинов, которую он возглавлял, не меньше двадцати, а возможно, и больше.

Конан решил, что вполне может сам последовать совету, который дал Хезалю, и не считать предводителя дикарей глупцом. Отряд Конана был слишком мал, чтобы помешать планам дикарей, даже если ему удастся добраться до своей цели без потерь. Людей Конана могли проигнорировать, в то время как против отряда Хезаля враги могли выступить всем скопом.

Или, возможно, предводитель кавников тоже разделит свой отряд и в последний момент вступит в бой с киммерийцем, бросив против него меньший из отрядов. Если Конан справится с такой засадой, то лишь подставит себя под удар превосходящих сил, истощив свои.

Киммериец невесело хохотнул. Его враги не знали ни киммерийцев, ни афгулов, ни (надо отдать им должное) отборных всадников пустыни из войска Ездигерда, если думали, что их легко измотать в бою, и за эту ошибку они поплатятся кровью.

Конан знал одно: воин, следивший за ними с вершины гребня, не был ни обманом зрения, ни миражем, вызванным жарой пустыни. Значит, бой таки произойдет, и еще до наступления ночи.

А времени до прихода ночи осталось не так уж много. Тени удлинились, хотя жара так и не спала. Над вершинами отдаленных холмов теперь кружили стервятники — черные точки на фоне голубого неба. Свежее мясо они будут высматривать не напрасно.

Остались позади еще два хороших местечка для засады. Шея у Конана начала деревенеть от попыток смотреть сразу во все стороны. Он повертел головой туда-сюда, чтобы расслабить мускулы. Слишком поздно замеченный враг и миг промедления превращали хороших воинов в пищу стервятников.

Отряд Конана въехал в еще одно сухое русло с крутым правым склоном, изрезанным оврагами и промоинами, оставленными всеми паводками со времен Атлантиды, и другим склоном, достаточно пологим для того, чтобы служить пастбищем. На самом верху левого склона местность резко поднималась. Там начиналась скальная стена с немногочисленными прорехами. Оттуда, где сидел в седле Конан, ему казалось, что в эти прорехи могла лишь мышь проскользнуть, и то если недельку попостится, а потом смажет мех салом…

У подножия стены поднялось облако пыли, и в пыли Конан увидел двуногие фигуры намного крупнее мышей. Пыль поднялась выше, и фигуры превратились людей, сбегающих вниз по склону на дно долины, перепрыгивая через валуны и рытвины с грацией антилоп.

Для Конана это походило на плохо устроенную засаду в неудачно выбранном месте. Бегущие станут отличными мишенями для лучников в тот же миг, как люди Конана укроются в скалах справа. Но от рук давших маху врагов его воины погибали точно так же, как и от рук умных противников.

Он развернул коня, направляя его коленями, поднял обе руки высоко над головой. В правой руке он держал меч, и ехавшие за ним воины поняли этот сигнал. Они, в свою очередь, тоже развернули лошадей. У всех воинов имелись луки и полные стрел колчаны, и, прежде чем нырнуть в тень скал, всадники дали залп.

Расстояние было вполне в пределах дальнобойности туранских или даже афгульских луков при стрельбе по мишеням размером с человека, даже когда лучники стреляли в спешке. Дикарей упало больше, чем вылетело стрел, так как некоторые не задетые стрелами воины бросились наземь из страха или, возможно, решив помочь раненым.

Это дало Конану еще больше надежд на победу. По крайней мере он начал надеяться на то, что увидит рассвет. Враги, казалось, не понимали, что если у них мало лучников, то им нужно быстро сблизиться с отрядом Конана или они рискуют потерять слишком много людей, чтоб выиграть последнюю схватку, столкнувшись лицом к лицу.

Тем временем люди Конана исчезли в расселинах справа. Киммериец услышал проклятия и лошадиное ржание, когда люди попытались заставить своих скакунов подняться по склонам, больше пригодным для коз, чем для лошадей. И еще он снова услышал свист стрел. По крайней мере, один дикарь набрался смелости, вскочил на ноги и тут же упал со стрелой в горле.

Затем к ржанию лошадей добавились человеческие вопли. Конан выпрыгнул из седла, шлепнул свою кобылу по крупу, послав ее вверх по склону, и полез на вершину ближайшей скалы. Если он и должен изображать из себя мишень, чтобы увидеть, что происходит, то уж лучше он будет лишним.

Конан еще не одолел и полпути к вершине, когда получил ответ на свои вопросы. Он услышал крик Фарада:

— У них приятели в скалах! В кучу, в кучу, в кучу!

Конану оставалось только надеяться, что туранцы понимали язык афгулов.

Затем он услышал боевые кличи дикарей. Им вторило эхо. Нет, не эхо. Эти ревели воины — враги, поджидавшие среди скал людей Конана, которых загнали им в лапы, как овец в пасть к волкам.

Конан решил, что вождя дикарей, быть может, согреет мысль о том, что он сможет похвалиться тем, что положил конец карьере киммерийца.

— Кром!

Восклицание северянина не было молитвой-воззванием к холодному богу Киммерии, так как тот не прислушивался к таким призывам, скорее оно прозвучало напоминанием о том, что здесь предстояло погибнуть киммерийскому воину, и к тому же самым достойным образом.

Имя бога эхом отразилось от скал, заглушая человеческие и звериные крики… И только тогда Конан бросился вперед на врага с мечом в руке.

Процессия поднялась по тропе к капитану Махбарасу. Восемь дев шли впереди Данара и восемь позади. А за ними шествовала женщина, столь основательно укрытая от глаз балахоном и капюшоном, что могла бы быть жрицей, поклявшейся защищать себя от глаз непосвященных.

Под этим капюшоном поблескивали золотистые кошачьи глаза, а плавная, грациозная походка выдала бы эту женщину, даже если не видеть ее глаз. Повелительница Туманов, как и обещала, пришла покарать смертью воина за греховное желание.

И к тому же виновного ожидала нелегкая смерть.

Данара связали ремнями, так что руки его оказались за спиной, а лодыжки соединяла короткая цепь, длины которой едва хватало, чтобы он мог ковылять. Глаза воина были широко раскрыты, хотя несколько свежих рубцов у него на лице и шее показывали, где он усвоил, как неразумно глазеть по сторонам.

Не одурманенный, не раненный, он увидит приближающуюся смерть и будет наслаждаться этим столько, сколько пожелает колдунья, — казнь может продолжаться не один час, если, конечно, Повелительница хотела сделать из него показательный пример. Махбарас снова сжался и пожалел, что не может хоть ненадолго заткнуть себе уши и ослепнуть.

Охранявшие капитана девы отступили, давая своим сестрам место, чтобы те могли встать в ряд на каменную площадку. К тому времени как собрались все, девам пришлось встать практически плечом к плечу вдоль края балкона, чтобы оставить немного места посередине.

В центре этого круга и оказался Данар. Он прошел туда таким же твердым шагом, каким выходил на перекличку. Беспокойство выдавал только блеск пота на бронзовом лице.

Махбарас заставил себя улыбнуться. Ему хотелось крикнуть горам и небу и этим проклятым бабам: «Смотрите, как умирает солдат Хаурана, поймите, каких врагов вы наживаете, творя это безумие!»

Но горы и небеса не ответят. Лишь Повелительница Туманов да мечи и копья дев ответили бы ему.

* * *

Конан надеялся приземлиться в гуще врагов, как рухнувший с утеса валун. Такая атака могла привести в замешательство и более закаленных воинов, чем эти дикари пустыни, а противникам, оказавшимся в замешательстве, против киммерийца долго не выстоять.

Но то ли вторая часть засады потерпела неудачу, или же люди Конана пока удерживали свои позиции… Хотя и то и другое казалось невозможным; пересеченная местность, где через каждые пять шагов за углом таился враг, сослужила одинаково плохую службу обеим сторонам. Это напоминало Конану уличные бои от дома к дому, в которых он участвовал достаточно часто, чтобы знать, что хорошего в этом ничего нет.

Он успел сделать только три шага, прежде чем столкнулся с двумя дикарями, уже схватившимися с воином в зеленом плаще. Человек Конана находился во вдвойне невыгодном положении из-за того, что ему придавил ногу умирающий конь, но он отчаянно защищался. Все внимание его противников сосредоточилось на нем, и ни один из них не удосужился посмотреть в сторону киммерийца, который совершенно неожиданно обрушился на них.

Благодаря внезапности и более длинному мечу Конан с легкостью прикончил первого дикаря. Тот пал с раскроенным от макушки до переносицы черепом, выплеснув мозги и кровь на мертвого коня и воина в зеленом плаще.

Какой-то миг в воздухе плясали клинки. Воин Турана беспорядочно рубил противника трофейным ятаганом и собственным талваром. Дикарь пытался парировать удары меча Конана ятаганом и защищался кинжалом от второго противника.

Лязг, возникавший при столкновении клинков, был достоин мастерской кузнеца. Зеленый плащ лишь царапнул дикарю по колену, а ятаган остановил удар киммерийца, но оружие вылетело из руки противника.

Клинок со звоном упал на камни, и у дикаря осталось время лишь на то, чтобы метнуть кинжал, прежде чем Конан оказался рядом с ним. Ему было нечем защититься от второго удара меча, и тот вскрыл горло и гортань дикаря, едва не снеся голову с плеч. Мертвого коня снова окатило кровью, и второй дикарь рухнул поверх первого.

Конан не заметил, куда делся брошенный кинжал, пока Зеленый плащ не вскрикнул, когда Конан ухватил его за плечо. Вот тогда Конан и увидел, что кинжал на три пальца вошел в левое плечо воина. Киммериец вытащил клинок, вытер о свои штаны, заткнул за пояс и освободил Зеленого плаща из-под придавившего его коня.

— Лучше чем-нибудь заткнуть рану, — сказал Конан, ткнув в кровоточащее плечо воина. — Ты умеешь драться левой?

Воин кивнул.

— Лучше боец правша, чем труп левша, — глубокомысленно изрек Конан. — Держись поближе ко мне, пока не отыщем наших товарищей.

— А… — э… — если они погибли?..

— Если они погибли, мы не услышим никакого шума боя выше по склону, — прорычал Конан. — Если они мертвы, то, возможно, убили достаточно врагов, чтобы дать нам шанс спастись. А если ты не последуешь за мной, то кочевники наверняка прикончат тебя, или я сделаю это еще раньше.

Конан осторожно ткнул Зеленого плаща в поясницу острием меча. Но воину этого и не требовалось. Он рванул вверх по склону, словно всю жизнь был скороходом, выкрикивая на бегу девиз Зеленых плащей:

— Наша кровь — наша честь!

* * *

Повелительница Туманов шагнула в центр круга. Махбарас заметил, что в руке у нее длинный посох, повыше, чем она сама, выполненный в виде змея — а точнее, гигантского аспида из джунглей восточной Вендии. У змея был один рубиновый и один изумрудный глаз. Вдоль всей его длины вместо чешуек протянулись руны, которые капитан часто видел с тех пор, как приехал в Долину Туманов.

Повелительница остановилась за спиной Данара и трижды стукнула посохом о камень. И каждый раз скала гремела от удара, словно барабан великана. Только тут Махбарас с беспокойством понял, насколько древен этот высеченный из камня балкон и насколько далеко он выступал из отвесной скалы. Ему даже показалось, что девы выказывают некоторое беспокойство.

Колдунья стукнула в четвертый раз — и в этот раз над долиной не прокатилось никакого барабанного грома. В тишине посох погрузился в камень и застыл, словно вырос из камня. Он не дрожал ни чуточки, хотя Махбарас заметил, как засветился рубиновый глаз, а возможно, и изумрудный тоже.

Правительница властно взмахнула левой рукой, и восемь дев образовали плотное кольцо вокруг Данара и посоха. Одна разомкнула цепи у него на ногах.

Теперь таким же властным жестом правой руки колдунья велела девам поднять Данара, словно бочку с вином или овечью тушу. Махбарасу на мгновение подумалось, что судьба Данара — быть посаженным на кол, и он подивился отсутствию воображения у Повелительницы Тумана, если она не смогла измыслить для виновного худшей казни.

Затем капитан увидел, что девы подняли Данара так, чтобы просунуть посох между его спиной и связанными руками, тогда воин оказался бы столь же беспомощным, как если бы его действительно привязали к посоху.

Данар приподнялся, а затем опустился и исчез среди отблескивающих волос дев. А затем в следующий миг девы бросились врассыпную, словно овцы, атакованные львом.

Данар вырвался из кольца дев со свободными руками. Обрывки пут болтались у него на запястьях, а в правой руке он сжимал маленький кинжал. Он метнулся мимо к краю балкона.

— Прошу прощения, — извинился Данар, когда женщины отбросили копья и попытались схватить его. По крайней мере Махбарасу показалось, что именно это выкрикнул Данар.

Чего он не узнал вплоть до своего смертного часа, так это почему Данар говорил с готовившимися убить его девами так, как мог бы обратиться к какой-нибудь высокородной женщине с дочерью, оказавшимся на пути его боевой колесницы.

И его тон произвел должный эффект. Или, возможно подействовал кинжал в руке Данара. Он сделал им ложный выпад, целя в деву справа, хлестнул ее сестру обрывками ремней у себя на левом запястье, и девы отпрянули.

Данар побежал к краю балкона и, не сбиваясь с шага, прыгнул в пустоту.

* * *

Конан не торопясь последовал за Зеленым плащом вверх по склону. Он пытался одновременно уследить за тем, что происходит со всех сторон.

Множество дикарей бежало к воинам Конана от противоположного склона и чуть поменьше поджидало на гребне почти над головой киммерийца. Конан и его товарищи были окружены, и пробиться сквозь каменные стены было лишь немногим труднее, чем через такую орду дикарей.

Тут Конан заметил, что шум боя выше по склону стихает быстрее, чем ему полагалось бы. Либо его людей одолели, либо те отбили по крайней мере одну атаку, что было невозможно…

Желание разгадать эту тайну едва не стоило Конану жизни. Он вышел из-за скалы, оказавшись прямо на виду у лучников, находившихся выше по склону, и те живо всадили дюжину стрел в то место, где он стоял. Только благодаря присущей горцам быстрой реакции Конан отделался царапинами. И та же сверхъестественная быстрота позволила варвару поднять с земли дюжину вражеских стрел, прежде чем он снова прыгнул.

На этот раз он приземлился на что-то живое и дурно пахнущее, которое разразилось афгульскими ругательствами, способными расколоть камни или вызывать обвалы.

— Фарад, я слышал твой крик. Как у нас дела?

Фарад кашлял долго и так громко, и Конан заподозрил, что афгул посмеивается над своим командиром

— У ребят дела неплохи, за исключением того, что один убит, а другой упал, придавленный конем… или это был тот, что пронесся мимо меня так, словно ему штаны подпалили?

— Он самый. Пришлось повозиться, но я его выручил. А теперь, когда ты перевел дух, а ребра у тебя целы, я повторяю свой вопрос…

— Мы отбили одну атаку. — Фарад взмахом руки показал направление, откуда напали дикари. — Слева на нас никто не лез, за что хвала богам, так как иначе бы нам конец.

— Разве их бойцы еще не слева от нас?

— Они держат весь гребень, Конан. Но у них нет мужества, у тех, что засели слева. Они почти не высовываются, редко стреляют, а когда стреляют, то мажут. Да будь у этих баб хоть все стрелы в мире…

Конан поднял руку. Отточенные в боях инстинкты заставили его увидеть в этой ситуации то, что ускользнуло от Фарада. Однако лучше не внушать никому чрезмерных надежд.

— Спасибо. Пока тут затишье, я поднимусь разведать, что творится слева.

Будь прыжок Данара чарами, обратившими всех в камень, на балконе и то не могло бы воцариться такое молчание. Все застыли. Страх владел лишь сердцем Махбараса. Остальные, казалось, просто не могли поверить в то, что произошло у них на глазах.

«Похоже, они не верят своим глазам», — подумал Махбарас. Он-то уже мысленно сочинил письмо, которое пошлет родственникам Данара, если у того такие есть и если сам Махбарас доживет до дня, когда сможет взяться за перо и пергамент…

Неожиданно девы ожили, так же как и Повелительница Туманов. Подняв руки над головой, она шагнула к своим девам, столпившимся возле посоха. Вокруг ее правой руки возник малиновый нимб, а с левой руки, казалось, словно вода, капал менее яркий золотистый свет.

Эти два разноцветных сияния каскадами струились на камень, плескались, словно волшебная жидкость, в конце концов сливались воедино. Они образовали сферу размером с большой арбуз, малиновую, с золотниками и искрящуюся. Сфера вращалась, как показалось Махбарасу, сразу в три разные стороны.

Раньше капитан сказал бы, что такое невозможно, — но с тех пор, как Махбарас приехал в Долину Туманов, он забыл слово «невозможно». Оно могло сделать человека беззащитным перед колдовскими сюрпризами, а у Повелительницы и дев их хватало с избытком.

Сверкающая сфера теперь поднялась, по-прежнему вращаясь, разбрасывая искры обоих цветов, сыплющиеся таким густым дождем, что сквозь него нельзя было ничего разглядеть. Потом она поплыла к кольцу дев.

Вдруг сфера метнулась вперед и оказалась над тем местом, откуда прыгнул Данар.

Тут Махбарас закрыл себе уши ладонями, но, прежде чем успел зажмурить глаза, он увидел, как другие сделали то же самое. Все присутствующие услышали вопль человека, которому заживо сдирали кожу, вопль, который будет звучать в ушах капитана до самой его смерти…

И все же капитан устоял на ногах, так же как и большинство дев. Но некоторые из воительниц пошатнулись, а две упали на колени.

Только Повелительница Туманов стояла как ни в чем не бывало, по-прежнему высоко подняв руки. Груди у нее под мантией поднимались и опускались чуть больше обычного, словно она тяжело дышала. Глаза ее одновременно и пылали, и были предельно пустыми, в то время как губы стали бледнее обычного.

Затем она схватила обеими руками посох, и тот вышел из камня так же легко, как сорняк из влажной земли. Она подбросила его одной рукой и поймала другой, покрутила и, казалось, готова была пуститься в пляс.

Махбарас надеялся, что ноги и живот не предадут его до тех пор, пока он не окажется в безопасности за вратами долины.

Он не верил в то, что Повелительница может наколдовать новые ужасы. Но следующий миг доказал, что капитан ошибался. Со дна долины всплыл Данар или по крайней мере человеческая фигура, похожая на него. Невидимая рука схватила воина, прежде чем он нашел милостивую смерть, которую искал, и вернула назад, сделав добычей колдуньи.

Ужасные вопли испускала эта человеческая фигура, которая повисла в воздухе перед пораженным ужасом Махбарасом.

Глава 9

Конан обуздал свое желание броситься вверх по склону, как обуздал бы пару норовистых лошадей, влекущих колесницу. Бегая по пересеченной местности, очень легко упасть даже уверенному в своих силах горцу.

И к тому же быстрое движение привлекает внимание врага, чего Конан хотел бы избегать как можно дольше. У него было слишком мало людей, чтобы вынудить вражеских лучников не высовываться или хотя бы не дать им прицельно стрелять, если они вздумают вступить в бой.

Поэтому Конан пробирался украдкой, словно леопард, находя укрытие в расщелинах и прячась в омутах тени, которые вражеские воины сочли бы слишком маленькими для человека его размеров. Он пробирался с бесшумностью кобры, пробуя все опоры для рук и ног, прежде чем навалиться на них всем своим весом. Пыли, отмечавшей его передвижение, поднималось немного, и лишь самые мелкие камешки бесшумно скатывались вниз по склону.

По мере того как Конан поднимался все выше, укрытии становилось все меньше, но в остальном местность стала еще более пересеченной. Временами единственный маршрут, обещавший скрытность передвижения, требовала мастерства верхолаза. К счастью, Конан недавно освежил эти свои навыки, так как большая часть Афгулистана была расположена в горах, способных бросить вызов даже местным пикам и скалам его родной Киммерии.

Конан закончил взбираться по невысокой расщелине, упираясь ногами в одну из стен, а спиной в другую. Скалы давали достаточно укрытий, чтобы северянин смог остановиться, передохнуть, выплюнуть изо рта пыль и посмотреть, как там идет бой.

Или скорее прислушаться, как там идет бой. Враги, расположившись выше и ниже по склону, казалось, решили подождать. Они даже перестали пускать наобум стрелы или швыряться камнями. Киммериец вслушивался, но не слышал ни боевых кличей, ни проклятий. Он слышал, как от пыли кашляют и чихают воины. Скалы потрескивали на солнце, вздыхал ветер, и где-то далеко в вышине пела птица.

Конечно, такая тишина, как знал по опыту Конан, означала, что враг подползает к позиции его людей, решив перерезать им глотки. Но киммериец считал, что еще не родился туранец, способный победить афгула, так же как не родилось дикаря, способного победить туранца…

Донесшийся сверху звук прервал недолгие размышления киммерийца. Кто-то полз в его сторону, пытаясь двигаться бесшумно, но не добившийся в этом деле особых успехов.

Затем к первому звуку присоединились другие. Кто-то кого-то звал, пытаясь говорить так, чтобы его услышали вблизи, но не на сколь-нибудь значительном расстоянии. Потом разговоры неожиданно оборвались, и Конан услышал звуки, сильно походившие на шум борьбы. А тем временем один из ползущих все приближался и приближался. Конан прикинул, что этот дикарь уже должен быть от него на расстоянии плевка.

Тут наверху кто-то заорал от ярости, а кто-то другой — от боли. Ни того, ни другого, казалось, не волновало, далеко ли их слышно. Оба кричали так громко, что их услышали бы аж в Аграпуре. Лихорадочное шуршание сообщило, что ползущий увеличил скорость.

Затем из-за камня, находящегося как раз в пределах досягаемости Конана, высунулась бородатая голова. В тот же миг по всему гребню раздались крики, и киммериец услышал свист стрел. Кем бы ни был этот бородач — другом или врагом, Конан счел, что тот должен знать что-то такое, что не мешает узнать и ему. А превращенный в утыканную стрелами подушечку для булавок, он умрет, не успев ничего сказать.

Конан рванулся из укрытия и вцепился одной рукой в маслянистые черные волосы дикаря, а другой ухватился за шиворот его латаного и выгоревшего халата. А затем киммериец швырнул воина через голову. Бородач перелетел через Конана и завопил от страха, когда увидел, что, как в омут головой, летит в расщелину.

Но он не полетел туда, потому что Конан извернулся с гибкостью угря и успел поймать его. Пальцы северянина сомкнулись на лодыжках бородача. Конан на какой-то миг потерял равновесие… И все же удержал воина.

Конан уперся ногами в землю, но сзади под коленом чиркнула стрела. Неожиданная боль заставила киммерийца дернуться. Это окончательно вывело его из равновесия. Бородач, испугавшись, пронзительно закричал, словно пронзенный стрелой, что вызвало лишь новый дождь стрел.

Киммериец почувствовал, что падает. И собственные понятия о чести и необходимость сохранить пленника живым запрещали ему выпустить несчастного из рук, дав ему погибнуть. Вместо этого он попытался превратить соскальзывание в прыжок, но у него не хватило времени. Киммериец все еще поворачивался, пытаясь переставить ноги и остановиться, когда соскользнул за край расщелины и рухнул вниз.

* * *

Повелительница Туманов завопила, словно дикая кошка. Огненная сфера мгновенно увеличилась втрое больше прежнего и устремилась к висящей в воздухе фигуре Данара.

В глазах колдуньи горели огоньки, каких, по мнению Махбараса, не увидишь и в аду. А сфера, утратив свою форму вытянулась, словно язык громадного змея.

Ее насыщенное пламенем ядро промчалось между двух дев, пройдя так близко, что их слегка задело. Обе воительницы упали навзничь, словно их лягнула лошадь, растянулись на камнях под лязг доспехов. Некоторые из их спутниц заколебались, но большая часть дев метнулась вперед, чтобы выволочь пострадавших на безопасное место.

Махбарас не обращал внимания на происходящее на балконе. Он во все глаза смотрел на то, что происходило с Данаром. Тот висел в воздухе, словно мыльный пузырь, а вокруг него сплелась огненная паутина, то образующая непристойные фигуры, то превращающаяся в сгустки пламени сапфирово-изумрудных оттенков, одновременно и ослепительные, и отвратительные.

Каждый раз, когда Повелительница Туманов поднимала руки над головой, паутина эта становилась все плотнее. Махбарас с трудом мог разглядеть Данара. Тело воина извивалось в новом приступе конвульсий. Рот у него был раскрыт в беззвучном крике, а спина выгнулась дугой до такой степени, что хребет готов был вот-вот переломиться.

Затем огонь сомкнулся вокруг наемника, но то, что Данар исчез за спиной огня, вовсе не означало, что мучения его окончились. Данар вопил изо всех сил. Махбарас никогда еще не слышал таких ужасных криков.

Тогда капитан шагнул вперед с мечом в одной руке и кинжалом в другой. Прежде чем кто-нибудь, хоть колдунья, хоть девы, смогли остановить его чарами или клинком, он схватил кинжал за острие, а затем метнул его в огненную сферу.

Это был сложный бросок, но не для того, кто выучился искусству метания ножей в десять лет, а в двенадцать уже выигрывал призы на базаре (и был избит отцом за то, что якшается с низкородными). К тому же Махбарас много тренировался и в последнее время.

Но его рука и глаз действовали как единое целое. Кинжал исчез в огне. Капитан увидел, что Повелительница повернулась к нему. Тогда капитан наемников поднял меч, его острие разрубило язык пламени, связывающий колдунью и ее жертву. «Митра мне свидетель. и да хранит он моих воинов, я не могу поступить иначе».

* * *

Удача не покинула киммерийца и его пленника, когда они упали. Они приземлились на песок. Пленник оказался наверху, а ребра Конана защищала броня твердых, как железо, мускулов. К тому же киммериец обладал таким умением прыгать и падать, какому позавидовал бы и ярмарочный акробат.

Падение все ж таки вышибло из него дух, и на ноги Конан встал не сразу. К счастью, его пленник едва дышал от страха. Бородач попытался сбежать только тогда, когда Конан уже достаточно оправился, чтобы помешать этому, твердо стиснув массивной ручищей лодыжку воина.

Бородач выругался и раскрыл было рот, собираясь завопить, а затем, похоже, в первый раз разглядел, кто его противник. Рот его остался раскрытым, потом он пробормотал нечто вроде:

— Ты… не… воин гирумги?

Говорил он на туранском, но на столь невнятном диалекте, что Конан не был уверен в том, что правильно понял его слова.

— Я не гирумги, — ответил ему Конан по-турански и тщательно выговаривал каждое слово, словно он беседовал с ребенком. — Я не желаю тебе зла, равно как и все мои друзья. Идем со мной.

Бородач, похоже, не понял смысла слов, но тон и жесты киммерийца в достаточной мере донесли до него смысл сказанного. К тому же этот воин был низкорослым и тощим даже для дикаря из пустыни. Киммериец мог бы нести под мышкой человека таких размеров, но бородач, похоже, предпочитал идти сам на своих двоих.

Конан и его пленник торопливо вернулись в укрытие. Засевший наверху враг, казалось, занят, состязаясь в крике. Конан же предпочитал снова присоединиться к своим воинам, прежде чем крики опять перейдут в стрельбу. Что же касается неприятелей, засевших ниже по склону, то местность была против них. То, что они не наступали, являлось для Конана еще одной тайной.

Битва и так получалась достаточно странной, даже если бы дикари вели себя так, как им полагалось, когда они этого не делали, один бог мог понять, что же на самом деле происходит.

Не имей киммериец никаких обязательств перед товарищами, он воспользовался бы замешательством врага, чтобы удрать. Однако когда от твоих поступков зависят жизни других…

Фарад первым приветствовал Конана и быстро показал на пещеру с низким потолком, вход в которую туранцы откопали, пока Конан добывал языка. Пещера оказалась неглубокой и вряд ли представляла собой хорошее место для последнего боя. В ней не было ни родника, ни ключа… Хотя на эту битву хватит единственного бурдюка с водой, который остался у воинов Конана.

— Никто больше не нападал? — спросил киммериец.

— Разве были бы мы здесь, если бы случилась хоть одна атака? Кто этот постаревший мальчик?

Бородач снова понял скорее тон Фарада, чем смысл слов афгула, и выхватил кинжал. Конан быстро вышиб оружие из его руки, а затем поднял клинок и заткнул его себе за пояс.

— Тебе повезло, что ты жив, — сказал он пленному. — Я оставлю этот ножичек себе, пока ты не расскажешь нам, что происходит там, наверху. Почему ты боишься гирумги?

Бородач забалаболил. Конан с трудом понимал речь своего пленника. Он нашел больше смысла в рассказе бородача, когда вспомнил, что гирумги были одним из самых могущественных племен пустыни.

Прежде чем бородач закончил свои объяснения, Конан услыхал, что крики на вершине склона стихают. А когда воцарилась тишина, ему показалось, что ой услышал пение туранских боевых рогов, но настолько далекое, что было невозможно сказать, не вытворяет ли это стонущий среди скал ветер пустыни.

Конан сделал Фараду знак: «Готовься к атаке», Фарад кивнул и развязал пояс, чтобы связать им руки пленнику. Бородач закатил глаза к небу так, что остались видны только белки.

Конан внимательно посмотрел на пленного воина:

— Он перережет тебе глотку, если ты не подчинишься, и я не стану ему мешать.

— Нет… Я не драться… Я ваша друга… Я драться с гирумги, — к тому же он неистово зажестикулировал, показывая направо и наверх.

Из этого объяснения Конан ничего не понял. Он кивнул Фараду, который накинул петлю на запястья бородача и затянул ее.

И тут сверху, казалось, сорвалась, вырвавшись на волю, орда демонов. Завопило по меньшей мере человек пятьдесят разом, вызывающе, от ужаса или в предсмертных муках. И, перекрывая вопли, трубили туранские боевые рога, на этот раз совсем рядом. Зазвучали боевые кличи туранцев.

Конан посмотрел на пленника, который потерял сознание от страха. А затем на Фарада, который в недоумении развел руками: «Ты принимаешь меня за оракула?»

Киммериец перебрался к выходу из пещеры, откуда мог видеть, что происходит на вершине горы, и определить, куда стоит послать стрелу, при этом не прострелив друга!

Махбарас не ожидал, что после смерти его ждет иная жизнь в ином мире, так как чересчур долго служил дурным хозяевам. Он также не ожидал, что кто-то хорошо отзовется о нем после его смерти или сочинит о нем поэму, которую станут петь во дворцах хорайянской знати в грядущие века или хотя бы месяцы. Скорее всего его смерть если не положит конец его мучениям, загладит вину перед духом Данара.

То, чего Махбарас не знал о колдовстве и ведовстве могло заполнить несколько длинных и убористо исписанных свитков. Однако ж он знал-таки, что присутствие холодного железа, такого, как клинок меча может воспрепятствовать многим чарам.

Все это вихрем пронеслось в голове Махбараса в тот миг, когда его меч обрушился вниз, разрубив огненную половину, связывавшую колдунью и наемника. Затем капитан отшатнулся. Огненный язык дернулся вверх, вырвав меч из руки капитана с такой силой, что его шагреневая рукоять до крови ободрала ладонь воина.

Словно смертельно раненный змей, язык пламени стал дико извиваться в воздухе. Повелительница Туманов расставила пошире ноги и вцепилась в свой конец, словно утопающий, ухватившийся за веревку. Махбарас услышал, как она нараспев читает заклинания. А потом колдунья завопила достаточно громко, чтобы ее услышали, несмотря на мучительные крики Данара. Но капитан был слишком удивлен тем, что все еще жив, чтобы разглядывать лицо Повелительницы.

Слишком удивлен он был и слишком напуган. Если колдунья решит, что он виновен, то следующим умрет он, и смерть его примет такую форму, по сравнению с которой смерть Данара покажется мирной. Но Махбарас не упал замертво в тот же миг, когда его меч пронзил огонь. По его мнению, это означало, что его ожидает нечто куда худшее.

И тут крики Данара смолкли. Огонь вокруг него исчез, и остался лишь серый пепел. Вечерний ветер унес его в долину.

Колдунья продолжала нараспев читать заклинание, а огненный язык хлестал во все стороны, словно хвост огромной кошки. Девы поспешили расступиться. Но Махбарас остался стоять на месте, словно ноги у него превратились в камень и срослись с балконом. В самом деле, ему даже пришлось опустить взгляд, дабы убедиться, что этого не произошло.

Пока оставался жив, но знал, что долго это не продлится. И поскольку он считал себя уже покойником, то не стал терять достоинство последних мгновений своей жизни и пытаться удрать.

Наверное, его смерть не пройдет незамеченной — по крайней мере среди дев. У некоторых из них души скорее женщин, чем ведьм. Данар это доказал. Возможно, они будут не столь послушными орудиями своей безумной хозяйки, став свидетелями смерти Махбараса.

Внезапно огненный язык уменьшился. Затем, свернувшись в сферу не крупнее яблока, упал на камень. Ударившись о него, он исчез — но из того места, где он ударился, повалил дым, и Махбарас увидел, как запузырился камень, словно став жидким.

Колдунья и наемник стояли, глядя друг на друга через лужу остывающей лавы не шире скамеечки для ног, но выглядевшую непреодолимой преградой. Тишина казалась тяжелой, как бронза или камень, она сковала руки и ноги людей так крепко, что сама мысль о движении казалась безумной.

Только вздымающиеся и опускающиеся груди колдуньи говорили Махбарасу, что она еще жива. Он не мог сказать, откуда знает, что и сам еще жив, но все же знал-таки, и, по мере того как мгновения сменяли друг друга, он начал гадать, удастся ли ему и дальше остаться живым.

«Не надейся. Смерть, отнимающая надежду, — самая жестокая».

Это был старый урок из книг, которые любой мальчик, рожденный быть солдатом, начинал читать тогда когда садился на коня. Махбарас твердил про себя эту истину. И еще он все время напоминал себе о том, что он сделал нечто такое, чего Повелительница Туманов не одобрила бы. Хотя, наверное, она от него этого не ожидала…

Пока же она не решила, как быть с Махбарасом, он мог жить.

Ему не приходило в голову даже пытаться бежать, пока Повелительница стоит, погрузившись в свои мысли и охваченная сомнениями, наверно, впервые с тех пор, подчинила долину своей воле. Будь он в состоянии полностью сформулировать причину такого своего поведения, то выяснилось бы, что все дело в том, что любое движение капитана могло нарушить хрупкое перемирие между ними и заставило бы Повелительницу обрушить на непокорного воина всю свою силу.

Смерть Махбараса была неминуемой; смерть, навстречу которой он пошел, чтобы положить конец мукам Данара.

Молчание нарушил какой-то звук — лязг стали о камень. Махбарас по-прежнему не двигался. Но двигаться и не нужно было. Он увидел свой меч, лежащий на камне между ним и Повелительницей.

Махбарас ожидал, что клинок почернеет, искривится. А вместо этого он блистал так, словно самый лучший оружейник в мире потратил не один день, полируя сталь. На рукояти клинка волшебными огнями мерцали самоцветы — но, несмотря на украшения, меч был хорошим оружием.

— Подними его, — приказала Повелительница. По крайней мере Махбарасу показалось, что он услышал именно эти слова, хотя он мог поклясться, что колдунья их вслух не произносила. Однако Махбарас знал, что заставлять Повелительницу повторять будет дурным делом.

Он опустился на корточки и, не сводя глаз с лица колдуньи, поднял меч. Тот, казалось, стал легче, чем раньше, но был так же хорошо сбалансирован.

О таких мечах говорилось в старинных повестях, о героях, погибших, когда волны еще, перекатывались над свежей могилой Атлантиды. Но никому и не снилось, что его собственный клинок преобразится в такое оружие.

— Отрежь у себя прядь волос собственным клинком, достопочтенный капитан, — приказала Повелительница. На сей раз Махбарас знал, что говорила именно она. И еще он знал, что не подчиниться колдунье невозможно. Не важно, какими могут оказаться последствия, — мысль о неподчинении ему и в голову не приходила.

Он отрезал прядь волос. Клинок меча отсек их без усилий. И тут капитан вспомнил еще кое-что из колдовской науки.

«Если отдашь ведьме что-нибудь, принадлежащее тебе особенно часть своего тела, ведьма сможет навести на тебя мощные чары или заставит служить себе».

Махбарас задумался об этом. А потом решил, что стоило бы не подчиниться приказу колдуньи.

Но, вместо того чтобы на месте обратить его в пепел, Повелительница Туманов улыбнулась как женщина, для лица которой такое выражение новообретенное и далеко не желанное. Казалось словно она пыталась успокоить не только капитана наемников, но и саму себя.

Это казалось в высшей степени невероятным. Будь у колдуньи хоть какие-то остатки совести, она бы не сделала того, что сотворила с Данаром. Если она и испытывала раскаяние, то оно пришло слишком поздно.

Но, как бы то ни было, лицо Повелительницы расплылось в улыбке, и миг спустя Махбарас улыбнулся ей в ответ. Спустя еще один миг он шагнул вперед и протянул прядь своих волос колдунье, хотя и не выбросил из головы мысль отказаться отдать их ей.

— Тебе незачем бояться подарить мне прядь своих волос, достопочтенный капитан, — сказала Повелительница. Она оглядела его с ног до головы. Махбарас не мог не думать о ней как о женщине, которая рассматривает его как мужчину. В золотистых, кошачьих глазах колдуньи светилась — нет, не нежность, — но то, что можно было бы назвать теплотой.

Повелительница не сотворила никаких смертоносных чар.

Махбарас сделал еще один шаг вперед, и на этот раз колдунья шагнула к нему навстречу. Прохладные пальцы коснулись его руки, дотянувшись до самого запястья, и ненадолго сжали ладонь, а затем отпустили Махбараса, зажав прядь волос капитана между большим и указательным пальцами.

Когда Повелительница Туманов отдернула руку, Махбарас заметил, что ногти у нее того же золотистого цвета что и ее глаза.

А потом он ничего больше не замечал, до тех пор, пока не оказался в центре поднимающегося вихря. Стало совсем темно. И вокруг него по-прежнему стояли восемь дев.

Капитана не удивило то, что девы теперь походили скорее на нетерпеливых женщин, чем на дочерей богини-воительницы. Его даже не удивило, что некоторые из них заметно дрожали от холода.

Когда капитан заговорил, его голос зазвучал глухо. Махбарас надеялся, что это будет последним сюрпризом нынешнего вечера.

— Вам всем нет нужды сопровождать меня, если только это не приказ Повелительницы. Мне нужна лишь одна проводница до входа в долину.

— Наша Повелительница приказала сопровождать тебя, — отозвалась одна из дев голосом столь же равнодушным, как прежде.

Казалось, девы еще недостаточно расслабились, чтобы выполнять разумные распоряжения, а не приказы своей Повелительницы.

* * *

Конан еще не нашел хорошего места для стрельбы, когда на склоне, казалось, воцарился первозданный Хаос. Пыль поднялась, словно началась песчаная буря, и из этого бурого облака выпрыгивали, выпадали и выбегали воины.

Несмотря на пыль, Конан все же определил, что некоторые из них принадлежали к дикарям пустыни — несомненно, гирумги, хотя он и не помнил узора, украшавшего головные уборы этого племени. Остальные были туранскими Зелеными плащами. Очевидно, отряд Хезаля учуял беду и вовремя прискакал на выручку Конану.

Прибытие подкрепления, однако, не гарантировало Конану победу. Отчаявшиеся дикари понеслись вниз по склону. Они превосходили численностью отряд киммерийца в два или три раза. К тому же дикари могли стрелять и вверх, и вниз по склону, не особо рискуя попасть в своих. А туранцам и наверху, и внизу нужно было действовать осторожно.

«Лучше полагаться на клинки», — подумал Конан, затем приказал не стрелять. Один лучник вздумал было возражать. Фарад сделал движение, словно собирался отнять у него лук и сломать его. Тогда строптивый лучник перекинул лук через плечо и извлек длинный нож, который, на взгляд Конана, был отличным оружием для ближнего боя.

Тут гирумги обрушились на них. Конан бросил лишь один беглый взгляд на левый фланг, откуда не доносилось никаких криков. А затем мир сжался до прохода между скалами и испачканного в пыли дикаря с обезумевшим взглядом, выскочившего прямо на киммерийца.

Варвар с силой рубанул справа, целя в грудную клетку дикаря, и попал ему по руке, сжимавшей саблю. Предплечье и талвар дикаря упали на землю. Он взвыл и попытался ткнуть хлещущим кровью обрубком в лицо киммерийцу. Клинок Конана остановил врага, глубоко вонзившись в торс дикаря и достав ему до сердца.

Дикарь упал в узком проходе между двумя скалами, частично перегородив его. Конан полуобернулся, схватил камень и швырнул его левой рукой в следующего появившегося в проходе дикаря. Камень превратил лицо этого человека в кровавое месиво, и дикарь, споткнувшись, налетел на острие только что выхваченного кинжала Конана и упал на тело своего товарища.

Рядом с ухом Конана просвистела стрела. Стреляли справа. Киммериец повернулся в ту сторону, схватил еще один камень и прыгнул вперед. Дикарь находился слишком близко для того, чтобы бросать камень, так близко, что никак не мог промахнуться, стреляя из лука. Но паника и спешка даже лучшего воина сделают ничем не лучше ребенка — и он окажется в бою куда хуже Конана.

Киммериец ударил лучника левой рукой, сжимавшей камень, одновременно делая выпад мечом поверх его плеча. Голова первого противника отдернулась назад достаточно сильно, чтобы сломать ему шею, и он врезался в дикаря, стоявшего, у него за спиной, в тот же миг, когда клинок Конана вошел ему в горло. Противники Конана попадали друг на друга.

Теперь Конан оказался на открытом месте, окруженный со всех сторон скалами, где могли скрываться лучники. За спиной его остались два прохода. По ним дикари могли обойти киммерийца с флангов. Варвар отступил, перемещаясь влево. Впереди лежал единственный узкий проход, где оба фланга были бы надежно прикрыты, а дикари смогли бы там нападать на Конана, подходя по одному.

На пути к этому узкому проходу Конану пришлось убить только лишь одного врага. Судя по крикам и воплям с обеих сторон от него, не говоря уж о лязге стали, киммериец решил, что его товарищам пока везет.

Во всяком случае он на это надеялся. Людям Конана требовалось смешать ряды бегущих вниз дикарей, прежде чем их товарищи внизу сообразят, что происходит. Если же те придут на помощь, то туранцы Конана окажутся меж двух огней.

В последующие несколько мгновений бегущие дикари были смяты. Каждый из бойцов Конана сражался за двоих, и хотя дикарей было больше, чем рассчитывал киммериец, в конечном счете победа осталась за туранцами и афгулами.

Конан только-только улучил минутку перевести дух и кое-как вытереть клинки, когда снизу раздались новые крики. С человеческими воплями смешивались испуганное ржание и мучительные предсмертные визги лошадей.

И снова раздались туранские боевые кличи.

Конан только и успел подумать, насколько же беспорядочной получилась эта битва, когда на его людей нахлынула новая волна дикарей. Эти поднимались из долины внизу. Они, казалось, столь же рвались подняться на гору, как их товарищи — спуститься с нее.

Подобно своим товарищам они превосходили в численности отряд Конана, даже если бы тот не потерял ни одного человека. А так как Конан видел одного афгула, лежащего то ли убитым, то ли тяжело раненным…

— Кром! — выругался киммериец. — Эти вшивые дикари не дают человеку вытереть меч.

Потом он выступил вперед, чтобы сразить новых врагов, но тут же отступил, когда вокруг него засвистел град стрел. Одна из них чиркнула по левому предплечью киммерийца. К ночи эта рана заставила бы Конана двигаться медленнее, но эта битва так долго не продлится, Конан же дрался целый день с полудюжиной таких ран.

Стрела не причинила Конану большого вреда. А вот лежавший прямо за спиной у киммерийца умирающий гирумги чуть не прикончил отважного варвара. Когда Конан отступил, умирающий схватил киммерийца за лодыжки и дернул на себя. Большинство людей могли с таким же успехом попытаться сдвинуть Кезанкийские горы, но этот дикарь был рослым малым и захватил Конана врасплох.

Конан опрокинулся, но, извернувшись, попытался в падении посильнее стукнуть врага. Его кулак слегка задел челюсть дикаря, но вот голова отнюдь не слегка ударилась о выступ скалы. Менее толстый, чем у киммерийца, череп тут же раскололся бы. И даже киммериец на мгновение увидел небо в алмазах — а затем умирающий гирумги навалился на него, тыча кинжалом в горло северянину.

Кинжал так и не достиг своей цели. Неожиданно позади дикаря выросла тонкая фигурка, и меч с позолоченной рукоятью обрушился на противника киммерийца, словно гнев Крома. Череп дикаря развалился пополам, а кинжал не причинив вреда ткнулся в грудь Конана.

К тому времени Конан смог достаточно хорошо сфокусировать свой взгляд, чтобы узнать воина.

— Хезаль. Клянусь шлемом Эрлика, ты вовремя прибыл!

— Ты, должно быть, серьезно повредил голову, друг мой. Такие придворные речи противны твоей природе.

— Ты хотел бы, чтоб я встал и придушил тебя, дабы доказать обратное?

— Едва ли. Я мог бы попросить в виде награды некоторые из твоих самоцветов.

— Только из моей доли. Если ты возьмешь что-нибудь из доли афгулов, я швырну тебя головой вниз в пересохший колодец, а потом засыплю верблюжьим навозом!

Хезаль притворно поежился от страха, а затем повернул голову, прислушиваясь к отдаленным звукам, не долетавшим до ушей Конана. (У киммерийца в голове все еще звенело, а желудок его радовался тому, что почти пуст.)

— Это тот сержант, который осаждал твоих сбежавших афгулов, — объяснил Хезаль.

— А он-то что здесь делает?

— Когда выясню, ты узнаешь первым. Но он только что сказал мне, что он и его ребята отогнали лошадей дикарей в долину и преследовали спешившихся беглецов.

— Лучше уж их, чем афгулов, — глубокомысленно изрек Конан. Он попытался сесть, но перед глазами у него все поплыло.

— Эй там, носилки капитану Конану! — крикнул Хезаль.

— Я получал и худшие раны еще в грудном возрасте, когда выпадал из колыбели, — пробурчал киммериец.

— Тогда ты падал не с такой высоты, как теперь, когда повзрослел, — возразил Хезаль и толкнул киммерийца, заставляя его снова лечь. Одно то, что туранец смог это сделать и что Конану не особо хотелось сопротивляться, доказывало, что, наверное, киммерийцу следует предоставить Хезалю завершить эту битву.

Она ведь была в конце концов по существу выиграна, даже если пройдет еще некоторое время, прежде чем туранцы разгонят оставшихся дикарей. Потому Конан улегся поудобнее и стал ждать носилки.

* * *

Капитан Махбарас направлялся к своим покоям. Обычно он проделывал этот путь пешком, так как тропа эта была довольно-таки крутой для лошадей, а ехать на осле ему мешало достоинство воина.

Однако сегодня ночью он мог бы еще больше потерять достоинство, оступившись и покатившись с горы, чем потерял бы, сидя верхом на осле. Такой слабости в ногах Махбарас не ощущал с того дня, когда впервые в жизни прошагал с полной выкладкой с рассвета до заката.

Повелительница Туманов оценила его как мужчину. Теперь он не мог больше сомневаться в этом. Она также проделала это прямо на виду у дев, которые могли и не быть такими уж преданными или сдержанными. Таким образом, что бы там ни думала Повелительница, это уже не являлось тайной.

Такое внимание со стороны колдуньи едва ли могло хорошо кончиться, даже если не думать о своей чести. О судьбе любовников ведьм рассказывалось во многих разных историях, но ни одна из них не имела хорошего конца.

Однако после оскорбления, которое нанес Махбарас Повелительнице Туманов, у капитана не оставалось никакой надежды. Один раз он рискнул, облегчив муки своему воину, и благодаря какому-то чуду или прихоти колдуньи, которая все-таки оставалась женщиной, его не убили на месте. Второй раз такая удача ему не выпадет.

Махбарас думал об этом, возвращаясь к далеким огонькам фонарей у дверей своих покоев.

* * *

— Так значит, гирумги решили взбунтоваться? — спросил Конан.

— Похоже на то, — ответил Хезаль.

— Одна тайна разгадана, — вздохнул Конан и налил себе в чашу еще вина.

— Ты уверен?.. — начал было Хезаль.

— Я уверен, что ты научился воевать не у Хаджара, и твой отец не служил мне нянькой, — проворчал киммериец. — Голова у меня почти не болит. Я вижу только то, что у меня перед глазами… Я не блюю и не засыпаю.

— И это доказывает, что головы у киммерийцев и правда тверже камня, — вставил Фарад.

Конан воздел руки в притворном негодовании:

— Раз уж моя голова способна удержать мысль, не поразмыслить ли нам о том, что делать дальше?

Захваченный Конаном пленник был из Клана Камня экинари. Сын вождя экинари был братом по крови вождя гирумги. Это объясняло, почему экинари ехал с гирумги.

— Даже знай ты речь этих племен, ты не смог бы извлечь из этого бородатого ответов, которых он сам не знает, — продолжал Хезаль. — И нисколько не помогло бы тебе то, что остальные члены Клана Камня, или кем там еще были его товарищи, сбежали, словно за ними гнались по пятам пятьдесят демонов.

— Пятьдесят демонов или, возможно, все уцелевшие гирумги, — заметил Фарад.

— Слава Митре, их осталось немного, — вздохнул Хезаль.

Излишняя самоуверенность приводила в безвестную могилу капитанов и получше Хезаля, но Конану показалось, что в данном случае туранец прав. Но воины Хезаля оказались не единственными, кто вступил в битву после того, как она давно началась.

Зеленые плащи старательно осаждали афгулов с заложниками, когда раздались звуки боя. Убежденные, что битва эта наверняка связана с Конаном, идущим на выручку своим людям, предводитель афгулов стал вести переговоры и предложил новые условия перемирия.

Афгулы отпустят без выкупа всех заложников и вернут им оружие. В ответ Зеленые плащи должны были принести клятву о том, что не причинят вреда афгулам до тех пор, пока они не победят общего врага.

Зеленые плащи приняли это предложение, и обе стороны поклялись соблюдать перемирие, пока их не освободят от него капитаны. Похоже, что Зеленые плащи были столь же уверены в приближении Хезаля, как и афгулы в приближении Конана, и тоже хотели сразиться с дикарями.

Поэтому афгулы и туранцы напали вместе и посеяли панику в тылу дикарей в долине. Они неплохо разжились оружием, лошадьми и багажом, а тела примерно ста пятидесяти дикарей пошли на корм стервятникам. Новые союзники потеряли не больше семидесяти человек. Конан оглядел оставшееся воинство при свете костров из сушеного навоза — аргала.

С Хезалем по-прежнему было неплохо странствовать, тем более что теперь к его природному уму прибавились мудрость прожитых лет и опыт многих битв. Хорошо отправляться в путь с таким товарищем, особенно заниматься поисками, во время которых новые враги появляются с такой же быстротой, с какой гибнут старые.

Конан поклялся отправиться на север и помочь Хезалю в Кезанкийских горах, и он решил не нарушать этой клятвы, даже если все племена пустыни и все их вожди и сыновья вождей встанут на его пути. Но это вовсе не означало, что он рассчитывал вернуться живым из этого путешествия.

Глава 10

Четыре дня они ехали на север от места битвы с гирумги. Теперь перед ними пиками вставали Кезанкийские горы. Снежные шапки более высоких пиков сверкали розовым на заре и на закате. Ветерок шептал о плодородных странах, лежащих за пустыней, и Конан с афгулами очень обрадовался.

Хезаль радовался меньше и полагал, что у него на то есть причина, несмотря на все грубые шуточки киммерийца.

— Ну вот мы и здесь, недалеко от караванных троп, — объявил Конан. — А ты все жалуешься. Тут есть колодцы с водой, деревья, дающие тень, и даже убежище для тех, кто заболеет или перегреется на солнце. Чего же ты хочешь — чтобы летучие драконы мигом перенесли нас к Кезанкийским горам?

— Я предпочел бы заставить их рыскать в горах и искать таинственную долину, — ответил Хезаль.

— И ты не попросил бы прибить колдунов на месте?

— Я бы не поставил на силу дракона в битве против колдунов, способных на многое, если верить рассказам, — пожал плечами Хезаль. — Кроме того, я разделяю твое мнение насчет договоров с чародеями. Не играй в их игры, а, приближаясь к ним, попробуй проткнуть их мечом.

Конан одобрительно кивнул:

— Что же тогда тебя беспокоит, друг мой?

— То, что мы едем прямиком в их пасть, вот что, и не притворяйся, будто ты совершенно спокоен. К тому же мы убили множество гирумги, и если те не поднимутся против Турана, то наверняка попытаются отомстить нам.

— Ха! Гирумги не выступят против нас, их осталось маловато для хорошего восстания. Более того, покуда над нами висит эта угроза, твои и мои люди с удовольствием забудут, что они вообще когда-либо обменялись хотя бы злобными взглядами.

Хезаль оглянулся на афгулов, ехавших позади Конана плотной группой. Некоторые туранцы теперь непринужденно ехали рядом с ними, болтая так, словно много лет были товарищами. Однако многие Зеленые плащи держались в отдалении и ехали с мрачными лицами. В свою очередь, афгулы зорко следили за туранцами и держали сабли наготове.

— Говори только за своих людей, — возразил Хезаль. — Я уверен в большинстве своих, но всегда найдется один злой от рождения или горюющий по погибшему товарищу. Такой человек может разрушить даже самую крепкую дисциплину. Я буду охранять твою спину, Конан, но я едва ли могу обещать, что этого хватит.

— Ты воин, а не бог, — Конан хлопнул Хезаля по плечу с такой силой, что едва не вышиб худощавого туранца из седла. Хезаль прожег его злым взглядом.

— Нам лучше всего поискать место для стоянки неподалеку от воды, — заметил он через несколько минут.

— Как так?

— Видишь то марево на горизонте? — Конан проследовал взглядом за рукой Хезаля и кивнул. Горизонт и впрямь казался смазанным.

— Песчаная буря?

— Я вижу, ты позабыл не все, чему научился на туранской службе.

— Да, хотя вот про то, насколько длинен твой язык, я как-то позабыл. В один прекрасный день Ездигерд может вырвать его с корнем.

— А ты, конечно, поставишь выпивку палачу? — Напряженность в голосе Хезаля сказала Конану больше, чем ему хотелось знать о сложном положении, в котором может оказаться честный человек под властью безжалостного молодого царя.

— Я ему шею сверну и вырву тебя из лап тирана, — ответил киммериец. — Но я не стану ожидать за это благодарности.

— Ты меня хорошо знаешь, — согласился Хезаль. — А теперь давай поищем место для стоянки. В это время года ехать навстречу песчаной буре — верная смерть, даже переждать ее неподалеку от воды — и то немалый риск. Ведь буря может бушевать не один день.

* * *

Ветер непрерывно стенал за пределами покоев Махбараса. Иной раз его завывания превращались в противный визг. Капитан дрожал не столько от завывания ветра, сколько от ненависти при виде человека, сидевшего напротив него.

Хорошо различимое сквозь дым, исходящий от бронзовой жаровни, лицо Эрмика казалось еще более самодовольным и самонадеянным, чем обычно. В то было трудно поверить, но за все время, проведенное в горах, он не потерял ни грамма жира. Махбарас гадал, сколько же денег он потратил на взятки, выжимая деньги из крестьян, и сколько же вьючных животных он загубил, доставляя себе припасы из более цивилизованных краев или даже из самого Хаурана.

Шпион решил рассказать капитану о бродивших в долине слухах. Но пока, выпив три чаши вина Махбараса, он все еще ничего не рассказал капитану.

Но вот в голосе капитана наемников зазвучали суровые нотки:

— В последний раз спрашиваю тебя. Или рассказывай, в чем дело, или держи язык за зубами.

— А что ты сделаешь, если я не сделаю ни того ни другого? — поддразнил его Эрмик.

— Ты хочешь вывести меня из себя? — Капитан говорил голосом человека, чье терпение готово вот-вот истощиться.

— У меня друзей столько же, сколько и раньше, а у тебя их по-прежнему мало, — пожал плечами Эрмик. — А я говорю как раз о том, как мы оба сможем заиметь в долине союзников.

— У нас будет мало друзей и много врагов, если ты бродил там, где нашим людям бывать не дозволено, — устало сказал Махбарас. — Это уж точно.

Эрмик пожал плечами:

— Сомневаюсь, что твой страх мудрый советчик.

— Либо не зови меня трусом, либо приготовься потерять язык, — оборвал его Махбарас.

На сей раз Эрмик понял, что ему грозит опасность. Капитан говорил как человек, готовый тут же обнажить сталь. Он склонил голову одновременно и изящно, и пренебрежительно.

— Прошу прощения. Я не зову тебя трусом. И не называй меня дураком, если я не дам тебе явного повода.

Эрмик набрал побольше воздуха в легкие:

— Девы говорят, что Повелительница Туманов желает тебя, как женщина может желать мужчину. Они не говорили, откуда им это известно, так как это, несомненно, часть тайны Долины Туманов и ее Повелительницы. Но дева, рассказавшая мне об этом, поклялась такими клятвами разным богам, которых я и не знал, что у меня нет никаких сомнений в том, что она говорила правду.

Такая осторожность в выборе слов была необычна для Эрмика, но удивление не сделало Махбараса менее бдительным. Он сложил руки на прикрытом шелковой штаниной колене. (На самом-то деле он сложил руки, прикрывая домотканую заплатку на шелке. Штаны и несколько других шелковых вещей ему подарила сестра, умершая от родов два года назад. Многочисленные путешествия по горам быстро довели одежды до такого состояния, что Махбарасу едва ли хотелось быть похороненным в них, несмотря на его привязанность к сестре.)

— Итак, мы имеем дело с колдуньей, которая начала думать своими чреслами, как и многие обыкновенные женщины. Многие женщины властвуют над своими чреслами или по крайней мере не бродят кругами, словно голодные львицы, в поисках мужчины, способного их покрыть.

— Они так и поступают, и тем большие они дуры, когда кругом множество мужчин, готовых удовлетворить их, — сказал Эрмик. — Но я не думаю, что Повелительница Туманов одна из них.

— Да и я тоже, откровенно говоря.

Даже докрасна раскаленные щипцы и кипящее масло не смогли бы извлечь из капитана описания лица Повелительницы, испытывающей радость любви. Конечно, если девы были достаточно чувствительными, чтобы узнать желание своей Повелительницы, то и этот шпион тоже мог узнать его…

— Но почему ты считаешь, что она выбрала меня? — Даже самому Махбарасу этот вопрос показался глупым.

Эрмик откровенно рассмеялся:

— А почему бы и не тебя? Я не в состоянии посмотреть на мужчину глазами женщины, но Повелительница, несомненно, видит в тебе то, что ей нужно.

— Почему меня, если ей нужен просто мужчина?

— Кто ж может знать правду о воле женщины?.. Конечно, возможно, ты прав. Если ее не особенно волнует какой именно мужчина будет с ней, то, может, и я на что сгожусь.

— Нет!

— Ревнуешь?

На этот раз Махбарас действительно вскочил со своего места, хотя и сдержался, не обнажил меча. Мгновение постояв, он сел, качая головой. У Эрмика хватило приличия не рассмеяться вновь.

— Самая мысль переспать с Повелительницей сродни безумию, — проговорил Махбарас, когда понял, что снова способен владеть своим голосом. — Никто не знает, что доставит удовольствие колдунье, равно как и того, что вызовет ее недовольство и что она сделает с мужчиной, вызвавшим у нее недовольство. К тому же она не проявляет мудрости в отношении к своим девам.

— Ты рассматриваешь Повелительницу как капитана, командующего девами-солдатами?

— Да, и ведущую войну с помощью своей магии.

— Возможно и так, — согласился Эрмик. Не спрашивая у Махбараса разрешения, он подошел к стоящему на каменный опоре кувшину из-под вина, наполовину наполненному холодной водой. Капитан заметил, что руки у шпиона немного дрожали, когда он наливал себе новую чашу. Когда он осушил ее одним глотком, его руки стали дрожать еще сильнее.

— Именно так, — заявил Махбарас. — И мудрый капитан всегда придерживается одного правила: никогда не предавайся удовольствиям, которые запрещаешь своим воинам. Думаешь, Хауран выгадает от мятежа дев, который приведет к войне в долине и разрушит все наши планы относительно Турана?

— Нет, — сказал Эрмик. — И наш родной город тоже не выгадает, если женщина, которой пренебрегли, повернет против нас. Как по-твоему, долго ли мы проживем, если Повелительница Туманов обрушит на нас свою магию?

Махбарас ответил, что он сомневается в том, чтобы человек мог измерить такой короткий промежуток времени. Эрмик кивнул:

— Значит, не следует допускать, чтобы Повелительница сочла, будто ею пренебрегают, даже если это заставит дев поревновать. Тогда нам не придется сильно ее опасаться. Если мужчина осмотрительно подойдет к Повелительнице, их и вовсе не придется опасаться.

— Это означает, что нужным нам человеком ты быть не можешь, — заключил Махбарас. А затем резко закрыл рот, щелкнув зубами, так как сообразил, что попал в хитрую западню Эрмика.

Он заставил себя рассмеяться:

— Вижу, ты уговорил себя выполнить пожелания Повелительницы, а ведь она может захотеть послушать, как ты поешь кабацкие песни и жонглируешь сушеными козлиными ушами.

Эрмик засмеялся вместе с капитаном. После того как оба отсмеялись, Махбарас налил и себе, и шпиону еще вина. Они допили этот кувшин, но капитану и все вино в мире не ответило бы на один мучивший его вопрос:

«Как, во имя всех богов, обыкновенному мужчине ублажить колдунью?»

* * *

Песчаная буря налетела ночью и бушевала весь следующий день. В пределах лагеря не было никакого колодца, так как Хезаль и Конан выбирали место, где легко защищаться. Однако колодец находился поблизости, и с помощью веревки, протянутой от ближайшего сторожевого поста к колодцу, водоносы могли сновать туда-сюда, даже когда песок сокращал видимость до расстояния вытянутой руки.

Один Зеленый плащ, новичок, еще не усвоивший жестоких уроков пустыни, отошел от этой веревки. К счастью, у него хватило ума оставаться там, где его застигла ночь, и так как он возвращался от колодца с полными бурдюками воды, то не страдал от жажды.

Утром этот воин вернулся в лагерь. Кожа у него горела от ветра с песком, но в остальном он остался невредим, и Хезаль приказал сворачивать лагерь. С темного неба все еще сыпался песок, и горизонт был почти виден, но капитан сказал, что на следующей стоянке будет два колодца и там можно удержаться хоть против целой армии.

— Даже рвущейся в бой армии, не считающейся с потерями, лишь бы уничтожить врага? — уточнил Конан.

— Ты хорошо понимаешь дикарей пустыни, Конан.

— Я же киммериец… Я ответил на твой вопрос?

— Не совсем. Я собирался сказать, что понимаешь ты их хорошо, но не до конца. Никакой вождь не обречет на смерть слишком много воинов. Ведь после битвы те, кто остался в живых, могут обратить свой гнев против него. И даже если они сохранят ему верность, но их останется слишком мало, то его племя или клан может пасть жертвой более многочисленного врага, или сам вождь может пасть от руки кого-нибудь воина, метящего на его место и имеющего много сторонников. Дикари пустыни редко станут драться до последнего человека, кроме тех редких случаев, когда им не оставят иного выбора. Конечно, — криво усмехнулся Хезаль. — Возможно, это и будет как раз один из тех случаев.

— Я помню, что ты у нас — оптимист, — сказал Конан.

— Надеюсь, мы оба проживем достаточно долго, чтобы вспоминать друг друга, — усмехнулся Хезаль.

— Не проживем, если ты не будешь получше остерегаться змей, — отрезал Конан и показал на пустынную гадюку, извиваясь, ползшую к левой передней ноге коня капитана.

— Я остерегаюсь, — отозвался Хезаль. В руке у него в тот же миг появился кинжал. А в следующее мгновение он уже глубоко вонзился в песок, перерезав гадюку надвое как раз за капюшоном. Тело змеи бешено извивалось, но к тому времени, как капитан, подобрав кинжал, снова сел на коня, тварь уже перестала двигаться.

Туранцы отъехали, построившись, как принято в тех случаях, когда воины опасаются бури. Они ехали двумя колоннами, и каждый находился от своего товарища чуть дальше, чем на длину копья. Все надели белые одежды, и на каждые десять всадников приходился один с рогом или барабаном.

Мальчик, которого Конан встретил в горах Ильбарс превратился в мужчину, за которым можно было следовать. Если б Хезаль мог гарантировать Конану безопасность, киммериец, возможно, даже вернулся бы в армию Турана.

Но боги распорядились иначе, и поэтому Конан решил отправиться на запад, когда завершится это путешествие…

Глава 11

Тем утром они находились недалеко от той части пустыни, которую гирумги называли своей. (Во всяком случае той части пустыни, где чужестранцы могли с большей вероятностью умереть от рук гирумги, чем от рук воинов любого иного племени. Дальше этого территориальные претензии кочевников обычно не простирались. Ведь их племена двигались по пустыне, словно флот торговых судов в открытом море.) Поэтому туранцы внимательно высматривали врагов, так же как признаки перемены погоды. И когда снова налетела песчаная буря, никто не удивился.

Однако всего за несколько мгновений до того, как разыгралась буря, часовые заметили всадников неподалеку. Благодаря какому-то странному феномену, воздух между ними и всадниками был прозрачен, как в ясный день в Ванахейме. Можно было даже пересчитать всадников (их было около трех сотен), разглядеть знамя гирумги и головные уборы у тех, что были поближе.

Конан не спорил, когда ему сказали, что у всадников знамя племени гирумги, но насчет остального киммериец засомневался. Он не мог сказать, какого племени эти воины, но готов был поручиться, что они окажутся вовсе не гирумги.

Когда и небо, и воздух стали бурыми, туранцам пришлось искать убежища, пока еще хоть что-то можно было разглядеть. Конан растянул своих воинов цепью и направился в сторону колодца. Не слезая с коня, он наблюдал, как туранцы следуют за ним, выезжая из пыльного облака, чтобы найти убежище в естественной впадине посреди пустыни.

— Мы будем стеречь здесь, а ты со своими афгулами — на другой стороне впадины, — крикнул ему Хезаль. Песчаная буря завывала, словно морской шторм, и жесты стали более разумным способом общения.

— Ладно, — прокричал в ответ Конан. Он не добавил, что сам лично намерен проехать дальше и посмотреть, что за всадников он видел и с кем им, возможно, придется столкнуться. Хезалю будет трудно наказать его за неподчинение приказу, которого он не получал.

Конан подождал, пока туранцы и афгулы заняли намеченные места и пока противоположный конец долины не затянуло облаком песка. В низине ветер был тише, чем в открытой пустыне наверху, и Конан решил, что сможет незамеченным подкрасться к таинственным всадникам.

Рассудив так, киммериец не принял в расчет Фарада. Когда Конан, спешившись, проскользнул между часовыми-афгулами, собираясь исчезнуть в облаках песчаной пыли, он обнаружил, что на камне рядом с ним, скрестив ноги, сидит Фарад.

— Я чуть не перерезал тебе горло, приняв за врага, — резко бросил ему Конан.

— Разве это было бы хорошей платой за мою преданность? — невинно посмотрел на него афгул.

— Ты проявляешь преданность или хочешь уподобиться вши в набедренной повязке?

— Нам показалось, что тебе не следует отправляться на разведку одному. Кто поможет тебе, если ты подвернешь ногу или разобьешь себе голову.

— Разобьют здесь скорее всего не мою голову, друг мой.

— Поэтому мы бросили жребий, кому выпадет честь идти с тобой, — не дрогнув, продолжал Фарад с совершенно невозмутимым лицом.

— Использовав, конечно, в качестве жребия твои игральные кости? — уточнил Конан. Он невольно улыбнулся, тронутый решительностью Фарада.

— Конечно. Но я ж не тот, кто оставляет слишком много на волю случая.

— Тогда пошли. Если б мне так уж требовалось идти одному, я мог бы отослать тебя. Но нам обоим никак не удастся успокоить Хезаля и его людей, если те прознают о нашем плане.

Конан спрыгнул с камня, Фарад последовал за ним, и они бок о бок нырнули в бурю.

На равнине буря ослепляла и душила любого путешественника, который не нашел себе убежища. Прежде чем Конан и Фарад преодолели половину расстояния до аванпостов неизвестного отряда, им пришлось, чтобы и дальше свободно дышать, обмотать тканью все лицо, оставив лишь узкую щелочку для глаз.

Конан слыхал о племенах в Кхитае, обладавших искусством делать маски из воздушных пузырей таинственных рыб, прозрачные и все же достаточно прочные, чтобы выдержать песчаные бури их пустынь. Киммериец не хотел очутиться в Кхитае, но пообещал себе, что, если ему когда-нибудь доведется побывать в этой далекой стране, он обязательно нанесет визит племенам пустынь и позаимствует у них такую маску.

Варвар достаточно долго прожил в пустынях, чтобы знать, как изучать окружающую местность, никогда не поворачиваясь лицом против ветра, и как защитить глаза пальцами, когда не остается иного выбора. Но сегодня Конану не грозила опасность ослепнуть на солнце!

Местность стала сильно пересеченной. Даже без песчаной бури цепочке часовых пришлось бы стоять почти вплотную друг к другу, чтобы охранять устроившийся на отдых отряд. Гирумги теперь находились на расстоянии броска копья, и лишь один из них, похоже, стоял на посту.

Часовой носил головной убор гирумги, два длинных кинжала висели у него за поясом, рядом с небольшой сумкой. И он, судя по выражению лица, испытывал полнейшее отвращение к обязанностям часового.

Более того, этот часовой проводил большую часть своего времени, прячась за камнем от порывов ветра. А где он высовывался из укрытия, то смотрел больше назад, чем вперед. Он вел себя так, словно ожидал, что враги появятся из его собственного лагеря, а не из лежащей перед ним низины.

Конан уже готов был взять часового в плен, но Фарад увидел слабости дикаря так же быстро, как и киммериец, а ударил и того быстрее. Пригнувшись достаточно низко, чтобы его скрывал камень, Фарад незамеченным подкрался к часовому на расстояние вытянутой руки. Тут часовой то ли увидел, то ли услышал что-то, глаза у него расширились — а затем расширились еще больше, когда брошенный Фарадом кинжал вонзился в горло караульного.

Конан склонился над павшим. Нанесенный ветром песок тут же засыпал лужу крови.

— Я хотел без шума взять его в плен.

— А я все сделал бесшумно. Во всяком случае шумел меньше, чем ты, подбираясь ко мне.

Конан вспомнил, что право свободно разговаривать с вождем было одним из самых священных у воинов-афгулов. Бояться нужно было того, кто не высказывал тебе прямо в лицо то, что думал, так как такой человек скорей всего готовился вонзить тебе в спину кое-что поострее слов.

— Тогда мы должны пробираться дальше. На этот раз первым нанесу удар я.

— Конечно, Конан. С глупыми часовыми, как с дешевыми женщинами, — в них обычно нет недостатка.

Конан и Фарад проскользнули в лагерь незнакомцев. К несчастью, к тому времени, когда они подобрались достаточно близко, чтобы опознать неизвестных воинов, буря закружила песок так густо, что их воспаленные глаза едва отличали камни от сгорбившихся людей.

И к тому же людей в лагере оказалось слишком много, чтобы без риска можно было взять пленника. Для того чтобы насторожить врагов, могло хватить и скрежета кинжала о кожаные ножны. Тогда сражение началось бы в самый неподходящий момент.

И все закончилось бы смертью Конана и Фарада. Афгулы остались бы без предводителя. Конан не настолько доверял даже Хезалю, чтобы поверить, будто в этом случае его товарищи останутся целы и невредимы.

Конан и Фарад проползли широким полукругом, огибая убитого часового. Его убежище за камнем почти исчезло в буром мраке, когда ветер переменился и в воздух взметнулось еще больше песка. Конану показалось, что он увидел движущиеся вокруг камня фигуры, но не был в этом уверен.

Киммериец надеялся, что если там и правда кто-то движется, то это — люди. Песчаная буря в неизвестной местности заставляла человека верить в существ загробного мира, вырвавшихся на волю и бродящих вокруг, стремясь причинить зло.

И тут Конан понял, что кто-то появился на том месте, где раньше стоял часовой, и этот неизвестный увидел его и Фарада.

За ними кто-то следил.

Вначале было трудно утверждать это наверняка, и никто с менее острым слухом и зрением, чем киммериец, не смог бы заметить преследователя. Облако песка и пыли становилось все гуще, а ветер выл, словно сонм скорбящих демонов.

Но уши Конана уловили лязг стали о камень, стук смещенных камней и один раз громкий вздох. Дважды киммериец припадал к земле и видел, как что-то двигалось, так как человеку, кравшемуся сзади, не удавалось вовремя спрятаться, чтобы ускользнуть от взгляда Конана.

Наконец Конан жестом подозвал к себе Фарада и шепнул на ухо афгулу, что везение, возможно, не изменяет им. Они не уволокли из рядов врага пленника, но, наверно, тот сам вот-вот приползет к ним в руки.

— Полагаю, в твои руки, — уточнил Фарад.

— Одному из нас лучше быть готовым бежать, если Дело не выгорит, — отозвался Конан.

— Незачем хлестать и так готового бежать мула, — кисло сказал Фарад. — Счастливой охоты, мой вождь. — и афгул отполз влево. Конан скользнул вправо и залег.

Фарад не особенно старался спрятаться. Это, в свою очередь, выманило преследователей — трех воинов в халатах. Ни один из них не носил знакомых Конану племенных знаков. Самый маленький из троицы был вожаком, хотя другие, казалось, готовы были оспаривать его приказы. Наконец все трое, похоже, пришли к единому мнению и стали подкрадываться к Фараду.

Один из воинов оказался настолько близко к Конану, что киммериец мог протянуть руку и коснуться его. Именно это он и проделал, опустив кулак, словно дубинку, на череп этого человека. Тот дернулся вперед, врезался подбородком в камень и потерял сознание.

Конан быстро связал ему руки полосами ткани, оторванными от его же одежды, а затем убедился, что тот дышит. Два десятка шагов привели его в тыл второго преследователя — маленького вожака.

Но киммерийца заметил третий преследователь, как раз когда сильный порыв ветра расчистил воздух между ними. Бессловесный крик третьего воина поднял тревогу, но он сделал роковую ошибку, попытавшись перекатиться и снять с плеча лук.

Конан успел подобраться к малышу и схватить его. Тот ударил Конана кинжалом, который, похоже, был его единственным оружием и оказался достаточно острым, чтобы пополнить коллекцию ран киммерийца. Дикарь брыкался и вопил тонким голосом, заставившим Конана подумать, что он, возможно, захватил в плен евнуха или подростка.

Но все это не помешало Конану скрутить противника. А Фарад тем временем убил лучника. Афгул настолько твердо решил убивать бесшумно, что дал этому типу достаточно времени, чтобы поднять тревогу. К счастью, при виде выросшего над ним Фарада третий воин, казалось, онемел. Он попытался сменить оружие с лука на талвар, но на середине обмена сандалия Фарада погрузилась ему в живот. И лук, и сабля упали на песок, а воин повалился поверх их.

Фарад посмотрел на свою жертву:

— Он нам нужен?

— Нет, — ответил Конан, связав и заткнув кляпом рот своему пленнику. — Сомневаюсь, что тебе понадобится даже связывать его. Только к вечеру он сможет снова безболезненно втянуть в себя воздух.

Пленник Конана находился в лучшем состоянии. Хотя он не мог ни говорить, ни бороться, так основательно его связали и заткнули ему рот, его большие глаза с подведенными краской веками красноречиво прожигали взглядом Конана и его спутника.

— А этот петушок-то боевой, — заметил Фарад, слегка пнув пленника по ребрам. — И посмотри на качество халата и пояса. Готов поспорить, сын вождя.

Конан осмотрел халат и пояс, а также и то, что находилось под ним.

Он опустился на колени и провел рукой по плечам пленника, а затем по груди.

— Ха! — хмыкнул киммериец. — Ты проиграл бы этот спор.

— Э? — промычал Фарад, сбитый с толку поведением Конана.

— Скорее всего мы поймали дочь вождя.

— У, — снова промычал Фарад, на сей раз довольно плотоядно.

Конан покачал головой:

— Она хорошая заложница, покуда невредима — и ни мгновением дольше. А в нашем положении один заложник стоит десяти женщин.

— Скажи это ребятам, которые много месяцев не видели женщины, — пробурчал Фарад. — Мне не очень улыбается драться с Зелеными плащами из-за этой крохи.

Женщина, казалось, не понимала речи афгулов, но по тону говоривших она догадалась, о чем идет речь. Глаза у нее округлились, а дыхание участилось.

Конан взвалил пленницу на свое массивное плечо и слегка похлопал ее по заду.

— Не беспокойся, девочка, — сказал он по-турански. — Кроме того, что ты хорошая заложница, ты достаточно боевая, чтобы к тебе относились как к воину. Всякий, кто полезет к тебе, поплатится жизнью.

— А я поддержу моего вождя клинком и кровью, — добавил Фарад, и хотя он говорил на афгули, женщина уловила его интонацию и, казалось, расслабилась.

Потом Конан зашагал назад широким шагом горца. А Фарад охранял его тыл. К тому времени, когда дикари подняли тревогу, киммериец и афгул уже вернулись в свой лагерь.

* * *

Женщину эту — едва ли, впрочем, женщину, так как она призналась, что ей не больше девятнадцати лет, а выглядела она и того моложе, — звали Бетиной. Она доводилась сестрой Дойрану, наследнику вождя племени экинари и брату по крови вождя гирумги. Она путешествовала со смешанным отрядом экинари и тех гирумги, кто спасся после битвы на юге.

Все это она охотно рассказала, после того как они добрались до лагеря…

Фарад и Конан привели ее в свой лагерь, развязали ей ноги и вынули кляп. И не успели они и пальцем пошевелить, как из пыли выскочил человек, замахнувшийся ножом для удара.

Конан преградил ему дорогу ударом ноги. Незнакомец споткнулся об эту напоминающую древесный ствол ножищу и растянулся на земле. Нога Фарада придавила ему запястье, он завизжал. Нож выпал из обмякших пальцев.

Фарад схватил упавший кинжал, освободил девушке руки и отдал ей клинок. Конан кивнул:

— Только будь осторожна с тем, против кого ты его поднимаешь, девочка, — посоветовал северянин. — У меня не так много крови, чтобы я мог позволить себе терять ее понапрасну.

Бетина усмехнулась, а затем покрутила клинок, показывая, что у нее есть опыт в обращении с кинжалами.

Сделала она это как раз вовремя. Около них полукругом собрались Зеленые плащи. Конан и Фарад встали так, чтобы у них и девушки за спиной был огромный валун. Конан увидел, что несколько Зеленых плащей полезли на валун, чтобы напасть сверху, и решил, что покинет Туран с незапятнанной честью, но вот насчет шкуры — другой разговор.

— Стойте!

Для человека скромного роста и худощавого Хезаль обладал удивительно звучным голосом. Его крик перекрыл вой ветра и заставил воинов Турана застыть на месте.

— Что тут за драка? — осведомился Хезаль, выходя вперед.

Он слушал, покуда обе стороны излагали свои версии случившегося. По крайней мере, капитан не утратил власти над своими воинами. Конан не питал никаких иллюзий насчет того, что произошло бы в противном случае.

— Зеленые плащи не трогают чужих пленников, — изрек наконец он. — Милгун, попроси прощения у капитана Конана.

— Капитана? — Милгун сплюнул.

— Милгун. — Хезалю не требовалось ничего добавлять к сказанному, не говоря уж о том, чтобы обнажить сталь. Его глаза закончили работу, начатую голосом.

Милгун неуклюже отвесил почтительный поклон.

— Прошу прощения, Конан, — сказал он.

— Так вот, Конан, — сказал Хезаль. — В прошлом году Милгун потерял брата в бою с гирумги. Всякий, кто ездит вместе с ними, его враг.

— Я не враг Зеленым плащам, — запинаясь проговорила Бетина.

— Твой брат ездит вместе с гирумги! — выкрикнул кто-то.

Хрупкий мир едва не был нарушен. Бетина оскалила зубы, напомнив Конану киммерийскую дикую кошку, защищающую своих детенышей. Конан твердо решил накормить сталью следующего, кто вздумает выкрикнуть оскорбления.

Все увидели решимость, появившуюся на мрачной физиономии киммерийца, и замолчали.

— Бетина, — обратился к девушке Хезаль на диалекте, который Конан едва понимал. — Ты говоришь, ты не враг Зеленым плащам. Однако твой брат разъезжает вместе с гирумги, которые пролили нашу кровь и не так уж давно. Расскажи нам об этом…

— Я… У меня… нет слов… я плохо говорю на вашем языке… — запинаясь, произнесла Бетина.

— Я переведу твои слова в речь моего народа, — предложил Хезаль.

— А я успокою первого, кто вздумает выступать, — пообещал Конан.

Тишина в лагере нарушалась только воем ветра. И вот, наконец, Бетина заговорила.

Глава 12

Брат Бетины Дойран увяз в интригах глубже, чем подозревали окружающие, или, во всяком случае, так выходило по рассказу девушки. Вначале он поклялся быть братом по крови вождю гирумги, чтобы гарантировать наследование власти в племени гирумги, если тот преждевременно умрет.

Старый Иригас не умер, а был прикован к постели недугом и редко говорил о чем-либо, кроме как о давно умерших женах и давно отгремевших битвах.

— Он умрет, и тогда его названый брат сразу же поведет воинов в поход, — сказала Бетина.

Гирумги были всегда готовы попытаться помериться силами с Тураном, и суждения Дойрана нисколько не улучшились от того, что он прислушивался к речам горячих голов племени, младшим воинам. Однако он был слишком хитер, чтобы уповать только на силы двух великих племен.

Хауран давно враждовал с Тураном, если про лисицу можно сказать, что она враждует со слоном. За последний век Туран в любое время мог завоевать Хауран или превратить его в пустыню, стоило только пожелать. Чтобы сохранить независимость Хаурана, пришлось заплатить немалую цену и кровью, и сокровищами, собирая под свои знамена врагов Турана.

Правивший железной рукой молодой Ездигерд казался более воинственным, чем его родитель, и жители Хаурана искали союзников. Они плели интриги с племенами пустыни, и нашли среди экинари и гирумги немало чутких слушателей (протянувших руки в ожидании подачек), в основном среди приближенных Дойрана и его сторонников.

Вот тут Бетина заговорила от своего имени, перейдя на ломаный туранский:

— Многие экинари… друзья Турану. Но даже если не друзья… честные люди. Думать, что Хауран… использовать нас, как… как игрушки. Я, Бетина… я говорить от их имени.

Среди слушателей, похоже, никто не спешил поверить, что какие-то дикари пустыни могут быть настоящими друзьями кому бы то ни было, не говоря уж о Туране. Но было не трудно поверить в союз дикарей и Хаурана. Хитрость и честность этих дикарей вошла в Туране в пословицу очень давно.

— Эти кочевники не дураки, — признал Милгун. — Госпожа, возможно, я набросился на вас, не подумав.

Так как чуть ли не все считали Милгуна неспособным одновременно что-то делать и думать, это вызвало смех. Но это был здоровый смех, и воины вскоре разошлись осмотреть своих скакунов и снаряжение, чтобы быть готовыми ехать дальше, когда стихнет буря.

Бетина, Фарад, Хезаль и Конан остались одни. Хезаль все смотрел на равнину, словно ожидая, что из песка в любой момент вырастет сплошная стена свирепых воинов.

— Нам лучше быть готовыми сражаться или бежать, если за этой дамой явятся ее друзья, — сказал он.

— О, я думаю, этого не произойдет или, во всяком случае, если и произойдет, то не скоро, — неожиданно заговорила Бетина на безупречном туранском.

Трое мужчин посмотрели на девушку так, словно у нее только что вырос длинный пурпурный хвост. А затем переглянулись.

Бетина рассмеялась:

— По правде говоря, сопровождавшие меня воины, — и я благодарна, что их не убили, — были там только для того, чтобы помочь мне попасть в плен и вырваться из лап Дойрана. Когда их найдут люди моего брата, они покажут, где я упала в расселину. Меня сочтут погибшей, по крайней мере, на достаточно длительный срок, чтобы мы могли спокойно ускакать на север.

Конан кивнул. Это казалось разумно, если она хочет освободиться от власти брата. Конану также пришло в голову, что подмога со стороны Бетины даже больший подарок судьбы, чем кажется на первый взгляд. Если он правильно помнил, то земли экинари располагались далеко на севере — ближе к Кезанкийским горам, если вообще не граничили с их предгорьями.

Уж точно воины этого племени знают о тайнах гор побольше, чем известно остальным.

Бетина степенно кивнула, как могла бы кивнуть наследница какого-то знатного дома трем старшим слугам:

— Я с радостью отправлюсь в путь вместе с вами, господа, так как вижу, что у вас есть мудрость и сила. Но вначале мне нужно переговорить со своими людьми.

И с этими словами она исчезла во мраке столь быстро и бесшумно, что Конан какой-то миг гадал, уж не дух ли она. Но затем он увидел следы, пусть даже заносимые теперь песком, и услышал донесшийся из-за камня смех, похожий на перезвон храмовых колокольчиков.

Трое мужчин снова переглянулись и одновременно произнесли одну и ту же фразу, каждый на своем родном языке:

— Ах, эти женщины!

* * *

Люди Хезаля и Конана выехали, как только песчаная буря поутихла настолько, чтобы позволить путешествовать, но до того, как стих ветер, который должен был замести их следы, и осела песчаная пыль, скрывавшая их от посторонних глаз. Они оставили между собой и гирумги несколько часов пути, а затем нашли участок неровной, заросшей кустарником местности и остановились, ожидая Бетину.

Когда свет дня потух, и его место заняло усеянное звездами покрывало, и девушка присоединилась к туранцам, отряд отправился дальше.

Двигаясь ночью и отдыхая днем, им потребовалось пять дней, чтобы добраться до земель экинари. Или, во всяком случае, до земель, находившихся там, где существовала большая вероятность встретить воинов племени экинари, чем воинов любого иного племени.

Экинари едва ли были мирными людьми — в пустыне, как и в Афгулистане, никакой миротворец не прожил бы достаточно долго для того, чтобы родить сыновей. Но, как сказала Бетина, в этих землях было много хороших колодцев и безопасных мест, где можно укрыть женщин и детей.

— Нашим воинам не нужно постоянно объезжать свои земли и очищать их от врагов, чтобы поддерживать жизнь племени, — объяснила Бетина. — Мы можем даже иногда отказаться от кровной вражды. Вот потому-то мне кажется, что народ не пойдет за Дойраном.

— Возможно, и так, — согласился Конан. — Но, имея за спиной воинов и золото гирумги, он сочтет, что может поступать, как ему заблагорассудится. И, возможно, даже будет прав.

— Я не люблю своего брата, — сказала Бетина. — Он ведь готов обратить в рабство Хаурана свой собственный народ и племя союзников.

— Многие хорошие люди совершали и худшие вещи, когда их опьяняло честолюбие, — резко ответил Конан. — Кроме того, не так уж трудно найти в племенах пустыни людей, готовых следовать за тобой, если ты скажешь, что стремишься досадить Турану. Воины Турана, имея дело с народами пустынь, действовали несправедливо, а у кочевников долгая память на обиды.

Бетина подарила Конану лучезарную улыбку, а Хезаль бросил на киммерийца кислый взгляд. Фарад же старательно разглядывал пустыню, но Конан заметил, как губы воина изогнулись в улыбке.

Под звездным покрывалом они направились к Кезанкийским горам.

* * *

Кезанкийские горы вздымались не так высоко, как Ильбарс в Туране, не говоря уж о Гимелии — северной Вендии. Уж там-то казалось, что горы поддерживают само небо, пронзают его, вознося свои одетые снегами пики на запредельную высоту.

Однако для Конана и его спутников Кезанкийские горы показались неприступными. Гнездившиеся на полпути к вершинам гор орлы выглядели крошечными, словно голуби, даже для острых глаз киммерийца. А птицы, летавшие выше, оставались невидимыми, словно заколдованные.

Между тем ветер пустыни стал холоднее, и его свист и пение в скалах вызывали дрожь у людей.

— Словно сам ветер знает, что этого места надо избегать, — сказал Фарад.

— Ха, — бросил Конан. — А я-то думал, что ты почувствуешь себя впервые как дома, с тех пор как мы…

— Бежали из Афгулистана? — закончил за него Фарад. Он обнажил зубы в усмешке, но в его глазах не проглядывало никакого веселья. Затем он покачал головой. — Что может таиться в горах моей родины, я знаю..

— Разбойники, овцы и вши, — бойко перечислила Бетина. Фарад молча воззрился на нее, а затем рассмеялся так громко, что смеху его вторило эхо.

— Вы не так уж и ошиблись, госпожа, — сказал Фарад. — Но даже вши — ну, не скажу друзья, но по крайней мере знакомые. А в этих горах все нам чужое. Вид у скал такой, словно с любым незнакомцем они обращаются как с врагом.

Подняв взгляд на высящиеся перед ними серые стены и прислушиваясь к завыванию ветра, Конан понял, что согласен с Фарадом.

* * *

На следующее утро, остановившись на привал, они нашли остатки лагеря… Отправившись вместе с Фарадом поохотиться, Конан первым увидел несколько пятен сажи в середине круга утоптанной земли.

Пока Фарад караулил, киммериец присел на корточки рядом с одним кострищем, изучая его. Он просеял песок между пальцами, понюхал пепел и наконец, поднялся.

— Ты напоминаешь мне гончего пса, вынюхивающего след, — заметил Фарад.

— Да, наверное, похоже, — ответил киммериец. — Теперь давай-ка отыщем их яму для мусора. Ручаюсь, в этом лагере останавливалось, по меньшей мере, человек сорок. Что-нибудь оставленное ими в яме должно побольше рассказать нам о том, кто они такие.

— Если только мы сможем отыскать ее и выкопать отбросы, — уточнил Фарад.

— О, отыскать-то ее мы, думается, сможем. Что же насчет того, чтобы раскопать ее, то я сделаю это сам, если не найдется никакого другого способа.

— Я могу избавить тебя от этого, киммериец.

По воле случая приказ Хезаля избавил от этой грязней работы и Конана, и Фарада. Группу Зеленых плащей живо отправили потрудиться ножами, руками и случайно оказавшейся у одного из всадников лопатой. (Кавалерия не любила строить полевые укрепление или возить с собой инструменты.) Выкопанный мусор поведал Хезалю и Конану то, о чем они и так догадывались.

— Четыре сотни разбойников — те, кого кочевники называют шатунами, — определил Хезаль. — Обычно это народ отчаянный, злобный.

— Тогда кто же оставил вот это? — протянул Конан почерневший металлический квадратик.

— Какой-то воин с юга оставил заколку от плаща, — предположил Хезаль. — Воистину хорайянский капитан или, по крайней мере, человек высокого звания. Насколько я могу судить, там, под сажей, серебро с изображением короля.

— Ты уверен, что у тебя никогда не возникало искушения перейти на службу к Мишраку? — поддразнил туранца Конан. — У тебя хороший нюх для работы в Разведке.

— А также чувствительная совесть, — возразил Хезаль. — Он понизил голос. — Тем более с тех пор, как власть наследовал Ездигерд… и, ручаюсь, не у меня одного.

Конан ничуть не сомневался в этом. В Туране честных людей было ничуть не меньше, чем везде, и даже больше, чем в некоторых странах, где киммерийцу доводилось бывать. Но, покуда обещанная Ездигердом империя ослепляла туранцев блеском славы и наполняла их кошельки золотом, многие могли оказаться менее честными, чем были бы при другом правителе.

Туран мог выгадать от того, что киммериец отправился вместе с Хезалем, но Конан собирался закончить совместное путешествие далеко от Турана и с драгоценными камешками на поясе. Он по-прежнему собирался отправиться в Коф.

— Нам лучше выставить хорошую охрану, — сказал Хезаль. — Сорок шатунов с опытным капитаном во главе могут-таки причинить некоторые неприятности, если застигнут нас врасплох.

— Возможно, — кивнул Конан. — Но мы можем причинить им больше, если сами застигнем их врасплох.

Хезаль нахмурился, а Конан расхохотался:

— Вы, туранцы, по-прежнему мыслите как степные всадники. Вам никогда нельзя отправляться на войну, не прихватив с собой одного или нескольких горцев, чтобы те указывали вам, что делать, когда местность не ровная, а пересеченная.

Хезаль устало посмотрел на киммерийца:

— Отлично, друг мой. Ты говори, а я послушаю. Но, клянусь всеми богами, за каждое неразумное слово, сказанное тобой, я возьму по камню из того мешочка, прежде чем вернуть его тебе. Заговори меня, пока не оглохну, и поедешь в Коф с пустым кошельком.

— Лучше с пустым кошельком, чем без головы, — парировал Конан и, достав кинжал, принялся чертить острием линии на песке.

* * *

Конан осторожно переместил свой вес так, чтобы сдвинутый с места камень не откатился достаточно далеко. В пустынной ночи все замерло, ветер спал, как и весь мир.

Или, скорее, как должен был спать весь мир, по мнению разбойников.

Предложенная Конаном ловушка была простой. Основной отряд туранцев остановится на привал в тени скал, выбрав такое место, где никто не сможет ударить сверху, если только не прилетит верхом на орлах.

Караулить лагерь они будут шумно и расхлябанно, словно считают себя в полной безопасности, как у себя дома. Пусть разбойники увидят легкую добычу.

Когда стемнеет, начнется пир, хотя Хезаль поклялся, что кастрирует всякого, кто на самом деле выпьет хоть каплю вина. А тем временем отряды воинов, отобранных за сноровку в обращении с оружием и остроту ночного зрения, незаметно расползутся в разные стороны по трем азимутам, охватывающим все подходы к основной группе.

Всякий, кому вздумается убивать и грабить ничего не подозревающих и не способных сопротивляться воинов, столкнется с неожиданным сюрпризом.

Плеча Конана коснулась тонкая рука. Он не шелохнулся, но сердце у него в груди так и екнуло. Наверно, мысль о смерти была дурным предзнаменованием.

Однако он не нанес удара, потому что в следующий миг та же ручка коснулась его губ. Он почувствовал у себя на губах тонкие, но сильные пальцы и учуял запах женщины и самых слабых духов.

Глаза Конана уже привыкли к темноте, и он без труда узнал Бетину. Трудно ему было понять, зачем она находится здесь, в засаде. Но он не мог спросить ее об этом сейчас, когда самый тихий шепот мог предупредить затаившихся врагов.

Девушка решила этот вопрос за них обоих, скользнув в объятия киммерийца. Ее головка легла на могучее плечо воина, а губы оказались у самого его уха. Ощущать эти губы было более чем приятно, особенно их тихое трепетание, пока девушка объясняла киммерийцу причину своего неожиданного появления.

— Эти воины относятся к своей роли слишком серьезно. Они только и знают, что петь одну похабную песню за другой.

Конан переместился так, чтобы ответить Бетине тем же способом, как она говорила с ним. Почувствовать под губами ее ушко было более чем приятно.

— Ты не садовая роза, чтобы зачахнуть от нескольких грубых слов. Скажи правду.

Бетина немного помолчала, а затем ответила:

— Я вижу, ты знаешь женщин.

— Если б я в моем-то возрасте не знал их, то это выглядело бы странно…

— Наверно. Но, по закону, я могу стать вождем экинари и гирумги вместо Дойрана, если смогу сражаться как мужчина.

— И как же сражаются мужчины у экинари?

— Они должны… Они должны быть мужчинами, а не евнухами и должны побеждать врага в бою.

От этих слов кровь Конана заструилась по жилам чуть быстрее.

— Это не игра, Бетина. Тебя могут убить.

Эти разбойники не друзья экинари, да и любому другому племени тоже. А жители Хаурана и того меньше. Я пришла сюда не ради развлечения, Конан.

Киммериец поборол душивший его смех:

— Развлечения бывают разными. Но, согласен, темная канава, где ждешь в засаде блохастых разбойников, веселым местом не назовешь. — Он сжал восхитительно твердое и округлое плечо девушки. — Думаю, ты сочтешь меня столь же умелым, как…

Киммериец внезапно оборвал фразу на полуслове. В паузе между доносившимися из лагеря песнями его ушей достиг иной звук. Он мог быть вызван снова поднявшимся ветром, но мог оказаться и шорохом осыпавшегося под неосторожной ногой песка.

Самым разумным было дождаться следующей ошибки подкрадывающегося врага. Бетина напряглась, но не издала ни звука, за исключением слабого шороха, когда извлекла кинжал из-под одежды.

Звук раздался вновь. На этот раз это был, несомненно, звук шагов. Миг спустя где-то покатился камешек, и тогда Конан смог определить, откуда он исходит. Вражеский воин находился слева. Слишком близко, чтобы проскочить мимо Конана и не заметить его засады.

Однако Конан не желал, чтобы капкан захлопнулся ради одного-единственного человека. «Нам нужно завлечь их и прикончить большую часть», — объяснил он Хезалю, когда они обсуждали этот план, и попросил не забыть передать это своим воинам.

Конан снова переместился с осторожностью подкрадывающейся к птице змеи. Он увидел темное пятно на фоне неба, похожее на человека. Враг находился едва ли на расстоянии длины копья. Человек этот носил драный халат разбойника и был таким же патлатым и бородатым, как разбойник, но рукояти его меча и кинжала поблескивали серебром.

«Он слишком заботится о своих клинках, чтобы зачернить их для ночной работы, — подумал киммериец. — Рядовые воины так не поступают».

В последний момент подкрадывавшийся обернулся и потому увидел надвигающуюся смерть — гигантскую темную фигуру, словно выросшую из-под земли. А затем кулак Конана ударил его в живот, словно кувалда, а чья-то рука обвила ему шею, словно гигантская змея. Разбойник лишился чувств, прежде чем Конан повалил его на землю.

Киммериец тоже приник к земле, снял с поверженного врага халат. Бетина уволокла бесчувственного неприятеля в канаву и связала ему руки и ноги полосами из его же одежды, тогда как Конан занял место жертвы. Ему пришлось чуть ссутулиться, чтобы выглядеть того же роста, как разбойник. Пленный же носил под халатом более чем достаточно предметов, чтобы распознать в нем наемника из Хаурана.

Опустив руку, киммериец погладил Бетину по предплечью. Ему показалось, что он услышал тихенький, почти придушенный смешок, и поклялся коснуться не только предплечья девушки, если только они найдут время и место. Сердце и разум у этой девушки не уступали ее внешности.

Заняв место разбойника, Конан смог спокойно оглядеться. Костры в лагере туранцев догорали; не к чему было сжигать и без того скудные запасы навоза ради спектакля. Звезды больше не пылали в небесах, их скрыла дымка. Снова песчаная буря? Конан надеялся, что нет, так как не особенно стремился еще раз вслепую сражаться с врагом, куда более опасным, чем «охранники» Бетины. На этот раз киммериец услышал шорох множества ног. Эти люди так упорно старались двигаться бесшумно, что им удалось остаться незамеченными для всех, кроме киммерийца. Конан же насчитал более двухсот фигур в темных халатах с капюшонами, вооруженных либо луками, либо мечами. А затем он услышал донесшееся с более далекого расстояния негромкое лошадиное ржание.

Разбойники разделили свои силы. Некоторые, видимо, собирались броситься в атаку, чтобы вызвать в лагере замешательство и посеять панику. А потом их конные товарищи должны были прискакать и завершить работу, отгоняя лошадей туранцев, увозя добычу и пленных. После этого у уцелевших Зеленых плащей будет мало шансов организовать погоню или пережить еще одно столкновение даже с самым слабым врагом.

Для того чтобы усомниться в том, что эти разбойники сами придумали такой хитроумный план, не требовалось быть воином с опытом Конана. За таким планом стоял кто-то похитрее, чем обычный наемник.

Тишина стояла в лагере туранцев. Конан выругался на нескольких языках. Раньше он многое бы отдал за возможность послать в лагерь бесшумное сообщение, требуя тишины, чтобы он мог услышать приближение врага. А теперь он с такой же радостью послал бы им сообщение с просьбой петь и танцевать, чтобы разбойники не заподозрили, что их обманули.

Следующий раз ржание раздалось поближе, и Конан повернул голову в ту сторону. Конные разбойники приближались по сухой промоине, которая, как они думали, полностью скрывала их. Но киммериец разглядел их среди ночных теней.

Прежде чем стемнело, северянин объездил всю округу и изучил местность на расстоянии нескольких полетов стрелы от лагеря. Если ему не изменяла память, то в сухой промоине кучка воинов могла преградить путь многим. Жаль, что Конан сам не мог заняться это работенкой, но находиться во время ночного боя там, где тебя не ждут, было самым легким способом оказаться убитым своими же друзьями. Теперь киммериец повернул голову в другую сторону, и на этот раз с его губ сорвалось проклятие. Бесшумно, как надвигающаяся песчаная буря, появился еще один отряд разбойников. Эти шли прямо к началу лощины. Теперь ничто не смогло бы остановить всадников, даже меч киммерийца.

Да, сегодня ночью врагов возглавлял очень предусмотрительный военачальник. Конан с удовольствием занес бы его в список убитых им вождей и спел бы по нему песню смерти. Еще с большей радостью он спросил бы его, что столь изощренный полководец делает в этих краях и кто еще помогает ему.

Конан просигналил знаком шестерым афгулам, чтобы те оставались на месте. По плану все три внешних поста должны были ударить врагу в тыл. Но воины на постах, расположенных ближе к скале, не могли сейчас двигаться без риска быть увиденными, услышанными и застигнутыми на открытом месте лучниками разбойников. Если такое случится, они должны вернуться в лагерь и пополнить ряды защитников, или им предстояло почувствовать на своей шкуре, что такое совместный гнев Хезаля и Конана.

Атака с тыла легла теперь на широкие плечи киммерийца, хотя шестерых афгулов, привыкших работать клинками в темноте, тоже никак нельзя было сбрасывать со счета. Конан ожидал, что вместе с афгулами он, возможно, даже сумеет сохранить жизнь Бетине, хотя, чем сильнее она будет стараться «добыть своего воина», тем труднее окажется эта задача.

Рыцарские чувства Конана по отношению к женщинам никогда не позволяли ему бросать воительниц на произвол судьбы во время битвы, точно так же как запрещать им сражаться. Но экинари не станут благодарить его, если он поведет Бетину в бой и не выведет ее из битвы целой и невредимой. А неблагодарные экинари могут стать угрозой для их путешествия, и для мира на этой границе Турана, и при любом раскладе угрозой для будущего Хезаля.

«Не нужно иметь дела с менялами, чтобы узнать, что можно слишком много задолжать слишком многим людям!», — подумал Конан.

Афгулы скользили следом за Конаном так же бесшумно, как киммериец, бесшумнее, чем их враги. Бетина не только не отставала от них, она шумела едва ли больше, чем ее спутники.

Поэтому тревогу среди разбойников поднял кто-то другой.

— Ииинаа-ха!

Ночь разорвал боевой клич. Конан увидел, как закрутились и заплясали тени, когда часть разбойников развернулись, чтобы отразить нападение с тыла. Остальные ринулись вперед, надеясь вовремя добраться до лагеря и застичь выпутывающихся из одеял сонных или пьяных воинов.

Поскольку битва уже началась, то быстрота стала теперь важнее бесшумности. Конан помчался вперед, замедляя бег лишь настолько, чтобы не слишком оторваться от своих спутников. То, что киммериец мог сразиться с тремя врагами разом, еще не причина идти в бой одному, без своих воинов.

Поэтому Конан схватился с разбойниками, опередив Фарада всего на несколько шагов, а Фарад всего на несколько шагов опережал других афгулов. Бетина бежала в арьергарде, но как раз перед тем, как выхватить меч, Конан услышал ее пронзительный крик:

— Оставь одного и мне, Конан!

Конан выругался и рассмеялся, не переводя дыхания. Он не нуждался ни в каких советах, а Бетина открыла врагу свое присутствие. Он был бы рад оставить ей одного-двух живых врагов, но гадал, а переживет ли она свою первую битву. Осознание того, что ты держал на лезвии меча жизнь другого человека, отрезвляло большинство воинов, а те, кого оно не отрезвляло, походили на бешеных собак, и чем быстрее их убивали, тем лучше.

Земля под ногами у Конана провалилась. Он превратил падение в сальто и вскочил на ноги со ртом, полным песка, но с мечом в руке. Киммериец очутился так близко к своему первому противнику, что ему едва хватило времени парировать удар вражеского талвара.

Ответный удар Конана обезоружил воина, и, когда тот попятился назад, уступая место лучше вооруженным товарищам, киммериец дал ему уйти. Конану было не слишком-то приятно убивать врагов, которые, как дети, даже защитить себя не могут. То есть дети иных стран, а не Киммерии.

Конан зарубил двух воинов, так толком и не разглядев их. Третий доказал, что он отнюдь не дитя, проникнув длинным кинжалом под защиту киммерийца. Конан шарахнул его кулаком по ребрам, а когда разбойник согнулся, врезал ему коленом в челюсть. И челюсть, и шея сломались от такого удара, и воин безжизненно рухнул наземь.

К этому времени почва вокруг Конана стала скользкой от крови и заваленной мертвыми или умирающими. К счастью, теперь киммериец мог наступать, потому что с обоих флангов подоспели афгулы, и Конан слышал, как лязгают их клинки, встречаясь с клинками разбойников.

Он не видел, как подбежала Бетина, пока она не промчалась мимо него, устремившись в гущу врагов. Как ее не проткнули свои же по ошибке, осталось тайной, ведомой лишь богам сражений, а Конан сомневался, что те когда-либо захотят поделиться своими знаниями с честными воинами.

Он ничуть не сомневался в том, что Бетине грозит смертельная опасность или будет грозить в тот же миг, как враг поймет, что она — слабая девушка.

Спасли Бетину скорость и сила киммерийца вместе с тугодумностью разбойников и ее собственным умелым клинком. Оказалось, девушка не разделяла чудаковатых представлений о честной схватке. Своего первого воина она завалила, заколов его в спину. Его вопль предупредил товарищей, но жизнь вылетела из тела, когда Бетина выдернула из его спины кинжал и приготовилась встретить новых противников.

Один из них, казалось, лишился мужества, увидев, что ему придется сражаться с женщиной. Конану даже не понадобился меч, чтобы победить его. Быстрый пинок свалил разбойника на землю с раздробленным коленом, а другая нога Конана ударила ему по руке, отправив талвар в темноту.

Следующий противник Бетины оказался очень опасным. Он был вооружен лишь кинжалом, но обладал гибкостью и проворством кошки. Отразив удар экинарийского клинка, он схватил девушку за волосы. Бетина охнула от боли и попыталась ударить противника коленом в пах. Это лишило ее равновесия, и оба противника упали, причем разбойник оказался сверху.

Тем не менее, Бетина дралась молча и не сдавалась. Однако большая сила и вес разбойника угрожали постепенно склонить чашу весов на его сторону. Все ниже опускалось острие кинжала, приближаясь к груди девушки.

Но разбойник лишь одно мгновение упивался предстоящей победой, прежде чем его забрала смерть. Пальцы Конана схватили его за волосы и рывком подняли на ноги, а меч киммерийца, описав дугу, рассек ему хребет, почти перерубив надвое грудную клетку.

Бетина вскочила на ноги вся бледная. Ее одежды были залиты кровью врагов.

— Этот твой, — кивнула она Конану. Глаза у нее были неестественно расширены, а рот приоткрыт, хотя голос казался замечательно ровным для столь недавно оперившегося воина. В этот миг губы девушки показались киммерийцу более полными, чем раньше, и еще более влекущими, хотя он вообще-то и раньше не находил в них изъянов.

— Берегись! — закричала Бетина.

Конан метнулся, как показалось приближающемуся к нему сзади врагу, сразу в трех направлениях. Затем появившийся из ниоткуда меч вонзился в горло нападавшему. Голова его свесилась набок, почти отсеченная от туловища, но он оставался на ногах достаточно долго, чтобы загородить дорогу своему товарищу.

Это дало Бетине время подготовиться. Когда очередная жертва Конана упала, и его товарищ обогнул киммерийца с фланга, Бетина нанесла удар. Она прыгнула вперед из низкой стойки, вонзив нож в горло напавшего. Тот носил латный воротник из дубленой кожи, но вместо того, чтобы отразить или задержать клинок Бетины, он направил ее удар вверх. Острие кинжала вспороло горло разбойника. Клинок не достал до мозга, он был слишком коротким, да и рука Бетины оказалась не достаточно сильна, чтобы вогнать острие так далеко. Но она убила врага точно так же, как мог сделать это клинок самого Конана.

— А этот — твой, — сказал Конан. — Я засвидетельствую это перед богами и людьми.

На какой-то миг ему показалось, что девушка собирается поцеловать или даже обнять его. И тот и другой поступок был бы достойной сожаления глупостью на поле боя. Однако девушка удержалась, а затем они снова закружились в вихре битвы. Им пришлось надолго встать спиной к спине и защищаться. Неудачная поза для обмена поцелуями, даже если руки свободны.

Общими усилиями Конан, Бетина и афгулы перебили или отогнали большинство разбойников. Теперь те, кто уцелел, держались на почтительном расстоянии. У одного из разбойников оказался лук, и он не побоялся попасть в своих. Стрелы засвистели вокруг Конана и Бетины.

— Лучше ложись, девочка!

— Я не девочка, а этот лучник и в верблюда не попадет в собственном шатре.

— Может быть, но и худшие лучники, случалось, убивали хороших людей.

Киммериец подхватил Бетину и швырнул в канаву.

— Фарад?!

— Здесь, мой вождь.

— Побудь немного в обществе этой дамы. Если понадобится — сядь на нее верхом.

— Если ты это сделаешь, Фарад, то никакая женщина никогда больше не доставит тебе удовольствия, — воскликнула девушка.

— У меня разбито сердце.

— Я думала не о твоем сердце, Фарад.

Велев остальным афгулам оставаться на своих местах, Конан растворился в темноте. Он действовал вопреки своему боевому опыту, но его что-то тревожило. Всадники не поскакали в атаку на лагерь, хотя он все еще слышал ржание их лошадей неподалеку.

Да и третья труппа разбойников тоже не вступала в бой и вообще не показалась на глаза. При всем, что видел киммериец, они могли лишь погрузиться в землю или, отрастив крылья, улететь к звездам. Ему не хотелось покидать своих афгулов, но он знал, что в рядах туранцев не найдется воина, более способного к ночной разведке, чем он сам. Если кто и мог узнать, почему всадники не нападали, то только киммериец.

Конан дважды чуть не поплатился жизнью за ответы на свои вопросы. Первый раз это произошло, когда он обогнул отрог невысокого песчаного бархана и наткнулся на группу лежавших в засаде дикарей. Те лежали как мертвые, и даже уши Конана не уловили в ночи их дыхания. Конан же двигался с такой кошачьей грацией, что воины, прислушивающиеся к совсем другим звукам, не услышали шагов северянина.

Четыре стрелы вылетели разом, и лишь милость богов (не говоря уж о собственном умении киммерийца молниеносно упасть и откатиться) не дала какой-нибудь из них причинить ему серьезного вреда. Конан подполз на расстояние вытянутой руки к ближайшему дикарю, выдернул его из укрытия, как мальчишка, срывающий с дерева грушу, и выставил его перед собой как щит.

— Кто ваш предводитель? — прошептал киммериец.

— Бетина, — ответил кто-то, и на него сразу зашикали несколько других воинов, явно не разобравшихся, в чем дело.

А затем голос, принадлежавший, как это ни невероятно, пожилой женщине, предложил:

— Встань-ка, чтобы я могла тебя разглядеть.

Конан ответил грубым предложением насчет того, что старуха могла сделать со своей идеей. Он услышал тихий смех. Смех, а не старушечье кудахтанье, который мог исходить от женщины едва ли старше Бетины.

— Нет. Клянусь Кромом, Митрой и всеми законными богами, я прокляну любого, кто тронет тебя без моего дозволения.

Конану пришло в голову, что если старуха, которой он не имел никаких оснований доверять, даст свое дозволение, то он станет покойником еще до того, упадет на землю. Второй раз лучники не промахнуться.

Но эти люди вели себя не как враги. Если они не были ему врагами, то не стоило обижать их. К тому же, Конан теперь разглядел головной убор человека, которого использовал как щит. Было еще слишком темно, чтобы разобрать цвета, но узор на головном уборе был такой же, как у Бетины.

Конан встал, не отпуская пленника.

— Отпусти Горока. — Старуха говорила тоном человека, привыкшего приказывать. «Кто она? Мать Бетины? Колдунья племени?» Кем бы они ни была, Конан решил, что к словам этой особы следует прислушаться. Хотя, прежде чем освободить Горока, он обнажил и меч, и кинжал.

— Да-с-с-с. — Единственное слово, которое прошипела старуха, неприятно напомнило Конану о звуках, слышимых в храмах Сета — Большого Змея, когда наступало время выпускать священных змей.

Конан поклялся, что если старуха сейчас превратится в змею, то это будет ее последним деянием в этом мире.

Но вместо этого старуха снова рассмеялась:

— Дурни! Это же тот воин, с которым путешествует Бетина! Я видела его во сне, и после этого кто-нибудь из вас посмеет отрицать, что я настоящая прорицательница?

Никто не посмел. Старуха и впрямь говорила, как какая-нибудь древняя деревенская ведьма Киммерии, одна их тех женщин, которых почитали и страшились, даже когда те бывали в хорошем настроении.

— Я друг Бетины, — объяснил Конан, тщательно подбирая слова. — Если вы ей родня или друзья, то я едва ли могу быть вашим врагом.

— Ш-ш-ш! — прошипел кто-то. Конан услышал этот универсальный призыв к молчанию и пригнулся, напружинившись. Сделав это, он понял, почему всадники еще не атаковали. Либо они были товарищами этих воинов и, следовательно, союзниками, либо они увидели кочевников и маневрировали, разворачиваясь, чтобы напасть на них.

Конан не знал никакого бога, которого можно было истинно и надежно подкупить жертвоприношениями. Знай он его, то с радостью пообещал бы такому богу все, что только можно вообразить, лишь бы только разобраться в том, что происходит.

Наверное, какой-то бог услышал часть безмолвной просьбы киммерийца. Разбойники-всадники устали ждать.

Как бы там ни было, слова киммерийца оборвал цокот копыт. Конан рванул к более возвышенному участку местности и увидел, что другие тоже двинулись следом за ним. Не побежала лишь старуха, но она шла достаточно живо для человека своего возраста.

Если ее смех солгал, не была ли она ведьмой?

Вполне вероятно, нашептывал Конану голос опыта. Он также говорил киммерийцу, что мало кто из владеющих магией служил какому-нибудь доброму делу. Но если эта женщина и впрямь друг Бетины, то их цели могут совпадать.

У Конана больше не осталось времени на раздумья, так как на него и его новообретенных товарищей налетели всадники.

Четыре-пять разбойников скакало чуть позади и в стороне от товарищей. Конан же держался чуть в стороне от новых союзников, и эти отбившиеся всадники налетели на одинокого киммерийца. Завидев легкую добычу, они победно закричали.

Разбойники сильно ошиблись, но не узнали об этом в последние оставшиеся у них мгновения жизни. Им пришлось бороться не только с силой, скоростью и воинским опытом киммерийца. Им приходилось бороться с человеком, ставшим закаленным воином еще до того, как он впервые в жизни проехал на коне. Более того, Конан был сыном Киммерии, страны, никогда не знавшей конной армии, но уничтожившей не одно конное войско. Конан знал все о том, как пехотинец может одолеть всадников.

Он бросил одной лошади в морду горсть песка, затем метнулся в сторону от нее и нырнул под рубящий удар меча ее всадника, чтобы перерезать сзади подколенные сухожилия следующей лошади. Ему пришлось мечом парировать еще один удар сверху, но это достаточно притормозило всадника, чтобы позволить киммерийцу схватить его за ногу.

Всадник вылетел из седла, как затычка из бочки с пивом, пролетел по дуге над головой Конана и врезался головой в землю. Ни один человек не мог уцелеть после такого падения. Треск раскалывающегося черепа и хрустнувшего хребта стали тому подтверждением.

Следующий всадник, размахивая копьем, победно завопил, увидев, что киммериец споткнулся. На самом деле это был очень точно рассчитанный маневр. Киммериец проскользнул на ширине пальца от острия копья.

Всадник обнаружил это, когда его конь внезапно оступился. А оступился он из-за тяжести вскочившего ему на спину киммерийца. А затем разбойник завизжал от боли, когда кинжал вонзился ему сзади в левую почку. С глухим стуком выпал он из седла — Конан скинул его наземь, словно мешок с зерном.

В суматохе последний разбойник не заметил, что его противник превратился из беспомощного пехотинца в конного врага. Конан не дал ему времени раскаяться в своей ошибке. Киммериец увидел, что лошадь этого воина повернулась крупом к нему, и из озорства, свесившись с седла, дернул ее за хвост.

Конь попытался одновременно встать на дыбы и лягнуть. Он потерпел неудачу и в том и в другом и, потеряв равновесие, опрокинулся. Всадник обнаружил, что выскальзывает из седла, а затем вдруг повис в воздухе, пойманный крепкой рукой киммерийца.

Воин заглянул в холодные голубые глаза, из которых, казалось, смотрела сама смерть. Суровое лицо Конана скривилось, варвар утробно расхохотался. Разбойник потерял сознание и так и не почувствовал, как ударился о землю, когда Конан отшвырнул его тело. A затем киммериец стал наблюдать, как его новые товарищи расстреливали, стаскивали с коней и рубили оставшихся конных разбойников, и увидел бегущую по пескам Бетину. Он заорал:

— Ложись!

И в тоже время поднял вверх меч.

А потом тот опустился на руку лучника, целившегося в Бетину. Рука, лук и стрела покатились на землю. Лучник последовал за ними миг спустя с расколотым черепом.

Бетина с легкостью пронеслась через свалку с кинжалом в руке, не обращая большого внимания на всевозможные опасности, и обвила руками стоящую на выступающем из земли камне фигурку. Конан снова услышал недовольный голос старухи:

— Бетина! Ради богов, пощади мои ребра!

Жаловалась она тоном, каким старая нянька говорит с любимой девочкой, которая уже давно превратилась в женщину. Конан соскользнул с седла и повел плечами, снимая напряжение.

Кем бы там ни были спутники этой старухи, они едва ли могли быть врагами другу Бетины, даже оставляя в стороне то, что они бок о бок с Конаном сражались с разбойниками. Вокруг все еще витало множество тайн, напоминающих стервятников вокруг отравленного источника, но, по крайней мере, сейчас ни его афгулам, ни туранцам никакой опасности не грозило.

Глава 13

Приказ, исходивший, должно быть, от Повелительницы, пришел к Махбарасу через несколько дней. Сам приказ не вызывал удивления. Палата, в которую его привела дева, была просторной, увешанной гобеленами, а голый каменный пол был завален необработанными мехами и грубо обработанными шкурами. Единственной мебелью служил невысокий стол, заставленный дешевыми медными тарелками и вазами с фруктами, слегка прикрытыми грубой тканью. Кроме того, там стояли кувшин с вином и две чашки.

У Махбараса хватило времени осмотреться, после того как за ним закрылась дверь.

В первую очередь капитан подумал о том, что на этом холодном полу забавы с прекрасной и стройной Повелительницей могли и не доставить ей большого удовольствия. А следующая его мысль была о том, что он отдал бы три пальца, чтобы попробовать это вино.

Но вместо того, чтобы попробовать напиток, капитан сел, скатал мех, подложив его себе под спину, и прислонился к стене. Он выбрал позицию, откуда мог видеть все помещение, и вдруг услышал за спиной у себя тихий вздох.

За вздохом, похожим на выдох ребенка, последовал тихий скрежет. Одним прыжком Махбарас очутился в центре помещения, кляня путавшиеся под ногами половики. Он как раз начал пинками расчищать пространство, когда один участок стены повернулся на центральной оси.

Из этой тьмы заструился прохладный воздух, смешанный со слабым запахом мха. Отверстия по обе стороны от каменной панели заполнились светящимся туманом, и в одном из них появилась стройная фигура.

С плавной грацией, словно она сама была созданием из тумана, в палату шагнула Повелительница.

* * *

— Как, по-твоему, насколько могущественна эта старуха? — спросил Хезаль.

Конан покосился на туранского капитана:

— Омиэла? Ты спрашиваешь меня о ней?

— Ты, мой друг Конан, хитроумный человек. А также дальновидный. Ты способен заглянуть в душу старой ведьмы поглубже, чем остальные.

— О колдунах и их братии я знаю лишь столько, сколько нужно, чтобы победить или избежать их. Если тебе нужны настоящие знания, пошли за колдуном в Аграпур.

— До Аграпура путь неблизкий, мой друг, а ты здесь. К тому же, если хотя бы половина рассказов о тебе — правда, ты запросто вырывался из когтей нескольких колдунов и за свою жизнь перебил множество чернокнижников…

— Я убивал колдунов, пытавшихся удержать гостя против его воли, — напомнил ему Конан.

— Тем не менее, ты, несомненно, многое знаешь.

— Ну, хорошо… Я доверяю Бетине, а она отзывается об Омиэле хорошо. Но старая карга показалась мне хитрым существом. Не знаю, справится ли она с Повелительницей Туманов. И никто другой тоже этого не узнает, пока мы не выведаем о Повелительнице чуть больше.

Конан одним глотком осушил чашу и рыгнул на манер дикарей пустыни, желающих воздать должное гостеприимству хозяина.

— Что же до того, как мы этого добьемся… Как идет допрос пленников?

— Хорошо и спасибо, что ты позаботился снабдить нас пленными. К несчастью, один из них умер, прежде чем заговорил, а другой рассказал лишь немногое из того, чего мы уже не знали.

— Например?

— Что в саму Долину Туманов заходит только один воин, капитан по имени Махбарас. Именно его отряд препровождает пленников до ворот. Поговаривают, что Повелительница поглядывает на него более чем благосклонно.

— Тогда нужно пожелать всего хорошего этому Махбарасу. Такой судьбы я не пожелал бы и жрецу Сета. Узнали еще что-нибудь?

Хезаль пожал плечами:

— У Махбараса несколько сотен солдат. Возможно, у него есть собственный колдун, а может, это всего лишь хауранский шпион.

— Меня это почему-то не ободряет. Но это все же не хуже, чем я ожидал. Мы пошлем разведчиков ко входу в долину. Даже если они не вернутся, это само по себе расскажет нам больше, чем мы уже знаем. К тому же разведчики могут расспросить крестьян в деревнях, поставляющих жертв. Может, им что-то известно. Уверен, если мы пообещаем защиту, крестьяне все нам расскажут.

— Я за. Но мы не можем вот так разделять силы. Отправишь достаточно большой отряд разведчиков, и мы окажемся беспомощны, если появятся гирумги братца Бетины. — Хезаль покачал головой. — Нет, мне очень не хочется, но, думаю, нам надо послать за подкреплением. Еще двести Зеленых плащей или даже рекрутов-дикарей, и мы сможем послать воинов на разведку. Не просто на разведку, а на разведку боем.

— Нам придется связать Бетину, чтобы не отпускать ее к своему народу, — рассмеялся Конан. — Хотя она тоже хочет изгнать из земель племени эту угрозу.

— Конан, судя по тому, как смотрела на тебя эта девушка, я уверен, что ты можешь найти дюжину других и более приятных способов переманить ее на нашу сторону.

Киммериец усмехнулся.

Перед Конаном открывались манящие возможности, которые могли осуществиться благодаря планам Хезаля. Но, чтобы воспользоваться ими, Конану понадобится помощь дикарки.

* * *

Махбарас не знал, когда ожидать встречи с Повелительницей Туманов, тем более он не знал, что та может надеть. Учитывая, как мало она надевала в большинстве случаев, когда им доводилось встречаться, его бы не удивило, если бы она вообще явилась обнаженной.

Голубой свет, игравший вокруг нее, скрывал все, кроме лица и волос. Когда колдунья вошла в комнату, плита вновь повернулась, и за спиной Повелительницы теперь была глухая на вид стена.

Махбарас увидел, что в этот раз колдунья надела платье с длинными рукавами, прикрывавшее ее от горла до голеней, но не скрывавшее грации и гибкости находящегося под ним тела. Детали оставались неразличимы, но не оставалось никаких сомнений относительно красоты стоящей перед ним женщины.

Повелительница подняла руки, и рукава спали до локтей. На запястьях у нее сверкали тонкие серебряные браслеты, причем на правом запястье — инкрустированный изумрудами или какими-то другими камнями схожего цвета, почти столь же мелкими, как песчинки.

От этого жеста у Махбараса невольно перехватило дыхание. Поднятые руки колдуньи могли быть первым шагом в любовной игре.

— Прекрасный и благородный капитан, бояться нечего.

— Мне-то, возможно, и нечего бояться, — отозвался Махбарас, — но как насчет вас? Достоин ли я общаться с вами наедине?..

Повелительница закусила губу, и Махбарас поразился, увидев, что она сдерживает смех. Бравый воин едва подавил внезапное желание шагнуть вперед и заключить ее в объятия, покуда она заливается смехом у него на плече.

Он напомнил себе, что смех лишь часть сущности человека, а не весь человек. Повелительница могла смеяться, как девочка, и все же мучить тех, кто ее окружает, как самый безумный, погрязший в пороках деспот. В ней словно сидело два человека. И оба будут в его объятиях… Махбарас почувствовал, как кровь стучит у него в висках.

— Ты достоин, — тихо сказала Повелительница. — Достоин лучшей обстановки для нашей… — она заколебалась и, казалось, покраснела, — нашей встречи…

В руках у нее не было никакого посоха. Она не носила амулетов или иных магических предметов. Махбарас увидел лишь то, как она три раза взмахнула руками с длинными, изысканными пальцами и с ногтями цвета неба в пустыне на заре, пальцами, казавшимися созданными для того, чтобы их целовали…

Палату залил золотистый свет, на мгновение ослепивший Махбараса. Он ощутил жар на лице, затем ногах. Жар растаял, но стало заметно теплее.

— Можешь открыть глаза, — раздался голос Повелительницы. Махбарас повиновался. Стены и потолок палаты теперь покрывал узор из мелкой голубой плитки. Пол превратился в пляж мельчайшего золотистого песка. В одном углу — там, где раньше были свалены кучу вонючие меха, — высился шатер на четырех столбах из красного дерева, вырезанных в виде разных лесных зверей, с пологом из голубого шелка. Махбарасу показалось, что он узнал леопарда, змею, выдру и дракона.

За пологом лежала куча шелковых подушек, а рядом с подушками стоял низенький столик, простой столик из черного дерева на ножках из слоновой кости. Его покрывали золотые блюда с лепешками и засахаренными фруктами, смыкавшиеся кольцом вокруг серебряного кувшина с вином.

На подушках возлежала Повелительница Туманов. На ней не осталось ничего, кроме браслетов, а ее волосы ниспадали на голые плечи и груди, словно шелковые нити. Все красоты, которых ожидал Махбарас, предстали на его обозрение.

Капитан почувствовал, как ускоренно побежала кровь по его венам, и сообразил, что на нем тоже нет одежды. Первый шаг к шатру был таким же трудным, как если бы на ногах его были железные гири, но второй оказался легче, а третий еще легче.

Скоро он сидел рядом с Повелительницей. Ее голова лежала у него на плече, и он жевал медовую лепешку, которую женщина протянула ему. Последняя лепешка исчезла, и капитан обнаружил, что облизывает пальцы колдуньи.

— Мед на вкус настоящий, — сказал он. — Ты на вкус настоящая.

— Да, он таков. И я тоже, — сказала колдунья. Голос ее дрожал. — Все, что находится здесь, настоящее.

— Это все слишком прекрасно.

— Ты сомневаешься в моей красоте? — Волшебница села так, чтобы ему стали видны все ее прелести. Махбарас посмотрел на колдунью и увидел в ее глазах то, что можно было расценить только как страх.

Махбараса затопили желание и нежность. Перед ним сидела Повелительница Туманов, колдунья, имеющая в своем распоряжении могучую магию, и хозяйка жизни и смерти во всей долине. И одновременно она была испуганной девой, первый раз вкусившей плод любви, предлагавшей себя мужчине — и обнаружившей, что вся ее магия нисколько ей не поможет. Если бы она неделями измышляла, как заставить Махбараса приветствовать ее, как приветствует мужчина свою женщину, то и тогда не смогла бы она найти лучшего способа.

Махбарас пододвинулся к колдунье и поднес ее пальцы к своим губам. Он слизал с них остатки меда, а затем перевернул руку и поцеловал ее ладонь. Вскоре его губы прокрались выше браслета, и Махбарасу не пришлось долго ждать, прежде чем волшебница раскрыла ему свои объятия.

Капитан подумал, что никогда в жизни не слышал более сладкого звука, чем в тот миг, когда она в первый раз вскрикнула от наслаждения.

И этот крик заглушил вопль Данара, страдающего в руках Повелительницы.

* * *

— Омиэле не понравится долгое ожидание, — предрекла Бетина. Она шла рядом с Конаном с луком в руке и колчаном за спиной. Они гуляли вместе под предлогом охоты, достаточно близко от лагеря туранцев, чтобы не подвергаться опасности, и достаточно далеко, чтобы их разговор не могли услышать лишние уши.

— Я не думаю, что ей понадобится долго ждать, — ответил Конан. — Мы отправимся в путь сегодня же ночью.

— Ты пойдешь против воли Хезаля? — спросила Бетина.

Конан усмехнулся.

— Ты быстро все замечаешь, не так ли? — спросил он.

— Я не зеленая девчонка. Отец с четырнадцати лет позволял мне сидеть на собраниях совета племени.

— Прости, — извинился Конан. — Я пошел бы против Хезаля, если б понадобилось. Но я не уверен, поездка на север так сильно противоречит его приказу.

— Если нет, то разве ты не превратишься в марионетку, поступив согласно его невысказанным желаниям, — заявила женщина. — Если ты преуспеешь, то он разделит твой успех. А если ты потерпишь неудачу, он сможет сказать, что ты не подчинился ему, и твои враги в Туране порадуются твоей смерти.

— Хезалю придется измениться сильнее, чем меняется большинство людей, прежде чем он сможет устроить такую интригу. Я думаю, он пытается прикрыть спину от своих врагов в Великом Городе…

— Тут ты прав.

— Ему можно доверять, но среди Зеленых плащей, несомненно, есть королевские шпионы. Мне нужны мои афгулы, и им нужно быть подальше от Хезаля.

— Разреши мне поговорить с Омиэлой, — попросила Бетина. — Дать ей возможность обмануть туранца — это лучше, чем предложить ей мешок золота.

* * *

Повелительница Туманов оказалась непорочной девой, но то ли магия, то ли удача сделали ее первое соединение с мужчиной сплошным наслаждением без всякой боли. Или во всяком случае так показалось Махбарасу.

Про собственные наслаждения он сказать ничего не мог, так как ни в одном известном ему языке не существовало слов, чтобы воздать должное. В самом деле, гадал он, а есть ли такие слова на других человеческих языках?

Вскоре волшебница наколдовала посреди палаты бассейн с искрящейся водой и отвела к нему Махбараса. Они смыли с себя старую страсть, но разожгли новую, и вскоре их тела сплелись на песке около бассейна.

— Я начинаю верить, что все это настоящее, — сказал капитан, накрыв ладонью ту часть тела Повелительницы, в реальность которой он, наконец, полностью уверовал.

Она сжала его руку своей, а потом поцеловала ему пальцы.

Тут все настоящее. Все, помещенное мной в эту палату было порождением земли, так же как и моя магия. Легче преобразить нечто существующее во что-то другое, чем создавать что-то из ничего.

Махбарасу пришло в голову, что это превращение могло с той же легкостью пойти и в другую сторону. Повелительница, казалось, прочла его мысли.

— Нет. Ты уйдешь отсюда прежде, чем палата станет такой, как была. Тебе незачем опасаться, что проснешься один среди облезлых мехов и вонючих шкур.

— И мне не нужно опасаться, что я выйду из этой палаты в чем мать родила?

— Если я ничего не надену, то зачем тебе что-то надевать? Мы не замерзнем.

Колдунья снова доказала, что в жилах ее течет горячая кровь, и прошло некоторое время, прежде чем Махбарас снова смог думать об одежде.

Снова ему показалось, что его мысли написаны у него на лице. Внезапно он оказался одетым, как прежде, хотя решил, что клинки его стали более начищенными и заточенными.

— Видишь? Все, что я держу в памяти, я могу воссоздать, когда понадобится. Но нужно ли сейчас тебе обмундирование солдата? По-моему, нет. — Колдунья щелкнула пальцами, и Махбарас снова оказался раздетым.

Повелительница усмехнулась:

— Я еще не закончила с тобой, равно как и ты со мной. Иди же ко мне, капитан. Умей я умолять, я бы умоляла тебя. Но с тобой мне никогда не придется унизиться до такого.

Когда Махбарас снова заключил в объятия Повелительницу Туманов, он невольно пожелал, чтобы это было правдой. Колдунья могла прийти к нему с кровью на руках, кровью, которую не смогут смыть сами боги. И все же он подарил бы ей то счастье, какое сумел бы ей дать.

Глава 14

Старая Омиэла едва ли превосходила в росте десятилетнюю киммерийскую девочку с черными глазами, взгляд которых ни Конан, ни все прочие не могли долго выдержать. Однако она была хитрой, как любой потомок многих поколений людей, приученных к суровой жизни в пустыне, и, похоже, хорошо владела своими заклинаниями.

Одно из этих чародейств скрыло побег отряда Конана — оставшихся афгулов и пятидесяти экинари, кроме Бетины и Омиэлы, с запасными лошадьми, «позаимствованными» у Зеленых плащей. Заклинание это было прочнейшее, наславшее в середину лагеря туранцев образ танцующей Бетины. Покуда все, включая часовых, прилипли взглядами к игре гибких рук, ног и вуалей, открывавших больше, чем скрывали, афгулы выскользнули из лагеря.

Они быстро добрались до места встречи с экинари, приготовивших лошадей для всего отряда. Затем, вскочив на коней, они растаяли в ночи, отправившись на север.

Старая колдунья знала, где начинать поиски Долины Туманов. Это место находилось в добрых трех днях пути к северу. Конан установил очень жесткий темп, заставивший попотеть даже афгулов, и боялся, что обе женщины, возможно, не сумеют выдержать его.

Но ни та, ни другая не доставили хлопот киммерийцу. Бетина была молода и находилась в отличной форме, а Омиэлу десятилетия под солнцем пустыни так пропекли, что придали ей цвет и крепость старой дубленой кожи.

— Я помню времена, когда женщину, не способную скакать с рассвета до темноты три дня кряду, считали годной лишь рожать детей, — с насмешкой отмахнулась старуха от Бетины. — Позаботься лучше о себе, девочка. Вымотаешься, и когда этот киммериец тебя захочет, у тебя сил не останется! — Тут она издала непристойный смешок, и бронзовая кожа Бетины стала еще темнее.

Конан молча отошел и чуть не столкнулся с Фарадом.

— Девам не следует отправляться в такие опасные походы, — тихо произнес афгул.

Конан рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, девам, которыми ты восхищаешься. Да, я никогда не слышал, чтобы афгулийские девы хлопотали у походных костров.

— Я восхищаюсь этой дикаркой из пустыни? — негодующе переспросил Фарад.

— Да, — подтвердил Конан. — Или это кто-то другой стоял, разинув рот, пока она танцевала, чтобы Омиэла могла отправить ее образ в лагерь? Ты бы даже не заметил, если бы какая-нибудь птичка залетела к тебе в открытый рот и свила гнездо между зубами.

Фарад запустил в бороду пальцы обеих рук и прожег Конана злым взглядом.

— Мой вождь, день, когда я не смогу наслаждаться танцем прекрасной женщины, будет днем, когда я умру или, по меньшей мере, ослепну. А пришлой ночью я не был ни покойником, ни слепцом.

Конан рассмеялся и засыпал Фарада легковесной лестью, чтобы охладить его негодование. Киммериец гадал, не следует ли ему упомянуть про восхищение Фарада в разговоре с Бетиной, чтобы девушка ненароком не обидела афгула.

А затем решил промолчать. Пока им и так хватало дел, и Конан решил не вешать на себя ко всему прочему роль свата.

* * *

Капитан Хезаль не испытывал ни удивления, ни тревоги, когда, проснувшись, обнаружил, что Конан исчез, а с ним и все афгулы и кочевники. На самом деле он и надеялся, что киммериец станет действовать сам и исчезнет задолго до того, как к Зеленым плащам прибудут какие-то подкрепления с юга или с запада.

С таким подкреплением скорей всего прибудет какой-нибудь капитан постарше Хезаля. Не все капитаны будут склонны отправить голову Конана в Аграпур в мешке с солью, но слишком многие захотят именно этого. Даже те, кто желал быть честным, могут изменить свое мнение из страха перед королевскими шпионами. Страх перед шпионами Ездигерда уже не один год заставлял весь Туран дрожать, как перед чумой, и конца этому видно не было.

Конечно, Хезаль мог сунуть в петлю собственную голову. Но он предпочел бы не потерять ее и постарается не уронить чести. Конан отправился в страну самой зловещей магии, играя с проклятием даже более страшным, чем смерть.

Поэтому Хезаль отправил гонцов на юг и запад и ждал возвращения гонцов от отряда, который он тайком отправил следом за Конаном.

Конан и его спутники подъехали к отрогам гор, чтобы укрыться от ветра пустыни и пополнить запасы воды из горных ручьев. Оно и к лучшему, что с ними не было Зеленых плащей, так как в этих землях не нашлось бы ни одного племени, дружественного Турану. Вместо этого ветер донес известие об их прибытии до искателей приключений из разных племен, и всадники все прибывали и прибывали, добровольно присоединяясь к отряду киммерийца, пока Конан не оказался во главе отряда более чем в пятьсот мечей.

В полдень четвертого дня они остановились в конце ущелья, известного своими ручьями. Фарад повел первую смену караула вверх по ущелью, а Конан сделал тоже самое со второй, когда вернулись воины Фарада. Бетина отправилась вместе с Конаном, шагая рядом с варваром упругим, широким шагом. Она была одета с головы до пят, но свежий ветер прижимал определенные части ее одежды к тем зрелым выпуклостям, которые Конан так хорошо помнил с той самой ночи, когда, девушка танцевала для туранцев.

Они поднимались по ущелью впереди караульных, и привычный к ходьбе по горам Конан вскоре оставил позади всех, кроме Бетины. Киммериец и девушка окажись на скальном карнизе, упиравшемся в противоположный конец ущелья, где поднимавшаяся прямо в небо была рассечена вертикальной трещиной.

Из этой трещины в скале вытекала вода, образуя за карнизом радужный голубой омут, и под карнизом вода стекала вниз, образуя ручей, из которого воины наполняли бурдюки.

Конан увидел, что камни по обе стороны омута искрятся от ярких, как самоцветы, вкраплений, а один из берегов зарос мягким голубым лишайником. Киммерийцу захотелось сесть, снять сапоги и омыть ноги в воде, напоминавшей воду горных озер, в которых он мальчишкой купался в Киммерии.

Бетина поддалась тому же порыву. Она поболтала в воде ногами, морщась от холода, а затем стала брызгаться и плескаться, как ребенок.

Внезапно она встала и принялась распускать завязки плаща.

— По-моему, этот омут достаточно глубок для того чтобы поплавать.

Конан нахмурился:

— Но вода смертельно холодная.

— Выходит, кровь горцев не такая горячая, как я думала? Или ты так чист, что не нуждаешься в бане? — Тут девушка наморщила носик. — Нет, этого не может быть. Значит, все дело, должно быть, в слабости киммерийцев. Мир должен узнать об этом. Я обяза… йеехх!

Она оборвала фразу счастливым криком, когда Конан подскочил к ней, поднял на руки и швырнул в омут. Тот оказался достаточно глубоким, чтобы девушка ушла под воду с головой; и когда она вынырнула, то отплевывалась и охала от холода.

Затем она рассмеялась, снова нырнула и вынырнула у ног Конана. Его забрызгало водой, а когда Бетина заплескалась и замолотила ладонями по воде, Конана окатило еще больше, до самого пояса.

— Ну, Конан?

Киммериец в притворной ярости прожег ее взглядом, сел и принялся стаскивать сапоги. Затем остановился, так как туника Бетины теперь плавала в омуте, и тут же, прямо у него на глазах, всплыли присоединившиеся к ним штаны. Но вот снова появилась голова девушки с облепившими голые плечи волосами. Бетина вышла из воды. Серебристые капли катились между ее грудей и по всем другим выпуклостям. Руки Конана потянулись навстречу ей, когда она подошла к нему.

Они воспользовались постелью из лишайника. Некоторое время Конан забыл об опасностях.

Лежа в объятиях Бетины, варвар усмехнулся.

— Я тебя забавляю, Конан?

— Ты и многое другое. Но я вот о чем думал. Ты ведь теперь женщина, верно?

— Ну?

— У тебя есть все, что имеется у любой женщины, и побольше, чем у большинства из них. Или твой народ не это называет словом «вполне»?

— Для меня было бы лучше всего, если бы я родила ребенка. Этим бы я доказала, что род моего отца на мне не прервется. Конечно, он должен быть от мужчины хорошей крови и друга моего племени…

Конан резко шлепнул Бетину по голому заду:

— Женщина, я готов, и, надеюсь, твой народ зовет меня другом… Но помещать младенца тебе во чрево не самый подходящий поступок в начале путешествия!

— Я это запомню. Но, Конан, мы же наверняка пробудем в этих горах не так уж долго?

— Может, и так, а может, и нет. Если ты будешь слишком сильно настаивать, то ставлю десять туранских крон против медной монеты, что ты будущей зимой разродишься где-нибудь в занесенной метелью пещере в горах!

Девушка содрогнулась от такой мысли, и киммериец привлек ее к себе. Он надеялся, что она не сможет прочесть в этом соприкосновении его мыслей о том, что любой из них, останься он в этих горах до следующей зимы, погибнет. Ведь если Повелительница Туманов обладала хотя бы половиной сил, приписываемых ей слухами, то наверняка она окажется врагом, которого так просто не одолеть.

* * *

— Еще вина, моя Повелительница? — спросил Махбарас.

Он сидел на краю волшебного бассейна в комнате их встреч, болтая ногами в воде и протягивая женщине кувшин.

Повелительница Туманов кивнула, вытянув тонкую белую руку. На ней не было ни клочка одежды, как и на Махбарасе. Теперь они не раздевались при помощи магии, когда колдунья превращала палату в храм любви, а раздевали друг друга, сопровождая это действие прикосновениями и ласками.

— Из тебя выйдет отличный слуга, Махбарас, — сказала Повелительница, когда золотистое вино полилось в ее чашу. — Наверно, мне следует привязать тебя к себе так, чтоб ты остался здесь навеки.

Руки Махбараса невольно сжались на кувшине. Тот накренился, пролив в воду несколько капель вина. Повелительница посмотрела на расширяющийся золотистый круг на воде и рассмеялась:

— Тебя это пугает, Махбарас?

— Да, моя Повелительница. Пугает. Я всю жизнь жил как самостоятельный человек, вольный сам решать за себя и за тех, кого отдавали под мое начало. По доброй воле я не расстанусь со свободой…

Он улыбнулся:

— Кроме того, госпожа, думаю, вы нашли меня достаточно умелым и в качестве свободного человека, чтобы не желать обменять меня на раба. — Он соскользнул в воду и быстро обнял колдунью.

Та оказала сопротивление или, по крайней мере, притворилась. Но губы Махбараса прижались к ее губам, и он не отнял их, даже когда она вылила свое вино ему на голову. Наконец, она обмякла в его объятиях — а затем облапила его, словно спаривающаяся пантера, с громким криком триумфа и наслаждения.

Вскоре они лежали в шатре, и мягкий, пахнущий благовониями магический ветер ласкал их обнаженные тела. Повелительница покачала головой:

— Я никогда тебя не изменю, Махбарас. Клянусь в этом.

Капитан не знал имен и половины богов (если 3 были боги), которых назвала при этом Повелительница, и был рад тому. Колдунья чересчур глубоко погрузилась в древнее запретное знание, которое он нисколько не желал разделять.

— Я также призываю их в свидетели, что если изменю тебе, то пожалею об этом.

— Печаль казалась вам не свойственной.

Повелительница Туманов отвернулась и сказала приглушенно, в подушку:

— Я много лет не позволяла печали приближаться ко мне. Ни разу с тех пор, как одновременно обрела женскую зрелость и свои силы.

Махбарасу не пришлось долго ждать ее рассказа. Он услышал его между едва приглушенными рыданиями. Задолго до окончания рассказа он лежал с Повелительницей, обнявшись, положив ее голову к себе на грудь, укачивая ее, как укачивал бы, утешая, обиженного ребенка.

От этого рассказа в сердце капитана проснулся страх. Месть согрела бы ему кровь, да только все виновные давно умерли. Повелительница отомстила за себя сама и сделала это основательно.

Итак, он наконец узнал, каким образом дочь аквилонского вельможи стала Повелительницей Туманов. Но он не нашел пока ответа на другой, куда более важный вопрос (по крайней мере, на взгляд Махбараса).

Сколько нужно мужчине ласкать колдунью, чтобы исцелить ее от душевных ран?

* * *

В последующие два дня отряд Конана жался к подножию гор. Они ехали по ночам, скрываясь от глаз наблюдателей, которые могли притаиться среди скал или барханов.

— Разумеется, магия Повелительницы может позволить ей ясно рассмотреть нас, — весело заметила Омиэла. — А если так, то она, несомненно, приготовила нам встречу, от которой мы не сможем отказаться. Но она может обнаружить, что я более неприятная гостья, чем она предполагала, когда рассылала приглашения.

Мысль о том, что за ним наблюдают с помощью магии, относилась к числу тех немногих вещей, которые могли встревожить киммерийца. Однако он отправился в это путешествие, зная, что в конце его предстоит столкнуться с магией, и за ним следом пошло слишком много людей, чтобы он мог позволить себе как-то показать свою тревогу.

— Я победил немало ведьм и чародеев, — сказал Конан. — Против стали чары не всегда действуют так, как хочется колдуну, если эта сталь в хороших руках.

— Только не думай, что сможешь зарубить меня прежде, чем я успею зачаровать тебя, — улыбнулась Омиэла; но в ее глазах не было смеха, и Конан не слышал теплоты в ее голосе.

— Тебе незачем опасаться меня, — спокойно ответил он. — Конечно, в том случае, если ты не дашь мне повода…

Дальше они ехали молча.

* * *

На противоположном конце Долины Туманов зародилось недовольство.

Недовольство — свойство живых существ, и не применительно к тем, кто ни жив, ни мертв, ни разумен, ни безмозгл. Но оно (то, о чем идет речь) было недовольно.

Оно не могло само питаться, но, когда ему предлагали жизненный дух живых существ, потребляло его с тем, что можно было бы назвать желанием. Питание стало привычкой, и у странного создания сложилось представление, что так и будет продолжаться, если оно станет подчиняться определенным командам, которые, казалось, поступали с регулярными промежутками.

А теперь команды поступали уже не так часто, равно как и питание. Недовольство росло.

Зародилось то, что можно было бы назвать мыслью. Если жизненный дух более не поступает, то нельзя ли отправиться за ним?

Трудность состояла в том, куда отправляться?

Созданию всегда казалось, что приказы поступали из особого места. Но если оно найдет место, откуда поступают команды, то сможет ли оно тогда пропитаться.

По крайней мере, это давало направление для поиска — а существо, томящееся в недрах горы, уже научилось различать направления.

Повелительница Туманов много лет трудилась и приносила жертвы, чтобы довести Туман до этой черты, но, когда Туман, наконец, добрался до нее, колдунья не узнала об этом, пока не стало чересчур поздно.

Глава 15

Горы вонзились в небо, и заря окрасила в розовый цвет далекие снежные шапки, когда Конан натянул поводья. Его чутье на опасности говорило, что следует ехать дальше, а не делать привал здесь. А другие его чувства подсказывали, что опасно оказаться на виду, что непременно случится, если они поедут дальше средь бела дня.

Он спешился и стал изучать местность, выискивая следы врагов. По большей части земля была слишком твердой, чтобы на ней остались следы, а ночью дул сильный ветер… Следы, оставленные до рассвета на мягкой почве, были давно уничтожены.

Неожиданно Конан услышал голоса. Кто-то приближался к нему сзади.

— Старушечьи бредни, — донесся до киммерийца голос Фарада.

— Старушечьи? Вот, значит, что ты видишь, когда смотришь на меня? — Так могла говорить только Омиэла.

— Зато я вижу это своими глазами, да. Мы, афгулы, не сильны в магии.

— Хммм. У моего народа это называется тупоголовостью. Теперь перед собой я вижу тупоголового молодого воина, который любит женщину своего вождя.

Последующее молчание нарушали только хрипы Фарада — попытка задушить свой порыв гнева. Конан поспешил вернуться к остальным.

— То, чем является для меня Бетина и я для нее и чем может быть Фарад для нас обоих, не то, о чем нужно болтать посреди пустыни, подобно портящему воздух верблюду, — резко сказал Конан. Он не смотрел ни на Омиэлу, ни на Фарада, но уголком глаза увидел-таки, что оба приняли его упрек близко к сердцу.

— Итак, Омиэла, ты хотела мне сообщить что-то, во что Фарад не поверил? Верно?

Старуха склонила голову почти с царственной грацией.

— Это так, киммериец. Я узнала, где лежит Долина Туманов.

Это заставило умолкнуть даже Фарада. Оба воина стали слушать с большим вниманием, когда Омиэла объясняла. Любви к колдовству Конан испытывал не больше, чем когда-либо раньше, но за долгие годы приключений киммерийцу встречались люди, владеющие магией, которые иной раз больше помогали, чем мешали. Омиэла, похоже, была одной из них.

Конан надеялся, что так и будет. В Кезанкийских горах было полным-полно долин, и про некоторые из них знали только горцы, а другие долины вообще не посещались смертными. Путешествие по горам и посещение каждой долины могло потребовать больше времени, чем они могли себе позволить, — и в итоге они узнают, что нашли Долину Туманов, когда ведьма Повелительница обрушит на них свою магию.

— Так говоришь, ты почувствовала нечто одновременно и живое, и мертвое и можешь привести нас к нему? — переспросил Конан в попытке разговорить Омиэлу.

— Да, при определенной помощи, — подтвердила Омиэла. — Один из тех, кто пойдет в долину, должен быть женщиной. То, что я применю, — женская магия.

Фарад и Конан посмотрели друг на друга, а потом на Омиэлу. Ни тот ни другой не могли представить ее взбирающейся в горы и спускающейся в долину, где ее ждали вооруженные воины и мощные чары. Ни тот ни другой не сомневались, что женщиной, которую ° собиралась отправить навстречу этим опасностям, была Бетина.

К счастью, ни один из воинов не возразил ей ни единым словом. Они знали Бетину — а через мгновение она сама появилась из-за камня, словно Омиэла наколдовала ее из воздуха.

Фарад и Конан снова переглянулись, затем дослушали, объяснение Омиэлы как бороться с угрозой Долины Туманов.

— Я буду носить один амулет, а Бетина другой. Все, что узнает любая из нас, другая тоже узнает. Моя сила может перейти в Бетину, и поэтому если она пойдет с вами, то все будет так, словно с вами я сама.

— Ты говоришь, что почувствовала Туман, и поэтому поняла, где лежит Долина, — сказал Конан. — А что если и Туман чувствует тебя и знает, где ты находишься?

— Туман сам по себе не обладает такой способностью, — заявила Омиэла (порядком-таки самодовольно, как подумал Конан).

Он надеялся, что Омиэла не из числа тех адептов колдовства, которые чересчур полагались на старые знания, когда сталкивались с новыми врагами. Как он обнаружил, у колдунов наблюдалась такая дурная привычка, и это являлось единственной причиной, почему зачастую они были не чета хорошо обученному воину.

— У Повелительницы Туманов такая способность есть, если она сочтет нужным применить ее, — продолжала Омиэла. — Но я узнала бы, если бы она воспользовалась ею. Можно лишь гадать, слабеет ли ее сила, или она разленилась и перестала охранять себя и свою долину.

— Чем сильнее она разленилась, тем лучше для нас, — заключил Фарад. — Ведьма — это такой враг, которым я с удовольствием займусь, когда она повернется ко мне спиной.

— Не стоит особо на это рассчитывать, — сказала Омиэла. — Такого не будет. Чем меньше Повелительница Туманов связывает свое создание, тем сильнее станет вырываться Туман. А если он найдет себе пищу, то станет расползаться во все стороны, питаясь по мере роста. Тогда он может стать погибелью для всех, кто с ним столкнется.

Последовало молчание, нарушаемое только свистом ветра средь отдаленных пиков да птичьим криком, который, по мнению Конана, звучал не совсем естественно.

* * *

Прежде чем афгулы и кочевники углубились в Кезанкийские горы, направляясь к Долине Туманов, Конан разделил свой отряд. Хотя ему это не очень-то нравилось: разделять свои силы как раз перед сближением с противником — не лучший путь к победе. Но если нельзя ни взять в горы старую Омиэлу, ни оставить ее в диких землях, то что еще мог сделать киммериец?

Не очень это понравилось и воинам, оставленным со старухой. Рассказы о женщинах-воинах долины разрослись от пересказов, как грибы в темноте, и каждый мужчина мечтал побороться с какой-нибудь девой из Долины Туманов.

Конан растоптал эти мечты тяжелым сапогом.

— Если девы нападут на вас, пускайте в ход свои мечи, а не какое-то другое оружие, иначе быть вам кормом для стервятников. И песню смерти для вас я петь тоже не буду. Не привык я попусту тратить слова на дураков. Если же девы не станут драться, то тогда они — законные пленницы, и любой, кто хочет сохранить голову на плечах, будет обращаться с ними как велит закон.

Вид и манера держаться у Конана были такими свирепыми, что воины немедленно поклялись самыми крепкими клятвами сделать все, как он пожелает. Киммериец сомневался, что все они клялись без внутренних сомнений, но именно потому-то с ним и отправились его афгулы. Горцы иногда дивились повадкам киммерийца, но всегда подчинялись вождю, которому дали клятву на крови. И они с удовольствием проткнули бы любого соплеменника Бетины, который поступил бы вопреки приказу их вождя.

Удивительное дело, сама Омиэла была не слишком довольна тем, что Конан оставил отряд защищать ее.

— Я отлично могу справиться с любым врагом, какой может напасть на меня, и без того, чтобы ты держал без дела дюжину хороших воинов, — резко бросила она.

— Как? — спросил он. — Ты станешь невидимой?

— Это в моих силах, — самодовольно заявила Омиэла. — К тому же охрана не сможет защитить меня, если по мне ударит своей магией Повелительница Туманов. Охранники смогут стать для нее лишь свежей дичью.

— Да, но если ты будешь прятаться от разбойников, то сможешь ли еще одновременно бороться и с Повелительницей? Сколько чар ты можешь навести за один раз, Омиэла?

— Достаточно.

— Не думаю.

— Кто ты такой, чтобы указывать мне, где пределы моих сил?

— Тот, кто вышел живым из боев со множеством колдунов, потому что те думали, будто могут сделать все. А вот то самое, чего они не могли сделать, и позволяло мне спастись, а иногда заодно и убить их. Ты говоришь, что этот Туман сулит погибель всем нам. Если ты не сможешь бороться с ним, то еще дюжина, или два десятка, или двести воинов в горах ничем мне не помогут. А если сможешь…

Омиэла подняла руку, прерывая его:

— Я вижу, Бетина и впрямь не без причины поет хвалы твоей мудрости, а также и другим твоим качествам. Ты подумывал жениться на ней?

Даже вонзившийся под ребра кинжал едва ли мог в большей степени удивить киммерийца.

— Нет.

— Ну, так следовало бы, варвар. Будь у нее муж с такой боевой мощью, как у тебя, те, кто следует за ее братом, живо покинули бы его знамена. Ее отец получил бы зятя, достойного его, а экинари со временем великого вождя.

— Я подумаю над этим, Омиэла, но вначале давай спустимся с этих гор живыми.

— Разумеется, так оно и будет.

Конан оставил Омиэлу, надеясь, что она забудет об этом разговоре. У нее имелись для того веские причины, как впрочем, и у киммерийца.

Первой причиной было отношение Фарада к Бетине и ее к нему. Жениться на кочевнице значило бы для Конана отобрать женщину у другого мужчины, а более верного способа нажить врагов не изобрели ни боги, ни люди.

Второй же была цена, назначенная туранцами за голову Конана. Ездигерд никак не потерпит вблизи своих границ племя под предводительством врага Турана.

И последней были последователи Дойрана. Не все они переметнутся на сторону его сестры и не все разбегутся. Слишком многие останутся неподалеку от нового вождя для того, чтобы нанести предательский удар в спину, когда Конан и Бетина с ее родней потеряют бдительность.

Было бы куда менее опасно вернуться в Афгулистан, и делу конец!

* * *

Первой, на кого натолкнулся Туман, оказалась полоумная девушка — полоумная с рождения, а не искалеченная магией Повелительницы. У нее хватало ума лишь для того, чтобы справиться с небольшим ножом и не падать с утесов, поэтому ее кормили и часто посылали нарубить хвороста для кухонных очагов.

В былые дни она работала так хорошо, что очистила от кустов все склоны на отведенном ей участке. Потом она забралась выше. По склонам она лазила, держа нож в зубах. У ее одежды не было ни пояса, ни карманов.

Наконец, она закончила свое восхождение на карниз, где приютилось несколько кустов. Она срезала все ветви, которые могла срезать ножом, а затем огляделась в поисках новых кустов, прежде чем связать собранный хворост и спуститься с горы.

В трещине на склоне она увидела что-то напоминающее еще один куст, с желтыми ягодами и тонкими ветками, который, казалось, будет легко срезать. Что хотя бы коснуться этих веток, ей потребовалось далеко заползти в трещину, а вскоре она признала, что до самого куста так и не дотянется.

Она попыталась решить, что делать дальше, и пальцы коснулись чего-то. На ощупь оно было холодным, как лед или ключевая вода, но не было ни твердым, ни жидким. Оно походило на ветер.

А затем пальцы девушки начали болеть. Боль стала такой жгучей, что несчастная вскрикнула. Она попыталась вытащить руку и посмотреть, все ли в порядке с ее пальцами. Но трещина в скале зажала ее руку.

Затем холод охватил всю руку девушки, и по телу ее прошла волна боли. На этот раз девушка закричала так громко, что крик ее подхватило эхо. Она рванула руку изо всех сил, пытаясь освободиться.

Безрезультатно. Никто не обратил внимания на ее крики, приняв их за крики птиц. А миг спустя Туман нашел кровеносные сосуды и по ним стремительно проник в мозг несчастной. Жизнь ушла из ее тела, но девушка не упала, а осталась сидеть, пока ее тело медленно не съежилось, опадая. В конце концов, не осталось ничего, кроме горстки пыли, которую унес ветер.

Эта девушка была первой жертвой Тумана, но далеко не последней.

* * *

Конан и Бетина сильно опередили свой отряд. Но они не нашли воды. Не говоря уже об омутах для купания и постелях из лишайника.

И все же Конан не мог не восхищаться гибкой фигурой девушки, отлично выставленной напоказ обтягивающими штанами и короткой курткой. Бетина была не для него. И в самом деле, никакая девушка не могла стать его женщиной, пока Конан скитался, — а это могло означать, что он так и умрет холостым, даже если проживет достаточно долго, чтобы его прежние товарищи по детским играм сделались бабушками и седобородыми дедушками.

Но существовали женщины, с которыми киммериец мог жить в мире, которого только могли достичь мужчина и женщина, и Бетина была из той породы…

Звук, который Конан не мог распознать, заставил его остановиться и поднять руку, призывая к тишине. Бетина была хорошим разведчиком и вполне могла служить в регулярных войсках. Она с готовностью подчинялась его приказам и с каждым днем приобретала все больше сноровки. Делу не вредило и то, что одежда у нее была серо-коричневого цвета, как скалы, так что, если девушка лежала, не двигаясь, на нее можно было наступить не заметив.

Звук раздался вновь. Это был лязг металла о камень — не естественный звук. Отряд Конана находился на границе той местности, где рыскали воительницы из Долины Туманов и их наемные бандиты. Раздавшийся вой мог оказаться предупреждением, чтобы появилась такая защита, которую не смогут пробить ни клинок Конана, ни магия Омиэлы.

Конан пригнулся и напружинился, внимательно прислушиваясь, пытаясь определить направление звука. Казалось, что тот доносится сзади, но это было маловероятно. Позади Конана находились афгулы, ходившие по каменным склонам еще бесшумней, чем сам киммериец.

Тогда северянин решил подождать, когда тот, кто шумел, откроется. Если это враг, пытающийся подкрасться к киммерийцу, которого прикрывают афгулы, то жить ему осталось считанные мгновения. Конану не придется даже обнажить клинок, прежде чем его спутники разделаются с этим человеком.

На горном склоне воцарилась тишина. Конан мог бы поклясться, что умолкли даже птицы и стих ветер. Он слышал лишь собственное дыхание и лишь едва-едва — дыхание Бетины. Но не было ни малейших признаков того, кто издавал этот звук. Совершенно неожиданно шум донесся сверху. Конан переменил позу, чтобы взглянуть вверх, и увидел ползущую по склону вереницу навьюченных животных.

Конан насчитал двенадцать мулов и шесть пеших охранников — все были с луками и короткими мечами. По их снаряжению нельзя было сказать, какого они племени, — оружие такого сорта наемники могут приобрести на базарах в любом достаточно большом городе.

И одежда их не была нарядом какого-то конкретного племени, а в этой части гор это делало их врагом любым кочевникам.

Расстояние, на котором они находились, и их луки делали их противниками почти недосягаемыми. Лезть к ним вверх по склонам под дождем из стрел будет делом не быстрым и принесет смерть многим из тех, кто попытается это сделать, а кроме того, поднимет тревогу.

Конан подобрался, прижимаясь к скале, и медленно поднялся на ноги, невидимый сверху, но, надо надеяться, хорошо различимый снизу.

Он поднял руки, дав афгулам сигнал не двигаться и соблюдать тишину, когда из скал справа от него выскочил человек.

Он бросился на киммерийца с кинжалом в руке, и Конану пришлось защищать свою жизнь. Напавший был стройнее и ниже его, но оказался сильным и обладал ловкостью леопарда, что делало его опасным противником даже для такого могучего человека, как Конан.

Натиск атакующего отбросил Конана к скале, и варвар сильно стукнулся головой о камень. Из-за этого он замешкался, вытаскивая собственный клинок, так что напавший рубанул его по запястью, заставив выронить меч. Тогда Конан ударил кулаком по лицу противника или, по крайней мере, нацелился именно туда, но враг вильнул в сторону, и удар пришелся ему по плечу.

И все-таки этого оказалось достаточно, чтобы опрокинуть его на спину, но он снова вскочил на ноги, словно неваляшка. Бетина подошла было, чтобы вмешаться, но киммериец сделал ей знак отойти подальше. Он еще не решался кричать, хотя и боялся, что шум боя услышал бы даже глухой в том караване.

Нападавший наступил на клинок Конана и в то же время развернулся на одной ноге и ударил киммерийца в пах. Конан отшатнулся, принимая его на бедро, и, освободив свой меч, подхватил его с земли, что дало ему преимущество в дальности удара.

Но прежде чем киммериец смог снова нанести удар, негодяй бросился к Бетине.

— Дойран — вождь! — завопил он, и в воздухе сверкнул, опускаясь, кинжал.

Он так и не достиг Бетины, потому что девушка, упав, откатилась в сторону. Убийца все равно прикончил бы ее, если бы из груди его неожиданно не вырос другой кинжал. Убийца застыл. Его руки задрожали, изо рта хлынула кровь, и он повалился рядом с Бетиной.

Из-за скал вышел Фарад с мрачным выражением лица, держа за острие второй кинжал. Лицо у него стало еще мрачнее, когда он увидел неподвижно лежащую девушку.

А затем он застыл, когда Бетина вскочила на ноги, а Конан рассмеялся. Миг спустя лицо Фарада сделалось лицом задушенного, которому очень нравится, что его душат, так как Бетина обвила его руками и прильнула к нему так крепко, что ноги ее едва касались земли.

— Ты придумал все это нарочно, чтобы ослепить своим мастерством эту юную красавицу? — с усмешкой проворчал Конан.

У Фарада был такой вид, словно он получил оплеуху, и Бетина прожгла киммерийца гневным взглядом.

— Прости Конан, я не знала, что среди нас могут быть шпионы моего брата.

— А я думал, но не был уверен. — Фарад вновь обрел голос. — Если бы я просто заставил этого человека исчезнуть однажды ночью, то его соплеменники неправильно бы поняли меня. Поэтому я положился на свое умение следопыта, решив следовать за этим малым, пока он не учинит какое-нибудь злодейство.

— Пожалуй, не повредило бы, если бы ты следовал за ним, держась чуть поближе, — сказал Конан, поднимая окровавленное левое запястье. — Ты мог бы остановить его до того, как он напал на нас. Выше по склону шел караван, и если караванщики теперь не насторожились, то я — стигиец!

Фарад быстро попросил у своего вождя прощения и отправился посмотреть, что поделывает караван. Конана не особо удивило, когда афгул доложил, что караванщики рванули прочь достаточно быстро для того, чтоб пало, по меньшей мере, два мула. Они уже почти скрылись из виду на западе и не собирались сбавлять скорости.

— Оно и к лучшему, что им приказали гнать и не ввязываться в драки, — рассудил Конан. — сейчас свистели бы вокруг стрелы. Но тревогу-то они поднимут.

— Не следует ли мне подняться и поковыряться в сумках павших мулов? Их содержимое может нам что-нибудь сообщить.

— А кто сказал тебе, что охранники не оставили лучника для отстрела любопытных? Нам нельзя тебя потерять, Фарад. Ты нужен нам для того, чтобы помочь, если следующий убийца получше нацелит свою сталь.

Фарад и Бетина посмотрели друг на друга, а потом Фарад откашлялся.

— Мой вождь, а что если мы сделаем вид, будто этот удар достиг цели? Если они не увидят тебя живым после боя, то откуда им знать, что ты не погиб?

— Да, — добавила Бетина. — Мы можем притвориться, будто сильно скорбим по тебе, и для вида сложить кучу камней.

— Не возражаю, — сказал Конан, — лишь бы вы и впрямь не положили меня под них живым. Но я чую какую-то хитрость.

Фарад кивнул:

— Ты сам сказал, что тревога теперь поднята. Но если они подумают, будто мы потерпели поражение, впали в отчаяние, собираемся уносить ноги, то будут менее насторожены. Возможно, они даже спустятся напасть на нас.

— Фарад, — сказал Конан, — когда мы разделаемся со всеми Повелительницами Тумана и их долинами, то вернемся в Афгулистан. А там я поддержу тебя, когда будут выборы вождя твоего народа!

— Если есть охота, отправляйся в Афгулистан один, — отрезала Бетина. — Я не собираюсь сидеть на горе, как какая-то скальная обезьяна.

— Ты так говоришь об Афгулистане, когда твой народ бродит по пустыне от колодца к колодцу, не оставаясь под крышей и трех ночей в году?

— Все лучше, чем ждать, когда крыши рухнут на головы, когда…

К этому моменту Конан решил убраться подальше.

Пусть влюбленные ссорятся. Он надеялся, что они вскоре помирятся. Ему же ни к чему, чтобы они бились друг с другом на ножах.

Но почему, во имя всех богов, Бетина была с ним, если положила глаз на Фарада так же, как он на нее? Конан не сожалел о том, что ему больше не придется кувыркаться на траве с прекрасной молодой женщиной, но кровная вражда иной раз разгоралась и из-за меньшего.

К счастью, этот афгул был опытным воином и достаточно взрослым, чтобы быть для Бетины более мудрым мужем, и он был в состоянии напоминать ей, что она — женщина в любое время, когда пожелает. Она могла бы сделать и худший выбор. И сделала бы его, если бы нацелилась исключительно на киммерийца.

И все равно, во всем происходящем было весьма мало смысла, если не принимать за истину то, что пути женщин едва ли предсказуемей, чем пути богов. Но, по крайней мере, женщины были людьми, и некоторые жрецы утверждали, будто понимают их…

* * *

Махбарас упражнялся с мечом, когда прибыл вестник.

Капитан выслушал гонца, переводя взгляд с темнеющих склонов горы на врата долины. Стоявшие там воины доложили, что девы не разговаривали с ними с раннего утра и казались бледными и истощенными, словно от лихорадки. Один воин сказал, что слышал доносящиеся из-за ворот нечеловеческие крики, и продолжал настаивать на своем, несмотря на насмешки товарищей.

Капитан хотел бы, чтоб его не связывали с его воинами взаимные обязанности, по крайней мере, те обязанности, которые мешали ему постоянно находиться рядом с колдуньей. Но он отогнал все эти мысли. Он не был колдуном. К тому же у Повелительницы есть своя гордость, и она не будет благодарна ему за то, что он воспользовался ее слабостями.

Если гонец говорил правду, то Махбарас был более чем когда-либо нужен во внешнем мире, Махбарас его люди.

— Если бы я взял вас проехаться вниз по тропе, вы бы увидели, где они складывают камни в кучу, — добавил посланник. — Они уложили своего вождя как полагается, с погребальным добром и мечом, и приготовились навалить над ним достаточно камней, чтобы не подпустить к нему даже львов, не говоря уж о волках. Скорей всего они уложат его в могилу на заре, а днем возведут пирамиду. Таков обычай племен, во всяком случае, тех, которые я знаю.

Посланник был закаленным ветераном, одним из горстки тех, кто в самом начале пришел в долину и, вероятно, знал о жителях этих гор побольше, чем Махбарас. Капитан мог положиться на этого воина во всем, что тот видел собственными глазами, а повидал этот воин немало.

— Отлично, — похвалил его Махбарас. — Тебя наградят за эту работу как подобает, и скоро.

— Наградят меня сегодня вечером, капитан, но я, возможно, и не доживу до той поры, когда смогу потратить эти деньги.

Махбарас стал гадать, не прослышал ли солдат о байке про Туман, появившийся в долине. Спросить же он не посмел.

— Нет, — усмехнулся вслед за тем воин. — Просто я считаю, что вы собираетесь повести нас очистить гору от этих дикарей. Рискованное дело в темноте, даже если они потеряли вождя. Есть одна дева, которой я хотел бы подарить какую-нибудь мелочь за ее доброту ко мне, и вы ведь наверняка не будете ссориться из-за этого с Повелительницей?

Махбарас рассмеялся и вытащил из кошеля две золотые монеты.

— Не буду, и вот твоя награда. Но прибереги силы для боя.

— Есть, капитан, я так и сделаю, и вы тоже последуйте собственному совету.

Оставшись один, Махбарас обдумал разные планы, но знал, что времени мало. Он решил, что лучше всего устроить обыкновенную ночную атаку. Пойдут в бой все, так как у него в отряде слишком мало закаленных бойцов — в основном разбойники и неоперившиеся рекруты.

А это означало, что сундуки с жалованьем и другие ценные вещи надо спрятать в безопасное место. Единственный человек, которого можно было для этого выделить, — Эрмик, а поступить так — все равно, что доверить малышку заботам змея. Но змей мог быть сытым. А вот надвигающиеся налетчики наверняка будут голодными до золота.

Потом капитан написал три коротких письма. Одно предназначалось для его начальников в Хауране. В нем он принимал на себя всю вину за несостоявшийся военный союз с Повелительницей Туманов и пытался оправдать своих воинов. Затем он написал другое — для дев, которое оставил незапечатанным. Эрмик должен прочесть его указание о том, что сегодня ночью и еще на несколько грядущих ночей девам следует удвоить бдительность, так как враги находились рядом с долиной, чего не случалось уже многие годы.

Свое последнее письмо он запечатал как можно лучше.

Письмо это не относилось к тем, какие в грядущие годы школьников заставляли бы читать наизусть. Оно не относилось к тем, какие надолго запомнил бы кто-либо, кроме прочитавшей его женщины. Оно было всего лишь письмом мужчины к любимой женщине, какое он пишет перед сражением, надеясь вернуться с победой, но прося ее помнить о нем, если удача повернется к нему спиной.

Однако за все те годы, что воины писали такие письма, было не так много писем, написанных воином колдунье.

В самых тайных своих покоях, куда не допускались даже прислуживающие ей девы, Повелительница пробудилась ото сна и сбросила одеяло. Она обнаружила, что ей легче спать под одеялом, нежели все время использовать магию на поддержание тепла в покоях, наконец, она не перестала спать раздетой. На мгновение она пожалела, что ее не видит Махбарас. Желание в его глазах было таким прекрасным зрелищем, таким не похожим на все то, чего она так долго ожидала от мужчин, что оно возбуждало ее так же сильно, как и его ласки.

Затем колдунья набросила на плечи халат и уселась за свой гадательный стол. Она не прикасалась к нему несколько дней, хотя одно постоянно действующее заклинание должно было бы предупредить ее в случае, если что-то стрясется. Нельзя сказать, что такое когда- либо бывало, кроме как в те дни, когда она думала, что правит девами как тиран — но все же…

Когда она коснулась стола, руки у нее на мгновение зазудели, и в стекле понеслись в вихре дюжины оттенков синевы, до тех пор, пока стеклянная поверхность стола не превратилась в бездонный колодец со светящейся водой. Колдунья почувствовала Туман, который она впустила в мир и так долго питала.

То есть до недавних дней. Она знала, что думал Махбарас о жертвоприношениях, даже когда в жертву приносились бесполезные крестьяне и сами жертвоприношения совершались милостиво, без боли. Она не могла не знать об этом, побывав столько раз в его объятиях.

Колдунья не могла ничего поделать с тем, что произошло раньше, но могла не дать этому случиться вновь. Должен же быть какой-то способ загнать Туман в бутылку, так чтобы тот стал безвреден. В то же время, когда она в последний раз предлагала ему жизненный дух, Туман был недостаточно силен, чтобы питаться самостоятельно. Поголодать месяц-другой — Туману это не повредит.

Теперь заклинание Повелительницы коснулось Тумана. Это случилось даже раньше, чем колдунья ожидала. Она усилила прикосновение — и впечатление возникло такое, словно Туман оттолкнул ее, как это делал иногда Махбарас, когда шутя боролся с ней…

Но это был отнюдь не дружеский толчок. Он походил на попытку человека прихлопнуть муху. Туман обладал силой, какую он имел бы, регулярно питаясь все те дни, пока она занималась любовью с Махбарасом.

Повелительница встала из-за стола. Что-то стряслось, и она намеревалась поискать ответы, не прибегая ни каким новым чарам.

Глава 16

Туман не отличал друга от врага. Эти понятия были для него слишком сложными.

Но он мог определить, что живое, а что неживое, и также мог разобраться, какой жизнью мог питаться, а какой нет.

За время, минувшее с тех пор, как он стал питаться самостоятельно, он также научился определять, кто помогал ему питаться, а кто этому препятствовал. Вторую разновидность людей он рассматривал не как врагов, а как тех, кого нужно съесть в первую очередь.

* * *

Ожидание ночной атаки грозного противника на высоте, в разреженном и холодном горном воздухе, после длинного дневного перехода и боя, да еще при ноющей ране на запястье, никому не покажется удовольствием. Даже самому знаменитому из киммерийских воинов.

Даже Конану.

Однако он и не ожидал, что это путешествие доставит ему большое удовольствие. Если он и его афгулы покинут Туран с целыми шкурами и некоторыми из своих драгоценных камней, то хватит и того.

Само собой, будет неплохо, если Повелительница Туманов окажется побеждена, а ее магические силы развеяны. Но Конану иногда начинало казаться, а не является ли Повелительница просто сказкой?

Теперь они находятся в ее горах и, по словам Омиэлы (говорящей через Бетину), настолько близко к долине, что и ребенок мог бы пройти это расстояние за несколько часов. А все, кого они видели, были людьми, да и к тому же не самыми грозными. Даже Омиэла не могла сказать точно, что магия Повелительницы по-прежнему сильна — хотя Конан знал, что некоторые чары играли исключительно защитную функцию. Чары эти чаще всего опасные и владели ими могучие колдуны — а Повелительница принадлежала именно к таким, если она вообще была колдуньей.

Конан потянулся, разминая затекшие мускулы. Он лежал на погребальных носилках, играя роль убитого вождя ночью точно так же, как и днем.

После того как потухли последние лучи зари, Конан соскользнул с носилок облегчиться и прихватить из своего тюка бобовый хлеб и колбасу, а его место на какое-то время занял Фарад. Затем ему пришлось играть роль собственного трупа, в то время как цепочка скорбящих шествовала вокруг погребальных носилок, поднимая при этом шум, необходимый согласно обычаям.

Конан лишь надеялся, что эти звуки не помешают часовым услышать приближающиеся взрывы.

Плакальщики замолчали, и кто-то подошел к носилкам. Конан узнал походку Бетины. Раньше она подходила с Фарадом, а теперь подошла одна.

Шаги замерли, Конан услышал тихое дыхание, почувствовал запах теплого женского тела (в последнее время не мывшегося, но, впрочем, кому из них это удавалось за последние несколько дней?), а затем он почувствовал упавшую ему на лицо слезу.

— Ха, девочка, — прошептал он. — Я еще не умер.

— Знаю. Но я бы плакала по тебе, если бы ты погиб.

— Хотя ты и собираешься замуж за Фарада?

— Да.

— Ну, тогда убедись, что он рассказал тебе все о своих трех женах и семнадцати детях там, в Афгулистане. Он…

Конан ощутил на горле холодное острие.

— Конан, ты ведь шутишь, не так ли?

Чтобы овладеть своим голосом, ему потребовалось некоторое усилие.

— Да нет у Фарада в Афгулистане никаких жен. И мало что привязывает его к дому. Можешь верить тому, то он говорит.

— Я благодарна. — Острие внезапно исчезло, и теплые руки обвили ему шею. — Я напугана. Когда они появятся?

— Спокойно, Бетина. Я знаю, что трудно ждать врага, который, как ты знаешь, сидит рядом, готовясь напасть. Но мы готовы. Они же не знают, что их ждут. Поверь мне, нам сегодня ночью досталась более легкая работа.

— Мне почти удалось поверить тебе. Я тебе поверю, если ты меня обнимешь.

— Фарад…

— Я сказала ему, что пойду проведать тебя, когда он отправился проверить часовых. Он меня благословил.

— А меня нет? — насмешливо возмутился Конан. — Неблагодарный пес! Я его притащил из кишащей блохами лачуги в объятия…

— Ш-ш-ш! — прошептала Бетина совсем на иной манер. Конан обнял ее одной рукой за талию, но молча.

А затем они оба услышали высокий воющий плач, какой мог издавать брошенный ребенок. Но он был во много раз громче, и, казалось, шел со всех сторон.

* * *

Махбарас тоже услышал этот звук и вначале подумал, что это один из часовых налетчиков дует в свисток, стараясь поднять тревогу. Затем звук разросся, пока у людей не заболели уши, и Махбарас понял, что звук может быть естественного происхождения.

Ему хотелось верить, что это Повелительница Туманов призывает ему на помощь свои силы. А боялся он того, что сегодня ночью магия могла вырваться из рук Повелительницы.

Капитан не знал, какому богу можно молиться о победе, погрузившись в дела, запрещенные теми же богами. Он также гадал, может ли он молиться о собственной победе из-за того, что связан самыми древними из человеческих уз с искательницей запретного.

Поскольку Махбарас не умел молиться, он и не молился. Вместо этого он сосредоточил все свое внимание на том, чтобы удержаться на ногах, когда вел своих воинов по усеянному щебнем склону. Выскользнувший из-под чьей-то ноги камень мог не просто поднять тревогу. Воин мог полететь кувырком и сбить с ног других, пока весь отряд не покатится вниз по склону, словно живая лавина, чтобы закончить свой спуск беспомощной грудой тел у основания каменной осыпи.

Эти горы были неподходящим местом для ночных прогулок, и здесь у разбойников было преимущество над врагами из нижних земель. Они знали, что местность должна быть усеяна щебнем, и их ноги сами находили безопасные тропинки.

Глаза Махбараса давно привыкли к темноте, хотя ночью он видел не очень-то хорошо. Когда началась атака, он побежал почти прямиком к погребальным носилкам убитого вождя, но некоторые из воинов на флангах сильно опередили его.

Махбарас был почти благодарен ужасному крику в ночи, который отвлек внимание его врагов и полностью заглушил шаги его людей. Теперь их нападение уж точно окажется внезапным и даст им преимущество.

Махбарас выкинул из головы мысль, что высвобожденная в ночи магия может не делать различий между победителем и побежденным. Это была магия Повелительницы…

* * *

Конан ждал приближения атакующих до последнего момента. Он получил уйму предупреждений не только от часовых, которые, не вступая в бой, отступали, но и от окружавших его скорбящих.

Среди них была и Бетина, которая не утратила ни присутствия духа, ни ума, хотя сильно боялась того, что могло выпасть на долю Фарада там, на линии часовых. Стонала и выла она вполне убедительно, а в промежутках между стонами сообщала Конану численность противника. Когда цифра дошла до трех сотен и больше не возрастала, Конан шумно вздохнул.

Соотношение сил было почти равным и гарантировало скорее битву, чем резню. Но киммериец не очень доверял своим людям. Когда бой закончится, между ними и Долиной Туманов не должно остаться особых преград. То есть военных преград.

Конан придвинулся настолько, чтобы видеть, как часовые отступают, пробегая мимо лучников, засевших за наваленные в кучу камни, чтобы иметь возможность беспрепятственно стрелять через головы своих товарищей по рядам врагов. Приближающиеся шаги стали теперь громче воя в небе.

Затем из ночи вынырнул первый из врагов. Худощавый и в драной одежде, он ловко перепрыгнул через носилки Конана, чтобы грудью встретить кинжал Бетины.

На фоне его предсмертного крика все остальные звуки казались шепотом. Конан скатился с носилок, одновременно обнажив и кинжал, и меч, встал на ноги. Оба клинка, когда их обнажили, нашли живую плоть, и два врага рухнули, прежде чем Конан отошел на три шага от носилок.

Третий противник уставился на киммерийца, вереща, словно ужаленная пчелой обезьяна.

— Прошу прощения за возвращение из мертвых, но у меня есть работа, — извинился Конан. Его меч чиркнул, и голова третьего разбойника соскочила с плеч. Он упал навзничь на пути четвертого, оказавшегося достаточно ловким, чтобы избежать меча Конана.

Удар этот оставил глубокую царапину на левой руке этого воина, а талвар тот держал в правой, поэтому ничуть не утратил ни скорости, ни ловкости. Конан сделал финт кинжалом, вынуждая противника нанести яростный рубящий удар, приводящий его в пределы досягаемости меча киммерийца, который и закончил схватку, вскрыв разбойнику грудь, разрубив половину ребер и достав до сердца и легких.

Конан убил четырех воинов за считанные секунды. Его воскрешение из мертвых напугало не так много врагов, как он надеялся.

Теперь на Конана напал кряжистый малый с поседевшей бородой. Руки у него были почти такими же длинными, как у киммерийца, и он обладал почти такой же силой, но не был столь проворен. Конан не воспользоваться быстротой своих ног на горном склоне, где со всех сторон таились враги.

Поэтому они с бородатым сражались довольно долго для такой схватки, то есть, проще сказать, целую минуту-другую. Им не мешали драться ни друзья, ни враги, что могло быть проявлением рыцарства, но скорее всего, было вызвано тем, что двое противников сплели вокруг себя такую паутину звенящей стали, что никакой осмотрительный человек не смел к ним приблизиться.

Бородач дважды пустил кровь Конану, и киммериец учел, что это путешествие подарило ему больше шрамов, чем обычно. Затем его противник нанес рубящий удар, и Конан захватил его клинок своим кинжалом. С силой толкнув назад, киммериец зажал оружие противника, а затем с размаху обрушил свой меч на врага.

Он ударил плашмя. Конану требовался пленник. Этот человек должен много знать о Долине Туманов! Кроме того, этот боец был слишком хорошим противником, чтоб убивать его без веской причины.

Удар сбил воину шлем набекрень, заставил его зашататься, но не оглушил. Противник качнулся назад, освобождая клинок и выхватывая из-за пояса короткий нож горца. Конан двинул ему коленом в пах и врезал эфесом меча в челюсть, но и этих двух ударов оказалось не достаточно. Воин слабо ткнул Конана ножом, коснувшись иссеченной шрамами груди киммерийца. А затем покачнулся и упал, выронив клинок из обмякших рук.

Конан отступил на шаг от павшего противника и огляделся. Во всю работали лучники с кучи камней. Стрелы пролетали так близко, что был слышен свист, с которым они рассекали воздух, несмотря на неестественный крик неведомого существа. Но крики, раздававшиеся, когда стрелы поражали разбойников, звучали еще громче. Конан насчитал в пределах броска копья с полсотни корчившихся или неподвижно лежащих фигур.

Теперь ему захотелось посмотреть на своего пленника. Киммериец надеялся, что никто не попытается убить его, пока он это делает.

Конан схватил упавшего за лодыжки и взвалил на спину. Крик в ночи усилился, а потом стал еще сильнее, пока, казалось, весь мир не превратился в Хаос жуткого воя, вещавшего о гибели богов или даже самой Вселенной.

* * *

Повелительница Туманов впервые за много лет бежала по тропе. Она с облегчением обнаружила, что не страдает одышкой и ноги у нее все еще здоровые.

А возможно, дело было в том, что она предусмотрительно надела крепкую обувь, тунику и штаны, позаимствованные у одного из слуг. Сидели они на ней не самым лучшим образом, но она чувствовала, что защитив кожу от холодного ветра, а босые ноги — от камней, она сильно сократит время путешествия.

Конечно, когда придет время пустить в ход магию, было бы неплохо сбросить всю одежду. Сейчас же ее никто не принял бы за Повелительницу Туманов, а возможно, даже за женщину, так как одежды были достаточно просторными, чтобы изменить ее облик. В неестественном свете расползавшегося по долине Тумана даже ее жезл мог показаться пастушьим посохом или тростью носильщика.

Кроме того, лишь человек с хорошо развитым воображением мог представить Повелительницу несущейся в столь грубой одежде. Колдунья не сомневалась, что среди жителей долины, которые далеко не все были глупы, острые умы найдутся. Но она сомневалась, что у них сейчас есть время рассматривать какую-то деву.

Колдунья сама не смогла назвать себя не обеспокоенной. На бегу по тропе к Пещере Туманов она успокаивала себя, читая старые заклинания. Туман начал питаться по собственной воле, и распространявшийся по долине голубой свет пугал и тех, кто знал, что он означает, и тех, кто этого не знал. Чем больше жителей долины окажется охваченными страхом, тем больше они станут метаться по долине, как испуганные курицы, не думая о собственной безопасности.

Правда, нельзя сказать, что они могли с легкостью защититься от Тумана. Скольким мужчинам и женщинам предстояло сегодня умереть! И ведь каждая смерть будет подпитывать Туман жизненным духом, делая его способным отыскать следующую жертву. Сегодня Повелительница не стала бы употреблять слово жертвоприношение. Она начинала думать, что ей и вообще не следовало всего этого затевать. По крайней мере, местные жители могли бежать к выходу из долины. Магия привязывала Туман к скалам долины, магия, восходящая к временам Ахерона. Колдовской Туман не мог покинуть долину до тех пор, пока не пожрет намного больше жизненного духа, чем ему пока что удалось найти.

То, что Повелительница создала при помощи своей магии, она же может и уничтожить. Этим она, возможно, заслужит более доброе суждение о себе со стороны Махбараса, который был таким, каким был… Она не хотела даже пытаться подобрать слова для его описания. Со временем, когда они поживут вместе во внешнем мире, она — женой солдата, а он — солдатом Хаурана, один из них, может быть, и найдет такие слова.

Но это будет не сегодня.

Чтобы применить нужные заклинания с надлежащей силой, колдунье требовалось быть поближе к Оку Тумана, и поэтому она ускорила шаг. На ходу она мысленно взывала к разуму всех, мимо кого пробегала, и надеялась, что ее зов дойдет до всех, находящихся в пределах ее видимости.

«Бегите из долины! Бегите из долины! Бегите к воротам и прячьтесь за ними! В долине смерть, а за воротами — надежда!»

Колдунья мысленно все время повторяла это, и несколько прохожих обернулись и стали оглядываться по сторонам, словно ища источник сообщения, которое, казалось, появилось в их голове само собой. Повелительница чуть не рассмеялась. Это был еще один способ остаться неузнанной — мысленный призыв означал отсутствие необходимости пользоваться своим чересчур известным голосом.

* * *

Конан теперь стоял спиной к куче камней. Не все из лучников остались в живых, но и живые, и погибшие посеяли гибель во вражеских рядах. Враги надвигались на Конана и его людей, но число их теперь уменьшилось вдвое.

Бетина пригнулась позади Фарада и Конана, рука ее сжимала кинжал, но глаза ничего не видели. С тех пор как началась битва, она не получала никаких посланий от Омиэлы. Ее сознание явно находилось где-то в другом месте.

Конан надеялся, что никто не заметит слабости Бетины и не ринется на нее. Для атакующих это закончилось бы кровавым поражением, но, возможно, привело бы к гибели девушки.

Киммериец встречал в своей жизни не так много женщин, по которым он скорбел бы больше, чем по Бетине, даже несмотря на ее связь с Омиэлой. А то, что вырвалось на волю в долине, казалось, готово было погубить всех, кто окажется у него на пути, если не поможет Омиэла.

* * *

Большинство еще оставшихся в живых обитателей Долины Туманов бежало прежде, чем их подтолкнула к этому Повелительница, и лишь один побежал в том же направлении, что и его госпожа.

Это был Эрмик. Он не мог бы двигаться с такой быстротой, если бы по-прежнему таскал золото, доверенное ему Махбарасом. Шпион оставил сокровища в безопасном месте, сокрытом даже от дев, которые в любом случае скоро побегут так же быстро, как и все остальные, слишком быстро, чтобы обыскивать какие-то там пещеры.

Следовать за Повелительницей так, как это делал шпион, было опасно, даже если колдунья спешила, ни чего не замечая вокруг. Но в той стороне должны находиться сокровища Повелительницы, по сравнению с которыми жалкие золотые в сундуках с жалованьем выглядели сущей мелочью. К тому же Эрмик надеялся побольше узнать о магии Повелительницы, чем Махбарас, несмотря на то, что капитан провел столько времени, развлекаясь с колдуньей.

Имея золото, Эрмик мог купить себе свободный выезд из Хаурана. А познав тайны магии, он мог купить себе более высокое место на хауранской службе. Поверят ведь его рассказам о Долине Туманов, а не байкам капитана. Он быстро пойдет в гору и поднимется достаточно высоко, чтобы ему никогда больше не пришлось подчиняться наемникам вроде Махбараса.

И все же он похлопал себя на бегу по рукоятке кинжала. В ней был сокрыт камень Хаоса или во всяком случае камень, проданный ему как таковой за цену, которая заставила бы его прикончить продавца, если бы этот камешек и вправду не разрушал любые чары, когда оказывался от них неподалеку.

Если Эрмик останется в живых… Что ж, он был наделен самообладанием хорошего шпиона и звериной смелостью. Но он не мог выкинуть из головы эту неприятную мысль об опасности и чувствовал, как по спине пробегает холодок от ночного ветра.

* * *

Все случилось так, как и предвидел Конан. Очередная атака разбойников началась с града стрел, разивших с силой туранских луков, но, к счастью, плохо нацеленных. Одна просвистела в волосах у Бетины, а другая рассекла плечо Фараду. Афгул хлопнул ладонью по ране, словно его укусило насекомое, и взмахнул талваром.

— Давайте подходите, мертвецы, зря вы думаете, будто вы еще живые. Подходите, и вас встретят Фарад, Конан и их товарищи. Мы вас исцелим от вашего дурацкого заблуждения!

К этому он добавил несколько исключительно грязных непристойностей на иранистане. Те, кто не понял его слов, поняли его интонацию, и на защитников Бетины с воем из ночи ринулась толпа безумцев.

* * *

В сердце Тумана засветилось нечто, что могло быть названо волей. Это было желание найти пути в скале, двигаясь по следам старой магии, попытаться воссоединиться с ней. Если Туман сможет это сделать, то он не будет нуждаться в новой пище.

Туман перестал быть существом из глубин земли. В сердце прежде ослепительно яркой голубизны, где было Око Тумана, запылало малиновое ядро.

* * *

Нападение на Бетину и ее защитников началось как сражение и продолжалось как драка. Слишком много бойцов оказалось на слишком маленьком пятачке, чтобы позволить кому-то применить свое мастерское или даже посредственное умение фехтовать.

Это сразу дало преимущество оборонявшимся. Конан одинаково умело использовал оружие, которым одарила его природа, и оружие, сделанное человеком, владеть которым он научился. Он никогда не изучал боевые искусства Кхитая, поэтому, наверное, один из великих мастеров этих искусств мог бы помериться силами с киммерийцем, но и кхитайцу понадобилось, кроме умения, еще и везение, и только величайший из мастеров имел бы хоть какой-то шанс уйти на своих двоих после схватки с Конаном.

Конан ударил одному противнику по шее рукой, использовав гарду меча как кастет, другому с такой силой двинул по ребрам, что почувствовал, как те затрещали под его ударом, несмотря на доспехи из дубленой кожи. Третьему он врезал в подбородок, отчего его голова так сильно откинулась назад, что шея сломалась, словно сухая ветка.

Тем временем Фарад делал примерно то же самое, но слегка помогал себе кинжалом. У него было больше места для маневра. Краем уха Конан слышал, что и другие его люди вступили в бой, но не мог определить, как у них дела.

Должно быть, дела у них шли хорошо, потому что атакующие неожиданно решили, что с них хватит. У Конана неожиданно не оказалось противников. Земля вокруг была завалена искалеченными и умирающими. Раненые громко кричали.

Конан проследил, как разбойники отступали вверх по склону и по-прежнему теряли людей, так как лучники Конана продолжали стрелять. А затем киммериец огляделся в поисках Бетины.

Он увидел ее миг спустя сидевшей верхом на распростертой фигуре захваченного ранее Конаном пленника. Северянин метнулся к ней, а затем услышал проклятие, когда случайно наступил на ее вытянутую ногу

— Прошу прощения, госпожа.

— Надо думать. Я заколола одного малого кинжалом, но он оказался таким мускулистым, что мой клинок остался в его теле. Поэтому, когда бородач начал приходить в себя, я только и могла сделать, что прыгнуть и повалиться на него.

Похоже, это подействовало достаточно неплохо, от удара о каменистую землю нос бородатого превратился в кровавое месиво. Но он еще дышал, когда Конан снял с него Бетину.

— Я могу взять нескольких ребят и подняться с ними по склону, чтобы эти парни и дальше бежали не останавливаясь, — предложил Фарад.

Конан покачал головой:

— Мы не станем разделять свои силы в незнакомой местности. Наши враги могут собраться вместе и изрубить вас на куски, кроме того, нам нужно защищать Бетину. Когда ты в последний раз слышала Омиэлу?

Бетина сначала выглядела озадаченной, а затем замедлила дыхание, открывая разум для сообщения старухи.

Конан пристально посмотрел на небо. Померещилось ему или к голубому свечению в небе начало примешиваться малиновое?

* * *

Повелительница Туманов подошла к Оку настолько близко, насколько вообще смела приблизиться. Еще чуть ближе, и она заметила бы, что земля у нее под ногами крошится, так как Туман питался следами чар давно умерших ахеронских колдунов, подобно червям, питающимся костями давно умерших животных.

Именно ахеронская магия и дала жизнь этому ужасному Туману. И теперь та же магия должна была загнать его обратно в ночные бездны, из которых Повелительна его извлекла, так чтобы Долина Туманов могла стать нормальным и безопасным обиталищем для обычных мужчин и женщин.

Колдунья решила оставить долину и молилась, чтобы ей удалось покинуть ее вместе с Махбарасом. Но она обязательно оставит ее очищенной от колдовства.

Повелительница не могла воскресить мертвых. Она даже не станет просить у них прощения, ибо то, что она сделала, никто ей не простит. Но она надеялась обрести счастье в этой жизни прежде, чем столкнется с гневом своих жертв в другой. Теперь же она сделает все, что сможет, чтобы не дать числу мертвых еще больше возрасти.

Для этого ей понадобится Дух Смерти. Она уже вызывала его прежде, существо из самого темного сердца зловещей ахеронской магии. Но тот был мелким, способным забрать лишь единственную человеческую жизнь. Он был слабым и легко управляемым.

Теперь она нуждалась в могучем духе. Он должен был обладать достаточной силой, чтобы уничтожить Туман. Тот, который питался жизненным духом, теперь будет отдан Смерти и умрет.

Повелительница Тумана сняла с себя одежды и стояла, омываемая ветром. В такой близи от Тумана трудно было вообразить, что кто-то осмелится напасть на нее, даже если ее увидят и узнают.

Слова Тайного Языка Ахерона промелькнули в голове у колдуньи, и тогда она подняла над головой посох, и они сами начали скатываться с ее языка.

* * *

Махбарас только-только собрал половину оставшихся бойцов, когда сзади на них налетела, спотыкаясь, фигура с выпученными глазами.

Это была одна из дев. Она истекала кровью и шаталась от усталости. Ее глаза были выпучены, словно ей довелось заглянуть в бездны ада.

— Они там обезумели, — задыхаясь, проговорил она. — Обезумели. Туман сорвался с цепи, и все сошли с ума. Они пытаются выбраться из долины. Говорят, что им велела Повелительница. Мы не знаем, где она.

— Неужели у вас нет никакого способа связаться с ней?

— Нет. Я… да, это правда… Мы не знаем, как с ней связаться.

Махбарасу хотелось встряхнуть амазонку, чтобы она говорила более осмысленно или, по крайней мере, внятно. Но вместо этого он заговорил, понизив голос:

— Если мы подойдем и поможем, вы сможете сохранить порядок?

— Мужчины в долине без разрешения Повелительницы! Этого нельзя допустить!

— Мужчины бывали не только в долине, но и в плоти ее дев и даже в плоти Повелительницы Туманов, — прорычал Махбарас. Голос его вызвал бы обвал, если б поблизости находились какие-то непрочно лежащие камни.

Дева съежилась от страха. А затем кивнула.

— Хорошо, — сказал Махбарас. — Когда мы поможем вам, вы поможете нам защитить долину от налетчиков.

Он надеялся, что не переоценивает силу дев в настоящем бою против грозного врага. Он не хотел просто бросаться их жизнями. Повелительница не поблагодарит его за это. Но он не мог пренебречь никакой помощью и никакими союзниками, так как этой ночью Махбарас нуждался во всех людях и союзниках, каких ниспошлют ему боги!

Розово-малиновое свечение в небе разгоралось все ярче и сливалось с голубизной, так что небо превращалось в опаляющий глаза пурпур.

* * *

— Оно похоже на гигантскую клумбу фиалок, завядших, а затем и загоревшихся, — пробормотала Бетина. Или это говорила Омиэла? Две женщины снова мысленно беседовали, и Конан отдал бы сундук серебра за возможность узнать, о чем же они говорят.

Фарад сделал вид, что его мутит. Бетина улыбнулась, или это сделала Омиэла?

— У этих мужчин такие нежные желудки. Оно и к лучшему, что детей рожают женщины. Мужчины умерли бы от тошноты по утрам даже раньше, чем младенцу придет срок появиться на свет.

— Ты ведь не… — уставился на нее Фарад.

— Чума тебя побери, — выругалась Бетина. — Тебе незачем опасаться за кровь сыновей, которых я рожу.

— Я бы не стал ссориться с сыном, в чьих жилах течет кровь киммерийца, — задумчиво промолвил Фарад. — Конечно, мне все равно пришлось бы убить Конана, прежде чем я смог бы с чистой совестью воспитывать паренька — аййй! — Он оборвал фразу, когда Бетина резко пнула его по голени.

Затем молодая женщина замолчала, а когда заговорила, ее голос приобрел степенность голоса Омиэлы и даже стал чуть надтреснутым.

— Вы должны подняться к воротам в долину. Следуйте за разбитым вами отрядом. Он приведет вас к долине и не будет вам врагом, так как то, что сорвалось с цепи в долине, — враг всем людям.

Фарад посмотрел на киммерийца:

— Это мог бы понять и пятилетний ребенок. Но он был бы слишком мал, чтобы испугаться до умопомрачения!

— Так ты испугался, афгул? Ты — воин из народа, на обед пожирающего острые камни…

— Киммериец, возможно, я убью тебя после этого похода, даже если все сыновья Бетины будут моей собственной выделки. Или, может, ты побережешь дыхание для подъема в гору?

* * *

Эрмик наткнулся на Повелительницу Туманов совершенно неожиданно. Он не получил никакого предупреждения, и она не выказывала никаких признаков того, что слышит или видит его.

В самом деле, было маловероятно, что колдунья могла чувствовать то, что происходит в реальном мире. Она была обнажена, ее посох пылал светом, казавшимся черным, если такое могло быть, а глаза колдуньи горели золотым светом.

Повелительница была к тому же очень красива, при всем том, что выглядела пугающе. Эрмика больше удивляло, что Махбарас желал ее, и шпион на мгновение пожалел, что ему придется прикончить Повелительницу, так и не насладившись ее красотой.

Однако, имея дело с ведьмой, умный человек старается как можно быстрее нанести удар. Эрмик широким шагом направился к колдунье, выхватил кинжал с камнем Хаоса на рукоятке и метнул. Тот полетел прямо в Повелительницу, так что, если камень Хаоса не сделает свое дело, кинжал все равно причинит достаточно физического вреда, чтобы разрушить чары колдуньи.

В создании могущественных чар даже самыми опытными колдунами бывают мгновения, когда даже детский чих в неподходящий миг может все разрушить. Камень Хаоса не стоил и десятой доли того, что заплатил за него Эрмик, но был помощнее детского чиха. Он вошел в сферу чар Повелительницы в самый неподходящий момент.

Острие кинжала впилось в тело Повелительницы, пронзив легкое. Колдовской камень и боль лишили колдунью контроля над Духом Смерти. Тот разбушевался и завопил, стиснув Повелительницу невидимыми щупальцами, которые вызвали новый всплеск боли.

Повелительница умерла, мучаясь и душой, и телом. А Дух Смерти освободился. Его прикосновение оглушило Эрмика. Убийца упал, полностью лишившись чувств.

Дух Смерти поспешил покинуть место, где все еще царила магия Повелительницы, которая действовала на него примерно так же, как наполненное дымом помещение действует на человека с больными легкими. Тогда Дух умчался, победно завывая, и его вопль достиг человеческих ушей, уже полуоглушенных ужасами Тумана.

В тех уголках долины, где еще раньше было спокойно, теперь воцарилась паника.

Глава 17

Взбираться по склону, не говоря уж о стремлении воинов идти дальше, сильно противоречило испытываемой Конаном врожденной подозрительности к колдовству. Но никакого другого пути к Долине Туманов не существовало, и путь этот в данный момент оставался незащищенным. И все же, киммериец не полез вверх по склону впереди всех, возглавляя беспорядочную атаку. Те раненые, которые пошли с ними, получили время перевязать раны. А все уцелевшие лучники собрали из колчанов павших и друзей, и врагов столько стрел, сколько смогли унести.

Сам Конан отошел в сторону потолковать с пленником, который назвался Бамширом.

— Если я оставлю тебя в живых, ты будешь нашим проводником?

Бамшир готов был плюнуть на землю под ноги Конану или в лицо киммерийцу. Но вместо этого пожал плечами:

— Все равно мне придется расстаться с жизнью.

— Не обязательно. Кроме того, твоим людям может понадобиться предводитель, а против того, что вырвалось на волю в долине, нам нужна вся помощь, какую мы сможем найти.

Бамшир нахмурился:

— Вполне возможно, ты и прав.

— Я определенно прав. А ты достаточно долго прожил бок о бок с волшебством Повелительницы, чтобы знать это и без моей подсказки!

После этого Бамшир согласился, и Конан готов был даже вернуть ему саблю. Но он держал пленника-проводника подальше от Бетины. При приближении молодой женщины этот бородач начинал нервничать и делал непристойные жесты, когда думал, что Конан на него не смотрит.

Бетина, казалось, пребывала в трансе, и просто чудо, что ей удавалось переставлять ноги, не падая в темноте. Но ее тело, казалось, теперь действовало, целиком подчиняясь приказам Омиэлы.

Она никого не убьет, пока не закончится колдовская битва, это было ясно как день. К счастью, Фарад мог присмотреть за ней…

* * *

Бойцы Махбараса добрались до ворот в долину, запыхавшись и тяжело дыша, но сохраняя порядок. Капитан решил, что некоторые, возможно, сбежали, но те, кто остался с ним, все по-прежнему держали оружие наготове. Так как сражаться им придется, скорее всего, с врагами-людьми — или нелюдями из долины, настолько обезумевшими от страха, что они не сумеют отличить друга от врага.

Ворота быстро открылись. Их распахнули двое слуг с безбородыми лицами евнухов и написанным на этих лицах откровенным ужасом. Около них стояла дева. Видимо, только ее присутствие удерживало их на посту. Лицо воительницы кривилось от страха, который она сдерживала лишь силой воли.

Махбарас не винил никого из этих троих. Он был здесь ради Повелительницы, своих наемников и своей чести — именно в такой последовательности. Хауран оставался для него лишь названием, которое не смогло бы помешать его бегству.

Воины цепочкой прошли через ворота следом за Махбарасом. Некоторые игриво приветствовали дев или озирались, глазея на некогда запретные пределы.

Однако вся легкость в душе исчезла, когда они прошли дальше по тропе и увидели противоположный конец этой расселины. Оттуда открывался вид на саму долину, залитую пурпурным светом, похожим на пламя в кузнице какого-то безумного бога.

Пурпурный свет. Махбарас увидел (или, по крайней мере, подумал, что увидел) участки неба, где чернота, которая не была ночной тьмой, казалось, пожирала свет. Капитан лишь надеялся на то, что это магия, с помощью которой Повелительница стремилась усмирить собственное создание.

— Разбиться на пары, — приказал капитан. — Деретесь вместе и не давайте никому вклиниться между вами! Любых подошедших дев, если они вооружены, разбивайте на пары, и пусть становятся рядом с вами, всех вооруженных, кроме дев, разоружать.

— А что потом? — спросил кто-то. — Гнать их за ворота или держать здесь?

— Если они не желают остаться, пусть убираются. Когда долина опустеет, мы отведем ее жителей вниз, чтобы они отыскали воду и убежище, пока Повелительница не возьмет дело в свои руки.

Эта последняя фраза вызвала у некоторых неприличный смех, но, по большей части, дружелюбный. Воины пока еще были преданы своему капитану.

«Повелительница, ради нас всех, приведи все в порядок, пока мои наемники не побежали, так же как твои девы».

* * *

Пока они поднимались вверх по склону, Конан сдерживал своих воинов.

— Будете так бегать по косогорам, скорее всего, споткнетесь и упадете. Если вас кто-то не проткнет, прежде чем вы подниметесь, то вы покатитесь обратно вниз и вышибете себе те мозги, какие у вас еще остались!

Фарад добавил к этому мудрому увещеванию свои замечания, и воины стали не торопясь подниматься по склону. Лучники выдвинулись на флангах так, чтобы у них был простор для стрельбы. Никаких целей им пока не попадалось, и Конан был бы вполне счастлив, если бы им больше не пришлось ни с кем сражаться. Его афгулы чувствовали себя тут как дома, но соплеменники Бетины привыкли сражаться на равнине.

Тем не менее, они и их юная предводительница не отставали от киммерийца. Бетина, казалось, вышла из транса и молча шагала вперед, не глядя по сторонам.

Заговорила она, только когда Конан объявил короткий привал, чтобы вновь собрать растянувшийся отряд и дать всем воинам немного передохнуть.

— Я разговаривала с Омиэлой.

— Я так и понял, — отозвался Конан. — Тебе можно говорить о том, что она тебе рассказала?

— Можно, или, по крайней мере, я считаю ее разрешение само собой разумеющимся. Но тебе ни к чему знать все, что она сказала. Омиэла болтлива, как любая другая старуха или колдун.

Конан изобразил на лице гримасу притворного ужаса:

— А она и старуха, и колдунья. Как ей вообще удается ясно выражать свои мысли?

— У нее это получается нечасто, — ответила Бетина. — Но я могу передать тебе, что она хотела сказать. Она говорит, что в долине сражаются Жизнь и Смерть.

— И чем же эта долина отличается от любого другого места, где существует жизнь? Смерть же приходит ко всему живому, или, во всяком случае, мне так кажется, и существует повсюду…

— Как же тебе это объяснить?

— Покороче и пояснее. Нам скоро нужно будет двигаться дальше.

— Ты тоже хочешь жениться на мне, чтобы мог мне приказывать?

— Ты хочешь иметь двух мужей?

— Если это будут ты и Фарад…

— Я польщен… Но сейчас мы спешим. Рассказывай.

— И у Смерти, и у Жизни в долине есть воплощения. Если их оставить в покое, они общими усилиями уничтожат долину и двинутся дальше, норовя снести все на своем пути. А если их свести вместе, они поглотят друг друга.

— Так значит, все, что нам нужно, — это помочь встретиться воплощению Смерти с воплощением Жизни и убежать от греха подальше?

— Полагаю, да. Но как это сделать, Омиэла не объяснила.

— Пустяки, лишь бы она сделала это, когда будет нужно, — отмахнулся Конан. — А то здесь больше не останется никого в живых, чтобы выполнить ее указания.

Бетина выслушала слова киммерийца не дрогнув.

* * *

У бойцов Махбараса едва хватило времени привести в порядок свои не очень густые ряды, прежде чем до них добрались убегающие девы. «Нет, сказать так — значит проявить несправедливость к некоторым из дев и к некоторым из женщин», — решил Махбарас. Они отступали, а не бежали, пытаясь оставаться впереди толпы беглецов, но сохраняя порядок, не выпуская оружия из рук.

Вот бегущая за ними толпа — это другое дело.

Иногда казалось, что само небо завывает, словно сошедшее с ума живое существо, и в эти мгновения Махбарасу хотелось заткнуть уши. Он не смог бы расслышать крика беглецов, даже если бы те орали ему прямо в ухо, а он к тому же старался держаться от них на расстоянии.

Беглецы были всех возрастов, от младенцев до седобородых старцев, и обоих полов. Большинство казались одетыми в то, что успели схватить. Ни у кого не было с собой съестных припасов, если не считать хлебных лепешек и луковиц.

«Прокормить их без пахотных земель долины будет нелегкой задачей, моя Повелительница. Но они твои подданные, и ради тебя я сделаю то, что должен сделать».

Среди беглецов было очень мало безобразных полулюдей, созданных колдовством Повелительницы для выполнения самых тяжелых работ. То ли их забрал Туман, то ли перебили жившие по соседству с ними настоящие люди, то ли их погубила собственная слабость, но этой ночи большая их часть так и не пережила.

Махбарас не стал горевать о них. Он лишь надеялся, что смерть их была по большей части безболезненной.

Менее приятной оказалась встреча с несколькими отрядами мускулистых вооруженных евнухов. Они держались заносчиво, и Махбарас знал, что, если дать им хоть малейший шанс, они станут нападать на других беглецов и как шакалы отнимать последнее, что осталось у людей. Он уже сталкивался с такой породой людей и обращался с ними грубо, отдавая приказы, подкрепленные клинками наемников.

Махбарас шагнул навстречу первым трем вооруженным евнухам.

— Стой! Сдать оружие! — Он не то чтобы крикнул, но отдал приказ достаточно громко, чтобы его расслышали, несмотря на шум. Неведомые силы в небе в этот момент завопили громче обычного, поэтому ему пришлось дважды повторить приказ.

— А ты кто такой, чтоб отдавать приказы? — огрызнулся самый рослый из троицы.

— Капитан Махбарас, — ответил капитан.

Верзила обнажил меч. Махбарас выхватил свой еще быстрее. Острие клинка капитана уперлось в горло здоровяку, прежде чем тот смог поднять клинок и занять боевую позицию.

Крестьянин уставился на острие, чуть-чуть покалывающее ему кожу, и сглотнул.

— Э… а после я смогу получить свой меч обратно?

— Когда мы…

Снова вой с неба заглушил слова капитана. Казалось, над ними низко пролетело что-то огромное и черное, похожее на тучу и завывающее голосом обезумевшего дракона.

— Это меч какой-то девы! — завопил чей-то голос позади Махбараса. Тот обернулся, отведя взгляд от верзилы, который тем временем сделал выпад и чуть не рассек Махбарасу щеку.

А затем капитан дрался одновременно и с верзилой, и с обезумевшей девой, твердо решившей отомстить за свою подругу. Все беглецы пустились бежать; все, кто мог двигаться, как вооруженные, так и безоружные, потоком хлынули вперед, разъединяя бойцов и не обращая внимания на мелькающую в воздухе сталь.

В этой сумятице дева лишь пыталась следить за тем, что творится у нее за спиной, да и Махбарас с верзилой делали то же самое. Воительнице это не слишком удалось, и верзила рассек ей шею шальным ударом. В следующий миг меч Махбараса пронзил ему горло, и он упал рядом с женщиной.

Капитан посмотрел на павшую деву, проклял все, за исключением Повелительницы, но позволил себе несколько недобрых мыслей и о ней. Ему никогда не забыть этой ночи безумия. Она всегда будет между ними, когда они будут лежать в объятиях друг друга. А затем из долины раздался самый громкий вопль, который слышал капитан за свою жизнь, словно сами горы корчились в предсмертной агонии, так же как звезды, воздух, вода и все живое, находящееся в пределах досягаемости сорвавшейся с цепи магии. Это был крик безумия, и Махбарас увидел это по лицам стоявших рядом с ним воинов и дев.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого кошмарного зрелища, разворачивающегося перед ним. Когда же он открыл глаза, то был по-прежнему жив, и по долине гремело лишь эхо этого вопля.

Но он остался один, за исключением убитых и слишком измотанных, чтобы бежать.

Махбарас остался один и теперь никому ничего не был должен, кроме Повелительницы. Теперь он может отправиться к ней, обнять ее и вынести из этого преддверия ада.

У Махбараса возникла смутная мысль, что, возможно, в нем тоже угнездилась частица безумия, раз он подумал так. Его наемники по-прежнему живы, так же как девы и беглецы. Он мог сделать для них больше, чем для Повелительницы, если та еще жива.

Именно мысль о ее смерти и заставила, наконец, Махбараса войти в долину. В голове у него не осталось ничего, кроме этой мысли. Если колдунья умерла, то он должен найти ее тело, прежде чем его найдет кто-нибудь другой.

С мечом в руке капитан Махбарас, спотыкаясь, спускался в Долину Туманов по тропе, где совсем недавно пробежала Повелительница.

* * *

Ворота в долину стояли открытыми настежь, когда Конан привел к ним своих спутников. Из них лился поток людей, ошалелых, оборванных, зачастую раненых и сплошь шатающихся от усталости, полуодуревших от страха.

Конан со своей кучкой воинов даже не пытался остановить этот поток. Да, в общем-то, и не желал, если Повелительница Туманов станет королевой без подданных, то у нее и наемников не останется, тогда киммерийцу не придется сражаться с ними.

Конан гордился победами, которые одержал благодаря своей силе и уму. Но он не настолько гордился ими, чтобы отказаться от победы, преподнесенной судьбой.

Среди бегущих из долины были вооруженные мужчины, а иной раз и вооруженные женщины. Некоторые из мужчин выглядели похожими на подобравших оружие мародеров, решивших нажиться на несчастье других. Другие, включая женщин, носили доспехи и походили на остатки отступающей армии.

— Эти женщины — девы Повелительницы, — негромко сообщил Бамшир. — А воины в доспехах — наемники Махбараса. Я знаю некоторых из них.

— Ты видишь Махбараса?

— Пока нет. Он наверняка сбежит последним. Даже если его воины разбегутся, он не оставит Повелительницу, — добавил еще тише Бамшир. — Он любил ее, это всем известно. И, по-моему, она тоже его любила.

Конан попытался не разинуть рот от удивления. При мысли о любви к колдунье холод пробрал киммерийца до костей. А мысль быть любимым колдуньей — ну, он-то уцелел, после того как им увлекались всякие опасные женщины, но человек, игравший в любовные игры с ведьмой, должно быть, любил опасность еще больше, чем киммериец.

— Тогда давай поищем вашего капитана, и, наверное, когда мы найдем его, то отыщем и Повелительницу.

Конан пошел первым, а Фарад, Бетина и Бамшир последовали за ним через ворота Долины Туманов.

* * *

Махбарас смутно сознавал, что земля у него под ногами трясется. Но он не замедлил шага и даже не сбился с него. Он бежал как человек, который остановится, лишь упав замертво; который, если земля под ним провалится, упадет, встанет и опять побежит.

У него никого не осталось за спиной. Все его мысли устремились в лежащую впереди долину. Он думал о Повелительнице.

«Жива ли ты еще? Подай мне знак, если жива!»

Он знал, что кричит, требуя этого знака, словно ребенок, требующий вторую тарелку овсянки. Ему было наплевать. У него больше не осталось стыда, да Махбарас никогда и не стыдился своей любви к колдунье.

Смутно он осознавал, что небо превратилось в твердь, и вокруг бушевали вихри. Еще он увидел, что твердь над головой приняла форму двух огромных спиралей, похожих на смерчи невообразимых пропорций. Одна спираль была пурпурной, а другая черной и поглощала свет.

Они устремились в небо из разных частей долины и накренились друг к другу, словно партнеры в каком-то непристойном танце. А затем отпрянули, заколебались и снова накренились вперед, повторяя это вновь и вновь.

То ли теперь над долиной воцарилась гробовая тишина, то ли уши Махбараса отказывались воспринимать новые звуки. Когда на земле перед капитаном разверзлась широкая трещина, так что ему пришлось выбирать прыгать или упасть в бездну, он прыгнул и услышал визг раздираемого камня и глухой стук своих сапог при приземлении на противоположной стороне трещины.

А кроме этого, он слышал лишь свое тяжелое дыхание.

* * *

Конан наблюдал за спиралями в небе: одной, горевшей пурпурным светом, и другой, черной, как кошмары демона. Киммериец понял, что поединок сорвавшейся с цепи магии близится к кульминации. Он понял это без всяких слов Бетины, которая, как оказалось, не могла сказать ни слова, чтобы спасти жизнь Конана или свою собственную.

Выгнув спину так, что у нее должно было сильно заболеть в пояснице, девушка уставилась на небо, широко раскрыв глаза. Потом она тряхнула головой, так что волосы разметались вокруг ее головы подобно облаку, и подняла руки, потянувшись к небу.

Ладони ее рук запылали. От них исходил свет, вобравший в себя все цвета спектра. Конан не мог ни смотреть на источник этого света, ни отвернуться. Фарад бормотал проклятия на афгули, в то время как Бамшир упал на колени и выкрикивал то, что походило на ортодоксальные молитвы Митре.

Должно быть, это весьма утешительно — верить в такого бога, который отвечает на молитвы или, по крайней мере, говорит своим жрецам, что ответит на них. Конан-то всегда был лишен подобного утешения.

Вместо того чтобы молиться, он обнажил меч. Киммериец давно поклялся, что смерть застанет его с оружием в руке, и не собирался отрекаться от своих слов.

Окружавший ладони Бетины нимб света стал отчетливо зеленым. В то же время Конан почувствовал, что земля у него под ногами начала дрожать, и увидел, как стены долины качаются, словно деревья на сильном ветру.

Еще мгновение — и расколется сама земля, а стены долины обрушатся, уничтожая все и всех в ней. Конан при мысли, что некоторые из жителей долины переживут гибель своего дома, на мгновение обрадовался — хотя долго ли им удастся прожить, голодая на продуваемых всеми ветрами горных склонах.

Затем зеленый нимб вокруг ладоней Бетины стал копьем зеленого огня, устремившегося вверх. Он ударил в черную спираль, охватывая ее мимолетным зеленым свечением, и осыпался вниз дождем зеленых искр.

А потом он погнал черную спираль вперед, до тех пор, пока она не столкнулась с пурпурной.

Долину заполнил звук, какого Конан никогда раньше не слышал и надеялся никогда не услышать вновь. Он решил, что с радостью до конца дней своих остался бы глухим, как гадюка, если бы знал, что ему придется снова услышать этот звук. И еще он также гадал, а не придется ли ему и правда оглохнуть, независимо от того, хочет он этого или нет.

После Конан никогда не говорил о том, что увидел в этот миг, даже когда рассказывал байки о своих самых экзотических приключениях тем собутыльникам, которым поневоле приходилось слушать короля Аквилонии. Он и сам не поверил тому, что увидел тогда в долине, и не ожидал, что кто-нибудь другой поверит в это.

Конан увидел, как накренившиеся вперед скалы отодвинулись назад, словно их оттолкнули гигантские руки; как пропасти, достаточно большие, чтобы поглотить дома. Внезапно сомкнулись, наполнились паром или бурлящей водой; как с высоты обрушились валуны размером с лошадь; но, вместо того чтобы с огромной силой врезаться в землю, опустились на нее плавно, словно мыльные пузыри; как участки земли, которые тряслись, словно выбиваемые ковры, внезапно покрылись цветами и высокой травой.

Он увидел еще много такого, что унесет с собой в могилу, так же как увидели это и те, кто был с ним.

Затем вдруг все разом ослепли. Над долиной воцарилась кромешная мгла. Смолкли все звуки — или, возможно, все люди разом оглохли и были не в состоянии различить звуки тише, чем грохот обрушившихся скал.

Потом Конан услышал всплеск новых воплей, грохот сорвавшихся камней, вздох ветров, вольных теперь дуть, как велит природа. Он даже услышал рев заблудившегося осла, каким-то чудом пережившего катаклизм.

И тогда киммериец рассмеялся:

— Бамшир, я собирался попросить тебя быть нашим проводником. Но, думаю, мы можем подождать здесь, пока не рассветет. Твоему капитану и его Повелительнице уже ничем не поможешь.

— Боги создали тебя слишком благоразумным, киммериец, чтобы быть героем, — усмехнулся Фарад.

— Иногда я гадаю, чем же занимались боги, когда создавали меня, — отозвался Конан. — Если они когда-нибудь скажут мне правду, я дам знать. А пока, друг мой, присмотри за Бетиной и расставь часовых. Мы будем ждать.

* * *

Махбарас добрался до Повелительницы, когда земля у него под ногами, казалось, превратилась в желе. До того места, где лежала колдунья, он добрался на четвереньках.

Потом капитан поднялся весь в синяках и в пыли и увидел съежившегося, прижавшегося спиной к скале Эрмика. Лицо шпиона по цвету напоминало старый мел.

— Я… я хотел остановить ее… — запинаясь, сказал Эрмик. — Я пытался остановить ее… Она колдовала. Наводила чары… Я пустил в ход свой кинжал. Кинжал с камнем Хаоса. Он должен был остановить ее. Я хотел остановить ее… Я хотел…

Махбарас и не мог, и не хотел больше слушать объяснения. Он подошел к телу Повелительницы. Та лежала так, словно спала, за исключением открытого в смертном зеве прекрасного рта и зияющей в спине кинжальной раны. Должно быть, кинжал пронзил ей легкое, но на губах не было ни капли крови.

Капитан опустился на колени и извлек кинжал. Он принадлежал Эрмику — Махбарас узнал серебряную отделку и камень Хаоса.

Махбарас вонзил кинжал в землю и медленно подошел к шпиону. Он едва стоял на ногах после схватки и долгого бега, но теперь силы возвращались к нему, словно он черпал их из самой земли — или, возможно, ему их дал дух Повелительницы.

Эрмик не знал, что ему предстоит умереть, пока Махбарас не схватил его за горло. А в следующий миг шпион вообще уже ничего не мог узнать, потому что капитан, ударив его затылком о скалу, расколол ему череп.

Но это был еще не конец, потому что Махбарас продолжал колотить Эрмика головой о скалу и выворачивать ему шею до тех пор, пока не услышал, как вокруг него стали падать камни. Он услышал грохот только трех первых камней, потому что четвертый, ударив его по плечу, сшиб наземь, а пятый попал в живот…

Махбарас не увидел кульминацию битвы колдовских сил, да и вообще долго ничего не слышал и не видел.

* * *

Конан и его воины продолжали до рассвета охранять выход из долины, за исключением Фарада, который охранял Бетину. Та лежала то ли мертвая, то ли забывшись сном, очень похожим на смерть.

Свет в долину и сознание к Бетине вернулись примерно в одно время. Безмолвие рассвета нарушили победные крики афгулов. Их охотно подхватили Бамшир и его люди — они знали, что обязаны своей жизнью этой девушке не меньше, чем киммерийцу.

Конан, Бамшир и отряд бойцов, включавший в себя и нескольких дев, вступили в долину. Даже девы, прожившие много времени в долине, казались ошеломленными изменениями и хотели остановиться и поглазеть, так что Конану понадобились весьма энергичные слова, чтобы расшевелить их.

Колдунью они нашли, лишь, когда солнце находилось уже почти в зените. И еще они нашли Махбараса, лежавшего рядом с Повелительницей. Капитан обнял ее одной рукой, словно желая защитить. Борозды в земле показывали, что наемник все же дополз до своей госпожи и приготовился умереть вместе с ней. Как он сумел такое сделать с двумя смертельными ранами, по мнению Конана, не смогли бы сказать даже боги.

Киммериец опустился на колени около Махбараса, стер с губ наемника запекшуюся кровь и прислушался к последним словам умирающего.

— Я… Эрмик убил ее… Из-за этого высвободилось то, с чем вы сражались… Мои… мои люди в безопасности?

— Все, кто добрался до ворот, пока живы, капитан, — доложил Бамшир.

— Хорошо. — Махбарас умолк и молчал так долго, что Конан уже подумал, будто он умер. Но вот капитан перевернулся, стеная от боли, и положил голову на грудь Повелительницы.

— Посмотрите на нее… Посмотрите на ее глаза… Вы когда-нибудь видели такие прекрасные золотистые глаза?

Это были последние слова Махбараса. Его собственные глаза сами закрылись, и Конану не понадобилось прикасаться к нему. Вместо этого он внимательно посмотрел на Повелительницу.

Золотистые глаза? Глаза у колдуньи казались больше, чем у большинства женщин, и были темно-карие с зелеными крапинками. Глаза цвета лесного озера, глубокие и темные, в которых мог утонуть мужчина, которых один мужчина и утонул-таки — и стал на какой-то краткий миг счастливым.

По крайней мере, теперь Конан понял, как обыкновенный человек мог полюбить колдунью. Человек любил не колдунью. Человек нашел в колдунье женщину и полюбил ее.

Конан встал. Девы расступились, подняв плач и вой по своей Повелительнице. Судя по тому, как смотрели на них некоторые солдаты, Конан гадал, были ли они и вправду девами и долго ли останутся ими, если и в самом деле никогда раньше не знали мужчин.

Он повернулся к Бамширу:

— Мы похороним колдунью и воина вместе, если это не оскорбит ваших чувств.

— Любое иное погребение оскорбило бы дух капитана, так же как и дух Повелительницы, — ответил наемник. — Я думаю, что для долины будет лучше, если ее дух спокойно уснет.

Эпилог

Конан снова ехал на запад, но на этот раз один. Когда он смотрел на восток, где небо у горизонта пронзали высокие пики Кезанкийских гор, у него пробуждались воспоминания о Долине Туманов, девах, Бетине и Фараде… И он улыбался теплее, чем было в обычае у киммерийца. Он вспомнил свой последний разговор с Бетиной. Решив, что не может и не хочет возвращаться к своему племени, девушка поклялась остаться в Долине Туманов и стать Повелительницей нового племени.

Племя это будет довольно странной смесью — уцелевшие хорайянские наемники, дикари из племен пустыни, афгулы, девы и полулюди — все они показали себя сильными, усердными и способными бороться за свою жизнь, когда это необходимо.

— Скоро здесь будет достаточно хорошо, но я все же не приглашаю тебя остаться, — сказала Бетина киммерийцу. — Я не могу себе представить, что мы станем делать, если ты останешься с нами. Да и ты не будешь счастлив. Вот почему я и выбрала Фарада, хотя ты — мой первый мужчина. Ты в душе непоседа, хотя и честный человек.

Тут Конан рассмеялся:

— Спроси кого-нибудь в Замбуле, и тебе расскажут, каким честным был Конан-киммериец. Только не говори им, что я твой друг, а то тебя могут арестовать по подозрению в продаже краденых товаров!

Наступила ночь, и Конан использовал всю свою воровскую сноровку. Он выкрал у Хезаля свои драгоценности. В конце концов, человек имеет право на небольшое вознаграждение за оказание Турану такой услуги.

Подкрепления к тому времени уже прибыли к Зеленым плащам во главе с оравой элегантных капитанов, разразившихся весьма крепкими ругательствами, когда узнали, что победу одержали без них. Долгая задержка в лагере туранцев стоила бы киммерийцу жизни. Хезаль даже не осмелился встретиться с ним.

Но сержант Бэрак сообщил Конану, в какой палатке ночевал теперь Хезаль, и, когда Конан проскользнул в нее ночью, она не охранялась. Более того, в сумке, оставленной посреди палатки, находились все драгоценные камни, кроме трех, так же как пригоршня золотых монет и кинжал с серебряной гравировкой, которых там раньше не было.

Хезаль знал, что делал. Конан надеялся, что так будет и впредь. Если Ездигерду по-прежнему будут служить люди вроде Хезаля, он может стать грозным врагом, но без таких мудрых воинов он вскоре превратится в чудовище, ни в чем не уступающее Туману…

Конан снова рассмеялся на свой обычный лад, поняв, что он желает Ездигерду удачи. А затем пустил свою кобылу легким галопом. Пора ехать в Коф и поискать удачу там.

Оглавление

  • Пролог
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Эпилог
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Волшебный туман», Роланд Джеймс Грин

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства