«Великий и Ужасный»

1628

Описание

Дмитрий Гаврилов — участник московского Клуба любителей фантастики с момента его основания. В данном сборнике — «Великий и Ужасный» — представлены рассказы автора в жанрах научной фантастики, фэнтези и мистики, опубликованные с 1996 по 2002 годы в периодических изданиях. Ряд рассказов публикуется впервые. Заседания Московского Клуба любителей фантастики (КЛФ) в Центральном доме литераторов проходят один раз в месяц, каждую третью субботу. Сайт КЛФ: www.fantast.km.ru E-mail: master_fantast@km.ru Для широкого круга читателей. открыть Бог создал море, а фламандцы — берега (2001) Он ушел, ушел в который раз, распевая одну из вечных своих песенок, и когда он спел последнюю, — этого никогда никто не узнает. А она снова осталась одна, ждать его, как было четыреста лет подряд, и так будет впредь. Зов Мастера (2000) Актерам и писателям нет пути ни в рай, ни в ад — я часто думала об этом раньше, и теперь знаю точно, так оно и есть. Спасение драконов — дело рук… (2001) Не бывает маленьких людей и маленьких драконов. Солнце, Воздух и Вода (2000) О том, как опрометчиво давать своей фирме...



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Дмитрий Гаврилов ВЕЛИКИЙ и УЖАСНЫЙ Фантастические рассказы

Бог создал море, а фламандцы — берега

«Земля станет морем,

но будет свободной…»

(из песни морских гёзов)

Бог создал море, а фламандцы — берега (2001)

Он ушел, ушел в который раз, распевая одну из вечных своих песенок, и когда он спел последнюю, — этого никогда никто не узнает. А она снова осталась одна, ждать его, как было четыреста лет подряд, и так будет впредь.

Этот прохожий не любил римлян. Он не любил всё, что было связано с Римом — кроме его женщин. Да ещё разве что знаменитый легионер Брабо по праву заслужил признательность и уважение фламандца. Отважный солдат сгинувшей без следа империи вступил в схватку с грозным великаном, жестоким и неумолимым, и, отрубив мерзавцу руку, швырнул её в Шельду.

Зато он, прохожий, знал и любил этот город, Град Отсечённой Длани. Красивейший из всех городов Фландрии, облечённый покоем ленивых, медлительных каналов и полусонных старинных мостов. Антверпен, чьи многочисленные верфи и доки тянулись на десятки миль вплоть до самой голландской границы…

В западной части площади Гротмаркт, которую прохожий мерил широкими шагами, высилось всё ещё величественное здание ратуши. Здесь каждый камень помнил звук его шагов. Сомкнув круг, бок о бок тут выстроились гильдейские дома с резными ступенчатыми фронтонами и изящными золочёными фигурками на остроконечных крышах. Весною площадь превращалась в чудный сад, потому что каждый подоконник пестрел яркими душистыми цветами, и, точно морские валы, райские кущи вздымались к голубым небесам.

Колокол ударил три раза. Худой, как жердь, прохожий, одетый в длинный, весь в складках, выцветший дорожный плащ, остановился и нехотя глянул направо — туда, где, проткнув серые осенние облака непомерно острым шпилем, стоял огромный готический собор. Он прищурил глаза — кровавый солнечный луч протиснулся сквозь дымчатую завесу.

— Ну, здравствуй, солнышко! — улыбнулся человек. — О, да, воистину ты счастливейший из фламандцев! — пробормотал он себе под нос. — И Питер-Пауль и Вольфганг-Амадей, то были гении. Счастлив тот, кто в чёрные дни сохранит чистоту сердца — говаривал отец. А ты, весёлый старожил, помня его завет, всего лишь держал первому кисти, и второго подсадил к органу. Малыша как-то привезли во Фландрию — дать концерт, а ведь он не доставал до клавиш… Многое видел этот собор: и порушенные статуи, и величайших из творцов.

Но прохожий человек не долго предавался воспоминаниям. Миновав лабиринт лишь ему известных переулков и проходов, зажатых между увитыми плющом аккуратно выбеленными старинными домиками, он двинулся к Вогельмаркт. И, вырвавшись из ловушки древнего города, где ныне царили тишина и спокойствие, шагнул на ещё шумный рынок. Прежде здесь можно было купить почти всё, что пожелает душа. По старинной традиции, каждый год устраивались шутливые выборы рыночного короля и королевы из числа самых преуспевающих торговцев. Но только в этот четырнадцатый год очередного века всё было иначе, и даже пекари, словно сговорившись, не пекли в этот год знаменитые «антверпенские ручки» — сладости в форме отрубленной кисти поплатившегося за свою жадность и жестокость гиганта Антигона.

— И какой же фламандец не знает толка в питье! — рассуждал странный прохожий, меряя полупустой рынок длинными, точно ходули, ногами. — Только гляньте на наши тучные розовые нивы, как колышется в них добрый ячмень! Это он даст жизнь кипящему золотом пиву Фландрии… А вина, чего стоили вина, и сколько его было пролито в глотку ещё в те незапамятные времена, когда я догадался полетать на виду доверчивых горожан: одно из Бюле, виноградники которого подходили к самым Намюрским вратам, да и само намюрское, далее — люксембургское, испанское и португальское, рейнское и брюссельское, лувенское и арсхотское, правда, и изюмная наливка стоила того, чтобы проглотить язык. О славный город, куда стекались со всего Света сокровища и пряности! …Да не вечно, не вечно, фламандцы, мечтать нам о душистых яствах и пьянящей влаге!

Он остановился у полупустого прилавка — съестные припасы смели ещё в середине августа, когда пал последний из двенадцати фортов некогда неприступного Льежа — теперь тут продавалось и выменивалось на ту же снедь лишь никому не нужное барахло. Впрочем, попадались и самые необходимые вещицы. Незнакомец долго бродил среди лавок да прилавков, пока не остановился у той, при которой виднелся старинный герб оружейной гильдии.

— Неплохой шнур! — похвалил он товар.

— Совсем новый, парень… Уступлю задёшево, точно ты сам мастер Бикфорд, — сострил продавец.

— По рукам, я не постою за ценой, почтенный торговец.

— Я вижу, парень, тебе приглянулся и этот клинок?! — сказал тот, кто стоял за прилавком. — Э, голову-то побереги, ударишься!

— У меня некогда был такой же, — пояснил сухощавый прохожий, примеривая резную рукоять ножа к ладони.

Она была сработана в виде клетки. Внутри проглядывался выточенный череп, глазницы которого чернели высохшей вражьей кровью, так и не смытой за минувшие века. Поверх клети лежала тощая собака. То была сталь, верная по гроб жизни.

— Что ж, ты понимаешь толк в добрых ножах! — похвалил продавец, — Держу пари, твои предки знатно резали брюхо испанцам.

— Надеюсь, что у кайзера оно такое же мягкое! — ответил прохожий лавочнику, и в глазах его вспыхнул злой огонёк.

— Знаешь, а бери ты его задаром, парень! — молвил хозяин лавки, протягивая оружие человеку.

— Просто так не положено, друг! На, возьми вот, — ответил прохожий и протянул щедрому собеседнику монету.

— Ого! Да у тебя, я погляжу, карманы набиты флоринами? — подивился прежний владелец ножа. — Такой старины я давно не встречал.

— Для благого дела не жаль, — отшутился сухощавый.

— Правду ли говорят, — спросил его неожиданно торговец, — что королева всё ещё в городе. Слухи ходят, её видели среди сестер милосердия.

— Может и так, — согласился его удачливый покупатель, пряча нож среди одежды. — Хотя она из Баварии, но верна своему мужу и королю.

— Редкий случай, — продолжил торговец. — Не всякая женщина может такое сказать.

— Моя — может! — скупо, но уверенно молвил человек в ответ.

— Ты, должно быть, моряк? У меня такое ощущение — мы уже не раз встречались на этой земле.

— Мир тесен, но я из Дамме. Я служил на море, — последовал ответ, — но уже давно работаю на маяке и теперь редко покидаю его… разве что по особым случаям. Прощай!

— Храни тебя господь, парень! Удачи. И пусть всегда нашим морякам будет легко найти дорогу домой, — может он пошутил, может и правду молвил.

— Даже после доброй бочки пива! — откликнулся его тощий собеседник, — Als God met ons is, wie tegen ons zai lijn?[1] — добавил он, и, не смутившись под проницательным взглядом антверпенца, расставив длинный циркуль ног, пошел прочь.

Когда кайзер входил в Люксембург, король ещё колебался, но супруга напомнила ему о судьбе графов Эгмонта и Горна. На следующий же день Альберт, председательствовавший на заседании Государственного совета, открыл его словами: «Пусть никто из нас не помышляет о сдаче. Наш ответ должен быть только „нет“, невзирая на последствия. Враг жаден, свиреп и не знает пощады, но честь фламандца издревле превыше самой жизни и благополучия. И мы не поступимся ею». Едва кайзер предъявил королю ультиматум, тот приказал взорвать мосты через Маас, а также железнодорожные туннели и мосты по всей восточной границе…

От самого Льежа до Антверпена тянулся нескончаемый поток беженцев. Следом отходили войска, и он, прохожий человек, был в последних рядах, оглохший от рёва тяжёлых воронёных стволов крупповских орудий, сокрушавших могучие стены. И как сотни лет назад, многие дома были разрушены, а вокруг гибли и страдали его соотечественники.

Через четыре дня пал Брюссель, на каждого защитника приходилось по десять завоевателей. Дороги Фландрии заполонили мышиные мундиры. Враг шагал на запад, и Антверпен был следующим.

— Армия оставляет город! Армия оставляет город! Король ведет её на запад! — прокричал мальчишка, промчавшись мимо с кипой газет в руках.

— Пора, — прошептал худощавый прохожий, — уже скоро.

* * *

Отто фон Людендорф тронул коня. Обогнав колонну бравых гвардейцев, он буквально взлетел на холм, вглядываясь в силуэты уже не таких далеких городских башен. Маленькая мерзкая страна. Под непокорным Льежем легла треть дивизии. Но ничто, ничто и никто не прервут великого марша на запад. Вперед, к берегам Северного моря, за которым притаилась вечная проститутка Британия.

— Макс! — кликнул он сверху.

Как верный пёс, что бежит на зов хозяина, тот, скользя, вскарабкался по склону и застыл, уставившись носом в стремя.

— Макс! Говорят, что у фламандцев независимый характер. Но ещё говорят, что их жёны более покладисты. Что на этот счёт думают наши солдаты?

— Господин майор, фламандцы дурно воспитаны — эти люди не снимают шляпы, войдя в церковь, они не снимают её ни перед Богом, ни перед своим королём-углекопом.

— Это верно, о них идёт дурная слава, мы уже имели возможность в том убедиться. Но разве добрый Ганс упрашивает Марту снять чепчик прежде, чем задерёт ей юбку? А, Макс?

Долговязый Макс довольно хмыкнул, и острие его блестящей каски недобро блеснуло на солнце. Светило последний раз взглянуло на самоуверенного Людендорфа, потом глянуло на марширующие колонны, на могучих, лоснящихся лошадей, приданных под орудия, — взглянуло и скрылось за набежавшей тучей.

Вдали загрохотало, но быстро стихло, и нельзя было понять, то ли это последние громы этого года, или это — оборванная на полуслове канонада.

Майор прислушался и перевёл взгляд на Макса, точно не расслышал последних слов за внезапным рокотом.

— Никогда, герр майор! — ещё раз улыбнулся тот.

— Я тоже так думаю, — согласился Отто, довольный уже тем, что умеет ладить с подчинёнными. — Надвигается гроза, вот и ветер не слишком ласковый… Вы подобрали надежных парней?

— Так точно. Двух — из самых проверенных.

— Что им известно?

— Я в точности передал Ваши слова, герр майор: «Солдаты, нам предстоит решить особую задачу, и решить её любой ценой. Никому другому я её не поручу…» — сказал я им.

Конь под майором встрепенулся, нервно мотнул головой и резко тронулся с места, так что, будь на нём менее опытный наездник — не усидел бы. Отто невозмутимо развернул коня, и склонившись, похлопал по холке.

— Правильно Макс, — подтвердил он. — Инструкции вы найдёте в этом конверте, вскроете в два часа десять минут пополудни. Ступайте!

— Вас понял, герр майор! — ответил Макс, принимая приказ.

Проводив широкую спину верного прусака безучастным взглядом, Отто фон Людендорф ещё некоторое время стоял, столь же невидящим взором завоевателя глядя в горизонт. На запад тянулись колонны загорелых и бравых белобрысых парней. Они вышагивали, славные парни, и многие желали бы оказаться в их строю: максов, фрицев и ганцев. И тяжеловозы тащили всё те же орудия крупповской стали, и ехала лихая кавалерия, поблескивая начищенными касками.

Многие, очень многие будут слагать об этих нелюдях в мышиных мундирах героические саги и нелепые небылицы, восхищённые выправкой и приставками «фон».

…Конь буквально приплясывал под майором. Он снова глянул в горизонт, прищурив глаза.

Увиденное заставило его побледнеть, и если бы не чёрные яблоки пятен на скакуне, со стороны можно было бы подумать — они с конём одно целое. Нервной рукой Людендорф вскинул бинокль.

Заполняя поля, натыкаясь на брошенные дома пригородов, чернеющие мёртвыми веками ставень, огибая, захлёстывая и круша хилые строения, на германцев надвигались свинцовые валы Северного моря. Моря, к которому майор так стремился. Но оно нашло его прежде. Как ему претила эта незаметная и бесславная смерть!

Майор рванул узду на себя, конь закусил удила, взвился и понёс его вниз, прочь от неминуемого фламандского союзника. Вечного и неминуемого, ибо не было ещё той войны, на которой он не вступался бы за Фландрию.

— Вода! — взметнулся над колоннами дикий клич, и потонул в плеске рассвирепевшей стихии, заглушившей и другие отчаянные крики.

Стремительный бег вод настиг Людендорфа, волна подмяла его, закрутила, и опрокинула вместе со скакуном в самую пучину…

А потом были три страшных часа атаки проливного дождя, воды и ветра. И была ночь, поглотившая полки захватчиков.

И ужас охватывал затопленные деревни и пригороды. Когда через несколько дней вода спала, в воздухе висело мерзкое, ничем не перебиваемое зловоние. Солёная, маслянистая вода залила сотни тысяч аров земли, то тут, то там среди следов густой тины можно было различить полуразложившиеся, раздутые человечьи тела. Иной раз попадались и конские останки, вода приносила с собой погибших людей и животных. Вцепившись в траву, среди песка синели трупы в мышиных мундирах.

* * *

Цепочка следов на песке удалялась к древнему могучему маяку, который, должно быть, помнил ещё Утрехтскую унию. Век от века высился старожил этот на одном из поросших мхом необитаемых островков устья Шельды, освещая до самого рассвета путь заблудшим морским судам. И, укутанные пеленой дождя, они шли на тот заветный мерцающий огонёк, который посылал с надеждой старый маяк.

— Слышите? — обратился Макс к своим спутникам.

Те закивали.

Чья-то свирель вела одинокую нежную песнь средь прибрежных дюн.

Немцы ускорили шаг, и наконец, вскарабкавшись по едва различимой тропинке на скалу, выбрались к подножию высоченного маяка. На ступеньках перед дверью сидела — восхитительной, нетронутой годами красоты — фламандка и наигрывала что-то на своем незатейливом музыкальном инструменте.

— Гутен морген, хозяйка! Надвигается шторм, надо бы включить маяк … — негромко, но отчётливо сказал Макс.

Женщина, выронив свирель, бросилась к двери, но один из разведчиков был проворнее и настиг её в проеме, грубо схватив за волосы.

— На помо… Помоги…!

— Ганс, вяжи-ка эту милашку, она нам пригодится, — приказал Макс. — А мы с Фрицем поднимемся наверх и потревожим хранителя маяка.

С женщины сорвали передник, мигом превратив его лоскутья в веревки. Фламандка пыталась кусаться, но Ганс, не рассчитывая силы, крепко ударил её в висок. И только оглушённую, женщину удалось связать, перехватив запястья за спиной.

— Чёрт возьми! Кто бы мог подумать, что здесь ещё есть такие гордые бабёнки! — ругался Фриц, зажимая прокушенную руку, когда они с напарником уже поднимались по длинной винтовой лестнице к огромному фонарю.

— Полагаю, добрый Ганс не станет особо упрашивать негодницу снять чепчик прежде, чем задерёт ей юбку! — расхохотался Макс.

— Если догадается затолкать сперва кляп… — проворчал Фриц. — Надо было бы захватить с собой куртку. Говорят, что воздух над морем гораздо холоднее, чем внизу. Ты как думаешь, а?

— Не холоднее морской воды, — ответил Макс. — Скажи спасибо, мы удачно вывернулись… Вперед! Чего там! Приказ, если он отдан, должен быть выполнен любой ценой. Наша эскадра подойдёт к Антверпену затемно. Проклятые фламандцы, проклятые англичане! — выругался он, продолжая взбираться по кривой лестнице…

В кустах просвистел жаворонок, женщина вздрогнула всем телом.

— А, — обрадовался Ганс, — Очухалась, дура! Лежи смирно, тогда ты даже получишь удовольствие.

— Эй, солдат! — окликнули его.

— Что такое? — не понял Ганс, берясь за револьвер.

Рядом мелькнула длинная худая тень. Чья-то сильная ладонь в мгновение ока крепко зажала ему рот, и длинный фламандский нож, молнией скользнув по горлу, отправил Ганса к праотцам.

Уложив немца в пыль, владелец тени, как ласка, ловко прошмыгнул в приоткрытую дверь, за которой открывалась дорога наверх.

— Проклятая дверь! — доносилось оттуда. — Надо бы спуститься и хорошенько потрясти бабу, должно быть, она знает, где ключ.

— Так иди, дурак. Чего медлишь, пули не возьмут замок, а граната может повредить фонарь.

Фриц послушно зашагал вниз.

Заслышав шаги второго германца, ловкий человек выскользнул наружу и притаился за дверью, держа клинок наготове.

Уже на выходе Фриц остановился, насторожённо вслушиваясь, и тихо позвал:

— Эй, Ганс! Гансик, дружище! Ты не заснул с этой бабой?

Ответом ему послужил удар захлопывающейся двери. Скорее от неожиданности, чем от боли — немец успел инстинктивно подставить руку, выронив при этом пистолет — Фрица отшвырнуло назад, в темноту башни. Фламандец бросился за ним, рыча, как бешеный пёс. Потом германец взвизгнул, точно боров на бойне, и больше женщина уже ничего не слышала.

Ей, наконец, удалось выплюнуть тряпку.

— Берегись, — закричала она, — там ещё третий! Осторожней!

Из темноты никто не ответил.

— Тиль! Тиль! — заревела она.

И тогда прозвучали три выстрела, эхом отразившись средь мертвящей, звенящей тишины, нарушаемой лишь гулким рокотом прибоя…

— Кто ты, чёрт меня раздери!? — прохрипел Макс, зажимая рукой кровавую дыру в брюхе, сквозь которую так и норовили вывалиться наружу кишки.

— Я тот, кто с широкой глоткой и пустым, но не дырявым, брюхом. Я тот, кто с длинным языком и мастер из крупной монеты делать мелкую. Я сын своей страны, а вот ты — подлый захватчик, и потому ты умрёшь здесь и сейчас, — был ответ сухощавого незнакомца.

Потом фламандец отобрал пистолет, три пули из которого в упор, казалось, ничуть ему не повредили.

— Я не вынесу этого, застрели меня, пошли мне скорую смерть! — хрипел Макс. — Я не могу умереть так глупо под ножом фламандского мясника.

— Если это хоть немного тебя успокоит, можешь считать, что ты сдохнешь от руки дворянина, не будь на моём гербе три пивные кружки, — рассмеялся худощавый победитель.

— Я истекаю кровью. Неужто в тебе нет ни капли жалости?! — взмолился умирающий.

— У тебя ещё хватит крови на расплату в аду! Пепел Фландрии стучит в моём сердце. Будь здоров! Когда ты окоченеешь, я брошу твой труп рыбам на прокорм, а пока лежи тут и думай, зачем Господь создал море, если фламандцы всё равно сделали берега.

Так он сказал и стал медленно спускаться вниз, предоставив врага его совести и божьему суду.

— Неле! Я вернулся! — весело крикнул он с порога.

Молодая женщина обернулась. Победитель раскрыл объятия — а она, плача навзрыд кинулась к мужу на шею и сказала:

— Тиль! Ты больше никогда не уйдёшь, родной мой?

Он молча поцеловал её в самые уста.

— Куда ты? — спросила его жена, высвобождая губы.

— И я снова должен идти, моя милая, — отвечал он.

— И опять без меня? — спросила она.

— Да, — ответил он, помедлив.

— А ты не подумал о том, что я устала веками ждать тебя, глупый. Что всему наступает конец, и пора хоть немного пожить для себя? — спросила она. — Иногда мне кажется, мы не найдем покоя, мы обречены пережить раз за разом наших друзей, нам всегда расставаться. Тебе — уходить, а мне — оставаться.

— Ненаглядная ты моя, милая Неле! Потерпи ещё немного, век, другой, — улыбнулся названный Тилем, — Ты же видишь, снова война. Снова грязь и кровь… — внушал он, гладя чудные Нелины волосы. — Ты не тревожься, ведь у меня шкура железная.

— Какая глупость, — возразила ему жена. — На тебе просто кожаная куртка; под ней твое тело, а оно, так же точно как и у меня, уязвимо. Если тебя cнова ранят, кто за тобой будет ходить? Ты истечёшь кровью на поле брани, так не раз случалось, я должна быть с тобой, любимый.

— Пустяки! — возразил он, — Я привык получать пули в спину, такие не берут меня, привык глотать яд, и даже старая добрая верёвка уже не лезет на шею. Я привык, — повторил он. — И потом, если ты пойдёшь, то я останусь сам, и милого твоему сердцу муженька назовут трусом.

И он снова впился в её дрожащие губки, и нельзя уже было понять — смеётся ли она, или по-прежнему плачет.

Наконец, он ушёл, ушёл в который раз, распевая одну из вечных своих песенок, и когда он спел последнюю — этого никогда никто не узнает. А она снова осталась одна, ждать его, как было четыреста лет подряд, и так будет впредь.

Всегда важно, чтобы тебя кто-то ждал, пусть даже целую вечность, будь ты сам Уленшпигель — дух свободных фламандцев. И горе тем мужчинам, у кого нет такой Женщины, как Неле — сердце милой Фландрии.

22.08.2001
* * *

Баллада о Вечном гёзе Уленшпигеле

Земля ржавеет кровью битв. И от вороньих стай черны поля, огонь смердит… Зловещим саваном лежит багряный виднокрай… Мы расставались — поцелуй … … неловкий, прямо в лоб. Но я вернусь, друг милый мой — ручаюсь грешной головой — меня не примет гроб. Я получал порой свинец, веревку и костер… Я был повесой из повес — поэт, бродяга и певец, и на язык остёр. Ты провожала. Ты ждала… Дни, месяцы, года… Менялись люди, города — Времен река легко текла, как талая вода… Смерть караулила мой путь — и ранам нет числа, но ни одной, ах, нежный друг, хотя предательство вокруг, Ты мне не нанесла, Меня баюкал океан… Мне подпевал ковыль… Бывал я голоден, и пьян. Но слышал зов: «Я жду Тебя! Ах, возвращайся, Тиль!» Родная, видишь, я — глупец!? Я, как морской прибой… Но что опасней для сердец? Прогнать надежду, наконец, и обрести покой… Земля ржавеет кровью битв. И от вороних стай черны поля, огонь смердит… Зловещим саваном лежит багряный виднокрай… 7.02.2002

Зов Мастера

Зов Мастера (2000)

Актерам и писателям нет пути ни в рай, ни в ад — я часто думала об этом раньше, и теперь знаю точно, так оно и есть.

Актёрам и писателям нет пути ни в рай, ни в ад — я часто думала об этом раньше, и теперь знаю точно: так оно и есть. Мы проживаем сотни чужих судеб на сцене, едва откроются кулисы — и мы не принадлежим сами себе.

Оживляя нестройные ряды букв, писатель творит героев, которые, коль он талантлив, продолжают жизнь и после ухода самого создателя. Странные, странные персонажи…

Лицедеям вечно пребывать в чистилище, ибо никогда доля зла, что мы привнесли в этот мир, не соизмерится с долей добра.

Стоит хоть кому-нибудь на Белом Свете приоткрыть книгу Мастера — весы снова качнутся, и так они не успокоятся никогда. Мне кажется, иной раз эта безвременная неопределённость заставляет Их взывать к живым — тогда-то и случаются самые волшебные, самые фантастичные, невероятные истории. Вот одна из них.

Наш театр знаменит уже тем, что расположен в здании бывшей богадельни при «Склифах». Ныне это и театр современной оперы, и музей. Кому дом принадлежал «до победы мирового пролетариата», выяснилось случайно. Собственно, с этой несуразности всё и началось.

После удачной премьеры мы всей труппой расположились в уютном кабинете Игоря, нашего «главрежа». Посуды на всех, понятно, не хватило, а шампанское уже праздновало победу и тянуло на экстравагантные выходки. Кто и почему полез в допотопный сервант, обычно закрытый, я не помнила, но очень скоро на стол были поставлены великолепные приборы и бокалы, в которые пролились остатки игристого шипучего напитка.

Врач запретил мне пить холодное и разговаривать в метро. Надо беречь связки. Ах, о чём это я? Так вот. Утром к нам нагрянули какие-то чиновники — здание весьма некстати решили передать под опеку другого ведомства. Провели инвентаризацию, хватились — таких-то номеров нет.

Посуду со вчерашнего дня помыть не успели — все были уже весёлые. И хорошо, что догадались глянуть на то серебро, выпачканное кремом — по счастью, пировали не по грим-уборным, а скопом. Ко всеобщему изумлению с той стороны каждого блюдечка, каждого кубка обнаружились такие маленькие, но выразительные гербы графа Ш.

«Главреж» облегчённо вздыхает, мы расходимся, тоже довольные, что все так счастливо обошлось. Но через некоторое время он вызывает меня:

— Ирина! Познакомься…

Имя пролетает мимо ушей… Рыжий, аляповато разодетый незнакомец сидит в кресле напротив, дымит папироской.

— Очень приятно. Ирина! — хотя он мне не нравится с первого взгляда.

Незнакомец целует руку — к тому же и не брит.

«Главреж» снова называет его имя, и я начинаю припоминать ту скандальную фривольную постановку нагишом, что наделала шуму даже в артистических кругах год назад.

— … хотел бы арендовать помещение театра на одну ночь.

— Игорь! — возмущаюсь я. — Но ведь ты…?

К нам не единожды обращались с такими предложениями, и не на день, а на гораздо дольший срок — «главреж» всем отказывал, хотя зарплата у актеров нищенская — мы понимали Игоря. Театр — наш храм, а пустить сюда чужого — означало осквернить святыню.

— Всего на одну ночь! — подтвердил гость.

— Для постановки по Булгакову… — уточнил Игорь и вопросительно глянул на меня.

Ещё бы ему не глядеть, он и сам уже давно хотел сделать «Великого Канцлера», а мне обещал главную женскую роль. Но все понимали — чтобы поставить ТАКУЮ пьесу, нужно вмешательство Сил! Разговор о том заходил время от времени, но Игорь всякий раз мягко переводил его на другую тему. Он не был готов, и мы его не торопили.

— По-моему, решает главный режиссёр! — парировала я немой вопрос.

Гость затушил очередную папироску, поправил очёчки-кругляшки и нехорошо ухмыльнулся.

Но Игорь не заметил усмешки:

— Я уже показал наш театр, но хотел бы, чтобы ты, Ирина, ещё раз провела нашего гостя, и объяснила все тонкости, — медленно проговорил он, тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть ни меня, ни этого рыжего нахального субъекта.

— Так ты принял решение?

— Поживём — увидим, — дипломатично заметил Игорь.

— Ибо никто не знает, что с ним случится завтра… — по книжному подхватил идею гость и уточнил. — Здание очень старое, капитального ремонта требует.

Мы двинулись по длинным полутёмным коридорам. Дубовый, кое-где отлетевший паркет звонко отзывался в такт каблучкам. Гость следовал за мной неслышно, как кот. Порою мне чудилось, я его теряю, но стоило оглянуться — и мороз по коже. Есть такие люди — и сказать-то нельзя точно, чем они тебе не показались. Но Игорь зачем-то просил именно меня… ещё раз… Я решила сперва отвести гостя в «Свет».

Актеры суеверны. Светом мы называем большой зал наверху. Там величественные колонны, лампады, голубой «небосвод». Лишь после первого отыгранного в Свете спектакля мне стало понятным, как в храмах «работает» купол во время молений. Там само пространство вибрирует, подчиняясь твоему голосу.

Мы поём и легкие вещи, но Свет не принимает дешевого и вульгарного. Там мы играем только серьезные оперы. А вот остальную часть здания и нижний полуподвальный зал мы именуем Тьмой, в буквальном и переносном смыслах. Нет, не только из-за вечно-тусклых ламп. Там и время стало — стрелки часов безжизненны. Внизу «египетская тьма», вдоль стен залы, в недавнем прошлом это бар — изваяния грифонов и сфинксов. Столкновение с каждым, как сказал бы великий комбинатор, приравнивается к удару о «несгораемый шкаф».

Гость остался доволен Светом, он тут же сообщил, весело подмигнув, что намерен предложить мне роль в своей постановке. Мне, и никому больше из «наших»?

— Неужели для вас так важно играть именно здесь? — спросила я, не оглядываясь — мы спускались по витой лестнице с высокими ступенями.

Одно неосторожное движение — можно подвернуть ногу, особенно когда тонкие каблучки.

— Только здесь! — подтвердил он глухо.

Я обернулась.

— Не соскользните вниз! — чужак сверкнул золотым зубом, в следующую же секунду превратившимся в черный провал.

Но мы уже на месте, иначе, я бы точно слетела по ступеням. Мне хотелось броситься наутёк, выбежать вон из моего храма, в один день ставшего застенками.

— Гмммм… — задумчиво протянул он, осматривая «Тьму». — Я, конечно, не привередлив, но Свет мне приглянулся. Мы будем играть в Свете!

Я задохнулась от такой наглости и подумала:

— Где разрешат — там и станешь, но я бы тебе и Тьмы не доверила!

— Почему ты такая злая, Ирэн? — сказал он.

Меня поразила даже не фамильярность, а то, как точно проклятый чужак угадал моё настроение. Но я выдержала паузу, я молчала, ожидая продолжения…

— Почему ты не спрашиваешь, что за роль мы хотели бы тебе предложить?

Я не отвечала.

— Что скажешь о Гелле? — придвинулся он ко мне.

Изо рта шёл гнилостный запах.

— Ты понимаешь, детка, что роль обязывает… — холодные тонкие пальцы гостя обхватили мой локоть.

— Не трогайте! — то ли пискнула, то ли прошипела я, отдёрнув руку, и бросилась прочь по коридору, потом резко наверх по короткой лестнице, и снова наверх…

Запах гнилой рыбы преследовал меня до самой двери. Вот он, спасительный выход. С неожиданной для себя силой я рванула массивную медную ручку, чуть не сорвав тугую пружину.

Вот и всё! Дверь яростно хлопнула за спиной. Я опёрлась на неё, переводя дух.

Улица встретила приятной прохладой. Накрапывал мелкий затяжной дождик, рисуя на лужицах круги. Автомобили, выстроившись в вереницу, лениво тянулись к светофору, а пешеход, спрятав щёки в воротник, торопился пересечь широкую мостовую.

Поздно! Взревели моторы. Хищно скалясь, выбросив клубы серого газа, машины устремились вперёд.

Удар! Меня чуть не бросило на тротуар, но взмахнув руками я таки удержалась на ногах и ринулась прямо через улицу под недовольные гудки и визг тормозов. Если он преследует — погибнем оба.

Дальше — как в замедленном кино. С шеи соскальзывает нитка, бесценные крохотные бусинки — оберег, подарок мужа — сыпятся на асфальт, обозначая мой путь, отскакивают и разлетаются под колеса легковых и грузовиков.

Я беззащитна. Мне не скрыться.

Каким-то чудом я оказываюсь на той стороне. Оглядываюсь — непрерывный поток машин скрывает меня от чужака. В желании спрятаться понадёжнее я вбегаю в черный дверной проём, над которым вывеска «Металлоремонт».

Я много раз бывала тут, то зонт поломан, то ключ потеряла…

Но только в минуты, когда все чувства обострены, мир видится человеку в истинном свете.

Чуть ли не носом упираюсь в зеленоватую мраморную доску, на которой то ли медью, то ли золотом выведены такие слова:

«Здесь в 1918 году держал практику врач Михаил Афанасьевич Булгаков, создатель романа „Мастер и Маргарита“».

В театр я, понятно не вернулась.

А вечером звонит Игорь.

— Знаешь, — говорит, — они хотели Света, но я согласился на Тьму. Думаю, что на одну ночь Им можно уступить…

— Кому это Им? — спрашиваю.

— Сама знаешь, им — Персонажам… — говорит еле слышно, а потом бодрится. — Всё-таки деньги немалые, а у нас гастроли на носу.

Его понесло: про какие-то Святые горы, про готовый сценарий «Война и мир», и про то, что играть, наряжаясь в Их исконные, персонажей, одежды.

Я не стала его отговаривать. Чертовщине самое место на границе Тьмы и Света, именно там, где они сталкиваются без посредников, творится чародейство. Может, это и нужно Ему — Мастеру?

Вот и всё. Завтра спектакль, но мне не играть Геллу. Не советую никому очутиться меж Тьмой и Светом, пусть это так заманчиво подчас.

Теперь я уверена, лицедеям и писателям вечно пребывать в чистилище, ибо никогда мера зла, что они привнесли в этот мир, не уравновесится мерой добра.

2000

Прощание с Оле

Памяти Марии Ивановны Бабановой

Неспешная мелодия Грига, словно дымка, проникала из коридора сквозь неплотно прикрытую дверь больничной палаты.

Женщина прислушалась. В самом деле, она узнала бы его мелодию из тысячи других — хотя как давно это было. Почти тридцать лет назад.

«Войду я в комнатку твою, За мною сказок шумный рой, Я песенку тебе спою, А ты глаза закрой. Сад полон сонной тишины, Спят мотыльки и птицы спят, А я лечу в лучах луны И сны за мной летят…»

Странно, добрый радио-волшебник приходил до сих пор по утрам, а за окном сумерки. Вон как тускнеет ночная жёлтая лампа… Разве, кто забыл приглушить эту старомодную довоенную «тарелку».

— В этом нет ничего удивительного, добрая госпожа. Древние называли меня богом сновидений, а я всегда могу заходить без спроса, когда захочу и куда захочу, во дворцы ли, лачуги ли… — услышала она.

— Оле! Это ты!? — удивилась женщина.

— Добрый вечер, госпожа!

«Тише, вот Он идёт, садится на край постели, не будем мешать им…» — сказало радио.

— Добрый вечер, Оле! Но ведь я уже далеко не маленькая девочка? — женщина слабо улыбнулась, и в этот миг морщинки на лице её, словно по волшебству, разгладились, а синие старческие круги под глазами стали совсем незаметны.

— Я знаю сам, как говорить и с большими и маленькими… — возразил Оле. — Я люблю приходить к детям, потому что у детей нет денег, и они чисты душой, если их не портят родители. Но сейчас я пришёл к тебе. Хотя завтра — воскресение, и у меня есть несколько иных дел, но все они потерпят немного.

— Ах, да, завтра воскресенье, — прошептала она, но тут же добавила живо, — А ты уже, наверное, всё проверил. Смёл ли ветер пыль с травы и листьев? Хорошо ли полил дождь клумбы в саду? Унеслись ли облака с неба, гонимые твоим дыханием?

— Да, — в свою очередь улыбнулся Оле. Они с этой старой женщиной понимали друг друга с полуслова. — Прошлой ночью я даже снял все звёзды с неба, чтобы хорошенько вычистить их. Ты же знаешь, я складываю их в передник — главное, потом не перепутать их номера — иначе они не будут держаться, как прежде, крепко.

— Но, может, если бы ты всё-таки ошибся — они бы чаще падали с небес, и тогда бы исполнялись самые несбыточные желания, загаданные влюблёнными или чудаками? — возразила она то ли в шутку, то ли всерьёз…

— Я не могу ошибиться, — ответил Оле, откладывая зонтик в сторону, — Всё в мире пошло бы кувырком, если бы я хоть раз перепутал, — он вздохнул, — Иногда мне этого очень, очень хочется. Но и в этот раз я не имею права обмануться…

— Ты мастер на всякие штуки, Оле, — сказала та, кого назвали доброй госпожой. — Что же ты придумал на этот раз?

— Я поведаю тебе ещё одну сказку, ты её не знаешь до конца, но много раз начинала придумывать. И каждый её придумывает для себя, но никто не догадывается, как она исполнится, эта грустная история. Почему-то люди считают, что только детям нравится, когда Оле-Лук-Ойе приносит им сказки. Все взрослые так думают вместе, но стоит остаться в одиночестве, и всякий призывает меня. Напрасно, я не прихожу к плохим несносным взрослым, наверное, они были в детстве плохими детьми, и я раскрывал над ними только чёрный зонтик. Но ты — совсем иная. Идём же со мной, добрая госпожа!

— Как? Я старая, и ноги совсем не слушаются…

— Положись на меня, я сделаю тебя невесомой… — ответил Оле. — Ты столько лет говоришь от моего имени таким чудным голосом, что в этот последний раз я сделаю всё за тебя. Ты же помнишь, со сказкой надо обращаться осторожно, одно неловкое слово и оборвётся нить повествования, а твоя нить совсем, совсем уже тонкая.

— А завтра ты уже не придёшь ко мне? — спросила она.

— Нет! Мы теперь всегда будем вместе, — тихо ответил Оле.

— Спасибо! Тогда идём, скорей! — проговорила женщина.

Но он лишь спел ей в ответ:

«Начнёшь меня благодарить — Умчусь, сверкая и скользя. Со мною можно говорить, А удержать нельзя. Стоят деревья в тишине И серебром сверкает лес… И шепчут люди в сладком сне — Оле-Лук-Ойе здесь…»
* * *

Наутро медсестра делала обход. Когда она заглянула в палату, ей показалось, что Мария Ивановна всё ещё спит. Она не стала будить старую актрису и тихонько прикрыла дверь, не заметив при этом крошечного разноцветного зонтика, что лежал на подушке.

31/12/2000

Спасение драконов — дело рук…

Спасение драконов — дело рук… (2001)

Не бывает маленьких людей и маленьких драконов.

Тропинка, виляя меж деревьями, точно зеленый ручеек, бегущий среди валунов, исчезала в тенистых дебрях лесопарка.

Маша ловко перепрыгнула через ствол поваленного по зиме деревца. Сохранив белоснежные гольфы в чистоте, она зашагала дальше, изредка отводя в сторону как-то быстро, буквально за последнюю неделю, позеленевшие ветки.

Пятнисто-полосатая Аська горделиво шествовала впереди, воро́ны беспокойно покаркивали, разглядывая кошку с высоты уже совсем было свитых гнёзд. «Зверь, конечно, мелковатый, но вредный», — рассуждали птицы.

«Уши бы мои вас не слышали, каркуши старые!» — фыркнула кошка и ускорила шаг, так что маленькая хозяйка слегка приотстала.

— Аська! Ты куда!? Вот мы выберемся на нашу поляну — там и порезвишься.

«Струсила! Струсила!» — доносилось сверху.

«Щаз прям!» — оскалилась кошка.

Тропинка была заветная, девочка нашла её прошлой осенью. Мало кто, видать, путь этот знал, разве Машины подружки, впрочем, и они не ведали, куда же ведёт тропа. Потому что и впрямь трусихи, все бы им под присмотром строгих мам во дворе… Никто не знал, кроме девочки и её кошки.

Там, уже совсем близко, вниз по склону и только раздвинуть последний раз ветки орешника, с робкой порослью листочков, да звонкий ручей перепрыгнуть по скользким камушкам…

Кошачий хвост, в точности повторив изгибы юркого тела, мелькнул, как жезл регулировщика, за бревном и пропал.

— Аська! Ну, вылезай, маленькая! Куда спряталась? — cпросила девочка.

— Мяу! — обиженно отозвалась кошка издалека.

Ещё как обиженно! Маша знала до последней нотки голос своей воспитанницы, но такую досаду распознала лишь во второй раз.

А первый был, когда досталось Аське промеж ушей, чтоб с кактусами не воевала зазря, да горшки с подоконника не скидывала. «Зря» — это мама так считала, а вот девочка пожалела бесстрашного зверёныша, сперва — из-за колючек, потом — за мамину несправедливость.

Кактусы — дело житейское. И хотя, по слухам, они папе помогали бороться с компьютером, люди — вон какие большие, кактусы — вон какие колючие, а вот Аська — маленькая и пушистая.

— Мяу! — ещё раз досадливо мяукнула кошка.

Едва не поскользнувшись, девочка миновала ручей с коварными мокрыми камнями, и быстренько вскарабкалась на тот, другой, невысокий берег, где начиналась её поляна, её страна, полная всяких разностей и неожиданностей.

Но в этом-то, как пели на заезженной пластинке про девочку Алису, и прелесть!

Среди жёлтых, ещё мокрых, цветков куриной слепоты, на задних лапах сидела Ася, задрав мордочку кверху. Стремительный выпад когтистыми лапами, шлепок, снова промашка, и опять разочарованное «мяу».

В метре над кошкой в воздухе порхало что-то крылатое, слегка поблескивающее, переливающееся от зеленого — к лиловому, и совсем, ну, просто совершенно, неправдоподобное. Оно то взмывало вверх, когда усатая охотница силилась достать добычу, то вновь опускалось к самой Аськиной морде…

Сперва Маша подумала — наверное, это большая бабочка, но движение крыльев было столь стремительным, а мнимая бабочка казалась очень уж большой, что девочка решила — нет, всё-таки птица. Да, оно было не крупнее пичуги, но заметно больше ба…

Изловчившись, точно заядлая баскетболистка, кошка высоко подпрыгнула и ударом лапы смахнула добычу на траву в красно-синие медуницы. Но и девочка была проворна, она успела накрыть летучее создание ладонью, потом второй.

— Никак, попугай! — обрадовалась Маша, она знала, что если эту птицу посадить в клетку и повторять каждый день одно и тоже, попугаи начинают разговаривать.

— Сама ты попугай! Чуть хвост не оторвала! — пискнуло из-под ладоней, в которые кошка уже тыкалась холодным мокрым носом и трогала их лапкой, мол, отдай, я его поймала первая.

— Говорящий попугай! — ещё больше обрадовалась Маша.

— Сейчас укушу! — прошипели ей в ответ.

— Ой! — только и вымолвила девочка.

Птица была велика и для воробья. Маленькое перепончатое крыло, распластанное на земле, слегка подрагивало, а между пальцев, тонких детских пальцев, извивался хвост. Почти такой, как у ящерицы, может, и длиннее, с зубчиком на самом конце.

Ящерок Маша ловила в пионерлагере не раз и не два, так что не боялась она желтопузых, да и лягушек, не в пример некоторым мальчишкам, брала голыми руками.

— Только кусни! — храбро возразила она, сгребла добычу в ладони вместе с травинками и цветочками медуницы, и поднялась на ноги.

— Хорошо, не буду! — согласился пленник, высовывая наружу змеиную плоскую голову с небольшим гребешком на затылке, или что там у него было.

Кошка тёрлась у самых ног, Маша знала, что надо бы её похвалить — не каждый день такая удача, не мышь — понимает Аська, и даже не летучая мышь! Но руки заняты.

— Молодец, молодец, киска! Моя умница! — возможно более ласковым, вкрадчивым голосом успокаивала она Аську.

— Мррр! — кошка всё так же настойчиво тыкалась острой мордой в гольфы.

— Ррррр! — передразнивал её пленник, посматривая сверху на хищницу.

— Ты кто такой? — cпросила девочка, слегка разжимая пальчики.

— Кто? Дракон, разве не видишь! — прошипело существо, подбирая крылья и хвост, а гребень на змеиной головке взъерошился и стал торчком.

— Драконы… — задумчиво протянула Маша, — они большие, а ты совсем крохотный. Может быть, ты карликовый дракон? — предположила она.

— Может быть, — согласился дракон. — Но там, где живёт моя стая, есть и большие, и очень большие драконы, которые могут и тебя, да и кошку твою, слопать, и не облизнуться.

— Где-то, конечно, есть… Но сейчас ты не «где-то», а тут, — резонно заметила Маша, — И это я спасла тебя от моей Асеньки, которая кушает таких, как ты, мелких в один присест. Зачем ты задирал мою киску?! — спросила она и легонько стукнула дракончика по гребешку.

Он смешно встрепенулся, будто воробей в пыли, нахохлился и пробурчал:

— А зачем рыцари всякие ездюют на драконов охотиться?

— Э, рыцарей давно нет на свете, они перебили друг друга, — грустно сказала Маша.

— Вот здорово! — воспрял духом дракончик.

— … но и драконов настоящих у нас тоже нет, — ещё более грустно продолжила она.

— Значит, я буду первым и единственным! — обрадовался собеседник.

— Как тебя зовут? Меня — Маша, — представилась девочка.

— Очень приятно… Но у меня ещё нет имени, — еле слышно ответил маленький дракон. — У нас, настоящих драконов, как у ваших, ну этих, истреблённых рыцарей, прозвище надо заслужить.

— Ты такой мелкий, но храбрый! — сказала Маша, — Ты не испугался моей Аськи, хотя всем на Свете известно, что нет зверя страшнее кошки.

Ася, ходившая кругами, поняла, что речь снова зашла о ней, и мурлыкнула согласно.

— В самом деле? — изумился дракошка, подозрительно глянув вниз.

— Сэр дракон! Я нарекаю тебя Горыней! — гордо вымолвила девочка и пожала изумрудному от свалившегося на него счастья дракону переднюю правую лапку.

— Это потому, что когда я совсем вырасту, буду, как гора, ну, или хотя бы, как полгоры! — подумал дракошка.

— Это потому, что горемыка! — подумала Маша и вытерла набежавшую слезу.

* * *

Мама как-то читала Машеньке книжку о путешественнике, что сначала попал в гости к лилипутам, но после сам оказался гномом в стране великанов.

— Может, Горыня, как раз из этих, из лилипутов? — спросила она у отца.

Папа, которому Горыня сразу понравился, задумчиво почесал затылок.

— Знаешь, все драконы, которые великаны были — они вымерли. А этот и остался только потому, что такой крохотный.

— Эх, папа! Ничего-то ты не знаешь! — пожалела Маша отца, но вслух ничего не сказала. — Драконы специально изменили свой размер, чтобы не попадаться ненавистным людям на глаза. А там, куда они ушли, в Волшебной стране, все драконы — нормальные как раз, а люди росту лилипутского рядом с ними.

Через месяц дракошка выучился изрыгать пламя, получалось это у него значительно лучше, чем у зажигалки. Только папа сядет с трубочкой к окну и станет спички по карманам искать, хлоп-хлоп, а дракошка тут, как тут — огоньком попыхивает. Прикуривает. Один раз, правда, переборщил, чуть пожар, лихоимец, не сотворил, но обошлось дырой в занавеске. Мама была очень недовольна.

Машеньке почему-то хотелось, чтобы её питомец подрос, ну, хоть на столечко, ну, хоть чуточку. Ещё в «Спокойной ночи, малыши» видела девочка многосерийный мультфильм, как съел накомодный слоник коробку витаминов и вырос настоящим слоном. Что если попробовать?

Аскорбинку Маша любила и сама, а вот горькие поливитамины из оленьих рогов — эти таблетки она на дух не переносила.

— Кушай, Горыня! Не стесняйся! — упрашивала девочка дракошку, тот послушно глотал медикаменты пачками, но росту и весу не прибавлял.

Ел дракончик мало, сперва — мух, не брезговал, так сказать, французской кухней, потом, наверное, с Аськой на спор, задрал жирного голубя, и кошка зауважала лилового гостя.

Но мама сказала, что мухи — это негигиенично, а голуби нынче тоже все больные. И пришлось Горыне вкусить человечьей пищи.

— Смотри, уже пачку геркулеса выел… Троглодит! — пошутил папа.

— Нет, он хороший! — возражала Маша. — Только очень маленький.

— Маленький, но цапнуть может больно, — предупреждала мама.

— Могу! Могу! — соглашался Горыня.

Потом настало лето, и Маша с мамой поехали на дачу. А с ними, конечно, и кошка Аська, да и дракончик Горыня.

Домик у них был не ахти, строил дед ещё в те времена, когда запрещалось иметь второй этаж. Это сейчас новые хозяева жизни понаставили замков да усадеб, феодалы наши недобитые. А прежде — всё проще было, куда проще. Восемь соток, досочки да фанера, крыша рубероидная.

И зачем на природе такие излишества, как турецкий унитаз и мраморная ванна — этого ни Машенька, ни её родители не понимали.

Дракошка быстро освоился на новом месте. Поселился он на высоченной ели, что росла на краю участка. В густой хвое его лилового и не приметишь. Маша сначала боялась, как бы вороны не заклевали любимца, но потом её страхи прошли, ворона — птица наглая, но трусоватая. Горыня пару раз огоньком пыхнул — больше не приставали. Аська тоже на ворон ни глазом — ушла знакомиться с местными котами.

По вечерам на железном поддоне жгли костер, пропахшая дымом, садилась Маша на раскладной стульчик, ворошила картофелины среди углей. Дракошка пикировал ей на плечо и подставлял теплу, струящемуся от огня, перепончатые крылышки.

О себе он рассказывал мало, неохотно, а всё больше расспрашивал девочку о большом мире людей:

— Люди, они едят друг-дружку? — удивлялся Горыня.

— Это далеко на юге, на островах! — защищала Маша своё людское племя.

— А почему ж тогда, твой папа как с работы приходит, то говорит, мол «съесть его сегодня хотели, да не сумели»?

— Он это для сравнения, — оправдывалась девочка. — А что, драконы не едят других драконов?

— Никогда! — возражал в свою очередь Горыня. — Хотя… случалось в древние времена, когда драконов было столько же, сколько и вас, людей.

Маша задумалась. На майские праздники к ним в школу пришёл фотограф с орлом на плече. Устроился он во дворе, орла за лапу привязал. Красивая птица, хоть и блохастая. Гордый взгляд, мощный клюв, в когти лучше не попадаться. Так очередь через всю спортивную площадку выстроилась — желающих на фоне орла запечатлеться. И учителя тоже не прочь — на память. Уже уроки кончились, а очередь не иссякала. Вот сколько человеков, маленьких и больших, а орёл — один на всех. Может, когда-то на всех-всех людей останется только один орёл?!

— А много у вас драконов? — спросила она Горыню.

— Гораздо больше, чем людей! — засмеялся тот и даже вспомнил старый драконий анекдот про людей:

«Горная пещера. Семья дракона: папа, мама и дракончик. Сын говорит отцу: „Пап, кушать хочется!“ Дракон: „Не сезон, сынок, потерпи!“ Маленький дракон: „А я всё равно кушать хочу!“ Драконесса: „Да, слетай, отец, принеси ему рыцаря!“ Дракончик недовольно: „Чего? Опять эти консервы?“»

Маша живо представила себе помятую тушку воина, закованного в броню, и как её Горыня выковыривает лакомые кусочки из-под железок. Но и рыцарь-то должен быть с оловянного солдатика, наверное.

— А ты ел рыцарей? — настороженно проговорила она.

— Не пугайся! Это сказка, я ж тебе рассказывал — у нас все рыцари давно вымерли…

— А принцессы остались?

— Нет, принцессам без рыцарей никак нельзя, — ответил Горыня. — Я тут полетал маненько, думаю, у вас с ними неважно дела обстоят. Только кошки уличные. Вот, кабы ты была принцессой, то я бы тебя спас, посадил бы на спину и унёс в волшебную страну.

— Что я, Дюймовочка!? — хихикнула Маша.

* * *

Так бы они жили себе и жили, и не ясно, подрос бы дракончик, как скоро бы подрос, али остался бы прежних размеров, да вот как-то раз у калитки Машиного участка затормозил чёрный «Мерседес». Такой автомобиль был разве что у зажиточного Смелянского, чей домина, крытый нержавеющей сталью, стоял в самом начале улицы за высоким каменным забором, похожим на крепостную стену.

— Вот ведь, и ста метров без машины не могут, — проворчала мама.

— Не могут, — согласилась Маша, и побледнела, предчувствуя недоброе.

Водитель суетливо выскочил наружу и открыл заднюю дверцу «Мерса». Из машины выкарабкался упитанный, с заметным брюшком, мужик, лет сорока-сорока пяти. Лоб у него плавно переходил в залысину, которую обрамляли коротко стриженные рыжеватые ежиком волосы, как у космонавта Гречко.

— Здравствуй, соседка! — выдохнул Смелянский, переводя дух.

— Здравствуйте! — ответила мама, подходя к калитке со своей стороны.

— Как она, жизнь? — по-отечески нежно спросил Смелянский и положил руку на покосившуюся дверцу.

— Всё своим чередом… — отвечала мама.

— Дочке-то скоро в институт, поди…

— Куда ей, маленькая ещё.

— Я не маленькая! — вспыхнула Маша, и дракошка, сидевший у неё на плече, одобрительно крякнул, слегка расправив крылышки.

— Вот и я об том же, — согласился Смелянский, — А сынок у меня, ему будет десять, всё ещё в игрушки играет…

— Да и ей одиннадцать, — возразила мама.

— Ну, девочки, они быстрее мальчиков взрослеют! — подмигнул сосед, — Оглянуться не успеете, уже принцесса без приданого.

— Знаете, у меня там, на плите молоко стоит… — намекнула мама.

— Ближе к делу, правильно, соседка! — улыбнулся её наивной уловке Смелянский. — Я слышал от сына, есть у вас одна зверушка. Так он бы очень хотел такую же на день рождения. Не подскажете ли, где поймали?

— Горыня мой! — возмутилась Маша. — Я его никому не отдам.

Дракоша зло сверкнул глазёнками и презрительно зашипел на Смелянского, причём гребень у него стал торчком, а хвост начал бить по Машиному плечу.

«Аськина выучка!» — смекнула девочка.

— А кто говорит, что отдать! — недоуменно молвил Смелянский, — Может, я купить думаю! Продайте! Сколько хотите за него?

Поигрывая ключами, к ним подошёл водитель. Мама посмотрела на него, тот нехорошо улыбнулся.

— Дочка права, — ответила мама. — Она не торгует друзьями. Неужели вы не можете купить сыну иную забаву?

— Мне хочется сделать сыну приятное, я не каждый день его вижу. Стало быть, не договорились? — cпросил Смелянский.

— Извините, нет, — сказала мама, а Маша подумала: «За что это её дорогая мама перед этим боровом извиняется?»

— Ну, на «нет» и суда нет, — усмехнулся Смелянский. — Вы осторожней, может молоко убежать… Али ещё что случиться…

* * *

После этого разговора у калитки мама стала собирать дочку в город, Маша недоумевала, но мать была непреклонна.

— В воскресенье уедем.

— Мам, почему!?

— Потому что нервы не резиновые, с этими новыми русскими лучше не связываться, — последовал ответ, из которого девочка поняла лишь то, что уехать всё-таки придётся.

— И Горыню возьмём?

— Куда же без него, хоть и змея, а тоже живая, и не ядовитая, — ответила мать.

— Не змея, он! Горыня — дракон, только крохотный! — обиделась Маша, и дракошка сидел у неё на плече, нахохлившись.

— Из-за такого крохотного у нас могут быть очень большие неприятности, а нам их не надо, — рассудила мать и ушла готовить обед.

— Я тебя в обиду не дам! — поклялась Маша и погладила Горыню по головке.

— Я тебя — тоже! — сказал дракон.

Но уехать им не пришлось, на следующий день примчался папа, встревоженный телефонным звонком.

— Вы практичный человек, — говорили ему, — тридцать пять лет уже на государство барабаните. И что нажили — каждый рубль на счету. А тут — плёвое дело… Всего-то продайте зверюгу, получите столько, сколько за год не наработаете.

— Я бы непременно продал, — отвечал папа, — сейчас бы продал, не задумываясь. А вот, когда был ребенком — ни за какие коврижки. Маша — ещё девочка, и это её друг. А доллары — не самое главное даже при такой поганой жизни.

— Ну, смотри, отец, как бы твоя девочка в бабу не превратилась, — зло прошипели в трубке.

— Может, выпустить дракона на свободу? — предложила мама, услыхав такие вести.

— А кто его держит? — возразил папа. — Он всегда может улететь.

— Тебе кто дороже, дочка или змей зелёный?

— Оставь, мать! Сама понимаешь, что и так нехорошо, и эдак. Я вас, собственно, забрать приехал…

— Но ты же знаешь, что если этим… Ну, им что-то в голову взбредет, блажь какая — покоя не будет. Всю душу вымотают, злыдни… Вот ведь, редкость, дракон! Тьфу! — сказала мама.

— Может и надо отдать диковину, но не им, — он почесал в затылке, — Учёным отдать, али в зоопарк какой. Там и сохранее будет, а Маша может навещать, — придумал отец.

— Тогда поговори с дочкой, у тебя лучше получается… А у меня давление.

— Говори, не говори, но с Горыней нам придётся расстаться, — заключил папа.

* * *

До Москвы добрались без приключений. Пока тряслись в электричке, Маша держала картонную коробку на коленях. Дракошка сидел тихо, даже не пискнул за всю дорогу ни разу. Только когда уже поднимались по лестнице, перед самой квартирой Маша едва не выронила драгоценную ношу.

— Вот и умница, девочка. А в зоосаде его никто не тронет! — обнадёжила мама и пошла варить обед.

— Эт точно, — подтвердил отец и устроился за газетой на кухне, попыхивая неизменной трубкой.

— Мам, я Аську выведу на улицу!?

— А обедать?

— Я мигом. Я успею.

— Ну, ступай. Да где ж это видано, чтобы кошку, как собачонку выгуливали? — недовольно ответила мать.

— А может, у неё котятки будут! — парировала дочь и выскользнула за дверь, прихватив ненароком коробку из-под торта.

— Переживает, — заметил отец.

— Угу, понесла-таки своего Горыню выпускать, — ответила ему жена.

…Помогая себе рукой, девочка взобралась вверх по косогору, над которым зачинался предлесок. Кошка терпеливо карабкалась следом

Вот и её тропа, заветная тропа к той единственной поляне, где никто не посмеет тронуть малыша. Никто и никогда — она это знала наверняка, и это знала только она!

— Выпусти! — пропищал Горыня, — Душно тут у вас!

— Сейчас, сейчас, маленький! Только в лес поглубже зайдем, — успокоила Маша питомца.

— Ээй! Девочка! Постой! Разговор есть! — окликнули её.

Маша обернулась. Скорыми шагами её нагоняли двое спортивного вида… Нет, их было трое. И третьим за спинами своих жлобов шагал красный и потный Смелянский.

— Потерпи, Горыня! — взвизгнула она, и стремглав бросилась вперед по тропе. Кошка припустила за ней. Девочка оглянулась.

Мужчины не отставали.

— Догоните девку! — хрипел им в спины Смелянский, лишь он остался далеко позади.

Кубарем скатившись в овраг, Маша перепрыгнула через ручей, по-прежнему звонящий и беспечный. Аська ловко перебежала по камушкам.

— Ты куда, дура! Всё равно не уйдёшь! — крикнул сверху Смелянский.

Преследователи слегка притормозили у водной преграды, один пошёл вброд, измерив глубину по щиколотку, второй, помаявшись, вскоре последовал его примеру, попортив костюмчик.

Этот берег стелился, плавно переходя в таинственную поляну, поросшую по кочкам густой, ещё не блёклой травой типа осоки.

— Тут сухо, Ась, не бойся!

Кошка подозрительно осматривала место, такое знакомое и незнакомое.

Девочка положила коробку на землю.

— Вот она!!

Враги были уже совсем близко.

— Улетай, спасайся! — крикнула Маша, рванув ленточку на себя.

Дракошка выпорхнул на свет, на мгновение завис в воздухе и рванулся ввысь, проскользнув меж схлопнувшихся ладоней одного из подручных Смелянского. Второй ухватил Машу за плечо, она не сопротивлялась, а сквозь слёзы смотрела вслед Горыне, который едва различимым мерцающим комочком уносился к кронам могучих, совсем нездешних сосен.

Вскоре на поляну выбрался и Смелянский. По обескураженным лицам телохранителей он живо понял, что добыча улизнула.

— А зря по-хорошему не захотела, — ухмыльнулся он и кивнул своему наймиту, чей тяжёлый квадратный подбородок навис над Машей Дамокловым мечом.

— Какая ты беленькая! — пробасил громила и потянул с неё одежды.

— Укушу! — издав боевой вопль, кошка бросилась на человека, вцепившись ему в лодыжку всеми когтями и зубами.

— Брысь, — рявкнул тот и, дёрнув ногой, отшвырнул Аську прочь.

Ужасный рык потряс неведомый лес от макушек самых высоких деревьев до корней. Солнце вдруг померкло, а на поляну легла гигантская крылатая тень.

— Эй, сударь мой! Оставь-ка принцессу в покое! — проревел кто-то с вышины, и лес вторил этому рёву гулким эхом.

Травы пригнулись к самой земле, а люди — к тем травам. Маша даже глаза зажмурила от страха.

— Ты что, червяк! Не понял! А ну, кому говорю!

— Мама моя родная! — только и вымолвил верзила, отпуская Машины плечики.

Не разжимая век, инстинктивно она подалась вперёд и поползла на четвереньках. Потом остановилась — любопытство пересилило страх, и девочка приоткрыла глаз. Взгляд её скользнул по мокрым брюкам, принадлежавшим, как выяснилось Смелянскому. Он стоял, точно столб, весь белый с перекошенным от ужаса лицом.

Перед ними, посреди поляны восседал дракон — прямо как в сказках, громадный, зубастый, с лиловой-лиловой чешуёй. Развернув широкие перепончатые крылья, казалось, он нависал над людьми. И лишь гребень, что топорщился среди узких змеиных глаз и сбегал оттуда за спину, с головой выдавал ящера.

— Горыня! — взвизгнула Маша от восторга и бросилась к дракону.

— Всё! Сейчас сожрёт! — сказал один из верзил и бухнулся в траву.

— Скушает, скушает! — подтвердила Маша, обнимая длинную шею своего недавнего питомца.

— Мрррр! Мррр! Конечно! Конечно! — мурлыкала кошка и терлась о кошмарную когтистую драконью лапу.

— Ну, что разлеглись-то! — опомнился Смелянский. — Стреляйте же!

Но наёмники его не послушались. Пока Маша целовала морщинистую морду Горыни, а дракон вылизывал её длинным раздвоенным языком, молодчики — как-то так, боком-боком — убрались с поляны, оставив Смелянского в гордом одиночестве.

— Клянусь, — сказал Горыня, — что если ты хоть пальцем тронешь эту прекрасную госпожу, то умрёшь мучительной смертью. Я откушу тебе сначала ноги, потом руки, и скажу, что так и было́. Теперь ты всё понял? Ну, проваливай, пока цел!

Не веря ещё в такой исход, Смелянский тупо переводил взгляд то на Машу, то на кошку, то на ящера.

— Придётся ему-таки красного петуха пустить, — сказала кошка.

— Ой, придётся! — согласилась девочка.

— Гы! — обрадовался дракон и разинул пасть.

Но Смелянский, придерживая мокрые брюки, уже плёлся прочь, не разбирая пути-дороги.

— Эй, не туда! — окликнула Маша. — Ну, он же в самую чащу идет! — пояснила она дракону.

— Вот и пусть топает! — отозвалась Аська, вылизывая ушибленный бок. — Может, хоть там его дикие звери разорвут…

— У нас тут нет диких зверей, — молвил дракон, приблизив морду к Машиному лицу и, глянув в ещё не просохшие от слёз девичьи глаза, добавил. — Это у вас, там, за пределом, дикие … встречаются. Вы зря перебили своих драконов, теперь некому заступиться за добрых людей.

— А ты! Разве ты, Горыня, не можешь? — возразила девочка.

— Мой квест в стране людей окончен, милая госпожа! — был ей ответ. — Большим драконам нет места среди людей, а маленьким людям — среди нас. Я возвращаюсь к своему племени, меня ждёт моя стая.

— Значит, мы никогда больше не увидимся!? — спросила Маша, и голос её задрожал.

— Когда люди подрастают, они перестают верить в сказки, — может прошипел, а, может, прошептал Горыня. — Пройдет много лет, и эта история будет вспоминаться тебе, как прочитанный на ночь рассказ. Прости, мне больше нет хода в твою страну. И тебе надо возвращаться — тебя там тоже кто-то ждёт… Прощай! — он на мгновение сомкнул гигантские перепончатые крылья, окутав ими и девочку и кошку, а потом, расправив их, рванулся вверх.

И хоть крылья эти были под стать парусам, Горыня ухитрился не задеть ни единой ветки, Маша так и не смогла понять, почему.

— Прощай! Счастливый путь!

Девочка ещё долго стояла и смотрела ввысь. Лес, такой привычный, такой молоденький, нехотя ронял на неё первые осенние листья…

Потом Маша взяла кошку на руки и потихоньку зашагала домой. Та довольно мурлыкнула и прильнула усатой мордой к груди маленького человека, в которой билось, как птица, такое горячее, ещё горячее сердце ребёнка.

— Он сказал правду, он больше не вернётся, — подумала девочка.

— Урррр, — сказала Аська сквозь дремоту, растянув кошачью улыбку от уха до уха.

2001

Солнце, Воздух и Вода (дружеская пародия на Василия Купцова)

Солнце, Воздух и Вода (2000)

О том, как опрометчиво давать своей фирме имена древних богов, да стариков обижать.

Сигарета, названная в честь английских герцогов, тихо дымила.

Клиент надоел до смерти, но Илья терпеливо поддакивал старикашке, внушая от фразы к фразе мысль о неизбежности переезда.

— Побойся бога, сынок! Я ж в Москве, почитай, осьмой десяток доживаю. Куды ж мне теперь? Дал бы помереть спокойно, а там…

— Отец! Ну, что ты заладил. Москва, да Москва. Темень, вонь, грязь, теснота… А будет у тебя отдельная квартира.

— В тесноте, сынок, да не в обиде, — прошамкал старик и смахнул слезу.

— Ну, батя. Ты чё? Мы ж свои, русские люди. Договоримся. Кури! — он протянул своё «Мальборо».

— Это я от ветра, — поправился дед и вытащил «Памир», разломил сигаретку, раскрошив содержимое дрожащими пальцами — вторую половинку сунул обратно.

— А там солнце тебе, понимаешь! Воздух там! Вода, понимаешь ли… А, бать? Водохранилище там огромадное. Квартирку на первом этаже справили, чтоб значит не подыматься высоко. Ты ж с коммуналки-то полдня спускаешься, а потом ещё полдня карабкаешься на свой восьмой.

— Заботишься, выходит, — горько молвил старик.

На столе загудел телефон.

— Погодь, отец! — Илья потянулся к аппарату обратно через стол… — Риэлтерская компания «Велес». Слушаю вас!

— Биб-биб-биб, — раздалось в ответ.

Илья глянул на часы, там высветилось пятнадцать:

— Чтоб их шут разэдакий взял! Техника на грани фантастики! Так, на чём это мы остановились, — он затянулся сигаретой, пустил вниз дым, погонял его рукой. — И соседи согласные — им квартиры не лучше твоей… то есть, не хуже твоей дали. А ты говоришь — «не в обиде». Всё поровну. Всё справедливо.

В кармане затренькал сотовый. Илья похлопал клиента по морщинистой в синих прожилках руке, мол, всё образуется. Тот неловко отвёл ладонь и сунул в китель, на котором позвякивали ордена.

Сотовый тренькал. Илья поднялся, отошёл в угол и взялся за трубку.

— Да, почти Ленинский проспект! Конечно, престижный! О чем рэч, дарагой! Сто десять квадратных — общая площадь, кухня — семнадцать метров… всё, как обещали, будет евроремонт. А, что? … Ну, полторы-две штуки баксов… А всех уже выселили, один-то и остался. Нет! Всё будет в ажуре!

Илья круто развернулся к деду, он шёл, чуть ли не приплясывая.

— Ладно! Хочешь ты, али не хочешь — мы тебя выселим. Добром не хош — так будет поплохому. Последний раз предлагаю…

— Старуха у меня. Тяжко ей будет на Даниловское-то ездить к сыночку, за могилкой ухаживать. До одной Москвы цельный час в поезде, а ещё по городу.

— Машины, конечно, не дадим. Вот цветной телевизор — это да, — ухмыльнулся Илья, выпроваживая клиента

— Старуха у меня, шут тебя забери… — обернулся тот на пороге, и гордость последний раз вспыхнула в очах ветерана, вспыхнула и погасла, — А, все вы одним миром мазаны! — и махнул рукой напоследок.

— А у меня, дед, большие деньги стынут, — возразил Илья, — Короче, думай — не думай, а завтра поможем тебе переехать. Не забудь свечку Николе Чудотворцу поставить — авось, поможет! — добавил он, злорадно усмехаясь.

— Только и остаётся, — едва различимо прошептал старик.

Илья глотнул уже остывший кофе и застучал по клавиатуре. Дверь тихонько скрипнула.

— Алла! Ну, сколько раз…

Секретарша, длинноногая, в мини-юбке, едва сходившейся на крутых бёдрах, стояла в проеме, прислонившись к стене.

— Илья, тут ещё один трудный, — она завела глаза. — Только никак не пойму, что за хата. В базе данных не значится.

— Пусть займётся Павел?

— Он поехал тачку смотреть.

— Тогда Иосифу передай.

— Он на оформлении, ты же знаешь. Остальные тоже там, страхуют.

— Да! «Что-то с памятью моей стало…» — привязалась песенка, — «Всё, что было не со мной…» Ладно, давай его сюда. Учитесь, пока я жив.

Алла прикрыла дверь, но неплотно, уже скоро Илья расслышал: «Генеральный директор вас сейчас примет».

— Вежливость, — орудие риэлтера! — поднял он к небу палец, — Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья! Вот ведь на пионерское-то как потянуло…

В нос шибанул едкий запах мускуса, так вонял, наверное, кабан, что они с друзьями завалили на охоте давеча.

Клиент был не то чтобы стар, хотя на широченную грудь его лопатой легла седая бородища, на бледном как смерть лице вошедшего не угадывалось ни единой морщинки. Какой-то дурацкий старомодный тулуп, валенки. И росту был мужик неимоверного. Что всего смешнее — толстая палка — клюка самопальная.

— Эко наследил? — только и вымолвил Илья, осматривая гостя.

— Дык, снегу-то вона скоко намело! — забасил мужик.

— Садитесь, пожалуйста! — Илья двинул коленом кресло.

— Благодарствуйте! — снова пробасил гость, подобрал полы, да как сядет — колесики в ковёр так и вдавило, а клюку-посошок промеж колен пристроил.

— Вы уже беседовали с кем-то из моих сотрудников? А то я не припомню. Меня зовут Илья, — и протянул руку.

— Власом был испокон веку! — гость заграбастал директорскую ладонь, и та потерялась меж его хладных, как лёд, и костлявых пальцев.

— Ай! Какой вы! — отдернул кисть Илья, точно ожёгся, — Может, кофейку?

— Не! — буркнул Влас, — Лучше сразу о заботе твоей поговорим. У меня самого нынче дел невпроворот — некогда кофий пить.

— Моя забота — это твоя забота, отец, — ответил Илья и похвали себя, уж больно ловко «на ты» перешёл. — Хата, говоришь, есть? И как, велика?

— Шире некуда, — ответил гость, да как посмотрит на Илью из-под мохнатых бровей.

— Бум меняться, бум! Это Райкин, — нервно засмеялся директор, а подумал: «Во, глазищи-то! Шут меня возьми!»

Снова звякнул телефон.

— Да! Алло! Фирма «Велес», слушаю вас! Да, обмен через куплю-продажу! Расселение коммуналок!

— А говоришь — «не припомню»?! Хорошо, сменяемси!

— Ты как, отец, к свежему воздуху? Природе? Тянешься?

— Кто ж к ней не тянется, молодец. Разве природа всякая бывает. Случается поганая, а бывает — и краше некуда, — хитро подмигнул Влас.

— Не! С экологией всё в полном ажуре! — не понял его директор, — Солнце, вода… Район, конечно, восточный, но сам бы так жил.

— Сам, гуторишь, жил бы так? А кто тебе мешает — живи, я не против! — сказал, да как стукнет клюкою об пол…

* * *

На рассвете катер «Неумолимый» шёл к базе, когда вперёдсмотрящий просигналил: «Человек за бортом!»

— Человек за бортом! Полундра!

В единый миг все высыпали на палубу.

Свежий ветер бросал в лицо солёные брызги.

Солнце, громадное, с каждой минутой возгораясь всё сильнее, всё ярче, медленно восставало над морем.

По курсу слева, на скалах нервно приплясывал мужик в стильном, но порядком измятом костюме.

— Что ж ты дурак, кричал — «за бортом»? — выругался первый помощник, — Вишь, японцу неможется, культура опорожниться на природе не позволяет.

— Це не японец! — молвил вахтенный в ответ, опуская бинокль. — Це из местных, из «новых русских».

— Эк припечатал! А чего-й то он там орет, нервный?

Сквозь посвист ветра до них долетели только три слова: «Солнце. Воздух. Вода».

6.01.2000

Власьева обитель (из романа «Наследие Арконы»)

Люблю я в глубоких могилах

Покойников в иней рядить,

И кровь вымораживать в жилах,

И мозг в голове леденить…

(Н. А. Некрасов, «Мороз — Красный Нос»)

Власьева обитель (1996)

Отрывок из романа «Наследие Арконы», в котором впервые появляется Инегельд — ученик великих древних богов.

Чёрно-коричневой змеёй моторизованная колонна плавно огибала холм, редко поросший высоченными соснами…

— Что делать, Вальтер? Похоже, зима добьёт нас раньше, чем русские «катюши». Вначале всё шло хорошо. Непроходимое бездорожье и распутицу сменил морозец. Мы быстро продвинулись вперёд. Но когда у фельдшера застыла ртуть в термометре — встали не только моторы, но даже крестьянские лошади.

— А паровозы, Курт? Паровозы! Неужели в этой варварской стране нет паровозов? — удивился Вальтер, разглядывая совсем незнакомое обмороженное лицо университетского друга.

— У них ненормальная колея, мой дорогой! — возразил тот. — Она на девяносто миллиметров шире обычной. Когда это выяснилось, кинулись было перешивать, но в этих кошмарных условиях, как я уже сказал, сталь Круппа идёт трещинами. Наши топки приспособлены под уголь, а русским некуда девать лес, они топят дровами. В Новгороде Иваны вывели из строя весь подвижной состав. У нас нет горючего, глизантина для радиаторов, зимней смазки… Эх! — Курт обречено махнул рукой, — Если уж говорить начистоту — в ротах лишь каждый пятый солдат имеет зимнее обмундирование.

— Я привёз вам шнапс, шоколад и табак.

— Спасибо, Вальтер! Это по-христиански! А то моральный дух истинных арийцев не на высшем уровне…

— Что ты этим хочешь…?

— Не лови меня на слове! — холодно улыбнулся Курт. — В вашем Штабе, там, наверху должны сознавать: наши превосходные солдаты, которым до сих пор была под силу любая задача, начали сомневаться в безупречности фельдмаршала фон Лееба.

— Если ты обещаешь молчать, скажу по секрету, что уже подписан приказ о его отставке.

— Кто же взамен?

— Вроде бы Кюхлер.

— Один чёрт! — Курт вздохнул и поправил высоко поднятый воротник. — Мы сдохнем здесь раньше, чем сойдёт снег. Порою мне кажется, что близок Рагнарёк.

— А бог Донар тебе не мерещится? Или его пасынок на лыжах — ведь, как говорил профессор Линдмарк, Улль-охотник из этих мест? — насмешливо спросил Вальтер.

— Здесь и не такое привидится! Страна Снежных Великанов. Кругом болота, промёрзшие до дна, лесные дебри, а в дебрях этих — бандиты.

— Ты о партизанах?

— Бандиты! Дикари! Они взрывают мосты, полотно. Они убивают своих же по малейшему подозрению в сотрудничестве с нами. Нервы стали никуда. По коварству и жестокости русские превосходят даже сербов. И вообще, оставим этот разговор! Лучше скажи, что нового в Берлине? — прервал излияния души Курт.

— Трудно сказать, — Вальтер задумался. — Я ведь, выражаясь фронтовым языком — тыловая крыса. Да, всё обычно. Пригляделось… Картину смотрел, называется «Фридерикус». Король ходит полфильма в дырявых ботинках — наверное, наших женщин готовят к кадрам об убитых сыновьях. Но, вообще, все уверены в конечной победе.

— Я тоже уверен, ты не думай, Вальтер! Я тоже уверен. Вот согреюсь — стану совсем уверенным… — Курт отхлебнул из фляги, затем, закрыв её, встряхнул, чтобы убедиться в достаточном количестве содержимого.

* * *

— Товарищ сержант! А, товарищ сержант! — белобрысый паренек вытер рукавом нос.

На его лице расцвела лучистая улыбка.

— Обожди, Зинченко! — отозвался тот. — Дай дух перевести…

— А всё-таки утекли! Утекли, товарищ сержант! — снова восхитился парень.

— Тихо, весь лес разбудишь…

Автоматная очередь аккуратно прошила вату телогрейки на спине. Зинченко рухнул в снег.

— Гады!!! — заорал Василий, опустошив рожок трофейного шмайсера в берёзы.

— Рус, здавайс! — услышал он в ответ.

— Как же! А это видали! — Василий рванулся через сугробы, петляя среди деревьев. Вслед засвистели пули. Он пару раз огрызнулся из винтовки, отбросив бесполезный теперь автомат.

Занималась вьюга. Немцы, было рассыпавшиеся в цепь, приотстали…

Оглянулся. Никого. Спасибо Матушке-Зиме! Сам-то он привычный. Все русские «А» — любят быструю езду, «Б» — поют с детства военные песни, и, наконец, «В» — не боятся мороза. Но на немца надейся — а сам не плошай.

Взяв пригоршню снега, Василий надраил порядком покрасневший нос, дошла очередь и до ушей. Это заняло у него минуты две. Прислонившись к стволу высоченной сосны, он вслушивался в нарастающий вой, пытаясь различить скрип сапог. Попробуй, походи-ка, Фриц, по нашим-то чащобам! Достав из-за пояса рукавицы, он погрузил в них по пятерне, испытав несказанное удовольствие.

До партизанской стоянки было километров десять-двенадцать. Снегу навалило, да ещё вьюга. Затемно доберется. Жаль, правда, ребят. Но тут уж, как говорится, судьба. Ничего не попишешь… Фрицы, сволочи, для острастки по кустам стреляют. И надо же было Сашке высунуться. Их машина точно на мину шла, а он, дурак, возьми и покажись… А может, его и не заметили? Но так глупо — в самую грудь! Эх, Сашка! Только охнуть и успел.

Немцы вылезли на дорогу и устроили такой салют, что если б не упал в ложбинку — крышка. Затем два часа преследования. Оторвались. Ещё более нелепая смерть Зинченко. Как его… Мишка? Ваня? Сева? Все звали по фамилии. Сержант обязан знать имя и отчество своих подчинённых. Завтра вернёмся — похороним по-свойски. Не гоже человечьим мясом зверьё кормить.

И лежит теперь этот улыбчивый рядовой Зинченко, тупо уставившись в холодное небо. И нет ему больше дела до этой проклятой войны. Но не пройдёт и дня, как напишет о нём комиссар — «ваш сын погиб смертью храбрых», и упадёт мать, рыдая, сраженная скупыми строчками похоронки. А Зинченко лежит себе среди лесочка… Теперь, наверное, уж не лежит. А где-то там.

Василий неопределённо посмотрел ввысь, но тут же одернул себя: «Ишь, засмотрелся! А ну, вперёд! …Я всегда готов по приказу Рабоче-крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и как воин, — тут он ускорил шаг, пряча щеки в кучерявый чёрный воротник — … и как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

Если же по злому умыслу я нарушу… Вон, брат отца. Умница. Книжный человек. А десять лет отсидел ни за что… И чего он мог нарушить — одному Богу известно».

Впрочем, дядька не любил распространяться на этот счёт. И, что касается его срока — так это односельчане только подумали — не миновала, мол, Власова суровая кара советского закона. Ну, был мужик, да сгинул. А за что? Куда? Деревенька маленькая. Худая. Всяк про соседа своего знает. Но про дядьку никто ничего толком не ведал. Пропал дядька в тридцатом, Ваське тогда едва двенадцать исполнилось, а объявился лишь в тридцать восьмом. Вернулся, старый чёрт, ничуть не изменившись, будто под пятьдесят, хоть старше отца Васьки на пятнадцать лет, а тому уже к шестидесяти. Занял пустую избу у самого краю. Зарылся в тома книжек. На расспросы отшучивался. Один раз из обкома заглянули, но как приехали, так и уехали. Мало ли заброшенных деревень на Святой Руси?

«Что-то вьюга разыгралась? Остановишься — помрёшь. Нынче темнеет ранёхонько. А уже часа три, три с половиною. Вперёд, парень! Не спи! Замёрзнешь!.. Воспрещается оставлять поле боя для сопровождения раненых.

Каждый боец должен ненавидеть врага, хранить военную тайну, быть бдительным, выявлять шпионов и диверсантов, быть беспощадным ко всем изменникам и предателям Родины.

Ничто — в том числе и угроза смерти — не может заставить бойца Красной армии сдаться в плен… Стоп!» — сквозь свист ветра ему почудился звук чьих-то шагов.

Василий опустился на колено, присматриваясь. Не тронутый ни лыжнёй, ни звериным следом серебристый ковёр ничем не выдал своей тайны. В тот же момент острая боль в плече напомнила об утренней шальной ране. На морозе-то он про неё совсем и забыл. Сдёрнув рукавицу, Василий сунул руку под полушубок. Так и есть…

Но засиживаться парень не стал. Скорей бы к своим добраться! Слегка кружится голова, но бывало и хуже. А хуже — это когда в августе выходили из окружения. Смятые и раздавленные военной мощью вермахта. В обмотках. Без пищи и оружия — с одной винтовкой на троих. Злые, грязные, истощённые… Немец двигался быстрее. До своих они тогда так и не доползли, но хоть в родных местах оказался. И на том спасибо! Подобрали партизаны. Долго проверяли. Потом, вроде, поверили. Сашка тоже был с ним. Но больше не будет! Никогда! …Перед глазами поплыли круги. Ухватившись за тоненькую осинку, он сполз вниз. Вьюга заглянула прямо в лицо, и без того обветренное, с белыми ресницами и наледью на усах. Пришлось даже встать на четвереньки. В тот же миг он чуть ли не носом уткнулся в глубокие следы чьих-то ног.

Сначала не поверил, но затем до него дошло, что при такой-то пурге либо человек был здесь недавно, либо это его собственный след, а он плутает кругами, будто за черным груздем охотится.

Ночью ориентироваться легче, если небо не заволочёт мгла.

«Найди созвездие Лося, которое всё чаще называют Большой Медведицей, а по мне Лесная корова и есть, что выгнуто ковшом — семью заметными звёздами. Мысленно продли линию вверх через крайние две звезды, и упрёшься в Полярную. Лежит она в пяти расстояниях, что между этими солнцами, в хвосте Лосёнка, и находится всегда в направлении на север…» — наставлял племянника родич, перед отправкой на Финскую.

Завтра праздник — шестое января, как водится, Власьев День, хозяйки будут жечь дома шерсть, а старики на заре пить снеговую воду с калёного железа, чтобы кости не ломило. В этот день полагалось взять пучок сена и, обвязав его шерстинкой, сжечь на Новом огне. Дядька готовил дюже крепкое пиво, заваренное на сене, заправленное хмелем и мёдом, затем он цедил пиво через шерсть и угощал всех, кто к нему заглянул на огонёк. Под хмельком отец с братом бродили по деревне, вывернув полушубки наизнанку, и пугали старух, приговаривая: «Седовлас послал Зиму на нас! Стужу он да снег принес — древний Седовлас-Мороз!»

«Помнится, у Некрасова… Ах, какая чудная была учителка! Из самого Института благородных девиц. Сначала скрывалась от красных у знакомых, отец-то её из зажиточных. Потом, видя доброе к себе отношение, школу открыла для сельских ребятишек. Откуда-то учебники достала. Ещё с буквой „ять“. За эту самую букву и пострадала. Како людие мыслите. Буки ведайте. Глагольте добро. Кто бы мог подумать… Давно это было. Очень давно.

Ну, да я не Дарья, чтоб в лесу заморозили. Держись боец, крепись солдат! А всё-таки очень, очень холодно… Снова след. На этот раз звериный. Лапа-то, что у нашей кошки, но какой громадной. Неужели рыси в убежище не сидится. На промысел вышла. У, зверюга. Целый тигр!»

Рана снова дала о себе знать. Василия зашатало и опрокинуло вниз: «И ещё русские не прочь выпить чего-нибудь согревающего! Полежу маненько. Стоянка, видать, уже близко».

Оцепенение подобралось незаметно. На лес навалились сумерки. Вьюга потихоньку вела свою заунывную песнь. Ресницы слипались, пару раз он нарочно бередил плечо, чтобы жгучая боль не дала окончательно заснуть. Но Дрёма все-таки одолел. Он спал и видел сон, как с самого неба, если и не с неба, то уж повыше макушек высоченных сосен, именно оттуда, медленно спускается к нему красивая дородная женщина, одетая в дорогую шубу. Как у неё получался этот спуск, было непонятно. Женщина парила в воздухе, словно пушинка. Возникало ощущение, что она сидит на гигантских качелях, и никакая вьюга не в силах их раскачать. Ветер разбросал по её плечам огненно-рыжую копну волос. Надоедливые белые мушки садились поверх и таяли, не выдержав проверки этим неестественным цветом. Глубокие зелёные слегка раскосые глаза насмешливо разглядывали смертного.

А Василий лежал себе и тоже смотрел на кудесницу из-под век. И казалось, ничто не может заставить его очнуться.

Наконец, ведьма легко соскочила со своей метлы на снег и, ни разу не провалившись в него, подошла к полумёртвому человеку…

* * *

— Что-то, мать, у нас русским духом пахнет. Не иначе, опять кого-то спасла.

— Ты сам, отец, хорош. Чуть, какая замёрзшая скотина — так сразу в горницу, ладно ещё, в сарай. Вон, давеча, прихожу, а по коврам целый лось свежеразмороженный бегает, — услышал Василий сквозь сон.

— Мне положено так, а иначе я не могу, — отозвалась Женщина под едва различимый перестук.

— И мне Родом написано — беречь! …Ну, старая, показывай, где этот герой? — в который раз пробасил Голос.

Василий приоткрыл один глаз, выкарабкиваясь из царства Дрёмы на Божий Свет.

— Это я-то старая? Да ты, муженёк, на себя посмотри! Тоже, небось, не первой свежести-то будешь! — взбеленилась женщина с огненно-рыжими волосами, покручивая колёсико с нитью.

Свет оказался ярок, и он захлопнул око, но тут же, исхитрившись, глянул из-под ресниц на обладателя зычного баса.

— Ну, дак, тебе и подарок мой тогда ни к чему. А то, гляди-ка, мать, чего я тебе притащил!

Из глубины комнаты Василий увидел, что в дверях стоит высоченный широкоплечий седобородый дед в тяжёлой и длинной, до самого пола, белой шубе.

Хитровато улыбаясь, старик полез за пазуху и извлёк оттуда золотистое крупное яблоко. Божественный аромат моментально заполонил всю горницу.

Женщина, оставив работу — колесо вертелось само — кокетливо приняла подарок. Последовал затяжной страстный поцелуй, при виде которого у Василия аж мурашки пошли по коже. Дед крякнул и огладил окладистую седую бороду.

Оглянувшись на парня, хозяйка живо поняла, что тот уже не спит, сколь Василий ни притворялся.

— С добрым утром, добрый молодец. Пора вставать.

Отбросив тёплую шкуру медведя, парень обнаружил, что на нём нет не то что гимнастерки, но даже армейского нижнего белья. Зато была какая-то холщовая рубаха до колен.

— Взять бы свечку в руки — сошёл бы за ангела-послушника, — подумал он.

— Ну, положим, на ангела ты не больно похож, а вот, на Ваньку-царевича — смахиваешь здорово! — бесцеремонно расхохотался Хозяин и, сбросив шубу, присел на скамью.

— Ну и стыд! — опять промелькнула мысль.

— А чего срамного-то? Ноги, как ноги. Мои, вон, волосатее.

Скинув здоровенный валенок, дед размотал портянку и показал заросшую густым рыжим волосом голень.

— Вот это ножища? — удивился про себя Василий, — Даже у Виктюка с Донбасса поменьше будет.

На это мужик ничего не ответил, а затопал босыми ступнями по доскам к кадушке с кипящей водой, что вынесла откуда-то женщина. Та забрала обувь и, подмигнув парню, снова зачем-то вышла.

— Долго же я спал, — промолвил Василий, испытывая почему-то странную робость в присутствии хозяев.

— Разве ж это долго? Иные и по сто, и по двести лет могут всхрапнуть. Время ничего не значит! — старец погрузил ногу в кипяток, блаженно зажмурившись.

— А понимаю, летаргический сон, называется. Фельдшер сказывал.

— А кто-то уже тысячу лет в беспамятстве, и всё — ничего, — пробасил ученый старик.

— Ну, тут ты, отец, загнул! — оживился Василий.

— Всё может быть, — лаконично вымолвил тот в ответ и хлопнул в ладоши.

То ли парню почудилось, но, скорее всего, так оно и было. Деревянная кадушка приподнялась на полом и зашагала из комнаты вон.

— Ёлки-палки? — Василий протёр глаза.

— Пойдем, умоемся с дороги! — предложил дед, оставшись, как и его гость, в одной рубахе. — А баб стыдиться нечего, видали и ещё голее.

Неожиданно для парня они вышли во двор.

— Видать, лесничество какое-то… — объяснил себе сержант.

Впрочем, ни на какое лесничество дом не походил, это был красивый двухэтажный терем, срубленный на старинный лад. Неподалеку Василий приметил синюю гладь льда, сковавшего небольшой пруд. А между ним и самим теремом были вкопаны толстые столбы с физиономиями бородатых мужиков, вроде того, что родный дядька установил у себя перед окном. На крыше дома, сложив крылья, громоздилась пернатое создание с женской головой и голой грудью.

Тут Хозяин вообще скинул исподнее и, болтая здоровым мужским естеством, принялся обтираться снегом. Василий замер, глядя на мощный, достойный античных скульпторов, торс.

— Тебя как звать, отец?

— Кличут по-разному, когда Седобородым, когда Высоким, но чаще Власием, Власом стало быть! Эх, хорошо! … Зови и ты меня так — не ошибёшься! …Что, не любо такое мытье? — усмехнулся Влас. — Да, не та нынче молодежь. Не та!

— Батюшки! — всплеснула руками хозяйка, выбегая на крыльцо, — Эк чего удумал! Гостя простудишь!

— В здоровом теле, Виевна, здоровый дух! — обернулся к ней дед, даже не прикрывшись, и Василий отметил, что шея у Власа со спины почему-то синяя.

— У него дырка в плече…

— Была… ты хочешь сказать. А на шею мою, добрый молодец, не удивляйся. Это она из-за чужой жадности такая. Выпил, понимаешь, когда-то одну гадость. Вспоминать тошно. Но есть такое слово — надо.

Василий рванул с себя рубаху и уставился на едва заметную звёздочку чуть выше подмышки.

— Я тут подлечила тебя малость, — просто сказала Виевна.

— Спасибо, хозяйка? Но как? Каким образом.

— Пустяки, — молвила она, улыбнувшись.

Влас самозабвенно купался в сугробе. Василия при виде этого потянуло назад на печку. Буквально ворвавшись в дом с мороза, парень нашёл на скамье выстиранную да выглаженную гимнастерку, в которую немедленно облачился. Ещё раньше он приметил и свой тулупчик, все прорехи заштопала заботливая женская рука. Василий машинально ощупал подкладку, где у него были зашиты документы. Корочки на месте. В кармане тулупа некстати обнаружилась большая еловая шишка, измазанная смолой. Он оглядел помещение в поисках мусорной корзины, но ничего подходящего не нашёл. Правда, на широком подоконнике стоял высокий, объёмный горшок, полный чернозёму. Мусорить не хотелось.

Сержант подошел к окну и попытался расковырять ямку — авось, шишка-то и сгниёт.

Нестерпимый жар обжёг пальцы, Василий испуганно отдёрнул руку, едва сдержав бранные слова — на дне лунки искрился всеми цветами радуги яблочный огрызок.

— Эх, ты! Горемыка! — пожалела его Виевна, только что вернувшаяся в дом и помолодевшая на морозе лет эдак на двадцать.

— Ничо! Не будет персты совать, куда не следует! — ехидно заметил Влас, показавшись вслед за Хозяйкой.

— Я же не нарочно!

— Ты слышал, дед, он нечаянно!

— Я, вон, шишку хотел закопать!

— Да их в лесу полно, чего же прятать? Не золотая, вроде бы? — Хозяин попробовал протянутую ему шишку на зуб и отдал в руки жене. — Выкинь её на снег, мать.

— Я как-то сразу не подумал.

— Оно у русских всегда так… Сначала делают, потом примериваются. Ну, да, ладно. Пора к столу.

— Прах Чернобога! Откуда такое в войну? — подивился Василий, глядя на яства, расставленные поверх узорчатой скатерти: блинчики с мёдом, лесные орехи, невесть откуда взявшаяся свежая малина, квашеная капуста и пироги с ней. Посреди стола стоял здоровенный горшок, где пыхтела гречка.

— Ты хоть знаешь, кто Он такой? — рассердился Влас.

— Да, я так! — смутился Василий, будто сболтнул лишнего. — Дядя ругался — ну и я за ним эту привычку перенял сдуру.

— А ты больше повторяй. Вдруг он к тебе, и впрямь, Навь раньше срока обернёт!

— Ну-ка, молодой человек, дай-ка я тебе кашки положу! — суетилась рядом Виевна.

Некоторое время Василий медлил, ему казалось несправедливым, что они там, в отряде, пухнут с голодухи, а здесь, совсем рядом живёт некий лесник, и у него еды навалом.

— Спасибо, однако! Но мне к нашим пора, заждались, поди.

— Садись, герой! Тебе без проводника отсюда не выбраться. Да и как ты пойдёшь, если ноги еле двигаются? — усомнилась Хозяйка.

— Резонно. Ты, молодец, мою старуху больше слушай. Она — баба умная, хотя помогала одним дуракам.

— А сам-то хорош, дурень старый! Раз помог сродственнику через реку перебраться, путь-дорогу указал, а тот возьми Злато-Яичко разбей, да и Потоп нам устрой.

— Чего, вредитель оказался? — не понял сержант.

— В некотором роде.

— Так ведь, большую надо плотину взорвать, чтоб округу затопило.

— Это, Вась, она так, фигурально выражаясь.

После каши взялись и за сладкое.

— Ох, крепка у тебя медовуха, хозяин!?

— Есть такое дело! — согласился Влас.

— Ты бы, муженёк, рассказал нам что. Потешил бы гостя байкой. А после и проводишь его, — предложила Виевна.

— Это можно, мать! Это я завсегда, пожалуйста!

Васька заулыбался, ему было сытно, тепло, уютно. Он вдруг ощутил себя маленьким ребенком, которому добрый милый дедушка сказывает чудесные небылицы, а Васька сидит, разинув рот, и слушает их одну за другой, проглотив язык.

— То случилось в стародавние времена, каких никто и не помнит. И не у нас это было, а в далёкой стране, имя которой ныне Норвегия… — начал Хозяин сказочку:

* * *

«Близ свейской границы, в местечке Несьяр жил кузнец Торвальд. Жена его умерла молодой, а своих детей у них не появилось. Жениться вторично Торвальд не захотел, предпочитая жизнь вдовца, хоть и был вовсе не стар. Так и жил он пять лет один-одинёшенек.

По хозяйству правда иногда помогала сестра. Да обретался у него смышленый приблудный мальчонка. Кто и откуда он — никто не знал, потому как мальчик был нем, но для простолюдина — это скорее достоинство, чем недостаток. Пацана нашли год назад на берегу — наверное, удрал с какого-то пиратского судна.

На хуторе жалели горемыку, хотя приютил его именно кузнец. Найдёныш работал, что называется, на побегушках. Сверстников дичился. Было свободное время — сидел на холодных камнях скалистого берега фьорда и тоскливо смотрел в море.

Случалось, Торвальд с горя крепко выпивал, да так, что не мог найти кузню. Мальчик помогал благодетелю доплестись до скамьи, стаскивал с кузнеца сырые грязные и вонючие сапоги, укрывал его тёплой шкурой, словом, терпел все невинные обиды со стороны Торвальда со смирением истинного христианина. Но набожная сестра Торвальда прозвала-таки пацана маленьким язычником, потому как никто не видел, чтобы он клал крест Господу. Впрочем, на хуторе смотрели на это сквозь пальцы, да и кузнецу было всё равно. Немота оберегала мальчика от людской злобы, ибо его немощь виделась особой печатью Судьбы.

Как-то раз в непогоду под вечер в дверь к Торвальду постучали:

— Кого там чёрт принёс? — буркнул кузнец, потянувшись за молотом на всякий случай.

— Добрый человек, не пустишь ли ты усталого путника на ночлег?

— Ну-ка, малец, посмотри! Сколько их там притаилось?

Мальчик глянул сквозь затянутое мутным пузырем окошко и показал кузнецу два пальца.

— Что ж ты, странник, один просишься? Товарища не зовёшь?

— Это верно, мой конь и вправду мне лучший друг, чем иной человек! И если по утру ты берёшься его подковать, то я в долгу не останусь! — рассмеялись за дверью.

Торвальд вопросительно посмотрел на немого воспитанника, тот согласно закивал.

— Ну, открывай тогда, да поживее. Не видишь, гость промок!

Мальчик бросился выполнять приказание. Он с трудом отомкнул тяжелый засов, пропустив незнакомца внутрь жилища.

— Спасибо, Инегельд! — услышал хозяин дома. — Будь добр, позаботься о моём благородном скакуне.

— Откуда ты знаешь, что этого немого мальчишку зовут Инегельдом.

— Я много чего знаю. Всяк имеет собственное имя, даже последняя тварь, а уже человек и подавно. Но ты сначала обсуши да напои гостя, а потом и расспрашивай.

„И что это я, в самом деле?“ — подивился кузнец и, вспомнив законы гостеприимства, выложил на стол угощение, которое, конечно же, не могло бы удовлетворить изысканный вкус, но голодному сей ужин показался бы богатой трапезой.

Тем временем незнакомец скинул длинный с капюшоном серый плащ и развесил его у очага. Торвальд сумел, наконец, рассмотреть ночного гостя во всех деталях. То был мужчина лет сорока пяти, несомненно, опытный воин, на что указывала пустая левая глазница, следствие ярой схватки. Густые светло-золотистые волосы путника стягивал стальной обруч с затейливым рисунком, кузнец вполне доверял своему взгляду мастера и был готов поклясться, что от Эльсинора до Упсалы вряд ли сыщется искусник, способный сотворить эдакое украшение. Рыжеватая правильно подстриженная борода незнакомца лопатой закрывала его бычью шею, спускаясь на могучую грудь. Широкие плечи и толстые, словно поленья, руки викинга свидетельствовали о недюжинной силе. Вместе с тем его ночной гость был из знатных, потому что пальцы его обеих рук украшали богатые перстни. По роду занятий Торвальд знал толк в камушках.

Незнакомец почти ничего не ел, но пил он много, ничуть не хмелея.

— Где ты был прошлой ночью? — наконец осмелился спросить кузнец, видя, что гость сыт.

— В долине Медальдаль.

— Ну, уж этого никак не может быть. Видать, ты, незнакомец, большой шутник! Ведь до неё неделя пути.

— Может быть, но у меня хороший конь, — возразил ему резонно гость.

— Тогда твоему коню пришлось бы лететь! — захохотал Торвальд.

— Я ему то же самое говорил! — весело заметил странник, ничуть не обидевшись.

Выпили. Стукнули кружки. Выпили ещё.

Тут вернулся Инегельд, который, наконец, управился с чудесным скакуном и теперь во все глаза уставился на ночного гостя.

Кузнец поманил хлопца к себе, тот, видя, что хозяин изрядно пьян, с опаской подошел поближе.

— Так, значит, ты у нас Инегельд? — погладил Торвальд мальчугана по голове — Имя-то странное?

— Обычное имя. Варяжское! — уточнил гость. — А восточнее звался бы и вовсе Ингволодом.

— И откуда ты всё знаешь?

— Мне именем моим ведать положено, — рассмеялся тот в ответ.

Хотел было кузнец спросить, как зовут его гостя, да уронил голову на стол.

Внимательно поглядев на спящего выпивоху, незнакомец вдруг усадил мальчика к себе на колено и, взяв за тонкие ручонки, сказал то ли Инегельду, то ли себе:

— Ну что, хелги? Пора начинать всё сначала. Поедешь со мной?

— Поеду! — улыбнулся ему ребенок.

Утром ковалось Торвальду из рук вон плохо, подковы же получились такими громадными, каких никто ещё не видывал. Да и нужно-то было четыре подковы, а вышло целых восемь. Когда же кузнец их примерил, то они оказались коню как раз в пору. Чудеса, да и только!

— Пожалуй, я поверю, что с эдакими копытами он обставит любого скакуна. Но откуда ж ты приехал, незнакомец, и куда держишь путь?

— Явился я с севера и пока гостил тут, в Норвегии, но думаю податься ныне обратно в Свейскую державу, а оттуда — в Хольмгард. Я много ходил морем, но теперь снова надо привыкать к коню. Тебе он нравится?

— Я не смыслю в хороших лошадях, — схитрил кузнец.

— Слушай, хозяин! Мне подходит твой мальчуган. Я забираю его.

— Как это так! Забираешь?

— Хорошо. Назови свою цену. Я готов купить этого хлопца.

— Видишь ли, человек я неразумный да неучёный. — проговорил кузнец. — Если Инегельд и вправду готов тебе служить, то ничего я с тебя не возьму, грех наживаться на убогом. Хоть на старости лет трудно мне станет без молодого-то помощника.

— Молодец, Торвальд! — похвалил одноглазый, снимая с указательного пальца золотой перстень с изумрудом. — Думаю, это немного скрасит твоё вынужденное одиночество. Ну, зови мальчишку!

Сияющий Инегельд вскоре занял место впереди незнакомца, крепко держась хрупкими пальчиками за повод. Конь укоризненно посмотрел на людей непостижимо голубыми добрыми глазами.

— Не притворяйся, старина, что тебе тяжело. Всё равно не поверю, — усмехнулся наездник.

— Где же ты собираешься быть к вечеру? — спросил кузнец, хотя думал вовсе о другом. Он-то приметил, что ночной гость странно поседел к утру, только виду не подал.

— Мне нужно на восток, я буду в Спармерке, не успеет и стемнеть, — ответил седобородый.

— Это уж верное хвастовство, потому что туда и за семь дней не добраться… — возразил Торвальд чудаковатому гостю. — Да, чуть не забыл! Как зовут тебя? Потому, явись отец или мать ребенка, мне придётся им все рассказать.

— Слышал ли ты об Одине?

— Ещё бы, его у нас старики часто поминают. „Чтоб тебя Игг, то бишь Один, к рукам прибрал!“

— Теперь ты можешь его видеть. И если снова мне не веришь — смотри! Вперёд, Слейпнир! Вперёд!

Торвальд только рот открыл, когда его гость пришпорил коня, и Слейпнир перелетел через ограду, даже не задев её. Между прочим, колья в той ограде были восьми локтей в высоту.

— А о родителях мальчика не беспокойся. Их больше нет среди живых, уж мне ли это не знать! — послышалось кузнецу сквозь грохот копыт.

— Прощай, Торвальд! — вторил Одину чистый детский голос».

* * *

— Больше кузнец их не видел, — завершил Влас небылицу. — С тех пор многие рассказывали эту историю, и всяк по-своему, но всё происходило именно так, а не иначе.

— Хорошая сказка! Спасибо! — молвил парень, — Одного я лишь не понял.

— Чего ж тут непонятного? — удивилась Хозяйка.

— Да, кто таков этот Один?

— Уф! — выдохнул Влас.

* * *

— Что-то вороны раскричались? — молвил Василий, указав водчему на двух крупных и черных, как смоль, птиц. — Не к добру это! Видать, опять каратели облаву затеяли.

— Не боись! Прорвёмся. Я все тропы знаю! Только, поспевай!

Влас ускорил шаг и теперь сержанту приходилось за ним бежать, что не особенно удобно в лесу, полном глубокого снега.

— А про воронов — люди брешут. Они — птицы в хозяйстве полезные. Иной раз и присоветовать что умное могут. Да, кстати, чуть не забыл! — Влас протянул парню небольшой свёрток.

— Что это?

— Да, твой дружок просил матери его передать. Так, не поленись, съезди к ней. Воля умирающего и для меня — закон!

— Зинченко? — изумился Василий.

— Он самый. Постучал под вечер. И говорит — мол, передай Акулине Гавриловне! Обещал уважить — всё-таки последняя просьба…

— Что ты несёшь, старик?

— Вот и дорога! — оборвал Влас, переваливая через бугор.

За ним вскарабкался и Василий.

Внизу, по ту сторону, у подножия склона извивалась чёрно-коричневой змеей довольно широкая дорога. Странный цвет объяснялся тем, что по ней медленно продвигалась вперед моторизованная колонна гитлеровцев.

— Тоже мне, проводник нашёлся, — подумал Василий.

— Стой! — двое в форме сельской полиции направили на русских дула винтовок.

— Кто такие? Откуда! Чего шляетесь по лесу?

— Да мы свои.

— Оно и видно, что свои. Держи-ка этих своих на мушке! — приказал полицай напарнику, разглядывая Василия.

— Здешние мы… — быстро заговорил Василий, снимая ушанку, и положил руку на топор за поясом. — Вот, по дрова пошли. Холодно! Мороз!

— Ну-ка, спускайтесь сюда, лесорубы хреновы! Вниз и по одному. Да не вздумайте драпать! — скомандовал тот, что постарше. — Ишь, за дровами они вышли. Здесь до ближайшей деревни версты три с гаком. Уж мне ли не знать!

— Контра. Фрицам продался! — сплюнул Василий.

— Что ты сказал, щенок! — не расслышал полицай.

— Постой-ка тут, Вася. А я с ними пойду, договорюсь! — подмигнул сержанту Влас и шагнул вперёд, поправляя на голове высокую меховую шапку.

— Почему остановились? — Курт подозвал к машине фельдфебеля.

— Заминка, господин капитан. Партизан поймали.

— Где они?

— А вот, один сюда топает.

Вальтер посмотрел в ту сторону, куда указывал проводник.

По склону к ним спускался высокий бородатый старик в серебристом, как паутина, шерстяном плаще, в широкополой не по сезону шляпе, надвинутой на глаза, из-под которой виднелась седая борода, заплетённая в косу. Странный русский опирался на длинную гладкую палку. У ног его, виляя хвостом, крутилась огромная овчарка.

— Руки вверх, дед! И быстро… Смотри, без шуток! — скомандовал полицай.

— Я те сейчас покажу, кому тут лапы подымать! — пробасил старец и полез в карман плаща.

— Граната! Стреляйте! — крикнул кто-то.

— Ах, ты так! — полицай разрядил в старика винтовку…

Но к его несказанному удивлению дед не упал!!

— Твою мать, неужели промазал?! — он дал второй, а затем третий выстрел.

— А ну, давайте все разом! — захохотал седобородый старик.

В тот же миг серая собака Ивана прыгнула на предателя, разом откусив ему голову. Да и не овчарка это вовсе, а волчище, каких поискать.

Гитлеровцы старательно в упор расстреливали деда из автоматов, но тот стоял, заговорённый, и смеялся. Затем он вытянул руку, на которую, откуда ни возьмись, приземлился здоровенный ворон.

Навья птица громко приветствовала Хозяина:

— Харр! Харр!

Тут к своему ужасу Курт увидел, как этот старик свободной рукой поправляет край дурацкой шляпы. Как ее поля медленно приподымаются, обнажая открытый, широкий лоб мыслителя, мохнатые брови, и единственное страшное, неимоверное навье око. Это был глаз, пронизывающий взором насквозь, проникающий в самую подноготную, глаз, срывающий маски, то был леденящий душу глаз самого Одина — ужасного Игга — Отца павших[2].

— Боже мой! — застонал Вальтер.

— Думаете, сварганили себе железки — и самые сильные? Ну, да я вас ужо поучу! — седобородый Старик легонько толкнул высоченную корабельную сосну.

Та, не выдержав прикосновения, подалась вперёд и начала тяжело, медленно и верно падать.

Как только грянули первые выстрелы, Василий камнем упал в снег. Перекатился, уходя от пули, и замер, обомлев. Влас стоял, окутанный кольцами распоясавшейся вьюги. Разудалый сивый Мороз. Пространство ревело в его честь. Скрипели лесные великаны. Гигантская сосна рухнула на танк, сплющив, размозжив, размазав его в лепешку. Следовавшая за ним машина с офицерами исчезла среди вечнозеленой хвои.

За этой сосной повалились и другие, перегораживая путь.

— Ура! Бей фрицев! За Родину!

С обеих сторон на дорогу высыпали партизаны.

— Васька, ты чего? Ранили? — как ни в чем не бывало, ухнулся рядом в снег Кондрат.

— Не, скорее контузили. Посмотри на дорогу. Видишь там бородатого деда. Ну, лесника такого кряжистого, Власия!

— Да, где? Ни черта не видать! Никакого старика мы в отряде не держим.

— Да, вон! Там!

— Это, Вась, Госпожа Метелица фрицу Кузькину мать кажет.

— Может и так? — засомневался он, потому что его недавний Водчий исчез.

Испарился, пропал Влас, словно бы и не приютил старец Василия в странной обители, будто бы и не случилось ничего волшебного. Лишь искристый снег да морозный ветер лепили в воздухе замысловатые фигуры.

1996

Харбард должен быть доволен

Харбард должен быть доволен (2001)

Рассказ из фэнтезийной серии «Об Инегельде», впервые опубликован в газете «Фантаст» вып. 5, 2002, С. 12–13.

— Ты выдержал испытание, Инегельд! — молвил жрец, стиснув мою ладонь, и я впервые осознал, какие у него длинные паучьи пальцы. — Мы не погрешили против древнего закона, и Харбард[3] может быть доволен. Пришла пора расстаться, — еле слышно продолжил он.

— Да, отец и впрямь порадуется, — решил я, — хотя, конечно, ему ведомо всё на Свете, или почти что всё.

Едва полумрак девятой пещеры уступил права лучезарным детям Сол, нет, даже раньше… В тот самый миг, когда отец усадил меня на восьминогого скакуна впереди себя, уже тогда он ведал — я пройду все девять пещер. И, может быть, только теперь — пройду все девять миров.

— Прощай, учитель! — подумал я, пожимая, как равный, сухую старческую руку чуть ниже локтя.

— Боги подсказывают, что мы вряд ли встретимся с тобой у Хель, Инегельд, но и в Вальгалле нам не увидеться. Прощай! — ответил жрец, отступая во мрак последней пещеры.

Хель! Ха! Было бы о чем горевать. А главное — не сыну Харбарда, пусть даже приёмному, пугаться её указующего перста. Воистину, мир её безрадостен, царство безголосых, как и я, теней. То сама навь — откуда нет возврата.

Альфэдр дважды сомкнул веко, прежде чем я спустился в цветущую Медальдаль. Третьего дня выдался добрый дождь, один из первых сильных, все оживляющих, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем была найдена единственно верная тропа. Только прошедший девять пещер сумел бы отыскать дорогу назад, а простолюдину пути туда нет. С тех пор, как бонды уверовали в этого распятого иноземца, они перестали чтить прежних властителей так, как это было раньше.

Мой путь на сей раз лежал к морю, туда, где обдуваемый солёными ветрами в глубине извилистого фьорда притулился хуторок Несьяр. Здесь много лет назад сам Харбард приметил немого мальчишку и, выкупив его у Торвальда, пьянчуги-кузнеца, сделал своим учеником.

Зачем же он снова вел меня туда?

…К жилищу Торвальда я подошел затемно. Дом, и без того мрачный, стоял на отшибе, и сквозь бычачий пузырь окна ко мне не просочилось ни лучика. Я огляделся.

Луна бросала на фьорд мерклый тусклый свет. А весь Несьяр молчал, не тявкнула ни одна собака. Еще раз оглянувшись на хутор, я был неприятно удивлен странным запустением некогда многолюдного селения. Рука покрепче сжала дорожный посох. Чутье подсказывало, что только в этом доме ещё не спят, и, может, только в нём ещё теплилась жизнь.

Да! Сквозь густую, неотступную ночь наружу проникала ласковая песенка, похожая на колыбельную. Слова были ещё неразличимы, но манили, как моряка влечёт едва заметная чёрная полоска земли среди пустого, бескрайнего океана.

Я легонько постучал в покосившуюся дверь и отступил. Мелодия оборвалась на припеве.

— Кто там? — послышался испуганный девичий голос.

— Не пустишь ли дорожного человека на ночлег, красавица? — подумал я, но на всякий случай постучал ещё раз.

Вот-вот сейчас раздастся голос старого кузнеца: «Кого там чёрт принес в эдакую темень?!»

Но за дверью молчали…

— Не здесь ли живёт мастер Торвальд, молодая хозяйка!? — и я живо представил себе кузнеца, каким он был некогда, каким я его запомнил с того самого дня, когда Харбард увел меня за собой, наградив прежнего хозяина драгоценным перстнем.

— Я не слышу, добрый человек, твоих слов, — отвечал мне тот же девичий голос, от которого кровь резво припустилась по жилам, а воображение дорисовало всякие подробности… — но Господь щедро одарил своих грешных детей. Я, кажется, понимаю, что ты спрашиваешь. Дядя умер прошлым летом, теперь здесь живём мы с матушкой… Погоди, я открою…

Верно, у кузнеца была младшая сестра — Берта. Она, в общем-то не злобливая женщина, прозвала меня маленьким язычником лишь за то, что я и мысленно не молил Господа-Иисуса ни о чём — не бил распятому поклоны, не бегал в церковь, и не возносил ладоней к кресту. Да и Торвальд слыл не таким скверным человеком, каким мог показаться иногда в подпитии. Это он когда-то очень, очень давно нашёл меня, замёрзшего, мокрого, как мышь, и голодного, как волчонок, на берегу. Это Торвальд пристроил меня по хозяйству и попытался обучить ремеслу…

Лязгнул засов, скрипнули забывшие масло петли, дверь стала медленно приоткрываться… Я ещё сильнее сжал посох, а правой рукой проверил, насколько ладно сидит в ножнах клинок.

Во тьме я вижу неплохо, но лунный бог точно хотел помочь мне.

— О, Всеотец!

Едва бросив взгляд на младую хозяйку, я уже мог поклясться, что в целом свете нет девушки прекраснее этой. Кто бы мог подумать, что она — человек. Кожа девы белее лапландских снегов, тонкие губы, гордая, без единой складочки шея, к которой я бы с готовностью припал, точно вервольф, если бы…

Рыжие, как языки игривого пламени, волосы стекали волной на плечи. Предо мной стояла та, одна из немногих, или даже единственная, ради которой герои баллад истязают собственный рассудок, если бы…

Это была женщина, по которой стучит, словно бешеное, раскалённое сердце в грудной клетке. Оно так колотит о ребра, что вот-вот проломит их и выскочит оттуда просто под ноги, а сердце героя непременно растопчут, если, вняв мольбам, красавица не подберёт его. Если бы…

Луна заглянула ей в самые очи. Зелёные девичьи глаза были неподвижны, пусты и безжизненны.

Девушка знала, что по ту сторону порога стоит путник, которому по простоте душевной только что доверилась.

А я не мог ей сказать и слова.

— Родная! Как же это? — воскликнул мой разум, воскликнул и затих.

— Я привыкла, добрый гость! Не пытай себя… Но что же ты стоишь? — молвила она, протянув мне тонкую руку.

И, удержав её маленькую хрупкую ладонь, как громом поражённый, я шагнул навстречу судьбе.

Тело порой запоминает лучше, чем голова. Сколько раз я входил в эту дверь? Как давно это было, тогда мне ещё не приходилось нагибаться, с риском расшибить лоб…

— Матушка хворает, она давно спит, — слегка растерянно проговорила девушка, едва я довёл её до скамьи.

— Почему ты дрожишь?

— Я не слышала стука огнива, — опередила она меня.

— Не бойся, я не причиню тебе вреда! — внушал я, гладя девичью ладонь.

— Я чувствую, — сказала девушка, — ты не из злых людей.

— Как зовут тебя, милая? — подумал я, легонько касаясь губами нежной кожи.

— Солиг[4], — ответила девушка, высвобождая пальцы.

Ах, я растяпа! Она замерзла, бедняжка. Рука была так холодна, а может, это моя щека так горяча! Гладкая, ещё нетронутая ни временем, ни поцелуями кожа.

Мне бы согреть совсем озябшую девушку, прильнув к её губам — но не по обычаю. Мне бы воспламенить её душу жгучими красноречивыми речами — но немой не вымолвит и слова.

— И в самом деле, — спохватился я, — великая Фрейя! Мне нельзя желать её! Я не в праве использовать её немощь! Сделай же что-нибудь, мудрая Фригг! Будь справедлива, не дай же пропасть этому совершенству, но огради его от недоброго!

— Что это? Моё колесо!? — вдруг воскликнула девушка.

Так и есть, я тоже услышал перестук прядильного колёсика — не иначе, боги следили за нами свысока.

На столе я нашёл масляную лампу и, засветив её, убедился лишний раз, что хозяйка не бралась за пряжу — она сидела здесь, рядом со мной, колесо покачивалось у окна, будто кто-то только-только отошёл, незримый и бесплотный.

— Мы живем — не ахти как. Потому, не сердись, путник, у меня нет вина, чтобы предложить тебе, но есть немного сыра, а там ты найдёшь ячменные лепешки и молоко.

Теперь я смог получше разглядеть Солиг. Да, ни одна из смертных не сравнилась бы с ней статью, и счастлив был бы тот мужчина, кому подарила бы она свою любовь.

— Не думай так, … — предупредила она, но я заметил, как участилось её дыхание и как поднимается грудь.

— Не буду, — ответил бы я, если сумел, — но тем соврал бы и ей, и себе.

— А как зовёшься ты, мой ночной гость? — спросила слепая.

— Зови меня Инегельдом, милая. Я не голоден… — путая мысли, иначе и не мог, пояснил я ей. — Это была твоя песнь?

— Да. Моя, — отрезала она.

Встала, словно давая понять, что ночной разговор окончен.

— Я постелю тебе… Ты устал, тебе предстоит неблизкий путь.

— Кажется, я уже пришёл? — подумал я.

— Ты опять, — тихо вымолвила она. — Не надо, не сейчас. Спи.

* * *

В кузне царило страшное запустение. Иначе и быть не могло, ибо люди перестали чтить хозяина альвов огня, и он отвернулся от них.

Начертав при входе руну Велунда, я вернулся к горну, тронул скрипучие меха. Они нехотя подались.

Пламя уж весело потрескивало на углях, когда я спиной ощутил чьё-то приближение.

В дверях показалась старая Берта — о боги, не знающие жалости, время не пощадило её. Прихрамывая и помогая себе клюкой, старуха приблизилась, испытующе поглядела на меня:

— Этот хутор, должно быть, проклят! — наконец, сказала она, не стала дожидаться ответа и продолжила. — Хотя всемилостивый господь наш велел терпеть, иногда я думаю, что мы зря прогневили прежних богов.

— Молчишь, — прокряхтела она. — Я знаю, это твой крест. И у дочери моей тоже свой крест. Так решил Он! — Берта подняла кверху кривоватый палец, рука её обессилено и обречённо упала вниз.

Я кивнул старухе. К чему спорить попусту, надо дело править.

— Моя дочь сказала, ты искал моего брата. Ума не приложу, с чего бы это она так решила, да и зачем он тебе сдался. Торвальд умер, упокой Господь его душу, он был добрый христианин, и искупил все свои прегрешения.

Я снова кивнул старухе и свободной рукой показал, чтобы она продолжала рассказ.

— Ты, должно быть, желаешь узнать, почему на весь хутор только мы с Солиг, да ещё пара семей… Он тоже скоро переберутся подальше от моря, останемся мы — нам некуда бежать.

Не знаю, правда это, или нет, когда я была еще молода, и даже священник поглядывал мне вслед, случилось моему брату приютить у себя мальчика. Он, к слову, был отмечен той же печалью, что и ты, странник, людей дичился, а Торвальду помогал из благодарности. Привязался, точно собачонка, брат спас мальца — пусть зачтётся ему это на Страшном суде…

Пламя алело, послушные моему знаку альвы трудились на славу, подхватив раскаленный клинок клещами, я погрузил его в раствор, и запахи трав клубами заволокли кузню.

— Ты ладно работаешь, парень! — похвалила старая Берта. — Брат тоже знал свое дело. Вот, однажды, и довелось ему подковать — прости меня, Господи — осьминогого скакуна. А владелец-то коня возьми, да подари брату кольцо, больно понравилось ярлу искусство, а вернее — тот мальчонка, что немой при кузне обретался. Сменялись.

Сама-то я на сносях была, она, Солиг и родилась. Не след Торвальду от язычника подарок принимать, я бы отговорила брата, да пожадничал — принял подарок.

И вот с той поры как пирушка, или тинг, всё-то Торвальд о скакуне чудесном рассказывает, да перстенёк показывает. Многие желали тот перстень купить — никому не продал, уверовал, что может заклад этот большее богатство принести, — посетовала старая Берта. — Как ни хранил Торвальд Одинов дар, а пришлось расстаться с ним. Повадился по осени на хутор ходить жадный датчанин. Едва зерно соберём — даны тут как тут. Ловок их корабль по фьорду пробираться. Мужчин, кто помоложе — раз за разом истребили. Девок портили, одну Солиг и не тронули за то, что «тёмная» она, и суеверие старое иногда на пользу оборачивается. Хотел Торвальд откупиться от злодеев — вот тогда он перстень и отдал. Одну осень даны не появлялись, народ оправился, вздохнул свободно, да через год уже не обошлось. Брат, правда, этого не видел, прибрал Господь душу его на небеса… Вот и опустел хутор. Мы последние тут, и деваться нам некуда. Старая я, век доживаю, помру скоро…

— А Солиг — кому она, слепая сдалась? — может, спросила, а, то и, просто, изрекла старуха горькую истину.

— Зачем так, матушка! — почти простонала Солиг, мы и не заметили, как девушка добралась до кузни.

— Никто доселе не мог знать, что она за Человек! И, вдруг, немому только слепая и суждена? — подумал я, зло приложив молотом раскалённое железо.

— Ты хочешь остаться? — изумилась девушка.

— Я не брошу вас, — яростно сверкнула мысль, озарив лишь на миг потаённые думы.

И она успела, клянусь Одином и Фригг! Это рыжее чудо постигло все мои наивные тайны в то же мгновение…

* * *

…каждое мгновение вот уже много месяцев подряд я слагаю песню, самую лучшую, самую искреннюю вису. Я нем, и тебе никогда, никогда не услышать её из моих уст, о, Солиг, моя дорогая. Так, сам того не желая, я обделяю тебя, Солиг, обделяю тем светом и теплом, что способна исторгнуть моя душа.

Я погружаюсь в ночное небытие с твоим сладким именем на устах, я открываю глаза ранним утром — первое из слов, что я произношу — Солиг! Родная, милая, единственная.

Я верю, я чувствую, что всё это лишь робкая тропинка к тому безумству, что я ещё совершу в твою славу. Ты же дашь мне такие Силы, о которых можно только мечтать, силы жить, способность творить, выдумывать сказочные небылицы, которым, может, станут верить люди, если им поведать, как может быть полна и прекрасна жизнь… И всё это ты, всё это из-за тебя, Солиг!

— Зачем ты играешь со мной, Инегельд! — прошептала Солиг как-то раз.

Разве я посмел бы играть с тобой, рыжекудрая волшебница. Знаешь ли ты, что никому до сей поры я не целовал коленей, да, можешь не сомневаться. И ни перед кем еще я не испытывал такого стеснения и преклонения, видишь — мне удалось превозмочь эту юношескую стеснительность, и я коснулся-таки девичьего колена губами, ощутив солоноватую кожу и подрагивающую синюю жилку. И поверь, если бы не твои слова, я не прекращал бы её целовать, то, умиротворяя перестук сердец, то, напротив, возмутив его до предела.

Твой взгляд, касание твоих одежд ненароком… И сладостная нега охватывает всё моё естество, едва я только поймаю легкий ветерок твоего дыхания.

Мне много дней снится один и тот же сон. Туманное поле, красное огромное солнце закатывается за гору, сверху донизу поросшую пушистым лесом… А я прижимаю тебя крепко-крепко, обнимаю, покрывая поцелуями лицо и шею, и плечики, и эти руки, и шепчу: «На что мне мир без Тебя, любимая! Зачем мне этот мир?»

Я так долго ждал тебя. Тебя одну, непохожую ни на кого, единственную из всех женщин, понимающую без слов. Я молчу, потому что мысли пусты и невыразительны, если не смотреть в глаза. И всё-таки внемли мне, Солиг, внемли же мне, немому. И я не совру ни единой мыслью, ни единым непроизнесённым словом.

— Нет, не торопи меня, Инегельд! — отвечала Солиг. — Ты видишь кругом совсем не то, что чувствую я.

Да, она видела мир «тёмными» глазами, и она пела о том, завораживая душу и рассудок.

Как я мог её торопить? И кто я был для Солиг? И кем она была для меня?

* * *

Предоставленные самим себе, события текут от плохого к худшему — надо было давно покинуть это мёртвое селение, приближалась осень…

А мир был так огромен, я знал это. Огромен, и потому, наверно, казался девушке враждебным и чужим в сравнении с тем родным, сотканным из запахов моря и звуков колышущегося вереска мирком Несьяр.

Старая Берта совсем разболелась, и очень некстати, потому что последние две семьи, собрав пожитки, двинулись прочь от побережья. Ближайшее селение, куда прежний священник Несьяр увел паству, лежало к северу, и, выйдя засветло хорошим шагом, я к полудню был уже там.

Мне не раз приходилось бывать на новом хуторе, народ прослышал, что в округе завёлся справный кузнец. Кое-что мне и в самом деле удавалось получше Торвальда, да навык тут был ни при чём. Готов поклясться, правда, что сработанные мной мечи рубили не хуже освящённых в серебряной купели. Руды в Несьяр выходили на поверхность — ещё Торвальд показал мне это место.

В тот памятный день, рискуя разбудить чуткую Солиг, я осторожно прокрался мимо её комнатушки, выскользнул за дверь и двинулся уже знакомой лесной тропой, неся за плечами нехитрый груз, что предстояло выложить за муку, полученную мной в долг ещё десять дней назад.

Я не одолел полпути, хотя уже показался знаменитый на всю округу плакун-камень, громадный валун принесенный с севера могучими снежными великанами в незапамятные времена.

Возле камня, укутанный в длинную выцветшую суфь, мне померещился старик. Окладистая борода, спадавшая на широченную грудь блеснула издали серебром. Будь он даже в той несносной широкополой шляпе — даже тогда у меня не возникло бы и тени сомнений.

Ещё пара шагов, но видение растаяло, словно утренний туман.

— Харр! Харр! — выкрикнул черный, как смоль, ворон, снявшись с ели, он спикировал на камень и зыркнул на меня злым человечьим оком.

Клюв навьей птицы был окровавлен.

Сбросив ношу наземь, я со всех ног бросился назад.

— Ха! Ха! Хар! Хар! — неслось мне вслед.

* * *

Никто не мог знать, что я — человек!

Одним ударом могучей лапы я вышиб злосчастную дверь и ввалился в дом.

Одетый в бронь человечишка ошалело глянул на меня, коготь меча безжалостно раздвоил ему череп, выплеснув в стороны мозги.

Тут же наскочил второй, но он не сразу разобрал, с кем имеет дело. В двух шагах датчанин замер, я молниеносно выдвинулся ему навстречу, и, упав на колено, резко послал сталь вперёд, крутанулся, уходя от удара третьего противника. Датчанин рухнул на колени, разглядывая кишки, что гадюками ползли из рассечённого наискось живота. А этот третий, его подельщик, не рассчитав замах и высоту потолков, перелетел через меня, брякнувшись на прогнивший настил.

Не мешкая, я ринулся на злодея и одним движением перерезал ему горло по самый кадык. Ощутив на губах солоноватый вкус брызнувшей крови, я даже заворчал от удовольствия, переходящего в ярость, вожделение лютого зверя…

Грудь распирали хрипы. На моё логово набрёл чужак, пришёл не один, чужак привёл с собой стаю. И не будет чужаку пощады, и не может быть человеку от зверя снисхождения.

За окном слегка потемнело.

— Эй, парни! Вы там уснули! Мы девку никак не найдём, даром, что слепая! — послышался глумливый голос.

Подобрав вражий меч, я с силой послал его клинок сквозь бычачий пузырь. Тот лопнул, в проёме оконца мелькнула голова. Проглотить локоть железа не всякому дано.

Убивать! Резать! Калечить! Рвать!

Каждого из стаи, каждого и любой ценой.

Я принюхался, у выхода меня поджидали, ну, да не стоило им усердствовать в кладовой — Берта готовила душистый эль.

Двое, слышал я, один — помоложе, второй — опытный. Сердце первого стучит, как у зайца, у другого оно размеренно.

Пока не подоспела подмога, пока даны не хватились убитых, я должен управиться с этими. Главное, выбраться во двор, и чтобы никаких луков!

Содрав с тела рубаху, стараясь не выдать себя и шорохом, я прокрался к выбитой недавно двери и глянул наружу — тот, кто смотрит из темноты, всегда незаметен тем, кто стережёт его на свету.

Молодой был мне виден превосходно, он стоял точно напротив проёма, прикрывшись круглым щитом, другого, более опытного я не видел.

— Аррха!

Я оказался с ним рядом прежде, чем парень успел выставить щит. Послушное крепкой ладони железо перерубило противнику ключицу. Дан выронил щит, чтобы принять меч в левую руку, но смазанное движение моего клинка неумолимо продолжалось, обретя иное направление. Меч пошёл снизу и раскроил датчанину пах:

— Господи Иисусе! — сорвалось с его губ вместе с кровавой пеной.

Краем глаза я углядел и последнего противника, который, будь у него молодость, сумел бы поразить меня, но сейчас его боевая секира казалась медлительней чайки, заглотнувшей рыбину.

Железко пропахало точно то место, где я стоял мгновение назад.

Отскочив, я споткнулся о труп Берты, изуродованный молодчиками до неузнаваемости, и если бы не одежда, мне не признать её.

Противник не медлил, один удар секиры стоил бы мне жизни, но враг ошибся, думая, что я буду ждать его.

Имя мне Инегельд, и не сам ли старый Харбард обучил меня премудростям сечи.

Дух Зверя! Выпусти его, взлелеянный ненавистью, он сожрёт врага — сперва разум, потом и плоть. Я угодил датчанину в печень и даже слегка повернул металл, насладившись маской боли и ужаса на его лице. Безразличие бессмертных к жизни осознаётся лишь там, где властвует сама навь. Хорошо, что Солиг не увидит моего торжества. Никто из них не мог знать, что я — человек, никто, кроме неё.

— Никто, кроме меня! — сказала Солиг, положив мне на плечо ладонь, пальцы которой украшали изумительные перстни.

— Родная! Неужели? — я обернулся, мечтая заключить любимую в объятья, чтобы не отпустить уже никогда и никуда.

— Ты ещё совсем мальчишка, Инегельд, — пробасила Солиг, меняясь на глазах. — Воистину, любовь делает человека слепым! — добавила она с детства знакомым голосом. — Но ты и счастлив этим, потому что любовь предпочитает смертных и слепых, чем вечных и всевидящих.

Рыжие волосы, прежде ниспадавшие на плечики, разом поседели, обратились в густую копну, их сковал серебряный венец. Венец, охватывающий могучий лоб мыслителя.

Тот, что был ещё недавно Солиг, вытянулся, опередив меня на голову, и раздался вширь, а бородища, заплетённая косой, украсила грудь.

Он хохотал, коварный Харбард, сбрасывая обличие за обличием, снимая маску за маской. Он веселился, и имел на то право — смутьян и губитель, морок и рознь.

— Неужто не так? — подмигнул Он мне своим единственным оком.

— Так, — горько усмехнулся я и зашагал на свет, прочь из девятой пещеры, откуда так и не сумел выбраться.

Хоть в этот раз, быть может, Харбард остался вполне доволен.

21–22 апреля 2001

Господин случая

Господин случая (2001)

Рассказ из фэнтезийной серии «Об Инегельде». Впервые опубликован в газете «Фантаст» вып. 2. 2001 г. С. 8.

— Где он? Я потерял его из виду? — сказал первый.

— Там, впереди, в длинном плаще! Не оглядывается. Старший предупреждал — больно опасный тип, — уточнил второй. — Он голыми руками разделался с нашей прежней командой, никто и пикнуть не успел. А были не хилые ребята, прошли Афган.

— Что, дерётся сильно? — спросил первый.

— Нет, просто ему везёт, — отозвался второй, и добавил. — Как никому другому. Он будто бы хозяин своей удачи. Но шеф предупредил — «ни одна досадная случайность не должна повредить нашим планам».

— Теперь не уйдёт, его уже ждут наверху, — обнадёжил напарник.

Лента эскалатора метро неспешно ползла вверх. Крепко сбитые парни — галстучки, при полном отсутствии шеи, пиджачки, всё, как положено — еле слышно переговаривались, стоя на рифлёных ступенях. Один из них, бритоголовый, полез под мышку и что-то поправил там.

— Профессиональное движение, — подумал Инегельд, — но, чую, на переходе стрелять не станут.

Он сунул руку в карман плаща, представив, что тот полон мелочью. Так и оказалось. Нынешние рубли не годились — вес маловат, измельчали деньги.

— А вот эта, с острым краем, сгодится. Гнутая, — ощутил он. Чуткие пальцы обнаружили и цифры. — Это даже забавно, — усмехнулся Инегельд, — Павел Петрович, однако.

Опустив ладонь на резиновый поручень, он уронил зелёную от времени медь в металлический жёлоб, копейка со звоном понеслась вниз, опережая фантики от жвачек…

— Человека убили! — истошно закричала старушка.

Эскалатор замер. Пассажиры — те, что не соблюдали общеизвестных правил — попадали в проход.

— Да как же это! Чёрт раздери, твою богу душу мать… — витиевато и бессмысленно выругался бритоголовый и вытер ладонью кровавые брызги на лице.

Напарник валялся на ступенях, широко раскинув руки — чуть выше переносицы, наискось, торчала здоровенная, слегка сточенная, монета, из-под которой бил небольшой фонтан. Бритоголовый машинально потянулся к ней…

— Не трогай! — прохрипел напарник.

Он хотел что-то ещё сказать, но шум и гам заглушили последние слова.

— Живой! Живой! — завопила та же бабка.

— Как же, живой!? — усомнился рядом стоящий гражданин. — А монета-то старинная будет, коллекционная, должно быть, — невозмутимо продолжил он. — Эт пацанам баловство… Эх, молодежь!

Вверх по лестнице уже спешила милиция. Бритоголовый бросился прочь, даже не освободив товарища от «ПМ». А на что ему ещё один? Такой же имеется, и даже лучше. И пистолет этот чистый.

Человек в плаще мелькал далеко впереди.

— Ни одна досадная случайность не должна повредить нашим планам, — вспомнил бритоголовый слова Старшего, и поспешил следом…

В длинном переходе было не так уж много народу, по стенам стояли продавцы газет, щенят, трудовых книжек и разных шмоток.

Не сбивая шаг, Инегельд окинул коридор быстрым, но внимательным взглядом. На том конце в луже испражнений лежал нищий. По другую сторону, не покривив носом, стоял бородатый «афганец» — косая сажень — в чистеньком камуфляже и такой же чистенькой матроске на груди, с гитарой наперевес.

— Ещё один. Трогательное единство, — улыбнулся Инегельд и снова бросил взгляд на бомжа.

Между ними было каких-то тридцать метров.

Нищий поднялся, пересек коридор и поплелся в направлении сытого, крепкошеего исполнителя, перебирающего струны — мелодия не клеилась, а настраивал бородатый, похоже, долго и мучительно.

— Про «Чёрный тюльпан» знаешь? — громко спросил нищий, трогая мужика за рукав.

— Не знаю, дед, отвяжись! — прошипел тот.

— Как же не знаешь! У вас там что, Сашу Розенбаума не поють? «В чёрном тюльпане, да, как у нас в Афгане…», — прогнусавил бомж.

— А не дать ли тебе по мозгам! Мотай отсюда! — предложил исполнитель.

— Меня пугать не надо! — расхрабрился дедок. — Я пуганая ворона! Я в таких зонах сидел, что тебе, сосунку, и не снилось! И пушку свою напоказ не выставляй, а можешь себе её в зад засунуть по самое дальше некуда

Потом он сделал какое-то неуловимое движение, Инегельд с десяти оставшихся шагов не разглядел — дед стоял спиной.

Головорез с гитарой почтительно попятился, словно признавая некий неписаный закон, и стал отступать, почти с ненавистью разглядывая подошедшего Инегельда.

— Что дед, обижают? — спросил Инегельд старика.

— И ты тоже, катись отсюда, жалостливый нашелся! — огрызнулся дед на нежданного заступника.

— Уже ушёл, — отозвался Инегельд, проскальзывая мимо.

В тот же момент на грифе бородатого молодчика со звоном лопнула басовая, за ней следом вторая, и так подряд, — может, все перетянул, а, может, что ещё не так сделал — одна струна спружинила неудачно, гитарист схватился за глаз…

Бритоголовый выбежал на открытую, почти пустую платформу «Киевской», — поезда шли один за другим с небывало короткими интервалами. Он выматерился, но тут же понял, что напрасно — высокий в плаще стоял невдалеке, точно по центру, почти на краю. Казалось, он не видит преследователя.

— Цель обнаружена! Да, радиальная! — уточнил бритоголовый в трубку мобильного. — Опасно стоишь, — зло прошептал он, но, стараясь не привлекать внимания «цели», как ни в чём не бывало, двинулся вдоль путей.

«Граждане пассажиры! В целях вашей безопасности, при приближении головного вагона поезда отходите за ограничительную линию!» — нехарактерно высказался репродуктор.

— Что-то не то он говорит? — отметил про себя бритоголовый, и глянул под ноги. — Не! Всё в порядке!

Белая слегка выпуклая лента оказалась справа, бритоголовый даже не ступил на неё. Ещё пара шагов — и он вышел бы на «дистанцию при поражении». Но гул неминуемо приближающейся электрички приказал ему обернуться…

— Расступитесь, расступитесь, граждане! Ну, дайте же пройти! — бородатый здоровяк в камуфляже, прикрывая слезящийся глаз ладонью, проталкивался сквозь толпу любопытствующих горожан.

— Ишь ты, какой умный! Нам тоже охота посмотреть! — ответили ему.

— А чего там? Чего дают?

— Да, нелепость! Зеркало кабины машиниста съехало, держалось оно плохо, ну и вмазало мужику промеж глаз — все мозги вышибло. Вот он валяется.

«Ни одна досадная случайность…» — вспомнилось бородатому.

Он стал затравленно озираться и, вот удача, углядел проклятого незнакомца в плаще, что шагнул в вагон состава, идущего в сторону Центра.

— Погодь! Не уйдёшь! — решил бородач и энергично заработал локтями, выбираясь из толпы зевак.

— Гитару-то, гитару забыл! — крикнули ему вдогонку.

Вдруг бородатый почувствовал, как на поясе заметно полегчало, он, ошарашенный, хлопнул рукой по боку — в тот же момент что-то выскользнуло из-под камуфляжных одежд и с характерным металлическим стуком упало на мрамор. Люди шарахнулись прочь.

— Стоять! Руки за голову! — услышал он властный окрик…

Состав шумно тронулся с места. Инегельд лениво посмотрел сквозь мутное стекло и встретился с недоумённым взглядом преследователя, за спиной которого маячили патрульные, только не с гитарами, а с АКМами наперевес.

— Сущие дети! — улыбнулся Инегельд. — И эти не наигрались. Напридумали себе «железок» разных за пару-тройку сотен лет и решили, мол, что уже сильные мира.

Февраль 2001

Прощай, Ваня!

Прощай, Ваня! (2001)

Ох, уж эти сказочники! И все-то у них полюбовно: и на пирах бывают, и меды пьют. И ничего не знают о тяготах семейной сказочной жизни.

Иван сидел насупившись, изредка посматривая в сторону жены. Та весело подмигивала своему ненаглядному, а уж как плясала, как плясала, ведьма, как вертелась — всем на диво.

Гости только и ахали. А у батюшки аж челюсть отвисла, когда рыжекудрая Василиса плеснула в него последки из левого рукава. Зажмурился… Но брызги в миг расплылись по полу горницы синим озером.

Ставни терема разверзлись, и набежавший ветерок задул свечу за свечой, а полная луна, проникнув мутным взором сквозь пустые глазницы окон, отразилась в водной глади.

— Что, Ваньша? Попал? — ухмыльнулся старший брат и толкнул Ивана в бок.

— И не говори. У всех бабы, как бабы, дуры и есть дуры. А мне вон досталась… Василиса… Премудрая, — совсем загрустил Иван.

Жена меж тем пошла, выкаблучивая, вкруг колдовского пруда и, широким движением белоснежной ручки из правого рукава пустила по нему лебедей.

Ведьмовские очи Василисы подняли супруга из-за стола. Точно одержимый лунной болезнью, он двинулся к ней, шепча ласковые слова, что-то про рыбок, заек и кисок.

Да, разве один Иван? Сам государь-батюшка, поддавшись магнетизму невестки, слез с трона и зашагал по ступенькам вниз, где бояре да боярыни, словно лебеди да лебедушки, норовили водить хоровод.

— Аль не признал меня, Иван-царевич? — спросила Василиса очарованного супружника.

— Ты жена моя, Василиса Прек… Прек… Прем…мудрая, — медленно проговорил Иван сахарными устами.

— Это правильно. А что лицо такое кислое? — молвила она спокойно, но так сверкнула бесовскими зелёными глазищами, что молодому супругу и вовсе стало не по себе.

— Бог с тобой, Василисушка! Может, брага крепка, нездоровится… Наверное, съел что-нибудь… Отпустила бы ты меня до дому.

— Что ж, с ним и ступай себе, утро вечера мудренее, — сказала Василиса и колдовски улыбнулась на прощанье.

А прощанье было недолгим. Припав к холодной, как снег, ладони, Ванька вскочил и, откланявшись родителю, скоренько двинулся к выходу. Жена проводила его внимательным взглядом, но больше ничего не сказала.

У высокого красного крыльца висела вместительная ступа. Миловидная старушка, тоже рыжая, как и сама Василиса, отставив помело, лихо лузгала семечки, облокотившись на перила. Заслышав, как хлопнули дверцы, старуха повела носом в сторону Ивана.

— Эх, молодёжь… — прошамкала она.

— Домой, мать…! Домой…

— А Василиса что? — спросила бабка царевича.

— Она ещё погуляет мать, погуляет напоследок, — ответил Иван.

— Дык, чаго встал, как пень? Полезай! — пригласила яга и взялась за помело.

Кони во дворе жалобно заржали, когда, описав хитрый полукруг, едва не задев маковки, ступа плавно взмыла вверх и оглушила окрестности мерным гулом.

Иван всё никак не мог привыкнуть к тёщиной безлошадной «коробчонке», и потому, когда ступа стала набирать скорость сажень за саженью, у него чуть ли не до самого горла подпрыгнул желудок, а перед глазами поплыли разноцветные круги.

— Ты полегше, мать… мать…

— Ась? — не поняла яга.

— Она ещё и глухая к тому же, — подумал Иван. — Ладно, чёртова семейка! Вы хитры, да и я всё ж царевич, а не дурак.

Вожатая снова заходила крючковатым носом и, вдруг, грязно ругнувшись, рывком послала ступу вбок.

— Куда прёшь, козел трёхголовый!? — крикнула она, но Иван был так погружён в себя, что проморгал опасность, и усмотрел разве длинный змеиный хвост, серебристым ручейком прошмыгнувший мимо них.

— Правильно, — подтвердила яга. — Шкуру поменял, хвостатый, — не иначе, — услыхал он.

— Оп! — изумился Иван и стал думать осторожнее, как того и требовал хитрый план.

* * *

Про то он не раз читал в старых книжках. Прежде, ну, в древности этой, букам не положено было врать. Раз прописано пером — значит, прописано, и не вырубить топором, не переиначить.

Сорвав кафтан и рубаху с потного от возбуждения тела, он принялся за поиски…

Шкурка нашлась сразу. Иван понюхал её — знакомо пахло тиной и болотом. Так и есть!

Чем премудрее жена — тем неряшливей.

Уронив второпях тяжёлую заслонку на ногу, Иван выругался. Но просветленный и довольный своей идеей, приплясывая на одной, уцелевшей ступне, он таки развёл огонь. Дрова весело потрескивали.

Потом Иван скомкал лягушачью кожу и швырнул её в это самое пламя, предвкушая исход. Вот она, свобода!

— Так-так, опыты, значит, ставим! — услыхал Иван за спиной насмешливый голос своей «ненаглядной».

— Сейчас! Сейчас! — повторил царевич, весь дрожа, и шевельнул раскаленные угли кочергой.

— Не старайся, касатик! — услышал он второй голос и обернулся.

Василиса стояла, рыжая чертовка, уперев руки в бока и укоризненно качала головой. За ней показалась яга с неизменными семечками.

— У нас ить веников не вяжуть! — продолжила тёща. — Не волнуйся, дочка!

Иван непонимающе уставился на ягу, потом его словно осенило, он побледнел, как мертвец, и глянул в печь.

— Огнеупорная! — прошептал Иван, холодея.

— Несгораемая, — поправила его жена. — Я ж всё-таки Премудрой зовусь, сокровище ты моё!

Октябрь 2001 г.

Страшилка кота Баюна, или Почему на Руси перевелись богатыри

В стары годы, во времена старопрежние и древние, в русском царстве, православном государстве, на кипучей Ладоге жил-был старик со сестрою, да внучатым племянником. Из каких краёв, из каких мест тот старик — никому не ведомо. Только звали его Севом, и внука его кликали Славою. Был тот Всеслав, быть может, твоим пращуром, но колена считать — дня не хватит. Да и речь пойдёт не о том у нас.

Стар был Сев, и сестра его стара. Недалёк был Сев, и сестра его проста. Срок истёк — умерла она. Вот уж и старику пора на покой. Разменял он давно осьмой десяток и зовёт к себе внука любимого:

— Мне и деду твоему ещё волхвы заповедовали, землю родную Старгородскую от недруга беречь. И хранили мы её пуще глаз своих, да не сберегли. А отец твой, пока жив был, моему наказу следовал. Сторожил он пределы Новагорода… Ужели посрамишь ты древний наш завет? Убоишься злого ворога?

— Не посрамлю, дед! Говори — всё сделаю!

— Чую, смерть пришла. Но глаза мои незрячие много видят, что невидимо. Из-за дальних морей, из Дон-реки, из великих степей песчаных вновь беда грядёт на Русь неминучая. То ловцы, да не половцы! Степняки идут лютые… Собирайся ты в славный град Ростов ко дружине Александра Поповича. Я учил тебя всему, что сам знал, чем владел и чему научился у врагов. Послужи ты делу русскому, не ославь воспитателя.

Опечалился Всеслав, закручинился. Говорит он тогда, пригорюнившись:

— Я б сейчас со двора, только нет коня, скакуна у меня богатырского. Мне достался меч, но доспеха нет, — засмеют ведь кичливые суздальцы. Экий лапотник, деревенщина набивается к нам в сотоварищи. То-то будет языкастым потеха, а мне будет срам и презрение.

— Это верно, Всеслав, — отвечает дед. — Да беда твоя поправима. В самый смертный час на исходе дня жду я гостя. Не пройдёт он мимо. И закрыв глаза, поведёт меня к камню белому и горючему. Ты за Водчим вслед, не боясь, ступай — и коня, и доспех добудешь.

— Что я, нехристь какой? — удивился внук, но ослушаться не посмел.

И всё сбылось, как старый дед вещал. Чуть испустил он дух — в горнице повеяло ночью. Открылась дверь, и на миг увидел Всеслав самого Великого Водчего. Его жезл замкнул мёртвые очи старика, и словно кем-то ведомый, вдруг встал дед, да зашагал вон из дома. Он всё шёл, не приминая траву, а Всеслав ловил его след, вспыхивающий крохотными светлячками и гаснущий во тьме. Долго ли, коротко ли шли — потерял молодец тропу заветную. Огляделся — лес кругом стоит — неба не видать. Заплутал. И уж сам не рад, что послушал старца, но слово привык держать.

Много ли, мало ли так бродил он по лесу древнему да глухому, непроходимому, только чу… Глядит, замаячил свет… Выходит Всеслав на поляну и видит — стоит избушка на курьих ножках, перед ней двенадцать столбов. Те столпы головами венчаны, золочёными, бородатыми.

Тут послышался страшный шум, вековые сосны трещат да скрипят, сухие листья хрустят, выезжает да из чащи сама Яга — в ступе едет, пестом погоняет, а помелом след заметает. Испугался молодец, как бы рыжекудрая ведьма его б не прикорнала — и ну кресты класть. А Яга ему и говорит:

— Ты, глупый, это брось. Мне твои молитвы, как мёртвому припарка. Отвечай! Зачем пожаловал? Дело пытаешь, али от дела лытаешь?

Ещё пуще испугался Всеслав, но виду не подал:

— Здравствуй, хозяйка! — кладёт поклон земной. — Не ватажился и не ведался я до сей поры с нечистой силою. Так что ты меня прости. Больно чудно мне.

А Яга усмехнулась и отвечает:

— Что же ты нечистой силе поклоны бьёшь, али сильно припекло? Ну, да ладно! Пойдём в избу, всё лучше, чем на пороге стоять. А ну-ка избушка, встань ко мне передом, а к лесу задом.

Изба покряхтела, покряхтела, да и развернулась.

Вошел Всеслав в дом и ахнул. То не избушка, как мерещилось, а красный терем.

И порядок там, и уютно там, печь сама пироги печёт, метла сама пол метёт. В каждом углу по снопу спелой пшеницы, а давно уж с полей она убрана. У каждого окна по горшку с цветами диковинными. А где Спасу стоять положено, сидит филин пучеглазый, очами зыркает да хлопает.

Та хозяйка следом идёт, следом идёт, улыбается.

— Аль нечисто в доме сём, добрый молодец?

Хлопнула Яга в ладоши:

— Верные мои слуги! Сердечные мои други! Истопите-ка гостю баньку, да погорячее! Смойте-ка с него пыль да грязь подорожную.

Явились тут две пары рук, подхватили Всеслава под локти, да повлекли за собой. Ох, и мяли ж они его, ох и хлестали душистым веничком. И по ножкам его резвым и по рёбрам его крепким. Не снести бы Всеславу восхищения, да угомонились, наконец, лихие помощнички. Одели гостя, да обули — в горницу возвернули.

Напоила его Яга, накормила. Сидит прямо, да ни о чём не спрашивает. Видно, пока он в баньке парился, всё про него вызнала, всё выведала.

Стала спать укладывать:

— Полезай-ка на печь, добрый молодец! Утро вечера мудренее.

Забрался он было куда велено, глядь, а там чья-то спинища полосатая, да вся в густых волосьях и меху.

— Тут уж есть кто. Вон спрятался!

— Ах, разбойник! Я-то его с самого утра ищу. Это кот наш. Днём он мастер в гулючки игрывать, а ночью сказки баить без умолку. Опричь мужа мово никого не слушает. Ну, дак, не бойся! Лежи покудова на печи! И потуль Хозяина не уважу, не показывайся ему на глаза. Больно зол он нынче. Ишь как непогода разыгралась. Да, смотри, кота не разбуди, он тоже как разозлится, так глаза дерёт, спасу нет. А коли кто не по нём — сейчас же съест.

Филин заухал, захохотал. Распахнулась дверь. Ущипнул себя Всеслав — эко диво! Входит в дом тот самый Водчий, волосья торчком, нос крючком, да и басит:

— Что-то, мать, у нас опять русским духом пахнет. Не иначе, снова кого-то схоронила?

— Да, что ты, муженёк? Откуда здесь живому-то быть!

А Хозяин осушил корец пенистого медового квасу да как заругается:

— Ох, испакостился ныне белый свет. Холоп на холопе, смерд на смерде. Давненько я не видел такого. Попы бесперечь нас поносят. Князи староверцам обиды чинят.

— Бывали и худшие времена, отец, — отвечала Виевна.

— Бывали, как не помнить. То гадость какую-нибудь хлебнёшь во спасение мира. То Морену да Кощея скрутишь — и на тебе, появляется обязательно дурак их освобождать. И где теперь этот дурак?

Хозяин влил в себя ещё ковшик медовухи.

— А помнишь, мать, как летел я орлом с этим мёдом в клюве. Спасибо, Локи догадался огонь разжечь?

— Мы все растерялись тогда… — как бы оправдывалась Хозяйка.

Схоронившись под шкурами на печи, затаив дыхание, Всеслав слушал непонятную речь.

— Но урочный день так и не настал! — добавил ко всему странный Водчий, да как ударит, вдруг, кулаком-то по столу. — Ты мне, старая, зубы не заговаривай! Эй, кто там на печи? Выходи! Чего прячешься? Не съем же я тебя?

— А я тебя и не боюсь, — отвечал ему молодец, да слезал на пол.

— Мы тебя и не боимси! — передразнил Всеслава кот, показавшись следом и зевая во всю мочь. Из пасти зверя пахнуло недавно съеденной рыбиной.

— Каков удалец выискался! — усмехнулся Водчий, и от взгляда его по спине поползли мурашки.

Всеслав насупился.

— Ты, Влас, парня не брани! — заступилась за него Хозяйка. — То я молодца схоронила. Сильно буен ты в гневе. Вот и опасалась, кабы под руку-то тяжёлую не попал, если не весел вернёшься. Аль не помнишь, как досталось моим братьям… Одного за усищи оттаскал, второго глыбой привалил, а затем расщепил дуб и третьего, меньшого, туда сунул…

— И поделом! — возразил колдун жене. — Было дело! — продолжил он, огладив бороду. — Ну, что смотришь, как бирюк. Садись к столу, хлопец — побалакаем. А ты, Виевна, давай, нам чего-нибудь собери…

— И мне! — канючил кот.

— Будет и тебе, котёнок, коли сумеешь старика потешить.

Зверь облизнулся, затем выгнул спину и принялся разминать передние лапы.

— Чего это он? — опешил Всеслав.

— На гуслях готовится игрывать. Он у нас не простой, а баять мастак, — пояснил колдун.

— Вот ещё! — возмутился котище. — Стану я когти-то уродовать. Нешто у меня глотка истончилась? Вам какую? Лирическую или назидательную?

— Валяй, назидательную! — заказал Хозяин.

— Эх! Молодость моя… Убежала ты от меня серой мышкою…

С этими словами Баюн взгромоздился на лавку, фыркнул, прокашлялся и вдруг объявил: «Почему, дескать, на Руси перевелись богатыри…» И замяукал, заурчал котофей.

* * *

«Едет Илья чистым полем, думу думает. Думу горькую о братьях своих. Скачет Бурушко широким раздольем. Молчалив в седле атаман сидит.

Побывал он во всех Литвах, воевал Илья во всех Ордах. Был и в Киеве, граде стольном, потому пуста сума перемётная. Злато-яхонты роздал голи он, не оставил ни полтины, ни грошика.

Лесом едет Муромец, головой поник, видит вдруг — пещера глубокая. А навстречу из пещеры той старик, волосатый, седой, высокий. И глаза его огнём горят. Не простым огнём, колдовским огнём.

— Здравствуй, дедушка! — говорит Илья.

Сходит он с коня — кладет поклон.

— Да и ты не отрок, чай! — отвечает дед. — Здравствуй, Муромец, свет Иванович! Что не весел, коль мир поёт весне? Аль, устал от трудов своих бранных?

Дивится богатырь и ему в ответ, далеко ли едет — сам не ведает: „Ай, лежит на сердце печаль — шесть горьких бед! Старость, видно, бредёт моим следом…“

— Какова беда — такова тоска! — слышится ему. — Поделись кручиною, я горю помогу.

— Не осилить нам, добрый человек, той великой заботы-кручины. Всей Руси святой не суметь вовек, ни отцам, ни сынам не по силам… Ты послушай-ка, старец ласковый, атамана Илью Муромца. Отчего гнетёт грусть меня тоска, отчего в душе люта стужа.

Мы заставой стояли крепкою на краю степи половецкой, да коварной степи, да широкой степи, богатырское это место. Мне помощник — сам братец Добрынюшка, а ему Алёша Попович. Храбры молодцы наши дружинники, клятву верным скрепили словом: „Не пропустим ни пешего ворога, вору конному нет пути на Русь. Зверь рыскучий мимо не проскользнёт, сокол высь не пронзит незамеченным“.

Только видим — тучи за Сафат-рекой, сила нагнана неисчислимая, тьма несметная без конца, да края. Стали ратиться мы с неверными, биться начали с басурманами. Меж ними похаживать, мечами острыми помахивать. Где махнём — там станет улочка, отмахнёмся — переулочек.

Говорит есаул мой Алёшенька, мол, река сия ему памятна, что здесь он с Тугарином справился. Хорошо, врага в степи много-множество. Станем бить мы его, не рыская.

И рубили мы ту силу несметную, половецкую да поганую. И побили её, разметали в прах, посекли мечами булатными. Кто ж от желез ушел, все равно погиб, под копытами смерть принял лютую. И бежали прочь с Руси все её враги. Пусть спокойно живется русичам.

А, побив войска, дали пир честной, дали резвым ноженькам роздыху. И мягка была Мать-Земля травой. Степь хмельным опьянила воздухом.

И на день второй, несчастливый день, как свершили обедню к полуденю — рёк слова неумильные наш Лексей, и рекою клялся Смородиной:

— А и сильны, могучи на Руси богатыри, — говорил Попович беспечно, — Неча нам опочив держать, словно лодыри… Подавай-ка нам силу нездешнюю! Мы с той силой, витязи, справимся! Только мокрое место останется.

Я, хмельной дурак, не сдержал его. Надо б зыкнуть на братца меньшего. Лишь Добрыня пожурил легко. Остальные смолчали застенчиво.

Вдруг откуда ни возьмись — повалила рать, грозна сила, молодецка стать!

Как ударил Алёшка — двоих и нет, а где двое — стоят уж четверо. Бил Добрыня, мой крестовый брат, а взамен троих — уж шестеро. Изловчился я, да восьмерых рассёк — а их шестнадцать, и за ними полк. Вдвое прибыло, пуще прежнего.

Тут мы дрогнули, испугалися, отступили ко горам да Сорочинским. Гришка первым шёл — и вдруг камнем встал, а за ним и брат-то молочный.

Камнем члены свело, чуть коснулся гор, у Годенко и братца Алёшеньки. Мы с Добрынюшкой спина к спине, отбиваем несметные полчиша. Пятерых кладу, против двух его, а противников прибыло на трое. Ай, да весёлым был — истуканом стал, наш Василь, кровь Буслаева.

Пошатнулся я, оступился я, видя, смертушка какая обещана, да упасть не дал побрательничек, красным камнем застыл навечно.

Тут взмолился я, и воскликнул я:

— Ох, ты, Бурушко! Мой косматенький, выручай атамана ты старого, одинокого да усталого! Послужи мне верой-правдою, выноси из боя кровавого.

И спешил тогда богатырский конь, добрый ратный товарищ мой преданный. Расступался воин рати той и пускал меня, зла не делая.

И стоят с тех пор скалы гордые, муравеют зелены да пушисты мхи. Стороною обходят вороги — то не горы, богатыри.

От того и на сердце камень, у меня у Ильи Иваныча.

— Знать, худа у Муромца память! — отвечает высокий старче — Говорили тебе добры калики, перехожие-переброжие, говорили-приговаривали да наказывали: „Не ратайся ты, Илья, со Святогором! На одну ладонь тебя положит, и другою прихлопнет рукою. Да не спорь ты, Илья, с Волхом — Змеем Огненным! Коли силой не возьмёт — возьмёт напуском. Ты не ссорься, Илья, и с Микулою! Не иди на род Селянинов! Потому, не простой оратай он, а родня поднебесным владыкам“. Не послушал совета ты доброго, а вступился за брата хвастливого. Не гордились бы силой немеренной, жили б долго себе, да счастливо.

— Как прознал ты про речи заветные? С той поры уж минуло долгих тридцать лет, и еще три года, три лета. Сгинь, нечистый! — кричит Муромец, крест кладет богатырь праведный.

А волхву тому ничего, будто того и надобно.

И смеётся кудесник — лес эхом полнится, хохот филина в нём, да рёв медвежий слышится:

— Мне ль не знать, Илья, Иванов сын, что пропали твои добры витязи?!

Ты воды испил колодезной, а иначе б до волос седых жил бы сиднем. Чтоб убогие не лили горьки слёзы, лютый ворог скорей бы сгинул.

Хоть поклоны клал Илья пред иконою, целовал христово распятие… Не забыл ты, что роду русскаго, роду вольного, не царьградского. На тебя, Илья, не держу я зла, но прогневал Микулу ты ярого. Его любит Мать Сыра Земля, что всегда тебе силу давала. От того стоят знатны витязи, обращённые в глыбы горные. И снуют в тех горах, и щекочут их хладны дети Стрибога проворные.

Ты один ушёл, Илья Муромец, Святогоровым духом согретый. Осушил ты воды студеной корец — и с тобою милость Велеса.

Говорит тогда верный богатырский конь, языком вещим да человеческим: „Ой прости-ка ты меня, хозяин мой. А послушай Владыку Леса. Я служил тебе верою-правдою, так внемли ты вещанью божьему“.

— Знать не знался со змеиными гадами, с пастухами лесными коровьими!

Только вымолвил — тьма сгустилася. Объял Илью холод каменный. Тут и жизнь с ним тихо простилася. И окончилось наше предание».

* * *

Не успел Баюн сметанки лизнуть, как вставал Всеслав на ноги резвые, обращался к Хозяину, колдуну древнему:

— Не сердись, Хозяин! Некогда мне штаны протирать. Уж день минул, уж второй на исходе. Пора мне в дорогу…

— Отпустил бы ты его, отец? — просила Яга.

— На погибель отпустить всегда успеется! — так хозяин молвил. — Рано вам с монголом ратиться. Ни за гривну пропадете. Обождать бы!?…

— Не удержишь, муженёк, ясна сокола…

— Цыц! Он ступал за мной след в след… То не всякий сумеет, а лишь избранный.

— Но он служит христианскому богу!

Видит Всеслав, снова мрачен колдун, здесь у него и охота что-то просить сама собой пропала. Кладёт он поклон земной Хозяину да Хозяюшке:

— Исполать вам за хлеб да за соль! Спасибо и на добром слове! Не поминайте лихом!

— Погодь прощаться! — отвечает Влас — Чтоб за тридевять земель скакать, хороший конь тебе надобен.

Вышли они на крыльцо. Тут Яга как крикнет громким голосом, да как свистнет посвистом молодецким — откуда ни возьмись, летит скакун. Из ноздрей дым валит, грива пламенем горит. У Всеслава аж дыхание перехватило:

— Ой, спасибо тебе, кудесник! — говорит.

А Хозяин ему в ответ:

— Будет твой он, молодец, если дашь зарок. Если клятву дашь при свидетелях.

— Любую службу исполню, что велишь — всё сделаю.

Не успел Всеслав это вымолвить — тишь спустилась с небес великая. Почернело кругом. Обезветрело. Хотел молодец перекреститься, да рука не поднялась — как плеть висит.

— Земля и небо, огонь и вода, лес и поле — вот мои свидетели! Помни клятву свою! В срок я сам тебя найду, и тогда — не отрекись! — прогремел чей-то страшный голос, да так, что всё вокруг подхватило его грозный рокот, — Не отрекись!

Тут сошла с крыльца Яга-Виевна, выносила ему кольчугу верную, подавала ему флягу бездонную, в ней вода всегда свежа да колодезна.

Оседлал Всеслав коня того доброго, надел на себя ту одежду ратную, опоясал отцов меч, взял в руку копьё долгомерное, попрощался с Хозяином да с Хозяйкою, и поехал он в славный град Ростов да на землю суздальскую…

Уж кому, как не мне знать, что хотел мой хозяин в награду. Я на той печи лежал, в том терему сметану лизал. По усам текло, да на пол не попало.

Уберёг волшебный конь от монгольских стрел. Воротился живым добрый молодец. Только с некоторых пор в том роду честном младший сын всегда служит Волосу.

1996

Колесница Фрейи

Колесница Фрейи (1992)

Кот-трикстер против Громовержца и хорошая порция юмора.

Иные говорят, что лучшее лекарство от бессонницы — это сон-трава. Прочие советуют считать на ночь, третьи — рисовать в голове причудливый узор. Но правы лишь те, кто предлагает первейшим средством мысли о дремлющей кошке, ибо нет другого такого зверя, который спит столь сладко и так чутко, и никто не сравнится с ним в грациозности ни днём, ни ночью. Даже спящая, кошка по-прежнему красива и неповторима.

Если вы решили попробовать этот рецепт — не спешите. Прикройте веки и представьте себе мурлыку.

Он вольготно устроился на самой верхней книжной полке вашей комнаты. А может, это ветка! Ветка дуплистого очень старого дерева, таких и не сыскать ныне.

Зверь поглядывает на мир сквозь узкие щёлочки хитрых зелёных глаз. Кажется, ему всё равно, а коту и впрямь нет до вас никакого дела. Он занят собой. Вот ему что-то не понравилось среди пушистой шкуры. Пара движений языком — шерстинка к шерстинке. Теперь мех в порядке.

Кот зевает во всю пасть, демонстрируя забывчивым ряды белых и острых, как ножи, клыков. Между ними выгнулся изящный красный язычок. Зевок медленно превращается в ошеломительную улыбку от уха до уха. Но её уже нет, остаётся только лёгкая усмешка среди усатых в точечку щёк.

Кошачий ус слегка подрагивает. Что ему снится? Лапа, безвольно свисавшая вниз, вытягивается по струнке и разжимается, выставляя напоказ лезвия когтей. Затем, невероятным образом вывернувшись, зверь опрокидывается на другой бок, и вам остается «лицезреть» всего лишь его спину в пятнах и полосках. Укрытый одеялом собственного хвоста кот погружается в царство Дрёмы, мир снов, сказок и легенд, куда открыт путь только ему и ребёнку.

* * *

Богиня любви и красоты, предсказательница Фрейя проснулась ранним утром от страшного грохота. С тех пор, как Фрейр, её брат-близнец, остался заложником в Асгарде, а она вышла замуж за Одда, никто не смел тревожить асиню так рано.

«Не иначе Тор куда-то спешит! Кто ещё может будить жителей небесного города в столь неурочный час!» — подумала она. Но желая лично убедиться в правильности предположения, Фрейя вышла на балкон. Женщинам всегда не терпится первыми узнать новости, не важно, богиня это или простолюдинка.

Действительно, как раз в этот момент мимо её дома, окутанный облаком межзвёздной пыли, мчал Аса-Тор на знаменитой колеснице, запряжённой двумя гигантскими длинношерстными козлами. Один из них был явно не в духе, зато второй его рогатый собрат выглядел бодрым и тянул повозку изо всех сил. Из-за подобного неравенства колесница всё время сворачивала влево, и Тору приходилось то и дело выправлять положение. Вероятно, вчера за ужином сотрапезники-асы ели Скрипящего Зубами, поэтому Скрежещущий казался более мрачным — вечером была его очередь. И хотя наутро съеденного вчера козла воскрешали, нельзя сказать, что животным весь этот процесс доставлял хоть какую-нибудь радость.

Завидев прекрасную Фрейю, Громовержец остановил колесницу. Козлы резко затормозили и встали, как вкопанные. Из под колеса взвился колдовской сверкающий асгардский песок и кометой достиг балкона, где стояла разгневанная асиня.

«Негодный! Мало того, что ты разбудил меня, так ещё чуть не испачкал!» — услышал Тор. Впрочем, сегодня он был в отличном расположении духа и решил не вступать в перепалку.

«Не сердись на нас, светлоокая, ведь известно, любой обомлеет при взгляде на тебя и забудется несбыточной мечтой!» — выпалил Тор и даже сам удивился столь несвойственному для него красноречию.

Фрейя не долго размышляла над этим весьма сомнительным лестным оправданием, поскольку сразу после слов Громовика, как бы в подтверждение им, Скрежещущий Зубами сказал: «Ммэ-э-е!»

Сменив гнев на милость, богиня рассмеялась: «Я вовсе не сержусь! Но куда собрался Одинсон, если не секрет!». Конечно, с её стороны это был вопрос учтивости, Фрейя с первого взгляда на бога догадалась, что Тор собрался на рыбалку. По обыкновению он ловил Мидгардского змея. Один раз Ермунганд сорвался и с тех пор обходил наживку рыбака из Асгарда стороной.

«Никто, даже моя жена Сив в Бильскирнире, не должна знать, куда я направляюсь, но тебе я, пожалуй, скажу в знак наших добрых отношений. Да и что утаится от Фрейи? Сив не сравниться с тобой красотой, слезы твои — чисто золото, голос — точно серебро… Но я этого не говорил…» — вдруг зашептал Тор, отчаянно оглядываясь, — «Знаешь какой слух у Мидгардского змея? Даже отец опутывает совещания асов особой тканью заклятий, чтобы никто не услышал, о чём говорят в светлом Асгарде». «Хочешь, Аса-Тор, я предскажу, как окончится сегодня твоя тихая охота?» — сказала Фрейя, усмехнувшись, поскольку знала о глухоте любых змей. Неуклюжий Тор опасался совсем не того дракона — просто Сив не отличалась покладистостью.

«Что ты, что ты! Зачем? Ведь никакого интереса не будет!» — возразил Тор, потом гикнул на своих козлов, и колесница устремилась к жилищу Хеймдалля — стражу Радужного моста.

«Смотри! Рыбу не распугай!» — крикнула она вслед, — «Хорошего клёва!»

«Клянусь Одином, я привезу тебе подарок из Мидгарда!»— услышала она в ответ.

Некоторое время спустя, миновав Бильрест, Тор сидел на берегу острова Буян, закинув снасти в воду, и предвкушал тот миг, когда услышит долгожданный звона колокольчика. Неожиданно воздух огласился душераздирающими звуками, доносившимися из лесной чащи. Как раз в этот момент Тору показалось, что была поклёвка, но эти проклятые крики всё заглушили. Тор был взбешен и уж было приготовился метнуть в лес неудержимый Мьёлльнир, как вдруг раздражавший бога писк сменился на тихую, нежную колыбельную песню. Неизвестный исполнитель выводил её так упоенно, что у Громовика стали слипаться веки, и он клюнул носом.

В этот самый миг леска дёрнулась, и колокольчик прорезал сомкнувшуюся было над асом дремоту. Бог вскочил и кинулся к снастям, но не успел он и шага ступить, как колокольчик смолк. Ну, хоть бы шелохнулся. Тор крепко выругался и принялся вытравливать донку — ловить Мидгардского дракона в таких невыносимых условиях не представлялось возможным. К тому же наживку кто-то успел сожрать, а это, надо вам сказать, была не маленькая корова, как обычно — в этот раз ас нацепил на крючок целого быка.

Из леса снова противно и громко запищали, застонали, завыли так что у аса заложило уши. Сын Одина засучил рукава и ринулся в чащу, ломая стволы вековых деревьев на пути. Он совсем забыл про Пояс Силы, а когда вспомнил, то конечно же снял, ведь продвигаться по бурелому ещё трудней.

Продирался он не долго, потому что, как и в прошлый раз, писк прекратился и начавшееся за ним пение убаюкало могучего бога. Тору захотелось, как в детстве (ведь у богов оно тоже бывает), лечь на мягкий, ароматный, сухой лесной мох, поджать коленки и положить ладошки под щечку.

Из последних сил в неравной борьбе со сном ас прочитал заклинание, которое однажды ему поведал хитрый Локи. И чудо, ноги и руки налились прежней силой. Грудь распирало от переполнявшей Тора энергии, злости и обиды. Кто посмел усыпить сына самого Одина, грозного и непоколебимого аса. Ещё несколько шагов и …

…И Тор вышел на поляну. Посередине её возвышался древний, раскидистый дуб. На самой низкой ветке дерева сидел громадный, словно барс, пушистый кот тигровой масти. У корней, свернувшись клубком, прижавшись друг к другу, посапывали два очаровательных упитанных, размером с добрую рысь, голубых котёнка. Котяра сладкозвучно мурлыкал, именно это мяуканье Тор принял за медоточивое пение. Перед ним был кот Баюн.

— Твои отпрыски? — улыбнулся Тор, гнев его улетучился моментально. Всем известно, что Громовик отходчив, однако и вспыхивает легко, как собственная молния.

Кот согласно закивал, но самозабвенного пения не прекратил. В это же время на глазах у Тора зверь стал такого же голубого цвета, как и котята, его пушистый мех начал как бы втягиваться вовнутрь, и еще через минуту Баюн превратился в гладкошерстного мурлыку.

— Ты будешь по-человечески говорить? — рявкнул Тор.

— Пеняй на себя, Перун! Тебе же хуже будет, — ответило наглое животное, и песня смолкла.

— Из-за тебя, папаша-одиночка, у меня сорвался с крючка сам Ермунганд! Из-за тебя, бард несчастный, я чуть было не заснул в лесу…

— Так ведь не заснул же? — зевнул Баюн и показал при этом пугающий оскал.

— Не хватало ещё, чтобы Одинсон поддался на уловку дикой кошки.

— Необычной кошки, прошу заметить, — продолжал кот, разглядывая свои ужасающие когти-ножи.

Тут ас благоразумно затянул Пояс Силы и сразу почувствовал себя уверенней.

— Ящер-Змий Морской, как известно, необычайно длинный, и когда голова его у берегов края Иньского, а она сейчас там, уж я то знаю, то хвост как раз в море Варяжском, значит, и клевать он не мог — снова заговорил ученый кот.

— Мне известно это и без тебя — начал Тор, но от внезапного пронзительного и раскатистого «Мяу! Мяу!» его так и передёрнуло. Котята проснулись и требовали кушать.

— Спите мои маленькие! Спите родимые! — запел, замурлыкал Баюн, — Вот ведь, угораздило! Познакомился весной с одной кошкой и нагулял ей этих сосунков. А она, стерва, мне их подкинула и удрала. Теперь маюсь… Вчера Гагана покушалась… Во, видал? — кот с мрачным видом показал Тору длинное блестящее медное перо, — Трофей!

Неожиданно кот фыркнул и выдал вопрос, который, как видно, занимал его с самого начала разговора:

— Слушай-ка, Аса-Тор, а не устроишь ли ты судьбу моих малюток?

Громовержец покосился на пищащее потомство и ответил:

— Может, и устрою.

Тор вспомнил, как рано утром гордячка Фрейя накричала на него. «Будет ей подарочек!» — злорадно ухмыльнулся он, совершенно справедливо полагая, что богине выпадет провести не одну бессонную ночку. Видно, путешествия в компании ехидного Локи даже Тора кое-чему научили.

Уже спокойный за судьбу котят Баюн окрасил мех в иссиня чёрный цвет и моментально оброс гривой пушистых и густых волос:

— Только прошу, без глупостей. Это не уличные коты, а мои дети. И пусть ты — Сварожич, пусть ты — Одинсон, но если с ними случится нехорошее…

— Ах, мохнатый невежа! Да как ты смеешь! Даже инистые великаны дрожат при одном моем имени… — ас уже приноровился было схватить мерзавца за шкирку, да не тут-то было.

Ударился кот о землю, обернулся птицей Гамаюн, птицей вещей, сладкоголосой и исчез в синем небе.

Тор аж топнул с досады, но делать было нечего. Он подхватил двух ревущих котят и зашагал к берегу, где Скрипящий и Скрежещущий в нетерпении били копытами.

* * *

…Викинги почитали асиню Фрейю, богиню любви и плодородия. Бонды молили её о дожде для полей и счастливом разрешении от бремени для жён, и до сих пор в Скандинавии выносят на вспаханные поля кувшины с молоком. Ведь согласно легенде, Фрейя летит по небу на колеснице, запряжённой двумя гигантскими синими кошками. Вероятно, маленькая месть Тора не состоялась.

Крестьяне верят, что если умаслить любимцев богини, она защитит урожай от ливней и гроз.

1992

«Ни хитру, ни горазду…»

«Ни хитру, ни горазду…» (1999)

Одна из новелл, дополняющих роман Д. Гаврилова «Дар Седовласа», написана в жанре героико-мистической фэнтези. Главный герой, новгородец Ругивлад, двадцать лет обучался магии у волхвов далекой Арконы на острове Рюген. Неожиданное известие о смерти родичей заставляет его вернуться на землю отцов.

«Спросим! За всё спросим!» — шептал он, подбрасывая сучьев в огонь… Затрепетало, заалело пламя игривыми языками. Огнебог благосклонно принимал жертву.

Ругивлад расстелил плащ и, разоблачившись по пояс, снова подсел к костру. Руны привычно шершавили чуткие пальцы. Он скрестил ноги, крепко выпрямил спину, слегка прикрыл веки и высыпал стафры разом пред собой. Одни знаки тускнели, другие вообще не проступили, но были и такие, что сразу бросились в глаза, багровея кровью.

Тогда молодой волхв положил ладони на колени. Сжав губы, он начал сильно, с совершенно невозможной, для простого человека, быстротой прогонять сквозь обленившиеся легкие ещё морозный воздух. Вскоре по телу разлилась истома, граничащая с дурнотой, но волхв продолжал действо, впуская эфир через одну ноздрю — выдыхая через другую. Наконец, появилось ощущение, что воздух нагрет, и даже раскалён, словно на дворе не осень, а разгар летнего дня. Пред глазами замельтешили ярко голубые точки и пятнышки. Зашумело, тело покрылось испариной, точно в каждую пору вонзили по игле. Внутрь вливалось что-то жгучее, дрожащее, липкое. Мелькание усилилось, а в ушах уж звенели колокола.

Теперь воздух более походил на плотный, клубящийся, точно в бане, пар. Ругивлад достиг апогея. Последний вдох! Задержка! И мёртв!

А за этим следовало прозрение — знаки складывались в слова, события — в историю.

* * *

— Эк вымахал? — удивился Богумил, когда посыльный шагнул в горницу, и, даже наклонившись, чуть было ни расшиб лоб о притолоку.

— Да святится великий Свентовит! Будь здрав, мудрейший! — выпалил парень. — Скверные вести из Киева.

Сказал, да и умолк на полуслове.

— Как же, ждём! — молвил в ответ тысяцкий, нервно перебирая тронутою сединой бороду.

Богумил огладил свою, молча кивнул доверенному, мол, не тяни — всё, как есть, сказывай.

— Хвала Велесу, я обогнал их! — продолжил парень, — Ночью кияне сбились со следа, но князев дядя скоро будет здесь. У вас нет и дня в запасе. Худые дела творятся и в Киеве, и в Чернигове, и по всей земле русской. Чую, много крови будет.

— Не бывать тому, чтобы мать да отца поимела. Никогда Господин Великий Новград не покорится Киеву! Никогда Югу не владеть Севером! — воскликнул Угоняй.

— Тише, воевода! — спокойно произнес верховный волхв. — Реки дальше!

— Едет Добрыня-Краснобай, Малха-ростовщика сын, да дружина его, а с ними ещё Владимиров верный пёс, Путята, — рассказывал вестник. — И он ведёт войско ростовцев. Все воины бывалые, у всех мечи острые. Хотят кумиров наших посечь. Хотят снова вознесть веру чуждую!

— Уж не Христову ли? — грянул Угоняй. — Ишь, какие скорые. Ещё тлеют кумиры Рожаниц да Родича, а они снова тут объявились! Не пустим врага в Новгород, нехай за Волховом себе скачет. Попрыгает, помается — да назад повернёт.

— Ты дело говори, воевода!? — нахмурился Богумил, хотя сам недолюбливал Краснобая, а особливо — его выкормыша стольнокиевского. «Третий десяток разменял, а всё равно — мальчишка, да ещё злопамятный и честолюбивый. Не почтил ни Велеса, ни Свентовита, а объявился жрецом Громометателя», — злился он. — Как ворога отвадить? Выстоим али прогнёмся? — продолжал верховный волхв.

— Думаю я, — разобрать мост, а лодьи на наш берег переправить. Выиграем время — ушкуйники вернутся, и варягов с Ладоги вызовем.

— А коль пожгут супостаты торговую-то сторону? — осмелел посыльный.

— Что они, дурни? От того народ ещё злее станет. Правда, купчишки наши — эти заложить могут. Всюду поплавали, всем пятки да задницы лизали. Вот откуда предательство да измена будет, — развивал свою мысль тысяцкий.

— Прикажи бить набат, Угоняй! — молвил Богумил — Немедленно учиним вече. Буду говорить с новгородцами!

Тысяцкий поклонился верховному жрецу и спешно покинул палаты. Посыльный топтался, как несмышлёный конёк. Богумил хмуро посмотрел на него, неожиданно улыбнулся — лицо просветлело. Он поманил посланца, тот всё так же нерешительно приблизился.

— Садись, молодец, — продолжал Богумил, — Знаю, устал с дороги, но время не терпит. Сам ведь сказал.

— Истино так, не терпит, владыко!

— Хочу отписать я племяннику грамотку, ты и повезёшь бересту.

На столе он нашёл ещё совсем новое стило и несколько свитков.

«— Здрав будь, Ругивлад! Слово тебе шлю. Лучше убитому быть, чем дать богов наших на поругание, — медленно начал говорить Богумил. — Идут враги к Нова-городу. Молимся, жертвы приносим, чтобы не впасть в рабство. Были мы скифы, а за ними словены да венеды, были нам князи Словен да Венд. И шли готы, и за ними гунны, но славен был град. И ромеи были нам в муку, да били их дружины наши. И хазары жгли кумирни, но разметал их Ольг, коего звали Вещим. А прежний князь Гостомысл, что умерил гордыню свою, тем и славен. Как и прежде, в тресветлую Аркону, отчизну Рюрикову, слово шлём. Спеши в Новград, Ругивлад! Купец златом богат, да умом недолог — предаст за серебряник. Будет киянин, чую, смерть сеять и богов наших жечь. Суда Велесова не убежать, славы словен не умалить».

Едва удалось подвести черту, как за окном тяжелым басом, торжественно и мрачно, гулко и зловеще зазвучал вечевой колокол.

* * *

Ругивлад хранил бересту на груди, не раз перечитывал заветные слова, хотя помнил их уже наизусть: «…были мы скифы, а за ними словены да венеды, были нам князи Словен да Венд».

Скифская земля раскинулась от гористой Фракии до самого Гирканского моря, которое часто теперь называли Хвалынским. С кем только не сражались пращуры? Били кимров, ратились с персами — из рода в род передавали легенды о том, как один великий завоеватель, чьи лошади уже готовились осушить море-Окиян, едва не сгинул вместе со всем войском в бескрайних скифских степях. Не даром, знать, возносились богатые жертвы священному мечу! Не зря славили Великую Мать, коль жёны народили славных воинов!

А потом явились ромеи, а за ними и готы, потом конными массами ярились по всей степи гунны… Ну, и где ж все они теперь? А Скуфь стоит, да и стоять будет, до тех пор, пока обычай древний чтим — всякому будет воздано по чести да справедливости.

Клубящиеся облака рассеялись, и взору смертного предстало море, бескрайнее море, пламенеющее белым огнем. Мир Яви давно канул в небыль, а взгляд молодого волхва направляла могучая воля Водчего, и взгляд его в согласии с этой Силой вновь проникал всё дальше и дальше в прошлое, раздвигая пределы. Над морем разлилась молочная пелена, умиротворяя неистовую стихию. Но вот и она стала постепенно растворяться. Ему послышались чьи-то крики. Лязг металла. Скрипело дерево. Плескалась вода. И Белый Хорс ослепил очи смертного…

* * *

…Солнце безжалостно светило в глаза. Добрыня глянул из-под руки. Впереди толпились горожане. Он махнул — дружинники теснее сомкнули щиты, изготовив оружие. Новгородский люд попятился.

— Что собралися? Мы разор никому чинить не желаем! Выдайте Киеву обидчиков! — увещевал Добрыня Малхович.

— Как же! Второй раз не купишь! — отзывались словене.

— Нет тебе веры, злодей хазарский!

— Ты почто кумирни осквернил, боярин?! — кричали с той стороны.

— Лгут ваши жрецы, потому и противны князю! Нет на Руси иного хозяина, окромя Владимира Святославича! Нет иного бога, окромя Христа! Покоритесь, несчастные! — вторил вельможе Путята, сам крещёный еще при Ольге.

— Вот и ступай к Распятому прямой дорогой!

В киян полетели камни. Один просвистел над ухом тысяцкого.

— Пеняйте ж на себя, неразумные! — молвил Добрыня.

Воины медленно двинулись вперед, выставив копья, дружинники оттесняли толпу на берег. Но их стремление натолкнулось на завалы из брёвен и досок. Град камней усилился. То тут, то там падали ратники, иной срывался в Волхов, под дружное улюлюканье новгородцев, и оглушённый, шёл ко дну — Ящеру на прокорм.

— Не бывало такого, чтобы мать, да отца поимела! Никогда Великий Новгород не покорится Киеву! — услыхал он голос Богумила

— Ничего, и до тебя доберёмся, старик, — успокоительно заметил Добрыня Малхович.

Тут к вельможе протолкался испуганный посыльный, одежда висела на нём клочьями, и лишь за шапку мужика пропустили к Краснобаю:

— Беда, светлейший! — выдохнул посыльный. — Народ совсем рассвирепел! Дом твой разорили, усадебку разграбили — сын Константин поклон шлёт и молит о помощи! Без подмоги ему не выстоять!

— А, псы! — выругался Добрыня.

Дружинники шарахнулись в стороны.

Развернул коня, что есть силы врезал по рёбрам. Скакун взвился от жгучей боли, но всадник усидел, сдавив рассечённые до крови бока, и ещё раз хлестанув коня, погнал его прочь.

— Эко припустился, гад! Смотри, портки не потеряй! — заорали словене.

Ростовцы стеной сомкнули крепкие красные щиты. Путята похаживал за рядами воинов, выжидая, когда у новгородцев кончится запас камней. Тяжёлые копья били особо рьяных — не прорвёшься, да только и сам — ни шагу.

— Постоим, словены, за богов наших! — тысяцкий Угоняй воодушевлял своих людей.

Тут подоспели кияне-лучники, они стали за ростовцами, готовые в любой момент обрушить на толпу десятки жалистых стрел.

— Ослобони, батюшка! — не выдержал сотник. — Нас и трёхсот нет, а их тьма — сомнут, растопчут.

— Сам князь велел. Отступить — что голову сложить! — зло отозвался воевода, помня наказ Володимера.

Путята свирепел. Он знал, что новгородцы упрутся. Но ведал воевода также, что словене отходчивы. Ан нет! Третьи сутки бунтуют, всю Русь баламутят! Так бы взял не полтысячи, а втрое больше.

— Пусть порадуются! Они мосты разберут и спокойные будут, а мы-то в ночь бродом и на тот берег… Да ещё пара сотен подойдет!

— Это ты хорошо придумал, сотник! Голова! Вели отступать! — решился Путята, всё разглядывая ту, запретную сторону, где толпились бунтари.

* * *

…Так и вышло. Врага не устерегли. Ростовцы ворвались в город, убивая направо и налево. Вскоре они уж ломали ворота в Богумилов двор. Самого волхва дома не было — держал совет с Угоняем.

Ударил набат. Воздух огласился ярыми криками. Богумил и тысяцкий выскочили наружу. С Волхова потянуло гарью. Бравые крики и проклятия, топот, цоканье копыт, звон доспехов, глухие удары, плач ребенка и стенание матери — все смешалось воедино.

— Они уже в городе! Проворонили, дураки! — Угоняй в отчаянии рванул седую бороду.

Те кто был при нём, в суматохе высыпали следом, на ходу затягивая пояса. Воины оправляли куртки из толстой кожи с нашитыми на них кольцами, вытаскивали мечи да проверяли тетивы.

— Нередко и великие умники могут совершать самые нелепые поступки! — отвечал Богумил. — Я к народу, друже! Ты ж держись, как можешь!

Прихрамывая, старый волхв заспешил к потайной калитке…

…Доски не поддавались, трещали, но держали. Сквозь пробитую брешь злодеи увидали хозяйку. Тетка Власилиса, властная, как тот, в чью честь назвали, умело распоряжалась прислужниками. Словене молча поджидали супостатов, готовя топоры да рогатины.

— Жгите! — приказал Путята.

Через тын полетели смоляные факела на длинных древках. В ворота били всё яростней. Подсаживая друг друга, ростовцы лезли на стену, кто-то срывался, иные прыгали вниз уже по ту сторону тына — их встречали ладными, дружными ударами.

Крыша занялась. В тот же миг петли да засовы не выдержали, под мощным натиском створки подались. Кияне, бросив бревно, ринулись в проход. Первые же рухнули под топорами словен, но их мигом затоптали следом бегущие воины. Дружинники, подгоняемые зычным голосом конного начальника, высыпали во двор, сминая новгородцев. Те отчаянно защищались, но силы были неравные.

— Хозяйка! Уходи!

— Как же, вас только оставь — хлопот не оберёшься! — крикнула Власилиса, поднимая окровавленный топор.

Справа и слева падали дворовые, слуги и ближние. Враги зло наседали, и вскоре им удалось оттеснить последних защитников к крыльцу. Загудели луки, взвизгнули стрелы.

— Берегись!

Отрок бросился к Власилисе, прикрывая её, и тут же грянулся на ступени, пронзенный коротким копьем. Она успела проскользнуть в приоткрывшуюся дверь — лязгнул замок. Остроносая племянница испуганно ткнулась в грудь.

— Не бойся, родная! Это не страшно! Ведаю, там тебя мамка с папкой встретят!

Кровля полыхала, вниз летели обугленные доски. Горницы заволокло серой душной пеленой.

— Ну, что? — услыхала ведунья голос старшего.

— Заперлась, стерва! Больно дверь ладная да тяжёлая.

Власилиса зарычала, словно раненная медведица.

— Сожри её Огнебог! — выругался тот же голос, — Время теряем! Добейте остальных, и все на площадь! Богумил снова народ мутит…

— Будет сделано, батюшка!

— Знаю я этих новгородцев. Им бы только поорать, а как запалим склады да амбары — тут же разбредутся спасать пожитки! — бурчал Путята.

…Ругивлад жадно хватал морозный воздух, он задыхался. Клубы дыма окутывали дом, но то было в иной, нездешней яви, то осталось в прошлом. Закашлялся. Сознание судорожно цеплялось за приметы, не пуская назад. Молодой волхв глотнул, набрав полную грудь, он старался ещё, хоть на мгновение, удержаться там, в Сбывшемся …

Конный отряд Малховича ворвался в город следом за ростовцами. Дорогу преградила стена огня, по дощатой улице, пламенея, расползалась смола.

— Вперёд! За Киев! За Владимира! — прохрипел Добрыня.

В чёрных дымах угадывался редкий строй воинов, что успел собрать тысяцкий. Дрогнули тетивы. Забились в муках израненные обожжённые кони, калеча и сминая пеших соратников. Всадники яростно ринулись сквозь языки пламени. Многие были сражены новыми меткими выстрелами и рухнули вместе с лошадьми, но те, кто мчался за ними, проскакали по телам павших и врезались в неплотный строй словен. Они раскидали линии защитников и хлынули по улице вниз, прямо к вечевой площади. За конным отрядом бросились и остальные.

— Mужайтесь, ребятушки! — кричал Угоняй, отбивая удар за ударом, — Не пустим супостата!

По всей улице кипела яростная схватка. Душераздирающие крики людей, стоны и ржание мечущихся лошадей, звон клинков и скрежет рвущихся кольчуг. На Угоняя набросилось шестеро. Он защищался с великим трудом.

По всему было видно, что им приказали взять бунтаря живым. Но и тогда он показывал яростную храбрость и поразительное ратное умение. Старик стоял непоколебимо.

Его меч свистнул, взлетел и рухнул. Шелом на враге раскололся, череп хрустнул, в стороны плеснуло кровью и серой кашицей. Кияне отступили, Угоняй утёр бороду, но передышки не последовало. На него бросился молодой и рьяный дружинник. Парня выдали глаза, тысяцкий прочитал, куда удар, он ловко поймал движение стали, неуклюже развернулся и снова окровавил меч. Противник дёрнулся и повалился набок. От плеча до плеча быстро расползалась алая полоса. Наскочившему второму Угоняй тут же подсёк колено не прекращающимся волнистым движением тяжёлого клинка, третьему стремление металла рассекло кисть.

Тысяцкий проклинал дозорных, но ещё надеялся, что там, на вечевой площади, волхв сумеет воодушевить земляков. Даже если бы это было так, не видать ему ни Богумила, ни старухи своей, ни внучат. Стрела угодила в плечо, в едва различимую щель между изрубленными пластинами доспеха.

— Держись, старик! — крикнул ему кто-то.

— Уходите! Со мной кончено! — прорычал он в ответ.

Плечистый новгородец заслонил тысяцкого щитом, в который ткнулись ещё две стрелы, но тут же рухнул, поражённый копьем в живот.

Перчатка мешала. Угоняй потянулся к плечу, ломая древко. На него налетели, сбили с ног и смяли, выкручивая руки назад. Превозмогая тяжесть, мощный старик в какой-то миг отшвырнул, разметал ретивых. Кто-то занёс над ним рукоять меча, пытаясь оглушить. Да уклонился тысяцкий, перехватил врага, повёл и с хрустом вывернул руку из сустава.

Напрасно. Громадный всадник с размаху обрушил на старца ужасный удар секиры…

* * *

Площадь гудела. Никто друг друга не слушал. Все попытки Богумила воззвать к землякам тонули в бушующем море страстей. К жрецу протиснулся малец, перемазанный сажей, через спину наискось шёл кровавый след:

— Худо, дедушка Богумил! Кияне по всей реке жгут дворы, горит Великий Город! Твоих тоже порешили…

— Будь он проклят, Добрыня-Краснобай! Покарай его боги!

В тот же миг справа и слева в толпу врезались отряды налетевших, как ветер, всадников. За ними звенели копьями вражьи ратники. Дикая мешанина, скрежет железа, снова кричащие и плачущие навзрыд люди. Трепещущие в судорогах тела.

— Пожар! Караул! Горим! — заорали со всех концов на разные голоса.

И тысячные людские массы вдруг стали расползаться, словенское озеро стыдливо утекало сквозь узкие улицы, и Путята не мешал его стремлению. Площадь быстро пустела. Пыль обратилась в кровавую грязь. Всюду валялись трупы задавленных и посечённых горожан. Хрипели умирающие, стонали раненные.

Богумил в бессилии воздел посох к небесам, но вышние боги не слышали своего служителя.

— Быдло и есть быдло! Что с них возьмёшь? — рассмеялся вельможа, посматривая свысока в сторону беспорядочно мечущихся новгородцев.

Расторопный конюший придержал скакуна. Княжий дядя ступил на землю, умытую славянской кровью. Не побрезговал Добрыня сапожки замарать — не впервой ему.

— Давайте сюда волхва, — приказал Малхович конюшим.

Ростовцы шли плотным строем, выставив копья, вытесняли люд в проулки и гнали вниз к Волхову. Над городом повисла серая дымная пелена. Подъехал и Путята, спешился, не посмел с дядей княжьим с седла говорить.

— Ну, что? Взяли Угоняя? — спросил Добрыня воеводу.

— Не гневись, светлейший! Больно крепок оказался! Гори он в пекле! — выругался Путята. — Да и этот, — воевода указал на Богумила, которого только что подвели, — тоже не слаб.

Тяжело шёл Богумил. Не посмели кияне волхва новгородского скрутить — сам он к разорителям Нова-города подступил.

— Что скажешь, дед! По-княжьему вышло, али нет? — ухмыльнулся Добрыня.

— Проклятье тебе, боярин! Будь проклято семя твоё! — замахнулся на вельможу Богумил, но ударить не успел.

Краснобай с яростью ткнул старика ножом под бок, предательское железо вошло в тело по самую рукоять. Богумил охнул, выронил корявый посох, ухватился за одежды убийцы и стал медленно оседать. Тот отпихнул старика, верховный жрец рухнул на колени, но подняв быстро хладеющие персты, трясущимся пальцем всё же указал в сторону Добрыни:

— Внемлите, Навьи судьи! И ты, внемли, жестокий Вий! Веди мстителя! — вымолвил старый волхв, пав навзничь.

— Я иду! Я слышу, отче! — крикнул Ругивлад, что было сил, и очнулся. — Мы идём! Трепещите, церковники! — повторил молодой волхв. — Ни хитру, ни горазду суда Велесова не избежать!

1999

Меч не знает головы кузнеца

«Твоей лишь душе

ведомо то,

что в сердце твоём;

худшей на свете

хвори не знаю,

чем духа томленье».

(«Речи Высокого»)

Меч не знает головы кузнеца (2001)

Все, что минуло — прах и тлен! Прошлого уже нет!

Здравствуй же, свет моих тёмных очей! Вот уже всё плохое позади, и уже ничто не может угрожать тебе каждую минуту. Боль ещё остается, но это же та боль, которая со временем проходит? А я неизлечимо болен, болен тобой и не желаю выздоравливать уже никогда. Зачем? Как томительно тянется время от каждой прежней встречи до новой встречи, и как оно несётся вприпрыжку, едва ты позволишь встретиться. День, как миг, пролетает, а я стою под твоим окном. Может, хотя бы рукой помашешь вслед?

О, твоя рука, эти точёные холодные пальчики, к которым я припадаю щекой, ужасаясь их холода, и в порыве согреть! Но ты прячешь руку. Не прячь, я отпускаю, хотя на губах ещё странный терпкий привкус кожи и трепет в груди, который надо унять, во что бы то ни стало. И напрасно…

Потом я ухожу. Медленно-медленно я иду тенистым парком, тем самым, где ты когда-то давно так бесстрашно ответила мне на первый поцелуй новым, таким восхитительным.

Когда ты рядом, я счастливейший из смертных, и я несчастнейший из них, если тебя рядом нет. За что мне это смятение, за что мне это счастье, моя дорогая Марианна? Может, за то, что надеялся до последнего? Может, за то, что не высказал, не допел, недолюбил там, в какой-то иной жизни? Я теряюсь в решении этой загадки, и лишь ты способна дать на неё ответ, ответ, от которого всё зависит для меня в этой, последней…

Но я утомил тебя, я не буду, я умолкаю… сейчас, сегодня… А если всё-таки сломаешь ты молчания печать… Сломаешь ли? Так спи, не смею я тревожить твой сон и твой покой. И я тоже забудусь сладкой грезой, а утром всё растает…

* * *

— Ну и погодка, Ридар! — молвил Старик, прислонив посох к плечу, и протянул к огню длинные, белые, как у мертвеца, пальцы.

— Почему ты решил, что я — рыцарь? — удивился тот.

— Потому что там, на перекрёстке, вороны клевали чью-то павшую лошадь. Вот я и решил, что хозяин ушёл недалече по такой слякоти, — объяснил Старик.

— А ты прозорлив, — усмехнулся Ридар и сдвинулся по бревну, давая место гостю. — Одно не пойму, сам-то из лесу вышел, а знаешь, кто нынче у падальщиков на ужин. Впрочем, я уже ничему не удивлюсь. Ты садись, Старик. Держи-ка, согрейся малость!

— Благодарю, путник-странник! Да вознаградят тебя боги! — с этими словами гость приставил посох к высившемуся тут же морщинистому дереву и уселся рядом с хозяином кострища, подобрав полы грязного выцветшего от времени и солнца дорожного плаща.

Потом он принял обеими руками, как велит обычай, баклажку и щедро вылил её содержимое в рот, более похожий на хищную волчью пасть.

Ридар покосился на топор, что был у него за бревном по левую руку.

«Пустое! — успокоил он себя. — Дед, конечно, не слабак, но на татя не похож…»

Старик фыркнул, отёр усы и бородищу, огладил её, стряхивая капли браги, и вернул флягу Ридару.

— Многие отвернулись от старой веры, — сказал он затем, — а ты, должно быть, ездил к самому великому Ясеню.

— Да, я оттуда, и я держусь веры предков моих, и силы прошу у истинных богов наших, — подтвердил Ридар неохотно и, не вставая, подложил в огонь сучьев.

— Добро, — вроде обрадовался его гость. — Но в телеге прошлого далеко не укатишь.

— И так же плохо, коли за спиной пустота, — возразил Ридар, оглядывая Старика.

Долговязый гость оскалился, покачал головой, и снова протянул руки к пламени, разве что не в самый костёр залез. А руки были мощные — жилы, как толстые тетивы — только ещё белее, чем сами ладони.

— Ты ведь не из местных? — спросил Ридар Старика.

— Ну и что? Тут всё окрест мне хорошо знакомо, настоящих драконов здесь нет — а мелочь всю повывели, — неожиданно откликнулся тот, — и Орма, которого ты желаешь найти, тут тоже нет.

* * *

…Не успел я выйти за порог, а меня тут же потянуло обратно, к твоему окну, Марианна, и я чуть ли не за волосы развернул себя в сторону своей усадьбы.

И снова весь вечер я метался от стены к стене, комкая баллады, не уложившиеся в размер, как в ложе коварного еллинского Прокруста. То я звал тебя, то проклинал собственное воображение, то снова призывал могучих богов.

Лунный день был ничуть не лучше, я сходил с ума, изыскивая малейший повод увидеть тебя, чтобы убедиться, не совершил ли я ещё какой-нибудь дикой ошибки, задев милое черноокое создание. Твой несносный Ридар большой путаник…

Вот уж скоро настает время Тюра, бога побед. Какой-нибудь час. И с голубем моим почтовым ты получишь эти черты и резы, ты пробежишься по ним взглядом, и подумаешь, что в части рифмоплётства у Ридара получалось лучше. Но стихи — такой хитрый предмет, они, как мёд. Так, напои же меня хоть как-нибудь, хотя бы один глоток, потому что при эдакой жажде я не способен к науке благословенных Одином скальдов! А ты, показывая баклажку, полную сладчайшего напитка, вновь закрываешь горло, измучив меня так, что свет порою меркнет в глазах.

Я сейчас как натянутая струна, я так чутка к каждому твоему жесту, слову, что если он неверен, а оно — холодно — я не смогу больше звучать.

Я — струна, и мечтаю, жажду хоть что-то спеть для тебя и только для тебя, а ты боишься моего звучания. Да, позволь же мне это сделать, потому что рано или поздно я оборвусь, а новая струна, которую ты натянешь — то буду уже не я.

Ведь то единственное, о чём я прошу — быть тебе необходимым. Человек лишь тогда человек, а рыцарь — лишь тогда рыцарь, когда он нужен хоть кому-то, а если же он необходим любимой, то обретает небывалые силы.

Как вырваться к тебе на волю в ещё пущий плен твоих мягких волос, манящих уст и чарующих глаз — разве же это не счастье?

Сейчас же представляю себе внимательные взгляды друзей, когда я войду… Кто-то улыбнётся из них, чисто из любопытства наблюдая за нами. Я приближусь к тебе, я подойду близко, совсем близко, но ты ничем не выдашь себя, и я, как ни в чём ни бывало, целомудренно коснусь твоей ладони иссохшими губами.

Мы разочаруем их — не так ли? Но весь следующий вечер я буду вновь ловить твой взгляд, внимать твоему дыханию и стараться удержать твои пальцы хоть на секунду в своих, и только лёгкая дрожь самых кончиков выдаст меня с головой…

Чего же мне ещё? Я верю, я чувствую — ты тоже не так невозмутима, как кажешься, потому что между нами есть такое, что и не снилось им, наблюдающим с лёгкой дружеской улыбкой. Светлое, невесомое, непередаваемое словами и, по мне, совершенно немыслимое притяжение.

Но я должен отталкивать тебя, и ты должна меня сторониться. Мы продолжаем друг друга проверять, чтобы ненароком не причинить боль, но я уже согласен испытать и её вновь… когда-нибудь. Потому что сейчас нет большего мучения, и большей радости, чем эта странная неопределённость, назначающая сроки. Сроки до чего?

Ты «не готова», но я с тебя и не брал никакого слова, и ты ничего мне не должна, ты всё уже знаешь про меня и так, и мне было это необходимо, чтобы хоть кто-то это про меня знал.

Я пишу, а по телу — нега, меня качает волна таких переживаний, которые я не променял бы на прежнюю успокоенность и скованность. Мне хорошо настолько, что мне плохо. Нелепо это звучит, и я не понимаю, да и не хочу понимать, как это можно объяснить.

Стоит мне отправить одно письмо — я уж сажусь за новое, и ты опять рядом, здесь, перед моим мысленным взором, и мы вместе. Какой изуверский, но единственно верный путь не потерять тебя — это оттолкнуть до поры до времени!

Ты посмотри мне вслед — я не стану оборачиваться, плохая примета, и хоть я не суеверен — лучше смотреть друг другу в глаза, не отрываясь, чем потом в спину.

А теперь спи, и приснись мне, моя родная Марианна. Это же твоё время, оно уже скоро, оно уже наступило! Ночь.

* * *

— … настоящих тут нет, кроме одного, Ридар!

— Ты непростой старик, — сказал Ридар.

Ухватив быстрым движением топор, он вскочил на ноги, развернулся в прыжке, и мигом оказался по другую сторону костра.

— На гостя, да с топором! Как это по-людски! — ухмыльнулся Старик и взялся за посох, длинный, в рост, и чёрный, как сама ночь. — Что стоишь, раздумываешь?

— На старого у меня рука не поднимется! — ответил Ридар.

Ветер качнул макушки нависших над поляной сосен. Они и мокрые заскрипели, засмеялись. Заухал, точно филин, и Старик:

— Дурень! Кабы ты на капище Ясеня не чертил рун — разве кто прознал бы про твою мольбу богам.

— Уф! Так и ты был у Ясеня? — облегчённо вздохнул Ридар, опуская топор. — Значит, ты ведаешь нашу вязь?

— И там тоже был! — ответил Старик, ударив посохом оземь. — И сплетение знаков смыслю. Но я не пытаю свою Судьбу, ибо сказано:

«Следует мужу в меру быть умным, не мудрствуя много; лучше живётся тем людям, чьи знанья не слишком обширны…»

Затем гость сел на прежнее место и продолжил нараспев, покачивая посохом:

«Следует мужу в меру быть умным, не мудрствуя много; ибо редка радость в сердцах, если разум велик. Следует мужу в меру быть умным, не мудрствуя много; тот, кто удел свой не знает вперёд, всего беззаботней…»

— Возьми-ка лучше, да выпей до дна. В остатке, как говорится, вся сила сокрыта, — пробасил дед и, не вставая заново, швырнул Ридару баклажку.

Тот выронил оружие и едва успел ухватить свою флягу обеими руками. Она оказалась на удивление полнёхонькой!

— Пей, глупец! Потому что не надо искать драконов — они сами тебя находят, они бродят меж людей, и главное вовремя распознать их змеиную природу. Распознать прежде, чем они ужалят. Укус дракона не смертелен, но это хуже, чем смерть.

Опростав флягу до дна, Ридар, покачиваясь, двинулся назад.

Старик подложил в огонь еще пару-тройку толстых сучьев, а когда Ридар приблизился, хлопнул ладонью по бревну, на котором сидел. Сюда, мол! Словно уже не Ридар, а он сам, этот Старик, был хозяином места:

— Нас здесь только двое, Ридар! И дракон — из нас двоих — это ты.

* * *

Марианна, родная! Я не хочу тебе надоесть, я не могу позволить стать для тебя обыденностью, как уже писал — иначе мне суждено тебя потерять, а это смерти подобно. И всё-таки, если сейчас влетит твой почтовый голубь — я не сумею устоять.

И душа рвётся к тебе, и вырывается, и взмывает в небесную синь каждый день и каждую ночь — ты сумеешь различить её лишь по этим скупым строчкам письма. Она вряд ли надоедлива — моя душа, не то, что бородатое, изрезанное шрамами лицо.

Как бы там ни было — ты не ответила ни на одно из четырёх моих последних посланий за суматохой дел и событий. Это мелочь по нынешним неспокойным временам. А вот, представь себе наши два замка, и я шлю тебе письмо с самым быстрым гонцом. Потом ещё… И ещё одно. А потом, не получив ответа, либо принимаю яд из рук кормилицы, либо еду штурмовать твой замок во главе шайки головорезов. Какая острота!

Первый предмет, брошенный тобой со стен осажденной крепости, убивает меня наповал, и ты даже слезинки не прольёшь над моим бездыханным телом.

Так вот. Если бы спросили меня боги, что надобно мне в этой жизни — я попросил бы заключить тебя в самую высокую башню на Земле, до вершины которой мог бы добраться лишь сам. Будь же прекрасным исключением из общего правила! Поэтому, когда я полезу вверх по лестнице — ты не торопись её ломать, не торопись резать веревки. Лестница ещё слишком длинная, больно стены твоего замка высокие. Тем тревожнее и увлечённее будет моё роковое восхождение. Но ведь не неприступные же они!

Да ты и так гордо взираешь с балкона, как с крепостных стен, к которым я придвинул лестницу. Не отталкивай её сразу царственной ножкой. Дай мне залезть повыше, чтобы при падении сломать шею, а не просто ушибиться.

…Я как представил, что на полмесяца, бесконечно долгих полмесяца ты уедешь — сосчитал по пальцам, на сколько ночей и дней, полных одиночества, я расстанусь с тобой… Лучше бы и не представлять.

Ощущение твоей близости, когда ты рядом — это просто неописуемо, словно какие-то ласковые волны счастья нежно качают меня… И вот лишиться этого на невозможно длинные полмесяца?!

Ах, я бесконечно признателен тебе, милая моя, родная Марианна! Хотя бы только за то, что ты даёшь мне возможность вновь пережить искренние, светлые, не замутнённые никакой корыстью чувства. И сделать хоть что-то для тебя — означает, прежде всего, продлить собственное существование.

Уезжай! Скорее, уезжай прочь — потому что знать, как ты близка и недосягаема — худшая из пыток. Ты будешь там одна, ты многое передумаешь. Суета этого мира схлынет — всё предстанет в истинном свете. Может быть, только там, на тёплом берегу, ты поймёшь, что не будет в твоей жизни другого, более сумасшедшего Ридара. Остальные — они уже будут расчётливы. А я теперь перед тобой, как на ладони. И никто не скажет тебе всё, как есть, кроме меня.

Но, я надеюсь, до встречи! И раз мне отказано в милости коснуться твоих коленей, считай, что я впился в одних своих мечтаниях в твои молчаливые холодные губы. Ей-ей, даже такие, я бы не оставил их вовек, я желал бы вечно пить из их источника.

А ты, словно Фрейя из пены тёплого моря, сойдёшь на берег и ни разу не вспомнишь обо мне. Ты будешь нежиться в раскалённом песке, и капли терпкого вина заскользят у тебя по груди, пьяня голову ветром свободы.

Я вижу это, как наяву, но я не смею тревожить твоего уединения на том южном берегу. Как много бы я отдал за то, чтобы лишь день провести бы там с тобой, чтобы я мог разбить рядом наши шатры, и, зарывшись в песок, строить немыслимые замки. Они — и шатры, и эти замки — куда приятнее мрачных стен наших северных твердынь.

Одно твоё слово, один твой взгляд, одно твоё касание — мои невероятные сооружения обретут плоть и кровь. Лучшие мои строки — тебе, все победы — тоже тебе. Вся моя жизнь — одной лишь тебе, лишь тебе, Марианна!

А ты всё-таки дремлешь там, под лучами коварного солнца, уже в мечтах и грёзах, и мне нет там места… Наверное… Мечтай же, а я, слишком груб и неотёсан для твоей мечты. Но таким я уродился… и только одной единственной Женщине дано переделать меня, если она загадает.

Душно, как душно в этом тесном мире. Надо вырваться из порочного круга! У нас одна жизнь, а в следующей — коварные боги могут не свести нас вновь.

Хотя я помню, мы не раз встречались там, в глубине веков. У нас были иные имена, и тела были разные, и судьбы. Сведя нас, они — бессмертные — каждый раз нас разводили вновь. Ты взирала на мой силуэт из темноты, ты внимала моему голосу, но на балкон взбирался совсем иной. Я клялся тебе страшными клятвами, но исчезал на много лет, а вернувшись, так и оставался один… Как давно всё это было… Ты выводила меня из лабиринта, ты давала мне яблоко… А мне было надо всё время что-то иное, и я разменивал Твою… Твоё… расположение на мелочи жизни. Я дурак был, поверь мне. Я ничего не понимал тогда.

Сейчас. Здесь, в этот год, век, эпоху, на этом Круге Земном я говорю тебе, Марианна — мне никуда от тебя не деться, прогони — ты останешься со мной. Но, лучше, не спеши с этим. Ведь прозревший мужчина стоит слепца.

Слепец не разбирает, к чьим коленям он припадает, а я обнимаю твои, только Твои, и иных не желаю знать. Я жаждал бы целовать только эти уста, я мечтал бы шептать день и ночь только в твои терпеливые ушки, и только эти чудные ласковые волосы я хотел бы осторожно ворошить грубыми изрезанными пальцами, и только твоему голосу внимал бы я — одно лишь Твоё слово, одно лишь Твоё касание, один лишь Твой жест.

* * *

Налетевший ветер швырнул пламя Ридару в лицо, опалив густые брови и посеребрив пеплом рыжую бороду. Ридар рухнул на колени и ударил кулачищами оземь, согнулся, ударил ещё раз.

— Не трудись, крылья тебе без надобности! — пошутил Старик, поглядывая на широкую, одетую в броню спину скорченного человека.

— Ты считаешь, мы поменялись с Ормом местами? — глухо спросил Ридар, думая о своём.

— Я в том уверен! — откликнулся ночной гость. — Но, если ты помнишь: «Головня головне передать готова пламя от пламени; в речах человек познаёт человека, в безмолвье глупеет». Так что вставай…

— Откуда же тебе ведомо про Орма?

— Ты сам про то богам отписал в грамотке! — объяснил Старик. — Ну же, не тяни жилы из себя. Выкладывай всё, как есть. Оно и легче станет…

— Великие боги! Как несуразно вы устроили этот свет! Я любил прекраснейшую из женщин. И не было в мире такого безумства, какое я бы не свершил в её честь и во славу её. Ах, Старик! Если бы ты только видел Марианну! Когда мы встретились впервые — это была несчастная испуганная девушка, мне так казалось, которая искала верности в этом мире! Она обрела и верность, и друзей.

Её мучил тяжелый недуг, причиной которого был все тот же Орм, поранивший её некогда и изливший частицу яда в девичью душу. Тогда я нашел за тридевять земель чудесного лекаря, который исцелил мою Марианну. Мне так думалось, я надеялся на его умение.

— Теперь ты жалеешь об этом? — спросил, прервав Ридара, Старик.

— Нет! Я бы сделал это сотни раз… Один косой взгляд на неё, одно неправильное, невежливое слово о ней — я вызывал наглеца на поединок. Но наглость идёт рука об руку с трусостью. Мне не довелось никого зарубить на её глазах.

— И об этом ты не жалеешь? — ещё раз спросил его Старик.

— Нет! Тысячу раз нет! …Наши усадьбы стояли в одной долине, и хотя семьи не были меж собой дружны и даже знакомы, вскоре я стал желанным гостем в её доме. Не проходило и дня, которого бы я не проводил под её окном, блуждая там под вечер. Я сопровождал её повсюду, оберегая от всех зол, от каких только мог. Впрочем, она уже и сама могла бы постоять за себя. Это была истинная валькирия, только волосы, цвета ворона, отличали бы её от небесных воительниц. Она легко управлялась со строптивой лошадью, стреляла из лука, как сам Одиссей, не считая эту забаву достойной разве только бондов. Однажды я заказал для неё меч, легкий, как пёрышко, он вряд ли подходил мужчине, но пришёлся точно по женской руке…

— Меч не знает головы кузнеца, — молвил Старик и нахмурился.

— Да, и не гоже мужчине делать любимой такие подарки, потому что он не сумеет по обычаю взять с неё монеты. Правда, волхвы подсказали мне способ, как обойти зловещее суеверие. Если оружие напоить кровью дарителя, оно никогда не обратится против него. Я протянул деве клинок, когда она взялась за рукоять, я шагнул к ней так близко, чтобы напороться на него. Так он познал меня, а я — его.

— И ты не жалеешь о том? — вновь был вопрос Старика.

— Я ни о чём не жалею, — ответил Ридар, — кроме одного…

* * *

…Ты поразительно счастлива в том, что называют любовью, и совершенно неважно, если сама никого и ничто на этом свете не любишь, моя холодная северная дива!

Важно то, что ты сумела в силу одного своего существования на этом свете увлечь кого-то призрачной надеждой ответа.

Все называют это любовью, кроме тебя, и кроме меня. Но ты считаешь взаимность обязательным условием, дабы счесть себя счастливой. А я знаю, что никто из тех, кто признавался тебе в любви под балконом доселе, на самом деле не любил тебя. Это была лишь слабая влюблённость, потом они находили утешение с другими и забывали о вспыхнувшей страсти, и становились мужьями, отцами… Время стирает влюблённость в пыль.

Так вот, я не дам тебе даже повода сказать мне, что я испытывал легкое увлечение. Я верю в то, что мне не нужен никто, кроме тебя… И, наверное, ты вообще последняя из настоящих принцесс ускользающего сквозь пальцы Времени…

Скажи мне, зачем же ты, если в тебе нет ни капли теплоты, поцеловала меня тогда. Зачем ты это сделала, глупая? Зачем ответила мне, ещё и ещё раз? Ты же не понимаешь, что натворила. Я не могу поверить, что ты вот так легко отдаёшь поцелуй мужчинам. Я знаю, что это не так. Зачем?

Да укажи мне того злого волшебника, назови мне того дракона, который околдовал тебя, моя милая. Я найду их, я сражусь с ними, лишь бы снять злодейские чары и найти противоядие. Это снова Орм? Попадись он мне в руки!

Случится так — ты оглянешься, меня уже не будет рядом. Я должен буду уйти, едва ты скажешь, что нашла другого, более достойного — весёлого, доброго, умного, самого лучшего. И даже если ты не скажешь такого напрямую — я пойму это. И я не смогу не то что встречать тебя… Каждый, кто некогда был вместе с нами и рядом с нами — их с того момента просто не смогу видеть, не вызвав в себе приступ давней боли. Я уйду, но не отрекусь ни за что от всего, что было между нами, и я ни о чём не пожалею… Ты свободна от меня, хотя я всё бы положил к твоим ногам… пусть и безответно.

Но всё будет хорошо, если ты и в самом деле ищешь Своего Избранника, но не находишь пока. И почему это я должен так вот запросто предавать свою… Нет, я не могу такого себе позволить. Я не из той породы пажей, что стараются найти утешения с девочками по поводу и без повода. И, может, в том моя беда, да и твоя беда. Ведь мы похожи. Мы сильно зависим от нашего прошлого. А это неправильно.

Марианна! Дорогая! Да впереди ещё целая жизнь. У тебя ещё впереди вся жизнь!

Ах, как прекрасен был тот последний вечер перед отъездом! Ты, как всегда, выглядела очаровательно, если не сказать, что потрясающе. Но в тот вечер ты была совсем иной, чем накануне, ты была теплее. И ты удержала меня там, у себя, хотя я знал, что нам будут сниться разные сны… И эта небольшая прогулка по нашему ночному парку — вот так бы нескончаемо бродить с тобой под вечным звездным небом, не наблюдая за ходом неумолимого времени.

И ещё мне так хотелось стать маленьким серым котёнком, запрыгнуть к тебе на колени, свернуться там комочком, чтобы ты гладила мою шкурку, а я бы мурлыкал, мурлыкал, моя нежная мучительница. Сумасшедшие мысли, безумные идеи и образы. А я всего лишь хотел вновь ощутить эти точёные персты в своей непокорной кошачьей шёрстке. Я мечтал бы день и ночь целовать твои руки, плечики с охранительной руной, гордую шею, приближаясь к роднику томительных губ Марианны.

Какие пустяки эти цветы — да мне бы осыпать твою дорогу их лепестками, мне бы соткать тебе одеяло из них, хотя быть может, соткать его из касаний губ было бы увлекательней, но и тогда бы я не выразил всего восхищения, милая, милая Марианна.

Я шёл просветлённый, я уходил, но ведь это повторится, и такой же вечер, как миг, взятый взаймы у самой смерти приговорённым.

Ты почему ещё здесь? Уезжай! Уезжай скорее, мне невозможно вот так сидеть в пустой-пустой усадьбе и знать, что на другом конце долины ты проводишь этот вечер в таком же одиночестве. И я тянусь к тебе, дорогая моя… И я не хочу очнуться, я жаждал бы чувствовать Твоё дыхание, как дуновение ветерка, и внимать каждому Твоему желанию, как воле капризного бога.

Нет, не бога! Ты — моя единственная богиня, ты — моя радость, ты — боль моя, ты, как сама жизнь, в которой всему есть место. Так прими же мою жизнь, если сочтёшь её ценной! И подумай, на что мне она без такой удивительной женщины в ней? Я у ног твоих, Марианна…

Бушует непогода за окном. Ветер колотит в ставни… Приюти безумца в ночь хоть на миг, я просто сойду с ума. Я буду лежать и бороться с сумасшедшим желанием войти в твою комнату и, упав на колени, поцеловать тебя в уста так, словно предо мной спящая княжна или Белоснежка. Может, это излечит тебя от заклятья, которое ты сама себе придумала.

Хотя, казалось, ещё днем я ненароком касался твоих платьев и любовался моей черноокой валькирией на вороном скакуне. Ах, как хотелось подхватить тебя, закружить в порыве неимоверного восторга. Прижать к самому сердцу, такую родную и неприступную, такую желанную и прекрасную. Прижать, и понять, что погиб — твоё сердце, каменное и жестокое — оно совсем не бьётся, а моё уже выпрыгнуло тебе под каблучок, ещё шаг — ты раздавишь его.

И как же ещё может быть иначе, когда такая весна грозит обернуться вечным морозом? Она бы не имела срока, эта весна, лишь позволь ей продолжиться — ей не будет конца и края. Ты только поверь мне! Марианна, милая, чёрный котёнок мой! Я не обману тебя, как сейчас хочу обмануться сам.

Не надо меня жалеть, пусть остановится это мгновение, пусть я встану пред тобой на колени в том ли парке, на обрыве ли у реки или на вершине самой высокой башни.

— Будь со мной, Марианна! — молю я тебя. — Будь со мной всегда! Ты никогда о том не пожалеешь. Мне не найти иной такой, Ты одна в этом свете.

Но ты молчи, молчи, и слушай, что я еле слышно шепчу, и хотя хочется кричать во всю мочь от восторга встречи с тобой, мой шёпот так похож на стон…

Я прошу у тебя не просто доверия. Я прошу взять мою жизнь, мою судьбу, я их не хочу больше влачить вот так, без тебя, Марианна, и просто не мыслю, как можно жить, прикрывая всякими «великими» целями единственную, затмевающую всё.

Две ужасные недели без тебя, когда, как зверь ходишь из угла в угол по пустым горницам усадьбы, и всё летит из рук…

* * *

— Едва она уехала на воды, так прописал лекарь, у нас начались дожди. Проливные — словно, вместе с моей Марианной, укатило на море и солнышко. Пять суток подряд.

На праздник Фригг было ещё светло, но и потом в ночь и весь последующий день, представь, в самой середине лета, идет всё тот же дождь.

Меня охватила безысходность. Музыка не радовала слух, мёды не пьянили, ни одна из прежних забав, никакая из самых нужных работ не приносила мне радости, и не сложилось ни единой баллады, как я ни пытался превозмочь в себе это.

Ах, Старик! И снова к ней, все мысли, все слова, все побуждения. Я ждал заветного голубя, я представлял, как Марианна нежится на горячем песке, как, обнажённая, она загорает, окуная изумительное тело в волны светлоокой Сол.

Всё шло как-то буднично, и только звериная тоска не отпускала меня ни на миг. Снова пусто, и пусто было на душе. И мне снился сон, как пол её неприступного замка я усыпал цветами, чтобы Марианна шла по ним, точно эльфийская княжна из несбыточных грёз, чтобы она купалась бы в них. А я срезал все шипы до одного, лишь бы ни один из них не поранил нечаянным касанием её бронзовую от загара, но всё такую же волнующую, кожу.

Поутру, когда я очнулся, мои ладони были исколоты в кровь. Это было знамением!

— Да, боги предупредительны, в том смысле, что заранее предупреждают смертных о таящейся опасности, — совсем тихо проговорил Старик. — Ты, Ридар, держишься прежней веры, а так ли преуспел в ней? — спросил он погромче. — Вспомни!

Старик поднялся, распрямился, расправив могучие плечи, восстал, точно грозный великан. Потом, ударив в ладоши, в такт ударам он запел тяжёлым густым басом:

«Женщин любить, в обманах искусных, — что по льду скакать на коне без подков, норовистом, двухлетнем коне непокорном, иль в бурю корабль без кормила вести, иль хромцу за оленем в распутицу гнаться».

— А я вот что отвечу, старец! — разозлился Ридар, и, смело глядя своему гостю в глаза, тоже пропел:

«Мужей не суди за то, что может с каждым свершиться; нередко бывает мудрец безрассудным от сильной страсти. Никто за любовь никогда осуждать другого не должен; часто мудрец опутан любовью, глупцу непонятной».

— Это я-то глупец? — расхохотался Старик, схватившись за бока. — Да что же ты, приятель, жалеешь тогда об этой одной-единственной вещи? Ведь ты судишь свою ненаглядную Марианну за её любовь к Орму. А ещё недавно и вовсе жаждал убить его. Уж кто из нас дурак, так это ты, а не я!

— Ты и о том прознал, проклятый колдун! — крикнул Ридар, но опомнился, и продолжил спокойнее. — Да, я теперь другой человек, Старик! Во мне нет больше былого Света. Со мной опасно теперь рядом любой и любому. Но пусть пройдёт месяц, год, много лет. У меня теперь есть две цели — я верну себе похищенную женщину, и я уничтожу Орма, рано или поздно. Я так сказал. Да будет так!

— По-моему, ты обманываешься в сроках? — весело ответил гость. — Да, с кем не бывает?! Лучше, выпьем-ка теперь из моей чаши!

— Выпьем! Но уже как два месяца я только и делаю, что пью, не пьянея.

— Это особый мёд! — возразил Старик, доставая из-под плаща чашу, которая на глазах Ридара стала сама наполняться душистым пенистым напитком.

— Экая диковина! — удивился Ридар.

— Содержимое лучше вместилища! — пояснил его странный гость. — Пей же, и я за тобой, мы пригубим из одной чаши.

— Теперь уже всё едино! — промолвил Ридар и сделал глоток, словно хотел выпить море.

* * *

Вот ты и вернулась, моя родная Марианна! Но у отца колесницы наготове. Так, не берём же никого с собой, и прочь отсюда… На все четыре стороны, Марианна! На все четыре, мой холодный чернокудрый демон! Только ты и я.

Или мы, рыцари, слишком радужно смотрим в будущее. Зачем же ты тогда вернулась? Чтобы я мог, наконец, украсть тебя, милая? А я и не могу видеть грядущее иначе, зачем тогда вообще жить? Марианна! Никто из нас не стеснит друг друга никогда. В конце концов у тебя будет время убедиться в моей искренности и честности, а главное, в том, что если я дам тебе слово быть верным до самого конца — я его постараюсь сдержать, коль ты позволишь мне это.

Я видел смерть, не так много, но видел. И я нёс её сам на острие меча. Я знаю предательство и разочарование, может, не в полной мере, но с меня этого было довольно, да, ты тоже всё это видела, наверное… Так неужели ничто не подсказывает тебе, что в этот раз всё уже идёт не так!? А лучше, чище, совсем, совсем по-другому, по-настоящему, как бывает только в детских сказках…

Да, в сравнении с этими горячими арапами, что, проходя мимо, громко обсуждают тебя на своём тарабарском языке — я просто лёд чистейший, я северянин — всё необузданное и дикое прячется во мне. А если что и проявляется — под твоим строгим взглядом я загоняю это вниз, в самую глубину. Может быть, я даже сумею так долго существовать, прежде чем ты разрешишь мне выпустить себя. А коль не суждено… Я не знаю, что тогда.

Позови меня, просто позови, и даже если ты спрячешь пронзительный, ни с чем не сравнимый взгляд этих внимательных глаз за длинными ресницами, я хотя бы обхвачу твои загорелые под южным неправедным солнцем колени. Уткнувшись в них лицом, я поведаю тебе о той нераскрытой, таящейся во мне нежности, которую не доверить никакому пергаменту. О том, как ждал тебя, как схожу с ума, и как счастлив, что ты снова здесь, рядом.

Так повелевай же, любимая! Что же ты медлишь!? Что же ты молчишь?

Я, быть может, и дурак, коль всё это так открыто говорю тебе. Но разве это не лучший способ доказать, что я не лгу. Ты лишаешь меня даже самой надежды быть необходимым. Зачем ты так? Сегодня я и мизинцем не коснулся твоей кожи, а ты так отдёрнула руку, едва я указал на этот странный змеиный браслет… Твоя воля, Твоё слово тут для меня закон. Но, коль я не совсем безразличен, родная, милая моя, да подскажи же путь, который ведёт к твоим ногам, и к твоей руке, извлекающей из струн столь пронзительные звуки грусти и любви.

А мой путь давно безжизнен без тебя, о жестокая валькирия. Если я не нужен, если в тебе не теплится ничего, ни лепестка… то пусть отныне он будет таким.

Но что же ты молчишь, если хотя бы искра, хотя бы уголёк мерцает в тебе, в этих дивных очах?

И я поддался бы им, и я пропал, я хотел бы пропасть, утонув в твоих чудных глазах, потерять в них всё то, что нашел до сих пор, потерять себя и стать иным, пройдя этот сосуд перерождений. Пусть будет тихий вечер, нешумный круг редких друзей, ласковая мелодия божественной лиры, проникающая сквозь полутьму. Я приглашу тебя на танец, медленный и неспешный, вечный танец, как пригласил бы тебя на Жизнь до исхода.

Пусть будет потрескивать костёр, пусть всё повторится, когда, вдоволь накружившись в хороводе, мы взойдём на крутой берег Вислы, и слыша лишь один ту скромную мелодию, я предложу, я прошу, я буду умолять тебя всего об одном танце среди последних зелёных мурав умирающего лета.

А теперь ты спи, и смотри свой сон, о сумасшедшем, поверившем в случай, судьбу, сказку. О том, кто создал себе богиню, и о том, что она не должна быть так безжалостна и неумолима.

Целую твои пальчики, да воссияет на каждом из них кольцо или перстень. Тогда будет предлог ещё раз перецеловать их все до единого. Ответь же хоть что-нибудь! Потому что та пустота, куда уходили мои письма эти последние месяцы, меня приводит в такое же страшное опустение. Словно какой-то чёрный коршун бил влёт этих милых голубей, раздирал их на клочья и выклёвывал маленькое сердце.

А со мной? Что будет со мной? Ничто не обессиливает так, как нежелание принять помощь. Великие боги! Да скажи хоть одно слово! Я молил бы тебя только о том, чтобы принять на себя ту боль, хотя бы малую толику боли, что ты испытываешь последнее время. Незнание, непонимание, что с тобой происходит. Возможность быть одним лишь зрителем — эта роль изводит меня, доводит до полоумия. Сказать, что ты прекрасна — это оскорбить тебя. Марианна, ты сама не представляешь, насколько ты очаровываешь людей, то сияя воинственной валькирией, то щекоча им нервы хитрым чёрным котёнком, а то просто убивая холодной рассудительностью. Зачем же ты губишь себя, ввергая в какую-то странную небыль, из которой возвращаешься вот уже не первый месяц с такими потерями.

Ты будешь счастлива, я клянусь, что сделаю для этого всё… и даже выше моих сил. Я облеку тебя в царственные одежды, ведь украсить каждый из этих перстов — это так мало и естественно. У тебя будет величественный замок, и в нём всё самое лучшее, если это так необходимо для счастья.

Но, ради всего святого, не замыкайся в своём замке. Ты думаешь, это ты в нём заключена? Нет, это я узник одинокого замка, названного, словно в насмешку, твоим благословенным именем. Марианна! Марианна! Марианна! Я произношу его нараспев, мне становится теплее на душе.

Я восславлю тебя в моих балладах, я пронесу славу твою на острие меча.

И я… Что я? Да оживи же меня, выпусти всё лучшее во мне, и запри всё худшее! Ты одна, одна в целом свете можешь это сделать со мной. Я не хочу, чтобы это была не ты!

Пусть же моё чувство застынет на пике, на взлете, пусть я продолжаю парить… А ты, … неужели ты не взлетишь, не поднимешься ко мне в эти выси, где мне так одиноко, Марианна? Или ты просто спустишь тетиву, пока я на излёте? Что ж, стреляй! Я даже не успею удивиться, я приму эту стрелу от тебя, как должное, и не спрошу, за что. Что плохого я сделал Тебе, родная!?

Если это так случится, то вдруг, когда-то, много лет спустя, ты, быть может, услышишь одну из тех баллад, которых я не спел тебе у костра в нашем лагере — и тогда ты вспомнишь об этом выстреле, убивающем без промаха.

И если я не сумел разбудить тебя — то горе мне, то моя вина, а не твоя. Значит, я просто не так талантлив, не так добр, не такой… словом, каким ты хотела бы видеть рядом верного рыцаря.

Если бы ты указала только путь. Я постарался бы стать таким, каким хочешь ты. И, наверное, из третьего котла с кипящим молоком я всё-таки выйду на божий свет. Не надо варить меня, душа, в кипятке первого. Я тебе ещё пригожусь. Позови меня, ты только позови! Позови, как-нибудь, через сотни веков. Или вот сейчас, прямо сейчас, Марианна-Марианна, моё чудо и спасение моё.

* * *

— Я проведал, что есть некто по имени Орм, — продолжал свой рассказ Ридар, глоток за глотком отхлебывая из непустеющей чаши, — Орм, который полтора года назад обманул её. Хоть и дракон, как выяснилось, но она была к нему сильно неравнодушна. Именно тогда мы и встретились. Орм был горяч, весел, талантлив, любвеобилен. Это и положено дракону, он не такой, как мы, люди.

— А главное, драконы совсем не такие, как рыцари! — поправил Старик, отпивая в свою очередь.

— Первые признаки её превращения я заметил слишком поздно. Ещё в Великий праздник Тора она была той самой славной Марианной, к которой я привязался… Да что там, которую я полюбил так искренне и чисто. Ещё до праздника уставшей к исходу года Сол она оставалась всё тем же милым, родным человеком, которому я был нужен. Я её ни в чём не торопил, зная немного девичью историю или догадываясь о том, чего она мне не говорила… Двенадцатого дня после Громницы мы встретились — отметить год с того самого момента, когда я первый раз предложил ей кубок. До того мига я лишь издали вздыхал о ней, и мы наблюдали друг за другом украдкой. Итак, это был год, самый лучший в моей жизни, и такого уже не будет никогда…

Ридар сделал ещё глоток, качнулся и уронил голову. Но пламя полыхнуло, и он очнулся, точно задремавший путник.

— О чём это я? Ах, да! У меня был обручальный перстень белого золота с аметистом, камнем вечной любви. Это было уже особое кольцо, я неспроста ходил к волхвам. Мы сидели по разные стороны стола, и я опустил на её глазах этот перстень в бокал красного вина. Он оказалось на дне. Марианна выпила вино и примерила кольцо на тот палец, где ему и суждено было находиться.

Потом были цветы и долгие неспешные слова уже у самого её дома…

В благословенный день Фрейи накануне праздника Сол, она была всё ещё тем самым человеком с изломанной судьбой, которого я выхаживал, как мог, пытаясь притупить боль от драконьего яда.

Прости, Старик, я выхаживал её для себя. То, что я ей был нужен, придавало мне колоссальные силы, такие, что сейчас мне дают ярость и боль. Но тогда это были светлые силы, у меня получалось решительно всё. Я ввёл её в круг людей, близких мне, которым я безраздельно доверял, я придумал для неё и для себя радужный мир, в котором, мне верилось, не может быть ни драконов с их ядом, ни предательства.

Итак, в пятницу, накануне, она была всё ещё тем единственным человеком, потеря которого стоила бы мне себя и Удачи.

Мы встали лагерем близ капища, где это было и в прежние времена, разбили шатры — гости праздника ещё не все съехались, а я не люблю шумных сборищ. К тому же лишь посвящённые могут прибыть на праздник.

Ночь прошла замечательно. На груди, в ладанке, я давно носил ещё одно кольцо, таким можно лишь раз в жизни украсить персты избранницы. Они жгло меня, но я терпел. Когда Марианна отошла от костра, мы оказались бок о бок с её матерью, удивительно похожей на дочь, словно бы между ними не было двух десятилетий. И я сказал ей, что хотел бы сделать Марианне предложение.

— Повремени, Ридар! — молвила она. — Я и сама вижу, к чему идёт дело, но с дочкой сейчас творится неладное.

— Значит, я не ошибся! Это ведь Орм? — проговорил я.

— Она справится сама! Не мешай ей, такие раны не заживают скоро, — ответила мать.

Мы ещё немного поговорили, и она ушла спать вслед за дочерью.

На другой день был ритуал, и каждый, кто принимал в нём участие, говорил сокровенные слова богам пред ликом кумиров:

— Время поворачивается, скоро завертится новый круг, — произнёс я, — падут на землю великие снега, покроют её пушистым одеялом. Грядёт великая охота — и пусть каждый ловчий догонит своего зверя, но пусть самый хитрый и умелый зверь избежит своего охотника! — Потом я добавил, глядя на Неё. — Это и время свадеб, так пусть же каждый суженый найдет свою суженую, а она обретет его. Да будет так!

— Нельзя бросаться клятвами, потому что сказанного не воротишь, Ридар! — только и вымолвил Старик, но рассказчик прервал его.

— Подожди, и мне это ведомо. Но слушай же дальше, ты, в самом деле, напоил меня, Старик, и в наказание за это услышишь историю до конца. Пусть она покажется тебе бессвязной, но язык уже заплетается, путаются мысли, и пока я не свалился тут…

Впрочем, и она в следующую ночь выпила не в меру напитков. И когда я попытался с ней поговорить, она от меня просто убежала. Я лёг в шатёр и стал слушать лес.

Вскоре Марианна вернулась к костру, ещё более хмельная. Мёды, приготовленные загодя, выпили в первую же ночь, но это был чистый напиток. Кто и что наливал ей в кубок?

Она сказала, как ей хорошо сейчас, но почему-то очень холодно. Я никогда не поверю, что мёд вызывает озноб. Наконец, она спросила у оставшихся при костре, где это Ридар. Но они были тоже пьяны. Ты слушай, Старик! И молчи! Это весьма поучительная история, а меня, когда я сам напьюсь, пробивает на душещипательные разговоры.

Я взял топор и двинулся в лес. Я повалил высокое живое, красивое дерево — простите меня, боги — и приволок его к костру.

Когда я вернулся, она сидела на прежнем месте, укутавшись в одеяла. Я попросил её перейти в шатёр к матери, но Марианна возразила, что там холодно, а здесь её греет огонь. Потом она легла прямо у костра.

Как одержимый, я расправился с сосной. Пламенело страшно. Футов пять, а то и шесть в длину — полыхающие угли.

Она лежала, чуть приоткрыв глаза, и смотрела на небо, куда возносились искры. А я сидел всю ночь у её изголовья, изредка поворачивая поленья и поливая угли, норовившие то и дело добраться до неё. Тогда я укрыл её плащом, а утром оказалось, что он прожжён в нескольких местах случайными искрами, что не может не случиться у костра…

Мы уже стали сниматься, когда в лагерь пришёл один наш общий знакомый. Старик, он нес в руках рог с мёдами. Ты, конечно же, знаешь эту замечательную историю, и слышал об Одине, который похитил мёд поэзии у великанов — этим он украл у них Удачу.

Это был чужой рог, Старик! И это были чужие мёды!

Одно дело, когда рог принимается из рук хозяина, и ты пьёшь с ним на равных. Но сакральный напиток был у кого-то унесен, украден, а может это позволили сделать намеренно. И выпитое тогда может сравниться по действию разве лишь с драконьим ядом.

Прежде чем я успел что-либо сделать, рог пошел по кругу сидящих у костра. Из рога испили все, кроме меня, когда я добежал — было уже поздно. Пили все, великие боги! И первой — Она, моя Марианна, принимая отравленную заклятием брагу из этого сосуда. Да, рог был, несомненно, защищён от непрошеного человека. На нём не было надписей, но серебряные змеи оплетали его сверху донизу…

— … Приходи к нам завтра, — сказала её мать, помня о моих словах.

И снова лунный день, а мне везёт разве что в среду, — сбивчиво продолжал свой рассказ Ридар. — Но я не мог больше медлить.

Марианна была не в настроении. Она была просто подавлена, и первый раз, по словам матери, улыбнулась, только завидев меня. За разговорами — доброе вино, вкусная пища — мы кое-как привели её в чувство. Она отошла, стала неожиданно приветливой, и я подумал, что надо скорее делать ей предложение.

Играет музыка, эти восхитительные виолы.

Вот сейчас, уже сейчас…

Вдруг среди танцующих появляется высокий светловолосый, бледный парень. Я видел его несколько раз, но никогда бы не подумал, что это мог оказаться сам Орм. Он делает знак Марианне. Они отходят в сторону и обмениваются парой фраз. Я срываюсь с места и уже иду к ним. Но разговор завершён, Орм исчезает, а Марианна возвращается к нам. Затем, сказавшись больной, она поднимается к себе и пропадает навсегда…

Три дня я пытаюсь встретиться с ней. Она назначает время и место, но не приходит. В пятницу утром у меня идёт горлом и носом кровь, хотя я не слабого десятка.

Я беру злосчастное кольцо и мчусь к ней, загнав коней. На пороге у её дома одна из роз ломается, и в руке уже чётное число. Но я не внимаю предостережениям богов.

Наконец, меня принимает её матушка. Она в крайнем недоумении, как, неужели я ещё ничего не знаю? И она сообщает мне новость. И белый свет меркнет в глазах. Я ухожу, оставив кольцо новобрачной. Я бреду, не разбирая пути, через спящую долину, а с того её конца мне весело подмигивает огонёк. Это горит мой дом, а в нем все дурацкие вирши.

Да, как смешно! Утром следующего же после явления Орма дня, они тайно обручились. А сегодня у них свадьба, настоящая свадьба, Старик. И он уже обвивает её кольцами, как тот злодейский рог.

Теперь самое страшное. Я привык доводить дела до конца, Старик — меня несёт, но ты потерпи, ведь сейчас самое интересное!

Я решил, что всё-таки встречусь с Марианной в последний раз, до того, как она выйдет замуж. А вдруг, всё-таки, случится чудо… Но плоды любых дел отныне будут зреть долго, и не один год, как я понял.

Мне, конечно же, не хотелось незваным викингом прийти к ней на свадьбу, там бы я просто не ручался за себя.

…В горнице никого не было, кроме неё и матери. Та предупредительно вышла, едва я приблизился. Потом я опустился у ног Марианны на колено и сказал всё, что себе сочинил, глядя в мутные, безжизненные глаза змеи.

Старик! Это была совершенно иная женщина. Она была одета не так. И не так причёсана. И в глазах её не было ничего от той любимой и родной женщины, которой я слагал баллады. Ничего от той поразительной женщины, о которой мечтал, во имя которой я перевернул бы мир…

Это была нежить, передо мной сидела нелюдь! И впервые за всю свою жизнь я по-настоящему испугался. Это была подмена, великие боги!

Она сказала мне, что очень жаль, мол, так получилось. И что ей надо было давно признаться: «Я использовала тебя, Ридар, когда Орм был холоден и не прилетал ко мне. Но теперь он мой и только мой!»

Наконец, её уста произнесли, что никаких, совершенно никаких чувств она ко мне не питает, и надеется на крепкую дружбу впредь. Потом Марианна, словно оправдываясь, заговорила о достоинствах Орма.

Я прервал её и молвил, что дружба и любовь — разные вещи. Я сказал, что приду к ней на помощь, когда она меня позовет, я сказал, Старик, что когда этот Орм, будущий муж, не сумеет помочь ей, я приду, а пока…

Она остановила меня в дверях. Она удивилась: неужели мы больше никогда не сядем в большой зале у камина, и я не поднесу ей кубок вина. «Мне так не хватает наших вечерних посиделок», — вздохнуло то, что было некогда Марианной.

Увы, родная, но дружба не состоит в приятной выпивке и развлечениях. Потом я добавил к сказанному, чтобы она никогда не пила впредь из чужих кубков чужих напитков. Марианна отвернулась.

Я продолжил, что мне не в чём её винить, что она чиста передо мной, и что я мечтал бы всю оставшуюся жизнь о такой Женщине. Нет! Не той, какой она теперь стала, а какой была.

То, что прежде называлось Марианной, протянуло мне кольцо. Оно сказало, что я, мол, оскорбляю чужую невесту этим свадебным подарком.

— Кольцо проклято отныне, и никто его без ущерба для себя не наденет! — был мой ответ.

И я вышел вон. На мне словно бы не было кожи, я почуял, что и сам начинаю покрываться чешуёй. А потом… Да ты и сам все знаешь, как хотелось встретиться с Ормом, который так умело избегал меня эти полтора года. Я бы засунул в его глотку меч по самую гарду… Да что-то подсказывает мне, в мире не бывает случайностей, а подобное всегда стремится к подобному. Может, и не яд тому виной, может, Орм и не так виноват, как мне представлялось прежде.

И всё-таки в день их свадьбы я поехал к Ясеню, я молил богов вернуть её, и тогда я начертал те руны…

— … которые были прочтены. — Довершил Старик. — А потом ты снова бежал, как сумасшедший… Может, хватит бегать от себя, пора и честь знать? И цену себе. А, Ридар? Ты не дракон, ты просто устал. Ни один дракон не ест сам себя… Кожа, конечно, погрубеет, но это даже к лучшему.

— Видел, как испортилась нынче погода!? — вдруг спросил Ридар своего странного гостя.

— Ещё бы. Ни с того, ни с сего — снег! — подтвердил гость.

— Это боги услышали мою мольбу

— Возможно, — улыбнулся Старик и встал. Укутавшись в плащ, он взялся за посох. — Мне пора, Ридар! И желаю тебе хорошенько выспаться, а Орма выкинуть из головы. Это не самый последний дракон, которого ты встретишь, хотя каждый раз у него будет иное обличие, но суть от этого не меняется.

Ридар кивнул, сползая с бревна на четвереньки.

— Да, чуть не забыл! Слушай-ка! — хохотнул Старик и обернулся, — Ты руны-то в другой раз черти отчётливей. Маленькая неточность чревата самыми неожиданными последствиями. Помни об этом! Хотя, другого раза уже не будет, — ещё раз ухмыльнулся он. — Прощай! И никогда не говори женщинам без глаз, что они неповторимы.

Как Старик уходил, Ридар уже не видел, иначе бы сильно поразился тому. Он повалился тут же, у костра, и забылся мёртвым сном.

* * *

Миновав сквер с вечно зелёным Пушкиным, он спустился в печально известный подземный переход и уже через пару минут оказался на другой стороне Тверской.

— Ещё и шести нет, а как темно! Пусть лучше темнеет снаружи, чем внутри, — думал он, продолжая путь. — А неплохо бы сейчас по непогоде завалиться в какой-нибудь кабак… Не каждый день и не каждую ночь случаются такие знаменательные события.

Бронная была на удивление пуста, и если, конечно, мерзкий моросящий дождик служил тому виной — он всё равно пройдёт по этой темной улице от начала и до конца. А потом, как бог на душу положит — может, всё-таки в кабак, или будет вот так бродить по Москве до самого утра.

— Отстаньте от меня! — раздалось совсем близко.

Он остановился, пригляделся, проклиная разбитые фонари, и пошел на голос.

— Придержи её! — послышалось из темноты.

— Мерзавцы! — ответила женщина.

Ридар зашагал быстрее, нет, он уже бежал.

— Так, красавица, поглядим, чем мы богаты!

Первый — белобрысый, коротко стриженный, в кожаной куртке с блёстками — стоял к Ридару спиной, он успел обернуться на звук шагов, все еще держа в руках дамскую сумочку. Второй прижимал к стене небольшого росточка, хрупкую, как эльф, девушку. Но она яростно пыталась вырваться, и, наверное, ей бы это удалось и самой.

Ридар молча ударил. Ударил зло и резко. Белобрысый отлетел к двери подъезда. Его напарник мигом утратил пыл и бросился наутёк.

— Трус! — крикнула девушка и тут же поправила ладонью волнистые волосы.

Белобрысый выругался, отшвырнул сумку и кинулся на обидчика, но Ридар свалил его расчётливым ударом в челюсть и тут же добавил ногой «под дых».

— Пшёл отсюда! — процедил Ридар, почти не раскрывая рта.

Белобрысый не заставил себя долго упрашивать, и тоже показал спину, прошипев что-то на местном наречии.

— Надо же, как приятно! Полегчало!? — удивился Ридар. — Даже пальцы не раскровил.

Затем он нагнулся, чтобы подобрать кредитки и прочую дребедень.

— Спасибо вам.

Великие боги! Что это был за голос! Какой сладчайшей музыкой он прозвучал. Ридар поднял глаза на незнакомку и встретил такой же настороженный взгляд. Но то были очи чистейшего Человека, в них никогда бы не спрятался яд измены, в них был Свет, в них была надежда. Там было всё!

— Марианна, — просто сказала она и протянула ему маленькую ладонь.

Он принял её, озябшую, в свою, широкую и горячую.

В следующий же миг Ридар опустился на колено, и его губы лишь слегка коснулись пока ещё холодной нежной кожи, под которой дрогнула какая-то жилка.

— Ты сумасшедший! — медленно, нараспев произнесла она и свободной ладонью провела по его мокрым волосам.

Всё, что минуло — прах и тлен! Прошлого уже нет!

10 ноября 2001 года
* * *

«Случается так — остывают сердца…»

Случается так — остывают сердца, снег покроет планету, и «черной дырой» может стать звезда, И Мрак победит над Светом. Ты вновь ускользаешь — и гаснет свеча, вспыхнув, было, «сверхновой». Не надо о звездах хладных мечтать? И в небо глядеть не стоит! Мосты сожжены, корабли — на дне, ржа точит сталь кинжала. Никто не приходит ко мне во сне, И даже память устала. Ты эту тишь разорви! Не молчи! Слышишь, моя святая! Легко разминуться в густой ночи — А мы, как слепцы, плутаем… 20.12.2000

Я только учусь…

— Граждане! Граждане! Ну, чего собрались? Оставьте их в покое. С кем в детстве не случалось? — миролюбиво заметил дядя Коля, — Дети же! Школьники. Сегодня — враги, а завтра — друзья лучшие…

И прохожие оправдывали своё имя. И проходили мимо.

Но эти двое были врагами, самыми настоящими. Первый — белобрысый юнец одиннадцати-двенадцати лет. Второй — скользкий, чернявый, как армянин, волосатый парень с весьма заметной бородёнкой и отвратительными усиками.

И как нашим праведным согражданам не бросилась в глаза эта разница? Может, «добрый» дядя Коля в вечном чёрном драповом пальто, постукивающий палкой об асфальт, внушил им, герой нашего двора, что мальчишки — это будущие воины. Может, у кого дел невпроворот, особенно под девятое мая…

Удары сыпались один за другим. Стучал палкой об асфальт и дядя Коля. И ещё не понятно, он так угадал, или избивавший подстроился под ритм пенсионерской клюки.

— Чего тебе, чего пристал? — задыхаясь, прохрипел юнец.

— Ещё спрашивает! — злорадно ухмыльнулся «армянин», лизнув окровавленные костяшки пальцев, и снова угодил «школьному товарищу» под дых, чем заслужил аплодисменты сидящих поодаль на брёвнышке парней.

— Знатно дал! Ара! Так его, — скандировали зрители, покуривая да поплевывая под ноги.

— Дядь Коля! Иди к нам! Пива хош? — пригласили они пенсионера.

— Задаром — кто не хочет, — согласился тот, поправляя очки-кругляшки, — Ладно. Ара, оставь его, кабы чего не вышло? — забеспокоился дядя Коля и поковылял к собутыльникам.

— А чё с ним станется? — хохотнул «армянин», пнув мальчишку ногой. — Мне поиграть, может, охота.

— Хозподи, чаго деется-то? — прошамкала старушка, гулявшая тут же с внуком.

— Ступай, ступай себе, мать! У нас мужской разговор, — проводил её Ара.

Высоко задирая ноги, взад и вперёд вдоль площадки бегал физкультурник, изредка он посматривал на происходящее, но не прекращал тренировки.

И шли мимо убелённые сединами, с орденами на груди…

— Нехорошо, молодые люди! — строго заметил первый.

— Пускай разминаются! Злее будут! — успокоил его второй.

— Эх, молодёжь…

Физкультурник, немного поколебавшись, ещё раз пробежался туда-сюда и уже не возвращался. Двери на балконах и окна были плотно закрыты и зашторены. Пыль, знаете ли, и солнце.

* * *

Ещё десять минут назад солнце, многократно отражённое в зеркале луж, бросало причудливые блики на клетчатые стены девятиэтажки. Кустарник шелестел молоденькой листвой.

Он шёл из школы, на душе было легко и весело. Сегодня он задержался — рисовали стенгазету. К светлому празднику Победы.

— Класс непременно займёт первое место, — думал мальчик.

— Эй, пацан! Поди сюда! — окликнули его.

Обернулся. На бревне сидели трое. Cамым глупым из троицы, по его мнению, был Ара. Он даже «Легенды и мифы Древней Греции» не знает.

— Зачем?

— Надо, если я говорю, — пояснил Ара.

— Ну, подошёл.

— Чего так медленно? — спросил тот.

— Думал, зачем зовёшь.

— А чего тут думать? Закурить есть?

— Сам знаешь, что нет, — ответил мальчик.

— Ты как со старшими разговариваешь? Дядь Коля! — окликнул Ара старика, семенившего мимо. — Вы только гляньте, совсем нас не уважает молодое поколение!

Дядя Коля приблизился, пахнуло дешёвой вонючей колбасой, он посмотрел на упрямого мальчика сквозь призму круглых очков сверху вниз, погрозил ему пальцем и проговорил:

— Cтарших надо уважать, юноша.

Школьник затравлено глянул на пенсионера. Потом на компанию. Огляделся. И вдруг просто повернулся и зашагал прочь, помахивая портфелем, откуда торчала длинная линейка.

— Куда? А прощения? — услышал он за спиной голос Ары.

Пошёл и не оглядывался больше.

— Вернись, сучонок! Хуже будет!

Шёл и не оглядывался…

— Ну, держите меня, ребята!

Он шёл и не оглядывался, считая недостойной эту слабость. Шёл и не оглядывался — ненавидя и презирая это великорослое ничтожество.

— Стоять! — заорал Ара.

В три прыжка он настиг мальчика, рывком повалил на землю и стал остервенело избивать ногами…

— Ой, ребятки! Матерей вы своих не жалеете! — сказала сердобольная тетушка, высунувшись из окошка первого этажа. — Им ведь стирать — не перестирать.

— И чему тебя только в школе учат! — юродствовал Ара. — Дебил. Дают — бери, а бьют — беги. Побежал бы — ничего с тобой не стало бы.

— Тварь! Гнусь! Гадина! — выпалил мальчишка, вывернувшись из-под удара. Ему, наконец, удалось вскочить. — Ты сдохнешь, — повторил он, и указал на обидчика пальцем, — Не будь я учеником Трижды Мудрого.

— Спятил?! Книжек обчитался! Дебил и есть! — выговорил, словно запыхавшись от работы, Ара, но уже не так уверенно, как прежде.

— Черви сожрут твою плоть, — продолжал мальчишка, вытерев ладонью кровь под носом, но только размазал её по разбитым губам, — и грязь, которой ты являешься, разотрут сотни ног по улицам этого города, — продолжал мальчик, не опуская указательного пальца. — Но, сперва, тебе предстоит долгая, мучительная жизнь. Её так и назвать-то нельзя.

— Во, больной! — Ара покрутил ладонью у виска и кивнул, словно приглашая дружков и дядю Колю присоединиться к веселью. — Совсем обчитался книжек, до одури… — повторил он.

— Ты сам. Сам! — пронзительно выкрикнул мальчишка и сделал властный жест рукой, словно приказывал всю жизнь, обратив большой палец вниз.

Ара отшатнулся, зацепившись ногой за арматурный прут, каких понатыкано сотни во дворах новостроек, не удержал равновесия и грянулся наземь.

— Теперь ты будешь ползать, как последняя тварь, до конца своих дней, — услышал он сквозь боль, поразившую его так подло в спину. В спину, где сидело три дюйма ржавого металла.

«Он ещё не волшебник. Ему лишь предстоит учиться, — подумал я и улыбнулся, поигрывая кадуцеем. — Но какой способный мальчуган! Да и кто сказал, что только любовь способна творить настоящие чудеса? Любовь — она совсем не по моей части».

2001

Смерть гоблина[5]

По утру лаяла очумелая собака…

«Духи! Душманы приехали!» — раздалось с улицы. «Молодых пригнали!» — понеслась благая весть от одного к другому. «Где? Откуда?» — и пошло, поехало… Курилки опустели. Все, кто был в казарме, высыпали наружу и теперь заинтересованно всматривались вдаль, туда, где за густыми, но аккуратно подстриженными кустами акации мелькали бритые головы новобранцев.

— Вот они, зайчики, — молвил Киреич и смачно сплюнул под ноги. — Вешайтесь, духи!

— Солобоны! — вторил ему Абдурашид и добавил что-то по-таджикски.

Эта рота в учебке держалась особняком. Все, как один. Личный состав её считал дни, когда окончатся распроклятые сборы, и они уже сержантами вернутся в свои части. Здесь — сам Устав, там — свобода и вольготная жизнь черпаков. Вот и долгожданное время завтрака. Старший сержант Лопатин построил своих подопечных, и они двинулись к солдатской столовой. На этот раз обошлось без лишних разговоров, подгонять роту не приходилось. Первые шеренги взяли ускоренный темп. Лопатин давно понял, в чём дело, и зло отсчитывал: «Ряз… з! Ряз… з! Ряз… з, два, три…» Они поравнялись со зданием казармы какой-то учебной части. Тут шеи черпаков вытянулись, и головы, как по команде, повернулись туда, где неизвестный старлей дрессировал плотный строй очередного призыва.

— Вешайтесь, духи! Ждём к себе через пять месяцев!

— Они у нас другой курс пройдут[6]! — загоготали будущие сержанты.

Лопатин оборвал их: «Разговорчики! Третий взвод!»

— Гы!

— Рота! Стой! …Ну, сколько вам дать времени, чтобы насмотреться?

— У, чмошник[7]! — пробормотал Киреич.

Но, как ни странно, подействовало. Все притихли и до столовой не проронили ни звука. «Откуда такая ненависть? Почему такое презрение? — думал Лопатин, — Подумаешь, год отслужили!» Он, впрочем, тут же поймал себя на мысли, что сам свысока относится к подопечным. Была в сердце и досада, как Лопатин её ни прятал, старшего сержанта вот-вот должны были уволить. В Уфе его ждала девушка (если ждала), и он поспешил написать ей — после праздников будет уже дома. А сегодня — двадцатое мая. Навязались командированные на голову. «Обучишь — сразу дембель!» — в который раз пообещал комбат, а замполит потупил глаза, поскольку клялся и божился отпустить отличника боевой и пока ещё политической в неделю после мартовского приказа.

В столовой дружно стучали ложками и выискивали в бело-жёлтом жирном вареве куски мяса.

— Опять «дробь 16»! — скорчил рожу Киреич. — Эй! Душара! Соль где?

Дневальный Реншлер услужливо кинулся за солонкой, но Абдурашид ненароком подставил ему подножку, и бедняга растянулся на склизком плитчатом полу.

— Ррота, встать! — гаркнул Лопатин. Он прекрасно видел, в чём дело, но ограничился лишь тем, что поднял и вновь посадил головорезов: — Ррота, сесть! Ррота встать… Рота, сесть!

Киреичу, кстати, не вняли, и перловка начала таять. Дмитрий сидел за тем же столом, каша и ему не лезла в горло, но он заставил себя через силу проглотить ненавистные калории. Пища для борьбы — так он это называл. Рыжий, щекастый, похожий на лисёнка Дема, сокращенное от Деменёва, спросил: «Все сахар взяли? А то — тут ещё остался!»

Наиболее ловкие потянулись к миске…

— Кому нужна белая смерть! — попытался пошутить Дмитрий. — Это сахар Реншлера, он дневалит, если не заметили.

— Кто не курит и не пьёт — тот здоровеньким помрёт! — провозгласил Киреич, сверкнул золотым зубом, и сахар исчез.

— Спасли, значит, «духа» от смерти! — рассмеялся Абу.

— Зря ты, Киреич, это сделал! Вспомни, как нас гоняли в своё время!

— Всё отлично помню, поэтому и съел.

— Слишком ты правильный, дорогой! Стукач[8], наверное? — бросил Дмитрию Абдурашид.

— Просто не терплю уголовщины. И кликухи мне блатные тоже надоели.

— Вот из таких и вырастают рвачи[9] типа Лопатина! — похлопал его по плечу Абдурашид.

Дмитрий не стал спорить с «дедом», как бы подчинившись незримой иерархической лестнице. Он промолчал, хотя внутри уже закипало, но год в армии научил его сдерживать эмоции. К чему радовать этих гоблинов[10]?

Не дождавшись ответа, враг решил подойти с иной стороны.

— А что, — осведомился Абу у Демы с Киреичем, — он и в части такой же неразговорчивый?

Те хитровато улыбнулись.

«А, сволочи! Боитесь при мне! Мало ли что случится? …Гоблины! Вонючие грязные гоблины! …Хорошо, что дембель неизбежен, как крах империализма!» — заметил про себя Дмитрий.

— Слушай сюда, парень! Будешь выступать — мы тебя не переведём!

Пажа посвящали в рыцари, даруя ему шпоры и опуская меч на плечо. Старослужащие по негласному неуставному закону раз в полгода переводили своих младших сослуживцев с одной ступени армейской феодальной лестницы на другую. «Дух»[11] превращался в «молодого» или «гуся», выдержав десяток ударов пряжкой по спине. Затем — в «черпака»[12], тогда разрешалось ослабить ремень и расстегнуть верхний крючок гимнастерки. «Черпак» в ночь за полгода до приказа становился «дедом»[13] и сам вершил торжественный ритуал посвящения. Но даже ему не дозволялось того, что мог вытворять после Приказа «дембель»[14].

— Ты понял? — настаивал Абу.

— Гм… Можешь считать, что я испугался, если это так существенно, — произнес Дмитрий и в упор посмотрел на мерзавца.

С каким бы наслаждением он свернул эту ненавистную шею. «Гоблин! Я тебя не боюсь! Это ты должен меня опасаться!» — Дмитрий представил, как невидимая властная рука тянет свои пальцы к заветной цели, как они сжимаются всё сильнее и сильнее… При этом у него и в самом деле нервно задрожала кисть, и он спрятал ее под стол.

Абдурашид с синим лицом повалился на плитки. Он задыхался, тщетно пытаясь избавиться от беспредельно разросшегося языка. В глазах рябило. Грудь судорожно сжималась. Тело не слушалось. Последнее, что он увидел — так это дежурный по столовой, который бежал к нему через весь зал, опрокидывая стулья.

— Когда я ем — я глух и нем! — прошептал Дмитрий, склонившись над гоблином.

— Что с ним? — спросил Лопатин.

— Наверное, подавился, товарищ сержант! — предположил Киреич, не подозревая, что не далёк от истины.

— Уводи своих! — тихо, но внятно сказал офицер Лопатину.

— Посуду на край столов! Встать! Строиться на улице! — взводный степенно направился к выходу. Справа и слева его обгоняли, закончив трапезу, солдаты. Они любопытно поглядывали на скорчившегося Абдурашида, который уже не производил впечатления грозного «деда».

— Становись…! — сержант высек подковой искру, обернулся к строю. — Подтянули ремешки! Застегнули крючки и верхние пуговицы!.. В частях у вас, должно быть, другие порядки? — продолжил Лопатин, выволакивая Киреича за болтающуюся пряжку из последней шеренги. — Но здесь вы в гостях. Так что, будьте добры, по уставу!

Он опустил слоистый кожаный ремень «жертвы» на асфальт и каблуком придал дугообразной бляхе выпрямленную форму.

— Чмо! — сквозь зубы выругался маленький, гаденький, узкоглазый Киреич.

— Вы что-то сказали, товарищ рядовой? …Встать в строй! — козырнул Лопатин.

— Есть, «встать в строй»! — угрюмо согласился посрамленный. Ещё бы он попробовал не согласиться, когда за Лопатиным Устав, и что самое неприятное — блатное неписаное право «дембеля».

— Рравняйсь! …Смирно! …Нале-во!

И зашагали! С песней зашагали… Про пламенный мотор вместо сердца, про цвет нации, что отбывает срок в авиации.

— Чётче шаг!

— Эй, длинный! Не беги, как страус! — пнул Дмитрия сзади Киреич.

— А ты поспевай, короткий! — отозвался он и судорожно стиснул пальцы невидимой ладони.

— Рряз! Рряз! Рряз… два… три…!

В ржавую канализационную трубу заползала помешанная беременная сука.

1988

Ларв

Ольге Куликовой

«…На помощь только враг придёт, Лишь праведник глядит лукаво, Всего прекраснее урод, И лишь влюблённый мыслит здраво». (Франсуа Вийон. «Баллада истин наизнанку»)

«Ларвы рождаются под влиянием особенно навязчивой идеи и поддерживаются за счёт витальной силы их создателя».

(«Магiя и гипнозъ. Разъясненiе оккультизма под редакцiей д-ра Папюса»)

4 ОКТЯБРЯ. На стадионе было нестерпимо холодно. Голова гудела, точно колокол Ивана Великого. Что-то мокрое легло на лоб.

— Живой? А мы думали — всё! С концами! — незнакомая пожилая женщина с добрыми глазами краешком платка провела возле моих в кровь разбитых губ.

— Нет, мать. Он еще поживёт… немного, только пусть зубы в другой раз не подставляет, — отозвался мужской сиплый голос.

Я посмотрел на благожелателя. А он не отвёл взгляда. Ему досталось не меньше моего — кажется, сломали нос. Но этот сиплый тип держался молодцом, а я чего-то раскис.

5 ОКТЯБРЯ. … Мне было одинаково плевать как на одних, так и на вторых. Я ждал Её, безуспешно ждал, и не было никакой надежды на встречу. Я простоял бы так, прислонившись к колонне, сотню лет — лишь бы Она пришла. Но неожиданно справа и слева в фойе станции метро хлынули спецназовцы.

— Лицом к стене, суки!

Едва я отрешённо глянул на это сытое рыло в камуфляже, мне тут же захотелось записаться в партию. Омоновец пихнул в спину, я упёрся носом в мрамор.

— Мужчины! Да что же это! — кричала сердобольная старушка. — Они же хуже фашистов!

Её вытянули резиной по голове, больше она не вставала. Краем глаза я заметил, как толпы горожан рванули вниз по внезапно застывшим эскалаторам. За ними гнались, отставших добивали, сильные давили слабых…

— Вот видишь, парень! — вторил моим размышлениям сиплый сосед. — Ты хотел остаться в стороне, а иногда бывают моменты в жизни, что нельзя сторониться.

Я хотел прервать эти, начавшиеся было, нравоучения, но опешил — как это ловко незнакомец проник в чужие мысли. Он, ко всё усиливающемуся удивлению, и не продолжал, а спросил, неожиданно и прямо:

— Никак, разлюбила!?

— Я лишь касался Её руки, помогая сойти со ступенек автобуса. Я не успел Ей ничего сказать. К тому же Она всегда любила другого…

— Все в мире беды из-за баб! — просипел сосед.

— Она не баба, — отвечал я и хотел уж задать вполне закономерный вопрос…

— Товарищи! Можно чуточку потише! Хоть под утро немного поспать! — привстал со скамейки изрядно помятый мужчина профессорского вида.

— Людовик Одиннадцатый, — продолжал мой странный собеседник уже шепотом, — как-то раз заметил: «Где замешана женщина, величайший дурак имеет больше шансов на победу, чем трезвый и благочестивый». Чтобы добиться женщины, надо стать подлее, ниже, чернее, чем ты есть на самом деле. Иначе — проиграешь более изощрённому ухажёру.

— Неужели нет иного пути? — усмехнулся я.

— Почему же? Есть!

— Забыть девушку, как дурной сон, и поискать другую?

— Разве я похож на злого шутника?… Есть иная дорога, но, вступив на эту стезю, с неё не сойдёшь просто так, — загадочно вымолвил он и добавил. — Знаешь ли ты, прости за фамильярность, что такое «ларвы».

— Какое-то жаргонное слово.

— Не «курва», а «ларв», — поправил сиплый.

— Не знаю! — сознался я.

— А желаешь ли ты выбраться отсюда?

— Безусловно!

— Так вот! Ларв — это желание, это твоя материализованная воля! Считай, что она есть особое живое существо, которое ты можешь воспитать и применить в самый подходящий для того момент. Я вполне созрел для побега! Ты со мной?

Я молча кивнул, я не мог вымолвить и слова — в двух-трёх сантиметрах над его головой пустота начала сгущаться, насколько на это способен воздух, и ещё через миг там колыхалось нечто, похожее на скользкого угря. Полупрозрачное, оно то концентрировалось, отливая серебром, то снова теряло и цвет, и контуры.

— Ты, наверное, хотел спросить, за счёт чего же ларвы существуют? — продолжал мой собеседник невозмутимо. — С одной стороны — это психическая энергия, это энергия твоих мыслей, полёт твоей фантазии — всё сознательное и бессознательное, а с другой…

— Эй там, «сочувствующие»! Что-то больно разговорились! — окликнул нас дюжий охранник.

Я и не заметил, как этот гад приблизился. Он — по ту, мы — по эту сторону колючей проволоки.

— А ну-ка! Руки за голову и ко мне, гуськом!

— С другой стороны… — чуть громче продолжал сиплый.

Затем постовой упал… (несколько страниц вырвано)

22 НОЯБРЯ. … и бессознательное.

Окончание первой четверти Луны. Через неделю полнолуние.

Как и советует Рамачарака, я представил длинный конус, скорее даже трубу, сужающуюся на том краю. Я отважился глянуть в неё, но мигом провалился в небыль…

Играет музыка. Зал? Скорее эстрада в парке Горького? На сцену поднимаются обычные посетители. Они поют шлягеры прошлых лет. Ко мне обращается ведущий, спустившись к скамейкам: «А что бы вы, молодой человек, хотели услышать от этой девушки?»

Это Она. C распущенными волосами, в длинном, по самые ступни, платье. Почему-то босая. Вроде и стоит рядом, но меня не узнаёт. Я: «А под Анну Герман — „Надежду“ — можете?» Она: «Никогда не слышала, но попробую!» Ведущий: «Продиктуйте слова!»

И вот Она на сцене. Подходит к микрофону, но спеть ничего не в силах — беззвучно открываются и смыкаются губы. Я подсказываю: «Светит… незнакомая… звезда…» Но Она беспомощно смотрит на меня, не понимая. Играет музыка…

На следующий день я позвонил Ей, несмотря на запрет. Трубку подняли, но молчат — несомненно, Она. «Подожди! Я должен сказать что-то важное…» Но в ответ — молчание.

29 НОЯБРЯ. Нынче у нас полнолуние. После ритуала релаксации в руках у меня словно огненный шар. Засыпаю мгновенно. Мне грезится, что подобрал на улице котёнка, а принёс его домой — оказалось, это уж девятый по счету.

Утром был на посту. Она приходит на работу как раз к девяти. Стоя по ту сторону улицы, я могу несколько минут наблюдать за Ней, любуясь несравненной статью, пока проклятый автобус не скроет в своих пыльных и потных недрах это милое создание.

Она не догадывается о моем присутствии. Завтра счастливые мгновения повторятся вновь. И пусть так будет каждый день.

1 ДЕКАБРЯ. Совершил ритуал Таро из семи карт. Вопрос: «Что будет, если я использую магию в своих отношениях с Ней?»

Сверху легли «Мир» и «Башня». Затем — «Учитель». Снизу — «Императрица» и «Любовники», над ними — «Колесо жизни». Треугольники сошлись на «Императоре». Надо мной тяготеет дело всей жизни, но малодушие сильнее, и без совета не обойтись… Что ж, такой совет мне уже дан!

Подсознательная любовь искренняя, она-то и подталкивает к действию, но это и есть испытание. Выдержав его, проявив терпение, при определенной удаче я получу желаемое.

А чего я, собственно, жажду? Эгоист! Она нужна мне, как солнце и воздух, но девушка любит другого, пусть тоже безответно. Она ничего не примет от меня, и стоит ли продолжать… Но путь избран, и с него просто так уже не сойти!

4 ДЕКАБРЯ. Последняя четверть Луны. На улице зябко. Снова странный сон.

То ли лагерь, то ли тюрьма, может, воинская часть. Я участвую в побеге. Многократно прокручивается один и тот же сценарий, но меня всё время убивают, и никуда не сбежать. Наконец, в последнем рывке, разбив огромное зеркало, вырываюсь сквозь него в Ничто, где полная и безраздельная Свобода. Имя ей — Безвластие.

9 ДЕКАБРЯ. Она спит на софе, подобрав ножки. Холодно. Рядом, свернувшись клубочком, дремлет тигровый котёнок. Она улыбается во сне. Я накрываю странную пару тёплым пушистым пледом и сажусь на краешек. Вот, так бы всю ночь смотреть на Тебя, не дыша. Может, Ты притворяешься, моя дорогая?

Очнулся — плед отброшен. Зверёныш хитро подмигивает и зевает, только Её нет. И след простыл. Выбегаю на улицу и кидаюсь от одного прохожего к другому — но никто не видел.

Сегодня впервые углядел собственного ларва. Слово «материализовал» слишком грубое. Он ещё совсем малышка и не столь устойчив, правда, как советовал Сиплый, свежая кровь придает ларвам стабильность.

11 ДЕКАБРЯ. Вчера было Новолуние. За окном мокрый снег. С утра отвратительные обмороки и удушье. Грани реальностей стерты, размыты. Я вижу Её лицо в воздухе. Почти прозрачное. Кто-то злословит, что неудачникам надо кушать побольше шоколада, тогда «чувство парения усиливается», и можно обойтись вообще без «любви». Пропускаю гадости мимо ушей — в разговор вступает Она. «Уж если ты пишешь мне каждый день письма, брось бумагу — пусть они будут на печенье! Иначе — читать не буду…» Весь день бьюсь над задачкой, как такое сделать — печенье хрупкое и ломкое. Только к ночи соображаю, что и это всего лишь сон.

22 ДЕКАБРЯ. День рождения. Как будто и не было. Ноль эмоций. Но, похоже, Исида, Жрица и Отшельник — эти три карты любят меня больше, чем остальные. И быть тебе одиночкой с лампадой знания в руке. На что она?

Бреду, точно слепец. А Ты потешаешься надо мною.

2 ЯНВАРЯ. Впервые выпал Маг. Седобородый волхв, у ног его — чаша, пентакль и меч. В руке — всё тот же факел. Это Воля! Что хотят осветить мне карты? Где ключ к разгадке?

Мне снится некий магазинчик. Мы заходим вдвоем. Я прошу налить вина — попробовать. Оно красное, солёное, как кровь. Но моя девушка говорит, что ей нравится. Хочу купить бутылку. Продавец: «С вас мильон!» В крайнем недоумении оглядываюсь на спутницу…

6 ЯНВАРЯ. …Я вновь осмелился заговорить с Ней. В пылу этого разговора целую, потом ещё, осыпаю поцелуями дорогое лицо и волшебные плечики. Она сперва противится такому натиску, а затем просто исчезает, растворяется…

И вот уже иная сцена, будто много лет минуло. Он и Она. У них шесть детей. Все с изъянами. У кого нет глаза, кто горбат. Он пытается о чём-то договориться с Ней, Она не соглашается. Тогда Её запирают на ключ, дети без матери гибнут от удушья один за другим… Проснулся в холодном поту.

Только-только завершились Новогодние праздники, за ними будут новые, я не рад ни одному. Ненавижу выходные. Хотя в воскресенье мне удалось разглядеть Её сквозь неплотный тюль, штору мигом задёрнули — неужели заметила?!

Я пестую ларва, как ребенка. Послушный мысли, он скользит на зов крови. У ларва нет ни ушей, ни носа — но это именно Зов.

Прикормив малыша, сегодня отправил его на ту сторону Люсиновки. Почти доплыл…

На работе заставили пойти по врачам. Психи не могут преподавать детям. Пустая формальность — что им скажут моча и кал?

— Кто это вас так?

— Кошка!

— Да у вас не кошка, а монстр какой-то!

— Успокойтесь, доктор, я не наркоман!

Врач пристально разглядывал вены, но остался доволен осмотром.

20 ЯНВАРЯ. Выпал Отшельник. Меня предостерегают от неразумных поступков, но я не боюсь, я хотел бы быть менее рассудительным… Свершив ритуал заклинания фотографии, уснул «детским» сном…

Сделал пластическую операцию. Изменился до неузнаваемости. Щекой касаюсь горячей девичьей ладони. Целую пальцы, но швы расползаются — и мой лик вновь таков, каким и был. Она в испуге отталкивает вчерашнего знакомого, повторяя роковые слова: «Прекрати мне писать! Не звони, не встречай никогда! Мне тяжело с тобой! Уходи навсегда!»

22 ЯНВАРЯ. Вот, не успел пожелать безумия — пожалуйста! Приплясывающий человек в пёстрой нелепой одежде. Рысь кусает его за ногу.

Сон тоже был на самом деле, но я не запомнил даже деталей. Уснул с фотографией в руке — Её фотографией.

25 ЯНВАРЯ. Полнолуние продолжается. Я заклинал ночное светило, поймав его в треугольник ладоней. Я молил Исиду о помощи, хотя следовало бы почаще вспоминать её отца — великого Гермеса — он и есть Лунный бог… Мои предки называли его Велесом, а германцы — Один.

Едва свершил поклонение — Луна откликнулась. Из колоды выпала её карта — надо обратиться в Тонкий мир, лишь его сокровенные силы сумеют вернуть девушку.

3 ФЕВРАЛЯ. В тяжёлой «аляске» я бреду среди легко одетых прохожих, вероятно, ещё осень. Дорогу, по которой мчатся на всей скорости автомобили, перебегает маленький огненно-рыжий бельчонок. У него, точно бритвой, срезана передняя лапка. Зверек волчком бьётся у меня в ногах.

Я вхожу в высокий цилиндрический дом с застеклёнными стенами (типа «Бородинской панорамы») и узкими коридорами. Сквозь открытые там и сям двери вижу толпящихся людей. Никак не могу понять — музей это или магазин.

Протискиваюсь в одно из коридорных ответвлений. Поток любопытствующих прижимает к прилавку, нет — это всё-таки красный музейный канат. Это граница. За неё нельзя! Ни шагу!

По ту сторону вижу многочисленные высокие полки с книгами, тетрадями, кассетами, дисками. На гвозде — гитара с оборванными струнами. Я понимаю, что всё это когда-то принадлежало мне.

Вдруг замечаю Её — как манекен сидит на стуле. Я зову девушку, громче и громче на все лады повторяю милое имя. Ресницы дрогнули. Родная! И ещё разные ласковые слова… Она искренне удивлена, встаёт, недоумённо смотрит на меня, уносимого толпой зевак. Преступить черту нельзя…

Ларв раздобрел, высосав добрую пинту крови. Стал неповоротливым, как обожравшийся кот. Кот с плавниками? Теперь он больше похож на кистепёрую рыбу. Подчинившись мысли, ларв медленно описывает круг за кругом… Что станется с Ней, едва нежная кожа ощутит это холодное касание?

17 ФЕВРАЛЯ. Оконное стекло, громадное, но без рамы. Удар! Пробоина, и трещины разбегаются вокруг.

У меня проломлен череп. Во лбу дырка с хороший лом диаметром. Хлюпает кровавая жижа. Могильщик копает яму в углу железной ограды. Догадываюсь — это моя могила. Сам я стою рядом и даю ценные указания. Она — по другую сторону, но ничего не говорит. Я смотрю на Неё и не могу наглядеться.

Работа сделана — рана запеклась корочкой, туда попали волосы — их будет больно отдирать.

— Кажется, я ещё жив! — говорю Ей.

Могильщик: «Ишь чего удумал! Давай, ложись! Деньги уплочены!»

13 МАРТА. Я еду к Ней на Сходню. Уже у самого подъезда каким-то внутренним чутьем угадываю — Её нет дома. Поднимаюсь зачем-то на крышу, превращённую в пляж. Там ходят жильцы в купальных костюмах, а к небу возносятся колонны.

Притворяясь загорающим, наблюдаю за Ней и её подругой. Хочу подойти и объясниться раз и навсегда.

Неожиданно о ногу начинает тереться огромная красная кошка. Тяну руку — погладить зверя. Он оборачивается девушкой, а вместо рук — когтистые кошачьи лапы. Я притягиваю оборотня к груди. Зверь полосует грудь острыми, как лезвие ножа, когтями.

Чем сильнее я обнимаю Её — тем невыносимее становится боль!

Нет, это уже не крыша, а какое-то каменистое плоскогорье. Только что отгремело сражение. Она идёт средь павших пресветлой мадонной. Неожиданно я осознаю, что дрались из-за Неё. Не слышно даже стона раненых. Все убиты…

Через две недели встреча нашей бывшей группы, встреча выпускников. И так каждый год. Я должен быть готов, и буду готов.

19 МАРТА. Идиот! Ларв съест тебя живьём! Неодолимая сила повлекла меня в метро. Мне уже мало безмолвно взирать на девичий силуэт. Я спустился вниз и устроился у стены при входе на один из эскалаторов. Вагоны выплёвывали в пространство станции порции красных от духоты горожан.

Сердце то яростно стучит, то просто замирает. Перехватывает дыхание, и плывут силуэты. Наверно, у меня жуткое лицо — женщина в будке смотрит, как на мертвеца.

Вот и Она! Без пяти девять. Украдкой бросила взгляд. Заметила? Толпа разделяет нас, Она опрометью взбегает по ступеням, точно испуганная горная лань. Я устремляюсь вверх по соседнему эскалатору, расталкивая медлительных сограждан.

Всё повторяется в этом мире. У меня странное чувство, что такое когда-то уже происходило со мной. Пусть не здесь, не в этом городе, не в этой стране и не в этом веке… Меня звали как-то иначе, лишь имя любимой неизменно во все времена…

Я поспеваю первым к стеклянным дверям. Но зачем, зачем я Её преследую?

— Постой!

Она проскальзывает мимо и стремглав летит к спасительному автобусу. Мне не догнать — ноги ватные, но вскормленный необузданным чувством извивающийся сгусток бросается следом, он почти настигает в яростном желании достать, дотянуться…

27 МАРТА. Скорее всего, Она меня даже не заметила. Просто спешила на работу. А я вообразил себе невесть что. И вот вам, пожалуйста! Маленькая, едва различимая рыбка резвится в локте от носа. Я опустошен, раздавлен, смят. Все старания впустую.

Завтра встреча. Встреча с ней. Я буду сидеть по ту сторону стола, произносить дурацкие тосты за милых дам, изображая полную раскованность. И может быть, если повезёт, поймаю один из тех взглядов, что меняют судьбу…

* * *

26 МАРТА. Через улицу спешат автомобили… Будь неладен этот троллейбус. Надо же, хоть бы раз обесточили линию!

Она бы стояла, в напрасном ожидании — а я бы смотрел и смотрел на Неё. Ну, и что, если впервые опоздает на работу? Не убьют же за это?

Интересно, а если перекусить провод?

Ларв, странно изогнувшись, устремился вверх. Затем ярко вспыхнуло. Готово!

27 МАРТА. Завтра встреча нашей бывшей группы, встреча выпускников. И так уже девятый год. Говорят, что девятка — счастливое число. Я должен быть готов, и я буду готов… Правда, снова выпал Отшельник.

Август 1999

Последний выстрел

«Пощады никто не желает!»

Последний выстрел (1999)

По кинофильмам помнишь Чили? Мы думали в детстве, что живём в самой справедливой стране… Защитникам «Белого Дома» 1993 года посвящается.

Автомобиль появился на утренней улочке средь вихря сухих листьев и мусора — блеклых желтоватых бумажек. Взвизгнула и без того стёртая резина. Машина шумно затормозила. Мальчишка, разносчик газет, выронил однодневки прямо под колёса, отпрянул и прижался спиной к мокрой каменной стене.

— Куда лезешь, пацан! Жить надоело! — рявкнул на мальчонку водитель, высунувшись из окна.

Тот диким зверьком посмотрел на него, затем на пассажира, пробормотал что-то невнятное, и вдруг пустился наутёк — только пятки сверкали. Встречный ветер раздувал полы рваного замызганного пальтишки.

— Ну, что ты скажешь, Макарио!? — возмутился водитель.

— Вот пострел! — усмехнулся пассажир.

Водитель всё ещё недовольно гудел, гудела и сама машина.

— Да брось ты, Санчо! — ответил Макарио, а пассажиром был он, и, приоткрыв дверцу, поднял с земли грязную однодневку, встряхнул её брезгливо двумя пальцами, близоруко глянул на разворот.

Во всю ширь там красовался правильный ряд букв…, слогов…, слов… — до него не сразу дошёл смысл заголовка:

«Пожизненный Сенатор будет сегодня выступать в Парламенте!»

— Санчо! Давай, дружище, жми в студию!

— Ты думаешь, он всё-таки решится? — спросил водитель.

— Похоже на то. Десять лет эта сволочь ни разу не заходила в здание — боялся. Ему предсказали, как я слышал… Старушка одна предсказала, что из племени араукан. «Убийца моих сыновей сгинет лютой смертью в том же месте, где погибли они!» — так она пророчила, старая колдунья, а индейцы редко ошибаются, коль прозревают судьбу. И ещё она сказала, вместе с Пожизненным Сенатором сгинет и вся его свора придворных лизоблюдов.

— Не верю я, Макарио, индейцам. И в судьбу тоже не слишком верю. Мне нагадали генеральские погоны, — Санчо усмехнулся, — а я вот, таксист. И не жалею о том. И ты не хуже меня знаешь, что Сенатору обещана неприкосновенность. Он никогда бы не оставил свой пост более молодому Преемнику, если бы не сумел выторговать себе спокойную старость и отпущение грехов за все злодейства. Кина не будет.

— Будет, Санчо, будет, — возразил Макарио. — Если в предсказание верить, а наш Пожизненный Сенатор в них верит — не случайно новое здание на месте прежнего Парламента выстроили — всё так и случится. И случится сегодня! Чую! Не знаю, как гадание, но профессиональное чутьё меня давно не подводило. В студию, жми в студию

* * *

Грянуло орудие.

Публика заорала, подбрасывая шапки.

— Так их, так!

Зеваки жрали пряную пиццу и пили маисовую.

Пленка шипела, ролики скребли, механика трещала.

Вторая камера, наведенная на здание, бесстрастно фиксировала расстрел…

Макарио замедлил скорость до предельной. Стадвадцатипятимиллиметровый снаряд устремился к дымящимся чёрным пролетам окон, проник в одну из этих уже пустых глазниц, рванул изнутри. Этаж ощетинился языками пламени.

Затем снова работал первый оператор:

— Чтоб они там сгорели, сволочи! — вопила толпа.

— Да здравствует Сенатор!

Камера скользнула вдоль моста — четыре танка вели прицельный огонь, методично расправляясь с боекомплектом. На том берегу виднелись ещё четыре машины.

— Ну, что, Мак! Обгадились твои? — директор по-отечески положил ему руку на плечо.

Макарио резко обернулся, стряхивая ладонь, исподлобья глянул на директора.

— Шучу, шучу! — успокоил тот.

Он снова развернулся к пульту.

Камера дала наезд на первый этаж. Сперва он, Макарио, не понял, что это. Резкости не хватало: колючий кустарник с редкими листьями — это сейчас, десять лет спустя, камеры сами меняют фокусное расстояние, выдержку и прочее.

Подходы к Парламенту были блокированы по всему периметру мотками спирали Бруно. Клочья одежды и мяса висели повсюду.

Раскуроченный дверной проём на метр от верха был забрызган мозгами справа и слева.

Сотни трупов не успевших вбежать внутрь бедолаг громоздились тут же.

— Ты снимал? — деловито осведомился директор студии, попыхивая сигарой — он так и стоял за спиной.

— Нет! — отрезал Макарио, — я был там, я успел.

За окном часы городской колокольни пробили двенадцать. Жители Сиудад-де-примера-корона, или просто Сиудада, готовились отобедать.

* * *

Он был там, он запомнил все до единой детали этого кошмара наяву.

На верхних этажах люди сгорали, как свечки, лишь понаслышке зная, что такое Освенцим. Оказалось, журналисты врали, хорошо горят не только евреи. Хорошо горит любая плоть.

Да, в двенадцать орудия умолкли. Зрители на мосту жевали пирожки и жрали маисовые солёные хлопья. Час передышки. Целый час тишины.

По внутреннему радио к укрывшимся в здании обратился Председатель — станция работала едва-едва, что называется на ручном приводе. Четвёртые сутки без света, тепла и воды. Четыре дня и три долгих ночи, как дикие звери в клетке. Говорил он недолго, хотя знал, что сказать, и умел находить даже в самые страшные мгновения самые нужные слова.

Потом послышалась мелодия, едва различимая, прерывающаяся скрипом и скрежетом помех:

…жили смелые гордые люди, разорвавшие бремя оков. Но сегодня мы снова в неволе. Почернел небосвод над страной. На борьбу за свободную долю подымайся народ трудовой! «Венсеремос», «Венсеремос»! Над страною призывно лети! «Венсеремос», «Венсеремос»! Это значит, что мы победим!

Но радио умолкло. И в жуткой, леденящей тишине кто-то молвил:

— Сейчас снова начнут!

— Мы не сдадимся! Честь превыше жизни! — твердо сказал Макарио.

Санта выхватила у него громкоговоритель и кинулась к окну, выходящему на мост. Она просила военных не стрелять, она убеждала их, что в здании только штатские, и что у них тоже есть семьи. Оружие только у внутренней охраны, но им положено по роду службы — они охраняют законно избранную власть.

В ответ рявкнуло танковое орудие, за ним второе. Здание содрогнулось до фундамента.

— Сволочи! Жадные грязные сволочи! — подумал Макарио, и бросился к Санте, чтобы увлечь её внутрь — конструкции ещё держали.

— Палите! Стреляйте, предатели! Всех вам не перестрелять! — выкрикивала она, срывая голос в хрип.

— «Венсеремос», «Венсеремос»! Над страною призывно лети! — донеслось с верхних этажей.

Все, и Макарио, и Санта, вслед за ним подхватили:

— «Венсеремос», «Венсеремос»! — это значит, что мы победим!

Пространство разверзлось, разорвалось тысячью криков, крики слились в единый гул. Людей разметало. Макарио швырнуло к стене, но сознание не покидало его ни на миг, и он успел о том пожалеть. Сверху упало окровавленное тело Санты. Он ощутил на груди и на лице тёплую жижу. Щуря глаза, слезящиеся в вонючем дыму, Макарио углядел, что полголовы у девушки начисто снесено осколком.

Огромная бетонная плита, нависнув над комнатой, грозила рухнуть всей своей тяжестью. Отпихнув труп, Макарио неловко перекатился, здание снова тряхануло, он, было поднявшись, опять упал…

Стараясь не смотреть под ноги, Макарио пробирался к выходу, шатаясь от стены к стене. Коридор был завален ещё трепещущими телами женщин и подростков, кровавое месиво присыпали штукатурка и битый кирпич. Дышать тоже совершенно невозможно! Всюду витал запах гари, смешанный с вонью испражнений. Одна, ещё не старая, баба привалилась к окровавленной стене, руками она зажимала хлюпающую дыру на животе — ладоней не хватало. Макарио рухнул на колени, его вывернуло, ещё и ещё. Глянув вперёд последний раз, он закрыл глаза, пополз на четвереньках. Пальцы ощущали только липкую массу, пару раз его кто-то хватал за ногу, а может, цеплялась вывороченная арматура. Так он полз, пока не упёрся в камень противоположной стены коридора.

* * *

— Хрен ли их жалеть? — брякнул директор. — Куда они лезли, видно же — стреляют! — добавил он, но уже неуверенно.

Если бы Макарио не уловил этой неуверенности, он бы тут же съездил дураку по харе.

Уже потом, когда он вёл собственное журналистское расследование, Макарио выяснил, во что обошлась Сенатору, простите, Пожизненному Сенатору, эта кровь. За каждый выстрел — тысяча зелёных. Каждому офицеру старше капитана — квартира в лучших домах проклятого богами и страной Сиудада. Но и тогда многие отказались, поплатившись карьерой.

Именно тогда он встретил Санчо. Этот лейтенант был одним из немногих, кто стрелял, но затем, словно очнувшись, ужаснулся собственному злодейству, не принял тридцать серебряников. Мечтавший с детства о карьере военного, Санчо бросил службу, запил, и наверно, окончил бы дни либо в выгребной яме, либо в психушке, если б не Макарио.

Журналист собирал материал для репортажа. Макарио работал уже на испанское телевизионное агентство — и не скупился, лишь бы добыть показания очевидца «с той стороны». Найти бывшего танкиста в кабаке на самой окраине Сиудада оказалось значительно легче, чем его разговорить. Санчо уничтожал текилу литрами, но на рассказы был сдержан и в подпитии.

— Сколько же ты, скотина, народу угробил? — разозлился Макарио.

— Все мои, не сосчитать по пальцам, — прохрипел Санчо, роняя голову в кружку, но потом приподнялся и добавил, заплетающимся языком. — Кстати, мой танк последним стрелял по зданию. Это я сделал тот последний выстрел, что вошёл во все кинохроники! — он ударил себя в грудь и окинул журналиста пьяным взором.

Как же? Макарио отлично помнил эти ужасные кадры. Вот он, обуглившийся дом с развороченными мёртвыми окнами-глазницами. Только красный флаг на шпиле. Оператор снимал точно из-за башни, он ловко сумел засечь сам момент выстрела — камеру чуть подбросило, но широкоугольник не выпустил здание из объектива. Осталось разве странное ощущение, что выстрел ушёл в пустоту.

— Правда, мой снаряд так и не долетел, — пьяный лейтенант почти угадал его мысли. — Ха! Не мог же он пройти мимо. Не! Я и на стрельбах-то ни разу не промахивался. Чтобы я, да промазал?… А если бы даже и не попал, снаряд где-то взорвался бы. А он просто исчез, Санта-Мария, как не было! Хотя стрелял не холостым, уж точно…

И тогда журналист не выдержал, Макарио вмазал «очевидцу» от души, и потом ещё несколько раз ногой, когда пьяный лейтенант упал в грязь…

Санчо разыскал обидчика на следующий день. Когда этот бывший танкист вошел в номер — Макарио не узнал вчерашнего собутыльника. Санчо был скромно и чисто одет, только воротничок оказался не выглажен.

— Ты хотел знать правду? — тихо, но внятно, произнес Санчо с порога.

— Ну, заходи, коль нашёл, — пригласил его удивленный журналист.

— Да, Сенатор приказал, и мы выполняли приказ, — сказал Санчо, присев на подоконник, — Постой! Не перебивай меня! Я сам пришёл. Я знаю, что ты хотел бы ещё раз съездить мне по роже, а может, и не раз. Да, там было убийство ни в чём не повинных людей… Поверь, если бы всё так просто решалось — я стал бы уже капитаном.

— Но ты ушёл из армии. Почему?

— Считай, что из страха. Потому что завтра я мог бы оказаться на их месте, или того хуже, мне одна индеанка нагадала генеральские погоны, — отвечал Санчо. — И мне, случись новая заваруха, пришлось бы со временем отдавать тот же приказ.

— Мне тоже было страшно, — признался Макарио, — страшно, потому что я видел это собственными глазами. А сейчас меня трясёт от ненависти.

— Ты и меня ненавидишь? — просто спросил Санчо.

— Да, ненавижу, и с каждым новым днём правления Сенатора, и его, и тебя я ненавижу всё сильнее.

— Тогда ударь! — предложил Санчо и зажмурился.

— А пошёл ты… — выругался Макарио и отвернулся.

С тех пор они были вместе.

* * *

Пожизненного Сенатора в народе звали «Ихо-де-песка» или «Рescado-el-Рeleador», хотя на драчливую рыбу он походил мало. Жирный, обрюзгший, уже совсем седой — он сильно изменился за последние годы, подумал Макарио, — Сенатор выбрался из машины под приветственные крики обывателей.

— Эль пелеадор! Эль пелеадор! — вопили они, помахивая трехцветными флажками.

— Эль пелеадор! — кричали выстроенные в ряд детишки с полосатыми повязками.

Сенатор мелкими шажками волочил тело по ступеням, он глупо и самодовольно улыбался, изредка норовил повернуться, чтобы приветственно помахать рукой, но увлекаемый женой и дочерью, не смог бы это сделать так браво, как прежде. Дочь Сенатора первой прошмыгнула в дверь. Получив некоторую свободу, Сенатор ухитрился-таки развернуться к толпе и поднял ладонь.

— Эль пелеадор! — снова весело кричали детишки, будущее Сиудада.

Макарио нажал «стоп-кадр»:

«Неужели так и не понял, что над ним издеваются?» — удивился журналист и глянул на экран, где от края до края багровели сенаторские пальцы, толстые, как сосиски.

Затем он снова включил запись.

Из Парламента шла прямая трансляция. А Макарио сидел в душной студии, как в парилке, изредка попивая из бутыли, припасённой заботливым Санчо.

— Ну, что? — осведомился тот, протиснувшись в комнатку через узенькую маленькую дверь.

— Выступают.

— А он? — ещё раз спросил Санчо.

— Молчит. Кивает. Похоже, ничего уже не соображает, — зло отвечал Макарио, отхлёбывая из бутылки.

— Так он же Пожизненный Сенатор, ему не положено.

— Сейчас заседание кончится, тогда у него непременно будут брать интервью, — предположил Макарио.

Он не ошибся. Массивные двери с вызолоченными ручками — турецкие реставраторы постарались на славу — медленно открылись. На экране возникла бородатая, до коликов в желудке отвратительная физиономия ведущего вечно просенаторской передачи центрального канала. Правда, за минувшие годы и этот типчик порядком поистрепался — отметил Макарио.

— Мы ведём репортаж из самого центра нашей демократии! — начала выговаривать бородатая морда, выпучив глаза. Макарио сплюнул и прослушал начало его лизоблюдской, как всегда, речи — … лет назад в этом здании был погашен последний очаг … (камера дала сбой) …изма, доставшегося нам от мрачного застойного прошлого. Мы обращаемся с традиционным вопросом к Пожизненному Сенатору, что возглавил государство в трудные для страны годы! Можно по-разному относиться к этому великому человеку, можно его уважать, можно любить, можно стесняться проявлять свои чувства — ясно одно, прежний тоталитарный режим был сломан, чтобы на его месте расцвела новая, сильная и могучая…

— Олигархия, — окончил его мысль Санчо.

— Господин Пожизненный Сенатор! Что вы думаете… — спросил бородатый ведущий с выпученными глазками.

— Смотри, смотри! Он будет говорить, — указал на экран Макарио.

— Что, сам? — усмехнулся Санчо.

— Э-э, мэ… — начал Пожизненный Сенатор и рубанул рукой — Э, понимаешь ли! Когда мы боролись с тёмным прошлым… — он перевёл дух, обвёл публику взглядом, камера поползла следом и нащупала в толпе сочувственное личико известного режиссёра, прославившегося фильмом «Пять встреч с Пожизненным Сенатором». Личико с тремя подбородками улыбалось оратору. Обнаружив поддержку публики, он продолжил, — … Вот, мне не дадут соврать. Э-э, мэ, ммм… Здесь случайно, я повторю, — сенатор повёл пальцем, — случайно погибли мальчики. Э, понимаете ли? Да! … И хотя их никто сюда не звал… Гм… Я, ваш Пожизненный Сенатор, прошу прощения у жителей, у матерей — приговаривал он с расстановкой, — Сиудад-де-примера-корона… Что не уберёг… — Сенатор почти плакал.

Он и Макарио вогнал бы в слезу, кабы не держал тот на руках обезображенный труп Санты, если бы не пел Макарио тем зловещим осенним днем «Венсеремос». Но в толпе сочувственно закивали убелённые сединами дяди, напомаженная плюгавая актриса промокнула глазки платочком.

Камера вновь наехала на ведущего, который поддакнул что-то типа: лес рубят — щепки летят.

Затем «Ихо-де-песка» лобзался с видными людьми города и прежними соратниками по борьбе.

Камера дала задний ход, широкоугольник охватил всю залу. Затеяли «фотографию на память». Камера отъехала в самый дальний угол — столько нашлось желающих приобщиться к истории.

— Всё! Не могу больше! Гады! — заорал Санчо.

Макарио потянулся к выключателю, как вдруг высокочастотные колонки разодрал ужасающий звук, который с того самого проклятого дня он уже ни с чем бы не перепутал!

Он дёрнулся, опрокинув бутыль, которая грохнулась на пол, разлетевшись на зелёные осколки. Дешёвое пойло брызнуло в лицо, но Макарио глядел на экран, где багровые клубы дыма смешались с пылью, прахом и пеплом…

Потом что-то щёлкнуло, а трансляция и вовсе прервалась.

Ещё пару минут друзья обалдело смотрели друг на друга.

* * *

— Ты записал? — прошептал Саша.

— Ёлки-палки! Конечно! — выдохнул Макар и покрутил пленку назад.

Затем он пустил её покадрово.

Вот они выстроились, довольные собой государственные мужи и шлюхи. Вот и улыбка на устах, а виновник торжества полуобнимает одной рукой — дочку и какого-то рыжего с лисьим лицом, тут же слюнявый и потный стоит бывший первый министр, причмокивая губками.

Ага… Веретенообразное тело, полёт смазан, выскользнуло из-за камеры по направлению к группе. Там ещё сидят и стоят, как ни в чём ни бывало, на лицах дежурные ухмылки, мол, ловко мы вас всех. Они ещё не подозревают, что обречены, они и не догадываются, что были обречены с той самой минуты, когда лейтенант Саша сделал свой первый выстрел.

— Это вам за Светлану, гады! — подумал он, — Это вам за Санту! — произнес он и смахнул непрошенную слезу.

Макар вскочил и двумя нервными движениями распахнул окно, что выходило точно на Останкинский пруд.

Над первопрестольной раскинулось бескрайнее небо, покрасневшее, точно невинная девица.

— Завтра будет ветрено…

1999

Проклятая реликвия

Проклятая реликвия (2001)

Как порою опасно хранить в доме семейные реликвии и полезно заводить котов.

Большой, чёрный в сгустившихся сумерках, лохматый пёс злобно рычал, время от времени пытаясь нырнуть под слишком низкую для него плиту лоджии первого этажа. Ответом страшилищу был яростный кошачий крик.

Я посветил фонарем в сторону пса, он даже глазом не повёл и упрямо стремился разделаться с противником.

— Пошла прочь, тварь! — крикнул я, поднимая длинную суковатую палку, благо, что вчера в очередной раз порезали под окнами тополя.

— Гррр! Рррр!

Тогда я вытянул кошмарного зверя по спине, со всего размаха — он был уверен, что этого не произойдёт. Я узнал псину — звали его Монах, пёс обретался при церкви Фрола и Лавра, что стояла через дорогу. Хозяева вряд ли позволяли себе такое…

Монах взревел, отпрыгнул в сторону, угрожающе залаял на меня. Я пошёл на пса, примериваясь для второго удара по морде. Он не доставил мне такой радости и умчался в темноту.

— Барсик! Маленький мой котёнок! Иди сюда! — позвал я, нагнувшись и посветив под плиту.

Луч скользнул по усатой окровавленной кошачьей морде. Да, это был он. Барсик полусидел, полулежал, выставив перед собой одну лапу, нелепо подобрав вторую. Кот зажмурил глаз, второй был давно закрыт и сочился то ли слезой, то ли кровью.

— «Просто наши глаза становятся влажными», — вспомнил я фразу из одного недавно прочитанного рассказа.

За шесть лет Барсик лишь единожды падал с балкона, ещё котёнком, но ему тогда повезло. Во-первых, четвертый этаж, во-вторых — на траву. В этот раз он сорвался почти ночью, угодив на асфальт новенькой автостоянки. Тяжёлому коту опаснее падать, но выручил пушистый хвост.

Заработавшись за компьютером, я слишком поздно сообразил, что с моим мохнатым любимцем стряслась беда.

По счастью рядом нашлась и сложенная картонная коробка, на какой ныне спят бомжи. Я кое-как подсунул её под кота, выволок из-под плиты, вот так на картоне, поднял над землёй и осторожно понёс домой. Зверёныш застонал, как могут стонать разве что мужчины, теряя близкого человека. Потом он потянулся ко мне, но, обессиленный, уронил морду, лишь дышал тяжело и хрипел, хлюпая кровавыми пузырями из уцелевшей ноздри.

Собак он ненавидел, как и я, и мог дать сдачи любой соседской, встретив шавку на этаже. Но шок после падения, и кошачья удача, повернувшаяся к нему спиной — Монах редко забредал в наш двор — сделали своё чёрное дело…

Осторожно уложив раненого зверя на пол, я зажёг свет. Он тут же попытался встать, но повалился, наступив на отбитые лапы, пострадали и передняя, и задняя.

— Лежи! Лежи маленький! Тихо! — я провёл по нему рукой, окровавив пальцы о влажный мех.

После того, как меня пару раз послали в «Службе спасения»: «Какой идиот звонит в час ночи! Что? Кот? У нас людей некогда спасать…» — я бросил телефонную трубку.

Обработав раны на теле перекисью — кот лежал неподвижно — я соорудил из верблюжьего одеяла подстилку и перетащил на неё кота, холодного, как труп. Потом, сообразив, что на мой диван, случись что, зверю не вскарабкаться, я постелил себе на полу и лёг рядом с ним бок о бок.

Старинные накомодные часы пробили два раза.

Так я лежал до самого утра, не смыкая глаз, боясь ненароком придавить раненого.

* * *

Я лежал и вспоминал год за годом всё, случившееся здесь, в этой про́клятой квартире, в которой каждый обречён на одиночество и откуда каждый обречён уходить.

Здесь жил ещё мой дед, широкой души человек. Встретив войну под Сталинградом молоденьким двадцатилетним лейтенантом особого подразделения при ПВО, он прошагал до Потсдама. Вся его семья погибла во время той Великой, теперь уже далёкой, войны, и никакие нынешние компенсации не вернут нам умерших и павших родичей.

Будь прокляты эти фашистские гады!

Впрочем, ворвавшись в Германию, наши не стали церемониться, и многие отыгрались по святому правилу — око за око. Дед рассказывал, каких усилий стоило политработникам унять праведный гнев русских солдат.

Среди трофейного ливонского барахла, что потекло на базары да на рынки медленно оживающих городов России, попадалось всякое. Ему приглянулись накомодные часы с боем, и дед, судя по всему, возил их с собой из города в город.

А скитаться пришлось немало. После войны, после службы на Западной Украине уже в звании майора, дед участвовал в перевозках наших первых ядерных боезарядов и присутствовал при их испытаниях. Защиты, понятно, никакой тогда не предусматривалось. Учёные только щупали это направление. В результате — кости в прах, рот полный протезов и миеломная болезнь. Отставка, вернее, переход на более спокойную работу. Секретное предприятие в центре Москвы, где он, уже полковник, по роду службы сумел вычислить и обезвредить американского разведчика. Тогда-то, точно в награду за верную службу Отечеству, он и получил эту квартиру, оформленную, впрочем, через более мирную работу жены.

Жена старого вояки, моя бабушка, была моложе его года на два и происходила из польской семьи. После разгрома, учинённого Пилсудским доблестной Красной Армии, им удалось перебраться в Минск, а оттуда и в Москву, возможно, не без помощи самого Дзержинского. Как бы там ни было, в 37-м прадед получил десять лет без права переписки, и, как потом оказалось, умер в лагерях четыре года спустя…

Война, строительство оборонительных рубежей, дежурство на крышах, послевоенная разруха и голод. Первый брак, развод, смерть десятилетней дочери…

С дедом встретились они поздно, жили душа в душу. Я часто бывал у них и хорошо помню эту замечательную пару, чем-то похожую на семейный образ, созданный Мироновой и Менакером. Особенно отчётливо помню последние годы, когда дед установил-таки на комоде трофейные часы, доселе хранившиеся неизвестно где, они били через каждый час, то встречая перезвоном в дверях, то аккомпанируя стуку трамваев за сумеречным окном. Трамваям, неспешно скользящим по засыпающей старой Москве.

На новую квартиру переехали втроём, третьей была небольшая белая болонка, коротавшая со стариками второй десяток лет. Вскоре она умерла, доставив неимоверную печаль своим хозяевам.

Следом несчастье настигло и бабушку: крепко перенервничав на работе — и это тоже как-то было связано с треклятой квартирой, якобы вне очереди… и всё такое… она получила инсульт. Дед выхаживал её, как мог, постепенно вернулась речь и память. Словом, он сумел за год поставить жену на ноги.

В тот холодный ноябрьский вечер они пришли в гости к моим родителям, сидели за праздничным столом, дед рассказывал одну из многих послевоенных историй, типа того, как певца Лещенко взял Смерш в Бесарабии… Он много разного знал, а о многом помалкивал.

Внезапно дед схватился за грудь и стал заваливаться на бок, его подхватили:

— Уберите детей! — это были его последние слова.

Лифт не работал. Санитары тащили носилки с шестого этажа. Он ушёл в пятьдесят шесть, не приходя в сознание.

Бабушка осталась… потянулись дни, полные одиночества. Затеяли ремонт — тяжко, когда каждая маленькая вещица в доме напоминает тебе о нём, ушедшем безвозвратно в никуда. Квартира несколько преобразилась, а часы снова убрали. Может, просто со смертью деда, когда механизм перестали регулярно заводить, в них что-то сломалось, или бабушка, став набожной и суеверной, углядела в них нечистое…

За днями прошли месяцы, за ними и годы. Никакая живность в квартире не могла протянуть сколь-нибудь долго. Из цветов сумели остаться только кактусы. Чтобы развеять смертный покой пустых комнат, мы подарили бабушке канарейку — тщетно.

* * *

Умирала она долго и мучительно, кожа сходила лоскутьями, ступни гноились. Ужасная смерть. И как себе такое представлю — нет, друзья, лучше мгновенный исход. Никому не пожелаю таких мучений.

Я въехал в новые владения, как в музей. Мне долго не хотелось что-то здесь переставлять, но, в конечном счёте, это было сделано. С трепетом я достал пыльные трофейные часы с антресолей и установил на прежнее место. В бесчисленных баночках и ящичках запасливого деда обнаружился и ключ. Я завёл уставший от безделья механизм, и дрогнули стрелки. Часы били полночь.

Вскоре я женился, ещё через год родился сын. Жена долго не хотела возвращаться в дом вместе с маленьким и первые три месяца прожила у своей матери. Наконец, она переехала.

Часы пели громко и звонко, и чтобы не будить малыша, мы решили не взводить «бой».

С тех пор жизнь пошла наперекосяк, жена старалась вырваться за пределы «душных» для неё стен, я пытался её вернуть, она использовала любой предлог… И кто знает, долго бы продолжались эти препирательства, если бы однажды осенью в коляску к сыну не запрыгнул бы очаровательный пушистый котёнок с кисточками на кончиках ушей.

Первое, о чём я подумал, поняв, что это кот, а не кошка — сдать зверя в рыбный магазин. Сын был ещё слишком мал, а жена столь придирчиво относилась к сильным запахам… Сказано — сделано. На другой же день я отнёс приёмыша на другую сторону Садового кольца и сдал с рук на руки знакомой продавщице из мясо-молочного. Им как раз требовался ночной сторож.

Прознав о моём злодейском поступке, жена обиделась. Никакие увещевания, что кот будет метить всех и вся, а у нас не первый этаж, не помогали.

Сказать по правде, я тоже немало переживал за котёнка, и как-то вечером ноги сами понесли меня к магазину, где зверь отбывал ссылку. Мы столкнулись с Барсиком нос к носу в подземном переходе, каждый из нас прошёл ровно половину пути. С тех пор кот обосновался в моём доме. И первое, что он сделал — вскарабкавшись на комод совершенно непостижимым для меня образом, котенок постарался когтистой лапкой выломать стрелки у дедушкиного трофея. Получив промеж ушей, Барсик своих попыток не оставил, и в один прекрасный день ему удалось остановить стрелки у неумолимого времени.

Отношения в семье вроде бы совсем наладились, ничто не предвещало скорого разрыва.

Раз, вернувшись с работы весьма поздно, я застал в квартире старинного, ещё со школьной скамьи, друга своей жены. Ну, есть такой образчик литераторов и критиков, писанный ещё Булгаковым. Так вот это чисто про него. Уже с порога, открыв дверь ключом, чтобы не будить сына, я заметил что-то неладное, кот не выбежал меня встречать. И еще часы, проклятые часы, я лишь теперь начинаю это понимать, целый год простоявшие, как во сне, пели, били, звенели победную песнь.

— Барсик! Барсик!

— Ой, я, кажется, окно забыла закрыть, — сказала жена невинным голоском. — Кстати, познакомься…

— Мы знакомы, — холодно заметил я и вышел вон.

Барсика я нашёл под окном: жмурясь, он лежал себе в травке, словно и не было никакого падения, а так, вышел погулять. На радостях бы и жить, не тужить.

Но одна нелепая случайность следовала за другой. Жена стала удивительно набожной, жгла по квартире свечи, один раз чуть не спалила — удалось накрыть «очаг возгорания» одеялом. То тут, то там были расставлены маленькие иконы и крестики с распятым. Втайне от меня она крестила и сына… А когда продала задним числом обручальные кольца, между прочим по меркам специалиста с техническим образованием я зарабатывал неплохо, это стало последней каплей.

Развелись. В доме снова опустело, и если бы не кот, провожающий меня на работу и встречающий вечером — хвост трубой, я бы начал потихоньку сходить с ума.

Теперь уходил он, а я оставался…

* * *

— Во как люди разбогатели, — услышал я за спиной. — Экую красивую старину, да на помойку! — возмущался кто-то с явным намерением услышать мой ответ.

Я ничего не ответил, и даже не обернулся, шагая прочь. Я выбросил проклятую реликвию на свалку вместе с её историей.

— К тебе обращаюсь, парень! Ломать — не строить! Мне бы отдал, а зачем уродовать-то?

Монтировка приятно холодила ладонь. Теперь мы сквитались.

— Ну, ничего! Подклеим, подточим! Вот люди разбогатели?!

Говорят, что только у кошки — девять жизней.

2001

Отметина Сатаны, или Зов Мастера — 2

Сцена первая. Свет

…Экскурсовод продолжал, переводчик не отставал от него:

«Весть о том, что Мартин Лютер, учёный монах, профессор богословия вывесил на дверях церкви в Вюртемберге свои девяносто пять тезисов, быстро достигла Рима. Папа обвинил в ереси дерзкого священника. И были посланы гонцы с грамотами Наместника Бога на земле, в которых его святейшество предал Лютера проклятию. Но где бы они ни проезжали, в каком бы городе ни останавливались — всюду подвергались глашатаи насмешкам и оскорблениям… Популярность Лютера так возросла, что Мартин без страха сжёг папскую грамоту на костре и объявил самого Юлия еретиком».

Скептически настроенный рыжий, как Олег Попов, гражданин обернулся к Станиславу и насмешливо прошептал:

— Вот уж, набрался смелости. Маркс, кстати сказать, их великий соотечественник, назвал Лютера «княжеским холопом», и вообще…

— Ещё тише, коллега! На вас уже оглядываются. Смотрите, не испортить бы вам международных отношений, — пошутил Станислав и поправил очки, съехавшие к кончику носа.

«Император принял мудрое решение, он вызвал профессора на съезд… Извините, совет князей, важных рыцарей и представителей городов. Это было в Вормсе». — последовало новое признание экскурсовода.

— Во, глядите, куда гнёт, — не унимался скептик, — «мудрое решение». Чепуха. Просто папу поддерживал. Это ещё в «Истории средних веков» написано. А чего его поддерживать, кажись, не падал, — не унимался скептик.

— Послушайте, пропагандист-международник, — уже зло зашептал Станислав, и снова поправил очки, — поезжайте-ка в Москву-матушку, али к себе в Рязань. Здесь — заграница.

— Никуда я не поеду, — взбеленился скептик, — зря что ли премию получал?

— Какую премию?

— Ну, «грант» по-ихнему, за особый вклад в области защиты старой хронологии.

«И когда Лютер предстал перед этим собранием, от него потребовали решительно отречься от своих взглядов…» — продолжалась лекция.

— Решительно, — это любимое словечко наших дикторов, — констатировал скептик, — у нас чего ни делают — всё решительно, но с изгибом. И, видать, сопромат, учили плохо, причём отдельно от всех прочих наук и вопреки им.

Станислав хотел что-то возразить, но поскольку на психфаке не читают «Сопротивления материалов», счёл себя некомпетентным и прикусил язык.

«И он, заняв твёрдую и решительную позицию… Гммм. — ухмыльнулся переводчик, — заявил: „На этом я стою и не могу иначе!“»

— Я-а не могу-у инааче! — тихонько подпел рыжий скептик.

— Не совсем точный перевод! — раздался голос из-за спин экскурсантов. — Лютер вздохнул и добавил «увы».

— Дышать не запретишь, — подумал Станислав.

«Тут Мартина Лютера пытались арестовать, но на его защиту встал цвет рыцарства. В суматохе ему посчастливилось бежать, и тогда Лютера приютил один из дворян в своем замке Вартбург».

— Да, да, господа! — именно в этом замке мы с вами сейчас и находимся! — вынужден был перевести уже чисто механически только что пристыженный полиглот. — Здесь-то он и создал вариант Библии на немецком языке, скрываясь от преследования католической церкви.

— Cкажите, пожалуйста! У Стендаля я нашёл один любопытный эпизод, связанный с этим великолепным, старинным замком, — дипломатично начал Станислав Олегович по-немецки, и порадовался, что на психологическом, в МГУ, учителка была из поволжских, недорасстреляных. — Именно благодаря этому артефакту, как мне кажется, верующие навеки запомнили, где Лютер переводил Библию.

Сказал, а сам сделал знак, ладошкой так, мол, на русский — не надо. Переводчик закивал, а рот ручкой прикрыл, чтоб лишнее не выскользнуло, но маленькие бегающие глазки выдавали его с головой.

— Оу! Ви иметь ввиду пиатно? — отозвался вредный экскурсовод, и народ заметно оживился. — Это в самомм делле есть факт. Пройдёмте, господа! — сказал он, увлекая русских вглубь залов и поясняя по пути:

«В восемнадцатом году…»

— Плавали, знаем! — вставил скептик.

«В тысяча пятьсот восемнадцатом году барон, владелец этой крепости, надёжно спрятал их великого соотечественника и дал ему всё необходимое для работы… Легенда гласит, что каждый вечер незримый для охраны сюда являлся дьявол и пробовал искусать, то есть искусить Мартина. Но в лице основателя лютеранской веры Сатана получил решительный отпор. Лютер утверждал, что швырнул в искусителя душ чернильницей… И промахнулся».

— К сожалению, — добавил скептик.

«Конечно, никто, кроме Лютера не мог увидеть чёрта, но осталось материальное свидетельство их близкого знакомства, так сказать…» — вольно трактовал текст переводчик, следовавший рядом, — С тех пор стену этой залы украшает пятно. Господа, подойдите, прошу вас. Этому вещественному доказательству существования нечистого почти что пять веков…

Станислав достал платочек из нагрудного кармана и протёр линзы. Прищурился. Действительно, большое темное пятно расплылось по стене. Этот угол комнаты был огорожен колючей проволокой с двумя табличками, на немецком и на английском: «Осторожно, высокое напряжение! Экспонат руками не щупать!»

Русские тут же защёлкали мыльницами. Сверкали вспышки. Диковинку зафиксировали в разных ракурсах, и можно было не сомневаться, в России она без внимания не останется.

— В прошлом году мы собирали пожертвования на реставрацию. Нынешний хозяин замка, как ни странно, не желает вкладывать в это ни пфеннига, хотя по всему ясно, он извлёк бы из этого предприятия кругленькую сумму. Нам с трудом удалось договориться с бароном о нескольких показах пятна в год.

— В общем-то понятно, если бы это было при прежнем правительстве демократической республики, но после воссоединения, когда собственность вернули владельцу…? — недоумённо переспросил Станислав.

— Всё на гонку вооружений грохнули, — съязвил рыжий скептик.

— Вас, простите, как зовут? — cпросил его переводчик.

— Ну, Павел!

— Уважаемый Павел, барон выкупил этот замок недавно, он не исконный владелец Вартбурга, — пояснил переводчик. — К тому же барон намерен смыть реликвию, и это его право, ведь он купил и пятно, и те стены, на которые пятно посадили.

— То есть как это? — в свою очередь удивился скептик.

— Как смывали и до, и после исторического материализма, — весело ответил переводчик, подтвердив знание Ильфа и Петрова. — Мылом, содой или порошком. У них тут в Германии есть разные средства.

— А я бы не промазал, — мечтательно заведя руки за голову и потянувшись, молвил назвавшийся Павлом.

— Вы так считаете? — пробасил всё тот же голос, что некогда разоблачил злосчастного переводчика в неточности.

— Господа! Разрешите Вам представить хозяина замка! Барон… Господа… — расшаркивался экскурсовод. — Барон любезно согласился удовлетворить ваше любопытство в части артефакта.

Станислав стоял совсем рядом и сумел хорошо разглядеть немца. Вошедший был высокого роста, сутулый и сухощавый, иссиня чёрные волосы указывали на отсутствие в ближайшей родне хоть каких-то завалящих истинных арийцев, а заметная седина на висках позволяла предположить о некогда пережитых потрясениях.

— Здравствуйте, господа! Мой русский язык не вполне опирается на исконно русские выражения, но мы, я надеюсь, поймём друг друга.

Говорил он без малейшего акцента.

— Стало быть, Павел, если бы вы метали чернильницу, будучи Лютером, царствие ему…, то уж никак не промахнулись бы? — ядовито ухмыльнулся хозяин, показывая волчий оскал зубов.

— Ещё бы! Японский городовой! Как пить дать, не промахнулся бы! Да вот только где найти такого чудака, что постоял бы смирно на месте чёрта, пока целиться буду? — последовал не менее колкий ответ рыжего под дружный хохот экскурсантов.

— Да. — согласился хозяин, — чудака найти трудновато, но всё же…?

— Могу поспорить, что попал бы с десяти шагов, будь он на вашем месте, — поклялся Павел, прищурив глаз.

— Дуэль, так дуэль! — улыбнулся барон, — И ко всякой такой встрече полагается секундант. Не откажите в любезности, Станислав?

— Мы разве где-то встречались? — хотел удивиться тот, но, как это водится в дешёвых кинофильмах, было уже поздно.

Свет вспыхнул и погас, в непроницаемой тьме он почуял, как ходуном заходил пол под ногами. Трах-бабах! Пахнуло серой. В горле запершило, голова закружилась, и, не удержавшись, Станислав полетел вниз, точно Алиса — в бездонный колодец.

Сцена вторая. Тьма

Холодные капли отнюдь не дистиллированной воды скользили по щекам. Станислав очнулся уже при первых брызгах, но одна мысль, моментально вспыхнувшая меж полушарий, была убийственна настолько, что её следовало бы обмозговать только с закрытыми глазами.

Глаза-таки пришлось открыть — неугомонный Павел склонился над ним:

— Жив пока ещё, курилка!

— Где мы?

— Спроси чего полегче! — ответил виновник «торжества» — Я думаю, что барон не поскупился гостеприимством, подвалы замка, как и его покои, всегда к услугам посетителей.

— Мои очки!?

Cтанислав прищурился и осмотрелся.

— Целы и невредимы, — подтвердил собеседник, протягивая драгоценный предмет владельцу, при этом держался двумя пальцами за дужку, точно за мышиный хвост.

Стены, похожие на кремлёвскую мостовую. В углу — корыто. В противоположном — сенной настил. Чрез решётчатое узкое оконце под самым потолком еле проникал тусклый свет, которому к тому же мешала сдутая автомобильная шина.

Не, не шина! Слегка приглядевшись, Станислав понял, что это обычное колесо. Телега тронулась, заскрипело.

— Что ж, с добрым утром, брат Павел!

— Рехнулся! Какой я тебе брат? — обиделся тот.

— Объясняю популярно. Мы были на экскурсии в замке Вартбург, там нам рассказали об одном досадном случае, случившемся пятьсот лет назад по вине Лютера. Вы захотели повторить его подвиг…

— Ну, да! — согласился Павел, — И поспорил даже с одним местным бароном, который погасил свет и посадил нас в каталажку под шумок… Но я обращусь в посольство, если выберусь, конечно. Это что же получается! Дуэль, она по всем правилам должна быть, или эти немцы совсем понятия о чести утратили.

— А ведь тоже объяснение, — задумчиво проговорил Станислав, — Рациональное, всамделишное. Так, что будем делать, брат Павел?

— А ежели в дверь немного постучать, брат Станислав! — предложил тот и тряхнул рыжей шевелюрой.

— Попытка — не пытка! Пробуйте!

Павел нервно вскочил, подбежал к массивной деревянной двери и забарабанил так, что Станиславу стало дурно, — «Мо-сков-ский Спар-так!»

Грохот сотряс весь замок от вершин башен до основания, стены отразили эхом мощные удары болельщика.

— Да, по какому праву! Капиталисты! Инквизиторы чёртовы!.. — заорал Павел, опорожнив драгоценные сосуды памяти по части крепких выражений.

— Если наши тюремщики — немцы, ты их не удивишь, — пошутил Станислав.

Излияния были прерваны скрипом открывающейся двери. Павел полетел вниз по ступенькам и угодил точно на подстилку. Но Станислав и не глянул в его сторону. На пороге появился волосатый стражник в пузатой кирасе и с бердышем в руке:

— Wie fu: hlen sie sich?

Мысли у Станислава затеяли лихой перепляс.

— А бароновы слуги с юмором оказались: «Как себя чувствуете?» — подумал он, и попытался завязать разговор. — Я плохо говорю по-немецки…

— Was wu: nschen sie? — пробурчал стражник.

— Что мы хотим? А что мы хотим, Павел?

Брат Павел выразительно пожевал палец и посмотрел на стража.

— Ну, и чем я могу помочь? — понял Станислав.

И прежде, чем он, роняя вездесущие очки, бросился на бородатого, тот захлопнул дверь.

— Реформация, мать их… Так раз так… — потерял терпение Станислав.

— Чего? — не понял его сокамерник.

— Широкое общественное движение, по-латински — это преобразование, в Европе шестнадцатого века. Говорят, носило, в основном, антифеодальный характер. Вот только крестьянство что-то не торопится освобождать своих союзников, — сострил в ответ психолог.

— И органы тож, — недовольно подтвердил Павел.

— Какие органы!? Перекреститесь лучше. Вы, может, и Михайла Афанасьевича не читали?

— Нет, не читал никакого Афанасича, и Василича тоже не читал. А чего?

— Вы бы попросили при случае немного чернил у Лютера, они вам ещё пригодятся… — предположил Станислав.

— Заявление в посольстве я всегда успею накатать, фрицы недобитые. Я никак не пойму, от вас-то им что надо. Ну, обидел я барона — с меня и спрос. Вы-то в стороне стояли.

— Я им нужен, как свидетель, — отозвался психолог.

Сцена третья. И Свет и Тьма

Дверь скрипнула, тяжело сдвинулась с места. В проёме возник невозмутимый сторож и поставил на пол котел с похлебкой. Павел выругался — в мутной жиже виднелась лишь одна ложка.

— Не расплескайте! Я проголодался! — предупредил собрата Стас.

— Суп-то, похоже, из концентратов? Может, у них тут эта, продовольственная реформация? — зашептал ехидно Павел, отхлебнув из котелка.

— Тсссс… Микрофоны, — едва приоткрывая губы, под нос пробурчал Станислав. — Вот дураки! — уже громко сказал он, разглядывая ложку, — Говорил я этому режиссёру, если снимать крупным планом — мигом нержавейку признают. Ну, где вы видали при Реформации такие чистые, блестящие котелки? Эй! Стоп камера!

Дверь снова отворилась, бородатый сторож отошел в сторону, жестом приглашая их следовать за собой.

— Давно пора, — мне сына из детского сада забирать ровно в шесть. — обрадовался Павел. — И чтоб я ещё согласился на частную студию работать? Ни фига!

— А сценарий-то, сценарий какой дешёвенький! Плагиат, да и только! — выразил своё возмущение Станислав, пряча совершенно ненужные теперь очки в карман.

— Нет, чтобы своё придумать, они все Булгакова переиначивают, — поддакивал Павел коллеге, шагая по пустынным коридорам вслед за стражником. — Вон, давеча, пляски голышом на Сухаревке устроили, они думают, чем голее — тем ему приятнее, автору, на том свете живётся.

— Глянь, Паш! А студия вроде не наша. У нас никогда таких классных декораций не было — неужто спонсор объявился? — удивился Станислав, шагавший следом.

Стражник завёл друзей ещё в одну келью, окон тут вовсе не было, киношников да осветителей тоже не видать. Зато у стены стоял крепкий широкий стол, по которому в ужасном беспорядке были раскиданы свитки, гусиные перья… Но не это самое главное. По ту сторону стола сидел плотненький, упитанный человечек с оплывшим — надо думать, от постоянного поста — лицом. Там угадывался и второй, и третий подбородок. Человек сосредоточенно водил пером по бумаге, изредка макая его в массивную бронзовую чернильницу.

Павел оглянулся, его волнение передалось и Станиславу — он тоже оглянулся, стражник, таких пишут «в эпизодах», давно ушел. За ними была совершенно голая, но узнаваемая стена, чистая, как простыня невинной девочки.

— Чем я могу помочь, братья мои? — спросил человек, отрываясь от письма.

Он встал и обогнул стол, качнув его округлостями тела. Ноги незнакомца исчезали под рясой, и хотя Павел был ещё твёрдо убеждён, что там кроссовки «Три полоски», на худой конец ботинки, Стас его уверенности уже не разделял. Он узнал лицо, памятное по гравюре из школьного учебника. То и в самом деле был Мартин Лютер, «княжеский холоп».

— Чудны дела твои, Господи!? — молвил человек в рясе, оглядывая не по-людски одетых посетителей.

— Грим! — мелькнула спасительная мысль.

— Ошибаетесь, Станислав Олегович! В первый раз не угадали! — холодно заметил кто-то.

Из угла к ним шагнула высокая, худая чёрная фигура.

— Пригнись! — крикнул Павел.

Рука Лютера лихорадочно шарила по столу…

2001

«Генеральский» эффект

Рыжей НЕчто

«Но потешались вы над ним,

Ведь был солдат бумажный…»

(Б. Окуджава)

На третью ночь «кспэшного» слёта количество выпитого и спетого по всем законам философии превысило меру, и наши ряды заметно поредели.

Может, нестройные хоры, вздымавшиеся к небесам, распугали вечные звёзды, а, может, просто молодой ветер октября пригнал с запада облака — ночка выдалась на редкость тёмная. Ленивый месяц тоже не казал виду, и лишь россыпь пугливых искр нарушала тайны лесной черноты.

Когда Гордей вылез из палатки, продирая глаза, на «пентагоне» он застал самых стойких — Рыжую Нечто, Бродягу да Рената. Я, понятно, не в счёт, потому что в этот раз решил поберечь и без того уставшую печень, хотя в горле уже копились хрипы.

Впрочем, с лёгкой руки одного знаменитого писателя, пью я только воду, но это иная история, ставшая, по-видимому, притчей во языцах…

— Ау! — позвал Гордей. — Люди! Который нынче час?

— Какая разница? Хорошо сидим, — отозвался Ренат.

— Есть чего пожрать? Или — ничего «шамо не пришкокало»? — процитировал он известный анекдот о маленькой девочке, жующей «мяшо», и любопытном дяде.

— А то как же? Вон Нечто Рыжее скоко наготовила, поперчила и посолила, — улыбнулся Ренат, вынимая невесть откуда деревянную ложку и протягивая другу. — Сам выточил, пользуйся.

— Очень кстати, — обрадовался Гордей, благодарно взглянув на Юлю, которую больше знали под интернетовским ником, и, перевалив через бревно, опустил голые ступни в пепел кострища.

Я тоже глянул на неё украдкой и обомлел. Бродяга как раз подбросил веток, и пламя, проглотив их, заметно развеяло сумрак. В его языках резвились бесы, точно такие же чертенята бесстыже плясали в больших невинных девичьих глазах.

— Дай-ка гитару! — попросила она.

— Ого! Похоже, ты влип, парень! — подумал я, передавая инструмент.

— Добро! — подтвердил её идею Ренат, усаживаясь по-хозяйски и положив широченные ладони на крюк клюки, воткнутой перед ним.

Длинные Юлины пальцы нежно обхватили гриф. Она тихонько тронула струны…

Что-то ёкнуло в груди. Знал же, хитрый татарин, кого за мной посылать. Кто позвонил, даже сам Ренат — ни в жизнь бы не поехал, шибко дела замучили, да и защита на носу. А ведь, на тебе, поспел на последнюю электричку, хотя утром и не предполагал, что окажусь в таком тёплом, во всех смыслах, соседстве. «Генеральский эффект» называется.

Мы, технари, про него лучше иных знаем. Вон, давеча, компьютер повис. Ни туда, ни сюда. Надёжно так повис, диск, как думали, слетел аж на физическом уровне. Ренат совсем приуныл — винт чужой. Призвал Аллаха там, али кого ещё. Закатал рукава. Тут звонит эта самая Нечто и что-то ему говорит… А Ренат на монитор уставился — ожила машинка! «Постой, — кричит, — не вешай трубку!» «Если б она свою рученьку на блок системный возложила, — твой бы сотый в пятисотый превратился!» — юродствовал я тогда, но факт штука упрямая.

— Нет, ребята! Я не могу! Слишком узкий гриф, — вдруг взмолилась Рыжая, возвращая инструмент.

— А ты через «не могу», раз взялась. Чему я тебя учил? Да, эту песенку, если всерьёз захотеть, можно за два дня освоить, — возразил Ренат, усмехнувшись в густую черную бородищу, а гитару назад не принял.

Гордей уплетал вермишель с тушёнкой, урча, точно котяра.

«Нодейка» раскочегарилась настолько, что не нуждалась в подкормке.

— Чего поём? — спросил Бродяга, подсаживаясь к Юле со свободной стороны, поскольку с другой — сидел уже я, а свято место пусто не бывает.

— Сейчас узнаешь! — молвила девушка, снова прильнув к гитаре.

— Это тебе не на клавиши давить, признавайся — небось с тех пор и в руки-то её не брала? — укоризненно сказал Ренат.

— С каких это пор? — поинтересовался Бродяга, поглядывая на прелестного соседа.

— А как настраивал инструмент… — пояснил я, присутствовавший на том священнодействии, и ревниво осмотрел тёзку с ног до головы.

В картузе защитной раскраски, чумазый, порядком заросший щетиной, Димка походил на самого настоящего, классического туриста, и если бы только не машина и связанный с ней обет трезвости, с Бродяги можно было бы рисовать портреты и делать фото для журналов «Наши в лесу» или «Вокруг света».

— Да, Ренат это умеет! — протянул Бродяга, — У него дома аж четыре гитары.

— Четыре бревна, — поправил его хозяин. — Причём два — трофейных. Кто-то зашёл на огонек, да позабыл.

— Угу! — подтвердил Гордей, знавший в этом толк.

Я с завистью поглядел на них на всех. На весёлого Гордея — потому что он когда сыт, то всем доволен. На Рената, попыхивающего трубкой — поскольку он был из тех, от кого не хочется уходить даже под самое сонное утро после самой разгульной ночи. На Бродягу — мне бы его доброту, оптимизм, да сбросить десяток лет.

Рыжая взяла-таки неловкий аккорд, один из семи ей знакомых, хотя Ренат утверждал, что аккордов всего три. В любом случае это и было ровно в три — или даже семь — раз больше, чем знал и умел я.

Мелодия не выстраивалась, может, Рыжая робела перед опытным учителем, может, гриф и впрямь оказался больно узок.

— Знаешь, Юля, а вот древние считали, никого ничему научить нельзя. Человек — он от рождения всё умеет и может, если его пробудить. Есть спящие, и роль проснувшихся — потревожить их сон, — выдумал я на ходу байку, хотя, может, где-то и прочитал эту мудрёную мысль.

Посидели.

Рыжая Нечто настойчиво теребила струну, и хотя теперь мелодию не угадал бы только глухой, дальше не клеилось.

— Ренат, а сам? — не выдержал Гордей.

— Устал, ребята. Честное слово, — виновато отозвался Ренат. — У меня такой счастливый день, я вон, слёт в кои веки справил. Стольких в лес вытащил, стольких вывел на площадку. Навык-то остался, а кураж не тот… Словом, я доволен работой, но устал с непривычки. А работать надо, Рыжая. Пусть Гаврилов ваньку-то не валяет… И вобще, уйду я от вас! … — молвил, наконец, Ренат.

В самом деле, он тяжело поднялся и заковылял к палатке, скрытой среди порядком облысевших елей.

— Гляди, не расплескай! — поддел Гордей друга, но тот лишь махнул рукой, и, не оглядываясь, уверенно понёс необъятное слегка покачивающееся тело в темноту.

— Вот ведь, а палку-то свою оставил, — проронил Бродяга, указывая на воткнутую в землю клюку.

— А эта уже третья ночь! — восхищенно добавила Юля.

— В нас, сухощавых, конечно, столько не влезет, — снова попытался пошутить я.

— Отчего же! — возмутился Гордей, разгребая голой ступнёй золу, — Я вот, пока не закодировался…

— Ладно, будет вам! Сейчас начнутся разговоры, кто, да сколько, — озорно улыбнулась девушка.

— Палку — это ему Локи «подарил», — сказал я задумчиво, — С полгода уже будет.

— Кто это, Локи? — переспросил Бродяга, вороша нодейку.

— Есть такой парень в Горьком, между прочим, тоже рыжий, как полагается. Мы с ним на форуме, в Интернет, как и с многими здесь, познакомились. Ну, взял он себе ник скандинавского бога. А Локи у германцев — это что-то типа Гермеса будет, чёрный шут, одним словом, трикстер…

— Чего? — не поняла Юля.

— Тот, кто помогает людям и богам верно оценивать их значимость.

— А… — протянула она, — Но Ренат и не зазнавался, кажись. И чего дальше?

— Приезжает наш Локи в Москву, тут моментально портится погода. Живёт Локи с неделю у Рената — у того системные блоки один за другим горят. Ренат — на все руки мастер, электроника у него «на задних лапках» ходит и «по струнке» стоит — собирает нашему нижегородцу машинку и отправляет домой. И что ты думаешь? Хотя сезон дождей мигом оканчивается, и дня не проходит, как у радушного хозяина начинаются проблемы с ногой… Он только сейчас оклемался. А так совсем неходячий был. «Генеральский эффект» именуется. Это когда объективные законы физического мира попадают в зависимость от человека, не осознанную им. Совсем погано, если эффект присутствия «начальства» проявляется на показательном выступлении перед ним же самим, родным. Вот вчера ещё в лаборатории всё работало, испытывали, проверяли, перепроверяли, а давеча — пришла с начальником его референт, улыбнулась — ничего не запускается. А погладила агрегат ладошкой…

— Мудрено! — сказала Рыжая, а бесенята снова затеяли игру в её немыслимых очах.

— Знать, сильно этот Локи в своё время богам насолил! — поправился я. — Природа отыгрывается на тех, кто каким бы то ни было образом потворствует носящему это имя… По большому счёту Ренат сам виноват, Локи тут ни при чём. Это как раз второй случай, когда ник, взятый в шутку для Интернет, меняет не виртуальную, а реальную жизнь. Ренат назвал себя в сети не вполне подходяще — Бабай-Ага. В наших-то широтах Яга — древняя языческая богиня, у которой, как ты помнишь, одна нога не похожа на другую. И у скандинавов есть такая — Хель… А, и об имени! — хлопнул я себя по лбу, найдя, наконец, повод, оставить эту скользкую тему, прикосновение к которой без особого повода чревато непредсказуемым. — Ты желание загадала?

Она сверкнула глазами на Бродягу, сидящего слева, тот зарделся, как мак, я заметил бы это невооружённым глазом и не в такую темень, а тут уж светает.

— Загадала! — улыбнулась Рыжая и взялась за гитару.

Она пела об отважном бумажном солдатике, что готов был дважды шагнуть в огонь и дым. Потом она пела ещё и ещё, многое такое, чего даже я не слышал на своём походном веку. Длинные девичьи пальцы уверенно брали аккорд за аккордом, мелодия послушно текла, бередя душу, или что там ещё имеется вместо неё…

Богатырский храп Рената я бы узнал из тысячи.

Хорошо, что это Рыжее чудо ни о чём не догадывается, а занудство физика ей — «до лампочки», на то и «генеральский эффект».

2.10.2000

Великий и Ужасный, или Планета Гудвин

Западным писателям-фантастам

Свежий шестибалльный ветерок, как сумасшедший, теребил защитный комбинезон. Я прикрыл глаза ладонью, но ветер прилепил её ко лбу. Пришлось повернуться боком. Разжав пальцы, я таки глянул в сверкающий борт звездолёта и рассмеялся. На меня взирало чье-то плющевое безволосое лицо, с одной стороны напоминающее студень, с другой — больного флюсом. Этот ветер навеял кучу воспоминаний, которые полезли из головы наружу и, воспользовавшись замешательством, скрылись в дебрях предательской планеты. Я было погнался за ними, чтобы впихнуть обратно, но увяз в болоте и жутко вымазался.

К счастью, раса разумных комаров на Гудвине, по данным учёных, была давно истреблена на корню расой разумных птиц, а та, в свою очередь, не менее разумной и многочисленной расой летучих кошек. Кошки вымерли сами.

Держу пари, в таком свинячьем образе меня никто бы не узнал, но я люблю путешествовать в одиночку.

Ещё год назад в центре реабилитации после очередного перелома ушей, шеи, позвоночника, рук и ног, я встретил старого друга Веога Лоора. Мы были вместе ещё с тех славных лет, когда я работал в Службе Контроля Времени, а он заведовал там лабораторией карманных хронотронов. Веог сделал неплохую научную карьеру, но сейчас даже я не позавидовал бы бедняге. Его состояние было ужасно в сравнении с моим, хотя профессор держался молодцом, изредка похихикивая.

За партией в сочинку, бесовскую игру, по-моему, названную в честь какого-то древнего города, за это смытого волной, мы разговорились о минувшей экспедиции Лоора. Всучив партнеру на мизере три туза, мы, довольные эдаким исходом, отправились в палату Веога, делить барыши. Тут-то он и посетовал, что в том полёте на планету Гудвин выжил лишь один, а значит, никто не сумеет подтвердить правоту его слов.

Выигрыш был солиден, пятьсот центавров, не считая молодильного яблока из созвездия Гесперид той же стоимости.

— Я слышал, ты быстро идёшь на поправку, — начал Веог, поглаживая правую половину окладистой бороды, правую — поскольку левая была выдрана безжалостными поклонницами.

— Скоро выпишут! — подтвердил я, покусывая ус.

Я прежде всегда непроизвольно покусывал ус, когда предчувствовал выгодное дельце.

— И у тебя есть шлюп, — продолжал Веог Лоор, мученически глядя мне в глаза.

— Сколько? — спросил я.

— На огрызок от яблока Гесперид, — был его ответ.

— Нет, ну что вы, профессор? Мы давнишние приятели, Веог! Грешно наживаться на дружбе, — вспыхнул я от ушей и до кончика хвоста.

— Тогда по рукам!

— А в чём там дело? — осведомился я, потирая ушибленную ладонь.

— Ты мне тоже не поверишь! Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! — парировал Веог Лоор, — Но сойти с ума там можно без особых хлопот, — по-отечески предупредил он затем. — Cильно удивлюсь, если ты продержишься неделю.

На том и расстались.

А в понедельник я уже бесстрашно припланетился на Гудвине.

Ну, да за свой рассудок мне не стоило беспокоиться, так я по меньшей мере считал — ведь нельзя же сойти с того, на что не вставал.

Я быстро разбил лагерь, это мне тоже, как «дважды два», отобедал и заснул покойным сном, доверив охрану последней модели РСЗЛ (если кто не знаком с новомодной аббревиатурой, это — рациональная система замены личности).

Мне грезилась степь, русские приволья, заходящее солнышко и неумолимые стрибы, так и веющие, нахалы, стрелами на хоробрые полки Игоревы, на поверку оказавшиеся одним, крайне разнузданным войсковым соединением.

И всё-таки я почти с нежностью вспоминаю те молодые далекие годы, когда под видом варяга я затесался среди ближних Север-новгородского, или, может, Новгород-Северского князя.

На весёлом пиру я улучил момент и, наконец, выяснил вопрос, столь занимавший наших ученых:

— А кусала ли того самого Олега злая гадюка, или он почил сам?

Игорь быстро раскололся, признав, что всё это домыслы прощелыги Нестора.

Потом мы ещё выпили, и ещё. По пьяной лавочке феодал наговорил мне кучу пошлостей, я не мог терпеть и в самых непарламентских выражениях предостерёг его от похода на половцев:

— Гляди, вон и темнеть начало, Господь гневается! — увещевал я Игоря.

На поминание Господа он вмиг обиделся и потянулся за какой-то железякой:

— Дурак, то ж луна по солнцу, отцу своему бытует. Бывает, и всё лоно его закрывает!

Хронолёт недавно смазывали, и мне посчастливилось быстро, а главное, почти бесшумно, скрыться с глаз долой всего прославленного Полка…

Ужасающий звон вернул меня к действительности. Эти модерновые РСЗЛ не стоят яиц птицы Рух! Глянул в иллюминатор.

Почтенный рыжебородый воин, одетый по всем правилам беспокойного времени, колошматил булавой в дверь люка. Злорадно посмеиваясь, недалече толпилась и дружина невесть откуда взявшегося князя. Откуда весть? Из средней истории.

— Выходь! Нечестивый половец! — орал мужик.

— Стучи! Стучи себе! — подумал я, повернувшись на бок, — Допотопная железяка не оставила бы и вмятины на сплавах двадцать первого века.

Смеркалось…

Полк обосновался у лесочка, как раз при болоте. Развели костры. Воины дожидались возвращения неугомонного Святославлича.

«Как вас только половцы не утихомирили?» — посетовал я и перевернулся на другой бок.

С рассветом, когда я и не мечтал глотнуть свежего воздуха да опорожнить резервуары, неожиданно пришло освобождение… Слетались злобные грифы. Ханы постарались на славу.

Отвалив люк, я выкарабкался наружу, чтобы получше рассмотреть птичек. По логической цепочке, уже озирая девственный лес, вышел на грифонов, а там потянуло и на Египет. Словом, ничего не оставалось, как выбраться, в конце концов, к сфинксам.

Местные сфинксы — не чета нашим. Живут стадами, питаются про запас путешественниками, вроде меня, предварительно засыпав их загадками. Это у них наследственное. Но вопросы разнообразием не отличаются, ещё царь Эдип…

Ага? Эдип — тот, который женился на собственной матери? И его несовершеннолетняя дочь погибла в склепе… Бедная девочка!

Из чащи показался Серый Волк, уши которого в распор придерживали ярко красную кардинальскую шапочку.

— Здорово! Куды ть спешишь? — окликнул он по-французски.

— Ду ю спик Инглиш? — поинтересовался я.

— Ес, ес! — не давал выкрутиться волк, ковыряя когтем в клыках.

— Иду, куда глаза глядят.

— И я с тобой! Вдвоём и дорога короче, — затянул серый уже на мотив русских народных.

За долгие годы путешествий в компании Веога по векам и эпохам я привык ничему не удивляться, а говорящий хишник — так это и вовсе не артефакт.

Увы! За ужином, проявив зверский аппетит, он отравился мясными концентратами, самым печальным образом. Вернусь домой — подам в межгалактический суд на поставщиков.

Планетка не заставила долго ждать и во вторник меня вызвали на дуэль. Я пожалел старика Сервантеса, но вызов принял. Рыцарь печального образа погрозил копьём, а я добил его морально, мигом нарисовав в воображении реактивный двигатель, замаскированный под ветряную мельницу.

Планета казалась ребёнком, и эта игра забавляла младенца. Забавляла она и меня, но на всякий случай я проверил пожарную сигнализацию и заглянул в аптечку скорой помощи. Там стояло три пузырька, по словам Веога, напутствовавшего меня — на все случаи жизни. На первом рукой профессора было написано: «Проклятая», на втором «Царская», а на третьем — «Выпить в крайнем случае». Надписи «Яд» ни на одном не значилось.

В среду в 10.00 по планетарному времени заявился Руджиери, попросив справочник по ядам. Я разочаровал его, в электронной библиотеке по флорентийским ядам ничего не оказалось. До полудня гоняли чаи, весь распорядок полетел кувырком. Ещё полчаса спустя при попытке к отравлению хозяина корабля — дурная привычка — гость был разорван на мелкие кусочки собакой Баскервилей.

Болото навевает особые воспоминания.

До 14.30, пока не глянул на часы, сам спасался от этого чуда природы, в 14.31 создал на пути у пса гигантскую сахарную кость. Пес стукнулся о неё лбом, но подачку принял, вскоре дог откликался на кличку Бобик. Ласковый был пёс, но к вечеру, не брать же его с собой на борт, зверь отбросил лапы. Не подумайте, что я изверг, но кость оказалась куриной.

Помянув его «Проклятой», я перешёл было на «Царскую», но вкус был ещё тот, и склянка осталась ещё не совсем пустой.

Тело животного, а может, и не животного, постепенно было впитано почвой и от него не осталось и следа, как и от знаменитого Полка — планета-ребёнок подтирала за собой, за неимением родителей.

Каждая игра кем-то придумывается, но не всегда в неё играет сам автор идеи. Я был обязан участвовать в этой игре, хотя придумывать её не желал. Гудвин, будь он неладен, являлся каждый раз в новом обличии.

В общем, в четверг, с утра уверенность в собственной непогрешимости и неуязвимости внезапно сменилась страхом. Дрожь пощупала спину, опрометью пронеслась по позвоночнику и развязала каждый нервный узел. Они заходили, как маятники — мозги грызла новая фантазия, поэтому голова чесалась. Я сбрил надоедливую поросль — дельце уже не представлялось таким выгодным и безопасным — и вышел, подышать свежим воздухом.

Свежий шестибалльный ветерок, как сумасшедший, теребил защитный комбинезон. Я прикрыл глаза ладонью, но ветер прилепил её ко лбу. Пришлось повернуться боком…

— А ты кто такой? — спросил я, не оглядываясь, но чуя остатками спинного мозга магнетический взгляд пришельца.

— Я — чужой, силициум тебе в лёгкие, — с восторгом ответил незнакомец, и восторгался он, как я понимаю, моей паранормальной способностью чуять, — Чужой, Великий и Ужасный.

— Ну, вот и познакомились, — приветливо улыбнулся я, оборачиваясь.

Он казался аморфным, хлюпающим, скользким, отчего еще более противным, чем я предполагал. У него было плющевое безволосое лицо, с одной стороны напоминающее студень, с другой — больного флюсом. И больше вообще ничего не было.

Я кинулся к люку, борт укрывал от не утихающих порывов, но Чужой оказался проворнее и протёк туда прежде меня.

— Отметим встречу? — предложил Великий и Ужасный, покосившись на недоеденные мясные консервы.

— Я пить хочу, — только и сумел выдавить я, поглядывая в сторону медицинского отсека.

— Сделаем, силициум тебе в лёгкие! — обнадёжил он, — Твоё здоровье, старик!

— Ой, нет! Не надо! Больше не надо! Не хочу…, мать твою!

— Не стоит благодарности, — отклонив вежливый отказ, он мигом напоил меня, обернувшись гелем, — За маму! За папу!

Он проник в пищевод и устроился «внутря», оттопырив мне пузо настолько, что я только к субботе докатился до аптечки, где был припрятан спасительный эликсир.

— Чужой — говоришь? — я хитро улыбнулся и из последних сил опрокинул в себя третью бутыль.

В воскресенье утром заметно полегчало. Благо при реабилитации мне меняли не только мозги, но и вставили пластиковый желудок.

Чужой, Великий да Ужасный, и предположить такого не мог.

Непрерывно рыгая четырёхфтористым кремнием, я добрался к пульту управления и рванул рычаг аварийного взлета.

Гудвин рыдал мне вслед, выплевывая в космос на сотни тысяч миль два фонтана, держу пари, солёных на вкус.

Бедный маленький Гудвин! Не плачь, малыш!

Ну, Веог! Одним огрызком ты не отделаешься!

2000

Космические страсти

Профессор скакал по лаборатории, как неугомонный ребенок конца двадцатого века, которому предложили стрельнуть раз-другой из бластера. Веог, застав учителя в столь радостном расположении духа, даже засомневался, в своём ли уме почтенный педагог.

— Воды? — cпросил он профессора.

— К черту воду! К черту всё! — раздалось в ответ.

— А что же тогда? Может, скорую? — cнова предложил Веог, поглядывая в окно, и живо представил, как белый с красным крестом на боку шлюп лихо причалит к балкону, оттуда вылезут столь же белые братья милосердия…

Профессор, нервно приплясывая, направился к ученику — тот испуганно посторонился, но в паре шагов от растерянного Веога учитель внезапно остановился, сдвинул очки на нос, заложил руки за спину и молвил, менторским тоном:

— Ну-с, надеюсь, мой дорогой, вы сумеете научно доказать мне, что я не сошёл с ума.

Веог промямлил: «Попытаюсь…», он-то понимал, что все признаки помешательства налицо, и потому добавил ещё мгновение спустя про себя — «хотя, сомневаюсь…».

— Можно ли доверять этой самой дурацкой электронике? — спросил профессор, обводя рукой полукруг. Веог проследил за его ладонью взглядом и стал осторожно пробираться вдоль лабораторного стола к кнопке пожарной сигнализации.

Не тут-то было, профессор преградил ему дорогу.

— Успокойтесь! Вам вредно волноваться! Я сейчас, — обнадежил Веог и попытался выскользнуть за дверь.

— Нет уж, — прорычал педагог, — придётся и вам посидеть здесь!

Совершив ловкий манёвр, профессор оказался у двери раньше своего аспиранта и ввёл внутренний код. Замок слабо щёлкнул, Веог больно-пребольно ударился плечом о стремительно закрывшуюся панельную плиту. Он круто развернулся.

— В чём дело, профессор! — рассвирепел Веог.

— Э, батенька! У вас нервишки не в порядке, — хохотнул профессор и подмигнул опешившему аспиранту. — Будет лучше, если вы сами во всём убедитесь.

— Всё ясно! Вы опять совершили гениальное открытие.

— Не скрою, мой друг, оно далось мне с превеликим трудом, — обрадовался такой догадливости профессор. — Но я больше склонен доверять своим глазам и простому электронному микроскопу, чем всем этим новомодным приборам. Можно подумать, кто-то нарочно так усовершенствовал земную технику за последние десятилетия, чтобы учёные прошли мимо фактов, лежащих буквально на поверхности, доверяя бесчувственной умной машине. Химики, смешно сказать, уже не знают, лить ли концентрированную кислоту в воду, или воду — в кислоту…

— Человечество сотни лет, профессор, шло к такому обществу, в котором даже уборщица сумела бы управлять страной, — возразил Веог. — Чего же вы хотите? Ей главное, чтобы техника работала, а как прибор устроен — уже совсем не важно, как не играет роли и тот закон, которому прибор подчиняется в действительности.

Словно кто-то свыше внял словам Веога, замок снова слабо щёлкнул, и в проёме показалась тётя Клава с ведром и шваброй. Она грузно перевалила через порог и исподлобья глянула на учёных:

— «Интеллигенция вшивая», мать вашу! — прочитал Веог в её глазах.

— Гляньте-ка сюда, мой юный друг! — сказал профессор, и, не обращая внимания на уборщицу, потянул ученика за рукав к столу, где в маленькой прозрачной баночке лежал какой-то тёмный образец.

Веог хорошо помнил присказку профессора, что, может, на полу это и грязь, но в пробирочке любая грязюка — это сложное химическое соединение, достойное исследования.

— Вот фрагмент инопланетной материи, я не скажу просто вещества, потому что не хочу вводить вас в заблуждение. Единственный, что нам удалось тогда получить и сохранить. Уже много-много лет, как он был доставлен одной из первых наших экспедиций сюда, и по непонятным для меня причинам сдан на склад с пометкой — «не заслуживающий внимания». Я раскопал его и изучил независимо, — воодушевлено продолжал профессор.

— Хлюп, — Веог обернулся, это тётя Клава погрузила тряпку в ведро. Она достала из кармана необъятного халата пластмассовую бутыль и принялась отвинчивать крышку. Та поддавалась туго.

— Не отвлекайтесь, коллега! — вернул его в научную действительность голос профессора. — Я исследовал… Я провёл один из допотопных тестов, какой помнят лишь романтики, рождённые на заре космической эры, самый первый тест, который ни одна машина не делает, потому что не способна отличить живое от неживого. Так вот, этот образец содержит лишь один изомер [Cr+3en3]3+, тогда как все неживые формы содержат два — правый и левый.

— Шлёп! — тетя Клава уронила тряпку на плитчатый пол лаборатории.

— Какого рожна!? — возмутился было профессор, но судорожно глотнул воздух, глаза его затуманились, и он рухнул на руки Веога, который непонимающе уставился на уборщицу.

— Чего вылупился!? — cпросила Клава, плеснув на пол ещё хлороформа из ведра, но это уже «для верности». — Видишь, грязно как.

— Вижу, — ответил Веог и, уронив профессора, упал на него поверх.

— Развели тут, понимаете ли, мусор, — проворчала тетя Клава, подойдя к столу. — А потом вещи пропадают, — добавила она, пряча баночку с ценным образцом в карман.

— Вот и скажите после этого, что кухарка не может править миром, — думал Веог, наблюдая сквозь неплотно сомкнутые ресницы, как тётя Клава, покачивая бедрами, удаляется из лаборатории.

— Первый, первый! Объект сдал! — послал он телепатический сигнал.

— Второй, второй! Объект принял, — получил он ответ через пару секунд.

Спи спокойно, старушка Земля! Чужие не пройдут.

1986

Солнечный зайчик (из цикла «Грядущее Завтра»)

До рези в глазах яркий радостный зайчик бойко скакал по серой в линейку школьной стене. Он то подпрыгивал до самой крыши, вытягивая солнечные лапки, то сбегал к самому тротуару, под ноги хмурых, озабоченных жизнью прохожих. Валька ловил в ладонь ещё еле тёплые лучики вешнего, всё проспавшего светила и бросал их снова на стену одним движением пальцев.

Мимо пронеслась какая-то иномарка… Валька проводил её взглядом, но в карман зеркальце не опустил. Зайчик замер на стене, чуть подрагивая, словно пушной зверёк, вычёсывающий ухо.

Когда красивая машина скрылась за поворотом, Валька вернулся в действительность.

— А это что за …?

Никакого зайца на стене не было.

Он глянул на небо из-под руки, потом протёр серебристую гладь стекла.

— Чепуха!

Солнце всё так же светит. Разве, забежало за тучку.

Валька повёл зеркалом и снова поймал чудесную лучистую энергию. Ещё бы не чудесную — если подставить линзу, она и траву может поджечь! И бумагу, коли лупа большая.

Секунда, и зайчик вновь веселился на клетчатой стене здания, где ещё весьма гордыми, но порядком выцветшими буквами значилось: «Ком…изм — это м…лодость мира, и ег…одить молодым».

Дальше, под надписью, совсем внизу, так что если встать на лестницу — можно рукой дотянуться, круглые скобки и уже совсем внизу — неприличное слово красным и что-то про мясные продукты с буквой «С» в ромбике.

Валька внимательно перечитал эту большущую надпись «застойного прошлого» и вновь упустил из виду своего солнечного питомца. Ни намёка — ни следа, а небо всё так же ясно…

* * *

— Валентин! Доложите готовность, — прохрипел ЦУП.

— Слушаю вас, Центр! — отозвался он.

— Как настроение? — миролюбиво спросил оператор.

— Во! — показал Валентин большой палец.

— Тогда даю обратный отсчет, — вновь обрадовал ЦУП.

— Да, скорей бы уже! — молвил астронавт и закрыл глаза.

Первый телепортационный опыт, по-научному — сверхдвижение («overdrive»), был удачно осуществлён в конце девяностых годов прошлого века. Он только окончил аспирантуру при МФТИ, тема была слишком мудрёной, чтобы это выговорить вслух, но в русле последних достижений. Может поэтому, может из каких-то иных соображений, но выбор пал на Валентина.

Иные соображения, что называется, были и основывались на печальной статистике. Из тридцати двух кроликов, подвергнутых телепортации, в точку приёма вернулось девятнадцать. Обезьянам повезло больше. На десять испытуемых пришлось только три потерянных. В Америке мигом подвели научную базу, и по всему выходило, что чем выше индекс интеллекта астронавта, тем больше у него шансов долететь туда, куда пошлют. И хотя этот коэффициент у прочих международников, не в пример Валентину, зашкаливал — русским уступили пальму первенства. Может, из уважения к прошлым заслугам перед сообществом Земли, может оттого, что рисковые они ребята, эти русские. У русских сидит в крови — строить Светлое будущее, ясно, что всегда строят самые отчаянные головы и весьма — весьма решительные самоотверженные люди.

Валентин оказался вторым. Юра, тёзка того, знаменитого Гагарина — первым. Валентин чтил традицию, а ещё больше — устав Отряда. Он знал, что подготовлен лучше, но возражать не стал, а слава… Что ж, дело-то житейское. Чего не сделаешь ради истины?

* * *

«Заяц» нервно дрожал, точно предчувствуя непоправимое…

…Будь он повнимательней, этот мальчик, не глядел бы Валька по сторонам — непременно заметил бы смазанное, как хвост компьютерной мышки на экране монитора, скольжение. По стенке школы крался совсем другой зверь. Двигался он по-кошачьи осторожно, не рискуя пересекать тени, образованные козырьком крыши да фонарными столбами, маскируясь на светлой стороне. Затем — прыжок, и зайца Валькиного как не бывало.

* * *

Идея сверхдвижения, как считал Валентин, была очень проста. Теория этого вопроса, неплохо разработанная ещё в советские времена, в конце двадцатого века, наконец, получила реальное воплощение. За какие-то пару-тройку лет после первых экспериментов, землянами был достигнут впечатляющий прогресс в понимании тех реальных технологий, которые в скором будущем обеспечили бы как путешествия во времени, так и достижение крайне удалённых звёздных систем.

Была освоена особая форма материи, так называемая «нейтронная», существующая в природе в виде атомных ядер и нейтронных звезд. Физические её свойства, изученные в деталях, просто потрясли воображение! Удельная прочность оказалась в миллионы раз прочнее стали, а сверхпроводимость и сверхтекучесть нейтронов внутри кристаллической нейтронной формы позволили в первые же годы нового тысячелетия создать миниатюрные и безопасные термоядерные реакторы, компьютеры с плотностью элементов в миллиард миллиардов раз превосходящей первые ЭВМ, и, наконец, — эффективные приёмники и передатчики сверхпроникающего нейтринного излучения.

И что самое замечательное, сверхтекучая нейтронная жидкость ядерной плотности стала служить волной-носителем массивных тел, перенося их со скоростью света в том же смысле, как поток электронов и электромагнитное излучение служат носителями «световых объектов» — видимых изображений и голограмм.

Созданные на базе этой нейтронной материи устройства позволили с лёгкостью и весьма дёшево копировать, трансформировать, сливать реальные объекты.

Всё происходило точно так же, как люди это делали ранее с картинками, как сливались и разбегались солнечные зайчики на памятной Валентину школьной стене, как рождался двойник, и не один, — разбейся «зеркальце».

— Три! Два! Один!

— Поехали!

* * *

Затуманенным сознанием Он вырвал из окружающей ни на что не похожей действительности хоть какой-то сгусток и попытался сконцентрироваться, одной только мыслью придать таинственному Нечто форму Чего-то.

И это оказалось на удивление просто сделать, если бы Он умел удивляться.

Словно повинуясь фантазии Того, кто некогда был Валькой, а ныне — и чёрт не знает кто, ни с чем не сравнимая среда пошла клубами, то собираясь, то расползаясь вновь, не быстро и не медленно, не рядом и не далеко.

Может быть, пронеслось мгновение, а может — века, наступил момент, когда выдрессированный волей туман развеялся, и Он очутился на некой поверхности, по которой легко покатился, заскользил неведомо куда, но зная или предчувствуя, что это Его дорога, и только его.

Да и была ли эта гладь поверхностью чего-то иного — тоже вопрос, может, материя, сотканная из звёздной пыли и света, а может, школьная стена в клеточку… Линии и в самом деле попадались, сперва похожие на правильные борозды, они вскоре дыбились валами, образуя неправильный рельеф.

Чем дольше продолжалось это стремительное скольжение, тем осмысленней Он выбирал изгибы причудливой, но, увы, пустынной, местности.

Хотя, почему «пустынной»? Меж холмов, рассекая долину надвое, струился таинственный поток, делился и сам, широкими рукавами омывая все выпуклости пространства.

Он на полном скаку перемахнул стремнину и завертелся, подхваченный встречным порывом космического ветра, но радостные лучи хлынувшего дождя увлекли снова вниз, и скольжение, а может, плавание, продолжалось… Прыжок!

…Прыжок! Рыжая, огромная огненно-рыжая кошка бросилась ему наперерез и почти что достала длинной когтистой лапой — выдрала клок его солнечной заячьей шерсти. Валька заметил разве длинные кисточки. Отскочил в сторону, чудом увернулся от второго, не менее стремительного прыжка и задал стрекача, меняя гонный бег на галоп.

Киска не отставала, она неслась за добычей с настойчивостью пса и яростью рыси…

* * *

Наверное, со временем мы изучим повадки солнечной кошки. Может, и на неё когда-то, пусть не сейчас, а в будущем, но обязательно найдётся свой звёздный охотник. Только похоже, что наш зайчик о том никогда не узнает. Эх, Валька-Валька! Наука требует всё новых и новых жертв, как самый жестокий в мире бог.

Декабрь 2000

Рукописи Хевисайда (из цикла «Грядущее Завтра»)

«Эйнштейн и Хевисайд стремились создать теорию, которая бы обобщила электромагнитные и гравитационные силы. Эйнштейну это не удалось. По отношению к Хевисайду ничего определённого утверждать нельзя — после смерти учёного в 1925 году его рукописи были похищены».

(В. Карцев, «Приключения Великих уравнений»)

— Если уж речь зашла о Единой Теории перемещения во Времени, то я бы сформулировал её основной постулат следующим образом, — Володька несколько раз погрузил пятерню в космы жёстких волос и продолжил, — постулат в том смысле, что мы не можем его подтвердить на опыте, остаётся лишь принять на веру. Итак, вот главный принцип: «Информация, перенесённая из будущего в прошлое, не должна помешать возникновению самой себя».

На практике мы сталкиваемся всего лишь с первым следствием моего постулата. Открытия прошлых лет в науке ли, в искусстве ли способны коренным образом менять и наше будущее, и, конечно, настоящее. Например, если бы русские обрели, наконец, всю Велесову книгу, то есть нашлись подлинные писания словенских волхвов — мы совсем иначе осмыслили бы историю собственного народа и роль в ней отдельных личностей.

— Рукописи не горят, — процитировал Валентин Викторович.

— А их всё-таки сжигают!

Был самый обыкновенный майский день 1986 года. День не стоял, потому что время вообще не стоит. Вопреки настойчивым и, как всегда, слишком приближённым прогнозам синоптиков погода решила не баловать москвичей и гостей столицы. Но весна есть весна. Меняется всё, постарел и Бабий городок. Иные дома пошли на слом и осыпали, как бы на прощание, узенькие переулки битым кирпичом. Некоторые ещё стояли, ожидая своей незавидной участи. Рассекая мутные воды Обводного канала, прошла «Ракета». Прибой ударил по гранитным ступеням. Рыболовы сматывали снасти, кошки давно уже отказывались есть местных бычков, остался спортивный интерес.

Три молодых человека, оставив позади клуб «Красный Текстильщик» и чебуречную, миновали Малый Каменный и уселись на скамейке Болотного сквера.

Собеседники продолжали обсуждать животрепещущую тему, но нельзя с уверенностью сказать, была ли она интересна многочисленным пешеходам, одна волна которых направлялась в «Ударник» за покупками, вооружившись сумками и авоськами, вторая, поблескивая фотоаппаратами — к Кремлю.

— По современным представлениям, 15 миллиардов лет назад произошел Большой Взрыв — родилась Вселенная. На сегодня общепринята теория горячей Вселенной. В частности, говорится о наличии на самом раннем этапе взрыва космической протокапли, сжатой с чудовищной плотностью и размером, дай бог памяти, десять в минус двенадцатой сантиметра. Но у меня возникает закономерный вопрос: «Из чего же появилась сама протокапля?» — здесь Валентин Викторович сделал эффектную паузу.

Надо сказать, он был значительно старше своих оппонентов, по крайней мере лет на пятнадцать, но и к нему в автобусах обращались: «Молодой человек, уступите место инвалиду войны!» — тогда как Дмитрий и Володя едва окончили первый курс университета и ещё не помышляли о диссертациях.

Валентин продолжал:

— Физики по-разному называют Это — Ничто, Ноль, Безразличие, Информационный Вакуум. Поскольку ничего другого, кроме Ничто, не существовало, оно и породило «Всё», воздействуя само на себя. Если забежать дальше, то можно утверждать — всякая вещь, явление, суть, процесс, все они характеризуются четырьмя фундаментальными свойствами — рождаться, умирать, жить и сохраняться во времени и в пространстве. Вот Володя верит в возможность создания Машины Времени…

— Не только верю, но и создам! — хмыкнул Володька.

— Между тем Машина Времени уже есть. Я пропущу предысторию Земли, скажу лишь, что возраст Солнца приблизительно составляет шесть миллиардов лет, нашей планеты — на полтора миллиарда меньше, а три с половиной миллиардов лет назад уже существовали клетки, которые могли по заложенной в них генетической программе строить любую молекулу. Клетки обладали всеми жизненно-необходимыми способностями: потреблять, выделять, размножаться и производить подобные себе копии.

Тут в разговор вступил Дмитрий:

— Так, по-моему, ещё Аррениус предположил о возникновении всего живого на Земле из капсулы микроорганизмов, которую, грубо говоря, подбросила высокоразвитая инопланетная цивилизация. Это очень хорошо согласуется с теорией древних — «мир из яйца». Так или иначе, одна белковая жизнь породила другую. Рано или поздно в этом ряду пришельцев из Космоса должна оказаться первая, материнская культура, которая выросла из капсулы, не подброшенной никем, разве что Богом.

— Э, куда хватил? — буркнул Володя.

— Нет, отчего же, Дмитрий близок к истине. Если подходить к Вселенной, как к живой сущности, необходимо признать существование Субъекта, выражаясь языком физика, Наблюдателя на самых ранних этапах Творения. Первородное Ничто выделило из недр своих этого Некто, значит, история мироздания не более, чем самоэксперимент Сущего. Для кого-то он — Логос, для кого-то Рудра, мы, славяне, называли его Родом.

— Давайте оставим религию в покое, — продолжал бурчать Вовка.

— Да пёс с ней, в самом деле! — согласился Дмитрий. — Так вы, Валентин Викторович, хотели сказать, что генетический код и есть та самая Машина Времени? Кажется, Миллер получил первые аминокислоты, пропуская электроразряд через смесь водорода, аммиака и паров воды на катализаторе. Да и эта идея молнии в атмосфере…

— Вы достаточно эрудированны, Дмитрий.

— Просто посещаю планетарий.

— В самом деле. Огао и Ниренберг объяснили механизм генетического кода, при этом выяснилась поразительное сходство строения кода и у бактерии, и у дерева, и у человека. Я бы сказал «одинаковость». Возвращаясь по цепочке, мы встретим далёких предков. Подумать только, три с половиной миллиарда лет генетический код оставался неизменным.

— Я принимаю вашу восторженность, уважаемые коллеги! — вклинился в мудрую речь Володя. — Наше солнце — карлик типа Ж-2. После открытия в созвездии Знаменосца планетарной системы у звезды Бернарда, нет сомнений, что в Космосе существует множество планетарных систем, в том числе и у средненьких звёзд, как наше солнышко. И на них, конечно, миллионы лет тоже процветала жизнь. Но нам с вами от этого не легче. И, говоря о моём постулате, я не привязывал его к весьма сомнительным достижениям генетики. Речь о другом…

— Ты имеешь в виду Барьер Времени? Не такая это проблема, как может показаться. Если вы помните, я работал над задачей овердрайва. Дайте мне изложить свои мысли, а потом я послушаю вас.

Парни не возражали, и Валентин Викторович сел на своего «конька».

«Следует признать, что появление органической жизни и человека, как и всякое событие во Вселенной, не случайно, а лишь следствие в длинной цепи обстоятельств. Для всех вещей, для тел, для космического пространства, для элементарной частицы или блохи, наконец, есть общий единый Генетический Код, Вселенский код развития. Что-то вроде ДНК, только более глубокий, более фундаментальный. Эта и всякая другая информация переносится гипотетическими информонами.

Информоны — это кванты информации-энтропии, фундаментальные частицы (или их каналы) — хранители и преобразователи информации как меры порядка. Безусловно, они имеют материальный носитель и обладают некой внутренней структурой, иначе за информонами нельзя признать способность переносить и хранить информацию.

А проявляют они себя во взаимодействии с другими частицами и своим суперпартнёром — энтропоном.

Информоны можно классифицировать на два основных типа.

Тип первый — классический, то есть „информон по определению“. Скорость его перемещения меньше или сравнима с фундаментальной скоростью. Он переносит информацию в виде частотного спектра, зарядов, спинов, массы и энергии. В химии таковыми можно считать, например, ион водорода или электрон, в фотохимии — фотон.

Второй тип — это собственно информон, частица с определёнными физическими свойствами, которая в основном используется в информационно-физическом взаимодействии для перестройки энтропийно-информационной структуры взаимодействующих частиц. Вероятно, собственно информон движется со скоростью, большей скорости света, то есть является тахионом. Как известно тахионы имеют склонность с потерей энергии увеличивать скорость до бесконечности, становиться нелокализованными пространственноподобными нитями, размазываться в пространстве по одному измерению.

Пси-функция из уравнения Шрёдингера и обыкновенный музыкальный аккорд — тоже примеры информонов, структура которых пронизывает всю Вселенную, соединяя её в целое. Энтропоны же — от слова энтропия — кванты Хаоса, пытаются Вселенную растащить. Информоны и энтропоны, как я уже сказал, не могут жить друг без друга, такова диалектика.

Если принять за основу мой подход, космический перелёт станет чем-то вроде исполнения песни или чтения кода. Космос же становится Лингвистическим Пространством, а попросту — мировой Книгой. Инопланетный Разум уже давно знает способы и правила чтения Большой Космической Книги и применяет их повсеместно. Внеземные Цивилизации как раз и листают её со скоростью передачи информации, то есть с фундаментальной скоростью, последняя кажется дикостью только на Земле, между тем весь Космос только и живёт в этом едином темпе Времени. Разгадав сверхдвижение, мы поднимемся с подмостков на сцену Вселенной и обнаружим, что сами — провинциалы, что там хватает актёров и без нас».

— Безотрадная картинка. Вы думаете, произойдет сближение уровней развития цивилизаций? — не то спросил, не то добавил Дмитрий, когда Валентин Викторович решил поберечь порядком пересохшее горло для завтрашней лекции. Он преподавал высшую математику в одном из московских вузов.

Посидели ещё какое-то время молча, словно оценивая распахнувшиеся перспективы. Неожиданно Володька заговорщически спросил:

— А вы знаете, кто первым рассмотрел этот овердрайв, кто первым предсказал тахионы?

— Вероятно, Физо.

— Физо лишь вычислил скорость света, через десятки лет Морли поставил опыт, он искал космический эфир. Но был гений, чьи пионерские работы на сто лет обогнали веяния эпохи. Его имя — Оливер Хевисайд. Он англичанин, самоучка, начинал как телеграфист. Его мало печатали при жизни, критикуя за форму изложения идей и отсутствие строгости в математических доказательствах. Так или иначе, но большинство изобретений и новшеств Хевисайда, особенно в области созданного им же операционного исчисления, блестяще работали, невзирая на выводы. В 1890 году, за пятнадцать лет до Эйнштейна, независимо от него, Хевисайд получил знаменитую формулу:

Е=mc2

А вам известно, что это лишь следствие Частной Теории Относительности. Хотя сам Хевисайд не нуждался, как Эйнштейн, в услугах математика Минковского, вдобавок он был начисто лишён тщеславия. Вывод очевиден. Именно Оливер Хевисайд — создатель великой теории.

Хевисайд же предсказал излучение Вавилова — Черенкова в 1895-ом. Уже первые три его открытия могли бы быть отмечены Нобелевскими премиями. Но имя Хевисайда странным образом забыто, он умер в голоде и холоде, не в силах заплатить за свет и газ, а телеграфные фирмы жирели, эксплуатируя идеи гениального и чудаковатого соотечественника

— Так в чём вы хотите меня убедить? — cлабо улыбнулся Валентин. — О Хевисайде я знаю также, что он предсказал наличие особого электропроводящего слоя у атмосферы, благодаря этому возможна сверхдальняя радиосвязь. Ему и ещё Герцу принадлежит честь расчистки Максвеллова трактата. Уравнения Максвелла по сути — их уравнения. Хевисайд на тридцать лет раньше Дирака обосновал монополь — вот Вам ещё одна премия.

— Согласитесь, Валентин Викторович, слишком много странностей. Похоже, Хевисайду удалось решить задачу, непосильную для многих хорошо обслуживаемых учёных. К слову, он вообще не делал различия между частицами-тахионами и обычными, «досветовыми». Тахионы как бы движутся назад во времени, с нашей точки зрения нарушая принцип причинности.

И ему никто не помогал, разве что безвременно ушедший Томпсон. Хевисайд — гордый гениальный одиночка, сравнимый, может, только с Кавендишем да Циолковским. Нет, гений не похож ни на кого, кроме как на другого гения!

— А вы знаете, что и у Хевисайда, и у Циолковского была прогрессирующая глухота, а они играли на музыкальных инструментах?

— Тише, тише! Затараторили, — еще раз улыбнулся Валентин Викторович. — Ваш кумир владел игрой на эоловой арфе, второй же владел скрипкой, или я ошибаюсь? В истории науки немало случаев, когда изобретали одни, а лавры получали другие, впрочем, заслуженно. Викинги открыли Северную Америке за пять столетий до Колумба, ну и что? Это избитый пример? Хорошо! Да вот, хотя бы Наркевич Йодка Яков Оттонович! В 1890 году…

— В каком, каком году? — рассмеялись Володя и Дмитрий.

— В том же! … открыл электрографию, Кирлианов эффект и радио за три года до Попова с Маркони.

— Мы знаем об этом, Валентин Викторович. Могу добавить — Йодка был отличным хирургом, страдал глухотой и играл на эоловой арфе, — закончил Дмитрий. — На этом странности не оканчиваются. Несмотря на бурный расцвет фотографии в конце прошлого века, мы не знаем истинного облика Хевисайда, как не ведаем и подлинного лика Кавендиша.

— А портрет в энциклопедиях?

— Это лишь фоторобот. После смерти учёного неизвестный художник написал его, опираясь на свидетельства немногочисленных очевидцев. Портрет пересняли. Снимок и вошёл в анналы.

— Ну, сдаюсь, ребята! Только объясните-ка мне, кому нужна подобная таинственность?

— Кому, как не Агентам? — горячо заговорил Володька.

— Мирового Империализма?

— Отчего же? Теперь послушайте нас! Весь ход последних десятилетий, хищническое истребление природы, энергетический кризис показывает, что человечество идёт к самоуничтожению. Нефти, газа и угля хватит лет на сто. Парниковый эффект — раз, истощение ресурсов — два, колоссальное загрязнение атмосферы — три. Но природа заложила в нас мощный механизм самосохранения. Всё перечисленное, а вместе с тем и развитие информационных технологий, приведут к необходимости фундаментального открытия. Оно касается нового способа преодоления пространства — со скоростью света — и овладения энергией, сравнимой с энергией Вселенной. Вы лучше нас знаете, как это сделать.

— Вероятно! — не удержался Валентин. — Есть гипотеза, что межкосмический вакуум ведёт себя по отношению к кванту как стенка идеального кристалла. Квант абсолютно упруго «отталкивается» от Вселенной. Гуманоиды должны использовать этот принцип для своих перелётов. Преимущество очевидно, можно «оттолкнуться» в любой точке пространства высокой степени когерентности и вернуть эту энергию, взятую взаймы у Космоса, в конечной точке нуль-транспортировки, где достигнуто состояние материи той же высокой степени когерентности. Вспомните лазерную накачку…

Во избежание Парадокса Близнецов имеет место путешествие не отдельных странников, как у Лема, а миграция во Времени целых Цивилизаций за время-ноль, согласно часам гуманоидов, но за промежуток времени, отличный от нуля — по нашим часам, стрелкам гипотетического стороннего наблюдателя. Трудно с определённостью сказать, живёт ли Инопланетный разум постоянно такими скачками или периоды между ними протекают в привычном для землян ритме. Отсюда следует весьма немаловажный вывод: человечество воспринимает «инопланетян» как космическое фоновое излучение. ВЦ, в свою очередь, не различают нас. Мы ощущаем ветер как движение воздуха, а наш внеземной собрат надевает световой колпак, чтобы ему не надул холодный Сириус. Скажу больше — управление информонами для Инопланетного Разума означает творение себя самого…

Хорошо вам, товарищи учёные, подумает читатель, витать в облаках. А может быть, чем чёрт не шутит, вот эти ребята и перевернут мир?

Сквер опустел, только трое неугомонных молодых людей продолжали спорить на темы, ранее доступные лишь Богу, которым очень трудно быть, и не менее сложно стать…

— Я продолжу мысль, Валентин Викторович, если вы не возражаете.

— Пожалуйста! Пожалуйста! Извини!

— Нет, что вы. Эта идея о вакууме просто гениальна.

— Мы же играем честно?

— Подвоха можно ждать лишь с вашей стороны, — пробормотал Дмитрий и нахмурился, внутри шевельнулось нехорошее предчувствие.

— Итак, — Володя не обратил на друга внимания. — близость экологической и энергетической катастроф и революция в информатизации, создание искусственного интеллекта приведут не только к открытию, о котором уже шла речь. Всё это в немалой степени поспособствует стиранию границ в Европе и Северной Америке в ближайшие сорок лет, а потом и во всём мире. Финансовая олигархия рухнет. Она будет сопротивляться, и жестоко, но уже начала свою лебединую песнь. Информация — товар, продаваемый не единожды. Один этот факт полностью подрывает устои мирового капитализма. Исчезнут грани между нациями, специальностями. Люди будут говорить на едином универсальном языке, на том же языке станут общаться с ЭВМ. Наконец, мы изобретём МАВР — Машину Времени, под которую создадут Институт. Сотрудники Института Времени — СИВРЫ — наследуют лучшие черты своей эпохи, они будут в высшей степени гуманны, но в то же время сильны и мудры. Основным направлением работы Сивров станет коррекция истории, не в смысле её выправления, а изучение белых пятен, исправление ошибок в учебниках будущего, спасение погибших документов, а то и кража гениев, там, где мой первый постулат позволит это. У Булычёва всё слишком по-детски.

Сивры расследуют преступления, представьте себе наблюдателя из грядущего, которого забрасывают на место действия за пару минут до события. И так далее… А чтобы не лазили всякие проходимцы в Светлое Завтра — особый Барьер, Межвременной Щит против перемещенцев, для Сивров — специальные двери, известные только им.

— Я, например, не отказался бы от рукописей Оливера Хевисайда. Последние годы жизни ученый работал над Единой Теорией Поля, после его смерти все записи таинственным образом исчезли.

— Да, Дмитрий, — прервал собеседника Валентин, поднимаясь со скамейки, — я и не отказался. Только вы, молодые люди, забыли ещё кое-что из правил путешествий во Времени.

— А именно? — удивился Володя.

— Сивры не заинтересованы в раскрытии собственной деятельности, поэтому они подстраховывают твой первый постулат. На всякий случай. Но иногда полезно! Так было с Хевисайдом, так случилось с лабораторией Кавендиша… Мне очень жаль, мои неутомимые студенты, но от вас вечно спасу нет. Придётся отделаться местной потерей памяти.

СИВР № 237, Орлов Валентин Викторович, 2052 года рождения, ещё раз посмотрел на ребят, мирно посапывавших на скамейке Болотного сквера, и зашагал прочь.

На следующий день вышло постановление об отмене для студентов младших курсов отсрочки от действительной воинской службы.

Мавр сделал своё дело, Мавр может уйти!

1989

Завещание Прошлому (из цикла «Грядущее Завтра»)

«Стану ли я отказываться от вкусного обеда, не зная, как он приготовлен?»

Оливер Хевисайд

Завещание Прошлому (1987)

Памяти гениального английского учёного и провидца Оливера Хевисайда.

Видавший виды стол с кипой исписанных листков. Пыльная керосиновая лампа и огарок свечи на треснувшем блюдце.

Скисшее молоко в стакане, остатки яичной скорлупы.

Обшарпанная спинка железной кровати.

Он лежал, живой среди мёртвых и мёртвый среди живых. Его забыли, как случается со всяким чудаком.

Да и что Они знали о нём? Эти тени в чёрных мантиях и банковских обёртках. Холодная полутёмная комната. Сюда Они не заглядывали, опасаясь простуды — так можно отдать концы несколько раньше, чем Господь призовёт к себе.

Здесь функционировал мозг величайшего учёного, мозг, ибо тело ничего уже не требовало, оно и теперь покоилось на кровати, как что-то ненужное.

Вчера явился Фишер, прикрывая лицо батистовым белым платком, он предложил сто тысяч фунтов стерлингов, целых сто тысяч за его рукописи.

Учёный ответил отказом. Единственное, чего он опасался всю долгую жизнь — это зависимости. Зависимость мешала пробиваться к намеченной цели. Он надеялся и в этот раз выиграть схватку у смерти, но, видимо, обманулся.

— Для чего? Для чего всё это? Зачем? Пятьдесят с лишним лет ощупью, шаг за шагом…

Ему кричали:

— Ты идёшь не так, как надо! Ты бредёшь не туда! Мы знаем, как и куда!

Он не слушал

Редакторы заворачивали статьи:

— Они трудно читаются.

— Но писать их ещё труднее, господа!

Его юношеские изобретения в области радио принесли английским компаниям миллионные прибыли, а теперь он умирал в чудовищной бедности.

Чу! Скрипнула половица! Нет, этого не может быть — просто бред. Да и что может быть у человека в семьдесят пять? Подагра, инфлюэнца, бред.

Он с трудом приподнялся и нащупал рукопись под подушкой. Тут!

Прислушался. Тихо.

Таран! Таран! Эти ворота надо пробить. Удар и ещё удар!

— Господи Боже! Голова раскалывается. Глаза ничего не видят.

Темно. Очень темно. Слишком темно. Совсем темно. Удар!

Старик замер и не двигался.

В соседней комнате в самом деле заскрипели половицы. Две тени, одна за другой, шмыгнули в дверь и, мелькнув в проёме, снова стали неразличимы. Они такими были всегда.

— Вредный старикашка, — прошептала первая тень, — в больницу бы его, и никаких проблем.

— Скряга, — заметила вторая.

Учёный не подавал признаков жизни. Дыхание умирающего не нарушало тишины.

Полоска света от потайной лампы разрезала темень. Над ним склонился человек в чёрном, второй оглядывал жилище клиента. Нового клиента. Им платили — они работали.

— Поглядывай за дедом! — прошептал первый, перепоручив старика коллеге.

Сам он, плавно перехватив фонарь, полез в карман и извлёк вчетверо сложенный лист. Затем грабитель принялся за более детальный осмотр, по-кошачьи ступая от предмета к предмету, время от времени сверяясь с бумагой.

— Ну-ка, а что это у него? — произнёс напарник по воровскому мастерству, приглядываясь.

— Где?

— А вон! — зашептал тот в ответ, указывая на изголовье.

— Ну, проверь, дурья твоя башка! Да, не трусь! Дед спит, как сурок.

Грабитель снова осторожно приблизился к кровати, наклонился…

В тот же миг костлявые холодные пальцы старика впились ему в горло. Вор повалился на бок, увлекая хозяина дома за собой. Два тела сплелись в борьбе и покатились по полу.

— Брось фонарь, дурень! Смотри быстрее, где рукопись! — прохрипел первый напарнику, отдирая от себя железные пальцы.

— Смотрю! Чёрт тебя дери! — выругался второй, торопливыми движениями срывая ленту с папки, доселе находившейся под подушкой… — Не то! Пусто! Её там нет! Кукла! — разозлился он.

Лампа вспыхнула раз и погасла. Воцарился мрак.

— Да угомонись ты, старик! — выдохнул первый, отбросив от себя учёного.

— Болван, на окне свеча! Не трать спички, — задыхаясь, проговорил старик.

Грабитель от неожиданности так и шагнул к окну, но на полпути опомнился и обернулся, чтобы помочь товарищу. Сейчас глаза привыкнут к темноте и тогда…

— Ты нам всё расскажешь и покажешь.

Старик не ответил.

— Эй, дед! Чего? Заснул? — забеспокоился грабитель.

— Э! Э! Старик! Погоди умирать! — поддержал его второй во весь голос.

— Вон отсюда!

Нет! Они не расслышали слов! Слов-то как раз таких и не было.

Затем чиркнула спичка.

У окна возник третий. Там стоял высокий гибкий человек в странном чёрно-голубом костюме и в округлом шлеме, закрывающем лицо по самые губы.

— Вон отсюда! — так же чётко подумал третий, бросив взгляд на ничком лежащего ученого.

Один грабитель поднялся с колен и послушно двинулся к выходу. Второй, как видно, обладал более крепкими нервами и потянулся за пистолетом. Незнакомец оказался во сто крат проворнее. Его оружие действовало невидимо и бесшумно.

Подельники повалились на пол.

Незнакомец бросился к старику, словно пушинку поднял его на руки и отнес к ложу. Ловким движением он достал из сумки, прикреплённой к поясу, маленький цилиндр. Прислонил его к виску раненого.

— Где я? — прошептал тот, не поднимая век.

— Вы у себя дома.

— Кто вы и что вам нужно? — спросил учёный, с усилием открывая глаза, — У вас «не оксфордский» акцент.

— Даёте ли вы слово выслушать всё до конца, мне незачем лгать.

— Даю слово. По-моему, вы иностранец, — уточнил старик.

— У нас мало времени, это верно точно так же, как и то, что вас зовут Оливер Хевисайд.

— Да, меня так зовут. И я скоро умру, — просто ответил учёный, — Итак, что вы здесь делаете, молодой человек?

— Я не грабитель.

— Полагаю, те двое, что лежат на полу, — Хевисайд улыбнулся, слегка приподнялся на локтях и глянул вниз, — стали бы утверждать точно так же, попади они в руки Скотланд-Ярда.

— Я пришел из той страны, что ещё не отмечена на карте.

— Гм. Ко мне зачастили гости, и особенно незваные. Не обижайтесь, юноша. Я не хотел вас обидеть, — учёный закашлялся и рухнул на подушки.

Незнакомец поспешно приблизил к его губам узкую металлическую флягу.

— Это коньяк?

— Нет! Но всё равно, пейте! Он придаст вам силы.

— В самом деле, очень вкусно! Благодарю вас, мой нечаянный спаситель, — хрипло рассмеялся Хевисайд.

Тот снял шлем, огладил ладонью короткую бороду, поднял на учёного чистые голубые глаза. Их взгляды встретились.

— Мы удивительно похожи? — изумился старик. — Вылитый я, — пробормотал он немного спустя, приглядываясь.

— Я был ещё мальчишкой, когда прочитал историю Вашей жизни. Я восхищался Вами, как ученик может боготворить любимого учителя. Я не из страны вообще, как географического пространства — нас разделяет целый век. Но меньше слов. У нас осталось два часа! Вы скоро перестанете существовать здесь и в это время. Взгляните, — я представлю вам самые неопровержимые доказательства…

Незнакомец протянул учёному маленький потрёпанный белёсый том.

— Кажется, это кириллица? — сказал Хевисайд.

— Пролистайте.

На развороте учёный нашел фотографию и несколько минут вглядывался в неё.

— Гм… Когда это они успели? Я никогда так хорошо не выглядел, — улыбнулся старик.

— Это копия с вашего портрета, — пояснил молодой гость, — ни единого позднего фото не сохранилось. И это большая удача!

Затем была страница на английском. Там значилось:

«Оливер Хевисайд», Москва, Наука, 1985 год…

Потом шла аннотация на двух языках.

— Это будет через шестьдесят лет! — вымолвил незнакомец.

— Так… Оливер Хевисайд, год рождения 1850, год смерти 1925… — учёный поднял глаза на пришельца, тот кивнул. — На протяжении всей жизни вёл очень замкнутый образ жизни чудака-одиночки… Разработка операционного исчисления… Расчистка трактата Максвелла и запись его уравнений через напряжённость… Слой Хевисайда-Кеннели… Сведение механической массы к электромагнитной…

Старик отложил книгу разворотом вниз и тяжело вздохнул.

— Научная активность была поразительно высока, однако, огромное число его исследований, — продолжал незнакомец наизусть, — осталось при жизни неопубликованными и неизвестными современникам. Блестящий инженер, физик и математик, он вёл научные исследования до конца жизни.

— Вы полагаете, моё время совсем вышло? — проговорил старик, — Я думал, что протяну ещё немного, хотя конец очевиден.

— У вас не осталось и полутора часов, — подтвердил гость, запалив лампу и поставив ее на стул при кровати.

Хевисайд снова принялся за чтение:

«Предсказан монополь Дирака… Предсказано излучение Вавилова-Черенкова… Разработана система сверхдальней радиосвязи… Пионерские работы в области сверхдвижения… Разработка Единой Теории Поля. Член Королевского общества — не приехал на торжественное заседание по приёму…»

— Добавим к этому вывод знаменитой формулы Специальной Теории Относительности, первооткрывателем которой считают Альберта Эйнштейна, — заключил пришелец.

Хевисайд уронил книгу на колени. Медленно сложил её. Потом он молчал.

— Я полагаю, вам также нужны мои рукописи, — произнес он наконец.

— Нет! Нам нужны вы, лорд Оливер Хевисайд. Считайте, что я предлагаю Вам, ну, в некотором роде загробную жизнь. Только люди ныне, там, в моём грядущем — как боги.

— Этого-то я и опасался, — слабо улыбнулся старик.

— И потому Вы сожгли свои записи? — то ли спросил, то ли подтвердил гость.

— Они слишком опасны для общества, где правят единицы, или для того мира, где не правит никто! — из последних сил проговорил Хевисайд.

— А что вы скажете о мире, который принадлежит только учёным, — возразил незнакомец торопливо.

— Это несчастный мир, — ответил Оливер Хевисайд, — Пожалуй, на сей раз я уклонюсь от вкусного обеда, потому что знаю, как он может быть приготовлен.

* * *

— Неужели вы откажетесь от перспективы увидеть венец своего творения?! Как можно? У Вас никогда не было нормальных условий для работы — а там ресурсы всей планеты будут к Вашим услугам… — горячо заговорил пришелец.

Но Хевисайд знаком прервал его:

— Не огорчайтесь, Валентин! — молвил он на всеобщем языке, — У вас ничего не получится с моим перемещением.

Названный Валентином обалдело уставился на старика.

«Он умер семидесяти пяти лет от роду. В департаменте выделили машину для перевозки тела. Это был первый и последний раз, когда Оливер Хевисайд воспользовался автомобилем…» — также наизусть проговорил старик.

Валентин положил руку на шлем.

— Там, в столе! — улыбнулся ему Хевисайд, — Надо выдвинуть ящик и откроется панель. Видите её?…

В руках у гостя оказался небольшой диск-голограмма с изображением четырёхмерного куба, внутри которого чётко выделялась надпись на всеобщем языке Земли: СИВР-356.

Тогда Валентин извлек из сумки на поясе точно такое же удостоверение Института Времени — голограмму в виде четырёхмерного куба на фоне Млечного Пути — и предъявил старику.

— А, двести тридцать седьмой? — протянул учёный. — Орлов Валентин Викторович. Я так и думал.

— Вот незадача! — огорчился Валентин.

— Всё ещё впереди! — ответил тот, кто некогда был Оливером Хевисайдом. — Но, как вы понимаете, мы у себя в будущем также не заинтересованы в раскрытии собственной деятельности.

1987

Собачий ангел

Медленно, ощупывая перила, я спускался в подземный переход. Вниз по тем же склизким ступенькам пронеслись юнцы в дурацких красных колпаках на западный манер. Год близился к закономерному исходу.

«Только беспечный мальчик или глубокий старик по нашей-то по русской погоде может под самый Новый год носить на башке такое убожество» — подумал я.

Но тут же спохватился: сам и вовсе вышел «без головы».

Накануне, правда, было слякотно, а нынче коварный мороз прихватил вчерашнюю грязь и слизь.

Хоть и идти недалеко, всего-то из гостиницы «Москва» в Госдуму, навязчивая мысль о менингите — следствие плохого настроения — заставила меня задержаться на Охотном ряду.

Одноимённый комплекс, что на скорую руку сварганили под Манежной площадью, так же скоренько приказал долго жить. Не прошло и года, как потребовалась реставрация.

Но с этой стороны Манежки кипела жизнь. И «над», и «под».

Я запасся «Джином с тоником», откупорил банку, прислонился к холодному мрамору стены и сделал пару глотков.

Отягощённый предпраздничными покупками, народ месил коричневую жижу. Ворчала уборщица, кропотливо сгребая грязь. Мерно брёл, пошатываясь, бомж, волоча за собой мокрый и рыхлый картон.

Пять заляпанных сверху и донизу стеклянных дверей распахивались в едином порыве и ходили ходуном. Шестая оставалась нетронутой — при ней полусидела, полулежала большая старая овчарка. Собачий силуэт явственно проступал сквозь муть стекла, и эту створку люди не трогали — кому охота связываться с такой здоровой на вид псиной.

Я отхлебнул ещё и взвесил банку в ладони. Жидкости хватило бы минут на пять, залпом я никогда не пью — разве только «святую воду». И вдруг…

И вдруг я наткнулся на взгляд, полный невыразимой, невысказанной боли. В нём была не только боль, там была мудрость и жалость. Жалость к нам, людям. Потому что этот человеческий взгляд принадлежал той старой бездомной овчарке. Я не выдержал и отвёл глаза.

Несомненно, она когда-то носила ошейник, но годы взяли своё. Либо хозяин умер, либо — спился и вышвырнул собаку из дому. В переходе было ощутимо теплее — она грелась.

Нет! Я тут же отбросил глупое предположение. Она ждала. Она кого-то или что-то ждала, заглядывая в лица нам, хозяевам здешней жизни. Жизни, в которой старой овчарке больше не было места.

Но люди проходили мимо. Двери всё так же ходили взад-вперёд. Уборщица по-прежнему сгребала грязь, а бомж волочил свою постель…

Я не видел, как эта девушка оказалась рядом с худой овчаркой. Одетая скромно, не по моде, она как-то застенчиво присела около собаки и погладила её большой умный лоб. Потом девушка достала из сумочки что-то завёрнутое в целлофан и на ладони поднесла к собачьей морде.

Овчарка отвернулась. С трудом приподнялась. И, хромая, перешла к противоположной стене, мимо стеклянных дверей. Там она вновь легла.

Народ изменил направление и потёк в освободившийся проем, матерясь и с натугой протаскивая в дверь ёлки, крепко связанные по рукам и ногам.

Девушка была настойчива, она вновь подошла к собаке, наклонилась, стала о чём-то с ней говорить. Овчарка в ответ жалобно заскулила, точно извинялась.

Я давно уже опустошил банку и наблюдал издалека, комкая тонкий металл в руке — диалога я не слышал.

Девушка положила еду подле овчарки и отошла в сторону, встала, прижавшись к стене, почти коснулась меня локтем.

— Извините!

Я глянул на незнакомку и скорее почуял, чем осознал, что она заметила и принимает моё участие.

— Ничего… Только вы зря это. Пищу не возьмёт.

— Я это знаю, — подтвердила мою догадку незнакомка, поправив чёрные, как смоль, волосы, соскользнувшие на лоб из-под белого пухового платка.

Действительно, овчарка снова тяжело поднялась, медленно, но верно, оставив подношение на полу, она вернулась на прежнее место и улеглась, уронив морду на лапы.

Я замер, комок подступил к горлу — к хлебному мякишу протянулась грязная, вся в царапинах и подтёках рука. Бомж схватил гамбургер, или что это ещё было, затравленным псом огляделся, а потом запихнул половину булочки в рот, сглотнул — в ту минуту все мои чувства обострились, а мороз пошёл по коже, когда дернулся его кадык.

Рванув стеклянную дверь на себя, бомж быстро зашагал прочь из перехода, время от времени поднося руку ко рту.

— Она знала?

Я посмотрел нищему вслед и совсем забыл про незнакомую девушку. А она исчезла, как сквозь землю провалилась.

Когда же я перевёл взгляд на овчарку, то чуть не разрыдался там же, и слёзы душили меня — далеко уже не мальчика, пережившего немало смертей — всю дорогу домой…

На собачьем теле белым саваном лежал пушистый девичий платок.

31.12.2001

Игра будет вечной

— Скучно, — сказал «малыш» Вили и сладко зевнул.

— Ещё бы, — подтвердил второй «малыш» и потянулся, расправляя могучие руки.

— Сыграем? — предложил третий, прищурив глаз.

— Неплохо бы, а во что, братец? Во что? — в один голос спросили его ребята.

Глыба, на краю которой, свесив ноги, сидела троица, висела над самой глубокой пропастью, о какой и помыслить нельзя. Иной бы удивился, почему скала туда не падает, но разве можно задумываться над такими пустяками, когда игра требует совсем иного:

— Во что? — отозвался хитрец. — Например, как победить великанов?

— Э, великаны такие большие, они непобедимы, — огорчился Вили и сплюнул в бездну, зияющую под ногами.

— А я верю, с ними можно справиться, — неожиданно молвил второй, потому его и прозвали — Ве, т. е. «верующий».

— Когда мы вырастем? Когда тоже станем великанами? — усмехнулся Вили и махнул рукой.

— Я не хочу быть, как они… Великаны такие высокие… И потом, это случится не так скоро, — ответил Ве.

— Нет! Мы не будем ждать наступления лучших времён, мы будем играть сейчас! И только мы будем править в своих владениях, и властвовать надо всем на свете, большим и малым, — неистово воскликнул старший и ударил могучим кулаком по тверди скалы.

Едва он так молвил — и тьма озарилась пламенем.

Вили и Ве испуганно вскочили, только третий брат продолжал сидеть, болтая ногами над самой пустой в целом свете пустотой.

— Что это было?

— Да, что это, брат?

— Разве вы не знаете? Сначала была область, и имя ей Муспелль. Всё в ней горит, пылает, и всё плавится — она светлая и жаркая. Иногда искры Муспелля прилетают сюда, чтобы напомнить о ней. Вот, и сейчас полыхнуло!

— Мама никогда не говорила об этом, — обиделся Вили. — Ты сочиняешь.

— А я верю, что так оно и есть, — поддержал Ве старшего брата и спросил. — А кто живёт в той области?

— Ведаю, что живёт там Суртр, он сидит на самом краю Муспелля, и потому никто не может туда попасть. У него такой меч, пред которым ничто не устоит.

— Но вот мама говорила, — возразил несговорчивый Вили старшему брату, — всё иначе. Задолго до её рождения была такая тёмная область — Нифльхейм. В середине её бил поток и текли там холодные, быстрые и свирепые реки. Когда эти бурные реки удалились от своего начала, ядовитая вода застыла подобно шлаку, бегущему из огня, и стала льдом. И когда окреп тот лёд и перестал течь, яд вышел наружу росой и превратился в иней, и этот иней слой за слоем заполнил бездну.

— Ничего подобного, — в свою очередь обиделся старший брат, и глянул вниз на всякий случай. — Вот она, эта бездна. Она пустая, а я над ней сижу и болтаю ногами.

— Его было не так много, чтобы заполнить всю бездну, — поправился Вили, только с одного края был тяжёлый лёд, а тут как раз всё свободно…

— Это потому, что сюда долетают искры Муспелля, — догадался Ве.

— И потом, где тёмная область соприкоснулась с огненной — там из инея возник Он — Аургельмир? — отозвался старший брат.

— Ладно, вставай! Давай играть, — миролюбиво согласился Вили и тронул брата за плечо. — Только скажи, зачем нам побеждать великанов.

— Они очень злые, потому что в них больше от инея, чем от пламени Муспелля. Они — дети Аургельмира и его внуки, хотя, не знаю, как это от потирания колен может появляться потомство, — был ему такой ответ.

— А разве мы — не от рода великанов? — усомнился Ве.

— Нет, мы добрые, а они — злые, — объяснил ему Вили. — Чего уж тут непонятного?

— Иной раз мне кажется, что мама очень даже великанша, — подержал Ве его старший брат.

— Это потому, что она тебя так отшлёпала? — спросил Вили и захихикал.

Но старший промолчал.

— Не обижайся, пошли играть, в самом деле! — сказал Ве.

— Мама у нас великан, потому что она — дочь Бельторна, а он уж точно из инея. И чего бы это отец польстился на неё — такую холодную.

— А из кого выбирать было, когда кругом одни…? — резонно заметил Вили.

— Мы сыновья родителя Бора, но мы — не великаны, — заговорил старший брат. — Всем известно, что когда растаял иней Нифльхейма, возникла из него корова, она-то и кормила первого из великанов, пока он подрастал. Сама же Аудумла — так звали её — лизала солёные камни, покрытые инеем, так в камне выросли волосы, потом — голова, а потом и весь наш дед. Он был хорош собою, высок и могуч. У него и родился Бор.

— Всё это здорово, — отмахнулся Вили, — но за что тебе попало от матери? А?

— Вот за это! — гордо сказал старший брат и вытащил откуда-то огромный чёрный меч, по которому от рукояти до острия пробегало зловещее пламя.

— Мама моя родная! Что это? — изумился Ве.

— Это меч Суртра! — воскликнул старший брат. — И не будь я Одином — сегодня мы поиграем с великанами на равных.

Твердь под ногами содрогнулась.

— Просыпается! Сейчас-то и начнется самое интересное! — добавил назвавшийся Одином. — За мной! — крикнул он братьям, взмахнув оружием.

И весёлой гурьбой они понеслись прочь от бездны, которую позже назовут Мировой.

* * *

Тело исполина ещё вздрагивало в предсмертных конвульсиях. Под ногами хлюпало, густая теплая жижа заливала всё зримое и необозримое.

Один устало опустился прямо в кровь, воткнув меч перед собой. Вили и Ве бухнулись рядом, расплескав месиво:

— Эй вы, осторожней! — выговорил им Один, и вытер брызги со щеки.

— Да, неплохо повеселились! — отдышавшись, проговорил Вили и, вдохнув полной грудью, добавил. — И запах что надо.

— Верю, мало кто ускользнул, — отозвался Ве, тряхнув мокрой рыжей копной волос, что спадали на плечи.

— Нет, вон там кто-то удирает, — молвил Один, нехотя подняв руку, и указал в первый на этом свете горизонт.

— Ах ты, неужели остался недобитый? — огорчился Вили.

— А пускай, у этого турса дочки очень даже ничего, хотя тоже великанши, — улыбнулся Ве озорно.

— Ты всегда был неравнодушен к великанским бабам, — вскипел Один, — Никак этот турс — Бергельмир. Вот ревёт, как медведь? Чего он кричит?

Вили прислушался:

— Ясно что, пощады просит.

— Уж кто бы говорил о бабах? — ответил Одину Ве, всё ещё хитро улыбаясь. — Да вы сами-то посудите. Если бы вдруг все турсы потонули — когда б мы повеселились в следующий раз.

— Это ты хорошо придумал, одобряю! — согласился старший из братьев и протянул младшему широкую ладонь. Тот её с важностью пожал.

— Дети! — окликнул их кто-то, да так окликнул, что по кровавой глади пошли волны.

— Мама зовёт! — испугался Ве.

— Э, так не пойдёт! Мы не доиграли! — сказал Один. — Надо ещё немного постараться…

— Где вы, сорванцы? — повторила мать, и была она, наверное, уже совсем близко.

— Один, куда все это девать? — спросил Вили, озадаченно оглядывая окрестности.

— Куда-куда? Да всё туда же, в яму. Давай-ка, всю эту жижу — в пропасть, и я схожу, потружусь, — объяснил Один, легко вытаскивая клинок из великанской плоти.

Вили послушно погнал ногами кровь.

— Ты куда? — cпросил Ве старшего брата.

— Не пропадать же добру? — откликнулся Один. — Пойду, отрежу Ему голову… А вы тут приберитесь немного.

— Зачем тебе Его голова?

— Дочки турсов когда ещё подрастут, — рассудил Один. — Я придумал гораздо лучше. Мы создадим свой Мир. Пусть кровь стечёт, столкнём тушу вслед за ней — и отныне плоть Аургельмира назовут Землёй, а из черепа я вырежу небосвод.

— И с этих пор кровь будет зваться океаном, — подтвердил Вили, работая ногами, — Он окружит землю со всех сторон так, что никто не сумеет его больше переплыть…

— Отныне жалую тебе эту стихию во владение, — молвил Один и положил брату клинок Суртра на плечо… — Ждите, — добавил он и зашагал по мёртвому телу прочь.

Вернулся Один не скоро… Но никому неведомо, когда, потому что мир не знал ещё счёта времён.

Когда же дело, задуманное им, было сделано, рыжий Ве глянул вниз и расхохотался:

— Не кажется ли тебе, Один, что она… гм… слишком округлая? С чего бы это вдруг?

— Да, смотреть на неё каждый раз не больно и приятно, — усмехнулся и Вили, когда проследил за взглядом брата. — Чую, вечно её будут делить пополам.

Один почесал затылок, потом почесал уже пробивающуюся бородку:

— Нашёл! Тут у меня кое-что осталось! Помогайте… Дружно!

Высыпав обломки турсовой кости на всплывшие округлости, Один пригоршнями пошвырял туда же великанские мозги. И было их так много, и были они столь легки, что поплыли над округлостями облаками. Иной раз эти тучи задевали костяные осколки, и разодранные, следовали дальше, проливаясь под себя животворными каплями дождя.

— Чего-то всё равно пустовато? — огорчился Ве, раздвигая мглу ладонями.

— Ничего, мы кого-нибудь там, на ней, на земле, поселим, — нашёлся Один.

* * *

— Верни мне меч! — взревело пространство, отразившись от новоявленного небосвода, и этот страшный рокот разбросал братьев в разные стороны.

— Так ты всё наврал? Ты его даже не украл? — удивился Ве.

Вили тоже недоумённо уставился на Одина.

— Ну, да! Одолжил всего лишь — был такой уговор, — подтвердил старший брат. — Мы договорились, мол, когда игра окончится, Суртр придёт и всё исправит… что не так наваяли. Но игра только началась, и она будет вечной!

— Ты обманул меня! — пророкотал Суртр, взметнувшись с юга мириадами искр.

— Держите их, держите! — крикнул Один братьям и сам бросился ловить огни.

Те, вняв его голосу, тоже кинулись собирать искры Муспелля, и Ве особо в том преуспел.

— Верни мне меч, обманщик! — прогремел Суртр.

— Да забери, он мне больше не нужен! — рассмеялся Один, размахнулся и швырнул своё страшное оружие в пустоту.

Исполинская рука длинным языком первородного огня вынырнула из Ничего и поймала меч за рукоять. Потом она втянулась обратно, в пустоту, которая схлопнулась тут же, не оставив и щёлочки.

«Тогда братья взяли сверкающие искры, что летали кругом, вырвавшись из Муспелльсхейма, и прикрепили их в середину неба Мировой Бездны, дабы они освещали небо и землю. Они дали место всякой искорке: одни укрепили на небе, другие же пустили летать в поднебесье, но и этим назначили своё место и уготовили пути», — и говорят в старинных преданиях, что с той поры и ведётся счёт дням и годам.

На диво огромна была та работа и выполнена была искусно — а кто бы сумел её справить. На диво озорна была их игра — да кто бы посмел сыграть с ними…

Один прищурился:

— Поправь-ка вон ту звезду, лодырь! — крикнул он рыжему братцу.

— Я не Лодур, я — Ве! — не понял тот.

— Да, один Суртр, — выругался старший брат, — но всё равно — лодырь. Всё ты криво развесил.

— Дык, времени не было, — оправдывался Вили.

— Дети! Ну, где вы несносные озорники! Обедать!

— Снова мама, — аппетитно облизнулся Вили.

— Наверное, корову подоила! — подтвердил Ве, втянул носом эфир, потом просительно глянул на старшего брата.

— Ты голова, лодырь! Молоко будет тут неплохо смотреться, — обрадовался Один, разглядывая небосвод. — Я назову его своей дорогой или просто Млечным Путём.

Вили и Ве просияли.

— Обедать! — голос матери был суров.

— Мама! Eщё немножечко! — взмолились младшие.

— Ладно, — махнул рукой Один, — потом доиграем. И для чего же ещё нужен весь этот мир, когда в запасе целая вечность?

7.04.2002

Дмитрий Гаврилов, Валентин Куликов Странности начинаются с самого утра (из цикла «Грядущее Завтра»)

«Желающие заниматься проблемой развития искусственного разговорно-математического языка с целью поднятия интеллекта человека на качественно новый уровень и создания Единой Теории Поля обращаться к тов. Ковалёву П. И. Ученые звания, карьера и деньги не гарантируются. Тел…»

(доска объявлений МИФИ, 09. 1982)

Странности начались с самого утра…

Стас сладко зевнул, пошарил в поисках тапочек под съехавшей на пол простыней, и страшным усилием воли, наконец, поднял бренное тело с дивана. Пара приседаний и страшный хруст в суставах.

— Говорила мне мама — делай зарядку! Так, что у нас на завтрак? — протирая заспанные веки, он двинулся на кухню в надежде проглотить остатки вчерашнего ужина.

На табурете у обеденного стола восседал рыжий пушистый кот с белой манишкой и длинным, по-видимому выдвижным, когтем кромсал батон докторской колбасы. Да-да, сначала была колбаса, никто не доказал обратного, а последние десять лет только подтверждают эту теорему.

Открытая форточка не внесла ясности. Стас жил на шестом этаже, и влезть сюда по абсолютно отвесной стене не представлялось возможным до настоящего момента никому. Между тем кот распустил свой шикарный хвост и, подпрыгнув, завис в пустоте. Крупные зелёные глаза зверя воровато косили, но добычу рыжий хищник не выпускал из пасти и плотно сжимал челюсти.

— Кис-кис-кис! — ласково позвал хозяин, стараясь придать своему голосу ангельские нотки, и протянул было руку, но кот не поверил, испуганно заметался в воздухе, задел лампу и стал, словно птица, биться в оконное стекло.

— Ну, ты, братец — нахал! — заметил Станислав и взялся за веник. И тут животное словно осенило, рыжий бестия издевательски подмигнул ошарашенному дяде, хитровато улыбнулся, как это умеют делать только кошки, причём колбаса болталась у вора уже где-то за спиной, и ловко вырулив хвостом, сиганул в открытую форточку.

— Еле протиснулся, разбойник! — выругался незадачливый преследователь.

Пятнадцать минут, проведенные под холодным душем, не дали желаемого результата. Проклятая летучая кошка так и стояла перед глазами. В голову лезли глупые детские стишки. Пожалуй, не стоило засиживаться на факультете. С кем поведёшься — от того и наберёшься. Стас учился на психологическом. Затем он на всякий случай ещё раз заглянул в холодильник, но тщетно…

Часом ранее… Странности, как и утверждалось, начались с самого утра. Октябрёнок Вовка стоял на берегу озера, предположительно, вулканического происхождения. Правда, мама называла этот водоём «вонючей лужей». Но разве женщины разбираются в таких вещах? Мальчик «пускал блины» и считал, сколько раз плоский камушек пронзит водную гладь. День обещал выдаться знойным. Сквозь поднимающиеся к небу испарения мир казался смешным и несуразным.

Воды Великого Озера, что в Долине холмов, примыкающей к Плоскогорью камней, омывали Молочную гору. По праву первооткрывателя Вовка назвал её так потому, что среди кучи полезных вещей там очень часто встречались молочные пакеты. Последние, впрочем, ни Вовке, ни его товарищам по геологической партии были не нужны.

Одним крысам ведомы перепады давления в городской канализации. Когда наступал прилив — из глубин выносило всякую всячину. Эти нужные и ненужные вещи оседали на правой оконечности полуострова Находок…

В зарослях рогоза промелькнуло рыжее тело. «Вот и Одноглазый!»— смекнул юный геолог, признав старого кота, хозяина здешних злачных мест. Вовка нагнулся за камушком. Рыжий плут разорял утиные гнезда. И вдруг…!

Вдруг что-то блеснуло среди прочего хлама, прямо под ботинком. «Похоже на каль-ку-ля-тор!»— мальчик начал разглядывать блестящую штуковину, когда, поцарапав руку, все-таки извлек находку на свет божий.

Мельком он посмотрел вслед Одноглазому и отметил про себя, что это, скорее всего, другое животное. Хотя Вовка стоял против солнца, но уж больно упитанным, пушистым и красивым показался ему хищник. В то время, как Одноглазый представлял собой жалкое зрелище — ходячую мумию с проплешинами на спине.

Через секунду мальчик забыл обо всём на свете, была лишь «штуковина» — плоская, невероятно плоская счётная машинка с множеством — более обычного числа — кнопочек. Маленький экран, треснутое под Вовкиным каблуком стёклышко. Короче, игрушка, мечта каждого нормального пацана тех застойных лет.

А его никто не понимал. Ни сверстники, ни взрослые. Однажды Вовка строил плотину на пути полноводной реки, берущей начало в недрах одного из многочисленных колодцев Оврага. Стихия грозила размыть фундамент под автостоянкой частников, которые без тени стеснения оккупировали часть Долины Алмазов, богатой зелёным «сейнитом». Незадачливый герой свалился в бурный поток вслед за рухнувшим, из-за оползня, обрывом, где и набрал полные карманы песку, правда, машины спас.

— Шут с ними, с автомобилями-то! Чтоб их подняло и шлепнуло! Ворюги — эти частники! Да мне двадцать лет за зарплату мэнээс горбатиться надо, ничего не пить, не есть, чтобы «Запорожец» купить! — выпалила мать, когда искатель приключений уже сидел в ванной и пускал мыльные пузыри. Отец сказал только, что, мол, пострадал за частный капитал. Летело и лопалось.

А он не играл, «всё на полном серьёзе» — как любил говаривать сам Вовка. Мальчик не отличал ещё жизнь от игры, а игру от жизни. Овраг — прибежище фантазёров, весьма странное название для целой страны, что представлял собой огромный пустырь перед домом номер 45 по улице Островитянова. Есть много в мире, друг Горацио… Никого, однако, не удивляет обратное — великая страна, превращённая кучкой проходимцев в пустырь, в гигантскую свалку, яму для отбросов.

И хотя Вовка носился с палкой в руке по бетонным плитам новостроек, для него это были дворцы, крепости, лабиринты, скалы, но никак не стены теплотрасс. «Мастер слова и клинка» — так пел незабвенный Цой, впрочем, десять лет спустя. На экранах столицы отгремел Делоновский Зорро, он сменил героев Жана Маре. Мальчишки увлечённо рубились на мечах, защищая Фермопильский проход, вели сражения на самодельных плотах в грязном пруду. Славная пора мушкетёров и флибустьеров, детство, окончательно утраченное, первое и последнее детство. Зачитаны до дыр и масляных пятен Беляев, Обручев, Жюль Верн и Вальтер Скотт, Конан Дойль и Ефремов. Не потому ли, когда внезапно открывалось окно и мама потусторонним голосом звала сына домой, прерывая игру и вторгаясь по праву Бога в святая святых, не потому ли на глазах наворачивались слёзы и становилось невыносимо душно. И как не хотелось возвращаться! Мир игры казался куда естественней, красочней и притягательней, чем будни реальности. Помните!? Так было. Но уже не будет никогда!

Топографические карты Оврага на листе из альбома к уроку рисования. Учительнице не нравились злобные зелёные твари, которых Вовка любовно вырисовывал. Вот и теперь в Третьей палеонтологической экспедиции он искал отпечатки динозавров, и нашёл, но нечто другое…

Очистив штуковину от грязи, Вовка не спешил похвастаться находкой перед родителями — они слишком повзрослели и давно уже не испытывали восторга при взгляде на содержимое письменного стола сынишки. Он поковырял трещинку на крошечном экране и нажал кнопку со знаком «минус».

И мгновенно всё завертелось у него перед глазами, расплылось, утратив какие-либо очертания и потеряв цвета. Вовка хотел было глубокомысленно поковырять в носу, да хотения оказалось мало. На месте носа мальчик ничего не обнаружил, да и почесать его, увы, тоже нечем. Как естествоиспытатель, он, конечно, огорчился бы, но и это ему не удалось, поскольку и Вовки то самого больше не было. И ничего не было.

Как понять «НИЧЕГО»? И есть ли оно на самом деле? Почему оно «есть» — если само по себе — «НИЧТО»? Значит, его нет? Или «НИЧТО» есть и нет одновременно?

Страшная пелена рассеивалась. Мальчик вынырнул из неё столь же внезапно, как и провалился. Да, пожалуй сейчас он мог бы различить непонятные сгущения и зоны разрежения в этом. Мог бы, если б существовал.

«O!»— простонал, прошептал, проорал, произнёс он. «О!» — новое имя. Так его звали. Значит, кто-то звал.

«А!» — откликнулся НЕКТО.

«ОА!» — бессознательно повторил он, тысячу раз «ОА», и с каждым криком всё отчетливей и отчетливей из-за спадающей пелены проступали какие-то контуры. «ОА! ОА!» — возвращалось совсем было утраченное ощущение самого себя и мира. ОА!

Яркий свет пробивался сквозь плотно сомкнутые веки.

— Привет! — услышал Вовка и открыл глаза. Перед ним стоял голубоглазый крепыш и словно ждал отзыва на пароль.

— ОА! — ответил он.

— ОА! Я ро Гошка! Гоша Ковалев! — представился крепыш, при этом он вынул ладонь из кармана видавшей виды коричневой куртки и многозначительно протянул её Вове.

— Меня зовут Вовой! — ответил тот рукопожатием.

— А, так ты из этих, ю ро го? — спросил Гошка с явным чувством превосходства.

— Кто? — не понял Вовка.

— Верни мне машинку, пожалуйста! Только ты никуда больше не нажимай! — убедительно произнёс мальчик.

— Она что, твоя? — последовала немедленно реакция.

— Папина. Это имитатор, базовая модель. А я посеял — теперь сильно влетит.

«Штуковина стоящая!» — подумал Вовка, но, смерив взглядом дошколёнка (пацан ещё!), пожалел его.

— Бери, и больше не теряй!

— Слушай, Вовка! — совершенно успокоившись, бесцеремонно продолжал новый знакомый, — А ты кота здесь рыжего не видал?

— Тоже твоя работа?

— Моя, — согласился тот и добавил совершенно незнакомые слова — Обыкновенное фазовое преобразование состояний. Старость — Молодость, Будущее — Прошлое.

Гошка снова извлёк машинку из кармана и указал на кнопку со стрелкой по диагонали.

— Смылся твой кот! Ищи-свищи.

— Плохо! — серьезно огорчился пацан, и Вовка опять пожалел его — Ну, Ао, тогда, я ара у одго!

— Подожди! А на каком языке ты говоришь? И что такое «вазофое образование»?

— Приходи вечером во Двор, узнаешь! Я буду ждать! Ао! — тут Гошка рывком снял с головы воображаемую широкополую шляпу и раскланялся с достоинством мушкетёра.

— Ао! — машинально произнес Вовка.

Тёплым летним вечером на Юго-Западе столицы, в маленьком скверике, стиснутом стенами домов нового жилого массива, на скамейке, выкрашенной в стандартный зелёный цвет, сидел человек. Хотя прошедший день выдался на редкость жарким, на нём был серый пиджак с коричневым не в тон галстуком и безукоризненно белая, сильно накрахмаленная сорочка. Неуверенное, немного детское выражение белёсых глаз выдавало близорукость, а полоска на переносице свидетельствовала, что он лишь недавно снял очки, которые торчали из нагрудного кармана пиджака. Во всём его облике было что-то от машины, остановившейся на минуту лишь для того, чтобы вновь начать размеренное движение. Человек находился в том состоянии, которое принято называть задумчивостью, и редкие прохожие лишь слегка нарушали его спокойное блаженство. Прошедший день, как и многие другие, был бы ничем для него не примечателен, это был бы один из тех дней, которые пролетают так быстро, что от них в памяти остаётся серая пелена, однако странности для Станислава начались с самого утра.

Мысли томно брели, изредка спотыкаясь о декорации окружающей среды. Неожиданно на пути возникло какое-то препятствие, оно быстро оформилось и приняло вид упитанной и ухоженной крашеной блондинки с ярко намазанными губами. «Торговка, наверное, какая-нибудь», — подумал он, и тут же одёрнул себя: «Какое я, собственно, имею право не уважать работников торговли? Не все же они воры, в конце концов…»

Работник торговли медленно продефилировала мимо, окинув его презрительным взглядом, и уселась на другой конец скамейки, зажав между ног большую, плотно набитую хозяйственную сумку. Покой был нарушен. Предметы вокруг приобрели чёткие очертания.

Неподалёку в песочнице играли дети. Песок в дощатый квадрат взрослые дяди забыли насыпать, и ребята что-то увлечённо чертили на остатках песка прошлых сезонов. Гомон их разносился на всю округу и Стас подивился, как он не слышал его раньше. Впрочем, слов было не различить, голоса как-то странно переплетались, кружились в вечернем воздухе, то звучали резкими мальчишескими диссонансами, то вдруг сливались в удивительные, почти музыкальные гармонии, будто здесь играли не карапузы родного двора, а хор мальчиков а капелла…

«А ведь они говорят не по-русски, — прислушавшись, понял он, — Итальянский? Испанский? Наверное, дети каких-то иностранцев, здесь на Юго-Западе их много, словно финнов в Ленинграде. Нет, наверное, все-таки, итальянский…» Женщина с сумкой тоже с любопытством разглядывала шумную компанию. Дети становились всё возбуждённее, прутики так и летали по песку, но странное дело, гармония в звучании голосов усилилась, каким-то непонятным образом перешла в настоящую полифонию. Лишь чьё-то одно звонкое сопрано всё пыталось выпрыгнуть из общего потока, но постепенно и его вовлекла звенящая стремнина голосовых аккордов. Пение — а в том, что это было именно пение, Станислав уже не сомневался — продолжалось, достигло вершины напряжения и завершилось потрясающей красоты и выразительности, с удивительными переходами, арией того самого звонкого голоса, который сперва как бы спорил с остальными. И — словно отрезало. Чудо кончилось. Дети опять были обыкновенными детьми, они смеялись и о чём-то весело перешёптывались. Главный солист — крепыш лет пяти-шести подбежал к скамейке и вежливо осведомился «который час».

— Так, вы не итальянцы? — спросил Стас.

— Странный вопрос, — очень по-взрослому отреагировал мальчик. — Конечно, мы русские, как и вы.

— А что вы такое пели?

— Мы не пели, а обсуждали одну небольшую проблему.

— Проблему? Вот интересно? Какую же, если не секрет?

— Да, поспорили с ребятами о музыкальной гармонизации общей теории относительности.

— Гармонизации чего?

— Общей теории относительности. Это теория тяготения Эйнштейна. Да вы, наверное, слышали…

Такая речь из уст шестилетнего поразила даже видавшую многие виды женщину с напомаженными губами. И случилось невероятное — судорожно всхлипнув, она обхватила ручонки мальчика своими толстыми пальцами с яркими ногтями и вкрадчиво спросила:

— Чьи же вы такие будете?

— Мы не чьи, — обиделся крепыш, — Мы сами по себе!

— Господи, да родители у вас есть?

— Есть, конечно, мы вон в том доме живём! — Гошка, высвободив, наконец, руки, указал на дом в конце улицы.

Дом был самый обыкновенный: девятиэтажный, серый с балконами и плоской крышей.

— И кто же вас всем этим премудростям обучает? — спросил Гошу человек в пиджаке.

— Папа, тётя Лена и Света, ну и другие…

— Мучают детей! — возмущённо сказала блондинка. — Все стремятся вундеркиндов каких-то сделать! Лишают детства! Возмутительно! Да таких родителей надо…

Мальчишка давно понял, что незнакомая тётя любит поговорить. В этот момент он заметил своего недавнего знакомого, тот неуверенно жался возле ровно подстриженных кустов и не решался подойти к ребятам.

— Во-овка! — крикнул Гошка через весь двор, — ОА! — и умчался встречать нового друга. Вслед за ним поднялся и человек в пиджаке, молча кивнул на прощание работнику торговли, продолжавшей свой монолог в гордом одиночестве.

По пути к дому Стас уже забыл этот эпизод, но сидя в ванной, почему-то с досадой подумал, что напрасно не спросил, на каком же, собственно, языке дети обсуждали свои проблемы.

Странности начались с самого утра.

1987

Дмитрий Гаврилов, Владимир Егоров СИВРы (из цикла «Грядущее Завтра»)

Яркий солнечный свет заливал комнату. Он знал это, хотя ещё не открыл глаз. Вешнее светило порядком припекало, а теплота, волной окатившая лицо, едва он повернулся на бок, подтвердила эту первую ясную мысль после крепкого сна.

— Утро! Пора! Ещё три секунды и раздастся гудок. Раз! Два! Три!

Да, он не ошибся. Год специальной подготовки не пропал даром.

«Вставай, вставай, дружок!» — пропели ветхозаветные часы столь же старинную песенку.

Велеслав любил старину и ненавидел синтетику. Откинув верблюжье одеяло, свесил ноги с ложа, угодив точно в тапочки. Зевнул, потянулся всласть, разведя могучие руки… Бросил взгляд на стену. Так и есть. Ровно семь.

Сегодня он получит новое задание. И всё завертится, закружится вновь…

Но вдруг неясный, едва различимый запах тревоги заставил его резко вскочить — рука сама легла на пульт, а мгновение спустя там загорелся красный огонёк экстренного вызова.

* * *

— Преступно, но гениально! — заметил Стремг и добавил решительно. — Мне приходится настаивать на уничтожении комплекса и самой идеи.

— Позвольте, вы отказываетесь от бессмертия? — изумился Андерс, — Не пугайте меня! Неужели звёзды истребили в вас романтику?… Нет, о ликвидации «Истока» не может быть и речи. Я не пойду ни на какие уступки, а комплекс без санкции Большого Совета вы не имеете права тронуть и пальцем. Человечество ещё поставит мне памятники.

— Вы больны, Андерс! У вас есть ещё восемь часов, чтобы заявить о себе в Генетический Контроль.

В ответ ему улыбнулись — Андерс покачал головой и вышел. Дверная панель медленно двигалась на прежнее место, пневматика тихо повизгивала…

Стремг проводил опасного собеседника насторожённым взглядом, он был готов к любой неожиданности.

— Нет! Не посмеет! — сбрасывая напряжение, капитан откинулся на спинку кресла.

Но в висках по-прежнему стучало. Он придвинул микрофон. Пальцы быстро забегали по клавиатуре, запуская райтер. Голос автоматически дублировался значками недавно введенного линейного алфавита:

«Я, пилот первого звёздного класса, капитан Элиот Стремг, личный номер сивр-221, обязан сообщить Совету о преступной деятельности члена Совета, профессора Джордана Андерса, руководителя комплекса 3 по системам „Исток“»…

Покончив с этим неприятным делом, он поставил флаг доставки на пол-третьего и вышел на балкон. Глоток свежего воздуха вдохнул надежду, что всё ещё можно исправить, и Андерс добровольно пройдёт ГК. Хотя интуиция подсказывала обратное, а он привык доверять ей.

Внизу, возле парадной двери отеля стоял профессор и шептался с неизвестным, который с большим вниманием слушал Андерса, время от времени кивая.

Стремг слегка перегнулся за перила, чтобы лучше рассмотреть лицо того, второго…

* * *

Электромобиль Велеслава мчался по немноголюдным улицам Мальмё. «Всепланетные Известия» прервали мелодию, разорвав мажорные аккорды: «Комиссия звездоплавателей и космопроходцев с прискорбием сообщает о трагической гибели капитана корабля „Оливер Хевисайд“ Элиота Стремга, найденного сегодня в 6.55 по универсальному времени… Нелепая смерть настигла нашего товарища в расцвете сил, ему не было и восьмидесяти…»

Председатель Малого Совета, ирландец по происхождению, белобрысый Эд Николсон сдержанно приветствовал Велеслава, встретив у здания отеля.

— Как это случилось?

— Очень просто и глупо, как, собственно, всегда происходит с самыми лучшими. В таких передрягах человек побывал, а тут… Нелепость. Стоял на балконе, дышал свежим воздухом. Потом хотел кого-то разглядеть, наверное… Двадцать пять метров — не шутка, — безнадежно махнул рукой Эд.

— А кто установил, что это несчастный случай?

— Нет никаких оснований для подозрения, хотя вы правы — за минувшие пару лет имели место и предумышленные преступные действия.

— Такие люди, как он, умирают либо в очень опасном предприятии, либо в лазерной вспышке. Разве вы не знали, Эд, что по роду своей деятельности — Сотрудник Института…?

— Будьте спокойны, Вел! Мы знаем, что значил для вас капитан. Расследование проведут в должном порядке, — заверил председатель, и Велеслав тут же понял, что Николсону известно даже то, о чём сам он, сотрудник третьего уровня доступа, ещё не имел ни малейшего понятия.

— Ну, спасибо, что приехали! Я пойду. Как-то не по себе — мы ведь с ним одногодки, — добавил Эд, и, ещё раз махнув рукой, направился к гравитационному шлюпу.

— Маршрутный! — отметил про себя Велеслав, провожая взглядом щуплую фигуру председателя. — Не иначе, на заседание!

Здание Большого Совета было в Стокгольме, и через десять, от силы, одиннадцать минут, председатель уже входил бы в Главный зал, приветствуя коллег и сотрудников, если он направлялся туда.

* * *

Отель «Галактикс» представлял собой одно из немногих сохранившихся безвкусных зданий-коробок, которые строили где-то в начале двадцать первого века по старому стилю. Рядом с автономными домами иглами, уходящими в высоту на полкилометра, эта стоэтажка, считавшаяся когда-то верхом модерна, казалась чем-то допотопным. Но несмотря на тесные номера с низкими трехметровыми потолками и отсутствие некоторых удобств, отель пользовался неизменным успехом у пилотов Звёздного Флота. Вероятно, потому он носил столь гордое и звучное название.

Стремг падал с восьмого этажа.

Едва Велеслав ступил на порог отеля, его остановили сотрудники КЭС, Комиссии Экстремальных ситуаций при Малом Совете. Этот орган решал все вопросы в пределах Земли.

Велеслав предъявил удостоверение и поднялся в номер. Там уже работали двое операторов, снимая стереозапись обстановки. Стараясь не мешать им, Велеслав прошел на балкон.

Как он и предполагал, ограда была значительной высоты. Человек, который выпал отсюда, должен был бы сложиться пополам, чтобы его перетянуло наружу. Заслышав сзади шум, Велеслав обернулся — в номере было две симметрично расположенных комнаты, их разделяла лёгкая перегородка с раздвижной дверью посередине. Смежная комната имела аналогичный балкон.

Но не это привлекло его внимание.

Рядом стоял столь же высокий, как и он сам, человек в странном чёрно-голубом костюме и в шлеме, закрывающем лицо. За ним маячили растерянные операторы.

— Прошу вас немедленно удалиться.

— Вот мой пропуск… Код доступа три. И вообще, кто вы такой!? — слегка разозлившись, промолвил Велеслав.

— Я — сотрудник Института… — ответил тот.

Перед глазами Велеслава очутился небольшой диск-голограмма с изображением четырехмерного куба, внутри которого чётко выделялась надпись: сивр-237.

— Но, позвольте!

— Идите, — повторил сивр мягко.

Рассеянно шагая по стариной улице, Велеслав поймал себя на том, что вертит в руках какой-то небольшой плоский предмет. Это был диск, и, вероятно, только что распечатанный. Его Велеслав машинально прихватил в номере покойного Стремга.

«Вот незадача! Видать, операторы засняли… Надо немедленно вернуть! Тем более, что делом занимается сам Институт Времени».

Институт Времени был единственной организацией Земли, неподвластной Большому Совету, — высшему органу управления человечеством. Его основали в 2081 году, сразу после знаменитого эксперимента Караяси. Филиалы Института располагались всюду, где находились более-менее многочисленные поселения землян. На Земле имелось пять таких филиалов. Выглядели они одинаково — чёрная гигантская полусфера, окружённая тройным барьером защитного поля.

Сам Институт ныне размещался на астероиде, превращенном в автономный космический корабль, и точное его местонахождение было, при всей открытости и доступности информации, известно немногим.

Сотрудники Института жили среди обычных людей, но о роде своей службы сообщали разве при крайней необходимости. Устав Института предусматривал частичную амнезию как меру к тем, кто нарушал его.

«Итак, делом занялся Институт. — продолжал размышлять Велеслав, — подбрасывая на ходу диск, — Что это может означать? Только одно. Бедняга Стремг сильно кому-то насолил. И всё-таки трудно представить ситуацию, в которой он мог бы вот так нелепо погибнуть. Хотел бы я глянуть на того хитреца, что попытался бы убить капитана… Но ещё труднее представить себе, как Стремг самостоятельно шагнул вниз…»

— О, будь они неладны! — и Велеслав побежал к электромобилю, который оставил в нескольких сотнях метров позади.

* * *

— Стремг что-то диктовал незадолго до смерти. Вы нашли…

— Всё обыскали — пусто, записей нет в отеле.

— Это абсолютно точно, Стин?

— Да, профессор, я всё осмотрел тщательным образом.

— Кроме сивра диск мог взять только он. До первого нам все равно сейчас не добраться, так что займитесь вторым! — приказал Андерс.

— А я сомневаюсь, что это он. Кража — грубое нарушение Устава Гуманности, и, конечно, парню это хорошо известно. Что же до сивра, профессор — мы с ним познакомимся поближе…

— Стин, выполняйте приказание! — отрезал он.

* * *

Делом, действительно, занялась Служба Времени. Сама почва для тяжких преступлений уже давным-давно исчезла. А убийства были столь редки и противоестественны, что разве сотрудники Института могли должным образом разобраться в ситуации. Только они, странствуя в иных эпохах и веках, предшествующих Эре Гуманного Мира, постоянно сталкивались с преступлениями — большими и малыми, явными и неявными, вольными или случайными.

Специфика работы требовала от сивра необычайной душевной силы. Воспитанные на Уставе Гуманности, эти люди большую часть жизни проводили в путешествиях, где вели сбор информации, соприкасаясь с самыми отвратительными сторонами жизни далёких предков. Работа нередко была сопряжена с известной долей риска, но кто ж из них боялся трудностей? Сивров отличала развитая интуиция — она никогда не подводила, помогая сократить время на анализ того или иного события — и завидная физическая выносливость, в сравнении с которой экзамены космопроходца третьей ступени показались бы детским лепетом.

Отбор сотрудников Институт вёл с особой тщательностью, сиврами становились единицы. Мало знать обычаи и нравы той или иной эпохи, надо иметь немалый талант артиста, чтобы изучить её до подноготной. Лицедейство не проходило даром — вернувшись с задания, сотрудник непременно проходил Службу Генетического Контроля, многочисленные тесты и психологическую реабилитацию.

— Ну, как наш больной, сестра? — сквозь ватную тишину в голову проник чей-то знакомый голос.

— Очень неудачная авария. — ответил этому голосу женский. — Лечение займёт несколько недель. Впрочем, могло быть и хуже.

Велеслав с трудом разлепил веки. Над ним расстилалось голубое-голубое небо — стеклянные потолки только-только вошли в моду. Приподнялся на локте, пытаясь охватить взглядом госпитальную палату, но взор упёрся в чёрно-голубой силуэт. Сивр приблизился к ложу и покатил за собой столик, полный тропической всячины.

«Не иначе, мама принесла?!» — мелькнула у Велеслава мысль.

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше хоть как-то чувствовать! — пытался пошутить Велеслав, — Я попал в аварию?

— Вам её устроили.

— Я не понимаю.

Сивр слабо улыбнулся и подумал, что путешествия в прошлое всё-таки налагают определённый отпечаток.

— Извините, я витиевато выразился. Вчера утром из номера Стремга вы унесли райтер-диск… — сивр знаком прервал Велеслава, который хотел было возразить, — Это, несомненно, произошло случайно. Вы были опечалены смертью капитана и машинально взяли со стола первую попавшуюся вещь. Когда я попросил вас оставить помещение — прихватили диск с собой. Где он?

— Не знаю? Посмотрите в машине!

— Все вещи передали вашей семье. Среди трёх десятков дисков, что у вас были, нужного нам не оказалось. Между тем посторонний даже при тщательном внешнем осмотре вряд ли бы их различил, а проверять содержимое — не было времени. Стремг что-то писал за пару минут до гибели, и это непосредственно связано с его скорой смертью.

— У капитана не было врагов. Да и у кого они ныне есть? — возразил Велеслав сотруднику Института.

— Вы только что вернулись с Сатурна. Во время полета экипаж во всём поддерживал капитана, или были конфликты? — поинтересовался сивр.

— Мы всецело доверяли командиру, многие ходили с ним не первый десяток лет. Для меня — это третий перелёт.

— Что ж, благодарю! — молвил сивр, вставая, и протянул крепкую, слегка смуглую руку, которую Велеслав умудрился как-то неловко пожать, — Постарайтесь быстрее поправиться. Мы ещё встретимся в более приятной обстановке…

Сивр вышел. Велеслав посмотрел ему вслед, и тут внезапно накатившая усталость уложила его на подушки, погружая в сон. Он так и не успел спросить, кто же нарушил Кодекс Гуманности, кто хотел его убить.

А с преступностью было покончено лет шестьдесят назад, когда удалось впервые провести операцию Генетического Контроля. Злой умысел, воплощённый в дело, стал «антикварной» редкостью. Сообщения о случаях, типа Велеславова, вызывали удивление и искреннее возмущение.

Кроме ГК существовал ещё один, самый надёжный способ наказать истинного виновника. Это обеспечивал МАВР, аппарат перемещения во времени. Опыт Караяси открыл путь к созданию базовых моделей МАВРА, первые стационарные аппараты появились уже в 2086 году, и обладали колоссальным потенциалом в сравнении с таймерами — карманными приборами Сотрудников Института.

Достаточно было направить в прошлое наблюдателя — предотвратить преступление он, понятно, не мог, не нарушив первый Закон Времени — ни один преступник в будущем не избежал бы наказания.

А сам постулат Караяси гласил: «Информация, перенесённая из будущего в прошлое, не может повлиять на саму себя».

Прошло ещё несколько десятилетий, прежде чем сформировался штат Института, и был установлен особый Хроно-барьер, дабы какой-нибудь любитель из прошлого не мог бы очутиться в собственном будущем, чтобы какой-нибудь школьник далекого будущего не съездил бы на каникулы к своим прабабушкам. «Двери» существовали только для сивров. Закон также воспрещал всякое перемещение в пределах Эры Гуманного Общества, начиная с 2086 года. Авария имела бы роковые последствия. Риск больше не считался благородным делом, но случались исключения…

Самой важной задачей стало воспитание нового полноценного члена общества и выявление потенциального преступника. Все достижения медицины и техники были отданы решению этой проблемы. Тогда и возникла служба Генетического Контроля…

Участившиеся случаи убийства и самоубийства дали повод Институту объявить о недостаточности принятых мер, но послать наблюдателя, преодолев Хроно-барьер, можно только с санкции Большого Совета.

Сивры страстно желали выявить мерзавцев, но каждый раз Институт получал отказ…

* * *

…Они прилетели в Совет слишком рано, и Андерс, приказав помощнику Стину — не приближаться к нему, занял место в ложе депутатов-наблюдателей.

— Хорошо быть членом Большого Совета! Как бы это сейчас пригодилось! Да, нет! Там повторная комиссия Генетического Контроля.

Уютно устроившись в кресле, Андерс погрузился в воспоминания.

Когда появилась СГК, он был уже взрослым человеком. Даже в самом начале своей нелёгкой деятельности СГК ошибалась редко, но с ним ошиблась… Потом он узнал, что все результаты работы службы автоматически передаются Институту Времени. Ему повезло второй раз.

Как-то раз, вечером, возвратившись домой, Андерс, тогда уже известный нейропсихолог, извлек из приёмника пневмопочты чёрно-голубую пластиковую капсулу с изображением четырёхмерного куба. Там оказалось стандартное предложение — попробовать себя на поприще сотрудника Института: «… Предлагаем Вам посвятить свою жизнь Времени! …Если вы согласны — необходимо явиться в ближайший филиал ИВ. Институт предупреждает — если вы не пройдёте отбор, отрезок Вашей памяти о годах обучения будет заменён на другой…»

— Несколько вычурно, но вполне конкретно, — подумал он тогда.

Конечно, Андерс принял приглашение. Ещё бы!

Он успешнее всех кандидатов прошёл курс подготовки, а его способности к развитию интуиции оказались просто феноменальными. После стандартного курса обучения радиус его логической интуиции составлял почти полминуты.

Голос Учителя был чёток и размерен:

— Вам предстоит пройти последнее Испытание. При благоприятном исходе вы станете полноправным сотрудником Института. Вы будете совершать настоящие прыжки в Прошлое, у вас появятся огромные права, но они ничтожны в сравнении с вашими обязанностями.

— Кандидат номер четырнадцать! Готов?

— Готов!

— Вперёд!

Андерс был семнадцатым по счёту.

…За обрывом расстилалась степь, а за ней высилась стена. Меж стеной и обрывом, похожее на громоздкий обломок скалы, неуклюже паслось чудовище — было ли оно выведено каким-то хитрым биологическим методом, а может, то была только иллюзия — голограмма, этого Андерс не знал, да и не задумывался на этот счёт.

Пальцы левой руки нащупали едва заметные трещины в камне, в правой — он держал излучатель. Андерс уже не менее получаса висел над пропастью, выжидая, когда зелёная тварь отойдет на достаточное расстояние.

Пора! Рывком он перекинул тело через кромку. Ящер приметил добычу сразу, на удивление быстро цератозавр развернулся и прыгнул…

Первая четверть секунды — род, вид, ареал и радиус обитания. Масса, строение, уязвимые точки. Вторая четверть секунды — параметры прыжка. Прицелиться и выстрелить. Ещё раз и ещё…

Он уже не слышал грохота камней, которые увлекла за собой мертвая туша, сиганувшая с обрыва в бездну. Его цель — Стена. Там роботы с арбалетами, но их мало — так, два-три десятка. Уж не великая ли Китайская, больно стреляют часто. Но это не страшно, за Стеною — лес. Все верно, интуиция и в этот раз его не подвела.

Трое ведут, выцеливают! Убрать их с башни!

Андерс взбежал по отвесной десятиметровой стене. Подряд шесть стрел-болтов. Так и есть — китайцы… А до леса — метров тысяча с небольшим. Там змеи и волчьи ямы, а может, что-то посущественней…

— Ну, нет! Меня уже не догнать.

— И ещё, — голос Учителя стал более гулким, — мы оставляем за собой право на одну единственную Неожиданность, неожиданность совсем иного порядка.

Единственную…

* * *

Конец десятого века был богат на крупные исторические свершения. В 986 году по рождестве Христа византийский базилевс Василий Второй проник в Болгарию, и был жестоко бит славянами при проходе Трояновых врат, за что его и прозвали Болгаробойцем.

Год спустя уже германские императоры, чьё уязвленное самолюбие не могло примириться с притязаниями ромеев, воспользовались бедственным положением Византии. Перевалив Альпы, тевтоны вторглись в Южную Италию, но в битве при Стило потерпели сокрушительное поражение. Это на целых тридцать лет отвадило германцев от вероломства, на большее не хватило.

В 988 году шесть тысяч русских наёмников высадилось на побережьи Мраморного моря, киевский князь Владимир помогал тестю усмирить противников, сам же он овладел Корсунью, где тайно крестился. Ещё некоторое время спустя он мочил в Днепре киевлян, а через год именем Христа жгли Великий Новагород и рубали язычников-словен.

Именно в тот злополучный год большой корабль бороздил воды Северной Атлантики. Нос судна венчала голова дракона. Под полосатым жёлто-синим парусом драккар летел по пенящимся волнам. Покрикивали драчливые чайки.

Стремг глянул вверх — берег был близко. По его приказу замерили температуру за бортом. Она существенно понизилась. Течение Лабрадор делало своё дело.

Институт Времени впервые рискнул отправить в экспедицию не одного и не двух, а сразу сорок «норманнов» из числа тех, кто ещё не получил идентификационный номер сотрудника. Студент Андерс стажировался в той же группе. Открыть Америку не через телевизор! Чего может быть проще! В этой части спирали Времени баз у Института ещё не было, и потому, по счастливом окончании плавания, группе Стремга предстояло закрепиться на материке, основав совершенно особую колонию «викингов». Пять лет назад сивры объявились в Гренландии, тут же примкнув к партии Эрика Торвальдсона, прозванного Рыжим.

Умный, упрямый, решительный ярл привечал таких же, как он сам, его знали и по ту сторону Океана, знали и в Исландии, и боялись. Боялись те, кто некогда судил ярла за убийство. Да, Эрик убил насильника, защищая честь сестры, его изгнали — тогда Рыжий вместе с многочисленным семейством перебрался в долины Зеленой земли. Но все его помыслы ныне были обращены на запад, туда, где за манящими туманами по слухам расстилалась новая, неведомая доселе ни одному европейскому государю свободная ничейная страна.

Пока Византия воевала с Болгарией, испугано озираясь на сарацин, на севере зрели куда как более неистовые силы. Вылазки скандинавов вылились в настоящую экспансию. Этельред Второй не заметил надвигающейся бури, за что и был прозван саксами — Неразумным. С легкой руки Горма Старого, а после и Гарольда Синезубого, викинги установили контроль над частью Британских островов, захватили всё западное побережье государства франков. В конце концов Робертинам и Каролингам пришел конец и Гуго Капет сел на престол Карла Великого. Последние монархи франков Лотарь и Людовик Ленивый, по счёту пятый, развели руками уже на том свете.

Но это было только началом, поскольку стоило Харольду — норвежскому конунгу — подмять под себя ярлов, все недовольные централизацией власти ринулись в море. Их манила Исландия, их звала Гренландия, их прихода ждали новые земли.

Капитан Стремг, сивр № 207, пилот первого звёздного класса, вел драккар на соединение с флотилией Лейва, сына Эрика. Он знал, что ничто не в силах помешать им высадиться в Америке.

— Земля! Я вижу землю! — воскликнул вперёдсмотрящий.

Сивры бросились к бортам.

И точно, разрывая дымку тумана, впереди маячил темный утёс.

— Ньюфаундленд? — спросил Стремга студент Андерс.

— Он самый, — радостно подтвердил тот. — Хвала Одину! Мы сделали это!

— Хвала Одину! — как по команде грянули сивры, и туман откликнулся им.

— А вот и наши друзья, — подумал Стремг.

Лейв поспевал раньше них.

— Может, используем моторы, и будем первыми? — озорно предложил Андерс.

— Нет! Ни в коем случае! Пусть это первыми сделают норманны, хотя бы ради исторической справедливости! — Стремг обратил свой отказ в шутку, но давно приметил за этим стажёром опасную склонность к неоправданным авантюрам.

* * *

Приговор Стремга был суров: переподготовка — стажёр склонен к неоправданному риску. Какая бы неожиданность его ни подстерегала в этот раз — он, Андерс, не станет напрасно рисковать. Ах, вот оно что!

…Это был его родной посёлок. Он вылетел на него из пещеры и едва успел сузить зрачки, хотя и предвидел яркое солнце. Ничто не могло его остановить. Он просто не имел права не выполнить задание.

Подключая дальнюю интуицию, Андерс бежал по улице — всё было настоящее. И старенькие полирутиновые домики. И не успевший даже оглянуться старик-пчеловод. И горы, конечно. И Угрюм-скала, под которой они встречались с Аурой. Раньше любили давать такие имена: Аэлита, Аура…

Но ему не туда, ему не туда!

Сознание здесь было ни при чём, снова работала интуиция. Андерс обернулся на запад. По ту сторону ущелья, под Угрюм-скалой белела стройная девичья фигурка. Аура смотрела в сторону поселка, откуда он всегда приходил. Девушка жила в обсерватории вместе с дедом — известным астрофизиком. Но…

Андерс заметил также и другое — по белой громаде скалы, вгрызаясь в известняк, ползли черные трещины. Очень быстро, слишком быстро…

Спасти девушку можно было только форсаж-прыжком, но ведь это означало конец задания.

«Опять всё из-за женщины!»

Много раз потом, уже из чистого любопытства, он пытался вспомнить свои мысли в тот момент. Но, вероятно, ментовайп сделал свое дело на совесть. Андерс помнил ощущения, помнил действия, но не мысли. Может, это и к лучшему.

Он побежал дальше…

И его тут же сняли с Задания.

* * *

Воздушная подушка приятно покачивала тело. Прохладная волна прокатывалась по коже. Велеслав перевернулся на живот, так было несравненно удобнее, и произнёс пару фраз на всеобщем. Тут же в пустоте угла вспыхнул экран — транслировали новости из какого-то Шпицбергенского Центра:

«Мы шли от предположения, что самосознание не наследуется генетически, это всего лишь система, усваиваемой нами по ходу познания информации… „Исток“ проводит с вами несколько сеансов, и в этом процессе взаимодействия вы наделяете программу не только собственной памятью, как структурированным опытом жизни, но всеми чувствами и эмоциями, связанными с тем или иным событием. „Исток-2“ усовершенствован нами настолько, что для электронной структуры не составляет проблемы овладеть исключительно вашим отношением ко всему происходящему.

Когда я только постигал азы нейропсихологии, уже проводились успешные опыты в этом направлении, биотоки мозга удалось легко транслировать на всеобщий язык, а затем и в систему символов, доступную для понимания автомата…»

— Вы позволите? — в дверном проеме обозначился чёрный с ультрамарином силуэт.

— Опять по мою душу? Конечно. Заходите! Хоть какое-то разнообразие. До смерти надоели врачи! — отозвался Велеслав.

— Мне надо уточнить ряд деталей, — молвил сивр и указал ладонью куда-то вниз.

Как гриб после теплого дождичка, из белёсого пола выдвинулось сидение.

— Вот, смотрю. Но никак не возьму в толк, кто это? — Велеслав соскользнул с тренажера и вопросительно глянул на гостя.

— Это профессор Андерс, — ответил сивр, не поворачиваясь к экрану. — Кажется, близкий друг покойного. Впрочем, не ошибусь — они сильно повздорили накануне? Он неассоциированный член Совета и пользуется заслуженным уважением.

— Что-то мне он не слишком нравится, — честно признался Велеслав.

— Первое впечатление обманчиво.

— Если уж мне кто-то не импонирует с первого взгляда — это навсегда. Я редко ошибаюсь и у меня хорошая интуиция.

— Мы тоже, — подтвердил сивр, слегка улыбнувшись, — но случаются роковые ошибки… Может, досмотрим до конца, а после и переговорим?

— Идёт! — согласился Велеслав и добавил звук.

«Вы составляете одно целое, — продолжал тот же голос, — хотя, казалось бы, вся „пуповина“ — это два тоненьких проводка. И вот процесс окончен… Можете спокойно уходить на сотни лет в самые неизведанные космические дали — вы не отстанете от человечества. На Земле остается ваше „Второе Я“, которое зафиксирует и отразит действительность, как если бы вы и не улетали. Вернувшись, вам останется только вступить в обратный контакт с двойником. Представьте, как много выиграет человек?! Увы, хотя мы научились зацикливать биологические процессы старения, жизнь не вечна. Но благодаря системе „Исток-2“ мы устраним это кажущееся противоречие. Я мыслю — значит, я существую!»

— Кстати, неужели у нас такие старые аппараты, чтобы биотоки переводить на машинный язык?

— Нет, — пояснил сивр, — эта задача давно решена. С любой программой, как вы знаете, можно общаться на всеобщем, загвоздка была в том, как перевести биотоки. Ладно. Вы тут смотрите, а на досуге — почитаете вот это.

Сивр поднялся и протянул Велеславу небольшую чёрно-голубую пластиковую капсулу.

— Что это?

— Мне пора. Вскроете — не принимайте скоропалительных решений, — медленно проговорил сивр.

* * *

Выполнение задания, случается, не самое главное, если цена ему чужая жизнь.

Андерс преступил Кодекс Гуманности, но ему повезло в третий раз. Двадцать второй век слыл веком надёжности. Конечно, что-то и здесь ломалось, выходило из строя. Но в Институте это было совершенно, почти исключено. Почти.

Новую память наложили. Он помнил, как провел эти полгода на курорте «Коралловые острова» — это в Тихом Океане. Такие операции, совершенно безболезненные, стали осуществимы, как только люди немного разобрались с понятием Времени и Пространства. Метод аналогий и тектология изучались в третьем классе.

Но прежнюю память Андерсу едва задели. Ментовайп — необычайно сложная штука, а человеческий мозг — во сто крат сложнее. Уж это он, нейропсихолог по образованию, проверил на собственном опыте.

Правда, кое-что важное стёрли, и это были коды различного доступа. Но он не унывал, он придумал «Исток». Сначала — только для себя, а потом…

Институт предупреждал о последствиях, если он по каким-либо причинам не пройдёт отбор, но с тех пор страстное желание отомстить избранным всецело овладело им. Теперь это была главная цель, цель маньяка…

— Очнитесь! Да, очнитесь же, наконец!

— Что? Я же сказал, Стин, не подходи ко мне!

Но зал был уже полон. Начиналось 386-е заседание Большого Совета.

А Стин тоже кое-что помнил. Испытания? Да, и их…

Андерс постарался обучить сообщников приблизительно так, как учили его. Правда, полигона с «призраками» у профессора не было, но ведь и сивры не представляли, что выкачает его гениальный мозг из системы «Исток».

Если нет возможности обучить реально — можно убедить, что испытание успешно пройдено. Андерс давно занимался Теорией Внушений. Он знал — возможности человека беспредельны, он надеялся, что первым залезет на плечи гигантов и сорвёт любой понравившийся плод.

Стин и сейчас нащупывал в кармане комбинезона рукоять пневмопистолета. Сильно сжатый воздух ударил Стремгу в затылок, капитан не успел прийти в себя, как уже лежал на мостовой с расколотым черепом.

Они просчитали на много ходов вперёд, как заправские шахматисты. Стин ждал в соседнем номере, с выходом на тот же злополучный балкон. Он слышал весь разговор капитана и Андерса, он страховал, он был всего лишь исполнителем.

С помощью «Истока-2» преступный ум Андерса обратил мирного космогеолога в сущего дьявола, но значит, не таким уж ангелом был Стин до перевоплощения.

* * *

Андерс в бешенстве вылетел из Совета. Эксперимент разрешили. Более того, сивры получили полномочия расследовать целую сеть преступлений за минувшие три года.

Стин на предельной скорости вёл дисколёт прочь, они вихрем пронеслись над бескрайними заснеженными полями Лапландии, но для созерцания красот у сообщников уже не было времени.

Логика подвела профессора: уверенный, что в пределах эры Гуманного Общества опыты не разрешат, он клял себя теперь, на чём свет стоит — воистину, то был колоссальный удар.

— Пора уходить, Стин. Исток не достанется Институту!

Да, теперь не помогла бы никакая, даже самая тщательная конспирация.

Стин ловко посадил машину на крышу главного корпуса. Киборг-техник деловито похлопал по корпусу и нырнул под дисколёт, где что-то клубилось и капало.

— Базовые аппараты к уничтожению! — приказал Андерс и быстрым шагом направился в лабораторию, Стин машинально козырнул ему уже в спину.

— Прежде всего картотека «вторых я»! Даже если будут прощупывать по биотокам — ничего не найдут.

Излучение коры головного мозга выдало бы его за солдата времён Наполеона. На ещё более дальний прыжок не хватило бы ни сил, ни времени. Иначе — мир обрадовался бы явлению ещё одного языческого бога.

— Египет — вполне подходящее местечко. Ослов и учёных на середину!

Он — учёный, да ещё какой! И его место при императоре…

Оружие и лучевые кассеты, немного урана в особой капсуле, сменная одежда, лодка — там течёт Нил, запас пищи. Собственно, всё!

Он оперировал с таймером покойного Стремга, закладывая в память координаты «двери», когда вбежал Стин:

— Профессор! Сивры уже здесь.

Пришлось рискнуть, полагаясь исключительно на везение, и пробить Барьер. Стин шагнул следом. Пустота за спиной схлопнулась. Андерсу показалось, что его крепко держит в кулаке чья-то гигантская рука, вот она размахнулась… Неимоверная сила швырнула человека в бесконечный звёздный коридор. Мириады новых и сверхновых мчались навстречу с чудовищной скоростью, а он тоже спешил, спешил ускользнуть от могучего Гесперида, пустившего его в этот полёт. Но страх превратился в странное гнетущее полубытие, а оно, совершенно неожиданно, сменилось необычной легкостью. И не понятно, кто это. Ты, иль не ты? Здесь, или всё-таки там? Его словно бы размазало среди искрящихся звездных скоплений, и не было мыслей ни о чём, было только исключительное наслаждение этой невиданной лёгкостью.

* * *

Стин явно не ожидал подобного поворота дел. Оказаться в море, в нескольких километрах от берега? Вот что значит — пользоваться таймером устаревшей конструкции. Наверное, Барьер тоже сыграл свою роль.

Ну, да ладно. Через полчасика, если постараться, можно выбраться и рассчитать местоположение.

— Андерсу, видать, меньше повезло! — решил Стин, когда на его зов откликнулись, разве, чайки. — Размазаться по Времени, как электронная орбиталь, что может быть паршивее.

Стоял полный штиль. На воде качался аварийный контейнер, пара нажатий — и газ с шумом хлынул в отсеки лодки. Открывая клапан второпях, он содрал кусочек кожи с пальца. Еще через пару минут Стин, перегнувшись через надувной бортик, затаскивал к себе нехитрое снаряжение. Наконец, он взялся за раскладные вёсла.

Спустя еще минуту рядом показался плавник. Длинная торпедообразная тень пронеслась под водой. Первая четверть секунда: «Carharodon!»

Большая белая акула!

Вторая четверть секунды: «Двенадцать метров».

Третья четверть: «Бить по глазам!.. Стоп, но это совсем не Средиземное море?»

Стин не ждал ничего хорошего, и тут он был абсолютно прав, ибо помнил слова прежних моряков: «Нет ничего страшнее сarharodon, потому что ни в одном из обитателей моря желание убивать не сочетается с такой великолепной возможностью осуществить это намерение».

Сильнейший удар подбросил лодку в воздух. Стин вылетел из посудины, нырнул, стараясь уйти, как можно глубже. Рука уже сжимала острый, точно бритва, клинок.

Будь хищница поменьше, она бы давно управилась с жертвой, но на каждый промах ей требовалось время, чтобы развернуться.

Будто огромной наждачной бумагой, серой чешуей чудовище сорвало с человека скафандр, казавшийся прежде таким прочным. Располосованная спина дымилась багровой кровью.

Он впервые ощутил себя жалким и беспомощным. Страх, всемогущий страх полностью овладел несчастным, сковывая члены. Но когда акула ухватила-таки Стина за ногу, свободной ступнёй он, что есть силы, ударил рыбину по носу, оттолкнулся от ужасной морды и неожиданно легко достиг поверхности, влача кровавый след, и судорожно, в последний раз хватил раскалённый воздух…

* * *

Когда перекушенное пополам одноногое тело исчезло в мерзкой пасти, сивр-237 щелкнул клавишей и остановил «запись». Рапорт об отставке был составлен им загодя.

— Неладно что-то в Датском королевстве! — вспомнилась ему крылатая фраза.

Затем его ждал серьезный разговор с директором Института, но решение принято — окончательное и бесповоротное. Потом будет курс восстановления при СГК, впрочем, на «Фирму» уже никогда не вернуться. Там есть кому его заменить.

Говорят, ментовайп сладок на вкус, а он с детства любил сладости.

1986

Владимир Егоров, Дмитрий Гаврилов Последняя битва дедушки Бублика

Последняя битва дедушки Бублика (1995)

Один из первых опубликованных мной рассказов (в соавторстве с Владимиром Егоровым) в журнале «Техника — Молодёжи» № 11 за 1997 год. Древние боги среди нас.

Мальчишки дразнили его: «Дедушка Бублик[15]!».

Пожалуй, он действительно был самым древним человеком в нашем Индрино[16], и жил здесь ещё с тех времён, когда на месте поселка стояла деревня. Баба Дуня, тоже старая, как окрестные болота, утверждала, что она была ещё совсем маленькой девочкой, а дедушка Бублик уже тогда работал кузнецом. Дескать, и в то допотопное время он выглядел точно так же, как и сейчас.

Но поскольку старушка при этом сказывала, что видала в Лукошковом озере огромную змею с лягушачьей головой, и что по радуге скачут, бывало, перед её окошком лихие наездницы на златогривых конях — слова бабы Дуни никто всерьёз не принимал.

Тем более, что внешне дедушка Бублик совсем не выглядел развалиной. Хотя его борода и серебрилась проседью, ничто не могло скрыть её первоначальный огненно-рыжий цвет — такой же, как у его шевелюры, тоже запорошенной белым, но по-прежнему густой. И ходил он по поселку бодренько, редко когда появляясь с суковатой дубовой клюкой в руке. И покосившуюся кузницу, служившую ему домом, ухитрялся один поддерживать в более-менее жилом состоянии, да ещё и работать в ней мог, превосходно управляясь без помощника.

Но всё-таки веяло от него даже не стариной, а какой-то ветхозаветной древностью, как от ледниковых валунов, нет-нет да и попадающихся среди бескрайних карельских болот.

А вот родных у дедушки Бублика совсем не было.

Да и нелюдим он был, молчун и отшельник. Спросишь чего — ответит, особенно если вопрос по делу. А чтобы первым заговорить, этого за ним не водилось. Случалось, неделями из своей берлоги не вылезал, только дым над крышей и редкие глухие удары большого молота вселяли уверенность в том, что он не помер, а колдует над каким-то особо трудным изделием.

Дети разработчиков, подчистую срывших за два десятка лет половину Смоляной горы, обзывали деда колдуном, лешим, и ещё более обидными словами. Отцы, правда, их за это по головке не гладили, ибо случись какая поломка в технике, шли первым делом не в контору, где нужную деталь полгода будут выписывать, а к тому же Бублику, который самую сложную железяку мог отковать за день-другой, редко больше. И замечено было, что уж его-то работа ни поломки, ни сносу не ведала, хотя ковал он из того, что в каждом горнорудном поселке завсегда на дороге валяется — из рельсов, обрезков труб, и прочего разного металлолома.

Только я его никакими словами не дразнил. Хватало, на мой взгляд, и того, что кроме как Бубликом, никак его и не называли в поселке даже взрослые. Бублик, да Бублик. Хотя он откликался без обиды, привык, должно быть. Да и на что обижаться, ведь не знали ему другого имени, а настоящим оно являлось или прозвищем, никого и не волновало. Кстати, в особом пристрастии к бубликам кузнец никогда и никем замечен не был.

Впрочем, однажды та же бабка Дуня поведала мне по большим секретом истинное имя коваля, которое подглядела в листе у старосты ещё в двадцать шестом году, когда производили перепись населения — Илья Четвергов[17]. Но весьма сомнительно, чтобы это оказалось правдой. Хотя именно в четверг, как ни странно, случилось такое…! Но, расскажу обо всём по порядку.

Раз, уже в выпускном классе, подвыпивший Мишка Малинин, первый драчун, двоечник и вообще король школы, на последнем в тот день уроке заявил классу, пародируя завуча:

— Отныне будем дедку-Бублика звать старик-Баранка. Кто «за»?

Ребята смеясь, подняли руки. Шутка понравилась, к тому же Мишка мог с куража всё повернуть всерьёз, ища повод для драки. Только я молча продолжал собирать учебники.

— А ты что, против коллектива?! — театрально изумился Мишка, подходя к моей парте и сметая книжки на пол.

— У него, между прочим, всё-таки фамилия есть!

— И какая же? — осведомился тот, усаживаясь, как пахан, против меня.

— Четвергов, например!

— А ты, надо полагать, в Пятницы к Бублику записался? — при этих словах класс взорвался хохотом.

— Ой, держите меня! Ой, не могу! Щас помру! — выл низенький чубатый Витёк, состоявший при Мишке в роли шакала Табаки.

— А я предлагаю отныне звать тебя не Косолапым, а Кривоногим, понял? — в наступившей тишине проговорил я, дивясь собственной отваге.

Мишка терпеть не мог, когда его называли Косолапым, поскольку для этого имелись основания посерьёзней имени, а уж Кривоногого не спустил бы даже стройбатовцам, таким же, как и он, «качкам». К ним, бывало, приводил за водку девок, там же проигрывал свои, а затем и чужие, деньги «в очко», но дело даже не в умственных способностях, они у Мишки всегда были ниже среднего уровня…

Короче, отделал он меня тогда прямо в школе до потери сознания…

Очнулся я от холодного прикосновения ко лбу. Тело казалось чужим, тяжелым и непослушным. Вокруг было темно, и я попытался протереть руками глаза.

— Лежи-лежи, горе-берсеркер! — остановил меня знакомый бас.

— Мне надо… домой… — с трудом произнёс я, пытаясь сообразить, каким таким образом занесло меня в кузницу.

— С такой рожей тебя мать родная не признает, — авторитетно заявил дедушка Бублик, и оставил меня одного, хлопнув входной дверью.

Я провалялся у него всю ночь. Чудесным образом к следующему утру ужасные отёки спали. К счастью, Мишка мне ничего не сломал.

— Ну, держись, Кривоногий! Убью! Изувечу! — зло бормотал я, рассматривая в зеркало своё лицо, покрытое жёлто-зелёными пятнами.

— Ну, это не сегодня. — насмешливо ответил мне незаметно подошедший дед, — Обожди. Поработай у меня молотобойцем, глядишь, к весне окрепнешь и выправишь ему ноги по всем правилам.

Вот так и началась наша странная дружба, не оставшаяся незамеченной одноклассниками. В результате предложенное Мишкой для деда дурацкое прозвище Баранка основательно приклеилось ко мне.

— Бублики — по четвергам, а баранки — по пятницам! — язвительно заметил Мишка, когда я вернулся в школу через несколько дней.

Впрочем, новое и необычное дело приносило столько свежих впечатлений, что я легко смирился с обидной кличкой. Каким же тяжёлым и сложным оказалось вблизи кузнечное ремесло! Очень скоро мои руки вплотную познакомились со всеми многочисленными молотками, молотами и молоточками, которые составляли рабочий арсенал дедушки Бублика. И только к огромной кувалде на короткой ручке, что висела в углу кузницы под потолком, дед категорически запретил мне приближаться.

— Это не инструмент вовсе, — сказал он, сурово посверкивая глазами из под кустистых бровей. — И трогать его ни к чему. Держись от этого молота подальше, иначе бед потом не оберёшься.

Но я и не стремился. Вполне хватало возни с остальным инвентарём. Отсидев на уроках, я сразу же бежал в кузню, где дед немедленно загружал меня работой по уши. Мои ладони покрылись жёсткими трудовыми мозолями, спина распрямилась, мышцы окрепли. И действительно, к весне я, пожалуй, смог бы привести Мишкины ноги в порядок.

Вот только весна так и не наступила.

Солнце совсем не выглядывало из-за низких свинцовых туч, которые заполонили всё небо, и, казалось, навсегда. Ветер дул только северный; птицы не вернулись с юга, или замёрзли где-то по дороге. Почки на деревьях не распускались. По телевизору всё чаще звучали слова «глобальный термоэкологический кризис», «новый ледниковый период» и просто «конец света». Народ обвинял учёных, учёные — политиков, политики, как водится, — других политиков, но чужих. Мы утверждали, что во всём виновата американская технократия, а американцы — что наше вечное разгильдяйство. Мировое сообщество тоже разделилось, как в годы холодной войны, только на этот раз на стороне России было, похоже, большинство. Дядю Сэма сильно недолюбливали за диктаторские замашки и чрезвычайно широкую сферу жизненных интересов величиной в Земной шар.

Дед Бублик, как-то раз, выслушав от меня очередной пересказ последних новостей, покачал головой и произнёс:

— Нет, это еще не конец. Это Фимбул.

А вечером к нему прискакал на огромном коне загадочный гость. Наверное, финн — такой высокий старик в широкополой шляпе не по сезону и к тому же, кажется, одноглазый[18]. Он почти два часа о чём-то беседовал с нашим кузнецом на незнакомом языке. Я понял только то, что гость очень хотел чего-то добиться от деда, а он не соглашался. Когда старик в шляпе уехал, дед Бублик долго смотрел ему вслед через мутное стекло единственного окошка, сдвинув и без того сросшиеся брови. Казалось, он дожидается, когда, наконец, ветер окончательно заглушит свистом гулкий и частый перестук копыт, такой, как будто не один конь скачет, а сразу два.

С тех пор дед стал совсем мрачным, и всё чаще посматривал на кувалду, висящую под потолком — на ту самую, что к инструменту не относилась. И было в этом взгляде нечто такое, от чего мурашки бегали по спине.

Через неделю заявился еще один финский гость, на этот раз с огромным рогом на перевязи, переброшенной через плечо. Он тоже что-то требовал от деда на том же языке; дед снова отказывался, на этот раз короче и грубее. Когда незнакомец выходил за порог, дед зло сказал ему в спину по-русски: — Хватит, повоевали! Дуй в свою дудочку[19], коли охота…

Наконец, я застал у Бублика однорукого[20] нездешнего мужчину. В тот день кузнец отправил меня домой раньше обычного, но я почему-то вернулся с полпути и, подобравшись к окошку кузни, заглянул внутрь…

Красивое и жестокое безбородое лицо однорукого чем-то напоминало лицо самого Бублика. Кузнец и его гость большими кружками глушили медовуху, которая, как выяснилось, в изобилии хранилась в обширном погребке под домом. Я простоял так минут двадцать и удивился, что приняв изрядное количество браги, друзья от этого нисколько не хмелели. И были они в этот момент очень похожи на ветеранов, вспоминающих прежние дни.

Вдвойне странно, ибо не слышал я от Бублика до сего времени любимых стариками рассказов про войну. Ни о Первой Мировой, ни об Отечественной…

А утром в четверг сообщили про базу. Про ту самую, что располагалась всего в десяти километрах от поселка. Террористы грозились ударить по Штатам, если американцы не остановят холода. Они знали коды, позволяющие запустить одну из многозарядных ракет; а для демонстрации серьезности намерений расстреляли перед телекамерами весь личный состав некогда секретного объекта.

Американцы, в свою очередь, пригрозили, что если мы за двое суток не разберёмся с террористами, они нанесут по базе превентивный удар, а ядерную атаку по своей территории в любом случае квалифицируют как объявление атомной войны. Правительство испугалось и начало спешно подтягивать войска, а генерал из левой оппозиции возмущенно пообещал янки захватить все остальные базы и капитально остановить холода, по крайней мере, на территории США.

То, что спецоперация правительственных войск как всегда затянулась по погодным условиям, весь посёлок узрел своими глазами. Над горизонтом зажглось зарево, потом от него отделилась ослепительно яркая точка, которая стремительно пошла вверх. Террористы выполняли обещание.

Дед Бублик вышел из кузницы почти тотчас за мной. Я, как и все, смотрел на поднимающуюся ракету, поэтому не сразу заметил, что кузнец вынес свой запретный инструмент, держа молот так, как будто тот ничего не весил, легко раскачивая на отведенной в сторону руке, примериваясь. Затем он его метнул… Молот рванулся вслед удаляющейся ракете и мгновенно исчез из виду, осталось только раскатистое эхо. Через несколько секунд слегка почерневшая кувалда вернулась обратно, влетев в точно подставленную ладонь Хозяина[21], а далеко за облаками снова грохнуло.

Тогда Бублик, не оборачиваясь к застывшим односельчанам, буркнул:

— Войны не будет. Хватит, повоевали…

И направился к себе в кузницу, доделывать очередной заказ. Я двинулся следом.

А на следующий день по всему посёлку зазвенела капель[22].

1995

Хронология создания рассказов

1. Великий и Ужасный, или Планета Гудвин (1986)

2. Космические страсти (1986)

3. СИВРы (1986, в соавт. с В. Егоровым)

4. Завещание Прошлому (1987)

5. Странности начались с самого утра (1987, в соавт. с В. Куликовым)

6. Смерть гоблина (1988)

7. Рукописи Хевисайда (1989)

8. Колесница Фрейи (1992)

9. Последняя битва дедушки Бублика (1995, в соавт. с В. Егоровым)

10. Власьева обитель (1996)

11. Страшилка кота Баюна, или Почему на Руси перевелись богатыри (1996)

12. Ларв (1999)

13. Последний выстрел (1999)

14. «Ни хитру, ни горазду…» (1999)

15. Зов Мастера (2000)

16. Солнце, Воздух и Вода (2000)

17. Генеральский эффект (2000)

18. Прощание с Оле (2000)

19. Солнечный зайчик (2001)

20. Отметина Сатаны. Или Зов Мастера — 2 (2001)

21. Господин случая (2001)

22. Я только учусь (2001)

23. Харбард должен быть доволен (2001)

24. Спасение драконов — дело рук… (2001)

25. Проклятая реликвия (2001)

26. Бог создал море, а фламандцы — берега (2001)

27. Прощай, Ваня! (2001)

28. Меч не знает головы кузнеца (2001)

29. Собачий ангел (2001)

30. Игра будет вечной (2002)

Библиография автора

1. Гаврилов Д. Бог создал море, а фламандцы — берега // «Фантаст». М., 2002. № 6(2). С. 5.

2. Гаврилов Д. «Ни хитру, ни горазду…»// «Фантаст». М., 2002. № 6(2). С. 4.

3. Гаврилов Д. Господин случая // «Порог». Кировоград, 2002. № 7. С. 95–96.

4. Гаврилов Д. Солнце, воздух и вода // «Порог». Кировоград, 2002. № 2. С. 95–96

5. Гаврилов Д. Солнце, воздух и вода… // «Тайная Сила» (ТС). М., № 5, май 2002. С. 6

6. Гаврилов Д. Генеральский эффект // «Порог». Кировоград, 2001. № 12. С. 96–97.

7. Гаврилов Д. Прощай, Ваня! // «F-хобби». Бобров. № 1(7), 2001, С. 98

8. Гаврилов Д. Харбард должен быть доволен // «Фантаст». М., 2002. № 5. СС.12–13.

9. Гаврилов Д. Cпасение драконов — дело рук… // «Тайная Сила» (МЦ). М., № 10, октябрь С. 11, № 11, ноябрь 2001. С. 7

10. Гаврилов Д. Прощание с Оле // «Порог». Кировоград, 2001. № 9. С. 79

11. Гаврилов Д. Прощай, Ваня! // «Тайная Сила». М., № 10, октябрь 2001. С. 9

12. Гаврилов Д. Я только учусь // «Фантаст». М., 2001. № 4. С. 4

13. Гаврилов Д. Завещание прошлому // «Фантаст». М., 2001. № 3. С. 5

14. Гаврилов Д. Завещание прошлому // «Звёздная дорога». М., 2001. № 4. С. 66–71.

15. Гаврилов Д. Великий и Ужасный // «Порог». № 6, Кировоград, 2001. С. 95–97.

16. Гаврилов Д. Господин случая // «Фантаст». М., 2001. № 2. С. 8

17. Гаврилов Д. Прощание с Оле // «Фантаст». М., 2001. № 1. С. 8

18. Гаврилов Д. Солнце, Воздух и Вода // «Техника — молодёжи». М., 2000. № 10. С. 48–49.

19. Гаврилов Д. Великий и Ужасный // «Вавилон» (литературно-художественный журнал фантастики). № 5 (9) / Вып. ред. О. Никитин. Екатеринбург, 2000. С. 10–14.

20. Гаврилов Д. Колесница Фрейи: Утраченная сага // Последний звонок: Сб. рассказов / Под общ. ред. О. Никитина. Екатеринбург: Вавилон. 2000. 72 С. (Бутылка Клейна. Вып. 2). С. 5–8.

21. Гаврилов Д. Зов Мастера // «Наша фантастика». Вып. 1. М.: Центрполиграф, 2000. С. 258–263

22. Гаврилов Д. Зов Мастера // «Вавилон» (литературно-художественный журнал фантастики). № 6 (10) / Вып. ред. О. Никитина. Екатеринбург, 2000. С. 10–12.

23. Гаврилов Д. Последний выстрел // «Порог». Кировоград, 2000. № 9. С. 68–70.

24. Гаврилов Д. Ларв // Фантастика. XXI век (Никитинский альманах). Вып. 2. — М.: Кузнечик, 2000. С. 142–150.

25. Гаврилов Д. Рукописи Хевисайда // Фантастика. XXI век (Никитинский альманах). Вып. 2. — М.: Кузнечик, 2000. С. 134–141.

26. Гаврилов Д. Почему на Руси перевелись богатыри: Забытая былина // Последний звонок: Сб. рассказов / Под общ. ред. О. Никитина. Екатеринбург: Вавилон, 2000. 72 С. (Бутылка Клейна. Вып. 2). С. 2–4.

27. Гаврилов Д. Власьева Обитель // Фантастика. XXI век (Никитинский альманах). Вып. 1. — М.: Кузнечик, 1999. С. 100–116.

28. Гаврилов Д. Cмерть гоблина // Фантастика. XXI век (Никитинский альманах). Вып. 1. — М.: Кузнечик, 1999. СС.116–120.

29. Егоров В., Гаврилов Д. Последняя битва дедушки Бублика // «Техника — молодёжи». М., № 11. 1997, С. 30–31

30. Гаврилов Д. Колесница Фрейи // в книге «Одинокий Волк», Вестник Конан-клуба. — СПб.: Азбука, 1996. С. 464–468.

Примечания

1

Коли с нами бог, кто же нам тогда страшен?

(обратно)

2

Харр, Игг, Высокий, Седобородый, Отец павших (Вальфэдр) — имена древне-германского бога Одина, который у славян соотносится с Велесом (Власом, Волосом) — навьим богом и проводником в мир мертвых, богом мудрости и магии, искусств, дикой природы и богатства. В эпоху, когда традиционная вера славян переживала гонения, многие функции Велеса по наследству перенесли на святителя Николая. Он же Рождественский дед, дед Мороз.

(обратно)

3

Харбард — Длиннобородый, Седовлас — хейти бога Одина.

(обратно)

4

Солиг — по шведски «солнечная».

(обратно)

5

Я намеренно использовал жаргонные слова, иначе этот рассказ стал бы похожим на фельетон.

(обратно)

6

Другой курс пройдут — новобранец, попав в часть, подвергается во время «курсов молодого бойца» наибольшим унижениям со стороны старослужащих, которые всецело подчиняют его зэковским законам и ломают волю к сопротивлению.

(обратно)

7

Чмо, чмошник — наиболее универсальное ругательство солдатского жаргона.

(обратно)

8

Стукач — доносчик.

(обратно)

9

Рвач — энтузиаст.

(обратно)

10

Гоблин — при всеобщем увлечении Толкиеном это слово вряд ли нуждается в пояснении. Злое, страшное существо из мира, враждебного человеку.

(обратно)

11

Дух — общее обозначение солдат самого младшего призыва в частях Советской армии в 80-х годах 20-го столетия («шуршать, как дух»).

(обратно)

12

Черпак — военнослужащий, отслуживший год.

(обратно)

13

Дед — военнослужащий, прослуживший полтора года.

(обратно)

14

Дембель — солдат, приказ об увольнении которого уже подписан.

(обратно)

15

Бублик — игра слов, Аса-Тор и геометрическая фигура «тор».

(обратно)

16

Индрино — ведический предок Тора — Индра.

(обратно)

17

Илья Четвергов — на Руси Тору соответствовал Перун, ставший затем Ильёй Пророком, священный день Тора-Перуна — четверг.

(обратно)

18

Одноглазый — верховный скандинавский бог Один, отец Тора.

(обратно)

19

Дуй в свою дудочку — второй гость Тора, это страж Радужного Моста бог Хеймдалль; когда настанут Сумерки Богов — Рагнарёк, он затрубит в свой рог, созывая асов на Последнюю битву.

(обратно)

20

Однорукий — скандинавский бог войны Тюр.

(обратно)

21

Молот — волшебный Мьёльнир (молния), принадлежащий Тору, всегда возвращался к хозяину.

(обратно)

22

Капель — считалось, что Рагнарёк будет похож на великое похолодание, затяжную зиму.

(обратно)

Оглавление

  • Бог создал море, а фламандцы — берега
  •   Баллада о Вечном гёзе Уленшпигеле
  • Зов Мастера
  • Прощание с Оле
  • Спасение драконов — дело рук…
  • Солнце, Воздух и Вода (дружеская пародия на Василия Купцова)
  • Власьева обитель (из романа «Наследие Арконы»)
  • Харбард должен быть доволен
  • Господин случая
  • Прощай, Ваня!
  • Страшилка кота Баюна, или Почему на Руси перевелись богатыри
  • Колесница Фрейи
  • «Ни хитру, ни горазду…»
  • Меч не знает головы кузнеца
  •   «Случается так — остывают сердца…»
  • Я только учусь…
  • Смерть гоблина[5]
  • Ларв
  • Последний выстрел
  • Проклятая реликвия
  • Отметина Сатаны, или Зов Мастера — 2
  •   Сцена первая. Свет
  •   Сцена вторая. Тьма
  •   Сцена третья. И Свет и Тьма
  • «Генеральский» эффект
  • Великий и Ужасный, или Планета Гудвин
  • Космические страсти
  • Солнечный зайчик (из цикла «Грядущее Завтра»)
  • Рукописи Хевисайда (из цикла «Грядущее Завтра»)
  • Завещание Прошлому (из цикла «Грядущее Завтра»)
  • Собачий ангел
  • Игра будет вечной
  • Дмитрий Гаврилов, Валентин Куликов Странности начинаются с самого утра (из цикла «Грядущее Завтра»)
  • Дмитрий Гаврилов, Владимир Егоров СИВРы (из цикла «Грядущее Завтра»)
  • Владимир Егоров, Дмитрий Гаврилов Последняя битва дедушки Бублика
  • Хронология создания рассказов
  • Библиография автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Великий и Ужасный», Владимир Александрович Егоров

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства