«Киевские ведьмы. Выстрел в Опере»

1816

Описание

Ровно 90 лет назад октябрьская революция пришла в мир из Киева – из Столицы Ведьм! И киевлянин Михаил Булгаков знал, почему в тот год так ярко горят на небе Марс и Венера – боги-прародители амазонок. Ведь «красная» революция – стала революцией женской. Большевики первыми в мире признали за женщиной равные права, сделав первый шаг к... Новому Матриархату. В этом захватывающем приключенческо-историческом романе вы встретитесь с киевской гимназисткой и будущей первой поэтессой России Анной Ахматовой и Михаилом Булгаковым. Узнаете, что украинки произошли от легендарных амазонок, поэзия причудливым образом переплетена с магией... И поймете, История может быть увлекательной, как детектив, если ее пишет Лада Лузина!



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Лузина Лада Киевские ведьмы. Выстрел в опере

13 лет назад

— Мама, а когда я вырасту, я смогу купить Мариинский дворец?

— Ты сможешь просто забрать его себе.

— А я смогу летать?

— Да, доченька, сколько угодно…

— А когда я стану такой, как ты?

У ее мамы были золотые волосы, а глаза голубые и ясные, как камешки на дне ручья. Ее мама могла совершенно все. Даже отвечать на вопросы дочери, одновременно чертя что-то важное и взрослое в большой бухгалтерской тетради.

Только теперь она не ответила.

Ровная строка под ее рукой оборвалась… Мама недоверчиво нахмурилась, закусила нижнюю губу и медленно, отрицательно покачала головой. А секунду спустя, вырвала из тетради последний лист и скомкала его в шар.

— Мама что ты делаешь? — спросила дочь.

— Ничего. — Мама не глядела на нее. Она глядела на шар. — Что ты спрашивала, милая?

— А когда я стану такой, как ты?

— Скоро. — Мамин голос прозвучал странно. — Очень скоро. — Шар полетел в корзину для бумаг.

— Мама, — удивленно вскрикнула дочь, — у нас тетя!

Мать обернулась. В дверном проеме стояла незнакомая девушка.

— Мама… — плачуще произнесла гостья.

— Это моя мама! — возмутилась дочь. — У нее нет других девочек!

— Не бойся... Тетя шутит, — утешила ее золотоволосая мама. — Что-то произошло? — Она исподлобья смотрела на гостью.

— Я очень прошу тебя... Очень тебя прошу… — попросила та, запинаясь. — Сделай так, чтобы Трех не было.

— Ты пришла ко мне за этим?

— Да.

— Значит?

— Да. Ты умерла! Ты умерла, ма!

Женщина остановила ее поднятым пальцем. Помедлив, вытащила из корзины измятый листок. Аккуратно разгладила его. Перечитала.

И отрицательно покачала головой.

— Мне очень жаль, — сказала она, — очень жаль, дорогая.

Глава первая, в которой случается невозможное

«То ль дело Киев! Что за край!

Валятся сами в рот галушки,

Вином — хоть пару поддавай,

А молодицы-молодушки!

Ей-ей, не жаль отдать души

За взгляд красотки чернобривой.

Одним, одним не хороши…» -

«А чем же? расскажи служивый».

…Разделась донага; потом

Из склянки три раза хлебнула,

И вдруг на венике верхом

Взвилась в трубу — и улизнула.

Александр Пушкин «Гусар».

В ясный июльский день по аллее Гимназистов, разрезающей пополам бывший Бибиковский бульвар, шла чудаковатая рыжая барышня.

Чудаковатым был ее взгляд — то затравленно прыгающий, трусливо исследуя идущих навстречу (при чем вальяжно-летние мужчины отчего-то не интересовали барышню вовсе, а вот дамы, вне зависимости от возраста, подвергались немедленному облучению серо-зеленых глаз), то горделиво прорисовывающий фасады левосторонних зданий с любовью хозяйки, готовящей мир к капитальному ремонту.

Рыжая деловито ощупала взором изумрудный дом-«шкатулку» — единственный в Киеве, украшенный лепниной из фарфора.

Мысленно дорисовала недостающую башню к фасаду дома 18-ть — бывшей 2-й гимназии, где учился в приготовительном классе Миша Булгаков, и служил в должности регента хора его родной дядя Булгаков С. И.

Положила руку на грудь, где, на шнурке, под рубашкой, висел не крест, а диковинный ключ от первого 13-того дома…

А шагов десять спустя, повела себя и вовсе чудно.

Резко остановилась, и на ее круглом лице объявилось симптоматичное выражение, случающееся у особей женского пола, внезапно и не запланировано встретивших на пути главного мужчину своей жизни, — который уже бросил их болезненно и навсегда.

Вот только никаких мужчин на пути рыжей не наблюдалось.

За низкой оградой аллеи, сияя семью золотыми и сине-звездчатыми куполами, стоял Самый Прекрасный в мире Владимирский собор!

Рыжая впилась в него отчаянно страдающими взглядом.

Но на том чудеса не закончились.

Аккурат, в это самое время в начале аллеи появился еще один женский экземпляр — длинноногий, надменно-красивый и по июльскому полуголый. Экземпляр сопровождал мужчина, глядевший на обнаженное, перечеркнутое узкой полоской бретельки плечо своей спутницы так, словно жаждал откусить от него хоть кусочек.

— Я тебе сто раз говорила, это был обычный девичник! И если ты будешь вести себя, как идиот… — раздраженно отчитывала сопроводителя девушка, не взирая ни на его обожание, ни на него самого.

И поперхнулась, увидев рыжую.

— Аллочка, ну пойми… — заныл парень.

И замолчал.

Позабыв про воспитуемого мужчину, длинноногая направилась в сторону рыжеволосой. Подошла к ней мелкими, робкими шажками, посмотрела с ничем не объяснимым восторгом на ее двадцатилетней давности полосатую мужскую рубаху, израненные дырами дешевые джинсы, и вдруг переломилась пред той пополам в непонятном и низком поклоне:

— Слава вам, Ясная Киевица! — пролепетала она, исполненным преклонения голосом.

Рыжая вздрогнула.

Оглянулась.

Глубоко и нервно засунула руки в карманы измученных джинсов, и, буркнув невнятное «здрасьте», позорно помчалась прочь.

— Кто это такая? — мужчина стоял за спиной своей девушки, потрясенно косясь в сторону убегающей замарашки. — Вид у нее бомжовый…

— Молчи! — зло шикнула девушка. И злость ее адресовалась вопрошающему, его реплике, увиденной им не лестной для нее мизансцены, уважительно обминая рыжеволосую. — Ты не знаешь, кто она. Ты живешь в Ее Городе!

*****

— Итак, …на повестке дня у нас три вопроса. Первый: можем ли нам колдовать для собственной надобности.

Выговорившая эти казенные слова черноволосая дама, застыла в раме балконных дверей, распахнутых в солнечный, шелестящий листвой Ярославов Вал.

Внизу, по улице, в русле которой пролегал в ХI веке высокий вал, построенный князем Ярославом Мудрым, желавшем защищать свой стольный Град от врагов, шествовали неспешные киевляне, — нимало не задумывающиеся ни о происхождении названия улицы, ни о том, кто живет в коралловой башне дома-замка на Яр Валу №1.

В Башне же обитали шестеро.

Вылизанная (собственным языком) белоснежнейшая кошка Белладонна, сидевшая на полу в двух шагах от казенной дамы и вполне серьезно взирающая на говорившую. Громадный и исхудавший черный кот Бегемот, с разбойничьей мордой и надорванным левым ухом, умостившийся поодаль, презрительно повернувшись к честной компании задом. И круглая рыжая кошатина по имени Изида Пуфик, возлежавшая в виде раскормленной горжетки на шее улыбающейся, смешливой девицы.

Раскормленная горжетка чем-то неуловимо напоминала свою хозяйку — вопиющую блондинку, — крутобюстую, круглоглазую и круглоносую. А вот сидящая рядом с блондинкой рыжая барышня в полосатой рубахе,— казалась полной противоположностью соседки.

Да и вообще, все три женщины, — брюнетка, блондинка и рыжая, собравшиеся в круглой комнате Башни дома на Яр Валу, 1 — были полной противоположностью друг друга, и стороннему наблюдателю трудно было б измыслить причину, способную объединить воедино подобный триумвират.

— …В частности, могу ли я с помощью магии увеличить доход моих супермаркетов? — Голос черноволосой Кати звучал властно, и ее голосу шла властность, а ей самой — совершенно не шли золотые очки с узкими, «сощуренными» стеклами.

Впрочем, если не считать этой неважной детали, лицо Екатерины Дображанской было красивым настолько, что у увидевшего ее впервые пропадали желанья и мысли.

Разлет ее бровей, разрез глаз, прихотливый вырез губ, — впечатывались в память, как клеймо в кожу раба.

Однако беловолосая Даша Чуб, по кличке Землепотрясная, исповедовала принцип:

«Мы — не рабы, рабы — не мы!».

— Не можешь! — безапелляционно возразила она. — Я уже поведьмовала для собственной надобности. Все помнят, чем мое ведьмовство окончилось. Три аварии и один труп!

Круглобокая, крепко сбитая и упругая, как мяч, Даша вызывала непреодолимое желание ущипнуть ее за вкусный бочок.

Ее улыбка заражала, манеры — пугали, а наряд приводил в недоумение. Помимо рыжей кошки, Землепотрясную украшало множество завлекалочек и минимум одежды. Точнее, из одежды, на Даше была лишь старая простыня, повязанная на шее крест на крест.

Зато на руках ее звенело не меньше двадцати золотых браслетов, на шее лежали четыре мониста из золотых дукатов, в ушах висели огромные серьги, рожденные в эпоху Киевской Руси. Белые волосы, заплетенные в сотню пухлых папуасских косичек, блестели золотыми заколками.

— Второй труп был бы твой, если бы Маша тебя не воскресила, — фыркнула Чуб в сторону красивой Кати, и перевела взгляд на третью.

На фоне яркой блондинки и изумительно красивой брюнетки, Маша Ковалева, рыжая и смурная, казалось совсем неприметной.

С высоким готическим лбом; с золотыми бровями, почти сливающимися по цвету с пергаментной кожей; с глазами переполненными вопросами, на которые не стоит знать ответ — она вызывала чувство смущенного непонимания.

Рыжая сидела на краю дивана, сутулясь и опустив глаза, точно ее терзало изнутри неразрешимое и гнетущее нечто.

— Да, можем, — бесцветно сказала она. И коротко пояснила: — Я считаю, мы можем ведьмовать.

— Ты че?! — возмутилась Земплепотрясная Даша. (Громко че-кать по любому поводу — было одной из неискоренимых Дашиных привычек!) — Ты че, Маш, совсем вдруг того? Во всех фильмах ведьмам запрещено пользоваться колдовством для личной выгоды.

— Мы — не ведьмы. Мы — Киевицы! — напомнила Маша. Она неотрывно смотрела на свои сцепленные в замок руки, сиротливо стиснутые между коленями. — Наша власть — дар, такой же, как и любой другой. И запрещать нам пользоваться своим даром для личных нужд, так же абсурдно, как запрещать писателю вести личный дневник, а балерине танцевать на дискотеке для собственного удовольствия. Мы можем делать все, что хотим. Просто, мы не должны делать зло, как в магии, так и без нее, не должны отбирать у кого-то что-то, не должны ведьмовать в тайне друг от друга. Но я не могу понять, почему, если я боюсь высоты, я не могу применить заклятие «Рать» против страха? Или облегчить с помощью заговора «Сет» роды… жене своего брата.

— А у твоего брата жена ребенка ждет? — заинтересовалась новой темой Землепотрясная.

— За-ме-ча-тельно! — приняла прозвучавший тезис Катя, выказывая восхищение, как Машиным выводом, так и точностью ее формулировок.

— Ну, если в таком плане, я тоже не против, — протянула Даша.

Из чего мой читатель может способен без труда сделать вывод: рыжая, грустная и невразумительная невзрачная Маша и была тем единственным, что связывало между собой несовместимых Дашу и Катю.

Помимо…

— Теперь второй вопрос, — объявила Катерина Дображанская. — Как нам жить дальше? Как управлять Киевом?

— А ты у нас чо, председатель? — немедленно взъелась Чуб. — Опять решила командовать? И очки снова надела! В них же простые стекла, сама признавалась…

— Пусть она побудет председателем, тебе что, жалко? — вздохнула Маша, не отрывая глаз от своих мающихся рук. — Она ж пытается как-то наладить нашу жизнь, после того как нам ее разрушили.

— Хорошо. Пусть. Только недолго, — мгновенно согласилась Чуб и, расслабленно откинувшись на спинку дивана, погладила рыжую «горжетку».

«Горжетка» вибрирующе замурчала и, для полноты счастья, потянулась ленивой лапой к Машиным кудряшкам.

Маша слепо мотнула головой.

Красивая Катя помолчала, давая понять, что перебили ее незаслуженно, и принялась излагать:

— Пять дней назад мы случайно стали ведьмами.

— Киевицами, — упрямо поправила Маша.

— Киевицами, — покорно приняла поправку Катя.

— И спасли мир! — похвасталась Чуб.

— Только Киев, — поправила Маша.

— Ну и что? — отбилась от умаления их подвига Чуб. — Можно подумать спасти Киев — не землепотрясно!

(Вставлять словечко «Земплепотрясно» к месту и не к месту — было второй Дашиной привычкой).

— Можно не перебивать?! — Доброжанская оскалила губы и, сложив руки на груди, припечатала Земплепотрясную Дашу взглядом. — Мы — Киевицы. Мы властвуем над Киевом.

— Так же, как и он над нами. — Судя по всему, Маша не терпела нечеткости формулировок.

— Так же как и он. — Судя по всему, в отличие от Дашиных реплик, Машины правки, Катя воспринимала бесконечно толерантно. — У нас есть личный офис, — Дображанская окинула взором круглую комнату Башни, затянутую в дубовый корсет книжных шкафов, — куда не может попасть ни один человек.

— Если у него нет ключа, и он не знает пароля, — сказала Маша.

— Есть три говорящие кошки.

— Только две, — весело хрюкнула Чуб. — Бегемот с нами не разговаривает!

Кончик хвоста черного кота недовольно задергался.

— Есть килограммов сто, сто пятьдесят раритетного золота, которое преподнесли нам на шабаше киевские ведьмы, и которое надо еще как-то реализовывать, — проигнорировала Дашину реплику Катя.

— Зачем? — Чуб рефлекторно вцепилась в свою серьгу. — Я свое золото носить буду.

— …И самое главное, — окончила Катя. — Книга Власти!

— Книга Киевиц, — сказала скрупулезная Маша.

В то время как Катя подошла к тонконогому дамскому бюро, на коем возлежала упомянутая ими вещь книга, и с вожделением прикоснулась пальцами к черному перелету.

— А еще мы должны каждую ночь дежурить на Старокиевской горе, — влезла Чуб.

— Даша! — разозлилась наконец Дображанская.

— Это важная поправка, — не сдалась та.

— Я к этому и веду! — отчеканила Катя. Она по-прежнему не отрывала пальцы от книги, словно прикосновение к ней доставляло ей непреодолимое удовольствие, которого она не в силах себя лишить. — Я перечислила «плюсы»: власть, золото, квартира в центре… Но есть и «минусы». Как верно заметила Маша, мы — Киевицы. Мы владеем этим Городом и защищаем его. «Киев властвует над нами, так же, как и мы над ним» — так написано в Книге. В частности это выражается в том, что мы обязаны каждую ночь дежурить на нашей горе, «чтобы завидев на небе красный огонь полететь туда». Туда где нужна наша помощь.

— Ну а я что сказала? — обиженно буркнула Чуб.

— Тем не менее, — продолжила Катя, — прошлую ночь мы просидели там совершенно зря. На небе ничего не загорелось. зажглось.

— И что ты теперь предлагаешь? — с вызовом спросила Земплепотрясная Даша

— Я не предлагаю, — с удовольствием выправила ее Катерина, — а выношу на обсуждение. Быть может целесообразней дежурить по очереди? Еженощные дежурства — изматывающая вещь. А у меня бизнес. У Маши послезавтра экзамен. Только ты у нас можешь спать по полдня, потому что нигде не работаешь.

— А как мне работать? — возмутилась взорвалась Земплепотрясная. — Я ж работала в ночном клубе. По ночам! А теперь все ночи заняты! И если завтра что-то где-то опять загорится, дни тоже пойдут по боку. Это ты у нас сама себе хозяйка. А Маша — во-още студентка. Экзамены сдаст и каникулы! А кто будет держать на работе певицу, которая в любую минуту может скакнуть со сцены всех кинуть, и умчаться спасать город?

— Вот именно поэтому, — резюмировала Катерина, — я и предлагаю: немного облегчить себе жизнь и дежурить парами. Сегодня ты и Маша. Завтра мы с тобой, чтобы Маша могла подготовиться к экзамену. Послезавтра я с Машей. И так далее.

— Ну-у-у, давайте попробуем. — Чуб отвернулась.

Будучи в недавнем прошлом профессиональной полуночницей — певицей и арт-директором ночного клуба «О-ё-ёй!» — Даша не видела особой проблемы в том, чтобы не спать каждую ночь.

Но сидеть сиднем ночь напролет, бесплодно вглядываясь в небо над Старокиевской горой, было для ее подвижной натуры занятием куда более тяжким, чем любая дикая пахота.

— Я согласна, — подала голос Маша. Теперь она смотрела на свои ноги в старых растрескавшихся кроссовках. — Мне все равно.

— Прекрасно, — подвела итог Катерина, метнув на Машу озабоченный взгляд. — А теперь третий вопрос — самый важный. Что происходит с нашей Машей?

— Со мной? — Впервые за весь разговор рыжая подняла глаза, и сконфуженно посмотрела в лицо «председательнице».

— Да! — Впервые за весь разговор, Даша Чуб с готовностью встала под Катины знамена. — Это точно! С ней точно че-то происходит!

— У тебя какие-то проблемы? — Катин голос стал сладко-ватным. — Ты как в воду опущенная.

— Хуже, — уже утопленная! — поддержала ее Даша, и с энтузиазмом почесала нос.

(Чесать нос в припадке задумчивости было третьей из Дашиных привычек).

Маша неуверенно посмотрела на Катю, решая, действительно ли, та беспокоится за нее, и спрашивая себя хватит ли у нее сил открыть свою Тайну:

— Дело в том… — проговорила она, — что я… Нет, сначала другое. Вы должны это знать. Я как раз собиралась сказать. Дело в том, что…

*****

Дело в том, что всего пять дней назад Мария Владимировна Ковалева, студентка исторического факультета педагогического университета, 22 лет от роду, — была серым и мечтательным существом, проживающим по адресу улица Уманская, 41 с мамой и папой.

И была она им до тех пор, пока не получила в подарок Город.

Умирающая Киевица Кылына, властительница тысячелетнего Киева, передали свою власть им, троим и случайным, оставив в наследство круглую Башню на Яр Валу, с тремя говорящими кошками, с кладовыми полными зелий и трав, со шкафами, полными объезженных метел — и книгу Киевиц, полную древних и страшных знаний…

И оказалось, мир совсем не такой, каким казался им — затюканной студентке не престижного вуза, горделивой владелице сети супермаркетов и арт-директору ночного клуба «О-ё-ёй!» бывшей по совместительству неудачницей-певицей.

В этом, открывшимся им мире, не было ни времени, ни смерти, ни тем паче случайностей. Здесь можно было ходить сквозь время и воскрешать мертвых, летать над землей и вселять любовь в своих врагов.

Но чтобы ты не делал, твое добро всегда оборачивалось злом, а зло добром.

И тот, в кого наивная отличница Маша была безответно влюблена с первого курса, оказался убийцей.

И умер, спасая Машу от смерти, оттого, что испил приворотного пойла.

И теперь Маша считала его убийцей — себя.

А человек, которого полюбила новая Маша — умер сто лет назад, а за 8 лет до смерти похоронил единственного сына, умершего в Киеве в наказание за поступок отца.

Потому что Город был живым и мог любить и карать!

И звали этого человека Михаил. А фамилия его была Врубель. И Маша отказалась от него сама, в награду за то, что не могла считать наградой. И теперь эта награда мучила ее, став ее Страшною Тайной…

Как мучило ее и то, что, будучи не ведьмами, а Киевицами, они все же были ведьмами, минимум, наполовину, поскольку ни одна из них больше не могла войти в церковь, и отныне Маше был заказан путь в ее Самый любимый, расписанный Васнецовым и Врубелем, Самый Красивый в мире Владимирский собор.

И теперь Маша считала себя — нечистой.

Как мучило ее и то, что она, еще неделю назад послушная и тихая, насмерть поссорилась с матерью и ушла из дома прочь. Как мучило и то, что она уже три дня не видела отца!

И теперь Маша считала себя — плохой дочерью.

Как мучило ее и то, что произошло с ней сегодняшним утром, когда, кое-как собрав прошлое «я» в кулак, она отправилась в институт на консультацию перед экзаменом.

В первую минуту, перешагнув порог родной альма-матер, Маша поверила, что случившееся с ней — странный сон.

Здесь, в стенах привычного педагогического, все было так, как всегда. Студенты, как и всегда не обращали внимания на невзрачную заучку Ковалеву, в мешковатой одежде, с бледным неказистым лицом. И, поднявшись на второй этаж, дойдя до последней ступеньки, Маша, как всегда посмотрела на часы, проверяя: по-прежнему ли исправно работает ее внутренний будильник?

Внешнего, то есть, реального будильника у нее не было никогда. Раньше — в далекой прошлой жизни — ей достаточно было сказать себе, ложась спать: «Я должна проснуться в 9.00» (или в 7.30, или в 8.15) — и она открывала глаза в назначенный час. А, выходя из дома, точно рассчитывала время на путь, с учетом всех пробок и перебоя с транспортом.

Вот и сейчас старенькая преданная «Чайка» на ее руке показывала, что до консультации осталась ровно минута — как раз столько, чтобы пройти по коридору, свернуть направо и оказаться у назначенной аудитории.

Все было, как прежде, как обычно, как раньше… И на Машу накатил несказанный, иллюзорный покой. И она совсем было собралась наслаждаться своей иллюзией не меньше получаса, слушая потрескивающий голос Марковны, как всегда, диктующей им подробные ответы на вопросы билетов…

Как вдруг, вывернув из ближайшей двери, пред ней зарисовалась гроза и гордость их заведения самая грозная преподавательница их института, историчка, прозванная Василисой Премудрой, в сокращении — Васей.

Василису Андреевну сопровождении две, ярко накрашенных студентки.

По кислым, просящим лицам последним было ясно — девицы относились к числу многочисленных несчастных, не сумевших сдать Василисе предыдущий экзамен и, поджав студенческие «хвосты», явившихся пробовать счастья вновь — вновь безрезультатно!

Маша привычно кивнула преподавательнице, успев порадоваться, что экзамен ей она сдала на «отлично», — прежде чем высокомерные черты Василисы Андреевны расплылись в благочестивой покорности, прежде чем Премудрая сделала шаг к Ковалевой и, склонив свое большое грудастое тело в глубоком поклоне, прошептала:

— Слава вас Ясная Киевица!

А Маша вспомнила: в ее новой пятидневной жизни, страшный препод — была ее подчиненной, Главой орды киевских ведьм, не далее чем позавчера кричавших им «Слава!» на шабаше по случаю Ивана Купала.

Студентка вжалась в стену.

Хвостатые девицы вытаращились вылупились на невероятную сцену, — обе они, явно и недвусмысленно не верили своим глазам.

— Я имею для вас опасную весть, — продолжая шокировать зрителей, Вася склонилась еще ниже, почти до пола. — В Городе неспокойно. Не все ведьмы признают нашу власть. Вправе ли я просить Вас о встрече с Вами и Вашим Ясным…

— Да, да! — почти вскрикнула Маша, — приходите к нам на Яр Вал. Я встречу у входа. В пять. Иначе вам не войти. Василиса Андреевна, разогнитесь, пожалуйста! — взмолилась она.

— Это великая честь для меня. — Выпрямившись, Вася попятилась задом.

«Все, — осознала Маша Ковалева. — Мне придется уйти из института. Если так будет и дальше…»

Но дальше было намного хуже.

Миновав коридор, Киевица наткнулась на щебетливую компанию студентов старших курсов. И пошла себе мимо.

Не тут-то было!

Из сердцевины компании к Маше скакнули бросились две красотки — высокие, яркие — из тех, кто всегда смотрел на нее Машу не иначе, как свысока.

— Слава вам ясная Киевица!

В коридоре образовалась абсолютная тишина.

Маша почувствовала себя восковой. Фигурой из музея мадам Тюссо.

Десяток пар глаз вылупились таращились на нее — ее испуганно подпрыгнувшие и застывшие плечи, дешевые джинсы, кучеряво-рыжие волосы. Девушки, скрючившись, стояли перед Ясною Пани, видимо, ожидая от нее ответной репризы.

Но этой репризы Маша не знала!

Кто-то хихикнул. Прочие молчали, надеясь тщетно пытаясь разглядеть в происходящем намек на розыгрыш.

— Спасибо, — глупо пискнула Ковалева. — Пожалуйста.

*****

— Но самое страшное, было, когда я дошла до аудитории, и Марковна, преподавательница к которой я шла на консультацию, бросилась ко мне… А ей шестьдесят лет! Как я к ней завтра на экзамен пойду? А если, она и на экзамене мне поклонится передо мной согнется? Что обо мне другие студенты подумают?

— Подумают, — беззаботно засмеялась Даша Чуб,— что ты ей жуткую взятку дала. Тысяч десять, не меньше. Вот бабка умом и двинулась…

— У нее будут проблемы на работе, — траурно сказала Маша. — А потом, я вышла на улицу, а там… Каждая десятая подходила ко мне… Как теперь по улицам ходить?

— Вот так же себя, наверно, чувствует и Алла Пугачева! — восхитилась певица. — И че я, дура, дома сижу? Опять же, пора одежду мою из клуба забрать.

— Хорошо еще, в институт меня Катя на машине подвезла, — проскулила Маша. — А обратно… Я и не подозревала, что в Киеве так много ведьм!

— Ты видела, сколько их на Купальском шабаше было — тысячи тысяч, –сказала Катерина. — Я тоже заметила, что мне пару раз поклонилось. Но я редко из машины выхожу.

— А че ж я, дура, дома сижу? — Даша вскочила с дивана.

Рыжая кошка мешком свалилась с Дашиного загривка и, недовольно крякнув, покосилась на чересчур импульсивную хозяйку.

— Пойду прогуляюсь! — Чуб вскочила с дивана. —

Земплепотрясно! Выходит, мы натуральные звезды!

— Подожди ты! — притормозила ее Катерина. — Так ты говоришь, не все ведьмы признают нашу власть? — обратилась она к Маше.

— Так Вася сказала, — разъяснила та. — И попросила разрешения прийти к нам сегодня. И я ей его дала.

— Не все признают нашу власть, — Катерина Дображанская иронично хмыкнула, и ее рука вновь оказалась на книге Киевиц — книге Власти! — Что ж, я хочу на них посмотреть…

— Ну, так разуй глаза, стерва!

Катя непроизвольно вздрогнула.

Трое, словно по команде, обернулись к распахнутым балконными дверям. и посмотрели на распахнутые балконные двери.

На лишенном подобающих подобному сооружению перил бетонном четырехугольнике балкона башни стояло странное существо с черной метлой в руках.

Черный кот Бегемот истерично и утробно замяукал, и кинулся под ноги пришедшей. Даша резко открыла рот. Маша замерла, глядя на незваную пришелицу, которая — не могла прийти сюда.

Войти в башню Киевиц могла только Киевица!

Существо ненавидяще усмехнулось и шагнуло в комнату.

— Я не желаю вам здоровья! — произнесло оно, с наслаждением выговаривая каждую букву.

И Маша поняла: эта непривычная фраза — ничто иное, как вывернутое наизнанку «Здравствуйте!».

*****

— Кто ты такая? — сурово вопросила Катя.

— Как ты сюда попала? — выхлопнула Даша.

Пришелица поочередно обвела глазами их всех, примеряясь к каждой так, словно раздумывала, как бы поудобнее их ударить.

Она была страшно юной (если не сказать еще маленькой), — настолько, что даже 22-летняя Маша могла бы глядеть на нее с высоты прожитых лет.

15-16-ть.

Худая, как щепка. Черноволосая. Остроглазая. Вострая, — казалось, она состоит из сплошных острых углов. Острые бедра, затянутые в черные кожаные брюки. Маленькая острая грудь, приплюснутая черной майкой с надписью «Вери бед» и замерший на тонкой шее перевернутый сатанинский крест на цепочке…

Но Маша знала помнила: перевернутый крест — символизирует вовсе не Сатану.

— Я — Акнир. Дочь Кылыны. Ее Наследница! — губы гостьи были прорисованы черной, как смоль губной помадой. — А это — мой дом!

— Это дом Ясных Киевиц, — сказала белая кошка.

И она была первая и единственная, кто нашел, что возразить не званной.

— Наследница! Пришла Наследница! — заорал кот Бегемот, страстно отираясь всем телом о ноги Акнир.

— Я Наследница моей матери! — с пафосом прорычала девчонка. — А они — слепые! Со слепой кровью! А вы — предательницы! — Она с омерзением лягнула воздух ногой в сторону белой кошки. — Вы предали мою мать!

У нее были необычные ботинки, — подбитые длинными, ножами.

Их лезвия выступали из-под черных, обрубленных носов, и ножи — Даша могла поклясться в этом! — были отточены, точно бритвы.

Эти ботинки пугали Дашу больше всего. Пугали непонятно и не логично, поскольку сама малолетка, с изуродованным гримом лицом а-ля Мерлин Мэнсон, вызывала у Земплепотрясной Даши исключительно высокомерное презрение.

«Еще бы! — нервозно буркнула Чуб про себя. — Для того, чтобы забить такой обувкой насмерть достаточно одного точного удара…»

— А ну ноги прочь от наших кошек! — крикнула она, на всякий случай.

— Не бойся, не трону, — сплюнула наследница. — Я чту закон! Хранительницы Башни — неприкосновенны. — В ее фразе слышалась злая ухмылка. — Я — чту закон, — повторила она. — А вы — даже не слышали о нем!

— Они спасли Город, — сказала Белладонна.

— Плевать! — взвилась Акнир. — Наследница — я! И есть законы. — Она подняла растопыренную ладонь, будто намеревалась поклясться на библии. — Закон первый: Киевица должна передать власть по собственной воле! — загнула она большой палец с неаккуратно накрашенным черным ногтем. — Закон второй: Наследницей может стать лишь потомственная ведьма! — безымянный палец прижался к ладони. — Закон третий: новую Киевицу должен утвердить Суд по обе стороны руки! — Ее мизинец лег рядом с безымянным, а указательный и средний раздвинулись в латинском «V» — символе победы и дьявольских рогов. — Вы нарушили все три! Все три правила! Суд никогда вас не утвердит.

— Какой суд? — уточнила Катя подобралась Катерина.

— Между Небом и Землей!

— Боюсь, — Катерина адресовала Анир подчеркнуто любезный взгляд, нимало не скрывая, ни фальшь своей любезности, ни радость победы, — этот Суд уже утвердил нас. На Купальском шабаше все признали нашу власть.

— Черта с два! — вскричала наследница. — Вас признали два черта… Это была истерика! Эйфория! Все радовались, что спасли свою шкуру. На радостях они короновали бы даже пень. Но есть закон. И он для всех!

«Ты его закон, но есть законы и для тебя», — вспомнила Маша слова из книги Киевиц.

О чем предупреждала их Василиса, стало более-менее ясно понятным.

— Ани… Прости я не запомнила имя, — начала Ковалева.

— Акнир, — рыкнула Акнир.

— Акнир, мы тебя понимаем. Ты потеряла мать… — Маша встала. Ей показалось, говорить это, сидя — невежливо.

— Что?!!!

Лицо дочери Кылыны вывернулось от ненависти и боли.

— Ты понимаешь меня? — прошипела она, захлебываясь злобой. — Понимаешь?! Вы убили ее! Вы — Трое! И теперь ты меня понимаешь?!!! Вы — люди. Слепцы! Вы — уже трупы! Вам не справится со мной даже втроем!

Она задыхалась, не умея распределять свою злость по словам.

Она была слишком юной и слишком опасной — в том возрасте, когда святого нет, и ты сам даешь всему сущему новые имена, считая их единственно истинными.

И какие имена Акнир дала им Троим, гадать не приходилась:

— Убийцы! Самозванки! Человеческое быдло!

— Акнир, мы не убивали ее... — Маша отчаянно жалела эту кричащую девочку. — Мы защищали Город. Ты ж знаешь это? Правда, знаешь? Тебе ведь все рассказали.

— Вы получили ее власть случайно! — стремительно спрыгнула с убийственной темы дочь Киевицы. — Мать отдала ее вам против воли. Она никогда бы не отдала ее вам сама. Она собиралась отдать ее мне!

Маша прикрыла глаза, вспоминая страшный миг.

Обезумевшая от неистовой муки женщина, ползающая по потолку «Центра Старокиевского Колдовства на Подоле».

«Вам?! Я должна отдать это вам? Троим!!! Не хочу! Нет!!!»

— Может, и собиралась, — согласилась Катя, и ее голос прозвучал на удивление спокойно и ровно. — Вот только отдала ее нам. По собственной воле. Ты ж верно в курсе, что случается в ведьмами в момент смерти?

— Моя мать — не ведьма. Она — Киевица!

— И с Киевицами тоже, — покладисто согласилась покивала Катя. — Они не могут умереть и испытывают адскую боль до тех пор, пока не передадут свою силу кому-то другому… И никто не запрещал твоей матери ползать по потолку бесконечно, страдать, терпеть боль и ждать тебя день, два, три — это был бы ее личный выбор. Но она сделала иной — облегчить себе смерть. И отдала силу нам. Троим. Такова была ее воля.

— Логично, — откликнулась Маша.

(«Логично» было любимым словцом Ковалевой и высшею мерою истины!)

Акнир яростно сверкнула глазами, и задышала так часто, что стало ясно: неведомый Суд между Небом и Землей, которым грозила им Наследница, наверняка признает Катин аргумент.

— Вас все равно не признают! — взвыла Акнир. — Вы — слепые! За тысячи лет власть ни разу не передавалась слепым. Наследницей может стать только лишь ведьма по крови!

— Но их Трое, — возразила ей Белладонна. — И есть пророчество. «Когда в Город третий раз придут Трое…»

— Это случайность!

— А вот случайностей — нет, — мурлыкнула белая кошка и презрительно почесалась.

— Плевать! — затопала ногами Анир. — Пусть их Трое. Они — слепые! На это не смогут закрыть глаза! И тогда Суд назначит бой. Поединок!

— Бой?! — оживилась Екатерина Дображанская, до недавнего времени активно посещавшая закрытый боксерский клуб.

— И они проиграют! — Акнир склонилась над непроницаемой Белладонной. — Потому что не знают ни черта.

— Уж черта-то мы точно знаем, — булькнула Даша. — Особенно Черта твоей чертовой матери!

— Не смей трогать мою мать! — озверела Акнир. — Эб ворст инк, — прокричала она непонятное, целясь в Дашу перстом. — Кто ты такая? Что ты вообще можешь? Ты — косматочка?

Даша неуверенно встряхнула стокосой прической, подозревая, что Акнир намекает на ее шевелюру, но не понимая, пытается ли она тем самым ее обидеть?

— Ты — гадуница?

А вот это уже было явным оскорблением!

— Я — гадуница?! — набычилась Даша. — Сама гадина, малая!

— Ты — обертиха?

— Сама обертиха!!!

— Она спрашивает, умеешь ли ты обращаться в животных, — тихо сказала Маша.

— Так, я — животное! А, в смысле, превращаться… — притормозила Земплепотрясная. — Зато позавчера мы спасли Город!

— Хвастать: «Мы спасли Город» — это все, на что вы способны! — не дала ей покрасоваться Акнир. — Вы не знаете и примитива. Визжать «Да ведь мы спасли Город!» — все, что вы сможете противопоставить мне в бою. Ну, крикни еще раз! Может, поможет!

Металлическое лезвие на ботинке Наследницы плотоядно улыбнулось Чуб.

Акнир подпрыгнула, как героиня японских боевиков, целясь острием ноги Даше в висок…

Чуб позорно отпрянула и, ударенная под коленками некстати подвернувшимся краем дивана, плюхнулась на плюшевые подушки, едва не придавив безмятежно спавшую там Изиду. Рыжая кошка слегка приоткрыла желтый глаз и, муркнув французское «Фи!», продолжила прерванный хозяйкой процесс.

А Акнир, сделав замысловатый воздушный пирует, упала на пол, с бесславным и глупым грохотом.

Вскрикнув, Маша бросилась к ней.

Дочь Кылыны лежала, закатив полные жалобы глаза.

— Ой… — по-детски захныкала она.

— Корень! Дайте ей чертов корень! — запаниковал черный кот Бегемот, и тремя длинными прыжками вынесся из комнаты в коридор.

Маша понеслась за котом. Даша — за Машей.

Кот уже поддел когтистой лапой дверь хозяйственного шкафа, где хранились бесчисленные банки и склянки, оставшиеся от безвременно погибшей Кылыны.

— Верхняя полка! — мяукнул Бегемот

— Катя! Лестницу! — Даша понеслась в комнату.

Хмурясь на скулящую воительницу, Дображанская нехотя подхватила тяжелую спиралевидную лестницу, проживающую у книжных полок.

— Соплячка, — фыркнула она, походя.

Даша ухватила груз справа. Передвигаясь семенящими шажками, Трое кое-как затащили деревянную махину в коридор, и минут семь-десять спустя, волнуясь и роняя случайные банки, Маша отыскала на верхней полке жестяную коробку с биркой «Корень чертов».

Но, когда троица вернулась в круглую комнату башни, пол был девственно пуст — ушибленная Анир растворилась в воздухе. А там, где еще недавно стояла лестница, обнаружилась крайне нежданная вещь.

Книжный шкаф, оказавшийся на поверку замаскированной дверцей, был приоткрыт, и, заглянув, в открывшийся тайник, Трое узрели обширный чулан.

— Тут целая комната! — удивленно ахнула Даша. — Эта малая пыталась у нас что-то спереть стырить. Но не успела.

Землепотрясная подняла распластавшуюся на полу тетрадь, с нитяным «языком» закладки. К «языку» был привязан большой, древний ключ.

— Дрянь, малолетняя, — охарактеризовала исчезнувшую Катерина, открывая шкаф-дверь пошире.

Слева поместился обширный и разномастный гардероб.

Плотно спрессованная одежда, словно позаимствованная из костюмерной какого-то театра. Черная монашеская ряса, в соседстве с манерно-лиловым боа. Золото-княжеское платье из тяжелой, подбитой мехом парчи, и оборчатый, как кремовое пирожное легкомысленно-розовый капот, прислонившийся к пижонско— полосатому пиджаку Остапа Бендера. Вверху, на антресолях громоздились пирамиды шляпных картонок.

Справа чулан исполосовали полки.

Одна из них была забита толстыми «кирпичами» денежных пачек — «кирпичная кладка» была неровной, точно кто-то впопыхах схватил несколько штук.

— Она украла у нас деньги. — Катя взяла в руки увесистый и длинный «кирпичик». — Но они старые. — С верхней купюры на Екатерину Михайловну смотрело одутловатое лицо Екатерины 11. — Зачем они ей нужны?

— А тут какая-то математика дикая… — Даша недоуменно листала поднятую с пола тетрадь. — Цифры. Формулы. Полная хрень! Зачем она ей сдалась?

— Нет! — громко сказала Маша. — Она у нас что-то украла! Что-то очень важное!

— С чего ты взяла? — Даша Чуб опустила тетрадку.

— Почему ты так думаешь? — Катя забыла про тезку-императрицу.

— Смотрите! — драматическим жестом Маша указала им на каминную полку.

— О боже! — трагически ойкнула Даша. — Опять! Только не это!

Глава вторая, в которой объявлят войну

Брыксы — древний обряд исполнения мужем любых капризов и желаний жены в день Петровок… в этот день киевские ведьмы отправлялись на шабаш, а «простым смертным киевлянкам позволялось немного отвести душу на своих мужьях и побесится.

Журналист С. Ярон утверждал, что видел в Киеве брыксы еще в 1880 году. «Процессия состояла в том, писал он, — что молодуха сидела в санках, которые тянул ее муж, понуждаемый длинной веткой орешника. Отправлялись обычно к кабачку, но молодуха требовала водку к себе и приказывала распить ее в том месте, где она пожелает».

Анатолий Макаров «Малая энциклопедия киевской старины».

— Это огромная честь для меня, Ясные Киевицы!

Василиса Андреевна с интересом обшаривала взглядом круглую комнату Башни, и поселившийся на ее лице восторг посвященной, свидетельствовал ярче слов — она допущена сюда впервые.

— Приглашение в башню Киевиц — мечта каждой киевской ведьмы, — призналась она, принимая предложение присесть на диван. — Даже Хозяин бывал здесь нечасто.

Но ее дифирамбы не стали бальзамом даже для Кати.

— Зато эта соплячка, зашла к нам, как дети в школу! — сказала та. — Как она исхитрилась войти сюда? Я понимаю, она — дочь Кылыны, и знает пароль. Но ключ… Я думала ключа только три.

— Да не было у нее никакого ключа! — встряла Землепотрясная Даша. — Она завалила через балкон.

— Как к себе домой, — не унималась Катя.

— Дело в том, — раздался размеренный голос Белладонны, — что это ее дом. — Кошачья блондинка вынырнула из тайника-кладовой и вспрыгнула на спинку дивана. — Акнир родилась здесь, — объяснила она. — В прямом смысле слова. Кылына произвела ее на свет в башне Киевиц.

— Да-а, — восхищенно промолвила Василиса. — Со времен Великой Марины, Город не знал Киевицы мудрей. — Вася развернула полногрудое тело, чтобы взглянуть на висящую над каминной полкой древнюю фреску в византийском стиле.

Изображенная на ней Киевица Марина держала в руке Весы — их левая чаша сильно перевешивала правую.

Василиса нахмурилась:

— Кылына умела взламывать законы, почище иного хакера.

— Кылына знала, — сказала Белладонна, — для своей дочери — наш дом сделает исключение.

— Выходит, — логично предположила Маша, — Кылына знала, что Акнир придется воспользоваться этим исключением? Знала, что в Башне поселятся другие? Что ее дочь не станет Наследницей?

Маша тоже смотрела на фреску.

И тоже хмурилась, тревожно и испуганно.

— Да откуда она вообще взялась, эта Акнир? — раздраженно спросила Катя. — Где она была раньше?

— Кылына отослала ее из Города, — чинно ответствовала Василиса. — Вы знаете лучше других, если б план Кылыны сработал, Киев сошел бы с лица земли. Кылына замыслила опасное, и не желала рисковать жизнью единственной дочери.

— Эта соплячка, грозила нам каким-то судом. Обещала поединок. Кричала, что мы уже трупы. — Катя презрительно хмыкнула, вспоминая, как нелепо та завалилась на пол.

Но тут же нахмурилась — посмотрела на фреску. На кособокие Весы в руке Великой Марины, провозгласившей тысячу лет тому первый закон Киевиц:

«Истина — в равновесии!»

Равновесие в Городе было нарушено.

— Вы правы, — похоже, Василиса умела читать чужие мысли. Или же Катины мысли были написаны у нее на лбу. — Вам не стоит недооценивать Акнир. Ее падение было разыграно. И кот подыграл ей.

— Предатель, — сжала кулаки Даша Чуб, поминая испарившегося вместе с Акнир вредного кота.

— Вовсе нет, — опротестовала Катя. — Молодец, — верная сволочь. Вызывает уважение. А еще говорят, коты преданны не хозяину, а дому. А он даже не ест из моих рук — за мертвой хозяйкой тоскует. Лихо он нас развел, ничего не скажешь…

— Чертов корень. — Вася грустно улыбнулась. — Чертов корень увеличивает потенцию. Они знали, что вы…

— Ничего не знаем, — сказала Катерина. — Лично я ноготки от чернобрывцев не отличу.

— Не прибедняйтесь, — вежливо опровергла ее слова Василиса. Но помимо услужливой вежливости ничего утешительного в ее фразе не прозвучало.

— Василиса Андреевна, — дрожащее заговорила Маша, сцепив руки в страстный «замок», — вы видите сами, Весы в руках Марины покачнулись. Они сильно покачнулись. Так же как два дня тому, когда Кылына вызволила Змея, и Киев мог сгореть. А еще утром Весы были ровными! Еще утром в Городе было равновесие. А после прихода Акнир… Вы не подозреваете, что она могла у нас украсть?

Ковалева напряженно воззрилась на Васю и, не дождавшись ответа, перевела застывший во взоре вопрос на всезнающую белую кошку.

— Не знаю, — сказала Белладонна, аристократично выпрямив спину. — Я проверяла чулан. Кроме денег все на месте.

— Ну и хватит на них заморачиваться. — Желая разрядить атмосферу, Даша включила телевизор. — Ночью на небе зажжется красный огонь, мы все поймем и опять всех спасем… Проблем-то!

На экране застонал дневной сериал. На следующей кнопке бывшая киевлянка Мила Йовович агрессивно истребляла из автомата какую-то нечисть.

Изида Пуфик вернулась из кухни, куда захаживала, чтобы слегка подкрепится, и направилась прямиком к Чуб. В то время как Бегемот наотрез отказывался признавать новых хозяек, а Белладонна смотрела на них с высоты белого муфтия, рыжая Пуф почти сразу выбрала себе в «мамы» Землепотрясную Дашу, да и Даша вскоре начала величать себя «мамой» ее «рыженькой девочки», «толстого мешочка» и «вредного батона».

Обе они, и круглая кошатинка, и крутобокая блондинка, обладали одной завидной чертой — крайней степенью беспроблемности.

— И на хрена Акнир сдались дореволюционные деньги? — скривилась Катерина, страдавшая чертой менее завидной. Она ненавидела неподчинение!

Однако ныне подвластный ей мир явно отбился от рук.

— Это как раз понятно, — сказала Маша.— Деньги нужны, чтобы пойти в Прошлое.

— А зачем ей вдруг в Прошлое? — полюбопытствовала Чуб, поднимая рыжую «дочечьку» на руки.

— Маман! — Из-за присущей ей лени, Изида, открывала рот не часто, но, открывая его, чаще всего изъяснялась на языке Бальзака.

— В Прошлом Акнир сможет найти свою мать, — перевела кошачью реплику Вася. — Спросить ее совета. Судя по кладовой, Кылына нередко наведывалась в минувшие века. А то, что было — остается навсегда.

Васе надоело сидеть, развернувшись на 90 градусов, и она встала с дивана, желая разглядеть фреску с покосившимися Весами получше

— Зачем ходить так далеко? — не поняла Катерина. — Кылына была жива еще неделю назад.

— Вы не знаете? — искренне изумилась Василиса.

— Мы знаем, — Избавила Катю от отрицательного ответа студентка. — Киевица может пойти в Прошлое. И не только Киевица — любая ведьма, если мы дадим ей ключ и если у нее достаточно сил. Чем больше силы, тем дальше в Прошлое можно пойти. Дойти до V, Х века может, пожалуй, одна Киевица. Но даже Киевица не может вернуться во вчерашний день. Если бы мы могли менять вчерашние дни, все было бы слишком легко… Слишком большой искус — все бы все время меняли вчерашние ошибки. В общем, самое ближайшее время, куда можно отправится — 13 лет назад.

— Ладно, — разрешила Катерина, — пусть топает в свой прошлый век, я не против. Я другого не понимаю. Почему наши Весы так болезненно отреагировали на тривиальную кражу денег?

Переключив телевизор, Даша поймала хвост новостийного репортажа: девица в мини-юбке сидела на загривке у парня и, смеясь, хлестала его хворостиной.

«За много лет до того, как Клара Цеткин и Роза Люксембург ввели в календарь 8 марта, — сказал журналист, — киевлянки давно праздновали свой женский день — Брыксы. На Петровки мужья обязаны были делать за жен всю работу по дому и выполнять любые их прихоти. Мужчины, которые в течение года обращались с женщинами недостаточно хорошо, попросту боялись выйти из дома. Украинские молодки объединялись в компании, чтобы хорошенько проучить их…»

«Землепотрясно!» — восхитилась неизвестной народной традицией Чуб, и широко открыла рот, желая задать вопрос об «украинском 8 марта» двум имевшимся у нее в распоряжении историчкам — но не успела.

— Ясные Киевицы, — преподавательница истории приложила руку к безразмерной груди, — если мне будет позволено сказать вам правду...

— Позволяем, — величественно качнула головой Катерина.

— При всем моем уважении к вам, вы отреагировали на кражу денег, потому что вы люди — слепые. Равновесие нарушено по намного более важной причине. Придя в башню, Акнир официально объявила вам войну! В Городе раскол. Ведьмы распались на два лагеря. Большинство, — спешно пояснила предводительница киевских ведьм, — верят в вас. А я и наш Хозяин — не верим, мы знаем: вы — истинные. Иначе меня бы не было здесь. Но часть из наших пошли за провозглашенной Наследницей.

— Что значит «провозглашенной»? — потребовала конкретики Катя.

— В свое время Кылына публично провозгласила дочь Наследницей и будущей Киевицей, — расшифровала Василиса. — И если Акнир, призовет на вас Суд, даже я не сумею подготовить вас к бою за столь короткий срок.

— Насколько короткий? — спросила Дображанская.

— По традиции поединок назначат на следующий шабаш. А следующий –это Петровки.

— Петровки?! — вскинулась Земплепотрясная. — Украинское 8 марта? Так это еще и шабаш? Только что по телевизору показывали…

— Брыксы — не всеукраинский, а чисто киевский праздник, — сказала преподавательница. — В ночь на Петровки, накануне праздника св. Петра и Павла, ведьмы со всей Украины слетаются в Киев справлять шабаш на Лысой горе. А слепые женщины — празднуют свой «шабаш». Правильнее сказать, праздновали его до революции. Киевлянки ездили на мужчинах верхом, во всех смыслах: запрягали их в телеги и сани, заставляли стряпать, стирать, а сами напивались и отрывались на год вперед.

— Ездили верхом? — Чуб уразумела, чем занималась теле-девушка в мини — воскрешением дореволюционных традиций! — Как ведьмы? Я во-още думаю, что ведьмы — те же амазонки. Вдумайтесь, и мы, и они сильнее мужчин! И мы, и они — свободны. И мы, и они — ездим верхом, только они на коне, а мы на метле. А ведьмацкая метла — воо-ще стопроцентный фаллический символ! И Фрейд бы, наверняка, со мной согласился, — объявила она.

Но Зигмунда Фрейда в Башне не обнаружилось, и эту интересную, животрепещущую и классную тему никто не поддержал.

— Брыксы имеют какое-нибудь отношение к делу? — уточнила Катерина.

Василиса вздохнула:

— Никакого. Если не считать того, что Главных шабаша года всего три. Первый 1 мая на Вальпургиеву ночь, — ее празднуют ведьмы всего мира. Второй, как вы знаете, с 6 на 7 июля, в ночь на Ивана Купалу. Третий — 12-го, в женский день.

— Сегодня 9-ое! — подняла брови Катя. — Через два дня? И насколько это реально?

— Реально и весьма, — сказала Василиса Андреевна. — Суд над вами состоится через два с половиной дня. Теперь вы понимаете, почему ваши Весы покачнулись?

— Но ведь Кылына отдала власть сама! Нам! — Суд назначенный на после-послезавтра произвел впечатление даже на Чуб.

— Это так. — Василиса озабоченно поправила бюст. — Но Акнир сказала вам правду. Существует закон. Киевица должна передать власть потомственной ведьме. Чаще всего, ею оказывается дочь или родственница. Но родство — не непременное условие. А вот ведовская кровь — обязательное. Хотя, вполне может быть, в вашем роду тоже были ведьмы? — Вася Андреевна с надеждой посмотрела на Трех. — Ведь ведьмы, — оживилась она, — есть в роду каждой второй киевлянки! Шанс очень велик. Советую вам срочно навести справки.

— Мне не у кого спрашивать, — сказала Катя. — Мои родители умерли. Я с 13 лет воспитывалась в приемной семье. Соболезнования ненавижу! — отрезала она.

— А мой дедушка Чуб написал целую книгу про ведьм, — сообщила Даша.

— Хорошо, — оценила Дашиного деда Глава киевских ведьм. — То есть, книга сама по себе ничего не значит. Но раз он ее написал, возможно, его мать или бабка, двоюродная прабабка, троюродная тетка — не важно... Хоть капля ведовской крови! Стоит доказать ведовство одной из вас, Суда удастся избежать. Правда, и Киевицей тогда будет признана только одна. Но это лучше чем… — Вася удрученно поджала губы.

— Чем что? — взволнованно спросила Маша.

— У нас могут отобрать власть? — не поверила Катя.

— О нет, силу Киевиц нельзя отобрать. Вы можете отдать ее только сами.

— А если мы не отдадим? — выпрямилась Катерина Дображанская.

— Вы отдадите, — испустила новый вздох Василиса. — Если вам придется выбирать, между силой и жизнью.

— Но Киевицу невозможно убить. Убить ее может лишь Город. Акнир зря обвинила нас в смерти матери, — сказала студентка

— Но она не зря призвала на вас Суд! — возразила своей студентке Премудрая. — Во время Суда между Небом и Землей этот закон не действует. Вы будете уязвимы. А бой будет один на один. Точнее, три на одну. Но это не лучший вариант. Проиграв Трем, Акнир попытается опротестовать результат. Лучше если в поединок с ней вступит одна из вас. Но беда в том, что вы не справитесь с ней даже втроем…

— Вы шутите? — сломала губы Катерина.

— Вы должны понять, Екатерина Михайловна, — на этот раз Вася приложила к груди уже обе руки. — Акнир — не обычная ведьма. Она юная, взбалмошная, но она выпестована с детства. Кылына растила ее Киевицей! Она знает и умеет практически все, что умела ее мать.

— Она обертиха? — придирчиво прищурилась Даша.

— Нет, Акнир не способная обращаться ни в людей, ни в животных. Но она гадуница, косматочка, кудесница. Чародейка, чертовка, бесиха, труболетка… Но главное — чароплетка!

— Можно с гадуницы подробнее? — попыталась разгадать абракадабру Чуб.

— Гадуница — значит, умеет гадать и предсказывать будущее.

— А косматочка?

— Умеет ворожить с помощью своих волос. Ценное качество, — добавила Вася, — если под рукой нет ничего иного. Не случайно инквизиторы в первую очередь брили ведьм наголо. Считалось, что в женских волосах прячется сила дьявола.

— Как интересно! — энергично тряхнула косами Даша. — А бесиха? Труболетка?

— Может насылать и изгонять бесов. Способна пролететь на метле сквозь печную трубу.

— Чертовка?

— Управляет чертями.

— Мы тоже управляли… Хоть нет, — насупилась Чуб, — черт только врал, что слушался нас, а сам нас круто подставил. А чародейка, чароплетка?

— Владеет чарами, и может, при надобности, сплести новые заклинанья сама. Редчайший дар, его невозможно приобрести — с ним рождаются. Или не рождаются… Правда, — подбодрила Трех Василиса, — пока Акнир просто ведьма. В ней нет силы Киевиц. Но, к несчастью, ее нет и у вас. Вы сами не понимаете своей силы. Вы даже не понимаете, о какой силе я говорю. Она принадлежит вам, но вы не повелеваете ею. А Акнир готовили в Наследницы со дня рождения! Я должна сказать вам правду: я сомневаюсь, что вы сможете выиграть бой…

— Я пять лет посещаю боксерский клуб, — сказала Катерина. — А когда я вышла на ринг, выпив победного зелья…

— С передозировкой, — напомнила Чуб. — Да неважно! — отмахнулась она. — Снова передозируем раз такая жара! Слушайте Вася, вы б Катю на ринге видели! Она была, как не знаю что! Она могла бы всех там поубивать!

— Поединок между Небом и Землей — это не бой на кулаках, — сказала Вася, стараясь не задеть ни бурнокипящих чувств Даши Чуб, ни чести Катерины Дображанской. — Он состоит из трех частей. В первом придется отвечать на вопросы. Для привычности, назовем их тестами. Но чтобы ответить на них нужно знать всю магию Киевиц, всю историю Города.

— Ну это разве что Маша сможет, — понадеялась Чуб.

— Я прочитала только пятую часть Книги, — отрицательно качнула головой студентка. — Но за два дня я могу…

— Да, Ковалева, — вернулся к Васе преподавательский тон. — С этим вы справитесь. Во второй части, соперницы должны показать Суду, как их сила способна менять мир.

— Я могу разрушить дом, сжав руку в кулак, — серьезно сказала Катя.

— А я, наверное, только на метле пока хорошо летаю, — покаялась Даша. — Зато Маша умеет воскрешать мертвых!

— Неплохо, — похвалила Василиса.

— И потом, — взбунтовалась Землепотрясная Даша, — прошло всего пять дней. Мы Киевицы всего пять дней! Без году неделя! Даже недели-то еще нет… Чего они от нас хотят?

— Акнир и принявшие ее сторону, хотят именно этого — чтобы вы проиграли. И вы проиграете! — Вася больше не пыталась смягчить удар. — Третий этап — поединок. Бой между Небом и Землей. Вам позволят выбрать оружие. Но, помимо оружия слепых, нужно использовать силу. И если вы хотите знать, какова сила Акнир, я скажу: она не способна, ни разрушать, ни воскрешать. У нее вряд ли хватит сил даже на то, чтобы пойти в Прошлое дальше, чем на 13 лет… Но она чароплетка! — в голосе Василисы Андреевны прозвенело отчаяние. — Со времен Великой Марины даром чароплетства не владел никто. Акнир может сплести новые чары! Чары, которых нет в Книге Киевиц. Чары, против которых нет противоядий! Кабы не это, у вас был бы шанс. Но я не знаю, я просто не знаю, на что она способна на деле… Чароплета, почти невозможно предугадать. Он меняет мир по собственному желанию. Он создает новые законы. Так же, как поступала Марина. И теперь тысячу лет все мы вынуждены подчиняться законам, провозглашенным ею. Стоит Акнир получить чуть больше сил… Впрочем, — сказала Василиса, — вы можете отказаться от боя.

— Третий вариант есть? — сухо спросила Катя. — Либо мы находим ведьмацкие корни, либо сдаемся?

В вопросе Дображанской таилась изрядная доля иронии — малолетка, исхитрившаяся их обмануть, с помощью союзника-кота, не была идиоткой.

Но все равно была малолеткой.

И та, чья рука, сжавшись в кулак, могла разрушить соседний дом, не могла воспринимать ее иначе, чем неприятность.

— Разве что попытаться оттянуть Суд, — задумчиво предложила Вася. — У вас есть три ночи. Предположим, сегодня или завтра над Старокиевской горой зажжется красный огонь, и от срочности решения этой проблемы будет зависит судьба Города. Тогда Суд будет отложен до окончания данного дела, и перенесется на 1 мая грядущего года. А за год ваша сила успеет прорости… За год вы совершите многое, и результаты, естественно, если они будут положительными, зачтутся вам в плюс…

— А то, что мы спасли Киев, уже ничего не значит? — обиделась Даша.

— Значит, — проговорила Глава киевских ведьм. — И очень много. Но Акнир не лгала вам. Пока мои ведьмы тряслись за свои шкуры, они были готовы признать вас кем угодно. Вы спасли Киев. Вас Трое. Казалось, пророчество сбылось. Но, увы. Закон есть закон! И отменить закон, провозглашенный Мариной не в силах даже мы — ни я, ни Хозяин. Так было тысячу лет. Киевица должна быть потомственной ведьмой и ее утверждает Суд между Небом и Землей. Хотя, если бы Небо и Земля не признали вас достойными, вы бы никогда не победили Кылыну.

— Подождите, — прервала ее Маша. — Вы говорите Небо и Земля. Тогда почему Киевица должна быть именно ведьмой, а не…

— О, вы совершенно правы, Мария Владимировна! — Несмотря на подчеркнуто уважительное сочетание слов, ответ Василисы прозвенел неподобающе саркастично. — Простите, что я забыла уточнить этот важный нюанс. Если в вашем роду есть святые, чудотворцы или угодники, это, безусловно, решит все наши проблемы!

*****

— Маш, ты не знаешь к чему чешется левое полупопие?

Даша Чуб изогнулась на надувном матрасе и почесала упомянутое место.

— Ладонь — к деньгам, нос — к выпивке, грудь — к сексу, бровь — к гостям, локоть — спать на новом месте. А попа?

Пляжный матрас возлежал на верхней площадке ступенек музея истории Украины.

Музей в свою очередь стоял на Старокиевской горе — той самой, где тысячу пятьсот лет тому основали Град трое братьев — Хорив, Щек и Кий, давший свое имя Киеву.

Той самой, где тысячу лет назад стоял Город князя Владимира, и его княжий терем, где пировали три легендарных богатыря — Илья, Добрыня и Алеша.

Той самой, где каждую ночь должны были дежурить Трое, пришедшие в Киев в третий раз — Катя, Маша и Даша.

Ибо Книга Киевиц гласила:

Да пребудет сила с тобой, когда ныне, как и в любую иную ночь, стоя на горе, породившей Город, ты, завидев на небе красный огонь, полетишь туда, чтобы остановить то, что может нарушить Истину.

Вот только стоять на горе, запрокинув голову и рассматривая небо над ней, в надежде увидеть там «красный огонь» дольше пятнадцати минут было совершенно невыносимо. Шея затекала и ныла.

И вчера Дашу озарило: матрас!

— Так ты не знаешь, к чему чешется левое полупопие? Хорошо б задница чесалась к чему-то полезному, — проканючила Чуб.

Ее рука оставила попу в покое и успокоилась на лежащей рядом верной метле, с двумя прикрученными к древку велосипедными седлами.

Это означало готовность №1.

Метла была Дашиной любимицей, уже не раз за их недолгую совместную жизнь, выручавшей свою хозяйку из самых безумных передряг.

Но на небе ничего не горело.

— Ну че там? — спросила Чуб у Маши.

— Ниче.

— Че, совсем ниче? И у меня совсем…— Даша недовольно заерзала.

Сидя на ступеньках, держа в левой руке карманный фонарик, Маша штудировала большую бухгалтерскую тетрадь, в мягкой обложке, найденную в открывшемся им тайнике.

Листы были исписаны идеально-ровным почерком, — знакомым, красовавшимся на всех банках, пакетах, коробках в их шкафах, — почерком аккуратистки Кылыны.

Даша, отыскавшая в обширной библиотеке Башни книгу «Тайны Зодиака» решительно утверждала: Кылына была рождена под знаком «Девы»!

«Только «Девы», и еще «Весы»… Это я, Маша, имею в виду тебя. Только вы двое — такие фанатичные системщики. Вам бы все по полочкам разложить, по баночкам, по пунктам, пока нормальные люди (Чуб имела в виду себя) просто живут и наслаждаются жизнью».

Но в данный момент Даша не наслаждалась — вертелась и нервничала.

— Нет, они меня умиляют! — проворчала она. — Сначала они делают нас Киевицами, как будто мы их просили. Потом мы в срачке спасаем их от Змея, как будто нам больше нечего делать. Потом они закидывают нас золотом и называют королевами… А потом, тыц-пиздыц. Вызывают на Суд и требуют, чтобы мы доказали, что мы те, кем они сами нас сделали! Где логика? — вопросила она. — Нету! Ну ни-че, ни-че! — злорадно пообещала Землепотрясная. — Я знаю, к чему моя задница чешется. Она у меня всегда чешется к приключениям! Чую, сейчас на небе что-то ТАКО-ОЕ зажжется, что мы всем им скажем: «А не пошли бы ли вы! У нас есть дела поважнее, чем выяснять, кто кому косматочка, а кто гадуница, — и добавила, без логического перехода. — Боже, как я по сцене соскучилась! Я ж раньше каждую ночь в клубе пела. А ты меня и не видела... Как я Катьке завидую, что она работает.

Чуб вдруг запела:

Гори, гори, моя звезда!

Голос, огромный, сильный, накрыл безлюдную Старокиевскую.

Маша подняла глаза — она не знала, что талант Даши Чуб обладает такой страстной энергетической мощью.

Звезда любви, приветная.

Ты у меня одна, заветная,

Другой не будет никогда!..

Однако, тоскливая серенада, обращенная к небу над горой, оставила его равнодушным.

«Заветная» звезда не загорелась.

— Да оставь ты эту тетрадку в покое! — разозлилась певица. — Говорю тебе, малая случайно ее уронила, когда деньги тырила. Если б тетрадка что-нибудь значила, она б взяла не бабки, а ее.

— Логично, — Машин ответ прозвучал устало.

Хотя конспект Кылыны был пролистан ею больше чем наполовину, содержание оного так и осталось полнейшей загадкой.

На первой странице тетради стояло одно-единственное число — аккуратно зачеркнутое.

1230311284

Следующие страниц двадцать занимали непонятные и длиннохвостые формулы, столь заковыристые и бесконечные, что от обилия чисел, иксов, дробей и математических прогрессий, у студентки исторического факультета закружилась ее гуманитарная голова.

На двадцать первой странице задачка оканчивалась значком:

=

А на соседнем листе стояло еще одно число, трижды обведенное ручкой, так эмоционально и криво, точно, вычислив его, скрупулезная Кылына утратила от счастья контроль над собой.

= 201911

Двести одна тысяча девятьсот одиннадцать.

Маша расширила глаза. Потом сощурила.

Не помогло.

Под 201911 поместилось непонятное:

К+2 верт.

ААА не прольет. БД не пойдет. Вор не будет. Ц остается. (БМ очень тревожно?). Реф. 3, 10, 15 — дата сместиться.

Студентка пролистала еще пару страниц — они были схожими.

Страницы слева занимали подсчеты.

Страницы справа — слова и сокращения.

Сие сильно смахивало на словесную расшифровку левой — математической части.

Но расшифровать расшифровку так же не представлялось возможным.

Ковалева вернулась к началу:

К+2 верт.

ААА не прольет. БД не пойдет. Вор не будет…

«Кто не будет вором? Тот, кто получит двести тысяч?» — подумала она, и в недоумении закрыла тетрадь.

— А я вот тут думаю, не записаться ли мне в астрологическую школу Глобы, — оповестила ее Даша Чуб.

— Тебе? Киевице? — удивилась подруга. — Ты способна увидеть на небе такое, что Глобе и не снилось.

— Да, — согласилась та. — Но только на одну минуту. А сколько часов я должна тупо на небо пялится? Так, может, хоть астрологию изучу. Еще мне физиогномика нравится. Это читать характер человека по чертам лица. Ты вот видела морщину у Кати на лбу? Так это огромная редкость! Обычно у всех нормальных людей две продольные морщины, а у нее одна, точно посреди лба. Такая же была у Черчилля. Из этого можно увидеть, что она сильная натура, помешанная на власти.

— А разве это без морщины нельзя увидеть?

— На Кате? Можно.

«К+2».

«Катя плюс мы двое…» — предположила Маша.

«Вряд ли. Но, допустим. Тогда, что такое «верт»? Вертихвостка? Вертеп? Вертеть? Вертолет?

Вертолет мог бы подойти…»

Как раз неподалеку от них, на Ярославовом валу, во дворе дома №15 сын известного киевского психиатра — авиаконструктор Игорь Сикорский построил и опробовал в 1911 году первую в мире модель вертолета. Потом он переехал в Америку и сконструировал свой вертолет S-29A уже там.

В 1911 году.

201911

Кабы не прилепившаяся впереди двадцатка…

1911 год зашевелился в уме, и из него, как из скорлупы обещало вылупится нечто знакомое.

Но обещание свое не сдержало.

«При чем тут вертолет?»

— Даш, — отрывисто позвала студентка, — помнишь, ты говорила «В Киеве всегда летали».

— А то! — оживилась Чуб. — Я ж мечтала стать космонавтом! И мне предки книжку купили — с картинками, про воздухоплавание. Я ее все детство читала. Так первую в мире «мертвую петлю» летчик Петр Нестеров сделал в Киеве. Первый вертолет изобрел наш Сикорский. Первый в мире спутник земли, первую ракету в космос запустил наш Королев. А еще до него киевский инженер Гешвенд придумал «паровоз-самолет» для полетов в космос. Теперь его считают основоположником аэронавтики… И даже первую атомную бомбу изобретали наши! В Америке Кистяковский — он в революцию сбежал из Киева в США, и был советником Кеннеди. В Москве — наши Курчатов и Александров. Один из Крыма, другой из Киева. Теперь-то ясно чего. Просто Киев город такой — летательный. Столица Ведьм. Мы тут тысячу лет на метлах рассекали… Ладно, — заявила она, — ложись, твоя очередь бдить.

Вздохнув, Маша отложила конспект и, согласно сложившемуся ритуалу смены караула, задрала горло к небу.

Не отрывая глаз от серебряных звезд, она вслепую переместила себя на освобожденный матрас, пока Даша, придерживая напарницу за ягодицы, направляла их на середину ложа.

Небо должно было оставаться в поле их зрения каждую секунду! Поскольку, если на нем загорался «красный огонь», «завидеть» точное местонахождение оного, чтоб «полететь туда» было возможно лишь в самое первое мгновенье.

— Все. Ложись, — разрешила Даша.

Маша Ковалева легла.

От нечего делать, Земплепотрясная открыла тетрадь с «математикой».

— Фигня какая-то, — прокомментировала она минуту спустя. — Слушай, Маш, а ты ведь так и не сказала, чего у тебя такой паршивый настрой? Из-за суда? Да?

— Да, — согласилась Маша. Потом подумала и сказала правду: — Нет.

— Конечно, нет, — подтвердила Чуб. — Оно у тебя давно паршивое. С тех пор, как ты с Купальского шабаша слиняла. Я ведь знаю, куда ты помчалась.

— Знаешь, — не стала спорить та.

— Но я честно молчу.

От удивления Ковалева на миг оторвала взор от жизненно важного неба и взглянула на Дашу.

Даша, честно молчавшая почти трое суток, — была явлением невероятным!

— К своему художнику побежала в Х1Х век. К Врубелю. Верно?

— Верно.

— Ну и че, не сложилось? — соболезнующее, сказала подруга.

— Не сложилось.

— Я так и поняла, — удовлетворенно кивнула Чуб. — И у меня с Демоном не сложилось. В смысле с моим Демоном — с Яном. На шабаше все вроде было туда-сюда… Точно не помню, я пьяная была. А когда протрезвела, дошло: то был уже совсем другой Ян. Холодный какой-то. Странно. Я ж ему нравилась — точно!

— Не нравилась ты ему, — неожиданно жестко сказала Маша. — Ни ты, ни я, ни Катя. Поверь. Я с ним говорила.

— С моим Яном?!

— Нет. С моим Деном.

Тут автор, обязан кое-что объяснить.

С тем, кого Глава киевских ведьм Василиса Андреевна уважительно величала Хозяином, кого Книга Киевиц именовала «Стоящим по левую сторону руки» и кого Даша и Маша, по присущей людям привычке называли Демоном, — с Демьяном, Яном, Дементием Киевицким у без году неделя Киевиц сложились сложноподчиненные отношения.

Начать с того, что каждая из Трех — видела Своего Демона.

Пред Катей он являлся в облике ледяного блондина.

Пред Дашей — в лице разбитного рыжего парня (в которого Землепотрясная Даша не примянула замедлила влюбиться по самые уши).

Маша же водила знакомство с ночноглазым и черноволосым, представшим перед ней поначалу веселым и добродушным. Но очень скоро давшим понять: то была только маска, призванная смягчить случайным избранницам переход в Киев иной.

И Маше первой довелось встретиться с его непроницаемым взглядом, с губами, говорящими загадками и полунамеками. И его пренебрежением.

Не то чтобы Демон отказывался им помогать.

Но ранг его в Киеве был слишком высок, чтобы он счел нужным скрывать: он уважает не их, а их власть, они же — люди, слепые, вызывают у него такое же высокомерное презрение, как слепые котята, у людей не склонных умилятся глупым зверькам.

— Нет, я не верю!— от переизбытка чувств Чуб вскочила на ноги, зазвенела серьгами. — Не верю, что я Яну совсем разонравилась. Вася ж говорила: Демон за нас! Ян верит: мы — истинные. Он нам поможет. Не понимаю, почему он не появляется?

— Он сказал мне, как его найти, — Маша без энтузиазма смотрела на небо. — В любом случае, придется с ним встретиться. Может, он посоветует, как быть с Акнир. Хотя… — Она помолчала. — Знаешь, я не уверенна, что так уж хочу быть Киевицей.

— Ты? — звякнула золотом Чуб. — Ты ж больше всех хотела?!

— Не знаю, — выдохнула Маша. — Тут как-то сразу все наложилось. И то, что я из дому ушла. И то, что мы не можем в церковь войти. Я мимо Владимирского собора сегодня шла, — меня как ударили! И то, что Мир погиб…

— Ты че по этому придурку тоскуешь? — возопила Даша. — Он был сатанист!

— Он меня спас, — мягко возразила ей Ковалева. — Но дело не только в этом.

— А в чем? — Чуб с любопытством вгляделась в обращенный к небу профиль подруги. — Ну, колись! Я ж чую подвох. О чем ты там думаешь втихаря?

Маша стремительно втянула воздух, намереваясь сообщить самое главное — Тайну.

Но вместо главного выкрикнула совсем другое:

— ОГОНЬ!!! Даша, ОГОНЬ!!!

*****

Землепотрясная молниеносно подняла голову вверх.

И увидела то, что ей доводилось видеть всего раз.

Как небесные звезды рассыпались бусами…Сплелись в гирлянды.

Гирлянды слились в серебристые нити.

И из линий родился сверкающий чертеж.

Карта Киева!

Улицы, дома, берега…

И тревожный красный огонь в правом углу!

Секунду звездная карта их Города сияла на небе над Старокиевской горой.

А потом небо упало. Полетело на Дашу.

И Чуб снова почудилось: то не небо летит на нее, а она с невыносимой быстротой падает вниз — на землю с небес.

Вычерченный из звезд схематичный Киев с устрашающей скоростью становился реальным. Обретал размер и объем.

Даша падала… Чуть не разбилась о какую-то крышу. Пролетела мимо горящих окон серого, «хрущевского» дома, отмеченного невзрачной особой приметой — магазином «Хлеб». И, пролетая, поспела приметить, стоявшую у окна женщину, с высосанным жизнью лицом. Ее стоячие пустые глаза. Белый журнал в ее руке…

Смертельно-черный асфальт понесся на Дашу.

«Сейчас разобьюсь! Все…»

Иллюзия паденья исчезла.

Землепотрясная обнаружила себя на ступеньках музея и быстро справилась с потрясением.

Заорала:

— Маша, ты видела? Где это? Где?! — жарко надеясь, что женщина с остановившимся взглядом и окажется тем, важным делом, ради которого все их неприятности отложатся на долгий год. — Где это ты не знаешь?!

— Ка-ж-ж-ется, знаю, — сказала Маша, рассыпчато выговаривая буквы. — Боже, как страшно! — прижала она к сердцу ладонь. — Как страшно падать.

— Страшно — по фиг. Где это?

— По-моему, Харьковский массив. Там моя крестная жила. На улице Ахматовой.

— Ахматовой? — Даша вытащила из сумки реальную карту и, озарив ее фонарем, отыскала нужную надпись.

— Ахматова-Хлеб. Найдем. На метлу! — издала победный клич труболетка.

 Глава третья, в которой Даша и Маша решают поменятся мамами

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть…»

Евангелие от Иоанна

Маша непреодолимо боялась высоты.

Точнее, высоты боялось Машино тело, не оставляя самой Маше выбора, боятся ей или нет.

Стоило телу приблизится к краю высокого, Машины ягодицы исполосовывал страх, живот устремлялся вверх, разум исчезал.

Маша боялась высоких, крутых лестниц и глубины пролетов. Боялась перекидываться через перила балконов и до смерти боялась смотреть с обрывов вниз…

А вот летать не боялась.

Совершенно!

Стоило ей взлететь в воздух, ее окутывала немыслимая естественность — привычность происходящего. В глубине души Маша всегда верила: люди способны летать! Иногда эта вера граничила с уверенностью так близко-близко, что, стоя на балконе, она разводила руки, закрывала глаза, ощущая: еще чуть-чуть, и она поймет, как это сделать.

И теперь, сидя на заднем седле метлы, прижимаясь к уверенной спине Даши Чуб, подумала вновь:

«Летать так легко… Так ПРИВЫЧНО! Как во сне». И испытала такое безбрежное, невесомое чувство свободы, что впервые за сегодняшний день испугалась: через два дня у них заберут эту силу, — и она, как и все на свете не-ведьмы, снова будет снова летать лишь во сне...

Днепр — широкий и черный остался позади.

«Редкая птица долетит до середины Днепра» — утверждал Николай Васильевич Гоголь. Но, будучи не птицей, а Киевицей, блондинка с фамилией Чуб перемахнула древнюю реку за пару секунд и ворвалась в Киев Левобережный.

— Спускаемся, — предупредила Землепотрясная минут семь спустя.

Стать летчицей-космонавткой Даша мечтала не зря. Чуб была прирожденной труболеткой!

Сделав умопомрачительный зигзаг, она нырнула в черную расщелину улицы, и вновь взвилась вверх.

— Это не Ахматовой. Это…

— Она параллельная! — откликнулась Маша. — Вправо!...

Дашина подруга-метла лихо перепрыгнула ряды серых крыш.

И пошла на снижение.

— А люди? — крикнула Маша. — Они ж нас увидят!

— Они увидят зрелище, а мы — Хлеб! — сьерничала Чуб, и, наплевав на все возможные инсульты и инфаркты, которые они могли вызвать оптом и в розницу, пролетев мимо окон мирных граждан, снизилась на высоту второго этажа.

— «Невидимы и свободны», — прошептала Маша слова, сделавшие незримой булгаковскую Маргариту Николаевну.

Но литературное заклинание не помогло.

— Вот он, наш «хлебушек»… — Чуб рулила к «особой примете».

Машины ноги коснулись земли.

Двухместная метла выскочила из-под нее, ударилась об асфальт.

— Да, это тот самый дом! — Даша подобрала свой «фаллический символ», и глубокомысленно оперлась о древко подбородком. — Этаж, по-моему, был третий, — сказала она. — А вот окно… Ты помнишь, какое окно?

— Горящее.

— Классная примета, — фыркнула напарница. — Ни-че, что пока мы летели, оно сто раз погаснуть могло? О’кей. Облетим третий этаж по периметру…

— Даш, нас увидят! Еще не поздно. Ты только представь…

— Представила. Жуть! — кивнула та. — А варианты есть? На метлу!

Ведьмацкий экипаж взмыл в воздух.

К счастью большая часть окон была зашторенной, черной. Или к несчастью, — если одно из них было тем самым, успевшим погаснуть окном, куда им предстояло попасть.

Выровнявшись, Даша «прочертила» третий этаж.

Маша успела разглядеть голого парня-подростка, стоящего у зеркала, к ним спиной. Мужчину за компьютером: дядя даже не поднял головы от монитора. Пожилую семейную пару, взиравшую в голубоватый телевизионный экран. Женщину, стоящую на табуретке, с веревочной петлей на шее…

Больше ничего рассмотреть она не смогла, одурев от грохота.

Оглушенная пролетела сквозь окно, болезненно приземлилась на пол, и только там поняла: со свойственной Даше Чуб простотой, несостоявшаяся космонавтка протаранила стекло древком метлы, загремев (в прямом смысле этого слова!) прямо в дом потенциальной самоубийцы.

Впрочем, самоубийца больше не была потенциальной — она висела. Ее лицо со страшной гримасой корчилось в бурой петле. Чуб танцевала вокруг пытаясь обхватить висевшую за ноги. Конечности женщины конвульсивно болтались туда-сюда, не даваясь Даше в руки.

— Маш, помоги!!!

Ковалева с трудом собрала себя с пола.

Рука, повстречавшаяся с осколком стекла, кровоточила, бок — обиженно ныл.

Взгляд метнулся к отброшенной табуретке, а ум сообразил: при виде кошмарного зрелища — двух влетающих на метле нежданных гостей, — женщина вздрогнула, и постамент вывернулся у нее из-под ног.

Вскочив, подхватив табурет, Маша постаралась вернуть его на место. Чуб таки удалось обхватить ноги повесившейся, и вернуть ее ступни на сиденье. Но теперь обмякла верхняя часть — голова дамы безвольно висела в ожерелье веревке. Самоубийца была без сознания.

— Нож! — заголосила Чуб, кое-как удерживая горизонтально упрямую дамочку, пытающуюся задохнуться в петле — не так, так эдак!

Ковалева вобрала в себя комнату и обнаружила нужное — ножницы в стакане на письменном столе.

Поддерживаемое четырьмя руками, тело несчастной повалилось на грязный паркет.

— Интересно, чего она вешалась? — подумала вслух Даша Чуб.

Маша осмотрелась.

Комната казалась нежилой. Письменный стол выбежал на середину гостиной, всюду лежали тюки, чемоданы. На полу валялся белый журнал, оказавшийся при близком знакомстве литературным, с гордым именем «Ренессанс». В их небесном видении женщина держала его в руках.

Ковалева подобрала издание. Открыла его наугад.

Но журнал распахнулся сам — там, где был научен открываться. На 89 странице, запечатлевшей то самое высосанное жизнь лицо их спасенной…

— Анна Голенко, — прочитала студентка. — Ее зовут Анна Голенко. Тут напечатаны ее стихи. Она — поэтесса.

— А-а-а, — поскучнела Чуб, — тогда понятно чего она вешалась. Все поэты кончают с собой — это у них такая традиция. Вот только куда нам ее девать? Одну нельзя оставлять. В больницу?

— Ты что! — округлила глаза напарница. — Ведь дело ж не в самоубийце. Вряд ли Киевицы спасают самоубийц. Ее повешенье должно для нас что-то значить.

— Тогда к нам, на Яр Вал? Подождем, пока очухается.

— А если, когда она очухается, наши кошки что-нибудь скажут? Она ж опять в обморок упадет. И вообще…

С появлением Акнир, Башня на Яр Валу перестала быть безопасным местом.

— О’кей, — приняла нелегкое для нее решение Даша. — Везем ко мне.

— К тебе? Куда?

До недавнего времени певица и арт-директор проживала в гримерке клуба «О-ё-ёй!», будучи изгнанной из которой, перебралась в Башню… И ни разу еще не заикалась про наличие иного — постоянного места жительства.

— На Десятинную, — пояснила Чуб. — Живу я там. Правда, я с матерью жутко поцапалась. Но все равно ведь надо у нее про родственников-ведьм выяснять. К тому же она обожает возиться с самоубийцами.

— Обожает возиться?.. — поразилась Маша.

За время их знакомства «обожает возиться с самоубийцами» было первым информацией о Дашиной матери.

— Ага. — подтвердила Чуб. — Мама обожает поэтов, покончивших с собой. Она у меня знаешь кто? Маяковка!

— Кто-кто?

— Ну, знаешь, есть пушкинисты, есть булгаковеды — этих ты точно знаешь. А она — маяковка! Всю жизнь изучает жизнь и творчество Владимира Маяковского, на хрен никому не нужное. Я про то, как Влад Владович покончил с собой слушала в детстве вместо сказки. Представляешь, в какой ужасной атмосфере я вынуждена была расти?

— А ничего, что сейчас два часа ночи? — засомневалась Ковалева.

— Конечно, ни-че. Я ж говорю, она — маяковка! Богэма. Моя мать сроду не ложилась спать раньше трех.

*****

Дом на улице Десятинной Трехсвятительской покорил Ковалеву своей дореволюционной основательностью.

На добротных, одетых в рыжую кожу дверях висела медная табличка:

Профессор А.А. Чуб.

Внучка Чуб нетерпеливо вдавила звонок — бездыханная поэтесса нависала на них мертвым грузом.

Дверь открылась мгновенно.

На пороге стояла женщина в джинсах и старой футболке. В левой, согнутой в локте руке дымился остаток дешевой сигареты «Прима». Бледные, белые волосы были гладко зачесаны назад. И глядя на Дашину мать, Маша впервые осознала: ее подруга — настоящая блондинка.

Что же касается иного сходства, лишенные краски, аскетичные черты этой женщины были настолько правильным, чистыми, почти иконописными — что оставалось только догадываться, какая понадобилась примесь отца, чтобы в итоге получилась Даша, с ее носом-картофелиной, эфиопскими губами и кругло-кукольными глазами.

— Привет, ма, — угрюмо поприветствовала родительницу Чуб.

— Заходите. — Женщина посторонилась, давая им возможность пройти.

Ни внезапный визит, ни дикий вид дочери, обмотанной простыней и увешанной золотом, не вызвали у нее и намека на вопрос.

Киевицы спешно протащили поэтическое тело сквозь обширный, захламленный вещами, коридор, и уложили принесенное на диван в темной комнате, оккупированной сталинской мебелью.

— Эта женщина… — объяснила Даша маме, кривясь. — В общем, она кончала с собой, и мы ее подобрали.

— Просто кончала, и вы ее подобрали? — уточнила Дашина «ма».

— Да.

— Молодцы! — сказала мать.

Маша выпучила глаза, силясь представить, что бы сказала ей родная мама, кабы бы она приволокла в дом постороннею женщину, которая «просто кончала с собой».

— А я — Маша, — вежливо представилась она.

— И еще, ма, у меня к тебе дело, — снова скривилась Чуб.

— Тогда идемте на кухню. Очень приятно познакомится, Маша. Я — Вероника. — За именем не последовало отчества. — А ты, Маша, чем занимаешься?

— Какая разница, чем она занимается! — отчего-то разозлилась Землепотрясная. — Она просто моя подруга.

Женщина безмятежно пропустила Дашин выпад.

Они зашли в кухню, обширную, неухоженную, показавшуюся Маше ужасно уютной. На стене висели древние ходики, с шишечками и надписью «45 лет октября».

— Вы не слишком голодные? — поинтересовалась Вероника, задумчиво взирая на свой холодильник.

— Это означает, — язвительно пропела дочь, — что еды у нас, как обычно, нет!

— Ну, бутерброд можно сделать, — спокойно заметила Вероника.

— Ладно! О’кей. Давай бутерброд. Жрать хочется жуть! Я во-още ужасно голодная, ма! — с вызовом заявила Даша.

— Значит, три бутерброда, — резюмировала мама.

Чуб страдальчески закатила глаза.

— Так вот, ма, о деле, — начала она, ощетинившись как еж. В каждом ее слове топорщилась цыганская иголка.

— Да, доченька.

— У нас в роду были ведьмы?

Дашина мать замерла с батоном и палкой колбасы в руках. Но то, что в первый, ошибочный миг Маша приняла за удивление, оказалось лишь персональной манерой Вероники глубоко и серьезно задумываться.

— Насколько я знаю, нет, — так же спокойно сказала она после секундного размышления. — А что, очень надо?

— Вот так! — Даша резко придушила пальцами шею.

— Твой дед по отцу написал книгу о ведьмах.

— Я знаю, — невежливо оборвала мать внучка Чуб. — А чего он ее написал? Может, я ведьма по папе?

— То-то и оно что нет. — Женщина начала резать хлеб. — Ты ж знаешь, мы с твоим дедом были большими друзьями. И я помню, как он жалел, что в его роду нет ни одной ведьмы, и узнавал: не было ли их в нашем? Он всю жизнь собирал информацию о киевских ведьмах, и естественно, ему, было б интересно… Но твой дед очень гордился, что ваша фамилия Чуб — самая что ни на есть гоголевская. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» козак Чуб — отец той самой Оксаны, которая послала Вакулу за чаревичками «как у царицы». А сам Вакула, по Гоголю, сын ведьмы Солохи… И если Вакула с Оксаной поженились, их дети бы были ведьмацкого рода.

— Чуб — девичья фамилия! — резанула внучка. — Оксана б ее все равно поменяла. И во-още литературной родословной не бывает. Спасибо. Помогла! Толку от тебя! — Даша чуть не плакала.

— Даш, зачем ты так? — не выдержала Ковалева.

— Не обращайте внимание, Машенька. — Вероника поставила пред ними деревянную доску с нарезанными большими, грубоватыми кусками расхристанными бутербродами, и включила электрический чайник. — Обычное несовпадение характеров.

— Обычное несовпадение? — Чуб почему-то обижалась все больше и больше. — Да ты никогда, никогда меня не понимала! Ты даже не слышишь, что я тебе говорю. Тебе на меня плевать. Дома я. Ушла из дома. Тебе все равно.

И Маша вдруг догадалась: именно совершеннейшее спокойствие Вероники и выводит Дашу Чуб из себя.

Дашу выводит то, — что мать, ну ничем нельзя из себя вывести!

— Ты — взрослый, самостоятельный человек, и имеешь полное право жить, где и как ты хочешь, — высказала свое родительское мнение Вероника. — Если же ты хочешь поговорить о наших взаимоотношениях, для этого не обязательно провоцировать скандал. Я знаю, у тебя такой характер. Эмоциональный. Тебе легче сказать наболевшее в виде крика. Но я еще раз повторяю: ты можешь сказать мне совершенно все в спокойной форме. Я тебя пойму.

— А-а-а-а-а-а!!! — взвыла Чуб. — Вот видишь, видишь! — Обернулась она к Маше. — С ней совершенно невозможно разговаривать!

Маша, однако, видела совсем другое:

— Даша, но у тебя замечательная мама…

— Вот! Все так говорят! Все! — пришла в отчаяние дочь. — Замечательная! Да она хуже всех самых ужасных мам!

— Даша, — еле слышно спросила Маша, — ты мою маму видела?

— Да твоя в сравнении с моей — ангел-ангел! Нет, намного лучше, чем ангел — нормальный человек! Если бы у меня была такая мама, как у тебя… Тебе нравится моя? О’кей! Решено! Давай махнемся, не глядя! Мама, ты слышала, мы с Машей решили обменяться мамами? — с надеждой объявила она. — Я пойду жить к ее маме. А Маша будет жить с тобой.

Ее надежды не оправдались.

— Хорошо, пусть Маша поживет у нас. — Вероника подсунула дочери чашку с чаем. — Я заварила, как ты любишь, с мятой. Ешьте. А я пока пойду посмотрю, как там ваша несчастная… Кстати, как она пыталась покончить с собой?

Женщина с удовольствием закурила.

— Она вешалась! — рявкнула Даша. По ее округлым щекам ползли длинные слезы.

— Вешалась? — восхитилась Вероника. — Как Марина Цветаева!

— Да. И она тоже поэтесса!

— Тогда понятно, почему она решила повеситься. Быть поэтом — это практически невыносимо.

Даша демонстративно заткнула ладонями уши, открыла рот и издала невыносимый и долгий крик.

Мать любовно погладила дочь по стокосой макушке, улыбнулась Маше, и вышла из кухни.

В кармане у Чуб закричал конкурент — продолжая орать, та изъяла мобильный, сморщилась, глядя на высветившийся номер и обиженно заглохнув, нажала кнопку.

— Да, Катя! — гавкнула она. — Да, загорелось. Какая-то тетка пыталась повеситься и мы ее спасли…

— Тетка пыталась повеситься? — различила Маша далекий Катин голос. — И что нам это дает?

— Может, че-то и дает. Мы не знаем. Она пока спит.

— Ну, так будите ее и выясняйте скорей! У нас через два дня Суд. Оно нам надо…

Даша сбросила вызов и презрительно засунула трубу обратно в карман.

— Вот видишь, видишь! — слезливо проскулила она. — У нас через два дня Суд. Моя жизнь висит на волоске, а моя мать отказывается мне помочь!

— Послушай, Даша…

Машу смущало непродуктивное поведение подруги, и она из-за всех сил пыталась нащупать узел, развязав который Землепотрясная смогла бы взглянуть на свою мать адекватно.

— Твоя мама, — осторожно спросила Ковалева, — она всегда была такой?

— Всегда! — с готовностью засвидетельствовала Даша. — Она никогда мне ничего не запрещала. Никогда не ругала. Даже когда я пьяная приходила. Даже когда я парней приводила. Даже когда я не приходила вообще! С таким воспитанием я могла вырасти кем угодно: алкоголичкой, наркоманкой, блядью…

— Но ты же выросла собой, — сказала Маша. — И ты очень… очень необычная. Я только сейчас поняла, чем ты отличаешься от всех нас, — и от меня, и от Кати. Ты — свободна. Я не про то, что тебе все разрешали. Ты свободна внутри самой себя.

— Знаешь, — Даша вскинула на подругу злые глаза, — а я только сейчас поняла. Ты кошмарно похожа на мою мать!

— Забавно, — сказала Маша, подумав. — Я только сейчас поняла. Ты очень похожа на мою.

*****

В окне уже серебрился рассвет, когда два голоса размеренными толчками вытянули Машу из сна.

Даша спала на соседней кровати, открыв рот.

Маша села. Прислушалась.

— Поэзия сейчас никому не нужна, — посетовал женский голос.

Несоразмерно громкий, хриплый, обличающий — существующий вне дня и ночи, пространства и времени, жизни и смерти.

Именно такой голос и должен был быть у человека, вернувшегося в мир из небытия и неуверенного: а стоило ли ему возвращаться?

— Да, поэзия нынче не в моде, — поддакнул ей умиротворяющий голос Вероники. — Вот раньше, до революции, поэтам поклонялись, как сейчас эстрадным звездам… На их выступления собирались толпы. Когда на сцену выходил Северянин, купчихи срывали с себя драгоценности и бросали к его ногам. Барышни держали на прикроватных столиках портреты Александра Блока и целовали его лик перед сном. В поэтов влюблялись, травились из-за любви к ним серными спичками… На них молились. Не актеры, не певцы — поэты были истинными властителями душ!

— А теперь стихи никто не печатает, — сказал голос повесившейся.

— Более того, даже напечатанные — их никто не читает, — добавила Дашина мать. — Собственно, поэтому издателям и не выгодно печатать поэзию.

— А нам всем что, повесится? — В голосе повесившейся закричала истерика.

— Вы… поэтому? — прочувствованно спросила ее Вероника.

— Да, — обрубил ответ голос. — Но вы все равно не поймете.

— Отчего же?

— Вы скажете, я сумасшедшая! — Голос стал рваным и злым. — Вы считаете, если поэтесса, так обязательно ненормальная.

— Конечно же, вы — ненормальная, — убежденно уведомила ее Дашина мама. — Разве вы соответствуете среднестатистической обывательской норме? Обыватели — не становятся поэтами.

— Правильно! Они становятся неудачниками! — гадливо скривился глас поэтессы. — Я — неудачница. Как и все мы, — киевские литераторы. Мы можете назвать хоть одного знаменитого поэта из Киева?

— Александр Вертинский.

— Да какой из него поэт?! — оскорбился голос.

— Вы правы, поэзы Вертинского — отдельный жанр. Но можно назвать писателя — Михаил Булгаков.

— Он уехал в Москву, — отсек голос повесившейся кандидатуру любимого писателя Маши. — В Киеве он не написал ни строки. Ни одной! Знаете почему?

— Не знаю, — признала Вероника.

— Потому что, с тех пор, как отсюда вывезли наш талисман — нас лишили силы! — загробным голосом изрекла поэтесса. — Мы немощны. Мы немы. Никто не слышит нас, что бы мы им не кричали!

То было преувеличением.

В данный момент Сейчас ее голос гремел на всю квартиру, как телевизор, включенный на максимальную громкость. Маша недоуменно покосилась на Чуб, поражаясь крепости ее сна.

— А что это за талисман? — вежливо поинтересовалась Дашина мама.

— Вы все равно не поверите. — Поэтесса опять попыталась отползти вглубь себя.

— Поверьте, — заверила ее Вероника, — я вам поверю.

— Вы верите в мистику?

— Я — литературный критик, — не без гордости представилась мать-маяковка. — Можно ли не верить в мистику судеб, изучив творчество писателей и поэтов? Их стихи — полны пророчеств! Их жизни — полны мистических совпадений. Взять хотя бы того же Влад Владовича Маяковского. Побывав в Киеве, он… написал о нем несколько презрительное стихотворение «будто в гости к старо-старой бабушке, я вчера приехал в Киев»…

— А что вы думаете об Анне Ахматовой? — перебила ее поэтесса.

— Я не ее поклонница, — суховато ответила перебитая. — Но, безусловно, отношусь к ней уважительно.

— И зря! — визгливо вскрикнул голос. — Потому что она — воровка! Она все украла! Все свои стихи…

— У кого? — изумилась критикесса.

И в ее вопросе набатом прогремел неподдельный — профессиональный интерес.

— Давайте-ка, я лучше расскажу все с самого начала, — предложила поэтесса, явно почуяв, что отыскала, наконец, своего идеального слушателя. — Месяц назад мне попалась в руки книга «Украинская ведьма».

— Профессора Чуб?!

— Откуда вы знаете?!! — вздрогнул голос рассказчицы.

— Ее написал мой деверь. Отец моего бывшего мужа. Вы сейчас в его квартире. Умирая, он завещал ее не мужу, а внучке и мне. К слову, именно его внучка, моя дочь Даша спасла вас сегодня.

— Боже мой! — заголосила повесившаяся. — Еще одно совпадение! Теперь я знаю, вы поверите мне. Быть может, даже поможете. Это не может быть просто случайностью. Это знак!

Маша выпрямилась: кричавшая была совершенно права — случайностей не существовало в природе.

И Киевица Ковалева встала с кровати и на цыпочках пошла в коридор, страшась упустить хоть полслова.

— В книге отца вашего мужа я прочла способ узнать судьбу. — От нетерпения голос повесившейся глотал буквы и слоги. — Способ прост. Если, в течение дня вы три раза подряд услышите или прочтете одно и тоже слово, — задумайтесь, что вам хотят сказать свыше? Естественно, речь идет не о «спасибо», «пока». Но если три раза за день три разных человека поминают, к примеру, Севастополь, — возможно, вам стоит съездить туда.

— Думаете, стоит? — спросила Вероника, точно размышляла: не пора ли ей спаковать чемоданы и рвануть в город русских моряков.

— Уверенна, — железобетонно сказала поэтесса. — Стоило мне прочесть книгу вашего деверя, на следующий день мне три раза подряд встретилось слово «Лото». Я сразу купила билет. И что вы думаете? Я выиграла!

— Выиграли?!

— Да!

— Что?

— Представьте себе, машину! И не говорите мне, что это совпадение!

— О, нет, — проговорила Вероника. — Машина — не совпадение. Это достаточно увесистый факт.

— Правда, потом я ее продала, и на эти деньги разменяла квартиру. Но это уже не важно… Точнее — как раз это и есть самое важное! Я купила квартиру на улице Анны Ахматовой. Въехала туда вчера. Попыталась разложить тюки с вещами и нашла среди них старый номер журнала «Ренессанс». В 1989 году нем были напечатаны мои стихи. На 89-ей странице! — подчеркнула повесившаяся с жирным значением. — Я принимаюсь перечитывать их, как вдруг… Журнал падает из моих рук, и открывается на статье «Ахматова в Киеве»! И знаете, как начинается эта статья? «Анна Андреевна Ахматова (настоящая фамилия Горенко) родилась на знаменитую Иванову ночь 1889 года...» Вы понимаете? 1889-го?

— Пока не понимаю, — честно призналась литературная мама.

— 89-ть! — повысила голос поэтесса. — Номер моей страницы! Что вы скажите на это?

— Даже не знаю.

— Потому что вы не знаете, ЧТО было в той статье! — Голос повесившейся стал угрожающим, обещающе-интригующим. — Будучи пятилетней девочкой, Анна Горенко, гуляла с бонной по киевскому Царскому саду. И нашла там золотую булавку в виде лиры. И бонна сказала ей: «Ты непременно станешь великой поэтессой!»

— Интересно. Я не знала об этом.

— Я тоже. Это малоизвестный факт. Но меня озарило! То была не просто булавка! Лира — талисман! И Анна Горенко вывезла его из Киева. Не смотря на свою украинскую фамилию, она не стала украинской поэтессой. Она стала Ахматовой…

— Исключительно потому, — пояснила поэтессе литературная дама, — что отец Анны не хотел, чтоб она печатала под его фамилией свои декадентские стихи. Быть поэтессой считалось не вполне приличным, и он попросил не срамить его имени. «И не надо мне твоего имени», — сказала она…

— Не важно! — в запале выпалил голос. — Важно, что она стала первой! Первой признанной женщиной-поэтессой России! Единственной в своем роде. Наш талисман — Лира дал ей силу. И эта сила ушла от нас! Ее исчезновение обесточило всю нашу литературу. В том числе и меня. Потому что это был мой талисман… Его должна была найти я. Я — избранная! Избранная!

— Почему именно вы? — не осмыслила Вероника.

— Да потому, — закричала поэтесса, — что я — Анна Андреевна Голенко. А она — Анна Андреевна Горенко. Намек более чем прозрачный! Она пошла в гору, а я осталась голой. Потому что она меня обокрала! Обокрала еще до моего рождения. Теперь мне ничего не светит… Я обречена. Как и все мы, пишущие здесь, — не нужные, не интересные, чьи стихи никто не хочет, не только печатать, но даже слушать. Вот почему в Киеве никогда не было и ни одного Великого писателя. Ни одного Великого поэта! И не будет. Этот город мертв для литературы! Даже ваш Вертинский начал писать свои поэзы только тогда, когда отсюда сбежал. Есть только два выхода: либо уезжать отсюда, либо сдохнуть! Но мне некуда ехать… Улица Анны Ахматовой — мой последний рубеж.

— Но подождите, — деловито прервала ее Дашина мама. — А как же третье упоминание Анны Ахматовой? Первое — улица. Второе — статья. Ведь, исходя из теории моего деверя, должно быть и третье совпадение.

— Должно, — согласилась Анна Голенко. — И, конечно же, было. Вчера вечером мне позвонила моя дочь, из-за которой мне и пришлось разменять квартиру. Она позвонила, предложить мне работу. И кем, кем? Торговать косметикой в метро! «В конце концов, — сказала она мне, — в тяжелые для нее времена даже Ахматова торговала на базаре селедкой. А, кроме того, мама, — ты ж не Анна Ахматова!»

*****

— Брошь в виде лиры? — Даша агрессивно почесала нос. — По-моему это полная бредятина! То есть, — пояснила она, — быть может, Ахматова и нашла какую-то брошь. Я, например, в детстве нашла золотое кольцо на Владимирской горке. Потом продала, ну когда выросла, жутко деньги были нужны. При чем за бесценок, так жалко… О чем я?

— Об Анне Ахматовой.

— Да. Мало ли, кто чего где нашел! Эта поэтесса — точно двинутая. Не была бы двинутая, не полезла бы в петлю из-за такой ерунды. Сама придумала. Сама расстроилась. Сама повесилась. Скажешь, нет?

— Скажу, что, скорее всего, ты права.

Чуб довольно кивнула (она любила быть правой). И продолжила потрошить платяной шкаф.

Маша наморщила лоб — выводы сделанные из теории трех совпадений несостоявшейся самоубийцей А. Голенко, и впрямь мнились слишком надуманными.

— И Анна Андреевна — жутко распространенное имя и отчество. — Даша придирчиво рассматривала кожаные шорты, больше походившие на стринги-трусы. — И Горенко-Голенко — не аргумент! Если прошерстить киевский адресный стол, можно найти десяток Голенко, двадцать пять Горенко и двух-трех полных тезок — Горенок Анн Андреевн. И все это ровным счетом ничего не значит.

Вот только что-то в дурацкой ночной истории цепляло Машу своей настоящестью.

— А я вот о чем не спала сегодняшней ночью… — Землепотрясная, кряхтя, пыталась влезть в свои старые шорты — То, что мой Ян не демонстрирует тебе свое отношение ко мне тоже не означает, что он относится ко мне, так же как и к тебе! Скажешь, я не права? — Шорты сопротивлялись. Но Даша не сдавалась и победила.

— Но все-таки брошка была в виде Лиры, — с сомнением сказала Маша.

— Да хоть в виде черепе и костей, чего из того? — отбилась Землепотрясная Даша. — Да и была ли она во-още? Может, это такая себе легенда семейная — родичи Ахматовой потом придумали, когда она поэтессой стала, чтоб было чего журналистам в интервью рассказать… Или она сама. Она вообще была жуткой обманщицей. Вот уж, кто умел себя распиарить, так это Анечка Горенко…

Чуб подскочила к зеркалу, и показала ему свою попу.

Шорты врезались в ягодицы, оставляя нижнюю часть открытой на обозрение.

Однако в пониманье певицы, одежда существовала отнюдь не для того, чтобы что-то скрывать. А одеваться хорошо, в ее понимании, означало — так, чтобы оборачивались все прохожие.

Ныне же следовало расстараться особенно…

— ОК! Сзади полюбят, спереди привыкнут! — глубокомысленно изрекла Даша Чуб. — Так когда мы сегодня с Яном встречаемся?

— Но в Киеве, действительно, не было ни одного большого писателя. Ни одного большого поэта, — продолжала сомневаться студентка исторического факультета. — За всю его историю.

— Не было, — подумав, покивала косами дочь литературного критика. — Но ты так рассуди: а при чем во-още к Лира к Киеву? Лира — это ж типа из древней Греции.

— Логично.

— Остынь! Куча народа находит всякую хрень. Куча народа вешается. Здесь даже нет ничего мистического. — Вид сзади Дашу удовлетворил. Оставалось подобрать умопомрачительный верх.

— Если бы в этой истории не было ничего мистического, нас бы туда не позвали, — аргументировала Ковалева.

— О'кей, — немедленно отыскала лазейку Землепотрясная, обладавшая ярко-выраженным талантом к спорам. — Анна Голенко верила в мистику, и ее мистицизм ее доконал. Поэтому ее проблема, как бы подпадала под нашу парафию…

— Я поняла! — озарило Машу. — Теория твоего дедушки Чуба! Теория повторяющихся слов. Это же правда! Так с нами общался Город, когда мы были совершенно слепыми. Он постоянно подбрасывал нам подсказки. Он нас направлял. Все вокруг указывало нам путь — название спектакля на афише, статья в газете…

Внучка Чуб принялась чесать нос.

Именно благодаря статье в случайной газете, принесенной ветром и прибившейся к Дашиным ногам, Дашины ноги и отправились в «Центр колдовства», где умирающая Киевица Кылына…

— О’кей. И чо из того? — заняла оборону ярая спорщица. — Это означает лишь то, что мой дедушка — был умный парень.

— Нет, — оспорила упрямая Маша. — Это означает, что кто-то специально подводил Анну Голенко к подобному выводу.

— Вот и прекрасно, — сделала нелогичный вывод певица. — Вот мы и поняли в чем колдовство. Кто-то подводил эту тетку к самоубийству, но мы вовремя вмешались, и спасли ее.

— Но кто этот кто-то?

— Какая разница? — резанула Даша воздух рукой. — Пойми ты, Голенко — это полный голяк! Я задницей чувствую. — Для убедительности Даша выпятила упомянутое место и похлопала по нему рукой. — Какая-то третьеразрядная поэтесса, возомнила, что ее обокрала Анна Ахматова, и решила покончить с собой… Хренотень и графоманские бредни! — Она отвернулась.

Ибо было понятно: никакая это не хренотень. А нечто важное и значимое, что они по ничерта-незнанию просто не способны понять.

Иначе, зачем бы на небе загорался красный огонь?

— Но иногда твоя задница все же ошибается, — сказала Маша.

— Ну, она, конечно, не Господь Бог, — капитулировала Чуб.

Выдернув из шкафа украинскую вышиванку-сорочку, она прикидывала ее на себя.

— Ладно, пускай не голяк, пусть висяк. — Раритетная рубаха из коллекции дедушки Чуба слегка примирила ее с Машиным упрямством.— Разницы нет! — Внучка Чуб нырнула в рубаху. — И если ближайшее время небо не маякнет нам чо-то покруче и попонятней, ее для нас и подавно не будет. — Даша завязала узел под грудью, нацепила четыре мониста, серьги, двадцать браслетов и прозвенела. — Сегодня 10-е! Послезавтра бой. И за такую историю нам его на год не перенесут. А поскольку на небо больше полагаться нельзя, единственное наше спасение срочно отыскать хоть один ведьмацкий корень! Слушай, — озадачилась она, разглядывая экипировку (как и следовало ожидать, кожаные шорты-трусы, в комплекте с буйной национальной вышивкой и ботинками а-ля Джонни Депп, выдали земплепотрясный результат!). — Если мой деда так классно знал все ведьмацкие примочки, неужели он мог вычислить их просто так? Неужели у нас в роду никого не было? Это же нонсенс! Родится в Киеве, где стоит целых четыре Лысых Горы, где каждая вторая — ведьма… И оказаться третьей! Да быть того не может. Я задницей чувствую. Я — точно ведьма! А Катя — тем более! Во времена инквизиции ее бы сожгли без всяких доказанных родственников, только за то, что такая красивая. Сказали бы «ведьма» и в костер…

— Купальский костер. Купала!!! — закричала Ковалева так громко, что сумела потрясти даже Земплепотрясную. — Ахматова родилась на Ивана Купалу! В «Иванову ночь»… Она — ведьма!

— Разве Ахматова родилась 7 июля? — застопорилась певица.

— Ахматова родилась 23 июня — 11 июня по старому стилю, — в комнату, улыбаясь, вплыла Дашина мама.

— Почему же в статье сказано «родилась на знаменитую Иванову ночь»? — застыла студентка.

— Потому, — просветила ей литературная мать, — что Ахматова сама написала «Я родилась в один год с Чарли Чаплином, «Крейцеровой сонатой», Эйфелевой башней. В то лето Париж праздновал 100-летие падения Бастилии — 1889, а в ночь моего рождения справлялась и справляется знаменитая древняя «Иванова ночь» — 23 июня…» О, Анна умела выписывать свою биографию!

— Потому что была обманщица! — звякнула монистами дочь.

— Ахматова? Конечно, обманщица, — улыбнулась Вероника. — Она всерьез утверждала, что род ее от пошел от последнего хана Золотой Орды — Ахмата, прямого потомка Чингисхана. Что ее бабушка, чью фамилию она взяла, как псевдонимом, татарская княжна. И говорила о себе «Я — чингизидка»... Хотя ее бабка Прасковья Ахматова ни была ни княжной, ни татаркой.

— И про Иванову ночь приврала для красного словца. И про Лиру! И про предсказание «Ты станешь поэтом»… Это же шоу-бизнес! — добила подругу Даша. — Здесь все врут. Она просто классно пиарила! Ты вообще знаешь, что еще при ахматовской жизни художники нарисовали больше двухсот ее портретов? Вот это пиар!!

— Значит, Ахматова — не ведьма, — поникла Ковалева.

— Ахматова? Конечно же, ведьма, — улыбнулась Вероника. — Не зря же Цветаева называла ее в стихах «чернокнижницей», а муж Ахматовой Николай Гумилев, написал: «Из города Киева, из логова Змиева я взял не жену, а колдунью».

— Что? — коротко охнула Маша.

— Из логова Змиева?! — Даша забыла про многовековую обиду на мать. — Откуда он знал про Змея?!!

— Про Змея? — приподняла бровь Вероника.

— В Киеве живет Змей. Жил Змей. Но мы его… — Чуб, чуть не выдала матери древнюю тайну.

«Надо предупредить ее, — испугалась студентка. — Нельзя открывать правду слепым. Это Великий запрет».

Но, уже зазвеневшая в воздухе, тайна не произвела на Дашину мать никакого воздействия.

— Я уже говорила сегодня Анечке Голенко… — Вероника закурила, выдохнула дым и закончила. — …о магии литературы. В своих произведениях писатели и поэты часто предсказывают то, о чем не может знать простой смертный. Взять, к примеру, трагедию «Титаника». За несколько месяцев до кораблекрушения вышла книга, где описывалось, как тонет корабль под названием… Или, зачем далеко ходить, муж Ахматовой Николай Гумилев предсказал свою смерть дважды. «И умру я не на постели, при нотариусе и враче», — написал он, и описал человека, который «занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит». Это стихотворение было создано за 5 лет до его расстрела. И недавно у меня появилась теория… Все талантливые литераторы — ведьмы и колдуны, в той или иной мере. Судите сами: и писатели, и колдуны выстраивают хитросплетения слов в неком, завораживающем нас порядке. Колдуны называют это заговорами и заклинаниями. Литераторы — романами и стихами. Ведьмы и колдуны делают это осознанно. Писатели и поэты — в озарении… А суть не меняется! Достаточно расставить нужные слова в нужной последовательности, и ты можешь изменить мир.

— Чароплетство, — медленно проговорила Маша, скорее вопросительно, чем утвердительно. — Писатель тоже создает мир, существующий по придуманным им законам. Как и…

«Марина, вынудившая всех тысячу лет подчиняться провозглашенным ею законам».

— Как и колдун, — кивнула литературная мама. — Буквы, как ноты, пишущий должен чувствовать ритм и мелодику слова, его магию! Лучший пример: молитвы и заклинания, само прочтение которых, отрывает тебя от реальности и… творит чудеса. В идеале писатель должен писать так же! Как чародей. Как сам Господь Бог, который, согласно евангелию от Иоанна, сотворил весь наш мир с помощью слова.

— То есть, вы думаете, — с тревогой спросила Маша, — что писатель способен переделывать мир? И литературная модель мира, которую он создает, как восковая кукла — модель человека, которую ведьма колет иглой? Она колет куклу, а с человеком случается беда…

— Прекрасное сравнение! — оживилась Вероника. — Если позволите, я воспользуюсь им в своей статье.

— Нет, ма, — после секундного размышления, нахохлилась насупилась Даша. — Мне эта теория не нравится! Из нее получается, будто мужчины в магии круче, чем женщины. Ведь писателей-мужчин всегда было больше.

— Ну, я бы так не сказала. — Стоило Даше открыть рот, улыбка Вероники стала умильно-прозрачной. — Просто женщинам не так уж давно разрешили быть писательницами… Каких-то сто лет назад они сидели дома, рожали по восемь детей, были перманентно беременными. Когда им было писать? Да и захоти они, кто б их опубликовал? Жорж Санд, Мери Шелли, Леся Украинка были исключениями — бунтарками. А сейчас, погляди на лотки — сплошные дамочки пишут. Их больше, мышонок. Боюсь, скоро мы вовсе выживем мужиков из литературы. Все идет к тому.

— Я — не мышонок!!! — загорлопанила Чуб, взорвавшись внезапной и громогласной гранатой. — Не смей разговаривать со мной так! Словно я маленькая! Глупая! Я — большая и умная. Только ты считаешь меня дурой…

— Конечно же, нет, — разубедила ее Вероника. — Я считаю, что у тебя сложный период — искательный. Ты ищешь себя, не можешь пока найти. Но я люблю тебя такой, как ты есть, на всех этапах, периодах, ведь ты моя дочечка. — Вероника глядела на дочь с такой непоколебимой любовью, что было понятно: он впрямь любит Дашу любой — кричащая, пыхтящая, топающая, она доставляет ей равную радость!

«Вот бы у меня была такая мама…» — сглотнула Маша слюну.

— Я тебе не дочечка! Маша теперь твоя дочка. Забыла? — тут же осуществила ее мечту Даша Чуб. — А я ухожу. И перестань улыбаться. Ну, крикни! Закричи, как человек. Чтобы я поняла, тебе не все равно...

Дашина мама подумала. Улыбнулась. И издала короткий, веселый вскрик.

— Так лучше, дочечка? — вновь заулыбалась она.

— Ты издеваешься! Тебе все равно! Все! Забирай себе Машу… Пусть она с тобой живет. Пусть! Ты ж не против?

Даша плакала.

— Я тебе уже сказала, не против. Вы ж видите Маша, — обратилась к ней Вероника, — у нас очень большая квартира. Если вам нужно, можете жить у нас сколько угодно.

— А можно… — Маша вдруг занервничала, захлопала глазами, покосилась на Чуб. — Можно я и правда… Если что… Недолго совсем…

Но Чуб ее не услышала:

— Все! Прощай навсегда! Я ухожу жить к Машиной маме!

*****

— …тысячи людей пишут в стихах черт знает что, и это не делает их ведьмами!

Уже оклемавшаяся от легких сомнений, Даша спрыгнула со своего мопеда, домчавшего их на Уманскую, 41 — и продолжила спор.

— Я-то знаю, у меня мать-маяковка! Ну, назвал ее муж «колдуньей». В другом стихе «царицей» назвал, в третьем «дурой»… Ты мне лучше вот че скажи, что это за бред «Можно я у вас поживу?».

Оказывается, Даша прекрасно все слышала!

— То есть, не вопрос, живи, сколько влезет, — гостеприимно предложила она. — Ты ж видела мою мать, она и не заметит, что в квартире еще кто-то живет. А заметит, обрадуется, — будет ей с кем о стихах пообщаться.

— Я в поэзии плохо разбираюсь, — выдавила студентка-историчка.

— Что? Правда? Вот уж не думала…

Удивление Чуб можно было понять: на вид Маша была типичным представителем вымирающей породы романтических барышень, которые все еще читают на ночь стихи.

— Ничего, — утешила ее Землепотрясная. — Писателей мама тоже любит обсасывать. Булгакова твоего — уважает. Он же считал своим учителем Гоголя, а Гоголь, по сути, покончил с собой — насмерть уморил себя голодом. А всех, кто покончил с собой, мама собирает в свой каталог. Я тебе на спор могу перечислить сто писателей и поэтов, покончивших с собой. Хочешь? Маяковский. Цветаева. Есенин. Радищев. Хемингуэй. Цвейг. Гомер. Джек Лондон. Сафо… Говорили бы, — прервала она себя, — о литературе во-още. Но с чего вдруг ты собралась у нас жить? Колись, наконец! Что за булыжник ты носишь? — сделала Чуб третью попытку докопаться до Машиной тайны.

Но Маша, молчавшая, смотрела на свой родной дом, к парадному которого принес их красный мопед.

Смотрела и боялась его.

И потому в третий раз ее Тайна осталась тайной.

— Если нас выгонят из Киевиц, — сумрачно сказала она, — мы не сможем жить в Башне. А я… не знаю, смогу ли я вернутся домой. Мама не поймет… я не смогу объяснить… и… я не знаю, что делать.

— И все? — Землепотрясная подозрительно втянула ноздрями Машин ответ. — Матери боишься, и все? Хотя… Мать у тебя сама по себе натуральная ведьма!

Маша не стала спорить.

Не стала припоминать, что еще вчера Чуб уверяла: Машина мама — натуральный «ангел, ангел».

Дочь «ангела» была занята — пыталась заставить себя сдвинутся с места, и войти в подъезд.

— Не дрейфь! Прорвемся! Победа будет за нами! — засмеялась Землепотрясная Даша, никогда не терявшая хорошего расположения духа, дольше, чем на пятнадцать минут. — Нужно просто показать Суду твою мать, и они сразу признают нас чертовками, бесихами… А кроме того, это уже моя мать. Сейчас она узнает, что, значит, иметь нормальную дочь! Пойдем, — подтолкнула она Машу к парадному. — Вариантов нет. Хочешь, не хочешь, нужно узнавать, есть ли у тебя ведьмы в роду. Это я беру на себя… Напомни-ка, как мою маму зовут?

— Анна Николаевна.

Глава четвертая, в которой мертвые воскресают

Здравствуйте, я ваша тетя, я приехала из Киев и буду у вас жить!

Из фильма «….»

— Здравствуйте, Анна Николаевна? Я Даша Чуб! Вы меня помните?

Грузная, рыжая женщина, открывшая дверь, успела полоснуть блудную Машу глазами.

Но открыть рот не успела — Даша сделала это первой.

— Вы на Машу не обращайте внимания, она во-още пришла вещи забрать. А у вас теперь буду жить я!

— Что…

От внезапности их явления и сего заявления Анна Николаевна не смогла закричать. Не смогла даже поставить в конце «что» знак вопроса.

Удивление закупорило пробкой гортань.

— Понимаете, — умильно объяснила ей Даша, — мы с Машей решили поменяться нашими мамами. Поэтому Маша пойдет жить к моей, — моя мама не против. А я буду жить у вас.

— Что? — Анна Николаевна вцепилась в Дашу глазами.

— Я буду жить в Машиной комнате. И вы будете теперь моей мамой! — громко растолковала ей Чуб.

— Не ори!

— Хорошо, мама, — покладисто согласилась Землепотрясная.

— Какая я тебе мама! — раскатисто закричала Машина мать. «Пробка» вылетела из горла. — Кто ты вообще такая? Приперлась… Хулиганка! Проститутка вылитая! Цацками увешалась, размалевалась…

Здесь Даша нашла, наконец, достойного слушателя, не спустившего новоявленной «дочери», ни обилия побрякушек, ни яркого грима, ни эпатажно-национальный наряд.

— Чтобы ноги твоей тут не было! — заорала Анна Николаевна в голос. — А ты!.. — добралась мама до Маши. — Я тебе сказала: уйдешь из дома, ты мне не дочь! Сказала или не сказала? А ты сбежала. Через окно, как воровка какая-то. Отца в гроб вогнала. Он в больнице.

«В больнице?»

Маша сжалась в комок.

«Правда или нет?»

Мать не врала — просто умножала правду на такое число, что до копаться до истины было уже невозможно. А, атакуя, сходу обстреливала противника пулеметной очередью упреков, каждый из которых безошибочно попадал в самое незащищенное место.

«Я — плохая, я ужасная дочь. Как я могла…»

— У меня инфаркт был. Мне «скорую» вызвали. Врач приехал, сказал: что у вас за дочка такая, что родителей без ножа убивает? Не дочь, а врагиня какая-то. А теперь объявилась. Посмела! Уходи! Ты не дочь мне больше!

— А я вам о чем? — сделав шаг к «маме», крикнула Чуб прямо той ей в ухо. — Вы меня слышите? Она — вам больше не дочь! — указала Даша на Машу, зажмурившуюся, дрожащую нервной дрожью, и, решительно загородив подругу собой, объявила: — Я теперь ваша дочь! Дашенька!

— Вали отсюда! — Анна Николаевна бесцеремонно толкнула «дочку» в плечо.

— А вот это, мама, — уже рукоприкладство, — строго заметила Чуб.

— Вали, кому сказала!

— Я никуда не пойду. Это мой дом. Ваша квартира приватизирована?

— Что?!

— Ведь приватизирована, — злорадно заверила новую «нормально» орущую маму новая «нормальная дочь». — Я все знаю.

— Тебе то чего? — опешила мама.

— А очень даже того! — приняла Чуб позу руки в бока. — Если она приватизирована, по закону Маше принадлежит ее четвертая часть. И если вы отказываетесь признавать меня дочерью, по закону Маша может сдать ее мне. Мы уже и с нотариусом договорились.

— Что-что?

— То-то! Сейчас едем и оформляем договор!

— На мою квартиру?

— На Машину четвертую часть квартиры, на которой теперь буду жить я, — победительно улыбнулась Землепотрясная. — Ясно?

— Только сунься сюда! — взвизгнула Анна Николаевна. — Я милицию вызову!

— Это я милицию вызову, — радостно откликнулась Чуб, — если вы откажетесь меня впускать. И покажу им бумаги.

— Хулиганка!

— Это вы хулиганка. А я — законопослушная гражданка, и по закону нашей страны, Маша имеет право делать со своей частью, все что угодно. Сдать ее мне, продать ее мне… Кстати, хорошая идея. Я покупаю ее часть, и поселяюсь здесь. У вас какой метраж? Метров 50? А ты, Маш, чего стоишь? Иди вещи собирай, бумаги там разные… Не мешай мне с мамулькой ругаться.

— Какая я тебе «мамулька»? — осатанела Машина мама.

Маша юркнула в «детскую».

И удивленно замерла — пол был покрыт пластиковыми мешками.

На них возлежала картошка, любовно разложенная по фасону, размеру и степени гниения. Анна Николаевна всегда закупала картофель мешками, зимой и летом, и перебирать его пару раз в месяц было ее любимым успокоительным, заменявшим маме Маши вязание, медитацию и пр.

Блудная дочь вдохнула запах земли и подвала. Косолапо передвигаясь между шарами картофелин, добрела до окна, рванула створки и…

Вскрикнула, увидав внизу Красавицкого.

Мирослава.

Мертвого!

Он стоял под окном, запрокинув голову, — он смотрел на нее.

Он не должен был там стоять, — он должен был лежать в земле на каком-нибудь кладбище.

…ее одногрупник, ее минувшая любовь, — сатанист и убийца, спасший ей жизнь.

Лицо Маши замерло в той же гримасе, в какой застыла минуту назад ее мать — с открытым ртом и остекленевшими глазами, не верящим своей способности видеть.

— Маша, — позвал Мир Красавицкий, дав почву для неверия Машиным ушам. — Это я. Не бойся... Все в порядке.

— Ты жив? — спросила она еле слышно, и тут же истерично продублировала свой вопрос: — Ты жив?!!! Мир! Ты жив?!

Сорящиеся за дверью не могли ее слышать.

— А вы знаете, что я — ведьма? Я могу вас сглазить! — гремел голос Чуб. — И вы ничего не сможете сделать, вы же — не ведьма. У вас даже в роду не было ведьм!

Даша, явно решила взять Машину мать «на слабо».

— Это у нас-то не было ведьм! — закричала Анна Николаевна.

— У вас! У вас! — исхитрилась перекричать ее Чуб.

— Я жив! — крикнул Мир снизу. — Можно войти?

Маша активно закивала.

Однокурсник проворно забрался по пожарной лестнице, спустившись по которой три дня тому «как воровка», Маша ушла из дома «навсегда».

— Ты жив…

Он сидел на подоконнике.

Красивый. Серьезный. В костюме и галстуке.

— Там, в больнице врач сказал нам неправду? — Маша коснулась его руки — рука была теплой.

Он был жив… Она и не видела его мертвым! Возможно, врач, сообщивший им в коридоре больницы страшную новость, перепутал имя больного.

— Врач сказал нам, что ты…

— Я знаю, — скучливо обрубил ее Мир.

И Маша расслышала: ему не интересно об этом говорить.

«Логично», — подумала она.

Наверное, все три разделивших их дня ему пришлось говорить только об этом.

— Я так рада, что ты жив, — сказала она, и осознала сказанное.

Он не погиб, спасая ее.

Она — не убийца!

Невиновна!!!

Радость, огромная, заполнила тело.

— Ты цел? — взволнованно защебетала она. — Было столько крови. У тебя был перелом? Или нет?

— Бог с ним со всем, — сказал Красавицкий. — Все это ерунда, в сравнении…

— С чем?

— Я должен сказать тебе очень неприятную вещь, — обещание грохотнуло прошелестело мрачно и глухо. — Я люблю тебя, Маша. Я не могу тебя разлюбить.

Виновна!!!

«Пресуха! Приворотное зелье… Даша приворожила его ко мне».

Радость померкла.

— Поздно, — произнесла приговор она.

— Для любви нету «поздно».

То же самое Маша сказала и Врубелю.

«А если нету поздно?»

Но оказалось, что поздно — есть.

— Мир, прости меня, — попросила студентка. — Но я… не люблю тебя больше. Я любила тебя на первом курсе. И на втором… Ты не обращал на меня внимания. А я думала, что люблю тебя, но…

Мир Красавицкий — самый красивый парень их института был невзаправдашней любовью.

Маша любила его как книжный идеал, любила тогда, когда еще не жила, а только мечтала о любви, в стеклянном аквариуме своего одиночества.

Но даже книжные фантомы — мечты о сказочном, фантастическом булгаковском мире, оказались, на поверку, более реальными, чем ее надуманная любовь к реальному Миру.

— …я люблю другого. Прости.

— Я прошу тебе все, что угодно. Я же люблю тебя, — сказал он.

— Нет. Ты не знаешь, — возразила она. — Я жду ребенка! От другого мужчины. От Михаила Врубеля. Он умер…

Машина Страшная Тайна вырвалась наружу, облеклась в слова. Слова разрослись, — наводнили комнату.

«Что делать?!»

Она ждала ребенка от мужчины, похороненного столетье назад. Она ждала ребенка, и кабы ее мать знала об этом, отвлечь ее от морального уничтожения дочери, «принесшей в подоле», не смогла бы и Землепотрясная Даша. Она, 22-летняя, почти изгнанная из дома, почти разжалованная из Киевиц, ждала ребенка и отчаянно не знала: как жить?

— Ну и что? — пожал плечами Мир Красавицкий. — Это ничего не меняет. Для меня — ничего. Я люблю тебя. Я усыновлю твоего ребенка.

Странно.

Его презрение к Машиной тайне прогнало из комнаты страх.

— А как ты узнал, где я живу? — спросила она.

— Это было не трудно.

— Логично. В институте. Я рада видеть тебя.

— Ты рада? — В словах не прозвучало вопроса — одна грусть. — Ты, правда, рада мне? Это возможно? Ты ж знаешь, кто я.

Вопрос появился:

«Можешь ли ты простить меня?»

— Я рада, поверь. Я так рада, что ты жив! — едва не заплакала Маша. — Я знаю, из-за тебя погибли двое. Но ты не совсем виноват… Кылына обманула тебя, использовала. А потом… Ты готов был пожертвовать жизнью ради меня — значит, ты хотел стать хорошим. Но какое счастье, что тебе не пришлось жертвовать жизнью!

— Дай мне еще один шанс, — сказал Мир Красавицкий.

— Бери. — Маша мягко положила руку ему на плечо.

— Нам нужно поговорить. Мы можем поговорить с тобой здесь? — Он прислушался к ушераздирающим крикам.

А Маша смутилась — трусовато отдернула руку.

«Поговорить?»

В таких костюмах и галстуках мужчины обычно делают предложение…

— Нет. То есть, да, — зачастила она. — Но не здесь. Нам лучше тихо уйти. И побыстрей. Иначе… — указала она рукой в сторону крика.

Миру не стоило попадаться на глаза ее матери!

А на глаза Даше — тем паче!

Ковалева сильно подозревала: при виде воскресшего сатаниста, Землепотрясная заорет в унисон с ее мамой. И не могла и заподозрить, что будет, если два таких тайфуна с женскими именами сольются в один.

— Мне нужно собрать вещи, — заторопилась она. — Я сюда вряд ли вернусь. -Спотыкаясь на картошке, Ковалева поспешила к старому шкафу, в котором вековал свой век древний фанерный чемодан.

— А это твой отец? — Мир склонился над письменным столом, где под стеклом лежали открытки и вырезки, фотографии, картинки. — Вы с ним очень похожи.

Машу кольнуло. Больно!

Она подскочила к столу.

Старое-престарое фото: папа, мама, она, старший брат. Маша в растянутых детских трусах стояла на плечах у отца.

Стояла и не боялась — папа крепко держал ее за руки.

Приподняв пыльное стекло, дочь сгребла из-под него все, что там было, и бросила семейный архив в пасть чемодана.

— Это тоже брать? — Мир взял с кровати игрушечного Вини-Пуха.

— Бери.

Мишку папа подарил ей в 6 лет!

— И значки забирай.

Значки покупал ей папа…

Мир послушно снял со стены исколотый значками платок.

— И эту картинку, — наказала Маша. — И глобус. И тапочки…

Папочка, — быстро нашкрябала она записку взамен, — у меня все хорошо. Я тебя очень люблю. Я очень волнуюсь за тебя. Прости меня, пожалуйста. Маша.

Она застыла с бумажкой в руках.

— Ее нельзя оставлять. Мама найдет ее первой, и не отдаст папе. Она такая… она не плохая. Просто очень упрямая.

— Я всю квартиру освящу! — несся из кухни голос Анны Николаевны. — Все солью посыплю. Ты сюда и зайти не сможешь нечисть, проклятая!

Из чего следовал безрадостный вывод: ведьм в Машином роду тоже не наблюдалось.

— Хочешь, я подкараулю твоего отца у подъезда, и передам ему письмо? — предложил Мирослав.

— Ты, правда, можешь вечером подъехать сюда? Специально?

— Я сделаю все, что ты хочешь. Я же люблю тебя.

— Спасибо, — смяла опасную тему она.

Мир спрятал записку в карман.

— Что еще? — она огляделась. — Ах да… Одежда. Конспекты.

В чемоданную пасть полетели нехитрые пожитки: свитера, футболки, колготки, трусы, книги, тетради.

— Ты поможешь мне спустить сумку через окно?

— Конечно. Я всегда буду тебе помогать. Я же люблю тебя. Можно я поеду с тобой?

— Куда?

— Туда, куда едешь ты. Я не буду тебе мешать.

Маша испустила тягостный вздох.

*****

Конечно же, Маша Ковалева заранее знала: влюбленный Мир Красавицкий будет мешать ей. На то и существует любовь, — чтобы мешать людям жить! Но отказать влюбленному в нее насильственным образом, она оказалась не в силах.

К тому же ее одногрупник бывал в круглой Башне, слыхал разговоры кошек и был готов к любым мистическим па.

К тому же никаких мистических па, в планах Киевицы и не намечалось.

— Я должна подготовится к экзамену. Можем, готовится вместе. Даже лучше вдвоем! Мы друг другу поможем, — оптимистично солгала Ковалева.

— Я освобожден от всех экзаменов. Но буду рад помочь тебе чем-то.

Он смотрел на нее.

Взгляд свидетельствовал насколько ему наплевать на все экзамены в мире, на мир, на все, кроме Маши.

И оптимизм Ковалевой тут же иссяк.

«А стоит ли идти на экзамен? Ольга Марковна опять согнется при всех…»

«Какой экзамен? Послезавтра Суд! Мы проиграем. И мне некуда будет идти… Зато я смогу пойти на экзамен. Если мы проиграем, Марковна уже не будет мне кланяться…»

«Жаль, что экзамен завтра, а суд — послезавтра. Лучше б наоборот, тогда бы я знала, что, проиграв, могу хотя бы пойти на экзамен».

Сомневаясь, студентка разложила на столе конспекты и книги. Пробежалась по экзаменационным вопросам. Разрезала бумажки-шпаргалки.

Взгляд Мира убежденно-влюбленный буравил ей спину.

— Не смотри на меня, — взмолилась она.

— Хорошо.

Мир достал из приглашающее распахнутого чемодана пачку снимков, сел на пол, принялся рассматривать их.

Искоса взглянув на него, Ковалева увидела: Мир смотрит на нее фотографическую — семилетнюю, с двумя куцыми косами.

— Ты здесь такая хорошенькая!

Маша потянувшаяся рукой к очередному учебнику, быстро отдернула руку.

Хорошенькой она не была — ни теперь, ни в детстве. Зато была умной. И Машину умную голову посетил запоздалый, но логичный вопрос:

«А почему, собственно, он все еще любит меня?»

Он выпил Пресухи. Пресуха действует 13 часов. Прошло трое суток! Он должен был давным-давно отсохнуть и разлюбить…

Но не разлюбил.

«Выходит… любит на самом деле?»

— А, когда выросла, стала настоящей красавицей!

Этого Маша вынести уже не смогла.

Мир Красавицкий, первый парень их группы, вот кто был настоящим, — по красоте, он мог поспорить даже c изумительной Катей.

Черные волосы. Черные брови. Немыслимые ресницы. Надменный профиль. Глаза…

Такие бездонно-огромные, похожие на темные колодцы глаза любил писать Миша Врубель.….

Маша решительно отложила конспект. В книге Киевиц должна быть Отсуха, — отворот. Этот абсурд пора ликвидировать!

— А что это с вашей картиной? Почему весы так скособочены? — спросил Красавицкий. — Они были другими, я помню…

— Ничего страшного.

Киевица открыла чернокожую Книгу, опоясанную двумя металлическими полосками с затейливыми застежками.

Глава с веселым названием «Отсушки» была где-то в самом начале.

— Мне очень жаль, — сказал Красавицкий, — но ты не сможешь мне врать.

— Почему? — уточнила она рефлекторно.

— Потому что я люблю тебя. Я тебя чувствую. Мне плохо, когда тебе плохо. Больно, когда тебе больно. Можешь не верить, но… Тебе было жутко, когда ты сказала про ребенка. Потом попустило. А сейчас. Сейчас тебе…

— Все в порядке, — открестилась Ковалева, бездумно переводя взгляд на измеритель равновесия в руках Киевицы Марины. — О Господи!!!!

За время их отсутствия левая чаша Весов успела опуститься еще ниже.

Ниже — некуда!

Ниже был уже апокалипсис!

— Мама… — Ковалева выпустила Книгу из рук. Страх пополз по желудку холодной, щекочущей струей. — Боже! Мы дуры! И Вася тоже…

Она поперхнулась накатившим отчаянием.

— Наша Вася? — отреагировал однокурсник. — Василиса Премудрая?

Маша безнадежно заценила Весы. И резко сбросила со стола конспекты и шпоры.

— Ты тоже знаешь, кто я! — сказала она.

Он кивнул.

Он и так знал практически все. И она рассказала ему все остальное.

— …у нас могут забрать нашу власть. Но это мелочь. Я только теперь поняла. Если Весы покачнулись так сильно, Город ждет что-то ужасное! Не нас троих — весь Киев! А мы, эгоистки, подумали о себе… Город может погибнуть!

— Тогда почему ты сидишь здесь и зубришь билеты? — задал резонный вопрос Мирослав.

— Потому, что я не знаю, что делать, — честно сказала она. — Куда бежать, кого спасать? Что это «что-то»? Никаких зацепок!

— У вас масса фактов.

— И что мы имеем в итоге? — Ковалеву накрыло тоской. — Дочь Кылыны объявила войну. Красный огонь указал на Анну Голенко, убежденную, что Ахматова вывезла из Киева Лиру, и потому у нас нет великой литературы. У меня нет ведьмацких корней. У Даши тоже — по маме. Она собиралась заехать к отцу. Катя обещала навестить своих родственников…

— Подожди. — Мир прошелся по комнате. Кошки отсутствовали. В Башне стояла тишина. — У вас есть не раскрытое дело Анны Ахматовой.

— Нет, — отказалась Маша от раскрытия дела повесившейся из-за Горенко Голенко. — Даша права. Неважно, нашла ли Ахматова Лиру. Важно, что проблема величия нашей литературы — не та проблема, из-за которой нам продлят власть на год. Получается: спасать литературу бессмысленно. Остается спасать самих себя…

— А если Ахматова — чернокнижница, ведьма, колдунья? Если дело не в литературе?

— А в чем? Она ж соврала про Купалу. Про Чингисхана. Она все врала... Она родилась 23 июня.

— Как раз 23 июня Купалу отмечают веды. Ты не знала? — Мир тоже был историком.

— Серьезно?

— 23 — день летнего солнцестояния. К 7 июля солнце уже идет на убыль. Отсюда и разночтения.

— А хоть бы и так. — уперлась Ковалева. — Что из того? Мало ли в Киеве ведьм… Она же не наша бабушка.

— А если, она твоя бабушка? — высказал лихую мысль Красавицкий.

— Ахматова — моя бабушка? — Маша аж засмеялась от смелости его размышлизмов.

— А откуда ты знаешь? — Мир сел к ее ногам. — Не твоя — так Катина, Дашина, — (поминая их, он поморщился). — Не родная — двоюродная бабка, троюродная! У нее были братья и сестры?

— Не помню… — Ковалева поискала глазами торбу с журналом, прихваченным из квартиры на улице Анны Ахматовой.

Торба нашлась.

— А потом, она ж не из Киева. Ахматова жила здесь какое-то недолгое время. Она из Питера.

— Здрасьте, приехали! — иронично выпалил Мир. — Она из Одессы. Одесситка, с Большого фонтана! У нас там дача, на 10-ой станции. А Ахматова родилась на 13-ой. Там и барельеф ее висит. Моя мать туда розочки носит, изображает интеллектуалку…

— На 13-ой? — ум зацепился за «чертову дюжину». — Какой еще станции?

— Большого фонтана. «Фонтан черемухой покрылся… наш Костя, кажется, влюбился», — пропел Красавицкий немеркнущий хит про «Костю-моряка».

— Ну, то Одесса, — заупрямилась Киевица. — А то Киев.

Журнал лежал в торбе в соседстве с конспектом Кылыны.

Маша уселась на ковер рядом с Миром, и распахнула белый переплет «Ренессанса».

«Мать Анны Андреевны, Инна Эразмовна, была дочерью Эразма Ивановича Стогова, который служил в канцелярии киевского генерал-губернатора Д.Г. Бибикова и содействовал благоустройству города»,

— преподнес ей новость журнал.

— Вот те раз, — удивленно сказала она.

— Так все-таки частично из Киева! По маме! — развеселился Красавицкий. — Эх, Маша, Маша, зря ты у нас в институте отличница!

— Я просто поэзию не очень люблю, — оправдалась та. — Я все помню. Ахматова жила на улице Меринга…, на улице… Еще помню, что «Киев не оказала на ее творчество никакого влияния», — процитировала студентка продиктованный педагогом конспект.

— А братья и сестры у ней имеются? — поторопил ее Красавицкий.

— «…в Киеве, — погрузилась Маша в статью, — Анна впервые побывала в пятилетнем возрасте. Всю зиму 1894-1895 года, семья Горенко прожила в гостинице «над Бессарабским рынком».

— Рядом с Бессарабкой стояла гостиница «Националь». Там где сейчас кинотеатр… — перевел запись однокурсник-историк.

— «…за эти месяцы, проведенные в Киеве, в их семье произошло несколько событий: здесь родилась младшая сестра Ия».

— То есть, ее родная сестра — киевлянка! Прошу занести это в протокол, на случай, если она твоя бабушка, — обрадовался Мирослав.

— «Ия была самой красивой в семье».

— Она точно твоя бабушка! — сказал он.

— Нет, — сказала Маша, пропустив еще пару строк. — Ия не могла быть моей бабушкой. Она умерла бездетной. В 1922 году, на Украине, от туберкулеза и голода. А в 1914 Ахматова предсказала ее смерть в стихотворении «Моей сестре». В… году она предсказала смерть своего мужа Гумилева. Она посвятила ему стихи «Пришли и сказали: умер твой брат».

— Вот видишь?

— Что я должна видеть?

Маша Ковалева видела текст, отпечатанный на дешевой бумаге.

Историю, подаренную повесившейся поэтессе, журналом, который вполне мог быть осужден как соучастник по статье «доведение до самоубийства».

«В Царский Сад с его пышными клумбами водила бонна детей семьи Горенко.

В верхней части парка, как написала в своих записях Анна Ахматова, с ней произошло другое событие, которое можно считать судьбоносным: она нашла булавку в виде лиры, и бонна сказала ей:

«Это значит ты будешь поэтом»

— вот и все.

Славная история — вполне пригодная для первой звонкой строки звездной биографии первой поэтессы России, прямой «наследницы» завоевателя Чингисхана.

Вот только притягивает глаза, как магнит…

Оторвав взгляд от строк, Маша испытала дивное чувство, словно только что разлюбила — сожаления и пустоты.

Ей отчаянно захотелось туда — «в Царский сад, с его пышными клумбами».

Нет, права Вероника — слова завораживают, — литература и ведовство мазаны одним миром.

— Привет киса, — другой Мир — Красавицкий повстречался взглядом с белою кошкой.

Вернувшаяся из путешествия по карнизам, Белладонна вывернула из-за балконной двери. Вслед за ней объявилась и Пуфик. Сделав пару шагов, кошка лениво повалились мешком на ковер, вытянула лапы и умиротворенно зажмурилась.

— Мерд вояж, — прокартавила она.

— Ладно, допустим, — недовольно сказала Маша. — Допустим, все поэтессы — латентные ведьмы. Писатели — латентные колдуны. Гадуницы и чароплеты. Они предсказывают будущее и зачаровывают нас словами. Допустим, Ахматова родилась на Украине, а ее сестра — в Киеве. Допустим, в порядке исключения, Ахматова не соврала. Даже если она Анна нашла в Киеве Лиру, что нам это дает? Скорее всего, Киев просто подал ей знак, направил ее на путь, как направлял в свое время и нас. Лира-знак — логично… Лира-талисман — ерунда. Лира — не наша символика.

— Ага, наша — это трезубец, — поддел ее Красавицкий.

Он выудил из чемодана красный платок, исколотый значками.

В числе прочих фигурок была там и стандартная лира, — крохотная, голубая, с надписью «Киев. Фестиваль поэзии-82».

— Когда-то, — раздумчиво протянул однокурсник, разглядывая «поэзию», — я увлекался символикой. Не помню, что значит лира. Но помню, что не только поэзию….

— Семиструнная лира, — отчеканила Маша, — олицетворяет числовую гармонию, лежащую в основе вселенной. Четырехструнная, — олицетворяет огонь, воздух, воду и землю. Четыре стихии, с помощью которых ведьмы и колдуны…

— Ведьмы! — крикнул Мир. — Ведьмы!

— Возможно… — Маша, со вздохом, вынула значок из рук Красавицкого (чересчур довольного своим выкриком).

Взглянула на Весы. Потом на часы.

(До послезавтра оставалось 36 часов 15 минут!)

И завершила:

— …а возможно, мы занимаемся сейчас ерундой, в то время как Городу угрожает опасность.

— Стоп, — прикрикнул на нее Мирослав. — Не смей впадать в отчаяние. Ты выбита из колеи. Ты ждешь ребенка. Тебя прогнали из дома. Тебя пугают судом. Тебе трудно сосредоточиться. Но ты должна забыть про все это, и помнить о главном… Почему покосились ваши весы?

— Потому что Город в опасности, — дала ответ Киевица.

— Кто зажег вам на небе красный огонь?

— Наш Город. Киев…

— Он в опасности, он просит о помощи. И он же подал вам знак, как ему помочь. Ты можешь сомневаться в себе, во мне, в своих подругах-стервах. Но, как ты можешь сомневаться в Нем? Город сам направляет тебя…

Он говорил почти то же самое, что сказала бы Маша, будь ее напарником не Мир Красовицкий, а Даша Чуб.

Он почти повторил Машину фразу:

«Если бы в этой истории не было мистического, нас бы туда не позвали», — сказала она Землепотрясной.

Но, услышав ее, Маша вероломно перебежала на Дашину сторону:

— А вдруг мы промахнулись?! Вдруг мы вообще мы помогли не тому, кому нужно? То есть, помогли поэтессе, а кому надо не помогли. Влетели не в то окно. Не поняли… Она ж вешалась! В этом действительно нет колдовства!

— Если колдовство не видно глазу, это не означает, что его нет, — подала мурчащий глас Белладонна.

— А ты случайно не знаешь? — обратилась к ней Киевица, — родится на солнцестояние, на 13-той станции это хоть что-нибудь значит?

— На свете нет ничего, что не значило бы совсем ничего, — дала белая кошка достойный Будды ответ. — Что же касается Анны Андреевны Ахматовой, сами по себе три буквы «А», выставленные в ряд…

— А-а-а! — издала три буквы Маша, взлетая с пола. — Где она? Где тетрадка?!

Конспект Кылыны отыскался под боком у Пуфик.

— Моветон, — буркнула рыжая.

Маша выдернула из-под пушистого пуза тетрадь «с математикой». Открыла.

И ощутила, что ухватила разгадку за хвост.

— «ААА не прольет»… Анна Андреевна Ахматова! Акнир украла у нас дореволюционные деньги! Вдруг она хочет пойти в Прошлое не из-за мамы? Или Кылына ходила туда из-за Анны Ахматовой? Вдруг «К» — это все-таки Катя, а «2» — мы с Дашей. Тогда Катя — точно не слепая. Она как-то завязана, связанна со всем этим.. А вдруг… Вдруг...

— Ну, так иди и проверь, — мяукнула Пуфик. — Прошлое покажет.

И принялась играть, привязанным к тетради Кылыны, ключом.

*****

Василиса Андреевна застала Екатерину Михайловну за престранным занятием.

Держа в руках большую корзину, Дображанская деловито посыпала пол одного из своих супермаркетов алыми лепестками роз.

— Красиво, — похвалила Василиса.

— Это не для красоты, — ответила Катя.

— Естественно, — подобострастно улыбнулась ей Василиса Премудрая. — С древности ведьмы варили из роз любовный отвар. Забавно, что со временем магию переняли мужчины, которые по сей день недоумевают: ну отчего букет алых роз вызывает у женщин такие страстные чувства? Ведь достоверно известно, что женщины цветов не едят.

Катя не оценила шутку. Она сосредоточенно засеивала кафельный пол.

— Психологи даже выдумали теорию. Розы — символическое изображение женской вагины. И женщинам нравится, когда мужчины преподносят им отрезанные вагины соперниц.

Вагины Екатерину Дображанскую так же не заинтересовали.

— Маша считает мы вправе ведьмовать для собственной надобности, — серьезно сказала она.

— Вы — Киевица. Вы можете все, что не противоречит 13 Великим Запретам, — завизировала Машины слова Василиса.

— И все приходиться делать самой, — привычно пожаловалась владелица сети супермаркетов. — Бросать лепестки нужно непременно слева направо. И так трудно найти ответственных людей. Породу добросовестных слуг большевики уничтожили вместе с их хозяевами. А потом 70 лет ввинчивали в головы алкоголиков и слесарей мысль, что они ничем не хуже профессоров... Итог, куча людей по-прежнему думает: раз мы и так ничем не хуже, зачем напрягаться?

Катя закончила посевную. Опустив корзину на пол, она заинтересованно рассматривала длинные полки, заполненные пакетами и банками с соками.

— Вы желаете, — понизила голос Глава киевских ведьм, — приворожить покупателей к вашему маркету? Позвольте посоветовать вам добавить в ваше саше кипарис…

— По-моему, — отметила Дображанская, — неплохо и так.

Покрытая алыми лепестками дорожка между полками с соками, успела привлечь внимание. Проходящая мимо худосочная дамочка внезапно затормозила, задумалась и начала энергично сгружать в тележку пакет за пакетом, объясняя сопровождавшему ее супругу:

— Ребенку нужно пить соки! Я давно говорю.

— А вы по какому вопросу? — уточнила Катерина у Василисы Премудрой. — Простите, у меня масса дел. — Дображанская следила за покупательницей.

Премудрая предприняла попытку отвесить поклон.

— Незачем устраивать цирк! — одернула ее Катя. — Объясните, коротко и четко, зачем вы пришли?

— Простите мою дерзость, но нашли ли вы корни?

— Разумеется, нашла. В Башне хранились корень мандрагоры и птичника. Я добавила их Пресуху. Пожалуй, надо уменьшить консистенцию…

Продуктовая тележка дамочки была полна до краев. Взволнованный муж худосочной пытался вернуть хоть пару пакетов обратно на полки:

— Зачем нам столько? Мы ж за год не выпьем.

— Я знаю, что делаю. Нам всем нужно пить соки, — ругалась с ним та, умудряясь одновременно переругиваться с другим покупателем, желающими проехать.

— Отодвиньте вашу тележку, вы загородили проход!

— Вам что, одному нужно пить соки?

— Мне нужно купить сок! Вас русским языком говорят, отодвиньтесь! — Раздался металлический стук. Отгороженный от сока попытался протаранить своею тележкою — тележку дамочки.

— Хам! — взвизгнула та.

— Тань, мы пришли сюда, купить торт и шампанское! — потерял выдержку муж. — Что вдруг случилось? За чем на 40 пакетов сока! Ты что, с ума сошла?

— Вы дадите пройти?!

Еще немного и стычка обещала перерасти в откровенную драку.

— Андрей, — окликнула Катя парня в форменном комбинезоне. — Быстро сметите все лепестки.

Василиса Премудрая вытянула губы в любовную трубочку. Лепестки зашевелились, медленно поплыли по полу, гонимые образовавшимся сквозняком.

Худосочная дама застыла, всматриваясь в происходящие внутри нее перемены.

— Ладно, — неуверенно сказала она. — Ты прав, Коля. Возьмем упаковок десять…

— Может, вы все-таки позволите пройти? — уже намного вежливее спросил второй покупатель. — Не вам одним нужен сок.

— Спасибо, — поблагодарила Премудрую Катерина. — В целом, эксперимент прошел удачно. Нужно попробовать еще раз.

— Я спрашивала о ваших ведьмацких корнях, — вкрадчиво объяснила ей Василиса Андреевна.

— Ах, это… Вечером заскочу к тете Тате, — сняла тему Катя. — Это все? Тогда благодарю вас…

— Выслушайте меня! — проникновенно попросила Василиса Премудрая. — Это важно. Я не сомневаюсь, вы без труда отыщете в роду ведовскую кровь, у меня есть основанья так думать.

— Почему? — Катя впервые соизволила обратить на визитершу рассеянно-заинтересованный взгляд.

— Вы невероятно красивы.

— Оставьте! — скривилась красавица.

— Конечно, красота — не аргумент для Суда. Но ваша родословная на вашем лице. К слову, когда, моя Золотая Пани, захочет убрать морщинку на лбу, умоляю, не прибегайте к средствам слепых. Прочтите заговор…

— Вы забываетесь!!!

Катины сведенные брови стали похожи на крылья.

Ноздри раздулись. Черные самовластные глаза ударили ту, которая осмелилась переступить границы Катиных частных владений.

В общественной жизни Катя, бывало, использовала свою красоту, как валюту (что, впрочем, случалось не часто).

В жизни частной, — высокомерно презирала свою великолепную внешность (а, бывало, и ненавидела ее). Комплименты вызывали у Кати тоску уныние. Столь свойственное женщинам, желание нравиться не заглядывало к Кате в гости. Катя и так нравилась всем. Точнее, — не нравилась!

Она поражала!

И это всеобщее поражение, порождавшее понятный протест, бунт, партизанское движение и революции, обычно, приносило красивой Кате одни неприятности сплошные беды, как в личной, так и в общественной жизни…

— Неужели, — презрительно спросила она, — я похожа на женщину, которая хочет кому-то понравится?!

Катя поправила деловитый ворот-стойку полумужского, дорогого, престижного, — вызывающе некрасивого костюма. Провела по зализанным назад волосам.

До недавнего времени она носила короткую стрижку. Но волосы и ногти Киевиц обладали неконтролируемым свойством отрастать за 5-6 часов. Потому с волосами Катя перестала бороться. Но ногти стригла два раза в день — утром и вечером!

— Вы похожи на чистокровную ведьму, — прошептала Василиса, смиренно опуская глаза. — В 15 веке вас сожгли бы вас за вашу красоту на костре. И были бы правы. Красота украинок давно стала общим местом. Но чем объяснить такое скопленье красивых женщин на одной территории? Ответ прост: у нас инквизиции не было. Ведьм сжигали на западе. И в России, и в Украине к ведьмам всегда относились крайне толерантно. Иностранцы сами уничтожили свой генофонд, теперь ездят за женами к нам. Но вы, вы, Екатерина Михайловна…

Высокая, длиннобровая, изумительная Катя длинно вздохнула.

— Послушайте, раз красота — не доказательство, зачем о ней говорить? — неприязненно закруглила она начатую в ее честь оду. — И если вы пришли сюда для того, чтобы сказать, я красива, как ведьма, вы зря потратили мое время.

— Если половина киевских ведьм за вас, то лишь потому, что вы так красивы! — взволнованно возразила ей Василиса. — Они видели вас на Купалу. Они верят в вас! В вас, Екатерина Михайловна. И я пришла, чтобы сказать, Киевицей будете вы. Только вы. Одна вы.

— Что вы сказали?

Почти теми же самыми словами о ее Катином избранничестве черт Кылыны когда-то заманил Катю в ловушку.

— Я не могла сказать это вчера, в присутствии Дарьи Андреевны и Марии… — объяснила Глава Киевских Ведьм. — Но вам следует знать это. И быть готовой к неприятным проблемам, которые непременно возникнут, когда Дарья Андреевна и Мария узнают, что они…

— Не будут Киевицами? Почему вы так уверенны в этом?

— Я верю в пророчество о Трех. — Василиса по-прежнему не поднимала глаз. — Но именно оно, увы, и ввело нас всех в заблуждение. Вас было Трое. Хотя меня сразу смущало, что среди вас моя студентка. Я слишком знаю ее! Ковалева инертна, пассивна, робка, она б не смогла стать даже пристойным историком. Чтоб делать открытия и доказывать их, нужна смелость. И вдруг — Киевица! Признаюсь, будучи в Башне, я подобрала ее волос и провела анализ.

— Анализ?

— С помощью кристалла Атран. Он показал: помимо сил Киевиц, доставшихся ей по ошибке, в ней нет ни капли…ни капли… Она слепая! Когда я обнародую этот результат на Суде, никто не заикнется о Трех. Если одна из вас слепа, как крот, не может быть речи ни о триумвирате, ни о сбывшемся пророчестве. Что же касается Дарьи Андреевны…

Но Дарья Андреевна Екатерину Михайловну не интересовала нимало.

Катя испытывала к Маше странное чувство — близкое к любви.

В отличие от Даши и большей части проживающих в мире людей, Маша не раздражала ее (что, как вы поняли, случалось достаточно редко). Катя уважала Машу (что случалось еще реже). Уважала за знания, за логику, за умение схватывать суть, охарактеризовать, сформулировать. И на диво органично принимала даже Машину скрупулезность, дотошность, вынуждающую студентку периодически выправлять и одергивать Катю…

Катя и сама была скрупулезно-дотошной, сама была логичной и умной.

С незапамятный времен она подбирала характеры окружающих людей, как одежду, — чтобы не морщило и не тянуло, не злило и не муляло раздражало. И Маша, кем бы она ни стала впоследствии (и даже, если б, впоследствии, она не стала для нее никем) была ее идеальной одеждой, — по сути, она и была Катей, только вывернутой наизнанку

Но главное, появление Маши вывернуло наизнанку и Катю…

И дело было даже не в том, что Маша, единственная во всем мире считала Катю не сукой. А в том, что где-то очень глубоко часть Дображанской сучьей не была. И к этой-то части и апеллировала Маша, в упор не замечая всего остального…

Она чем-то напоминала ей «идиота». Любимого героя безнадежно далекой Катиной юности, которому люди удивленно прощали правду. И хотя Дображанская любила его тогда, когда, по ее мнению, сама была «идиоткой», не было ничего неестественного, в том, что Катя сказала:

— Пошли вон! Да как вы посмели?!!! Вести расследование за нашей спиной… Нет пророка в своем отечестве, да! Привыкли считать ее дурой, студенткой, привыкли смотреть на нее сверху вниз? Забудьте! Маша — моя! Только посмейте, сказать кому-нибудь, про ваш кристалл! Только посмейте вякнуть это на вашем суде! Я вас… — рука Дображанской угрожающе сжалась в кулак.

Васин торс рухнул вниз в поясном поклоне:

— Умоляю, Золотая Пани, простите! Вы — Киевица. Я сделаю все, как вы скажете. Но вы должны были знать…

— Вы правы, — смягчилась Катерина. — Я должна была знать. Хорошо, что вы сказали это именно мне. Значит, Маша точно не ведьма? А в чем, собственно, заключается пророчество о Трех?

Глава пятая, в которой Мир ведет себя, как герой.

Весной 1892 «побежал» стремительным Александровским (ныне Владимирским) спуском второй в Европе и первый в России электрический трамвай.

Александр Анисимов «Скорбное бесчувствие».

Пойти в прошлое! — от этого предложения у Маши перехватило дух.

Маша уже была в Прошлом.

Именно там она встретила Мишу, и полюбила его (и разлюбила Мира навсегда).

Именно там она навсегда потеряла Врубеля, — там он женился (не на ней), и умер 100 лет назад…

Но зимой 1894-1895, когда семья Горенко проживала в гостинице «Националь» над Бессарабским рынком, — Миша Врубель был еще жив! И, быть может, заезжал в Киев в это самое время.

И еще…

Маша любила Прошлое.

Не меньше, чем Мишу!

Эта любовь, непреодолимая, врожденная, и поманила ее на исторический факультет.

Маша фанатично любила историю, и не раз убеждалась: история — та же философия (достаточно уметь, не только читать, но и думать!).

Маша любила старые вещи…

Не только старинные, но и просто старые. Допотопный, с проржавевшими замками, коричневый чемодан из фанеры, проживавший в ее платяном шкафу. Блеклую фотографию бабушки, в смешном купальнике, стоявшую по колено в море, перечеркнутом оптимистичным «Приветом из Сочи!». Поцарапанную круглую жестяную коробку от леденцов «Монпансье», в которой ее отец хранил шурупы и гайки. Но чем старше были вещи — тем сильнее любила их Маша…

Маша любила Время.

Невозвратимое прошедшее время, оставшееся с ней только в лице старых вещей. Время, которое можно было рассмотреть и потрогать: отколовшее куски золоченых багетов, обрамлявших растрескавшиеся картины в музее; стершее ступени царских домов; истончившее бумагу, исписанную тонконогими словами с ижицами — то, что другие сочли бы дефектом и браком… Маша и любила больше всего! Трещины, худобу посеревшего мрамора, щербины и патину.

Они украшали дома и вещи, — как шрамы украшают мужчину.

Они свидетельствовали о минувших боях, баррикадах, любовях, страстях, зимах и летах.

Шрамы, нанесенные рукою Великого времени, были не менее ценны для нее, чем вещи, созданные руками великих. Эти шрамы говорили: «Мы прошли сквозь историю! Мы были там... Там — были только мы!»

И, завороженная, Маша слушала рассказы древних оконных щеколд. Золотых лорнеток, покоящихся в музейных витринах. Ступенек, стертых до арматуры. Блуждая по Городу, она наклонялась, чтобы потрогать угасший мрамор рукой, и вслушивалась в него, шепчущего ей о недоступной Прекрасной Стране.

Так мальчик, мечтающий о путешествиях, внимает рассказам о далекой, загадочной Африке! Так модница жадно читает о недоступной ей Высокой моде Парижа.

Но Маша не любила моду, не хотела в Париж. Ее влекла иная страна, существующая только на старых картах — 1800, 1902, 1913 годов. Страна, о загадках и модах, которой рассказывали ей боевые шрамы старых вещей.

Потому-то, с дивным для нее высокомерным презрением, Маша морщилась на вещи, подделывающиеся под старину — они мнились ей самозванцами, лгунами, сидящими в трактирах с бутылкой вина, рассказывая об Африке, в которой никогда не бывали…

Однако, побывав однажды собственной рыжей персоной, в стране прекрасного Прошлого, Маша сложила свою любовь воедино и прировняла к умопомрачительно простому ответу:

«Я хотела жить там. Я всегда хотела жить там. Не здесь…»

Оттого, стоило рыжей Изиде мяукнуть про новый вояж в XIX век, Маша мгновенно забыла про суды и экзамены, свое интересное положение и крайне неблагоприятное положенье вещей, в общем и целом.

— Но, — попыталась вернуть себя в реальность она. — Я не могу. У нас и так мало времени.

И вдруг вспомнила о казавшейся раньше неважной особенности путешествий в минувшее.

Оно не займет много времени.

Точнее — не займет никакого времени!

Можно уйти в прошлое в 12.00 текущего дня, и прожить там хоть сутки (Хоть год. Хоть 25 лет!) — ты все равно вернешься обратно ровно в 12.00. Максимум в 12.15.

— Нужно будет засечь… — буркнула Маша под нос. — Пуфик, ты — гениальная кошка! В любом случае, если я буду сидеть тут и думать, это займет куда больше времени. Короче, даже если мне нужно просто посидеть и подумать, логичней идти и думать туда… Там я могу думать сколько угодно! Время ж все равно останавливается!

Гениальная кошка лениво понюхала прозвучавший в ее честь комплимент и, сочтя его несъедобным, завалилась спать на Машины фото.

Маша метнулась к Кылыниному тайнику, рванула шкаф-дверцу.

— Так… — Ее щеки окатило румянцем. — Что у нас носили в 1894-ом? Турнюры уже вышли из моды. «Модерн» позже… Нужна шубка и шапочка… — (Прошлый раз Маша оказалась в Прошлом — зимой 1884 года, в одном платье и шелковых туфельках — и грела ее только любовь!). — Прекрасно!

Скрупулезность «Девы»-Кылыны не в первый раз сослужила им добрую службу — вся одежда была помечена бирками, с указанием сезона и года.

— Маша, я что-то не понял, — Мир удивленно изучил внезапную Машу — возбужденно-счастливую, нетерпеливо подрыгивающую, непохожую на себя. — Ты куда собираешься? На карнавал? — всмотрелся он в содержимое шкафа.

— Тут есть и мужские вещи.

К полосатому «пиджаку Остапа Бендера», прижималось мужское пальто с бобровым воротником.

— Мир, иди сюда. Подпрыгни! — потребовала Ковалева. — Там на антресолях, в шляпных картонках, наверняка есть цилиндр. Ага, вот шуба! А ботики? — Согнувшись, она полезла под вешалку, но вернулась с половины пути. — Ой! Ключ! Нужен ключ от гостиницы «Националь». Какой там адрес?

— Крещатик, 47 — Белладонна, вылизывающая языком свою белую шкурку, оторвалась от сего благородного дела. — Первый ряд. 27-ой крюк сверху.

— Мир, беги в коридор, — послала Красавицкого Маша. — Там шкаф, в нем много ключей.

Влюбленный и недоуменный, Мир послушно направился в указанном ему направлении, и нашел шкаф с ведьмацкими метлами, шкаф с колдовскими банками-склянками и третий — от пола до четырехметрового потолка, заполненный тысячью тысяч ключей, висевших на тысяче тысяч крючков.

— Первый ряд. 27-ой сверху, — закатив глаза, он начал считать. — Раз, два, три…

На 27-ом ключе висел картонный брелок:

«Крещатик, 47»

*****

— Боже! Но этого не может быть.

— Тише, тише… — шикнула Маша. — Я ж тебя предупредила!

Но предупредительность спутницы не могла упредить здоровой реакции на невозможное.

Прибыв на такси, к крещатецкому кинотеатру «Орбита», Маша (разряженная, вопреки лету и летам, в шубку, с маленькой муфтой и круглую шапочку) подошла к относительно новой двери, вставила в нее большой, дряхлый ключ, взглянула на часы, прошептала две фразы:

«Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать — Анекдот!»

— вошла.

И, последовавший за ней кавалер, очутился в, отделанном красным деревом, сверкающем бронзовыми лампами, вестибюле дореволюционной гостиницы «Grand-Hotel-National».

Машины глаза затанцевали по холлу, и сразу отыскали то (тех), кого ей должно познать. Бонна в темном плаще и непримечательной шляпке, вела к двери двух маленьких девочек.

«Кто из них Анна?..»

Заезжая bonne исчезла за дверью.

Мир стоял столбом и смотрел бараном.

— Идем, идем, надевай скорее пальто… Там зима. Я же тебе говорила, — нетерпеливо пришпорила его Киевица.

— Какое пальто? — Во имя любви, Мир с честью продефилировал по Крещатику ХХ1 века в классическом сюртуке. Но надеть цилиндр конца Х1Х и пальто в начале июля — он отказался наотрез.

— Пальто у тебя в руках!

Мир взглянул на свою руку, с перекинутым через нее пальто. Тряхнул, сложенным в «блин» цилиндром.

— Я думал, — оторопело сказал он, — после того, что со мною случилось, меня уже ничем нельзя удивить.

— После чего? — бурчливо спросила Маша, подталкивая кавалера к двери.

— После того, как я полюбил тебя.

— А-а-а…

Спускаясь по лестнице, со второго — гостиничного этажа, Маша прикрыла веки и старательно прочитала второе заклятье.

Войти в дом, внутри коего, во веки веков, жило его дореволюционное Прошлое, было половиною дела.

Теперь следовало выйти из него в прошлый век.

И, кабы Маша знала о втором заклятии раньше, ее жизнь сложилась бы по-другому.

Но что теперь вспоминать…

— Идем.

Мир взял себя в руки и все же успел открыть дверь перед дамой.

*****

За дверями был Х1Х век!

Зима 1894-го….

…или 1895 года.

Белый-пребелый день.

Пахло Рождеством. Старорежимным, золото-серебряным. Маша сразу учуяла запах. Новый год, слывший до революции праздником детским, не предвосхищавший, а вежливо следовавший за днем рожденья Христа — был где-то рядом, в двух-трех шагах.

На Крещатике правили бал сладкие Святки!

Две недели зимних празднеств, — время, когда начальство объявляло неприсутственные дни, и все, даже недремлющие полицейские, погружались в праздничное безделье.

С 25 декабря по 6 января — от Рождества до Крещенья — законопослушность киевлян изумляла. Полицейские участки были пусты. На улицах не было ни пьяных, ни даже бродяг. Отмечая день рожденья Христа, умиленная Столица Веры открывала нищим объятия. Их привечали, согревали, устраивали им бесплатные обеды, раздавали одежду и деньги.

«Святки… — попробовала Маша на вкус старорежимное слово. — Сейчас никто и не знает, что это такое».

Белый день цвел яркими пятнами — люди несли в руках коробки с подарками, игрушки от Кордеса. Маша прилипла глазами к прошествовавшей мимо паре, — несомненно семейной. Погладила взглядом большой, спеленатый в серую бумагу пакет, судя по форме, традиционную лошадку-качалку — ее нес отец. Мать семейства, румяная, толстая, в меховой шапочке прижимала к груди бомбаньерку из кондитерской Балабухи.

— И это Крещатик? — настиг Машу вопрос.

Она забыла о спутнике.

Но, обнаружив Мира рядом с собой, увидела — даже он, влюбленный, забыл о ней, повстречавшись с ее Киевом, Киевом, Киевом!

— Да, это Крещатик, — представила главную улицу Маша, чувствуя, что ее безудержно улыбающиеся щеки вот-вот треснут от радости.

Мир смотрел на дома, оставленные им в ХХ1 веке минут пять назад.

Шесть зданий, поместившиеся между бывшим Бибиковским бульваром и бывшей Фундуклеевской улицей, были единственными старыми домами Крещатика нынешнего.

И единственными знакомцами встреченными им здесь — в 1894 или 5-том году.

Но и их было невозможно узнать!

№ 42, где, на углу Крещатика и Богдана Хмельницкого, проживал центральный гастроном, — только строился.

№ 44 — был неподобающе мал. Видно, впоследствии его перестраивали не раз.

№ 46 — был неподобающе нов.

За углом № 52 поднимался вверх Бибиковский — непривычно низкорослый, голый, пустой.

Машин спутник затравленно обернулся. С минуту, не веря, смотрел на немыслимо незнакомое пространство, где испокон веков (во всяком случае, так казалось ему) стоял огромный, квадратный Бессарабский рынок.

Рынок был.

Но совершенно не тот. Маленькие, грязноватые будочки, лоточки-«рундуки». Лавка с вывеской «Дешовая торговля».

— Невероятно! — громко прошептал Красавицкий. — Бессарабская площадь без Бессарабки!

— Она и не Бессарабская, она — Богдана Хмельницкого, — сказала Маша.

— А та, что была у нас Богдана Хмельницкого?

— Софиевская, как и сейчас.

Великий Город явно невзлюбил Богдана. Киев пинал его имя, как мяч. Легко забыл его ради звучного словца Бессарабка, рядом с которой, между шинками и грязноватыми магазинчиками, «отцы города», планировали поставить памятник «великому сыну».

Девять лет Город не мог наскрести денег на сей монумент….

Пять лет бронзовый Богдан вместе с коротконогим конем пролежал во дворе дома Присутственных мест — Киев не могли найти камень на постамент…

Впрочем, Маша и сама не особенно любила Богдана, — властителем ее души был «серебряный век».

И этот зарождающийся век был перед ней.

— Ладно, — с сожалением сказала она. — Некогда зевать. Мы уже упустили Анну и бонну. Лови Петуха.

— Какого петуха мне ловить? — не понял Мир.

— Извозчика, — пояснила Маша, — так их называли в Киеве — Петухами.

— Они что, все были пидорами?

— Не смей обижать мой Киев! — сверкнула глазами она.

Мое время. Мой Кiевъ, Kieff, Kiew, Kiev ... Мой ГОРОД!

Мир понял ее:

— Прости, — сказал он тихо. — Куда едем? — деловито.

— В Царский сад. Я прочла заклинание: увидеть то, что нам нужно узнать. Анекдот.

— Там будет что-то смешное?

— Анекдот, — торопливо просветила его Ковалева, — только в наше время обозначает что-то смешное. А раньше, это слово обозначало любопытную историю. Значит, скорее всего, мы увидим, как Анна нашла свою Лиру… Если она ее, конечно, нашла. Ну же, лови! На санях мы примчимся раньше и их перехватим!

****

Столбы и фасады домов украшали праздничные гирлянды. По традиции, огромная городская елка, стояла у здания Думы на бывшей Крещатицкой, ныне Думской, в будущем Независимости площади.

Только сейчас эта елка была не новогодней — рождественской.

Елку ставили на Рождество — 24, в Сочельник, Навечерье Христово.

И, кутаясь в пахнущий лошадиным потом и табаком, ковер из саней Петуха, Маша страстно всматривалась в этот — новый Крещатик.

— Похоже, на деревню, — шепнул ей Мир.

— Неправда. Наоборот.

На взгляд Маши, с их последней встречи в 1884 году, Крещатик подрос, превратившись из нескладного юноши в преуспевающего молодого человека — вымахал в три этажа, обзавелся манерами: новыми витринами, кофейнями, фотоателье, канализацией и электричеством.

Посреди проезжей части выстроились в ряд четырнадцать дуговых фонарей.

Место, которое меньше ста лет тому представляло собой абсолютную пустоту, прозванную киевлянами «Козьим болотом», — глубокую долину между Верхним Печерском и, стоящем на противоположной горе Киевским акрополем, — уже превращалось в «наш Невский проспект». В улицу 150 магазинов поместившихся на 1200 метрах едва ли не самой маленькой в мире главной улицы Города.

— А знаешь, — обернулась Маша к Миру, — в 1886 некий полковник Фабрициус предложил расширить Крещатик до Днепра, снеся гору Царского сада! Хорошо, что его не послушались.

Переживший первый приступ «строительной горячки», Крещатик впал в новую лихорадку — торговую. Вся торговля с Подола и Печерска переселилась сюда. Тут можно было купить все — от гвоздей и булавок до обручальных колец от Маршака, технических новинок и концертных роялей. Большие и маленькие, теснившие и вытеснявшие друг дружку, магазины и магазинчики оккупировавших первые этажи всех домов…

Включая первый этаж Киевского дворянского собрания, где, обитал сам предводитель дворянства, и проводила досуг местная аристократия.

Включая первый этаж, пристроившегося рядом с «дворянами», здания Городской думы, из-за которой Крещатицкая-Думская площадь перестала быть площадью, сровнявшись с одноименною с улицей.

Включая первый этаж еще незнакомого Маше — знакомого лишь по фото, — построенного в 1886, ренессансного дворца киевской биржи, поместившегося рядом со слишком знакомым ей кафе Семадени, где она ела мороженое с Мишей Врубелем, где он сделал ей предложение, где она не успела сказать ему «да»…

«Не нужно об этом думать.

Конец 94-го. Или самое начало 95-го года.

Декабрь или январь».

Маша улыбнулась.

В 1894 году за спиной подковообразной Думы, на площади гастролировал цирк «отменно дрессированных человеческих блох». По версии «Киевлянина» дамские блохи танцевали там парой кадриль, а мужские — мастерски фехтовали.

А еще в 1894 году в районе Крещатицкой площади построили электростанцию. А в присоседившемся к Думе слева трехэтажном «Гранд-Отеле», вот-вот запустят третий по счету в Киеве лифт.

И, аккурат, в декабре 1894 года, наследники профессора Меринга (чье поместье занимало нынче целую гору от Крещатика до верхушки Печерска), обратились к городскому управлению, с прожектом организовать на их территории четыре новых улицы. Ольгинскую. Новую. Николаевскую — в честь Николая 11. И Меринговскую — в честь своего отца.

…ту самую Меринговскую, где, десятилетье спустя, в доме № 7, будет жить Анна Ахматова.

А в 1895 участок возле Дворянского собрания, арендовали, чтобы построить еще один 3-этажный дом — этот дом занял последний остававшимся свободным кусочек когдатошней «абсолютной пустоты».

С тех пор Крещатик изменялся только за счет отвергаемых им древних построек.

— Ты представляешь, — взволнованно заговорила историчка, — всего через десять улица снова изменится. Она будет совершенно другой — европейской! И ты снова ее не узнаешь. Вот тот домик, — повернулась она, чтобы показать оставшийся за их спиной каменный дворец с колоннами в классическом стиле, проживавший на месте нынешнего Главпочтамта, — это почтовая контора! Его снесут. А он 40 лет был единственным каменным домом Крещатика! А там, — развернулась она к противоположной стороне, — через три года построят «Киевский Париж» — Николаевскую улицу, цирк, театр Соловцова, дом Гинсбурга — самый высокий во всей России!

— И это можно будет увидеть? — зачарованно спросил Красавицкий.

Он смотрел на, убегающее от них, здание Думы, увенчанное четырехугольной башей, с круглыми часами, с золотым Архангелом Михаилом на тонком шпиле.

Архангел слетит со шпиля в 18-ом году.

Дума будет разрушена в 1941-ом. И ее левый сосед — № 22, «Гранд-отель», сгорит в 41-ом. И правый сосед — №, 18, Дворянское собрание… И «Grand-Hotel-National» — тоже сгорит. И биржа, декорированная редким коростышевским гранатом, — сойдет в 41-ом…

Все сгорит. Все канет в Лету.

И от этого, и от того, что еще будет построен — европейского Крещатика останется только шесть старых домов.

— Я покажу тебе! — клятвенно пообещала Маша. Она тряхнула головой, стараясь усмирить безалаберный энтузиазм — проводить экскурсии для однокурсника не входило в ее планы.

«Но время же все равно стоит!»

— Я покажу тебе Крещатик Булгакова! Знал бы ты, как я сама мечтаю увидеть его.

Булгаков…

В декабре 1894 или январе 1995 года Булгаков еще не написал ничего. Не научился писать.

Ему три года.

Но он уже родился… ОН ЕСТЬ!

И в его доме, на Госпитальной, горит лампа с зеленым абажуром. И, как «всегда в конце декабря» пахнет хвоей…

Маша быстро коснулась груди, где, под шубкой висел на шнурке ключ от дома № 13 на Андреевском спуске.

Сани свистом проскользнули Царскую площадь.

Проехали мимо низенького особнячка с колоннами (уже выкупленного в 1894 году известным российским певцом Славянским, уже предназначенного им на снос)…

«Как жалко», — искренне посочувствовала особнячку Маша.

…обогнули заколоченный на зиму фонтан «Иван», беседку с деревянно-резным кружевом крыши, и притормозили у, прилегающей к Царскому саду «железной» часовни, установленной в память о чудесном спасении царя Александра 11, в честь которого Европейская площадь и получила в 1866 титул — Царской.

*****

Машин нехитрый план вполне себя оправдал. Им даже пришлось подождать, пока уже знакомая bonne подвела двух пеших девочек к невзрачному входу.

Когда-то Царский Сад был велик и огромен и занимал две горы над Днепром.

Первый сад был устроен здесь царем Петром Алексеевичем, вознамерившимся завести в Киеве-граде плантации виноградников, плодовых и тутовых деревьев для производства шелка.

Позже дщерь Петрова, не унаследовавшая хозяйственной жилки отца, приказала разбить на месте экономического — сад во французском стиле. На верхней площадке первым архитектором империи Бартоломео Растрелли был построен царский дворец. При генерал-губернаторе Милорадовиче, там устраивали балы и редуты. Играли оркестры, в палатах подавали шампанское, в небе сверкал фейерверк, и ночные гуляния продолжались до утра.

Затем дворцовую часть парка оградили от горожан. И дворец, пустующий в ожиданье августейших особ, и примкнувший к нему парк стали похожи на колдовское царство спящей красавицы.

Середина Царского сделалась отдельным — коммерческим садом Шато-де-Флер.

С другой стороны сладкий кусочек Царского откусил еще один платный — Купеческий сад (за вход в него спрашивали аж 50 копеек!).

А оставшийся в распоряжении киевлян запущенный бесплатный участок, именовался Царским садом лишь по привычке. Его глубины больше походили на лес, а террасу над Днепром горожане почитали проклятым местом. О ней ходили мрачные легенды.

«В царский сад, с его пышными клумбами…» — задрожала строка.

«О чем думал автор статьи?» — хмыкнула Маша.

Зимой 1894-95, которую семья Горенко провела в Киеве, здесь, конечно же, не было никаких клумб.

Не было их и летом…

И как раз в 1894 году геолог Тутковский описывал глубину бесплатного сада словами, какими живописуют обычно Лысые горы:

«Терраса эта имеет очень дикий и неприветливый вид; она вся покрыта бесформенными буграми, между которыми приютились кое-где невысыхающий топкие болотца…»

При чем, темнота садовых легенд оказались более живучей, чем царская и советская власть — как бы не именовали сей сад, Царским, Пролетарским, Первомайским иль Мариинским, — отвеки и по сей день, террасу с «Зеленым театром» киевляне считали шестой, неофициальной Лысой горой.

Но Миша Булгаков любил этот сад!

И описывал его иначе.

И нынче, по случаю Святок, в нижней, — обжитой части Царского сада, народа было много. И там, и тут крутились торговцы с копеечной снедью, тетки с горячими пирожками, сбитенщики с напитками «для сугреву»…

Оживленная, праздничная — гуляющая публика, казалось списанной с рождественской открытки.

Маша положила глаза на красивую даму — дама казалось кукольной, до того была хороша! Белая шубка, белая муфточка, украшенная «бахромой» из помпончиков. К ее меховой, выгнутой полумесяцем шапочке был приколот букет искусственных фиалок.

«Хватит глазеть. Ты пришла ради Анны!» — одернула Киевица Машу-историка.

Две, уже порядком замерзшие, девочки уныло брели по зимней дорожке.

Старшая и младшая.

«Кто из них Анна Ахматова?»

Маша и Мир шли следом, — кавалер галантно нес пальцы спутницы в локте своей руки.

Впереди плыли два одинаковых капора — они не видели лиц. Маша невольно отметила великолепную осанку старшей — в свои пять-шесть лет, барышня честно держала спину.

«В Киеве, Анна впервые побывала в пятилетнем…»

«Старшая — Анна!»

— Ой, — вскрикнула старшая. — Брошка.

Присев на корточки, она поковырялась в снегу. Выпрямилась, рассматриваю находку.

На ветвь черного дерева сел черный ворон.

— Это Лира, — объяснила воспитаннице подоспевшая бонна. — Возможно, Анна вы станете поэтом.

— Поэтом?

Машины глаза забеспокоились — точно в такого ворона превращался, при надобности, бывший обертихой женского пола, Киевский Демон!

Но и без Демона «точно таких» ворон в Киеве водилось в избытке.

— Поэты пишут стихи, — сказала бонна.

— А-а-а. — Девочка смотрела на свою, невидимую Маша ладонь. — Красивая.

Ворон каркнул.

— Покажи, покажи, — подбежала младшая сестра. — Дай мне! Дай! Дай!

Анна быстро сжала руку в кулак. И вскрикнула. Брошь уколола ее.

— Дай мне! — малышка пыталась разомкнуть кулак старшей сестры.

— Держите себя прилично, Рика, — одернула ее бонна.

— Нет, — раскапризничалась малышка. — Пусть даст мне! Дай! Дай! Дай!

— Анна, отдайте мне Лиру, — приняла соломоново решенье наставница. — Так будет лучше.

— Нет! — Серый капор резко мотнул головой. — Она — моя!

— Отдайте, — проявила строгость бонна.

— Нет.

— Я вам приказываю!

— Нет!

Анна побежала.

— Дай! — Рика помчалась за ней.

— Вернитесь немедленно!

Анна свернула с дорожки.

Младшая сестра последовала примеру старшей.

Старшая оступилась, упала на снег… И исчезла из виду.

— Анна! Рика, нет!!! — бонна бежала к обрыву.

Маша вцепилась в руку напарника.

Но сразу же оттолкнула ее, подобрала длинную юбку — ее ботики спешили, утопали в снегу.

— Я с тобой, — присев, передвигаясь смешными шажками, малышка силилась спуститься с горы.

Не удержалась…

— О! Нет! — Бонна, не успела ее подхватить.

— Нет! — вскрикнула Маша.

Рика катилась с обрыва вниз.

Анна была уже в самом внизу — и там, где она была, примыкая к и без того опасному, почти отвесному склону, стояла загородка с медведем.

— Зверинец! — Бонна прижала руки к груди

— Зоопарк. Мир, там зоопарк! — заорала Маша, позабыв все приличествующие XIX веку слова.

Позабыв, что в XXI веке, на столе в круглой Башне лежит книга «Анна Ахматова. Избранное», прямое доказательство, что Анечка Горенко никак не умрет пятилетней — спасется, подрастет и таки станет поэтом!

Рика, с криком слетела с горы.

Снизу ахнуло — посетители зверинца волной прильнули к решетке.

Медведь, громадный и бурый встал, направился к девочкам.

— О боже. О боже. О боже! — истошно закричал женский голос. — Сделайте же что-нибудь! Кто-нибудь…

Сверху голос казался глухим.

Анна, казавшаяся сверху невыносимо крохотной (безнадежно-беззащитной) пыталась вскарабкаться обратно.

Бессмысленно! Если бы по стенообразной горе можно было подняться наверх, медведь давно бы сбежал из вольера.

Зверь шел к Анне.

Она встала на четвереньки. Пальтишко задралось. Маша увидела бурые чулки на подвязках, подумала неважное: «Как ей не холодно?»

Ей не могло быть холодно. Ей было страшно!

— Сделайте… кто-нибудь! Он же ее!.. — не унимался женский глас за решеткой.

Взобравшись на небольшой бугорок, Анна вжалась в земляную, покрытую наледью стену.

Медведь прыгнул.

Анна закрыла глаза.

— А-а-а-а! — донеслось.

Но зверь вдруг недоуменно замотал головой. Постоял и пошел прочь.

К маленькой Рике.

Теперь он шел иначе — медленно, точно в его приближении, во взгляде его исподлобья, в каждом косолапом шаге каждой из четырех его лап, был некий церемониальный и тайный смысл.

Прилипшие к звериной решетке кавалеры в картузах, котелках и форменных шапках, дамы в шляпках и платках застыли, — неясное, ставшее неотвратимым прорисовалось в очертаньях горы, в белоснежности снега, крошащегося с небес равнодушною манкой, в протяжном и крякающем крике черного ворона.

— Нет! Нет! Нет! — скомкал тишину Машин страх.

Неизвестный храбрец в штанах с лампасами вскарабкался на решетку.

Но его героичный поступок выявился запоздалым.

Кто-то высокий, в темном пальто уже спрыгнул с горы, подхватил на руки двухлетнюю Рику.

— Пшел вон! — бесстрашно и грозно громыхнул он на медведя.

Косолапый зарычал, ощерив желтую пасть. Ударил лапой.

Но Мир — а это был именно он, — увернулся от удара так быстро, что Маша только заморгала глазами.

— Беги ко мне!— Мир вильнул к Анне.

Та не заставила себя ждать — она мчалась к спасителю. Тот ухватил ее на ходу, рванул к ограждению. Сидевший на заборе несостоявшийся герой в штанах с …лампасами, принял спасенных девочек Горенко.

Мир феерично перемахнул забор.

И был встречен громогласными аплодисментами.

*****

— Мир, ты — герой! Настоящий герой!

— Оставь. Их все равно бы спасли. Ты читала в статье: у Ахматовой умерла сестра Ия. А эта — Рика. Просто ты так испугалась, и я подумал: лучше вытащить их, чтоб ты не страдала.

— Мир, ты такой молодец! Ты не побоялся!

— Мне нечего бояться, — сказал он. — Кроме одного, — что однажды ты прогонишь меня.

— Я тебя никогда не прогоню!

— Обещаешь?

Он спросил это так серьезно, что у Ковалевой засосало под ложечкой

Его «обещаешь?» было тяжелым, как скрижаль, на которой издал свои первые законы Господь.

И Маша спешно прикусила восторженный язык.

— Обещаешь? — с настойчивостью повторил Красавицкий.

«Что сказать?» — заныло испуганно.

Сказать «Нет», после «я тебя никогда» — было нелогично и подло.

Сказав «Да», она даст вечный обет: жить с Миром, не в любви, так в радости и в горе…

До смерти!

Но Ковалева не собиралась вступать в платонический брак на Царской площади образца 1894 или -5 года.

— Что ты молчишь?

«Почему он любит меня? Он должен был меня разлюбить! Что-то не так было с Дашиной Присухой…»

— Мир, — хмуровато проговорила она, изучая носки темных ботиков, — я обещаю, что найду способ тебя распресовать.

— В смысле?

— Расколдовать. Я найду Отсуху.

— А если не найдешь?

С секунду Маша переминалась с ноги на ногу.

Затем:

— Тогда я буду искать ее до смерти. Я не брошу тебя, до тех пор, пока не смогу тебе помочь! Обещаю, — принесла она страшную клятву.

— Идет! — Он страшно обрадовался. Завертел головой. — Как здесь все-таки здорово. И воздух такой нереальный. Как в деревне! Логично, машин же нет. Вокруг сплошные сады. Не могу поверить, что я — в Киеве. Все такое маленькое — я чувствую себя Гулливером. И лысое. То есть, так мало домов, одни деревья…

Киевица кивнула.

За их спинами прятался сад цветов — Шато-де-Флер.

Слева — на горе проживал окруженный собственным садом Институт Благородный Девиц.

Впереди Машин, омраченный нешуточным обещанием, взор радовал (еще не заслоненный нелепо-уродливой музейной махиной имени Ленина) царственно-белый сад «Владимирская горка».

А чуть правее — здание Купеческого собрания, заслонившее свой крохотный, но самый благоустроенный в Городе сад, посещать который по несколько раз в неделю почитал святым долгом любой «правоверный киевлянин».

— Три дня назад, когда я была здесь, — втоптала Маша в снег любовную тему, — Купеческое собрание только-только построили.

— Три дня назад?

— Ну да, — в 1884 году! А знаешь, почему его построили здесь? Это настоящий анекдот! С Днепра по Крещатику несся такой порыв ветра, что дамам постоянно сдувало шляпки. И Купеческим собранием заткнули дыру от сквозняка. Я читала, в советское время здание решили снести. Но киевский поэт Юрий Рыбчинский пошел к меру, и рассказал ему эту историю, и, таким образом, сохранил Собрание…

— О, боже! Маша! — Мир подскочил, как ребенок. — Ты видишь его? ТРАМВАЙ!

Снизу, по Александровскому спуску карабкался смешной, маленький трамвайчик на стальных, винтообразных рессорах.

— Ну, да, сейчас же 94-й, — обрадовалась студентка-историчка. — Он пошел еще в мае 1892-го. Киевский трамвай был первым в России!

— То есть, их нигде больше не было? — пришел в восторг Мирослав.

— Нигде. Только у нас, — горделиво похвасталась его просветительница, так точно этот, приближающийся к ним, первый электромотор, запустил не военный инженер генерал Струве, а она сама — при чем, собственноручно! –Киевляне жутко гордились свом трамваем. Он был — национальным героем! Трамвай первый сумел преодолеть крутизну киевских гор. Ни омнибус, ни конка, ни локомобиль, не справились… Поначалу генералу Струве тоже не верили. Инженеры писали, что электрический трамвай — химера. Двигать с помощью электричества вагоны можно только на столиках, в виде игрушки.

— Он и похож на игрушку, — Мир неотрывно смотрел на наивный вагончик, сделанный по американскому образцу.

Медленно, но уверенно трамвайчик одолел один из крутейших подъемов, и остановился у кружевной деревянной беседки, оказавшейся павильоном «для господ пассажиров и встречающей публики».

— Вначале, — увлеклась Маша, — киевляне тоже восприняли трамвай, как аттракцион. — Он ездил только от Царской до Контрактовой площади — туда-сюда. Позже его провели по Крещатику… И был такой случай. Один человек постоянно катался на трамвае бесплатно. Когда нужно было покупать билет, он давал кондуктору 100 рублей. А на 100 рублей тогда… то есть сейчас, можно купить… Понятно, что сдачи ему никто дать не мог! Так он и ездил со своей сторублевкою месяц, пока кондуктору это не надоело. Он специально одолжил у кого-то деньги и таки разменя…

Но на «таки разменя» Машин увлеченный и, безусловно, увлекательный анекдот, был безжалостно прерван.

Мир вдруг решительно схватил свою даму за плечи, развернул, прижал к себе. Трамвай исчез из ее поля зрения, а перед взором предстал фасад остроконечной часовни, призванный напоминать о чудесном спасении царя-освободителя… И еще, стоявший за спиной Мира усатый господин, с вытянутым ртом и перевернутой физиономией.

Машины уши вобрали ужасающий крик, многоголосый, единый -заполонивший всю площадь.

Но узнать причину сего публичного отчаяния она не могла — Мир крепко сжимал ее обеими руками, уговаривая:

— Не надо. Не оборачивайся. Тебе не надо смотреть…

Господин за его спиной подобрал потрясенный рот, выудил из кармана пальто небольшую записную книжечку и принялся что-то строчить.

А царь, спасшийся от покушения чудом, все равно был убит — разорван в 1881 году бомбой террориста-народовольца.

— Убила… — вырос из многоголосицы воющий, народный голос. — Машина сатанинская. Человека убила!

Вой взлетел над площадью.

Маша обмякла.

— Мир, — сказала она, переждав. — Отпусти меня. Я не буду смотреть. Я поняла: кто-то попал под трамвай.

******

Катя стояла, сложив руки на груди, и смотрела на семейный портрет в черной раме.

Кабы тут была Даша (успевшая пролистать не только «Тайны Зодиака», но и брошюру «Язык жестов») она бы не преминула заметить, сложенные Катины руки означают: Катя «закрыта».

Кабы тут была Маша, она б не преминула уточнить: как бы ни располагались Катины руки, Катя «закрыта» всегда.

Но ни Маши, ни Даши тут не было, а высокомерно-прохладный голос присутствующей произнес:

— Да уж, не ждала я тебя. Недавно подумала, а придет ли она ко мне на похороны? И решила: чего ей приходить, если она и при жизни-то… Сколько мы не виделись?

— Двадцать лет, — сказала Дображанская. — А с тетей Чарной — шестнадцать.

— Никогда не прощу тебе, как ты тетей Чарночкой поступила, — сумрачно пообещала вторая тетя. — Это после того, как она тебя вырастила!

Тетя Чарночка и, присутствующая здесь, тетя Тата, были сестрами Катиной матери.

В 13-ть, потеряв обеих родителей, Катя оказалась под опекой упомянутой Чарны и, стоило ей вспомнить об этом перед глазами у нее появилась тарелка с цветной капустой, которую тетка заставляла ее есть, и которую она, Катя, как ни старалась, съесть не могла — организм упрямо выплевывал куски капусты обратно.

Пытка цветной капустой продолжалась три года — в 16-ть Катерина сбежала…

— …а ты ее из дома выжила. На улицу прогнала.

— Из моего дома, — напомнила Дображанская, не отрывая взгляд от мужчины и женщины, заполоненных траурной рамой. — И не на улицу. Она вернулась к себе домой.

— Говорила я, Чарночке, — буркнула Тата, — если бы ты Катину квартиру приватизировала…

Катя наконец обернулась.

Посмотрела на тетку, — шестидесятилетнюю, худую, с длинной морщинистой шеей, украшенной ниткой зеленых пластмассовых бус.

Посмотрела без раздражения, с отстраненным интересом — Катя помнила эти бусы с 13-ти лет. А лицо тетки забыла — длинное, с крупным носом и небольшими, неглупыми, глубоко посаженными глазами.

«Интересно, — подумала Катя. — В молодости она была красивой?»

— Я не из тех, кого можно вышвырнуть под забор, — сухо пояснила племянница. — Это была квартира родителей. А тетя Чарночка — дура. Кем нужно быть, чтобы переехать туда и сделать вид, что так и было. Она, что, правда, думала, что я ей ее подарю?

— Могла бы себе и другую купить, — отбила тетка. — Ты же теперь богачка.

— Богачка. — Катя подошла к столу, покрытому пыльной, бархатной скатертью, коснулась ее рукой — она помнила эту скатерть. А тетю, увидела точно впервые. — А тогда была сиротой. Но дурой я не была уже тогда.

— Она тебя воспитала!

— Она все нервы мне измотала, — скривилась Дображанская. — Достала своими мозгами куриными, мещанством своим. Я молчу про ее детей. Ненавижу то время. Мало того, что папа и мама погибли, так я еще попала к тете Чарне.

Попалась…

«Чтобы не оставлять сироту без присмотра», тетя перебралась из мужней «гостинки» в двухкомнатную Катину «сталинку», прихватив супруга, множество цветочных вазонов и двух сыновей — трех и семи лет от роду.

Мальчиков поселили в Катиной комнате.

— И она еще требовала, чтоб я за ними бардак убирала, — сказала Катя. — Носы им подтирала. Вы не представляете, с каким удовольствием я вышвырнула их из дома. Нет, люди все-таки идиоты. Ее ж даже не смущало, что я три года в общаге живу. Она считала, все так, как и должно быть — справедливо и правильно. Раз ей в моей квартире хорошо, значит, и в целом все прекрасно. Интересно, — с любопытством спросила она, — я с тех пор ненавижу людей?

— Тетя Чарночка никогда тебя не простит, — поклялась вторая тетя.

— Понятно, — равнодушно сказала Катя. — Она ж идиотка. Потому я пришла не к ней, а к вам. Мне нужно узнать о моей семье.

На синий бархат скатерти легли десять новеньких и зеленоватых купюр.

— Тут тысяча долларов, — Катя указала на скатерть. — Это за час информации. Вы рассказываете, все что знаете и отвечаете на мои вопросы. Только без всяких вкраплений в виде упреков, — предупредила она. — За каждый упрек — высчитываю десять баксов.

Здесь мой читатель, наверняка заподозрит красивую Катю в глупой и некрасивой самоуверенности хозяйки жизни, вообразившей, что за деньги можно купить все на свете.

Но, смею заметить, подозрение это безосновательно. Екатерина Михайловна Дображанская отлично знала, что именно в мире продается, а что не выставлено на продажу. Равно как и то, что ее тетя Тата не относится ко второй категории.

— Только, пожалуйста, — на диво человечно попросила она, — без обид. Вы умная женщина, тетя Тата, всегда были умной. Вы понимаете, я могла бы и не предлагать вам деньги. Но они вам нужны. А мне нужно, чтоб разговор был по делу. Потому я предлагаю вам сделку.

— А если мы проговорим больше часа? — спросила тетя, с трудноопределимым смешком.

— Второй час — вторая тысяча.

Тетя потрогала зеленые бусы.

Потрогала взглядом красивую Катю, и вдруг повеселела:

— Я Чарночке всегда говорила, не тот у девки характер, чтобы твой номер прошел. Что ты себе думаешь, села девчонке на голову, с двумя сопляками, и ждешь, что она тебе за это спасибо скажет? А когда ты из дома ушла, сказала ей: «Помяни мое слово, она еще вернется. Мало не покажется!» Но Чарна всегда была курицей. Если уж ты решила квартиру чужую заполучить, так поступай по-умному. А не одной рукой чужое хватай, а второй воображай себя благодетельницей…

Катя согласно кивнула, не став уточнять, что «воображать что-то второй рукой» — весьма проблематично.

В целом, метафора была живописной.

— Но Чарночка и правда считала, раз она там шесть лет прожила, квартира как бы ее… Да мы с ней и не общаемся почти. Увидимся, сразу соримся. И из-за тебя в том числе. Чарна считает, раз ты богатая, должна нам помогать.

— Вы тоже так считаете, верно?

Тетка затеребила потертые бусины.

Резанула:

— У Чарны в голове коммунизм! Богатые должны делится с бедными, потому что должны. Родные должны помогать другу… по той же причине. Только никто никому ничего в этом мире не должен, особенно если взаймы ему дулю давали. Я Чарночке, еще тогда сказала: «Наверное, Катя в меня пошла». Я тоже дурой отродясь не была. Лучше бы я тебя воспитывала.

— Думаю, — серьезно сказала Катя, — это, действительно, было бы лучше для всех.

Она подошла к окну.

Были или нет тетя Тата когда-то красавицей, за свои шестьдесят она успела похоронить трех не бедных мужей, и доживала свой век в доме на четном Крещатике, из окон которого просматривалась Европейская площадь, бывшая в девичестве Конной, в замужестве Царской; филармония, бывшая некогда Купеческим клубом; и гора Сада, сменившего немало фамилий и власть имущих мужей…

«Как он сейчас называется? — поморщилась Катя. — Не помню. Крещатицкий? Городской? Не важно…»

Как бы его не звали теперь, у Кати не было никакого желания здороваться с ним в данный момент.

— Только у меня в те годы другие интересы были, — вздохнула тетя. — Ладно, что ты хочешь узнать? Про родителей?

Катя помолчала.

— Как они погибли?

— Кто знает? — сказала тетка. — Они ж на лодке катались. Что у них произошло, одному Богу известно. То ли дно дырявое было, то ли перевернулись. Мама твоя плавать не умела. Отец, наверное, пытался ее спасти… Но не смог.

— А это, — Катя вернулась к портрету, — моя бабушка? И дед?

— Прапрабабушка и прапрадед.

— Какая она некрасивая…

Некрасивость прапрабабабки имела фамильные черты, переданные и ее далекой наследнице. Те же, маленькие, острые глазки, низкие брови, массивный нос, отчеканившиеся на лице сестры Катиной матери.

— Так и мама твоя, красавицей не была, — бойко заметила родственница. — У тебя хоть фотографии ее есть?

— Нет. Тетя Чарночка, уезжая, все забрала.

— Я тебе дам… И папа твой Аленом Делоном не был. И я не была, и Чарна. Никто не знает, в кого ты такой уродилась. У нас в семье никто красотой не блистал. Но, что интересно, никто от этого не страдал. У матери твоей, еще до того, как она за отца твоего вышла, отбою от кавалеров не было. И у меня. И даже у Чарночки. Веришь, ко мне и сейчас один дедок сватается. А в молодости, так и подавно… Помню, подружка у меня была в институте, Ася Мусина — такая хорошенькая! А влюблялись парни все не в нее, а в меня. Проходу не давали. Потому меня на курсе ведьмою звали.

— Ведьмою?

Тетя не могла увидать, как напряглись Катины черты, какими цепкими, страстными стали ее глаза — родственница изымала из шкафа большую деревянную коробку со старым, крученым замочком-крючком.

— Ведьмами, ведьмами… — водрузила она увесистый клад на бархатный стол. Открыла крышку. — Оно и понятно. Реально ж, ни рожи, ни кожи, — самокритично признала она, — а мужики липнут как мухи.

Тетка вытащила из полуметрового короба крымскую шкатулку, облепленную разноцветными ракушками, и заглянула вовнутрь.

Катя взяла из вороха старых бумаг почтовую открытку.

Царская площадь:

«Европейская» гостиница, перечеркнутая длинным балконом. Наивный, дореволюционный трамвай. Фонтан Иван, очерченный клумбой…

Но «Иван» и Катя были не представлены. «Европейскую» снесли в 1947. А филармония, единственная старожилка площади, пережившая век, не попала в кадр.

И Катя не узнала Киев.

Она перевернула открытку.

Вместо приветов и поздравлений там стояло всего одно, труднообъяснимое число:

13311294

Катя взглянула на адрес.

Анне Михайловне, г-же Строговой, ст. Ворожба (юг-з. ж. дор.), собственный дом Кобина.

— прочла она изысканный дореволюционный почерк.

— Кто такая Анна Михайловна Строгова? — спросила Дображанская.

— Да прапрабабка твоя, та, что на портрете. Смотри… — Тетка изъяла из крымской шкатулки старую брошь. — Видишь, она в ней сфотографирована? Можно сказать семейная реликвия.

Катя посмотрела на некрасивую Анну Михайловну.

Голова прародительницы, увенчанная большой меховой шапкой а-ля «батько Махно» сидела на массивной шее, украшенной брошью.

Правнучка протянула руку и приняла камею из слоновой кости.

— С нее-то, прапрабабушки нашей, все несчастья и начались, — сказала тетка. — Когда, родители твои погибли, я Чарночке так и сказала: «Наша семья точно проклятая».

— Проклятая? — заинтересовалась Катерина.

— А как еще это назвать? — откликнулась тетка. — Прабабушка в первую мировую войну погибла совсем молодой. И мама наша — твоя бабушка Ира — молодой умерла в великую отечественную. Мы ж с Чарночкой и мамой твоей тоже сиротами росли… А прапрабабушка Анна еще до революции под трамвай попала. Про нее даже в газетах писали. Сейчас найду, у меня где-то хранится… Она была первой женщиной в России, которую задавил трамвай.

— Странно это, — сказала Катя.

Она смотрела на свою ладонь, чувствуя, как ее тело покрывает колючий озноб.

Вырезанный на кости женский профиль был ей отлично знаком…

Сноски:

Новая улица — сейчас….

Николаевская улица — сейчас, улица Городецкого.

Меринговская улица — сейчас, улица Заньковецкой.

Глава шестая, в которой проявляется неизвестный усач

Пришло все это быстро, но не внезапно, и предшествовали тому, что пришло, некие знамения…

Многие видели тут женщин, бегущих в одних сорочках и кричащих страшными голосами. Вскоре узнали, откуда пришел звук. Он явился с Лысой Горы над Днепром, где помещались гигантские склады снарядов и пороху. На Лысой Горе произошел взрыв.

Михаил Булгаков «Белая гвардия».

— Маша, он буквально кинулся под этот трамвай. Трамвай был невиноват, — говорил Мир.

Он давно отпустил ее плечи. Но Маша по-прежнему стояла, уткнувшись носом в его воротник.

— Какой-то странный у нас день, да? Сплошные трагедии. Не так, так эдак… — Мир, словно извинялся перед ней.

— Может, это как раз и было то, что мне должно знать? — предположила Маша бесцветно.

Ей было странно и пусто.

«То» или не «то» — она не видела этого.

Не видела смерти, а потому не могла поверить в нее. В сухом изложении Мира, несчастный случай, лишенный каких-либо живописных подробностей, не отличался от абстрактно-бескровной книжной истории.

«Некий человек буквально бросился под трамвай», — вот и все, что сказал ей он.

И Маша очень старалась пожалеть «человека», — но не могла.

Или, может, боялась, что, пожалев его, разрушит идеалистическую красоту своего Х1Х века?

Потому и не оборачивалась — боялась.

— Маш, мы здесь уже минут двадцать стоим, — сказал Мир. — Ты совершенно замерзла. Интересно, где-нибудь здесь можно выпить кофе?

— Да хоть там, — не глядя, указала ему Ковалева в сторону «Европейской» гостиницы.

Трехэтажная гостиница, работы архитектора Беретти-отца, расположенная на месте бывшего музея В.Ленина, однозначно шла площади больше, чем музей.

— Там есть ресторан…

— Так давай, у нас же куча денег! — оживился Мир.

На пачку сотенных «катенек», прихваченных из щедрого тайника, можно было не только выпить и закусить, но и с шиком прожить в «Европейской» годик-другой.

— Правильно, — закивала Маша, — не домой же идти.

Под домом она подразумевала век ХХ1, и тут же взбодрилась, отыскав логическое обоснование желанной отсрочке — не смотря на трамвайный эпизод, домой не хотелось отчаянно.

— Мне нужно подумать, — убедила она себя, — сложить все воедино. А думать на морозе…

— Верно мыслишь. Пойдем.

Они направились через Царскую площадь.

Провинившийся трамвай все еще стоял в устье спуска, связывающего Крещатик с Подолом. Опустевший вагончик окружала толпа зевак.

То, что она окружала, Маша не могла рассмотреть, но по душе неприятно скребанула кошачья лапа.

— А, может, не стоит? — засомневалась она у дверей. — Нехорошо как-то.

— Ну, Маша! — обиженно проныл Красавицкий.

— Ладно, — вздохнула она. — Только помни, заказ буду делать я. Ты не должен говорить ни слова. Иначе все сразу поймут, что ты не отсюда.

— В зоопарке никто ничего не понял!

— Там ты и не говорил, ты геройствовал. Достаточно тебе было сказать «зоопарк»…

— Все равно, — убежденно изрек Мирослав, — заказ должен делать мужчина. И я думаю, официант меня прекрасно поймет. Даже если я скажу ему: «Парень, давай, сделай мне круто!»

— Он спросит, что тебе сделать «круто». Яйцо в крутую или…

— Не спросит! Спорим на поцелуй?

— Нет. — Маша целомудренно надулась. Однако настроение у нее внезапно улучшилось.

Они беспрепятственно прошли через холл, и проследовали в зал ресторана, гордящегося своими дорогими гардинами и изящною мебелью, фарфоровой посудой и столовым серебром, — переполненный людьми по случаю череды зимних празднеств.

«Постоянными посетителями «Европейской» была местная и приезжая знать», — Маша застыла.

Мир привычно махнул рукой официанту и, залихватски подмигнув своей, мгновенно помертвевшей от ожиданья неизбежного конфуза, даме, произнес:

— Так, парень, давай, сделай мне круто? Понял? — и пренебрежительно сунул тому сторублевку.

— Сию минуту-с, ваше сиятельство! — истерично взвизгнул лакей, хотя ничего сиятельно-княжеского в Мире не наблюдалось.

Впрочем, за сторублевые чаевые, на которые можно было купить …, Мир мог бы претендовать и на «ваше высочество».

— Не извольте беспокоиться! Все будет в наилучшем виде. Устроим вас преотличнейшим образом. Пожалуйте за тот столик, если вашей милости будет благоугодно. Просим. Очень просим! Изумительнейший по красоте бельведер.

Стол стоял в некотором отдалении от других и явно слыл лучшим. Видимо, язык денег люди понимали во все времена, в независимости от степени косноязычья тех, кто их тратил.

— Да за «катеньку», он бы понял тебя и на языке тумбо-юмбо, — весело возмутилась Маша, умостившись за стол, с бельведером. — В «Европейской» обед из пяти блюд по таблоиду «без излишеств» стоил… То есть, стоит сейчас рубль. Один рубль! А ты ему сто дал на чай! С ума сойти можно!

— Верно, — согласился Мир Красавицкий, — сто рублей в 1894, как сто долларов в 1994 — означают: все должно быть на высшем уровне.

— Ты меня обманул!

— Отнюдь. Я доказал тебе, что мог бы прекрасно жить здесь.

— Тебя б все равно считали странным.

— А я б им сказал, что я из Америки!

— Тогда да, — улыбнулась Маша, и нежданно словила на странности себя.

В ее душе снова царил мир и покой, — и виноват в этом был Мир.

Рядом с ним, она чувствовала себя защищенной. Он обнимал ее заботой. Заражал азартом к разгадке,— понимал ее, выбитую из колеи, лучше, чем она сама.

Он заставлял ее улыбаться!

— К слову, что такое бельведер? Звучит неприлично, что-то среднее между биде и бюстгальтером, — выдал ее кавалер.

— Прекрасный вид, — Маша качнула подбородком в сторону окна, у которого поместил их официант. — Хотя, вообще-то, обычно так называется место на возвышенности, с которой открывается чудный вид …

— А ты никогда не задумывалась о том, чтобы остаться жить здесь? — спросил он вдруг, странным образом озвучив ее потаенные мысли.

Маша опустила взгляд в заоконье — в изумительнейший по красоте belvedere на заснеженную Царскую площадь, бездействующий зимний фонтан «Иван», белую гору Царского сада, виноватый или ни в чем невиновный трамвай. Но трамвай не портил сказки.

«Человек погиб…

Я должна это знать?»

«Святки… Рождество. Новый год. Потом Богоявленье».

— Все время, — страстно призналась она Красавицкому. — Я думаю об этом все время, что я здесь.

— Не хочется обратно, да?

— Да.

— И мне тоже не хочется, — сказал Мир. — Мне нравится тут. Всего час, а я уже стал героем.

— И я… В смысле, я здесь совсем не такая, как там. Словно тут, я такая, как надо.

— Ну, так что, остаемся?

— Ты серьезно? — Маша ощупала Мира глазами.

— А почему нет? — дернул плечом тот. — Сама подумай, кто я такой там? Убийца. Сатанист. Кто там ты? Послезавтра ты можешь перестать быть Киевицей. Или, того хуже, погибнешь во время поединка…

«Или того хуже — выживу и вернусь домой, к маме.

…а месяца через четыре все равно придется признаться, что я жду ребенка.

Как она будут кричать… как она будет кричать!

А я даже не смогу ничего объяснить. Ведь сказать, что его отец — Михаил Александрович Врубель, все равно, что…

что…»

— А здесь нас никто не знает, — продолжал Мирослав, — мы можем сойти за семейную пару. Сойти, а не пожениться, — предупредил он отказ. — Навскидку, на полке в вашей башне лежит пачек триста денег, не меньше. В пачке двадцать купюр — сотенными и пятисотенными. По самым-пресамым минимальным подсчетам, это… — Он пошевелил губами, считая. — Больше полумиллиона. С такими деньжищами в Х1Х веке можно так развернуться!

— Они не только мои, — испугалась искуса Маша, — они Катины и Дашины.

— Маш, — весело пожурил он некудышность отмазки, — на хрена им бумажки? В наше время это даже не раритет, а, так, — симпатичный мусор.

Он был прав!

И искус, уже овладевавший ею однажды, подкатил к горлу вновь.

Остаться здесь… забыв про Суд меж Небом и Землей, который они наверняка проиграют, забыв безответное: «Что делать? Куда идти? Как объяснить матери?» Остаться здесь, где она не будет беременной 22-летней студенткой, на которую, помня странный поклон Василисы и Марковны, в институте всегда будут таращится косо, с пристальным непониманием, со злым шепотком. Не станет затюканной собственной матерью матерью-одиночкой, неспособной даже внятно озвучить имя отца.

Ведь здесь, здесь, здесь — в 1894 или -5 году отец ее ребенка еще жив!

И еще неженат! Еще два года, как неженат!

Осознание окатило Машу пожаром.

Она замерла, пытаясь унять дрожь в руках, побороть набросившуюся на нее непреодолимость желания, с криком вскочить из-за стола, забрать у Мира все деньги и бежать-бежать-бежать, ехать туда, где он — жив!

Конечно, сейчас, в 1894 или -5 году, она вряд сможет объяснить Мише Врубелю, как ей удалось забеременеть от него — в 1884-ом… Но он вспомнит ее! Он помнил ее всю жизнь. Он любит ее! Он, по-детски искренний, добрый, бесконечно склонный к самопожертвованию примет ее и с «чужим» ребенком! Он обвенчается с ней во Владимирском.

Потому что здесь…

«Как я не подумала раньше? Здесь…»

Здесь, в 1894 или — 5-ом, она — не Киевица! А, значит, может войти в свой, самый любимый, Самый Прекрасный в мире Владимирский собор, позабыв про свою «нехорошесть», неприкаянность, проклятость…

Позабыв про папу? Про Мира? Нарушив, данное ему обещание? Ведь, будучи не Киевицей, она не сможет его расколдовать, а, будучи с Мишей, не сможет быть с ним.

Забыв про Город? Киев, которому угрожает опасность?

Нет.

Нет…

«Может, потом?»

— Стоп! — с облегчением отогнала искушение она. — Какое жить? Мы же упремся в революцию. А это все, — конец. Киев горел 10 дней, людей убивали на улицах только за то, что у них пенсне на носу. А потом, первая мировая война, вторая мировая, голод 33 года…

— Да, — озадаченно выдохнул Мир. — Я и забыл. Но мы можем уехать в Париж.

— Нет.

В Париж Маша не хотела, и потому достала из ридикюля журнал «Ренессанс», порадовавшись, что его бумажная, стилизованная под ретро обложка, идеально соответствует месту и времени.

Итак: «В Царский сад, с его пышными клумбами…»

Мир замолчал, терпеливо пережидая пока Маша преодолеет статью.

…Наверное, в саду выступал бродячий цирк или зверинец, потому что с Аней и ее сестренкой Рикой (Ириной) произошло страшное приключение. Они попали в загородку с медведем.

В ушах зазвучал протяжный вороний крик. Женский: «Сделайте же что-нибудь!»

— Все по наивысшему разряду! — перекрыл его угодливый тенор. — Лучшие блюда a la carte! Пожалуйте-с, ваше сиятельство, филейчики из дроздов. Прелесть как хороши!

Карамельный лакей смотрел на Мира, с таким обожанием, точно был страстно влюблен в него последние двадцать пять лет.

«Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы», — так вспоминала об этом Анна Андреевна.

«Любопытно. Получается, что…»

— Перепела по-генуэзски, извольте-с! И, специально для обворожительнейшей дамы, яйца-кокотт с шампиньоновым пюре. Поистине замечательные!

Дама попыталась отвесить невнятный благодарный кивок и приметила еще одну даму, за столиком поодаль. Дамочка глядела на Машу с прожорливой завистью. Хоть вряд ли прожорливость относилась к шампиньонам, скорее — к несказанно красивому Миру.

«Почему он влюблен в меня?»

— Водка «Шустовская», «Смирновская», «Московская Особая», коньяк «Отборный».

— Помилуйте, я с дамой, — пробасил Мирослав.

— Имеются вина. Заграничные: бордосские, итальянские…

Как-то Л.К. Чуковская заметила: «Киев — вот веселый, ясный город, и старина его нестрашная».

«Да, это так. Но я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин, — призналась Анна Ахматова...

И этим признанием мгновенно настроила Машу против себя.

Ковалева подняла возмущенный взгляд на лакея (тут же ретировавшегося).

«Не любить Киев! Ладно сейчас… Но дореволюционный!»

Обвинила взором яйцам-кокотт (возлежащие на специальной подставке, с выемками в форме яиц и ручкой в форме голоногой богини).

«Она бы еще сказала, Киев — не Питер! Да кто она такая?!»

Отвернулась к окну, и таки нашла там поддержку, в лице, возвышавшегося на горе Института Благородных Девиц.

В меню которого яйца именовались «куриный фрукт», дабы скрыть от благородных воспитанниц неблаговидное происхожденье этого предмета. И в благородных стенах которого девица Анна Горенко никогда не училась, что дало студентке возможность уличить ее в плохом воспитании.

«То же мне, аристократка! Дочь инженера. Курсисточка-недоучка…»

— Расстегайчики с трюфелями-с! Очень недурственные.

Но на «расстегайчиках с трюфелями» Ахматова была прощена:

«Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась» — последняя из «киевских» записей Анны Ахматовой.

Маша недоуменно мотнула головой.

«Не любила Киев» не вязалось с «исполненными гармонии днями».

Любовь к Мишиным картинам — с плохим воспитанием.

И в Киевском храме Премудрости Бога,

Припав к Солее, я тебе поклялась…

Киевица отложила журнал.

Пока она переживала свои спорные отношения с будущей Первой поэтессой России, Мир успел окончательно акклиматизироваться в настоящем, перепробовав пять заграничных вин — «Вино Санто», «Лакримо Кристи», «Болгатур», «Мальвадия», «Кахетинское» — и выбрав последнее.

— Не желаете ли, откушать, мадемуазель Ковалева? — встретил он ее взгляд. — После трудов ваших праведных.

Труженица сглотнула слюну.

Стол оккупировало немыслимое количество яств, названия которых Маша, вскормленная картошкой и кашей, обожала лишь по произведениям классиков.

Прямо перед ней сияла стерлядь в серебристой кастрюльке, переложенная трюфелями.

Киевица неуверенно коснулась серебряной вилки.

— Да, кушай, Маш, кушай, куда спешить, время ж все равно стоит! — рассеял ее сомнения Мир. — Кушай и рассказывай, чего надумать изволила.

— Про Лиру больше ни слова… — (Следующие пятнадцать минут Маша молчала, следуя правилу: я нем, пока я ем).— Но ты был прав… — (Расстегайчики выявились немыслимо вкусными!) — Помимо дедушки Эразма Ивановича, служившего в канцелярии генерал-губернатора Бибикова, у Ахматовой куча завязок на Киеве. Здесь ей сделал предложение Николай Гумилев. Здесь, в Киеве, она с ним обвенчалась в церкви Николая Марликийского. В Киеве жила ее родная тетка, и множество кузин. В Киев, после развода с мужем — отцом Анны, переехала жить ее мать. И жила здесь достаточно долгое время, с той самой дочерью Ией, которая родилась в Киеве зимой 1894-го… точнее, этой самой зимой, — кивнула она на окно.

На заколоченный, зимний фонтан «Иван» опустился черный ворон.

— А еще этой самой зимой… — Ковалева с тревогой смотрела на зиму, помеченную черной точкой, — в Киеве, любимый брат Анны Андрей заболел дифтеритом. Тогда это была опасная болезнь, он чудом избежал смерти. А когда вырос, женился на одной из киевских кузин.

— И какой из этого вывод? — спросил Мирослав.

— Еще не знаю Пока нам достоверно известно одно: Ахматова действительно нашла в Царском саду брошку — это не басня. И, как только она ее нашла, она и ее сестра Рика чуть не попали в лапы к медведю.

— Ее сестра чуть не попала в лапы к медведю. — Мир отодвинул тарелку. — Я был там, — напомнил он. — Я видел его глаза. Они были очень… целеустремленными. Медведю не нужен был я. Ему нужна была только она, эта малышка. Она, а не Анна.

— То есть, — моргнула Маша, — хочешь сказать, дело в Рике? Но что в ней особенного? — Ковалева открыла журнал, но не сыскала там ничего похожего на объяснение. — Рика — не киевлянка. Не нашла Лиру. Не прикасалась к ней… Правда, страшно хотела прикоснуться, кричала: «Дай, дай!» Может, она так страстно пыталась забрать брошь у сестры, потому что Лира предназначалась ей? Рика должна была стать поэтессой?

— Нет, — мрачновато возразил Мирослав, — боюсь я, Рике предназначался только медведь. Он смотрел на нее такими глазами… — Глаза Мира заволокло темнотой. — Такими глазами смотрят, когда собираются убить. Нет. Когда ты должен убить, — поправился он.

— Кому должен?

— Тому, кто тебе приказал. Как приказывала мне Кылына, когда ей нужна была кровь. Жертва!

— Кровь жертвы, — повторила Ковалева. — Кылына. «ААА не прольет. БД не пойдет…» Анна нашла Лиру, и Рику чуть не растерзал медведь. Той же зимой брат Андрей чуть не умер. А некий человек таки попал под трамвай.

Перед ее внутренним взором вырисовывался некий логический ряд. Перед взором не внутренним — окно и черный ворон за ним.

— Ладно, — оборвала себя Маша, — давай подойдем с другой стороны. Если Лира и впрямь что-то значила, почему, получив ее в 5 лет, Анна не стала вундеркиндом? И начала писать стоящие стихи только когда выросла, в 19-20 лет, как все нормальные люди?

— А до этого? — уточнил Мир.

— Писала наивности как все нормальные дети и девушки. Прочитав ее первые стихи, Николай Гумилев сказал: «А может ты лучше будешь танцевать? Ты гибкая».

— То есть, стихи были так себе?

— И где делась Лира? Почему о ней нет никаких упоминаний?

— А почему бы тебе, не спросить об этом у нее самой?

— У кого?

— У Анны Андреевны Ахматовой, — заговорщицки улыбнулся Мир.

— Как?

— Просто подойти и спросить.

— Ну, это не так просто… — Маша снова зарылась в статью. — В Киев Анна вернулась только в 17 лет, в августе 1906-го. В то время родители ее фактически расстались, отец растратил капиталы жены, и остался в Петербурге. Мать переехала жить к киевской сестре. Анна поступила в старший класс Фундуклеевской гимназии. Денег не было, они жили очень бедно. В Киеве Анна была близка только со своей кузиной Марией Змунчиллой, на которой потом и женился ее брат. А так, была одиночкой, обособленной, гордой и нелюдимой. Как же я к ней подойду?

— Да, — согласился Мир, — в гимназию тебе поступать уже поздно.

— Да я и экзамена ни одного не сдам, даже по русскому языку и словесности — я не умею писать с буквами ять. Я уж не говорю про немецкий, французский, логику, латынь, слово божье…

Мир молча вынул журнал из ее рук, и принялся просматривать статью.

— Вижу прекрасный способ, — ткнул пальцем он.

— Какой? — заинтриговалась Маша.

— Скажу, если ты поцелуешь меня. Ну, Маш… Ну хотя бы в щеку!

Маша машинально коснулась ладонью своей щеки и, видимо, не найдя в это прикосновении ничего ужасающего, нехотя согласилась:

— Хорошо. Говори.

— Зачитываю! «Я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин, — призналась Анна Ахматова. — Там ведь много было богачей и сахарозаводчиков. Они тысячи бросали на последние моды, они и их жены… Моя семипудовая кузина, ожидая примерки у знаменитого портного Швейцера, целовала образок Николая Угодника: «Сделай так, чтобы хорошо сидело».

— Ну и что? — спросила Маша, мысленно отказывая Миру в поцелуе (даже в не страшную щеку!).

— Все что нам надо! Швейцер — знаменитый портной. Мы легко выясним адрес дома, где было его ателье. Если я тебя правильно понял, заклинание само выведет нас на день и час, который нам нужно узнать. А портнихи, парикмахерские, косметички — места, где женщины легче всего сходятся между собой. Моя мать вечно знакомилась с кем-то у маникюрши… Главное отыскать в вашем шкафу нужный ключ!

— Неплохо, — признала Маша озадаченно и трусливо.

— А ты прочла, — любовно проворковал Мирослав, — что Николай Гумилев сделал Ахматовой предложение здесь, в ресторане «Европейской» гостиницы? Быть может за этим самым столом!

*****

«Просто подойти и спросить…»

Просто сказать «подойти и спросить»!

Это Даша могла запросто подойти к первому, подвернувшемуся под руку, и заговорить с ним так, точно он — ее родная и любимая тетя.

Мир мог — Мир, с его парализующей красотой, мог охмурить любую представительницу противоположного пола, еще до того, как подойдет к ней и откроет рот.

Но Мир, от знакомства с гимназисткою Горенко не отказывающийся, подробно объяснил проблематичность такого прожекта.

— Я сделаю, как ты скажешь. Но, пойми, начало ХХ — не начало ХХ1. Здесь я могу познакомиться с любой, понравится ей и протрепаться с ней час… И это нормально — здесь. А там моя попытка заговорить с незнакомой порядочной дамой — уже оскорбление. А ее ответ — первый шаг на панель! Там воспитанная 17-летняя барышня, которая пришла с кузиной к модистке и трех слов не скажет с посторонним мужчиной. Тем более, если он ей понравится — засмущается, закраснеется и заткнется. А с моей мордой — просто сбежит. Решит, что я лермонтовский Демон-искуситель, явившийся то ли из ада, то ли из кабака, с дурной репутацией.

Мир был убедителен.

Но у Маши имелись свои аргументы:

— Я боюсь! Я могу пойти, подойти, попытаться... Но я от страха двух слов не свяжу. Ты ж меня знаешь. Я не умею говорить с незнакомыми, я и со знакомыми-то не всегда…

Беседа проистекала по дороге домой.

Поскольку там, где время имело значение, оно все равно стояло как пень, а там, где оно шло, его было сколько угодно, обратно Маша и Мир прошествовали через Крещатик пешком.

Постояли у городской елки.

Подождали, пока часы на башне Думы пробьют третий час.

С минуту заинтересованно изучали витрину магазина «колбасных дел мастера», устроившего рождественскую выставку колбас, разнообразных сортов, и дружно захихикали, узрев там свиную голову, в венке из розовых роз и украшенный фиалками окорок.

Затем, согнувшись, не меньше четверти часа, с видом заправских знатоков рассматривали табличку на цоколе дома:

«10 июня 1865 года»

— призванную напоминать горожанам, до какой отметки дошла вода в этот день.

Вплоть до начала ХХ века, наводнения в долине Крещатик случались с незавидным постоянством, и страшная труба водоотвода проглатывала невинных пешеходов, затянутых водоворотом…

— Слушай, а пойдем в кино?!

Маша аж округлила глаза, до того по-современному это звучало.

— Мир, — засмеялась она, — как ты сдавал экзамены, до того, как забрал мои шпоры? Какое кино?! Его еще нет! Первый в мире киносеанс братьев Люмьер пройдет в Париже — в декабре 1895 года!

— А сейчас какой?.. — поднял бровь Мир.

— А сейчас, — усмехнулась студентка, — январь 1895-го или декабрь 1894-го.

— А вот и нет, — заупрямился одногрупник. — Кино уже есть. Первый киноаппарат изобрел одессит. Механик Тимченко. А его первый фильм показали в 1894 — то есть, уже... Но в нашей стране это изобретение тупо послали. А там, в Париже, патент на кино отдали Люмьерам.

— Серьезно? — потряслась Маша. — Я не знала.

Мир был реабилитирован!

— Но, — примирительно улыбнулась она, — в кино мы все равно не попадаем, мы ж не в Одессе. Пока, в нашем распоряжении только сомнамбулы, прорицающие во сне, театр лилипутов и женщина с бородой — недорого, вход 5 копеек.

— Может, театр лилипутов? — с сомнением предложил Красавицкий.

— Смотри! — приметила Маша на противоположной стороне другой магазин, с вывеской:

А. Балабуха

— Сладкий король, — понял ее призыв Мирослав.

— Его внук,— поправила дотошная Маша. — Один из…

Наследник «короля» Балабуха А. уже не первый год сражался за киевский престол с другим внуком — Балабухою Н. Между ними шла братоубийственная газетная война. Но Маша решительно предпочла внука-«А» — родного сына Балабухи-второго, самого известного из династии киевских кондитеров-купцов.

В его магазине, Мир, как и полагалось мужчине, отсчитал 1 рубль 25 копеек (несусветную цену, учитывая, что в менее престижном, не «Европейском» ресторане, за 16 копеек можно было получить обед из двух блюд!), и приобрел для своей дамы драгоценную банку, с золотой этикеткой и надписью «Киевское варенье».

— Прикрой меня, — крикнула дама, выбегая на улицу.

Историчка жадно сорвала крышку, воровато оглянулась и, высунув язык, осторожно лизнула засахаренные фрукты.

Варенье это, и сделавшее первого Балабуху «царской персоной», называлось «сухим», и рецепт его, ныне утерянный, был исторической тайной!

Никто не знал, кто его изобрел. Но все знали: киевское сухой варенье можно купить только здесь, и, со времен Екатерины 11, из Петербурга в Киев отправлялись специальные кондитерские экспедиции, с целью закупки оного для императорского стола, царской семьи и двора.

В 1876 году в гости к «королю» Балабухе-второму заезжал за вареньем сам наследник престола — итальянский принц Умберто, с женою-принцессой. А в 1883 испанский инфант, возвращаясь с коронации Александра 111, специально заскочил Киев, чтобы купить на Крещатике пару пудов «киевских цукатов».

— Ну как? — Мир честно пытался заслонить Машу от прохожих.

— Не знаю, — неуверенно сказала она. — Я вообще сладкое не очень люблю. Но я так мечтала его попробовать! Я столько читала о нем… А ты?... О чем мечтал ты?

— Я? — Красавицкий на секунду задумался. Схватил Машу за руку, и потащил ее на парную сторону улицы. — Это, — осведомился он, указывая на угловое здание, — угол Крещатика и Прорезной?

— Ну да…

Мир довольно кивнул, и громко вопросил, обращаясь к прохожим:

— Вы знаете, кто такой Паниковский? Господа, вы, случайно не знаете, кем был Паниковский до революции?

*****

— А где же наш дом? — спросил Мир.

— А его еще не построили! — весело ответила Маша. — Его построят только в 1898-ом, через четыре года.

Поднявшись по Прорезной («прорезанной» в 1840 до Крещатика, сквозь окружившие Золотые Ворота древние валы Ярослава), они дошли до Яр Вала, 1, где не было еще ни кораллового дома-замка, ни даже намека на оное.

При чем, где-то в середине «прорезанной» путь их внезапно совпал с движением усатого обладателя загадочной записной книжки.

Маша и признала-то его только тогда, когда, поравнявшись с остатками Золотых Ворот, тот остановился, вновь извлек свою книжицу, и начал писать.

— Интересно, что он записывает? — протянула студентка, которой в Х1Х веке было интересно совершенно все, но в особенности то, что попадало под статью «совпадения». — Ты заметил, мы на него уже второй раз натыкаемся? Он был на площади, когда человека задавил трамвай. Он стоял за твоей спиной. И тоже что-то писал. Кто он такой?

— Детектив, — предположил Мирослав.

— Или журналист.

— Ща узнаем! — разудало пообещал Красавицкий. — Подкинь-ка мне два-три слова и пару фраз посмешнее. Типа бельведера.

— Ну-у… — Маша скосила глаза. — Бонтонно — это классно. Реприманд — выговор. Прифрантилась. Неудобопереносимый. Может, я вздор вру. Вы весь — прелесть…

— А обращаться как?

— Любезнейший, милостивейший государь, батенька.

— Сойдет!

Не долго думая, Мир подскочил к господину с усами и, с энтузиазмом воздев к небу обе руки, зачастил непрерывной скороговоркой:

— О! Здравствуйте, любезнейший! Здравствуйте! Вы ж меня помните! Я — Красавицкий! Ну, вспомнили! — обрадовался он утвердительно, игнорируя недоуменное лицо усача. — Вижу, вспомнили! А вы, батенька, прифрантились. Бонтонно! И все пишите, пишите…

— Да, пишу, — согласился озадаченно вглядывающийся в Мира усач.

— Уж не бельведер ли этот прекрасный вас вдохновил? — очертил Мир полукружье рукой. — Красота изумительная. Киев — прекрасный! Или я вздор вру? — заигрывающе переспросил он.

«Вздор, — подтвердила Маша. — Я ж тебе говорила. Бельведер — это возвышенность — башня, гора с беседкой».

— Да нет, не бельведер…

Господин поискал глазами нечто пригодное для применения итальянского слова. Но не нашел.

Не было Башни Киевиц в ведьмацком — остроконечном колпаке.

Не было на углу Владимирской и Прорезной, пятиэтажного дома, с башней в округлой царской шапке.

Не было, куда ни глянь, в Киеве-Златоглаве ни одной высоты, кроме сотен золотых куполов, сотен церквей!

— Анекдот один мучает, скорее жуткий, чем прекрасный. — Судя по медлительности слов усача, отвечая, он тщетно старался припомнить накинувшегося на него энтузиаистического красавца в цилиндре. — Нынче, в час пополудни, на Царской, у меня на глазах трамвай человека убил. «Машина адская»…

— Простите мой, реприманд, — оборвал Красавицкий, — но если трамвай –«машина адская», то сатана — слесарь-сантехник! — Судя по смешливости в словах Мирослава, он — сатанист Х1Х века, при всем желании не мог увязать понятие «ад», с маленьким, допотопным трамвайчиком.

Но что трамвай, если в нынешнем (или грядущем?) 1895 году крестьянин чуть не забил насмерть дубинкой велосипедиста, искренне посчитав того чертом, а велосипед — адской машиной…

А ведь велосипед в отличие от трамвая никого не убивал.

— Позвольте вам возразить, — обиделся господин. — В кармане у жертвы была обнаружена записка, прилюбопытнейшего содержания, имеющего прямое касательство к чертовщине. Мне позволили списать ее.

— Позвольте полюбопытствовать? — Мир уже протягивал бесцеремонные руки к записке.

Маша б тоже желала полюбопытствовать.

Желала так сильно, что даже встала на цыпочке, хотя понятно — приблизить к желаемому это ее никак не могло.

— Суеверия. Невежество. Темнота, — охарактеризовал свое отношенье к прочитанному Мир Красавицкий. — Да что я! — не дал он усачу вставить ни слова. — Скажите лучше, мне, неудобопереносимому, где творение ваше читать? Толстой вы наш! Будем-с ждать с нетерпением! Вы ж весь — прелесть… Так где? Где?

— В «Киевском слове», если угодно. Почту за честь. Не обессудьте, спешу, — господин решительно захлопнул книжку и, отвесив назойливому франту короткий кивок, спешно зашагал прочь.

— Выходит, все-таки, журналист. — Мир вернулся к Маше. — Ну как я его?

— Ты быстро учишься, — похвалила она.

— На, бери. Я знал, что ты захочешь прочесть. — Красавицкий протягивал ей записку.

— Ты украл у него?! — изумилась студентка.

— Ловко?!

— Но не красиво, — пожурила его Ковалева.

Тем не менее, развернула, и жадно прочла:

На острове Буяне, на море Окияне стоит дуб-стародуб.

На том дубе-стародубе лежит кровать тесовая.

На той кровати лежит перина пуховая.

На той перине лежит змея-Катерина и две сестры ее….

Змея Катерина и две сестры ее, соберите всех своих змеев и змей. Их двенадцать сестер, их двенадцать братей: залечные, подпечные, щелевые, дворовые, подгорожные, подорожные, лессовые, садовые, которую я не напомню, напомните себе сами, самая злая — игольница переярая. Соберите их и спросите, которая из них подшутила, свой яд упустила крещеному телу Отечества-Руси.

Я вас прошу, змея Екатерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси! Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному, грозному, с точеным копьем, с каленым мечом. Он вас побьет, он вас пожжет, пепел ваш в океан море снесет, повыведет все племя и род.

Вот вам один отговор. Сто их двенадцать отговоров вам.

Машу передернуло так, словно ее тело пронзил разряд электричества, засиявшего над Крещатиком в 1892-ом.

«Змея-Катерина…»

«К+2 верт»! «Змея-Катерина и две сестры ее»!

«ААА не прольет…»

— Что-то случилось? — немедленно забеспокоился Мир.

— Я не понимаю связи…

Маша не видела ни малейшей связи меж Катей, дивным заговором (никак не вписывавшимся в историю Анны и Лиры) и Анной Ахматовой (в трамвайной истории никак не участвовавшей).

— И все же она есть, — сказала студентка. — Знаешь, — произнесла она после паузы, — я тут подумала… Первый в России трамвай — погодка Булгакова. Булгаков родился в мае 1891, трамвай пошел в мае 1892. Но ведь трамвай, как и человек, родился не тогда, когда начал ходить. Первый опыт по эксплуатации вагона электрического трамвая на Александровском спуске был проведен в 1891-ом! Они — ровесники. Они родились одновременно. И оба родились в Киеве. Может, не случайно, роман «Мастер и Маргарита» начинается с трамвая? Там ведь трамвай тоже выполняет функцию «адской машины»… Это не имеет отношения к делу Ахматовой, это я так, — быстро оправдалась она.

Мир посмотрел на нее со странной внимательностью:

— Маш, я не хотел тебя расстраивать, — сказал он, — но, возможно, это важно... Тогда я не должен тебе врать. Впрочем, я и не соврал. Женщина ж тоже человек.

— Женщина? — догадалась Маша.

— Да. Под тем трамваем погибла женщина. Она переводила через дорогу девочку лет шести… Но не переживай. Девочка отпрыгнула в последний момент. Она осталась жива. Но это не все, — с запинкой выговорил он. — Той женщине отрезало голову.

— Как Берлиозу!

Эти слова Маша и Мир произнесли одновременно.

*****

Эхе-хех…

Киевица бросила прощальный взгляд на заснеженные остатки Золотых ворот — настоящих! — не превращенных еще в помпезную оперную декорацию.

С грустью посмотрела туда, где за двумя поворотами, прятался Самый Прекрасный в мире Владимирский Собор, еще закрытый, не только для ведьм, — для всех посетителей.

«Его откроют в 1896 году — к 900-летию крещения Руси…»

Вздохнула, прижала к груди бесценный трофей с золотой этикеткой, взяла Мира за руку, прочитала заклятье и, не сходя с места, перешагнула сто десять лет.

Над ними возвышался псевдо-средневековый розовый замок, с крылатыми химерами, поддерживающими Башню со сказочным тонкошпильным колпаком

Их окружало лето.

В шубке тут же стало жарко и неуютно. Мир сдернул с головы тут же ставший дурацким цилиндр, и принялся вытряхиваться из пальто.

Маша взглянула на часы.

Уходя в Прошлое, она засекла время: 13.01.

Нынче «Чайка» на ее руке показывала: 13.02.

Получалось, променад по 1894 или -5-му году занял ровно минуту по настоящему времени…

Сбоку тут же послышалось:

— Слава вам, Ясная Киевица!

Маша дернулась — перед ней стояла встреченная на аллее Гимназистов полуголая ведьма.

— Позвольте сказать, моя Ясная Пани, — попросила она.

Маша быстро кивнула, и потащила просительницу через готическую арку, в каменный и безлюдный мешок двора.

— Говорите. Можно при нем, — аттестовала она Мирослава.

На лице ведьмы отразилось недоумение.

Но его сменил страх:

— Я всем сердцем на стороне Трех! — заволновалась девица. — Но вы должны знать, ночью те, кто против вас собираются на Четвертой Горе.

— Четвертая Лысая гора — это на Выдубичах? — уточнила Киевица.

— Да. Там, где казнили убийц.

Маша слегка качнула головой.

Четвертая Лысая значилась и на картах современного Киева, и в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия» — там, в романе, взрыв на выдубецкой Лысой Горе тоже был знамением конца старой и начала новой и страшной — революционной власти.

— Значит, у нас революция, — задумчиво вывела Маша.

Но и о «белом» романе Булгакова, и о казненных на Лысой горе Ковалева знала немного — только то, что убийца Столыпина, киевский юрист Дмитрий Богров был повешен именно там, на Четвертой.

— Все очень плохо, — стрекотала осведомительница. — Их много. Если большинство киевских ведьм придут в полночь на Гору, они проведут обряд против вас. Сложат свою силу и передадут Наследнице.

— Акнир получит силу? — прищурилась Ковалева. — Спасибо... Как вас зовут?

— Алла.

— Спасибо, Алла, что предупредили меня.

Киевица проводила взглядом полуголую ведьму. Информация была, прямо скажем, безрадостной.

Сила Киевиц (пускай не проросшая, не умелая, не образованная) — единственное, в чем они превозмогали Акнир, перестанет быть их козырем. А иных козырей у них нет.

Есть полутора суток — слишком мало, чтоб подготовится к бою. Но достаточно, чтобы понять: чего ждет от них Киев?

«Я должна спасти Город».

— Хорошо. Я пойду к Анне Ахматовой, — огласила решение Маша и тут же продемонстрировала полную неспособность говорить и нервничать одновременно. — Только, ты, Мир, не ходи со мной… в смысле, к нам в Башню. Может там уже Даша, а она вряд ли… Подожди во дворе. Я быстро переоденусь для 1906-го и найду ключ, если он есть. А, если его нет, но есть Даша, выйду к тебе и скажу…

Глава седьмая, в которой Даша собирается умирать

Рика умерла от туберкулеза, когда Ане было пять лет. Рика жила у тети, и ее смерть держали в тайне от остальных детей. Тем не менее, Аня почувствовала, что случилось — и как она потом говорила, эта смерть пролегла тенью через все ее детство.

Виталий Вульф «Северная звезда».

Даша была.

При чем, вернувшаяся застала ее за престранным занятием.

Правой рукой Чуб непрерывно, мелко и фанатично крестилась, левой — перелистывала Книгу, пританцовывая и трогательно причитая:

— Господи, пожалуйста, пожалуйста, господи! О… Маша, — искреннейшее обрадовалась явленью она. — Христа ради, умоляю, помоги мне найти колдовство. А ты почему в костюме? …Я умираю! Брысь!

Последнее адресовалось рыжей Изиде, суетившейся вокруг Дашиных ног.

— Что с тобой? — Поставив банку с золотой этикеткой на стол, Ковалева кинулась к «умирающей».

— У меня голос пропал!

— Ты ж разговариваешь…

— Лучше бы я онемела, но пела! Я не пою, Маша! Я больше не пою… Брысь, кому говорю!

— Почему?

— Не знаю! Брысь! — («Брысь» сроду не производило на Изиду ни малейшего впечатления. Не произвело и теперь) — Я у отца была. Он давай мне упреки кидать: «Кто ты такая, волондаешься без дела…» Я ему: «Я — певица. Я, между прочим, Глиэра закончила! А то, что мне 25, ничего не значит, Мадонна в 26 лет прославилась». И хотела спеть ему, чтобы усох. Начинаю… А голоса нет! Его нет! Совсем! — с ужасом объявила Чуб, и в подтверждение попыталась пропеть какой-то куплет.

Результат был плачевным: если Чуб не ерничала и не прикалывалась, выходило, что голос ее сильный и зычный, превратился в нечто непослушно-дрожащее, шипяще-срывающееся, абсолютно беспомощное.

В полное отсутствие всякого присутствия певческих данных!

— Я ж не срывала его, — плачуще заныла Землепотрясная. — Не простужалась. Я даже не курю! Почему вдруг?!

Не придумав, что сказать в утешение, Маша приняла решение помочь делом и отобрала у подруги Книгу.

— Если он не вернется, — забегала Даша по Башне (то и дело спотыкаясь о Пуфик, приклеенную к любимым ногами), — я не буду жить. В моей жизни нет смысла!

— Нельзя так… — Маша спешно осуществляла поиски средства от голосового бессилия.

— А без голоса можно? Брысь, малая, кому говорят. Не до тебя! Видишь, маме хреново…

— Мау!

— Брысь! Не мешай маме умирать…

— А что твой папа про ведьм сказал? Есть они у вас в роду? — Маша, ищущая, безуспешно постаралась отвлечь Дашу, несчастную.

— Нет ни одной, — возмущенно гаркнула Чуб. — При чем здесь ведьмы во-още? Ты не въехала?! У меня голоса нету. Я — певица! Певица, а не Киевица! В гробу я видела всех киевских ведьм и их дурноватый суд. Думаешь, я так мечтаю, по ночам на звезды таращится? Я могу сама стать «звездой»! Могла… Ну! Нашла?

«Нашла».

На странице лежало заклятие «Рать». Ковалева заскользила глазами по строчкам, проверяя память.

Вот оно! Идеальное противоядие против боязни, чего бы то ни было. Судя по описанию, прочитав его, Маша могла бы не то что войти — заскакать в ателье Швейцера нагишом, на белом коне.

«У Даши пропал голос…»

— Я помню, — перемахнула студентка через неуместного нынче «коня», — здесь целый раздел, как приманить потерю обратно.

— Ну так, давай! Мани ее скорей ко мне в горло... Я повешусь!

— Не надо…

— Брошусь с балкона!

— Подожди минуточку…

— Или под трамвай! Поднимусь на метле в небо и кинусь на землю. Или таблеток наглотаюсь.

— Дашенька, я уже нашла!

Маша развернулась к издающей скулящие ноты подруге, закрыла глаза, желая отстранится от нетерпеливости звуков, и зачитала вслух:

— Именем Отца моего, велю…

— Все? — недоверчиво уточнила певица, дослушав Машино волеизъявленье.

— Все.

Чуб открыла рот и с надеждой зафальшивила:

— «Ой на полі жито, сидить зайчик, він ніжками чобиряє…» Не помогло! — истерично «зачобиряла» она «ніжками» об пол. — Ищи что-то другое!

Ее кругло-кукольные глаза орали отчаянием.

— Прости, — извинилась Ковалева. — «Именем Отца моего» — самое сильное ведовство, оно всегда помогает. Я его именем воскресила Катю из мертвых.

— Так воскреси мой голос!

Маша зажмурилась, и повторила заклятье второй раз.

Результат был тот же.

Пять заклятий, послабее, — тоже ничем не помогли.

Пять последующих — и подавно.

— Может попробовать зелье? — расстроено предложила Маша минут двадцать спустя. — Дождевик и плакун-трава у нас есть. Нужно варить три часа.

— Я не могу так долго ждать. Я умру! Ищи что-то быстрое! — Чуб была уже на грани инфаркта.

— Я не могу так, на ходу… — взмолилась Маша.

— Тогда сядь, — приказала Землепотрясная. — Сядь и ищи! Или у тебя есть другие дела, когда я умираю?

— Даш, у нас Весы…

— Не до Весов. Я умираю. У-ми-ра-ю! — громко отрезала Чуб по слогам.

Маша же рефлекторно перевела взгляд на упомянутый ею предмет и обмерла.

— Ну, чего ты застыла?!

— Даша, Весы стали ровней! — благоговейно прошептала студентка, поднимая счастливый указательный палец. — Какое счастье! Ты видишь, левая чаша чуть-чуть поднялась. Мы спасены!

— В каком месте мы спасены? — Землепотрясная оттолкнула взглядом отвлекшие Машу Весы. — И не фига она не поднялась! Она такая и была. Ты видишь, видишь, Пуфик? — подхватив свою кошку, Чуб прижала громогласно замурчавшую «доцю» к груди. — Одна ты меня любишь! Мой пуфичек, мой диванчик, канапе мое ненаглядное. Одной тебе не по фиг, что мама умрет!

— Мон амор, — призналась ей в кошачьей любви Изида.

— Ты просто не видела, — возликовала Ковалева. — Утром левая чаша опустилась еще ниже. А теперь поднялась! Выходит, я пошла правильно!

Маша ощутила несказанный прилив сил. Счастья. И облегчения.

Мир был прав.

Город говорит с ней!

Ей достаточно слушать Его!

— Она такая и была! — набычилась Даша. — А вот где была ты? — обличающе повысила оставшийся в ее распоряжении голос она. — Куда ты таскалась в этой шубейке? К своему Врубелю, в то время как я умираю?

— Я ходила к Анне Ахматовой. Даша, она, правда, нашла эту Лиру…

— То есть, вообще ничего, что я умираю? — окончательно обиделась Чуб.

— Я видела, как ее сестра чуть не умерла!

— Она умерла!

— И брат ее чуть не умер…

— Он умер. Все умерли! А я умираю!!! — Безголосая певица смотрела на Машу, как на законченного врага.

— Кто все? — сбилась Маша с пути.

— Все три ее сестры и брат. Все родственники Анны Ахматовой умерли! Могла бы никуда не ходить, просто спросить меня.

— А откуда ты знаешь?

— А, по-твоему, одна ты у нас умная? — визгливо вскрикнула Чуб. — Мы, между прочим, тоже не село неасфальтированное! У меня, между прочим, мать-маяковка. А самоубийства поэтов — ее конек.

— Разве Ахматова покончила с собой? — бесповоротно запуталась Маша.

— Хрен она покончила — это вокруг нее все дохли как мухи! Сестры умерли. Брат с собой покончил. Друг, который был в нее влюблен — тоже покончил. Студент-католик, который в Ахматову был влюблен — покончил тоже. По этому поводу в Питере был жуткий скандал… Муж ее, Гумилев, раза три пытался из-за нее покончить с собой. А потом его расстреляли. Но моя мама считает, что расстрел Гумилева — типичное латентное самоубийство, он сам всю жизнь нарывался на смерть. И Ахматова сама говорила, это она виновата в том, что он таки умер. А сына Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли… А она преспокойно прожила до 80 лет. Еще и написала в старости, «и умирать в сознаньи горделивом, что жертв своих не ведаешь числа».

— Жертв? — Маша застыла. — Она так и написала, «жертв»?

Донельзя довольная моральным убийством великоразумной подруги, Даша даже забыла о собственных суицидальных потугах:

— Что, съела? Вот и иди, вроде как отобедавши!

Некоторое время «убитая» Ковалева молчала, придавленная массивом смертей и Дашиным, дремавшим по сей день, образованием.

— Но почему, — пикнула посрамленная Разведчица Прошлого, — в статье «Анна Ахматова в Киеве» об этом ничего не написано?

— Наверное, — предположила Даша скучливо, — потому что все они умерли не в Киеве.

— Но почему ты мне ничего не сказала? Ты ж все знаешь!

Во всяком случае, в суицидально-поэтической области, дочери матери-маяковки, не было равных.

— Потому, — весомо оповестила ее Землепотрясная Даша, — что мне это по фигу! Я в отличие от них всех, умирать из-за Анны Ахматовой не собираюсь. Я собираюсь умирать по своим личным причинам. И если ты…

— Знаешь, что? — Маша раздраженно полезла в ридикюль за журналом — выявившимся крайне плохим информатором. — Бери Книгу и иди на кухню зелье варить! Три часа — не повод для крика. Через 34 часа ты не сможешь сварить вообще ничего... У входа меня встретила знакомая ведьма. Она сказала, ночью большая часть киевских ведьм собирается на Лысой Горе, чтобы отдать Акнир свою силу.

— В смысле? — нахохлилась Чуб.

— Это, — грозно уведомила ее Маша, — один из шести Великих ритуалов. Сила Киевицы равна силе всех киевских ведьм — такова Истина Равновесия. Но нас Трое. Сила поделена на троих. И если хотя бы половина ведьм добровольно отдадут Акнир свои силы, они станут бессильны, а она равной по силам мне и половине тебя.

— То есть, — поняла Чуб, — если сражаться с ней один на один, она будет сильнее любой из нас?

— Вот именно! — припечатала ее Ковалева. — Поэтому, хочешь ты смотреть на звезды или нет, — дело твое. Но, помни, после проигрыша у нас все отберут. И не только звезды — Книгу в первую очередь! А в ней больше ста способов вернуть утерянное. За это время ты должна испробовать все. Потом поздно будет.

— Ой, мамочки! — встрепенулась Землепотрясная. — Об этом я как-то не подумала…

— И еще, — посуровела Разведчица Прошлого, — веришь ты мне или нет, Весы выпрямились. А, значит, дело Анны Ахматовой, возможно, — наше единственное спасенье.

Уже не слушая Машу, Чуб испуганно бросилась к книге, вцепилась в нее… Маша открыла журнал «Ренессанс». Вгляделась в, неотмеченные ранее, сухие даты жизни и смерти ахматовских братьев и сестер.

Младшая сестра Анны Рика-Ирина умерла вскоре после того, как избежала смерти от лап медведя.

Старшая сестра Ахматовой — Инна умерла в 1906-ом.

В тот самый год, когда после 12-летней отлучки семнадцатилетняя Анна вернулась в Киев.

*****

Ровно полчаса спустя и сто лет назад, Маша Ковалева зашла в ателье известного киевского портного Швейцара.

Примененная «Рать» пенилась в голове, мешая мыслям, мешая привычкам…

«…Ахматова учится в Фундуклеевской гимназии. Темный фартук. Темное платье. Гимназистка».

Разведчица огляделась, пытаясь признать будущую гордость России — «Златоустую Анну всея Руси» образца 1906 года.

«Рать» щекотала грудь изнутри — точно кто-то с хлопком раскупорил внутри Маши огромную бутыль шампанского, и веселая белая пена залила все.

Было празднично. Бесстрашно и весело. Жадно хотелось приключений, событий.

И события не заставили ждать.

Семипудовая дама вынула из обширного декольте образок, прижалась к нему губами:

— Сделай так, чтобы хорошо сидело!

И только тогда Маша узнала стоящую поодаль от семипудовой, — узнала по страстно-презрительному взгляду Анечки Горенко, брошенному на кузину.

Ничем иным девушка, замершая у большого, увенчанного амурами зеркала, не напоминала ни «будущую гордость», ни описания современников.

Они утверждали:

С юных лет Ахматова была очень красивой — не зря познакомившийся с 13-летнею Анечкой 16-летний Николай Гумилев мгновенно влюбился в нее!

Они живописали ее крайнюю хрупкость и худобу, тонкую талию (что, в сочетании с высокой девичьей грудью придавало ей особую привлекательность!). Длинные, черные русалочьи волосы, прямые как водоросли. Прозрачные глаза не бледном лице.

Лицо гимназистки было бледным.

И непримечательным.

Семнадцатилетняя — она была рабою неверного времени, когда твоя личность похожа на расплывшееся, мутное пятно, и ты пытливо вглядываешься в свои зеркальные черты, пытаясь понять, кто ты?

И когда искать свое отражение нужно не в зеркале, а внутри себя — в своих желаниях, стремлениях, чувствах… которые, годы спустя, и сформируют твой лик.

Но ныне, в 1906-ом, смазанные, семнадцатилетние, совсем не ахматовские черточки, еще не выкристаллизовались в четкий как печать символ: ровная челка до бровей, царственная шаль, «патрицианский профиль».

Нескладная блуза (видать по всему, с чужого плеча), темная юбка, унылая шляпка. Незапоминающаяся внешность.

Даже горбинка на знаменитом носу казалась полу стертой, неважной — не проступившей пока, как неповторимый отличительный знак.

И еще, в сравнении с худосочною Машей, юная Анечка была вполне упитанной барышней.

— Вот нелепость-то! — с непонятным ей пенным весельем воскликнула Ковалева тихо — но так чтобы ее слышала девушка с неприметной горбинкой. — При чем преступная нелепость. И Богу противная, и пол наш порочащая. Вы не находите?

— Это невыносимо, — горбоносая отозвалась еще тише.

Маша даже не была неуверенна, ответила ли Анна ей или сказала это самой себе.

Но уцепилась за ответ:

— Нет, все-таки Киев — город вульгарных женщин. Эта дама верно жена какого-нибудь сахарозаводчика!

— Нет, нет, — сказала Анна совсем еле слышно, но уже явно адресуя свои «нет» собеседнице.

— Неужто, она ваша знакомая? — ахнула Маша. — В это невозможно поверить! Вы совсем из другого теста. Я подумала, вы из Петербурга…

— Правда? — девушка наконец посмотрела на Машу. — Вы почти угадали. Я…гощу здесь, — мучительно запнулась она.

И, вобрав уважительный взгляд гимназистки, четверокурсница педагогического внезапно осознала смешное:

Эта — будущая Анна Ахматова, в настоящем намного младше ее!

И она, Маша, кажется ей страшно взрослой дамой — ведь к 22-ум, в достопамятные дореволюционные времена, сочетались браком и успешно производили на свет двух-трех детишек.

Но, окрыленная «Ратью», опьяненная легкостью своего бесстрашия, Маша, привыкшая вечно ощущать себя самой младшей и глупой, вдруг почувствовала себя ужасно уверенно в роли женщины не только взрослой, но и в летах.

— Я не представилась. Мария Владимировна. Свободная женщина. Нет, не то, что вы подумали… Просто я свободна. И всегда делаю то, что хочу!

Кто подсказал ей слова о свободе?

За всю свою жизнь, Маша была свободной два-три часа, и почти никогда не делала то, что хотела.

Но слова прозвенели — серебряные, незнакомо-приятные.

«Рать» пенилась и пела внутри.

И песнь ее показалась Марии Владимировне открывшейся истиной.

«Я свободна!

Я совершенно свободна…

Я делаю то, что хочу!»

И гимназистка в шляпке с сиротливою лентой расслышала эту песню.

Секунду она глазела на свободную Марию Владимировну — так, словно пред ней предстала Высшая Истина.

Затем сказала:

— У вас, верно, много денег… Простите. — Гимназистка смутилась.

— Да, без них трудно быть свободной, — признала Маша с веселым смешком. — Но все же свобода не в них. Свобода внутри нас!

— Да. И я так думаю… — подтвердила Анна. — Точнее я сейчас, когда вы это сказали, подумала, так и должно быть.

Аня была честною девочкой.

Не в пример Маше, завравшейся:

— Свобода — врожденное чувство. Одни рождаются с ней, иные нет. Я родилась свободной…

Но Маша не понимала своей лжи. Она верила себе.

«Невидима и свободна!» — кричала внутри булгаковская Маргарита Николаевна.

— И внутри вас тоже живет свобода. Я сразу приметила! — сказала она.

— Да, — гимназистка помолчала. — Я была свободною в детстве. Но не здесь, не сейчас…

— Вам невыносимо здесь? Так уйдемте!

— Я не могу.

Похожая на француженку «мадемуазель» как раз зазвала ее семипудовую кузину в примерочную.

Маша с удовольствием сморщила нос:

— Вам претит находиться с ней рядом! Быть рядом с ней — для вас оскорбление.

— А вы? — заколебалась Анна. — Вы пришли в ателье…

— Я хотела заказать туалет, — сызнова соврала Ковалева. — А теперь не хочу! Я хочу беседовать с вами. А вы?

— И я… — Анна глядела на нее, как на пророка. — Я очень хотела бы побеседовать с вами.

— Так идемте?

— Идемте!

******

— ….мы жили на юге. Я лазила по деревьям, как кошка. Плавала, как птица — так мой брат говорил. Я ощущала себя истинной херсоносийкой. Однажды я уплыла в море так далеко, что и татарчата не догнали! Когда вернулась домой, меня отругали и оставили без десерта. А я вскарабкалась на крышу и говорила с луной. Ночь — это свобода! И море свободно…

Они шли по улице.

Маша, опьяненная Ратью.

И Анна, опьяненная своим свободолюбивым поступком, — побегом от ненавистной кузины, — говорившая без умолку, искательно заглядывавшая в глаза свободной женщине Марии Владимировне, и жаждущая отыскать в ее лице свое отражение!

— …но здесь нет моря. И я здесь не по своей воле. Мы с матерью вынуждены жить у тети Вакар. А она меня не выносит, и посильно издевается надо мной. Дядя кричит на меня два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут. Денег нет. Мы в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать. И нет даже приличной шляпы… Я ненавижу этот город!

— Вы ненавидите Киев?!

Маша оступилась. Специально, — чтоб оправдать воинственность вопроса.

Голос не слушался ее.

Свобода внутри — не предполагала послушания! Свободная женщина Мария Владимировна не желала прислушиваться к маленькой Маше.

Она хотела защитить свой Город!

— Мне невыносимо, мне тягостно здесь, — сказала Анна. — Я задыхаюсь! Я точно в мышеловке!

Ковалева вновь оступилась — на этот раз ненамеренно.

«Рать» на мгновенье отхлынула, а на освобожденном пространстве появились слова:

«И Киев — ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба…»

Их сказал Миша Врубель.

Он не ошибся.

Именно в Киеве Киевица Кылына подстроила ему ловушку, и за свою слепоту Миша заплатил смертью сына.

«А сына Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли», — сказала Даша.

«Но не расстреляли же!» — отмахнулась свободная женщина.

«Рать» нахлынула новой волной, затопив подозрения.

Киев обнял Машу.

«Как можно не любить Его! Чтоб не любить Киев 1906 года нужно быть воистину слепой…»

— Знаете, — гортанно проговорила она, — а я люблю этот Город. Несказанно, немыслимо! Во много больше, чем Санкт-Петербург… Вы скажите, в них мало сходства? Это оттого, что вы никогда не катались по Киеву ночью, когда улицы пусты и чисты от людей. В этот час с вами говорит сам Город. Прислушайтесь! Вы непременно услышите Его. Люди — вот кто все опошляет! Их громкая речь, их низкие поступки. Вы видите их и слышите их, и не видите за их ничтожеством Города — Великого Города. Вы еще не видели Киева. Я и сама не видела его, до тех пор… Вы поймете Его, я вам обещаю!

Маша боле не лгала, — ни себе, ни Анне.

До тех пор, пока на ее рыжую голову не лег венец Киевиц, Киев-реальный был для нее городом стоящих в пробке маршруток, пошлого суржика, Кадетской рощи, замусоренной пластиковыми кульками, гнилыми остатками еды… Городом наполовину прокрашенных домов, — ибо, выкупая нижний этаж древних и облупленных зданий, дорогие бутики и конторы, красили свежей краской лишь свою — нижнюю часть. Верхняя же, оставалась такой же обветшало-несчастной.

И потому еще неделю тому, прочитав статью «Анна Ахматова в Киеве», студентка подумала б: «Эх, не зря Первая поэтесса России, при упоминании их Златоглава брезгливо передергивала царственными, укутанными псевдо-классической шалью плечами, характеризуя его, как город вызывающе богатых мужчин и вульгарных женщин, город безвкусной и слишком шумной топы».

Но был город, а был Город!

И Маша знала уже: с этим Городом, его гимназистку, его курсистку, его невесту, обвенчавшуюся в церкви Св. Николая, — роднила странная клятва.

И в Киевском храме Премудрости Бога,

Припав к Солее, я тебе поклялась,

Что будет моею твоя дорога,

Где бы она ни вилась….

Анна еще напишет это про Машин Город!

Город небесной Андреевской церкви Растрелли, взметнувшейся на Святой Андреевской горе, взойдя на которую, апостол Христа Андрей Первозванный водрузил в первом веке свой крест, как знамение обращения сей земли в христианство.

И Город стоящей, аккурат, напротив Андреевской — горы Старокиевской, на которой в пятом веке князь Кий победил языческого Змея и основал Мать городов Русских…

Горы, с которой спустился древний Киев, и расползся за десять веков на семь и семью семь гор и холмов. Горы, с которой спустилась Киевская Русь и пошла за тысячи верст от Города…

Города Святого князя-крестителя Руси и князя-язычника, натворившего бед в Херсонесе. Города Святой бабушки Владимира Ольги, первой православной княгини и Ольги-язычницы, страшно отомстившего древлянам за убитого мужа.

И Маша не лгала, утверждая, что будущая студентка женских курсов Святой княгини Ольги при университете Святого Владимира поймет этот Город.

Город ста церквей и четырех Лысых Гор.

Столицу Ведьм и Столицу Веры.

. Праматерь всея Руси.

Город, откуда все пошло, и куда все возвращалось!

И, как тысячу лет назад, так и через тысячу лет и россияне, и малороссы, и в Полтавской, в Московской, и в Симбирской губернии знали: именно в Киев на Лысую Гору слетаются ведьмы со всех губерний, со всех областей, чтобы творить здесь свой шабаш.

И, как тысячу лет назад, так и чрез тысячу лет, именно в Киеве, на крутом берегу горели купола Мекки всех православных паломников — Свято-Печерской Лавры, где над пещерами, схоронившими пятнадцать славянских духовидцев, сиял негасимый свет. И шел сюда народ, и из Москвы, и из Сибири, из Минской, из Курской и Санкт-Петербургской губерний, шел пешком, днями и месяцами, летом и зимой, — чтобы, ступив на эту землю, поднять голову к небу и испить благословение небес.

Ибо этот Город мог насытить до краев, как Раем, так и Адом!

Как блаженных, так и мучимых непонятной тоской, какой мучился Миша Врубель, написавший непорочную Богоматерь Кирилловской церкви с мучительно любимой, порочной и легкомысленной светской дамы…

И попавший из Рая Киева в Ад!

И Маша не лгала, утверждая, что будущая «Анна всея Руси» поймет этот Рай и Ад.

Ибо знала уже: уже позже, уже уверенной, царственной рукой, уже будучи Ахматовой, Анна напишет в своем дневнике:

«Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась».

То будет ее последняя запись о Киеве!

О какой гармонии она тосковала всю жизнь?

*****

— Вы говорите о Городе так… Так… — Анна не находила слов. — Вы правы… Вы несомненно правы, Мария Владимировна! Я ощущала нечто очень схожее, когда ходила на службу в Софию. Это был миг. Но я не понимала тогда…

— В Софию? Почему туда? Не, к примеру, во Владимирский? — заинтересовалась собеседница.

— Сколько за дочку просишь, маменька? — раздался вместо ответа блеющий вопрос справа.

Маша повернула голову.

Сами не замечая того, они дошли до Крещатика.

И тут к ним прилепился крайне не симпатичный кавалер, — низкорослый, с маленькими, рыжими усиками. Его рука в грязноватой перчатке указывала на Анну. На лице застыла нервозно-игрывая ухмылка.

— Pardon? — вопросительно вымолвила угодившая в «маменьки» Маша.

Поведение кавалера ее удивило.

Приставать на Крещатике к порядочным дамам? Все равно, что у всех на глазах поджигать здание Городской Думы!

— Вы, мамаша, не смотрите на вид, — выпятил грудь грязноперчаточник. — Я нонче король! Барышня, чисто и впрямь нетронутая… натуральный бутончик, — тонкие губы сложились в поцелуй.

Маша скосила недоуменный левый глаз на здание рядом.

Так и есть!

— А что, — с любопытством спросила она, — разве уже 6 часов?

По Крещатицким гранильщикам мостовой можно было сверять киевское время.

Утром 1200 метров улицы заполнял сугубо деловой народ — служащие, хозяйки с корзинками, спешащие на Бессарабский рынок.

В два часа дня начинались гулянья!

По четной стороне (гулять по нечетной, отчего-то считалось дурным тоном) навстречу друг другу шествовали два потока людей: господа и офицеры, белоподкладочники и нарядные барышни, дамы, совершающие покупки во время прогулки… Между пятью и шестью, на строго отведенной «гулябельной» территории от Фундуклеевской до Прорезной толпа киевлян становилось густой, как варенье. Ближе к шести «чистая» публика перемещалась в сады — Царский, Купеческий, Шато-де-Флер.

А после шестого часа, по неписанному закону Крещатика, от Прорезной до Думской площади без сопровождения мужчин, дамы ходили лишь в том случае, если были проститутками, — явными или полушелковыми, маскирующимися под модисток, учительниц и дам с девочками.

— Пшел вон! — куражливо послала искателя сомнительных развлечений свободная женщина.

Прельстительный «серебряный век» явил ей свое человеческое нутро — грубое, сермяжное, ничуть не загадочное.

Но то, что казалось привычной Маше противным, пугающим, противоестественным, — показалось ей, новой, смешным. Она захохотала, окончательно уверив окружающих в том, что не имеет отношения к порядочным дамам.

Стоило Киевице послать приставалу, тот повел себя приглупо — весь вытянулся вверх, словно кто-то схватил его за шкирки, и, испуганно вертя головой, засеменил прочь, мелкими шажками.

Маша взглянула на Анну.

Та коснулась неуверенным взором улепетывающего любителя гимназисток-бутончиков. Скользнула по пошлым ухмылкам гуляк, ставших свидетелями скабрезной сцены.

Но, Маша могла поклясться, Анна не видела их!

Она видела Город!

— Если бы я могла описать то, что я чувствую так, как вы говорите, — сказала она. — Как вы понимаете Киев…

Она не слышала слов приставалы, она вглядывалась в Машины слова.

— В Киеве я пишу стихи каждый день, только чтоб не сойти с ума…

— Вы намереваетесь стать поэтом? — рассеянно спросила Мария Владимировна.

Маша тоже увидела Город.

Свой Город.

Еще один Киев…

Напротив них, на месте старого особняка профессора Меринга, уже зияла «дыра» Николаевской улицы и возвышался блистательный «Киевский Париж». Фешенебельный отель «Континенталь». Отделанный в изящном новом стиле moderne единственный в Европе двухэтажный цирк «Hippo Palace» — «Конный дворец» спортсмена-аристократа Крутикова… По Крещатику бежал трамвай нового образца. Пять кинотеатров-иллюзионов зазывали народ поглазеть на бегущие «живые картинки».

Столбы дуговыми лампами убрали с середины дороги, и разместили на тротуарах. Здание Городской Думы, перестало быть двухэтажным, по периметру его подковообразных боков был достроен новый этаж. И, как раз в 1906, у думского здания появилась первая — единственная на весь Киев урна для мусора с надписью «охрана чистоты и порядка на тротуарах поручается публике»…

Но за Машиной спиной все еще пряталось то самое «ветхозаветное пятно» главной улицы — старая почта, которую она показывала Миру.

«Я не хочу умирать…»

— Не знаю. Я не уверенна в этом. Я пишу с 11-ти лет. Но я не уверенна, что мои стихи так уж хороши, — донесся до Марии Владимировны голос Анны.

— Прочтите мне последнее, — торопливо попросила ее Киевица.

Анна нахмурилась.

Маша хмурилась на двухэтажный дворец с колоннами в классическом стиле, и двумя боковыми флигелями.

«Я не хочу умирать…»

Она отчетливо слышала голос — стариковский, натужный.

Дом говорил с ней!

Первый дом Крещатика, — построенный в далеком 1794 году, когда самого-то Крещатика не было и в помине. Бывший дом шляхтича Головинского, стоявший некогда в центре обширного поместья. И оказавшийся 112 лет спустя старокиевской почтой, в центре Главной, плотно застроенной домами, улицы «тысячи магазинов».

«Я не хочу умирать!»

«Его снесут в 1914-ом, — взвинчено подумала Маша. — Рядом будут строить новый большой дом для почты и телефонной станции. Снесут, и что самое обидное, на его месте ничего не построят. Не успеют. В 1914 начнется первая мировая война, за ней революция… А революционеры не умели строить, они умели лишь разрушать».

— Нет, — отказалась Анна, после долгих раздумий. — Не могу. Оно очень посредственное.

«О чем она?

Да, о своем последнем стихотворении…»

— Не думаю, что у меня достаточно способностей, чтобы стать настоящим поэтом, — сурово сказала она. — Хотя, когда я была совсем маленькой, в Киеве со мной произошла дивная вещь. Мы, с моею сестрою Ириной… она давно умерла…

Анна побледнела.

Маша не видела этого.

Она смотрела на дом, — первый крещатицкий дом! — который, будь Маша мэром или генерал-губернатором Города, она б ни за что не снесла.

Этот дом не хотел умирать!

Он просил ее о помощи…

«А почему я не могу? — мелькнула в голове шальная и свободная мысль. — Киевицам позволено менять Прошлое! Я не хочу, чтобы его сносили! Я хочу, чтобы первый дом остался…Как память. И все будет так, как я хочу!»

— Мария Владимировна! — в волнении Анна схватила ее за рукав. — Умоляю вас… Не могли бы вы прогуляться со мной на Владимирскую горку? Я вспомнила. Я оставила там одну важную вещь!

— Что вы сказали? Да, конечно, могу. Я все могу, — уверила ее Мария Владимировна.

Свобода заполнила ее.

Привычная осторожная и пугливая Маша погибла в ней, подобно многим утопленников, затянутых водоворотом в трубу под час крещатицких наводнений.

В голове закопошилась одна из тысячи строчек, прочитанных в Книге:

«Властью моей руки, именем Отца моего, пусть свершится то, что мне нужно…»

Маша подняла всевластную руку:

«….именем Ясным моим, и именем Отца моего, будет этот дом защищен от слепой воли людей!»

«Потому что я так хочу», — добавила Мария Владимировна.

И впервые почувствовала себя Киевицей.

*****

«Быть Киевицей…Вот оно как!»

…Анна молчала. Ее кулачки были сжаты. Вся она точно превратилась в одно, напряженное ожидание. И, желая его сократить, Мария Владимировна наняла экипаж.

Она не тормошила бледнолицую спутницу. Не спрашивала ее ни о чем.

На миг маленькая, вечно сомневающаяся Маша воскресла, всплыла и успела задать вопрос:

«Почему эта девушка пошла за мной, так покорно?»

«Свобода!» — улыбнулась Мария Владимировна.

Свобода, наполнявшая ее, словно излучала серебряный пар дурмана.

Его чуяли все в радиусе тысячи миль.

«Рать», освободившая силу Киевиц, сотворила дивную штуку.

Маша вдруг стала большой, всеобъемлющей, проникающей всюду, как воздух. Ей казалось, она держит Город на блюде. Она царила Над ним — в прямом смысле слова. Она могла все!

Пегая лошадка, запряженная в коляску, затормозила посреди крутого подъема, отделявшего долину Крещатика от вершины Михайловской горы.

Синий «Петух» больно хлестнул лошадь по крупу… Машу — по сердцу.

Легендарный киевский ландшафт, состоявший из сплошных перепадов высот, ежегодно губил жизни тысячи тысяч невинных лошадей.

Киевица слегка шевельнула пальцами, — «властью своей руки» даруя пегой лошадке жизнь и пятнадцать лошадиных сил.

Кобылка бодро тряхнула головкой, и припустила вверх.

«Я — Киевица!

Вот оно как…»

Она могла все!

«Приветствую, вас», «Наше почтение», «Низкий поклон вам, Ясная пани», — шептали Марии Владимировне скользящие мимо дома.

Раньше она не слышала их!

Но теперь, могла бы сойти с коляски и побеседовать с ними, и они б поведали ей все свои тайны, и пожаловались бы на глупых людей.

«Ведь я Киевица!»

«Значит, я остаюсь Киевицей и в Прошлом? — пискнула непотопляемая, беспокойная Маша. — Но в 1906 году у Города должна была быть другая хозяйка… Тут что-то не так».

Она могла все, она чувствовала это.

Она могла передвинуть памятник Богдану Хмельницкому, снять с поста генерал-губернатора.

«По описанию, — булькнула Маша, — очень похоже на какой-то наркотик. Нельзя читать «Рать».

«Позвольте сообщить, моя Ясная Пани, — взволнованно залопотал присутственный дом на Михайловской площади, — что чиновник по особым поручениям Аникий Приблудько, намеревается совершить преступление, по отношению к…»

Но тут чья-то иная всевластная рука перерезала Маше свободу невидимыми золочеными ножницами.

Стоявший на площади, древний Михайловский монастырь не счел нужным поприветствовать Ясную пани.

И Маша, маленькая вдруг обрела огромную силу, заголосив:

«Значит и здесь?… Я и здесь не могу!... Не смогу никогда и нигде. Я и здесь — Киевица, а значит, не могу войти в церковь. Я — плохая.

…ну за что же? За что?»

 Глава восьмая, из которой выскакивают легендарные амазонки

«…на террасах лучшего места в мире — Владимирской горки!»

Михаил Булгаков «Белая гвардия».

«Необычен был Михайловский монастырь Х1 века — одно древнейших зданий в России, — поставленный над обрывом, потому что каждый обрыв — бездна и, следовательно, обиталище дьявола, а храм св. Михаила Архангела — предводителя небесной рати — должен бороться с сатаной».

— всплыл в памяти абзац из дневника будущей Анны Ахматовой.

И было в Киеве сотни обрывов и сотни церквей, возвышавшихся над бездной, взвившихся к небу, протягивая к нему сверкающие золотом солнца кресты. Было в Киеве сотни взлетов и сотни падений…

Но помимо Свято-Печерской киевской Лавры, не было в Городе взлета возвышенней Михайловского Златоверхого.

И не было в жизни Маши еще такого болезненного падения вниз с высоты.

Высадившись на Михайловской площади, Анна Горенко подняла глаза на высокую колокольню и быстро перекрестилась.

— Пойдемте, Мария Владимировна. Только, умоляю, не спрашивайте меня ни о чем. И не смейтесь, — возбужденно попросила она.

К чему, к чему, а к смеху ее сопровождающая была не расположена.

Она все еще надеялась услышать хоть скупое словцо от восьмисотлетнего монастыря, основанного князем Владимиром, построенного в 1113 князем Святополком Изяславовичем и снесенного, выкорчеванного с корнем в 30-е годы власти советской.

А ныне, раскинувшегося на великом Михайловском холме, перекрывая своими широкими, могучими плечами Владимирскую горку и притаившуюся внизу небольшую Чертову гору, — вторую из четырех киевский Лысых.

Но Златоверхий, названный в честь защитника Киева архистратига Михаила, предводителя небесной рати и победителя Дьявола, остался непоколебим и нем.

И поникшая Маша потрусила туда, где было ей самое место — на Лысую гору!

Спускаясь с Анной Горенко, на нижнюю террасу Владимирской, к памятнику одноименного князя, Маша невольно припомнила, как шла сюда с Катей и Дашей, и как последняя презрительно фыркнула:

«Че-то у нас святые и чертовы места, как шахматная доска!»

Верно, — чтобы переместиться из «чертова» места в святое, в Киеве достаточно было пересесть с одной парковой скамьи на другую.

Святой Михайловский стоял в каких-то двухсот метрах от Лысой, прячущейся на нижней террасе. А, пролегающая на террасе дорога плавно перетекала на другую гору — Святую — Андреевскую.

Двойственность Великого Города, о которой вещала гимназистке Мария Владимировна, виделась во всем…

И не удивительно, что эта двойственность была передана его Киевице.

Маша увидела себя изнутри: половина ее была выкрашена темной угольной сажей. Она старалась смириться, что отныне ее естество поделено кем-то на черное и белое.

«Но как же так? За что? Я ж не сделала ничего плохого…»

«А так ли уж ничего?..»

«А откуда, — заглянула к ней спасительно-свежая мысль, — Ахматова знала, что Златоверхо-Михайловский поставлен над обрывом, «потому что каждый обрыв — бездна и, следовательно, обиталище дьявола?»

«Ну, допустим, — с радостью отвлеклась от собственной черно-белости Маша, — прознать, что «обиталище дьявола» находится тут, было нетрудно».

Координаты лысогорья преспокойно перечислялись в дореволюционных киевских справочниках. И языческий Перунов гай, шумевший тысячелетье тому на еще не-златоверхой горе — сроду не был исторической тайной.

Но откуда Анна знала о братоубийственной двойственности Столицы Ведьм и Столицы Веры?

А ведь знала!

На отмену от Анны Горенко, Ахматова видела то, что обещала Анне Горенко Маша, говоря: «Вы поймете Его».

«Нерушимая стена Св.Софии и Михайловский монастырь — оплот борьбы с дьяволом — и хромой Ярослав в своем византийском гробу»,

— писала она.

И в Киевском храме Премудрости Бога, Припав к Солее, я тебе поклялась, Что будет моею твоя дорога, Где бы она ни вилась. То слышали ангелы золотые И в белом гробу Ярослав…

Она ходила на службу в Софию. Не во Владимирский, не в Михайловский, не в Лавру…

Она точно всматривалась в себя, выбирая: Дьявол иль Бог?

Бог или Дьявол?

Что она выбрала? Маша не знала.

Но знала уже: Дьявола нет. И хромой, Мудрый как сатана, Ярослав, в храме Софии-Премудрости Бога — тоже не дьявол.

Выбор между Богом и Дьяволом, как все в православном и языческом мире, происходит внутри тебя.

И все зависит оттого, какой себе поклялась Анна Горенко:

будет моею твоя дорога…

*****

Как бы там ни было, очутившись на извилистой дороге нижней террасы, Анна, то и дело останавливаясь и оглядываясь по сторонам, следовала, тем не мене, прямиком ко Второй Лысой Горе.

— Куда вы идете? — не выдержала Мария Владимировна.

— По-моему это здесь… — девушка осмотрелась.

В нежный предвечерний час гуляющих на любимой горожанами (бесплатной!) Владимирской горке было великое множество.

Веселые парочки и семейные пары, студенты, гимназисты, приказчики...

Маша отметила, что женские юбки слегка похудели, талии подпрыгнули. Дамские тела с абрисом новомодного стиля «Модерн» походили на перетянутые в талии тельца бабочек. На Машу дохнуло удушливыми дамскими духами «Брокара».

Внизу, по склону Михайловской горы прогрохотал запущенный год назад механический подъемник-фуникулер, чем-то неуловимо напоминающий дореволюционный фотоаппарат с выдвижным, черным, многоступенчатым носом.

— О господи! — расширила глаза Мария Владимировна. — Что вы делаете, Анечка?

Добравшись до Лысой, помеченной Кокоревской ажурной беседкой, Анна упала на колени.

— Я точно помню это здесь, здесь… — Игнорируя обилие зрителей, гимназистка лихорадочно раскапывала землю руками.— Обещаю, я вам все объясню, — послала она Маше короткий, молящий о вере взгляд. — Если бы не вы, я бы никогда не решилась, здесь всегда столько людей… Нет, неверно! Вон мое дерево!

Переместившись чуть левее, она принялась рыть новую яму.

Окружающие бросали на них недоуменные взгляды. Остатки «Рати» наводнили Марию Владимировну нервозным нетерпением, заставляя ее пританцовывать, вытягивать шею — вглядываясь в, почерневшие от земли, руки Анны.

И вдруг перед Машей предстал «секретик».

Она делала точно такие же в детстве! Выкапывала ямку, клала туда бусинку или цветок, прикрывала осколком стекла и засыпала землей.

Под тусклым стеклом, в небольшом углублении, выложенном золотистой бумагой, лежала Лира — помутневшая, крохотная.

Маша склонилась над ней. Она видела брошку впервые. На вид трудно было определить ее возраст — но вряд ли это был талисман, скорее дешевая финтифлюшка.

Однако, судя по реакции Анны, она нашла клад.

— Бог мой! Она сохранилась… — Дрожащей рукой гимназистка приподняла стекло. — Она ждала меня! — Анна взяла Лиру в руки, сжала кулак, порывисто прижала к груди, пачкая светлую блузу. — Не смейтесь надо мной, Мария Владимировна. — Девушка вскочила с земли. — Нет, я знаю, вы не станете смеяться… Я нашла эту брошь в Царском саду! Мне было пять лет. И моя бонна сказала: «Ты станешь поэтом». Я помню все совершенно ясно. У меня невероятная память! А потом мой брат Андрей заболел. Доктор сказал, он может умереть. А я его любила, очень любила, и люблю… я всегда любила его больше всех! Он — самый любимый. И я придумала, если ради него я откажусь от чего-то очень дорогого, он непременно поправится. И я отказалась от Лиры. Я спрятала ее здесь, во время прогулки... Я ее похоронила. Но теперь… Вам, верно, все это кажется глупым?

— Отнюдь.

Маше так совсем не казалось!

Все сошлось в один миг.

Все было доказано и неопровержимо.

Стоило Анне найти «финтифлюшку», ее сестра едва не погибла, брат заболел. Но выздоровел. В отличие от маленькой Рики, не бывшей самой любимой.

Лира была похоронена. На Лысой Горе!

И извлечена на свет в 1906-ом.

В том же 1906 умерла — умрет сестра Инна…

«Они все умерли».

А Анна Ахматова дожила до 80 лет и умерла «в сознаньи горделивом», что жертв своих не ведает числа.

— Вы станете великим поэтом, — произнесла Маша мрачно.

Анна медленно открыла кулак, влюблено взглянула на вновь обретенную Лиру, и внезапно с криком сорвала с головы ненавистную -унылую шляпку и зашвырнула ее на ближайшее дерево.

Шляпа зацепилась за ветку.

— Я стану поэтом!!!

— Прикажите достать? Или изволите заниматься декорированием сада? — послышался голос.

Знакомый! Очень знакомый.

Маша развернулась на 90 градусов.

И увидела Демона.

****

Даша развернулась, и увидела Демона…

Надеюсь, вы не настолько наивны, мой любимый читатель, чтобы поверить: Землепотрясная и отчаянно безголосая Даша так просто отпустила неуемную студентку-историчку гулять по Прошлому?

Дабы бросить подругу в столь ужасающем ту положении, уходящей пришлось откупиться тайной: где, как и когда, Даша может сыскать запропавшего Яна.

Хоть, не взирая на всю свою великую важность, тайна эта уместилась в одно предложение:

«Андреевский спуск, второй 13-тый дом, в любую минуту».

И, съезжая на красном мопеде по крутому и змеинообразному руслу Андреевского, Даша жутко хмурилась, думая:

«В любую минуту? Это что же, он там целыми днями сидит?»

Подразумевая: «Полной херней чувак мается, вместо того, чтоб мне позвонить!»

А вот странный адрес «второй 13-тый дом» Дашу ничуть не смутил.

Андреевский не даром слыл в народе «чертовым спуском», будучи единственным из бесчисленных улиц Киева-града, чей порядок номеров шел не от центра, а к центру. А перевернутый отсчет, как и перевернутый крест, как «отче наш», прочитанное наоборот — издавна почитались сатанинскими штучками.

Стоило ли удивляться, что в пределах 750 метров древнего и змеиного взвоза уместились и Старокиевская гора (где бдели ночами Трое), и, стоявшая напротив «породившей город» горы — Андреевская церковь (в доме, у подножья которой, Миша Врубель написал своего первого «Демона»). И «ЦентрЪ старокіевскаго колдовства» (где передала Трем свою силу Киевица Кылына), и первая Лысая Гора Киевица…

И расположившиеся насупротив ее три 13-тых дома!

В первом из них с 1906 по 1913 год жил Машин любимец Миша Булгаков, а с 1991 — проживал музей его имени.

Во втором же, куда и катилась влюбленная Даша, поселилось недорогое кафе, значившееся под номером 13-Б.

И зайдя в него, поворошив пространство глазами, Чуб отчего-то сразу смекнула:

«Дело — полное «Б»».

Маленькая, практически пустая кафешка, с обшитыми деревом стенами не таила в себе Яна, поджидающего ее «в любую минуту».

«А вдруг он только Машу ждет?» — еще сильнее невзлюбила она бросившую ее подругу-предательницу.

Землепотрясная прошлась по залу, лавируя между дощатыми столиками. Дошла до окна, демонстрирующего ей профиль дома-музея Булгакова. Потопталась. Надулась, как шар. И совсем уж собралась уходить, провозгласив предательницу-Машу, заодно и обманщицей…

Как вдруг оглянулась.

За столом, мгновенье тому одиноко-пустым сидел Ян.

Медноволосый. С собранным и угрюмым лицом.

— Вы искали меня? — Его рука, покоящаяся на темной столешнице была украшена массивным серебряным перстнем.

— Ян! — руки и плечи влюбленной подскочили от радости.

— Должен ли я вам напомнить, — сдерживающее холодно спросил Дашин Демон, — что я — Стоящий по левую руку. А вы — Киевица! Такова Истина Равновесия. Изменив подобное расположение сил, мы нарушим закон.

— То есть ты меня больше не любишь? — сделала Чуб из его величественного заявления низменный (и, замечу, совершенно правильный) вывод. — И не любил, значит? — закусила губу она. — Ясненько. На хрен тогда пургу гнать? Так и скажи. Ты меня для выгоды охмурял.

Пользуясь стоячим положением, Чуб смерила «охмурителя» испепеляющим взглядом свысока.

— Для вашей выгоды, — остался невозмутимым тот.

— Вашей, нашей! — ощерилась Чуб. — Да хоть для Деда Мороза! Суть не меняется. Ты мне врал, — вот и все дела. Ясненько. Все мне ясненько.

Изображая большое одолжение, Землепотрясная уселась за стол, постучала безымянным пальцем по дереву.

— ОК, замяли дурную тему. У меня проблема. Я петь не могу. Голос пропал.

— Должен ли я вам напомнить, — До чего же сидящий напротив, был непохож на прежнего — простого, своего в доску Яна! — что в Книге Киевиц есть сила, способная заставить петь и плясать старый пень?

Даже рыжина его была невеселой!

Даже голубой камень перстня потускнел и погас.

Кабы не камень и перстень, Даша могла б и не признать их владельца в этом брезгливом отродье.

— А вот и нету! — огрызнулась она. — Думаешь, я сюда прибежала, оттого что ночами не сплю, забыть тебя не могу? Очень надо! Мы заклятий сто перепробовали. Маша читала «именем отца» — не помогло. Поможешь или нет?

— Именем Отца? — Демон помрачнел.

Недоброжелательно посмотрел на четыре мониста, возлежащих на Дашиной высокой и объемной груди, и сказал (не спросил!):

— Вы сняли змею. Уроборус.

Цепь, в форме змеи, кусающей саму себя за хвост, носили все три Киевицы — ее магический круг защищал их от зла.

— Из-за нее колье… в смысле мониста не хотели застегиваться, — быстро объяснила Даша, понимая уже, что напортачила что-то не то. — А какое зло со мной могло случится во-още?

Вопрос был обороняющимся.

Талисман, подаренный Трем Киевским Демоном, был архиважною вещью. Случайно потеряв «змею», Катя чуть не погибла.

— Вы встречались с Акнир? Она говорила в ваш адрес что-то непонятное вам? Показавшееся абракадаброй. — Демон был терпелив.

Отстраненно-терпелив.

И неприятен.

Даша видела: он общается с ней, как со сладкой дебилкой.

— Хочешь сказать, это она? Шмакодявка эта? — вскипела презрением Чуб. — Да, она вроде что-то кричала… невнятное. И пальцем в меня тыкнула. Но после этого я еще пела. Я пела романс на Старокиевской горе!

— Значит, заклятье поджидало нужного часа.

— Но как она могла! Мы ж сильнее! Пока еще...

— Как видите, могла и легко. — Демон сказал это с болью. — Мастерство выше силы. Ловкий удар важнее тяжелых, неповоротливых кулаков. А Акнир — мастер. Наследница. К тому же чароплетка.

— То есть плетет заклинанья сама, — закивала Даша. — Мы в теме.

— Думаю, — протянул Киевицкий, — ее заклинание было новым, придуманным ею же. Потому в Книге и нет противоядия. В данном случае, отворотом может быть все что угодно.

— В смысле?

— Возможно, — пожал он плечами, — вам нужно пойти ночью на Лысую Гору и вырвать сердце у голубя. А, возможно, — достаточно поесть обычной клубники, и голос вернется. Суть не в этом, а в том, что эту тайну знает только она. Акнир. Это ее чары.

— Так что же мне есть? — напряглась Землепотрясная. — Клубнику? Или все подряд?

— Безусловно, у Трех хватит сил, чтобы вернуть вам ваш дар. Но хватит ли у вас ума применить свою силу? — Демон помолчал, и ответил себе сам. — Сомневаюсь. Что ж, и слепым иногда свойственна мудрость... У вас есть хорошее выражение «Своего ума не вставишь». И все же попробую вам его одолжить. Вы проиграете Суд, это уже очевидно. А потому дам вам последний совет. Забудьте про голос. Очень скоро он вам не понадобится. Неужто вы думаете, что, победив, Акнир оставит Трех в живых? Никогда!

— Да пошел ты! — взвизгнула Даша. — Помог, называется! Сноб, рыжий…

Но в эту секунду ей стало по-настоящему страшно.

*****

— Демо…Дм… Господин Киевицкий? Вы здесь?

Перед Машей стоял черноглазый брюнет, с ярко выраженными татаро-монгольскими глазами, губами и скулами.

Его рука, отмеченная крупным серебряным перстнем с прозрачным камнем, приподнимала щегольскую трость, с рукоятью в виде человечьей руки. И, в данный момент, вытянутый — указующий перст руки-рукояти показывал на Анину залетную шляпку.

Рядом с Демоном маячил молодой человек, с подозрительно знакомым лицом — почти мальчик в фуражке с общегимназической «птичкой» и аббревиатурой «К1Г» между листиками.

«Киевская 1-я гимназия», — расшифровала Маша.

Получив вопрос, Демон вежливо поклонился Марии Владимировне, и отвесил еще два коротких кивка за правое и левое плечо Киевицы.

«Странный ритуал…»

За Машиным левым плечом стояла Анна, сконфуженная появлением двух незнакомых господ, ставших свидетелями ее экспансивного жеста.

За правым плечом (зыркнула Маша) — не было никого.

— Вы знакомы?— спросила Анна у спутницы.

— Да… Мы давние знакомые, — сказала Маша, пристально вглядываясь в спутника своего знакомца.

— Мы познакомились еще в прошлом веке, — пошутил Киевицкий.

И тут Маша поняла: «Он не шутит!»

Это не ее Демон!

Ее Демон находится там, где ему и положено быть — в начале ХХ1 века.

А это он же — на сто лет моложе!

И упомянутый им прошлый век — подсказка растерявшейся Марии Владимировне: с ним — Демоном Прошлого она виделась единожды, в 1884 году, в кафе Семадени, куда водил ее Врубель.

Тот Демон знал: она — Киевица, Киевица захожая...

И ныне держал себя с нею соответственно рангу:

— Да, давненько мы с вами не виделись, — задушевно пропел Киевицкий. Его черные, как волчьи ягоды, глаза лоснились влажной любовью. Он был красив (хоть и не так, как Мир Красавицкий!). И, при желании, мог быть обворожительным. — Впрочем, я вас видел давече… В Царском саду. Когда ж это было? Точно вчера…

«Сегодня утром — 12 лет назад», — поправила Маша, проглатывая подсказку вторую.

— А вы меня и не приметили, — улыбнулся Демон хитро.

— Приметила, — ответила разведчица Прошлого. — Да сомневалась, вы это или не вы.

— Я, я, кто же еще! — подтвердил Демон-ворон. — Догадываюсь, каким ветром вас сюда занесло. Так и помышлял, что вас тут повстречаю. Примите нас, с моим другом в компанию? Или, у вас иные планы имеются, с нашими несовместимые?

Теперь он сам просил у залетной Киевицы подсказки:

Что привело ее в его время?

Что она намеревается выправить или предотвратить, дыбы отвратить беду в неведомом ему далеком грядущем?

И совпадают ли ее планы с его намерениями… на счет Анны!

— Дайте, подумать, — сказала Мария Владимировна.

Ослабевшая помощница «Рать» помогла ей взять себя в руки и мыслить логично.

Итак:

Демон-ворон был в Царском саду зимой 1894 или -5 года.

Демон знал, где пятилетняя Анна спрятала Лиру.

Демон ждал, когда она вернется за ней.

Прочее пока представлялось загадкой, а вопрос «Можно ли просто расспросить его обо всем?» — безответным.

«В любом случае, — рассудила она, — Демоном его зовут только люди. Он не искушает — он контролирует Равновесие со своей стороны. Врубелю он даже пытался помочь… Но кто это с ним?»

Она снова взглянула на друга Киевицкого-Прошлого — мальчика, светловолосого, голубоглазого.

Подумала: «Глаза у него точно такого же цвета, как камень в перстне Демона…. Откуда ж я его знаю?»

Черты его подросткового лица, — некрасивого, но отчего-то столь притягательного для Маши, были весьма характерными, выписанными крупными запоминающимися мазками.

«А по возрасту он такой же, как Анна… Нет, младше, младше. Но — он другой. Кто он?»

— Анечка, вы не против компании? — не оборачиваясь, поинтересовалась она, не сводя глаз с любопытного юноши.

Любопытство, неудовлетворенное, собственно, и перевесило чашу весов:

«Почему бы и не прогуляться всем вместе?»

— Как вам будет угодно, — откликнулась Анна без охоты.

— Так, прикажете вызволить вашу шляпку из плена? — улыбнулся ей юноша.

Ему шла улыбка.

Он сделал шаг к «шляпному» дереву.

— Буду вам признательна, — суховато поблагодарила его Анна Горенко.

Он был младше ее и неинтересен ей — взрослой.

— Позвольте представить вам, Анна, — господин Киевицкий! — провозгласила Мария Владимировна. — Личность, уж поверьте мне, необыкновенная. А это мой друг — Анна Горенко.

Гимназистка церемонно качнула носом с потенциальной горбинкой.

И сразу же стала высокомерной, — настолько, что Маша сразу же вспомнила: учась в Киеве, приживалка Вакаров держалась в гимназии, как королева, не только с девочками из богатых семей, — с преподавательницами, осмелившимися сделать ей замечание!

— А я, в свою очередь, — подхватил Киевицкий, — хочу представить вам моего юного друга…

С похвальною ловкостью юный друг вскарабкался на высокое дерево и вызволил летательный головной убор из ветвей.

— Не смотрите на молодость, я пророчу ему блестящее будущее.

В тот же миг, «блистательный в будущим» гимназист бесстрашно спрыгнул с ветки на землю, представ пред отшатнувшейся Машей.

— Не взыщите, он питает некоторую склонность к театральным эффектам, — любовно пожурил его Демон, с видом горделивого папеньки. — Прошу любить и жаловать, Михаил Булгаков…

«Бул…гаков!!!»

«Рать», оказавшаяся подлою дезертиршею, в одночасье покинула Машу. Выветрилась из головы.

А голова представилась Маше расстроенным пианино, по клавишам которого колотят чьи-то интенсивные пальцы, не извлекая, однако, ни звука — только раздражающе-глухой деревянный стук.

Так и ее перенапряженные мозги не могли извлечь ни единой мысли.

Пред нею стоял Миша Булгаков — и он был мальчишкой…

Младше ее!

Еще младше Ахматовой!

Вот только Михал Афанасьевич Булгаков для Марии Владимировны Ковалевой Ахматовой не был.

Кабы студентка-историчка участвовала в конкурсе знатоков биографии М. А. Булгакова, она бы наверняка заняла, коли не первое, то, минимум, второе почетное место.

Историческая Машина память и без того благоволящая к столь ненавистным иными точным датам, в отдельных случаях могла дать фору любому компьютеру. Случалось же это тогда, когда ее обладательница влюблялась в какой-нибудь период истории или отдельного взятого деятеля…

Булгаков же был для Маши случаем не просто, а совершенно отдельным! Не зря лишь один из тысячи тысяч ключей в шкафу круглой Башни удостоился чести хранится на груди одной из трех Киевиц — ключ от дома на Андреевском спуске, 13. Не зря книга «Мастер и Маргарита» была у Маши настольной, выученной почти наизусть! Не зря, все и вся, виденное ею вокруг, немедленно сопоставлялось с тем или иным фактом булгаковской жизни, его фразой иль убеждением…

И чтобы вам, мой любимый читатель, стала понятна вся глубина провала, в который угодила моя бедная Маша, я скажу: земля разверзлась у нее под ногами, и она пролетела ее насквозь — туда и обратно! — и вновь оказалась на том же месте.

Безумно-блуждающим взором Ковалева ощупала окружившую ее Владимирскую горку.

«Булгаков считал ее «лучшим местом в мире»!»

Скользнула по крестам Златоверхо-Михайловского, построенного в честь архангела-воина.

«Булгаков был крещен в Крестовоздвиженской церкви именем Архангела Михаила, защитника и покровителя Киева!»

Обнаружила желтеющие листья на дереве, определила на глаз наступившую осень, и правое — умное полушарие Маши немедленно выплюнуло «бегущей строкой»:

«Осенью 1906 семья Булгаковых переехала на Андреевский спуск № 13.

Тут сразу заболел отец — Афанасий Иванович, философ-историк, доцент Киевской духовной академии. Читал курс истории и разбора западных вероисповеданий. Знал греческий, английский, французский, немецкий, греческий языки. Автор книг «Старокатолическое и христианско-католическое богослужение», «О законности и действительности англиканской иерархии с точки зрения православной церкви». Заболел безнадежно. Умрет через год. Гипертонию почек не умели лечить. Похоронен на Байковом кладбище, как и сын Миши Врубеля…

Булгакову сейчас 15 лет.

Учится в 1-ой Александровской гимназии — уже пятый год.

В пятом классе впервые начал писать — юморески. Вместе с ним учатся Паустовский, Сикорский, Богров… Нет, это не важно.

…Боже!!!»

Пятнадцатилетний гимназист Миша Булгаков протягивал Анне Горенко спасенную шляпку.

Семнадцатилетняя гимназистка взяла ее двумя пальцами правой руки, — прочие три были сжаты в кулак. А в кулаке таилась воскрешенная Лира.

Руки будущей поэтессы и будущего великого писателя соприкоснулись…

«Его отец умрет!

его отец умрет...

…как и сестра Ахматовой Инна.

Как и все, кто соприкасается с Лирой!

НЕТ!!!»

*****

— Почему ты не сказал мне, что был знаком с Булгаковым?

Демон откинулся на стуле и посмотрел на Машу с почти человеческим изумлением:

— Вы вызвали меня исключительно ради этого? — произнес он, каждой буквой очерчивая свое изумленное презрение.

— Ну… — смешалась разведчица.

На миг она почувствовала себя школьницей, страдающей у стола злого учителя, который безжалостно черкает красною ручкой ее домашнее задание.

— Вы способны оживлять мертвое! Летать над землей. Сдуть площадь Независимости, как крошки со стола, и отобедать в кафе Семадени, стертого с лица этой площади полвека тому. И главное — можете потерять все это через тридцать часов! И самым поразительным для вас фактом по-прежнему остается мое знакомство с Булгаковым?! До чего же вы все-таки человек… Уж простите, что я вас так называю.

— Ничего. Я не обижаюсь, — пробормотала «школьница».

— А стоило бы! — с обидой ответил «учитель». — Вы безнадежно слепы. Мать моя, что с вас взять, если еще неделю назад вы считали меня булгаковским Воландом. Дьяволом. Сатаной!

И тут Маша внезапно обиделась.

«Рать», угасшая, возродилась, — восстала, забурлила с новою силой.

«Какие-то остаточные явления…» — отметил край сознания.

«Я — Киевица!»

— Я — Киевица! — резко сузила глаза она.— А ты — не Дьявол. Ты — всего лишь дух этого Города. Стоящий по левую сторону руки — моей руки! Кстати, если не секрет, кто будет стоять на Суде по правую?

— Не трудно догадаться, — нахмурился Демон. — Есть Земля. Есть Небо.

— Мать-земля, Отец-небо… — кивнула Маша (Так начиналось одно из заклятий).

— Твой Отец — Киев! — срезал Киевицу дух Города. — Ты — его хранительница! Я — хранитель Земли под ним. Но и мне, и Городу, и тебе, и всем слепым — роднее Земля. Она вас кормит и поит, и принимает ваш прах…

— Есть Земля, — насмешливо повторила науку Маша, — есть Город, есть Небо. Ты и я… Я правильно поняла, с Неба тоже кто-то придет?

— Один из трех, — нехотя сообщил Киевицкий. — Но не обольщайтесь! Последние девяносто лет трон по правую руку пустует.

— А что случилось девяносто лет назад?

— Вы не знаете даже этого? Революция. Вы сами разрушили ваши церкви. И Киев перестал быть Столицею веры. Но остался Столицею ведьм.

— Значит, — пренебрежительно фыркнула Маша, — судить нас будешь ты? Смешная новость.

Глаза Киевского Демона стали тяжкими, как камень.

— Не я, — издал скрежещущий звук он. — Ведьмы.

— А ты у них, — рассмеялась «Рать» в Ковалевой, — для красоты? Я думала ты их хозяин.

— Я, — вымолвил он. — Но ведьмы свободны.

— «Невидимы и свободны».

— И, когда видимы, свободны тоже, — жестко окоротил ее он. — Вы знаете, что такое свобода, уважаемая Мария Владимировна?

— Я знаю, — сказала она. — Теперь знаю. Свобода, это когда ты можешь все. Кроме одного…

— Свобода — это пренебрежение к расплате! За все в жизни приходится платить, — пропечатал Киевский Демон. — И я вправе заставить киевских ведьм расплатиться за их свободу смертью. Но поскольку они свободны, они пошли за Акнир, пренебрегая смертью.

— И ты ничего не можешь поделать? — тихо и слегка удивленно поинтересовалась Мария Владимировна.

— Почему же? Я могу казнить их, когда вы победите. Вот только вряд ли это произойдет. Вы насмешка над именем Киевиц!

— Мы — Киевицы!

Маша встала из-за стола.

Взглянула в окно — на профиль первого дома № 13, где до 1913 года жил ее кумир, крещенный именем защитника Киева. Положила руку на грудь, где на шнурке, под одеждой висел ключ от его дома.

Странно, ключ словно предал ей сил.

— Ты пытаешься запугать меня проигрышем? — сверкнула глазами она. — А мне не страшно! Я знаю, — мы проиграем. Знаю, ночью твои свободные ведьмы собираются на Лысой Горе вершить Великий ритуал. Знаю, мы можем погибнуть. Но я — Киевица! И у меня есть дела поважней моей жизни. Весы покачнулись. Сильно! И я пришла сюда не для того, чтоб ты сидел и рассказывал мне, как тебе не нравятся люди.

— Весы покачнулись? — И тон, и поза черноглазого брюнета в секунду стали поджарыми, деловыми. — Простите, моя Киевица, простите Стоящего по левую руку. — Лоб опустился, став покорным — покорно испрашивающим прощения. — Если вам нужна моя помощь, я верноподданно внимаю Вам.

— Ты же не выносишь меня! — оборвала обозленная Маша. — Ни меня, ни Дашу, ни Катю. Мы для тебя — слишком люди! Мы кажемся тебе смешными. Мы были нужны тебе раньше, чтобы спасти Город и свою шкуру. Но ты не сделал ни шага, чтобы помочь нам теперь. Зачем тебе нам помогать? Акнир — вот, кто подходит тебе идеально. Она такая, как надо! Она бы уж точно обиделась, если бы ты назвал ее человеком!

— Да, я не люблю вас, — признал Демон, со спокойным достоинством. — Вас не за что любить, — прибавил он убежденно. — Слепые уродливы в своем ничтожестве, и псевдо-величие, которое дарует вам ваш прогресс, делает вас еще ничтожнее год за годом. Мне много лет. Но ваша способность не понимать простейших вещей, не перестает меня изумлять. Семь веков вы решаете одни и те же проблемы: страха смерти, любви, не-любви, проблемы отцов и детей, проблемы выбора… И семь тысяч лет не можете их решить. Неужели вам никогда не приходило в голову, что список вопросов, которые мучают каждого из вас — неизменен! Он неизменен все семь тысяч лет!

— Я не совсем понимаю, — пытливо сказала студентка.

Она уловила одно: Демон больше не попрекает ее. Впервые за их знакомство он пытается растолковать, почему не в силах принять людей.

— Вот еще одно ваше качество. — Его голос был безвкусным, как жеванная бумага. Безвкусным, безрадостным. — Даже если подсунуть вам правду прямо под нос, вы не видите ее. Вы, Мария Владимировна, страдаете оттого, что ждете ребенка, и будете растить его без отца. Страдаете из-за ваших отношений с родителями. Страдаете, считая, что, спасая Отца, вы, сами не желая того, предаете отца родного. Я не ошибся?

— Нет, — придушенно сказала она.

Она была для него прозрачною, как стекло.

И быть прозрачной, было неприятно.

«Он просто… не-слепой».

— Но неужели вы и правда считаете, что являетесь первым человеком Земли, который решает подобные вопросы? — спросил он со скукой. — Их решали миллионы до вас. И, что интересно, решили. Иные описали свои решения в книгах. Но человечество похоже на умалишенную бабу, которая день за днем вновь и вновь изобретает рецепт борща, ошибается, варит жуткое пойло, пробует его, мучается несварением, рвотой, поносом, а поутру начинает все наново… вместо того, чтобы снять с полки книгу и прочесть там рецепт. Так и вы, вновь и вновь страдаете из-за своей несчастной любви, из-за того, что вас не понимают родные…

— Спасибо. Кажется, я вас поняла, — медленно проговорила она. — Я же историк.

Она села, забывая раздор, положила руки на стол, ставший столом переговоров.

— Я тоже думала об этом. История постоянно повторяется. Та же революция… Их было так много. И все они происходят по одной и той же схеме. И я пыталась понять, почему сто, пятьдесят лет спустя люди повторяют те же ошибки? Ведь все описано в книгах. Их можно прочесть. И ни одна революция не приносила людям свободу. Революция — это смена хозяина. Но проходит сто, пятьдесят, двадцать лет и люди опять верят, что борются за свою свободу… Мне казалось это странным.

— Теперь вы понимаете меня?

— Частично.

Она поняла, почему их называют «слепыми».

И постаралась представить: каково это, быть Киевским Демоном, жить 100, 200, 300 лет и видеть своими глазами, как слепые убивают друг друга, затем провозглашают убитых ими героями, затем развенчивают этих героев; строят, разрушают церкви, затем восстанавливают их…

И ничего не меняется.

Те же слова, те же ошибки, те же надежды, те же вопросы, которые не зря именуются «вечными».

— Вера слепых в свободу — рудиментарна, — ответил на один из Машиных вечных вопросов сидящий напротив — Когда-то они были свободны. Но теперь они слепы. Им нужен поводырь. Потому слепые не могут жить без хозяина. Как и вы, — добавил он секунду спустя.

И Маша снова не поняла его.

— Послушайте меня, Мария Владимировна. — Он порывисто наклонился к ней через стол. — Я не люблю вас, не буду лгать. Но вы неотделимы от того, кого я люблю больше жизни. Это мой Отец, мой Город. И Он выбрал Вас. Значит, Он увидел в вас нечто… Я не вижу этого. Я вглядываюсь в вас, и вижу перед собой, стандартных клубок человеческих противоречий, слабостей и заблуждений, наделенных несколькими продуктивными качествами. Но Город не ошибается. Знайте об этом. В вас есть некое зерно… И оно прорастет только тогда, когда вы примите силу Киевиц. Но вы отказываетесь ее принимать!

— Откуда вы знаете? — вздрогнула Маша.

— Я не слеп. И не глух, — сухо пояснил он. — Я услышал ваши слова. Вы испугались свободы. Вы можете снести церковь движеньем руки, но не можете войти в нее. Это противоречие вцепилось в вас. Вы раздвоились. Одна может все. Вторая ощущает себя ущербной и жалкой. Но это не так. Все проще. Став свободной, вы перестали быть божьей робой, потому что свобода несовместима с рабством.

— Тогда…

— Вы не хотите быть Киевицей? Не знаете, хотите ли… Вам страшно. Типичный человеческий страх. Обретя свободу, вы потеряли хозяина — заступника и покровителя. Но, поймите же, нельзя обрести, не потеряв! Вам не стать Киевицей, пока вы не примите первый закон сущего: добро — лишь изнанка зла! Ни зла, ни добра не существует.

— Я не могу принять это. — Машины глаза помутнели от мысли, как всегда, когда она вглядывалась вглубь себя. — И не смогу. Это не принцип. Я понимаю… Но не могу. Потому что не могу. Не знаю, как иначе сказать.

— Тогда, — уверенно сказал Машин Демон, — сила, которую дал вам Отец, и которую вы не в силах принять раздавит вас. Вы будете бояться ее, самой себя, делать два шага вперед, два назад. И закончите тем, что запутаетесь окончательно, забьетесь в какую-нибудь дыру и погибнете там. А я так и не узнаю, какую дивную тайну Город узрел в вас.

— Я слишком человек, — сказала Маша. — Я — слишком человек.

Она осознала это.

Она увидела себя его глазами, и испытала к себе его презрение.

Правда лежала перед ней. И она знала уже: «Это правда!» Добро — это зло, и нельзя совершить добра, не совершая зла. Нельзя получить, не потеряв. Нельзя спасти, не убив.

Но она не могла это принять!

— Я хочу, чтобы добро было без зла. Чтобы люди не убивали друг друга. И животных. И дети не были злыми… — сказала она.

— В общем, рай, — прокомментировал Демон.

— Я слишком человек, — не стала оспаривать его определенье она.

— Нет, — отрубил он. — Вы — Киевица. Вы избранная Городом! И я должен уважать его выбор. Простите, что я медлил, простите, что дал чувствам право пренебречь его Истиной. Вы сказали, Весы покачнулись и сильно.

— Они практически встали дыбом, — живописала студентка.

— Так я и думал, — сказал Демон угрюмо. — Не знаю зачем, Городу нужны Вы. Если Вас не будет, Равновесие нарушится.

— Да при чем здесь я? — Маша и впрямь не понимала, с чего Демон уделяет такое внимание ее рыжей персоне? — Киеву угрожает опасность! И я пытаюсь понять, что он ждет от меня.

— Когда покачнулись Весы? — серьезно спросил темноглазый.

— Когда Акнир пришла к нам, и объявила войну. Той же ночью на небе загорелся красный огонь. И мы спасли женщину, странную — она пыталась повеситься. Она рассказала про Лиру. Но самое странное то, что, как только мы спасли ее — Весы уравновесились. Немного, но все же…

— Очень любопытно, — в неподдельном возбуждении подался к ней он. — Как только вы спасли ее?

— Не совсем, — исправилась Маша. — Как только я пошла в Прошлое, и убедилась, Лира — не выдумка.

— Конечно же, Лира — не выдумка. Это я мог сказать вам сразу. Вы зря потратили время.

— Оно все равно останавливается, — глуповато оправдалась разведчица. — Я поняла, что иду правильно, и пошла дальше. И в 1906-ом встретила вас. Вместе с Михал Афанасьевичем…

— Это произошло всего минут тридцать назад? — скривился он.

— А вы разве не знали? — смутилась Маша.

— Откуда мне знать? — Демон был раздражен. — Об изменениях знает лишь та, кому позволено менять Прошлое — лишь Киевица! Прочие, знают лишь то, что есть, и думают, будто так было всегда. Теперь, — безрадостно растянул губы он, — вы понимаете меня? Вы — слепая — наделены безграничною силой! В сравнение с вами, я — щепка попавшая в водоворот.

— Выходит, — не смогла сдержаться «наделенная властью», — сейчас на Крещатике стоит здание старокиевской почты?!

— Стоит. Вижу, вы развлекались вовсю. — Он ухмыльнулся. Он больше не злился. — Хорошо, что вы пробуете силу... Старокиевская почта, — любезно известил ее он, — единственное здание в центре Крещатика, пережившее вторую мировую войну. Должен заметить, в окружении сталинских высоток оно смотрится приглупо. Но киевляне гордятся своей почтой — первым домом Крещатика.

— И все думают, что он стоял там всегда? — Маша испытала детский восторг.

— Я ж сказал. Что-нибудь еще, Мария Владимировна? Владимирский собор, ваш любимец, не был, случайно, взорван в 1941-ом? На площади Независимости не была возведена та безобразная башня?.. Насколько мне известно, это был только проект. Но откуда ж мне знать.

— Нет-нет, — засмущалась она. — Просто почта сама заговорила со мной…

— Вы слышите дома? — вскинулся Демон. — А вы не слышали иных голосов? Вы не слышали… Города? — спросил он, с почтением.

— Нет.

Он замолчал.

Кто знает, о чем?

Киевица, в сравненье с которой Дух Города был «щепкой, попавшей в водоворот», — не могла пройти в темноту его глаз, черных непроглядной тьмой траура оникса.

— Что ж… — Его голос вновь стал бесцветным. — Вы правы в одном, — раз Весы выпрямились, вы на верном пути. Город подсказывает вам путь. И Лира — первый дорожный знак. Даже странно, что Отец подсунул вам Аннушку. Чтоб завлечь вас больше подошел бы Булгаков.

— Но он там был.

— Вот вам и второй знак.

— Я не очень понимаю про знаки.

Демон облокотился на спинку стула, сложил руки на груди — «закрылся» опять.

— Исходя из того, что я знаю, уважаемая Мария Владимировна, Город относится к вам, лично к вам, с удивительной снисходительностью и нежнейшей любовью. Он нянчится с вами, точно с малым дитем и трясет над вашею люлькой тряпичными куклами. Отец спокойно принимает тот факт, что вы ничего не знаете, не видите и не понимаете, и пытается общаться с вами на понятном вам языке. Агу, агу, Маша, Ахматова, Булгаков... Ведь если на тротуар ляжет бумага, на которой вы приметите надпись «Булгаков М.А» — вы непременно поднимете ее!

— Подниму, — призналась Маша (тоном «И что из того?»). — Расскажи мне лучше про Лиру.

— Как прикажите, — сказал он. — Талисман был найден в Царском саду и приведен в действие с помощью крови…

— Анна уколола палец, — засвидетельствовала разведчица Прошлого.

— Я почувствовал, Лира нашла хозяина. И счел нужным познакомиться с ним.

— Но что это за талисман? — потребовала информации очевидица всего перечисленного. — И какое Лира имеет отношения к Киеву? — воспроизвела она подковыристый Дашин вопрос.

— В Киев ее привезла Киевица Марина.

— Та самая? Великая Марина? — подпрыгнули Машины брови.

— Марина, — опустил Демон оспариваемый иными вопрос о степени величия той. — Она считала, что древний род киевских ведьм, к коим, смею надеяться, хоть каплею крови относитесь и вы, происходит от амазонок, обитавших на территории нынешнего Крыма.

— Амазонок? — поразилась студентка-историчка. — Но ведь они полу-легенда.

— Ведьм слепые и подавно считают сказкой! — парировал он. — На то они и слепые.

 Глава девятая, в которой Демон излагает теорию жертвы

«Зачем же автор «погнал» свою героиню, живущую в одном из арбатских переулков, Бог весть или черт знает куда, — далеко-далеко на юго-запад (направление легко установить по положению в это время на небе луны), вместо того, чтобы отправить ее прямиком на север, туда, где на Большой Садовой, всего в минуте лета от Арбата, ее ждал на полночном балу Воланд со свитой?

…прежде чем попасть на Воландову «черную мессу» (антимессу), Маргарита проходит обряд «раскрещивания», «антикрещения», «черных крестин», и совершается этот обряд на берегу реки, около того места, где проходило, по-видимому, великое киевское крещенье».

Мирон Петровский «Мастер и Город»

— Ведьмы от амазонок. Забавно…

Маша, припомнила реферат — она писала об амазонках на первом курсе. — Забавно, Даша тоже считает так. Она говорила: и ведьмы, и амазонки — женщины-воины. И те и другие — сильнее мужчин, свободны и ездят верхом. Они на коне, а мы на метле.

— Что позволяет надеяться, что и это жалкое существо, безмозглое и раздутое, все же имеет шанс отыскать в своем слепом роду благородство, — нехотя и весьма сомнительным образом подсластил свою речь Машин Демон. — Ваша подруга точно изложила теорию Марины. Мне же остается добавить: женщине Лира позволяет быть сильнее мужчин. Мужчине дарит способность видеть женщину. В высшем ее понимании.

«Амазонки… Ведьмы… Высшие женщины».

«Ахматова называла себя «истинной херсоносийкой», «приморской девчонкой». Говорила о свободе моря.

Летом ее семья часто жила в Севастополе, под Херсонесом.

... где позже археологами была найдена группа украшений первых веков нашей эры — предположительно принадлежавших амазонкам».

— Так, Ахматова все-таки ведьма? В смысле, из рода ведьм-амазонок? — заспотыкалась Ковалева, желая поскорее поймать разгадку. — Иначе б Лира не выбрала ее! — Она осеклась. Нахмурилась.

Нет…

Плюхнула на стол ридикюль, сопровождавший ее в метаньях по Прошлому.

От террасы Владимирской горки, до дома 13-Б на Андреевском спуске — было подать рукой. И разведчица прибежала сюда прямиком по тропинке, обвивающей две святых горы, — прямо в платье начала ХХ века. Благо, век ХХ1 был более чем терпим к людям, одетым черт знает во что — на Машу даже не особенно обращали внимание.

Порывшись в недрах сумки-мешочка, разведчица нашла там старый значок «Киев. Фестиваль поэзии-85», прихваченный вместе с журналом «Ренессанс», конспектом Кылыны, цитрамоном, аналгином, иголкой и ниткой, шпаргалками, исписанными заклятиями на разные случаи жизни и прочим, и прочим.

Лира-значок была семиструнной.

Маша, всмотрелась в нее, напрягая память:

— …и Лира Ахматовой была семиструнной. Точно. Не четырехструнной, — сказала она. — Там было семь перепонок. Тогда я опять ничего не понимаю! Четыре струны — четыре стихии. Четыре слуги ведьм. А семиструнная лира символизирует числовую гармонию.

— Гармонию, лежащую в основе вселенной, — сказал Машин Демон.

— Я знаю. Но при чем тут ведовство?

— Ведьма — женщина. Женщина — мать. Мать-Земля. Женщина — это и есть высшая гармония. — «2+2 = 4! Сколько можно вам повторять?» — расслышала Маша.

Он вновь был недоволен ею.

— Ну, да…

Она смотрела на фестивальный значок.

Силуэт лиры напоминал женский силуэт. Загнутые края — груди. Округлые бедра — бока.

Перед глазами встала фигурка Венеры, датированная каменным веком. Узкие плечи, висящие груди, огромные бедра и громадный — животворящий живот. В то время, когда на грешной земле царил матриархат[1], женская способность рожать, подобно Земле, и сделала ее царицей.

«Какая-то логика есть.

Но при чем тут Ахматова?»

— Выходит, то, что Ахматова родилась на Купалу, то, что Цветаева звала ее чернокнижницей, а Гумилев написал «из города Киева я взял не жену, а колдунью», все же что-нибудь значит?

— О-о-о! — угрожающе пророкотал Машин Демон. — Значит, и много. — У ее мужа Николая Степановича были все основания написать это в первый же год их супружества. Всю оставшуюся жизнь он мучился оттого, что поэтическая сила и слава его жены, во сто крат превышает его известность и славу. И до женитьбы натерпелся от невесты сполна, и после развода. И погиб тоже из-за нее — из-за того, что не прекращал доказательств: он, мужчина, герой, все же сильней своей женщины.

«Расстрел Гумилева — типичное латентное самоубийство, — напомнила Даша, — он сам всю жизнь нарывался на смерть. И Ахматова сама говорила, это она виновата в том, что он умер».

— Имея в руках талисман такой силы, любая станет ведьмой, рано ли, поздно. Ведь он непрерывно требует жертвоприношений. И Аннушка принесла их.

— Я знаю. Сестра Рика, сестра Инна. Потом Гумилев? А почему вы называете ее Аннушкой?

— Вижу ход ваших мыслей, — неприязненно осклабился Демон. — Булгаков, снова Булгаков! «Аннушка пролила масло». Вот о чем вы подумали? Вы — Киевица! Должен заметить, на миг вы вызвали мое уважение. Так не ведите же себя, как тупая фанатка!

Но некрасивый демоничный упрек породил в Маше (и впрямь любившей творчество М.Б. фанатично) не стыд, а уже навещавшую ее, отвергнутую и призванную обратно идею:

«Аннушка пролила масло… И Берлиоз попал под трамвай».

«ААА не прольет, БД не пойдет… БМ очень тревожно?»

«БМ — Булгаков Михаил!!!»

— В тот день, — сказала она, вглядываясь в свои подозрения, — когда Ахматова нашла Лиру в Царском саду, какая-то женщина попал под трамвай на Царской площади. Это имеет отношение к делу?

— К делу Анны Ахматовой — ни малейшего, — отсек присутствовавший там Демон-ворон.

Но рассечь пополам Машину окрепшую мысль он не смог.

— В тот день, когда Ахматова нашла Лиру опять, она познакомилась с Мишей.

Параллель была очевидной!

Даже улицы, где учились Анна и Миша — Фундуклеевская, принявшая одноименную гимназию женскую и Бибиковский, выпестовавший Александровскую мужскую — были параллельными!

— Это случайность.

— Ты сам объяснял мне, — подивилась ответу Демона Маша, — случайностей нет. После Булгаков поступил в университет Святого Владимира, а Анна на Высшие женские курсы при том же университете. Они были знакомы и позже. Они сдружились в Москве, в 30-х годах.

— И, сдружившись, даже не вспомнили о киевском мимолетном знакомстве. Случайная встреча, каких сотни и тысячи. И он, и она забыли о ней.

— А Лира забыла? — стрельнула глазами ретивая Маша. И с блеском выдала главный вопрос, приведший ее на встречу во второй 13-тый дом. — Или то, что отец Михаила Булгакова безнадежно заболел осенью 1906 года — тоже случайность?!

— Вы были свидетельницей, — глухо возразил Маше Демон, — Аннушка не показывала ему талисман. Не разжимала кулак.

— Я была свидетельницей! Анна не разжимала кулак и при Рике. Она так и не показала ей Лиру. Но сестра умерла!

Что-то в упрямом сопротивлении Демона не нравилось Маше все больше и больше.

— Быть может, — процедил он сквозь зубы, — вас немного успокоит тот факт, что батюшка Михал Афанасьевича заболел еще до, кажущейся вам судьбоносной, встречи Миши и Аннушки на Владимирской горке?

— Ты не хочешь говорить о Булгакове? — и не подумала успокаиваться его оппонентка. — Тебя злит мой интерес?

— Твое поклонение!— «тыкнул» ей Демон, что свидетельствовало — он с трудом сдерживал злость. — Не мудрено, что под вами Киев шатается!

И Маша щурила глаза, пытаясь разглядеть причину сего внезапного приступа:

— Вы же дружили с ним…

Киевский Демон мог быть радушно-прекрасным. Мог быть непроницаемо-ненавидящим.

Но еще никогда не был страшными — шипящим:

— Со слепыми нет смысла дружить! Их нужно вести, направлять! В те приснопамятные времена мы учились с ним вместе на одном факультете. Я числился там в рядах вечных студентов…

— Ты учился на медицинском факультете в университете Святого Владимира вместе с Булгаковым! — потряслась сему открытию Маша.

— Он казался мне перспективным.

— Ты пророчил ему блестящее будущее! Ты знал, что он станет великим писателем?

— Если бы я знал, что он станет писателем, то не потратил бы на него и мига! — взревел Демон, меняясь в лице. — И я вовсе не считаю его великим. «Белая гвардия» — вот, пожалуй, и все. И все это лишь крупицы, отголоски того, что могло быть.

— А что могло быть? — спросила она. — Ты что-то не договариваешь мне. И зря. Я все равно докопаюсь! Сама.

— Докопаетесь?! Что ж, копайте Мария Владимировна, копайте… — сказал он, возвращаясь отстраненному «вы» и излюбленному ледяному презрению. — Мне доставит огромное удовольствие смотреть, как, по свойственной вам слепоте, вы безуспешно стараетесь сыскать то, что лежит прямо под носом!

— Под носом?

Под носом у Маши располагался дощатый стол, проживавший в животе второго дома № 13. А в душе поселилось желание, заглянуть под столешницу, посмотреть: не лежит ли там что-нибудь?

Усмиряя явную глупость, Ковалева отвернулась к окну, окаймлявшему профиль первого дома № 13.

Под носом-балконом музея Булгакова — Маша знала точно! — висел только номер. А сам балкон-нос и окно-глаз в боковой стене принадлежали комнате Миши, где он, будучи уже дипломированным лекарем принимал пациентов…

В 1918 году, после двухгодичной работы в уездных больницах, выпускник университета Св. Владимира вернулся в Киев врачом-венерологом.

— Так ты отказываешься мне помогать? — холодно подвела итог Ковалева.

— Я отказываюсь потакать вашим глупостям, — уведомил ее Демон. — Что же касается всего остального, думаю, вам будет полезней узнать ответ самолично. 13 октября 1907 года ровно в 16.23 вы должны прийти на Владимирскую горку и встать у памятника князю Владимиру под надписью «сооружен в 1853 году». Подождите пятнадцать минут. Услышав слова «бессердечною женщиной» переходите налево — под орден. Услышав «Я не понимаю вас» — перемещайтесь под «Крещение Руси». И, чтоб вы не услышали, не обнаруживайте своего присутствия там.

— Там будет Булгаков?

Демон встал.

Рябь пронеслась по его лицу — мгновенье оно походило на серо-мертвые дюны, гонимые ветром...

Он колебался.

— Я дам вам подсказку, — сказал он. — Одну. И пусть на то будет воля Отца. «Пошел мелкий снег».

— Снег?!

*****

Снега не было.

Ни мелкого, ни крупнокалиберного.

Владимирская горка была осенне-золотой.

Пятнадцать минут были бесконечными.

Преодолев четыре высоких ступени, Маша поднялась на квадратный стилобат. Над ним возвышался постамент, выполненный в форме восьмигранной часовни. На одной из восьми его граней Маша нашла надпись «сооруженъ в…». И теперь стояла, как пионер, под памятником неизвестному солдату, разглядывая великокняжескую спину Владимира.

На верхней террасе Владимирской горки стояли люди, вглядываясь в нижнюю «бездну». С террасы к Маше неслись музыка и чей-то смех.

От нечего делать, студентка пыталась представить, как выглядела эта гора тысячу лет тому, когда на месте князя-крестителя, здесь стоял языческий бог Перун.

Вот стою на горке на Владимирской.

Ширь вовсю — не вымчать и перу!

Так

когда-то,

рассиявшись в выморозки,

Киевскую

Русь

оглядывал Перун.

— стихи Маяковского ей читала Чуб.

Сама, стоящая на Владимирской горке, знала мало стихов — но статья «Анна Ахматова в Киеве» существенно пополнила ее поэтическое образование.

Маша прикоснулась ладонью к чугунному постаменту Владимира, с трехсаженным крестом в руках.

Над рекой свой Владимир Поднял черный крест…

«Любопытно, — подумала разведчица Прошлого. — Анна нашла Лиру неподалеку от шестой — неофициальной Лысой Горы. Закопала на второй Лысой. Теперь вот Перун…»

Чугун был холодным.

До того, как принять христианство Владимир был ярым язычником, и поклонялся деревянному Перуну, которого сам же потом скинул в Днепр. А еще князь был по «зодиаку» «Весами», как Маша. Таким же двоящимся, как Мария Владимировна. Таким же двойственным, как их с Машей Город.

Студентка вдруг вспомнила, что памятник равноапостольному князю, крестившему Русь — не был освящен.

Митрополит отказался освятить его. В не таком уж далеком 1842 году в Киеве не было ни единого памятника великому деятелю. В честь великих людей в Столице Веры ставили не памятники, а храмы. А памятники — отлитые из бронзы, вознесенные на пьедесталы человечьи фигуры — почитали новыми языческими идолами. И памятник Святому Владимиру тоже сочли языческим идолом… Из-за отказа освящать Святого в Городе был немалый скандал. Из-за скандала Владимирская горка надолго пришла в запустение.

И сейчас, стоящая на том самом месте, с которого «Киевскую Русь оглядывал Перун», безуспешно старалась понять: является неосвященный памятник святого — святым или все-таки чертовым местом?

Кто она: плохая или хорошая?

Но ни на первый, ни на второй вопрос сыскать ответ она не успела.

Маша услышала шаги — кто-то поднимался по ступенькам.

Услышала:

— Я сказала Коле, что не могу быть его женой.

— и поняла, пятнадцать минут истекли.

— Я предупредила его — мой отказ окончательный, — сказала Анна.

Это, несомненно, была она, — судя по статье «Ахматова в Киеве», говорившая Николаю Гумилеву «Я не могу быть вашей женой» четыре года подряд.

— Отчего же? — отозвался мужчина.

Несомненно, Демон, выпуска 1907.

«Так их знакомство продолжилось?» — не поверила Маша ушам.

— На то есть причина, — уклончиво ответила Анна.

— Иной мужчина?

— Иной человек, — со значеньем сказала она. И с — не меньшим: — Хотите, я прочту вам стихи?

— Почту за честь.

И в Киевском храме Премудрости Бога, Припав к Солее, я тебе поклялась, Что будет моею твоя дорога, Где бы она ни вилась…

— понеслись к разведчице Прошлого знакомые строки.

Все, последовавшее ниже, было незнакомым — иным. Очевидно, со временем Анна переписала свое произведение.

Но Маша уже знала его наизусть:

…То слышали ангелы золотые И в белом гробу Ярослав, Как голуби, вьются слова простые И ныне у солнечных глав. И если слабею, мне снится икона И девять ступенек на ней. А в голосе грозном софийского звона Мне слышится голос тревоги твоей.

— Да, прекрасные стихи. Впрочем, иначе и быть не могло, — сказал Машин Демон.

К Машиному удивлению:

«Ему понравились стихи про храм Бога? Отчего он церемонится с ней?»

— Отчего вы так думаете? — Анна ждала комплиментов.

— Вы напишите еще много прекрасных стихов множеству мужчин.

Этого она не ждала:

— Никогда! — поклялась Анна Горенко. — Только одному!

«Живя в Киеве, она продолжала любить какого-то питерского студента, — оживила Маша содержанье все той же статьи. — Кажется, Голенищева-Кутузова. Значит, киевские стихи — ему?»

— Тот, кому вы их написали самый неподходящий мужчина на свете, — нелестно характеризовал студента Киевский Демон.

— Отчего? И откуда вам знать, кому я их написала? — попыталась исправить свой промах Анна.

А Маша занервничала.

— Знаю, — проговорил Киевицкий в растяжку. — И, поверьте, чрезвычайно польщен. Но я не гожусь в жертву.

«В него?!

Не в Голенищева — в нашего Демона?

Как Даша!»

У Маши подкосились ноги.

«Влюбилась! И написала ему:

будет моею твоя дорога…»

— В жертву? — спросила девушка, очень волнуясь. — Почему вы заговорили о жертве? Вы считаете меня бессердечною женщиной?

Разведчица спешно переместилась налево, под украшавший соседнюю грань восьмиконечный владимирский орден, — как велел ее Демон.

И Демон Анны!

Воистину тот, кому она посвятила стихи, был самым неподходящим на свете.

Он даже не был мужчиной!

— Это из-за Коли? — вопрос прозвучал рядом. Видно, за время недолгой паузы, пара успела перейти на Машино место. — Вы думаете, я мучаю мужчин? — с мукой спросила Анна.

— А вы думаете, Николай Гумилев не испытывает мук?

— Да, он был расстроен, — расстроилась она.

— И разве не из его боли родились эти стихи?

«К чему он ведет?»

— Конечно же, нет! Хотя…. возможно вполне.

— Вы думаете ваша брошь — обычная брошь?

— Нет, я ведь рассказывала вам. У нее весьма необычная история.

— Я давно намеревался потолковать с вами об этом, — завел Киевицкий. — Вы знаете, я историк. Я интересуюсь древностями. И ваша Лира до странности похожа на одну древнюю вещь, описанную в книгах.

— Как интересно!

«Он что же, скажет ей правду?»

— Но куда любопытнее то, что, если верить книгам, вещица эта дарит своему обладателю огромную власть, — коли не сказал, то приоткрыл правду он. — И как каждая власть она забирает чужие жизни.

Нет! Открыл нараспашку!

— Я не понимаю вас, — сказала Анна.

Маша, отступившая под фасадный барельеф «Крещение Руси», понимала того меньше.

Говорить правду слепым было вторым из 13-ти Великих запретов, записанных в книге Киевиц!

За такое Демон мог сам угодить под Суд меж Небом и Землей, не взирая на столетний срок давности.

— Когда вы начали писать стихи?

— В одиннадцать лет… Нет-нет. То пустое. Я уничтожила все. Настоящее я стал писать лишь сейчас.

— В Киеве, — сказал Киевицкий.

— Выходит, что в Киеве, — удивленно согласилась его визави. — Когда встретила вас, — примолвила она, после молчания.

По меркам 1907 года, это было равносильно прямому признанию в любви.

— Помните, — подпел ее Демон, — мы повстречались с вами здесь, на Владимирской горке?

— Вы тоже помните это? — Было слышно, как обрадовалась Анна.

А Маша, находящаяся в роли слепого слушателя, постаралась вызвать из памяти рисунки их лиц — и вдруг поняла, как они похожи.

Демон, с татаро-монгольскими глазами и скулами, и Анна, провозгласившая свою бабку татарской княжной — не без причин. Бледная, чернобровая, с крупным носом, она чем-то неуловимо походила на татарку. Или египтянку. Или херсоносийку…

…будет твоею моя дорога!

— Вы помните, что случилось с вами в тот день?

— Я нашла свой тайник! — звонко вспомнила девушка. — Вы правы. Лира точно дала мне силы.

— Но довольны своими стихами вы стали позже, — снова подтолкнул ее Демон.

— Да, когда Коля приехал в Киев зимой.

— Когда вы сами вызвали его... Вы написали другу вашего брата Андрея. Вы знали, Николай влюблен в вас. Знали и то, что он выпустил свой первый поэтический сборник. Вы вложили в письмо свои стихи.

— Вы помните и это? — сконфузилась Анна. — Но почему? — тревожно вопросила она.

— А потом он приехал.

— Да. Он сказал, мои стихи достойны публикации. Раньше он говорил иное, советовал мне стать танцовщицей. Впрочем, думаю, он и тогда желал сделать мне приятное.

— Ведь по приезду в Киев, он сделал вам предложение.

— Да. — Маша различила надежду на ревность.

— И вы согласились.

— Да.

— И появились совсем иные стихи.

— Да.

— А теперь вы отказали ему. Когда ж это было? Сегодня? 13 октября… Ведь ваши стихи так хороши!

— Это не имеет касательства к делу! Я отказала ему, потому что… Я люблю вас, господин Киевицкий!

«Боже! — подумала Маша. — Боже!»

С Михайловской-Владимирской горы полетел серебряный звон. Ему откликнулись колокола древней Софии.

А в голосе грозном Софийского звона…

— Я не знала, люблю ли я Колю, — говорила Анна, — мне казалось, что люблю, когда я согласилась стать его женой. То было странное чувство. Я писала своему другу, мужу моей покойной сестры. Все точно у Брюсова!

сораспятая на муку,

враг мой давний и сестра,

дай мне руку! Дай мне руку!

Меч взнесен. Спеши. Пора.

— зачла Анна Горенко.

Колокола звенели.

— Вы чувствовали на редкость точно, — отметил Киевский Демон. — Поскольку Николай Степаныч не переживет окончательности вашего отказа.

— Как вы можете знать это? — вспыхнул вопрос.

— Как, вступив с вами в брак, не сможет пережить и вашей силы.

— О чем вы?

— Вы припомните мои слова. Обещаю.

— Тогда я тем более не должна выходить за него. Я верну все подарки, я прерву переписку. Мы не будем больше встречаться. Никогда!

— Поздно. Вы выбрали свою жертву.

— О какой жертве вы мне толкуете? Я не понимаю вас! — в отчаянии вскричала она, впадая в невротическое состояние.

«Сволочь!» — впала в соболезнующее состояние Маша.

— Я рассказал вам про Лиру. Однако… вы можете выбросить ее.

— Это какая-то нелепость!

— В таком случае, выходите за него замуж. Если вы не желаете смерти другу вашего детства Николаю Степановичу, выходите за него. И уезжайте из Киева. Вам тут не место.

— Но… я… Вы… — залепетала Анна.

— Да, Анна, — сказал он. — Я вас не люблю.

Ответа не было.

Топот ног — Анна бежала прочь от нелюбви, от пощечины, отвешенной ее гордости.

Колокола звенели.

— Вот дельце и разрешилось. Надеюсь, успешно, — донесся до Маши из-за угла голос Демона Анны.

В ту же минуту кто-то положил ладонь ей на плечо.

За ее спиной, прижимая палец к губам, стоял Машин Демон.

*****

— Стой! — приказала Киевица, едва их скрыл поворот.

Машин Демон не имел права встретиться здесь Демоном Анны.

Встречаться в Прошлом с самим собой было одним из 13-ти Великих запретов.

Потому, разъяренно молчащая, Маша спустилась вслед за Демоном с четырех чугунных ступенек и пошла в сторону, умостившейся на Лысой Горе, Кокоревской беседки. Не оглядываясь, чтобы узреть двойника Киевицкого — младшего на сто лет, и такого же бессердечного!

— «Выходите за него замуж»! «Выходите за него»! — громко передразнила она. — И зачитала наотмашь:

От кладбища направо пылил пустырь, А за ним голубела река. Ты сказала мне: «Офелия, иди в монастырь Или замуж за дурака…»

Принцы только такое всегда говорят,

Но я эту запомнила речь…

— Это тебе! — обличила она. — Анна посвятила это тебе! Она вспомнила твои слова! Ты сказал их над этой рекой, — указала Киевица на сверкающий Днепр. — Эти стихи были написаны в Киеве. В 1909 году! После того, как Анна попыталась прервать с ним переписку. После того, как она узнала, что Гумилев пытался покончить с собой. После того, как она снова написала ему. Он приехал в Киев, и она согласилась выйти за него замуж! И вышла. Это тоже написано тебе, — в Киеве, в 1910, — в тот год, когда она обвенчалась с Гумилевым.

Хочешь знать, как все это было? -- Три в столовой пробило, И, прощаясь, держась за перила, Она словно с трудом говорила: «Это все… Ах, нет, я забыла, Я люблю вас, я вас любила Еще тогда!» -- «Да».

Машина память больше всего любила стихи, — хотя сама Маша стихи не очень любила. А вот ее память любовно впитывала любую стихотворную форму с первого раза.

И нынче, все впитанное за время прочтенья «ренессансной» статьи кружилось в ее голове белой вьюгой, складываясь в цельный роман.

— Считалось, что все киевские годы Анна любила Голенищева-Кутузова. Но это же чушь! Она не видела его с шестнадцати лет! Она не могла страдать о нем в 21 год перед свадьбой. Она любила тебя! Ее словно прорвало. В Киеве она вдруг стала писать стихи. Настоящие. Недетские. Именно в Киеве! Это факт. Тут не нужно быть ведьмой, достаточно проследить стихотворенья по датам, — (даты, напомню, Машина память любила почти так же сильно, как и стихи). — И можно защищать диссертацию — никто не придерется! — объявила историчка. — В Киеве Ахматова стала поэтом. В Киеве она стала писать настоящее — то, что вошло потом в ее первую книгу, то, что и сделало ее потом знаменитой! А знаешь, что она написала перед венчанием? «Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу». Она любила тебя! Она вышла замуж за Гумилева, только чтобы спасти его. Как ты ей и сказал… Но самое смешное не это. Самое смешное, со временем она стала считать тебя божественным благодетелем, предостерегавшим ее. И «в голосе грозном софийского звона» ей слышался голос тревоги твоей…

— Хочу заметить, — ответствовал Демон, оставшийся совершенно бесчувственным к Машиным упрекам, — что мое тревожное предостережение, не помешало Аннушке, принести десяток других жертв.

— Про других ты ей не сказал! — крикнула Киевица. — Она не знала! Она попала в мышеловку, как Врубель. Она не понимала!

— Однако, в тот момент, когда пятилетняя девочка впервые взяла в руки Лиру, Лира сразу поняла, в чьи руки она попала, — отпарировал он. — Иначе б сестра Анны не умерла.

Из Маши словно выпустили воздух.

— Скажите мне, Мария Владимировна, знаете ли вы что за штука жертва? — церемонно спросил ее он.

— Конечно.

— А вот я так не думаю.

Киевицкий достал из кармана брегет, нажал на пружинку, взглянул на циферблат и светски предложил:

— Прогуляемся? Вы ведь любите гулять по этому времени. Не беспокойтесь обо мне. В данный момент, я как раз подхожу к гостинице «Европейской».

*****

Он стоял, опираясь на лакированную трость, с набалдашником в форме серебряного указующего перста. Его, похожие на непроницаемый камень оникс глаза, были пусты. Он смотрел на реку, на заднепровские дали. Смотрел так, точно прощался с ними.

Маша проследила за взглядом:

«Красиво… Как красиво. А я и не взглянула ни разу. Я перестала замечать Прошлое».

«Ширь вовсю — не вымчать и перу» — поистине была несказанной, заставившей Машин дух замереть. Деревья, не успевшие еще подрасти, не заслоняли еще один из самых прекрасных киевских видов на Днепр, на незаселенный Левый берег, на Труханов остров, еще не соединенный с правобережьем мостом. По реке, дымя трубами, плыли пароходы.

— Так вот, жертва, — сказал Демон.

Путь их обратился вспять.

— Тот чудесный результат, который приносит она всегда можно объяснить и с материалистической точки зрения. — Речь его стала чуть более старорежимной. Оставив позади подъемник, еще не подозревавший о том, что вскоре его окрестят «фуникулером», — они зашагали к Владимиру. — Крестьянин вспахивает поле. Чем больше сил он потратил, чем старательнее трудился, тем лучше его урожай. Герой, жертвует собой, ради спасения других. Рискует здоровьем, жизнью и личным счастьем, ведь не всякая дама пожелает связать судьбу со столь нестабильным супругом. Но чем больше его жертва, тем лучше он исполняет свое предназначение. Древние, как вам известно, приносили в жертву водяному лошадь. И чем толще была лошадь, тем больше рыбы давал водяной, потому как рыба приплывала есть труп. Иначе говоря, жертва, вполне реалистическое, и не сугубо языческое понятие. Присмотритесь, все требует жертвы! И все приносят ее — даже ваш Бог.

«Ваш» — все слово целиком и в особенности две крайние буквы, Демон произнес так, будто «в» и «ш» враждебно отталкивали слова впереди и сзади себя.

Маша удивленно остановилась.

Путь их, протекавший по нижней террасе Владимирской, миновал Крестителя Руси, пошел вверх и привел к круглому строению, почти у самого тротуара ТрехСвятительской улицы, — напротив, стоящего через дорогу римско-католического костела.

И студентка-историчка знала, что увидит внутри круглого павильона, с деревянными полукружиями в стиле moderne — известную на весь Киев панораму «Голгофа». Живописное, почти стометровое полотно, повествующее о казни Христа.

— Ты хочешь показать мне распятие? — изумилась она.

— Хочу.

Демон подвел спутницу к кассе, приобрел две билета и повел ее в зал.

Ступени вывели на возвышение в центре. Огражденная площадка была пуста, если не считать молоденькой дамы в бархатной шляпке и маленькой девочки.

— Видишь, милая, это наш Бог, — говорила мама малышке.

— Даже Он, дай мне Мать сил дожить до того дня, когда я больше не услышу его имени, принес в жертву людям единственного сына, — сказал Киевицкий. — Смотрите же…

Машин взор описал полукруг.

Страдающие на трех крестах божий сын и два разбойника, казненных с ним в одночасье были изображены художниками на заднем плане — далеко-далеко.

План первый занимали огромные, превосходно выписанные мертвые скалы Иерусалима. Перед ними располагались настоящие камни. Неподдельность камней создавала иллюзию, будто все прочее — настоящее тоже. Будто, шагнув в сумрачный колдовской круг павильона, ты впрямь попал в Прошлое, где — далеко-далеко — богочеловека казнят у тебя на глазах.

Маша знала, поначалу, этот «оптический эффект присутствия», «стереоскопическое ощущение участия» поражали неискушенных зрителей так глубоко, что во время демонстрации «панорам» постоянно дежурили врачи, с нюхательными солями и нашатырем.

— А теперь помыслите, уважаемая Мария Владимировна, хоть это и получается у вас порой плоховато, чем отличается языческая жертва от вашей?

— Бог пожертвовал собой, — послушно помыслила Маша.

— Тепло-тепло, — иронично похвалил ее Демон. — То бишь, разница состоит исключительно в том, кого ты отдаешь на закланье — себя или другого.

— И ради кого ты делаешь это, ради себя или ради других, — набавила Маша. — Язычники просят что-то для себя. Просят рыбу у водяного, и жертвуют лошадью.

— То есть кем-то или чем-то. Иными словами ведут себя, куда более естественно и здравомысляще.

Киевица смолчала.

— Однако же, — сказал Демон, — не будем спорить по этому поводу. Коли вы, уважаемая Мария Владимировна, считаете, что убивать себя, естественнее, чем жить — то, увы, ваше право. Вернемся лучше, к столь интересующей вас Аннушке. Лира не дарит человеку талант, она помогает ему реализовать его. И требует свою законную жертву взамен.

— По-моему, ваша Лира — чистое зло, — высказала сложившееся убеждение Маша.

Демон посмотрел на нее укоризненно.

— Знаю, — сказала она, — добра и зла не существует.

— Вы не поняли, — отмел ее знания он. — Лира — не добро и не зло. Она — это вы. Талисман не принимает решений кому жить, а кому умирать. Он лишь дает своему хозяину силы свершить избранное им.

— Так ты считаешь, Ахматова — плохая? В моем понимании, — быстро выправилась Маша. — Я просто не знаю, как иначе сказать.

— Лучше всех это сказал Александр Блок. Вам известно, за что он не любил нашу Аннушку? Он говорил: «Поэт должен стоять перед Богом, а Ахматова всегда стоит перед мужчиной». Где-то между моленной и будуаром, — уж простите, что цитирую критика.[2] Иначе говоря, она — женщина!

— Женщина, которая сильнее мужчин.

— Женщина, в высшем смысле этого слова! Мужчины писатели ведут себя по иному... Позвольте мне, сделать вам приятное.

Демон пробормотал несколько слов и звонко щелкнул пальцами.

Дама с девочкой исчезли.

Пустой павильон заполнил взвод гимназистов, в одинаковых ремнях и фуражках с эмблемой 1-ой гимназии.

У Ковалевой перехватило дыхание.

Одним коротким щелчком Демон перенес их в другой день и час, а может и в иной год бытия панорамы «Голгофа».

«Как он это сделал?»

— 1902, — подтвердил он догадку, и металлический палец на набалдашнике трости указал ей на мальчика лет десяти, со светлыми волосами.

— Булгаков? — обмерла Маша.

«Конечно… Гимназистов 1-й гимназии водили сюда на экскурсию классами».

— Вам приятно? — кивнул Демон. — Я рад.

«Булгакову десять или одиннадцать лет…

Он уже прочел «Мертвые души».

Живет в Кудрявском переулке.

Такой серьезный».

Маленький гимназист стоял неподвижно, неотрывно вглядываясь в дальнего, покрытого дымкой Христа.

Ребра умирающего Бога проступили сквозь кожу. Живот был втянут. Держа в руках тонкую трость, римский воин протягивал к губам распятого губку…

— Пей! — сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа.

— просияла строка из «Мастера и Маргариты».

Но то, что Булгаков списал свой «Ершалаим» с живописного Иерусалима на Владимирской горке, списанного с полотна Фроша и Кригера, списавших его, в свою очередь с истинных иерусалимских холмов — не было для студентки новостью.

Нынче же в голову ей пришло совсем новое:

«По Булгакову, Иешуа Га-Ноцри тоже был распят на Лысой Горе[3].

Как и этот Христос…

Ведь Владимирская горка прячет Лысую Гору…

…ту самую, где Ахматова прятала Лиру».

— Но мы говорили о писателях-женщинах, — напомнил о себе Машин спутник. Каждая женщина ближе к природе, ближе к Земле. А Мать-Земля не склонна к абстрактным идеалам, и не видит дурного в том, чтобы накормить голодного волка зайцем. Потому-то едва Аннушка нашла талисман, ее младшая сестра попала в лапы к медведю. Затем заболел ее брат. Вот тут-то девочка испугалась и совершила обратную жертву — христианскую. Она пожертвовала самым дорогим ради спасения брата.

— Обратную жертву? — сказала студентка. — Анти-жертву? Как у Булгакова? — Она помолчала, ожидая, не станет ли Демон кричать, и договорила: — Мирон Петровский доказал, перед балом у Воланда Маргарита прилетает в Киев, в Город, где крещена Русь. Владимир крестил киевлян в реке — на правом берегу. И, купаясь в реке Чарторые на Левом — обратном берегу Днепра, Маргарита проходит обряд раскрещивания… То есть, анти-обряд.

Демон не ответил.

— Но почему, Лира выбрала Рику? А не, к примеру, бонну? — спросила Маша.

— Кровная жертва, — сказал Демон, не глядя на спутницу. — Все очень просто и, как я уже объяснял вам, материалистично — чем толще лошадь, тем больше рыбы. Смерть единокровной сестры, если так можно сказать, «толще» смерти посторонней женщины. Впрочем, Лире не нужна ничья смерть, — ей нужна жизнь, энергия, сила, которую она передает хозяину. Вот отчего жизнь Аннушкиных братьев и сестер закончилась столь трагично…[4]

«И Ахматова сама предсказала смерть своей последней сестры — Ии».

— А Гумилев?

— Жизнь того, кто любит тебя — не худее кровной жертвы. Николай был влюблен в нее с семнадцати лет.

«Друг, который был в нее влюблен — тоже покончил. Студент-католик, который в Ахматову был влюблен — покончил тоже. По этому поводу в Питере был жуткий скандал… Муж ее, Гумилев, раза три пытался из-за нее покончить с собой. А потом его расстреляли».

— Но почему он умирал так долго? Гумилев погиб в 21-ом году.

— Чем сильнее жертва, тем дольше ест ее рыба, — развил свою аллегорию Демон. — Тем слабее, тем быстрее она умирает. Рика была маленькой, слабой и сгорела сразу. Гумилев прибыл в Киев в 21 год. В 22 его нашли в Булонском лесу, он пытался отравиться цианистым калием. Но имеется еще один немаловажный нюанс. Вступив с ним в брак, Анна спасла его, как спасла в свое время и брата, вновь пожертвовав самым дорогим — свободой.

Пришли и сказали: «Умер твой брат»...

— немедленно выдала Машина стихолюбивая память произведение, посвященное, однако, не Ахматовскому брату Андрею, а Гумилеву:

Не знаю, что это значит. Как долго сегодня холодный закат Над крестами лаврскими плачет. И новое что-то в такой тишине И недоброе проступает, А то, что прежде пело во мне, Томительно рыдает. Брата из странствий вернуть могу, Любимого брата найду я, Я прошлое в доме моем берегу, Над прошлым тайно колдуя.

Анна написала это после того, как согласилась стать женой Гумилева.

После того, как Гумилева нашли в парижском лесу полумертвым. После того, как она вызвала его из странствий письмом. После того, как поняла, Демон не зря предупреждал ее: либо брак — либо смерть друга детства.

— Пока Николай Гумилев был ее мужем, он не мог умереть. Ведь не только по вашим, но и по нашим законам муж и жена — одно. А языческая жертва, как мы уже поняли с вами, не предполагает самоубийства. Пригодным для потребления, коли так позволено выразиться, Николай Степаныч стал только после их развода в 18-ом. Он был сильным. Его хватило на три года.

— Все ясно, — въедливо сказала Маша. — Кроме одного. Зачем ты спасал его? Зачем выталкивал Анну замуж? Зачем нарушили Великий запрет? Откуда такая неестественная склонность к христианскому самопожертвованию?!

— Я выталкивал ее не замуж. А из Киева, — скупо ответил он.

— Но почему?! — навалилась на сопротивляющегося собеседника Маша. — Ты же не зря показал мне это. Не зря рисковал! Ты сам продемонстрировал мне, как нарушил табу. Теперь я могу призвать Суд на тебя самого. И наш Суд точно перенесут, уже потому, что Стоящий по левую руку — сам подсуден.

Киевский Демон молчал, с омерзением разглядывая панораму «Голгофа».

Он молчал долго, прежде чем произнес:

— Мария Владимировна, я не случайно изложил вам теорию жертвы. Боюсь я, наш Отец — Город желает спасти вас… пожертвовав мной.

— Что? — вылетело из Маши.

— Лира, Аннушка, Миша — тут не при чем. Они — дорожные знаки, которые вели вас к спасению. И я так подробно рассказал вам историю Анны, чтобы вы поняли, она не стоит выеденного яйца. И дабы завершить рассказ до конца, и успокоить вас окончательно, я скажу, где-то в середине жизни, Ахматова отказалась от языческой веры. Потому провела старость в одиночестве. Когда на повестку дня стал вопрос о расстреле ее единственного сына Льва Гумилева, она пошла по столь излюбленному вами пути и выбрала в жертву себя. Это видно и по ее творчеству — она встала перед Богом. Вашим Богом.

— А теперь, — вопрос жег Машин язык недоверием, — ты собираешься повторить ее подвиг и пожертвовать собой ради меня?

— Вы снова не поняли, — бесстрастно сказал он. — Не я принял это решение. Мне же остается только принять мою участь. На час раньше ли, на день позже, вы все равно пришли бы к Владимиру 13 октября 1907. Ведь вас вел Город. И я понял, куда Он ведет вас. Отец решил показать вам мой позор. Вы исключительно правы: я нарушил Запрет. Заявите об этом. И Суд по обе руки перенесут, поскольку по обе ваши руки не будет никого. Правый трон давно пустует. А я…

— Демитрий Владиславович, — перешла Маша от недоуменья на «вы», — я вас не понимаю! Почему вы придаете мне такое значение?

— Идемте.

*****

Они молчали на склоне горы. У их ног лежала Царская площадь. Четырехэтажный дом Славянского, уже построенный на месте маленького особнячка…

Маша оглянулась на каменный портал павильона «Голгофы», с двумя характерными для style moderne.женскими личиками — здание было одним из первых на Киеве образцов новомодного стиля. И Маше вдруг показалось странным, что фасад панорамы, повествующей о казни Христа украшен двумя бетонными кокетками, со змеинообразными волосами Медузы Горгоны… ведьмы!

Такие же — во всяком случае, очень похожие, женские лица-модерн облепили дом на улице Меринговской, 7, где жила Анна Ахматова. Где, в квартире № 4 сделал ей предложение Николай Гумилев, написавший «из города Киева, из логова Змиева, я взял не жену, а колдунью…».

И дом с башней, на Остоженке 21, где проживала в Москве, ставшая ведьмой Маргарита, тоже был в стиле модерн.

Модерн — был женским стилем, воспевающем женщину. В высшем смысле этого слова!

— Я сказал вам, мой Отец, мой Город выбрал Вас. Вас, Мария Владимировна. Именно Вас, — констатировал Демон. — Только вас. Уж не знаю, как обстоит дело с другими двумя. Но, смею предположить, они зря путаются у нас под ногами. Город любит Вас.

— Откуда вам знать? — осведомилась Маша, обдумывающая три совпадения в style moderne.

— Я говорил, — напомнил он. — Еще до того, как Кылына передала вам свою силу, я знал, вам суждено быть Киевицей. Я видел вас в кафе Семадени в 1884 году. За сто лет до того, как вы родились, стали хранительницей Великого Города, и получили возможность менять его Прошлое. Иными словами, вы были там до того, как вы там побывали. До того, как могли туда попасть. Вы были Киевицей до того, как стали ею! Это невозможно. Но, как и все невозможно периодически, все же случается. Это редкий феномен. И он называется «Вертум».

— «Вертум»…

— Слепые называют это иначе — рок, фатум, судьба.

— Да, я читала. «Вертум» — это то, чего не может не быть. — Маша мотнула головой, отгоняя ненужные мысли.

Идея о ее градо-избранничестве мыслительницу не заинтересовала.

«К+2 верт»!

«Верт» — это, конечно же, не вертолет. «Верт» — это «Вертум»!

Катя и две ее сестры — не могут не быть!

И хотя Ковалева по-прежнему не знала, куда не пойдет не разъясненный «БД» и кто не будет «вором» — ей показалась, разгадка, как Царская площадь, лежит у ее ног.

Кылына высчитала: к власти придут Трое!

Она знала это! Знала, что в Башне поселяться другие. Знала, ее родная дочь и наследница, сможет войти туда лишь потому, что мать заранее сломала закон. Она знала: «Когда в Город третий раз придут Трое…»

— Когда в Город третий раз придут Трое… Что будет тогда? — быстро спросила Маша у Демона.

Пророчество упоминалось при них множество раз, но никто никогда не открывал им, в чем оно состояло.

— Задайте этот вопрос Василисе Андреевне, — увернулся Демон. — Я не верю в это. Но Город говорит мне…

— Ничего он тебе не говорит, — прервала Киевица. — Он говорит мне! И если ты, пообещаешь, не выходить из себя, услышав фамилию…

— Булгаков?

— Я скажу то, чего не говорила. Не потому что… А потому, что ты начал кричать. Когда Акнир была в Башне, она обронила тетрадь. Записи ее матери. После этого Весы покачнулись! Именно после этого… Я пробовала растолковать текст, но он зашифрован. Но кое-что мне уже понятно. Вот он.

Маша изъяла из ридикюля скрученную в трубку тетрадь. Открыла страницу, отмеченную ниткой-закладкой с ключом на конце.

Ключ сорвался с привязи, упал на землю. Маша подобрала его, запихнула в карман.

— Видишь? Число 1 230 311 284 зачеркнуто, а 211 911 — обведено и приравнено к: «К+2 верт ААА не прольет…. БМ очень тревожно?» ААА — это Анна Андреевна Ахматова! БМ — Михаил Булгаков. Они не просто дорожные знаки! Они часть какой-то математической формулы!

Глава десятая, в которой в которой Маша встречает много знакомых лиц, при компрометирующих их обстоятельствах

Была Анна Ахматова в Киеве и 1 сентября 1911 года. Об этом тоже есть лаконичная запись: «В день убийства Столыпина в Киеве ехала на извозчике и больше получаса пропускала мимо сначала царский поезд, затем киевское дворянство на пути в театр».

«Анна Ахматова в Киеве» Евдокия Ольшанская

Солнце опустилось за гору.

Демон жадно листал тетрадь. Его пальцы ползали по длиннохвостым формулам, непроглядные, как черный оникс глаза, казались остановившимися.

— Может быть, БД, это ты? — сказала Маша.

— Только в том случае, если Кылына зашифровала меня матюком, — ответил Д. Киевицкий, — что, впрочем, тоже не исключено. Мы не слишком ладили с ней. Но, как вам известно, в своем роде она была истинным гением. — Он вернулся к началу конспекта. Перечел.

= 211911

К+2 верт

ААА не прольет, БД не пойдет, вор не будет, Ц остается, (БМ очень тревожно?)

— «БМ очень тревожно?», — сказала Маша. — Что это значит?

— Вы дадите мне эту тетрадку? Я хочу просмотреть… — Демон смотрел на неопровержимое: «ААА не прольет».

«Да-да, — мысленно закивала Киевица. — Аннушка таки пролила масло! И нечего было иронизировать надо мной».

— Дам, — посулила она, — если ты наконец скажешь мне правду. Почему ты выживал Анну из Киева? Почему нянчил Мишу? Какая связь между ними?

— Хорошо. — Киевицкий взглянул на тетрадь, прижал конспект Кылыны к груди, принимая решение. — Я вынужден был отослать ее прочь, потому, что они познакомились.

— Анна и Миша?

— Миша и Лира. Я не солгал, — то была мимолетная встреча. Но Лира увидела его. Он даже начал писать какие-то юморески…

— В пятом классе. А смерть его отца? — дернулась Маша.

— Нет, нет, его отец не был жертвой. Его смерть от неизлечимой болезни была дана для иного. Миша должен был стать врачом!

— Врачом? Венерологом? — концы Машиных губ опустились.

— Великим врачом, — с пафосом проскандировал Демон. — Величайшим! Он знал это всегда! Но писатели, художники, поэты — слепы, как все люди. Только проблески, редкие озарения. Благодаря им, так навязчиво часто в его творчестве появляется образ врача. Или гениального ученого. «Собачье сердце», «Роковые яйца», «Адам и Ева», «Иван Васильевич»... Даже его последний герой — Мастер, которого Воланд приводит в последний, посмертный приют, получает вопрос: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?»

— Гомункула? Постойте-постойте, — пошире разомкнула глаза поклонница «Мастера и Маргариты». — Если Булгаков был знаком с вами так близко, то, возможно, Фауста, Воланда?..

— Вы же были знакомы с Врубелем, и достаточно близко, — открестился от нелюбопытной ему литературно-людской темы ее собеседник. — И что в результате? Будучи знакомым со мной, он писал своего «Демона» с любимой женщины… Миша мог стать истинным Фаустом! Он ходил на оперу «Фауст» в Городской театр 41 раз. 41-ин! Его звало предназначение! Ведь Фауст, прежде всего, ученый, доктор. А Мефистофель только ведет его. Я склонил Мишу пойти в медицину. У него было великое будущее.

Маша напрягала глаза, — не веря.

Теперь не она, — а он, ее Демон, говорил о Булгакове, как истый фанат!

— А все закончилось Мефистофелем-Воландом, — с горечью завершил проводник.

— Он стал прекрасным писателем.

— Оставьте! — оскоблено отпрянул Демон. — Известно ли вам, Мария Владимировна, что в 1917 Булгаков пристрастился к морфию?

— Известно, — без энтузиазма признала она. — Но это лишь потому, что он заболел! А заболел он лишь потому, что отсасывал пленки трубкой у мальчика, больного дифтеритом!

— Вот вы и согласились со мной, — невесело улыбнулся БД (Булгаковский Демон???). — Он был фанатичным врачом, самоотверженным, готовым на все.

Студентка кивнула.

По воспоминаниям первой жены молодого врача, еще не успев получить диплом лекаря с отличием, двадцатипятилетний Булгаков заведовал целой больницей в Сычовском уезде. Работал до ночи, ночью, садился в сани и ехал на вызов, в пургу, в какое-нибудь глухое село. Оперировал, принимал роды, не жалуясь на беспросветность, не раздражаясь, когда больные досаждали ему.

Он любил свою работу.

— Но идея моего вопроса не в этом. А в том, что, став заядлым морфинистом, не способным прожить без укола и дня, он излечил себя сам! — сказал Мишин Демон. — Вы не знали об этом?

— Не-ет, — приняла отповедь Маша.

— Этот факт замалчивается вами, — как вся история с его морфинизмом! Слепые возвеличивают его, как писателя жалких романчиков о Сатане. И не видят величия! Осмыслите, Мария Владимировна, в 1918 году двадцатисемилетний врач самолично нашел средство от неизлечимого людского пристрастия, которое иные слепцы неспособны сыскать до сих пор! По сей день ваша наркомания неизлечима… Но Миша предал свой дар! Потому и умер от той же болезни, что его батюшка. Он умер оттого, что мог бы научится лечить! Его смерть была страшной. Его мучили боли в животе и в голове, столь сильные, что уже не поддавались воздействию препаратов. Он ослеп. Болезнь лишила его языка. Временами наступали периоды помутнения рассудка. Весь его организм был отравлен частицами мочи, это действовало на нервную систему и мозг…

— Не надо, — попросила Маша. — Я все поняла. Ты удалил Анну из Киева, чтобы Булгаков не стал писателем.

— Лира увидела другого хозяина. Рано ли, поздно, они бы пересеклись. Это чуть не случилось, в 11-ом году, на ваш Новый год. Но тогда я контролировал ситуацию.

«Новый год?

«Падал мелкий снег»», — подобралась Ковалева.

— Ясно.

Ясно ей было одно. Демон не сказал ей всей правды.

«Задницей чувствую!» — как присовокупила бы Чуб.

— Но, стань он не писателем, а врачом, — озвучила свое подозрительное непониманье она, — он бы стал человеческим врачом. А ты не выносишь слепых.

— Он изменил бы вас, — убежденно сказал Демон. — Он научил бы вас видеть.

— Видеть?

Не мучиться век за веком все теми же — «вечными» вопросами? Не разрушать построенное? Не убивать друг друга?..

Она не поверила.

Хотя и знала, из статьи в медицинском журнале, что «писателю Михаилу Булгакову принадлежат незаурядные клинические предвосхищения».

— Ты думаешь, он вылепил бы нового гомункула — искусственного человека? Как Преображенский, сделавший человека из пса?

— Не пытайте меня больше, — сказал Мишин Демон. — Нет смысла судачить о том, что только могло быть. Менять Прошлое позволено одним Киевицам. Или тем, кому Вы прикажите.

Он придавил ее взглядом.

— Нет, — после колких сомнений, отказалась от не прозвучавшего предложенья она. — Ты сам сказал, Лира не дарит человеку талант... Она помогает реализовать его истинный талант. Ты сам сказал, когда Миша и Лира повстречались, он начал писать. Разве не так?

— Как вам будет угодно. — Киевицкий отвернулся.

— Можно задать тебе вопрос?

— Вы постоянно задаете мне вопросы, не спрашивая моего позволения, — огрызнулся он зло.

— Ты никогда не жалел, что отказался от Анны?

— Ах вот вы о чем… Нет, — усмехнулся его профиль. — Те, кто Стоят по левую руку, не знают вашей слепой любви, и ваших бесконечных сожалений. Как тот несчастный, что ходит за вами.

— Какой несчастный?

— Вы не удостоили меня знакомства с ним.

— Я не поняла. Кто за мной ходит?

— Вы и впрямь слепы настолько? — Демон повернулся к ней.— Когда ж ты прозреешь? — Тыкнул он без раздражения, свойственного ему при поминании ее слепоты. — Я говорю о покойнике, стоящем за твоим правым плечом.

— О покойнике?

Недоумевая, Маша посмотрела через плечо.

— Ты видишь?

— Нет.

Серебряный палец рукояти щегольской трости нарисовал в воздухе пентаграмму…

И Маша увидела Мира.

— Ка-а-а-а! — раздалось за спиной.

Сжимая в лапах добычу, Демон-ворон летел прочь.

Но Маша не обернулась.

*****

— Это правда? — сказала она.

— Видимо, правда. — Мир Красавицкий опустил лоб. — Другого объяснения нет.

— Ты умер? Не может быть?

Маша думала, что потеряла способность говорить: «Этого не может быть». Ей казалось, она приняла: «В мире может быть все».

Но теперь не могла поверить.

Она коснулась его плеча.

Плечо было мягким — живым.

— Как ты попал сюда? В 1907? — Она не могла заставить себя повторить смертельный вопрос.

Вопрос казался абсурдным.

Мир не был привидением! Не был живым трупом!

— Я шел за тобой.

— И я не видела тебя?

Память вынула из кладовой недоуменный взгляд ведьмы Аллы, которой она указала на Мира.

Ведьма не видела, стоящего за ее правым плечом.

Память предоставила два необъяснимых приветственных кивка Демона-Прошлого, — он отвесил их Анне… и Мирославу.

Демон видел его!

Память достала крещатицкого приставалу — у него был такой вид, точно кто-то схватил его за шкирки.

— Ты оттащил того мужчину у старокивеской почты?

— Да.

— Ты оберегал меня? Но почему ты не сказал мне? Сразу…

— Я не знал, что я должен сказать.

— Ты не был уверен, что… мертв? — выговорила страшное слово она.

— Я не думал об этом, — с натугой сказал Красавицкий. — Я очнулся в больнице. Встал. Пошел искать тебя. Просто пошел. — Он смотрел перед собой.

— И где ты искал меня?

— Где мог. Я пошел в Башню, на Яр Валу. Но не мог попасть внутрь.

— Да, туда никто не может попасть. Кроме нас. И Акнир.

— Тогда я пошел к тебе домой. Я подумал, ты вернешься туда.

— Но, когда мы были с тобой в Прошлом, ты понял… — Маша покивала своей догадке, не ожидая подтверждения от Мира. — Ты понял, когда спасал Анну и Рику. Ты почувствовал, тебе не страшен медведь, тебе нечего бояться.

«Кроме одного, — что однажды ты прогонишь меня», — сказал ей Мир Красавицкий

«Я не брошу тебя, до тех пор, пока не смогу тебе помочь», — принесла она ему страшную клятву.

Не зная, что он мертв. И ему невозможно помочь — и в эту минуту она клянется не бросать его никогда!

Опустив голову, мертвый, такой странно живой Мир стоял на краю Михайловской-Владимирской горы, спускающейся к Царской площади, к «Европейской» гостинице...

…в ресторане которой Анна согласилась выйти замуж за Гумилева.

«Быть может за тем же самым столом, где сидели мы с Миром.

Она дала клятву по той же причине, что и я Мирославу. Она чувствовала себя виноватой, в том, что Гумилев чуть не погиб...

Но он погиб.

И Мир погиб.

И обе мы виноваты в их смерти».

— Поэтому там, в ресторане, ты предложил мне остаться жить в Прошлом. Там никто не знал, что ты умер. Если бы я осталась жить с тобой там, возможно, я б никогда не узнала… И считала б тебя нормальным.

— Я просто люблю тебя, — сказал он. — Не ищи других объяснений. Это объясняет все. Я просто хотел быть с тобой. Всегда.

«И будет.

Теперь он всегда будет со мной.

Ведь я обещала ему».

— Прости меня, Мир, — умоляюще прошептала Маша. — Но я, наверное, никогда… Ты знаешь, я люблю другого.

— Он умер! — Мир поднял глаза.

— Не хочу тебя обижать, — сказала она. — Но ты — тоже!

— Но я с тобой, — возразил Красавицкий. — Я, а не он. Потому что я люблю тебя.

У Маши свело желудок — стремительно и удушливо больно.

Если бы Врубель любил ее, он был бы с ней!

Это не приходило ей в голову… Она винила себя, Город, время, в котором они разминулись, его смерть.

Но смерть перестала быть оправданием.

Если бы Врубель любил ее, он был бы с нею — как Мир!

Мир любит ее…

— Присуха! — Маша испуганно приложила пальцы к губам. — Ты ж никогда меня не любил. Ты выпил приворотное зелье. Ты должен был разлюбить меня через тринадцать часов!

— Но не разлюбил.

— Потому что ты умер раньше! До того, как действие Присухи закончилось. И оно не может закончиться, потому что ты умер. И я виновата в твой смерти. И в том, что ты не можешь умереть.

— В том нет твоей вины, — сказал Мир мертвый. — Меня убила твоя подруга.

— Ты погиб из-за меня. Ты вытаскивал меня из-под Катиной машины. Я дала тебе выпить Присуху!

— Ты не знала, что ты даешь. Это знала твоя подруга, вторая. Она сварила эту дрянь.

— «Я не знала» — не оправдание! Ахматова тоже не знала, почему все рядом с ней — умирают. Демон не сказал ей. Даша не сказала мне. Но мы виновны… Это наша вина, Киевиц! И мы обязаны это исправить. Нужно освободить тебя как-то. От меня. Хотя бы теперь. Наверняка в Книге есть способ.

— Я так не думаю, — помедлив, сказал Красавицкий. — Это слишком похоже на вечность. Слишком похоже на крест.

«Крест…»

Маша повернула голову вправо, и молча пошла по прогулочной дорожке, убегающей на верхнюю террасу Владимирской.

Мир шел за ней — она знала это.

Поравнявший с верхней беседкой, Киевица подошла к обрыву.

Черная спина крестителя Руси еще не успела позеленеть.

На кресте еще не успели зажечься лампочки.

Вечерело.

Как-то вдруг горка стала почти пустой.

— «Древний город словно вымер, странен мой приезд…» — тихо сказала Маша.

…Над рекой своей Владимир

Поднял черный крест.

Путь мой жертвенный и славный

Здесь окончу я,

А со мной лишь ты, мне равный,

Да любовь моя.

— Ахматова? — спросил Красавицкий. — Она хотела умереть здесь?

— Где здесь? — отозвалась Ковалева.

— Откуда мне знать? В Киеве. Или на Владимирской горке. Она ж написала «путь мой жертвенный и славный здесь окончу я».

— «А со мной лишь ты, мне равный…»

Машин взгляд вцепился в фигуру Великого князя, под грозным крестом которого Аннушка объяснилась в любви своему Демону.

«и будет моею твоя дорога» -

«путь жертвенный и славный»

— слились в одно.

И завершились:

«сознаньем горделивым, что жертв своих не ведаешь числа».

— Жертва и слава. Приносишь жертву — получаешь славу. Это стихотворение тоже написано в Киеве. В 1914 году!!! — вскрикнула она.

— Ты имеешь в виду, что в этом году началась первая мировая война? — не уловил мысль Мирослав.

— Я имею в виду: через четыре года после замужества! Ахматова вышла замуж в 1910. В 1914 она уже прославилась на всю Россию, но… Бог мой, она не разлюбила его! Это ж все объясняет, все ее странные стихи.

— А в чем их странность? — задал нужный вопрос Красавицкий.

— Это известный факт, — ускорила темп Ковалева. — Так написано в статье! Ахматова постоянно признавалась в любви некому любимому. Гумилева это злило. Она была верной женой. Но каялась, что во сне изменяет ему с другим, — каялась, со слезами! А в стихах непрерывно писала о своих изменах, предательствах, муках. А читатели верили, что все, написанное в ее стихотворениях — правда. И гадали, про кого она пишет. Ей приписывали романы со всеми известными на тот момент петербургскими деятелями. А муж ходил по городу как ветвисторогий олень. Сам подумай, что еще можно подумать, когда солидная замужняя женщина заявляет «Может быть лучше, что я не стала, вашей женой» — это ж явно не мужу! 11-тый год, написано в Киеве. «Эта песня последней встречи» — сентябрь 11-го года, написано в Киеве. А мужу она посвящает стихи: «Пришли и сказали: «Умер твой брат» — тоже написано в Киеве. И брат ее таки умер, и муж тоже, — сказала Маша неважное, уже известное.

И замолчала, пытаясь поймать нечто, сказанное выше и показавшееся очень-очень важным.

— Выходит после замужества, она часто бывала в Киеве, — сказал Мир.

— Это понятно, — махнула Маша рукой. — Здесь остались жить ее мать и последняя из оставшихся в живых сестра Ия. Но она любила его… «И загадочных, древних ликов на меня поглядели очи», «Я спросила: «Чего ты хочешь?» Он сказал: «Жить с тобой в аду». Это ж о нем!! Она не знала, кто он, но она любила его! И выбрала его дорогу… Она таки стала ведьмой. В том смысле, что «ведьма» — происходит от «ведать», «знать». И она ведала, что творила! Она не предсказывала чужие смерти — она знала! Она поняла, что за вещь наша Лира. Или увидела... Как способны видеть одни писатели и поэты! Потому ей так понравилась Мишина икона. «Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами». Она повторила его ошибку. Он тоже попал в мышеловку из-за любви! Он написал Богородицу с ведьмы. Она поклялась в божьем храме, что будет любить…

— А я повторил ошибку их обоих.

— Прости, Мир, прости! — взмолилась Киевица. — Подожди чуть-чуть. Это важно. Есть что-то такое, что Демон мне не сказал. Не хочет говорить. Но я видела не последнюю их встречу. «Песня последней встречи» произошла позже — в 11-ом году. Демон сказал, он видел Анну в 11-ом году на Новый год. И еще этот «мелкий снег»…

Маша, потянулась к обитавшему в ее ридикюле журналу.

— Тут все расписано по датам!

Журнал «Ренессанс» открылся на нужном месте сам — он уже привык, что его владельцев не интересуют другие статьи.

Маша, щурясь, склонилась над белой страницей — вечер почти превратился в ночь.

— Так… «Зимой 1910-1911 Анна несколько раз ездила в Киев. 8.01 в Киеве создано одно из самых известных ее стихотворений «Сжала руки под темной вуалью». 30.01. — другое «Память о солнце в сердце слабеет…что это, тьма?». 9.11 в Киеве родилось едва ли не самое знаменитое стихотворение Анны Ахматовой «я на правую руку надела перчатку с левой руки».

— 9.11 — это уже сентябрь, — сказал Мирослав.

— Сентябрь. 9.11. — заворожено огласила Маша. — Вот оно! Дай мне ручку…быстро. Там, в сумке!

Захлопнув журнал, студентка перевернула его и написала на задней, девственно-чистой обложке:

9.11.

911

211911

— Это число обведено в тетради Кылыны! Но это не число. Это дата! Кылына почему-то не ставила точки, — вскричала она.

И вывела:

1.9.11.

— Но это не Новый год, — заметил Мир.

— Нет! Новый! В древности православные отмечали Новый год 1 сентября.

— А две первые цифры — 2 и 1?

— Это время! 21 час. Девять вечера. Но тогда второе, зачеркнутое число в конспекте Кылыны — тоже какая-то дата…

Машина ручка вновь бросилась в бой.

1230311284

1230 311284

12.30. 31.12.84.

Ковалева посмотрела на Мира остекленевшим взглядом:

— А что если это тот самый день, когда Ахматова нашла Лиру в Царском саду? Это был 84-ый или -5 год. Святки. Где-то между Рождеством и Новым годом. В тот день падал мелкий снег. И родители покупали детям подарки. Значит, Новый год еще не наступил. Значит, 12.84! А ты, случайно, не посмотрел на часы?

— Я нет, — сказал Мирослав. — Но журналист, у которого я выкрал записку, посмотрел. Он сказал «Нынче в час пополудни трамвай человека убил».

— А Анна нашла свою Лиру примерно за полчаса до того. В 12.30.! Все сходится! — крикнула Киевица. — Анна нашла Лиру, в канун Нового года — это событие зачеркнуто. А 1 сентября — на Новый год случилось нечто такое, что и перечеркнуло это событие… Ой, мамочки… Нет, мы с тобой все-таки отвратительные историки, Мир! — ошизело улыбнулась студентка четвертого курса. — 1 сентября 1911 года в киевском оперном театре был убит Петр Столыпин! Это же кошмарно известная дата! И в тот день Ахматова была в Киеве — это есть в статье. И Булгаков был — я читала, в тот день он гулял с невестой по Городу. Но главное в тот день здесь был «Ц» — царь! Николай 11! Он приехал в Киев на торжества, посвященные открытию памятника Александру 11 — на все той же Царской площади. И еще в тот самый день произошло что-то, из-за чего и загорелась наш красный огонь.

— Что?

— Я не знаю. — Машины щеки пылали. — Но это «что-то», что связало их всех! Аннушку, Мишу, царя и «К» — нашу Катю! Что-то, чего не может не быть. Я и представить не могу, что это может быть… Но у нас есть ключ к разгадке!

Ликуя, Маша Ковалева извлекла из кармана ключ, отмежевавшийся от конспекта Кылыны.

— А отчего этот ключ?

— Понятия не имею!

На ключе не было брелка с адресом.

Но вместо того, чтоб прийти в отчаяние по данному поводу, Киевица импульсивно сжала беспризорный ключ в кулаке и прочитала всевластную «Рать».

Едва заклятие отошло, Маша перестала слышать дома.

Но не успела она произнести и нескольких слов, прежнее проснулось в ней, заиграло в крови — душу охватил знакомый веселый и бесшабашный азарт.

«Я свободна!

Я могу все!

Я — Киевица!»

«Где ты? — позвала она, поднеся ключ к лицу. — Где ты? Отзовись!»

«Я здесь… здесь, моя Ясная Пани».

Дом, во плоти которого проживал замок от ключа, послушно ответил ей.

«Я здесь… здесь…»

— Идем! — уверенно провозгласила Ясная Пани. — Это как раз неподалеку от Оперного. Все сходится!

— Мы идет туда сейчас? — застопорил Мир.

— А почему, собственно, нет?

*****

Отозвавшийся на призыв дом № 12 по Фундуклеевской улице, благоговейно поцеловал Машину руку перилами, с кованной решеткой в стиле Модерн.

«Четвертое», — пронумеровала модерновые совпадения Маша.

Подъезд, как водится, был пустым и безжизненным.

Стоило Киевице сказать «1 сентября 1911 года. Час, который мне должно знать» — подъезд стал порталом вне времени, проходом между 7-ым и 11-ым годом. И завершить вневременной переход мог только ключ от двери.

Поднявшись на второй этаж, Ковалева бестрепетно открыла замок, толкнула дверь, прошлась по квартире…

«Я могу делать все, что хочу!»

— А к кому мы пришли? — озабоченно спросил Мирослав. — Здесь же кто-то живет.

Квартира была аккуратной и прибранной, — но всюду, куда ни глянь, «истоптанная» следами своих обитателей.

В кресле жил сложенный, кружевной женский зонтик, в вазе нежился букет осенних цветов.

Мир подошел к царившему на столе самовару, круглому, шарообразному, прикоснулся к его золотому боку.

— Маш, он еще горячий, — донес тревожную информацию спутник. — Здесь кто-то есть. Или он только что отсюда ушел.

Но Ковалеву эта новость ничуть не встревожила.

— Это час, который нам должно знать, — чванливо заявила она. — Значит, если мы столкнемся с хозяином, нам должно что-то узнать от него. Если не должно, — значит, не столкнемся.

— Ты уверенна?

— Раз я так сказала, значит, так и есть. — Маша открыла дверь платяного шкафа. — Черт с ним, с владельцем.

— С владелицей, — выправил Мир.

На столе лежали крупные серьги, с шести каратными изумрудами.

— Сама вижу! — Шкаф был заполнен женской одеждой.

Маша рванула на себя первое попавшееся платье.

— Что ты делаешь? — поразился Мир.

— На мне одежда 1906 года. Я ж больше не возвращалась домой, — пояснила она. — Мое платье и к 1907 не подходило, а к 1911 — и подавно. Раз уж я иду смотреть на царя, должна я что-то надеть! — Киевица подскочила, и ловко сбила с полки желтую фанерную картонку для шляп.

— Ты идешь смотреть на царя?

— А куда мне еще идти? — Разведчица Прошлого нацепила на голову широкополую полосатую шляпу. — Прогуляюсь по Фундуклеевской, по пути царского поезда в оперный театр. То есть сейчас он Городской театр... Что-нибудь да найду.

— Как ты на себя не похожа, — покачал головой Красавицкий. — Словно наглоталась чего-то.

— Это «Рать», — сухо объяснила ему Ковалева. — Но мне плевать. Лишь бы работала. Ты ж видишь, все один к одному. Даже дом стоит в нужном месте! Да еще и в стиле Модерн!

— А при чем тут модерн?

«Примите мои верноподданнейшие извинения, моя Ясная Пани, но мой долг повелевает мне сообщить вам, то, что мой долг не позволяет мне вам сообщить», — заговорил, замолчавший было модерновый дом № 12.

«Ну и молчи себе!» — отмахнулась от его противоречий она.

Мир задумчиво посмотрел на изумрудную серьгу великолепной работы — увесистый изумруд обвивала золотая оправа-змея, кусающая себя за кончик хвоста.

— А мне в чем идти? — хмуро спросил он.

— Мужской одежды тут нет. Так что оставайся в квартире, — отмахнулась Маша.

— Я не могу, — угрюмо сказал он. — Я не могу без тебя.

— Ну, как знаешь… — отмахнулась Маша в третий раз.

*****

Послушное второму заклятию, парадное дома вывело разведчицу Прошлого в сентябрь 1911 года — на запруженную праздничной, громкой толпой вечернюю Фундуклеевскую, устремленную к Городскому театру.

Действие «Рати» усилилось, и Маша совершенно равнодушно объяснила себе: это потому, что без заклятия она волновалась бы сейчас до безумия, и дабы победить Машино безумие, «Рати» пришлось увеличить воздействие.

В голове и душе стало странно — совершеннейшее бесстрашие делало все нереальным.

Киевица протискивалась сквозь толпу, нечувствительная к ответным толчкам. Расширенный «Ратью» взор фиксировал мир так четко и ярко, словно, взглянув на кого-нибудь или что-нибудь, взор заставлял мир замереть на секунду, дабы владелице было удобней рассмотреть каждую мелочь.

И, рыская воспаленными глазами, понятия не имея, что она ищет, Киевица пробивалась по Фундуклеевской вниз, не минуты не сомневаясь — она это найдет.

Потому не сильно и удивилась, когда взор ее остановил кадр: коляска извозчика, завязшая в густейшей толпе зевак, собравшихся поглазеть на венценосца и великих княжон.

И страдающая в коляске молодая, черноволосая, уже женщина — Аннушка. Уже — Анна Гумилева. Уже — Анна Ахматова.

Теперь, пять лет спустя после их, не звуковой, а видимой встречи, ее лицо — уже увековеченное Экстер и Модильяни, — не было размытым. Проявилось — точно верховный фотограф навел на ее черты резкость.

Лоб перечеркивала убежденная в своей правоте челка, профиль обрел горбоносую горделивость, взгляд потерял неуверенность. И все это вместе было смурым и совсем не смиренным.

С хамоватой непосредственностью Даши Чуб, Ковалева преодолела метраж отделявший ее от коляски и, ухватившись за поручни, брякнулась на сиденья рядом с мадам Гумилевой.

— Чудо, ей богу! — объявила она.

Сидящая отпрянула от бесцеремонной.

Губы и брови Анны зафиксировали гнев и испуг.

— Какое счастье, что я вас приметила, — застрекотала ретивая,

ничего не боящаяся Маша. — Вы, верно, и не помните меня, Анечка? Я — Мария Владимировна! Припоминаете, как мы с вами на Владимирской горке вашу брошку искали? — Стоп-взгляд Маши остановился на крохотной Лире, приколотой к лацкану пиджака Горенко-Гумилевой-Ахматовой. — Надо же, вот она! — ухмыльнулась Мария.

Аннушка рефлекторно прикрыла брошь.

Коротко вздохнула — без радости, но с облегчением.

— Да, конечно же, я вас помню. У меня невероятная память. Я даже помню, что уже говорила вам это. Вы и не изменились совсем. Мария Владимировна?

— Так точно, Мария Владимировна. Не трудно и позабыть. Сколько с тех пор воды утекло. А вы изменились, — сказала Киевица. — И замуж, вижу, вышли.

Анна приподняла правую руку.

Слегка выставив безымянный свой палец, посмотрела на, завладевшее им обручальное кольцо — посмотрела с тускловатым сомнением.

— Вышла. Год как…

По улице медленно полз царский поезд: кители, мундиры.

— Мы с мужем живем в Царском селе. Я к матери погостить приехала. И вот застряла тут. А у вас красивая шляпа, — без эмоционально похвалила мадам Гумилева. — В Париже такие носят. А в Киеве и не встретишь.

Маша постаралась припомнить, как выглядит шляпа на ее голове, — но не преуспела.

— Так и не любите наш Город, — скуповато улыбнулась она.

— Нет… Я его теперь совсем по иному вижу, — призналась поэтесса. — Я часто сюда приезжаю. Все по храмам хожу. В Михайловском вот была… Необычен, и не даром над тем обрывом поставлен. Это он меня не любит.

— Не Город не любит вас, Аннушка, — сказала Маша.

И остановилась, понимая, что сказала не то.

Еще мгновенье тому сдержанно-скучливый, взгляд Анны бросился к Марии Владимировне с такой силой, с такой яростной тоской, что один этот взгляд почти подтвердил теорию Маши.

А миг спустя, «почти» и вовсе растаяло.

— Вы ведь знакомы, — осознала мадам Гумилева. — Вы нас и познакомили с ним. Он вам говорил обо мне? — спросила с болью. — Как он? О-о-о-о…

Руки Анны, большие, но красивые, прекраснопалые, с силой обхватили Машины кисти.

Взгляд переметнулся, куда-то за Машино плечо.

И остановился.

Метрах в двадцати от них, в разношерстной, возбужденный близостью верховной власти толпе, поигрывая тростью, стоял Киевский Демон.

Он не смотрел на поезд, не смотрел на Аннушку.

Его профиль хмурился вправо.

И отследив направление, Маша вздрогнула всем существом, и ее потрясение не смогла сдержать даже «Рать».

Там, куда с такою тревогою смотрел Демон Анны, стояла женщина с золотыми волосами. С васильковыми глазами, с губами, похожими на не очерченные лепестки. И легкая вуаль, прикрывавшая ее волосы, глаза, губы, не могла помешать Маше узнать Киевицу Кылыну.

Мать Акнир, обвинившей их в убийстве матери!

Убитую.

Но еще живую, — полную сил, вершащую здесь неведомые дела.

«ААА не прольет, БД не пойдет, вор не будет, Ц остается».

На шее Кылыны висел кулон — изумруд в оправе золотой змеи, кусающей себя за хвост — родной брат сережек, найденных в квартире на Фундуклеевской.

В квартире Кылыны!

«Вот отчего дом не мог мне сказать, то, что должен. Он не мог наябедничать на одну Киевицу другой. Но в 1911 году должна быть своя Киевица! Где же она?»

Машин взор бросился к Демону. Но, ужасающе хмурясь, Киевицкий-Прошлого уже изучал левый фланг.

Там, спиною к царскому поезду, равнодушная к царям и придворным, стояла еще одна женщина.

С золотыми волосами. С васильковыми глазами. С губами, похожими на не очерченные лепестки. С изумрудным кулоном.

Другая Кылына!

Вторая!

Слегка повернув голову, Вторая неприкрыто прислушивалась к неслышимой Маше оживленной беседе, которую вели меж собой белокурый юноша в студенческой форме и юная девушка.

«Булгаков! Миша!

Он!

А это наверняка Тася Лаппа. Его невеста».

В первую секунду она, большеротая и большеглазая, показалась Маше страшно не красивой. Но во вторую, увидав несомненно влюбленный булгаковский взгляд, Маша сочла ее настоящей красавицей!

«Поженятся в апреле 1913 года. Обвенчаются в Подольской Добро-Николаевской церкви. Мать Булгакова будет против этого брака…»

— Мария Владимировна, вы знаете эту даму? — спросила Анна. — Ту, на которую он смотрит?

— Знаю, конечно. Это его невеста.

— Невеста?!

Маша покосилась на наперсницу по экипажу.

Анна давно оставила Машины руки. Развернувшись всем торсом, вцепившись в спинку коляску, мадам Гумилева испепеляла зрачками Кылыну.

— Ах, эта, — поняла Ковалева. — Нет, я говорила о том молодом человеке, с барышней. А это — не невеста…

— А кто? Она его?.. Нет, не надо. Не отвечайте! — Анна решительно отбросила взглядом золотоволосую даму, перекрутилась, села, как подобает, положила руки себе на колени.

— Она не стоит вашего любопытства, поверьте, — как могла, утешила Анну Мария Владимировна. — Господин Киевицкий ее не выносит.

Однако Машиного любопытства не мертвая Киевица Кылына стоила однозначно.

Две не мертвых Кылыны!

Ковалева наново пересчитала их взглядом — одна слева, одна справа, за спиною Булгакова.

«БМ очень тревожно?»

— Я не хочу знать. Ничего. Простите. Это пустое. — Анна опустила глаза. Выпрямила спину. Принялась натягивать перчатку на правую руку. И остановилась.

То была перчатка с левой руки!

— Мука какая, — раздасадованно проплакала Аннушка. — Боже, какая мука… Сил нет терпеть. Можно ли так людей терзать? Больше получаса стоим, — страдальчески вскликнула она. — А они все не проедут! Царь, дворяне… А мы… Я… — Она положила пальцы на горло.

Она задыхалась.

— Они заплатят за это, — сказал голос.

Анна и Маша дружно повернули головы вниз, и обнаружили там, вступившего с ними в беседу мужчину, прижатого толпой к бедру их коляски

— Премного вам благодарен, — церемонно сказал прижатый — молодой, темноволосый, очень бледный, во фраке. — Примите мою благодарность за то, что последние мои сомнения погубили. Вот и все, видимо.

Анна Гумилева-Ахматова насупилась, явно сочтя поведение фрачника непозволительным.

Маша же непроизвольно подалась к нему — его слова, тон, мертвецкая бледность, чернота его глаз, его слова подозрительно-таинственные и многозначительные, сами по себе заслуживали внимания. Но дело было не в них.

Буквально в двух шагах от прижатого, Киевица углядела новую даму.

Золотоволосую, васильковоглазую…

Третью!!!

— Как вас зовут? — быстро полюбопытствовала Мария Владимировна у человека во фраке.

— Дмитрий, — ответил тот и, полоснув Машу отчаянным взглядом, усмехнулся ей криво. — А фамилию завтра в газетах прочтете.

Но Маша уже знала его фамилию.

«АННУШКА ПРОЛИЛА МАСЛО!»

Голова загудела.

«Рать» — («Нельзя, наверное, применять ее два раза подряд!») — пытаясь справится с нахлынувшим Знанием, ударила Машу в солнечное сплетенье.

А потом произошло то, из-за чего заклятие, кажется, окончательно утратило силы, не сумев сдержать выплеснувшуюся из Маши истерику:

— О Боже! Боже! — запричитала она.

В тысячеголовой толпе Мария Владимировна увидела неповторимое, редкое, изумительно красивое лицо, — и, выстроенную «Ратью» плотину бесстрастия прорвало.

— Катя! — заорала Маша. — Катя! Катя…

Она соскочила с коляски.

— Царь!!! — крикнул кто-то. — Царь, батюшка…Вон он!

По Фундуклеевской ехал царь.

Его лицо было пустым, отчужденным. Рядом с ним сидели две великих княжны.

Толпа накатила на Машу.

Сплющила, смяла, поволокла. Ковалева закатила глаза, проваливаясь во мрак. Небо над ней закружилось. А потом кто-то обхватил ее сзади, отбирая у всесильных объятий толпы, и она покорно и равнодушно обмякла, уступая ему свою жизнь и этот бой. Ее тело не понимало уже ничего, лишь слепо отмечало: теперь кто-то тащит его не хаотично, а упрямо и целенаправленно…

К спасению.

«Мир, — подумала она. — Это Мир».

Глава одиннадцатая, в которой трамваи ведут себя неприлично

Многие думают, и я в том числе, что если бы не было преступления 1 сентября, не было бы, вероятно, и мировой войны и не было бы и революции с ее ужасными последствиями. Столыпину приписывают многократно повторенное им утверждение: «Только война может погубить Россию». Если с этим согласится, то убийство Столыпина имело не только всероссийское, но и мировое значение.

Академик Г. Е. Рейн «Из пережитого. 1907-1918»

— Где ты была? Даша объясняла, но я не поняла.

Катя стояла посреди круглой комнаты Башни, с банкой Машиного сухого варенья в руках.

Банка была наполовину пуста, поскольку в другой Катиной руке была ложка.

— Очень вкусно, — одобрительно облизнулась Дображанская. — Где ты это купила? Никогда ничего вкуснее не ела!

— В Прошлом, — ответила Маша. — Я была в Прошлом, и купила в Прошлом варенье. Его сейчас не выпускают.

— Ты туда уже за продуктами бегаешь? — весело фыркнула Землепотрясная Чуб. — Хороша!

— Это вместо того, чтобы к экзамену готовится! — по-матерински отчитала студентку Катя. — Мы ж специально освободили тебе целые сутки.

— Разве нам сейчас до экзаменов? — удивилась та. — Я была в 1911 году. Я нашла там… Я нашла…

«Рать», передозированная неуемной разведчицей Прошлого, обернулась отвратительной глухой тошнотой и давящей болью в затылке.

Но занявшее ее место Великое Знание могло поспорить с ней силой.

— Нашла? — Катерина оторвалась от гастрономических утех. — Ты искала свои корни в Прошлом? Разумно. Ты нашла там бабушку-ведьму?

— Нет.

— Тогда танцуй! — выпятилась на первый план Даша Чуб. — У нас земплепотрясные новости!

— К тебе голос вернулся? — искренне обрадовалась Маша.

— Нет. Но мы спасены!

— Весы выпрямились?!!! — поверила Ковалева.

К сожалению, нет — она убедилась в том сразу.

Хотя, безусловно, показатель равновесия в руках Киевицы Марины стал еще немного ровней.

«Я права! Они показывают мне… Но, как это сделать? Как убедить Катю с Дашей?»

— Катя нашла бабушку-ведьму! — отвлекла ее Чуб.

— Прапрабабушку, — поправила Катя. — Предположительно ведьму.

Дображанская медленно облизала варенье с ложки.

Ее новость явно не произвела на студентку-гуляку должного впечатления.

— Можно подробней? — сказала та сухо и вежливо.

— Я звонила Василисе Андреевне. — Оценив нежеланье студентки радоваться, прежде времени — весьма положительно, «предположительно ведьма» перешла к важным подробностям: — Есть ряд обнадеживающих фактов. Всех женщин в нашем роду обзывали ведьмами. Мужчины липли к ним как мухи. Хотя они были некрасивыми…

— Некрасивыми? — не могла не усомниться Маша.

— Просто уродливыми! Я в нашем роду — белая ворона. Это еще один факт. Но Василиса сказала: успех у мужчин — не доказательство. Многие в нашем роду гибли из-за несчастных случаев. Василиса сказала: и это не доказательство, — проклятие можно наслать и на род слепых. И открытка на станцию Ворожба, где жила моя прапрабабушка Анна — не доказательство. Точнее — доказательство косвенное. Ворожба названа так не случайно — там в XIX веке поселилось несколько ведемских семей… И все это взятое вместе — выглядит обнадеживающе. Но главное — камея!

— Маша, сейчас ты упадешь!! — предупредила Землепотрясная Даша, почти минуту страдавшая от недостачи внимания к своей звездной персоне.

Но Демон запугал ее основательно. В контексте «Неужто вы думаете, что, победив, Акнир оставит Трех в живых?» — нелюбимая Катя, временно стала спасительницей, а утерянный голос был временно провозглашен проблемой второй.

Даша соскочила с дивана, желая посмотреть, как Маша будет падать.

Катя подошла к тонконогому бюро — постаменту книги Киевиц, — и взяла, помещенную ею рядом с символом власти, находку.

— Василиса сказала: это уже не косвенное доказательство. Это улика! — горделиво улыбнулась «предположительно ведьма». — Не зря я тысячу баксов тетке за нее отдала! Тетя Тата точно в меня пошла, сразу смекнула, и заломила цену.

— И что в ней такого? — серьезно спросила Маша.

— А ты на Катю в профиль взгляни! — предложила ей Чуб.

Катя старательно повернулась указанным местом.

Маша последовала прозвучавшему совету, и заморгала, измученными «Ратью» глазами.

— Брошке сто лет! — вставила свои пять копеек неугомонная Даша.

Но, женский профиль, вырезанный на пожелтевшей кости, был точною копией тридцатипятилетнего профиля Екатерины Дображанской. Профиля, похожего на врезающуюся в память печать. Незабываемого. Неповторимого.

— Это брошь моей прапрабабки! — Катерина подняла прислоненный к книжным полкам фото-портрет в траурной раме, демонстрируя Маше снимок дамы с камеей. — За портрет еще триста долларов, — сказала она.

— Какая некрасивая, — высказалась женская часть Ковалевой. — И все же вы чем-то похожи… А что Вася сказала по этому поводу?

«Что бы она ни сказала, — это чушь, в сравнении с тетрадью Кылыны!» — закричало внутри.

— Сказала, что мы не должны терять ни секунды, и раскопать всю историю фамильной камеи. Сказала, что, скорее всего, прапрабабкина брошь часть какого-то сложного ритуала. Ты сказала, что была в Прошлом? Ты правильно мыслишь! Мне нужно туда.

— Я была там, — напомнила Маша. — В 1911 году. 1 сентября.

Знание вырывалось из нее. И Маша сдерживала его, как могла, зная и то, что подсунуть ее Знание двум другим Киевицам будет очень и очень непросто.

Почти невозможно!

«Но я видела «Вертум»! У меня все получиться! Я ж видела Катю…»

— И два часа назад я встретила там тебя, — сдержанно довела до сведения «К+2 верт» разведчица Прошлого.

— Меня? — несдержанно вскрикнула Катя.

— Тебя, царя Николая 11, Анну Ахматову, Булгакова…

— Царя? — недоверчиво повторила Екатерина Михайловна.

— Булгакова? — проклюнулась Чуб. — Того самого? Твоего? Что, правда, живого Булгакова? Ну теперь мне все ясно… Ясно каким вареньем тебе там намазано! Вот чего ты там день проторчала. Странно во-още, что обратно вернулась.

— Как раз наоборот, — сказала Катя. — Не ясно ничего. Ты плохо выглядишь, — присмотрелась она. — Глаза красные и сосуды полопались. Ты как себя чувствуешь?

— Плохо, — нехотя созналась разведчица. — У меня передозировка.

— Передозировка? — возбудилась Землепотрясная. — Ты в Прошлом дурь принимала? Опиум какой-нибудь? Или морфий? Ну да, Булгаков же был морфинист. Ты с ним вместе кололась? — пришла в экстаз Чуб.

— Я прочла «Рать», против страха. Иначе б я не смогла… — Машу затрясло от озноба.

Остатки «Рати» терзали затылок. Ее мутило.

Знание плакало и рвалось наружу — оно было слишком большим для одной!

— Так, Маша, — распорядилась Дображанская, — давай-ка присядь, и постарайся объяснить все по порядку. При чем здесь Ахматова? При чем тут царь?! При чем здесь я?

— При том, — потеряла терпенье Маша, — что я видела там Кылыну! Живую Кылыну!

— Кылыну?! — взвизгнули Катя и Даша одновременно.

— Так она не умерла? — испугалась Чуб.

— Нет, она умерла — шесть дней назад. — (Маша понимала, что с каждым словом, ее понимают все меньше!) — Но она жива. Я видела ее в 1911 году. А то, что было, остается навсегда. И, побывав в Прошлом, до своей смерти, Кылына осталась там живой. Навсегда!

— И что из этого следует? — тихо спросила Катя.

— Смотрите! — Студентка рванула с полки первую попавшуюся книгу, выявившуюся историей Древней Руси. — Эта история уже существует! — открыла она главу. Провела пальцем по строчке:

До XIII в. Древнерусское государство было единым и управлялось великим киевским князем

Подхватила ручку с бюро и быстро внесла правки от руки:

До XIII в. Древнерусское государство было единым и управлялось великим киевским князем

— А мы приходим туда, и вносим свои поправки. Вы понимаете? И они тоже остаются там навсегда, как на этой странице!

— Любопытно. — Катерина обхватила рукой подбородок.

Даша принялась чесать нос.

— Но самое любопытное не это. А то, что я видела там трех Кылын! Целых трех! — прокричала Маша.

— В каком смысле? — Даша зажала нос двумя пальцами.

Дображанская обхватила пальцами правой руки не только подбородок, но и обе щеки.

— Я тоже поняла не сразу, — ободрила их разведчица Прошлого. — А потом до меня дошло… Это значит, что Кылына ходила в 1 сентября 1911 года три раза подряд!

Пролистнув пару страниц, в поисках картинки, Маша отыскала иллюстрацию, изображавшую древний Киев, и кособоко нарисовала поверх рисунка три схематичных человеческих фигуры.

— Вы видите? Видите? Раз пошла, два пошла, три… Приходя в один и тот же день и час три раза подряд, ты меняешь его три раза! И это измененье — ты сам, твое присутствие там! И все эти три присутствия тоже остаются там навсегда. Кылына страшно рисковала. Ведь встречаться в Прошлом с самим собой запрещено. Но этот час, день и год — 1 сентября 1911-го были невероятно важны для нее. А теперь глядите!

Она выхватила из ридикюля тетрадь, уже отобранную у Демона.

Распахнула.

— Киевицкий прав. Кылына была истинным гением! Он читал этот конспект. Он сказал тоже, что поняла и я. Кылына вычислила формулу времени! Формулу Бога!

— Так ты встречалась с Яном! — выдала Даша, впечатленная Демоном втрое больше, чем Богом.

— А я тут при чем? — сказала Катя, не впечатленная божественной формулой — никак не объяснившей ей ни ее присутствие в 1911 году, ни тайну камеи прапрабабушки-ведьмы.

— Знаете, — вздохнула Маша, — давайте, я лучше, действительно, расскажу все по порядку.

*****

Но изложить свои приключения по порядку разведчице Прошлого не удалось.

Первый раз ее перебила взбелененная Даша.

— Как это выжил? — отреагировала она на появление из небытия Мира Красавицкого. — Этот урод выжил? И ты пошла с ним? Он же убийца! Он людей убивал. Он и нас убить хотел. Ты забыла?!

Забыла. Совершенно.

Убитый Мир настолько не походил на Мира-убийцу, что в первый миг заявление Чуб попросту показалось Маше абсурдным.

— Он не выжил, — вынужденно отступила от упорядоченного рассказа она. — Он умер. Но он не может умереть до конца. Не может без меня. Совсем.

— Так он — привидение? — немного угомонилась Землепотрясная Даша.

— Он не очень похож на привидение, — призналась Маша (принимая решение не признаваться, что привидение Мира в данный момент находится здесь, за ее правым плечом). — Но, кем бы он ни был при жизни, умерев, он изменился. И в его смерти, и в бессмертии, виноваты мы — Трое. Мы обязаны помочь ему. Хотя бы потому, что он помог мне. Именно Мир сказал, раз Весы покачнулись…

Второй раз Машу перебила Даша — недоуменная:

— Ты увидела живого Булгакова и сбежала?! Даже не сказала с ним пару слов? — Чуб сделала потрясенно-возмущенное лицо и непонимающе покачала головой. — Демон тебе: «Знакомься, это Булгаков», а ты, ноги в руки и бежишь с Владимирской горки? Ненормальная! Не понимаю!! Если бы я так любила Булгакова, я бы от него во-още не отлипла.

Третий раз Машу перебила Даша — довольная:

— Марина считала амазонки от ведьм? Землепотрясно! Ну, Марина, — развернулась она к висевшей над их камином средневековой фреске, — я тебя уважаю! Помните? Я вам так и сказала! Потому что так и должно было быть! Украинки всегда были склонны к матриархату. Ну как в том анекдоте: «Женился узбек на украинке…»[5]

Четвертый раз Машу перебила Даша — влюбленная:

— Ахматова влюбилась в нашего Демона? А он, что? Ну, конечно, — не дала вопрошающая Маше мига втиснуть ответ. — Она ж — знаменитость! — заревновала певица в одночасье и мужчину, и славу. — Первая поэтесса России! Сперла нашу Лиру и сразу прославилась. Вы во-още в курсе все, отчего она стала первой? Оттого, что первая стала писать «о своем, о женском»! До нее бабы не писали о своих переживаниях так — напрямую. А тут, вслед за ней, все застрочили «он меня не любит, он меня погубит». Типичное действие нашей Лиры! Силы амазонок. Женская поэзия стала сильнее мужской. Из-за Ахматовских бабских стихов все точно с ума посходили. Потому муж ее так и бесился, он же типа, поэт, мужчина, пишет серьезные вещи…

Пятый раз — Даша! Ревнивая:

— Ян пошел с тобой гулять?

— Не гулять, а в Прошлое, — быстро внесла правку Маша. — И не Ян. Мой Ден.

— Один хрен! Со мной он трех слов не сказал. Выходит, с тобой он общается, а со мной нет? Чем ты лучше? Можешь мне объяснить? — По примеру анекдотичной «украинки», Чуб грозно уперла руки в бока.

— Даш, он ненавидит меня точно так же, — обелилась Маша. — Я просто случайно, совершенно случайно приперла его к стенке.

— Приперла? К какой еще стенке? Ты к нему приставала? Или ты падала и к нему прислонилась?

— Я сейчас все объясню…

Седьмой раз Машу перебила Катя.

Но только потому, что, очумевшая от приступа поджелудочной ревности, Даша перебила Машу в шестой раз:

— Ян готов пойти под Суд вместо тебя? Он так и сказал? — заорала отвергнутая Землепотрясная.

— Не вместо меня. Вместо нас Троих, — сплутовала Маша (не сказавшая ни слова на тему «Город выбрал Вас. Только вас»).

Но Даше Чуб уже было «по фиг, где у тебя тюбетейка»!

— Теперь мне все ясно! Он в тебя влюблен!

— Влюблен? — осела Ковалева. — Он терпеть меня не может.

— Это первый признак — влюблен! А ты, Машенька, прости, не такая и тютя, чтоб это не понять. Мужик готов идти в Суд вместо тебя, а ты мне пургу гонишь. А сама парня у меня увела! Я-то думаю, чего он ко мне охладел? Чего он одной тебе сказал, где его искать? Что, Врубель уже по боку? Сначала Мир по боку, потом Врубель. Быстро ты оперилась! Подруга тоже по боку… У меня голос пропал. А ты меня бросила, бросила! И поскакала парня моего отбивать!

«Как она похожа на мою маму», — подумала Маша, пасуя перед землепотрясным напором.

Точна так же, она всегда обмирала пред матерью.

— А ну прекрати истерить! — прикрикнула Катерина, и без того протерпевшая Дашин крик подозрительно долго. — Что за разборки? — сбавила голос она, проклиная идиотку-певицу, но понимая: сора, способная расколоть их Троих — им сейчас ни к чему.

А потому:

— Вини не ее, а себя, — хитромудро вывела старшая из Трех Киевиц. — Кто, собственно, мешал тебе отправиться в Прошлое с Машей? Бродили бы там с твоим Демоном вместе. Ты ж сама пожертвовала этой возможностью. Воскрешать голос тебе казалось важней. Вот вам и теория жертвы! Чем пожертвуешь, то и пожнешь.

— Думаешь? Думаешь, он на меня из-за голоса?.. — Чуб почесала нос, поминая: «своего ума не вставишь... и все же попробую вам его одолжить… забудьте про голос».

Выходило, что из-за голоса.

Из-за того, что она думала про голос, а не про Город, в то время как Маша…

Дашин нос зачесался еще сильней.

Мысленно Катя стукнула Чуб по этому самому носу и, повернулась к разведчице:

— Отличная новость. Я правильно поняла? Достаточно нам заявить, Демон нарушил Запрет, Суд гарантированно переносят. И нет проблем!

— Достаточно выйти на Старокиевскую гору и прокричать «Призываю Суд на Стоящего по левую руку», — сказала разведчица.

— Не надо на него призывать!

За тридцать секунд Даша успела представить, все, что сказал бы Демон не Маше, а ей, кабы она не упустила такую возможность.

И теперь не хотела упускать Демона!

— Я тоже не хочу его обвинять, — устало согласилась студентка.

— Я тоже, — примирительно согласилась Катя с ними двумя. — До сих пор нам от него была одна польза. Я даже не понимаю, почему открывать правду слепым — такое уж преступление? Можно подумать люди не знают про ведьм.

— Люди знают про ведьм… — Маша дотронулась до своего лба. Лоб был мокрым, в испарине. Глаза болели. Смотреть на мир было больно.

Но Знание, которое Маше все никак не давали сказать, разрывало сильнее, чем «Рать».

— Но у людей нет наших знаний. Знание — вот что отличает ведьм от слепых. Само слово ведьма — происходит от «ведать». Слово «ответ» — родилось из словосочетанья «от вед». То есть «от ведьм», которые знают все. И мы не хотим делиться нашими знаниями. Таков закон нашего мира.

— Что ж, тем лучше, — кивнула Катя. — В крайнем случае…

— Только не надо делать из Яна крайнего! — взбесилась Землепотрясная. — У нас есть твои ведьмацкие корни. Это верняк! Маша видела тебя в Прошлом. Я, правда, так и не въехала, чего это значит…

— Я тоже. — Катя выжидательно посмотрела на Ковалеву.

«Я — ведьма».

Она была ведьмой — впервые Маша знала то, что помимо нее, знает один только Бог.

И ее Знание было ответом на мольбы миллионов слепых.

— Это значит, — сказала она, — что вы поверите мне. Вы послушаетесь меня и согласитесь… Город зажег нам красный огонь, и указал на Лиру. Лиру нашла Анна Ахматова. Но дело не в поэзии Анны и даже не в Лире. Демон все подтвердил. Но я и сама догадалась. Кылына же не шифром писала. Просто делала сокращения для удобства. «ААА не прольет, БД не пойдет, вор не будет, Ц остается». Вор — это Великая Октябрьская революция! БД — Дмитрий Богров — убийца Столыпина. Если 1 сентября 1911 года Богров «не пойдет» убивать Столыпина в оперный театр, революции не будет. Царь останется. Кылына вычислила, как отменить революцию!

*****

— Демон сказал, она долго вычисляла. Очень долго. Он расшифровал не только сокращения, но и математическую часть. Там все учтено! Все, что должно произойти или не произойти, чтоб ее не было!

Тайное Знание наконец вырвалось из Ковалевой, и остановить его силу больше не мог никто.

— Кылына просчитала даже вариант спасения «Титаника», потому что если корабль не утонет, некий Герберт… Неважно, у нее не сошлось. Она просчитала даже вариант убийства царя — последнего, Николая 11.

— Так царя же и так убили, — заметила Катя.

— Большевики расстреляли царскую семью тихо и тайно! А Кылына напротив — просчитала очень жестокое публичное убийство царя, которое настроит народ против революционеров, и пойдет, как бы откат… Она проделала адский труд. И в результате высчитала — убийство Столыпина!

— Так его же и так убили. Публично, — полувопросительно уточнила Катя.

— А кто такой Столыпин? — с любопытством ляпнула Чуб. — Тот, который у Маяковского?

— Тот-тот. Премьер-министр Николая 11. — Екатерина Дображанская была образованной дамой.

— О! Он — не просто премьер, — воспела Столыпина Маша. — Он — реформатор! Он буквально возродил страну, после революции 1905 года. Он задавил революционеров. Он проводил земельную реформу. Он раздавал землю крестьянам! И большевики всерьез обсуждали на конференции, что, если земельная реформа Столыпина пройдет успешно, и все благополучно получат землю в частную собственность, сделать новую революцию будет невозможно... Столыпин собирался провести реформы и для рабочих! И для евреев. Будь он жив, он бы не позволил стране так бездарно ввязаться во вторую мировую войну! Если б не он, вторая мировая началась бы еще в 1908…[6] Но Столыпин считал, развязать войну, означает, — развязать силы революции! И правильно считал! Так и вышло, когда его не стало. Он говорил: «Дайте государству двадцать лет покоя, и вы не узнаете его». Он говорил: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!». Пять лет он был вторым человеком империи после царя. Он был сильною, властною личностью. Он делал не карьеру, а дело. Когда я сдавала экзамен, я сказала: «Проблема Столыпина в том, что у него просто не было времени на тактичность». Поэтому его все ненавидели — и левые, и правые, и кадеты, министры, революционеры, Распутин…

— Это нормально, — сказала знающая выпускница Глиэра. — Чем круче звезда, тем сильнее ее ненавидят. Вон Мадонну сколько людей ненавидит.

— На Столыпина было восемнадцать покушений. Революционеры взорвали его дачу на Аптекарском острове. И он знал, что его могут убить в любую секунду. Но не боялся! Он писал… — историчка закатила глаза и продемонстрировала великолепие памяти. — «Каждое утро, когда я просыпаюсь, и творю молитву, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти, как расплата за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы, наконец, удастся…» Когда в Киеве, вскрыли его завещание, — присоединила она, — выяснилось, Столыпин заранее отдал распоряжение: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют». Потому он похоронен у нас, в Киево-Печерской Лавре. А на Крещатике, возле Думы, ему поставили памятник. А после революции, памятник свергли…

— Так кто его в итоге убил? Министры или кадеты? — спросила Чуб.

— Какой-то революционер выстрелил в него в нашем оперном театре, — ответила Катя.

— О, он не революционер! — опровергла студентка. — Митя Богров — одна из неразгаданных загадок истории! Он сотрудничал одновременно с революционерами и с царской охранкой. И кто заказал ему убийство, так навсегда и осталось тайной. А на суде, когда ему зачли смертный приговор, он сказал: «Мне совершенно все равно, съем ли я еще две тысячи котлет в своей жизни или не съем». Я его слова навсегда запомнила, когда мы этот раздел проходили.

— То есть, он был сумасшедший, — резюмировала Катерина. И спросила (сугубо из вежливости). — Так, что Столыпина нужно убить как-то по-другому?

— Нет, — эмоционально-истерично резанула воздух рукою разведчица. — Нужно, чтобы он остался жив! И тогда не будет первой мировой! И Великой Октябрьской!! И великой отечественной тоже!!!

— Гитлер-то куда денется? — Катя не понимала захлебывающийся Машин восторг — не понимала его все бесповоротней.

Но искренне пыталась понять.

— Не знаю, — сказала разведчица, — там сложные расчеты. Но, и без них, как историк я могу вам сказать: Гитлер никогда б не стал Гитлером, если б не было Ленина, Сталина и СССР. Хотя бы потому, что весь цивилизованный мир дал антикоммунисту Гитлеру стать, тем, кем он стал, только потому, что ненавидел коммунистов еще больше, чем Гитлера и надеялся, он-то нас и раздавит! Это я так, очень поверхностно. У Кылыны все тоньше! Вы представляете, что это такое досчитать до 41-го года, учитывая все-все-все обстоятельства, которые могли повлиять на исторический ход? Это Кылына была настоящий Эйнштейн! Иначе б она не вычислила формулу Бога!

— А в чем заключается эта формула? — таки заинтересовалась Дображанская.

— В том, что жизнь состоит из бесконечных причинно-следственных связей. И неразгаданный убийца Столыпина — лучший тому пример. Его брат, Владимир Богров, приятель Ленина, не зря предлагал поставить на месте снесенного памятника премьеру Столыпину, памятник его убийце. По сути, всю революцию сделал один Митя Богров. Одним единственным выстрелом в киевском оперном театре он убил пятьдесят миллионов!

— Пятьдесят миллионов? Разве в наш оперный помещается пятьдесят миллионов? — вытаращила глаза Даша Чуб. — Не-е… — дернула себя за нос она. — Пятьдесят миллионов это ж больше, чем население всей Украины.

— Вы не знали? — возликовала Маша. — Историки давно подсчитали: пятьдесят миллионов — столько людей погибло со времен Великой Октябрьской, с учетом гражданской войны, репрессий, расстрелов, голода 33-го года… И это только официальные данные, без учета второй мировой. На самом деле их погибло больше. Но если бы Столыпин выжил, и революции не было, никто б из них не погиб! Однако его убийца Богров — не причина! Он следствие! Причиной была Анна!

— Наша Ахматова? — заинтересовалась и Даша.

— Почему? — Катя автоматом надела очки. Не смотря на простые стекла, в них Дображанская чувствовала себя умнее и собраннее.

— Потому что Аннушка пролила масло! — вскричала Маша.

Боль в голове исчезла. Тошнота отступила.

Внутри ликовало.

Маша Ковалева переживала свой звездный час, она явственно чувствовала это сейчас!

Хотя две ее слушательницы чувствовали себя то ли невежественными идиотками, то ли свидетельницами буйного помешательства на исторической почве.

Причем, Катя склонялась к первой версии:

— Масло? Это как у Булгакова?

А Даша — ко второй:

— Так я и знала, что все Булгаковым кончится! — распотешилась Чуб, объяснив Машин кричащий азарт очередным приступом булгакомании. — Как только ты сказала, «я видела живого Булгакова»…

— Его не нужно видеть! — отпарировала Маша. — Его нужно читать! Помните, с чего начинается «Мастер и Маргарита»?

— Конечно, — подтвердила наличие интеллигентского воспитания Даша. — На Патриарших прудах появляется Дьявол.

— Он приезжает в Москву. Встречает Бездомного и Берлиоза! Те говорят ему, что они не верят ни в Бога, ни в Дьявола, что человек сам управляет своей жизнью. А Воланд отвечает Берлиозу: это не так, потому что Аннушка уже купила масло, и не только купила, но и пролила. И я сама это видела! Своими глазами!

— Как Воланд сказал Берлиозу? — Катя нервно тряхнула рукой.

В руке поселилось желание прикоснутся к Машиному лбу, и проверить: не бредит ли та, в следствии высокой температуры, вызванной передозировкой заклятия.

Катя знала на собственном опыте, передозировав колдовство, ты полностью теряешь ощущение «я», становясь чистой, бездумной силой, крушащей вокруг все и вся.

— Я видела, как Анна сказала Богрову. Она сказала при нем ничего не значащую фразу. Такую же тривиальную, не важную, как разбитая бутылка подсолнечного масла. Она злилась, что не может проехать, что Демон смотрит не на нее, что надела перчатку не на ту руку.

— «Я на правую руку надела перчатку с левой руки», — края Дашиной улыбки зашевелились.

По опыту, она знала: стоит подруге произнести «Миша Булгаков», Маша, без всякого колдовства, превращается в бездумный восторг, воспевающий вокруг все и вся.

— Но Богров истолковал это по-своему. И ответил: «Примите мою благодарность за то, что последние мои сомнения погубили. Вот и все, видимо». А потом пошел и убил Столыпина!

— Так он сомневался, убивать ему или не убивать? — предприняла Катя еще одну попытку понять.

— Да. Да! Но, поскользнулся на случайном масле, и убил! И вся страна, как Берлиоз попала под трамвай! Потому что все люди, как Берлиоз, вдруг возомнили, что они сами управляют своей жизнью. Что они могут все! Что ни Дьявола, ни Бога не существует! И убийца пятьдесяти миллионов советская власть, — вагоновожатая, женщина-комсомолка, которая вроде бы и не может убить! Львиная доля этих миллионов погибли, потому что думали: их власть не может убить! Вот что зашифровал Булгаков в своем романе!

— А что тут шифровать? — сказала Чуб. — Про советскую власть все и так всё знают.

— Но, самое интересное, — Ковалева сделала красивую паузу, — Берлиоз в романе Булгакова тоже из Киева!

— Разве? — Катя сняла очки (не помогали!).

— Там фигурирует его киевский дядя. «Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?» — последнее, что говорит Воланд Берлиозу перед смертью. То, что закончилось смертью пятьдесяти миллионов — пришло из Киева! Революция пришла в мир из Киева! Из Столицы Ведьм. Как и трамвай… Ведь первый в России трамвай тоже пошел в Киеве. Если бы Дмитрий Богров не убил Столыпина в киевском театре, никакой революции не было б!

— И Булгаков знал это? — спросила Катя.

— Не могу утверждать, — честно сказала Маша. — Но он был там, как и я. Я не знаю, знал ли он или видел!.. Но он был великий писатель, — оспорила она утверждение отсутствующего и задевшего ее Демона Миши. — А писатели и поэты угадывают в своих произведениях то, что не способны знать слепые и смертные. Спроси хоть у Даши.

— Спроси-спроси! — менторски молвила Чуб. — И я отвечу. Про Булгакова ты сама придумала. Революция-трамвай — притянуто за уши. Прости, Маша…

С тем же успехом Землепотрясная могла просить остановиться мчащийся на всех парах электромотор.

— Смотри! — возгласила Ковалева, поднимая над собой, как знамя конспект Кылыны. — «ААА не прольет»! Кылына сама пользовалась метафорой Михал Афанасьевича: «Аннушка не прольет». Не исключено, именно благодаря роману Булгакова она и вычислила что это за масло, и как вся страна угодила под трамвай…

— Как моя прапрабабушка, — сказала Катя.

Катя сказала это скорее самой себе.

Но Машин трамвай оглушительно затормозил, высекая искры из-под колес:

— Что ты сказала?!!!

*****

Слегка смущенная столь неадекватной реакцией, Дображанская ткнула в семейный портрет:

— Я не говорила, потому что не думала, что это важно. Мне казалось, камея… Ну ладно. Не знаю, имеет ли это значение, но мою прапрабабушку переехал трамвай.

— Когда? Где? — задохнулась разведчица Прошлого.

— Не знаю. Она жила в Ворожбах. И про ее смерть даже в газетах писали. Она была первой женщиной России, попавшей под трамвай.

— Значит, под один из первых трамваев! А первый трамвай был только в Киеве. Больше нигде в России их не было! — одурела историчка. — Боже, Катя, в каком это было году?

— Кто ж помнит? — кисловато буркнула та. — Газету тетя так и не нашла. Хоть я обещала, что дам за нее еще двести баксов. Нужно было пообещать больше?

— Сколько твоей прапрабабушке было лет, когда он попала под трамвай? Когда она родилась?

— Документов не сохранилось. А это важно?

— Возможно, — сказала Маша торжественно-мрачно, — это немыслимо важно. Я думала, все, о чем я говорю, касается пятидесяти миллионов. Но, не исключено, что это касается лично тебя. Я видела, как в 1894 году какая-то женщина попала под трамвай. Точнее, не видела — Мир видел. Я забыла сказать. Даша как раз стала кричать из-за Мира, а я всегда сбиваюсь, когда на меня кричат, я не могу, когда нервничаю. А «Рать» больше не действует…

Уяснив концепцию: главное, чтобы Маша не нервничала, Катя взяла историчку за руку, и аккуратно усадила ее на диван.

— Все. Мы тебя внимательно слушаем, — пришибла она беспокойную Дашу начальственным «мы».

Чуб ершисто дернула плечом, но послушалась и стала слушать внимательно.

— 31 декабря 1894 года, после Рождества… — начала Ковалева.

— Рождество после Нового года, — не удержалась Чуб.

— До революции, по старому стилю, Рождество было 25 декабря, — растолковала студентка. — А 31, в канун Нового года, на Царской площади, в самом начале Александровской улицы погибла женщина.

— А это где? — Даша бесстрашно отбила негодующий Катин взгляд. — Я ж по делу!

— Царская — нынешняя Европейская площадь. Александровская улица — нынешний Владимирский спуск. Мир развернул меня, сказал, чтобы я не смотрела. Наверное, мне нужно было смотреть, — запоздало раскаялась Маша. — Наверняка, это было то самое, что мне «должно знать». Там действительно был один журналист. Из газеты «Киевское слово». Он дал мне бумагу. То есть, не мне дал, а Миру. То есть, не дал. Мир украл у него…

— Он еще и ворюга! — ернически проблеяла Чуб.

— Даша!!! — гаркнула Катя.

— Молчу-молчу, — прогудела певица. — Но, по-моему, вы все забываете, он — убийца и сатанист! С ним нельзя иметь дело.

— Если это нужно для дела, его можно иметь, и с самим Сатаной, — сказала Катя.

— Кстати, по логике, Булгаков — тоже сатанист. Он же писал, что Дьявол — хороший. — Даша просто не умела молчать!

— Дьявола не существует. Сатану выдумали люди, слепые! — осатанела Маша.

— Значит, и Булгаков — слепой? — нашлась Чуб.

— Он не мог быть слепым! Он — великий писатель! И он — не сатанист! И Мир — тоже! Он был сатанистом при жизни, а это не считается!

— Дарья!!! — гавкнула Катя.

— Да молчу я, молчу…

— Бумага, которую Мир выкрал у журналиста, лежала в кармане женщины, бросившейся под трамвай, — сказала разведчица. — То есть, это Мир говорил, что она практически бросилась — он видел. А еще он видел, как она переводила через площадь девочку. Девочка выжила. Возможно, Катя, — обратила она взгляд на «предположительно ведьму», — это были твои прабабушка и прапрабабушка?

— Возможно. — Кате осточертело предполагать. — Прабабушка погибла во время первой мировой, документов тоже не сохранилось. — В руках у правнучки оказался мобильный, бывший по совместительству мини-компьютером. — Скажи еще раз, как называлась газета?

— «Киевское слово».

Катерина набрала слова «Киев. «Киевское слово». Трамвай» и запустила программу «поиск».

— «Первый раз киевский трамвай был упомянут в романе Куприна «Яма», действие которого происходит в Киеве», — прочла она секунду спустя. — «Куприн работал журналистом в газетах «Киевское слово», «Киевлянин», «Жизнь и искусство». В 1894 в чине поручика вышел в отставку и приехал в Киев. До 1901 года жил в Украине, преимущественно в Киеве». «В Киеве Куприн пережил первую несчастную любовь». «В Киеве Куприн стал профессиональным писателем».

— Куприн, Ахматова, Булгаков, — хмыкнула Чуб. — Какое-то литературное дело! Сплошные писатели и поэты. Ведьмы и колдуны!

Маша встала с дивана.

Все, кто приезжал в Киев, точно попадали в один и тот же капкан — переживали несчастную любовь и начинали писать: стихи, рассказы, картины.

«Остается узнать, что Куприн написал здесь что-то о демоне, дьяволе или колдовстве…

А ведь написал! — дернула она головой. — Я не читала. Я читала у Петровского!»

— Добавить в поиск «Куприна»? — Катя заклацала кнопочками. — «Киев. Трамвай. Куприн». Что мы имеем?

— А Куприн был прикольный. — Даша имела о нем личное мнение. — Он летал на воздушном шаре. И поднимался на аэроплане с Заикиным. Чуть не разбился.

Маша поднялась на цыпочки.

Неужели, тот, кого Красавицкий назвал «нашим Толстым» был Куприным?

Куприн приехал в Киев в 1894. Как раз тогда, когда они были там…

— «По Александровской улице, — воспроизвела Катя новую находку в инете, — сверху, бежал трамвай, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых искр. Описав кривую, он уже приближался к углу Бульварной. Какая-то пожилая дама, ведя за руку девочку лет шести, переходила через Александровскую улицу…»

— Не фига себе! — Чуб плюхнулась на освобожденный Машей диван. — Это же…

— «…дама, вздев руки вверх, обернулась и рванулась к ребенку. В этот момент трамвай налетел на нее».

Катя замолчала, ошалевая.

— Повесть Куприна «Звезда Соломона», — сказала Маша.

— Что-то у нас трамваи плодятся и размножаются. Как кошки. Уже целое депо! — впечатлилась Чуб. — Но этот хоть точно наш — Александровский.

— Это один и тот же трамвай, — сказала Маша мертвенным голосом. — Я читала у Мирона Петровского, очень давно… Не важно.

— Могу еще один трамвай нам подбросить. Для коллекции! — внесла свою лепту Чуб. — Гумилевский!

Вывеска… кровью налитые буквы

Гласят — зеленная, — знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвы головы подают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь в ящике скользком, на самом дне.

— Мертвые головы, — отчеркнула важное Даша. — Типа головы Берлиоза, которую отрезал трамвай. Гумилеву ж тоже отрезало голову революцией! «Красные» расстреляли его. Ну, как вам?

— Катя, — сказала Маша, никак не отреагировав на «Заблудившийся трамвай» Гумилева. — Бумага, о которой я говорила, в моем ридикюле. Возьми ее. И прочти. Лучше вслух.

Дображанская подняла дамскую сумку-мешочек, брошенную Машей в одно из кресел. Развязала, нашла сложенный вчетверо лист.

И стены круглой комнаты Башни услышали:

На острове Кияне, на море Окияне стоит дуб-стародуб. На том дубе-стародубе лежит кровать тесовая. На той кровати лежит перина пуховая. На той перине лежат змея-Катерина и две сестры ее…

— Что это? — спросила Катя.

— Заговор.

— Вижу, что заговор. Но… ты думаешь, он про меня? — Катин голос дрогнул.

— Когда я читала его, я так и подумала, — повинилась Маша, коря себя за то, что азарт разведчицы Прошлого сыграл с ней дурную шутку, заставив забыть первую заповедь историка: внимательно изучать каждый документ! — А потом я забыла о нем. Не сопоставила одно с другим! Но если твоя прапрабабушка попала под трамвай, как Берлиоз. Если это была твоя прапрабабушка… Ей отрезало голову.

— Так, — объявила Катя, — мы едем на кладбище!

— На кладбище? — выхлопнула Чуб. — Может, не стоит туда торопится?

— Тетя Тата нарисовала мне план. Бесплатно. Я знаю, как найти нашу семейную могилу. На памятниках всегда пишут год смерти.

Глава двенадцатая, в которой Маша предлагает всем покончить с собой

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы,

Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон…

Николай Гумилев «Заблудившийся трамвай»

Перед тем как поместится в авто, владелица сети супермаркетов выжила оттуда шофера, обронив, к нечаянной радости оного: «На сегодня свободен»…

Чтоб, умостившись за руль, усадив Машу рядом с собой приступить к, режущим горло вопросам, несовместимым с присутствием слепых:

— Понятно, что говорить еще рано. Но, если это была моя прапрабабушка, которой, принадлежала камея с моим профилем, как, по-твоему, что это все может значить?

Дображанская сдвинулась с места, вместе с машиной.

Розовый дом-замок, башня, поддерживаемая химерными чудищами, с головами львов и крыльями демонов — уплыли.

— Это только предположение, — посрамленный историк переваривала свой непрофессионализм, и была крайне осторожна в формулировках.

Как могла она подтасовывать понравившиеся ей яркие факты, отмахнувшись от тех, что не вписывались в ее Великое Знание?

Как могла откреститься от Катиной прапрабабки с камеей?

Как могла отогнать на запасные пути, показавшийся не слишком важным трамвай, наверняка связанный как-то с другим — метафорическим и таким жизненно важным трамваем из романа Булгакова?

…и трамваем из повести Куприна.

Впрочем, на этот булгаковско-купринский вопрос Маша знала ответ.

Ей никогда не нравилась версия Мирона Петровского!

Уже потому, что в книге «Мастер и Город» Булгаков, хоть и в кране вежливой форме, с расшаркиваниями, обвинялся в плагиате.

— Еще в 2001 году один литературовед написал, что повесть Куприна «Звезда Соломона» по фабуле подозрительно напоминает первую главу «Мастера и Маргариты», — сказала Маша. — Все начинается с того, что к главному герою приходит дьявол или черт…

— Воланд? — откликнулась с заднего сидения Чуб.

— Мефодий Исаевич Тоффель. То есть, Мефистофель, как в «Фаусте». А оканчивается все смертью под колесами трамвая, которую видит главный герой, запутанный дьяволом.

— Так Булгаков тоже обокрал Куприна?— беспардонно обвинила Машиного любимца Землепотрясная. — Бедный Куприн, все у него воруют! Один записку. Другой трамвай и сатану. Потому ты сказала, что три наши трамвая — один? Куприн увидел его и описал, а Булгаков прочитал и украл?

— Это еще не доказано! — подняла лозунг студентка.

Не было, не было у Мирона Петровского никаких доказательств булгаковской вины.

Никто из окруженья писателя, — ни братья, ни сестры, ни друзья, ни коллеги, ни одна из трех его жен, ни дневник самого Михал Афанасьевича, не оставил свидетельств, что автор «Мастера и Маргариты» когда-нибудь держал в руках повесть автора «Звезды Соломона».

И вся мироно-петровская версия базировалась лишь на явном их сходстве, и предположении: Булгаков мог прочитать!

Мог. И что из того?

Маша вон тоже могла — но не читала. И Катя могла. И Даша. (И вы, мой читатель, так же имели возможность, но, подозреваю, вряд ли воспользовались ею).

А, значит, из того, что Михал Афанасьевич теоретически мог, не следует ничего ровным счетом!

Это предположение. И ни один уважающий себя ученый не станет выдавать предположение за доказанный факт.

Не пойман — не вор! Ни трамвай, ни сатана-мефистофель, не являются ничьей авторской собственностью. О них вправе писать, кто угодно!

Но почему-то написали двое… два писателя из Киева.

— Действие повести Куприна происходит в городе N, где есть Александровская улица, Караваевы дачи, — сказала вслух Ковалева.

— Короче, в Киеве, — упростила Чуб. — Тогда, пожалуй, булгаковский трамвай можно условно считать нашим. Хоть он и задавил в Берлиоза в Москве. Но спер-то он его из киевской повести!

— И «Голгофа», — сказала Маша, — на которой казнен булгаковский Христос Иешуа Га-Ноцри — тоже из Киева. Она стояла на Владимирской горке, рядом со второй Лысой Горой. И в романе «Мастер и Маргарита» Иешуа тоже принимает смерть на Лысой горе.

Она замолчала.

«Голгофа» стояла на Михайловско-Владимирской горке, у подножья которой лежала Царская площадь, по которой бежал булгаковский трамвай…

Раньше Маша никогда не замечала насколько «Мастер и Маргарита» -киевский роман.

Москва, была только сценой, подобной сцене МХАТА, где в 20-х. годах, срывая аншлаги, разыгрывалась сугубо киевская пьеса «Дни Турбинных» — о киевской революции.

— И Берлиоз — из Киева. И Воланд — тем более наш, — развила приглянувшуюся собственническую идею певица.

— Нет, — возразила Маша. — Демон сказал, Миша, как и Миша Врубель, не видел в нем демона. Врубель написал своего «Демона» с женщины, которую любил. А Булгаков Воланда…

— Тупо содрал у Куприна! Я только так и не поняла при чем тут революция?

— А я так и не поняла, при чем тут я, — сказала Катя. — Но, если это я, почему меня называют «змеей»?

— Потому что характер у тебя соответствующий, — охотно разъяснила ей Даша.

— Змеей не страшно, — отчужденно ответила Маша. — Сила Киевиц — сила Земли. Сила природы, сила Огненного змея, которого слепые сочли Сатаной, и которого Киевица Марина заковала ради равновесия сил, а наша Кылына пыталась освободить на Купалу.

— Освободила, — исправила Чуб. — Но мы всех спасли.

— В заговоре сказано «змея-Катерина и две сестры ее». — Вид у «змеи» был крайне мрачный. — Получается, — сказала Катя, — тот, кто писал этот заговор, знал: пророчество сбудется. В Киев третий раз придут Трое. И одной из этих Трех буду я — Катерина?

— Предположительно ты, — присовокупила историчка. — О чем он предположительно знал. Имя — может быть совпадением. И смерть твоей прапрабабушки под трамваем — тоже может быть совпадением. И схожесть двух произведений — может быть совпадением.

— А мой дедушка Чуб, утверждал, что три совпадения подряд совпадениями быть не могут! — заспорила Даша. — А у нас как раз три трамвая... Четыре. Или один? Я запуталась!

Маша посмотрела в окно.

Справа проплывал оперный театр, в девичестве — Городской.

Театр, в котором Митя Богров убил Столыпина и 50 миллионов людей.

Театр, в котором Миша Булгаков смотрел оперу «Фауст» 41 раз.

И Куприн мог посмотреть ее.

А мог и не посмотреть…

Но, как бы там ни было, он точно знал о Мефистофеле, ставшим в «Звезде Соломона» Мефодием Тоффелем.

И Булгаков, взявший имя Voland из «Фауста» Гете, где сам Мефистофель представляется «дворянином Воландом» — знал о нем — точно.

И не трудно предположить, что история о нечистом, явившемся доктору Фаусту (записанная в 1536 издателем Шписом, переписанная в 1598 богословом Кайе, в 1674 — врачом Пфитцером, обессмерченная в 1832 великим Гете и воспетая в 1860 году в опере Гуно) и вдохновила двух литераторов написать произведения о Сатане.

Вот только трамвай, в этой средневековой истории, развернувшейся в Германии, у подошв Лысой Горы Броккен, — не фигурировал. Первый в России трамвай курсировал по Киеву, по Александровкому спуску, лежащему у подошв второй Лысой Горы. И в момент его появленья, трамвай сочли очередной сатанинской машиной.

Все вроде бы очень логично.

Трамвай — сатана.

Но сколько же все-таки было трамваев?

Подумав, Маша отправила прочь приблудившийся гумилевский трамвай, вместе с теорией совпадений профессора Чуба.

Решила, рассуждать, как историк. Оперируя фактами.

Итак. В 1894 году у них на глазах — точно! — произошли два события.

Анна Горенко нашла Лиру в Царском саду.

И, кабы бы Аннушка не нашла талисман, она б не встретила Демона, не встретил б — не злилась бы на него 1 сентября, не злилась бы — не «пролила» б свое масло, Богров не убил бы Столыпина, революции не было б…

Получается, революция стала неизбежной в тот миг, когда Ахматова взяла в руки Лиру!

За семнадцать лет до того, как Богров нажал на курок, за двадцать пять лет до того, как Берлиоз попал под трамвай.

«Берлиоз» попался уже тогда — 31.12.84.!

(Но 1.9.11 — неизбежность революции можно перечеркнуть, как сделала это в своем конспекте Кылына, вычислившая: достаточно, чтобы ААА не сказала «ничего не значащую, тривиальную фразу»…)

«Отлично, — похвалила себя Маша, — Идем дальше».

Того же 31.12.84 — каких-то полчаса спустя, на Царской площади женщина (предположительно прапрабабушка «змеи-Катерины») тоже попала под «сатанинскую машину», как Берлиоз.

Свидетелем чего стал репортер А.Куприн (без всяких предположений — уходя, историчка улучила момент заглянуть в «энциклопедию киевской старины» и признать, пропечатанного в числе именитых киевских деятелей усача). Крик «убила, машина сатанинская, человека убила» и предсмертная записка, найденная у убиенной, породила в нем идею о чертовщине (без всяких предположений — он сказал это сам!). А, переквалифицировавшись из репортера в писатели, он использовал этот реальный сюжет в мистической повести о Мефодии Тоффеле, действие коей по понятным причинам происходило опять таки в Киеве.

Повесть была опубликована в 1917 году (в год революции!). И понятно, что киевлянин Булгаков мог прочитать ее…

А мог и не прочитать.

Сама схожесть двух трамвайных историй, делавшая их такими удобными для сравнения, наталкивала на мысль об отличии.

Под булгаковским трамваем, управляемым женщиной-вагоновожатой, погибло пятьдесят миллионов.

По купринским — всего одна женщина, бросившаяся под колеса сама, с дивной запиской в кармане:

«Я вас прошу, змея Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси!»

Но и там, и там неподалеку от трамвайных путей вертелся Дьявол, имевший десятки имен…

Кто ж он?

— Тот, кто писал заговор, знал, я буду Киевицей. Мои предки знали, как я буду выглядеть сто лет спустя. Дьявольщина какая-то. — Катя смотрела на дорогу впереди себя.

Ее машина стояла в «пиковой» пробке на перекрестке Владимирской улицы и бывшего Бибиковского бульвара, который Маша упрямо отказывалась именовать бульваром Тараса Шевченко.

— А вы знаете, — посмотрела Даша на экран мобильного, — что уже вечер? Нам через три часа на Старокиевскую гору дежурить. Стемнеет скоро, а мы на кладбище едем! Как в дешевом американском триллере. Никогда не понимала, почему в американском кино все прутся на кладбище исключительно ночью? Что, нельзя туда днем сходить? Я после того, как «Дьяволов ада» смотрела, кладбища и днем-то не сильно люблю.

Маша вытянула шею, стараясь рассмотреть бывшую Александровскую гимназию.

— Там, — показала она певице, — в 1-й гимназии учился твой Сикорский.

Несостоявшаяся летчица-космонавтка заглохла, и вытянула шею вслед за студенткой.

Оба они — и Миша Булгаков, и Митя Богров тоже учились в этой гимназии, ставшей желтым корпусом университета Св. Владимира, ставшего после революции университетом Шевченко.

А еще (как знала Маша из книги того же Петровского), в 1-ой гимназии учился некто Шполянский. Под этой фамилией в романе «Белая гвардия», ставшем позже пьесой «Дни Турбиных» фигурировал первый булгаковский Мефистофель — первый, но не последний.

Тема дьявола не давала Мише покоя всегда. Меняя обличья, мефистофели кочевали по его произведеньям, — писатель, словно бы поставил себе целью понять, вытащить на свет смысл существования Сатаны…

Которого не существовало!

«Неужели он был слепой, как и все?»

«Нет, он не мог быть слепым. Не мог быть сатанистом. Не мог…»

— Катя, поворачивай назад. Мы уже полчаса тут стоим, — заныла Чуб — заведение, выпустившее в свет изобретателя вертолета, отвлекло ее ненадолго. — Едем обратно!

«Обратно…

Обратный обряд.

Анти-обряд!!!

Вроде киевского обряда раскрещивания, который прошла Маргарита.

Я поняла!!!!!»

— Успеем, — обрубила Дображанская. Ее вольво сдвинулось с места. — У меня точный план кладбища. Могила рядом со входом. Кстати, нужно не забыть прояснить, могу ли я по закону быть похоронена рядом с моими родными на Байковом. Козырное место, там сейчас только политиков и академиков хоронят. Надо застолбить за собой.

— Думаешь, уже пора? — прочирикала Чуб.

— Так мы едем на Байковое? — охнула Маша.

На Байковом были похоронены родители Михаила Булгакова, — мать и отец, умерший от той же болезни, что и великий писатель, не ставший врачом и не научившийся лечить склероз почек.

На Байковом был похоронен сын Миши Врубеля, могилу которого Маша так и не нашла.

И на улицу Байковую, минут пятнадцать спустя въехало Катино вольво, а спустя еще две минуты притормозило у правого кладбища, между двух древних ворот.

*****

Первые из них — ширококостные и толстостенные, с пузатыми колоннами и православными маковками, напоминали приземистый белокаменный вход в русский монастырь.

Вторые — похожие на католический костел, увитые плющом, стремились к небу пятью тонкими готическими башенками, с острыми металлическими наконечниками крыш.

Над вторыми воротами Маша прочла полусбитую надпись «...TI MOPTUI QUIINOIMINO MORIUNTUP». Над первыми, православными, — писанное маслом «Радуйсе радосте наша, покрый нас от всеякого зла честным твоим амосфом».

Но, не смотря на католическую фамилию, Дображанская выбрала «радуйсе радосте».

— Так. — Притормозив в устье центральной аллеи, Катя взглянула на план. — Перед церковью повернуть направо. Потом сюда и туда… Все очень конкретно. Идемте.

— Стойте.

Машин взгляд привлек стог завядших цветов.

Сбившись с прямого пути, Ковалева свернула направо, обошла памятники в первом ряду, прошла два десятка шагов, и поняла:

Она не ошиблась.

С возвышавшегося над свежей могилой черно-белого фото на Машу смотрело лицо Красавицкого.

И студентка успела подумать: видно не зря в семье его бытовала легенда, что род их идет от Мазепы — от Мазепы ли нет, Красавицкие были непростыми людьми, раз смогли похоронить сына на центральной алее Байкового.

Прежде чем подумала:

«Он умер… Он мертв».

Она перестала считать его мертвым.

И не стала…

Ведь Мир — был. Он был с ней! Он наверняка был с ней и сейчас.

Сейчас, на погосте, у его увядшей могилы, ей стало жутко от этой мысли.

Мир, мертвый, стоит у нее за спиной…

— Вот видишь, — обхватила Чуб Машу за талию, — я тебе говорила! Не связывайся с привидениями. Потом по кладбищам ходить спокойно нельзя.

— Идем, Маша, — сказала Катя. — Не нужно здесь стоять. Лучше не станет.

Он вдруг перестал быть живым для нее!

«Не надо… Уйди… пожалуйста. Мне страшно! Прости», — закричал Машин страх.

Страх внезапно исчез.

Впереди была желтая церковь Святого Воскресения — как две капли воды похожая на маленький Владимирский собор.

А Катина тетка, похоже, и впрямь обладала Катиным сухим, деловитым умом, поскольку, не вынудив блуждать ни секунды, ее начерченный по памяти план заставил их свернуть у кладбищенской церкви, и привел к массивному черно-мраморному памятнику, увенчанному каменным крестом.

Его окружали полуразрушенные склепы, с вывороченными или запаянными намертво дверьми. Ангелы с отрубленными руками, покосившиеся ограды, керамические лица покойных, разбитые камнем.

— И это престижное кладбище города! — попрекнула погост Катерина. — Здесь лежит наша элита.

Она перевесилась через витую решетку, охранявшую монумент ее бабки:

— В каком, ты сказала, году погибла та женщина?

— В этом.

Маша смотрела на вырезанные на камне нетленные буквы.

Анна Михайловна Строгова.

Ум. 31 декабря 1894 г. 33-хъ летъ.

Смотрела и чувствовала, все снова сошлось — вот доказательство — мраморное и неопровержимое.

— Господи…— Катерина опустилась на, прилегающую к семейной могиле, скамью, уронила руки на поминальный стол.

Но Катю впечатлило не доказательство.

— Тут похоронены мои родители.

Помимо, возглавляющих список усопших прапрабабки и прадеда на мраморе были и другие фамилии. И печальный перечень покоившихся под черным массивом оканчивался Михаилом и Ольгой Дображанскими.

— Ты что, не знала, где похоронены твои папа и мама? — поразилась Чуб.

— Я знала, на Байковом… Не думала, что они вместе, — сдавленно сказала Катя.

— Ты что, никогда не была на их могиле?! — взметнулась Землепотрясная.

— Я не могла.

— За столько лет! И кто ты после этого?

— Перестань! Не трогай ее! — выпрямилась Ковалева.

Едва железобетонная Катя давала слабинку, Даша немедленно била в открывшуюся ей «ахиллесову пяту» — точно и больно, и в этот момент Маша всегда чувствовала подлость такой ситуации.

Точно так же всегда поступала и Машина мама.

— Не трогай?! — взъерепенилась Чуб. — Ты считаешь, это нормально во-още? Она даже не знала, где ее папа и мама лежат! Это ж кем надо быть!

— Ей было больно знать это!

— Тогда это слабость!

— А Катя — не человек? Она не имеет право на слабости? Она осталась сиротой в тринадцать лет!

— Я не могла их простить, — ровно сказала Дображанская.

Она успела взять себя в руки.

Она смотрела на Машу — как только Катя давала слабину, Маша, так часто податливо-слабая, отчаянно бросалась ее защищать.

Со времен смерти Михаила и Ольги Дображанских, Катю не защищал никто — она сама отражала удары, и выла от бессилья, не сумев их отразить.

Потому Катя не любила людей. Не верила в людей.

Но Маше удалось породить эту веру. Слабую, точечную, ограниченную одной-единственной Машей.

И все же ее хватило, чтобы сказать то, что Катя не говорила. Никому.

Да и некому было ей говорить:

— Они поехали кататься на лодке. Они не думали обо мне. Не думали, как я буду без них. А ребенок — это ответственность. Не хочешь ответственности — не рожай! Родил — думай, прежде чем сеть в лодку! Подумай, а вдруг она перевернется, а ты не умеешь плавать. А они… А тетя Чарна сделала из меня какую-то Золушку. Так я думала. Вот.

— Но теперь ты так не думаешь, правда? — сердобольно засуетилась Маша над красивой брюнеткой. — Теперь ты знаешь, они не виноваты в том, что погибли. Они погибли бы так или иначе… Это ж сказано в заговоре черным по белому! Теперь ты видишь? — спросила она, указывая на монумент и чувствуя вновь, как сила Великого Знания заполняет ее, точно пустой сосуд. — Мы обязаны отменить Октябрьскую!

— Да? — Катя обескуражено посмотрела на памятник. Затем снова на Машу.

Такой надписи на памятнике прапрабабки Катя не видела

— Хочешь сказать, — праправнучка расстегнула сумку, достала бумагу, — слова про Отечество-Русь — про революцию?

Маша вынула лист из Катиных рук.

… Змея-Катерина и две сестры ее, соберите всех своих змеев и змей. Их тринадцать сестер, их тринадцать братей: залечные, подпечные, щелевые, дворовые, подгорожные, подорожные, лессовые, садовые, которую я не напомню, напомните себе сами, самая злая — игольница переярая. Соберите их и спросите, которая из них подшутила, свой яд упустила крещеному телу Отечества-Руси.

Я вас прошу, змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси! Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному, грозному, с точеным копьем, с каленым мечом. Он вас побьет, он вас пожжет, пепел ваш в океан-море снесет, повыведет все племя и род.

Вот вам один отговор. Сто их тринадцать отговоров вам.

— По-моему, — сказала Маша, — это однозначно! А дальше про ее Отмену: «змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела…» Я все поняла! Все! — Маша словно опрокинула стакан коньяка. — Когда Аннушка нашла Лиру в Царском саду, революция стала неотвратимой. И, не знаю как, но твоя прапрабабушка знала об этом! И совершила обратный обряд. Уравновешивающий два события, как две чаши весов. Анти-обряд! Ее тоже звали Анна. И она принесла в жертву ваш род. Лира — гарантировала революцию. Но анти-обряд — гарантировал: сто лет спустя, ты обернешь все вспять. Ты отменишь ее! Она закляла тебя, чтобы ты сделала это! Вася верно сказала: камея, с твоим профилем — часть ритуала…

— Заговор лежал в кармане прапрабабушки. Она бросилась под трамвай. С нее началось наше проклятие, — перечислила событийный ряд Катерина. — Ее дочь — погибла в первую мировую войну. Внучка погибла во вторую. Мои мама и папа… — Она недоговорила, пытаясь утрамбовать в голове Машино резюме.

— А «ангел-архангел», который повывел ваше «племя и род» — архангел Михаил, покровитель Киева! — разгадала студентка. — Во время революции Киев пострадал больше всех других городов! Здесь четырнадцать раз менялась власть. Город горел десять дней…

— Ясно, — холодным кивком Екатерина Михайловна затушила пылающий в Маше пожар. — Мое племя и род, мои мама и папа погибли потому, что я должна отменить революцию.

Слова прозвучали дико и глупо

Нереально.

Особенно здесь, на Байковом кладбище, где послушное предсказанию Даши Чуб солнце уже катилось за гору, и Машу второй раз за день настигло предвечерье.

— Но девочка, с которой прапрабабушка переходила дорогу — не моя прабабушка, — неуверенно показала Катя на памятник предков. — Прабабушка родилась в 1893. Ей был всего год.

Однако Машу уже понесло:

— Все равно! Мы должны ее отменить! У Кылыны ж все рассчитано. Все! Не знаю откуда, она знала про анти-обряд твоей бабки. «К+2-верт ААА не прольет». Нам нужно только чтобы Анна не сказала ту глупую фразу… И все измениться. Весь мир! Одна фраза — это же мелочь. Ее легко предотвратить!

— Немного напрячься, — поощрительно кивнула Чуб. — А почему, собственно, нет? Давайте отменим революцию! Кому она нужна? Столько жертв. Пятьдесят миллионов! Это ж типа не город, это все равно, что мир спасти. И спасем его мы! Три Киевицы! Разве не круто?

— В тетради Кылыны, — порадовалась поддержке историчка, — написано, если ни революции, ни двух мировых войн не будет, по экономическому развитию Россия будет втрое круче Америки!

— А Украина? — занялась восторгом Землепотрясная Даша, глядя Маше в рот.

Рот Ковалевой захлопнулся и несчастно поджал губы.

— Что с Украиной? — забеспокоилась Чуб.

— Дело в том… в общем, — отрывисто сказала анти-революционерка, очередной раз показав себя чересчур чувствительным дипломатом. — Если ни революции, ни советского союза, ничего такого не будет, мы так и не отсоединимся от России. У нас как бы не будет повода. Понимаешь?

— Здрасьте, приехали! — наотрез отказалась понимать ее Чуб.— И че ты нам предлагаешь? В рабстве сидеть? Третьей клубничкой в пятом ряду? Ты нормальная во-още? У нас независимое государство! Мы развиваемся! Мы так изменились. Мы с каждым днем все лучше и лучше!

— Ты что националистка? — слегка удивилась Катя.

— Я — патриотка! — взорвалась Даша Чуб. — А вы!.. Что с тебя взять, полька несчастная! Но от тебя, Маша, я этого не ожидала. Хотя чего от тебя было ждать. Ты со своими русскими — Булгаковыми, Врубелями, князем Владимиром. Булгаков вообще не украинский писатель! Он русофил! Он говорил, что нашего гнусного языка не существует на свете. Скажешь, нет?

Студентка схватила ртом слишком большой кусок воздуха, подавилась и ничего не сказала.

Тут автор должен сказать за нее.

Нельзя сказать, что Маша не любила свою страну. Она любила... Просто то, что она любила в своей стране больше всего — Киев, Булгакова, Свято-Печерскую Лавру, Владимирский собор, расписанный Васнецовым и Врубелем — было неотделимым от России, и потому, как бы не обстояли политические дела, внутри Маши, они были неотделимы. Вот в чем, проблема. Ты понимаешь меня, читатель?

Если нет, может закричать вместе с Дашей Чуб:

— Ты что, русская?!!

— Русская, — скорбно сказала Маша, хоть это было ясно и так из одной ее хрестоматийно русской фамилии. — Ну не в этом же дело… Не в этом!

— А в чем? — набычилась однофамилица гоголевского козака Чуба, батька Оксаны и тестя Вакулы.

— В том, сколько людей погибло! «Красные» убивали националистов, националисты убивали русских. Брат шел на брата. Людям выкалывали глаза, закалывали штыками. На их коже вырезали погоны. Монахов распинали на воротах церквей…

— Это я уже слышала в школе, — выпятила губу Землепотрясная Даша.

— Но это не школа, — всхлипнула Маша. — А вторая мировая. Концлагеря. Из жира людей делали мыло! А голод 33-го. Из сел выгребли еду! Хлеб изъяли и отправили на экспорт…

— Голод мы тоже проходили.

— А вы проходили, — возроптала историчка, — что в 30-ом году крестьяне пахали днем на коровах, а вечером доили их кровью? А в 32-ом пахали уже на беременных женщинах, потому что коров не осталось! Что за два года голода умерло семь миллионов? Люди ели траву, коросту, люди ели людей! Умирающие лежали, как бревна прямо на улице. А те, кто еще мог ходить, шли мимо них на работу. И страшнее всего голод был на Украине. У нас! В 32-ом жена Сталина застрелилась, побывав в Харькове, и узнав про это. А ты ж патриотка! Посмотри, вокруг!

Байковое легло на горе, и сейчас перед ними, стоящими в ее середине, лежали, спускающиеся ступенями вниз, тысячи тысяч могил.

— Взгляни, сколько их здесь! А это не семь миллионов! Это намного меньше… Думаешь их убили Гитлер, Ленин, Сталин, Митя Богров? Нет, считай, что их убила ты!

— Я?!!! — возмутилась Даша.

— Ты убиваешь их прямо сейчас! Но, посмотри, посмотри, и скажи мне в глаза, разве независимое государство стоит пятидесяти миллионов смертей? То есть по числу его жителей?

— Что ты мне левые могилы в нос тычешь?! — завыла Чуб. — При чем во-още наша независимость к голоду? Украинская революция была бескровной.

— Выходит, не была, — жестко сказала студентка. — Если, отменив Великую Октябрьскую, мы, пятьдесят миллионов живущих на Украине, потеряем свою независимость, значит, мы могли получить ее только такой ценой! Ценной революции и пятьдесяти миллионов жертв. Подумай, согласилась ли бы ты, лично ты, заплатить эту цену?

— Я это не решала, — пробурчала Чуб.

— Но ведь сейчас решаешь!

— А почему, собственно, я? Ты, Катя, как?.. — перевела стрелки Даша.

— Да мне все равно. — Дображанская расстегнула пуговицу на воротнике-стойке, распахнула края.

Все это время она рассматривала мраморную усыпальницу их семьи.

Два имени, вырезанных почти в самом низу.

И размышляла совсем не о том, что было бы с их независимостью, кабы не было Великой Октябрьской, а о том, что было бы с ней, кабы ее папа и мама — были.

Была бы она, Екатерина Дображанская — иной?

Лучшей ли, худшей?

И как связанна смерть не миллионов, а этих, двух, самых важных для нее, с черным заговором:

Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному… Он вас побьет, он вас пожжет… повыведет все племя и род.

— Я думаю, кто написал этот текст? — сказала она. — Неужели она сама? Сама принесла в жертву себя, свою дочь, внучку, правнучку, ради того чтобы я… — Катя помолчала. — Ладно. Страна развитого капитализма, втрое круче Америки, в общем, неплохо. Правда, если мы останемся в составе России, Киев не будет столицей, мы — станем провинцией. А это другое экономическое положение. Но, раз моя прапрабабушка таки была ведьмой, будучи Киевицей я…

— Ты не будешь Киевицей.

Маша опустила глаза.

— Почему?

— У Кылыны просчитано. — Ковалева рассматривала кладбищенскую траву под ногами. — Если мы отменим революцию…

— Я не буду Киевицей?

— Да.

— А кем же я буду?

«Еще раз прочитать «Рать»?

И сказать».

— Что такое? — ехидно пропела Чуб. — Наша Катя будет бомжем? Плакали ее магазины?

— Нет, не бомжем, — выдавила ораторша.

«Прочитав «Рать», я смогу… Я ничего не могу без «Рати»?»

— Кем? — потребовала продолжения Катя.

— Проституткой? Домохозяйкой? Укротительницей тигров?— разошлась Даша Чуб.

— Если Великой Октябрьской революции не будет…

«Прочитать или не прочитать?»

— Что тогда?

Маша осмотрелась вокруг.

Прочитав «Рать», она слышала дома. Но здесь не было домов.

Здесь было кладбище — бесконечное, мертвое и бесчувственное, бывшее частью огромного, видящего, слышащего, ощущающего.

«Оно заговорит со мной… Все, кто лежит тут. Я услышу их».

«Нет. Лучше сама… Я ж видела «Вертум»!»

— Если Великой Октябрьской не будет, нас Троих не будет тоже, — сказала она.

— Нас убьют? — сощурилась Катя.

— Наоборот.

— То есть как?

— Мы не родимся.

— Как не родимся?

— Вообще.

Выждав, Маша Ковалева подняла глаза.

Ее аудитория смотрела на нее в немом и несказанном изумлении.

— И ты всерьез? — спокойно осведомилась Катерина. — Всерьез предлагаешь нам пожертвовать жизнью ради революции?

— Ради ее отмены, — жалобно забубнила студентка. — Ради Киева! Наши церкви разрушили. Михайловский Златоверхий, Михайловский военный. Десятинную, Успенскую в Лавре. Рождества Христова, где отпевали Шевченко. Николы Доброго, где венчался Булгаков. Николы Марликийского, где венчались Ахматова и Гумилев. Полсотни церквей уничтожили в тридцатые годы, как вифлеемских младенцев за ночь. И тогда, и потом преследовали одну цель — убить Бога! И они убили его! Киев перестал быть Столицей Веры. Ради Бога!

— Какой смысл спасать церкви, которые все равно уже построили заново?[7]

— Но это уже другие церкви! Ради пятидесяти миллионов убитых, умерших, замученных!

— Какой смысл спасать жизни людей, которые все равно уже умерли? — Катя не злилась — она изучала Машу, силясь понять, как та могла, на полном серьезе, предложить им покончить с собой?

— Не все, — быстро опротестовала студентка. — Те, кто был убит во вторую мировую войну, жили бы до сих пор. Особенно дети.

— Даже детям второй мировой, было бы уже за шестьдесят и им все равно было бы пора умирать, — резанула Катя.

— Но это не так! — Маша подняла просящие глаза. — Ведь и у них были бы дети. Множество людей, которые никогда не родятся! Подумай,— студентка протянула к ней руки, схватила Катину ипостась. — Пятьдесят миллионов!

— Это абстракция.

— Это население Украины! Вот представь себе теоретически, что тебя поставили перед выбором: твоя жизнь или жизнь всей нашей страны? Что бы ты выбрала?

— Чисто теоретически, не знаю. — Катерина Дображанская поднялась со скамьи. — А практически, я не собираюсь жертвовать собой ради спасения умерших и умирающих. Даже если среди этих умерших мой род. Они все равно уже умерли. А я не хочу умирать.

— Но мы не умрем! — сказала Маша, явно, приберегая сей «козырь в рукаве» на конец заведомо проигрышной игры.

— Ты ж сама сказала…

— Я сказала, что мы не родимся! Нас не будет здесь. Но мы можем остаться жить в 1911 году! — Ковалева порозовела мгновенно. — Чтобы отменить революцию нам нужно пойти в 1911 год. И мы останемся там, как Кылына, которая умерла здесь, но осталась живой там. Только она жива там три-четыре часа, столько, сколько пробыла в том дореволюционном дне… А мы останемся навсегда!

— Так я и знала. — Даша хлопнулась на пустую скамейку и звонко хлопнула себя по коленям. — Машка и раньше такое говорила, — наябедничала она. — Как здорово жить в Прошлом! А то, что там ни инета, ни мобильных, ни кино, ни унитаза нормального…

— В 1911 унитазы были не хуже, чем наши! — оскорбилась за «серебряный век» Ковалева. — В 1908 году первый украинский кинооператор Козловский уже переехал в Москву и снял первый в России художественный фильм «Стенька Разин»!

— И что мы там будем делать? В промежутке между посещением унитазов и просмотром «Стеньки Разина». — Катя воспринимала продолжение обсуждения этой темы исключительно, как черную шутку.

— Ты будешь заниматься бизнесом.

— Маша, у меня и здесь прекрасный бизнес, — утомленно сказала она.

— Но, подумай, — с надеждой заулыбалась историчка, — чем отличается здесь от «там»? Здесь ты понятия не имеешь, подымится завтра курс евро или упадет. Кто будет следующим президентом страны? Какие завтра придумают законы, налоги. А там все известно заранее! У нас есть точные расчеты на пятьдесят лет вперед. Подумай, Катя, как это удобно!

— Подожди, подожди, — заинтриговалась Дображанская. — Ты хочешь сказать, мы в отличие от всех остальных, будем заранее знать, во что вкладывать деньги? В железную дорогу или…

— В кирпичный завод! — радостно окончила Маша. — В период строительной горячки цены на кирпичи подскочили в Киеве вдвое! А начало ХХ века — начало технического прогресса. Все только начинается! И если в купить 1870 завод, в 1860 землю, в 1896 кинотеатр… У нас в Башне лежит больше полумиллиона старых денег! — выхватила она аргумент, которым соблазнял ее Мир Красавицкий. — И что мы теряем, кроме Интернета? — обернулась ораторша к Чуб. — Даже родители переживать не будут, потому что им не о ком будет переживать! Мой папа родится, а мама — нет, и папа женится на другой, и у него рожусь уже не я. А у тебя, Даш, в роду вообще никто не родится, кроме дедушки Чуба — он станет академиком и умрет холостяком. А твои родители будут оба,— вернулась она взглядом к Кате, — но тебя у них не будет. Они захотят завести ребенка чуть позже.

— Понятно, я не успею у них появиться, — сказала Дображанская. — Они умрут до того.

— Они не умрут! — пританцовывая, вскрикнула Маша. — В том и смысл вашего родового заклятья! Если мы отменим Октябрьскую, в твоем роду никто не умрет! Кроме прапрабабушки Анны. Ни прабабушка, ни бабушка, ни твои папа и мама. Просто чуть позже у них родится мальчик.

— Мои родители выживут? — Катя дрогнула. — А меня не будет. Но мама будет жить. — Она замолчала.

— И Мир не умрет. Ведь мы не родимся! Даша не напоит его Присухой, он не полюбит меня, не попадет под Катину машину…

— Этого еще не хватало! — воскликнула Чуб. — Отказаться от Украины, ради того, чтоб спасти убитого убийцу? Черта с два! Не знаю, как вы, я против Отмены. Я сказала! Мое решение окончательное.

— Подожди, — бросилась к ней Маша. — Для тебя тоже есть свои фишки! Я приведу тебе всего один исторический факт. Именно в 1911 году по Крещатику впервые прошла женщина в шароварах. Ее появление произвело на киевлян большее впечатление, чем залп «Авроры»! На Крещатике ее окружила толпа, поднялся крик. О ней писали все газеты! Сам гласный киевской Думы Филипп Ясногурский, клеймил ее шаровары в статьях. Почитать его сейчас, можно подумать, что женские шаровары и стали причиной революции… А эта женщина сразу стала звездой! Не меньшей, чем Мата Хари, которая первая надела шаровары в Париже. Так вот, Даша, мы ее опередим!!! Первой женщиной в шароварах будешь ты! Представляешь, как здорово? Ты только подумай, какой ХХ1 век неудобный. Что здесь ни делай, никого этим не удивишь! Хоть наголо разденься, хоть на лысо побрейся…

— Бриться на лысо — сто лет как отстой, — буркнула Даша.

— Вот! А тут, проехалась по Крещатику на велосипеде, надела шаровары и о тебе уже говорит весь Киев!

— А если шорты? — сходу внесла рац-предложение Чуб.

— Тебя упекут в сумасшедший дом, — сказала Катя.

*****

Но, не смотря на всю Машину соблазняющую дипломатию, вряд ли бы кто-нибудь воспринял ее самоубийственное предложенье всерьез, кабы наступившею ночью над Старокиевской горой не загорелись три красных огня.

И еще до того, как Катя «полетела туда» — она увидела то, что горело красным на небе и сгорело синим пламенем на земле. Звезды слились в линии, линии сложились в улицы, улица набросилась на Екатерину Михайловну Дображанскую, и в ее середине она узрела здание одного из своих супермаркетов, лежащее в руинах.

— Катя! — вскликнула Даша.

Она смотрела на другой огонь и видела другую улицу.

— Катя, ты не знаешь, что за супермаркет стоял на улице Михаила Булгакова? Я видела… Мамочки… Твой? Кать, это твой?!

Зажав уши руками, склонившись в позе классической плакальщицы, Катя не плакала — орала от отчаяния.

Оттого что пол ее жизни лежало в руинах!

…еще не зная, что красных огня было три.

Примечания

1

Матриархат — (лат. mater (matris) мать + гр. arche власть) — предполагаемая эпоха в развитии доклассового строя, предшествующая патриархату. Матриархат характерен равноправием, а местами и руководящей ролью женщины в семье и общественной жизни.

(обратно)

2

«До убожества ограничен диапазон ее поэзии — поэзии взбесившейся барыньки, мечущийся между моленной и будуаром» — из обвинительной речи Жданова против Ахматовой.

(обратно)

3

По евангелию, Иисус Христос был распят на холме под названьем Голгофа. В романе «Мастер и Маргарита» Иешуа принимает смерть на Лысой горе.

(обратно)

4

Сестра Ирина умерла ребенком, сестры Инна и Ия умерли от туберкулеза в 1906 и 1922 году. Старший брат Анны покончил с собой в 1920. Младшего брата Виктора Ахматова считала погибшим. Только в старости она получила письмо, из которого она узнала, что он живет в Нью-Йорке.

(обратно)

5

Для тех, кто по чистейшей случайности не слышал бородатый анекдот, автор приводит его целиком:

(обратно)

6

В 1908 году Австро-Венгрия захватила Боснию и Герцоговину.

(обратно)

7

Михайловский Златоверхий монастырь, Успенская церковь, церковь Рождества Христова — восстановлены.

(обратно)

Оглавление

  • Лузина Лада . Киевские ведьмы. Выстрел в опере
  • Глава первая, в которой случается невозможное
  • Глава вторая, в которой объявлят войну
  •  Глава третья, в которой Даша и Маша решают поменятся мамами
  • Глава четвертая, в которой мертвые воскресают
  • Глава пятая, в которой Мир ведет себя, как герой.
  • Глава шестая, в которой проявляется неизвестный усач
  • Глава седьмая, в которой Даша собирается умирать
  •  Глава восьмая, из которой выскакивают легендарные амазонки
  •  Глава девятая, в которой Демон излагает теорию жертвы
  • Глава десятая, в которой в которой Маша встречает много знакомых лиц, при компрометирующих их обстоятельствах
  • Глава одиннадцатая, в которой трамваи ведут себя неприлично
  • Глава двенадцатая, в которой Маша предлагает всем покончить с собой . . . . . . . .
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Киевские ведьмы. Выстрел в Опере», Лада Лузина

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства