«Отверженный»

Была чудесная погода. Я двинулся вниз по улице, держась как можно ближе к тротуару. Даже самые широкие тротуары недостаточно для меня широки, когда я прихожу в движение, а мешать прохожим я очень не люблю. Меня остановил полицейский и сказал: Мостовая для машин, для пешеходов тротуар. Словно отрывок из Ветхого Завета. Почти извинившись, я перешел на тротуар и настойчиво продолжил движение там добрых двадцать шагов, несмотря на неописуемую толкотню, пока не был вынужден броситься наземь, чтобы не раздавить ребенка. Я помню, на нем была игрушечная сбруя: он, должно быть, изображал пони или, почему бы нет, клайдсдейльского тяжеловоза. Я бы с радостью его раздавил, ненавижу детей, и это послужило бы ему уроком, но я опасался репрессий. Каждый кому-то родитель, это рушит все надежды. На оживленных улицах следовало предусмотреть специальную дорожку для этих маленьких выродков, их колясок, обручей, сластей, самокатов, коньков, дедушек, бабушек, нянек, шаров и мячей, одним словом — всего их ублюдочного счастья. Тогда я упал и увлек за собой обвешанную блестками и шнурками пожилую даму, она, вероятно, весила около шестнадцати стоунов. Вскоре ее вопли собрали толпу. Я всей душой надеялся, что она сломала бедро, пожилые дамы ломают бедра с легкостью, но с недостаточной. Я воспользовался суматохой, чтобы удрать, бормоча неразборчиво проклятия, как будто жертвой был я, а именно ею я и был, только не мог доказать. Детей никогда не линчуют, младенцы, чего бы они ни натворили, заранее невиновны. Лично я бы их линчевал с превеликим удовольствием, не скажу, что приложил бы руку, нет, я не насильник, но всячески ободрял бы других, а потом выставлял выпивку. Но не успел я начать сматываться, как меня задержал второй полицейский, столь похожий во всем на первого, что я подумал, не тот ли это. Он указал мне, что тротуар предназначен для всех, словом не было ясно, что меня нельзя причислить к этой категории. Может, вы хотите, сказал я, даже не вспомнив Гераклита, чтобы я спустился в сточную канаву? Лезь, куда хочешь, ответил он, но оставь место и для других. Если не можешь, черт тебя двери, ходить как все, сказал он, сиди лучше дома. Точно то же ощущал и я. То, что он приписал мне наличие дома, было немалым утешением. В этот момент, как порой случается, прошла похоронная процессия. Целый шквал шляп и всполохи бесчисленных пальцев. Если бы меня заставили перекреститься, я бы всю душу вложил, чтобы сделать это правильно: нос, пуп, левый сосок, правый. Но по тому, как неряшливо и торопливо они крестились, создавалось впечатление, что их неудачно распяли: коленки чуть ли не под самым подбородком, а руки вообще неизвестно где. Наиболее истовые останавливались и что-то бормотали. Полицейский же застыл по стойке смирно, закрыв глаза и отдал честь. В кебе я мельком заметил плакальщиц, оживленно обсуждавших эпизоды из жизни их дорогого покойного брата во Христе, или сестры. Я вроде бы слыхал, что украшения на катафалке в этих случаях разные, но в чем состоит разница, я так и не узнал. Лошади пердели и орали, будто шли на ярмарку. Я обратил внимание, что никто не встает на колени.