«Сапожники»

4354

Описание

Научная пьеса с «куплетами» в трех действиях. Станислав Игнацы Виткевич (1885–1939) – выдающийся польский драматург, теоретик театра, самобытный художник и философ. Книги писателя изданы на многих языках, его пьесы идут в театрах разных стран. Творчество Виткевича – знаменательное явление в истории польской литературы и театра. О его международном признании говорит уже то, что 1985 год был объявлен ЮНЕСКО годом Виткевича. Польская драматургия без Виткевича – то же, что немецкая без Брехта, ирландская без Беккета, русская без Блока и Маяковского. До сих пор мы ничего не знали



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Станислав Игнацы Виткевич Сапожники Научная пьеса с «куплетами» в трех действиях

Посвящается Стефану Шуману [1]

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Саэтан Темпе – сапожный мастер; редкая, как у борова, бороденка и усы. Седеющий блондин. Одет в обычную сапожницкую одежду с фартуком. Около 60 лет.

Подмастерья – 1-й (Юзек) и 2-й (Ендрек). Очень симпатичные бравые молодые деревенские парни. Одеты в обычную для сапожников одежду. Обоим лет по 20.

Княгиня Ирина Всеволодовна Збережницкая-Подберезская – очень красивая шатенка, чрезвычайно милая и привлекательная. 27–28 лет.

Прокурор Роберт Скурви – широкое лицо, как будто сделанное из кровяной колбасы, инкрустированное голубыми, как пуговки от трусов, глазами. Мощные челюсти – кажется, они могут разгрызть в порошок кусок гранита. Костюм «тройка», на голове котелок. Трость с золотым набалдашником (très démodé[2]). Широкий белый галстук завязан узлом, на нем – огромная жемчужина.

Лакей княгини, Фердущенко – немного напоминает манекен. Одет в красное с золотыми галунами. Короткая красная накидка. Соответствующий головной убор.

Гиперрабочий – одет в рабочую блузу и картуз. Бритый, широкоскулый. В руках колоссальный медный термос.

Двое сановников – товарищ Абрамовский и товарищ И к с. В штатском, прекрасно одеты. Высокий интеллектуальный уровень, и вообще высший класс. Икс гладко выбрит, Абрамовский с бородой и усами.

Юзеф Темпе – сын Саэтана, около 20 лет.

Крестьяне – старый мужик, молодой мужик и девка. Одежда галицийских крестьян.

Охранница – молодая красивая девушка. Поверх мундира – фартучек.

Охранник – обыкновенный здоровый малый, свой в доску. Мундир зеленый.

Хохол – (розовый куст, обернутый на зиму соломой) – из «Свадьбы» Выспянского.

[Гнэмбон Пучиморда.]

Действие первое

Сцена представляет собой сапожную мастерскую (она может быть оборудована с фантазией), расположенную на небольшой сферической поверхности. Слева – треугольник портьеры вишневого цвета. Посредине – треугольник серой стены с круглым окошком. Справа – пень высохшего, искривленного дерева, между ним и стеной треугольник неба. В глубине с правой стороны виден далекий пейзаж с городишками на плоскости. Мастерская размещена высоко над долиной и кажется стоящей на высоких горах. Саэтан – в центре, по бокам – подмастерья. Первый работает по левую сторону, второй – по правую. Издалека доносится гул самолетов или черт знает чего, а также рык фабричных сирен.

Саэтан (стуча молотком по какому-то башмаку). Не будем говорить глупых вещей. Эх! И-эх! Прибивай подметки! Колоти по подметкам! Сгибай твердую кожу, ломай себе пальцы! К черту – не будем говорить глупых вещей! Туфельки княгине! Только я, вечный скиталец, всегда прикован к одному месту. Эх! Прибивай подметки для этих стерв! Не будем говорить глупых вещей – нет!

1-й подмастерье (прерывает его). А хватило бы у вас смелости ее убить?

2-й подмастерье перестает стучать молотком по подметке и внимательно прислушивается.

Саэтан. Раньше да – теперь нет! Э-э-хх! (Взмахивает молотком.)

2-й подмастерье. Перестаньте все время говорить «эх», меня это раздражает.

Саэтан. Меня еще больше раздражает, что я для них башмаки шью. Я, который мог бы быть президентом, королем толпы – хотя бы на минуту, на одну-единственную минуточку. Гирлянды, горящие лампочки разноцветных фонарей, фонари людских голов и слова, витающие над ними… А я, грязная, нищая вшивота с солнцем в груди, блестящим, как золотой щит Гелиодора, как сто Альдебаранов и Вег, – я не умею говорить. Эх-х! (Взмахивает молотком.)

1-й подмастерье. Почему не умеете?

Саэтан. Не давали. Эх! Боялись.

2-й подмастерье. Еще раз скажете «эх», я брошу работу и уйду. Вы даже не представляете себе, как меня это раздражает. A propos: а кто такой Гелиодор?

Саэтан. Какой-то вымышленный персонаж, а может быть, это я сам его выдумал – я уже ничего не знаю. И так без конца. Одна минута… Я уже не верю ни в какую революцию. Само слово-то какое отвратительное, как таракан, как паук или вошь. Потому что все оборачивается против нас. Мы же – навоз, такой же навоз, как какие-нибудь древние короли или интеллигенция в глазах тотемного клана, – навоз!

2-й подмастерье. Хорошо еще, что вы не сказали «эх», а то бы я вас убил. Навоз-то навозом, но им неплохо жилось. Ихние девки, суки размалеванные, мать их за ногу, не смердели так, как наши. О господи!

Саэтан. Так уже все осточертело на этом свете, что ни о чем и говорить-то не стоит. Гибнет человечество под гнетом разлагающейся туши злокачественного новообразования капитала, где, как волдыри, набухают фашистские правительства и тут же лопаются, выпуская зловонные газы варящейся в собственном соку безликой человеческой толпы. Уже ничего не нужно говорить. Все выговорено до дна. Ждать нужно, когда все свершится, но и самим что-то делать, кто сколько может. Разве мы не люди? А может быть, люди – это только они, а мы всего лишь оскотевшая падаль с такими, знаете ли, о господи боже мой, вторичными придатками, чтобы еще сильнее мучиться и скулить им на забаву. Эх! Эх! (Колотит молотком по чему попало.) А они наверняка думают именно так, все эти толстопузые, пахнущие дорогими сигарами, обливающиеся склизким коктейлем из собственной роскоши и нашей нищеты, беспросветной в своей муке. Эх! Эх!

2-й подмастерье. Вы так мудро все это изложили, что даже ваше отвратительное «эх» меня на этот раз не покоробило. Я вас простил. Но больше никогда этого не делайте, храни вас господь.

Саэтан (не обращая внимания). А самое ужасное то, что работа не прекратится никогда, поскольку вся эта сукина дочь социальная махина не повернет вспять. И одна только радость, что все как один будут вкалывать и вкалывать, до беспамятства, до одури, так, что не останется даже этих бездельников…

1-й подмастерье (догадываясь). На контрольных руководящих постах?

Саэтан. Так ты тоже об этом думал, братец? Эх! Вот и сравнивай тут: ум хорошо – два лучше. Да и как сравнивать два человеческих мозга? Даже нет, не сравнивать – хотя и это трудно, – а сровнять? Так вот, они будут работать так же, как и мы. Такая вот небольшая неприятность. Сейчас еще пока у этих негодяев слишком много удовольствий, поскольку еще существует творчество, – эх! А ведь и я тоже могу придумать, скажем, новый фасон, хотя пожалуй что уже нет, не могу. Нет и нет! Не могу! (Заливается слезами.)

1-й подмастерье. Бедный мастер! Ему хочется, чтобы работа была и механической и одухотворенной одновременно, чтобы дух обожествил эту механику. Это как старые мастера, музыканты и художники, превращали свои физиологические выделения в уникальные проявления самовыражения. Я что, говорю какие-то нелепости?

2-й подмастерье. Да нет, только как-то чуждо… Я все то же самое могу выразить более по-свойски. (Пауза; никто его не поощряет, не подбадривает, он тем не менее продолжает говорить.) Прискорбная пауза. Никто меня не поощряет. Однако говорить я буду, потому что мне так хочется и удержу нет никакого. Сегодня здесь наверняка появится эта княгиня со своей прокурорской собачонкой и начнет болтать, дырки нам в метафизических пупках сверлить, как енти спесивые и надменные господа называют у себя те конфетки, которые у нас зовутся зудящими язвами и только так и будут называться. Это выражается в противоречиях, примирить которые никак не удастся, как, скажем, эта их сакральная сука и ихние благородные отходы, которые они называют своими метафизическими переживаниями. Ими они ублажают свои раскормленные животы, и каждое такое удовлетворение нажравшейся скотины – это боль и пустота в наших кишках. Я, знамо дело, хотел говорить, и я скажу: жить и умереть, сжаться, превратившись в булавочную головку, и раскинуться, объяв собой весь мир, напыжиться и обратиться в прах… (Внезапная пустота в голове не позволяет ему продолжать.) Больше я ничего не скажу, потому что у меня в башке вдруг сделалось пусто, как в амбаре или овине.

1-й подмастерье. Да-а-а… Не очень-то вы подготовились к этому своему спичу, кстати, пишется через «эс», «пэ» и «че». Я, видите ли, Ендрек, знаком с теорией Кречмера по лекциям этой интеллектуальной вертихвостки Загорской в нашем Свободном Рабочем Университете. Ох, свободный-то он свободный, но свободен он прежде всего от запора и действует как слабительное, этот наш Университетик. Сами-то они получают настоящее образование, а на нас выливают этот интеллектуальный понос, чтобы задурить нас еще сильнее, сильнее даже, чем этого хотелось бы всяческим ханжам и святошам, которые прислуживают им, как феодалам, а развития тяжелой промышленности боятся как огня. Я вам, Ендрек, заявляю, что это шизоидная психология. Но не все такие, как они. Это вымирающая раса. Все больше на этом свете появляется людей пикнического типа. Усё-то у них есть: радива-какава, кино-вино, финики-фигиники, набитое брюхо и негноящееся ухо, – шо им надоть? А сами-то по себе все они падаль гнусная, помет безмятежный, гуано мерзейшее. Это и есть пикнический тип, понятно? А всякий, кто собой недоволен, только хаос и сумбур на свете производит и все лишь ради того, чтобы перед самим собой покрасоваться и самому себе показаться лучше, чем он есть на самом деле, – не стать лучше, а только казаться лучшим, превосходнейшим, охренительнейшим. И выдрючивается такой вот тип перед самим собой… (После паузы.) Я вот даже сам про себя не знаю, какой я тип – пикнический или шизоидный?

Саэтан (твердо; бьет молотком по сапожной колодке или по чему-то такому). Эх! Эх! Болтайте, болтайте, а жизнь проходит. Я бы хотел заняться дефлорацией ихних шлюх, девергондировать их, полишать их всех к черту невинности, насладиться ими, primae noctis[3] с ними провести, на ихних перинах понежиться, до икоты, до рыганья нажраться их жратвой, а потом задохнуться их потусторонним духом, но при этом не подделываться под них, а создавать все заново и лучше: даже новую религию на посмешище всем, и новые картины, и симфонии, и поэмы, и машины, и новую, настоящую, хорошенькую, как моя Ганечка… (Прерывается.) Э-э-э… Не буду обращать все в слова – на ихнем языке это называется кощунством и святотатством. (Резко.) А что у меня есть? Что я со всего этого имею?!

2-й подмастерье. Тише вы!..

Саэтан. Не буду я тише – ты, фрайер! Эх! Эх! Эх! (Колотит молотком.) Сын вступил в организацию с отвратительным названием «Отважные Ребята». Это вроде бы организация тех, кто хотел бы всего сразу; им бы хотелось ликвидировать интеллигенцию, но убивать они никого не собираются – только лишь в крайнем случае, когда иначе нельзя. Эх!

Из правой кулисы появляется прокурор Скурви. Цилиндр. Зонт. Костюм «тройка». На руках перчатки. В руках желтые цветы.

Скурви. Как вы это себе представляете: не убивать – «только лишь в крайнем случае, когда иначе нельзя». Никогда нельзя, а всегда нужно – вот так. Эге.

2-й подмастерье. А этот – «эге»! Один – «эх», другой – «эге», невозможно вынести. (С яростью принимается за неестественно огромный офицерский сапог, который он вытащил из захламленного угла слева от себя. Мгновение спустя – Скурви наблюдает за ним с выжидательной улыбкой – в отчаянии кричит.) Я не хочу работать за эти гроши. Я не буду работать! Пустите меня!

Скурви (холодно; улыбку с лица как ветром сдуло). Эге. Путь свободен. Можете идти и подыхать себе под забором. Освобождение дает только труд.

Саэтан. Но ты-то работаешь сидя в кресле, покуривая хорошие «папирусы», жрешь что хочешь. «Работник умственного труда». Каналья! Однако и чувственных удовольствий ты не избегаешь – эх! (Дико хохочет.)

Скурви. Вы что же, Саэтан, полагаете, что когда-нибудь будет по-другому? Неужели вам действительно представляется, что все будут механически уравнены и подогнаны под стандарт? Нет – всегда будут директора и высшие руководители, которые вынуждены будут питаться иначе, чем даже, скажем, мастер или бригадир на заводе или фабрике, потому что умственный труд предполагает особые составные части мозга, а следовательно, и особое питание.

2-й подмастерье плачет.

Саэтан. Эх! Но они будут питаться соответствующими препаратами без вкуса и запаха, а не лангустами и прочими яствами, как ты, прокурор высшего суда по разрешению социальных конфликтов между трудом и капиталом. Эх ты, кастрат элитарный! В нынешние времена, когда появляются фашиствующие синдикалисты вроде моего сыночка, ты еще можешь существовать как солитер разлагающегося высшего общества. Но когда подлинные революционеры-синдикалисты вообще уничтожат государство как таковое, такие, как ты, перестанут быть нужны. Появится настоящий ТОВАРИЩ-ДИРЕКТОР, вскормленный на отвратительных таблетках… (Плачет.)

Скурви. У вас просто какой-то комплекс лангустов, у вас и вам подобных. Нет, Саэтан, так не будет никогда. Вам не удастся добиться, чтобы наш подвид деградировал до такой степени, что органы пищеварения катастрофически ужмутся и будут довольствоваться парой таблеток. В этом случае пропорционально деградировало бы все на свете так, что никаких проблем вообще бы не возникало: существовала бы масса, состоящая из угасающих первобытных особей, а не общество, безнадежно больное зависимостью одних своих составных частей от других.

2-й подмастерье. Я вам вот что скажу: сгодилась бы любая правда, если бы не личная жизнь человека. Вы, господин прокурор, как только выполните свою работу, так можете поразмышлять о вещах абстрактных, в зависимости от настроения вашего желудка и селезенки, а также всяких там толстых и тонких кишок…

Скурви. Ну, это преувеличение…

2-й подмастерье. Если и да, то небольшое. (Жалобно.) Мне хочется красивых женщин и много-много пива. А выпить я могу только две кружки, да еще все время с этой Каськой да с Каськой, черт бы ее драл!

Скурви (недовольно). Хватит!

2-й подмастерье (подходит к нему, сжимая кулаки; с иронией). Хватит?! У господина прокурора самого что ни на есть высочайшего суда аж во рту кисло становится от того, что Ендрек все время с этой Каськой да с Каськой. Ведь сам-то господин прокурор у нас теософ, имеет различные любопытные идейки, а шлюх у него сколько угодно. Самому-то ему, правда, хотелось бы только с одной, но как раз с ней-то ничего и не выходит, ха-ха-ха, везде одни и те же проблемы, параллельно взаимосвязанные, хи-хи-хи!

Скурви (мрачно). Замолчи, ублюдок, замолчи, сукин сын.

1-й подмастерье. Ага, ага! Попал в «десятку», чтоб мне пусто было! Она сейчас будет здесь, эта садистка с лицом ангелочка и скандальной нравственностью, что твоя маркиза де Бривий. Для нее муки господина прокурора, который, будучи в обществе других девиц, все равно вынужден думать о ней, «недосягаемой» соме – слово «сома» означает совсем не то, что вы думаете, в нем нет ничего плохого, – так вот, для нее эти мучения то же самое, что заглядывание мимоходом в наши мастерские, где мы потеем и задыхаемся от смрада, или в тюрьмы, где гибнут в половом, а вернее, внеполовом отчаянии лучшие самцы, самые выдающиеся представители мужского пола, пребывающие в духовном и телесном распаде…

Скурви. Он ошалел, я просто не могу выносить его безумия – сам начинаю сходить с ума. Я свихнулся, свихнулся! (В изнеможении опускается на табуретку.) Я так хорошо ее понимаю, даже в проявлениях ее наихудших женских свинств… и так бы было хорошо… Ну что же, раз она хочет, чтобы ничего не было, то… ох! ох! Мои мучения станут еще сильнее, теперь, я думаю, их не успокоит даже какое-нибудь наибезумнейшее сверхнасилие.

Саэтан. О, видите, он разложился на элементарные частицы и даже уже не воняет. Попробуйте, господин прокурор, пошить с нами башмаки, вам это пойдет только на пользу – это все-таки лучше, чем вид приговоренных к смерти на рассвете.

Скурви. Вы даже и это знаете, Саэтан?! Саэтан, как же это все ужасно! (Рыдает.)

Входит княгиня, одетая в серый костюм, в руках – прекрасный букет желтых цветов. Она раздает из него по цветку всем присутствующим, не исключая прокурора Скурви, который, не вставая с табуретки, принимает его с достоинством и тайной обидой, – как все это воспроизвести на сцене, а? После этого букет помещается в высокую вазу для цветов. Эту радужного цвета вазу несет за княгиней весь расшитый галунами лакей Фердущенко. Он же держит на поводке фокстерьера Теруся.

Княгиня. Здравствуйте, Саэтан, здравствуйте. Как поживаете, как поживаете? Здравствуйте, господа подмастерья. Ого – я вижу, работа кипит в охотку, как раньше выражались духовные наставники наших великих писателей восемнадцатого века. Хорошее слово – «в охотку». Вы бы, господин прокурор, смогли заниматься любовью в охотку?

Терусь обнюхивает прокурора.

Терусь, фу!

Скурви. Я хотел бы своими руками создать пару башмаков, хотя бы одну пару! Тогда я буду достойным вас, только тогда. Тогда я смогу сделать что захочу из кого захочу. Даже из вас – добрую, заботливую, любящую женщину, чудовище вы мое любимое, единственная моя… (Его вдруг заело.)

Саэтан. Тихо, вы! Смотрите – заело его. Эх!

Княгиня. Ваша беспомощность, доктор Скурви, возбуждает меня до экстаза. Мне бы хотелось, чтобы вы при этом смотрели, как я – ну, знаете, это… ну, это самое, только не скажу с кем, есть один такой худенький поручик в полку синих гусар, кроме того, кое-кто из моего круга, а еще есть один художник… Ваша неуверенность является как бы резервуаром для моего самого разнузданного, животного, утробно-инсектицидного полового удовлетворения. Я бы хотела быть самкой кузнечика-богомола, которая пожирает, начиная с головы, своих партнеров, в то же время не прекращая это… хи-хи-хи – ну, сами знаете, это самое…

2-й подмастерье (отвратительно выговаривая французские слова, поднимает над головой огромный офицерский сапог). Кель экспресьон гротеск![4]

Чувствуется, что все сапожники сильно возбуждены.

Саэтан. Дай-ка ему этот офицерский кавалерийский, мать его в бога душу, сапог. Пусть он дошьет его за тебя. Ему такие сапоги нужны, ему и тем господам, ради которых он засаживает будущих героев человечества в свои санатории, да что там санатории – дворцы! дворцы воспитания духа! Держать всякий сброд и голытьбу за морду – вот их благороднейший лозунг!

1-й подмастерье. Товарищ мастер, а ведь он еще и страдалец: он ведь влюблен в нашего распутного ангелочка только потому, что она княгиня, а он – обыкновенный, третьестепенный буржуй, а не граф. Таких, как он, графья безнаказанно били по мордасам еще двести лет назад. Вот он и страдает и сам упивается своим страданьем, без этого не было бы так сладко ему, драной кошки сыну, как выражался наш знаменитый литературный критик Бой-Желенский.

Скурви (вскакивает с табуретки, 2-й подмастерье передает ему офицерский сапог; Скурви прижимает его к груди и восторженно рычит). Только одно не так, только одного вы не сможете у меня отнять: того, что я подлинный, настоящий либерал, а где-то, в экономическом смысле, даже демократ.

Саэтан. Достал ты его… Да – он сожалеет, что не вкусил этого наипаршивейшего существования, которое, быть может, содержалось в иллюзорно-фиктивных ценностях графской жизни в последней половине двадцатого века. Он отдал бы не знаю что ради того, чтобы иметь возможность стать страдающим графом и втемяшить себе в башку эдакую высшую утонченность относительно всего нашего существования, мать его курва, я уж прямо и не знаю… Ему недостаточно того, что он будет шить сапог в качестве доктора права и прокурора чуть ли не наивысшего, прямо-таки Страшного суда, – ему важно то, что этот ангелочек (указывает на княгиню) протрубит ему своими внутренними органами.

Княгиня (обращаясь к фокстерьеру, которого успокаивает Фердущенко). Терусь, фу! И вы тоже фу, Саэтан! Так же нельзя, не «льзя», как говорили шутники-славянофилы, изобретатели лингвистических бессмыслиц. Это нехорошо, неприлично, и все тут. У вас всегда было столько такта, а сегодня?

Саэтан. А я буду бестактным и безвкусным, буду! Довольно этого самого вкуса. Всю грязь и вонь я вытряхну из своего нутра на Страшный суд. Пусть все воняет, пусть насквозь провоняет весь этот мир, пусть он вывоняется до конца, может быть, после этого он наконец-то заблагоухает; жить в таком мире, каким он является сейчас, просто невозможно. Несчастные человечки не ощущают, как смердит демократическое вранье, а вот вонь сортира они чувствуют. Эх! Правда вот в чем: он отдал бы все на свете, чтобы хоть одну секунду побыть настоящим графом. Но он не может, не дано ему, бедолаге несчастному, эх!

Скурви. Пощадите! Я признаюсь. Сегодня утром при мне повесили осужденного графа Кокосиньского – Януша, не Эдварда, убийцу уличной проститутки Рыфки Щигелес, государственного растратчика из Польской объединенной партии, канцелярия номер восемнадцать, Признаюсь: я завидовал тому, что его вешают, его, настоящего аристократа, Конечно, если так, положа руку на сердце, говорить, я бы не дал себя повесить и за девять «кусков», но тогда я завидовал. Он, этот граф, что-то говорил и одновременно рыгал со страха, как мопс, которого замучили глисты. «Смотрите, как в последний раз испражняется настоящий граф!» Ох – хоть раз иметь возможность так сказать и умереть!..

Княгиня (фокстерьеру). Терусь, фу! Я таю от нечеловеческого наслаждения! (Поет – это ее первая песенка.) «Я из рода „фон“ унд „цу“, бью прислугу по лицу, прыгаю, как антилопа гну, мужика в бараний рог согну!» Это моя первая песенка сегодня с утра. Моя девичья фамилия – Торнадо Байбель-Бург. Вы, Роберт, понятия не имеете, какое наслаждение носить такую фамилию.

Скурви (теряя сознание и падая в обморок). Ах – ведь когда-то она была девушкой. Почему-то мне никогда это не приходило в голову. Малюсенькой девчоночкой, доченькой-паинькой. Эта безвкусная в высшем понимании песенка пробрала меня до слез. На меня вот такие вещи действуют гораздо сильнее, чем настоящие страдания. Чья-нибудь небольшая стыдливая оплошность трогает и умиляет меня до безумия, а вот на выпущенные кишки я могу смотреть без содрогания. Золотце мое единственное! Как безмерно я тебя люблю! Как страшно, когда дьявольское желание входит в соприкосновение с нежностью и сентиментальностью. Вот тогда самец готов. Гото-о-о-о-венький…

Падает с табуретки, прижимая к груди сапог. Сапожники, не выпуская из рук желтых цветов, которые им раздали, поддерживают его. Они понимающе подмигивают друг другу, ушатами поглощая совершенно нездоровую атмосферу.

2-й подмастерье (нюхая цветок; прокурора Скурви пристроили на табуретке в очень неудобной позе – головой вниз). Страдалец! Я поглощаю реальность грязными помойными ведрами. Атмосфера нездоровая, как Campagna Romana.[5] Я пью застывшие в воздухе помои через соломинку, как мазагран или лимонад. Ужасные страдания! Мои внутренности так опалены, как будто мне сделали клизму из концентрата соляной кислоты.

Княгиня (риторически). Это преувеличение.

2-й подмастерье. Нет. Подумайте только, отчего я такой, а не иной?! Неправда, что о другом существе я не мог бы сказать «я». Я мог бы стать хотя бы вот этим падлом (указывает на прокурора), а я всего лишь вшивая суперрвань или что-то в этом роде – конечно, я выражаюсь приблизительно, – находящаяся на горном перевале через дичайший нонсенс человеческого существования: смешения отдельно взятой личности, индивидуальности, с телами… знаете, я уже сам ничего не знаю… (Смущенно умолкает.)

Саэтан. Не нужно так смущаться, Ендрек! Неправда – биологический материализм автора этой пьесы выражен иначе: он представляет собой синтез откорректированного психологизма Корнеля и отредактированной монадологии Лейбница. Миллиардами лет соединялись и дифференцировались клетки и элементы только затем, чтобы такая мерзкая пакость, как я, могла бы сказать о себе – «я». А эта метафизическая, княжеского происхождения проститутка – да что там употреблять ласкательно-уменьшительные определения – эта сукина дочь, мать ее…

Княгиня (с укоризной). Саэтан…

Саэтан (возбужденно). Ирина Всеволодовна, вам Хвистек запретил присутствовать в польской литературе. И поэтому вы вынуждены слоняться по пьесам, переходя из одной в другую, по бессмысленным пьесам, которые никогда не будут поставлены, по пьесам, стоящим вне литературы. Он, этот Хвистек, терпеть не может русских княгинь, бедняга. Ему бы хотелось каких-нибудь белошвеек, консьержек, в общем, кого-нибудь в этом роде. А вот для меня это уже слишком! Для меня, для нас – только дурно пахнущие шлюхи и еще более вонючие дворовые матроны: наши бабки, кузины, тетки… эх!

2-й подмастерье. Это вы, мастер, уже занимаетесь классовым самобичеванием. Ваше счастье, что вы матерей здесь не упомянули, а то бы я вам по морде дал.

Скурви (с дикой, безумной улыбкой). Классовый класс! Ха-ха-ха! Логистика классовой борьбы. Классовая борьба классов против самих себя. Я тоже самого себя презираю. Все, хватит, из этих сетей надо выпутываться, кем-то нужно становиться: или по эту сторону, или по ту. Из страха перед ответственностью – моего страха – я готов упустить самый лакомый кусочек предназначенной мне жизни. А ведь будь я графом, я бы мог лишь наблюдать за всем этим со стороны.

Княгиня. Только в Польше так остро стоит проблема принадлежности к графскому сословию. С этой минуты я запрещаю об этом говорить – шлюс, чудные мои мальчики! (Целуется с подмастерьями.)

Скурви. Как можно так выражаться: «чудные мои мальчики» – бр-р-р. (Содрогается от отвращения и цепенеет.) Это, знаете ли, верх безвкусицы и моветона! Я содрогаюсь от отвращения и цепенею. (Делает это.) 2-й подмастерье (вытирает руки о фартук). А вот мне уже за эти ваши туфельки нужна не монета, ваша княжеская милость, – мне бы десяточек точно таких же огненных поцелуев, какими обменивались господин Ксикос и госпожа Корпонэ в романе Мора Йокаи, который я читал в детстве.

Княгиня (направляя на него маленький серебряный браунинг). Знаю, «Белая дама» называется. Ты тоже получишь десяток пуль, как тот самый Ксикос.

1-й подмастерье. Так пишут дамочки, занимающиеся литературным трудом в бессознательном состоянии, ворошительницы устоявшегося понятийного порядка, безумные кликуши, исповедующие гадкий принцип «жизнь – это искусство, а искусство – это жизнь». В результате мы и получаем то, что сейчас происходит на нашей маленькой сапожницкой сцене, – все это придумано этими балаганьими лбами!

Скурви (внезапно приходит в себя, встает). Эге!

Саэтан. Смотрите, опять заэгекал. Наверняка выискал еще что-нибудь, чем бы над нами возвыситься. Качели какие-то, а не человек. Однако он тоже существо неудовлетворенное, это я вам говорю, и испытывает он, вероятно, адовы муки, как выражался похороненный недавно в Вавеле,[6] а не на Скалке,[7] как того хотелось бы некоторым, Кароль Шимановский.[8] Все же Скалка предназначена для захоронения локальных знаменитостей, а не подлинных гениев.

Скурви (обрывая зубами цветы). Хочу и буду! Я стану у них во главе и покажу вам ключ к моей душе. Вы узрите величайшего представителя моего класса – бедной, несчастной, демократической, недооцененной до конца буржуазии. Я должен! Я просто обязан преодолеть желудочные проблемы, после чего я буду рассматривать ваш вопрос на более высокой духовной платформе. Вы еще будете мне руки целовать, вы, мои братья по духовной нищете.

Саэтан. Да никто тебя ни о чем не просит. Ишь ты, тоже мне какой Робер Фратерните выискался! Нам не нужна интеллигенция – ваше время прошло. Из вибрионов мы произошли – в вибрионы и вернемся. Я люблю животных и поэтому ощущаю себя двоюродным братом змей юрского периода и силурийских троглодитов, а также лемуров и свиней – я чувствую свою связь со всем живым во Вселенной. Нечасто это бывает, но это так. Эх! Эх! (Впадает в экстаз.)

Княгиня (восторженно). Ах, Саэтан, как я вас за это люблю! Люблю вас именно таким – грязным, вшивым, дурно пахнущим, с солнцем всеобъемлющей змеиной любви в сердце старейшего сапожника нашей планеты. Я, вероятно, когда-нибудь стану вашей – только для проформы, для шика, чтобы пофасонить, но с условием, что это будет всего лишь один раз.

Саэтан (поет на мотив мазурки).

Пестрого опыта в жизни не стоит бояться, Правда, при этом нетрудно в дерьме изваляться. А хоть бы и так – ну и что, ну и что, ну и что? Кто мне ответит на этот вопрос? Да никто! Эх!

Княгиня (обсыпая его цветами). Я отвечу, я – это меня касается. Только не пойте, пожалуйста, больше никаких куплетов, а то вы сразу же выглядите так безвкусно, что просто ужас. Я – другое дело, я могу себе это позволить хотя бы потому, что быть княгиней очень трудно. (Кричит.) Эх! Эй! Гей! Да здравствует посредственность! Наконец-то я обрету в тебе утешение за все мои муки, мои и моих предков, а также их задниц. Даже этот бедняга Скурви не кажется мне сегодня таким ничтожным.

2-й подмастерье. В этой проблеме предков что-то есть! Ведь родители – это кое-что да значит, это же не инкубатор. И более далекие предки тоже кое-что да значат, черт возьми! Только не нужно доводить все до абсурда, как это делают всякие там аристократы и деми-аристоны. В этом суть, а самой необходимой вещью здесь мне представляется умеренность. На свете нет ничего более отвратительного, чем польский аристократ, – хуже может быть лишь польский полуаристократ, который пыжится и распускает перья уж совсем без всяких оснований. Гены, видите ли. И опять же доберманы и эрдельтерьеры…

1-й подмастерье (прерывает его). Попробуй, брат, хоть что-нибудь в этой жизни не доводить до абсурда. Все человеческое существование, святое и непостижимое, представляет собой один большой абсурд. Это борьба чудовищ и…

Княгиня (запальчиво). Потому что уверовать в бога истово не…

Саэтан бьет ее по лицу с такой силой, что княгиня вся заливается кровью – прямо как лопнувший воздушный шарик, наполненный фуксином. Княгиня падает на колени.

Зубы мне выбил – мои зубы как жемчужинки. Это же настоящий…

Саэтан бьет ее по лицу еще раз, она умолкает и, стоя на коленях, начинает рыдать.

Скурви. Иринка! Иринка! Теперь я никогда не выберусь из лабиринта твоей лунной души! (Читает стихи.)

В сребристые поля бежать с тобой хочу, Своей мечтой туда как птица я лечу. Но ужас одинокого пути Я не смогу во сне перенести.

1-й подмастерье. Зато утром проснешься и пойдешь смотреть, как рыгают со страха осужденные тобой на смерть живые трупы. Этим ты и живешь, каналья! You vampirise them: ты их вампиризируешь перед смертью, you rascal![9] Я был в Огайо.

Скурви. Меня уже не ранят подобные слова. То, что вы хотите совершить отвратительным, грязным, паскудным способом, я совершу в прекрасном сне о самом себе и о вас. Все это будет выполнено в чудесной цветовой гамме. Я – во фраке, сшитом у Сквары, надушенный духами «Калифорниэн Поппи», как настоящий денди-щеголь, спасу этот мир одним таинственным волшебным словом, но все это будет не то, что вы думаете, все значения, которые вы придаете словам, это культурный регресс. Подлинный же магический смысл слов, в который верили еще наши поэты-пророки, не утерян – по сей день в него верят логистики и последователи Гуссерля. Я об этом уже как-то упоминал – возьмите мои брошюрки, которые, нотабене, никто не читает, изданные еще до кризиса.

Княгиня (стоя на коленях). Господи, какой же он зануда!

Скурви. Аристократия выродилась – это уже не люди, это призраки. Человечество слишком долго носило на себе эти вшивые призраки! Капитализм – это злокачественное новообразование, начавшее гнить и разлагаться, заражая гангреной весь организм, его породивший, – вот сегодняшняя общественная структура. Капитализм нуждается в реформах, куда, правда, не входит отмена частной инициативы.

Саэтан. Чепуха! Вздор!

Скурви (страстно). Либо вся земля добровольно превратится в единую самоуправляемую массу, что звучит совершенно неправдоподобно без конечной катастрофы – а ее следует пытаться предотвратить любой ценой, – либо же всю культуру необходимо повернуть вспять. У меня в башке совершенно невероятный хаос! Создание объективного аппарата в виде элиты, в которую войдет все человечество, невозможно, так как увеличение интеллекта автоматически лишает человека смелости и независимости поступков: наимудрейший мудрец не додумывает своих мыслей до конца из страха хотя бы перед самим собой, грозящего в результате безумием. И все это ничто по отношению к реальной действительности. Страх перед самим собой это не легенда, а факт – человечество боится самого себя, человечество как некое собирательное целое устремлено к безумию, это сознают лишь единицы, однако они бессильны. Катастрофальные прямо-таки мысли… Если бы я мог оставить свой либеральный тон и на время присоединиться к ним, чтобы потом разложить их по полочкам и пропитаться ими! (Задумывается, сося палец.)

Княгиня (встает, вытирает платком окровавленные губы и говорит). Скучно, Роберт. То. что вы говорите, – это все болтовня социального импотента, не имеющего серьезных убеждений.

Скурви. Ах так?! Ну тогда до свидания. (Выходит не оглядываясь.)

2-й подмастерье. Однако у этого мопса-прокурора гениальное чувство формы: ушел именно тогда, когда нужно. И все-таки он слишком интеллигентен, чтобы быть на сегодня кем-то. Сегодня, чтобы что-то совершить, нужно быть дураком.

Княгиня. Ну а сейчас мы займемся нашими обычными, будничными делами. Продолжайте работу – час еще пока не настал. Я когда-нибудь превращусь в вампира, который выпустит из клеток всех монстров, какие только существуют на этом свете. А вот ему для того, чтобы реализовать свою программу большевизации интеллигенции, необходимо прежде всего подавить любое стихийное общественное движение. Он все разложит по полочкам, но при этом половине из вас он для пущего порядка посворачивает головы. Он единственный, кто имеет влияние на предводителя «Отважных Ребят» Гнэмбона Пучиморду, однако во имя абсолютного социального лессеферизма. лессеализма и лессебизма никогда его не использовал. (Садится на табуретку и начинает лекцию.) Итак, дорогие мои сапожники, по духу вы мне даже ближе, чем заводские, механизированные, благодаря Тейлору, рабочие, потому что в вас, представителях кустарных ремесел, сохранилась еще первобытная тоска лесных и водяных животных, совершенно утраченная нами, аристократами, вместе с самым примитивнейшим мужицким разумом. (Кашляет долго и со значением.)

Саэтан (программно, неискренне). Эх! Эх! Вы только с этим своим долгим и многозначительным кашлем не переусердствуйте – все равно ничего не поможет! Эх!

Подмастерья. Ха, ха! Гм, гм. И дальше только так! И все будет в порядке! Гу, гу! Ху, ху!

Княгиня (продолжает тоном лектора). Эти цветы, которые я вам сегодня принесла, это желтые нарциссы. Видите – о! – вот у них пестики, вот тычинки; оплодотворяются они таким образом: когда насекомое заползает…

1-й подмастерье. Господи ты мой боже! Так я же это еще в начальной школе проходил! Но меня прямо-таки любовный озноб прошиб, когда госпожа княгиня…

Саэтан. Эх! Эх! Эх!

2-й подмастерье. Я не мог от этого оторваться. Наша унылая половая тоска и безнадежность просто непереносимы, как в пожизненной тюрьме. И если бы сейчас со мной что-нибудь такое, избави боже, произошло, то это бы было, наверное, так замечательно, что я бы до конца жизни выл от огорчения.

1-й подмастерье. Умеет вот госпожа княгиня даже в простом человеке затронуть и разворошить самые тонкие фибры рафинированнейшего полового вожделения. У меня аж все пеленой покрылось от какой-то приятной и отвратительной муки… Жестокость это суть…

Саэтан. Эй, тише вы! Пусть в нашем смрадном житии наступит дивная минута, да святится этот миг и проходит! – пусть нас, голытьбу несчастную, погубит трагическая похоть! Я бы хотел жить недолго, как однолетник, а тут эта засраная жизнь тянется колбасой, без конца, аж за серый, выхолощенно-бессмертный горизонт безнадежно-бесплодного дня, где нас ожидает червивая, затхлая смерть. Все равно все упрется в могильную плиту.

Княгиня (от восторга закатывает глаза). Свершился сон! Нашелся медиум для моего второго воплощения на этой земле! (Сапожникам.) Мне бы хотелось возвысить вашу ненависть, преобразить зависть и ярость, ревность и неудовлетворенность жизнью в дикую и неистовую творческую энергию, направленную на создание гиперконструкции – так я называю новую общественную жизнь, зародыши которой наверняка проросли в ваших душах, конечно же не имеющих ничего общего с вашими потными, грязными и изношенными телами. Мне бы хотелось высосать муки вашего труда через трубочку, как комар пьет кровь гиппопотама – насколько это вообще возможно, – и начинить ими мои идейки, такие легкие и прекрасные, как мотыльки, которые когда-нибудь станут волами. Не общественный институт создает человека, а человек – общественный институт.

1-й подмастерье. Только, пожалуйста, без вранья. Общественный институт является выражением наивысших устремлений, конструирующих человечество, а ежели он ентих своих функций не выполняет, то черт с ним, – понятно тебе, лахудра ясная?

2-й подмастерье. Тихо ты, пусть выговорится до конца.

Княгиня. Да! Позвольте мне хоть раз раскрыть нараспашку свою затхлую, измученную душу! Ага – чтобы ваша ненависть и злость трансформировались в творческий импульс. Как это делается, я сама не знаю, но мне подскажет это моя интуиция, та самая интуиция женщины, которая проистекает из самого нутра…

Саэтан (страдальчески). Оооооох!.. И даже из некоторых наружных частей… Ооох!

Княгиня. Но как обуздать вашу злость? Известно ведь, что люди иногда гладят друг друга, чтобы один вызывал в другом еще большую страсть. Вы, Саэтан, сейчас разозлены на меня, но в то же время я представляюсь вам существом безусловно высшим, чем вы сами. Это ужасно мучительное чувство, я уж знаю. И если бы я сейчас погладила вас по руке – вот так (гладит его)– то вы бы разъярились еще больше, вы бы из кожи вон полезли…

Саэтан (отдергивает, скорее даже, вырывает руку, как ошпаренный). Ох, стерва!!! (Обращаясь к подмастерьям.) Видали ее?! Это называется высший класс сознательной извращенности. Я бы хотел быть столь же классово сознательным, как эта холера, то есть по-женски, извращенно. Сучье отродье!

Княгиня (смеясь). Как мне нравится в вас это высшее сознание собственного убожества и это чувство щекочущей боли, превращающее вас во вшивую мездру. Представьте только, если бы я прокурора Скурви, который весь как переполненный стакан, готовый расплескаться от любого прикосновения, Скурви, который желает меня до безумия, – представьте, Саэтан, как бы он взорвался и ошалел, если бы я его так ласково, с состраданием погладила… А если бы он мог одновременно быть вами тремя…

Угрожающее движение сапожников по направлению к княгине.

Саэтан (грозно). Прочь от нее, ребята!

1-й подмастерье. Иди ты, мастер, сам прочь!

2-й подмастерье. Хоть разик, а хорошо бы…

Княгиня. А потом пятнадцать годков в тюрьме. Скурви бы вас не пощадил. Кыш, вы! Терусь, фу! Фердущенко, дайте мне, пожалуйста, немедленно английскую соль.

Фердущенко подает соль в зеленом флаконе. Она нюхает и дает понюхать сапожникам, которых это успокаивает, о, к сожалению, ненадолго.

Видите ли, ваша агитация и пропаганда пользуются лишь тем, что эти между собой не могут договориться. Если Скурви, высший юридический сановник, у которого, правда, болезненная мания независимости, сумеет достаточно ловко подлизаться к «Отважным Ребятам»…

Саэтан (с просто-таки недосягаемой ни для кого степенью печали). И это мой сын – за какие-то паршивые деньги мой, мой собственный сын – у этих «Отважных Ребят», чтоб их отвага закисла еще в пеленках, тоже мне удальцы! О, меня, наверное, разорвет эта боль, никакое же нутро не выдержит. Ублюдки недоношенные – уж я даже и не знаю, как ругнуться, что-то у меня не идет сегодня.

1-й подмастерье. Тихо! Пусть эта стерва, дочь своих говенных родителей, хоть раз выскажет все до конца.

2-й подмастерье. До конца! До конца! (Нервно дергается.)

Княгиня (как ни в чем не бывало). Так вот, дело лишь в том, что вы, опасаясь угрозы образования бюрократической аристократии, а также возникновения и установления иерархии, сами организоваться не можете, хотя и являетесь на сегодня единственной серьезной силой в этом муравейнике жизни, – ха-ха!

1-й подмастерье. Чтоб тебя бога твою душу мать через пятое сука колено.

Саэтан. Отдохни – у тебя уже в этих проклятьях язык заплелся. Я хочу, чтобы эта процедура раз и навсегда была подробно разобрана во всех деталях, а то этот клянет уже все на свете безо всякого разбора и юмора, а тем более без французской легкости и изящества. Почитал бы лучше «Словечки» Боя-Желенского, чтобы хоть немного национальной культуры поднабраться, обормот ты паршивый, дерьмо собачье…

Княгиня (холодно, обиженно). Послушайте, вы, если вы не перестанете между собой ругаться, то я сию же секунду удалюсь по аристократическому обычаю на файв-о-клок. Только ваши ругательства в мой адрес меня очень забавляют, хлюпики вы вислозадые, кретины вонючие, недоноски вшивые…

Саэтан (уныло). Все! Мы слушаем. Никто больше не пикнет.

Княгиня. Так вот, они – «супротив» вас, это я так, популярно выражаюсь, чтобы вы поняли, в чем дело. Самое же существенное то, что они разнородны. Мы, то есть аристократия, это разноцветные мотыльки над экскрементами мира сего. Вам, вероятно, приходилось наблюдать, как мотылек садится на дерьмо? Прежде мы походили на железных червей, копошащихся в оболочке бесконечности бытия, но закон трансцендентности или как это правильно назвать – я ведь всего лишь простая, малограмотная княгиня, ну да ладно, хватит об этом, – так вот, нас губит разнородность, поскольку для нас, pour les aristos,[10] отвага этих самых «Отважных Ребят» чересчур демократична и поэтому никогда не известно, в какую сторону она повернется и во что может вылиться. Скурви уже снюхивается с государственным социализмом старого образца, а Его Отважное Величество Гнэмбон Пучиморда считает его уж слишком близким к вам и даже похожим на вас, – ах, эта относительность социальных перспектив! Видите, как переплетается эта вереница всевозможных условностей и то, что для одного воняет, для другого благоухает. И наоборот. Я не переношу подобных идейных драм, ну в самом деле, что это такое: бургомистр, кузнец, двенадцать депутатов, женщина через большое «Ж» как символ трудолюбия. Он – якобы самый главный, имени никто не знает, рабочие, работницы и некто неизвестный, а в облаках Христос – нет, не с Шимановским – с Карлом Марксом под руку; меня на такую чушь не возьмешь, меня нужно посадить на кол, а потом бить по морде. Я люблю реальность, а не доморощенные символы в ченстоховских виршах эпигонов Выспянского, основанные на абсолютно ненаучной, газетной политэкономии.

1-й подмастерье. Растрещалась, балаболка, пес бы ее драл! Заехать бы ей разок по морде, по этому ангельскому рылу, а потом будь что будет.

2-й подмастерье. Я боюсь, что если я ей разик двину, то потом уже не удержусь и не смогу остановиться – получится «нон-стоп-битье-по-морде». О! Мастер тоже глядит волком, потому что разочек ей уже врезал. Разорвем ее, ребята, на куски, эту духовную кочерыжку… (Машет по воздуху руками и чмокает губами.)

Саэтан, придвигаясь, грозно кашляет; фокстерьер бросается к нему: Грр, грр, грр. Гмр-р, гмр-р, гмр-р…

Княгиня. Терусь! Фу!

Стена с окошком падает, на сцену вываливается гнилой пень; внезапно все погружается во мрак – лишь в глубине поблескивают далекие огоньки и у потолка тускло светит лампочка. Из-за портьеры выходит Скурви в красном гусарском костюме а-ля Лассаль. За ним выбегают одетые в красные трико с золотыми лампасами «Отважные Ребята» во главе с сыном Саэтана Юзефом.

Скурви. Вот – «Отважные Ребята», вот Юзек Темпе, сын присутствующего здесь Саэтана. Сейчас произойдет, как я позволю себе выразиться, «сцена знакомства в сокращенном виде» – у нас нет времени на долгие процессы, происходящие естественным путем. Взять их всех! Всех до одного! Здесь гнездится наиотвратительнейшая аполитичная мировая революция, имеющая целью парализовать все начинания, исходящие сверху, – идеи эти зарождаются не без помощи извращенной, неудовлетворенной самки, ренегатки собственного класса; ее конечная цель – бабоматриархат, принижающий и позорящий твердое мужское начало; общество же, как женщина, должно иметь самца, который бы его насиловал, – ка-та-строфаль-ные совершенно-таки мысли, не правда ли?

Саэтан. Постыдился бы – это же все чушь собачья.

Скурви. Молчать, Саэтан, молчать, ради господа бога! Вы являетесь президентом тайного общества разрушителей культуры – мы это сделаем сами на более высоком уровне: здесь слово возьмет твой сын, старый ты дурак, – нет, не буду ругаться. Телефонным звонком я был назначен министром юстиции, а заодно и министром Величия Действительности. Отправить всех по моему приказу в тюрьму во имя защиты самых твердолобых идей!

Саэтан. Скорее во имя нескольких толстопузых маньяков, рабов денег как таковых – als solches[11] – мать их…

Скурви. Замолчи ты, Христа ради…

Княгиня. Вы не имеете права…

Ее хватают, но затем отпускают.

Скурви (заканчивая). …старый идиот, и не говори банальностей, потому что сегодня я за себя не ручаюсь, а мне бы не хотелось начинать новую жизнь в качестве первого прокурора государства с убийства в состоянии аффекта, хотя в конце концов можно бы было себе это позволить. Завтра я все подпишу в своем кабинете – у меня еще нет личной печати.

Саэтан. Что за глупая мелочность в такую-то минуту!!!

Скурви (обращаясь к княгине, которая спокойно нюхает цветок). Видите, каким образом можно приглушить дьявольскую страсть: ничего для себя лично, я все отдаю обществу.

Княгиня. И вот это тоже? (Указывает хлыстиком, услужливо поданным ей Фердущенко, на нижнюю часть живота Скурви.)

Скурви (отклоняя от себя хлыстик, кричит в дикой ярости). Взять! Взять их всех четверых! Это может показаться смешным, но никто не знает – может быть, именно здесь зрел злодейский заговор тех сил, которые могли бы уничтожить наше светлое будущее и погрузить мир в анархию. С вами же, княгиня, мы разберемся попозже – теперь наконец-то у нас времени предостаточно.

Саэтан (подавая руки под наручники). Ну, Юзек, быстрее! Не знал я, кого мое лоно…

Юзеф Темпе (поставленным, актерским голосом). Ну, ну, отец, без громких фраз. Здесь нет никаких лон – одни факты, причем факты социально значимые, а не наши гадкие личные ощущения: последний раз сопротивляется индивидуум наступлению засранизма будущих дней.

Саэтан. К сожалению – не будем говорить глупых вещей, эх!!!

«Отважные Ребята» постепенно добираются до присутствующих. Молчание. Скука. Тоска. Медленно опускается занавес, начинает подниматься и вновь опускается. Тоска все усиливается.

Действие второе

Тюрьма. Отделение принудительной безработицы, разделенное так называемыми балясинами на две части: налево нет ничего, направо – прекрасно оборудованная сапожная мастерская. Посредине на возвышении стоит кафедра для прокурора, отгороженная от остального помещения резной решеткой; за ней – дверь, над дверью витраж, изображающий «благо, даваемое заработной платой», – это может быть, например, совершенно непонятная кубистская абракадабра – ее смысл поясняют зрителям слова лозунга, написанные огромными буквами. По левой части камеры, как голодные гиены, слоняются сапожники из первого действия. Они то ложатся, то приседают на землю, в их движениях чувствуется первобытная усталость от безделья и отсутствия работы. Сапожники все время почесываются и чешут друг другу спины. Слева у двери стоит охранник – совершенно нормальный молодой, здоровый малый в зеленом мундире. Каждую минуту он бросается на кого-то из сапожников и, несмотря на сопротивление, оттаскивает от двери, водворяя на прежнее место.

Охранник. Это отделение программной безработицы, созданное с целью лишения заключенных в камеру личностей какой бы то ни было работы. На представленном здесь витраже в аллегорической форме изображается – назло безработным – благо, приносимое заработной платой. Больше мне сказать нечего, и никто меня говорить не заставит. Проститутки милосердия у нас строго запрещены. Человечество развинтилось – все как с цепи сорвались, и, если по-хорошему нам справиться не удастся, придется вернуться к пыткам в официальном порядке.

Саэтан (хватается за голову). Работа, работа, работа! Хоть бы какая, но только бы она была. О господи! Это же… ох, нет, ничего я не знаю. У меня аж ломит в висках от этого вынужденного безделья, меня словно сжигает огонь желания работать. Может, я как-то неуклюже выразился? Но что делать? Что делать?

1-й подмастерье. Самой красивой бабы мне так не хотелось, как теперь хочется сесть на свою табуретку и взять в руки инструменты. Мне кажется, я с ума сойду! Проклятье, как все банально! Что тюрьма может с человеком сделать. И никакой Оскар Уайльд, ни Верлен меня не переубедят – ох, ох!

2-й подмастерье. Теперь я: дайте работу, а то ведь с ума сойду, и что тогда будет? Что угодно дайте делать: сандалии для кукол шить, копыта для игрушечных зверюшек, воображаемые туфельки для никогда не существовавших золушек. Ах – работать – что это было за счастье! А ведь не ценили, когда ее было по горло и даже больше. За что эта трижды проклятая судьба ниспослала нам такие муки, нам, у кого и раньше-то немного чего было. Каська, где ты? Больше уж никогда!..

Саэтан. Тише, ребята. Мне моя безотказная интуиция подсказывает, что скорее всего их царствование недолго продлится: что-нибудь да должно случиться, а когда…

На 1-го подмастерья бросается охранник и оттаскивает его влево, несмотря на крики и протесты; Саэтан как ни в чем не бывало заканчивает свою речь.

Не могу поверить, чтобы такая страшная сила, которую представляем собой мы, была бы парализована и сгнила бы задарма.

2-й подмастерье. Сколько уже вот так же верили и сгнили. Жизнь – страшная штука.

Саэтан. Милый, ты говоришь банальности.

2-й подмастерье. Банальности, банальности. Самая великая правда тоже бывает банальной. Из своих сомнений мы уже ничего для самих себя добыть не сможем. Погрязнуть насмерть в запланированной лени, когда тебя откармливают, как сорок быков, это отвратительно. Вы-то постарше, а мне выть хочется, и когда-нибудь настанет время, что я извоюсь до смерти. А жизнь могла бы быть такая отличная: после целого дня нечеловеческого труда махнуть бы с Каськой по большой кружечке пива!

Из левой верхней двери на кафедру поднимается Скурви.

Скурви (он одет в красную тогу и такого же цвета судейскую шапочку; поет).

Махатма Ганди выжрал кружку пива — Жизнь стала вдруг прекрасна и счастлива. Вот так мудрец негаданно-нежданно На старости испробовал нирвану.

Охранник вталкивает 1-го подмастерья. Скурви приступает к завтраку, который ему принесла на подносе прямо на кафедру очень молодая и привлекательная охранница в фартучке, надетом поверх мундира. Скурви пьет пиво из большой кружки.

2-й подмастерье. Появилось наше единственное утешение, наш мучитель, наш злоблагодетель. Если бы не он, честное слово, взбеситься бы можно было. Поймешь ли ты, человечество, как низко пали лучшие сыновья твои, когда единственное культурное развлечение для них – смотреть на палача, причем даже для самых благородных, то есть, вероятно, это относится к нам двоим, потому что мастер вряд ли… хи-хи-хи – как я презираю свой смех: он звучит как плач бессильного хлюпика над помойкой, полной окурков, огрызков, очистков и консервных банок, – неплохой набор.

Саэтан. Замолчи – не обнажай своих внутренних ран перед нашим виртуозом пыток, от этого он только духовно расцветает.

Охранник смотрит на часы – бросается на 2-го подмастерья и оттаскивает его от дверей, невзирая на сопротивление и стоны.

2-й подмастерье (во время небольшой паузы, возникшей при возне). О, какие ужасные страданья – не иметь возможности даже секунды поработать, поделать того, чего хочется! Принудительные работы по сравнению с этой мукой – ничто… [Exit.]

Скурви. Эге. Я еще больше страдаю, потому что с тех пор, как я получил политическую власть, я уже совершенно не понимаю, кто я такой. Юстиция только лишь в самых занюханных, демократических, мелкобуржуазных республиках бывала по-настоящему независимой, когда в обществе ничего серьезного не происходило, когда не было никаких значительных перемен, когда (с отчаяньем в голосе) это было просто-напросто стоячее, вонючее болото! Ах, если бы только можно было учредить открытую политическую «чрезвычайку» быстрого реагирования, не имеющую ничего общего с судами.

Саэтан. Только грандиозные социальные идеи могут служить оправданием существования подобных общественных институтов и дуализма юстиции. Во имя же раскормленных или расстроенных животов парочки капиталистических маньяков это будет просто свинством.

Скурви (задумавшись). Не знаю, представляю ли я собой какой-то особый вид труса, выведенный при диктатуре, или же я истинный приверженец фашизма образца «Отважных Ребят»? Культ физической силы самой по себе. Кто же я? Боже, во что я себя превратил! Либерализм – это помет, это худший изо всех видов вранья. Боже мой, я весь как резинка, которую натягивают на что-то неизвестное. Но, значит, я когда-нибудь должен порваться. Так жить нельзя, не должно, а тем не менее живешь – и это страшно.

Саэтан. Он нам тут нарочно демонстрирует свои страдания, чтобы показать, как элегантно можно мучиться так называемыми существенными проблемами там, на свободе, где предостаточно работы для всех, где есть бабы и солнце. Эй, прокурор, сдается мне, что в самом скором времени оторвут тебе башку. И может быть даже, это буду я – ха-ха-ха!

Скурви. Хватит с меня этих стихов, этих виршей убогих послевыспянских эпигонов. Раса поэтов-пророков вымерла, и вам ее не воскресить и не возродить заново, хоть бы вы даже женились на этой знаменитой «босоногой девке» Выспянского – я говорю это в кавычках…

1-й подмастерье (прерывает его). Смилуйся! Ради господа бога не вспоминай ты босоногих девок – я как только представлю себе, что они там, а я здесь, так от одной этой мысли…

Скурви (заканчивая добродушным и спокойным тоном)… достойной и пожизненно здесь бы осели, что вовсе не представляется невозможным при современных делопроизводственных процедурах. А ваша революция может грянуть как раз, предположим себе, на следующий день после вашей кончины, наступившей оттого, что вы насквозь прогнили на мокрой соломе: sur la paille humide[12] – как говорят французы. (Напевает.) О, французы, разве не стерся блеск ваших слов?…

Те бледнеют и с разинутыми ртами падают на колени.

Ха! – вы явно побледнели, киски вы мои, и рты у вас так смешно разинуты – я испытываю наслаждение и боль одновременно, – для некоторых индивидуумов это самый желанный коктейль из чувств, в котором безнадежность существования и его неповторимая волшебность воспринимаются острее всего.

Охранник впихивает 2-го подмастерья, который тоже опускается на колени.

Что-то революции не спешат грянуть – у них есть время, у этих безликих животных…

Саэтан (стоя на коленях). Э-э-э… (Бормочет что-то невнятное – и сам не знает что плетет, а другим может показаться, что это какие-нибудь мудрейшие откровения.)

1-й подмастерье (побелевшими губами). У меня губы побелели от низкого страха. По-жиз-нен-но! (Первые слоги он выговаривает четко, последний поет.)

Саэтан (чудовищным усилием поднимаясь с колен). А ведь я совершенно нечеловеческим усилием себя сдерживаю. Я знаю, что доживу. У меня есть интуиция и чувство ритма; «темпо ди пемпо», как кто-то когда-то выразился: трамба – лямба – ламца – дрица – тумба – лумба. Я знаю, как летит время, и знаю, что если раньше национализм воспринимался как нечто священное, особенно у угнетенных и подавленных народов, то сегодня национализм – это катастрофа, я буду это утверждать, если даже вы мне влепите пожизненный срок и будете разнообразить мое тюремное заключение ежедневным мордобоем, как только я вздумаю произнести эти слова.

Скурви. Как это?

Саэтан. Он еще спрашивает, пупок развязанный, – это уже псевдоидея, крторая используется как средство для концентрации свинств международного капитала.

Скурви. Довольно этих унылых проклятий, а прежде всего этой примитивной идеологии, а то прикажу набить морду.

2-й подмастерье (обращаясь к Саэтану). Помолчите – вы, старички, можете себе позволить все что угодно, смелость у вас безграничная. А вот мы, молодежь, – нам бы гроши да харчи хороши. Мне баб хочется – и вчера хотелось, и сегодня хочется! (Глухо воет.)

Скурви (официально). Еще раз кто-нибудь про баб вспомнит – пойдет в карцер как миленький. Тюрьма – это святое место, где отбывается заслуженное наказание, и недопустимо осквернять его грязными словами, господа осужденные!

Саэтан. Возвращаясь к вышесказанному: национализм не в силах создать новую культуру – он уже доигрался, выдохся. Но несмотря на это, насаждать в каждой стране специфический вариант антинационализма означает государственную измену – повторяю, несмотря на то, что национализм является причиной многих войн, создания таможенных барьеров и международных военных концернов, нищеты, безработицы и кризисов. И висит этот призрак на позор всему человечеству, а я этому несчастному, недостойному, глупому и самоубийственному человечеству заявляю: призрак национализма охватит всех!

Скурви. Я, знаете, сам когда-то…

Саэтан. Когда-то! Все вы – «когда-то», а важно, что сейчас: важно, чтобы заседала не лига, занимающаяся рассмотрением всяческих формальных вопросов оных националистических государств, что, исходя из самих предпосылок существования капиталистического строя, является, извините, невозможным, а чтобы была создана лига по борьбе с национальным эгоизмом, причем борьбу надо начинать с верхов, с этих самых элитарных светлых голов. Но правда такова, что если кто что имеет, то сам, добровольно, он уже этого не отдаст – у него это нужно вырывать с мясом, с потрохами. Готовые к этому отдельные личности встречаются в природе так же редко, как радий, а что уж говорить о группах людей, а тем более о классах. Класс есть класс, и он будет существовать до тех пор, пока не будет уничтожен последний клоп, принадлежащий к данному классу, – ха!

Скурви (с непередаваемой горечью). Саэтан, Саэтан!

Саэтан. Язык никто никому изо рта не вырывает – поделенные естественным образом на регионы искусственно сложившиеся нации ничего такого выжать из себя уже не в состоянии, они загнивают, эх! С верхов начинать! – вы меня понимаете, господин Скурви, и тогда никакой государственной измены не было бы, а родилась бы прекрасная гуманистическая идея и даны бы были ответы на вопросы – кому, где и что; разве не так, позвольте спросить?

Скурви. У вас, Саэтан, голова на плечах имеется, в этом вам никто не откажет. Весь мир управлялся бы тогда одной, единой властью, и всеобщее естественное благосостояние определялось бы справедливым распределением материальных ценностей, о войнах же и речи не могло бы быть…

Саэтан (протягивая к нему руки – он впервые обращается прямо к прокурору Скурви, до сих пор он говорил, повернув лицо к этой чертовой публике). Почему же вы сами не начнете? Неужели вы думаете, что необходимо начать революцию только снизу, в то время как она могла бы произойти без всяких компромиссов сверху? Каждый остается на своем месте. Кто не хочет работать при новом строе – пуля в лоб, а у тех, кто оказывает сопротивление, оружие из рук выбивается тем, что они лишаются своих подчиненных. Что представляет собой командир батальона без батальона? – кукла в мундире, и все.

Скурви (в задумчивости). Гм, гм…

Саэтан. Один декрет, второй, третий – и шлюс! Так почему же, я спрашиваю еще раз, вы сами не начнете? Вы обладаете властью, которая в ваших руках превращается в разлагающееся дерьмо, сукины вы дети, а могла бы стать пучком творческих молний. Почему же, если вы все это понимаете, у вас не хватает смелости? Вам жаль расстаться со своей спокойной, глупой, но привычной жизнью? Или дело в этой чертовой публике? В популярности? Я уж и не знаю. О! Если бы существовала некая высшая сила, я бы обратил к ней свои молитвы, чтобы она освятила hochexplosiv[13] бомбу власти в надежде, что та взорвется сама по себе и без принуждения. Почему – уж коли существуют товарищества сознательного материнства – у государственных мужей нет инстинкта, позволяющего проникнуть в суть значения слова «человечество» и уразуметь исторический характер этих минут? Почему они всегда ведут себя как пешки в какой-то нечистой игре или интриге, у источника, а скорее на дне которой сидит отвратительный, бесплодный и уже бесполый полип международного концерна хамства в чистом виде или же мерзости и так далее, и так далее. Почему вы не делаете этого, находясь у власти? Почему?

Скурви. Все это не так просто, mon cher Sayetang.

Саэтан. Вы получили эту власть от них, и вы боитесь употребить ее против них самих же из избытка порядочности и благородства. Это был бы макиавеллизм высшего сорта, причем во имя благороднейшего идеала: блага всего человечества. Что же, вы ждете, как этот дурак Альфонс Тринадцатый или старенький Людовик, пока вас силой не выкинут из этого дворца и не скинут с этой кафедры?

Скурви (грустно, с иронией). Чтобы оставить вам, Саэтан, поле деятельности. Если бы я ушел с поста добровольно, вы бы потеряли ваше героическое место в мировой истории: вы стали бы безработным, как пророк или приверженец мессианства, после того как Польша практически с официального согласия «взорвалась». Человечества нет – есть только червячки, копошащиеся в сыре, а сыра тоже нет – есть только масса копошащихся червяков.

Саэтан. Дурацкие шутки, недостойные левой половины ногтя пальца правой ноги Гнэмбона Пучиморды.

Скурви (спокойно). Поскольку у вас, Саэтан, пожизненный срок заключения, я уже не могу наказать вас дополнительно. У вас есть право безнаказанно оскорблять меня, но настоящее хамство – не в аристократическом значении – пользоваться этим правом. Я не дам приказа отлупить вас – я говорю только так, для устрашения, поскольку я гуманист с человеческим лицом.

Саэтан (пристыженный). Пощадите, господин Скурви! Я больше не буду.

Скурви. Ладно, ладно – продолжайте, это я так, чтобы между нами не было дистанции.

Саэтан. Никогда не следует опускаться до уровня детей и так называемых простых людей – они это сразу понимают и только обижаются.

Скурви (нетерпеливо посматривает на часы). Хорошо, хорошо, говорите, я слушаю.

Саэтан. Итак, господин Скурви, этот миг неповторим, как говорят любовники в эротических романах – к счастью, их племя уж вымерло. И несмотря на то, что сегодняшняя обыдиотевшая публика уже блюет от долгих и умных разговоров, вернемся к самому существенному: подумайте хорошенько и серьезно – может быть, вам первому выйти из шеренги и уничтожить все национальные барьеры, тогда настанет золотой век человечества. Это звучит банально, но что национальная культура могла дать, она уже дала, – зачем же нам жить при добивании ее гниющей падалью? Зачем, я вас спрашиваю? Ведь в будущее человечества именно в этой форме вы не верите?

Скурви. Саэтан, Саэтан! Неужели кора головного мозга некоторых ящериц триаса и юры развивалась лишь затем, чтобы в конце концов превратиться в нечто такое лучезарное и омерзительное одновременно, как человеческий род?

Саэтан. Не юли, не уходи от ответа! Что тебя удерживает? Ты же явно лжешь. Я интуитивно чувствую, что ты не фанатик агрессивного национализма, ультраделикатно выражаясь.

Скурви (уклончиво, но все-таки, черт его дери, с горечью в голосе). Вы даже представить себе не можете, как трагично…

Саэтан. Он мне тут будет своими трагедиями голову морочить! Настоящая трагедия – у меня! Я вижу правду, истинную для всего человечества, и оттого, что я ее вижу, моя личная жизнь представляется черным, кошмарным сном, в то время как вы погрязли в шлюхах и майонезах.

Оба подмастерья (рычат). Аааааа! Хаааааа!

Скурви. Шлюха в майонезе! Чего только эта голытьба не выдумает! Надо попробовать.

Саэтан. Отвечай, мать твоя курва, а то я направлю свой флюид, концентрирующий волю миллионов, и парализую твою совесть.

Скурви. Вдохновленный старик – явление, встречающееся сегодня чрезвычайно редко.

Саэтан. Эх, эх, господин прокурор, сдается мне, что вы довольно скоро пожалеете, что произносили столь дешевые откровенья.

Скурви (более серьезно, но в замешательстве). Саэтан, разве вы не видите, что я пытаюсь скрыть от вас весь трагизм подлинного положения дел и свою просто-таки ужасную внутреннюю пустоту? Кроме так называемой проблемы Ирины Всеволодовны во мне нет абсолютно ничего – я как высосанные клешни никогда не существовавшего рака. Виткаций, этот пустомеля из Закопане, хотел меня уговорить заняться философией, но я не смог даже этого. Она же как только перестанет надо мной издеваться, так тут же перестанет существовать, и я должен буду продолжать жить просто по привычке…

Саэтан. И пожирать яства под астральными по вкусу соусами, пока мы здесь по шесть блох в минуту ловим на себе, не спим из-за постоянного зуда, зимой мерзнем, а летом задыхаемся от жары и совершенно трансцендентальной вони; все наши чувства подвергаются постоянному раздражению, доводящему нас до безумия; мы живем в ненависти, зависти, ревности – все это нельзя выразить словами, а только ударами… (Показывает жестом.)

Скурви. Хватит об этом, а то я испекусь в собственном соку, как молодая утка, – я уж и не знаю, что я говорю, – а bout de mes forces vitales.[14] Ты хочешь знать, баран, почему я не могу пойти на уступки? Да потому что я могу есть лишь то, к чему привык, к чему меня приучили с детства; мне нужно сладко спать, постоянно следить за собой – быть чистым, наманикюренным, чтобы от меня не пахло так же дурно, как от вас; мне нужно ходить в театр, иметь хорошую шлюху как противоядие против этой жемчужины ада, этой… (Грозит кулаками сначала вправо, потом влево.) Даже сила моей власти и пытки не могут ее сломить, потому что ей это нравится, именно нравится, кошке драной, и я, брезгуя насилием, как капрал тараканом, что бы ни пытался сделать – доставляю ей тем самым лишь еще большее наслаждение… (Начиная со слова «лишь», поет почти баритоном.)

Саэтан. Вот это проблемы существенные, настоящие проблемы людей, которые нами правят. У меня нет слов, чтобы передать то отвращение, которое я испытываю ко всему этому. Вся деятельность такого господина лишь с виду направлена на благо государства, служит идее и человечеству – в действительности же главное в этом самом «внеслужебном времени» – я беру в кавычки, – когда человек раскрывается таким, как он есть на самом деле…

Скурви. Замолчи – тебе не понять ужасного конфликта между силами, противодействующими внутри меня. Я лгу совершенно сознательно, как министр, я провозглашаю то, во что сам не верю, чтобы жрать яства, привезенные с берегов Мексиканского залива, восхитительные на вкус, – да, я лгу, я обязан, вынужден лгать и даже скажу тебе, что сегодня по подсчетам Главного Статистического Управления – а статистика сегодня это все, и в физике, и вообще, а что самое главное – в метафизике, монадологической метафизике с ее приматом живой материи – девяносто восемь процентов всей нашей банды делает то же самое, отнюдь не будучи убежденными в своей правоте, а лишь для сохранения остатков гибнущего класса – индивидов, хочешь знать, каких? – обычных обжор и развратников, прикрывающихся более или менее лживыми идеями и словами. На сегодня люди – это лишь вы, что понятно каждому. И все потому, что находитесь вы по ту сторону, но стоит вам перейти эту черту, вы станете точно такими же, как и мы.

Саэтан. Никогда-преникогда!

Скурви иронически улыбается.

Мы создадим бескомпромиссное человечество. Советская Россия это только героическая попытка – хорошо, что есть и это, – она как островок во враждебном океане. А мы сразу создадим такое человечество, которое просуществует до самого заката, до угасания жизни на нашей горячо любимой земле, родной и священной!

Скурви. Вечно вы ляпнете какую-нибудь гадость. Ну никакого чувства меры и такта у этих голодранцев. (Кричит.) Оттащить его к писсуару!

1-го подмастерья выволакивают в сортир.

Саэтан. А ты знаешь меру, ты задумывался над тем, что такое чувство меры, ты, свинопас?!

Прокурор крякнул и съежился.

Скурви. Вот я крякнул, съежился, мне и полегчало.

Звонит в небольшой звоночек; по обе стороны балясин появляется стража.

А ну подать сюда эту самую Ирину Тьмутараканскую на конфронтацию! Почему я так выражаюсь – сам не знаю. Это ведь не шутка, это странная и произвольная сюрреалистическая необходимость.

Саэтан. Чем занимается это чудовище? Какими-то утонченными идиотизмами – вот это и есть их так называемая интеллектуальная жизнь после изнурительной работы в конторах и будуарах.

Скурви. Вы не понимаете всей прелести познания чего-либо у такого бесплодного импотента, как я, – это пропасть наслаждения, служащая подтверждением необходимости собственного существования. Такое самокопание…

Саэтан. Господь с вами, господин Скурви, перестаньте, – «господи, господи» произношу я все, совершенно машинально. Это все от пустоты сегодняшних дней. Смогу ли я заполнить эту пустоту? Беседы с этим воплощением лжи (указывает на прокурора) кажутся мне райским отдыхом по сравнению с одиночеством и вынужденным ничегонеделанием в тюремной камере. О, эта относительность всего на свете! Только бы мне не измениться до такой степени, чтобы потом самого себя не узнать! Кем я буду через три дня, две недели, через три года… года… года… (Падает на колени и начинает плакать.)

Охранники вводят княгиню, толкают ее на пол рядом с табуреткой и выходят. Княгиня – в арестантской одежде, которая ей очень идет и делает ее еще более привлекательной, похожей на молоденькую гимназистку.

Скурви (холодно). Принимайтесь за работу.

Княгиня молча принимается шить башмаки, однако делает это очень неумело и очень неохотно.

Ну, ну – без плача и без спазм, не прерывайте, пожалуйста, трудового процесса. А вот беседа наша была интересной – это факт.

Охранники вталкивают 1-го подмастерья.

Княгиня. Мне просто ужасно не хочется шить эти башмаки, а тем не менее я испытываю какое-то наслаждение. Во мне что угодно превращается в наслаждение. Такая уж я странная. (Гордо.) А вы всегда только «это самое» ради чистой диалектики. Для вас эквиваленты основных понятий это фу… йня, как говорят поляки. Вас интересуют лишь связи понятий между собой. (Плачет.)

Скурви. Например, связь понятия вашего тела, то есть, точнее говоря, его протяженности как таковой, с понятием такой же протяженности моего тела – хи, хи, хи, ха, ха, ха! (Истерически смеется, затем недолго рыдает и наконец обращается к Саэтану, который только что перестал плакать, а значит, был момент, когда плакали все трое – даже подмастерья всхлипывали тоже.) Во всем том, что вы говорите, меня смущает только одно: ваша забота лишь о собственном брюхе – фу, что за банальности я говорю. У нас же есть идея.

Саэтан. Меня уже воротит от бездуховности нашего разговора, – как кал кургузого капрала на Капри – эта нешуточная шутка непосредственно выражает мерзопакостное состояние моего духа. У вас есть идея, потому что у вас брюхо набито досыта и времени полно.

Княгиня (шьет башмаки). Так – вот так – и вот так…

Скурви. Ваш плоский, как солитер, материализм меня поражает. Что-то будет дальше, дальше, дальше… Я до посиненья завидую вашей возможности говорить правду и непосредственно переживать ее. Это человечество, пожирающее само себя, начиная с хвоста, пугает меня как призрак будущего.

Саэтан. Да ты сам, киска, стоишь на защите лишь собственного пуза – эта сказанная мною банальность жжет меня, как раскаленное железо в заднем проходе. Новую жизнь мы создадим только тогда, когда преодолеем проблемы собственного брюха, – интересно, это мое глубочайшее убеждение или пустая красивая фраза? Повернуть культуру вспять, не теряя при этом высоты и бодрости духа, – вот наша магистральная идея. Начало этому может положить отмена национальных рогаток и препон.

Скурви. Извините, Саэтан, но я в это не верю, несмотря на то что минуту назад я сам говорил то же самое. Но… (Подумав.) Да, я признаюсь – мы не можем добровольно отказаться от знамени всей нашей жизни, это вещь архитрудная. Парочка каких-то святых это сделала, но ведь никто же не знает, какое им это доставило наслаждение, правда, в несколько ином, «малопонятном для нас измерении.

Саэтан. За все должна быть компенсация. А сколько святых терпели нечеловеческие муки до конца своей жизни из-за непомерных амбиций, заносчивости и организационных неурядиц…

Скурви. Подождите, разрешите мне подумать, как когда-то говорил Эмиль Брайтер: если бы никто не стремился к более высокому уровню, ничего бы не было – никакой науки, культуры, искусства, власть коммунистического, тотемного, первобытного клана только лишь начало…

Саэтан. Я знаю: это как поймать шестьсот рыбин, в то время как соперник только триста, и, скажем, двести бросить обратно в море…

Скурви. Умничаете вы, Саэтан, потому что очень вы умный. Ну, правил бы этот клан до тех пор, пока солнце не погасло, ну и что? Бесформенный, бесструктурный, неспособный преодолеть собственные догмы относительно общественного развития. Но я свой обычный, будничный денек, право на который я, мелкий, провинциальный, вышедший из самых низов буржуа, заслужил многолетними узаконенными убийствами, основанными на правовой науке, добровольно не отдам никогда. А с другой стороны, я не верю в ту новую жизнь, которую собираетесь построить вы, – вот перед вами моя трагедия как на сковородке.

Саэтан. Да мне на нее на…, плевать! Если будут уничтожены барьеры между нациями, возможности откроются безграничные. Мысли, рожденные тем, будущим временем, сегодня нельзя ни предвидеть, ни предугадать: слишком убог сегодня багаж наших понятий и слишком ничтожно знание истории.

Скурви. Мне не нравится, когда вы пускаетесь в спекуляции, превышающие ваш интеллектуальный уровень. Вы не владеете соответствующим понятийным аппаратом, чтобы выразить все это. У меня есть понятийный аппарат – чтобы врать. Моей трагедии настолько никто не понимает, что даже странно…

Саэтан. Трагедия начинается тогда, когда начинают пухнуть мозги. Подобные мысли, господин прокурор, не доходят до твоего блуждающего нерва – страдает только кора головного мозга, мать твою… С нашей точки зрения, твоя трагедия всего лишь забава: это же сплошное наслаждение – лечь вечером после своих шлюх и яств в кроватку, почитать, подумать о таких вот глупостях и уснуть, испытывая удовольствие, что в глазах какой-нибудь занюханной лахудры ты представляешься таким интересным господином. Я был бы счастлив, если бы подобная трагедия происходила со мной. А если бы еще вдобавок мои внутренности перестали болеть за все человечество, это было бы счастьем просто неземным. Эх!

Весь скрючивается. Княгиня радостно смеется.

Скурви (обращаясь к княгине). Не смейся ты, обезьяна, так радостно, а то я лопну. (С нажимом, к Саэтану.) Это еще нужно доказать, что ваши потроха болят за все человечество. А может быть, таких случаев вообще в природе не существует? (Тяжелое молчание не прерывается очень долго; Скурви начинает говорить в тишине, в которой едва различимо далекое танго из радиоприемника.) Это дансинг в отеле «Савой» в Лондоне. Вот там действительно веселье. Позвольте мне на минуточку выйти – я тоже человек. (Убегает в левую кулису.)

Саэтан. Такой усё зробит, шо захотит, а мы даже…

Княгиня. Перестаньте, не смешите меня. Ваши мысли щекочут мне мозги.

Саэтан (внезапно разжалобленный). Голубка моя! Ты даже не знаешь, какая ты счастливая, что можешь работать! Как рвутся к работе наши руки и пальцы, как все в нас устремлено к этой единственной отраде жизни. А тут – на тебе. Уставься в эту серую да еще вдобавок шершавую стену и сходи с ума сколько тебе будет угодно. Мысли лезут, как клопы из кровати. Мозги распухают от смертной скуки, страшной, как гора Горизанкар, и воняющей, как Монт Экскремент из романа фантастического писателя Бульдога Мирке, как Клоака Максима, – от тоски, которая ноет, как чирей, как нарыв, как карбункул – опять, зараза, мне слов не хватает, а говорить хочется, как не скажу чего… Э-э-э… А что тут, собственно, говорить – и так никто ничего не понимает. Так что чего тут выражаться, рычать и рыдать, нутро свое вытряхивать наружу и наоборот?! Зачем? Зачем? Зачем? Какое отвратительное слово «зачем?». Как олицетворение пустопорожнейшего ничтожества – ну и зачем? Когда работы нет, то ничего из ничего получиться и не может. (Подползает к решетке, за которой сидит княгиня.) Дорогая, любимая, единственная, кошечка моя трансцендентальная, метафизический агнец божий, чудо неземное, мышка моя сексуальная – ты даже понятия не имеешь, как ты счастлива: у тебя есть работа – единственное оправдание жизни на этой земле при всей ее убогой ограниченности, начиная с ограниченности во времени и пространстве.

Княгиня. Метафизический подход к проблеме работы является лишь переходной стадией в решении этого вопроса. Великие египетские мужи нужды в этом не испытывали, как не будут ее испытывать люди будущего. Этот молит о работе, которая меня ломает как духовно, так и физически. Вот вам и проявление относительности всего на свете под влиянием этого самого Эйнштейна – я сама-то уж давно…

1-й подмастерье. Стыдно ей, видите ли, вкалывать, сучка вертлявая! Это все интеллигентские замашки! Я-то уж знаю, что теория относительности в физике не имеет ничего общего с относительностью этики и эстетики, а также диалектики и так далее – тамда-ламда, трамда-ламбда! Не хочу я ничего говорить – блевать хочется. Эх! Эх! Эх! Саэтан, не будем говорить глупых вещей – это в прошлый раз мы что-то такое болтали, а теперь что?! Мы столько ненужного наговорили, а нам преподнесли работу с такой стороны, что любая деревенская лахудра нам даже по воскресеньям кажется привлекательной. Я привел такое сравнение потому, что на красивых, ухоженных женщин я уже давно не реагирую – в половом, я имею в виду смысле, – слишком уж они для меня хороши, эти крашеные суки, а кроме того – не-дос-туп-ны! (Повторяет с горечью.) Мне одинаково хочется – и сапоги шить, и простых, ординарных девок. (Ледяным тоном, с безумным спокойствием.) Дайте работу, а то хуже будет! (Уныло.) Но кого это интересует? Я говорю это с глубочайшей горечью, не понятной никому.

Скурви (поет за сценой).

Мне фамдюмонды надоели И девок хочется простых. Хочу попробовать на деле Я босоножку, чтобы «Ы-ых»!

Княгиня слушает очень внимательно.

2-й подмастерье (обращаясь к первому). Вот так – не будешь обращаться к обществу как к родной матери, да еще вдобавок молиться на него – оно тебя не поймет, а кроме того, по шее может обломиться, эх!

Саэтан. Перестаньте говорить «эх!», не употребляйте вы в своей речи этот вульгаризм ради бога. Он мне напоминает давно минувшие времена, и я начинаю дрожать от жалости к самому себе – очень неэстетичное чувство, которое вгоняет меня в краску стыда, после чего я начинаю испытывать такое отвращение, как будто я – таракан, сидящий на собственной морде. Эх!

На кафедру вбегает Скурви, который как-то странно поспешно застегивается – пиджак и это самое, – потом потирает руки. Княгиня смотрит на него очень внимательно, почти демонстративно.

Скурви. Холодно, зараза, сквозняки в здешних уборных – аж мороз по коже. Но зато после этого жареные мексиканские каракатицы покажутся еще вкуснее.

Вдали звучит танго.

Перед этим зайду на каток, где играет музыка. (Принюхивается.) Какая кошмарная вонь – это их души гниют в отвратительном безделье, они уже, наверное, разложились, как прокисшее повидло.

Княгиня (принимаясь за работу). Садизм – это сфера моей деятельности.

Скурви (истерически). Как же мне все это надоело, черт вас всех дери! Если вы будете продолжать оставаться такими, какие вы есть, я прикажу вас всех перевешать без суда и следствия! Как я пришел к власти, а? Это был спортивный номер высшего пилотажа. О власть, ты – пропасть, и как же благоухают твои соблазны!

Княгиня (перестает шить башмаки). Знаешь, Скурви, Скурвёнок ты бедный и недоразвитый, вот сейчас ты мне начинаешь нравиться. Я должна в жизни пройти через все, познать самые темные стороны, все мышиные норы души и недосягаемые кристальные вершины бездонных лунных ночей…

Скурви. Что за собачьим стилем ты выражаешься – это же скандал…

Княгиня (во всяком „случае, не смущаясь). Я подлинная аристократка, и меня не огорошишь ничем, такая у нас замечательная особенность. Так вот, мне нужно пройти и через тебя, иначе моя жизнь будет неполной. А потом, когда тебя посадят они (указывает башмаком на сапожников), ты будешь гнить в камере, загибаясь от страсти ко мне, да, ко мне, а еще в тебе проснется страсть к большой кружке пива с тартинками у Лангроди – я же в это время отдамся Саэтану на вершине его власти, а потом тем худым, грязным ребятам – сапожных дел мастерам не от мира сего, эх! эх! И вот тогда я стану счастливой, потому что ты не пожалеешь жизни за лоскуток моего платья и за пол-литра живецкого пива.

Скурви (помертвевший от страсти). Я просто помертвел от ужасной страсти, перемешанной с отвращением. Я действительно как стакан, наполненный до краев, – боюсь пошевельнуться, чтобы не расплескаться. У меня глаза на лоб лезут, а мозги стали как мокрая вата. О, недосягаемый, бездонный в своей дикости соблазн! Первый беззаконный поступок во имя законной власти. (Неожиданно рычит.) Выходи из тюрьмы, обезьяна метафизическая! Будь что будет! Воспользуюсь разок, хоть бы потом даже взвыл от сожаления, как убийцы, вскормленные и воспитанные князем де Эссанте!

Княгиня. Мы разговариваем как обычные люди, не ослепленные идеями. Обычный человек добровольно не пойдет на снижение своего жизненного уровня – разве что по морде ему как следует дадут. И ты тоже, Скурвёнок мой бедный. Я уж не касаюсь идеологической стороны вещей, а только утробно-зверино-расщекоченной, животной основы, с которой, как кобра в джунглях, поднимается ваше «я».

Скурви. У вас, женщин, все иначе…

Княгиня. Существование человека на земле отвратительно, пойми это. Лишь фикция существования малюсенького ответвления нашего подвида создала фикцию целостного смысла бытия. Все основано на взаимопожирании подвидов. Наше существование сделалось возможным благодаря равновесию сил противоборствующих микробов. Если бы не эта борьба, один подвид поглотил бы другой в несколько дней – было бы что пожирать, хотя бы слой земной коры толщиною шестьдесят километров.

Скурви. Ах, как она все-таки умна! И это возбуждает меня еще больше, до безумия. Иди ко мне такая, какая ты есть – неумытая, пропитанная тюремным настроением и запахом.

Княгиня встает, бросает ботинок и, задумавшись, стоит.

Княгиня. Я как-то странно задумалась – по-женски, а ведь думаю я не головой, нет… Процесс мышления производит находящееся во мне чудовище. Так что, может быть, Роберт, я не отдамся тебе вообще – так будет лучше: для тебя – ужаснее, но для меня даже приятнее.

Скурви. Нет, сейчас ты уже не можешь так поступить! (Сбрасывает с себя пурпурную тогу.) Я бы лопнул от ярости. (Подбегает к решетке и торопливо отпирает дверь ключом.)

Саэтан. И вот такими-то проблемами занимается и забивает себе голову эта банда – eine ganz konzeptionslose Bande,[15] – в то время как мы здесь, как падлы, загибаемся без работы. Технические исполнители несуществующих мыслящих червей – вот! Даже женщин под этим соусом – без произведения чего-нибудь на свет – мне не хочется.

Подмастерья (хором). И нам тоже! И нам!

1-й подмастерье. Оставим пока проблемы механизации в стороне: машина – это слишком банально, ведь широко известно, как со всех сторон она уже облизана футуристами, – брррр… мороз по коже подирает от слова «станок»!

2-й подмастерье. Механизмы – это всего лишь продолжение человеческих рук, и если, понимаете ли, такая акромегалия образовалась, то нужно обрубать, рубить сразу же. Часть машин, кстати, будет уничтожена по нашей концепции деградации культуры. Изобретателей ждет смертная казнь.

Саэтан (ослепленный новой идеей). Я ослеплен новой идеей изнутри! Ребята, давайте сметем эти несчастные детские балясины и ухватимся как черти за работу. Устроим кустарно-обувной демпинг! Терра сапожника!

1-й подмастерье. А дальше что?

Саэтан. Хоть пять минут поживем за десятерых, прежде чем нас закуют в кандалы и уничтожат! Жизнь только одна – тут даже и думать нечего! Только при помощи насилия рабочие получат право на труд! Ох! Эх!

Подмастерья. А чего, давай?! Или – или! Мать их в бога душу! Пусть! Эх!

И тому подобные восклицанья. Все втроем расшвыривают балясины и, как голодные звери, бросаются к своим табуреткам, инструментам, рулонам кожи и сапогам. Сапожники начинают лихорадочно, исступленно работать. Тем временем Скурви набрасывает свою красную тогу на тюремную одежду княгини, в которой она выглядит исключительно соблазнительно. Парочка поднимается на кафедру. Он держит ее в объятьях. Начинается возня.

Скурви (нежно). Ты мой малышка прокурор, сегодня я зацелую тебя насмерть!

Княгиня. (Сапожники в это время тяжело сопят.) Судя по твоим шуткам, во время полового акта ты должен выглядеть отвратительно. Во всяком случае, не раскрывай рта и молчи – я люблю, когда это происходит как унылая церемония удовлетворения самца: в абсолютной тишине, а я в это время вслушиваюсь в вечность.

Саэтан. Так, давай дратву, вот сюда, бей, колоти, так, вот так…

1-й подмастерье (сопя). Вот этот гвоздь подержите и подайте кусочек кожи…

2-й подмастерье (посапывая). Вот это приклепать, это прошить, это стачать, это загнуть…

В их работе появляется что-то безумное.

Скурви (настойчиво). Посмотри, дорогая, как лихорадочно они взялись за работу. Мне в этом видится что-то ужасное. Я настоятельно это подчеркиваю, просто делаю на этом акцент. Это что – уже начало новой эры или как?

Княгиня. Тише, помолчи, это все ужасно. Я сама только что была среди них. Ты освободил меня, мой любимый!

Саэтан (повернув к ним голову, с иронией). Слишком уж они горячо взялись за работу, да? Тебе никогда этого не понять, обезьянья рожа! Это есть труд! Труд!

В приступе вдохновения колотит молотком по чему попало; подмастерья вырывают друг у друга из рук инструменты и при этом глухо стонут и сопят.

О труд, труд! Заплатят за тебя, но не тебе. Все, хватит! Весь вред от этих «пророческих» стишков. Я же реалист. Дай-ка мне гвоздь. О гвоздь, удивительный спутник сапога! Кто в состоянии оценить всю твою необычность?! Труд как странность?! Существует ли более высокая мерка необычного?! Принимая во внимание всю будничную отвратительность последнего, то есть труда. Бей! Колоти! Прибивай! Руки горят – кишки болят – коли и руби – себя губи – все равно будешь гол – как осиновый кол. Привязались эти рифмы, как банный лист к заднице, черт бы их подрал!

2-й подмастерье. Здесь подшей – а здесь подбей – дратва, жатва, воробей – нам законы не нужны – обувь шьем для всей страны – осапожним целый мир – о сапог, ты мой кумир! Тюрьма не тюрьма – работы никто не избежит. Труд это величайшее чудо, это метафизическое единство всех миров, составляющих вселенную, это абсолют! Я уработаюсь насмерть ради вечной жизни на земле! Кто знает, что там, на самом дне нашего труда?

1-й подмастерье. Во мне все дрожит от нетерпенья, как в какой-нибудь паровой турбине мощностью в миллион лошадиных сил. Ничего не нужно – ни баб, ни пива, ни кина, ни радива, ни всяких там заумных мудрецов. Труд сам по себе – вот высшая цель. Арбайт ан зих! Бери, хватай, втыкай и шей! Обувь, обувь, сапоги, ботинки – вот что возвышает человека над ничтожеством бытия, чистая идея сапога, витающая над идеально пустым пространством, порожним, как сто миллионов амбаров. Прибивай подковки – подкованным сапогам нет износа – вот правда, причем правда абсолютная. Сколько законов – столько сапог, и столько же понятий сапога, сколько составляет число альфа плюс единица. Господи, вот так бы до конца дней наших! Никаких баб не надо – арбайт ан зих! – обойдемся и без них! Пива тоже не надо – хватит мозги полоскать! Собственные потроха нас отводят от греха! Кустарное тайносапогоделанье все равно пробьется сквозь все запреты – сапоги нужнее, чем котлеты – я верю в наше святое дело – шей сапоги и красиво и смело!! Что за ужасные вирши я плету?!

Скурви. Вы только посмотрите – раз, два – и родилась метафизика. Иринка, это чрезвычайно опасная бомба, это снаряд новой, неведомой конструкции, летящий на нас из потустороннего мира. И я, Иринушка, впервые в жизни боюсь. Может быть, действительно грядет новая эпоха: идет, грядет железный век, пусть счастлив будет человек! – как писали античные поэты. (Глупеет прямо на глазах.)

Княгиня. А меня переполняет наслаждение от их иллюзорной радости при невероятных страданиях, от их беспримерного тупоумия, от их феерической глупости – я наслаждаюсь всем этим, как медведь пчелиным медом. Мы с тобой два человеческих мозга, соединенные половым объятьем без посредства чего-либо постороннего…

Скурви. Но ведь так не будет, так не будет? Что – не будет? Все будет? Скажи «да»! Скажи, скажи «да», а то я умру!

Княгиня. Может быть, сегодня ты познаешь все мое ничтожество, может быть…

Сапожники все урчат и сопят, работая без передыха. Скурви. Смотри – они работают все безумнее. Тут происходит что-то действительно ужасное, чего не мог предвидеть ни один экономист в мире. Смотри, моя милая, я умру, потому что после тебя я уже больше не хочу ничего.

Княгиня. Это все так просто говорится – только с сегодняшнего дня ты начнешь жить по-настоящему. Но кого это касается? Я ощущаю ничтожность всего на свете. Ах, если бы можно было заполнить собой весь мир, а потом – хоть сдохнуть под забором.

Скурви. Довольно с нас этих художественных проблем – всякие там форма и содержание. Гляди: дикий, безумный труд, выделенный в качестве чистого, первобытного инстинкта, такого же, как инстинкт обжорства или оплодотворения. Бежим отсюда, а то я сойду с ума. Княгиня. Посмотри мне в глаза.

Скурви. Но, дорогая, необходимо приостановить эту поступь труда любой ценой, потому что это уже переходит все рамки и границы, и если они всерьез возьмутся за дело распространения этого психоза, они разрушат, развалят весь мир, уничтожат все искусственные нагромождения, наработанные человечеством, и выставят это самое бедное, выродившееся человечество – снабдив его новой идеологией – на посмешище обезьянам, свиньям, лемурам и змеям – еще недеградировавшим родственникам наших предков.

Княгиня. Зачем ты все это говоришь?

Скурви. Несчастное, несчастное человечество! Мы только лишь на какое-то мгновение смогли выделиться из общей массы высотой своего сознания и сокровенностью чувств, и в этот единственный, неповторимый миг ты должна составлять со мной единое неразрывное целое.

Целует княгиню и свистит в два пальца, вбегают те же самые слуги, или солдаты Гнэмбона Пучимо р д ы, что были в первом действии, под предводительством сына Саэтана.

Взять их! Рассадить по одиночным камерам! Не давать им ничего делать – ни-ни, потому что это самое страшное, это несет угрозу всему человечеству. Арбайт ан зих! – связать всех их! Никаких орудий производства, понятно? – хоть бы они все извылись насмерть!

Солдаты набрасываются на сапожников, начинается жуткая возня, после которой верные слуги Пучиморды, заразившись бациллами труда, тоже принимаются за работу, то есть просто-напросто «осапожниваются». Саэтан заключает в объятья сына, и они начинают работать вместе.

Скурви. Видишь, голубушка, как все ужасно. Они осапожнились. Моя гвардия перестала существовать. Сейчас это перекинется на город, и тогда капут.

Княгиня. Ты совершенно забыл обо мне…

Скурви. Здесь сам Гнэмбон Пучиморда не поможет – его солдаты уже втянуты вихрем какой-то адской машины… Да он и сам уработается насмерть, подписывая бесконечные, бесчисленные горы бумаг…

Княгиня. Ах, какой прекрасный фон для нашей первой и последней ночи, бедный мой Скурвёнок! Di doman non c'e certezza![16] Завтра уже, вероятно, ихняя возьмет, а ты будешь догнивать в гнилой камере, как сгнившая гнилушка. Зато сегодня, пока в тебе будет зреть эта мысль, а также сознание недолговечности и мимолетности происходящего, ты сможешь быть достаточно безумным, чтобы распалить меня, разогреть, как звезду первой величины телесно-полового небосклона, сделать меня первой Телкой-Самкой вселенского бытия.

Скурви. Ну я и влип…

Все остальные продолжают работать, урча при этом, разумеется только в паузах, поскольку никто ничего не говорит.

Сапожники и прислужники. Бей, колоти, протыкай, пришивай, едрить его налево; башмак есть вещь в себе!

Саэтан. Башмаков хороших пуд – вот что такое абсолют! Ботинки как асболютинки. Лишь враги, враги, враги не шьют сегодня сапоги! Шейте, шейте либо, либо передохнет в море рыба!

Скурви (обращаясь к княгине). Ты знаешь, вся эта жеребятина, весь этот ихний символизм – все это не так глупо. Я знаю, что я погибну, но от тебя я не отступлюсь, разве что убью тебя – вот здесь, сейчас. Ах, как было бы жаль этого тела, этих глазок, ножек и этих невероятных минут.

Княгиня. Пошли уж, едрить твою налево! Именно таким я тебя хотела – на фоне этой адской работы. Откуда, черт возьми, это красное зарево?

Красное зарево действительно заливает всю сцену. Скурви и княгиня убегают вправо. Работа продолжает кипеть с безумной силой.

Действие третье

На сцене декорация из первого действия, только без портьеры и окошка. Авансцена представляет собой нечто полукруглое, напоминающее очертания планеты. Остался лишь пень, на котором мигают сигнальные (?) зеленые и красные лампочки. Пол устлан прекрасным ковром. В глубине, вдали – ночной пейзаж: человеческие фигурки и полная луна. Саэтан в превосходном цветастом халате – борода подстрижена и приведена в порядок, волосы причесаны – стоит посреди сцены, поддерживаемый подмастерьями, одетыми в цветастые пижамы, волосы набриолинены и расчесаны на прямой пробор. Направо – в какой-то кошачьей или собачьей шкуре и розовой шерстяной шапочке с маленьким звоночком – привязанный цепью к пню, спит, свернувшись в клубок, как собачонка, прокурор Скурви.

1-й подмастерье (поет отвратительным, лающим голосом).

Песенка звучит во мне: Вдаль скачу я на коне, Кровь играет в организме И бурлит во имя жизни. Слышен звонкий детский смех. Перевешать надо всех!

2-й подмастерье (поет так же, как и 1-й подмастерье) .

Красный цвет царит в природе, Кровь во мне – ну так и бродит, Так и прет из сердца стих. И не помню глаз твоих…

1-й подмастерье. Чьих, чьих?

Саэтан. Хорошо, хорошо. Оставьте в покое эти стишки, меня уже мутит от них. Вот только сейчас я осознал все: внутренняя жизнь человека несется лавиной, как стадо африканских, я подчеркиваю – непременно африканских газелей. За свою жизнь я, старик, одной ногой уже стоящий в гробу, перевидал все. Встречался я и с курсом жизненного ускорения, начиная года примерно с седьмого своего пребывания на этой земле, и в голове у меня сейчас все перевернуто и перемешано. Я не мог и предположить, чтобы в такой короткий срок в человеке могли произойти столь разительные перемены.

1-й подмастерье. Хо, хо!

2-й подмастерье. Хи, хи!

Саэтан. Я вас умоляю – только, пожалуйста, без этих штучек из так называемого «нового театра», а то меня стошнит на ковер прямо вот здесь, перед вами. Возвращаясь к вышесказанному: человеческое существование невозможно без хотя бы небольшой дозы безумия, без одурманивания себя религией или общественной деятельностью. Я чувствую себя клопом, который вместо живой крови напился малинового сока буржуйских идеек, перемешанного с серной кислотой постоянного, ежедневного вранья.

1-й подмастерье. Помолчите, мастер, давайте вслушаемся в нашу внутреннюю гармонию, в этот комфорт свободного существования нашей психики – как в футляре – эх!

2-й подмастерье. Только не иллюзия ли то, что мы действительно строим новую жизнь? Может быть, мы обманываем сами себя, чтобы оправдать весь этот сегодняшний комфорт? А может быть, нами правят силы, суть которых нам неведома? И мы всего лишь марионетки в чьих-то руках? Почему, кстати, «Марио»-нетки, а не «Каська»-нетки? А? Этот вопрос наверняка останется без ответа, но что-то в нем такое все же есть.

Саэтан. Конечно есть. А вот молчать я не буду, гниды вы серые. Я эту твою мысль, так называемый второй подмастерье, в настоящее время именуемый Ендреком Совопучко, помощником величайшего творца нового… э-э-э… не буду перечислять все титулы, так вот, я говорю, что эту твою мысль я давно уже имел в виду и сознательным усилием воли преодолел ее. Необходимо перестать во всем сомневаться – это было свойством наших народов во времена нищеты, подлости и полнейшего отсутствия разума. Сейчас надо наверстывать упущенное, а не антимонии разводить, как калеки в семнадцатом веке. Главное – выбросить из головы веру в тайные силы и организации, как масонские, так и всякие другие, выбросить все укоренившиеся в нас остатки религиозных заблуждений. Молодцом будет тот, кто перестанет стремиться к постоянному повышению своего жизненного уровня до бесконечности, пока не лопнет. В Истории все рано или поздно должно лопнуть – на смазочном масле разума далеко и гладко в будущее не заедешь: закон скачкообразности…

2-й подмастерье. Башка у меня трещит от вашей говорильни, сучьи вы дети. А вы, мастер, сильно изменились – не отрицайте. Вы меняетесь в ту же самую сторону, что и я, различия носят лишь качественный характер. Разве не правильно говорил в свое время бывший прокурор, что, когда мы были по ту сторону, мы были одни, как только перешли на другую, стали точно такими же, как они. Тайные же силы, как и потайные люди, существуют и качественным образом от явных не отличаются. Такая вот наблюдается разница во временах – эх!

Саэтан. Все это лишь внешняя видимость – такое впечатление создается на фоне стремительности перемен, происходящих в нашем обществе.

2-й подмастерье (спокойным голосом). Не могли бы вы избавить себя и нас от этого мужицки-собачьего, старопольски-пророческого тона, напыщенной манеры говорить, а прежде всего – от столь обильного количества слов?

Саэтан (спокойно, твердо). Нет. И как Ленин в качестве слуги своего класса отличался, несмотря на все величие этой индивидуальности, от Александра Македонского, бывшего олицетворением личной мощи человека, так я отличаюсь от этой собаки! (Указывает на спящего Скурви.) Однако не время болтать – время работать! Само по себе ничего не свершается, будь трижды проклята эта паршивая действительность! Прошли блаженные времена идей, когда можно было майонезы жрать и идейным большевиком быть, чтобы в самую черную минуту своей жизни утешаться этими блистательными идеями – вот, мол, хоть и гнию в экскрементах, но все же кое-что да значу. Новой идеи уже не даст никто – новая форма общественного существования сама выкристаллизуется из диалектической изжоги всех внутренностей человеческого котла, на самом краешке крышки которого сидим мы – когда-то дубины дубинами, дубье дубьем, а теперь – творцы, строители нового, только вот радость из нас почему-то не брызжет, сучья эта жизнь!..

Подмастерья (вместе). Нам так осточертели ваши проклятья, что мы сейчас завоем. Мы совершенно интуитивно говорим все в унисон, но можем продолжать так и дальше.

Саэтан. Перестаньте ради господа бога! Хватит уже, хватит…

Скурви (потягиваясь сквозь сон и урча). Я бы с удовольствием был сапожником до конца своих дней. О, как иллюзорны все так называемые высшие требования к самому себе: они ведут к высотам, с которых потом падаешь на самое дно, расшибая себе в кровь лицо. Метафизика, которую я до сих пор так презирал, теперь обрушивается на меня изо всех уголков бытия. Au commencement Bythos était[17] – пропасть хаоса! Хаос – это нечто чудесное и недосягаемое. Нам не дано познать, что такое хаос, несмотря на то что весь мир, по сути, представляет собой один сплошной хаос. Хаос! Хаос! Только жалкие обрезки кожи наших обобществленных телят могут быть приведены в какой-то статистический порядок. Как жаль, что мой ум не развивался при помощи соответствующей философской литературы – теперь уже поздно, освоить понятийный аппарат я уже не смогу.

Сапожники прислушиваются. В то время как Скурви разглагольствует, 1-й подмастерье подходит к нему, подняв с земли огромный золотой топор, который у него ausgerechnet [18] лежал под ногами.

2-й подмастерье. Ты на кого тянешь, паскуда ползучая, дерьмо собачье?!

1-й подмастерье. Укокошить его во сне, чтоб не мучился. А то слишком хорошие сны ему стали сниться. У меня здесь ausgerechnet лежал топор, весь из золота, хехехе… (И так далее, и далее, и далее. Долго смеется, выводя трели уже на последнем дыхании.)

Саэтан (грозит ему огромным маузером, который он вытащил из-под халата.) Ты что-то слишком долго смеешься, выводя свои трели уже на последнем дыхании. Ни шагу дальше!

1-й подмастерье возвращается.

Он должен извыться от вожделения на наших глазах – глазах восхищенных поклонников похоти.

Со стороны города, нарисованного на заднике, с правой стороны, входит княгиня, одетая в легкий прогулочный костюм.

Княгиня. Выбралась за покупочками, и вот полна сумка всяких интимных вещичек – губная помада и прочая ерунда. Я такая женственная, что даже неловко – всегда от меня еле слышно пахнет чем-то таким очень неприличным и соблазнительным. А нет ничего более отвратительного – пишется через «о» – и одновременно притягательного, чем женщина, как справедливо заметил один композитор. (Изо всей силы бьет хлыстом Скурви, который с диким воем вскакивает на четвереньки, ощетинивается и рычит.) Ну-ка встать, быстро! Совсем уж у тебя мозги закупорились и набок съехали! Я буду постепенно поедать твой мозг, посыпая его на булочку, как тертый сыр. На вот тебе порошок, от которого наступает невероятная сексуальная выносливость. Удовлетворения в этом деле ты уже не испытаешь никогда. (Бросает ему порошок, который он мгновенно проглатывает, после чего закуривает сигарету, держа ее в правой лапе. На две лапы не поднимается ни разу.)

Скурви. Блудница вавилонская, возвращалась бы ты в свой Вавилон, Цирцея сисястая, олицетворение экстра-суперсверхразврата, прост… (Глотает еще один порошок, который дает ему княгиня. Она приседает перед ним на корточки, а он кладет ей голову на колени, виляя при этом задом.)

Княгиня (поет).

Спи, мой песик, мой прекрасный, Жаль мне лап твоих. Ты не мучь себя напрасно, — Сделай лучше – «Ы-ых»! Зря ты нюни распускал, Мозг твой превратился в кал — И не в собственный – в чужой. Лучше псом быть, чем ханжой!

(Поглаживает Скурви, тот, урча, засыпает.)

Скурви. Проклятая баба – какая прекрасная жизнь распахивалась передо мной, пока я ее не узнал. Надо было послушаться добрых советов этих проклятых кретино-снобских гомосексуалистов и навсегда избавиться от тяги к женщинам – от них на свете весь вред. Ох, как же унять эту жуткую, безысходную тоску?! Я же испохочусь насмерть – и что тогда?

Княгиня (поглаживая его и поглядывая на остальных).

Вот-вот, мой бедный песик.

Скурви засыпает.

Саэтан. Неужели это проклятое отсутствие какой бы то ни было идеи будет преследовать меня до конца моих дней? Как все это ужасно – эта пустота в голове и эта прорва никому не нужной, но совершенно реальной работы, не обезображенной никаким, даже иллюзорным, проблеском мысли. Знаете, что я вам скажу? Лучше быть вонючим сапожником, тешить себя различными идейками и сладко мечтать среди этой грязи об их исполнении, чем быть на самом верху лакейской власти – в шелках и почете, а власть, какая бы она ни была, всегда будет лакейской, ёрш ее мать, руби ее в корень. (Топает ногами и продолжает, почти плача.) Обгрызть себе лапы по самые локти и заняться чисто творческой общественной работой. Скучно, как черт знает что! Жить же полной жизнью я уже не смогу – от тех своих грязных лет я уже не отмоюсь никогда. Перед вами еще весь мир! Вы после работы можете себе еще пожить, а я что? Остается только упиться насмерть, занюхаться кокаином – что еще? Даже ругаться не хочется. Я уже и ненависти ни к кому не испытываю – я ненавижу только себя – ужас, ужас и еще раз ужас. В какие же дебри и чащобы завела меня эта проклятая амбиция, подлое стремление обязательно быть кем-то на этой земле, святой, шарообразной и непонятной!

Княгиня. Трагедия счастливца, осчастливливающего несчастное человечество. Мир, в котором мы живем, дорогой мой Саэтан, это бессмысленная схватка диких чудовищ. Если бы все на земле взаимно не пожиралось, то бактерии, микробы и бациллы в три дня покрыли бы ее поверхность слоем толщиной в шестьдесят километров.

Саэтан. Опять то же самое по кругу, как дрессированный попугай. Знаем, знаем. Только здесь, моя дорогая, уже нет времени на всякие популярные лекции – здесь настоящая трагедия. Когда же наконец, ну когда индивидуум забудет о себе, став частью совершенной общественной машины?! Когда же прекратятся наши страдания, вечно выпяченные из-за своей своеобычности в никуда, как какая-то трансцендентальная задница?! Остаются только наркотики, ей-богу!

1-й подмастерье. Я терпеливо слушал вас – из уважения к вашему возрасту, но больше уже не могу.

2-й подмастерье. Я тоже не могу больше слушать эту чертову куклу!

1-й подмастерье. Хватит! (Обращаясь к Саэтану.) Вы, мастер, несмотря на все ваши заслуги, человек старой закалки, и что вам наша молодая жизнь? Мы не навоз, как вы, мы – сердцевина будущего. Я нескладно выражаюсь, потому что нет что-то никакого вдохновения, пусть же речь сама из меня льется как хочет. Вот шо б мине хотелось: вы тильки у нас не отбивайте ни к чему охоты вашей устаревшей, ненужной уже сегодня аналитикой, основы которой были заложены еще буржуйскими лакеями Кантом и Лейбницем. Настало время сбросить одного и другого с корабля современности за борт!

Саэтан. Заткнитесь, вы, ангелы небесные! Довольно этой десятой воды от киселя диалектики! Я слушаю все это с чувством глубокого удивления! Значит, я, по-вашему, гожусь только на выброс, как стертая гайка от винта, как буржуйский пуфик из будуара, как разбитый унитаз или биде? А? Что?

2-й подмастерье. Нате вам пожалуйста. Ваш язык сделался гнусным от произношения всяких буржуйских мерзостей. Вы уж даже сказать ничего не можете как нужно. Компрометируете только революцию.

Саэтан. Люди всей земли! Почему я должен все это выносить?!

1-й подмастерье. Молчать! Мне как раз сейчас моя интуиция вот этот золотой топор ausgerechnet подсунула. Зарубим вас как жертвенную корову, как пережиток прошлого. Раскромсаю! Разорву! Юзек, подержи мундир! (Сбрасывает пижамную куртку.)

Княгиня (исключительно аристократическим тоном). Браво, браво, Юзек! Вот эта идея мне нравится, как собаке кошачий волос из верблюжьего мешка. Не думала я, что смогу здесь так позабавиться. Только когда будете издыхать, Саэтан, помучайтесь подольше – мне так больше нравится. Я вам покажу, куда нужно ударить, чтобы рана была Смертельной, а агония – долгой.

2-й подмастерье. Не возбуждай меня, баба, такими разговорами – они ведь доведут до белого каленья, и тогда…

Княгиня (ласково). Тише, Ендрек, успокойся.

1-й подмастерье. Ну, мастер, готовьтесь к смерти – или как там говорится, я уж забыл, как по-сапожницки выражаться-то нужно. Встать! Смир-р-рно!

Саэтан. Но, Ендречек, дорогой, любимый мой первый подмастерье, это же всем нонсенсам нонсенс, это станет несмываемым пятном на кристально чистом теле нашей революции, зачатой почти непорочно. Я ведь без всяких претензий согласен быть живой мумией, таким, знаете ли, добрым дядюшкой – даже уже не отцом революции. Я ничего не буду говорить – буду сидеть себе в шкафу как забальзамированный символ. Молчать буду, как рыба в домашнем аквариуме, – это я шуткой стараюсь вас развеселить и сделать более добродушными, но что-то мне подсказывает, что не очень-то мне это удается, хотя, господи боже мой, на протяжении скольких же нелегких лет мне удавалось, как мне кажется, снимать напряжение во всем нашем обществе – вот и доснимался. Клянусь всем святым, что я заткнусь навсегда, молчать буду, как чайная роза, только, ради бога, не убивайте!

2-й подмастерье. А что для тебя свято, дедушка, если ты своим длинным языком важнейшие наши заблуждения хотел превратить в иллюзии – то есть, что я говорю, чтоб у меня язык отсох! – ты хотел подрубить под корень основы нашего прогрессивного мировоззрения, проповедуя свою мрачную диалектику чудовищной опустошенности, пригодную лишь для маргинальных слоев общества. Что?

Саэтан. Я холодею от одной только мысли…

1-й подмастерье. Холодей, сколько тебе будет угодно, тебе это все равно не поможет, холодильник какой нашелся. Можешь читать свои буржуйские молитвы. Ты не можешь далее оставаться живым вождем – ты слишком рано скомпрометировал себя этими самыми «папирусами» и совершенно безудержной болтовней, поэтому ты станешь святой мумией, но мертвой, кыска! После этого мы создадим миф о тебе; мы не позволим тебе при жизни разложиться на глазах толпы и превратиться в собачье дерьмо – твоя нынешняя мощь должна быть вовремя законсервирована, ты же должен стать трупом, чтобы не успеть скомпрометировать и нас. Коли ты сам не сумел прожить до конца своих дней как другие великие старцы мировой истории, то необходимо призвать тебя к порядку. Подставляй башку, мастер, и не теряй времени на болтовню.

Саэтан. Откуда он все это знает, сопляк недорезанный? Я уже действительно не буду говорить глупых вещей. Я хотел исповедаться перед вами, одной ногой уже стоя в могиле, а они сразу за топор, голову человеку оторвать готовы.

Сзади кто-то невидимый вешает портьеру, как в первом действии.

Княгиня (распутно, радостно). В саркофаге, Саэтанчик, еще наговоришься, у тебя будет много-много времени. Ах, как мне все это нравится! Рубите его!

2-й подмастерье. И зарубим – чтоб все девки были наши. Это, конечно, не самая симпатичная на свете ругательная присказка, но что делать.

Внезапно с левой стороны слышится звук гармони, за портьерой явно начинается некоторое столпотворение.

1-й подмастерье. Кто это ломится – свихнулись, что ли? Сегодня вечером никто не должен был приходить. Шлюхи из «Эйфориона» для танцев и разврата вызваны на три часа ночи, после напряженного рабочего дня.

Появляются толпящиеся мужики – старый крестьянин и молодой мужик, толкая перед собой огромного Хохола из соломы, за ними – деревенская девка с большим подносом в руках. На всех одежда галицийских крестьян.

Скурви (сквозь сон). И больше никогда уже в бридж не поиграю, никогда больше мне не сказать с напускной важностью «черви козыри», «шлем» или «контра», никогда не попить кофейку в «Италии», не полюбоваться сладенькими девочками и на нее тоже не полюбоваться, не почитать «Вечерний курьер», не лечь в свою постельку и никогда, никогда не заснуть. Как страшно – я не выдержу этого нервного напряжения! Никто меня не хочет понять!

Его никто не слушает, все смотрят на вошедшую группу.

Старый крестьянин (поет).

Ну о чем с ним говорить, С глупым человеком? Ну-ка, мать вашу едрить! — По своим сусекам!

Молодой мужик (подпевает ему).

Коль захочет что от нас — В морду дать, и весь мой сказ!

1-й подмастерье (сжав зубы). Не накаркали бы вы чего-нибудь не того, хамы деревенские, строптивые и консервативные, мужички из народа так называемые. Пересчитать бы вам зубы…

Старый крестьянин («бунтарски»). Несмотря на это, мы глубоко убеждены в своей величайшей миссии: после того как подлинное дворянство окончательно исчезло, а на его месте выросла эта наша новая аристократия – аристократизм которой лишь в том, что шьет себе костюмы в клеточку и носит их на английский манер…

Княгиня. Что за устаревшие шуточки а-ля Бой и Слонимский! От этого, господа, пахнет плесенью, как от рыбки в буфете третьего класса на станции Коцмыжов. За дело, крестьяне, отчаянно и дерзко!

Старый крестьянин. Ох, не пожалела бы, госпожа, что произнесла эти спесивые и надменные слова так некстати.

Княгиня. Заткнись, хамская морда, а то меня стошнит от отвращения. Поэт Лехонь был бы очень недоволен тем, как я выражаюсь, – он ведь знает княгинь только по «файв-о-клокам» в «Эм-эс-зете». А я вот такая, какая есть, и такой и останусь.

Саэтан (властно). Хватит ссориться! Благодаря вам, мужички, лишенные прав аристократами-псевдодворянами, я вернул утраченные вроде бы позиции и теперь хочу заключить с вами прямо-таки княжеский пакт. У меня и в мыслях нет лишать вас свобод, обретенных после отмены крепостного права, вам только необходимо приступить к созданию добровольных объединений – хозколов, с ударением, разумеется, на втором слоге…

Старый крестьянин (разводя руками). Мы не понимаем тебя, господин наш. Мы пришли сюда как люди доброй воли – поговорить как равные с равными, крестьянин в своем огороде при власти любой будет в моде, любая крестьянская морда нужнее английского лорда, создайте крестьянам хозколы – все будут голы, как соколы, и если весь труд из-под плетки – дерьмо будешь жрать и подметки.

1-й подмастерье. Какое же все-таки отсталое племя – я как будто вдруг услышал дворянско-сенкеви-чевские эха. А они только начали облагораживаться – это же скандал получается, какой-то эволюционный слоеный пирог, состоящий из первоклассных анахронических пластов.

Старый крестьянин. Я буду краток: мы пришли сюда с Хохолом самого Выспянского, идеи которого даже фашисты хотели взять за основу своего национал-метафизического учения о том, как пользоваться радостями жизни и как использовать государство в целях защиты международной концентрации капитала, а также…

Саэтан. Замолчи, хам, а то по морде получишь!

Старый крестьянин. Вы мне не дали закончить – вот и получился кровавый нонсенс а-ля Виткаций. Знаю я эту вашу критику… э-э, да что там! Мы лучше споем и выразим все, что хотим сказать, в музыкальной форме.

Мы пришли сюда с Хохолом, По деревням шли и селам. Мы из Кракова – не Гданьска, Вот и речь у нас – «выспяньска». Привели мы «босоножку». Я – косарь, коса – не ложка. «Босоножка» мир спасет, Коса голову снесет.

Девка (выдвигается на первый план с подносом, на котором медленно дышит большое, как у тура, сердце – часовой механизм). Я только обулась для приличия, потому что сами знаете, как это – босиком на людях, – эх! 1-й подмастерье. Устаревшая символика! Босых девок у меня сколько душе угодно, но это все самые красивые в стране танцовщицы, и с их ногами я могу делать все что мне заблагорассудится.

Княгиня (внезапно вскакивает и сбрасывает с себя туфельки и чулки; все смотрят и ждут). Самые красивые ноги на свете – у меня!

Скурви (просыпаясь, стукнулся головой об пол). Не говори так! Зачем, ну зачем я заснул, несчастный! Пробуждение заставляет меня переживать все муки заново! Я, может быть, выражаюсь высокопарно, но мне уже нечего терять – я не боюсь даже выглядеть смешным.

Саэтан. Тихо там, вы, отбросы общества! Здесь вещи поважнее ваших ног и откровений. (Обращаясь к мужикам.) И что дальше?

Молодой мужик. Поем хором! (Поют хором.)

Ох ты боже ж, ты наш боже, Нам кощунствовать негоже — Как бы хуже все не вышло, Под лопатки всем вам дышло!

(Обращаясь к девке.) Пой á la tue-tâte,[19] девка босоногая, лишь временно обутая.

Девка (верещит скрипучим голосом á la tue-tâte).

Ох ты боже ж, ты наш боже, Нам кощунствовать негоже.

Старый крестьянин.

Эх, живем мы вхолостую — Дыры да заплаты. Кто бы нам в башку пустую Ума вложил палату!

Саэтан (страшным голосом). Вон отсюда, гниды серые!

Все трое бросаются на мужиков и выталкивают их. Те поспешно убегают, впопыхах забывая про стоящего слева Хохола. Хохол медленно переворачивается и падает на пол. Слышатся крики, такие, например, как: Господи, твоя святая воля, спаси и сохрани! Люди всей земли, объединяйтесь! В рыло дам! Батюшки!!! – и тому подобные возгласы без счету. Люди Саэтана занимаются мужиками молча, лишь изредка тяжело сопя. Едва все вернулись на авансцену, 1-й подмастерье кричит, не обращая внимания на слова Саэтана.

Саэтан (неторопливо возвращаясь и посапывая). Вот мы и решили крестьянский вопрос.

1-й подмастерье (кричит). На авансцену, на авансцену! За дело! Публика не любит таких интермедий – они коробят ее вшивый вкус.

2-й подмастерье. Бей его! Вали его! Руби его! Пусть старая стерва знает, зачем жил! Страдалец, туды его в качель!

Саэтан. Вы так распалились после этих мужиков? Гниды вы серые, значит, вы ни на йоту, ни на арагонскую хоту – по-буржуйски пишется через «йот», а произносится «х», – господи, что я несу, стоя перед пропастью! – так вы ни на эту самую йоту не изменили своих гнусных намер… Ууууууууу!

1-й подмастерье с размаху бьет его топором по голове, Саэтан с воем падает на землю. Подмастерья и княгиня укладывают его на мешке, набитом шерстью – как в Палате лордов, – мешок с шерстью с самого начала лежал на авансцене черт знает зачем. Они укладывают Саэтана поудобнее, чтобы тот мог перед смертью наговориться. Перед ним на столике, который стоял там же и с той же целью, на подносе пульсирует сердце.

Княгиня. Вот здесь, здесь его положите, чтобы он мог свободно и достойно перед смертью выговориться.

Входит Фердущенко.

Фердущенко (с чемоданом в руке). Сюда идет, просто как само несчастье, какой-то ужасный сверхреволюционер, какой-то ну прямо гиперрабочий, наверное, это один из тех, кто действительно правит миром, потому что эти куклы (указывает на сапожников) – это какая-то неприличная комедия. У него бомба, как чугунок, и целая связка ручных гранат, он грозит ими всем и каждому, а на свою жизнь он положил то, о чем вообще не принято говорить, – так что я хочу сказать…

Княгиня. Хватит белиберду нести! Фердущенко, приготовил костюмы? Это сейчас самое главное…

Фердущенко. А как же – только я не уверен, не взлетим ли мы все через минуту на воздух.

За сценой слышны тяжелые шаги – такое впечатление, что у этого типа свинцовые подошвы.

Этот рабочий это вам не босоногая девка Выспянского, это живой механизированный труп! Сверхчеловек Ницше родился не среди прусских юнкеров, а среди пролетариата, который некоторые ученые совершенно несправедливо считают клоакой человечества.

2-й подмастерье (обращаясь к Фердущенко). А чего ты, собственно говоря, ходишь в лакейской одежде? Ты что, не знаешь, не слышал, что теперь свобода? А?

Фердущенко. Эээ! Лакей всегда останется лакеем, при таком режиме, при эдаком, при пятом, десятом. Все равно! Мы сейчас взлетим на воздух!

Скурви. Вы можете убежать – вы люди свободные. А я что? – наполовину собака, наполовину и сам не знаю что! Так ведь и с ума сойти недолго – скорее всего, так оно и случится.

1-й подмастерье. Не успеешь, паскуда! Мы тебе такое представление устроим, что ты сдохнешь от сексуальной неудовлетворенности еще за несколько баллов до наступления пика циклона – по морской шкале, – это будет циклон безумия, но по сравнению с тем, что тебя ждет, умереть от безумия было бы блаженством.

Скурви (скулит, потом воет). Это все какие-то дурацкие словеса, а-а-аднако-о-о! Мммм уууу! Ауауууууу! Какую боль причиняет мне моя неудавшаяся жизнь! Я хотел умереть как прекрасный, благородный до самых ногтей пальцев ног старец. Эх, жизнь, теперь-то я понимаю, что все равно! Но все же я на жизнь не сетую – и сам живу, и вам советую! Только сейчас я могу вообразить себе состояние тех, кого я осуждал на пожизненное тюремное заключение или смертную казнь, – звучит банально, но это так. Страшный гиперрабочий (входит, держа в руке бомбу). Я принадлежу к НИМ. (Делает сильный акцент на последнем слове.) Меня зовут Олеандер Пузыркевич. Я был осужден вами, господин Скурви, на пожизненное заключение. Однако из тюрьмы мне удалось ловко смыться. Ты помнишь, что ты сделал со мной, садист? У меня все нутро выпотрошено, разворочено и обожжено, понятно тебе?! Все мои гены и гаметы уничтожены. Но мой дух, который составляет единое целое с моим телом, сделан из прочного материала, опущенного в закаленную, кипящую, шипящую сталь. Вот у меня бомба – самая взрывоопасная из всех hoch-explosiv бомб, существующих на свете, а решения мои быстры и разящи, как молнии. Вот тебе за моих неродившихся детишек – они погибли по твоей вине! Как мне хотелось иметь детей! Тебе не нравится, что я говорю? – но ничего!

С силой швыряет бомбу на землю. Все бросаются на пол с криками, плачем и воем – все, кроме Саэтана. Скурви пищит в диком страхе. Бомба не взрывается. Гиперрабочий поднимает ее с земли и говорит.

Кретинское отродье – это же термос такой, для чая. (Наливает из бомбы чай в крышечку и пьет.) Но в военное время из этого легко сделать бомбу. Вот такая вот, видите, символическая шутка в старинном стиле – не очень-то смешная, тоскливая, аж кости от тоски ломит. Ха-ха-ха! Хорошо, что удалось нагнать на вас страху, потому что нам не нужны неустрашимые смельчаки на псевдоначальственных постах. Нам такие не нравятся. Я говорю черт знает что, а может быть, меня и вообще нет, не существует?

Тишина.

Саэтан (не оборачиваясь назад, обращается к публике). Теперь скажу я. Хорошо, что вы меня укокошили, – мне уже нечего бояться и я буду говорить правду: хороша на свете только одна вещь – индивидуальное существование в достаточных материальных условиях.

Все продолжают лежать на полу.

Поесть, почитать, попить, пописать, покурить и пойти поспать. Кроме этого, нет ничего – вот это и есть сучья пикническая философия. Ведь что представляют собой так называемые великие социальные идеи? Именно то, что я только что сказал, но не относительно лишь меня, а относительно всех. Даже маленький человек может стать великим, если он делает что-то для других, если он отрешается от себя и иначе поступать не может. Это величие «для всех» – я говорю это в кавычках, поскольку истинное величие проявляется лишь в индивидуальном напряжении воли и в степени ее воздействия на изменение окружающей действительности: мысль или воля, собранные в кулак, – это все равно. Так вот в повседневности малое преображается в великое. А вообще-то к чертовой матери такое понимание…

Гиперрабочий подходит к нему и стреляет из огромного кольта в ухо. Саэтан продолжает говорить, как будто ничего не произошло. Все постепенно поднимаются, только Фердущенко продолжает лежать на полу.

И все это совершенно независимо от того, является ли данный индивидуум фантазером и маньяком своей «над»-человеческой мощи или же слугой и выразителем интересов какого-либо класса, совершенно неважно какого…

Гиперрабочий (обращаясь к Саэтану). «Ты сменил поле сражения, мистер Сильвер», – как сказал ему Том Морган.

Княгиня (очень аристократическим тоном). Вставай, Фердущенко, это всего лишь какие-то символы, какая-то планиметрия бараньих мозгов, это только рассуждения и выводы, единственной целью которых является уничтожение всего человечества, это лишь…

Фердущенко встает и вынимает из чемодана прекрасный наряд «райской птички», в который начинает одевать княгиню: помогает ей снять жакет, прерывая тем самым словесное самокопание княгини, а потом надевает на нее извлеченные из чемодана вещи. Голыми остаются только ноги – над ними коротенькая зеленая юбочка, заканчивающаяся намного выше колен. В процессе одевания княгиня постепенно умолкает, еще какое-то время бормоча нечто невразумительное: брхмммомхикатчнагол.

Гиперрабочий. Сейчас начнется весьма неприятная комедия, однако по сегодняшним временам необходимая. Мне, правда, по моей невинности не следовало бы на все это смотреть – я все-таки четырнадцать лет просидел в тюремной камере, изучая политэкономию. (Обращаясь к подмастерьям.) Вы двое имеете дурацкое счастье или несчастье быть типичными представителями кустарей средней руки и будете в качестве таковых представлять нынешнюю власть. Вам повезло: вы будете вместе с представителями иностранных, временно фашистских государств – а это последняя маска капитала, загнивающего даже в самых отдаленных уголках этой земли, – так вот, вы будете пожирать с ними лангустов и всякие другие фондебобли. А потом пуля в лоб, смерть без пыток и мучений, – чего же вам еще, этого и так предостаточно. Шлюх у вас будет сколько угодно, но речь идет о ваших мозгах. (Свистит в два пальца.)

Появляется Гнэмбон Пучиморда – котиковое манто, «шляхетские» усы, как пучки соломы. Одет в национальный костюм из золотой ламы. Рот кривой, кривая сабля, две ручищи, словно грабли, шапка вроде дирижабля, с пером, красные полусапожки, глазки – круглые, как плошки.

Гнэмбон Пучиморда (поет, см. предшествующую ремарку).

Рот кривой, кривая сабля, Две ручищи, словно грабли, Шапка вроде дирижабля, с пером. Красные полусапожки, Глазки – круглые, как плошки.

(Корчит ужасные рожи.)

Я такой, какой я есть, Обликов моих не счесть. Соцьялист или фашист — Копошусь, как в сыре глист. Бабник или педераст — Я такой и есть как раз.

Гиперрабочий. Прямо бедствие какое-то от этого Выспянского, как зараза. Садись, дуралей, рядом с этим трупом Великого Святого последней мировой революции, открывшей путь к Высшему Закону посредством поглощения средних слоев общества пролетариатом. Он, этот бедный старый идиот, должен быть живым, то есть мертвым символом, заменяющим нам ваших святых и все ваши мифы, господа псевдохристианские фашисты, превратившие вашу псевдоверу в нечто сверх меры отвратительное. Гнэмбон Пучиморда. Да! Правды нет – это доказал Хвистек.

Гиперрабочий. Помолчи уж, идиот! Биологический материализм как вершина диалектического взгляда на мир не переносит мифов и тайн второй и третьей степени. Существует только одна тайна – тайна живого создания и неосознанно составляющих его частей, рассеянных в темной, злобной, безбожной бесконечности.

Гнэмбон Пучиморда. Нельзя ли хоть минуту обойтись без этих лекций?

Гиперрабочий (холодно). Нет. Здесь, на этом клочке земли, все ясно и просто, как у фарнезийского быка, – вот так и должно оставаться до скончания мира. (Выходит, хотя, собственно говоря, не выходит, а оборачивается и продолжает говорить.) Гнэмбон принял нашу веру по убеждению – нужно же хоть как-то использовать этот старый помет. Ничто не должно пропадать зря, как у той самой пресловутой «хорошей» хозяйки, – брррр. В этом сила и правда нашей революции. Гнэмбон же является необходимым декоративным моментом в этом персифлировании мирских правительств.

Саэтан. Вот этот момент – главная надежда для всякого рода негодяев, надежда на то, что им удастся пережить Umsturz.[20] А что я? Я, значит, должен погибнуть, а эти подонки – выжить?

Гиперрабочий. Такой уж вы, Саэтан, несчастливый билетик судьбы вытащили. Раз и навсегда вам следует уразуметь, что никаких вопросов познания нет и быть не может – достаточно того, что существует статистика, и на том спасибо.

Стреляет в него из кольта. Гнэмбон усаживается рядом на мешке с шерстью, тупо тараща на публику кровавые глазищи. Это должна быть маска – живой человек такого изобразить не может. Фердущенко, который в это время уже закончил одевать княгиню, срывает с него шапку и делию – подбитую мехом накидку, – после чего надевает на Гнэмбона какое-то тряпье и фуражку с козырьком. Лохмотья покрыты какими-то белыми пятнами.

Гнэмбон Пучиморда. А это что такое белое?

Фердущенко. Вши.

Скурви (захлебываясь воем). Я прямо захлебываюсь воем, вспоминая утраченную жизнь и счастье. Может быть, ты, Олеандер, хоть раз в жизни сделал бы что-нибудь для меня? Месть благородного мечтателя – тебе не нравится эта роль? Спусти меня с цепи! Дай мне возможность честно и благородно поработать на каких угодно задворках, но при жизни. Я согласен быть нищим, последним из нищих сапожников, я для общественного равновесия заменю двух этих опижамленных негодяев (указывает лапой на подмастерьев). Только не то, не то, что они мне пророчат – извыться насмерть от страсти и тоски. Ауууу. Ауууу. Мм-ааа-уууу. (Воет и рыдает.)

Гиперрабочий. Нет, Скурви, что означает кожаный сапог, – твое имя символично. Ты был сапогом из кожи, болезненно нечувствительной к переменам в области духа, по аналогии с переменами и изменениями в области материи – человечества: ты подохнешь именно так. (Обращаясь к подмастерьям.) Ну, управляйте, правьте – а мы пойдем работать над совершенством технического аппарата, над структурой и аппаратурой динамизма и равновесия сил этой власти. Good bye!

Гнэмбон Пучиморда. До свидания. Скучно все это, как сцена ревности, как урок в первом классе, как ругань старой тетки или же, синтезируя эти сравнения, как первоклассная ругань старой тетки, когда она устраивает сцену ревности другой.

Появляется школьная доска с надписью «ТОСКА».

Тоска.

Гиперрабочий (медленно). Строжайше запрещено! (Выходит, громко стуча оловянными подошвами.)

1-й подмастерье fc иронией). Строжайше запрещено! Слыханное дело?! Эх! Всем готовиться к ночной оргии! Вранье это все, что он здесь наплел. Не существует никакой уходящей в бесконечность, тайной иерархической лестницы власти. (Обращаясь к княгине.) Одевайся, ты, профурсетка флердоранжевая!

2-й подмастерье. Вранье не вранье, а все-таки убить его вы бы не смогли. И потом, не совсем еще ясно, как там на самом деле обстоит со всякими тайными правительствами. Кто знает, может быть, они и есть в нашей общественной струк…

1-й подмастерье. Ладно, пусть все будет как есть. Не думать ни о чем, потому что смерть от страха перед самим собой поджидает нас на каждом углу. Фикция не фикция, но мы должны прожить нашу жизнь принципиально иначе, чем они, есть ли они или их не существует вообще. А скучно не будет, потому что идеи на фоне всеобщего отсутствия интереса к философским познаниям исчерпали себя до дна и умерли. Эх! Остается одно – упиться до чертиков. Как только появятся шлюхи для буржуйских танцулек и эфебы из Предместья Непокорных Оборванцев, а с ними тот кошмарный мерзавец, который живет на улице Шимановского в доме номер 17, тогда мы забудем на миг об этой ужасной и бессмысленной жизни, в которой самое ужасное то, что она осознана нами до конца. О боже, боже! (Падает на землю и рыдает.) Я реву как гимназистка, а отчего, даже сам не знаю. Такой вот буржуйский Weltschmerz[21] получается, сучка-вонючка танго танцевала. Рыгать мне от всего этого хочется.

Княгиня тоже начинает всхлипывать. Скурви воет долго и протяжно.

Саэтан (вскакивает настолько резко, что Пучиморда смотрит на него с удивлением). А что? Я так вскочил, что даже вы, бывшая Пучиморда, посмотрели на меня с некоторым удивлением. Но у меня есть цель. Не нужно только обслюнявливать вашими собачьими слезами – как писал Выспянский – моей последней минуты на этой земле. Я уверовал в метемпсихоз, именно в «метем», а не «там», в великий ТАМ-ТАМ, и смерть меня больше не пугает – я и так не смог бы здесь больше жить.

1-й подмастерье. Проклятый старик! Ничем его не добьешь! Путается в болтовне, как молодой щенок в говне. Юн сорт де Распютэн[22] или как там?

Саэтан. Тихо, сучьи задницы. У вас уже совершенно потеряно не только чувство юмора, но и вообще всякая способность мыслить.

Появляется доска с надписью «Тоска смертная» на месте стертой предыдущей.

Говорите что хотите, а мир все-таки неисчерпаем в своей красоте. Каждый стебелек, каждая, даже самая малюсенькая кучка дерьма, дающая жизнь растеньицам, каждый плевок на фоне громоздящихся в летний полдень восточных облаков…

Пучиморда. Довольно, а то меня сейчас вырвет.

Саэтан. Хорошо – но как же мне тяжело. Ведь каждая травинка…

Пучиморда. Шлюс! – а то морду разобью, как господь бог велел. (Обращаясь к остальным.) Я являюсь куратором декоративных пропагандистских зрелищ. Генеральная репетиция должна сейчас начаться – танцовщицы придут к трем часам.

1-й подмастерье. Ах так? Ну если так, то ничего не поделаешь. Пальцем дырку в небе не заткнешь. С типуном на языке выступайте в кабаке.

2-й подмастерье. Как он меня замучил своими сюрреалистическими проклятьями!

1-й подмастерье. Да, да, да – это так страшно, что вы бледно-зеленого понятия не имеете: ужас, кошмар, тоска, katzenjammer[23] и отвратительные предчувствия. Как-то постепенно все так испортилось. (Напевает.) «Ямщик не гони лошадей, нам некуда больше спешить».

Оба помогают Фердущенко одевать княгиню, костюм которой выглядит так: босые ступни, голые до колен ноги. Коротенькая зеленая юбочка, сквозь которую просвечивают красные трусики. Зеленые крылья летучей мыши. Декольте до пупка. На голове треугольная шляпа, огромная, с вуалью и перьями, надетая en bataille. Перья – зеленые и белые. По мере одевания Скурви воет все громче и громче, после чего начинает страшно метаться на цепи, совершенно по-собачьи, но в то же время не переставая курить сигарету за сигаретой.

Пучиморда. Не шарахайся ты так, мой бывший министр, ведь если ты порвешь цепь, я тебя пристрелю, как настоящую собаку. Теперь я служу им – я совершенно изменился. Пойми это, дорогой, и успокойся. Силой внутренней трансформации я решил питаться пулярками, лангустами, спаржей и прочими кулинарными прихотями, капризами и блажью до конца своей жизни. Да, я циник до грязи между пальцами ног – я совершенно перестал мыться и воняю, как протухшая камбала. Храть я хотел на все.

1-й подмастерье. А что такое храть?

Пучиморда. Храть означает не что иное, как облить что-то чем-нибудь очень вонючим. Я хру, ты хрешь, мы хрем, они хрут и так далее.

2-й подмастерье. Давайте лучше сделаем так: если он за четверть часа сошьет сапог, пустим его к ней, если нет – так пусть извоется насмерть.

Пучиморда. Хорошо, Ендрек, валяйте. Это удовлетворит остатки моего угасающего интереса к садизму – сам я уже ничего не могу. (Тихо и стыдливо плачет.) Вот я плачу здесь тихо и стыдливо – я одинок, хоть это некрасиво… Даже хороший стишок не могу написать. У покойного Тувима всегда в конце концов получалось, что бы с ним при жизни ни случалось. А я что? Сирота. Я даже не знаю, кто я такой – в политическом смысле, разумеется. Я – старый шут, таким и останусь до самой своей захраной смерти.

2-й подмастерье (который слушал все это очень внимательно). Ну так я поищу среди этого барахла наши старые инструменты, то, что осталось от нашей первой революционной мастерской, гладь ее в печенку в корень! Когда же это было? Ах, как было хорошо! Это же все должно храниться в музее, на вечную память потомкам. (Роется в барахле.) Ну и пустомеля этот Пучимордочка, еще похлеще нашего Саэтанчика. Мы теперь будем называться только так: саэтанцы. А может быть, мне только снится какой-то невероятный сон? (Обращается к Скурви, который, глядя на мастерскую, скулит, как какой-нибудь последний Скули-ага.) На, ты, Скули-ага, – на, бери все, шей!

Скурви лихорадочно принимается за работу, в спешке нервно скуля и подвывая. Он скулит все жалостнее, а в его движениях все явственнее «прорисовывается» половое нетерпение; у него ничего не получается – все валится из рук, его эрогносеологическое возбуждение достигает апогея.

Скурви. Все большее половое нетерпение рисуется в моих движеньях – окошаченного, особаченного псевдобуржуя. В эрогносеологическом смысле я почти святой, турецкий святой, необходимо добавить ради приличия, потому что я ведь трус, весь провонявший трусостью старый трус. Мне необходимо выть и скулить – иначе я лопну, как детский воздушный шарик. О боже – за что, за что это все, хотя не все ли равно, за что – главное, дорваться бы хоть разик, а там и сдохнуть в одночасье. Мне что-то так хреново, как не было никогда. Ирина, Ирина! Ты уже только символ всей моей жизни, даже более того: твое существование имеет уже метафизическое значение – никогда прежде я этого не понимал! Жизнь на земле дается всего один лишь раз, а я собаке под хвост всю свою жизнь. Такие ощущения, наверное, испытывали приговоренные мной, когда шнур… О боже! Я скулю, как цепной пес, который видит, как мимо него пробегает веселая и свободная собачья свадьба. Впереди бежит сучка, а господа кобели – за ней, единственной, черной или бежевой сучарой, боже мой, боже!

Саэтан. Неужели напоследок в моей жизни уже ничего не произойдет? Неужели я умру в этой попугаячьей комедии, глядя на то, как разлагаются заживо бонзы новой власти, прославившиеся медью своих слов и бронзой речей?! Все мы – раковая опухоль на теле общества в его переходной фазе от разрозненного порошкообразного многообразия к подлинному общественному континууму, в котором индивидуальные язвы отдельных личностей сливаются в одну великую plaque muqueuse[24] абсолютного совершенства всеобщего организма. Все будет блаженно зудеть, пока не заживет. Небытие.

Пучиморда. Иисусе Назаретский – этот шпарит свою предсмертную лекцию без всякого сострадания к нам!

Княгиня танцует.

Саэтан. А что же вы думали – что мы из другого теста сделаны? Проклятый демон материализма барон фон Гольбах, который все хотел свести к бильярдной теории мертвой материи, а вовсе не Дидро, проторивший нам путь к абсолютной правде, в которой диалектический материализм рассматривает жизнь как борьбу чудовищ, результатом которой является человеческое существование и так далее, и далее, и далее.

Неартикулированное бормотанье Саэтана продолжается. Признаки безумного нетерпения видны у всех. Неистовствует на цепи Скурви. Все, что он говорит, звучит на фоне неартикулированного бормотанья Саэтана, который болтает до посинения.

Скурви (скуля). Я не могу сшить этих трижды проклятых, астрально-блевотных сапог. Из-за этого проклятого эротического возбуждения у меня все из рук валится. Я ничего не могу, я знаю, что у меня ничего не получится, и все же в отчаянии продолжаю работать, потому что умереть от неудовлетворенного желания было бы чудовищной гасконадой судьбы, – просто черт знает чем! О! Теперь-то уж я знаю, что такое сапоги, что такое женщина, жизнь, наука, искусство и социальные проблемы, – я знаю все, но слишком поздно! Упивайтесь моими страданиями, вампиры!

Начинает выть – уже не скулить, а выть, просто выть, дико и жалобно, а Саэтан все продолжает невнятно бубнить, при этом невероятно жестикулируя.

2-й подмастерье (одевая княгиню). Абсолютная пустота – мне уже ничто не интересно.

1-й подмастерье. Мне тоже. Что-то в нас оборвалось, и уже неизвестно, зачем жить.

Княгиня. Вы добились того, чего хотели, что мы, аристократы, всегда предчувствовали и сознавали. Теперь вы по ту сторону, радуйтесь.

Саэтан (из непрерывного бормотального потока выделяются отдельные слова и тут же вновь пропадают в нем.) …так всегда случается на вершине власти, братья мои по абсолютной пустоте…

В глубине внезапно возникает красный пьедестал – это может быть кафедра прокурора из второго действия.

Княгиня. Быстрее, быстрее возведите меня на пьедестал, я не могу жить без пьедестала! (Поет.)

Помогите мне, помогите добраться до пьедестала! Возведите меня, возведите, сама я смертельно устала. (Взбегает на пьедестал и застывает на нем, расставив крылья костюма летучей мыши, в зареве бенгальских и обычных огней, которые неизвестно каким чудом зажигаются по правую и по левую сторону. Скурви взвыл, как какое-то неземное создание.) Вот я стою в расцвете своего наивысшего могущества на переломе двух гибнущих миров!

Скурви. Простите меня, товарищи мои по страданиям, не нужно себя обманывать, мы страдаем все. Я говорю это не для собственного утешения, а констатируя фактическое положение вещей, – простите меня за то, что я взвыл, как неземное создание, позоря тем самым человеческий род, но я уже больше не мог, не мог, и шлюс! (Отбрасывает сапог после нескольких судорожных попыток согнуть и прошить толстую кожу – пытается сделать это сидя. После чего ползет на четырех лапах по направлению к княгине, завывая все ужаснее. Его сдерживает цепь, и тут вой Скурви становится просто непереносимым.)

Пучиморда. Невозможно больше выносить этот пошлый бордель. Мои фашистские выкрутасы были лучшей марки. И это мой бывший министр! Это же шкандал, как говорят в Малополыые, безграничье мерзопакостности. Однако он так убедительно все это переживает, что мне тоже захотелось чего-то такого же…

Саэтан (продолжает бормотать). Черт возьми! А если я не выдержу и тоже поддамся чарам этой нечеловеческой бабищи?! (После паузы.) Ну, в конце концов ничего страшного – корона с головы не свалится. Полнейший цинизм – да, да! (Слезает с мешка и начинает раскачиваться с боку на бок, повернувшись лицом к публике.) …качайся, качайся, а вот хоть раз влипнешь, так уже от этой внутренней тяги к ней не избавишься…

Княгиня (кричит неистовым, говоря по-русски, голосом). Я взываю к вам «неистовым», как говорят русские – нет такого польского слова, – голосом моих надвнутренностей и всех внутренних галерей моего утраченного духа: смиритесь, покоритесь этому символу надженственности, или скорее – суперпанвсематры! Этот заряд может взорваться каждую секунду. И вы, мужчины, внезапно превратитесь в лужицу жидкого гноя, как господин Вальдемар в новелле этого бедняжки Эдгара По. Вы опикничились: ваши шизоиды вымирают, наши шизоиды размножаются. Вот доказательство того, что Саэтан получил по башке, а Пучиморда будет пожирать лангустов, – это символ, чтоб вам пусто было. Мужчины обабились – женщины en masse омужичились. Настанет время, и мы, может быть, будем делиться, как клетки в неосознанной метафизической странности Бытия! Ура! Ура! Ура!

Подмастерья и Пучиморда ползут к ней на животе. Скурви, как бешеный, рвется на цепи среди гама, воя и стонов. Саэтан встает и тоже поворачивается к ней, как какой-нибудь предводитель галицийских крестьян Вернихора. Внезапно Хохол поднимается и стоит неподвижно. Среди ползущих небольшое замешательство: все, не поднимаясь с четверенек, оглядываются на Хохола.

Пучиморда (зычным голосом). Мы, ползущие, слегка ошарашены тем, что Хохол встал. Что бы это могло значить? Дело не в том, что это означает в действительности, а в пророческом, послевыспянском измерении, в этом храме национальной мысли, заполненном толпами шарлатанов, жуликов и мошенников, издающих никому не нужные журналы, которые тоже ничего не означают, а являются только лишь художественной фантазией – динамическим напряжением ради Чистой Формы в театре – я что, чушь несу?

Хохол подходит к пьедесталу. С него спадает костюм Хохола, и оказывается, что это – Бубек, одетый во фрак.

Бубек-Хохол. Ирина Всеволодовна, вы так заманчиво смеетесь – пойдемте в дансинг, этот миг уже никогда не возвратится, как и это прекрасное, волшебное танго, даю слово.

Саэтан. Он еще долго будет болтать, как какой-нибудь Вернихора. Но где там… Вот встает всебабьё – на русский лад, с ударением на последнем слоге – даже сам этот слог мне нравится, – если я не подохну перед наступлением ночи и до того, как опустится занавес, то знайте, что прежде чем вы возьмете, наконец, в гардеробе свои захраные пальто, меня уже не будет в живых. У меня во лбу дыра от топора, кровь течет из брюха, мозг течет из уха… (Его бессвязное бормотание продолжается.)

Пучиморда. И меня пробрала эта стерва! Ничего не могу поделать! (Ползет.)

Саэтан (восторженно вопит). Всебаба! Всебаба! Ох, вот это то самое! Вот это да! И туда и туда! Уберись – по морде дам, кто мне скажет, что я хам?! Я – идеальный правитель, мумия трупа, – как же все глупо! Завертела меня моя фатальная судьба, да я уже о себе и не забочусь, ах, ах, вот это да! (Падает на землю и ползет к княгине. Сердце на подносе продолжает дышать.)

Скурви (безумно, исступленно воет, после чего внезапно умолкает и в наступившей тишине говорит). А вот теперь можно пойти прогуляться – в это время они нас совершенно не понимают.

Страшный голос (из гиперсупермегафонасоса). Они могут все!

На княгиню сверху опускается проволочная клетка, как для попугая, – княгиня складывает крылышки.

Скурви (в наступившей тишине). Ой – как сердце болит – это от сигарет – дыхательные пути совершенно отравлены – rotten bulkheads[25] -

Эта боль – всем болям боль, Боль всем правит, как король. Я измучился. Всё к черту! Тьфу – и лопнула аорта!

(Умирает и лежит, вытянувшись, привязанный цепью.) Княгиня (издалека доносится танго). Извылся от вожделения насмерть. Сердце не выдержало и кое-что другое тоже. Теперь бери меня, кто хочет – бери! Я так возбуждена его смертью от вожделения, переходящего все самые невероятные границы! Только женщина может…

Входят двое сановников, одетых в английские костюмы. Княгиня бормочет нечто невразумительное. Они тихо разговаривают, пересекая сцену справа налево. Оба равнодушно переступают через пресмыкающихся на полу и труп прокурора. За ними шаг в шаг идет гиперрабочий с медным термосом в руке.

Первый сановник, товарищ Икс. Итак, товарищ Абрамовский, я вношу предложение временно отказаться от полной коллективизации сельского хозяйства – однако это вовсе не какая-то уступка, не компромисс…

Второй сановник, товарищ Абрамовский. Разумеется, идеологический резонанс этого решения должен быть таким, чтобы они поняли, что это всего лишь временное отступление от нашей генеральной линии…

Бормотание княгини становится артикулированным.

Княгиня…из матриархата ультрагиперконструкции, как цветок трансцендентального лотоса, я плыву между лопаток господа бога…

Товарищ Икс. Накройте чем-нибудь эту обезьяну – а выглядит как попугай, – какой-нибудь накидкой. Пусть наконец перестанет тараторить и стрекотать. В баню этот матриархат.

Страшный гиперрабочий подбегает и набрасывает на клетку красное полотнище, которое достал из чемодана и подал ему Фердущенко.

Так вот, послушайте, товарищ Абрамовский, мы можем допустить компромисс лишь в той мере, в какой он абсолютно необходим – понимаете: аб-со-лютно необходим. Может быть, матриархат когда-нибудь и наступит – со временем, однако не следует превращать это в шумный гасконский балаган, не согласовав предварительно.

Товарищ Абрамовский. Ну разумеется. Жаль только, что мы сами не можем стать какими-нибудь роботами или автоматами. После совещания мы возьмем эту обезьяну с собой. (Указывает на княгиню, у которой из-под накидки видны только ноги.)

Товарищ Икс (потягивается и зевает). Хорошо – можем вместе. Причитается же мне какой-то детант – разрядочка – что-то я в последнее время уработался насмерть.

Сверху внезапно падает железный занавес.

Страшный голос.

Нужно вкус иметь и такт, Чтоб закончить третий акт. Он закончен – это факт.

1934

Примечания

1

Стефан Шуман (1889–1972) – известный польский психолог, друг Виткевича.

(обратно)

2

давно вышедший из моды (франц.).

(обратно)

3

первую брачную ночь (лат.).

(обратно)

4

Какое гротескное выражение! (франц.)

(обратно)

5

римское предместье (лат.).

(обратно)

6

Королевский замок в Кракове.

(обратно)

7

Монастырский комплекс в Кракове.

(обратно)

8

Кароль Шимановский (1882–1937) – выдающийся польский композитор.

(обратно)

9

ты негодяй (англ.).

(обратно)

10

для аристократов (франц.).

(обратно)

11

как таковых (нем.).

(обратно)

12

на мокрой соломе (франц.).

(обратно)

13

повышенной взрывной силы (нем.).

(обратно)

14

совершенно без сил (франц.).

(обратно)

15

абсолютно беспринципная банда (нем.).

(обратно)

16

Никакой уверенности в завтрашнем дне! (итал.)

(обратно)

17

В начале было Бытие (франц.).

(обратно)

18

как нарочно (нем.).

(обратно)

19

во все горло (франц.).

(обратно)

20

переворот (нем.).

(обратно)

21

мировая скорбь (нем.).

(обратно)

22

Своего рода Распутин (франц.)

(обратно)

23

похмелье (нем.)

(обратно)

24

Здесь: болячку (франц.).

(обратно)

25

болваны чертовы (англ.)

(обратно)

Оглавление

.
  • Действие первое
  • Действие второе
  • Действие третье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Сапожники», Станислав Игнаций Виткевич

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства