«Пьесы»

5205

Описание

Место действия этих пьес — закоулки и просторы. Закоулки старых подвалов и человеческих душ. Просторы Дальнего Космоса, Российской истории и... правильно, человеческих душ. Их герои — гадалка-самозванка и три русские царицы, скромный труженик ремонтно-заправочной станции в тысяче парсеков от Земли и ангел-хранитель, впервые в жизни принявший самостоятельное решение. Все они стоят перед выбором — и всем им выбор дается нелегко...



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Далия Трускиновская ПЬЕСЫ

ЗЕМЛЯНЕ

НФ-пьеса в одном действии

Действующие лица:

АЛЬФ — оператор космической ремонтно-заправочной станции

КЛАРА — его жена

ЖЮЛЬ — пассажир космического корабля «Эрика»

СТЕН — разведчик пятой бригады сорок шестой трассы

Место действия — рубка ремонтно-заправочной станции, приспособленная под жилой бокс. Там еще стоит пульт, но рабочие кресла казенного образца расставлены по-домашнему и приспособлен под журнальный столик какой-то железный ящик.

В рубке хозяйничает Клара — маленькая, белокурая, с короткими смешными кудряшками, в мешковатом комбинезоне, который она очень туго затянула в талии, чтобы придать себе женственности. Поверх комбинезона повязан очень кокетливый клетчатый фартучек с рюшем. И из той же красно-белой ткани Клара изготовила две занавески для вертикального иллюминатора.

Она только что укрепила их на тросиках, одну над другой, но еще не уверена, что конструкция жизнеспособна. И поэтому Клара то раскрывает, то опять задергивает занавески, то обе разом, то поочередно.

Входит Альф — мужичок крепкого сложения, даже полноватый, считающий долгом проявлять в отношениях с близкой женщиной строгость и суровость. С первого взгляда понятно — человек это устойчивый, руки растут откуда следует, но спокойствие и выдержка используются по назначению не так уж часто. Впрочем, разрядившись, он опять вполне благодушен.

АЛЬФ. Ну, все в порядке. Роботов протестировал. Можно спать спокойно.

КЛАРА. А ты ничего не хочешь мне сказать?

 Она вышла на середину рубки и, как манекенщица, прошлась и повернулась к мужу.

АЛЬФ. Чуть не забыл — я вытащил со склада ящик с консервами. Кажется, там курятина и овощи.

КЛАРА. Это большой ящик или из тех, маленьких?

АЛЬФ. Большой, на сто двадцать банок. Но все равно нужно экономить. Погоди — это что? Это же моя рубашка!

КЛАРА. Рубашки больше нет, Альф. Зато посмотри, какие милые занавесочки! Правда, стало гораздо уютнее? Окно без занавесок — это что-то ненормальное.

АЛЬФ. Какой, к черту, уют?! Ты испортила целую рубашку ради какой-то ерунды! По-твоему, у меня тут так уж много рубашек?!

КЛАРА. Не кричи на меня! Эта рубашка уже была ни на что не похожа! Воротничок протерся, локти протерлись! Пуговицы ты где-то растерял! А зато посмотри, что из нее получилось!

АЛЬФ. Тебе делать нечего! Заставил бы я тебя тестировать ремонтных роботов — тебе бы всякая дурь в голову не лезла! Ты знаешь, сколько у меня осталось рубашек? А когда нас заберут отсюда — знаешь? И я не знаю! И никто не знает! А ты портишь совсем хорошую рубашку, которую я мог бы еще носить и носить!

КЛАРА. Как бы ты ее носил без пуговиц?

АЛЬФ. Ты их сама срезала, чтобы заполучить мою рубашку!

КЛАРА. Но ведь, Альф, посмотри, как мило получилось! А занавески вышли из рукавов! Тросики я взяла в твоей маленькой зеленой коробке. Нельзя же жить совсем без красивых вещей!.. И, Альф...

АЛЬФ. Что еще?

КЛАРА. Я же все-таки женщина!

АЛЬФ. Ну и что?

КЛАРА. Я должна что-то делать руками! Ты просто не представляешь, но когда я шила фартук, когда подрубала эти бесконечные рюшики — я была счастлива!

АЛЬФ. Почему-то дома ты никаких рюшиков не подрубала. А тут они тебе вдруг понадобились... Давай сюда! Давай сюда, я тебе говорю!

 Клара, несколько растерявшись от его натиска, позволила сдернуть с себя фартучек.

КЛАРА. Ты что, Альф?

АЛЬФ. Порву на тряпки! Уют ей вдруг понадобился! Это все — ради убогого! Перед ним задницей вертеть!

КЛАРА. Ну, ты совсем с ума сошел! Скоро начнешь за зелеными человечками гоняться! Когда за нами наконец придет катер со сменщиками, тебя придется везти домой в смирительной рубашке!

 Клара выхватила у Альфа фартучек и опять повязала его.

АЛЬФ. С тобой и до смирительной рубашки недалеко!

КЛАРА. Ты затащил меня неизвестно куда! Ты говорил — завербуемся на год, потом вернемся, купим домик! Ну и где этот домик? И сколько мы тут уже живем?! Просто счастье, что на заправках держат аварийные склады с продовольствием!

АЛЬФ. Я тебе сто раз говорил, что ремонтно-заправочная межпланетная станция — это не надувной плот в дамской купальне. В Дальнем Космосе такие штуки случаются... Всякие неизученные течения, излучения и вообще... ты про солнечный ветер слыхала? Ну вот — вроде него... Нас, скорее всего, каким-то непостижимым образом унесло на парочку парсеков в сторону от того места, где мы должны торчать.

КЛАРА. Ну, хорошо, это ты мне объяснил. Между прочим, в сотый раз. Пусть ни один корабль не приходит на заправку только потому, что мы сместились. А патрульный катер, который должен доставить сменного оператора? Он-то должен нас найти!

АЛЬФ. Он нас и найдет. С каждым днем шансов на это все больше.

КЛАРА. Тогда я не понимаю, зачем поднимать шум из-за старой рубашки.

АЛЬФ. Ах, не понимаешь? А вертеть задницей перед этим слабоумным страдальцем — это ты очень здорово понимаешь?

КЛАРА. Хорошо! Вышвырнем слабоумного страдальца за борт. Тогда тебе сразу полегчает?

АЛЬФ. Полегчает!

 Естественно, ответа на свое заявление он не получил и остался торчать, как столб, посреди рубки, недовольно сопя, а привычная к таким всплескам Клара безмятежно порхала вокруг него и с энтузиазмом хозяйничала — вытирала пыль, расставляла у экрана коробки с кассетами, собирала с пола какую-то мелочь.

КЛАРА. Подвинься. Еще две недели такой жизни — ты и меня вышвырнешь за борт. Встань туда. Жюль не виноват, что у тебя кошмарный характер. Если бы не было Жюля, ты бы ревновал меня к ремонтным роботам, если бы не было роботов — к Эрику, с которым я в школе сидела за одной партой. Ты и на станцию меня увез только для того, чтобы не к кому было ревновать...

АЛЬФ. Ты же сама!..

КЛАРА. Будь твоя воля, ты бы вообще запер меня в одиночную камеру...

АЛЬФ. Тебя запрешь!

КЛАРА. Тогда тебе нужно было соблюсти принцип до конца и не брать на борт никаких потерпевших крушение смазливых мальчиков на сломанных космоботах. Но, впрочем, ты как раз собрался избавиться от Жюля. Прогнать — никогда не поздно. Я не удивлюсь, если ты так и сделаешь!

АЛЬФ. Заткнись.

 И тут вошел Жюль — в отличие от Альфа, не русоволосый, коренастый и сердитый, а хрупкий и меланхоличный, интеллигентно сутулящийся, с тонким лицом, с романтической черной бородкой. Человек, смыслящий в мужчинах, сказал бы — вот личность, которой хочется, чтобы все видели, как красиво она страдает. И добавил бы, что такие трюки лучше всего удаются с женщинами...

 Не глядя ни на Альфа, ни на Клару, Жюль присел в уголке — там, где на подлокотнике кресла лежала электронная игрушка. Жюль взял ее на колени, начал было нажимать на кнопки, но вздохнул и перестал. Какое-то время все трое молчали.

КЛАРА. Перейди на другое место, Жюль. Хоть раз в неделю надо навести порядок. А то я тут с ума сойду.

ЖЮЛЬ. Ага, надо.

 Оставив игрушку, он перешел, сел и уставился в одну точку. Альф вертел головой, глядя то на него, то на Клару, и не выдержал.

АЛЬФ. Дурак был тот, кто позволил операторам заправок брать с собой жен! Своими руками удавлю кретина!

КЛАРА. Вот тут я с тобой полностью согласна. Как только вернемся — сразу и удавишь.

АЛЬФ. Пойду-ка я посмотрю, что там поделывает наш радиотелескоп. Может быть, пока мы тут ругаемся, к нам уже летят сменщики. И кто-нибудь из службы расследований, чтобы разобраться наконец с аварией пассажирского корабля «Эрика» на двести тридцать посадочных мест!

 Клара хотела что-то сказать, но сдержалась. Альф, довольный своим выпадом, решительно вышел. Несколько секунд Клара и Жюль прислушивались к его шагам. Потом, убедившись, что он действительно ушел, бросились друг к другу, обнялись, и Жюль спрятал лицо на груди у Клары.

КЛАРА. Ну, что ты, что ты, бедный мой мальчик, успокойся, я же с тобой, я тебя не брошу!

ЖЮЛЬ. Да — пока мы здесь...

КЛВРА. Но ты же понимаешь, Жюль, что мы теперь друг без друга никак не сможем. Я еще тогда это поняла, когда Альф выловил твой космобот из той астероидной каши, в которой ворвался ваш корабль...

ЖЮЛЬ. На Земле ты тоже поймешь, что это вышло по моей вине!

КЛАРА. Милый, мне надоело слушать про аварийные люки и разгерметизацию, я в этом ничего не понимаю. Я знаю только одно — ты ни в чем не виноват! Понимаешь? Ни в чем! Я это знаю, понимаешь? Просто ты единственный спасся, и тебе стыдно за это. Я бы не могла любить человека, который погубил двести других из-за глупой шутки...

ЖЮЛЬ. А если ты любишь меня...

КЛАРА. Милый мой мальчик, я люблю тебя, но ни слова сейчас не скажу Альфу. Я не имею права, понимаешь? Ему слишком скверно. Вот вернемся...

 Жюль помотал головой — не то чтобы он совсем не верил в возвращение, просто он ничего хорошего от этого возвращения не ждал.

КЛАРА. Я тоже думаю, что там, на Земле, случилось что-то очень серьезное, раз уж патрульный катер не пришел. Может быть, там война?

 Жюль пожал плечами — для него были куда важнее собственные страдания.

КЛАРА. Ну а что это может быть, если не война? Конечно, тут мы в безопасности, только я скоро возненавижу эти проклятые огурцы... И ты посмотри, в чем я тут хожу! Я взяла два чемодана одежды и белья, и еще большую сумку для Альфа, а комбинезоны ему выдали форменные. И все это уже застирано до дырок. А волосы мне подстригает Альф — ты сам видишь, на что я похожа. Кремы кончились — я протираю лицо проклятыми огурцами! Но как только за нами прилетят — ты увидишь, что я с собой сделаю! Я немедленно поеду в самый лучший институт красоты — я ведь тоже получу какие-то бешеные деньги, ведь жены операторов считаются вспомогательным персоналом и отвечают за теплицу, так вот, первым делом на Земле...

ЖЮЛЬ. На Земле ты бросишь меня. Меня будут судить и осудят, а кому нужен осужденный? И ты останешься с Альфом.

КЛАРА. Даже если тебя осудят, я встану перед тюрьмой и буду кричать, что ты не виновен, пока не лишусь голоса и не умру, понял? Глупый мой, упрямый мой, бедный мой мальчишка...

 Ей удалось заласкать Жюля до такой степени, что он понемногу стал спускаться с пьедестала великомученика и даже перешел в наступление...

ЖЮЛЬ. Мне надоело врать Альфу.

КЛАРА. Это не ложь. Кто тебе сказал, будто это ложь? Мы не делаем ничего такого... Просто пусть он подольше ничего не знает. Так будет лучше для него, Жюль.

ЖЮЛЬ. Я вижу, что ты по-настоящему любишь не меня, а его.

КЛАРА. Люблю ли я его? Боюсь, что так... Мы ведь поженились задолго до того, как он завербовался на эту чертову заправку. Мы хотели провести целый год вместе и понять, действительно ли мы нужны друг другу. У нас было такое положение — или разбегаемся навеки, или остаемся вместе навеки, а иначе — никак... Он, конечно, не подарок, но есть вещи, о которых ты не должен спрашивать, Жюль. Никогда. Я сказала тебе, что люблю тебя, и до того дня, как мы вернемся домой, этого должно быть довольно.

 Что-то грохнуло в недрах заправки. Клара и Жюль замерли, прислушиваясь. Ворвался Альф, встал на пороге рубки и, видя испуганные лица, расхохотался.

АЛЬФ. Вы что? Все еще ничего не поняли? К нам летят! Нас нашли!

КЛАРА. Врешь!

АЛЬФ. Да чтоб я всю жизнь одни огурцы ел!

 Он подхватил жену и оба пустились в пляс, а Жюль, опять впав в уныние, рухнул в кресло и опустил голову на клавиатуру.

КЛАРА. Где они? Откуда бегут? Пусти, сумасшедший! Они далеко?

АЛЬФ. Ф-фу! Бегут они откуда-то со стороны нашей кормы, точнее сказать не могу. Ты знаешь, куда теперь смотрит наша корма? Я тоже нет! А скорость у них обалденная!

КЛАРА. Жюль, слышишь?

ЖЮЛЬ. Ну, вот. Они нашли меня. Я же знал, что меня будут искать.

КЛАРА. А откуда на Земле могут знать, что ты вообще уцелел? Это мания величия, Жюль, вот что это такое! Ты думаешь — вся Вселенная только и думает — куда это наш Жюль подевался?

АЛЬФ. И объясни мне, старому дураку, чем наше торчание на станции лучше тюрьмы? В тюрьме хоть по экрану свежачок показывают, а мы свои кассеты по сто раз пересмотрели. И мы просидели тут четыре лишних года! Столько даже за угон лайнера не дают! Ведь только с тобой мы тут уже целую вечность, а до тебя? Да кончай ты это нытье! (основательно хлопает Жюля по плечу.) А даже если и тюрьма? Пока нас привезут на Землю, пока разберутся в твоем деле, ты еще успеешь хлебнуть вольного воздуха! С друзьями посидишь, на солнышке погреешься! Подружек найдешь...

КЛАРА. Ты с ума сошел! И без того тошно, а ты про подружек! Альф, а из кормового иллюминатора корабль уже видно?

АЛЬФ. Иди и смотри. Только не отрывайся. Дня через два он появится в поле зрения.

КЛАРА. Я как раз успею уничтожить все огурцы! И те, что в теплице, и соленые! Если бы кто знал, как они мне надоели! На Земле я организую общество борьбы с огурцами... Два дня? А ты успеешь наладить переходный шлюз и починить комбинезон Жюля?

АЛЬФ. Шлюз почти в порядке...

КЛАРА. Почти! Помнишь, когда ты после наружного осмотра еле попал обратно? Это было в день, когда зацвели огурцы в новом ярусе теплицы! И потом ты уже не выходил.

АЛЬФ. Точно? Ну и застряли же мы здесь! Но ты с того времени выучилась неплохо солить огурцы.

КЛАРА. Я единственная женщина во Вселенной, которая солила огурцы в емкостях от аккумуляторов. Слышишь, Жюль?

ЖЮЛЬ. Зачем?..

Клара. Чтобы урожай не пропал. Я же не знала, сколько нам тут еще сидеть и ждать сменщиков. Ну, будет смеху нашей смене, когда начнут принимать хозяйство по описи!

 Вдруг из-за клетчатых занавесок ударили яркие лучи. Альф и Клара шарахнулись. Жюль только поднял голову.

КЛАРА. Альф, я боюсь! Это ведь не астероид?

АЛЬФ. Что тут делать астероиду? Если бы это был он — то уже не было бы нас... Пусти, я посмотрю.

 Он осторожно отвел край занавески.

КЛАРА. Ну? Что это?

АЛЬФ. Я не знаю! Я таких кораблей еще не видел! Ребята, как он попал сюда?! Он не мог прибежать так быстро! Там бега еще на два дня!

КЛАРА. Просто ты никогда не умел работать с радиотелескопом! Ты все перепутал — и они уже здесь! Вы понимаете, мальчики? Сегодня мы будем ужинать с людьми!

 Жюлю в конце концов тоже стало интересно. Он выглянул за занавеску.

ЖЮЛЬ. Сколько живу — впервые вижу такую модель. И впервые вижу, чтобы лайнер подходил вплотную. Ведь вас сюда доставили на космоботе?

АЛЬФ. На ботике.

ЖЮЛЬ. И ваш шлюз тоже приспособлен для космобота. Как же они собираются сюда попасть?

КЛАРА. Может быть, они думают, что мы должны выйти им навстречу?

АЛЬФ. Ага! С цветами и шампанским!

ЖЮЛЬ. Даже мой комбинезон для открытого космоса не годится, а Кларин и подавно.

 Некоторое время все трое прилежно глядели в узкую щель иллюминатора.

КЛАРА. Да нет же, у них обязательно есть ботик. Только мы его пока не видим. Ой, Альф, а это что такое? Вон, видишь — тень отбрасывает?

АЛЬФ. Чтоб я сдох — тень, как от человека в позе летящей лягушки!

КЛАРА. Какая тебе лягушка? Альф, это же... Это же — человек!

АЛЬФ. Совсем с ума сошла. Кто в таком виде вылезает в открытое пространство? Разве что труп человека...

КЛАРА. Да ну тебя!.. Ты посмотри — оно движется почти как человек...

АЛЬФ. Эти кретины послали к нам разведробота. Нет, ты представляешь?

ЖЮЛЬ. Они правильно сделали. Они решили, что заправка попала в полосу радиации и ушла вместе с кси-потоком. Ведь вас все эти четыре года не могли найти.

АЛЬФ. Ишь, умный! Единственный в Дальнем Космосе знает, что такое кси-поток!..

КЛАРА. Ты опять?! Пошел бы лучше и наладил шлюз!

АЛЬФ. Чего его налаживать — сломан.

КЛАРА. А ты еще раз посмотри! Ведь он сейчас понадобится! Ты должен сделать все возможное, понимаешь? Ведь тогда ты просто пришел и сказал, что шлюз не в порядке! А сейчас иди и разберись, в чем там дело! (выталкивает мужа и спешит к Жюлю.) Ну вот, мечты все-таки сбываются! На корабле мы скажем Альфу правду. И потом всю жизнь будем вместе.

ЖЮЛЬ. Боюсь, что такими счастливыми, как на этой Богом забытой заправке, мы с тобой больше не будем.

КЛАРА. Ты правда был тут хоть немножечко счастлив?

ЖЮЛЬ. Теперь, когда скоро... ну, в общем... Ты же понимаешь! Мы никогда не будем вместе! Меня из космопорта прямой дорогой повезут к следователю.

КЛАРА. Перестань! Ты вбил себе в голову, будто виноват. Скажи лучше — а когда ты был здесь, на заправке, счастлив? Когда ты это чувствовал?

ЖЮЛЬ. Когда я знал, что больше не хочу жить, а ты меня выхаживала, когда принесла из теплицы настоящие живые огурцы...

КЛАРА. Да чтоб они сдохли! Я за эти годы столько их съела, что сама чуть не зазеленела! Семена помидоров и редиски кончились, все луковицы кончились, весь чеснок почему-то разом засох, но эти чертовы огурцы оказались какие-то бессмертные! (пауза) А еще?..

ЖЮЛЬ. Когда ты меня в первый раз поцеловала в теплице. Но все это надо забыть. У меня начнется другая жизнь, и у тебя — тоже. Я же вижу, как ты тут задыхаешься без новых впечатлений.

КЛАРА. Значит, я с тобой целовалась, потому что ты — новое впечатление?

ЖЮЛЬ. Еще два часа — и у тебя опять будет нормальная жизнь. И с Альфом все наладится. А на Земле вспоминать меня будет бесполезно — мне уже дадут срок и запрут где-нибудь подальше от цивилизации... Вот и все.

 Клара обняла Жюля.

КЛАРА. Нет, не все. Я не верю, что ты виноват. И мне почему-то кажется, что твой корабль вообще не взрывался. Ведь Альф потом искал хоть какие-то следы! К нам ничего не притянуло, ни одного винтика! Был только ты на сломанном боте — и ничего больше! Ни кусочка! Ты же сам знаешь — Альф ничего не нашел, никаких следов. И не говори про аннигиляцию — Альф мне объяснял, почему ее не могло быть, только я ничего не поняла.

ЖЮЛЬ. Не утешай меня, милая. твоя любовь ко мне, наверно, способна на многие чудеса, но это чудо ей не под силу...

 Ворвался Альф.

АЛЬФ. Ребята, по местам! Делаем вид, будто мы их не ждали! Подумаешь, визитеры! Робота присылают! А нам на него — плевать!

КЛАРА. Он что, вошел в шлюз?!

АЛЬФ. Да он уже мимо теплиц топает! Все, по местам! Игнорируем — и точка! Жюль, включай кассетник! Жена, дай банку с соком! С любым! Хоть пустую!

ЖЮЛЬ. Я-то включу, только детство все это...

КЛАРА. Есть игнорировать робота!

 Еще секунда — и экипаж заправки вовсю смотрел какую-то совсем старую запись, потягивая из банок несуществующий сок.

АЛЬФ. Слышишь? Ну, что сейчас будет!..

КЛАРА. Молчи!

 Вошел Стен в легком комбинезоне и со странной маской на лице.

АЛЬФ. Жена, как насчет кофейку?

КЛАРА. Сейчас, дорогой. Тебе со сливками, с лимоном или с коньяком?

АЛЬФ. Со сливками?! А, да, конечно! И побольше сливок! А тебе, Жюль?

ЖЮЛЬ. Мне с коньяком.

КЛАРА. Подождите минутку, мальчики, я сейчас приготовлю. Альф, твои ремонтные роботы совсем разболтались. В бытовом отсеке им не место.

 Альф поднялся, встал напротив Стена и заговорил туда, где, по его мнению, на голове у вошедшего находится объектив камеры.

АЛЬФ. Эй ты, жестянка, убирайся! Слышал, что сказала дама? Тебе здесь не место. Взял свои проклятые пробы газа и радиоактивности — и вали отсюда. А тем, кто тебя прислал, скажи, пусть прилетают ужинать, пока кофе не остыл.

 И тут Стен снял маску. Под маской оказалось обыкновенное человеческое лицо. Впрочем, не совсем — это было лицо человека, который уже в двадцатом поколении не пользуется мимикой.

 Стен повернулся к Кларе и жестом пригласил ее к диалогу, но сам при этом хранил молчание. Прозвучала музыкальная фраза — что-то вроде позывных, сперва — негромко, потом — сильнее, в третий раз — как-то неуверенно.

КЛАРА. Ой! Альф! Мальчики! Это не робот!

 Альф с перепугу крепко встряхнул Стена за плечи, тот отвел его руку и сделал такой же самый жест — приглашение к беседе. Тихо-тихо прозвенела музыкальная фраза. И опять не сказал ни слова.

АЛЬФ. Не робот? Но это и не человек! Ребята, мы влипли...

ЖЮЛЬ. Альф, это все-таки человек.

АЛЬФ. Но почему он так дико молчит?!

ЖЮЛЬ. Может быть, он болен?

КЛАРА. Мальчики, это не человек! Это что-то страшное! Альф, брось его, брось немедленно, выкинь его за борт! Я его боюсь!..

АЛЬФ. Но он же ничего не делает! Черт знает что...

 Он, пятясь, отошел от Стена, и экипаж заправки собрался в дальнем углу рубки. Стен медленно огляделся и издал скрипучий звук. Прокашлялся, повторил звук и заговорил с явной натугой.

СТЕН. Почему вы так сообщаетесь? Разве вы не понимаете меня?

АЛЬФ. Ну наконец-то! Кто ты такой?

 Стен опять сделал приглашающий жест, подождал, но нужного ему ответа не было. И музыкальная фраза, уже несколько иная, повисла в воздухе...

СТЕН. Я разведчик пятой бригады с трассы номер орок шесть. Но почему вы меня не понимаете? У нас же один язык! Почему вы ТАК меня испугались? Вы ведь тоже люди! У нас одна знаковая система!

АЛЬФ. Доподлинные! Земляне!

СТЕН. Земляне?! Как — земляне?..

АЛЬФ. Экипаж ремонтно-заправочной станции с планеты Земля! А что — нас можно спутать с маленькими зелеными человечками?

СТЕН. А-а... ну... ну, тогда понятно...

 Он настолько был потрясен сообщением, что стал искать, куда бы сесть, и опустился в кресло перед экраном.

КЛАРА. Что — понятно? Разве мы так отстали от моды? Наши комбинезоны — не того покроя?

СТЕН. В каком году вы прилетели сюда?

АЛЬФ. Что ты имеешь в виду? Когда сюда доставили ремонтно-заправочную станцию эф-эр-двенадцать или когда ты с Кларой сменили предыдущий экипаж?

СТЕН. Когда вы сменили предыдущий экипаж.

АЛЬФ. Ну, это я скажу тебе совершенно точно. Я столько раз этот день проклинал, что и на том свете его вспомню! Шестого августа две тысячи тридцать пятого года!

СТЕН. Благодарю. А теперь сообщите мне свои уровни.

ЖЮЛЬ. О каких уровнях речь?

СТЕН. Об уровнях психологической восприимчивости и устойчивости. Об индексе Крайзера.

 Альф, Клара и Жюль переглянулись.

КЛАРА. Про индексы мы ничего не знаем, но ты все равно говори. Хуже, чем было полчаса назад, уже не будет!

СТЕН. Это очень трудно. Мне никогда не приходилось так долго говорить...

КЛАРА. Ах ты господи!

 Она схватила банку из-под сока, потрясла — там было пусто. В другой банке на дне кое-что булькало, и она дала Стену напиться.

АЛЬФ. А теперь как?

СТЕН. Даже не знаю. У устной речи не те законы восприятия, что у общения.

ЖЮЛЬ. Что за общение?

АЛЬФ. Мне с самого начала показалось, что он — того...

КЛАРА. Альф, имей же хоть каплю совести! Говорить при человеке, что он спятил!

АЛЬФ. Неизвестно еще, человек ли он.

СТЕН. Слушайте меня, земляне. В результате непонятной мне космической катастрофы вы оказались в другом времени. По теории Корбейна-Сантуцци на отдельных участках пространства возникают вихреобразные течения ускоренного времени. Я плохо представляю эту теорию, но допускаю, что вы оказались в эпицентре вихря. По гипотезе Рорбаха такое может быть возможно при взаимном искривлении несущих пространств. Эту теорию я тоже плохо представляю, но вы могли оказаться в пике искривления.

КЛАРА. Мальчики, он говорит что-то страшное!

АЛЬФ. Не представляешь, а объясняешь! Сперва теории свои выучи, а потом говори!

СТЕН. Я так и делал! Я их представляю в целом, а отдельных участков не вижу! Теория — вот такая... (он показал руками незримый предмет очень сложной конфигурации), я вижу так... (предмет был развернут в воздухе другим боком), а представляю это... (от предмета был отсечен ладонью кусок размером с волейбольный мяч).

АЛЬФ. Ну ни черта не понимаю!

ЖЮЛЬ. Тебе не станет легче, когда ты поймешь. (к Стену) А нельзя ли спросить — какой теперь на Земле год?

СТЕН. Двести восемнадцатый.

 Экипаж от изумления замолчал.

АЛЬФ. Ф-фу! Ребята, он всего-навсего спятил!

КЛАРА. Слава Богу!

АЛЬФ. Как это — слава Богу? Ты хочешь открыть тут, на заправке, лазарет? Мало нам одного сумасшедшего?! Теперь и этого будешь лечить?! Ну нет! Пусть убирается куда глаза глядят!

ЖЮЛЬ. Да не трещите вы оба! Нам же неизвестна его точка отсчета!

АЛЬФ. Ого!

 Он не ожидал, что Жюль когда-либо в жизни повысит голос.

СТЕН. Простите меня, земляне. Я по привычке назвал год двести восемнадцатый международного условного космического календаря.

ЖЮЛЬ. А когда ввели этот календарь?

СТЕН. После того, как колонизировали вторую Тау Лиры и шестую Эпсилон Эридана, потому что там обнаружили хронопарадокс Рамштейна.

ЖЮЛЬ. Нельзя ли посчитать, в котором году мы живем по нашему древнему летоисчислению?

СТЕН. А когда по вашему летоисчислению колонизировали вторую Тау Лиры?

 Общее молчание было ему ответом.

АЛЬФ. Парень, ты бы хоть извинился. Нельзя спрашивать у людей, что произошло тысячу лет спустя после их рождения!

СТЕН. Извини. Я только что представил себе это... и хронотаблицу...

ЖЮЛЬ. И что получилось?

СТЕН. Примерно от две тысячи семьсот десятых до две тысячи семьсот сороковых годов... или пятидесятых?..

АЛЬФ. Хватит! Нам и этого за глаза хватит!

ЖЮЛЬ. Хорошие цифры.

КЛАРА. Мальчики, объясните мне наконец, что все это значит? Какие гипотезы? Какие парадоксы? Я ничего не понимаю!

ЖЮЛЬ. Твоя мечта сбылась, милая. Знаешь, на сколько лет ты обогнала земную моду?

КЛАРА. Перестань... Ну, раз уж мы влипли в такую дурацкую историю... Ну так что же? Ну, и будем жить дальше! Не вешаться же! Послушай, как тебя зовут? Должны же мы однажды по-человечески познакомиться!

СТЕН. Меня зовут Стен, Клара.

 Опять зазвучала музыка. Клара насторожилась, словно пытаясь определить источник. Но музыка звучала у нее в голове — и она поднесла пальцы к вискам.

КЛАРА. В две тысячи тридцать пятом при знакомстве мужчина целовал женщине руку. А в вашем тысячелетии уже отменили деление на мужчин и женщин? Это у вас такой прогресс?

 Стен неловко поцеловал протянутую руку.

АЛЬФ. Клара!!!

КЛАРА. А что? По-твоему, я должна забиться в угол и ждать, пока ты позволишь мне выйти и сказать «здрасьте»? Мне надоело быть бесплатным сервороботом при грядках с огурцами! И пусть он видит, что я все-таки женщина!

СТЕН. Я вижу.

КЛАРА. И пусть он ведет себя как джентльмен! Пусть говорит все то, что должен говорить при знакомстве джентльмен!

СТЕН. Я должен ответить на ваши вопросы?

КЛАРА. — Разумеется!

СТЕН. Я не обратил внимания, что ваш комбинезон перемазан в машинном масле, а дыра сзади зашита кое-как. Я не вижу, что у вас глаза плохо накрашены. Я заметил, что вы следите за своим маникюром. Я оценил вашу светскую манеру поведения.

КЛАРА. Ой, Альф! Он же читает мысли на расстоянии!

ЖЮЛЬ. Это сразу было понятно.

СТЕН. Это — общение. У нас в созвездии Лиры так общаются.

АЛЬФ. Ну вот теперь мы окончательно влипли!

 Некоторое время спустя Альф и Стен сидели в той же рубке. Жюль и Клара, по всей видимости, готовились к отлету.

СТЕН. Мне очень трудно следить за твоими мыслями. Ты совсем не умеешь связно думать. Это просто бессвязный набор образов... Ну вот, опять! При чем тут интимные отношения? У твоей жены получается гораздо лучше.

АЛЬФ. Будь ты неладен... Уже и не подумай... А когда я медленно говорю — ты можешь за мной уследить?

СТЕН. Даже когда говоришь быстро.

АЛЬФ. Ну так вот. Насчет искривленных пространств ничего сказать не могу, если они и покривились, мы с женой этого не заметили. Но одно странное событие у нас все же было.

СТЕН. Авария корабля, с которого прилетел Жюль.

АЛЬФ. Он раз двести рассказывал подробности, и всякий раз иначе. То получалось, что он поссорился со штурманом, то он неправильно понял штурмана. Почему-то этому кретину понадобилось лезть именно в аварийный космобот. Каким-то образом он нарушил герметизацию. А это в принципе невозможно, там такой запас прочности, он же — аварийный!

СТЕН. Вижу. Животное, которое бьет ногой по космоботу, как называется?

АЛЬФ. Слон оно называется. Я хотел сказать, что там слон может на люке танцевать, и ничего с этим траханным космоботом не сделается!

СТЕН. Следи за мыслями. Думаешь, мне приятно принимать такие образы?

АЛЬФ. А что образ? Ну, слон, ну, с космоботом... Все так говорят... и думают!.. В общем, темное дело с этим Жюлем. Когда мы с женой подобрали его, а он сперва угодил в жуткую астероидную свалку, я стал искать этот самый корабль — ну, у меня же есть кое-какое поисковое оборудование. И ни хрена не нашел. Жюль будет говорить про взрыв, но ты ему не верь, никаких следов взрыва я не обнаружил. А этот дурак думает, что я из гуманности ему вру! Какая уж тут, к черту, гуманность...

СТЕН. Каков запас топлива в аварийном космоботе?

АЛЬФ. Не настолько большой, чтобы сразу убежать на расстояние, превышающее радиус действия радиотелескопа. Вот я и думаю, что если это, как ты говоришь, искривление пространства, то оно произошло как раз тогда, когда Жюль сбежал с корабля.

СТЕН. Больше никаких странных событий не было?

АЛЬФ. Следующее событие — ты, парень. И еще неизвестно, что хуже.

СТЕН. Спасибо.

АЛЬФ. А какие распоряжения получены из координационного совета?

СТЕН. Они там долго решали, как быть. Поэтому я сразу не сказал — они могли еще решить иначе. Но это, наверно, окончательный вариант. Вас троих доставят на ближайшую обитаемую планету. Это Марианда. Там вы пройдете медицинский контроль, получите права гражданства и новые документы.

АЛЬФ. А на кой они нам? Мы же все трое вернемся на Землю.

СТЕН. Относительно Земли я никаких указаний не получил.

АЛЬФ. Ну, это само собой разумеется. Хотя, конечно, странно будет возвращаться туда, где никого из наших ребят уже давно нет.

СТЕН. Это будет для вас очень тяжело.

АЛЬФ. Но Земля-то осталась! Я вернусь сперва туда, где мы с Кларой жили раньше, а потом повезу ее к морю — я ведь вырос у моря, и знал бы ты, парень, как я по нему стосковался!

 Вбежала Клара.

КЛАРА. Мальчики, я просто сошла с ума! Ну вот спросите — зачем я упаковываю свои застиранные тряпки? Кому они теперь нужны? Ведь долететь можно и в одном комбинезоне! Послушай, а что теперь носят на Земле?

СТЕН. Нет, не то, о чем ты подумала. Я запрошу соответствующие службы.

КЛАРА. Только поскорее. Может быть, за время полета я успею хоть что-то связать.

СТЕН. Что сделать? (пауза) Не понял. Когда вот так шевелишь палочками, получается одежда?

КЛАРА. Еще нужны нитки. Но я распущу твой черный свитер, Альф. Все равно там уже дырки на локтях.

СТЕН. Теперь понял. Ты все очень хорошо показала. Ты способная.

КЛАРА. Это первый комплимент, который я тут услышала за четыре года. Благодарю. Ой!

 Вспомнив что-то важное, она выскочила.

АЛЬФ. Надо же — что носят на Земле! То-то пойдет теперь вертеть задницей!..

СТЕН. Она просто соскучилась по людям. А вот тут ты неправ. Она вовсе не собирается изменять тебе на земле с целым строем абсолютно одинаковых возбужденных мужчин... Она, конечно, немного легкомысленна, но... Прости, я опять чего-то не понял.

АЛЬФ. Чего на этот раз?

СТЕН. Слово и понятие. Я нге знаю ни этого слова, ни этого понятия. Я понял только, что оно женского рода и относится к Кларе.

АЛЬФ. Если ты, парень, не перестанешь подслушивать, я позову Жюля, и мы вдвоем с тобой разберемся! Я люблю Клару как умею. Вот именно так я ее люблю.

СТЕН. Извини.

АЛЬФ. Я только одного боюсь — она так здесь соскучилась, что на Земле ее у меня уведет первый встречный. Ну, кто я такой? Оператор заправки! Если вдуматься, мне даже алфавит знать не обязательно — нажимать на все эти кнопки могла бы и мартышка. А она будет — знаменитость! Женщина из прошлого! Да вся Земля за ней бегать будет...

СТЕН. Мне кажется, что до Земли вам еще далеко.

АЛЬФ. Сколько бы ни было. И еще этот... Ну, этот уже опасности не представляет... Ей будет не до него! Поигралась — и хватит!

 Вошел Жюль.

ЖЮЛЬ. Я готов. У меня очень мало вещей.

АЛЬФ. Тогда пойдем — поможешь мне законсервировать станцию.

СТЕН. Мы давно не пользуемся таким горючим. Но такая станция, сама по себе болтаясь по пространству, представляет опасность. Ее решено уничтожить.

АЛЬФ. Вместе с огурцами?! Ну, туда ей и дорога! Надоела она нам троим — сил нет!

СТЕН. Можно, конечно, снять кое-какое оборудование для музея ретротехники. Я свяжусь с ним и узнаю.

 Заглянула Клара.

КЛАРА. Альф, можно тебя на минутку?

АЛЬФ. Иду.

 Он вышел. Жюль и Стен некоторое время молчали.

СТЕН. Тебе не перед кем будет краснеть. Тебе не придется глядеть в глаза родственникам погибших. Нет, и воспоминаний не бойся... Тот горный склон, где вы катались на лыжах, и та девушка в голубой куртке и белой шапочке... Извини, не понял. Ты сейчас прогнал мутную волну по видеоряду... Эта девушка тоже была на корабле? Так кто же тогда погиб? Послушай, тебе надо успокоиться. Сейчас я научу...

ЖЮЛЬ. Я совершенно спокоен.

СТЕН. Мне кажется, ты единственный, кому будет полезно как можно раньше узнать правду.

ЖЮЛЬ. Что это значит?

СТЕН. Клара и Альф так мечтают о Земле, что мне трудно сказать им правду. Если бы я мог куда-то уйти и оттуда показать... Но видеть их, когда я им это скажу... Пусть они немного поживут на Марианде, привыкнут к новому быту, заведут новых друзей. Тогда они это перенесут безболезненно. А для тебя встреча с Землей — слишком сильное потрясение, и ты все еще ждешь ее с ужасом.

ЖЮЛЬ. Пусть так. Что дальше?

СТЕН. Встречи не будет. Той Земли, откуда вы улетели, давно нет.

ЖЮЛЬ. А что вместо нее?

СТЕН. Ты не веришь и выстраиваешь стенку. А я не вру. Убери блоки и слушай. Есть планета, которую лечат. После того, как вы улетели, она попала в руки очень безответственных людей. Они выкачали ее недра окончательно, нарушили все возможные балансы и практически погубили атмосферу. То, что произошло, многие называли необратимыми изменениями. Жить там стало невозможно — и ее бросили.

ЖЮЛЬ. Приятная новость.

СТЕН. С нее эвакуировали все, что имело смысл спасать. Вывозили памятники архитектуры. В первую очередь, конечно, животных.

ЖЮЛЬ. А люди?

СТЕН. Люди ушли первыми. Она долго была мертвой — пока Ойкумена не начала сбор средств на ее восстановление. Сейчас там только колония роботов. Они выполняют программу «Ренессанс». Программа рассчитана на четыреста лет. Земля будет выглядеть как в эпоху, предшествовавшую централизации промышленности. Будут клонированы животные, а потом их поселят в заповедниках.

ЖЮЛЬ. Может, хоть один заповедник уже имеется?

СТЕН. Там все начали с нуля, и процессы, которые там происходят, для биологического существа просто опасны. Поэтому по крайней мере сто лет мы будем только издали руководить «Ренессансом». Если не случится какой-то глобальной неприятности, для ликвидации которой потребуются большие средства, те самые...

ЖЮЛЬ. Неплохо задумано.

СТЕН. Не надо, Жюль. Ты хорошо держишь стенку, но не надо... Тот лес, который ты сейчас увидел, когда-нибудь вернется. Уцелели семена растений. В теплицах живы деревья и цветы. Когда-нибудь они встанут на той опушке, которую ты помнишь, вплоть до берега реки, а искусственное море будет уничтожено, ему там не место. Плотины, скорее всего, уже снесли, и сухое русло реки ждет воды. Угри смогут заплывать на нерест к самым верховьям...

ЖЮЛЬ. Откуда ты знаешь про угрей?

СТЕН. Ты же показал. Это будет совсем не так уж плохо. Правда, деревянного домика, в котором твоя девушка ставила на стол глиняную миску с земляникой...

ЖЮЛЬ. Замолчи, пожалуйста.

СТЕН. Извини. Просто я все увидел и понял, где это. Там вырастет лес и будут пастись дикие кабаны...

ЖЮЛЬ. Неплохо задумано...

 Вдруг он встал и вышел. Стен вздохнул и достал передающее устройство — размером чуть побольше спичечного коробка. Взяв его двумя руками, Стен уставился на квадрат бледного света посередке. Прозвенела музыкальная фраза — личные позывные Стена. И зазвучал голос — похожий на голос Стена, но все же другой.

ГОЛОС. Дежурному координатору. Знак — синий волк, ведущий волчат вдоль берега серебряного ручья. Трое волчат идут след в след... Гриф — как всегда, два креста. Сообщение для музея ретротехники. Передай, что я пошлю через главный усилитель видеоряд с ремонтно-заправочной станции номер пять серии «Пчела» две тысячи двадцать восьмого года выпуска. Пусть подтвердят получение и отберут то, что их интересует. Связь через четверть часа, пусть ждут. Синий волк уводит волчат вверх по течению...

 Тут неожиданно ворвалась Клара и встала перед Стеном, маленькая и грозная.

КЛАРА. Что тут происходит, хотела бы я знать?! Жюль совсем сошел с ума, да? Он сказал, что мы никогда не вернемся на Землю? В чем дело? Что такое ты ему сказал?

СТЕН. Успокойся, пожалуйста. Успокойся. Сядь. гляди мне в глаза. Все хорошо.

 Он усадил Клару и, похоже, ввел ее в легкий транс. Но он бул необходим для взаимопонимания. Зазвучала невесомая музыка.

КЛАРА. Думаешь, хорошо? Это была глупая шутка?

ГОЛОС. Луг, не имеющий границ. Ромашки, которые там, вдали, сливаются в сплошную белизну, и начинается легчайшая голубизна неба... Ступай, ступай туда, уходи отсюда, по пояс в травах...

КЛАРА. Не шути так больше. Земля — это единственное, что у нас осталось... И ничего больше... И мы вернемся на Землю...

ГОЛОС. И все трое пойдете по ромашковому лугу туда, где счастье...

КЛАРА. Наверно... Может быть, я еще встречу человека, которого полюблю. Я очень люблю Альфа, он добрый, и смелый, и очень честный... И Жюля я тоже люблю, он такой милый... Но это не та любовь! Просто я нужна им обоим. Жюль без меня бы пропал, честное слово... Он сперва не любил меня, он был болен, очень болен, я просто видела — он не хочет жить... Но я спасла его, я говорила ему про свою любовь, и он поверил, что его еще можно любить — вот такого, и я видела, как ему становится легче... Конечно, я ему немного врала... и Альфу врала... но вот так у меня получилось... А теперь мы все втроем вернемся на Землю, и она вылечит нас всех, и Альфа, и Жюля, и меня...

ГОЛОС. И вы навсегда останетесь там, где этот луг, перетекающий в небо, и гудят безобидные пчелы, и пахнет близостью реки, свежей близостью реки...

КЛАРА. Я ведь еще не старая, мне только нужно всерьез заняться собой... Я еще могу понравиться... Альф поймет, он это уже давно чувствует, на Земле он отпустит меня... И Жюль поймет, ведь на Земле я уже не буду ему нужна... И мы все трое будем просто дружить, в гости приезжать, и наши дети тоже будут дружить... Ведь это возможно, я знаю, — когда люди втроем столько испытали, успокоиться, жить на одной планете и просто дружить?

СТЕН. У нас в созвездии Лиры это бывает. Но я боюсь, что для вас, землян, это невозможно.

 Он пытается вывести Клару из транса, сделав перед ее глазами несколько резких движений.

КЛАРА. Но Альф и Жюль встретят хороших девушек, и я встречу кого-нибудь... я его встречу... на морском берегу... Я всю жизнь жалела, что встретила Альфа не на морском берегу, не на тех черных мокрых камнях, через которые перехлестывают радостные зеленые волны, а теперь не жалею... это значит, что морской берег, и круглый поплавок из толстого стекла, оторвавшийся от рыбачьих сетей, и крошечные рыбки, которые на самом солнечном мелководье быстро-быстро зарываются в песок... это значит...

 Непостижимым образом ей удалось зачаровать Стена. И вот они уже смотрят друг на друга, они явно видят одно и то же под одну музыку, и там, в видении, они идут босиком друг другу навстречу... Но именно тут Клара выпадает из транса.

КЛАРА. Что это? Почему ты молчишь? Погоди... Жюль сказал, что мы никогда не вернемся на Землю! Это правда?

 Грянули тяжелые аккорды, взволнованные и настойчивые. Встряхнув Стена, Клара уставилась ему в глаза — и вдруг отвесила здоровенную оплеуху.

СТЕН. Клара!

КЛАРА. И у тебя хватает наглости предлагать мне это? Прямо на берегу, где люди ходят? Прямо при детях?!? Мне, когда ты знаешь, что я замужем и вообще люблю другого?!?

СТЕН. Но какие люди? Там не было людей! Дети играли в дюнах, за кустами!..

КЛАРА. Дети уже шли к воде и прекрасно видели, чем мы занимаемся на камнях!..

СТЕН. Извини...

 Некоторое время они молчали, глядя друг другу в глаза. Потом Стен попытался взять Клару за руки, но она не позволила. И музыка, до того взволнованная, стала гаснуть, всплески ее сделались тише и даже как-то жалобнее...

КЛАРА. Все ясно... Ты действительно ни в чем не виноват... Но я-то разве виновата, что так отличаюсь от ваших женщин? Я всегда хотела быть высокой и тонкой, и обязательно с тяжелыми длинными волосами и загадочной...

СТЕН. Такой?

 Музыка снова взметнулась.

КЛАРА. Нет! Не смей меня раздевать! (пауза) Я так больше не могу! Это жестоко, как ты не понимаешь?!

СТЕН. Это — Марианда, Клара. Вот какие леса мы там вырастили. У нас хорошо, у нас действительно хорошо, и когда двое на морском берегу любят друг друга, даже если они только что впервые встретились...

КЛАРА. Перестань. Не нужна мне твоя Марианда! И вообще ничего не нужно! Не смей так думать! Не смей!

 Она выбежала из рубки. Стен достал передающее устройство и смотрит в квадратный глазок.

ГОЛОС. Вызываю координатора. Вызываю координатора. Знак — грозовое облако с бело-голубым краем, под которым мечется стая пестрых хохлатых птиц. Сообщение для командира пятой бригады разведки трассы номер сорок шесть. Снежный барс лежит на скале, нависающей над горным потоком. Никлас! Снежный барс над горным потоком! Никлас, немедленно отзови меня с этой проклятой станции. Она не соответствует никакому уровню психосовместимости. Мужчины занимаются в основном выстраиванием стенок и расстановкой ментоблоков. Две ладони в жесте отстранения, две раскрытые и отталкивающие ладони. К общению способна только женщина. Летучая рыба, взмывающая с гребня пенной волны и опять уходящая в глубину. Приказ выполнять все их скромные желания я выполнил, но мне только что запретили думать. Стая рыб мечется на мелководье, стая рыб не находит пути из лагуны... Сеанс завершаю. Еще раз прошу сменить меня. (пауза) Очевидно, я все-таки нарушил свои полномочия. Но я вел себя так, как принято во всем цивилизованном мире... Сирий волк уходит вверх по течению ручья, но волчат с ним нет. Конец связи.

 Стен спрятал переговорное устройство, вздохнул и неожиданно произнес уже почти человеческим голосом:

СТЕН. Все. Не могу. Устал и хочу домой...

 Обсудив ситуацию и не придя ни к какому решению, Альф, Жюль и Клара явились к Стену. Они были мрачны и суровы, потому что наконец-то осознали свое положение.

АЛЬФ. Мы требуем точной информации о положении дел на Земле. Мы требуем связи с тем, от кого зависит наша отправка на Землю. Мы требуем, чтобы нас, экипаж ремонтно-заправочной станции номер пять серии «Пчела» и пассажира астролета «Эрика» Жюля Грона, перестали водить за нос!

КЛАРА. Мы должны знать правду.

СТЕН. Вы требуете? На каком основании?

ЖЮЛЬ. На юридическом. Если Земля действительно мертва и восстанавливается роботами, то мы — единственные, кто представляет сейчас в Ближнем и Дальнем космосе население Земли. Мы трое. И мы ждем.

КЛАРА. Это для нас вопрос жизни и смерти!

СТЕН. Вот правда. Координационный совет принял решение. Вы будете жить на Марианде. Ее условия более или менее соответствуют земным. Вы пройдете курс релаксации и адаптации...

АЛЬФ. Можете засунуть себе этот курс и всю Марианду сам знаешь куда!

СТЕН. Альф, ты же умный человек, ты же был пилотом, рассуди сам — если бы дело было только в «Ренессансе», неужели для вас бы не нашли возможность побывать там через несколько лет? В скафандрах тройной степени защиты? Для вас бы спустили туда модуль и вы жили бы в этом аду, пока вам бы не надоело. Но вспомни, где вы оказались!

ЖЮЛЬ. Я не пилот, но астрономию в институте учил. И я вижу, какая у вас теперь техника. Неужели человеческой жизни не хватит на то, чтобы долететь до Земли?

СТЕН. Жизни — хватит.

АЛЬФ. Так что же, весь мир — против нас?

СТЕН. Весь мир — для вас! Разумнее всего немедленно согласиться лететь на Марианду. Вы все еще молоды и, в конце концов, на Марианде живут неплохие люди!

АЛЬФ. Такие, как ты?

СТЕН. На Марианде вы будете жить долго и счастливо. Подумайте. Вас никто не торопит.

АЛЬФ. Как я могу быть счастлив там, где никого не понимаю?!

 Другие земляне ничего не ответили, и Стен вышел.

ЖЮЛЬ. А если это действительно единственный возможный выход?

КЛАРА. Он все врет! Просто этот разведчик из пятой бригады влюбился в меня, как сопливый мальчишка, и выдумывает всякую ерунду! Лишь бы удержать меня на своей Марианде! Понимаете, мальчики? Положение не такое уж скверное!

АЛЬФ. Все в тебя влюблены! Очень ему нужен твой клетчатый передник! Могу спорить на ящик бриллиантов против заклепки от старого скафандра, что ты и перед ним успела повертеть задницей!

ЖЮЛЬ. Боюсь, что ты заблуждаешься, милая. Просто у него такое задание — доставить нас на Марианду.

КЛАРА. Так вы не верите мне? Я же своими глазами видела!..

АЛЬФ. Что такое ты видела?! Что ты уже успела увидеть?!?

КЛАРА. Тем хуже для вас! Я давно собиралась вам сказать, что вы оба мне надоели — один своей вечной руганью и придирками, а другой своим вечным нытьем!

 Она резко повернулась и уставилась на дверь рубки. Вошел Стен.

СТЕН. Ты звала?

КЛАРА. Когда мы отправляемся на Марианду?

СТЕН. Ты уверена, что так решила?

 Они сошлись совсем близко и Клара уставилась ему в глаза. Музыка, которая возникла, была нервной и малоприятной.

КЛАРА. Да, да, да, если ты по-человечески не понимаешь...

СТЕН. Это неправда. И это тоже неправда. Я не вижу Марианды! Я все что угодно вижу и слышу, только не Марианду. Ты еще не научилась искать видеоряд. Подумай хорошенько. (пауза) Нет! Так — я не согласен! Я мужчина в конце концов, а не аварийный люк, которым пользуются в крайнем случае!

КЛАРА. Это был не люк! Это был выход из черного туннеля!

СТЕН. И что же ты делала голая в черном туннеле?

КЛАРА. Стен, прекрати! Только не вслух, Стен!

АЛЬФ. Новые новости!

ЖЮЛЬ. Так кому же в конце концов она врет?..

КЛАРА. Никому я не вру! И оставьте меня в покое!

 Клара выскочила из рубки. Альф и Жюль переглянулись.

АЛЬФ. Ладно. Только того не хватало, чтобы вы тут принялись делить мою жену. Пусть живет где хочет и с кем хочет! Пусть летит хоть на Марианду, хоть к черту на рога! Пусть общается хоть, хоть... Стен, я в последний раз спрашиваю: мы действительно никогда не увидим Земли?

СТЕН. Никогда.

АЛЬФ. Ну, значит, я остаюсь здесь. А Клару забирайте куда хотите. Не сложилось? Ну и к черту все!

СТЕН. Это по меньшей мере нелогично.

АЛЬФ. У меня своя логика. Выйди, Жюль. Хочу с этим человеком по-мужски поговорить.

 Жюль, не сказав ни слова, вышел.

СТЕН. Я слушаю.

АЛЬФ. Моя жена не пропадет. Вон как она по-вашему насобачилась! Наверняка найдет кого-нибудь поинтереснее, чем я. А я так не смогу. Это все будут знать, что у меня в голове делается, а я — шататься по твоей Марианде, как глухонемой кретин? Нет. Не дождетесь! Молчи, не обо мне речь. Увези с собой и вылечи Жюля, понял? Парень болен. Он неспроста такой заторможенный. Никакого взрыва не было, но он видел что-то похожее на взрыв и спятил. Покажи его вашим врачам. Пусть разберутся и вылечат его. Он вообще-то парень неплохой...

СТЕН. Я говорил с ним и общался тоже, хотя он не заметил. То, что он видел, действительно было взрывом.

АЛЬФ. Я тоже видел! Если бы взрыв — вокруг бы болталось облако мелкой дребедени в десять миль диаметром! А даже жалкого винтика не осталось.

 Стен внимательно посмотрел на него.

СТЕН. А ты можешь вспомнить, как к вам попал Жюль? Со всеми подробностями? Где вы его нашли? Что при этом наблюдали в пространстве?

АЛЬФ. Ну, нашли мы его только потому, что аварийный ботик имеет автономную штурманскую программу — на тот случай, если внутри раненые, дети и сумасшедшие. Так вот, провожу я штатный осмотр танков с горючим...

СТЕН. Нет, не словами! Вспомнить!..

АЛЬФ. Я же тебе говорю по-человечески — не умею! И никогда не научусь! Я даже снов никогда не вижу! Так что на черта мне сдалась ваша Марианда!

СТЕН. Ты сядь и смотри на меня. Просто смотри и не думай, что я кретин и это... кстати, что это такое, то, что ты сейчас?..

АЛЬФ. А ты не понял?

СТЕН. Странные же у вас, землян, образы в звукорядах! Но давай-ка я тебе помогу. Смотри мне в глаза. Не пытайся искать слова. Слова врут, видеоряд — дело надежное. Вспомни, с чего начался тот день. Утро было, утро. Вы проснулись, Клара приготовила завтрак...

АЛЬФ. Проклятые огурцы! Проклятые огурцы... огурцы...

 Стен берет Альфа за плечи. Тот уже в легком трансе и позволяет прислонить себя к стенке.

СТЕН. Огурцы в зеленых пупырчатых шкурках. Ветчина из банки. Рисовая каша из банки. Напиток из баллона. За баллоном виден щелевой иллюминатор. Состояние тревоги.

АЛЬФ. Да, да, все не так! Приборы врут, словно перепились и вырубились! Клара спросила — почему покалеченный аварийный бот так быстро оказался здесь? Клара задавала вопросы...

СТЕН. Молчи! Молчи, черт бы тебя побрал!

 В его голосе — интонации Альфа. Альф же молчит и мелко кивает. И это продолжается до тех пор, пока Стен не снимает рук с его плеч.

АЛЬФ. Я думал — он даже не вспомнит, как его зовут. Но через трое суток...

 Стен торопливо достает передающее устройство.

ГОЛОС. Вызываю координатора! Вызываю координатора! Гриф — два золотых креста на черном! Прошу командира пятой бригады. Я, Стен, прошу Никласа. Никлас, Никлас... Снежный барс над горным потоком! Прими сообщение, Никлас. Гриф — два креста, гриф — два креста, всем сторожевым постам на всех трассах, всем развед-бригадам на всех трассах! Пусть ведут поиск в диапазоне шесть — восемьдесят три, шесть — восемьдесят три! Возможно появление сигналов с борта ретро-конструкции. Пусть ищут сигналы с борта ретро-конструкции! Поиск, поиск, поиск! Два креста, атакующий орлан, красная рыба на гребне волны!

АЛЬФ. Через трое суток он заговорил, и мы схватились за головы. Он сказал — двести человек погибли... Двести человек, но были еще аварийные ботики... Я вышел в пространство...

 Стен уже не удерживал его в состоянии транса, и потому наваждение понемногу сошло с Альфа. Он увидели, что Стен, отвернувшись, держит двумя руками переговорное устройство.

АЛЬФ. Ты что там делаешь? И что ты такое сделал со мной?!

СТЕН. Ты все еще не понял? Ты все это время знал правду, но не понимал этого!

АЛЬФ. Какую правду я знал?

СТЕН. Правду о корабле, с которого сбежал Жюль. Ты действительно не понял, что корабль уцелел? Или... Или ты хотел, чтобы Жюль считал себя виноватым и тихо сходил с ума?.. Я уже ничего в вас, землянах, не понимаю!

АЛЬФ. Да ты что? Совсем рехнулся, парень?! Я скотина, да, я просто рабочая скотина, трудяга, пилот недоделанный, мне только танки с горючим охранять! Но чтобы вот так врать человеку? Да Жюль — ты просто не знаешь, какой он, Жюль! Он — свой, понял? Он — свой! Я бы лучше сдох, чем вот так соврал ему! Ты что — думал, я из-за Клары? Да пропади она пропадом, моя женушка! Чтобы я из-за дуры, которая перед каждым вертит задницей, такое устроил Жюлю? Да за это нужно в пространство без скафандра выбрасывать!

СТЕН. Не кричи, пожалуйста. Ты мог то же самое сказать вдвое короче и без шума. Нужно было мне забраться на вашу станцию, чтобы ученые всей Ойкумены поняли, что права теория ускоренных вихрей.

АЛЬФ. Ты еще спасибо скажи, что я тебе не вмазал от всей души. Сволочью надо быть, чтобы в Дальнем Космосе врать человеку, будто он погубил корабль... Но если так — где же этот чертов корабль?

СТЕН. Первое, что приходит на ум, — вихрь подхватил сперва корабль Жюля, сразу после того, как Жюль стартовал на аварийном боте, а потом и заправочную станцию, до которой кораблю оставалось совсем немного. Ведь если Жюль, когда ты его подобрал, даже не успел проголодаться в этом своем ботике, значит, корабль был совсем близко...

АЛЬФ. И шел к нам? Ох, будь ты неладен! Вот это новость... Ты хочешь сказать, что он и теперь где-то поблизости?

СТЕН. Этого я знать не могу.

АЛЬФ. Слушай, у вас там, на Марианде, люди хоть изредка смотрят в зеркало? Нет? А ты на себя как-нибудь посмотри! У тебя же не рожа, а каменная задница! Двести человек спаслись — а тебе на это начхать, лишь бы теория победила. Правильно мы тебя тогда за робота приняли. Ты не человек. Вы все там, наверно, уже не люди. И катись ты отсюда вместе с Жюлем и моей бестолковой женой! И оставьте вы все меня в покое! Жюль! Жюль! Заходи!

 Жюль вошел сразу, неторопливо и — понурившись.

ЖЮЛЬ. Простите, ребята, вы так орали, что я не мог не слышать.

СТЕН. Тогда скажи Альфу... Погоди, я опять ничего не понимаю. Если ты слышал, что второй корабль, возможно, уцелел, почему же ты не радуешься? (пауза) Да, ты действительно не радуешься.

ЖЮЛЬ. Когда ты сказал, что Альф врал мне, потому что сильно ревновал Клару, мне стало очень больно.

СТЕН. Но про Клару я...

ЖЮЛЬ. Не надо. Я не умею читать мыслей, как вы там, в созвездии Лиры, и никогда не научусь, но эту твою мысль я все-таки прочитал.

СТЕН. Я просто удивился — как человек, которому известны все обстоятельства, не смог сделать правильный вывод?

ЖЮЛЬ. Действительно — как он мог связать обстоятельства странной гибели корабля с научной теорией, которая появилась черт знает сколько лет спустя после катастрофы?

АЛЬФ. Вот! Точно! Так что пусть передовое человечество оставит меня в покое. Я для Марианды не гожусь — умом не вышел.

ЖЮЛЬ. Я тоже.

 Альф уставился на Жюля с изумлением и недоверием.

АЛЬФ. Так ты что?.. Остаешься?..

ЖЮЛЬ. Конечно.

АЛЬФ. А раз так, раз так... Нужно будет вытащить из транспортной камеры наши пожитки.

СТЕН. Вы оба сошли с ума. Что вы будете тут делать вдвоем на этой заправочной станции? Или вам еще не надоело?..

АЛЬФ. Поскольку стряпать нам теперь придется по очереди, с кого начнем?

ЖЮЛЬ. Сегодня я готовлю ужин, а ты завтра — завтрак.

АЛЬФ. Ты все равно пойдешь за огурцами — так что приберись в оранжерее.

СТЕН. На Марианде все для вас приготовлено. Если вы не хотите чувствовать себя неуютно среди людей, которые владеют техникой общения, вы сможете жить в уединенном месте, на острове, в лесу, в горах, наконец!

АЛЬФ. Нам нужна Земля, а не Марианда.

СТЕН. А если Земли нет?

ЖЮЛЬ. Нам нужно наше человечество — со всеми его недостатками.

СТЕН. Так ведь и его тоже больше нет.

АЛЬФ. Значит, мы будем друг для друга Землей и человечеством. Ничего, не пропадем! Понял? Или вам с вашим общением этого вообще не понять?

ЖЮЛЬ. И нам к тому же есть кого ждать.

СТЕН. Твой корабль?

ЖЮЛЬ. Да.

СТЕН. А если он вынырнул из вихря за миллион парсеков отсюда?

ЖЮЛЬ. Это не помешает мне ждать его.

АЛЬФ. А ведь верно! Слышишь, разведчик? У нас все-таки есть свое человечество! Знаешь, как им будет приятно обнаружить черт знает где свою родную ремонтно-заправочную станцию и поесть соленых огурцов?

ЖЮЛЬ. Кстати, насчет них...

АЛЬФ. Это я научил Клару правильно солить огурцы, так что не бойся, они у нас будут.

ЖЮЛЬ. А я и не боюсь. Вот только придется попросить потомков, чтобы подбросили нам еще консервов. Ведь неизвестно, сколько нам тут теперь куковать.

АЛЬФ. Ну и дурак же я был...

ЖЮЛЬ. Не будем об этом. Ведь она улетает.

 В дверях внезапно появляется Клара.

КЛАРА. Почему вы решаете за меня?

СТЕН. Как я сразу не понял, что она будет подслушивать?!

КЛАРА. Альф!

АЛЬФ. Я обойдусь без тебя. Отпускаю. Катись. Хватит! Ты там прекрасно приживешься.

КЛАРА. Жюль?..

ЖЮЛЬ. Не надо больше, Клара, я устал, милая, из этого все равно бы не вышло ничего хорошего. А у тебя такие способности к общению...

КЛАРА. И вы будете жить вдвоем? Вы же с ума сойдете!

СТЕН. Вот именно. А теперь попробуй еще раз. Только ты можешь их уговорить.

 Клара подошла к Стену и посмотрела ему в глаза.

КЛАРА. Хочешь, я скажу им, о чем ты думаешь?

СТЕН. Не надо!

КЛАРА. А я все-таки скажу.

СТЕН. Допустим, мне стыдно за эту мысль...

АЛЬФ. Ему стыдно! Моему пра-пра-пра-правнуку с дикой планеты Марианда стыдно! Держите меня, я сейчас джигу спляшу!

КЛАРА. Ладно. Я буду молчать.

 Они обменялись долгим взглядом. Звон разорванной струны...

СТЕН. Ты этого не сделаешь!

КЛАРА. Сделаю. На кого же я оставлю эту пару сумасшедших? Ты что, не понял? Это же мои мальчики.

СТЕН. Они громко сказали, что обойдутся без тебя.

КЛАРА. Ты прекрасно слышал, что они без меня не обойдутся. Вот эти уши можно заткнуть, а те, внутри — не получится!

 Стен перевел взгляд с одного землянина на другого, услышал от каждого нечто малоприятное и, возмущенный, выскочил из рубки.

АЛЬФ. Жюль, последи по приборам...

ЖЮЛЬ. Он сейчас выйдет в камеру. Вышел. Он в шлюзе. Все, ребята. Его больше нет.

КЛАРА. Я бы просто померла от беспокойства за вас.

АЛЬФ. Хватит. Ты же не померла.

ЖЮЛЬ. Давайте-ка лучше займемся ужином. С этими гостями весь режим полетел кувырком.

КЛАРА. Я в теплицу за огурцами! Альф... Ты поможешь мне перетащить ящики с питательным раствором?

 Альф ничего не ответил и даже отвернулся.

ЖЮЛЬ. Он поможет. А я бы за это время проверил танки с горючим.

АЛЬФ. Точно. И посмотри — что там со шлюзом.

ЖЮЛЬ. В шлюзе никого больше нет, ребята.

 Очень медленно Альф, Жюль и Клара подходят друг к другу. Все-таки им здорово не по себе от собственного упрямства. И даже не понять, кто первый тихонько запел очень земную, очень тихую и очень грустную песню о далеком доме, о дороге и о надежде...

КСЕНИЯ

пьеса

Действующие лица:

Аксинья Петрова, впоследствии — «Андрей Федорович»

Андрей Федорович Петров — ее муж, полковник, певчий придворной церкви

Прасковья — домоправительница у Петровых

граф Энский — вельможа сперва елизаветинского, затем петровского и, наконец, екатерининского двора

отец Василий

Анета — театральные танцовщицы Лизета

Дуня — горничная Анеты

ангел-хранитель раба Андрея

ангел-хранитель рабы Ксении

Пролог

Где-то в непостижимой вышине стоят рядом, взявшись за руки, чуть повернувшись друг к другу, двое — мужчина и женщина. Оба — в ниспадающих белых одеяниях, таких, что скрывают все тело и оставляют доступными взору только лица.

Звучит колокольный радостный трезвон. И его перекрывает густой голос незримого иерея:

— Венчается раб Божий Андрей рабе Божьей Ксении! Венчается раба Божия Ксения рабу Божию Андрею!

Справа и слева от пары возникают два ангела в облачениях, какие мы привыкли видеть их на образах. Белые одеяния, на груди перекрещенные двумя золотыми перевязями, как будто нет другого способа закрепить на плечах крылья, и сами крылья — похожие на трепещущие пучки света.

Ангел-хранитель раба Андрея возносит венец над его головой, ангел-хранитель рабы Ксении возносит венец над ее головой. Свершилось! И гаснет свет, и тают силуэты, и растворяется в небесах колокольный трезвон...

Сцена первая

Сдается мне, что если уж выбирать предметы, свойственные восемнадцатому веку, то один из самых занятных — карета. Та, что стоит на видном месте посреди сценического пространства, возможно, даже не совсем карета, — разломана, разорена. Однако огромное заднее колесо с золочеными спицами, и часть разрисованной галантными сценами дверцы с бронзовыми накладными завитками, и спинка сиденья, обтянутая бархатом, и толстые золотые кисти на витых шнурах, и квадратное, переплетом забранное окошечко в задней стенке создают образ роскошного экипажа. А более и ни к чему...

Пейзаж в этом пространстве не обязателен — скорее всего, это классическая перспектива восемнадцатого века с мелкими деталями вдали и большим небом. Однако этот пейзаж каким-то образом проникает в человеческое жилище — или же полосатый диван на кривых ножках, круглый столик, зеркало в резной раме и прочее, необходимое по ходу событий, возникают и исчезают, возникают и исчезают...

Вот и сейчас — угол комнаты образовался. Красный угол — тот, где образа. И край стола, за которым занимается шитьем Прасковья — большая громоздкая женщина с большим неподвижным лицом, повязанная белым платком. Хотя на вид ей малость за тридцать, но всякий скажет — замужем не была и не возьмут, больно дика и сурова. А порой так взглянет — как если бы не в своем уме...

Тут же — подоконник, на который присела Аксинья — молодая, нарядная, в кружевном чепчике, в фишбейном платье — большими букетами по светлому полю.

АКСИНЬЯ. Да что ж это? Ему давно пора домой быть, а все нейдет! Обед давно поспел!

ПРАСКОВЬЯ. Спевка у них. Сам с утра говорил.

АКСИНЬЯ. Спевке и закончиться бы давно пора.

ПРАСКОВЬЯ. Еще барин говорил, что в концерт его звали, песни господина Сумарокова петь. Должно, сидит у Сумарокова, сговаривается.

АКСИНЬЯ. У Сумарокова? С театральными девками? С танцорками?

ПРАСКОВЬЯ. Да будет тебе, Аксинья Григорьевна. На что ему театральные девки? У него, слава Богу, жена есть...

АКСИНЬЯ. Когда ж это он про концерт говорил? А, Прасковьюшка? Это что-то новое — ты помнишь, а я не помню!

ПРАСКОВЬЯ. Да как я кофей с кухни принесла. Ты, сударыня, с утра все спросонья ворон считаешь. А Андрей Федорович твой все прямо за завтраком обсказал — что в церкви спевка, что сама государыня слушать придет, и с вельможами своими вместе, что потом о концерте сговариваться будут...

АКСИНЬЯ. Да? Вот странно...

ПРАСКОВЬЯ. И меньше бы ты беспокоилась. Твой Андрей Федорович на виду — среди всех певчих наилучший, сама государыня его полковничьим чином пожаловала. Ему такая служба от Бога положена — перед самой государыней в ее собственной церкви петь. И ноты им, сказывали, дают переплетенные в серебряные доски — с серебра, значит, поют! А тебе дай волю — ты его к юбкам своим пришпилишь да и будешь на него денно и нощно глядеть.

АКСИНЬЯ. И вовеки бы не нагляделась!.. И не наслушалась!..

ПРАСКОВЬЯ. Да уж, ангельский у него голос...

АКСИНЬЯ. Я знаю — на него многие заглядываются. Послушай, Параня, ведь коли он кому ответит... это же страшный грех будет, правда?

ПРАСКОВЬЯ. Коли позволит себя с толку сбить?

АКСИНЬЯ. Предать любовь — страшнее греха нет! Вот ведь Христос всех учеников любил, а Иуда его предал...

ПРАСКОВЬЯ. Выкинь из головы дурное, матушка Аксинья Григорьевна. Он твой венчанный муж, он тебя любит — чего тебе еще?

АКСИНЬЯ. Да беспокойно мне, душа не на месте...

ПРАСКОВЬЯ. Ты куда, сударыня моя, собралась?

АКСИНЬЯ. Наверх, в спальню пойду. Оттуда улицу дальше видать. Там ждать сяду.

Аксинья ушла, и откуда-то сверху раздался ее звонкий голосок:

Успокой смятенный дух

И, крушась, не сгорай!

Не тревожь меня, пастух,

И в свирель не играй!

Мысли все мои к тебе

Всеминутно хотят;

Сердце отнял ты себе,

Очи к сердцу летят!

Прасковья встала из-за стола и подошла к образам. Широко перекрестилась и тяжко вздохнула.

ПРАСКОВЬЯ. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и все исполняяй, Сокровище благих и жизни подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякой скверны, и спаси, Блаже, души наша...

Но молитва из ее уст делалась все тише, тише, и вдруг непонятно где возник иной голос Прасковьи — не глуховатый, маловыразительный, а живой, звонкий, исполненный подлинной мольбы. Он перекрыл гаснущие слова из молитвослова и даже более того — он затмил собой все, что имелось в этот час вокруг женщины, весь ее мирок и даже образа.

ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица, да что же это за любовь такая? Смилуйся над ними, Матушка Богородица! Коли любить друг друга меньше будут — может, у них дитя и зародится? Уж как бы я за их младенчиком ходила! С рук бы его не спускала, светика моего! Мне-то уж замуж не собираться, кому я такая нужна... Матушка Богородица, дай хоть их дитя понянчить... А как Андрей Федорович сыночка хочет — сама знаешь, Матушка, и Аксиньюшка бы угомонилась... Пошли им младенчика, Матушка! Что за семья без детей?.. И я бы при деле была. А то соседки уж дурное говорят — будто бы я по хозяину сохну... потому и служу и Петровых за гроши... Одно у них, у дурищ, на уме. Да ты же все видишь, Матушка!.. Ты-то все видишь... За что мне это, Матушка?.. За что?..

И снова набрали силу слова, произносимые Прасковьей на веками устоявшийся лад.

ПРАСКОВЬЯ. ... Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради пречистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых Твоих помилуй нас! Аминь.

Сцена вторая

В карете ехали, приятно беседуя, четверо — молодой, богато одетый вельможа — граф Энский, полковник Андрей Федорович Петров и две театральные танцовщицы — Анета и Лизета.

Граф был не слишком хорош собой, однако знал светское обхождение и одет нарядно. Полковник Петров, напротив, очарователен настолько насколько может быть мил сердцу стройный, большеглазый и румяный порывистый кавалер с выразительным, серебряного тембра голосом. Граф — в палевого цвета кафтане, камзоле мелкими цветочками, в белых кюлотах и чулках, в башмаках бронзового цвета, при шпаге, через грудь у него широкая лента. Полковник Петров — на военный лад, в зеленом кафтане, алом камзоле и штанах, тоже при шпаге. Оба, как галантные кавалеры, устроились на менее удобном переднем сидении, предоставив дамам заднее.

Анета и Лизета в вырезных платьях с кружевными, в четыре яруса, воланами на рукавах, с большими бантами и маленькими, искусно из шелка сделанными розами на корсажах, с высоко подобранными удивительной белизны волосами и в пышных юбках, которые с трудом поместились в карете, из-за чего обе танцорки очень беспокоились и поминутно затевали возню с охорашиванием.

ГРАФ. А что Сумарокову на ум взошло! Ввек не догадаешься!

ПЕТРОВ. Оду новую, поди, затеял? Зря он это. Его песни лучше од. Вон и Анета с Лизетой подтвердят.

АНЕТА. Нам до од мало дела. Вот коли бы он мне в балетном представлении роль сочинил — это бы лучше всего! У нас «Суд Париса» нынче ставить решили. Так мне опять амурчика танцевать выпало — а нас, амурчиков, там дюжина!

ГРАФ. Да как же сочинять-то? Ногам слов не полагается! А какие тебе антраша отбивать — это пускай мусью Фузано придумывает, на то его из Италии выписали.

ЛИЗЕТА. Этот придумает! Такую прыготню развел и вертеж непрестанный! Суета бестолковая, а прежней тонности в танце уж и нет.

ГРАФ. Тебе бы все в менуэтах плыть, как при покойной государыне. Да и на что они, танцы, с твоей-то пышностью? Петь выучилась — ну так и пой.

Лизета, обидевшись, отвернулась, и обе они с Анетой укрылись за веерами, беззвучно перешептываясь.

ПЕТРОВ. Так что Сумароков?

ГРАФ. Ты Лукиановы беседы читал? Так он то же самое задумал на русский лад написать.

ПЕТРОВ. Римские разговоры — на русский лад?

ГРАФ. Ну, не совсем на русский. Для нашей словесности, да и для меня самого разговоры мертвых...

АНЕТА. Я от тебя падаю! Вот ты уж и в разговоры с мертвецами пустился!

ГРАФ. Не я, душенька, — господин Сумароков! А до него — римлянин Лукиан! Вот представь — померли барин со слугой, на том свете очнулись, а еще того не разумеют, что они...

ПЕТРОВ. В раю, что ли?

АНЕТА. В аду! У них, у сочинителей, все господа нехороши. Куда же господину, как не в ад? А слуга — за ним.

ГРАФ. Да то-то и оно, что у Лукиана не рай и не ад, а Елисейские поля. Там, поди, иного дела душам нет, кроме как беседовать. Или вот читал он мне, как там медик со стихотворцем встречаются, один другого краше...

ПЕТРОВ. Таким, как он, в народе говорят — ври, да не завирайся. Нам, поди, Елисейских полей не полагается.

ГРАФ. Да будет тебе проповедовать! Никто у нас нашей православной веры не отнимает, и сочинительство ее не поколеблет. Вон ты про Амура и про Венеру поешь — так что же, это — грех? А наутро ты уж в храме Божьем на литургии поешь — так и то ведь не подвиг! Тебе за твое церковное пение деньги платят. И государыня всегда отмечает.

Полковник Петров внезапно откинулся на спинку каретного сиденья и взялся рукой за лоб.

АНЕТА. Что это с тобой, монкьор? Вертижи приключились?

ЛИЗЕТА. Перекрести его скорее, друг Анета, оно и пройдет!

ПЕТРОВ. Уж и прошло... С утра сегодня сам не свой. Как только спевку продержался?

ГРАФ. Ты доктора-немца вели позвать, коли у вас на Васильевском сыщется. Теперь по Петербургу новое поветрие ходит — в одночасье может человека скрутить. И на Елисейские поля!

АНЕТА. Спаси и сохрани!

Она меленько перекрестилась.

ПЕТРОВ. Да будет вам меня хоронить! Коли его сиятельство меня до дому довезти изволит — брусничной водой отопьюсь.

АНЕТА. Брусничная вода и поближе найдется.

И вновь обе танцорки, укрывшись за веерами, стали перешептываться. Одновременно и граф сделал мановение руки, повелевающее полковнику Петрову приблизиться к нему на расстояние шепота.

ГРАФ. Дурак будешь, коли упустишь...

ПЕТРОВ. О чем вы, ваше сиятельство?

ГРАФ. Анетку упустишь. А она за тобой так и машет...

ПЕТРОВ. Да Бог с ней, на что мне?..

ГРАФ. Доподлинно дурак.

ЛИЗЕТА. Коли Андрею Федоровичу нездоровится, так ему бы на заднее сиденье лучше пересесть, на переднем и точно голова как не своя. А я бы к вашему сиятельству села. Пусти-ка, друг Анета! А ты, монкьор, сюда пропихивайся!

ГРАФ. Ручку позволь, сударыня!

Лизета, не удержавшись, упала прямо ему на колени.

ГРАФ. Вот для чего все это затевалось!

И стал шептать на ухо Лизете такое, что она расхохоталась.

ЛИЗЕТА. Куда как ты славен, монкьор! Да ты уморил меня!

Теперь Лизета принялась нашептывать графу на ухо.

АНЕТА. А что ты, сударь, к концерту готовишь? Сказывали — Сумароков новую песню сочинил да тебе и отдал. А ты ни с кем и не поделишься!

ПЕТРОВ. Да что делиться — для мужского голоса.

ГРАФ. Драгунская, что ли?

И он запел, дирижируя сжатым кулаком, но фальшивя немилосердно:

Прости, моя любезная, мой свет, прости,

Мне велено назавтрее в поход идти!

Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, очевидно, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.

ПЕТРОВ. Ну уж нет! Сначала, сначала, а вы подхватывайте!

Петров запел, тоже дирижируя, и после первых двух строк к нему присоединилась Лизета:

Прости, моя любезная, мой свет, прости,

Мне велено назавтрее в поход идти!

Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,

Ин ты хотя в последний раз побудь со мной!

Пока полковник Петров говорил — Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню — так и рванулась к певцу.

Присоединился и граф, негромко, зато очень старательно.

Когда умру, умру я там с ружьем в руках,

Разя и защищаяся, не знав, что страх.

Услышишь ты, что я не робок в поле был,

Дрался с такой горячностью, с какой любил!

Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?

Не плачь о мне, прекрасная...

Тут полковнику Петрову опять сделалось нехорошо, он махнул рукой, как бы прося прекратить песню, и сам замолчал.

ГРАФ. ...не лей ты слез!..

АНЕТА. Да что с тобой, монкьор?

ПЕТРОВ. В жар кинуло. Второй уж день так — то в жар, то в холод.

ЛИЗЕТА. И точно, что ты брусничной воды перепил! Небось, велел ледяную подавать? Радуйся еще, что с голоса не спал!

ГРАФ. Вот завезем домой душеньку Анету — и тебя на твой Васильевский остров.

ПЕТРОВ. Неловко, право! Где Галерная и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!

ЛИЗЕТА. Как ты забавен! Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не его сиятельство же тебя везет, сударь, а лошади!

АНЕТА. Брось, радость моя, стыдиться, это ничуть не славно. От таких рассуждений у меня делается теснота в голове... Ах, велите остановить!

ЛИЗЕТА. И точно, ты уже дома. До чего же тесно мы сели, тебе и не пройти. Придется тебе, монкьор, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.

Граф, извернувшись, постучал в переднюю стенку.

ГРАФ. Стой, Петрушка! Стой!

Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она. манерничая, сошла со ступеньки.

ГРАФ. Петрушка, гони! Гони, сукин сын!

И тут же раздался звонкий хохот Лизеты.

ПЕТРОВ. Ваше сиятельство!..

Но кареты уже не было. Был каменный подъезд доходного дома.

Негромко засмеялась и Анета.

АНЕТА. Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем. Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят! Скорее, скорее!

ПЕТРОВ. Коли это шутка, так я обязан сказать...

АНЕТА. Тише, тише! Соседи услышат! Вот сюда!

И она за руку втащила его в подъезд.

Сцена третья

Анета ввела растерявшегося полковника Петрова в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру. Это было крошечное, тесное женское царство, премило убранное, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством.

Навстречу выскочила горничная Дуня.

АНЕТА. Закрой, закрой скорее! Там Ротманша по лестнице спускается! У-у, кляча мизерабельная!

Дуня, закрыв дверь, повернулась к гостю, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, — и отступать стало некуда, полковник Петров не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете. Он только рукой махнул.

АНЕТА. Вот тут я живу, сударь мой, Андрей Федорович. Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.

ПЕТРОВ. Но зачем же так-то?

АНЕТА. А так, захотелось! Тебя ведь в гости не зазвать, ты со своей Петербургской стороны носу не кажешь, разве что на службу да в концерты. А ведь и я оттуда родом. Ты Аксинью свою про Анютку, пономаря Савелия дочку, спроси — вспомнит! Мы с ней вместе по ягоду в лес ходили. Я ее года на два моложе, она из девчонок самая старшая тогда была.

ПЕТРОВ. Аксюша мне про то не сказывала.

АНЕТА. А я для них, для наших, — пропащая душа. Батюшка меня один растил, матери я и не помню. Он все при своей Матвеевской церкви, я — целыми днями на улице. Как мне тринадцать исполнилось — забеспокоился, не пошла бы без присмотра по дурной дорожке. И удалось ему устроить меня в школу господина Ландэ, что на Миллионной улице. Там меня и выучили танцам и пению. А они, у себя на Петербургской стороне, тут же меня в гулящие девки и определили. Будто бы нельзя на театре играть и себя блюсти!

Сев на кушетку, Анета так расправила юбку, что заняла все место. А полковнику Петрову указала на кресло. Он ощутил внезапную слабость и сел.

ПЕТРОВ. Анета, голубушка, нельзя ли брусничной воды?

АНЕТА. Я велю Дуне оршаду подать. А что? Уж так неможется?

ПЕТРОВ. Нет, просто пить охота.

АНЕТА. Да ты в лице переменился, батюшка мой! Дуня! Дуня!

Дуня, надо полагать, подслушивала у двери и тут же появилась.

ДУНЯ. Что, барыня?

АНЕТА. Дуня, помнишь — тебя лихорадило? Я тебе травки заваривала? У тебя не осталось?

ДУНЯ. А погляжу!

Она выскочила.

ПЕТРОВ. Что там граф толковал про поветрие? Поветрие же где-то подхватить надобно, а я все во дворце или дома, во дворце или дома...

АНЕТА. Дуня, Дуня, воды вскипяти!

ПЕТРОВ. Как у тебя жарко, голубушка Анета, мне лицо словно огнем опалило...

И откинулся на спинку креслица, голова свесилась набок. Тут же вошла Дуня с подносом, на котором стоял кувшин оршада и стаканы.

ДУНЯ. Ахти мне, сознания лишился...

АНЕТА. Господи Боже мой, да что ж это за напасть?! Дура Лизка, заварила кашу, мне расхлебывать!

Хлопая по щекам, она пыталась привести гостя в чувство.

ДУНЯ. Ох, барыня, это поветрие такое гуляет! У соседей, у Шварцев, ребеночек так-то за сутки сгорел. Да не жмитесь вы к нему! Неровен час, подцепите заразу!

АНЕТА. Так то — ребеночек...

Вняв гласу рассудка, она отошла. И обе, хозяйка и горничная, от страха прижавшись друг к дружке, издали смотрели на полковника Петрова, уже не зная, что предпринять.

ПЕТРОВ. Аксюша...

ДУНЯ. Что это он?

АНЕТА. Жену зовет... Дуня, как же нам с ним быть?

ДУНЯ. Погодите, барыня, настой сделаю, напоим. Придет в себя, по лестнице сведем, извозчика кликнем и домой отправим. Больно он вам тут нужен! А извозчику скажем — напился барин в стельку, чтобы не испугался.

АНЕТА. Не может же быть, чтобы он умер! Не может быть, Господи, не может этого быть! Дура Лизка, нашла время проказы затевать!

ДУНЯ. Вон у Шварцев ребеночек помер. Шварцша все думала — травками отпоит, и за доктором не послала.

АНЕТА. Поди, поди! Завари наконец травки! Салфетки намочи!

Дуня выскочила, тут же вернулась, сунула хозяйке мокрые салфетки и исчезла. Анета осторожно подошла к полковнику Петрову и положила ему салфетку на лоб.

ПЕТРОВ. Аксюша... Аксюша! Да где же ты? Свет мой, Аксюшенька...

АНЕТА. Да, да, миленький, да, жизненочек, я тут...

Он ловил руку жены — и Анета дала ему свои пальцы.

Вошла Дуня с чашкой.

ДУНЯ. Придержите его, барыня, я поить буду.

Пить он не пожелал — только понапрасну залили горячим настоем камзол и кружевце на груди.

АНЕТА. Как же быть-то, Дунюшка? Он весь горит!

ДУНЯ. За доктором бежать?

Они переглянулись.

АНЕТА. Да коли узнают, что у меня тут государынин певчий едва не преставился, коли начальству донесут? Я же и выйду кругом виновата!

ДУНЯ. Домой его нужно свезти — вот что! Пусть уж там... коли так... Или за доктором бежать?

АНЕТА. Что же это за хворь такая?! Господи Иисусе, спаси и сохрани!

Она повернулась к образам и перекрестилась.

ДУНЯ. Воля ваша, а я за доктором побегу! Ну как и впрямь помрет он тут у вас — всю жизнь, барыня, расхлебывать будете — не расхлебаете!

АНЕТА. Нет, нет, погоди...

И точно — открыл глаза Андрей Федорович и посмотрел вполне осмысленно.

ПЕТРОВ. Где я?..

АНЕТА. У меня, Анета я, Кожухова, танцовщица императорских театров!

ПЕТРОВ. А-а... Ты?..

АНЕТА. Ну да, я, ты, сударь, ко мне в гости зашел и тебе дурно сделалось. Сейчас Дуня доктора приведет, у нас по соседству немец живет, он тебя посмотрит...

Андрей Федорович прошептал невнятное и, видя, что его не поняли, повторил. Анета с Дуней наклонились и расслышали отдельные звуки.

АНЕТА. В силе? В какой силе?..

ДУНЯ. Василий? Отец Василий? Батюшку, что ли, зовет? Да он, гляди, помирать собрался!

АНЕТА. Погоди помирать, жизненочек, сейчас доктора приведем, сейчас тебе полегчает! Да беги же, дурища!

Дуня беспрекословно выскочила из гостиной.

Анету же метнуло к образам.

АНЕТА. Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас...

Ее звонкий милый голосок стал гаснуть, а на смену ему из неизвестной глубины пришел иной — не столь приятный, сильный и звучный, но сбивчивый и жалкий.

ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, да за что мне это? Мы с Лизкой подшутить хотели, дура Лизка, подговорила графа! Это не я, это она, Господи, это она — затейница!.. Господи, сделай так, чтобы ничего этого не было! Ты же можешь, Господи! Сделай так, чтобы я его домой не заманивала! Больно он мне нужен-то! Пусть себе едет к своей Аксинье — я на него и не взгляну больше ни раза, ни разочка — больно нужен! Я подшутить хотела, я Лизки послушалась, Господи... И не люблю я его ничуть... Он кавалер видный, он всем при дворе нравится... чем я хуже Аксиньи?.. Господи, пусть только выздоровеет — я и на поклон-то его никогда не отвечу! И еще Господи, пусть бы мне Юнону танцевать дали! Балет такой, «Суд Париса», так Венеру мне танцевать не дадут, Минерва — у нее танец скучный, одни глиссады, а Юнону пусть мне дадут! Сколько же можно в амурчиках скакать? Я Юнону станцую, я, и государыня пусть подарок пришлет. перстенек с ручки, Господи... И сделай так, чтобы его тут не было! Господи, да что же это за кара такая, что за наказание?! За что, за что?..

Голос словно улетал вдаль, а на смену ему вернулся иной — и зазвучали слова общей для всех молитвы.

АНЕТА. Пресвятая Троице, помилуй нас, Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша, Святый, посети и исцели немощи наша Имени твоего ради!..

В комнате между тем стало темнеть. И тихонько вошла Дуня.

ДУНЯ. Что, барыня, как он?

АНЕТА. Ах, Дуня! Где ты пропадаешь?! А герр Гринфельд?..

ДУНЯ. Его к Петуховым позвали, там хозяйка никак не разродится, бабка от нее уж отступилась. Я добежала, он сказал... Ох, барыня, плохо дело. Сказал — поздно зовете! Сказал — коли уж без памяти лежит, то и звать попа для глухой исповеди... Сказал — новая болезнь завелась, прибирает за два, за три дня. Бумажку написал, велел снести к аптекарю, взять микстуру, да только надежды, говорит, почитай что нет. Вот она, бумажка... Причастить, говорит, соборовать...

АНЕТА. Да что же с ним делается-то? Что это за хворь такая, чтобы сразу соборование?!

ДУНЯ. Барыня, как же быть-то? А ну как он у нас тут помрет без покаяния? Ведь — грех!

АНЕТА. Не может быть такого состояния, не может быть такой болезни! Днем же еще песни пел! Нет таких болезней, чтобы за три часа умирали!

ДУНЯ. Да не кричите, барыня, соседи всполошатся!

АНЕТА. Как же мы батюшку-то сюда позовем? Что я ему скажу?

ДУНЯ. Барыня, а барыня! Где этот кавалер живет-то?

АНЕТА. На Петербургской стороне... Как ехать по Большой Гарнизонной, так где-то, не доезжая Бармалеевой... Или от Сытина рынка по Бармалеевой... Лизка однажды его домой подвозила, рассказывала — домишко невзрачный, на женино приданое куплен, хороший-то смолоду был не по карману, а там приличный человек и не поселится... И никак они оттуда не съедут...

ДУНЯ. Барыня! Мы вот что сделаем — я до Гриши добегу, приведу его, извозчика возьмем — да и отвезем кавалера к нему на квартиру, покамест жив! Гриша его бережненько вниз снесет и усадит — а?.. А дома к нему и батюшку позовут — а?.. И пусть там его хоть исповедуют, хоть соборуют!..

АНЕТА. Ах, делай как знаешь!.. Только, ради Бога, скорее!..

Дуня выбежала вон. Анета неуверенно подошла к полковнику Петрову.

АНЕТА. Потерпи... Потерпи, миленький! Потерпи еще немножко! Все обойдется — ты только потерпи... Вон лекарь-немец бумажку дал, пошлешь к аптекарю, принесут лекарство... Обойдется как-нибудь, обойдется...

Сцена четвертая

Ночь, и две женщины в карете везли домой умирающего. Мрак съел все подробности — и только видно, что полковник Петров едва удерживается, лежа на узком сидении, а Дуня с Анетой не дают ему упасть. Дуня постучала в переднюю стенку.

ДУНЯ. Гриша, Гриша! Ты дорогу спрашивать не забывай! Спрашивай — где полковник Петров стоит, который государынин певчий!

АНЕТА. Господи, дай довезти живым! Не допусти, Господи!..

ДУНЯ. Напрасно вы, барыня, с нами увязались. Я бы и сама довезла.

АНЕТА. Бумажку отдать, для аптекаря...

ДУНЯ. Я бы и отдала. Пойдут теперь языками трепать!

АНЕТА. Я только проводить, я из кареты не выйду...

Полковник Петров зашевелился, стал шарить рукой.

АНЕТА. Тут я, тут!

Анета взяла его за руку, на держать было неловко и она соскользнула на колени.

ДУНЯ. Вот ведь горе какое... По Большой Гарнизонной уже едем! Теперь немного осталось. Это, поди, уж Копорского полка слободу проезжаем... Господи, пошли хоть какого встречнего — дорогу спросить!

Где-то на полпути к небу звучит голос взволнованной Анеты.

ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, только бы он жил! Только бы жил! Близко к нему не подойду! Пусть со своей Аксиньей живет, пусть деток растит... Бедненький мой, только бы жил...

ДУНЯ. Как на грех — ни души! Поди знай, где тут сворачивать!

ПЕТРОВ. Аксюша, светик мой!

ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, за что мне это? Не любила же его — а теперь, кажется, сама за него помереть готова... Баловство было, одно баловство... Лизка-дура подбивала... Да голос его ангельский в душу проник... Господи, бывало ли такое, чтобы любить за голос?

ДУНЯ. Довезем живым — всем святым свечек понаставлю!

ГОЛОС АНЕТЫ. И Юнону станцевать...

ДУНЯ. Милостыньку раздам!

ГОЛОС АНЕТЫ. Только бы жил, Господи! А я его услышу изредка, как он поет, — мне и того довольно... Не дай ему помереть без покаяния, Господи!..

ДУНЯ. Приехали, приехали!

Она выскочила из кареты и скрылась во мраке.

ГОЛОС АНЕТЫ. Вот и все, Господи...

Анета быстро поцеловала полковника Петрова в губы прощальным поцелуем, и тут же появились Дуня, Аксинья и Прасковья с фонарем.

ДУНЯ. Барина своего принимайте. Насилу довезли.

Прасковья, передав фонарь Аксинье, даже не сразу осознавшей, чего от нее хотят, вместе с Дуней кое-как выволокла из кареты полковника Петрова.

АКСИНЬЯ. Андрюшенька! Да что это с ним?

ДУНЯ. Поветрие, барыня. Бегите, постель ему стелите, за доктором посылайте!

АКСИНЬЯ. Андрюшенька!

Она кинулась к мужу, но была отодвинута сильной рукой Прасковьи.

ДУНЯ. Совсем плох, доктор-немец велел батюшку звать для глухой исповеди... Чтобы ему не помереть без покаяния...

ПРАСКОВЬЯ. Отойди, сударыня — мешаешь... А ты, девка, подсобляй...

Они, с двух сторон обняв полковника Петрова, буквально понесли его прочь. Аксинья словно обмерла — и вдруг кинулась следом.

АКСИНЬЯ. Андрюшенька!..

Тут из кареты выпрыгнула Анета и, догнав, ухватила ее за плечо.

АНЕТА. Аксюша!.. Вот, бумажка — доктор написал... к аптекарю пошлите...

Аксинья уставилась на подружку былых времен и насилу ее признала.

АКСИНЬЯ. Ты это? Ты?.. Так он у тебя был?..

АНЕТА. Бумажка вот, лекарство вели принести... Немец герр Гринфельд написал...

АКСИНЬЯ. Так он с тобой был?

АНЕТА. Возьми бумажку-то, за лекарством пошли...

Она силком вжала листок в руку Аксинье и кинулась обратно в карету.

Сцена пятая

Спальня в доме Петровых. Полковник Петров лежал на постели, укрытый одеялом. Его одежда кое-как висела на стуле. Аксинья сидела с ним рядом, держа его за руку. Вошла Прасковья.

ПРАСКОВЬЯ. Ну-ка, встань, сударыня, батюшка пришел, потом до утра хоть с барином сиди.

АКСИНЬЯ. Нет, нет, оставь меня...

Появился, на ходу оглаживая волосы и бороду, молодой священник в скромном облачении — отец Василий.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Веди ее прочь. Давно он без памяти?

ПРАСКОВЬЯ. Таким и привезли.

Прасковья, поставив свечу на уборный столик, наклонилась и силой подняла хозяйку. Батюшка склонился над полковником Петровым, замер, склонился еще ниже. Выпрямился.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Веди, веди ее прочь!

То ли голос отца Василия невольно дрогнул, то ли Аксинью осенило — но она кинулась к Андрею Федоровичу, распласталась по широкой постели, обхватила его руками и прижалась щекой к груди.

АКСИНЬЯ. Нет, нет! Сейчас Даша лекарство принесет! Отойдите, не троньте его!

Отец Василий поглядел на Прасковью и покачал головой.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Твоя воля, Господи... Опоздали...

Он широко перекрестился. До Прасковьи не сразу дошел смысл его слов, но и она, несколько раз медленно кивнув, перекрестилась.

ПРАСКОВЬЯ. Без исповеди, без причастия, без соборования... За что, Господи?..

АКСИНЬЯ. Нет, нет. Какой вздор вы твердите, батюшка? Какой вздор? Сейчас принесут лекарство!

Отец Василий опять наклонился над постелью и неловко погладил женщину по голове.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Встань, Аксюшенька, нехорошо. Пойдем, помолимся вместе...

АКСИНЬЯ. Я вам, батюшка, молебны закажу, сколько нужно, во здравие, Богородице, целителю Пантелеймону, всем угодникам! Господь не попустит, чтобы он умер! Это только злодеи помирают без покаяния! Разве мой Андрюшенька таков? Да назовите, кто лучше него, кто добрее него?!

И вдруг вспомнила, отшатнулась от мертвого мужа, протянула к нему тонкую руку с дрожащими пальцами.

АКСИНЬЯ. Разве он — грешен? Нет же, нет, он меня любит, он не мог! Он муж мне венчанный!

Отец Василий поглядел на Прасковью — теперь уж он решительно не понимал, о чем речь.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Обмыть сразу же нужно новопреставленного, на полу, у порога, трижды. Поди, поставь воду греть. Соломы охапку принеси — подстелить.

Прасковья кивнула, но с места не сдвинулась.

Священник не знал, чем бы еще помочь потерявшим всякое соображение женщинам. Ни Аксюша не рыдала по муже, ни Прасковья — по хозяине, а было в их лицах что-то одинаковое — точно время тянется для обоих иначе, гораздо медленнее, и не скоро слова отца Василия доплывут по воздуху от его уст до их ушей.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Что же ты? Разве не видела, что с ним? Хоть бы отходную прочитать успели...

Даже не вздохнула покаянно Прасковья — а продолжала глядеть на Андрея Федоровича и все еще сидящую рядом с ним Аксюшу в светлом, глубоко вырезанном платье с тремя зелеными бантами спереди и, по моде, с шелковой розой на груди.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Обмывать будете — не забудьте Трисвятое повторять, потом в новое оденьте. За родней пошлите — чтобы с утра ко мне пришли насчет отпевания. Да ты слышишь ли?!

АКСИНЬЯ. Да, батюшка. Только этого быть не может, батюшка. Господь справедлив — и к злодею в тюрьму святого отца пошлет, чтобы злодей покаялся. И злодею грех отпустят! И злодею! Господь справедлив! Он моего Андрюшу так не накажет! Мы пойдем, батюшка, а вы его исповедуйте, соборуйте, причастите!

Она вскочила и устремилась было к двери, но вдруг схватила остолбеневшего священника за руку.

АКСИНЬЯ. Только поскорее, ради Бога!

И кинулась прочь.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Беги за ней, дура! Видишь ведь — с ума сбрела!

Прасковья громко вздохнула.

ПРАСКОВЬЯ. За что Он нас так покарал?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. На все Его святая воля. Кабы я знал!..

 Сцена шестая

Прасковья ходила по хозяйской спальне, неторопливо наводя порядок. Подошла к образам и поправила фитилек лампадки.

ПРАСКОВЬЯ. Вот и все, Матушка Богородица... Вот и схоронили... Съехать бы нам с хозяйкой отседа, не травить душу... А я сегодня на ночь-то молилась? Ан не помолилась... Дай-ка хоть тут... Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины...

Сквозь канонические слова молитвы пробивается подлинный крик Прасковьи.

ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица! Угомони ты Аксинью! Сил моих больше нет! Тетка ее к себе забрала — а что тетка? Топиться бы не побежала! Матушка Богородица, да у нее ж, моей голубушки, волосики-то за ночь побелели!.. Я-то что?! А на нее гляжу — а у нее одна прядка темненькая, другая — беленькая... А мне-то что?.. Кто я?.. А она сидит и просит, чтобы не выносили... отец Василий, говорит, придет — исповедовать, причащать и соборовать... Нельзя, говорит, без исповеди... Нельзя с собой в могилу все грехи брать... А я-то что?.. А она меня прочь гонит! Разве я виновата?.. А она-то знай одно твердит — пусть лучше я, твердит, помру без покаяния!.. Разве ж можно на себя смерть накликать? Да и без покаяния? Усмири ее, укроти ее, Матушка Богородица!..

Встав с колен, Прасковья медленно вышла. Часы пробили полночь. И в дверях появилась Аксинья — вся в белом.

Аксинья прокралась в спальню, откуда уже унесли тело полковника Петрова, и стала бессмысленно ходить вдоль стен, касаясь пальцами знакомых домашних вещей, словно бы убеждаясь в их осязаемости. Оказавшись перед зеркалом, она испугалась — там маячила фигура в длинной белой рубахе, в ночном чепце.

АКСИНЬЯ. Чур меня, чур! Уходи, уходи... Я тебя не звала...

Отражение не исчезло.

АКСИНЬЯ. Да кто ж это, Господи? Да нет же, не я это, не я!

Она скинула чепец, обеими руками огладила взъерошенные волосы, обжала, свела пальцы у основания косы. Все равно в этом лице больше не было ничего такого, за что его можно было бы признать своим.

АКСИНЬЯ. А, знаю, знаю, знаю... Сейчас я тебя...

Она нырнула в низкую дверцу чуланчика и появилась с охапкой вещей — с зеленым кафтаном, с красным камзолом, с треуголкой. Сперва она положила вещи покойного мужа на постель, образовав из них подобие тела, и долго, нежно их гладила. Потом обняла, легла сверху.

АКСИНЬЯ. Где ты, радость моя? Куда тебя от меня забрали? Неужто на мученья? Неужто всех, кто без покаяния помрет, сразу на мучения забирают? А коли кого поветрие скрутит и не будет рядом батюшки, чтобы грехи ему, бедненькому, отпустить? Коли кто внезапно во грехах своих помрет? На мучения, значит? Я так тебя люблю, что сама бы за тебя живая в гроб легла, а тебя мучить будут?.. Постой, не уходи! Я же видела тебя, видела!

Аксинья поспешила к зеркалу, коснулась пальцами своего отраженного лица, схватила с постели кафтан, быстро надела в рукава, нахлобучила треуголку.

И вспыхнули свечи в канделябрах по обе стороны высокого темного стекла! Оттуда, из рамы, смотрел на Аксинью живой полковник Петров. Она в изумлении отступила на шаг — и он отступил. Она протянула руки — протянул и он.

АКСИНЬЯ. Андрюшенька... Светик мой!..

ПЕТРОВ. Аксиньюшка...

АКСИНЬЯ. Милый!..

ПЕТРОВ. Спаси меня!..

АКСИНЬЯ. Да, да, да! Да! Да!..

В спальню вбежала Прасковья.

ПРАСКОВЬЯ. Аксиньюшка, голубушка моя, ты что это затеяла?!

АКСИНЬЯ. Положи душу свою за други своя!

Прасковья кинулась обнять хозяйку, и, обнимая, стянуть с нее одежду мертвого мужа. Но Аксинья извернулась и выбежала вон.

ПРАСКОВЬЯ. Ахти мне! Не уследила!..

Сцена седьмая

Аксинья — уже не Аксинья, а Андрей Федорович, — в зеленом кафтане, красных камзоле и штанах, в треуголке, стояла на коленях, выкидывая на пол вещи из большого пузатого комода.

ПРАСКОВЬЯ. Да побойся Бога, сударыня! Да что люди-то скажут?..

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А чего им говорить? Схоронил я свою Аксиньюшку, хочу ее вещицы бедным раздать, и платьица, и рубашечки, и чулочки...

ПРАСКОВЬЯ. Аксинья! Очнись!

Прасковья что было силы принялась трясти сгорбившуюся над кучкой белья фигурку в широковатом зеленом кафтане.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да что ты говоришь, Параша? Что ты покойницу зря поминаешь? Умерла моя Аксиньюшка, царствие ей небесное, а я вот остался. Я еще долго жить буду, чтобы ее грехи замолить.

ПРАСКОВЬЯ. Да что же мне, отца Василия звать? Чтобы он пришел и сказал: Андрей Федорович умер, а ты, барыня Аксинья Григорьевна, жить осталась?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А зови, милая. Придет он и скажет: день добрый, сударь Андрей Федорович, каково тебе без твоей Аксюши? Померла, бедная, без покаяния, тебе теперь за нее по гроб дней твоих молиться... Пока не замолишь — страдать будет, чая от тебя лишь спасения...

Прасковья в изумлении следила, как вываливались на пол платья, простыни, наволочки, шубка...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я — Андрей Федорович. С чего вы все решили, будто я умер? Умерла Аксиньюшка, а я вот жив, слава Богу. Есть кому за нее молиться... Вещицы раздам, сам странствовать пойду... А ты, Параша, тут живи. Деньги наши с Аксиньюшкой возьми в шкатулке, в церковь снеси, пусть там молятся за упокой душа рабы Божьей Ксении. А сама живи себе и бедных сюда даром жить пускай...

Андрей Федорович встал, перекрестился на образа. И поднял глаза вверх.

ПРАСКОВЬЯ. Что это ты, сударыня? Что ты там на потолке-то сыскала?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Нехорошо так жить. Знаешь, Параша, почему наши молитвы до Бога не доходят? Я — понял! Между нами и Богом — потолки, чердаки, крыши разные. Они — мешают. Под открытым небом нужно молиться. Так молитва уж точно дойдет. Вот так я за свою Аксюшу молиться буду, за ее грешную душеньку. И жить так буду. Под открытым небом...

Андрей Федорович выпрямился, поправил треуголку, одернул кафтан и вышел.

ПРАСКОВЬЯ. Ахти мне... За отцом Василием бежать!.. Пусть вразумит!..

Сцена восьмая

Спеша к отцу Василию, Прасковья встретила его на улице.

ПРАСКОВЬЯ. А я к вам, батюшка.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А я к тебе. Что ж за барыней плохо смотришь? К попадье бабы прибежали — полковница Петрова, сказывали, у Сытина рынка бродит. Мальчишки за ней увязались! Все ее трогают и спрашивают, а она отвечает — не троньте, я Андрей Федорович! Ступай скорее, забери ее! Ты за ней следи — с тебя за нее Господь спросит. А там ведь и до воды недалеко. Утонет, гляди...

ПРАСКОВЬЯ. Я уведу, запру, да только ведь убежит. Блаженные — они хитрые, батюшка, а я-то проста. И как с ней быть — не понимаю. Имущество-то свое раздаст, опомнится — хвать, а его уже и нет. С родней говорить не желает, а дом мне отдать решила.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ты ступай-ка к начальству покойного. Ей ведь как вдове за него еще и пенсион положен. Пусть придет кто-нибудь, вразумит, запретит. А я как быть — право, не ведаю...

ПРАСКОВЬЯ. Надо же, что на ум взбрело... Помереть без покаяния додумалась вместо мужа — как будто Господь с небес не разберет, кто муж, а кто жена... И жить под открытым небом...

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А ты ей не потворствуй! Или потворствуй, но в меру... чтобы с собой чего не сотворила...

ПРАСКОВЬЯ. Может, и не сотворит, батюшка. Она сказывала — я-де теперь Андрей Федорович, я долго жить стану.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Поглядим... Ну, беги, ищи ее...

Сцена девятая

По берегу реки металась в непогоду Прасковья. Дождь-косохлест и ветер мешали ей идти. Накинув на голову подол, она пробивалась наугад, приседая и крестясь от каждого страшного раската грома.

ПРАСКОВЬЯ. Аксинья Григорьевна! Сударыня! Да куда ж ты запропала? Аксиньюшка! Ах ты? Господи... Неровен час, в реку сковырнется... Аксинья Григорьевна! Госпожа Петрова!..

Ответа не было и она встала, в полной безнадежности опустив руки, под проливным дождем. Но собралась с силами — и снова кинулась высматривать хозяйку.

ПРАСКОВЬЯ. Аксиньюшка! Поди ко мне! Промокнешь, в горячке свалишься! Ради Христа, Аксиньюшка!.. Да где же ты?.. Молчит! А ведь поблизости бродит... Андрей Федорович! Андрей Федорович!..

Навстречу вышел Андрей Федорович в мокром кафтане, в обвисшей треуголке.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тут я, голубушка, чего надо?

Прасковья подбежала и схватила его в охапку. Он, маленький и тонкий, смотрелся в объятиях здоровенной бабы подростком. Прасковья гладила его по плечам и пыталась закутать в свой подол.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Гляди, Параша, — небо разверзлось. Сейчас-то самое время молиться. Помолимся вместе за мою Аксиньюшку! Сейчас-то нас Господь и услышит!

ПРАСКОВЬЯ. Помолимся, барин Андрей Федорович! Только от реки прочь пойдем, пойдем от реки-то подальше... а там и помолимся...

И она потихоньку повела Андрея Федоровича прочь. Но он вырвался, неожиданно шустро отскочил и погрозил пальцем.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не пойду под крышу! Тут ночевать буду! А ты ступай, ступай... Не успеешь до дому дойти — дождик и кончится!

Сцена десятая

Андрей Федорович брел, бормоча и крестясь. Где-то он раздобыл палку и остановился отдохнуть, опираясь о нее.

За его спиной возникло большое пятно света, а в из пятна — два ангела в том самом облачении, в каком мы привыкли их видеть на образах. И неизвестно чей голос произнес:

ГОЛОС. Постой, милая!

Андрей Федорович невольно обернулся.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Какая я вам милая? Я полковник Петров, Андрей Федорович, хожу по миру и молюсь за мою Аксиньюшку.

Он пошел прочь, но ангелы заступили ему дорогу.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Отойдем в сторонку, поговорим.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Нам о важном потолковать надобно.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Мы к тебе с просьбой, радость. Образумься. Очень нам обоим неловко получается. Ни он, ни я своей обязанности выполнить не можем. Коли ты — раба Ксения, так я твой ангел-хранитель до самой смерти. Но ты имени своего отреклась и не меня призываешь. И не ведаю — отлетать ли от тебя, или дальше за тобой смотреть? А вот раба Андрея ангел-хранитель. Ему бы, схоронив раба Андрея, лететь встречать новую душу, а ты не пускаешь. Вот мы с ним и маемся, я — без дела, он — не понимая, как теперь дело делать. А мы сама знаешь перед кем в ответе...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Что же Он не рассудит?

Сказав это, он посмотрел на небо.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Он ждет... А чего Он ждет — нам знать не дано. Мы посоветовались и к тебе стопы направили. Отпусти моего брата, вернись ко мне, радость! Не смущай нас понапрасну!

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А то ведь Он ждет, ждет, да и не захочет больше ждать.

Андрей Федорович вздохнул.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это вы меня смущаете. Я Аксиньюшку свою схоронил, ее грехи замаливаю, мне недосуг. Что же ты, рабы Ксении ангел-хранитель, ее от смерти без покаяния не уберег?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Как ты можешь знать Божий замысел?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не могу. Может, он таков, чтобы всякий испытание имел? Меня Аксиньюшкой испытывают: молебны в храмах служить велю, сам в тепле полеживая, или с молитвой пойду по миру для спасения ее души?

Он повернулся да и пошел прочь, ангелы лишь руками развели, но двинулись следом.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. А может, и верно — испытание?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. И что же? Он ждет, чтобы мы от нее отреклись и к Нему прилетели? И похвалит нас за это?..

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Молчи!..

Непонятно было, почему вскрикнул первый ангел — то ли крамолу почуял в словах товарища, а то ли показалось, будто с неба летит долгожданный глас. Оба повернулись к им одним ведомой точке в высоком небе, но услышали лишь тишину.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Время вечерней молитвы. Я все думаю — до сих пор не бывало, чтобы человек от своего ангела-хранителя отрекся и чужого выбрал...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. То-то и оно, что не чужого.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Может, ты с ней останешься? Ты ей нужен, ты, это твое испытание... А от меня она отреклась...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Никогда же такого не было, чтобы нас — нас! — испытывали!

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Не введи нас во искушение...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А вот ведь ввел...

И тут Андрей Федорович обернулся. И, покопавшись в кармане, достал копейку, внимательно ее разглядел.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот царь на коне. Помолитесь, убогие, за мою Аксиньюшку!

Он разжал руку — копейка упала в грязь.

Андрей Федорович покивал, глядя, как растерявшиеся ангелы смотрят под ноги, и прошел между ними, и пошагал туда, откуда пришел, бормоча невнятно молитву.

Сцена одиннадцатая

Анета и Лизета наблюдают из кареты, как где-то вдалеке бредет Андрей Федорович.

АНЕТА. Экое дурачество! И нарочно такого не вздумать. Беспримерно!

ЛИЗЕТА. И ходит в его кафтане? Так это, выходит, она?..

АНЕТА. Она самая, полковница Петрова.

ЛИЗЕТА. И в дом не заходит? Спит на церковной паперти?

АНЕТА. Где спит — кто ж ее знает? А дом Парашке отдала, я ее помню, Парашку Антонову? Такая кобыла! То бесприданница была, теперь сразу целый дом в приданом, того гляди, к ней свататься начнут.

ЛИЗЕТА. Так дом отдать — это же бумаги писать надо! Дарственную, что ли! Мне вот страсть как хочется домком разжиться, я и узнавала.

АНЕТА. С бумагами тоже там что-то было, мне рассказали. Парашка-то испугалась — ну как родня петровская из дому выгонит? Пошла прямо во дворец! До самого начальства добралась. Сказывали — как-то утром карета у дома останавливается, конные рядом! Из кареты монах выходит и — в дом. Потом Парашка объяснила — бывший полковника начальник приезжал, она к нему нарочно Аксинью приводила. Та пришла...

ЛИЗЕТА. Монах?

АНЕТА. Да отец Лаврентий, поди! Он ведь церковным хором заправляет — вот и начальство, полковник Петров у него в подчинении был. В дом Аксинья не вошла, в саду ее тот монах уговаривал. Потом Парашка рассказывала: диву далась, до чего хозяйка разумно отвечала. Только на имя не откликалась — а чтобы звали Андреем Федоровичем. И как-то они договорились, чтобы Парашке в доме жить. Правда, к тому времени она, Аксинья, чуть ли все имущество в церковь потаскала. Охапками носила и на паперть клала. А Парашке много ли надо? Ее-то комнатка цела.

ЛИЗЕТА. Крепко же она его любила...

АНЕТА. Ты мне про любовь не толкуй! Что ты в ней понимать можешь?! Любовь... Любовь, Лизка, это... Это вспыхнет, опалит — и нет ее больше, и не понимаешь, что же это такое с тобой было...

ЛИЗЕТА. Не хотела бы я до такой любви дожить, чтобы через нее разума лишиться. Погоди, душа моя, настанут холода — твоя Аксинья живенько в разум придет. И с любовью своею вместе...

Сцена двенадцатая

Андрей Федорович брел, жуя на ходу краюху. Его нагнал отец Василий.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Аксинья Григорьевна!

Андрей Федорович даже не обернулся.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну что ты сама маешься и сродственников изводишь? Да повернись, когда с тобой говорят! Аксинья Григорьевна!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Оставь, не тревожь покойницу. Зачем вы все мою Аксиньюшку тревожите?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну... Андрей Федорович!..

Вот теперь можно было повернуть к нему лицо.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Андрей Федорович, послушай доброго слова, вернись домой. Что ты, право? Осень близко. Лучше ли будет, коли тебя дождь и холод под крышу загонят? А так — своей волей вернешься. Глядишь — и сжалится над тобой Господь.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Сжалится?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Слезы тебе вернет. Покойников ведь оплакивать нужно. Слезы Господу угодны. Выплачешься — молиться вместе будем.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Слезы?.. Нет, нет, на что мне?!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Молиться-то и под крышей можно. А то, хочешь, в храме Божьем хоть весь день поклоны бей. И в монастырь постричься можно. Зачем же по улицам ходить, народ смущать?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не стану. Мне тут молиться надобно.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. На улицах? Чем же улица лучше кельи? Чем?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тут меня Господь видит!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вон оно что — гордыня! Не Бог, а люди тебя видят. Да и смеются. Слоняешься, прости Господи, пристанища не имея, как Вечный жид!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вечный Жид — дурак.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это почему же?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот покрестился бы — и остался без греха. И помер себе спокойно...

Отец Василий так и обмер.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Уж ему-то креститься сам Бог велел. Кому другому нужно было в Христа уверовать, а ему и этого не требовалось — что Христос есть, он ЗНАЛ! Уж коли не он — кто еще бы это ЗНАЛ? Коли по слову Христову идешь да идешь — стало быть, слово-то — Божье, а?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Экие у тебя мысли еретические! Выходит, и тебе Господь сказал — «иди»? Гордыня это, Андрей Федорович, гордыня тебя гонит!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это Вечного Жида гордыня гонит, смириться перед Христом не дает. А меня... а мне...

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тебе, выходит, тоже сказано — «иди»?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я великий грешник. Но коли Господь мне сейчас скажет «стой», отвечу — прости, Господи, грехов еще не замолил, ни своих, ни Аксиньюшки.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Гордыня!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пускай...

Ошарашив священника этим признанием, Андрей Федорович торопливо пошел прочь. Батюшка же остался стоять, шепча молитву и крестясь. Такое он видел впервые.

Сцена тринадцатая

Андрей Федорович, устав, присел прямо на землю.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Господи, Господи?.. Своими-то словами тебе сказать можно? Или все молитвы наизусть вычитывать?.. Ты слышишь меня, Господи, Ты видишь меня, Господи?

Ответа он не получил.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну так услышишь и увидишь, Господи. Я ведь почему в церковь молиться не хожу? От церковного купола молитва идет золотым снопом, как в нем один-то колосок разглядеть? Поди вытащи колосок из сердцевины снопа... А моя — вот она...

Андрей Федорович, усмехнувшись, покачал головой.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А коли выйти ночью на открытое место, так там я — один... раб Твой Андрей... и поднятое к небу лицо мое — одно. Поклонишься на все четыре стороны — и посылай вверх свою молитву! Ты же видишь меня в чистом поле, Господи!

В ответ на молчание он тяжко вздохнул.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да и просто на улице — тоже ведь не всякий на ходу молится, молитва к небу одна-одинешенька поднимается. А поглядеть сверху — от кого? А от меня! От раба Божия Андрея — о рабе Божьей Ксении... Другой такой молитвы нет, Господи, одна моя — такая. Ты ей, бедненькой моей, без покаяния помереть дозволил — так вот и гляди, и слушай, Господи. Я замолю ее грехи! Буду замаливать, доколе не услышишь! Я, раб Божий Андрей — за рабу Божью Ксению...

Сцена четырнадцатая

В карете визави сидят граф Энский, вольготно раскинувшись в кресле, и отец Василий в скромном своем облачении, от неловкости весь поджавшись.

ГРАФ. Стало быть, тут ее и можно увидеть?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тут, ваше сиятельство.

ГРАФ. Так государыне и доложу. Уж коли ей по сердцу такие диковины... Воля твоя, а тут что-то надобно предпринять. Бегает по улицам в офицерском мундире!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Господь ее посетил. А люди и дивятся...

ГРАФ. Коли Господь посетил — на то обители есть...

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Подвиг юродства можно нести и не в обители. В святцах немало тому примеров.

ГРАФ. Подвиг юродства? Какой же подвиг? Молодая вдовушка по муже затосковала и умом тронулась — так ее лечить надобно.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Лечить-то можно, да не хочет. Ведь она не совсем с ума сбрела, ложку мимо рта несет, а у нее все складно. Когда она домишко свой домоправительнице оставила и на улицу перебралась, родня восстала — мол, не может безумная сделки совершать. Так она весьма толково доказала, что, будучи в здравом уме и твердой памяти, домишко отдает, и бумаги подписала. И опять жить на улицу ушла.

ГРАФ. А при дворе и не слыхали! Точно ли подписала все бумаги и опять на улицу подалась?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сам не видал, а люди сказывали.

ГРАФ. Уж не домоправительница ли ее с толку сбила? Домишко-то денег стоит.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Нет, та — баба простая, куда ей.

ГРАФ. Диковинный случай. Бывало, что вдовы через неделю после похорон с женихами под венец убегали. Бывало, что постриг принимали — и даже прехорошенькие... Бывало, дома запирались, годами света Божьего не видели. А чтобы в мужском — по улицам? Что, батюшка, отцы церкви об этом сказать изволили?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Мужское носить — грех.

ГРАФ. Ну, не такой уж и грех, коли сама государыня в маскарадах мужское платье носить изволит.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну, коли сама государыня...

ГРАФ. Да не чинись ты, батюшка! Ты мне полюбился. Я вот гляжу — ты мою мысль с полуслова ловишь. Другой бы исподличался, угодить мне стараясь, а ты вот ту блаженненькую защищаешь. Приходи ко мне, отец Василий, велю пускать без проволочки.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Премного благодарны вашему сиятельству. А вон и домишко мой. Тут и живу. А вон и храм...

ГРАФ. Жаль — сегодня поглядеть на нее не удалось. Ничего — вдругорядь за тобой заеду, и поищем.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Христос с вами, ваше сиятельство. Возвращайтесь с Богом домой. Темнеет нынче рано. А снег какой повалил!

ГРАФ. Снег? Наконец-то! Ну, теперь пойдут катанья! До чего же время быстро несется... Кажись, совсем недавно лето было. Не припомнишь, когда полковник Петров помер?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Петровским постом и помер, легко запомнить. Месяца четыре тому будет. Пойду я, ваше сиятельство?

ГРАФ. Ступай...

Отец Василий выбрался из кареты и пошел прочь, вельможа задумался.

ГРАФ. Да, был полковник Петров и нет его... Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея, и прости ему все согрешения, вольныя и невольныя, и даруй ему царствие Твое небесное...

Сквозь молитву прорезался и окреп иной голос вельможи.

ГОЛОС ГРАФА. Господи, что ж ты меня голосом-то обделил?! Голос ныне в цене! Вон как Андрюшку-то Петрова государыня лелеяла, в полковники произвела за голос! А хохол этот ленивый, Разумовский? За голос приблизила — и живет с ним, как с мужем! И все, кто в фавор попадал, голоса имели — Никишка Бекетов на театре играл, и Ванюшка Шувалов тоже спеть горазд... Да чем же я хуже их всех, Господи? Трех нот пропеть не могу — непременно собьюсь! Господи, дай хоть какой голосишко — а уж я догадаюсь, как его употребить! Сейчас вот доложу, что юродивую эту изловить не удалось, — не похвалит государыня и руки для поцелуя не даст. А кабы голос был — то совсем иное дело... Я бы и в концертах, и в гостиной за клавесином... За что, Господи? За что мне кара такая?..

И растаяла отчаянная графская жалоба, подхваченная набирающей силу вьюгой.

Сцена пятнадцатая

Андрей Федорович брел и брел сквозь снег, бормоча молитвы, пока не начал весьма ощутимо спотыкаться. Наконец Андрей Федорович увидел что-то темное на снегу, округлое, обрубок какой-то, и невольно присел.

Ангел, следовавший за ним, не выдержав этого зрелища, раскинул крылья, принимая на них снег.

Андрей Федорович поднял голову и увидел стоящего над ним в нелепой позе одинокого ангела.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. От снега охраняешь? От снежка, от дождика, от комариков? Поди ты прочь, Христа ради!..

Встав, Андрей Федорович побрел дальше. Ангел остался, заклятый именем Христовым. Теперь лишь стало видно, что это — ангел-хранитель раба Андрея.

Недалеко ушел Андрей Федорович. Он опустился на корточки под забором и съежился.

Подойти ангел не мог. Он лишь протянул к подопечному руки.

Андрей Федорович повалился набок и сам, похоже, не заметил этого. Он до того устал, что не проснулся и от падения.

Ангел боязливо взглянул на небо, перекрестился — и решительно пошел к Андрею Федоровичу. Опустившись рядом на колени, обнял и замер.

Странный свет замерцал вокруг — очевидно, начался их общий сон. И зазвенела клавесинная музыка. И голос Андрея Федоровича тоненько пропел:

— Мысли все мои к тебе

Всеминутно хотят;

Сердце отнял ты себе,

Очи к сердцу летят!

Ангел утер слезинку с глаз.

ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА. Грехи мои оплакиваешь?..

Ангел вздохнул.

ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА? Что же ты?.. Не уберег-то?.. Как же допустил?.. Твой он был — а помер с грузом грехов своих? Что же не удержал в нем сознание еще на несколько минут? Где же ты был? Почему от глупых неурядиц хранил исправно, а в самую важную минуту взял — да и куда-то подевался? А, голубчик мой?..

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Молчи!.. Молчи, Бога ради...

И пропал неземной свет. А остались только свернувшийся тесным клубочком Андрей Федорович и еще плотнее охватившие его то ли руками, то ли крыльями, ангел.

Сцена шестнадцатая

И опять куда-то повез в карете граф отца Василия. На сей раз священник был уже в новом шелковом облачении.

ГРАФ. А что ни говори, Петрова недостает. Двенадцать теноров у государыни в хоре — а такого ни у кого нет.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А что, верно ли, что государыня хворает?

ГРАФ. Верно, увы... Не допусти Боже, чтобы померла наша благодетельница. Наследник-то — здоровый верзила, а все оловянными солдатиками тешится. Немцы его к пьянству приучили. Одно звание, что великий князь, а ведет себя — хуже мужика самого подлого... Коли он на трон взойдет — все брошу, в Москву уеду. Или в деревню...

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сколько уж, как нет Петрова? Два года!

ГРАФ. А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.

ГРАФ. И все в мужском платье?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится — за свой, стало быть...

ГРАФ. А ведь такое юродство — бунт, батюшка.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Раз, другой ее мальчишки камнями забросают — тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали — да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел...

ГРАФ. А знаете ли, что она оспаривает право Божье вершить суд? Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния, — выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив — одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан — чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Так не истреблять же их! Бродят себе потихоньку — ну и Бог с ними... А указ не так давно и издан...

ГРАФ. Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? Горе, а не государство... Что ты там увидел, святый отче?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? Вон, вон, в зеленом...

ГРАФ. И в треуголке набекрень! И бродит себе! И ничего ей никто поделать не может! Святые отцы — и те бессильны, а, батюшка? А она вот — треуголку набекрень, и пошла!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота. Чем рассуждать, пошли бы да подали ей милостыньку.

Вельможа задумался. И достал из кошелька монету.

ГРАФ. Передай ей, батюшка. Скажи — его сиятельство жалует.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Целый рубль? Похвально.

ГРАФ. Кстати о рублях — престольный праздник у тебя скоро, отец Василий, так ты прямо скажи — сколько и чего потребно для украшения храма.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сейчас, вот только подам...

Он вышел из кареты, бодро направился туда, где разглядел Андрея Федоровича, но вернулся озадаченный.

ГРАФ. Ты что это, батюшка? Рубль потерял?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не берет, ваше сиятельство...

Сцена семнадцатая

Ангел-хранитель раба Андрея и Андрей Федорович сидели рядышком на берегу Кронверкского пролива, на бревне. Зима все никак не наступала, было промозгло и мрачно. Ангел, жалея подопечного, простер за его спиной крыло, пытаясь оберечь от ветра.

Подопечный же грыз калач.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Прости ты меня, Христа ради...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не за что мне тебя прощать, ты мне ничем не грешен. Оберегаешь вот, следом ходишь... Не надоело?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Господь заповедал прощать.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Никто мне зла не сделал, и прощать мне некого. Уйди — я вот поем и за Аксиньюшку мою молиться стану.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Как же мне быть с твоей гордыней-то? Да и тебе же труднее всех придется — тяжек груз непрощения, на плечи давит и к земле гнетет. И думать можешь лишь о нем, о своем непрощении...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Некого мне прощать.

Они несколько помолчали.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Горький будет праздник, ох, горький. Несчастливое Рождество...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А ты почем знаешь?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А на небо гляжу — и вижу. Погляди и ты, радость... Правее... От крыши дворца... Видишь — ангел летит... улетает... и плачет, бедненький, а помочь не может... срок вышел... Все мы своих людей храним лишь до поры, а приходит миг — и отступаемся.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Как же вы тот миг узнаете?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А разные знаки есть. Бывает, спасти человека лишь человек может, и Господь ему говорит: спаси, но он не слышит. Но тут иное, тут — болезнь одолела и жизнь иссякла.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Государыня?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Государыня. Исповедовали ее и причастили...

Вот этого ему говорить и не следовало. Андрей Федорович бросил калач и вскочил.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Исповедовали? Причастили Святых Тайн? Об этом он позаботился — так чего ж не лететь? Она-то с Христом умирает, не в беспамятстве! Чего ж ему-то горевать? Он свой долг исполнил — и пусть себе летит! Он-то долг исполнил!

Ангел закрыл лицо руками. А Андрей Федорович кинулся бежать, чуть ли не вприпрыжку, вопя во весь голос.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пеките блины! Пеките блины! Скоро вся Россия будет печь блины! Ох, будут поминки! Знатные поминки! Пеките блины, люди добрые!

Сцена восемнадцатая

Карета с опущенными занавесками катила по ночной пустынной улице. Она везла двоих — всеобщего при дворе любимца графа Энского и танцовщицу ораниенбаумского театра Анету Кожухову.

ГРАФ. Ты меня слушайся, Анетка, я дурного не посоветую. Будь умнее своей подружки. Эта толстая Лизка государю императору угодить не сумела. Тем только и приглянулась, что в теле, а проку от нее — чуть...

АНЕТА. Лизке бы замуж выйти и детей рожать, театральная карьера — не для нее.

ГРАФ. А ты — умница. Ты сумей государю императору угодить — первой танцовщицей на театре будешь! Вот видел он тебя, как ты свои антраша ногами бьешь и козой скачешь, вот велел привезти тебя — думаешь, все, дело сделано, и ты теперь — в фаворе? Не-ет, душенька. Ты еще сумей разом и задор, и покорность показать! Велит на столе сплясать — спляши! Велит платьице с плеч спустить — спускай! И все — с шуточкой, с улыбочкой, поняла? Он там не один будет, он сейчас пьет со своими немцами и гулящими немками, но ты не смущайся! Коли умно себя поведешь — ночевать оставит. Я тебе, Анетка, добра желаю. Дай-то Боже, чтобы ты государю императору полюбилась и он тебя фавориткой сделал. Тут-то и пойдут перстни золотые, алмазы, брюссельские кружева, деньги, мебеля, дом богатый, поместье какое-никакое!..

АНЕТА. Да ради этого!..

ГРАФ. И не забудь напомнить потом, кто ради него постарался, тебя ему представил!

АНЕТА. Да Господи!.. Я не забывчива! Лишь бы удалось!.. Знала бы, что государю приглянулась, — да я бы молебен велела отслужить!

Сквозь взволнованные голоса графа и Анеты возникли два иных.

ГОЛОС ГРАФА. Лишь бы удалось! Господи, сам видишь — пьянчужка он и прусское чучело, но ведь — государь! Ему угождать надобно! С толстой Лизкой не вышло — дай, Господи, чтобы с Анеткой получилось! Она девка шустрая — многие пользовались и хвалили...

ГОЛОС АНЕТЫ. Итальянку проклятую, интриганку эту Белюцци велю из театра в три шеи гнать! Никаких итальянцев в театр пускать не велю! Мало ли, что она, как бешеная, пируэты крутит? А сама тоща, ростом мне по пояс — кому такая нужна?

ГОЛОС ГРАФА. Ныне уж не прежнее царствование — ныне разумному человеку выдвинуться и в фавор попасть легче, если только старательно угождать... Господи, научи, как угодить! Господи, вразуми!

ГОЛОС АНЕТЫ. Сама во всех балетах главные партии станцую! Господи, не дай осрамиться! В кои-то веки ты мне случай послал — Господи, на все твоя воля!.. Я и умнее Лизки, я и красивее, я в Лизкин корсаж три раза завернусь! Господи, дай зацепиться да удержаться!..

Тут граф вспомнил важное и коснулся Анетиной руки.

ГРАФ. Ты еще запомни — скромность на первых порах придется соблюдать. Ради твоей же безопасности. А то вез я тайно к нему княгиню Куракину — а она, дурища, в окно выставилась! К государю, мол, спать еду! И на обратном пути — тоже. Ну и донесли распустехе Романовне. А распустеха Романовна с государем — строже законной супруги, великой княгини. Той-то не до него. Что шуму подняла Романовна — только что не под диванами от нее прятались...

АНЕТА. Разве ж она годится в метрессы? Я ее видала — поперек себя шире и рябая. А обрюзгла — будто семерых родила.

ГРАФ. Вот я и говорю — будь умницей, многого добьешься. А коли кого любишь — брось, не думай. Такой случай раз в сто лет выпадает, коли не реже.

Тут раздались пьяные невнятные голоса.

АНЕТА. Государыню схоронить не успели — уже по трактирам безобразничают.

ГРАФ. Подлая порода.

Тут малоприятный голос глумливо запел:

— Прости, моя любезная, мой свет, прости!..

Раздался женский смех. Голос продолжал песню:

— Мне сказано назавтрее в поход идти!..

Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,

ин ты хотя в последний раз побудь со мной!

Странным образом песня преобразила поющих. Составился слаженный и бодрый мужской хор.

— Покинь тоску — иль смертный рок меня унес?

Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез!..

АНЕТА. Петрушка, гони, гони!.. Рубль дам — гони!..

Сцена девятнадцатая

Андрей Федорович и ангел замерли на ходу, застигнутые звонко-трепетным и полным сочувствия голосом:

— Остановитесь, возлюбленные!

Оба опустили головы. Молчание затянулось.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю, знаю, что мне скажут. Сойди с этого странного пути — скажут. Довольно было мук и страданий. Святая ложь тоже имеет пределы — скажут...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да и я знаю. Тебе не было приказано сопровождать человека, который сам, своей волей, призвал тебя — скажут. Этот человек от горя лишился рассудка, но есть кому о нем позаботиться. Твое же место — там, где ангелы, проводившие своих людей в последний путь, ждут следующей жизни — скажут.

Молчание сделалось каким-то иным — словно от обоих ждали оправданий.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я за Аксиньюшку... ее грехи...

И вдруг сорвал с себя треуголку, обратил лицо к небу и задал самый главный вопрос:

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А он — прощен?.. Нет?..

Ангел весь устремился к подопечному — повеяло надеждой!

Но ответа не прозвучало.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Испытываешь... А я и сама себя еще строже испытаю!

Он опять нахлобучил треуголку и пошел прочь, сгорбившись и бормоча молитву.

И ангел, который только было собрался оправдаться, объяснить, что нельзя человеку вообще без хранителя, лишь руками развел — и поспешил следом.

Сцена двадцатая

И опять едут в карете граф Энский с отцом Василием, оба — несколько постаревшие, обремененные заботами.

ГРАФ. Государыня изволит читать Вольтера! Хошь не хошь, садись да и читай. А оный Вольтер, прости Господи, атеист. Вот и увяжи его дурацкое вольнодумие с той верой, без которой опять же при дворе не уживешься... Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же — Вольтером увлеклась! Третье уж царствие на моем веку — заново изволь приноровляться!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия. Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется — со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие — великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!

ГРАФ. Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния — выходит, за что-то его покарать желал?

ГРАФ. А не противоречите ли вы себе, батюшка? Коли Бог его покарал — стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тем, что я в Божье милосердие верую!

ГРАФ. А коли превыше всего — Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния — разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вольтеровы еретические бредни вы, ваше сиятельство, кому-нибудь иному проповедуйте.

ГРАФ. Уж и порассуждать нельзя? Но коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это будет справедливость. По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца... Как знать?.. Мне этого знать не дано...

Граф пожал плечами и отвернулся, что-то высматривая в окне кареты.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и я чего-то в суесловие пустился, прости, Господи, мя грешного... Верно, верно молился святой Ефрем Сирин: Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми...

Сквозь молитву пробивается иной голос.

ГОЛОС ОТЦА ВАСИЛИЯ. Как же мне с ним быть-то? Мудрствует, хитросплетением словес балуется, Господи, а мне — соблазн! Однако что бы я без него делать стал? Ряса на мне — и та от его щедрот!.. Иконостас поновить вот денег обещал... Господи, коли он такое прилежание имеет, так, может, и не грех — в этих словоблудных и еретических беседах участвовать? Прости, Господи, вразуми, Господи, раба твоего, его сиятельство... И лестница на колоколенку прохудилась, того гляди, звонарь Сенька шею свернет... И попадья моя опять брюхата... И еще, Господи, есть у меня прошение — племянника Ивана в службу определять пора... И еще, Господи, покамест не забыл...

Голос тает.

ГРАФ. Делать нечего — придется читать проклятого Вольтера...

Сцена двадцать первая

Прасковья быстро подошла к образам, упала на колени.

ПРАСКОВЬЯ. Матушка Богородица! Согрешила я, согрешила! Молчала, как дура бестолковая! Он говорит — жена, мол, нужна обстоятельная — не щеголиха, не вертихвостка, а чтобы вела дом и сыновей рожала. Вот ты мне, говорит, сударыня, в самый раз и подходишь. Тебе полковница Петрова дом отписала, у меня деньжишек прикоплено — вот и заживем, говорит! А я молчу да в пол смотрю... Соглашаться надо было, под венец идти... Он мужчина видный, отставной унтер-офицер... Да ты же и сама все с небес видела...

Прасковья в волнении закрыла лицо руками. И возник иной голос.

ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица — впервые в жизни ведь ко мне посватались! Вот радость-то!.. То за спиной ломовой лошадью звали, а то — и ко мне ведь сватаются! А что лошадь? Лошадь тоже тварь Божья, хлеб зарабатывает в поте лица...

ПРАСКОВЬЯ. Когда Господь посылает — брать нужно, а не ерепениться. Согрешила я, Матушка Богородица, через глупость свою!..

ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Нет, не пущу, не пущу в этот дом чужого... Режьте меня, жгите меня — не пужу... Нечего ему тут быть... Барыня Аксинья Григорьевна пусть чудит, как вздумается, а я тут все соблюдаю, как при нем было... как при Андрее Федоровиче, свете моем ясном...

ПРАСКОВЬЯ. Видно, не нянчить мне младенчика, Матушка Богородица, а ведь только младенчика всегда и хотела... пусть бы пригулять незнамо от кого, прости на глупом слове... А тут унтер-офицер сватается, а я, дура бестолковая, и обмерла...

ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Кабы это его дитя было!.. Пылинки бы сдувала!.. И ничего бы больше не нужно — сухую корочку глодала бы, лишь бы растить его дитя...

ПРАСКОВЬЯ. Прогнала я его, прогнала! И впредь не велела ходить — как бы соседи дурное не подумали!.. Ох, кто это? Кого несет нелегкая?..

Поднявшись с колен, она поспешила к двери — и тут появился Андрей Федорович, встал в дверях — и ни с места. За его спиной показался ангел. Прасковья от неожиданности шарахнулась и перекрестилась.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот здесь мы с Аксиньюшкой моей жили...

ПРАСКОВЬЯ. Жили, Андрей Федорович. Зайди ко мне постного пирожка отведать. Среда, чай. Капустный уж в печи сидит, вынимать скоро.

Андрей Федорович помотал головой.

ПРАСКОВЬЯ. Зайди, голубчик. Я в домишке твоем все на свой лад переставила, горшки и плошки новые купила, а Аксиньюшкины бедным людям раздала. Я скамью большую к бабке Никитишне снесла. Зайди, свет Андрей Федорович — все у меня иное. Зайди, не отказывай — грешно тебе...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. И то. Зайду.

Он шагнул к Прасковье и неожиданно погладил ее обеими руками по плечам.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ты, радость, не отчаивайся. Пошлет тебе Бог младенчика.

Ангел кивнул.

ПРАСКОВЬЯ. Не трави душу, Андрей Федорович!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А ты молись — и будет тебе младенчик! Крохотный, волосики кудрявые, глазки синенькие... вот такой...

Он показал руками, каков будет младенчик, и прижал было незримое дитя к груди, но вдруг замотал головой.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Молись, Параша! И я о тебе помолюсь.

Затем он взял со стола, с прикрытого салфеткой блюда, два пирога, сунул их в карман, повернулся и, не благодаря за пироги, не прощаясь, пошел прочь. Ангел, перекрестив Прасковью, — следом.

Сцена двадцать вторая

Поздно ночью в карете возвращалась домой Анета — одна...

АНЕТА. Велено доставить, велено доставить! Да что я — сундук какой, чтобы меня на квартиру доставить?! Я — артистка, я куда хочу — туда и еду... Я сегодня Венеру танцевала, и сама государыня одобрить изволила! А девчонки молодые тонконогие... Дуры они! У итальянок учатся! И итальянки дуры — только и умеют пируэты крутить и антраша отбивать... А что — пируэт? Тьфу — пируэт!..

Она задумалась. Настроение изменилось — побыв во хмелю буйной, она сделалась вдруг плаксивой.

АНЕТА. А как же быть мне теперь? Хотела за государя-императора держаться — где он, государь? На том свете! Понапрасну только позорилась... И булочнику задолжала... и за два новых платья француженке не плачено... Где же денег взять-то?..

Тут ее вдруг на пьяную голову осенило.

АНЕТА. Зна-а-аю! Все знаю! Я понятливая! Меня и в танцевальной школе за понятливость всегда хвалили! Знаю, чьих это рук дело! Аксютка! Вот кто меня сглазил! Вот откуда все пошло!.. Как она тогда на меня глянула?! Да виновата я разве, что ее мужа поветрие прибрало? Да что ж мне теперь — живой к полковнику Петрову в гроб ложиться? Аксютка Петрова меня сглазила! Ванюшка, Ванюшка! Поворачивай! Гони на Петербургскую сторону!

Андрей Федорович не спал — мерил улицы шагами да читал молитву.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. От сна восстав, полуночную песнь приношу Ти, Спасе, и, припадая, вопию Ти: не даждь ми уснути во греховной смерти...

АНЕТА. Стой, Ванюшка, стой! Бог в помощь, Аксинья Петрова! Все ходишь, бродишь, добрых людей смущаешь? Мы все, грешные, не знаем, как за покойников молиться следует, одна ты знаешь!

Андрей Федорович промолчал.

АНЕТА. Перерядилась да Бога обмануть задумала?! Еретица! Праведница! А глаз-то у тебя злобный! Ванюшка, придерживай! Во лжи ты живешь, Аксинья! Я вот — честно живу, грешу и каюсь, грешу и каюсь! Тебе непременно Бога перемудрить надобно! Грош цена твоей молитве! Тьфу!

Плевок вылетел и повис на штанах Андрея Федоровича, дверца захлопнулась.

АНЕТА. Ванюшка! Теперь — гони!

Пропустив карету, Андрей Федорович нагнулся, зачерпнул горсть жидкой грязи и стер со штанов плевок. Потом обмахнул эту же руку о борт кафтана, прошептал «прости, Господи» и перекрестился.

Сцена двадцать третья

Где-то меж землей и небом беседовали два ангела. Один — белый, пышнокрылый, другой — в посеревшем одеянии, смахивающем на заношенную ряску, и с такими же, словно закопченными, едва различимыми крыльями.

Ангельская беседа происходила ночью, над головой у коленопреклоненного Андрея Федоровича.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Брось ты ее, не губи себя.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Не могу.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Да как же не можешь? Тебя к ней приставили, что ли?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебя — приставили.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. От меня она отреклась. А тебе-то и вовсе ее беречь не след. Ты знаешь, как ее грех именуется? Гордыня! А ты сам, своевольно, к ней прилепился! Кто через гордыню пострадал и низвергнут был? Вспомни, радость!

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да помню я... А ты ведь ко мне — неспроста...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. О тебе волнуюсь. А ты ходишь за ней следом, оберегаешь ее! И добрые дела творишь, а на нее думают! Я знаю, я видел. Куда перышко из крыла прилепишь — там и чудеса творятся. То пожар гаснет, то хворому полегчает! Посмотри, на что похож стал! Прости Господи — как курица недощипанная...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Я хочу, чтобы в час кончины, даже если кончина прямо сей же миг настанет, совесть ее была чиста...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так ты же, ты все творишь!

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Она имеет намерение, а я воплощаю, только и всего. Она же людям желает в душе своей добра! А последний суд над душой, сам знаешь, по намерениям...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так есть же намерения — что ты еще вмешиваешься? О чем хлопочешь? То ее то от дождика, то от снежка бережешь, по твоей милости ее торговые люди вкуснейшим угощают! А сколько одежды ей понадарили, и обуви, и всего!

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Как получает, так и раздает. А на самой мужний кафтан уже истлел. Так что стряслось-то? Или ты, радость, от безделья устал? Который уж год без человека...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так она ж жива!..

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. То-то и оно, что жива. Дождик со снежком, голод и холод — не то, от чего ее спасать надо, и мне это известно. Я спасу ее от греха — вот для чего я с ней! Я душу окаменевшую в ней оживлю!

Сцена двадцать четвертая

Андрей Федорович шел, как всегда, с ангелом за спиной, опустив голову, бормоча молитву, а вокруг шумел и галдел Сытный рынок. И в молитву врывались голоса:

— Андрей Федорович, возьми калачик!

— У меня возьми!

— Не обидь, Андрей Федорович!

— У кого возьмешь — тому ведь удача!

Один мужской голос оказался громче прочих:

— Андрей Федорович, возьми пирожок, съешь!

Ангел положил руку на плечо подопечному, и тот резко повернулся на голос.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ты детей своих сперва накорми!

Голоса притихли и засуетились полушепотом:

— А и впрямь!

— Девка дворовая от него двойню нагуляла — так со двора согнал...

— С рук сбыл...

— Суров Андрей Федорович...

— Правду видит...

— Ишь как опозорил...

Андрей Федорович махнул рукой да и пошел прочь, ангел — за ним.

Сцена двадцать пятая

В графских покоях стояли Анета и граф — лицом к лицу. Граф был наряден — собирался ехать во дворец. Анета, напротив, одета скромно — запахнута в большую шаль.

ГРАФ. Анета, будь благоразумна. Мало того, что тебе сюда приходить не следовало, так ты еще не ко времени. Видишь — я тороплюсь. Граф Орлов шефом Кавалергардского полка назначен, государыня его поздравляет — нельзя опаздывать!

АНЕТА. Насилу и сейчас к вам пробилась, ваше сиятельство.

ГРАФ. Послушай, будь умна, поди прочь — я потом к тебе приеду, поговорим. Право, недосуг!

АНЕТА. Потом вас и не дождешься! Мне ведь тоже недосуг! Того гляди, опростаюсь!

Тут она распахнула шаль и показала вздувшийся живот.

ГРАФ. Ну, ты только у меня тут не опростайся. В крестные, прости, не пойду — кабы ты замужняя была, другое дело.

АНЕТА. Да сам же ты мне и набил брюхо!

ГРАФ. Кто, я? Побойся Бога, при чем тут я? Мало ли с кем ты валялась?

АНЕТА. А вот Бог-то сверху все видел и знает — ни с кем не валялась, а дитя — твое, сердечный друг, ваше сиятельство! И мне сейчас рожать, кормить, а денег — ни гроша, кольца с рук сняла да в заклад снесла, и в театр мне ходу нет — там молодые пляшут...

ГРАФ. То-то и оно, что молодые! Да как ты додумалась в такие годы рожать неведомо от кого? Замуж идти надо было, пока звали!

АНЕТА. Ведомо от кого. Ваше дитя.

ГРАФ. Да с тобой только ленивый не спал!

АНЕТА. Я перед Богом грешна, а перед тобой — нет! Как ты ко мне, сударь, ездить стал, — никого более и не бывало.

ГРАФ. Да когда ж это я к тебе ездил?! Один раз, может, спьяну и завернул!

АНЕТА. Все соседи видали! Христом-Богом прошу — не дай погибнуть и дитя твое загубить! За квартиру третий месяц не плочено, от булочника мальчишка уже под дверью караулит, все только и домогаются — отдай деньги, отдай деньги!

ГРАФ. Так что ж ты дитя оставила? Вы, театральные девки, умеете дитя в чреве истреблять!

АНЕТА. А то и оставила... Не могла твое дитя губить!.. И коли вода к горлу подойдет — государыне в ноги брошусь! Она меня помнит! Она мне коробки конфектов посылала! Все расскажу! А соседи подтвердят!

ГРАФ. С ума ты сбрела! Кто тебя к государыне допустит?!

АНЕТА. А есть добрые люди! Христом-Богом прошу — дай сколько можешь!

ГРАФ. Пошла вон, дура. Чужих пригулков кормить не намерен. Или тебя взашей вытолкать?

АНЕТА. Я пойду! Я пойду! Да прямо отсюда — во дворец! И государыне, и графу Орлову в ноги брошусь! Будет тебе праздничек, сударь!

ГРАФ. Дура!

Он неожиданно развернулся и вышел. Анета кинулась в ту же дверь — но дверь оказалась заперта, тряси не тряси — не поддается.

АНЕТА. Запер! Запер!.. Ох, что же я наделала?! Погубит он меня тут... Вернется ночью, дворовым своим прикажет — и спустят меня вниз головой в Неву... Пропала я, пропала! И с младенчиком... А нет же! Убегу!.. К Лизке, она спрячет... Нет, у Лизки меня первым делом искать начнут... он мне теперь жить не позволит... И на квартиру людей пошлет... Куда ж деваться?..

Анета присела на табурет, задумалась.

АНЕТА. Знаю! На Петербургскую сторону... к своим!.. Там спрячут!.. Там свои!.. Туда, туда!.. Там сестрицы мои двоюродные, братики, там бабка еще жива, там не выдадут!.. Что — дверь?! Дурак! Мы, театральные девки, на восьмом месяце Венер пляшем, утянемся потуже — да и пляшем! Что же я — в окошко не уйду?!

Сцена двадцать шестая

Андрей Федорович, сопровождаемый ангелом, шел да и остановился.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да вот же он, храм. Ты сколько уж лет Божью церковь стороной обходишь? Зайти бы да помолиться...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Велик больно.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебе не угодишь.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Церковь должна быть маленькая, деревянная, небогатая... В великом соборе ходишь и стоишь, задрав голову, и все с тобой рядом тоже глядят ввысь, вместо людей — одни затылки... Не то что невеликая церковка. Иной и толкнет, иная барыня так «посторонись» прошипит, что мороз по коже. Вот сердитый стоит, а вот — кому недосуг молиться, а вот — кто о скоромном думает... Вот они, люди-то... Ведь Христос, поди, не к затылкам шел, он лица видеть желал, так вот же они — лица...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Хорошо, пойдем малую церковку искать. В малой будем Христовой любви к людям учиться... В малую-то войдешь?

Андрей Федорович не успел ответить — уловил далекий голос. Уловил и ангел.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. У Смоленского кладбища...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Точно — у Смоленского кладбища... Слушай, слушай...

И где-то вдали появилась изнемогающая Анета.

АНЕТА. Да что это со мной — водит меня, что ли? Думала к Малой Неве выйти — ан глядь, опять тут... А это — речка Смоленка... Да долго я сюда возвращаться-то буду, Господи?..

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Плохо ей, заблудилась, бедная... И помочь некому.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Бог поможет.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Он нашими руками помогает, радость. Помолись за нее, заблудшую...

Андрей Федорович опустил голову.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты полагаешь, радость, что человек, построивший вокруг себя стену, а за стеной создавший себе новый мир из осколков своего прежнего мира, неуязвим? Хорошо ему там до поры до времени — пока те, кого он не изгнал, не начнут стучать в стену кулаками!

Андрей Федорович помотал головой.

АНЕТА. Вдоль кладбищенской ограды — и туда, туда, к наплавному мосту, к Тучкову буяну, и по Большой Гарнизонной... Я дойду, я дойду... Тихо, маленький, тихо, потерпи, я дойду... Да что ж это? Опять ограда? Господи, спаси и сохрани, не дай нечистой силе меня водить, Господи!.. Да помогите же кто-нибудь!..

Сцена двадцать седьмая

В карете ехали граф и отец Василий. Батюшка, волнуясь, то и дело поправлял новенькое облачение.

ГРАФ. Не робей, батюшка! Государыня добра! И священство придворное тебе будет радо.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И не ведаю, как благодарить...

ГРАФ. Гляди ты, как Смоленское кладбище распространилось! Мрут, что ли, больше?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Растет город, вот и кладбище растет.

ГРАФ. Представляю, сколько тут кормится нищих.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Та бывшего моего прихода юродивая, Андрей Федорович, тоже тут замечена бывает.

ГРАФ. О-о? Надо бы на нее взглянуть поближе! А то и поговорить! Я бы ее спросил — все ли она отрицает милосердие Божье?

Батюшка усмехнулся — вельможа вызывал его на спор.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Она, поди, уж и забыла, с чего все началось. И слава Богу! Я бы ей об этом напоминать не стал. Бродит себе, кормится подаянием, и ладно. При всякой церкви такие есть.

ГРАФ. А любопытно, сколько же среди них от любви рассудок потеряли?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И такие попадаются. Бросил жених невесту брюхатой — одна поревет да и живет себе дальше, дитя в деревню отправив, а другая точно разума лишается.

ГРАФ. Это — иное, это — обида, а не любовь, уязвленное себялюбие!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Но что же тогда — любовь? Давайте определим это понятие, потом и будем продолжать? Не то получается: вы, ваше сиятельство, — про Фому, а я — про Ерему!

ГРАФ. До чего ж я люблю рассуждать с тобой на возвышенные темы! Удовольствие — как от хорошего, искусно сервированного обеда... Любовь?.. Тут тебе, отец Василий, и карты в руки, потому что Евангелие ты лучше меня знаешь. Там все сказано про любовь. Положи душу свою за други своя... совершенная любовь отрицает страх... или как?.. Отвергает страх!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви. Это из Послания к римлянам.

ГРАФ. Но любовь по Евангелию — это любовь христианская, нашей же горемыкой движет иная — к покойному полковнику Петрову. Хороший был человек, царствие ему небесное, а вот как пробую вспомнить — так один лишь голос и вспоминается. А тебе, батюшка?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и мне. Знатный был голос, по справедливости названный серебряным...

ГРАФ. А как это он сумароковскую песенку-то лихо пел! Ведь не служил, пороха не нюхал, а так пел, что прямо тебе армейский поручик!

Когда умру — умру я там с ружьем в руках,

Разя и защищаяся, не знав, что страх...

Он переврал немудреный напев, и это сильно резануло по ушам музыкального батюшку. Душа возмутилась против вранья — и он, подумать не успев, сам повел дальше куплет:

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ.

Услышишь ты, что я не робок в поле был,

Дрался с такой горячностью, с какой любил!..

Эту песню услыхала стоявшая у кладбищенской ограды Анета и встрепенулась.

АНЕТА. Он это, он! Простил меня, простил! Выведи меня отсюда, радость моя единственная!..

Она из последних сил устремилась на звук голосов.

ГРАФ. Ого, ого! Да погоди, батюшка, это же из середины! Начало-то там какое? Прости, моя любезная?..

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Мой свет, прости!

Дальше они радостно пели уже хором:

Мне сказано назавтрее в поход идти!

Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,

Ин ты хотя в последний раз...

Тут Анета, не разбирая дороги и лишь ведомая звуками песни, метнулась под колеса, отлетела, упала... Карету тряхнуло. Граф сунулся к окошку.

ГРАФ. Что за дьявол! Петрушка, гони, скотина! Ф-фу!..

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Что там стряслось?

ГРАФ. Дура какая-то прямо под копыта кинулась! На самом повороте! Тоже, поди, от несчастной любви! Хорошо, Петрушка кучер толковый — успел по коням ударить, проскочил, ее чуть только и задело. Вот ведь дура! Видит же, что карета едет — так нет же! В этом городе не извозчиков за резвую езду штрафовать надо — а дур, которые по сторонам поглядеть не умеют! Сказал бы, право, батюшка, проповедь — как себя на улице вести! Неужто у святых отцов о том нет ни словечка?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да Господь с вами! При святых отцах в каретах не езживали! Могу только после службы особо к пастве обратиться и к осторожности призвать.

ГРАФ. Ну, хоть так...

АНЕТА. По-мо-ги-те!..

Сцена двадцать восьмая

Ангел решительно заступил дорогу Андрею Федоровичу.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Хватит!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Отвяжись, Христа ради!

Ангел привычно окаменел от запретных слов — но замотал головой, не отступаясь от своего.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты знаешь ли, кто там, у ограды Смоленского кладбища, родит младенца и родами помрет?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю — Анютка Кожухова, моя Аксиньюшка с ней в детстве по ягоду ходила.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. И все?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. И все. Отвяжись, молиться хочу.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. И ничем тебе эта женщина не грешна? Припомни хорошенько — ведь она умирает.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Аксиньюшке моей, может, и была грешна, а мне — нет...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Сама-то ты от вранья своего не устала, Аксинья? Сперва мне это дивно казалось — так мир наизнанку вывернуть, как ты его вывернула. Коли ты — полковник Андрей Федорович Петров, живой и здоровый, то, стало быть, не случилось той ночи, когда полковника Петрова театральная девка ночью неведомо откуда помирающим привезла! И не за что тебе ее прощать. Но так распорядился Господь, что эта девка сейчас умирает, и умирает без покаяния. Улица безлюдна, народ не скоро сбежится, и о том, что она умирает, знаем только мы с тобой. Мне читать по человеку отходную, от его имени прощения у Бога просить, не положено. Остаешься ты.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пусти...

Где-то вдали зазвучали стоны рожающей женщины.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А не пущу. Хватит! Очнись! Ты сама себе правду придумала и десять лет в нее веришь, ты сама себе подвиг выбрала — по улицам бродить, под крышей не ночевать, молиться непрестанно. А коли Господь иного подвига требует ради твоей любви и веры? Как тогда быть?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Нет у меня сил на иной подвиг. С меня и этого довольно...

Раздался невнятный шум голосов — Анету обнаружили люди. Пробилось несколько осмысленных слов:

— Крови-то крови...

— Отойдите, мужики...

— Молись, милая, молись...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Опоздали, люди добрые. Хорошо хоть, ребеночка есть кому принять.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ребеночка?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Стало быть, так и не простишь?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А поделом ей! Поделом! Поделом!

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ну вот и полегчало...

Андрей Федорович отвернулся.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Десять лет я этого дня ждал... Ну, что же, душа моя возлюбленная, давай уж правде в глаза поглядим. Если душа кается перед смертью — должен же кто-то ее услышать!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Бог простит.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Все на это уповаем. Но простит ли Господь того, кто сам не простил? Думаешь, раз у тебя такая непобедимая любовь, так ты уж всех выше и безгрешнее? Но ведь и у нее, у грешной Анютки, была любовь! Один-единственный миг чистой, бескорыстной любви за всю жизнь и был — той ночью, был, слышишь, был! А перед Господом он, может, десяти годам твоих скитаний равен — почем ты знаешь?

Ответа не было.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Жить ей осталось еще минут десять, не более. И сказано: кто простит — тому и прощение! А суд без милости — не оказавшему милости; милость превозносится над судом. Слышишь?

Андрей Федорович отвернулся и тяжело дышал. Страшная работа совершалась в нем.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты же сейчас либо двоих губишь, либо двоих спасаешь!.. Себя и его! Если не простишь сейчас ту грешницу — простит ли Господь того, ради кого страждешь?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Сил моих на это нет...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Вижу. И точно — не осталось у тебя более сил. Но только знаешь ли — не одна лишь вера, и прощение без дел также мертво.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю...

И тут раздался крик младенца.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Дитя родилось.

Андрей Федорович кинулся прочь.

Сцена двадцать девятая

Прасковья рукодельничала. Андрей Федорович без стука вошел в уютную комнатку и встал, запыхавшись.

ПРАСКОВЬЯ. Ты что, Андрей Федорович?

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот ты тут сидишь, чулок штопаешь, а не знаешь, что тебе сына Бог послал! Беги скорее на Смоленское кладбище!

Прасковья выронила рукоделье.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Беги, беги, беги, милая!..

Не говоря ни слова, Прасковья кинулась прочь, а Андрей Федорович рухнул перед образами на колени.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Благословен Бог Наш!.. Раба Анна зовет тебя, Господи, слышишь?.. Раба Анна при последнем издыхании зовет тебя!.. Раба Анна просит — помилуй мя, Боже, по великой милости твоей, и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои!..

Прасковья на улице машет рукой.

ПРАСКОВЬЯ. Извозчик, извозчик! К Смоленскому кладбищу, скорее!

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Многократно омой мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя! Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда передо мною!..

ПРАСКОВЬЯ. Пустите, пустите! Да расступитесь же, люди добрые! Меня Андрей Федорович прислал! За младенчиком!.. Младенчика мне дайте!..

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое перед очами Твоими сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде твоем!..

Прасковья, стоя на коленях перед Анетой, вытащила из складок юбки кошель.

ПРАСКОВЬЯ. Вот, вот, сколько есть!.. Несите ее в каплицу, обмойте, уложите... Не все ли равно, кто такова? Я за похороны, я за все плачу! Ребеночек мой где?! Ребеночка мне дайте!..

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот, Ты возлюбил истину в сердце, и внутрь меня явил мне мудрость... Господи, не могу больше!..

Он всхлипнул, вытер рукавом слезы и, упав на пол, зарыдал.

Прасковья с кое-как спеленутым младенцем на руках, похожая на яростную медведицу, выходила из незримой толпы.

ПРАСКОВЬЯ. Да пустите же! Мое дитя! Меня Андрей Федорович за ним прислал! Мое! Мое!..

Андрей Федорович приподнялся на локте.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот видишь, я же молюсь за нее! Я не дам ей уйти без молитвы! Больше — некому, так хоть я!.. Кабы кто иной мог за нее помолиться... И за нее, и за всех, и за... за раба Божия Андрея... помяни его в царствии Своем, Господи!..

Сцена тридцатая

Вокруг был свет. Свет — и ничего более. За его золотой пеленой растаял мир, остались непрочные очертания, даже не наполненные цветом, и те — плыли, качались.

Андрей Федорович и ангел-хранитель стояли рядом, опустив глаза перед потоком теплого света.

Андрей Федорович тихо вздыхал и крестился. Ангел же глядел на босые и грязные свои ступни.

Призыв прозвучал — это было пение серебряных труб. Ангел попытался воспарить — но ослабевшие крылья опали.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Не могу, Господи!

И тут же луч света показал ему собрата Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении стоял напротив, горестный и жалкий. Он опустил белые, безупречной чистоты руки и крылья, имея такой вид, словно его окатили водой из целой бочки.

Следующим, что передала серебряная музыка, был приказ.

Оперение, словно нарисованное, стекло с крыльев одного ангела — и как будто белый огонь вспыхнул у ног другого. Этот огонь сжег грязь и взлетел по прозрачному остову его крыльев, расцветая и пушась, застывая на лету. Напоследок вздыбился над плечами и замер радостный, исполнивший веление.

Андрей Федорович повернулся к своему спутнику — и все понял.

Он стащил с головы треуголку, кинул наземь. Расстегнул и сбросил кафтан, упавший и обратившийся в кучку грязи. Вышел из растоптанных башмаков...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не надо мне этого более. Тесно душе!..

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тесно душе в оковах былой любви. Есть любовь иная, найдешь в себе силы, чтобы следовать за ней, — то прекрасно, а если силы иссякли — не будет ни единого упрека, потому что не вечного и высокомерного от ощущения этой вечности искупления грехов ждет Бог от души, а бытия в любви. Ведь и в унижении можно превознестись над прочими людьми, придумав себе предельное унижение, и в скорби, и в тоске...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Но нас простили?

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Слушай, слушай...

Серебряные трубы пели почти человеческими голосами, и уже не Андрей Федорович — Ксения, как той страшной ночью, закричала отчаянно и радостно:

КСЕНИЯ. Да, да, да! Да! Да!

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. В чем к людям-то вернешься?

КСЕНИЯ. В зеленом и красном. Меня все в зеленом и красном знают.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебя о многом просить станут. На помощь будут звать.

КСЕНИЯ. Я — кто? Я еле на путь выбилась... Христа просить надо, Богородицу...

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты будь теми устами, которыми все они просят Христа и Богородицу. Такое тебе послушание на этой земле. И прости, коли что не так...

КСЕНИЯ. Ты прости...

Между ними было огромное пространство, но протянутые руки сомкнули их обоих воедино объятием...

Сцена тридцать первая

Раннее утро царило над миром. Лицом к восходящему солнцу стояла Ксения — как и было ей обещано, в красном и зеленом.

КСЕНИЯ. И рабу Лукерью призри, Господи, старенькая она и одинокая... в богаделенку ее определи... И младенца Дмитрия болящего... и Наталью неплодную, дитя ей пошли... и помири ты, Господи, рабов своих Николая с Петром, всех соседей своей склокой уж озлобили... за всех за них молю...

Вдруг молитва прервалась. Ксения повернула голову.

КСЕНИЯ. Зовут меня, Господи, опять на помощь зовут...

Она с трудом поднялась с колен, повернулась и медленно, опираясь на палку, пошла к людям.

КСЕНИЯ. Зовут они меня, слышишь, Господи, — зовут...

 Дитя и корона

Часть первая

Сцена представляет собой три помещения, стены которых едва намечены. И одно из них — терем в хоромах вдовы царя Василия Шуйского, где стоит у окошка Великая старица Марфа, бывшая боярыня Аксинья Романова, мать юного государя Михаила Федоровича, а второе — подземелье, нора, куда бросили мнимую царицу Марину Мнишек, сковав ее так, что не разогнуться, а третье — келья, где лежит больная инокиня, тоже Марфа, бывшая царица Марья, роду Нагих, вдова государя Ивана Васильевича, прозванного Грозным.

Великая старица Марфа немолода, грузна, ее горбоносое лицо светится белым треугольником из-под монашеского клобучка и черного плата. Марина выглядит некрасивым подростком — маленькая, щупленькая, в ободранном платье, сшитом когда-то по французской моде, с плоеным воротником и расходящейся книзу тяжелой жесткой юбкой. Инокиня же сохранила, как можно сохранить к таким годам, прежнюю красоту. Голос старицы весом и мощен, голос мнимой царицы молод и звонок, голос инокини — тонок и жалобен. Одна — осознает тяжесть своего бремени, другая — не желает его видеть и ощущать, третья — попросту умирает, коли еще не мертва.

Бьет колокол — тяжело и скорбно.

Старица МАРФА (отрешенно) Год семь тысяч сто двадцать второй от сотворения мира.

МАРИНА (отрешенно). Год одна тысяча шестьсот четырнадцатый от Рождества Христова.

Последний удар колокола.

Инокиня Марфа. Устала я, сил нет... ухожу…

Старица Марфа. Вразуми, Господи. Надо решать. Мужа рядом нет, послушать некого. Вразуми.

Старица Марфа берет со стола длинный столбец, просматривает, откладывает, хмурится.

Марина. Матерь Божья, сил моих не осталось, пришли за мной кого-нибудь! Есть же верные люди! Придут, ворвутся, собьют проклятые оковы, нас с царевичем на волю выведут! Еще же не все потеряно, Матерь Божья!

Старица Марфа. Вразуми, Господи. Измалодушествовалась я не ко времени...

Инокиня Марфа: Неужто смертушка такова? Неужто так и отходят?

Марина. Матерь Божья, спаси московскую царицу! Я — царица, я это знаю, меня на царство венчали! У меня и царевич есть! Матерь Божья, пришли верных людей! Спаси царицу Марину с царевичем! Я знаю, ты спасешь!

Старица Марфа. Тоже ведь дитя, хоть и воренок... Мишеньке моему больше ли было, когда его у меня отняли? Пять лет было Мишеньке, а этому, Маринкиному щенку, сколько? Четыре, сказывали. Кабы муж был здесь! Ему бы и решить бы... Дура старая, а то ты не знаешь, что велел бы муж! Надо решать, надо решать…

Инокиня Марфа: Ничего, ничего… Страшно, а я потерплю… Всю жизнь терпела… И встретит меня там мой сыночек единственный, Митенька. Таким, поди, и остался — девятилетним... ждал меня в пресветлом раю, вот и дождался... и встретит, и за все простит…

Марина. Матерь Божья, спаси царицу с царевичем!

Старица МАРФА. Матушка Богородица, дай мне силы мое дитя спасти! (берет в руку перо, просматривает еще раз исписанный столбец). Быть по сему!

Опять бьет колокол, где-то гудит незримая толпа.

И пропадают старица Марфа с Мариной Мнишек, остается одна инокиня Марфа. Она медленно встает с постели, ставит на стол ларец, присаживается на резной табурет, достает из ларца настольное зеркало-складень, темное, в железной оковке, составленное из нескольких малых, и поправляет пальцем брови.

Инокиня МАРФА. Как же я собой хороша была — очи мои, брови мои, румянец не покупной, коса до подколенок... Кто увидит — у того сердце от восторга зайдется... За одно лишь корили — черновата уродилась, смугловата, не бела. Так на то, поди, белильца есть. Подмажет мамка или нянюшка — и вот уж я всех боярышень белее.

Красавицей была, из терема лишь в храм Божий выходила да в сад с подружками гулять, а о моей красе вся Москва толковала. Да! Люди помнят! Кто первая красавица? Марья Нагих! Окольничего Федора Нагого дочь!

Я и теперь хороша. Так меня Господь наградил — не старюсь да не старюсь... зеркальце вот малое, оно не соврет, большое в келье держать грех, а за малое — Бог простит...

(Инокиня Марфа глядится в зеркало и вздыхает — с грустью о былой красе, но и с удовлетворением. На старости лет только и радости — знать, что на Москве тебя первой красавицей запомнили.).

Осталась еще краса... ее с собой и унесу... ничего, кроме той красы, не осталось...

Росла, как цветочек в саду, холеная да возлелеенная. Свахи у крыльца толклись, как на торгу. А тут государь возьми да и овдовей. Да так нехорошо...

Государь Иван Васильевич в шестой раз был повенчан, слыханное ли дело. Церковь только три раза венчает, коли кому не посчастливилось и дважды овдовел, а что более трех — то блуд, соблазн. Государя же шесть раз венчали, кабы не более... всякие слухи ходили...

И каких только страхов про жен не нарассказывали! Первую, Настасью, рода Захарьиных-Юрьевых, отравили. Ее-то он одну, сдается, за всю жизнь и любил. Она ему шестерых родила. А взял ее юницей непорочной, и сам был почти отрок.

И вторую жену ему отравили, Марью, черкешенку. Всякое про нее передавали — что-де блудлива, злобна. Родила ему сына — да тот и года не прожил. И кто ту Марью отравил — одному Богу ведомо... Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

(Инокиня Марфа неторопливо крестится)

Как водится, собрали опять в Кремле девиц на смотр, и выбрал он, государь, Марфу Сабурову. И повенчался на ней. Две недели только в царицах побыла. Сказывают, и эту отравили, родня покойной царицы Марьи потрудилась.

Вдругорядь вздумал жениться... Высмотрел Аннушку Колтовскую. Архипастыри возмутились и в четвертый раз венчаться не дозволили. А он, государь, своей волей в священничий сан мирянина воздвиг, Никитку. Он и повенчал. Три года Аннушка побыла царицей, дитя не родила — и велел он ее в инокини постричь. По сей день в иночестве пребывает... Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

Пятой венчанной женой была Марья Долгорукова, упокой, Господи, ее душеньку грешную. Наутро после свадьбы явилось, что до венца слюбилась с кем-то и государь у нее был не первый. И велел он Марьюшку утопить в пруду, привязали к саням — и ушла под лед вместе с санями... Помяни, Господи, душу рабы твоей Марьи... и раба твоего Ивана помяни…

(Инокиня Марфа крестится и тяжко вздыхает).

Шестой опять была Анна — князя Петра Васильчикова дочка. Прожили три месяца — и померла. Сказано, будто от грудной болезни. А отчего на самом деле — только Богу ведомо. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

Потом невенчанная царица у нас была — Василиса Мелентьева. Дородная, пышная, сама я не видала, а люди хвалили. Государь с ней два года в согласии прожил. И не стало ее. Вроде бы чуть ли не в постели с молодцом застали, и молодца порешили, а ее, обвязав всю веревками, рот заткнув, живую в гробу похоронили... Спаси и сохрани! Царствие небесное ей, Василисе, смертной мукой грех искупила... И после нее невенчанная женка у него была — Наталья, и та, пожив с ним немного, безвестно исчезла. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

А мой батюшка, Федор Нагой, был в опале, от двора удален, и жили мы в нашей вотчине, пока я не подросла. И прознал государь, что у боярина Нагого дочь-красавица, и велел нам возвращаться в Москву, в старый наш дом. Там меня ему и показали. Велели потчевать чаркой зелена вина и поцелуем...

Подошел — Господи, как только на ноженьках устояла... Лет ему было пятьдесят, а на вид — старец согбенный! Он от дурных хворей лечился, и ликом был не бел, не румян, а темен, неживой зеленью отдавал тот лик, а как дыхнул мне в лицо... Поддержали меня тетки мои под рученьки, а он усмехнулся и сказал: «Марье быть царицей московской».

Опамятовалась я уж в светлице. Ругали меня сильно — как это я перед самим государем на пол без памяти повалилась. Я батюшке в ноги бросилась — не отдавай меня, кричу, не отдавай, он старый, плешивый, горбатый, не отдавай, со мной то же будет, что с Аннушкой Васильчиковой! Батюшка прикрикнул строго — и я покорилась... А как же быть? Не отдаст меня — всему нашему роду разорение и погибель...

— Господь вознаградит тебя, дитятко мое хоженое! — первой сказала мамка моя, Ильинишна. И добавила пылко: — Каждый день молиться за тебя стану, на богомолье к Троице пешком пойду!

Потом уж и батюшка, и матушка, и братцы, и вся родня наперебой твердили: Господь вознаградит тебя, Марьюшка, предай дух свой в руки его! Молись — и сжалится Господь. Государь уж немолод, угомонился, будет к тебе ласков, а коли родишь сыночка... в сыночке твое спасение, в сыночке!.. Седьмой женой станешь — да на том он и успокоится! Через неделю я с государем под венцом стояла. Было это шестого сентября. И венчал нас тот же окаянный протопоп Никитка, что Марью Долгорукову покойную под венец ставил. Дурной то был знак, стояла я — и слезами заливалась... Посаженным отцом у государя был сын его, царевич Федор, а дружкой с моей стороны — Бориска Годунов, хитрый черт, прости Господи! Он все так устроил, чтобы государю родственником стать — назавтра, седьмого сентября, царевич Федор должен был на его, Борискиной, сестре Ирине повенчаться. Уже тогда стал Бориска Годунов те козни плести, что всех нас сгубили. Нет ему моего прощения! Нет ему моего прощения, Господи! Господи, ты сам видишь — он во всем виновен! Прости меня, дуру, Господи... Всем нам досталось — и мне досталось... Ничего, ничего, Господь смиренных вознаградит... В первую-то ночь не знаю, как жива осталась. Наутро государь говорит мне: ну, девство ты соблюла и собой хороша, будь покорна — буду ласков. А я и поверить боюсь, одно на уме — зачать бы скорее. Пять цариц загубленных у дверей моей опочивальни царской стоят да иных женок и девиц — множество, все смотрят нехорошо, взорами грозятся, наша, говорят, будешь! И Настасья отравленная, и Марьюшка утопленная, и Василиса, в землю живой зарытая. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные... И была покорна, Господи, как мертвая плоть, была покорна... Вздыхает инокиня Марфа — и тает вместе со вздохом. Пропадает келья — появляются богатые покои. Старица Марфа тихонько смеется, вспоминая былое.

Старица МАРФА. Ох, Господи, вспомнить — так смех и грех. Нет бы что путное в память запало — так до сих пор крик этот заполошный звенит: ахти мне, крестный приехал, дитя неумыто! Сколько лет-то мне было? Уж девять, поди. Меня уж тонким узорам учить стали, коймы вышивать позволяли. Причитая, хватает меня в охапку мамка Федотовна и тащит со двора в горницу по высоким ступеням, и трет мне щеки мокрым краем полотенца, а я отбиваюсь, и все полотенце — в варенье. Сама же она скормила мне полгоршка вишневого варенья, были у нас такие муравленые горшочки. Потом сорочку мне меняют, летничек накидывают, косник тяжелый вплетают в косицу, ведут в большую горницу — крестному руку поцеловать. Он большой, грузный, борода мне видна, а выше от стыда глянуть боюсь. А привез мне больших пряников и сахарного петуха. Потом он спрашивает меня, послушна ли расту, какую молитву с мамкой Федотовной заучила. Я делаюсь смелее, уже улыбаюсь ему — и тут вижу, что рядом стоит молодец — краше не бывает, в кафтанчике лазоревом, кудри расчесаны, лицо веселое. Потом старшие садятся за стол, мамка Федотовна ведет меня прочь, а я упираюсь и тихонько спрашиваю ее: кто тот молодец? И она говорит: так это ж крестный старшенького своего привез, Феденьку, не признала? Что, полюбился Феденька?

(Старица Марфа опять смеется).

Тогда, видать, и полюбился. Один он свет в глазу был, Феденька, сокол ясный... хорош, статен, улыбчив, все девки наши по нему втихомолку сохли, все боярышни Богу молились, чтобы сватов заслал. И я туда же, дурочка, в девять-то лет...

Ох, хитра была мамка! Догадалась! Надо ли меня угомонить, надо ли уговорить — один сказ: вот вырастешь невестой, за Феденьку отдадим. С тем и росла. И выросла, и уже исподтишка на него поглядывала, когда он с крестным в гости наезжал. И девки сенные, озорницы, тоже все при мне толковать принимались: а что же это Никита Романович старшенького все никак не женит, давно бы уж пора? Их у него, сыночков, красавцев статных, братьев Никитичей, пятеро было, умаешься всех женить... А и верно — чего он тогда ждал? Крестный-то братом покойной государыни Настасьи был, кто бы за государева племянника дочку отдать не захотел? А девки хитрые так и норовили шепнуть: так ждет, пока Аксиньюшка в пору войдет! А иная — и с издевкой тайной...

Я ведь собой нехороша была. Нос у меня первый вырос — личико еще с кулачок, зато носище — как у армянского купчишки, что лакомства привозит. Потом-то выровнялась, нажила стати, дородства, стала круглолица. Да только все про себя помнила, что нехороша...

И когда сестрица Феденькина, повенчавшись с князем Черкасским, к себе меня взяла, я еще не понимала, что к чему. Радовалась лишь, что чаще его, сокола моего, видеть буду. При ней нас, боярышень, с десяток жило. И иные — красавицы писаные, да ветер в голове. Я же — рукодельница, все в терему со старшими, учусь, то в светлице с мастерицами, то по службам с ключницей, гляжу, как на кухне и на пекарне дневные уроки задают, как припасы закупают, запоминаю... И думаю втайне: может, другие личиком краше, да такой хозяйки, как я, Феденьке во всей Москве не сыскать, вот бы призрела на меня матушка-Богородица...

С детских лет ведь его полюбила! Коли не он — так и никто не надобен! Один он у меня, один навеки, что бы ни случилось... гордыня — грех и упрямство — грех, да только так, как я Феденьку полюбила, не всем любить дано, и я это сразу знала, и гордилась втихомолку своей любовью, и ночью вставала за него, за Феденьку, помолиться...

Исчезают богатые покои Великой старицы Марфы, появляется скромная келья инокини Марфы.

Инокиня МАРФА: Одно звание, что царица. Жила, как монашка, света белого не видела, в домовом храме на молитве одна стояла, одна! То в холе у матушки жила, все меня ласкали и ублажали, а то мне боярыни мои верховые, боярышни, казначеи мои, девки мои сенные словечка не скажут, не улыбнутся, словно я идол деревянный. На что, спрашиваю, Господи, на что ты мне душу живую дал, на что красу дал девичью, на что дал нрав смиренный? Да хоть бы я за конюха вышла, за купчишку последнего — и то бы баловал, ласковые речи говорил, в гости ходить позволял! Маялась я так, маялась — да и поняла: это мне искушение. Искушение! Молчанием меня Господь искушает, злобой людской, мужниной яростью, от которой слезы до утра лью. А выстою — он меня вознаградит. За лучшие мои годочки, государю отданные, за ночи эти страшные, за одиночество мое неслыханное — за все вознаградит! Так буду же я кротка, словно голубица... коли не велит меня государь отравить... а не велит, Господь за меня заступится! Он видит сверху, что живу в страхе смертном! От смерти кротостью обороняюсь, лишнего словца не вымолвлю, глаз ни на кого не подниму... Оборонит и вознаградит!.. А бывали деньки, что и есть боялась, одну лишь водицу пила, к ней отраву не подмешают...

А как помер царевич Иван Иванович, старший государев сынок, еще того страшнее стало. Царевич-то нехорошей смертью помер, родной батюшка в висок посохом поразил. Слыханное ли дело? За то, сказывали шепотом, что царевич жену свою свекру в обиду не дал. И тут мне братцы растолковали — царство-то без наследника осталось. Федор, другой государев сын, хворенький. Разумом убог, одну радость знает — в колокол звонить. Выходит, на меня вся надежда! Покамест я в царицах... Рожу — мое счастье. Не рожу — многие охотно дочек государю отдадут, а меня — в келью, коли не на тот свет. Настращали меня братцы и приказали быть с государем поласковей. А какое там поласковей, когда я его пуще смерти боюсь?

А как не бояться? Он ведь после того, как царевича Иванушку похоронил, совсем ума лишился — ночью с постели вскакивал, перед образами на полу валялся и вопил страшно. А до меня слухи доходили — ночью-то он каялся, а днем-то лютовал, головы рубить приказывал и на кол сажать людей невинных...

Но понесла я! Сжалился Господь! Одно твердила — Господи, пошли сыночка, Господи, пошли сыночка! Сыночек — мое спасение, пошли сыночка!

Родила во благовременье сыночка Митеньку!

Рожала легко, я ж крепкая, дородная, мне бы рожать да рожать...

(Инокиня Марфа замолкает, вздыхает, утирает глаза белым вышитым платком — неожиданно роскошным для монашеской кельи).

Тут-то ясно стало мне — вот она, Божья награда. За все муки мои, за слезы мои — царевича мне даровали, Митеньку моего богоданного. И, значит, отныне я — доподлинно царица. И могу малость дух перевести...

Седьмая жена, говорят, не считается! Грех один, а не венчанье! Да венчали ж! И сыночек мой — царского рода-племени!

Государь сам подтвердил это — заболев, велел боярам царевичу Митеньке присягать. И многие присягнули. Потом выздоровел — и сам той присягой сильно был недоволен, да куда деваться? Слово-то не воробей, вылетело — не поймаешь, а присягу Господь слышит!

Потом завещание написал — Феденьку, головкой слабого, наследником объявил, а душеприказчиком своим думного боярина Богдана Бельского поставил. Митеньке моему в удел был дан город Углич.

А тут-то я, дурища, и маху дала. Думала — коли краса моя ко мне вернулась, то и государь вновь ко мне будет милостив. Все вокруг Митеньки хлопотала, а глядь — он уж который месяц ко мне в опочивальню ни ногой. Я-то сперва тому радовалась, а потом за голову схватилась — ахти мне, ведь бросил! Тут и братцы мои донесли — государь-де вздумал жениться на племяннице аглицкой королевы! А ты ему, говорят, уж неугодна. Да как такое возможно? Русский государь боярышню должен в жены брать, а не заморскую девицу. А они мне: да дело-то решенное, а про тебя изволил сказать, что коли та заморская девка согласится, то прочь погонит, потому что венчание-де ваше — не венчание, а одно баловство.

Ахти мне, сгинет моя краса в монашеской келье под черным клобуком...

И взмолилась я к Господу: Господи, не дай пропасть! Не погуби нас с Митенькой! Ведь не пощадит государь ни жену, ни сына ради своей блажи!..

Мрак сгущается вокруг инокини Марфы, зато лучи света падают из непостижимой вышины на старицу Марфу, и в голосе ее — торжество счастливой женщины.

Старица МАРФА. Меня, меня дожидался! А кто я была? Да из самых небогатых дворян, из Шестовых, нашего рода и не знал никто, пока в романовскую семью меня не взяли. А уж я-то как ждала, пока шестнадцать стукнет! С шестнадцати девок-то замуж выдают, а я и жду, и боюсь — ну как сама себя понапрасну в соблазн ввожу? И семнадцать миновало мне, и восемнадцать, а он почитай что и не глядит в мою сторону... Господи, как быть?..

На Масленицу мы утром с боярыней с моей, с Марфой Никитишной, в светлице сидели, в гости собирались, девки-мастерицы новые пуговицы на княгинину шубу нашивали. За Марфой Никитишной муж прислал, она вышла, потом скоренько вернулась, велела укладку большую на стол поднять, со дна кошелечек достала, меня поманила. Аксиньюшка, говорит, беги, отдай тихонько братцу, перейми его на крылечке. А сама улыбается.

Толкнула я тяжелую дверь — а мне метелица в лицо! А я и мороза не чую! Гляжу — под высоким крыльцом-то он на коне верхом, в колпаке атласном с меховыми отворотами, с золотым перышком посреди, в епанче тяжелой, сам румян, смеется, коня горячит. Я без памяти по ступенькам сбежала, да не донизу, и оказались мы вровень. Протягиваю ему кошелек — а сама слова сказать не могу. И тут он мою руку своей рукой накрыл...

И весь белый свет застила мне та счастливая метелица — один лишь снег стеной да очи его ласковые, ничего более! И душа во мне от восторга зашлась, словно снежной пылью захлебнулась...

Гаснет радостный свет — и опять возвращается инокиня Марфа с ее страхом и опасным смирением.

Инокиня МАРФА. Метель помню, высокие мои окошечки сплошь замело. Сижу в жаркой горнице, чуть не плачу — Масленица у людей, все на санках катаются, в гости едут, на званые блины, а царице — в покоях сидеть, слезы лить. Смирилась... Пасха в том году была поздняя. Первого марта начался Великий пост. Господи, говорю, сама буду поститься, как схимница, раз в день корочку сухую есть, водой колодезной запивая, дитятко малое поститься заставлю, всех боярынь и прислужниц моих, Господи — не погуби! И так уж слезами умываюсь... за что, Господи?.. Смиренницей всегда была, кротостью славилась, это ли за кротость мою награда?

Приедет иноземка, повезут меня в простых санях в дальнюю обитель — и все... и Митеньку отнимут... Сиди там, дура, со своей кротостью, мужнины грехи замаливай!..

Две недели поста миновало — стряслась беда.

Государь сильно хворал, ноги у него искривились, персты скрючились, иной день шевельнуться без боли не мог, а лечили его иноземцы ртутной мазью. И вот догадался — велел к себе откуда-то ворожеек и колдунов навезти, это в Великий-то пост. Они ему смерть предрекли. И в тот же день, когда предрекли, сел он в шахматы с Бельским поиграть да и повалился со стульца наземь. Там же и Бориска Годунов был. Они потом вдвоем вышли на Красное крыльцо и объявили всем, кто на тот час в Кремле был, о государевой кончине.

Помяни, Господи, душу раба твоего Ивана, и прости ему все согрешения, вольные и невольные, и даруй ему царствие свое небесное... Знаю, Господи, что грешник он великий, так ведь нельзя же не молиться, может, одна я за него на всем свете и молюсь...

Инокиня Марфа крестится и бормочет, исчезая во мраке. Великая старица Марфа сидит за столом, погрузившись в воспоминания.

Старица МАРФА. Вся Москва шумит-галдит: государь-де помер, будет новый государь — Федор Иванович! Нагих-то, весь род, этой ночью спешно в Углич вывезли, там-де их вотчина, и с царицей Марьей, и с царевичем Митенькой вместе, которого теперь царевичем звать не велено, а лишь князем. Народ взбаламутился, толпа собралась у Спасских ворот, кричали, что-де Богдан Бельский покойного государя извел и сына его погубить ищет, и что трон тогда Бориске Годунову достанется. Даже у нас, в княгинином тереме, женщины толковали: бояре-де, выйдя к народу, побожились, что тому не бывать, и в подтверждение Бельского тут же новый государь в Нижний Новгород сослал. Княгинюшка Марфа Никитишна то и дело от братцев, от Никитичей, новости получала. При мне толкуют — а я и не понимаю ничего. У меня одно в голове — глаза ясные, веселые, и ангелы в небесах поют — сбудется, сбудется, встанешь с ним под венец!

И снова возвращается инокиня Марфа.

Инокиня МАРФА. 17 марта судьба моя переменилась. Была — царица, стала — не пойми кто. Я бы и не гневила Бога жалобами, да братцы мои кричали и ругались страшными словами. Митенька-де в законном, в венчанном браке рожден, а его, как щенка, из Москвы Бориска Годунов вышвырнул в Углич. А я уж не знала, что и подумать. Под венцом стояла и царицей звалась, сейчас вдовой государевой величают. Опять же — Митенька мой теперь удельный князь, Углич — его вотчина, чем плохо? И пусть бы Бориска треклятый его выродком незаконным считал — от выродка ему, Бориске, какая угроза?

Братцы шумели, а я вдруг осознала — Господи, вот счастье-то! Ни одна государева жена добром не кончила! Аннушка вон Колтовская жива осталась — да в келье живет, сказывали, в гробу спит. А я? И жива, и здорова, и в инокини не пострижена! И дитя мое при мне! И краса моя пуще расцвела!

Пусть там, в Москве, правит, кто желает — а мне бы отдохнуть от вечного страха, от одиночества царского. Ведь там лишь, в Угличе, Митенькины мамки и няньки мне улыбаться стали!

Приехали в Углич. От Москвы — триста верст. Город не мал, одних церквей полтораста. Свой Кремль на волжском берегу, где нам с Митенькой жить… Ну, стали понемногу обживаться… Из Москвы прислали служилых       людей и дьяка Михайлу Битяговского — он был за главного. А братцам-то каково, когда за них все какой-то дьячишка решает? И денег на содержание прибавить не желает сверх государева указа. Немудрено, что братцы мои с дядюшкой, Семеном Федоровичем, едва в Угличе обжившись, пить принялись. В Москве-то они были государевы свояки, а тут кто? Приходили ко мне пьяные и одно твердили: береги сыночка, Федька-царенок слаб, хил, хоть Бориска Годунов и исхитрился его на своей сестрице женить, да дитя он не родит! И выйдет вскоре, что наш Митенька престол наследует, назло Годунову! И есть-де в Москве сильные люди, что за Митеньку горой станут! Потому что, когда Федька помрет, Митенька мой останется — последний Рюрикович! Последний! Рюрикович!

Старица Марфа. Мамка Федотовна уж знала, что будет сватовство, и ласково так меня учила: женой, дитятко, станешь для того, чтобы и супруга, и деток, и самое супружество любить. Я сперва не понимала — как можно супружество любить? Я Федора Никитича пуще жизни любила! И вот снарядили меня под венец! Повели! Я ног под собой от счастья не чуяла! Господи, молилась, Господи, пошли сыночка — такого, как он, желанный мой! И повенчали, и оставили нас вдвоем — а он улыбается. Не бойся, говорит, а я ему — как же мне бояться, коли ты мне жизни дороже? И обнял, и стал целовать… ох…

Инокиня Марфа. Одна-одинешенька! Бабы кругом, у каждой — по двое, по трое маленьких, мужья у них! Вечером, мне в пояс поклонившись, к мужьям уходят! Одна, одна!.. Царских вдов-то замуж не берут! И пострига не приняла, а как монашка! И, выходит, кроме Митеньки у меня других деток не будет. Вот она, беда-то!

Старица Марфа. Счастье ты мое, Феденька!..

Инокиня Марфа. Горе ты мое, горюшко! Не выплакать!

Старица Марфа. Одного хотела — с первой же ночи понести, чтобы все счастье мое разом в дитятко перелилось!

Инокиня Марфа. Смирюсь, думаю, смирюсь… За смирение меня Господь уберег, за смирение крепенького сыночка послал, умом его не обидел…

Старица Марфа. И мне сыночка, и мне…

Инокиня Марфа. Одна беда — хоть и крепенькое дитя, а падучая к нему привязалась. Падает и ножками сучит, и ручками машет. Другая беда — упрям бывает и зол, весь в батюшку своего. Ну да это ничего — царю добрым быть негоже. Вон царишко Феденька добр — да все дела за него треклятый Бориска Годунов решает. В кого только государь Федор Иваныч уродился?

Братцы стали искать ведунов и бабок, чтобы падучую хворь избыть, кого только к Митеньке не водили. А сами меж тем ведунам велели ворожить, будет ли царь Федор Иванович долговечен, и с царицей своей вместе. Про то донесли Битяговскому, был великий лай и поношение. Я ушла — боюсь, когда так кричать принимаются, боюсь…

А Митенька повадился в свайку играть, ножичек в землю метать. Четверо ребяток с нами жили, чтоб было с кем моему царевичу играть. Так они бы рады весь день с ножичками баловаться.

Май был. После того, как Митенька от падучей чуть с лестницы не свалился, я ему с ножичком играть запретила. Он на меня кинулся, за руки кусал, насилу оттащили. Беда, думаю, беда, а позволять-то нельзя, ну как сам порежется?

И пришли ко мне братцы с дядюшкой. Ты, говорят, не бойся, дай ему ножичек. Порежется — нам же на пользу, тут же и закричим — годуновские-де людишки царевича убить хотели, спасайте царевича, люди добрые! В Угличе народ поднимется, на Москву бунт перекинется. А в Москве есть люди, кому Годунов — как кость поперек горда. Еще и на трон Митенька сядет, а мы — при нем. Я молчала, боялась. Они мамку Василису ко мне подослали, Василису Волохову, языкастая была баба. И она говорила: не бойся, государыня, дело надежное, нам лишь бы крик поднять да царевича с окровавленной ручкой народу показать. Я, дура, поверила, позволила взять ножичек.

Для чего я ее послушала?! Забыла, что ее ко мне приставили все высматривать и доносить?!

После обедни я с ближними женщинами за стол села, а Митеньку отпустила на двор поиграть. Кушанье к нам наверх уж понесли… И тут вбегает Петрушка Колобов, кричит — беда, царевич на нож накололся! Я кинулась вниз, во двор…

А там — Волохова на руках дитя мое держит, вопит. А дитя-то неживое!

Мне под руку полено попалось, я ее поленом по голове бить! Ты, кричу, убила его, ты убила Митеньку, И с сыном своим Оськой, и с Битяговскими, вы все его убили! Сама не помню, что еще кричала… Тут-то и началось… как к стогу соломы огонь поднесли — так весь Углич взбутился… бегут, голосят, Оську Волохова ко мне ведут, я ему — убийца, убийца! Тут же, при мне, и порешили…

И многих в тот день сгоряча порешили. Я с Митенькой сижу, из рук не выпускаю, а там уж и Битяговских нет, и их приспешников… а Митеньку у меня насилу отняли, чтобы в церкви его тельце положить. Убили моего сыночка! Не верю, что сам на ножик накололся! Не верю!

Старица Марфа. Как же это — дитя убивать? Как это возможно? У меня дитя во чреве шевелится, любимое, родное, теплое — и такое дитя убить? Самый страшный грех — убить дитя! Бедная ты государыня Марья, бедная… Как же ты теперь без сыночка?..

Инокиня Марфа. Опомнилась я, когда из Москвы приехали — князь Шуйский, митрополит Геласий, еще люди, стали разбираться, прямо на дворе народ собрали и допросы чинили. Перепугалась я. Братцы-то за мой недогляд в большую беду попали. А коли Бориска Годунов проклятый велел мое дитя убить — так он и всех нас погубит… Пришлось мне идти на попятный. Смирилась… смирилась… все толкуют, что Митенька сам себя порезал — ну что же, пусть так…

Старица Марфа. Марьюшка, Марьюшка, Господь того, кто убил дитя, накажет! Слышишь? Накажет! Ты это знай, Марьюшка!

Инокиня Марфа. Всем досталось. Угличан, что бунтовали, семьями высылали из города. Сказывали, в сибирские украины, в город Пелым. Колокол вечевой, который народ поднял, покарали — язык у него вырвали, ухо отбили, повезли в ссылку — в Тобольск. А наш род разорили. Братцев — в темницу, меня за недосмотрение за царевичем и за убийство Битяговских, в коем я каялась, постригли в Николовыксинскую пустынь, что на реке Выксе, близ Череповца. При смерти лежала, ей-Богу, при смерти! По коже волдыри пошли, волосы клочьями лезли. А меня — на Выксу… навеки… и нет меня более… Была государыня Марья — и нет ее…

Старица Марфа. Нельзя деточек безнаказанно убивать, ты это помни. Великий грех. Их любить надо, деточек, всех, они — ангелы Божьи…

Инокиня Марфа. Кто я? Нет у меня сыночка! Кто я без сыночка? Прах и тлен! А другого-то не будет! За что, Господи? Всякая баба, будь хоть страшнее, чем смертный грех, пойдет, и с кем попало ляжет, и будет у нее дитятко! А черноряски — мало ли в кельях скрытно молодцов принимают и рожают? А мне, вишь, не велено! За что, Господи? Сыночка хочу, маленького, в колыбельке! Сыночка хочу растить! А ты отнял, Господи! Или ты мое смирение испытываешь? Господи, сколько лет смирялась — разве мало? Еще велишь? Вот я при жизни смерть приняла. Сижу в келье, и присмотреть за мной некому, сама свои рубахи стираю. Одно утешение — бояться больше не надо. Все дурное, что быть могло, свершилось. Вот только не отпели меня еще… А может, так и надобно — до самого дна опуститься, до самой преисподней?

Старица Марфа. Господи, за что деточек забираешь? Я рожаю — ты забираешь? Да у многих ведь так — до года дитя, считай, гость дорогой, а уж потом — твое...

Господи, доченька у меня уж есть, Танюшка, красавица моя, пошли мне здоровенького сыночка. Троих дал — да и взял… на все твоя святая воля… А я и милостыню раздам, и на богомолье поеду.

Инокиня Марфа. Перевезли меня в другую обитель, в Горицы. Тут вроде полегче, не такой строгий надзор. Господи, может, я оживать начала?

Старица Марфа. Счастье-то какое! Я сынка вымолила! Мишенька у меня! Мишенька богоданный! Михайло Федорович! Счастье-то, счастье — любимому мужу сынка родить!

И тут старица с инокиней исчезают, появляется Марина.

Марина. Я иду по галерее одна, мне шесть лет, или семь… Я убежала от всех, и теперь я уже никогда не узнаю, чей это был замок и чьи портреты. Они висят на стене, большие, темные, и в каждой золоченой раме — фигура в человеческий рост, мужчина или женщина, в бархате или в парче, и все лица — высокомерны и надменны. Острый длинный ветер проносится по галерее, мне становится страшно — ведь они такие большие, они могут сойти вниз, а я такая маленькая! Но я не плачу, я прячусь в оконную амбразуру, и там меня отыскивает няня. Они тихо ругает меня за бегство, а я спрашиваю ее: кто эти паны и пани? Это короли и королевы? Няня не знает, она тоже тут впервые, но полагает, что именно так — это могут быть только короли и королевы в роскошных нарядах и увенчанные сверкающими камнями. Я спрашиваю: няня, а когда я вырасту, я буду королевой? И она отвечает, для этого, моя паненка, нужно, чтобы на тебе женился пан король. Мне это кажется неправильным — я не понимаю, зачем паненки выходят замуж за толстых усатых краснолицых панов с вислыми усами, и я пытаюсь выяснить — нет ли другого способа. Но другого способа нет, и няня меня утешает: пана короля мы потом прогоним, но панна Марина сперва родит себе маленького королевича. Если у пани королевы есть маленький королевич, то она уже может править и без пана короля. А если нет? Тогда ей лучше всего уйти в монастырь и стать невестой Божьей... Я видела Божьих невест, они одеты совсем плохо, я так не хочу — и начинаю громко плакать. Няня не знает, как меня утешить, и обещает всякие чудеса, и расшитые жемчугом платья, и большие изумрудные кресты на грудь, и кружевные наколки, и новые башмачки, и постельных собачек... и маленького королевича...

Марина исчезает, зато появляется инокиня Марфа.

Инокиня Марфа. Дивно — день за днем проходит, и на душе все светлее и светлее — я сознаю, что в смирении своем дошла до предела. Кто еще до того смирился, что и дитя не оплакивает, а твердит: на все-де воля Божья? Я, я! Господи, я ведь заслужила награду? Господи, не за братцев прошу — не пропадут мои братцы, и с прочей родней ничего уж не случится. Господи, не хлеба насущного прошу — куда он денется, этот хлеб?

Должна же быть награда, Господи. За все мое страдание безропотное должна быть награда. Я покорной женой была, покорнее и быть нельзя! Я никого и словом не обидела — лишнее слово боялась сказать! А тут, в келье, страх мой все тает, тает… отвага рождается. Чтобы о таком чуде просить — нужна отвага. Дерзновение! Господи, ты ведь должен меня наградить! Господи, верни сыночка!

Старица Марфа. Выжил, выжил, опасную пору перерос! Четверых сынков похоронила, Господи, этот — жив, цел! Мишенька — такой разумник, такой ангел кроткий. Доселе таких детей еще не бывало! Федор Никитич мой на него не налюбуется. Федор Никитич…

Понять бы, что он задумал…

Парсуну поздно вечером в дом привезли, отнесли в его покои. Кто, для чего писал — того мне муж не сказал. Я вошла, увидела. Федор Никитич мой был на ней как живой — и улыбка его ласковая, и кафтан, что в моей светлице шили и расшивали. Наверху, над головой по дуге, по темному полю, выписаны были золотом буквы «Федор Романов — государь всея Руси». Я чуть разума не лишилась. Как это, думаю, Господи, как это? И бегом из горницы.

Это что же? Коли муж в цари метит, так и наш Мишенька царевичем будет?

Нет — крикнула я, нет! И выбежала из горницы. Чего ты испугалась вдруг, голубушка моя, — ласково спросил муж. А я и вымолвить боялась — опасно быть на Руси царевичем. Вот покойный царь Иван родное детище, царевича Ивана Ивановича сам, своей рукой, убил, все знают. А маленький царевич Дмитрий? Жил себе с царицей Марьей в Угличе, и туда враг добрался, ножиком царевича зарезали. Матери-то каково! Но муж выспросил и посмеялся над моими страхами. Прежде всего, Аксиньюшка, подумать надобно — велел он. Государь Иван Божьим попущением и за грехи наши нами правил, он столько народу собственной рукой порешил, что и родного сына миновать не мог. Но второго такого государя уже не будет. А что до Дмитрия — какой же он царевич? Государь Иван мать его, Марью из рода Нагих, не под венец вел, а жил с нею по молитве, из-за телесной надобности. Это только родня ее считала младенца истинным царевичем. Хотя отравить его пытались, кто — неведомо. А погиб из-за бабьей дурости — кто ж больному дитяти ножик в руки дает?

Я поверила.

Инокиня Марфа. А я все молюсь, все прошу чуда, а я все молюсь… Что мне, грешной, другое остается. Молиться. И думать — вот сейчас Митеньке бы уж стукнуло шестнадцать, искали бы ему невесту… то-то бы свах вокруг вилось! То-то бы бояре засуетились, всяк бы про своих дочек и племянниц толковал!.. Думаю — и чудится, что мысли мои плоть обретают, и голоса в голове звучат, и все Митеньку моего хвалят…

Старица Марфа. Государь Федор Иванович на Святки скончался… Думали, вдова его, царица Ирина, на царство взойдет. А она пожелала принять постриг и затвориться в обители. Тогда вспомнили, чья она сестра. Бориску Годунова вспомнили, и как он при покойном государе все дела вершил. Народ побежал к Новодевичьему, встал под окошком кельи, вопил: помилуй нас, матушка царица, дай нам на царство своего брата! И Земский собор приговорил — быть царем цареву шурину Бориске Годунову.

А у нас в дворне человек появился — молодой, Григорием звать, на что муж его с нашими людьми поселил — непонятно. Сказывали, тот Григорий по-польски говорит, латинские книжки читает. На что он нам?

Я, оставшись с мужем в спальне, обо всем спросила.

Григорий человек не простой, он царской крови, — так сказал муж. Покойный государь немало девок попортил, царствие ему небесное. Коли которая рожала — у той дитя отнимали и убивали, да и сама пропадала. А тут девка хорошего рода, ее спрятали, тайно родила, дитя выросло. Не чужое, чай. Мы покойному государю ближайшая родня — так сказал мой Федор Никитич. Батюшка, Никита Романыч, покойной царице Настасье — родной брат, и государь Федор Иванович — мне двоюродный. И этот Григорий покойному государю Федору — родной брат. Глядишь, и пригодится…

Как же пригодится, когда у нас Годунов в цари попал, а потом передаст трон своему сыну Федору? — так спросила я. Увидишь, голубка, — ответил муж. И тут он меня приласкал, и я про эти дела думать забыла.

А потом вспомнила.

Появляется Марина.

Марина. Кто я, зачем я? Я — воеводская дочка. А мало ли воевод? Ясновельможный пан отец — воевода Сандомирский, а еще кастелян Радомский, а еще староста Львовский, Самборский, Сокальский... Панам хорошо — они служат и выслуживают себе чины! А я — я могу лишь ожидать знатного жениха! Я — никто, пока некий неведомый пан не сжалится надо мной и не зашлет сватов! А до той поры — я паненка Марыня! Я — паненка Марыня Мнишкувна, и только! А кто зашлет сватов к ясновельможному пану Мнишку, у которого детей много, зато денег мало, и, опять же, славы мало, зато долгов много? Пан отец живет широко, в нашем замке над Вислой гости не переводятся, вино — рекой, да кто из тех высокородных гостей зашлет сватов? Пан Мнишек ясновельможен, да низкороден... Матерь Божья, этого ведь уже не изменить... Пошли, Матерь Божья, знатного жениха... Иначе — хоть в петлю...

Старица Марфа. Беда! Беда! Род был славный, романовский род, пятеро братцев Никитичей, всей Москвы любимцы! И в одночасье сгинул! За что, Господи?! В чем вина? Коренья какие-то нашли — будто мы теми кореньями царя Бориску с семьей извести хотели! Всех, всех, и родню, и друзей — всех под стражу взяли — и меня с деточками! Слуг пытали, нас расспросами изводили. Чуть ли не год дело тянулось. Ясно было — оправдаться не дадут — хитер Бориска! Знал, что мы невиновны, боялся романовского рода, всех погубить желал. Мы-то покойным государям родня, а он — пес приблудный! Господи, за что? От мужа любимого оторвали, с деточками проститься не дали! Одну-одинешеньку прочь повезли — без деточек! Господи, оставить деток без матери — разве не грех? Мишенька, Танюшка, светики мои, живы ль вы?

Не хочу, не хочу в обитель! Как можно от живого мужа и деточек в иноческий сан постригать? Не хочу, пустите меня, не хочу, не троньте, не хочу!.. (помолчала, вздохнула). Постригли бедную Аксиньюшку, имя нарекли — Марфа. И государя Ивана женку, Марью Нагих, в иночестве Марфой нарекли... что за злосчастное имя, прости Господи... Как снег пал, посадили в простые сани, повезли... Далеко завезли. В Толвуйской погост, в Заонежье. Про мужа, про деток, и спросить некого — все рожи воротят. Одна осталась на белом свете...

Всех разбросали, всех насильно постригли. Который — в ссылке, который — в дальней обители. Нет больше романовского рода, нет семьи!

А тот Гришка успел сбежать, и где прячется — неведомо.

Марина. Матерь Божья, жениха мне!

Инокиня Марфа. Сыночек мой ненаглядный… сейчас бы с молодой женой утешался…

Старица Марфа. Одна-одинешенька, не в келье — в конуре, в избенке, нарочно для меня построенной, от стены до стены — два шага, печь помещается, лавка, а мне и не повернуться. Сидела на лавке и думала — все оттого, что Феденька мой ненаглядный в цари захотел. Из-за него я тут без деточек, из-за него инокиней стала. Была я боярыня Аксинья Ивановна, стала инокиня Марфа, и сижу, как схимница в затворе. Господи, думаю, да ради чего он меня с деточками погубил? Плохо ли жилось без царского венца?

Старуху приставили — злую, глазастую, только и гляди — то сорочки недосчитаешься, то платка. Она печь топит по-черному, а мне и выйти нельзя — глотай дым и копоть... И досыта поесть не давали. А ночью на той лавке думаю — сыночек бы тут рядом лежал, я бы к краешку сдвинулась, его собой укрывала и уберегала... Мишенька... Жив ли сыночек, жива ли доченька — не ведала... И сердце во мне ровно остановилось... И в церковь Божию не пускали! А церковь — вот она, рядом — караульня для московских приставов, и все высоченным забором обнесено. Одна радость — в окошко на Онего глядеть… Месяц гляжу, другой гляжу, вот и год миновал… Деточки мои, Танюшка, Мишенька! Живы ли?! Или вас в темнице голодом уморили? Господи, верни деточек! Верни, Господи! Меня прибери — их сохрани, Господи! Верни, Господи!

Инокиня Марфа. Внучка бы я сейчас ждала…

Старица Марфа. Поп в Толвуе был, выборный из местных крестьян, Ермолай Герасимов. Век его добро помнить буду. Он, видя мое горе, сжалился, послал верных людей, принесли мне весточку от мужа. Жив мой Федор Никитич! Да только уж не Федор — Филарет. Постригли Феденьку, отправили в Сийскую обитель близ Холмогор. Он там с настоятелем поладил, узнал про деточек! Живы мои светы! Сестра Феденькина, Марфа, княгиня Черкасская, спасла их, приютила! Отправили ее вместе с деточками на Белоозеро.

Потом Марфушке дозволили перебраться с детками в романовскую вотчину, в село Клин. Тут я, хоть и тосковала по ним до смерти, малость успокоилась, и хвори, что меня допекали, отступили — крестьяне стали мне носить воду из целебного ключа, вода с молитвой меня и спасли. Было для чего жить — для того, чтобы с мужем и с деточками встретиться!

Понемногу стала узнавать, что на Москве деется.

И явилось, что беда моя, может, меня от гибели спасла. На Москве голод, пожары, моровая язва. Борискино царство ей впрок не пошло! После долгих дождей в прошлом году грянули ранние морозы, озимые сгубили, неурожай. За ломоть хлеба друг дружку убивают! На торгу мясо человечье из-под полы продают. И покупают! Замертво падают на улицах, лежат неотпетые, хоронить некому. То-то славно царствует Бориска Годунов! Сказывали, велел выдавать голодным муку из царских амбаров, а что вышло? Прознав про то, людишки из окрестных мест за хлебом в Москву побежали! Еще хуже вышло!

Совесть-то у Бориски нечиста, Божьей кары испугался за то, что наш род разорил. Стали делать нам послабления. Смогла я из кельи своей к людям выходить. И то радость!

Инокиня Марфа. Голод — кара Божья. Был бы на троне Митенька, законный государь, и голода бы не случилось. А со всех сторон только и слышно — Бориску-де Годунова Бог править не благословил. Три года кряду неурожай — какого ж еще Божья знака вам, люди, надобно?

И приходит вдруг ко мнеинокиня, не старая еще, из тех, что собирают пожертвования на обители. А, оставшись со мной, говорит мне тихонько: матушка государыня, меня верные люди прислали, жди великого чуда. Сыночек твой, матушка, жив. Как же жив, спрашиваю, когда я тельце его израненное вот этими руками трогала и к груди прижимала? От слез, говорит, зрение у тебя помутилось, от слез! А царевича верные люди подменили и тайно вывезли. Кабы не подменили — годуновские злодеи бы его и впрямь на тот свет отправили. А так — он жив, в тихой обители возрос, оттуда в Польшу увезен. Жди знака, матушка государыня, жди! Помнишь, крест у дитяти был с алмазами? Ты по кресту его признаешь! Я обмерла — она и скрылась… Тут-то и поняла я — услышал меня Господь!

Марина. Они всегда смеялись надо мной! Я не высока и не пышна, я не роскошная пани! Матерь Божья, ну почему я перестала вдруг расти? Почему любая двенадцатилетняя девчонка уже выше меня пятнадцатилетней? И ясновельможный пан отец еще подыскал жениха — вровень со мной ростом! Да ведь вся шляхта возьмется за животики, когда мы рука об руку пойдем в храм венчаться! Я ворвалась в кабинет к ясновельможному пану отцу и высказала все, что я думаю об этом нелепом рыжем женихе, у которого на лице бородавки и одна рука длиннее другой. Марыню, цуречко, сказал отец, сильно удивленный, кто сбил тебя с толку? И тут оказалось, что мне просто не следовало узнавать об этом сватовстве раньше времени, пока многое неясно, не проверено, не улажено... Я взмолилась: пусть пан отец не спешит с этим браком, пусть найдется другой жених, повыше ростом и хорошего рода! Пан отец рассмеялся и сказал: Марыню, выше этого пана Димитра ты жениха не сыщешь, ибо ростом он мал лишь с виду, ему сильно прибавит роста некий головной убор в тот час, как ему тот убор наденут. И что же это — спросила я. Он ответил — Марыню, это российская корона.

Инокиня Марфа. Как тайная мысль душу радует — кончится все это, как дурной сон, когда вернется Митенька! Сбылось же, сбылось! Где был, кто его растил — неведомо, да разве для чуда это так уж важно! Где-то есть мой сыночек! Скоро, скоро весточку подаст! Бориску пинком с трона скинет! Верю, верю! Мне обещано!

Он близко уж, близко! Он уж открыто себя народу являет! То-то Бориска затрепыхался! Велел меня к себе везти. И он, и женка его, Марья, Малюты Скуратова дочь, и с ними патриарх Иов, пристали с расспросами — что-де знаю о Митеньке, и как он мог спастись, коли все видели мертвое тело? А я не дура — не знаю ничего, вот и весь вам сказ. Стану я Бориске про Господне чудо толковать! Нет, не дура! Марья свечу схватила, глаза мне выжечь хотела — чтобы я сыночка более не увидела, насилу угомонили.

А он с войском пойдет на Москву — тут-то Годуновым и конец! Отправили меня жить в Троице-Сергиеву лавру, под строгий надзор. А и пусть! Все к Москве поближе…

Бориска главного не знает — я его не боюсь! Кончился мой страх — Богородица мне сыночка на выручку шлет!

Старица Марфа. Господи, верни мне Мишеньку и Танюшу, деточек верни, Господи, сыночка с доченькой! Ничего не надо — Москвы не надо, палат не надо, никаких мужниных затей не надо, лишь бы с деточками жить и знать, что их никто не обидит!

Молюсь, твержу слова молитвенные — а сама, чувствую, в камень обращаюсь… такой, что коли в деточек из пищали пальнут, загородить — и ядро от меня отскочит…

Марина. Российская корона! Матерь Божья — вымолила, вымолила! Вот оно! Прав пан отец, прав! Чудом спасенный царевич — вот кто мой суженый!

Инокиня Марфа. Скоро, скоро, скоро! Слышу, слышу — трубы трубят, народ ликует! Белого коня сыночку подводят!

Марина. Нехорош собой — ну так что же? Он от меня без ума! Вот что главное! Он обещал мне сокровища, он обещал мне во владение города — Новгород и Псков! Пан отец сказал — города превеликие, торговые, богатые. Он мне маленького царевича даст! И тогда я — навеки российская царица!

Инокиня Марфа. Сыночек мой! Сыночек мой! Сыночек мой…

Часть вторая

Раздается радостный колокольный трезвон.

Старица Марфа. Народ бунтует, усмирить его может одно — чтобы царишку Бориску с трона скинуть, а молодого царя туда посадить. Муж мне тайные грамотки шлет — скоро-де встретимся, потому что молодой царь, идущий с войском на Москву, — давний наш знакомец. И вновь романовский род оживет! И деточек нам привезут, и будет все по-прежнему. Я спросила — как может быть по-прежнему, когда нас обоих постригли, он — инок, я — инокиня. И был ответ — иноческий-де клобук к голове гвоздем не приколочен.

А я поняла, что не скину клобука. У каждого с Господом свои уговоры. Мой, видно, таков — буду инокиней и тем за здоровье деток своих заплачу, за их волюшку, за их счастливое житье. На то Божья воля.

Марина. Что за дивный месяц май! Пан Димитр подписал брачное обязательство! Он женится на мне, когда вернет отцовский престол. И король наш, и все ксендзы ликуют — он обещал всеми способами привести Московское государство к подчинению Римскому престолу, чтобы торжествовала католическая вера. Для того ему дают деньги, дают войско. И я обещала ему свою любовь — обещала, когда он сделает меня царицей. Москва у ног Папы Римского — и это чудо совершу я! Матерь Божья, ты слышишь меня! Я — российская царица!

Инокиня Марфа. Добрые люди донесли — шел мой Митенька на Москву, Годунов войско навстречу выслал, Митенька к Путивлю отступил. И туда к нему народ потек! Признали государя своего, признали! А я-то истомилась, ожидаючи!.. Матушки в обители спрашивали, точно ли я Митеньку моего видела мертвым. Что им ответить? То не нашего разума дело. Молиться надобно горячее — и чудо Господь сотворит. Для Господа невозможного нет. Так я им сказала. Не поверили… Донесли — Митенька в Туле, и туда к нему вся московская знать потянулась. Совсем пакостника Бориску одного оставят! Все, все сыночка признали! Все к нему пришли — и зовут в Москву, к отеческому трону! А Бориска-то уж при смерти. Захворал-то он давно, а год назад хватил его кондрашка — несколько седмиц Бориска пролежал пластом, поднялся — стало видно, что ногу волочит и на свете не жилец. Но Господь судил ему дожить до Митенькиного явления — чтобы стыд и страх его загрызли.

Свершилась Божья кара! Помер Бориска Годунов. Смерть, сказывали, дивная — из носа и из ушей вдруг кровь пошла, тут его и не стало. Сынка взамен себя на троне оставил, Федора. Ну, что — сынок? Сын за отца не ответчик… сына мы, Бог даст, помилуем… постриг примет, будет в обители мирно жить… ему шестнадцать всего, пусть уж живет…

Старица Марфа. Муж написал — голубка, недолго ждать осталось. Не удержится на троне Федор Борисович. Скинут его бояре. Сговорятся и скинут, не потерпят над собой годуновское отродье. Жаль отрока, он царскому ремеслу обучен, да уж ничем не помочь.

Веселился муж. Обещал — скоро вернется прежнее житье. Велел собираться в дорогу.

Инокиня Марфа. Донесли — вся Москва поднялась! Верные люди подняли народ, кричали — постоим за истинного государя Дмитрия Ивановича! Боярин Басманов открыто со всем войском на Митенькину сторону перешел. Сын грамоты в Москву прислал, в грамотах Бориску, укравшего царский трон, обличал, и в голоде его винил. Стали громить боярские дворы — тех бояр, кто на голоде наживался. Стрельцы пришли на годуновское подворье, захватили и царишку Федора, и мать его, и сестрицу. Тут Федору с матерью и смерть пришла, а сестрицу Аксинью увели в дом к князю Мосальскому. Сказывали — дивная красавица. Народу объявили — Федор Годунов-де с матерью отравились. И стали ждать государя Дмитрия Ивановича.

Дождались! Дождались!

Четырнадцать лет ждала!

Во всех церквах колокола звонили, когда мой Митенька к Кремлю ехал! С образами, с хоругвями его встречали, в Успенский собор повели — к святым иконам приложиться.

Едва въехав в Москву, государь Дмитрий Иванович за мной послал! Сказал — не могу царского венца на голову надеть без матушкиного благословения. Господи, как я к нему полетела… все добро свое в келье бросила… к сыночку моему, к сыночку…

Карету за мной прислал! С окошками! Еду — на людей гляжу, люди меня видят, кричат, радуются. Плачу — удержаться не могу…

Сам выехал навстречу верхом с ближними людьми, встретил в Тайнинском. Встала карета, отворилась дверца, меня под руки вывели, он с коня соскочил, рядом оказался… Не вижу! В глазах — свет, словно я в раю, один свет! Ни лица, ни облика, ничего не вижу, радость меня одела, радость меня над землей подняла, радостью дышу, радость уста замкнула!

Сыночек, сыночек, радость несказанная!..

И вдруг он обнял меня горячо, к груди прижал. Матушка, говорит, матушка моя!..

А я вцепилась, пальцев разжать не могу, отпустить боюсь. Дитятко, Митенька, век бы так стоять с тобой, Век бы тебя из рук не выпускать.

Дитятко, кричу, дитятко! И плачу, и плачу… Усадил он меня в карету, выглянула я из окошка — дивное дело, заново к сыночку привыкать. И вижу — ростом невысок, плечист, круглолиц, смугловат — не в отца, слава Богу, уродился, в нашу породу! И безбород — а в его годы уже должно бороду иметь, что же за царь без бороды? В седло вскочил — я ахнула. Не хуже казанского татарина! Ах, думаю, то-то девкам загляденье! (смеется счастливым смехом). Лицом не благообразен, да это молодцу не укор. Ловок, статен, взгляд соколиный! Повезли меня в Москву. Уже комнаты были готовы в Вознесенской обители. Там меня поселили — как царицу! Боярынь ко мне приставили, девок, вся знать мне подарки понесла. Да что подарки — сыночек каждый день приходил, по два, по три часа со мной сиживал. А на нем — крест с алмазами, тот, заветный. В кого, спрашивает, матушка, я удался? В деда, в бабку? Вижу ведь — на покойного батюшку не похож. Всю родню мы перебрали. Он рассказал, как в монастыре жил, как в Польское королевство его увезли, как он там учился… про невесту рассказал, знатную девицу, внуков обещал… все, как мне чудилось… И венчали Митеньку моего на царство, венчали дважды — сперва в Успенском соборе, потом в Архангельском, где его деды и прадеды покоятся.

А после венчания привели к нему Аксинью Годунову. И он стал с ней жить.

Я ему выговаривала — дитятко, отошли девку прочь. А он мне — матушка, не могу, такой красавицы у меня еще не бывало. И я ему — Бог с тобой, дитятко. Коли тебе в радость — я твой грех замолю.

И я за него тихо радовалась… молилась за него и радовалась…

Старица Марфа. Все сделалось так, как предсказал муж. За ним прислали, велели собираться в дорогу, повезли в Москву, и там приняли с почетом, как государеву родню.

Муж был в великом почете. За все страдания семьи нашей, за смерть братьев новый государь не знал, как и наградить. Сделал его митрополитом Ростовским, шла речь и о том, что муж станет Патриархом.

Когда Марфушка, княгиня Черкасская, деток моих увозила, Бог ей разумного человека послал. Она в Макарьевской обители остановилась, и там настоятель, Давид Хвостов, присоветовал ей оставить Мишеньку. Мало ли что Бориске Годунову на ум взойдет. А иноки Мишеньку так спрячут — с собаками не найдешь.

Три года прожил сынок в обители. И, когда муж велел ехать всей семье в Москву, я поспешила в Макарьевскую обитель — забрать Мишеньку. Когда его у меня отняли — был дитя, а увидела — отрока девятилетнего. И заплакала — я-то ведь по дитятку тосковала… а другого сына уж не рожу…

Повезла я его и Танюшку мою в Москву. К мужу.

И встретилась я с моим Федором Никитичем, который ныне — митрополит Филарет.

Я глядела на него и едва не спрашивала вслух — где же мой Феденька? Старца я увидела, старца седого. А какой он меня увидел — и подумать страх…

Да в этом ли дело?

Он, едва дождавшись, чтобы оставили нас одних, поспешил ко мне, обнял, сказал — будем жить по-прежнему, Бог простит. Да, сказала я, да, и вдруг вспомнила о своем решении. Но ты — инок, я инокиня, — так прошептала я, а он не слушал. Истосковался, говорит, так по тебе истосковался!

Грешна, Господи, грешна, Господи! Грешна… Ох, что-то смутно мне, сказала я мужу. Неужто вот этот, в польском платье, что у нас на подворье жил, — прирожденный царь? Повадка у него — не царская! И телятину, сказывали, ест! А телят убивать грешно. В церковь ходит не прилежно, молится впопыхах… Сказывали, его поляки собак в церковь Божию приводили! Он доподлинно царь — сказал мне муж и тихо засмеялся. Ты, говорит, погляди на него. Он же ни черта не боится. Чуть не в одиночку по московским улицам верхом носится. Всякий к нему подойти может с просьбой или с жалобой. К пушкарям намедни ходил, глядел, как пушки отливает, сам стрелял. Сказал — будем готовиться к войне с Турцией. Кабы притворялся царем — то и ходить бы старался чинно, да чтоб под руки его вели, и русский обычай соблюдал бы — после обеда спал, и говорил бы важно. А ему не для чего — он и без того царь! Да и народу нравится. Я мужу: да не желает он быть царем, велит звать себя императором, боярскую думу именует сенатом. На полячке решил жениться, а как их венчать? Для того ее сперва нужно из католиков в православные перекрестить. Да и хорошо бы ему Аксинью Годунову от себя отослать. Невеста чуть ли не в дороге, а он все с годуновской дочкой тешится. Это ты верно сказала — молвил муж. Это разумно, и невестин батюшка про то уж писал. И вскоре увезли Аксинью Годунову в Горицкую обитель, постригли с именем Ольги.

Марина. Слава пану Богу! Меня везут к жениху!

Сперва было обручение — но не с ним, а с паном Власьевым, который заменял жениха. Наконец-то меня нарядили достойно! Корону ювелиры сделали — как венок из цветов, а цветы — из рубинов, изумрудов, сапфиров, алмазов! Платье — белой парчи, жемчугом усыпанное. Что, паненки? Не ждали? Самая неказистая — красавицей стала! Московской царицей!

В Москве придется ходить с покрытой головой, волос не распускать. И в московских храмах бывать, а там ведь ни одного католического нет. Придется что-то сделать, я же царица.

Полгода спустя после обручения поехали мы на свадьбу. Ни у одной невесты во всей Польше не было такой знатной свиты! Мы и хорошее вино с собой везли — кто их, московитов знает, какую гадость они пьют, а пан отец взял одного венгерского пятьдесят бочек.

Сколько народу меня встречало! Я из дорожной кареты пересела в новую, красную, с серебряными накладками, с позолоченными колесами! На мне было то прекрасное платье, в котором я обручалась государю. Колокола гремели со всех сторон. Но и они не заглушали голосов: роди нам царевича, царевича нам роди!

Палаты мне приготовили в Вознесенском монастыре, и пани старая царица вышла мне навстречу. Я ей руку поцеловала, она меня обняла и сказала: дитя мое, я лучшей невесты пану Димитру не желала!

Инокиня Марфа. Неужто ты, дитятко, во всей Польше никого красивее не сыскал? Долгоносая, губы сжаты в куриную гузку, а коса — не коса, а, коли правильно заплести, крысиный хвост. Непохожа твоя паненка на царицу, ох, не похожа… Царица статна, а эта — заморыш.

Марина. Художества московской кухни едва мне желудка не погубили. Я просила государя — он прислал в монастырь польского повара, а еще — наших музыкантов и песенников. Отродясь тут не слышали такой славной музыки. Старая пани царица, говорят, ворчала, что не положено. А мне от скуки умирать там, что ли? Вся Европа смеяться будет — московиты свою царицу чуть скукой не уморили!

Пан Димитр обещал в честь свадьбы рыцарский турнир. Нарочно за городом велел поставить деревянную крепость, чтобы ее с шумом осаждать и брать. Он знает толк в потехах. И польское платье носит всем назло. Впервые у московитов такой славный галантный царь. Пана Шуйского боярский сейм к смерти приговорил за измену. Тут-то бы от него и избавиться — он громче всех кричал, что сам мертвого царевича в Угличе видел и трогал. Так царь Дмитрий его простил. Это ли не по-царски? Король наш Сигизмунд письмо шлет и титулует его великим князем. Рук о то письмо марать не пожелал! Велел — пусть заново шлет и титулует царем русским! Это ли не по-царски? Царь! А я при нем царицей стану и рожу маленького царевича!

Старица Марфа. Не нравится мне все это. Не нравится. За деток боюсь. Коли что с новым государем стрясется — нас опять по дальним обителям разгонят? Муж нас с детками поселил, от греха подальше, в Ипатьевском монастыре. Так оно и разумно…

Марина. Плохо только, что на свадьбу придется надеть русское платье и сафьянные сапоги. Матерь Божья, на свадьбу — сапоги! Когда у меня французское платье припасено!

Инокиня Марфа. Плохо другое — что полячишки по Москве слоняются пьяные, шумят, прохожих задирают. Недовольна Москва. Да еще Митенька додумался — венчаться со своей паньей в пятницу, под Николин день. Нельзя, грешно! Польское платье, музыка, Аксинья Годунова — ничего, пусть дитя тешится. А вот против православного обычая идти — грех. Грех! И как о том подумаю, так и кажется мне, что Митенька мой ни на кого из родни не похож, а в голове то оживает, что забыть бы! Как я во двор сбежала да мертвое дитя обнимала! Явится в голове — и пропадает, словно дурной сон вспомнился. А то еще приснится — и не знаешь, где сон, где явь. И точно ли Господь чудо послал. Я даже митрополита Филарета спрашивала. Угомонись, государыня, молвил мне митрополит Филарет. Тебе Священное писание читали? Вели — вдругорядь прочтут. Когда Господь наш после распятия и погребения Марии Магдалине с учениками показался, они его тоже по виду не признали. Значит, сие возможно! У меня инокиня жила, знала грамоте. Я позвала ее, и она прочитала… Не признали. А это он был. А от видений лекарство — молитва.

Марина. Все по-моему стало! По-моему! Я в польском платье за столом сидела, а коханый мой — гусаром был одет! Отменная вышла свадьба! И все плясали! Гостей назвали наших, русских было немного. Сбылось! Я — царица московская! А теперь я должна родить сына. Маленького царевича!

Инокиня Марфа. Сыночек мой, сыночек! Дожила — женила сыночка! Не чаяла — а дожила!

Старица Марфа. Говорила же — добром не кончится! Разозлил новоявленный государь Москву! Недели со свадьбы не прошло — набат! В полночь ударили, на Ильинке, у Ильи-пророка, и на всех колокольнях подхватили. Народ побежал на красную площадь, там уж ждут бояре, верхом и в ратном наряде.Муж объяснил — сговорились князья Шуйский, Голицын и Куракин, они народ подняли. Шуйский ночью собрал у себя бояр, купцов, сотников, и кричал — новый-де государь храмы Божьи оскверняет, на католичке повенчался, полякам Москву продал, бояр всех хочет убить, люди добрые, спасайте веру православную! А сам, когда государь Дмитрий Иванович править начал, ему присягал и за всю семью в верности клялся. Правда, клялся после того, как уж на лобное место выводили — голову рубить за то, что государя самозванцем называл, да помиловали. А теперь кричит — на все был согласен, хотя на польского царя, хоть на самозванца, лишь бы Бориску Годунова с рук сбыть! Господи, что за люди, что за люди… Шуйский, чтобы пополнить свое войско, выпустил из тюрем злодеев, такого на Москве еще не бывало… И сам, с саблей в одной руке, с крестом — в другой, кричал: «Во имя Божье, бейте еретика!»

Марина. Нас разбудил набат. Пана Димитра не было рядом со мной. Мы с моими женщинами только успели накинуть юбки… Пан Димитр вбежал, крикнул «Душа моя, измена!» и пропал. Я кинулась прочь из своих комнат. Я слышала стрельбу, страшные крики. Мы заперлись с моими женщинами внизу, к нам ворвались. Я перепугалась до смерти. Я понимала — они ищут меня, чтобы убить. Одна из моих женщин, гофмейстерина пани Барбара, была высока и толста, я залезла к ней под юбки. Мы видели — пришел смертный час! Но прибежали какие-то бояре, прогнали злодеев, вывели нас, заперли в каких-то комнатах. Я спрашивала — где государь, где мой муж? Ответа не получила.

Старица Марфа. Государь с саблей в руке оборонялся, потом выпрыгнул из окна и разбился. Он лежал во дворе без чувств. Потом его зарубили. Тело вытащили на Красную площадь. На лицо ему положили скоморошью маску. И дивились — как могли принять этого человека за своего законного государя?

Инокиня Марфа. Думала — умру. Не умерла, вишь… жива для чего-то… Из света в мрак провалилась… Вывели меня к людям, и спрашивают злобно, точно ли убиенный государь был моим сыном. А что тут сказать — не ведаю. Господь умудрил! Об этом надобно было спрашивать, когда он был жив, а теперь он уже не мой, — так я им сказала и в покои свои вернулась. И потом приходили от Шуйских, словами терзали, знать желали — не грозил ли мне кто смертью и увечьями, чтобы я чужого человека за сына признала. А что мне Шуйским сказать? Грозили, говорю, скорой смертью грозили, довольны вы? И прочь ступайте! Они все говорят: ты же, матушка, сама мертвое тело видела и трогала, как же ты этого ирода сыном признала? А что тут ответишь? Им того не понять… куда им, сущеглупым, чудо-то понять?... Было чудо Божье — да ненадолго его хватило… И надобно теперь от него отречься.

Про алмазный крест спрашивали — точно ли тот самый, что был у Митеньки, да пропал. А я молчу. Я-то знаю — тот самый, а сказать боюсь. Вновь на меня страх напал.

Карами пугают, в дальнюю обитель сослать могут, на хлеб и воду посадить… Надобно смириться, надобно отречься… Спрашивают — ведовством и чернокнижием пленил-де тебя? Да, отвечаю, ведовством и чернокнижием…

Митенька, прости меня.

Шуйский послал в Углич за телом Митенькиным. Сказывали, у могилки чудеса творятся, исцеления случаются. Сразу, как Шуйского на царство венчали, привезли в Москву нетленные мощи царевича Дмитрия Ивановича и мне показали. Гляжу — то ли мое дитя, то ли не мое…

Повели меня в Архангельский собор, внесли туда нетленные мощи. Каяться велели перед народом. Делать нечего — покаялась в обмане… покаялась, а сама-то знаю — чудо было, чудо… Чудо!

Отреклась я от чуда — так теперь и жить во мраке, и ждать нечего, и смерти Господь не дает. На краткий час вымолила я себе своего Митеньку…

Умереть бы, Господи!

Инокиня Марфа ложится на постель, складывает на груди руки.

Старица Марфа. Три дня труп покойного государя и любимца его Басманова на площади лежал. Потом, сказывали, похоронили, да выкопали, сожгли, пепел с порохом смешали, пушку зарядили, в польскую сторону выстрелили — возвращайся-де к своим! А царицу Маринку с ее батюшкой обобрали и под замок посадили с теми польскими гостями, кто уцелел. Сказывали, их больше тысячи тогда убили.

Марина. Меня, царицу, заперли! Прислали ко мне каких-то скверных панов, они сказали: «Муж твой, Гришка Отрепьев, вор, изменник и прелестник, обманул нас всех, назвавшись Димитрием, а ты знала его в Польше и вышла за него замуж, тебе ведомо было, что он вор, а не прямой царевич. За это отдай все и вороти деньги, что вор тебе в Польшу пересылал и в Москве давал». Я отдала все драгоценности, и тогда меня отвели к ясновельможному пану отцу, который затеял всю эту интригу. И стражу к нам приставили.

Нас уцелело около четырех сотен. И всех сослали в город Ярославль. Пан отец вздумал там растить бороду и волосы на русский лад. Присмотр за нами был не строгий, мы даже могли писать родственникам в Польшу.

Все мои женщины мечтали вернуться домой и мне советовали. Я говорила — нет, мои пани, нет! Я — московская царица! Мое место на троне! И я не видела моего мужа, государя, мертвым — никто из нас не видел! Нам не показали его! А это значит, что он жив и успел скрыться! У него есть друзья, и они спасли его! Однажды он чудом уцелел — теперь чудо повторилось, только и всего!

А если я уже ношу царевича — то я обязана остаться в Московском царстве. Обязана!

Мне рассказывали — народ полюбил моего мужа, народ не верит, что его убили! Мало ли чье нагое окровавленное тело лежало на площади с изрубленным лицом под дурацкой маской? Нет, он спасся, спасся! Он соберет войско и вернется!

Пан отец был со мной согласен. Следовало подождать.

Одно меня сильно огорчило — оказалось, что я не успела зачать царевича…

Старица Марфа. Страхи мои были напрасны — не знаю, как, но муж договорился с князем Шуйским. Ведь после бойни в Кремле толпа на Красной площади выкрикнула Василия Шуйского царем. Не все его признали, но он думал, будто справится и усмирит народ. Муж вызвал меня с детьми в Москву — он сговорил нашу Танюшку замуж за хорошего жениха, князя Катырева-Ростовского. А самому ему пришлось ехать в Ростов — как полагается митрополиту Ростовскому. Шуйский же вдруг собрался венчаться на княжне Буйносовой-Ростовской, которая мне очень полюбилась. Мишеньку он сделал стольником. И все было ладно, все было гладко, да только ненадежно. И дождались!

Марина. Письмо из Самбора от пани матушки пришло! Там человек объявился — назвался московским царем Дмитрием! Услышал Бог мои молитвы! Его поселили в бернардинском монастыре, и туда стали стекаться люди, желавшие ему служить! Как умно я сделала, что не уехала из Московского царства! Мне суждена корона, она моя по праву, здесь меня венчали на царство, здесь я добьюсь своего!

Старица Марфа. Муж писал — Василий Шуйский делает все, что может. Ненадежных воевод сменяет, войско собирает, с монастырями договорился и деньги от них получил — лишь бы в царстве опять стало тихо. А тут из Польши весть пришла — там царь Дмитрий объявился! И за него два гетмана воевать готовы — Ружинский и Сапега. Да что ж это делается? Ведь и мощи царевича в Угличе найдены, в Москву доставлены, чудотворной святыней объявлены! Как у него только наглости хватило!

Инокиня Марфа приподнимается на локте, ей вдруг стало любопытно.

Марина. Нужно ехать к мужу. Нужно ехать!

Старица Марфа. А Шуйский — ну, не поворачивается язык звать его государем! — богатую свадьбу затеял, и ни до чего ему дела нет — только молодую жену хочет ласкать! Доласкается… Народ уж на Красной площади кричит: есть нечего, помираем голодной смертью! Города от государя отлагаются, бунтовщиков впускают. А бояре требуют, чтобы царь Василий договорился с польским королем и король забрал с наших земель своих панов. Паны-то с самозванцем уже под самой Москвой стоят, ставка у них в Тушине, — а как Москву оборонять, коли народ недоволен и есть нечего? Мало того — польское войско так велико, что часть его пошла брать Ростов. Господи, убереги Феденьку… митрополита Филарета и весь люд православный!.. Он ведь не пожелает поддаваться, он ведь спасать Ростов будет! За что, Господи? За что нам эта война? Дети гибнут, Господи!

Марина. Этот их самозваный пан царь заключил-таки с нашими послами трехлетнее перемирие. Меня с семьей московиты должны были довезти до польской границы. Но с условием, будь они прокляты! Мне велено отказаться от титула русской царицы! Мне! Мне, царице, которую венчали на царство! И нас повезли!

Ясновельможный пан отец, сказала я, разве я мелкопоместная шляхтянка? От царского титула не откажусь! Надо попасть в Тушино к моему любезному супругу!

Я страстно желала опять быть с ним. Страстно, всей душой. Он должен был подарить мне царевича. И тогда ни один дьявол не согнал бы меня с московского трона. Я хотела быть с ним в постели, хотела целовать его… он нравился мне, он был со мной ласков… чего же еще? И он не менее моего хотел, чтобы родился царевич!

Пан отец тайно послал письмо в Тушино, чтобы нас, когда мы поедем от Москвы на Смоленск, перехватили и отбили. И все вышло отменно, и я под охраной бравых молодцов пана Сапеги ехала к мужу, и пела от счастья, но князь Мосальский предупредил меня. Пани Марина, сказал он, вы чаете увидеть своего пана Димитра, но вас ждет совсем другой пан, носящий то же имя. Я закричала, я отказалась ехать дальше! Мне был нужен мой муж, московский царь! Пан Сапега пять дней уговаривал меня. У нас нет для вас другого русского царя, так сказал он мне, или вы берете этого, или отправляйтесь в Самбор и будьте там вдовой неизвестно чьей… Я — вдовой? Чтобы все надо мной потешались? Нет, сказала я, нет, панове! Черт с вами, везите меня в Тушино…

Пан отец приехал туда раньше, получил много денег, северскую землю под свою руку и четырнадцать городов. Он тоже уговаривал меня — и я согласилась при встрече признать в том человеке своего мужа. Это было необходимо.

Я увидела его и ощутила неслыханное омерзение. Как могли признать за русского царя этого урода? В лагере были люди, которые знали моего мужа, — как они могли изменить мужу и называть государем этого гнусного мерзавца? Я выполнила отцовскую просьбу, я при всех его обняла, а потом заперлась в своей комнате и отказалась с ним встречаться. Пан отец уговаривал меня. Ты должна сделать это ради своего будущего — говорил он. Ты должна родить царевича — а потом с этим паном что-нибудь случится…

Я сказала — как мне лечь в постель с человеком, который мне не муж? Пан отец ответил — можно устроить тайное венчание. Это будет правильное венчание, в лагере есть наши, католические священники. Что мне оставалось?

Инокиня Марфа. Нет, не он, не он… молчит мое сердечко…

Опять ложится.

Старица Марфа. Беда, беда! Войско самозванца взяло Ростов. Муж заперся с верными людьми в церкви, церковь взяли приступом. С него богатые ризы сорвали, дали худые, под стражей повезли в Тушино, к тушинскому вору. Хорошо хоть, мы с сыночком успели уехать.

Господи, что будет? Хоть доченька теперь замужем, есть кому о ней позаботиться. А сынок? Я одна — ему защита и оборона, мать и отец… Господи, сделай меня каменной, чтобы ему за мной от пуль и ножей укрыться! Господи, не оставь!

Марина. Я стала его женой и слово себе дала — даст мне царевича и более ко мне пальцем не прикоснется. Смерд неотесанный! Как только его наши паны терпели? Он был мне гадок. Но он был мне нужен…

Однажды, когда у нас собрались воеводы и бояре, он показал мне на черноусого и черноглазого пана. Это Иван Заруцкий, сказал мой злосчастный пан супруг, я многим ему обязан, будьте с ним любезны, пани. Он собрал и привел к нам пятитысячный отряд. Он славно бьется. Недаром он казацкий атаман.

Ян Заруцкий, — повторила я, на наш лад. Ему тридцать лет, он высок, статен. Вот кто должен стать отцом царевича, а не жалкий урод, которого сделали Дмитрием лишь потому, что не нашли никого лучше! Как-то надо это устроить…

И я поймала его взгляд.

Так на меня еще никто не глядел! Матерь Божья, что со мной будет?

Старица Марфа. А войско в Тушине растет. Муж там принят отменно, вот только дивно мне — как это его там нарекли патриархом? Мой муж — патриарх? Может, и впрямь государь Дмитрий Иванович, которого я еще Григорием знавала, уцелел? А в Москве его зовут тушинским вором. Плохо в Москве — никак царь Василий Шуйский народу не угодит. Голод начинается. Уехать бы подальше и пересидеть всю эту смуту.

А тут еще новость — Шуйский со шведами сговорился. Уступил город Корелы с пригородами шведскому королю, а тот ему дел десятитысячное войско, воеводой там полковник Делагарди. Он с лучшим нашим воеводой, Скопиным-Шуйским объединился и погнал поляков прочь с севера. И не знаешь, за кого молиться — за московских воевод или за тушинского вора, Господи! Там-то, при нем, — муж…

За что нам, женщинам, все это? За что такие муки? Господи, на то ли ты нас сотворил, чтобы мы в хитросплетениях и тайных кознях разбирались?

Польский король осадил Смоленск. Господи, такой войны еще не бывало!

И самозванцы полезли из всех щелей! Это было какое-то бешенство. Они не только Москву смущали — в Тушино чуть ли не полками приходили. Тушинский вор семерых мошенников повесить велел, что выдавали себя за русских царевичей, детей царя Федора Ивановича: Клементия, Савелия, Симеона, Василия, Ерошку, Гаврилку и Мартынку. А сколько их еще бродит, народ смущает?

Марина. Он трус, он жалкий трус, он сам себя выдал! Он испугался, что его отдадут польскому королю, и сбежал в Калугу! И это — мой муж? Это — муж московской царицы? За что, матерь Божья? И этот жалкий мужлан должен стать отцом царевича? Матерь Божья, ты ведь меня простишь?..

А, может, оно и к лучшему? Так рассудила я. Глядишь, его где-нибудь зарежут, а я останусь единственной и самовластной московской царицей. Надо поспешить и обзавестись царевичем. И надо сговориться с нашим королем, паном Сигизмундом. Я письмо ему напишу, чтобы он взял меня под свою королевскую опеку. Я так напишу: всего лишила меня превратная фортуна, одно лишь законное право на московский престол осталось при мне, скрепленное венчанием на царство, утвержденное признанием меня наследницей и двукратной присягой всех государственных московских чинов.

Но пан король, видно, не понимает, что к нему обратилась московская царица! От него нет ответа! Что же, буду действовать сама! Жаль, что я мала ростом. Мне трудно подобрать мужской наряд, и в седле я гляжусь не царственно… проклятый рост…

Но я московская царица! Они должны это видеть! Я имею право вести их в бой! Я знаю — донские казаки за меня! Они любят свою царицу!

Я выехала — в мужском наряде, в кирасе, с распущенными волосами, я всю ночь объезжала свой лагерь и собирала своих людей. Но не вышло — не все пошли за мной. Меня чуть не поймали. Если бы поймали и выдали королю Сигизмугду — он бы отправил меня в Польшу. Он хотел посадить на московский трон своего сына Владислава. На мой трон! Я должна быть там, где мое царство, чтобы не потерять его!

Выхода не было — я помчалась в Калугу к ненавистному своему супругу. Но, заблудившись, попала к гетману Сапеге и вместе с ним оказалась в осажденном Дмитрове. Московиты штурмовали крепость, наши дрогнули, я выбежала на вал с криком: злодеи, я женщина, и то не испугалась! Но из Дмитрова пришлось уходить — Сапега сжег крепость и повел свое войско к границе, а я наконец отправилась в Калугу. 

Там я встретила мужа. И там я встретила пана Заруцкого…

Старица Марфа. Казалось, вымолили мы у Бога помощь. Войско Скопина-Шуйского воров от Москвы отогнало, в Москву с почетом вошло. Радости было — молодой воевода, двадцать три годочка, едет перед войском, как Георгий-победоносец. И тут новая беда — Скопин-Шуйский вдруг умер. Сказывали — отравлен. А войско наше летом разгромили поляки под началом коронного гетмана Жулкевского. В мае вернулся из Тушина муж — не приласкав, слова доброго не сказав, сел письма писать, с боярами совещаться. А московские бояре переполошились, царя нашего незадачливого Василия Шуйского с трона свели, заставили постриг принять, да и как свели! Чуть не вся Москва в Кремль пришла, и князь Воротынский объявил Шуйскому: «Вся земля бьёт тебе челом; оставь свое государство ради междоусобной брани, затем, что тебя не любят и служить тебе не хотят».

Ничего не понять. Ничего. Объяснить некому. Для чего-то боярской думе польский королевич понадобился — его хотят на трон сажать. Зачем, почему? На что нам польский царь? И мужа нет — поехал с посольством к польскому королю. Трудное у него посольство — надо уговорить короля Сигизмунда, чтобы королевич Владислав принял православную веру и от папы римского отрекся, чтобы невесту себе выбрал русскую, доброго боярского рода. Ох, Танюшка моя, Танюшка…

Как это все скоро сделалось? Присягнула-таки Москва на верность королевичу Владиславу. Взбесилась Москва — вот уж и Владислав у нее в царях!

Опять в Москву вошли поляки… спасу от них нет… и муж все не возвращается…

Марина. Матерь Божья, откуда берутся такие уроды, как мой злосчастный муж? Мы шли на Москву с юга, мы до нее дошли! И он упустил Москву! У него не хватило ума послать боярам подарки! И они присягнули Владиславу, а нам пришлось возвращаться обратно в Калугу.

Но с нами был пан Заруцкий. И я… я уже была уверена — у меня есть царевич! Я знала, что ношу царевича! Именно теперь он был мне необходим. Когда русские узнают, что родился царевич, законный наследник престола, они отвернутся от Владислава!

Старица Марфа. Был бы муж — растолковал бы мне про касимовское царство. А без него одно знаю — что татарское. И есть-де у них свой касимовский царь, который обязался служить нашему царю. Прежде так и было, а теперь такая смута, что он на сторону самозванца переметнулся. Звать его Ураз-Мухаметкой. Он со своим двором поселился в Калуге при ложной царице Маринке с ее мужем, который — неведомо кто, и на прежнего государя Дмитрия Ивановича непохож. Сказывали, самозванцу подбросили донос на Мухаметку. И была охота, и на охоте того касимовского царя по приказу самозванца казнили — то ли закололи и в воду бросили, то ли утопили. Он был родней князю Петру Урусову — тот ведь из крещеных татар. И Урусов с родней зарубили саблями самозванца. Теперь, не иначе, третьего Дмитрия Маринке себе сыщет! На кого пальцем покажет — тот-де и муж, чудом уцелевший!

Марина. Он все делал некстати! И помереть исхитрился некстати — я уже была на девятом месяце. Когда мне донесли про его смерть, я пришла в ярость. Я выбежала на улицу, в чем была, и стала кричать. Я просила милосердия и смерти для себя. Добрые калужане меня пожалели, но бояре, бывшие с нами, оказались изменниками — я это всегда знала. Меня заперли до родов, а сами стали слать письма в Москву, королевичу Владиславу. Я перепугалась не на шутку — коли они сговорятся, я окажусь лишней. Я — законная царица московская!

Ко мне привели повивальных бабок, они причитали, как на похоронах — были уверены, что я не смогу разродиться. А я знала — должна родить царевича, должна родить царевича, должна родить царевича!.. Должна… должна… должна…

Старица Марфа. За что, Господи? Расступись сыра землица, меня прими, доченьку мою верни! Танюшку мою, красавицу, отдай! Нет у меня больше доченьки!..

Марина. У меня есть царевич! У меня есть царевич!

Старица Марфа. Одно дитятко осталось — сыночек, Мишенька. Шестерых родила — он один жив. Танюшка, доченька, светик мой ясный, за что Господь карает? Умница росла, ничем не огорчала, мужа ей нашли разумного, ласкового — Танюшка, за что?..

Марина. Крестить на православный лад! Назвать по-русски — Иваном! В честь царственного и венценосного деда! Иначе — нельзя! Пусть он для вас будет Иваном, а для меня царевич мой — Ян, Янек.

Пане Заруцкий, погляди! Теперь видишь, чей он? Теперь — понимаешь?

Все вышло по-моему! И Ян Заруцкий моему царевичу — вернейший слуга. Я — царица, он — регентом при царевиче. И он будет воевать за нас обоих. И он возведет меня на трон! Лишь бы не проболтался…

А урод мой так и лежит непогребенный. Теперь только все поняли — он никому не нужен. Нужна же — я, царица московская! Я выгоню Владислава из Кремля. На моей стороне — казаки. Заруцкий соберет славное войско!

Старица Марфа. Чем дальше — тем хуже. Явилось, что польский король не сына хочет нам дать, а сам сесть на московский трон. Сын-де молод, глуп! Пока в пору не войдет, сам Сигизмунд будет нами править! Бежать надобно. Взять Мишеньку и бежать в дальние обители! В ту же Макарьевскую! Один он у меня остался — не выдам! Спрячу! Или я не мать?

Гетман Жолкевский сказал: не примет Москва Сигизмунда, быть в Москве бунту. И сам уехал от греха подальше, над поляками теперь главный пан Гонсевский.

Бежать, бежать!

А сказывали, в городах ополчения собираются. Коли пойдут выгонять поляков из Москвы — пропали мы с сыночком. За мужнины затеи нас не пощадят. Народ зол, голод и война всех озлобили.

Бежать с Мишенькой, бежать! Спасти сыночка!

Ан не выйдет. Стерегут нас в нашем доме на Варварке, настолько у поляков ума хватило.

И велят в самый Кремль переселяться.

Заложники мы с Мишенькой. Господи, меня возьми, сыночка сохрани!

Марина. Как хорошо, что со мной — пан Заруцкий! Коли я хочу править русскими, рядом должен быть человек, который их понимает. Он сказал — раз уж наш царевич окрещен в православную веру, то пусть его православные на трон возводят, а на поляков надежды мало, полякам Москвы не удержать. От Рязани идет многотысячное войско, ведет его воевода Прокопий Ляпунов. От Калуги другое войско, там воеводой князь Трубецкой. И нам бы с нашими казаками присоединиться. А как поляков из Москвы выбьют — то никого другого, кроме нашего царевича, на трон не посадят, больше — некого!

Плохо лишь, что патриарх Гермоген, в Москве чуть ли не под стражей сидя, нашего царевича проклял и тайно письма во все концы шлет. Но князь Трубецкой все же признал меня царицей! А с патриархом Гермогеном мы уж сладим!

Я верну себе московский трон! Пока царевич не вырастет — буду править двадцать лет или более. Двадцать лет на московском троне! Могла ли я в Самборе мечтать об этом?

Старица Марфа. Господи, спаси патриарха! Вот уж его взаперти держат, а он шлет тайные письма — сзывает народ. Он не ведает страха — а я боюсь, Господи, боюсь — не за себя, за Мишеньку моего. И за мужа боюсь — уж не в плену ли там наше посольство?

От патриарха добивались, чтобы написал к воеводе Ляпунову, убедил его отойти от Москвы, а он не хотел. И его бросили в подземелье Чудова монастыря, кормили впроголодь. А Москву уж обложило наше воинство.

Господи, Москва горит! Пан Гонсевский велел ее поджечь, а сам с поляками затворился в Кремле. Господи, это последняя Страстная неделя для нас с Мишенькой! Не уцелеем мы, не уцелеем…

Но коли кто захочет до сыночка добраться — пусть прежде меня убьет.

Я — как глыба каменная. Я — как волчица лютая. Собой заслоню, горло за него перегрызу. Я — мать! Это мое право — за сына убить и самой умереть. Больше за него вступиться некому.

Войско Ляпунова все пути к Москве заступило, припасов никто не везет, нас ждет голод.

Нет страшнее голодной смерти. Смилуйся, Господи! Меня умори, Мишеньку жить оставь. Пятнадцать лет ему всего! Один он у меня, Господи! Коли не для него — так мне и вовсе жить незачем.

Марина. Ополченские воеводы перессорились, Ляпунов убит. Что будет? Неужто все же Владислав возьмет мой трон? Да чтоб у него те ноги отсохли, которыми он к престолу пойдет! Чтоб у него те руки отсохли, которыми возьмет он скипетр и державу! Мое! Все — мое! Я — царица московская!

Пришел пан Заруцкий, сказал — еще не все потеряно. Каким-то чудом из Москвы в Нижний Новгород доставили грамоту патриарха Гермогена, и там поднялся народ, собирают огромное ополчение. В воеводы зовут князя Пожарского. Я спросила — признает ли Пожарский нашего царевича? Пан Ян пожал плечами. Нам бы Владислава с Сигизмундом с рук сбыть, сказал он, дальше будет видно. И обнял меня крепко.

Старица Марфа. К Москве идут новгородцы! Застанут ли нас живыми — не ведаю.

Марина. Скорее бы подрос царевич! Ему год и три месяца, всякий сквозняк ему опасен, всякая капля прогорклого масла. Устала я беспокоиться.

Старица Марфа. Каково это — голодной смертью помирать? Покойный государь Иван неугодных голодом морил… страшно… Крепись, раба Божия! Коли Мишеньку не сберегу — и мне не жить…

Марина. Что за человек этот князь Пожарский? Ему немного за тридцать. Он уж пробовал выбить польский гарнизон из Москвы, поднял мятеж. Нашим пришлось, чтобы справиться с озверевшими обывателями, поджечь несколько улиц. Он сражался до последнего, его вывезли из Москвы тяжело раненым. И вот он опять у стен! Из-за него нам опять пришлось отступить к Калуге.

Наши? Кто сейчас — наши? Те паны, которых я видела в Самборе у батюшки? Или казаки моего Заруцкого? Или бояре, что признали царевича?

Все бьются против всех. Разлад в моем царстве достиг высшей степени. Но ничего, ничего! Как хорошо, что я не уехала домой! Пусть пожары, пусть кровь… тут я — царица!

Я сказала Яну — коханый мой, если мы не погубим пана Пожарского, он погубит нас. Пошли надежных казаков — пусть зарежут его. Это — самое просто.

И нужно отправить посла к персидскому шаху. Пусть он даст нам настоящее войско. Такое, чтобы всех разгромить! Войско, достойное московской царицы!

Старица Марфа. Наши вошли в Москву! Наши побеждают! А доживу ли до победы — Бог весть. Мы сидим в Кремле, нас не выпускают. Мужнин братец Иван Никитич не защита и не добытчик. Печи топить нечем, выламываем и крушим двери, кровли деревянные разбираем. Хлеба почти не печем, сухарями и водой пробавляемся. Ключник Филька раздобыл бок конины. Будем есть конину, как татаре. А вот когда всех лошадей зарежут…

Смогу ли смотреть, как сыночек помирает и просит: матушка, хлебца?..

Что же… Один Господь мне судья! Мучиться ему не дам. Не дам.

Марина. Плохо дело. Кремль держится пока, да там народ чуть не на стенах от голода мрет. Войско Пожарского его все лето осаждает. Казаки, которых послал Ян, не справились — их схватили, они сознались. Это плохо. Ян сказал — Пожарского нам не одолеть, он теперь наш смертный враг, когда он возьмет Кремль — и до нас доберется. Надо уходить к Рязани и собирать там новое войско.

Старица Марфа. Я второй день не ела. Сухари лежат под половицей, для Мишеньки. До Покрова не доживем. Феденька, муж, прости — не сберегла сыночка.

Марина. Ян торопит. Царевич болен, но ехать надо. Потерпит. Потом сам к ногам моим падет, руки целовать будет, когда узнает, что я для него царство сберегла. Приедем в Рязань — буду лечить.

Прискакал гонец. Пожарский в Кремле!

Старица Марфа. Слава те Господи!

Марина. Надо уходить. А меховые одеяла на что? Завернем царевича, в возке его укачает. Главное, чтобы наши казаки не разбрелись. Что же, начнем сначала. Это мой престол, я буду бороться за него до последнего!

Старица Марфа. Мы живы, целы — чего же еще? Прочь, прочь из Москвы! Спрячу сыночка, пока смута не кончится. Сперва — в Домнино, там решим, в которой обители будем жить.

Как это плохо — женщине самой решать… Был бы муж рядом…

Да полно, женщина ли я? Что во мне теперь женского? Каменная глыба. Одним живу — сыночка сохранить. Кажется, стрела в меня ударит — так отскочит, и пуля отскочит.

Хорошо было за мужниной спиной, да не судьба…

Однако в Домнине будет опасно, на дорогах шалят, бродят разбежавшиеся из Москвы казаки, что служили панам. Стало быть, в Кострому, в Ипатьевскую обитель. Там буду мужа ждать. Пусть приезжает — теперь-то ведь его домой отпустят! — и сам решает, как быть. Пусть сам будет сыну обороной.

Марина. Наши казаки разграбили Коломну, взяли добычу. У нас семь тысяч ратников. Ян ведет их на Рязань. Там мы соберем настоящее войско и двинемся на мою столицу.

Но лазутчики донесли — на помощь Рязани идет целое татарское войско из Казанского царства. Ян забеспокоился — риск велик.

Куда идти, чтобы потом с победой в мою Москву вернуться?

Старица Марфа. Неужто муж и к Земскому собору в Москву не поспеет? Как же там без него? От всех городов собираются выборные люди, собираются бояре и князья, купцы и казаки, миряне и иереи. У всех одно на уме — хватит смуты, надобен царь!

Когда ж такое бывало, чтобы царя выбирали? Про Шуйского и вспоминать не хочу — не царь он был, царишко, старый дурак. А нужен настоящий, чтобы царство усмирил. Ох, и тяжко ему придется…

В обители после кремлевского сидения хорошо, тепло, сытно. Мишенька мой еще в Макарьевском монастыре к службам пристрастился, доволен, и вся братия им довольна. И хочется внуков дождаться, и думаю — коли смуту не усмирят, сыночку, может, умнее всего постриг принять? Обитель и осаду выдержит, и безопасно в ней. Коли он вздумает постричься — как решить без мужа?

Шла четвертая неделя Великого поста. Мы сидели с сыном у малого окошечка, глядевшего на двор, и толковали о монашеской жизни. И тут в дверь келейки заколотили. Мишенька отворил, влетел инок молоденький, на лице — восторг неземной, бух на колени! Матушка, кричит, матушка Марфа, гонец прискакал! К обители нашей чуть ли не крестный ход движется от самой Москвы! Я ему — опомнись, что за крестный ход, зачем? А он — матушка, не гневайся, впереди идут архиепископы, архимандриты, за ними знатные бояре и князья, за теми — стольники, дворяне, выборные от городов, выходи с сыном, матушка, встречать их! Я все не пойму — для чего мне их встречать? А для того, что идут Михайлу Федоровича твоего звать в цари! Бить челом будут, чтобы согласился взойти на престол! Так-де Земский собор порешил!

Кто — на престол? Мишенька — на престол? Да знаешь ли ты, дурак, что московский трон — это самое опасное место во всем царстве? Царя Ивана отравили, царь Федор оттого уцелел, что его Бориска Годунов берег, сам Бориска плохой смертью помер, царь Дмитрий Иванович — порублен саблями, царь Васька Шуйский — чуть не за шиворот с престола сведен и в Чудов монастырь сдан, потом к полякам попал, жив ли, нет — не ведаю! Нет моей воли на то, чтобы сын царство принял! Один он у меня! Не пущу!

Марина. Эти нелепые люди вздумали выбирать себе нового царя, как будто у них нет законного царевича! Кто он, этот Михайла Романов? Покойного царя Федора племянник? Не по крови родня, не по крови! А мой царевич — от самого царя Ивана, родня по крови! Внук царю Ивану, то всем ведомо!

Старица Марфа. Они мне говорят — из-за трона все перессорились, одни хотели царем князя Трубецкого, другие — князя Пожарского, и князья Голицыны за трон бились, и князья Черкасские, если за кого стоят бояре — то казаки против, если за кого казаки — бояре против. А твой сынок, матушка, всем люб — только его имя всех и примирило. А я им — не, не дам, не будет на то моего материнского благословения! Они мне — муж твой, митрополит Филарет, дал бы! А я им — нет, нет, нет!

Они мне — весь народ хочет в цари Михайлу Романова! Я им — нет! Я им — молод, глуп, царскому ремеслу не учен! Они мне — и хорошо, что молод, ничем себя в смуту не запятнал, его народ любить будет. Я им — не верю этому народу! Измалодушествовался народ! Опять поляки к нам сунутся — этот народ моему сыну не защита! Они мне — больше на трон звать некого, один Михайла Федорович всех примирит, или тебе, матушка, новая смута нужна, или тебе в Кремле сухие корки с сыночком глодать полюбилось?

Не хочу, чтобы мой сын был царем. Не хочу. Пусть бы мы жили в наших вотчинах, подальше от Москвы, я бы жену ему нашла красавицу, жили бы тихо, Богу молились… не надо нам царства!..

Марина. Узнав, что Михайла Романов на царство зван, наши казаки переполошились. Одни решили к нему идти, другие пока что нам верны. Нет, не обойтись без персидского шаха. А посол, к нему посланный, не возвращается. Ян говорит — не иначе, люди Пожарского перехватили. Нужно еще письма слать. Вот что — я ему свою руку пообещаю. Пусть возомнит, будто может на московской царице жениться! Вот будет славная потеха! Держись, пан шах!

Старица Марфа. В Троицком соборе все просили меня — согласись, дай сына на царство! Я осерчала — отродясь так зла не бывала! Все припомнила — всех государей, кому крест целовали, а потом не пощадили. Царство разорено, все сокровища из Кремля вывезены, дворцовые села и государевы волости, пригороды и посады разным боярам и служилым людям розданы — чем государь будет ратным людям жалованье платить, на какие средства недругов усмирять? Они мне толкуют про митрополита Филарета — он бы дал сына на царство. А я им в ответ — Филарет в плену у польского короля, узнает король, что у него в руках отец самого государя, сотворит моему мужу зло. Да и как всходить на трон без отцовского благословения?

Шесть часов я с ними лаялась прямо в соборе, в горле пересохло. Доселе не знала за собой такой отваги — на бояр кричать. А вот пришлось.

Наконец они сказали — коли из-за твоего упрямства святые Божьи церкви и народ будут разорены неприятелем, Бог накажет и Михайлу Федоровича, и тебя. Вдруг я поняла — это правда. И еще сказали — вот мы принесли Феодоровскую Богородицу, гляди, гляди на образ-то! Пусть мы напрасно потрудились — но пришествия владычицы устыдись.

Делать было нечего. И я сказала — Матушка Богородица, в твои руки сына предаю… и благословила сыночка… быть ему государем…

Теперь решено ехать в Ярославль, а оттуда в апреле — в Москву.

Государь еще в растерянности. Со всеми грамотами, со всеми склоками ко мне идут. Усмиряй, говорят, государыня-матушка, смуту. А кто воду мутит? Маринка Мнишкувна с Заруцким и его казаками. Все царство успокаивается, им лишь неймется. Нам с государем присоветовали — послать против Маринки войско, воеводой — князя Одоевского, и чтобы со всех городов к нему сходились воеводы с ратными людьми. Этот злой корень мы вырвем. Март — не лучшее время для военного похода. Однако ждать нельзя. Так сказал государь. Он прав — чего ждать — чтобы Маринка с персидским шахом Аббасом сговорилась? А Ивашке Заруцкому отправлена грамота — чтобы повинился, сдался, и многие злодейства будут ему прощены. Но я не надеялась, что он послушает доброго слова.

Марина. Они безумны. Они преследуют меня. Они хотят поссорить меня с Яном. Но он изодрал московскую грамоту в клочья. Мы из Михайлова ушли в Лебедянь. По пятам шел князь Одоевский. Они хотят убить свою царицу. Под Воронежем Ян сказал — придется принять бой.

Бились два дня. Матерь Божья отвернулась от нас. Мы потеряли обоз, потеряли знамена. Но у нас есть царевич! И мы можем уйти за Дон, собрать новое войско! Мы сговоримся с персидским шахом Аббасом! Я отдам ему Астрахань, а он даст войско. И я вернусь в Москву с царевичем и с Яном.

Отчего ты не царь — сказала я моему Яну, отчего ты не благородной крови? Только ты мне по сердцу пришелся, только ты мой коханый. И, когда говорила, сама себе верила.

На Астрахань! У нас довольно сил, чтобы ее взять. Сперва пусть она станет нашей, и оттуда мы можем вести переговоры с шахом Аббасом.

Война еще не кончена. Нет, не кончена!

Старица Марфа. Они взяли Астрахань и убили воеводу, князя Хворостинина. Они договорились с ногайскими татарами, они хотят поднять волжских казаков. Они всюду шлют письма, они зовут к себе донских казаков. Господи, дай хотя бы десять лет мира! Дай государю возмужать! Верни мужа из плена! Нам сейчас не нужна война! Дай людям опомниться! Дай дома отстроить, дай земли вспахать!

Господи, дай извести это зло под корень!

Марина. Куда пробиваться, куда?! Казаки, что нам служили, перессорились с астраханцами. Астраханские паны признали царя Михаила. Мы заперлись в каменном городе, наше положение было ужасно. Ян придумал — нужно пробиться к стругам и уходить водой, по Волге. Сотворил Господь чудо — нам удалось уйти и спасти моего царевича.

Пока царевич жив — есть надежда!

От князя Одоевского мы оторвались. Наши струги вышли в море и вошли в устье другой реки, Яика. Я и не думала, что мое государство так велико и богато реками. С нами было шесть сотен волжских казаков и их атаман, мерзкий человек. Они разбили лагерь на Медвежьем острове. Атаман отнял у меня царевича и держал при себе. Нас с Яном стерегли. Нам надо было бежать — да как же бежать без царевича? А стрельцы князя Одоевского нашли наш лагерь и осадили. Не беда — осада, беда — предательство! Выдали нас проклятые казаки — и меня, и царевича, и Яна.

Старица Марфа. Слава те Господи, Изловили! Изловили и везут в Москву! Да только тут не все государя признали, многие враги с перепугу затаились, из тех, что хотели бы воренка на троне видеть…

Марина. Нас сперва повезли в Астрахань. Эти подлые люди связали меня — меня, царицу! И из Астрахани — вверх по Волге, в Москву. Позор, позор — московская царица в свой город связанная въезжает! Они за это поплатятся. Я всех помню, всех. Ничего, ничего, главное — мы живы. И что нас в Москву привезли — прекрасно! Тут меня помнят, знают. Тут, коли позвать, найдутся верные люди. Не сразу, нет!

Старица Марфа. И впрямь, поди, сыщутся.

Марина. Теперь что может быть? Теперь меня отправят в какую-нибудь обитель, и сыночка — со мной. Верные люди дождутся, чтобы шум стих, и пришлют гонца ко мне, к своей венчанной царице! Главное — чтобы царевича выкрали и спрятали в надежном месте. Там пусть растят своего государя…

Старица Марфа. Непременно сыщутся… покойного-то Дмитрия Ивановича, кем бы он ни был, многие любили…

Марина. Не сразу, не сразу… возмужает царевич, соберутся вокруг него славные паны! Придет он за своей короной! С боем царскую корону возьмет!

Старица Марфа. Опять война? Опять смута? Опять поляки прибегут?

Марина. И въедет мой царевич в Кремль на белом коне!

Старица Марфа. А как же государь?

Марина. А нынешнего царя со всей его родней — в темницу… нет, не в темницу, оттуда выходят… Да мало ли у моих людей клинков и веревок? Лишь бы не сбежал…

Старица Марфа. Опять скитаться, куска хлеба не имея, от обители к обители? Всех остерегаясь? По лесам, по болотам, по колено в снегу? Из-за каждого куста пули ждать, кистеня в висок? Опять? Только-только дух перевели, только-только люди молодому царю поверили… опять?! Нет! Не будет более смуты!

Марина. Царевич мой, счастье мое! На отцовском троне, весь в золоте!

Старица Марфа. Сколько дитяти? Три годочка, четыре? Может, коли отправить в дальнюю обитель, в сибирские украины, пусть там монашествует? Да нет — найдут, выкрадут.

Марина. И рядом — я! В алмазном венце, в жемчугах! Царица!

С каждый словом Марина все более похожа на птицу, расправляющую крылья. Она сперва встает на колени, потом поднимается, взмахивает руками, как будто на них уже нет цепей.

Старица Марфа. А коли дороги не вынесет, помрет… Еще хуже выйдет. Через десять лет полезут из всех щелей самозванцы — я-де покойного государя истинный сынок! И ничего народу не растолкуешь — народ таким дуростям верить рад… Найдутся болваны, закричат: он, точно он! Господи, опять Смута? Из-за дитяти малого? И Мишеньке моему из-за него погибель?

Марина. Я — царица! Венчанная на царство царица! И сын мой, царевич, — единственный, кому здесь быть царем! Лишь бы верные люди подали знак!

Старица Марфа. Мало нам было царевича Митеньки, который то жив, то помер? Нельзя, нельзя, чтобы еще один такой объявился. Нельзя, Господи… хватит с нас Смуты…

Марина. Я знаю, чую — они поблизости… они с силами собираются… да! И царевича моего понесут перед собой, как знамя священное! Для того и рожден!

Старица Марфа. Истребить воренка. Истребить… Истребить!

Старица Марфа быстро пишет белым лебяжьим пером в длинном узком столбце. Затем поднимает столбец, распускает его и поворачивается к Марине. От ее властного взгляда Марина падает на колени.

Марина. Матерь Божья, как же так?! Того быть не может! Дитя же царевич, дитя! Четыре года! Дитя невинное! Как можно казнить дитя?! Матерь Божья, такого ж отроду не бывало! Мужей казнят, любовников, воевод казнят неверных! Головы рубят, ядом травят! Но дитя?! Матерь Божья, смилуйся! Пришли верных людей! Неужто забыли, что я на царство венчана? Преступников казнят, грабителей, прелюбодеев... Матерь Божья, защити царевича!

Старица Марфа. Повесить воренка. Так. Повесить. За Серпуховскими воротами. Так я велю! Государю не говорите пока. Я решила, мне ответ держать. (подумав, жестко) А Маринку привезти в простом возке, из возка не пускать, но людям показать. Пусть глядит и свидетельствует — это он, воренок.

Марина. То ж дитя! Пустите его! Дитя!.. Царевич мой!

Старица Марфа. Чтобы ни у кого более сомнения не осталось. Чтобы все видели — вот теперь воровской корень начисто извели.

Марина. Янек! Ты слышишь меня?! Пустите, пустите!.. Янек, Янек, Янек!..

И падает, как подкошенная.

Старица МАРФА. Мужу отписать — нет более угрозы... с угрозой я расправилась... Дай Бог долгих лет моему Мишеньке... (вдруг опускается на колени) Или я не мать, Господи? Или не должна за свое дитя грех на душу принимать?..

Марина приподнимается.

Марина. Янек! Янек! Царевич!..

Старица Марфа зажимает себе уши.

Старица Марфа. Нет, не грех! Не грех!

Марина. Янек, Янек!..

Старица Марфа. Мир! Мир для государевой державы! Я этой ценой мир купила! Не грех, нет, не грех!

Марина. Нет боле моего царевича... Нет жизни моей... Зачем я?.. Зачем, коли я уже не царица?

Старица Марфа. Пока жива — псицей у государевых ног бдеть буду. И не разлучат нас более. Убью того, кто посмеет разлучить. Ох, скорее бы муж приехал. Не бабье это дело — править... Устала... Да и что во мне бабьего-то осталось, Господи? Закаменела я, не душа — кремень, и молитва моя — каменная...

Марина (медленно ложась на пол). Царевич мой, приведите царевича… Умираю… Проститься с царевичем…

Старица Марфа. Плохо без мужа…

Инокиня Марфа. Да пропадите вы все пропадом! Ничего не ведаю! Ничего не помню! Убирайтесь все вон! (пауза.) Жила себе у матушки, горя не знала, как цветочек расцветала... За что, Господи? Может, и вовсе ничего не было, а заснула в светлице своей девичьей, проснулась в келье. И государь примерещился, и дитятко примерещилось, и кто умер, кто жив — не понять, Господи, одно лишь и есть — душа да тело... а бояться надо лишь смерти…

Марина. Я иду вдоль галереи, и я даже теперь не знаю, где, в чьем замке видела эти лица. Они мрачны и высокомерны, нет в них радости. Одно царственное достоинство и жесткая скорбь, плотно сжатые губы и несгибаемая парча... И где-то там, в самом конце галереи, в позолоченной раме, пустота — там быть мне, царице российской. Во французском платье пишите меня, во французском! Нарочно портным к коронации заказано, жемчугами расшито! Никого не послушаю, надену, ибо имею право! Я — царица! Я — московская царица!

Старица Марфа. Сними с моих плеч этот тяжкий крест, Господи. Скорее бы муж приехал. Пусть он правит, пусть сыночком руководит. Все прочь подите — за государя молиться хочу... Может, опомнюсь, смогу молиться? Призри, Господи, на рабу твою, инокиню Марфу...

Вдали ударяют в негромкий колокол.

Марина. И царевича рядом пишите, царевича моего! Пусть стоит возле, держится ручкой... Где ж ты, мой царевич?..

Старица МАРФА. Спаси тебя Господь, государь... Только ты и остался... Душу за тебя положу...

Марина. Янек!

Инокиня Марфа. Митенька…

Марина. Янек...

Инокиня Марфа. Митенька...

Старица Марфа. Божиею милостию, Великий Государь Царь и Великий Князь Михаил Федорович! Всея Руси Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский! Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский!.. Тверский, Югорский, Пермский, Вятский!..

Колокол бьет все громче, заглушая и шепот, и крик.

 Дура

Трагифарс

Действие первое

Сцена представляет собой небольшую комнату с прихожей, оформленной, как холл — вешалка-стояк, два стула, столик с журналами между ними, зеркало, бра, и все это очень небольшое, стоящее тесно. В самой комнате тоже стол, но уже побольше, круглый, покрытый бархатной вишневой скатертью, на нем лампа в стиле ретро, обязательно с желтой бахромой, и разнообразные шкатулочки. Рядом другой, пониже, на колесиках, и видно, что его старались сделать незаметным. На втором столе — телефон и папки с бумагами, электрочайник и посуда. За ним приютился маленький холодильник. Кроме того, имеются два очень удобных кресла и табуретка у стены. Окно тут какое-то странное, под самым потолком, закрытое синими шторками с золотыми звездами. Видны три стенки, из них одна — общая с прихожей, в другой — две невысокие двери, третья же, та, что под окном, разрисована кругом Зодиака со всеми подробностями.

Кроме того, посреди этой комнаты торчит, занимая довольно много места, рекламный стенд — из тех, что днем ставят на тротуар, а вечером затаскивают обратно. Он имеет вид двускатного шалаша, на нем сияют золотом по синему два крупных слова «САЛОН АФРОДИТА», и внизу, помельче, «вход со двора, 12.00 — 20.00»

За столом сидят две женщины — Маша и Лена. Лена — классическая деловая дама невысокого полета, бледненькая и озабоченная, в аккуратном немарком костюмчике, с банальной короткой стрижкой, и возле ее кресла стоит большой портфель, а вот Маша — это ходячая экзотика. У нее вороная грива, собранная на макушке в устрашающих размеров хвост, причем отдельные пряди выпущены и вздыбившимися змеями обрамляют круглое и румяное лицо. Затем — она в длинном платье, черном с крупными золотыми узорами. И на плечах у нее шаль с бахромой, наводящая на мысль о вальтрапе цирковой лошади в богатом аттракционе. Грим — самый лихой, какой только бывает, и глаза сделаны на пол-лица, маникюр — кровавый, колец и браслетов столько, и они такого качества, словно она ограбила привокзальный киоск с бижутерией. В довершение всего, цыганские серьги размером с два хороших блюдца.

Ведут себя эти дамы тоже по-разному. Лена скромна, но упряма, если ей нужно что-то внушить собеседнику — она будет бубнить одно и то же скучным голосом, пока собеседник не устанет, не обалдеет, не будет готов на все — лишь бы беседа кончилась. Привыкнув работать с бестолковыми клиентами, она все норовит показать на пальцах — размер модуля, размер двух модулей, их размещение на газетной полосе, для чего использует любой клок бумаги.

Маша — беспредельно активна, эмоциональна, но в ее буйности чувствуется искусственность, и на самом деле ее довольно легко загнать в тупик. Она — из тех наивных авантюристок, которые органически не способны считать варианты. Кроме того, у нее отсутствует пространственное восприятие мира — когда Лена толкует о размерах и местах, она откровенно ничего не понимает. Потом эта особенность проявится еще ярче.

ЛЕНА. Если взять два модуля со скидкой и восемь повторов, то это обойдется дешевле, чем один модуль пять раз.

МАША. Так не бывает.

ЛЕНА. Бывает, у них теперь такая система скидок. Вот ты платишь за два модуля не двести плюс двести, а всего триста пятьдесят, так? Не четыреста, а триста пятьдесят. Это первая скидка. Потом восемь повторов — это пять повторов по одной цене, а шестой повтор — уже семьдесят пять процентов, седьмой и восьмой — шестьдесят процентов, ну и так далее... и получается, что если ты заказываешь двенадцать повторов из расчета триста пятьдесят...

МАША. Откуда взялись двенадцать повторов?

ЛЕНА. А иначе не имеет смысла. Так я же говорю — после пяти повторов шестой — семьдесят пять процентов, дальше опять понижение, вплоть до сорока, и таким образом через полтора месяца ты почти по нулям, а экономия начинается фактически с восьмого повтора...

МАША. Что ты мне мозги пудришь! Ты сказала — при шестом повторе!

ЛЕНА. Я не могла так сказать. Так вот, если ты заказываешь два модуля, то экономически выгодно ставить твою рекламу не меньше десяти раз, я посчитала — лучше всего двенадцать. Получается вот такой кусочек, два модуля, шесть на десять. Его можно поставить на хорошее место, я договорюсь. И ты еще учти — твоя реклама на одном модуле не поместится.

МАША. Как это не поместится? В прошлый раз помещалась!

ЛЕНА. Это была другая реклама. А сейчас ты целый дамский роман сочинила. (берет лист и выразительно читает) «Салон Афродита. Практическая магия. Ритуальная магия. Мощный сексуальный код — мужчина оказывается навсегда в Вашей власти. Код на щедрость Вашего мужчины. Омоложение по вуду. Бизнес-магия. Уникальный золотой обряд. Снятия сглаза, порчи, венца безбрачия...»

Пока Лена читает объявление, откуда-то чуть ли не прямо из Зодиака возникает человеческая фигура. Это сутулый мужчина, седоволосый, с седой эспаньолкой и усами, в длинной мантии и четырехугольном берете с кисточкой. Когда мантия распахивается, видно темное подпоясанное одеяние, вроде подрясника, а на поясе висит связка больших старинных ключей. Время от времени мужчина снимает связку и автоматически проверяет, все ли ключи на месте. Вид у него весьма недовольный и брюзгливый. Поскольку его имя пока неизвестно, будем звать его Магистром.

Оттуда же, откуда явился, Магистр добывает старинный раскладной табурет, ставит его прямо в воздухе и усаживается, кряхтя, так, что его остроносый башмак с бантом чуть ли не утыкается в нос Маше.

ЛЕНА. «...и прочие услуги. Прием ведут госпожа Кармен, госпожа Николь и деревенская бабушка Авдотья. Время работы, телефон...» Ну, это можно мелким шрифтом.. Да под такую рекламу не два, а три модуля надо, чтобы десять на десять, такой аккуратный квадратик, и всем будет бросаться в глаза!

МАГИСТР. Сплошное вранье. Ни единого слова правды.

МАША. Не могу я три! Денег совсем нет, в ремонт вложилась, платье вот прикупила, за аренду не плачено!

ЛЕНА. Тогда чуточку сократим.

МАГИСТР. Ну-ну...

ЛЕНА. Вот это — прием ведут госпожа Кармен, госпожа Николь, деревенская бабушка Авдотья. Не все ли равно, кто ведет прием?

МАША. Ну, не скажи! На это как раз пойдут! Вот если женщина сериалы смотрит, то у нее больше доверия к Кармен. Если, скажем, женщина придет, чтобы ей карты Таро раскинули — тут она подсознательно захочет, чтобы была француженка. А если приворот-отворот, соперницу там уничтожить, мужа домой загнать — так это все знают, деревенскую магию подавай, бабку Авдотью!

МАГИСТР. Ну и где они все, Кармен, Николь и бабка Авдотья? Где, спрашивается?

ЛЕНА. Ой, Машка, не свисти! Нет у тебя никаких деревенских бабок! Давай выкинем это вранье! Реклама дешевле обойдется!

МАША. Нет, тогда лучше выкинем... выкинем... Даже не знаю! Омоложение по вуду — нельзя, это моя авторская методика!

МАГИСТР. О боги — ее авторская методика!

МАША. Бизнес-магию тоже нельзя трогать — на это теперь все идут. Во! Вспомнила! Впиши — чистка помещений — квартир, офисов и гаражей, коррекция ауры и кармы! Главное-то и забыли!

МАГИСТР. Метлу тебе в руки — и чистить гаражи...

ЛЕНА. Три модуля, Маша! Иначе придется под микроскопом читать!

МАША. Не могу три модуля! Я в ремонт вложилась, вот платье прикупила, шаль, интерьер знаешь сколько стоил? Мне еще за стенд платить! Слушай, а в кредит никак нельзя?

ЛЕНА. Никак нельзя. У нас агентство, а не частная лавочка.

МАША. Вот черт... Еще хоть маленькими буковками нужно про массаж и ароматерапию...

ЛЕНА. Ты что, массажиста наняла? И ароматерапевта?

МАША. Ну, найду массажиста, это теперь нетрудно. Вот, я в маленькой комнате уже массажную кушетку поставила и масла для ароматерапии купила. (встает, открывает одну из дверей у себя за спиной, от чего Магистр просто стонет, словно от зубной боли).

ЛЕНА. Ничего себе! Да туда же не протиснуться!

МАША. Как это — не протиснуться! Я же пролазю! У меня там и шкафчик для ритуальных облачений! На ароматерапию обязательно люди придут, это теперь самый писк. И на бизнес-магию записываются. Я на прошлой неделе такой золотой обряд провела — закачаешься! Слушай, может, я тебе золотой обряд проведу? Заодно и венчик безбрачия снимем? А ты мне рекламой заплатишь? Что ты так уставилась? Ты не поверишь — но золотой обряд работает! Сама убедилась! Я женщине делала, такая крутая бизнес-вумен, прям конь с яйцами! Правильно называется — обряд на привлечение прибыли и возвращение долгов. Вроде бы несложно — нужно деньги в цветочный горшок закапывать с наговором, а горшок ставить перед зеркалом, ну, тут свои тонкости... А как работает!

МАГИСТР. Ага, тонкости. Ничего этим теткам в руки давать нельзя...

ЛЕНА. Никаких золотых обрядов, начальство меня не поймет. Ну так как, берешь два модуля? Я с тобой полдня потратила.

МАША. Ну что ты заладила — два модуля, два модуля! Ко мне и без твоей паршивой рекламы люди валом повалят! Давай так — мне половинку модуля, чтобы название салона, адрес и телефон...

ЛЕНА. Половинку модуля — не могу, только целый.

МАША. Да говорят же тебе — денег нет! Я в ремонт вложилась, рабочие из подвала три с половиной тонны мусора вынесли, мебель купила, аренда за два месяца не плачена, платье — двести баксов, телефон поставить, окно несчастное застеклить — знаешь, сколько просят?! А клиенты еще не набежали!

ЛЕНА. Ты же говорила — старые клиенты придут.

МАША. Старые клиенты ко мне домой привыкли, а тут на трамвае ехать надо, не всем удобно. Но придут! Придут!

ЛЕНА. Ладно. Когда придут — тогда позвони мне, приду, оформим договор на рекламное обслуживание. У меня сегодня еще пять клиентов намечено.

МАША. Да погоди ты, куда ты несешься? Сядь, кофейку попьем, я тебе карты раскину, да не бойся, бесплатно...

Звонит телефон, Маша хватает трубку и говорит казенно-любезным голосом.

МАША. Салон «Афродита» слушает!

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Тут целители принимают?

МАША. Да, и целители, и ароматерапевты, приходите, будем рады!

МУЖСКОЙ ГОЛОС. У меня дырка в груди открылась, из нее так сифонит — занавеска шевелится.

МАГИСТР. Ого!

МАША. То есть как — сифонит?

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Говорю, дырка, сквозная, навылет, и из нее сифонит, со свистом, сам слышал. У вас дырки лечат?

МАША. Понимаете, это на самом деле не дырка, это один из признаков смертельной порчи. Порчу мы снимаем. Приходите. Ауру почистим, карму подкорректируем, ну и дырку...

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Мне карма не нужна, у меня дырка! Я вам внятно говорю — дырка сифонит!

МАША. Да, да, я поняла, приходите, заткнем!

Голос отключается, а Маша с торжеством смотрит на Лену.

МАША. Вот видишь, рекламка была с гулькин нос, а клиент уже смикитил! Уже звонит!

МАГИСТР. Накувыркаешься ты с этой дыркой.

ЛЕНА. Так я завтра зайду. У тебя как раз появятся деньги на рекламу. Пока!

МАША. Да ты чего? А кофейку?..

ЛЕНА. Завтра, завтра.

Она, подхватив портфель, убегает, а Маша остается в сильной задумчивости.

МАГИСТР. Ага, пригорюнилась, госпожа Кармен, госпожа Николь и деревенская бабушка Авдотья в одном лице. Ну, что? Мало тебя предупреждали? Говорили в один голос — нехорошее место, нехорошее место! Нет, обязательно нужно было клюнуть на дешевку, расковырять подвал! Хорошо, строители тебе попались умные — поняли, что на дуру нарвались, сверху все замазали и — привет! Ничего тут у тебя не получится! И клиенты не придут! И сама ты отсюда через два месяца уберешься, потому что у тебя НИКОГДА не будет денег даже на аренду, НИКОГДА, НИКОГДА!

Магистр творит в воздухе знаки, от которых Маша, хотя теоретически не видит их, подпрыгивает в кресле. И тут в прихожей появляется дама, одетая в Машином стиле, но куда более элегантно. Волосы у нее не вздыбленные, а гладкие, собранные в шиш, и узоры на черном платье еле заметны, и вообще она производит впечатление королевы в изгнании. По крайней мере, ведет себя с совершенно королевской бесцеремонностью.

ДАМА. Госпожа Кармен?

МАША. Добрый день, вы угадали, я госпожа Кармен! Садитесь, будьте как дома.

ДАМА. Мне нужна госпожа Николь.

МАША. Ее сейчас нет, но я могу ее заменить, мы учились вместе, у нас одинаковые дипломы...

ДАМА. Мне нужна госпожа Николь.

МАША. Но я сделаю для вас то же самое — гадание на простых картах и на картах Таро, астрологический прогноз, диагностика кармы...

ДАМА. Мне нужна госпожа Николь.

МАША. Сниму сглаз, порчу, избавлю от одиночества, приворот любой степени сложности, избавление от подвешенных сущностей...

ДАМА. Вы что, нумерологии не знаете? Мне нужна госпожа Николь.

МАША. Но я работаю лучше госпожи Николь, вы сами в этом убедитесь!

ДАМА. Нет, вы не подходите. Я просчитала имя «Кармен» и имя «Николь». Мне срочно нужно выйти в астрал, а ваше число для этого не подходит. В качестве проводника меня устраивает только Николь.

МАША. Я вам сделаю скидку!

ДАМА. Где вас только учили?!? Впервые вижу салон, где клиентов выводит в астрал, не совместив личное число клиента с личным числом проводника!

Возмущенная дама, не прощаясь, выходит.

МАША. Ой, блин, еще и нумерология...

МАГИСТР. Вот-вот. Как это у вас теперь говорится — со свиным рылом да в калашный ряд.

Звонит телефон, Маша берет трубку.

МАША. Салон «Афродита» слушает!

ЮНЫЙ ГОЛОС. Вы можете сделать так, как у Джона Хотспера?

МАША. Я все могу. Привлечь удачу, открыть третий глаз...

ЮНЫЙ ГОЛОС. А где у него третий глаз?

МАША. На голове, как у всех!

ЮНЫЙ ГОЛОС. Как это — на голове? Вы что, прикалываетесь? Серый, она говорит, что у Хотспера на морде глаз!

МАША. Да не на морде!

ЮНЫЙ ГОЛОС. У него на левой щеке — конкретная пентаграмма, а мне нужно на плече, чтоб как у него.

МАША. Что — на плече?

ЮНЫЙ ГОЛОС. Татушка! Там у него целый гадюшник, и все как живые, сделано просто классно! Вы можете передрать с Хотспера, чтобы было как у него на последнем концерте?

МАША. Татушку?

ЮНЫЙ ГОЛОС. Давай другой номер, Серый, эта дура ни хрена не понимает.

Голос исчезает.

МАША. Тут татушек не делают! Тут гадальный салон!

МАГИСТР. А ведь это только начало.

МАША. Ничего, ничего, это просто обдолбанные тинэйджеры... Кретины! Гвоздей вам в ноги, ни пути вам, ни дороги!

Опять звонит телефон, Маша хватает трубку.

ЮНЫЙ ГОЛОС. Это тату-салон? Мне нужно срочно наколоть гвоздь на ноге!

МАША. Это баня!!! (бросает трубку).

МАГИСТР. Это еще даже не начало. Так, легкая разминка. Жизни тебе в этом подвале не будет. Надо же — ворвались, все разворошили, все повыбрасывали и думают, что я это так оставлю. Наивное создание. Вранье, одно вранье и ничего, кроме вранья.

В прихожую врывается маленькая женщина, от которой лучше держаться подальше. Короткие красные волосы торчат дыбом, брючный костюм — пронзительного цвета, на лице — ярость. И зовут этот сгусток злости Анжела. За ней входит мужчина ростом вдвое ее выше, на вид — тупой и неповоротливый, даже тяжеловатый, коротко стриженый, в кожаной куртке, с повадкой опытного мастера уличных драк. Впрочем, он куда старше уличного драчуна или базарного быка, а откликается на прозвище «Бурый». Но при себе у Бурого не оружие, а кадка с пальмой.

АНЖЕЛА. Ну вот! Застукали!

МАША. Анжелочка! Ну, как? Есть эффект?

АНЖЕЛА. Есть!!! Бурый, заходи! Ставь сюда!

Бурый громоздит кадку посреди стола, отчего Маша шарахается, и каменеет.

АНЖЕЛА. Посмотри там!

Бурый заглядывает в дверцы за спиной Маши.

БУРЫЙ. Сортир и конура какая-то.

АНЖЕЛА. Сядь тут!

Бурый садится на указанную табуретку и выкладывает на колени кулаки.

МАША. Анжелочка, как я рада вас видеть, кофейку?

МАГИСТР. Нет, в мое время таких дур еще не разводили!

АНЖЕЛА. Ко-фей-ку?!? После того, что вы мне натворили? Золотой обряд, бизнес-магия! Сколько я вам заплатила за этот обряд, ну? Назовите цифру!

МАША. Две... двести... двести долларов!..

АНЖЕЛА. Двести долларов? Да вы что, считать не умеете?

МАША. Да я со всех двести беру! Золотой обряд, привлечение духа богатства, поиск через астрал вашей проекции в мире бизнеса!..

АНЖЕЛА. Двести долларов — это для затравки! За вашу дурацкую церемонию! Еще потребовалась новая простыня, мешок пшена, горшок с пальмой! Знаете, почем теперь пальмы?

МАША. Но ведь я говорила — можно любое растение!

АНЖЕЛА. Я не могу ставить к себе в офис любое растение! Это должно быть приличное растение! Плюс новое зеркало! Плюс моральный ущерб. Итого — пятьсот.

МАША. Чего — пятьсот?

АНЖЕЛА. Долларов! Условных единиц!

МАША. Но, Анжелочка, давайте сядем, поговорим по-человечески...

АНЖЕЛА. Хватит, уже поговорили! После вашего золотого обряда к нам соседи сверху протекли, на всех столах тазы стояли, два компа сдохло! Это — раз! Налоговая инспекция наехала, пришлось штраф платить — это два. Партнер поставки сорвал, а неустойка — с нас, это — три! Ничего себе обряд! Начего себе заговор на процветание фирмы!

МАГИСТР. Какая прелесть!

АНЖЕЛА. В общем, с вас пятьсот гринов, и точка! Иначе от вашего салона камня на камне не останется! Я всю прессу на уши поставлю! Я вам такую репутацию сделаю, что вас на базар бутылки собирать не возьмут!

Магистр тихо аплодирует.

МАША. Какие пятьсот гринов? Начнем с того, что у меня их сейчас просто нет! Я сегодня заплатила за аренду, за рекламу...

АНЖЕЛА. ЗА РЕКЛАМУ?!?

От ее удара кулаком по столу пальма подпрыгивает, а Магистр на своем табурете уже корчится от смеха.

МАГИСТР. Вот дура! Неподражаемая дура!

АНЖЕЛА. Я вам устрою рекламу! Звоните, ищите деньги где угодно, чтоб через час они у меня были! Бурый!

БУРЫЙ. Ну?

АНЖЕЛА. Остаешься здесь, караулишь госпожу Кармен, или кто она теперь? Госпожа Николь? А то смоется — ищи ее по всему городу!

БУРЫЙ. Ясно.

АНЖЕЛА. Когда ей принесут пятьсот гринов, заберешь и принесешь в офис.

БУРЫЙ. Ясно.

МАША. Но почему пятьсот? Почему пятьсот? Да, я допускаю, расположение звезд было неправильное, и обряд не сработал!

МАГИСТР. Расположение звезд было неправильное!..

Еле передразнив Машу, он-таки валится со стула и висит в воздухе, дрыгая ногами на манер грудного младенца.

МАША. Допустим, это двести гринов, но я потратила время, потратила психическую энергию...

АНЖЕЛА. Пятьсот гринов! Знаешь, сколько стоит эта сволочная пальма?

МАША. Вас никто не заставлял покупать пальму! Хватило бы герани! И она вам пригодится в офисе!

АНЖЕЛА. Хватит! Уже пригодилась! Фининспекцию пугать! Пятьсот баксов — иначе будет плохо! Бурый, сиди здесь, никуда эту шарлатанку не выпускай!

БУРЫЙ. До упора?

АНЖЕЛА. Ну да... В общем, я тебе буду звонить. И ты тоже звони! Салон, блин! Сплошное надувательство!

С тем Анжела и выбегает, а Маша остается наедине с Бурым, если не считать Магистра, который уже перевернулся а живот и устроился в позе ребенка-зрителя.

МАША. Ну, где я ей возьму эти пятьсот гринов?

БУРЫЙ. Где хотите.

МАША. Но это же цифра, взятая с потолка! Допустим, двести — да, за двести я чувствую ответственность, но и двести фактически не двести, а полтораста... У меня амортизация магических предметов, костюма для совершения обряда, заговора, наконец! Заговор тоже не вечный! Им можно пользоваться определенное количество раз! А конкретно этим — не больше десяти!

БУРЫЙ. Пятьсот зеленых — и вы свободны.

МАША. Но где я вам их возьму?

БУРЫЙ. Вот телефон, ищите.

МАША. Что телефон? Что телефон?! Вы что — думаете, у людей деньги просто так валяются? У всех в дело вложены! Пятьсот баксов! Да она что, сдурела? Где я ей пятьсот баксов везьму?! Ни фига себе насчитала! Вот вы серьезный мужчина, посмотрите сами — откуда взялись пятьсот долларов? Двести — да! Даже не двести, ну да ладно! А остальные — ее фантазия! Я что, налоговую инспекцию на нее натравила? Да я сплю и дрожу — как бы на меня кто не натравил!

Бурый смотрит на свои кулаки и молчит.

МАГИСТР. Ну-ну... Залп мимо цели. А ты его соблазни попробуй! Прямо тут, на столе!

МАША. Я, конечно, могу позвонить своим подругам, но они в таком же положении. Светка стала дилером косметики «Леди Винтер», а там как? Сперва нужно взять косметики на тысячу гринов, а что наваришь — то твое! Вот она скачет с полными сумками этой «Леди Винтер» по всем фирмам! Знаете, сколько раз ее за шиворот выводили?! Ничего вы не знаете!.. А Наташка стала дилером бижутерии «Коло...» Нет, «Кули...» «Куши»... Ну, эта, индийская, камушки... (лезет в папку с бумагами, достает визитку и читает по слогам.) «Ка-лак-шет-ра»! Тоже — выкупила целый чемодан камней и носится с ними, всем предлагает! Там еще серебро дешевое, знаки зодиака... Кстати, могу предложить! Вы кто по гороскопу?

БУРЫЙ. Берите телефон и звоните.

Но Маша уже открывает большую плоскую коробку.

МАША. Вот, все знаки Зодиака и к ним серебряные цепочки! Можете взять жене, дочке... ну, подруге, им понравится! И цена прямо символическая!

МАГИСТР. Только бы он ее не пристрелил. Тогда она навсегда останется в этом подвале. И я сойду с ума. Я буду первым спятившим привидением... Я стану полтергейстом!

БУРЫЙ. Берите телефон и звоните.

Маша со вздохом закрывает коробку, тянется за телефоном, набирает номер.

МАША. Аллочка, привет, это я!

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Ну, привет.

МАША. Слушай, ты деньгами небогата? У меня такое дело — нужно буквально до завтра пятьсот гринов перехватить. Завтра мне долг возвращают, а деньги уже сегодня нужны, мне шубу предложили...

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Ты сперва те двести верни, которые к Новому году брала.

МАША. А разве я не вернула?

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Нет, не вернула.

МАША. Надо же, а я думала...

В трубке — длинные гудки. Маша набирает другой номер.

МАША. Светик, привет! Как жизнь молодая?

СВЕТИК. Машка, ты? А я тебе как раз звонить собиралась! Слушай, дай до завтра пятьсот гринов! Мне завтра долг возвращают, а сегодня шубу предложили, классную, если не возьму — потом локти кусать буду!

МАША. Светик, я бы рада... Ты извини, не получается...

СВЕТИК. А шуба — просто мечта! Воротник широкий, рукава широченные, и еще оторочка, и вся фалдит! Ну, Машка, что тебе стоит? У тебя же свой салон! Ты у кого-нибудь перехвати, мне же всего до завтра!

МАША. Светик, солнышко, не у кого!

СВЕТИК. Ну, тогда извини, я прощаюсь. Представляешь, всем звоню, ни у кого несчастных пятисот баксов нет! Все, блин, разом обнищали! Пока!

Маша смотрит на телефонную будку и бормочет что-то невнятное.

МАГИСТР. А вот ругаться такими словами — неприлично.

МАША. Звонить бесполезно. Нужно лично являться. Давайте я съезжу в одно место, это ненадолго, всего полчаса! Вы тут побудете, а я тут же вернусь с деньгами.

БУРЫЙ. Никаких мест. Сидите и звоните.

МАША. Так ведь бесполезно!

БУРЫЙ. Еще пробуйте.

Маша вскакивает из-за стола, решительно идет к выходу, Бурый заступает ей дорогу и без лишней вежливости водворяет обратно за стол. Магистр аплодирует.

МАША. Вы с ума сошли! Вы мне руку сломали! Я на вас в суд подам!

Бурый садится на табурет и замирает как монумент.

МАГИСТР. Ну, допросилась. Этот не то что руку — этот и шею запросто свернет. Ох, не накаркать бы...

МАША. Что за черт? У меня клиенты на прием записаны, два гадания и снятие порчи, никто не идет! Заблудились, что ли?

МАГИСТР. Опять вранье. Но заблудиться тут несложно, проходной дворик у нас — мечта шпиона.

МАША. Слушайте, вы! Вы мужчина или нет? Вытащите этого козла на улицу!

БУРЫЙ. Сами тащите.

МАША. Я женщина! Я его поднять не могу! А вы — запросто! Поймите, не придут клиенты — не будет денег!

Бурый встает и берется за рекламный стенд.

БУРЫЙ. Он же легкий.

МАША. Это для вас — легкий. А я — женщина, мне его не пошевелить.

Бурый молча вытаскивает стенд в прихожую и начинает пропихивать в дверь. Маша быстро подтаскивает кресло к окну, от чего Магистр вынужден шарахнуться вместе с табуретом, залезает на стул, отдергивает штору.

МАША. Ой, блин...

МАГИСТР. Сдурела баба! Ей-Богу, сдурела! Стой! Застрянешь!

Но Маша, подоткнув подол, решительно лезет в окно и, разумеется, застревает. Ситуация — ни туда и ни сюда. Входит Бурый и озадаченно смотрит на брыкающиеся ноги.

БУРЫЙ. Вот дура.

Подходит, пытается взять Машу за талию, но получает удар пяткой в грудь и отлетает.

МАГИСТР. Орел-баба! Казак-баба! Держи ее, держи! Уйдет вместе с оконной рамой!

В прихожей появляется монументальный дед с примотанным в области груди жестяным тазом.

ДЕД. Тут целители принимают?

БУРЫЙ. Тут, батя. Заходи, садись.

ДЕД. Не могу, шайка мешает. (показывает на таз).

БУРЫЙ. Ну, стой.

Он опять примеривается к барахтающейся Маше.

МАГИСТР. Лови ее за обе конечности и дергай сильнее.

ДЕД. Мне целитель нужен, врачи не берутся. У меня дырка в груди открылась, из нее так сифонит — занавеска шевелится.

МАГИСТР. Приперся!

ДЕД. Я им в поликлинике говорю — дырка, сквозная, навылет, и из нее сзади наперед сифонит, со свистом, сам слышал. Они мне говорят — дедушка, мы дырок не лечим, ищи народного целителя. У вас-то хоть дырки лечат?

БУРЫЙ. Погоди, батя. Видишь — тетка застряла.

ДЕД. Ничего, справная.

БУРЫЙ. То-то и оно. Ты, батя, погуляй немного, четверть часика. И приноси свою дырку.

ДЕД. Я схожу пива выпью.

Дед уходит, Бурый садится в кресло и молча смотрит на Машу.

МАГИСТР. Политика правильная. Я бы сказал — единственно возможная политика.

МАША. Да помогите же наконец! Вы мужчина или где?!

БУРЫЙ. Брыкаться будете?

МАША. Не буду! Чтоб вы сдохли!

Бурый тянутся к столику на колесах и включает электрочайник.

МАША. Ну, сделайте же что-нибудь! У меня печень перехватило! Я же помру тут!

БУРЫЙ. Лягаться будете?

МАША. Сказала же — не буду!

МАГИСТР. Нашел кому верить...

Бурый встает, подтаскивает к окну второе кресло и помогает Маше высвободиться. Она буквально падает на пол.

МАША. Черт знает что! Я дворничихе за уборку заплатила, а она окно не вымыла. Я сейчас смотрю — батюшки, на нем репу сажать можно. Полезла посмотреть, и вот... Я же ей деньги платила! А она в середке поскребла, а по краям — грязь...

МАГИСТР. Нет, что за женщина! Она хоть одно слово правды за свою жизнь сказала?

БУРЫЙ. Сейчас придет клиент с дыркой.

МАША. Это никакая не дырка, это один из признаков смертельной порчи. Порчу я снимаю на раз. Нужна венчальная свечка, стакан колодезной воды и яйцо из-под черной курицы.

БУРЫЙ. Где же он все это возьмет?

МАША. Захочет выздороветь — возьмет! Я от рака змеиными яйцами лечу — так люди по лесу неделями ходят, пока эти яйца отыскивают! Свечка, свечка...

Маша решительно лезет в холодильник и там копается.

МАГИСТР. Вот загнула! Нет, с этой бабой никаких бродячих акробатов не надо. За двести лет кого только не видел, но все врали в меру. Даже бабы. Судья тут жил, у него экономка была — ну, доложу я вам, черт в юбке! Она половину судебных дел в свою пользу решала. Доктор жил, тупой, как булыжник, и тот изредка больным правду говорил. Потом наверху бордель сделали. Так верите ли, девицы между собой почитай что и не врали. Но лучше бы они эту правду при себе держали... Да... Слишком они много про мужчин понимают...

Входит дама, которой срочно нужно в астрал.

ДАМА. Я еще раз посчитала. Если «Кармен» по-русски, то вы мне не подходите. Но если написать «Кармен» латинскими буквами, то подходите. Сколько вы берете за услуги проводника?

МАША. Недорого, у нас все недорого! Я опытный проводник, гарантирую приятное возвращение. Мы и выйдем, и прогуляемся, и пообщаемся.

БУРЫЙ. Никуда вы не выйдете.

ДАМА. Кто этот господин?

МАША. Вы не представляете! К нему привязалась энергетическая сущность! Куда он — туда и сущность! Прямо спасу нет! Ему посоветовали пойти в «Афродиту» тут такое биополе! Он пришел, а сущность не смогла. Не прорвалась, зараза, у меня же на всех углах и косяках обереги! Вот, сидит, отдыхает, боится, чтобы я не ушла.

ДАМА. Сущность сама привязалась, или подвесили?

МАША. По-моему, подвесили, знаете, есть такие бабки, практикуют черную магию, они и полтергейст разбудить могут, и привидение подселить...

МАГИСТР. Во врет! Привидение не подселяют, оно само заводится! Ну, все, лопнуло мое терпение. Буду выживать.

С тем Магистр и исчезает.

ДАМА. Откуда вы стартуете в астрал?

МАША. Вон там у нас ложе. Устроитесь со всеми удобствами, и не заметите, как в астрал уйдете, гарантирую вам приятное путешествие...

Она уводит даму в одну из двух дверей. Бурый, сильно всем этим заинтригованный, подкрадывается и прислушивается — что там, за дверью. Раздается треск, грохот, визг. Бурый отскакивает и шлепается на табуретку. Задом наперед вываливается Маша и за руку вытаскивает даму.

ДАМА. Безобразие, свинство! Топчан какой-то грязный, даже одноразовой простыни нет! Держится на соплях! Я колготки порвала! Салон, называется! Вонючий подвал! Вам не в астрал выводить — вам бутылки по мусорникам собирать!

МАША. До сих пор жалоб не было! Ну: что вы, в самом деле! У кушетки одна ножка неустойчивая, а вы сразу кричать!

ДАМА. Я еще не так закричу! Мне в астрал срочно нужно, я нигде подходящего проводника не найду, а вы этом пользуетесь! Пропустите!

Дама вихрем вылетает, а Маша остается посреди салона, разведя руки.

БУРЫЙ. Не дело все это.

МАША. Что вы понимаете! Дело, не дело! Я на курсах училась, диплом имею! У меня по народному целительству сплошные пятерки!

БУРЫЙ. Звоните и деньги добывайте. А то у меня хозяйка крутая. Она тут камня на камне не оставит.

Озадаченный Магистр возникает из Зодиака.

МАГИСТР. Камня на камне? А я где жить буду? Нам жилплощадь одну и навсегда определяют... и клад!..

МАША. Ну, что она может сделать? Ну, посуду перебьет. Вы же видите — я до конца дня денег не достану.

МАГИСТР. Почти правда! Но она их и до конца жизни не достанет.

БУРЫЙ. А вы еще звоните, всех спросите. Пятьсот гринов — это же немного.

МАША. Немного? Слушайте, я сразу поняла — вы хороший человек! Давайте я вам погадаю, оберег вам поставлю от огнестрельного оружия, а вы мне одолжите эти несчастные пятьсот гринов! У меня на завтра записаны денежные клиенты, обряд на омоложение, снятие родового проклятия! Я к концу недели эти деньги заработаю и отдам!

БУРЫЙ. Берите телефон и звоните всем, кому только можно.

МАША. Да я всем уже надоела...

МАГИСТР. Первая правда за три месяца...

БУРЫЙ. Не делом вы тут занимаетесь.

МАША. Это мой бизнес! Я курсы закончила, вложила деньги в образование! Я посвящение получила! Знаете, сколько стоит посвящение в потомственные колдуньи? Я в будущем году вступаю в ассоциацию магов и колдунов Старого Света!

БУРЫЙ. Берите телефон и ищите пятьсот баксов! А то я сам этот подвал по кирпичу разнесу!

Маша, поняв, что этот мужик не шутит, кидается за стол и начинает набивать номер.

МАША. Лена? Слушай, это я! Я дам на следующей неделе большую рекламу, я тебе рекламную статью закажу, только достань для меня где-нибудь срочно пятьсот гринов!

ЛЕНА. Ты в своем уме? Откуда я тебе достану? Я их не печатаю.

МАША. Ленка, ты сказала именно то, что нужно!

ЛЕНА. Я сказала, что я деньги на ксероксе не печатаю.

МАША. Но для такого случая, всего пять бумажек! Сделай, а? И принеси!

ЛЕНА. Фальшивые баксы? Машка, ты совсем охренела.

МАША. Я тебе все объясню, только сделай это, ну, в лучшем виде, понимаешь?

ЛЕНА. Так ксерокс-то у нас черно-белый!

МАША. Сбегай туда, где есть другой! Ленка, я тебе всю жизнь бесплатно гадать буду! Помнишь, я тебе на Валерку раскинула, и оказалось, что у него другая? Ведь так же и было!

МАГИСТР. Докатились. Когда я был маленький, фальшивомонетчиков варили в кипящем масле. Нет, пора ее выжить окончательно и бесповоротно, пока я не сошел с ума и не стал полтергейстом!

ЛЕНА. Ну, ладно, это я тебе сделаю, но занесу не сейчас, а попозже. Только объясни, ради всего святого, на кой тебе фальшивые баксы?

МАША. У меня их требуют!

ЛЕНА. У тебя требуют фальшивые баксы?!

МАША. Ну да! Тут такое дело, в двух словах не объяснишь. В общем, я тебя жду, кофейку попьем, я тебе на Валерку карты раскину! Пока!

БУРЫЙ. Получилось, что ли?

МАША. Обещали принести. А теперь мне выбежать по делам надо, так что вы уж во дворе подождите...

БУРЫЙ. Дела — потом, сперва пятьсот гринов.

МАША. Ну что вы, в самом деле?!

БУРЫЙ. Сперва — пятьсот гринов.

МАША. Да сказано же вам — деньги принесут через полчаса!

БУРЫЙ. Вот тогда и пойдете по делам.

Входит очень скромно одетая Лиза. Это молодая женщина, почти невесомая и очень застенчивая, такая полупрозрачная блондинка с большими глазами, которые при необходимости враз делаются безумными.

ЛИЗА. Здравствуйте. Меня к вам Вера Корчагина направила. Ведь вы — Маша?

МАГИСТР. Какая тебе Маша? Это госпожа Кармен, госпожа Николь и деревенская бабушка Авдотья!

МАША. Ой, подождите, пожалуйста, в холле. У меня важный разговор.

Лиза тихонько садится на стул, берет журнал, но не читает — просто держит на коленях.

МАША. Ну, давайте сделаем так — я пойду, а вы останетесь тут, придет женщина, Леной звать, и вы у нее возьмете конверт с деньгами!

БУРЫЙ. Никаких Лен.

МАША. Ну, вы и подарок! Вам только в будке на цепи сидеть! Я думала — приличный порядочный мужчина, а вы — как этот, ну...

МАГИСТР. Ну, ну?

МАША. Истукан!

Бурый молча садится на табуретку и выкладывает на колени кулаки.

МАША. В конце концов, вы мешаете мне работать с клиентами. Идите в холл! Там сидите!

Бурый косо смотрит на окно, на Машу, на окно.

МАГИСТР. Да не похудела она, не бойся! И через канализацию не уйдет. Я не пущу.

Бурый молча выходит в холл, а Лиза входит в салон. Но просто так сидеть Бурый не собирается — он подтаскивает стул к двери, чтобы слышать все, что делается в салоне.

МАША. Рада вас видеть, садитесь, будьте как дома! Кофейку?

ЛИЗА. Если нетрудно. Я третью ночь не спала, я ничего не соображаю. Покрепче, пожалуйста. Если можно.

МАША. Конечно, можно! Вам с сахарком? С печеньицем? Печенье у меня не покупное, сама стряпаю. А можно с бренди.

ЛИЗА. Нет, спасибо, я без бренди. Мне Вера Корчагина сказала, что вы все можете. Если не вы — то уж никто не сможет.

МАША. Ну, это Верочка мне польстила. Я много могу, это правда, я хорошие курсы окончила, диплом с отличием получила. Я даже авторские техники разработала. Приворот на окурок, например. Раньше, скажем, привороты делали на вынутый след. А как ты его из асфальта вынешь? Или там на пряник — а кто их теперь покупает? А окурки — она везде! Вы мне окурочек его принесите, а я поработаю, и никуда он от вас не денется.

ЛИЗА. Я понимаю, это дорого, но у меня есть деньги, я заплачу, только помогите мне.

МАША. Да что хоть случилось? Погодите, не говорите, я сама скажу!

Она быстро раскидывает карты и, бормоча, перекладывает их с места на место.

МАША. Десятка бубен, семерка пик — опасное путешествие... Ого! Девятка пик, ну, это совсем некстати... Послушайте, вы недавно были на похоронах...

МАГИСТР. И слепая курица зерно находит.

ЛИЗА. Да, была!

МАША. Близкий человек? Он?

Тут Лиза соскальзывает с кресла и опускается перед Машей на колени.

ЛИЗА. Я все для вас сделаю, все вам отдам, только помогите! Мне Вера сказала — вы умеете! Вы ей делали! Вызовите его! Хоть на минутку!

МАША. Его? (тычет пальцем в карты).

ЛИЗА. Его! На минутку! Мне всего два слова ему сказать!

МАША. Вы с ума сошли! Какие еще два слова? Не нужно ему никаких ваших слов, не тревожьте его! Умер человек — и умер! Надо же, что потребовалось! Зазыв с того света!

ЛИЗА. Но вы же Вере показали первого мужа!

МАША. Ну, мало ли что я ей показала? Выпили обе, нас понесло! Верка столько на грудь приняла, что ей и полотенце за мужа сошло.

ЛИЗА. Какое полотенце?

МАША. Так мы же его в бане вызывали, там в углу длинное полотенце висело, Верка как заорет — смотри, смотри, пришел! А я ей — дура, стой, не выходи из круга!

ЛИЗА. Но он ей важную вещь сказал.

МАША. Я ей сказала! А потом у нее все в голове спуталось, она и решила, что это с ней полотенце беседовало. Утром просыпаемся, у обеих бошки трещат, во рту скотомогильник, было что-то, а что — хрен вспомнишь!

ЛИЗА. Вы не думайте, у меня деньги есть! Я заплачу! Вера сказала, что вы дорого берете, мне все равно, только вызовите его!

МАША. Миленькая вы моя, он там, не знаю где, уже давно знает все, что вы хотите ему сказать. Не надо этого, понимаете? Мы с Веркой выпили, дурака валяли, а вы и поверили!

ЛИЗА. Нет, Вера все точно рассказала — как он на пороге топтался, в дверь вошел, к кругу подошел, руки тянул, а войти не мог! Я даже знаю, как вы по бане ключи разбрасывали! Я даже знаю, зачем вы их разбрасывали!

МАГИСТР. Ключи? Это интересно.

МАША. Ну и зачем я их разбрасывала?

ЛИЗА. Вам же при зазыве злые духи помогали. Так если чего не получится и придется убегать, чтобы их отвлечь. Пока они будут ключи собирать, вы успеете выскочить и дверь закрестить! Что, не так?

МАША. Все так...

МАГИСТР. Вот хитрая тварь! Но при чем тут злые духи? Какое им дело до ключей? Ключики — мои, мои, мне их нужно прибрать к рукам...

ЛИЗА. Вы не бойтесь, я вперед заплачу!

МАША. Да я не этого боюсь!

ЛИЗА. Так я же за все отвечаю? Хотите — бумагу подпишу? Что всю ответственность беру на себя?

МАША. Ну и кому мы предъявим эту бумагу? Черту с рогами?

ЛИЗА. Вы просто не понимаете, как это для меня важно! Послушайте, вы тоже женщина, вы тоже кого-то любите! И вдруг он погибает!

МАША. Да ну вас!

ЛИЗА. Машенька, я не могу без него! Я должна его еще раз увидеть! Мне ведь даже проститься с ним не дали! Меня из дому не выпусили, заперли, сволочи! Я чуть в окно не выбросилась! Машенька, ну, что вам стоит? Вы же умеете! Я деньги принесла — вот, пятьсот гринов!

МАША. Пятьсот гринов?

МАГИСТР. Пятьсот гринов?

БУРЫЙ. Пятьсот гринов!

ЛИЗА. Машенька, если вы хоть когда-либо, хоть кого-либо любили — помогите мне! Видите — на коленях прошу, Машенька, я люблю его, я больше не могу без него, мне бы хоть увидеть!..

Дальше Лиза уже не может говорить, а рыдает, обнимая Машу за колени. Маша в полной панике гладит ее по плечам.

МАША. Ну, девочка, ну, успокойся, на могилку сходи, там поплачь, полегчает. Давай мы сейчас холодной водичкой умоемся, а то глазки будут красненькие, давай вставай, пойдем умоемся, что уж теперь плакать...

Лиза, оторвавшись от Машиных колен, лезет в сумочку, достает банкноты и кидает их на стол.

ЛИЗА. Тут пятьсот! Нужно будет — еще достану! Только одну минуту, всего минуту! Я ему должна сказать, понимаете? Очень важное!

МАША. Ну, скажете, скажете, все вы ему скажете...

Маша смотрит на деньги, Магистр тоже вытянул шею, Бурый за дверью пытается выгляеуть в щелочку.

МАГИСТР. Надо же! И в самом деле зеленые!

ЛИЗА. Помогите мне, а то я тоже уйду! Мы на шестом этаже живем, это просто!

МАША. Ой, мама дорогая...

Маша помогает Лизе встать и ведет ее в туалет. Лиза покорно бредет. Когда обе скрываются за дверью, входит Бурый, берет банкноту, проводит пальцем, сличает цифры.

БУРЫЙ. Вроде настоящие.

МАГИСТР. Да чего там настоящего — бумажка и бумажка. Это вам не золотой талер. Какое время — такие и денежки.

Из туалета выходит Маша и видит Бурого с деньгами.

МАША. Положите обратно, это пока не ваше.

БУРЫЙ. Соглашайся, пока дают.

МАША. Не могу. Чтобы это сделать знаете какая сила нужна?

БУРЫЙ. У тебя же диплом.

МАША. Боюсь! Как вы не понимаете? Это же не дурочкам про женихов врать! Это... это...

МАГИСТР. Это жених с того света.

БУРЫЙ. Соглашайся, тебе говорят. Чего тут бояться? Свет потушишь, полотенце в углу повесишь, ну?

МАША. Не могу. Это не дура Верка. Верка своего спросить хотела, куда ключ от дачного гаража подевал. У нее в гараже банки с огурцами и помидорами остались. Только у него там и заботы, что гаражные ключи!

МАГИСТР. Сама ты дура. Ключи — это главное! Ключики мои, драгоценненькие...

БУРЫЙ. Тогда выбирай. Или ты соглашаешься, вызываешь ей кого она хочет, и возвращаешь моей хозяйке пятьсот гринов, или пеняй на себя. Я если что сказал — делаю.

МАША. Но мне сейчас другие пятьсот гринов принесут!

БУРЫЙ. Пусть будут эти. Я не шучу. У тебя дом, хозяйство, дочка. Ничего этого не будет. Если откажешься.

МАША. Сумасшедший!

БУРЫЙ. Ей нужно помочь, понимаешь? Не понимаешь... У меня дружка убили, вдова осталась, Наташка. С сыном. Тоже на тот свет просилась... (вдруг орет и трясет Машу). Ты дура или притворяешься?!?

МАША. П-п-притворяюсь! Пусти, козел!

БУРЫЙ. Ты ей поможешь, поняла? Пусть она этого своего еще раз увидит!

МАША. Я не сумею! Это только у сильных магов получается!

БУРЫЙ. У тебя диплом!

Отпустив Машу, лезет во внутренний карман куртки.

БУРЫЙ. Вот, еще двести сверху. Соглашайся! Упрашивать не стану.

МАША. Да там же одна ошибка — и все, и с концами!

БУРЫЙ. Вот еще стольник.

Врывается Лена.

ЛЕНА. Я всего на минутку, меня Валька Семенов в машине ждет. На, держи, все, как просила!

Вручив Маше конверт, чмокает ее в щеку.

МАША. Не надо, забирай!

ЛЕНА. Как это — не надо? Я старалась, я к соседям в компьютерную фирму бегала, время тратила! Бери, бери, пригодятся! Только поосторожнее!

Лена убегает.

БУРЫЙ. Надо же! Ну, если на принцип пошло, то еще посмотрим, кто кого перешибет! Сколько там вместе? Пятьсот и пятьсот? Моих — триста, кладу восемьсот! Тыща сто! Соглашайся, Маша. Когда ты еще столько заработаешь?

МАГИСТР. Ни-ког-да!

МАША. Ты просто не представляешь, что это такое... (вдруг кричит). У нас одна девчонка от ужаса с ума сошла! Тоже сдуру зазыв с того света делала! Одна! Утром не выходит и не выходит! Мы — туда, а она голая ползает, вся поцарапанная! Вот ты скажи — кто ее ободрал?! Я тебя спрашиваю — кто ее ободрал!

МАГИСТР. Если в бане зазыв делали — то банник ободрал, он когтистый. А, может, ей тот покойником прикинулся, кто не к ночи будь помянут. Всякое бывает...

БУРЫЙ. Да тыща сто гринов же! Моей хозяйке пятьсот вернешь, на шестьсот раскрутишься!

МАША. Как раскручусь?

БУРЫЙ. Ну, в дело вложишь! Откуда я знаю!

Входит дед с примотанным тазом.

ДЕД. Я пива попил, вроде меньше сифонить стало.

МАША. Проходите, садитесь!

ДЕД. Не могу, шаечка в брюхо врезается.

МАША. Давайте отвяжем!

ДЕД. Так сифонит же! Шаечка жестяная и дух во мне удерживает. А так он весь выйдет в дырку и — кранты.

МАША. Извините, у меня прием клиентов. Я не могу заниматься целительством при посторонних.

БУРЫЙ. Тыща двести. Ну, помоги ты ей! Ты что, не человек, что ли?

МАША. А ты у нас, выходит, человек?

Из туалета выходит Лиза, промокая платочком лицо. Бурый отступает и отворачивается к зодиаку, так что между ним и Лизой оказываются Маша и дед с шайкой.

ЛИЗА. Ну вот, я успокоилась.

МАША. Извините, ко мне клиент по записи пришел, мне нужно с ним работать.

ЛИЗА. Так я подожду. Я сколько нужно буду ждать!

БУРЫЙ. У тебя что, совсем печенка вместо сердца?

МАША. Ну, я прошу вас! У меня клиент, у клиента проблема! Его из поликлиники погнали! Врачи, называется! Садитесь, сейчас я вам помогу.

БУРЫЙ. Тыща триста.

ДЕД. Столько у меня нет.

МАША. Ну и хорошо, что нет! Я много не беру! Сотенки хватит! Идите сюда, присядьте хоть на краешек. Вы кто по знаку Зодиака?

ДЕД. Пенсионер. Так вперед, что ли, платить?

МАША. Нет, что вы, только по результату! Я с вас порчу сниму, здоровье вам поправлю...

ДЕД. И чтоб не сифонило.

МАША. И только тогда заплатите сколько можете! Извините, я уже работаю. Я не могу исцелять при посторонних.

ЛИЗА. Вы хотите моей смерти?

МАША. Я хочу помочь вот этому человеку. Официальная медицина от него отвернулась, денег на дорогую частную клинику у него нет!..

ДЕД. Как это нет? У меня пенсия! Вот, сколько скажете — столько и заплачу...

И, к ужасу Маши, начинает вытаскивать из каких-то прорех настоящие доллары. Набрав пачечку, шлепает ее на стол.

МАША. Опять баксы?!

ДЕД. Не нравится? Схожу поменяю.

Он направляется к двери, но Маша силком удерживает его.

МАША. Никаких поменяю! Я вас лечить буду!

Бурый незаметно проскальзывает в туалет.

ЛИЗА. А как же я?

МАША. Радость моя, вы сейчас разволновались, пойдите погуляйте, потом придете, спокойненько все обсудим, может, до чего и договоримся.

ЛИЗА. Во сколько?

МАША. Я раньше, чем за два часа не управлюсь.

ЛИЗА. Хорошо, я приду.

Она выходит и в дверях сталкивается с дамой, которой нужно в астрал.

ДАМА. Я не могу выйти в астрал!

МАША. Здрасьте вам! Мне сегодня дадут работать с клиентом или не дадут?

ДАМА. Я битый час не могла понять, в чем дело, еле догадалась. Я тут у вас отяготила свою карму! Это еще совсем молодой кармический узел, его не поздно развязать. Держите!

Протягивает Маше стодолларовую бумажку. Бурый, выглянувший из туалета на голос, корчит рожу.

МАША. Это еще зачем?

ДАМА. Я у вас кушетку сломала. Мое подсознание ощущает груз вины и не может мобилизоваться для выхода в астрал. Сейчас я откупаюсь от моего подсознания. Вы берете эти деньги?

МАША. Ну, допустим, беру.

Она берет банкноту.

ДАМА. Нет, вы твердо решили взять эти деньги?

МАША. Твердо решила.

ДАМА. Я добровольно отдаю эти деньги. Моя совесть чиста, моя совесть чиста, мое подсознание?.. Подсознание довольно. Оно освободилось. Я легко воспаряю, не чувствуя тяжести, моя совесть чиста, я готова в полет!

Выхватывает у Маши банкноту и убегает. Бурый рушится в туалет, дверь захлопывается.

МАША. Ой, мама дорогая...

ДЕД. Куда это она?

МАША. В астрал. Дела у нее там.

ДЕД. А-а, дела. У молодых всюду дела. Вот когда сифонить начинает...

МАША. И давно сифонит?

ДЕД. С первой мировой.

МАША. И только сейчас пришли?

Дед смотрит на нее в недоумении. Маше становится страшновато.

МАША. Знаете, клиент, если у вас столько лет сифонило — и ничего, то, наверно, вам так надо. Карма у вас такая. Чтобы сифонило. Сейчас порчу с вас сниму, карму вам почищу, и это... магическую защиту поставлю. Оберег то есть.

Она достает из холодильника яйцо и разбивает его в стакан. Потом разворачивает деда спиной к себе, а чашку ставит у его ног.

ДЕД. Это для чего?

МАША. Порчу снимать буду. Сорок осиновых веток ломать. Осины, правда, в городе не достать, но я читала — спички тоже годятся, их из осины делают.

Она отсчитывает на столе сорок спичек.

ДЕД. И что, не будет сифонить?

МАША. Дырка затянется. Не сразу, но затянется. Стойте спокойно, клиент. А то яйцо опрокинете. Ну, начинаем.

Несколько секунд молчит, собираясь с духом, тем временем дверь туалета приоткрывается и выставляется физиономия Бурого, Магистр же устраивается поудобнее — ему очень интересно. Потом Маша затягивает нараспев, ходя при этом вокруг деда и бросая ему под ноги разломанные спички.

МАША. Червяк в земле, камень в золе, лицо в зеркале! Яйцо в гнезде, крест на стене, порча не на мне, Божьей рабе Марье, не на рабе... (деловито). Клиент, как вас по имени?

ДЕД. Вла-ди-лен. Владимир Ильич Ленин.

МАША (опять голосит). Порча не на мне, рабе Владилене, не в его руках, не в его ногах, не в головах, не на груди, не спереди, не сзади...

ДЕД. Дырка у меня вот тут. И сифонит.

МАША. Не он отпет, не в нем сто бед, нет в нем лиха, у покойного в сердце тихо...

МАГИСТР. Тебе бы такое «тихо»!

МАША. А в груди раба Владилена сердце, бейся, кровь по жилам лейся...

ДЕД. И дырка!

МАША. И дырка — заткнись! Как я, Марья, ветки эти ломаю, к ногам раба Владилена кидаю, так я и делом своим, и словом своим порчу снимаю!

Она делает перед лицом деда пассы руками, плюет направо, налево, через плечо, потом хватает чашку и с криком «аминь, аминь!» бежит к туалету, где и сталкивается с Бурым.

МАША. Пустите, я порчу на яйцо свела, его в унитаз надо!

Она исчезает в туалете, тут же возвращается и наконец понимает, что перед нею — что-то вроде бандита.

МАГИСТР. Порчу на яйца не сводят, а напускают. Это я хорошо помню.

МАША. Погодите, а вы откуда взялись?

БУРЫЙ. Интересно было, остался. Ну что, батя, как дырка?

МАША. Клиент, не уходите, сеанс еще не кончен, я вам обереги поставлю, потом карты раскину на прогноз лечения.

Дед молчит.

БУРЫЙ. Батя, ты чего? Подай голос!

Маша подбегает к деду, заглядывает ему в лицо, трогает щеку пальцем, шарахается.

МАША. Ой, мама дорогая! Он помер!

БУРЫЙ. Ты чего, сдурела?

Подходит к деду, изучает его, машет рукой перед его лицом, прислушивается к дыханию.

МАША. Ну, что?

БУРЫЙ. Да он вроде спит...

МАША. Как это — спит? Не может он спать!

БУРЫЙ. Да спит же!

МАША. Так разбудить надо!

БУРЫЙ. Ты усыпила — ты и буди.

МАША. А как? (кидается к столу на колесах, вытаскивает папки, копается в каких-то листках, тетрадках, и наконец замирает в полной растерянности) . Мы этого на курсах не проходили!..

Бурый подходит к ней и берет ее за плечи.

БУРЫЙ. Дурочка ты моя...

Маша прижимается к Бурому.

МАША. Сделай что-нибудь, я его боюсь, он совсем спятил, дырка, говорит, дырка...

БУРЫЙ. Да все будет хорошо, проснется и уберется, ну? Какая ты у меня дурочка...

Начинает целовать Машу, сперва — в лоб и висок, потом — в губы.

МАГИСТР. Тьфу. Глаза б мои не глядели! Надо же — роман у них! Чего доброго, сейчас и в постельку отправятся, на кушеточку... А кушеточка-то гикнулась! Так вам и надо!

Он визгливо хохочет, топает ногами, наконец запускает в стену сперва электрочайником, потом — настольной лампой, но это совершенно не мешает деду — спать, а Маше с Бурым — целоваться. Наконец ему это буйство надоедает.

МАГИСТР. Ну вас. Допросились. Я вам еще устрою!

конец первого действия

Действие второе

Тот же подвал, только вся мебель в салоне сдвинута в один угол. Лишь круглый столик поставлен впритык к стенке с Зодиаком, и на нем стоит фотография в рамке, рядом — стакан, накрытый куском хлеба. Из-за кресел торчат две ноги — это дед, которого так и не добудились, но по крайней мере уложили на пол. По салону слоняется Магистр, простукивает костяшками пальцев пол, стены, потолок и сердито бормочет.

МАГИСТР. Черт... Проклятый склероз... О, черт... Да что же это такое?.. (вдруг орет). Куда подевался мой парадный саван?!?

В ответ раздается треск в углу, и Магистр спешит туда.

МАГИСТР. Надо же! И от кого я его, спрашивается, прятал?..

Исчезает в углу. Входят Маша и Бурый с большой сумкой.

БУРЫЙ. Так, что еще?

МАША. Сорок свечек.

БУРЫЙ. Расставить, что ли?

Маша ищет в своих тетрадках указаний.

МАША. Не знаю, тут сказано просто зажечь.

БУРЫЙ. Так зажжем. Еще ты три метра черной ткани велела купить. Их куда?

МАША. Тут написано — закрыть тканью портрет покойного.

БУРЫЙ. Так он же формата девять на одиннадцать. В шесть слоев, что ли?

МАША. Ой, ну что я за дура! Нужно было его с самого начала закрывать! Я все перепутала!

БУРЫЙ. Не вопи. Ну, перепутала и перепутала.

МАША. Ничего у нас не выйдет. Дух не захочет приходить. Еще и этот!

Она показывает пальцем на дедовы ноги.

БУРЫЙ. Сказал же — ночью вынесу и положу на трамвайной остановке.

МАША. А если он и там не проснется?

БУРЫЙ. Значит, такая его судьба.

МАША. Ты его хоть в холл вытащи. А то нехорошо. При постороннем духов не вызывают.

БУРЫЙ. Так он же все равно спит...

МАША. Тебе трудно, что ли? А если мы об него споткнемся? И все — коту под хвост!

БУРЫЙ. Вот это — аргумент.

Подхватывает деда подмышки и, с помощью Маши, вытаскивает в холл. Маша бежит в конурку, где ждет Лиза, возвращается оттуда с покрывалом и укутывает деда.

БУРЫЙ. Умница. Теперь его даже не видно.

МАША. Нет, все не так, все не так! Все неправильно! Никакой дух не явится, зря ты все это затеял.

БУРЫЙ. Ни фига, выманим!

Он обнимает Машу и целует, Маша прижимается.

МАША. Может, не надо, а? Это же прямая дорога в дурдом.

БУРЫЙ. Да что ты заладила — дурдом, дурдом! Не получится — значит, не судьба. Девчонку жалко! Знаешь, как это — когда не простилась? Вот у нас Наташка такая была, мужа убили, без нее похоронили, она рассказывала — во-первых, кошмары снились, во-вторых, муж во сне ругался, а она еще перед тем как-то по-глупому налево сходила...

МАША. Ну так кто ж ей виноват?

БУРЫЙ. Я же говорю — по-глупому. Подружка стерва попалась, подпоила и к одному козлу в постель уложила. Стрелять таких подружек. Так Наташка ночью на кладбище бегала, мы за ней ездили, по всему кладбищу ловили. Прикинь — ночь, кресты торчат, на дорожке — два джипа, меж крестами фонари скачут, люди бегают, ор, мат... Ты что, хочешь, чтобы эта Лизка повадилась ночью на кладбище шастать? Там знаешь сколько всякой сволочи водится?

МАША. Не хочу, и в дурдом тоже не хочу.

БУРЫЙ. А то еще история была. У нас одного убили, знаешь, совсем по-глупому, в тире, дурака валяли, инструктору в ухо заехали, устроили пальбу, ну, бухие все были... А у него батя с норовом, повадился каждый день на кладбище ходить. Дело было уже в декабре, темнеет рано. Вот он возвращается — а он не через главные ворота ходил, а через дырку в заборе, так к троллейбусной остановке ближе, — и слышит прямо из под земли — у-у, у-у!!!

МАША. Да ну тебя!

Она пытается высвободиться, но Бурый не пускает.

БУРЫЙ. А он мужик норовистый — пошел смотреть, кто там под землей воет. И что оказалось? Алкаши повадились на кладбище оттягиваться, там же лавочки, даже на многих могилках столики. И вот один свалился в свежую могилу и в ней заснул. Там эти, гробокопатели, придумали заранее могилы рыть, с осени, пока земля не такая мерзлая. Ну, проснулся, а вылезть не может, темно, холодно, жуть. Тот мужик ему шарф спустил, вытащил. Представляешь, если Лизка на кладбище такое у-у услышит?

МАША. Да ну тебя! И так жуть берет, а тут еще ты со своими глупостями.

БУРЫЙ. Почему с глупостями?

МАША. Потому что! Ну, как ты не понимаешь? Вот вы с Лизкой меня уговорили, а я ведь посвящение — и то еле-еле прошла. Мне в лучшем случае карты раскидывать можно или там венец безбрачия снимать, или какую-нибудь порчу, не очень сложную, а вы хотите, чтобы я зазыв на мертвый дух выполнила!

БУРЫЙ. Так диплом же!

МАША. А что — диплом?! Наша фабрика — тю-тю, зарплату полгода не платили, товаром выдавали, нас уже с базаров гонять стали — прикинь, ряд баб, и у всех в руках желтые эмалированные кастрюли! Кому мы на фиг нужны?! В дилеры идти — вложиться надо, вон подружка тыщу гринов в косметику вложила, а эта косметика вообще польская оказалась! В косметический салон звали массажисткой, я пришла — а он никакой не косметический, блин! Это только так называется, а массаж — эротический! Потом продавцом предложили. Мы с подружкой пошли — и в первый же месяц на нее недостачи шесть тысяч повесили, а зарплата — три тысячи! Ну, думаю, следующая недостача моя будет, и — деру.

БУРЫЙ. Так в бизнес идти надо. Вон моя хозяйка видишь как раскрутилась.

МАША. У меня характер не тот. Я пробовала, у нас с подружкой фирма была, так еле от нее избавились.

БУРЫЙ. А чем торговали?

МАША. Автоприцепами.

БУРЫЙ. Чем-чем?!

МАША. Ну, у нее свекровь на заводе работает, автоприцепном, или как он там называется. Мы думали, раз свекровь, то должно получиться... Да чего вспоминать! Я вот курсы окончила и очень довольна. Гадаю, порчу снимаю, мне только сложную работу делать нельзя. Меня вон даже в салон «Кассандра» ясновидящей звали, не пошла. И еще я биоэнергетикой занимаюсь, и карму почистить могу...

Из комнатки, где стоит массажная кушетка, выходит босиком Лиза. На ней длинная рубаха, волосы распущены, в руке — свеча.

МАША. Ты чего? А ну, обратно — и молчи, слышишь! Молчи, как рыба об лед!

Лиза показывает на запястье левой руки.

МАША. Ну, потерпи немного, пусть как следует стемнеет. Скоро уже, скоро. Иди, ложись, думай о нем, думай самое хорошее. Поняла?

Лиза кивает и уходит.

МАША. Ей ни есть, ни пить, ни говорить перед зазывом нельзя. Вообще-то и мне тоже... Но иначе не получается...

БУРЫЙ. Да зря ты дергаешься. Все у вас получится.

МАША. Так ведь еще неизвестно, кто явится. Нас предупреждали — может явиться сам дух покойника, а может какая-нибудь нечистая сила — и будет врать, а потом от нее не отцепишься... Или сразу за собой утащит, или привяжется, понимаешь? А у меня опыта мало, я первый год работаю, и еще та девчонка, Евдокимова, что ли... Она для себя зазыв с того света делала, одна была, в той самой бане, где мы посвящение проходили. Мы рядом у бабки в доме спали, а она на всю ночь в бане заперлась. Утром нет ее и нет! Мы дверь ломали, она там на полу, голая, ползает, вся исцарапанная, и руками вот так делает, вот так...

Маша загребает руками.

БУРЫЙ. Да это я уже слышал. Мало ли с чего у нее крыша поехала. Может, она у вас с самого начала была с приветом, а потом добавила на старые дрожжи. Ты-то ведь в своем уме... дурочка ты моя...

Обнимает и целует Машу, она отвечает поцелуем.

МАША. Надо же, а я сперва подумала — ты совсем тупой, как горилла. Сидишь, морда каменная, бу-бу-бу...

БУРЫЙ. Разочаровалась?

Маша смеется и вдруг зажимает рот рукой.

МАША. Отстань! Нельзя же! Все испортишь! Мне тоже настроиться надо!

БУРЫЙ. Ща я тебя настрою... Да не дергайся...

МАША. Ты совсем, да? Мне же нельзя!

БУРЫЙ. Чего — нельзя? Вчера можно было, а сегодня — нельзя?

МАША. Мне же сейчас работать! Мне энергия нужна!

БУРЫЙ. Будет тебе энергия!

МАША. Да пусти же! Дурак!

Она сопротивляется, но умеренно. На шум выскакивает Лиза.

МАША. Ой, мама дорогая! Лиза, молчать! Назад! Вот видишь, ты все чуть не испортил!

БУРЫЙ. Ничего я не испортил.

МАША. А если бы она закричала? И все! И ни черта бы не вышло. Ты пойми — ей перед тем, как духа вызывать, нужно держать пост и молчать. Даже кашлять нельзя. Это очень важно!

Бурый смотрит на часы.

БУРЫЙ. Давно стемнело. И время самое то. Это же не обязательно в полночь?

МАША. Ну что ты все лезешь не в свое дело? Надо по правилам, иначе дух не явится.

БУРЫЙ. Не все ли ему на том свете равно, у нас полночь или не полночь?

МАША. Если ты такой умный — пойди погуляй. Это тебе не цирк, зрителей не надо.

БУРЫЙ. Никуда я не пойду — мало ли что? Вдруг ты тоже голая ползать начнешь? Я знаешь что — я в туалете спрячусь. Если чего — вылезу. А Лизке этой скажи, что твой мужик домой поехал, пельмени варить. Ты не бойся — я с такими духами справлялся, что этот Лизкин для меня — тьфу.

МАША. А что? Это идея. Ты там сиденье опусти и сиди. Лизке без тебя тоже как-то легче будет. А то будешь торчать, как зритель...

БУРЫЙ. Намучалась девочка. Может, ей после этого зазыва хоть немного легче станет.

МАША. Это тебе не валерьянка. Ой! Ключи!

Берет со столика на колесах ключи и начинает раскидывать по салону.

БУРЫЙ. Для нечистой силы?

МАША. Хоть бы не понадобились...

МАГИСТР. А вот ключики — это хорошо. Ключики я потом приберу. Мои будут ключики...

МАША. Ой! День! Какой сегодня день?!

БУРЫЙ. А что?

МАША. Нужен женский!

БУРЫЙ. Восьмое марта, что ли?

МАША. Да нет же! Среда, пятница или суббота! Для зазыва нужен обязательно женский день, иначе не сработает!

БУРЫЙ. Так ведь мужика вызываем. Перестань, Машка, хватит. Пора за работу. Тебе что, совсем девчонку не жалко?

МАША. Тебе зато слишком жалко.

БУРЫЙ. Дурочка ты все-таки. Вот за что я тебя люблю — за то, что ты такая вся ревнивая дурочка. Пойми, Лизке ведь немного надо — два слова всего сказать и его лицо увидеть. А это в любой день можно.

МАША. Ну, тогда... начинаем. Где кладбищенская земля?

БУРЫЙ. Вот.

Выволакивает из-за холодильника мешок.

МАША. Да ты с ума сошел! Ты что, все кладбище сгреб? Там же нужно...

БУРЫЙ. Ну, сколько?

МАША. Ну, килограмм, ну, два...

БУРЫЙ. Стану я ради двух кило руки пачкать. Бери, потом еще пригодится. Да, и еще пятаков тебе наменял.

МАША. Тоже целый мешок? Клади сюда. Я сейчас начерчу круг, а ты давай прячься. Время позднее.

Работать — так работать.

Бурый, положив мелочь на стол, обнимает ее и целует.

МАША. Ну, иди, иди... Если чего — я тебя позову.

БУРЫЙ. Ты, главное, не бойся. И знай — ты делаешь доброе дело. И очень нужное дело.

МАША. Я всегда делаю доброе дело.

Бурый прячется в туалете, Маша за руку выводит из конурки Лизу.

МАША. Ты, главное, молчи! Молчи, пока он не покажется. А потом только говори ему эти свои два слова. Поняла?

Лиза кивает.

МАША. Теперь нужно зажечь сорок свечек и поставить их на полу. Молчи, говорю! Я сама не знаю, куда их ставить, и в конспектах ни хрена нет! Куда поставишь — туда и ладно!

Почти на четвереньках Маша рисует мелом на полу круг диаметром метра в полтора и даже не слишком кривой. Потом, задумавшись, рисует еще один, вокруг первого, диаметром метра в два.

МАША. Так надежнее будет. Иди сюда, становись. Вот тебе шпаргалка. Лучше бы, конечно, наизусть, но, может, и по бумажке сойдет.

Она ставит в круг табуретку, на нее — кусок хлеба и стакан воды, фотографию покойника. Лиза тем временем утыкивает свечками пол и зажигает их. Маша тушит электичество.

МАША. Если полезут злые духи — главное, воду с хлебом на пол скинуть и бежать. Так, что еще? Возьми кладбищенской земли в обе руки... Молчи! Сама вижу. Значит, так. Кладбищенскую землю будешь держать в одной руке, шпаргалку — в другой. Молчи! Землю — в левой... нет, в правой. Тогда бумажку — в левой. Погоди, я одну свечку повыше поставлю, а то ты ни фига не разберешь.

Маша лепит свечку к краю стола, устанавливает Лизу посреди круга, дает ей землю, сама становится рядом со свечой в руке и пятаками в горсти.

МАША. Ну, давай, что ли...

Быстро крестится.

ЛИЗА. Вызываю и выкликаю из могилы земной, из доски гробовой! От пелен савана, от гвоздей с крышки гроба, от цветов, что в гробу, от венка, что на лбу, от монет откупных, от червей земляных...

В дверях туалета появляется голова Бурого.

ЛИЗА. От веревок с рук, от веревок с ног, от иконки на груди, от последнего пути, от посмертной свечи...

Маша торопливо зажигает свою свечу и ставит на табурет, возле стакана и хлеба, и подталкивает внезапно онемевшую Лизу.

ЛИЗА. С глаз пятаки упадут! Холодные ноги придут по моему выкрику, по моему вызову!

Маша бросает пятаки об стену, туда, где еле виден зодиак. И за зодиаком возникает какое-то движение, словно некто незримый от прямого попадания ошалел и встряхивается.

МАША. Ой, мама дорогая...

ЛИЗА. К кругу зову-призываю, с кладбища приглашаю! Иди ко мне, раб Александр! Гроб без окон, гроб без дверей, среди людей и не среди людей.

МАША. Ой, Лизка, перестань, прекрати, я боюсь!

ЛИЗА. Сюда, сюда, я жду тебя! Слово и дело! Аминь!

Зодиак изнутри наливается белым светом и сияет, появляется Магистр в саване.

МАГИСТР. У-у! Гу-у! Гу-у!!!

Он машет руками и всячески изъявляет зловредные намерения. Маша в ужасе прячется за Лизу, а Бурый захлопывает дверь туалета, но тут же снова выглядывает.

МАША. Господи, господи, иже еси на небеси... Ой, не могу, забыла...

МАГИСТР. Гу-у! Вау-у-у-! Кыш, кыш!

ЛИЗА. Сашка! Сашенька! Сашка, милый, только одно слово! Ты куда деньги спрятал?!

Магистр каменеет.

ЛИЗА. Сашенька, только одно! Где кейс? В Москве у Кравчука, да? На даче? В Питере? Сашенька, только одно слово! Деньги где? Кому ты кейс отдал? Маме? Сашенька, только это, ничего больше! Я тебе памятник поставлю, большой, мраморный, как у Григоряна! Только скажи — где кейс с деньгами! Ты только кивни, Сашенька! В Москве, да? Нет? Саша, я без этих денег пропаду! Саша, мы же тебя не где-нибудь — на Южном кладбище похоронили, у тебя справа — Петраковы, и Толян, и Дениска! У тебя памятник будет выше Денискиного, я уже белый мрамор присмотрела, мне скульптора нашли! Ты только скажи — где кейс?!

МАША. Ой, мама дорогая...

ЛИЗА. Саша, я тебя умоляю — где деньги! Тебе же больше не нужно, а мне...

МАГИСТР. Как это — не нужно?!

Лиза и Маша от громового голоса оседают, обнявшись, на пол.

МАША. Бежим, бежим скорее! Пока он будет ключи собирать!..

Она смахивает на пол стакан и хлеб, ползком пытается выбраться из круга.

БУРЫЙ. Стой, дура!

МАГИСТР. Ключи, ключики мои! Чем больше — тем лучше! Какой-нибудь — да откроет!

Он идет по периметру круга, нагибаясь, словно и впрямь собирает ключи, а потом исчезает в конурке с кушеткой — дверь при этом, кажется, так и остается закрытой.

ЛИЗА. Маша, Машенька, давай еще раз!

МАША. Ты с ума сошла? Да я чуть штаны не намочила!..

ЛИЗА. Машенька, миленькая, это очень важно! Ты просто не представляешь, как важно!

МАША. Еще раз?! Чтобы я с ума сошла?!

Лиза отстраняется от нее и внимательно смотрит.

ЛИЗА. Маша, это большие деньги. Очень большие деньги. Если ты заставишь его говорить — ты не пожалеешь.

МАША. Да как я его заставлю?..

ЛИЗА. Сумела вызвать — сумеешь и заставить. Ты, главное, не волнуйся. У тебя все получится! А когда он скажет, где кейс, когда мы найдем кейс, — ты получишь десять тысяч.

Из стены возникает голова Магистра.

МАГИСТР. Десять тысяч? Это любопытно!

МАША. Чего десять тысяч?

ЛИЗА. Да не рублей же! Знаешь, я до последней секунды не очень верила, что у тебя получится, ты уж извини. Поэтому только пятьсот обещала. Но теперь я вижу, что ты умеешь. Десять тысяч — соглашайся!

МАША. Отстань. Какие десять тысяч? Что, мне в дурдоме от них намного легче будет?!

Магистр является полностью, сворачивая саван, и усаживается поудобнее.

ЛИЗА. Я тебя к лучшим врачам повезу, к экстрасенсам, только найди мне этот проклятый кейс! Он может быть в Москве у Сашкиного дяди, может быть на даче — мы там, правда, все перерыли, но Сашка же хитрый, мог такой тайник сделать, что и с собаками не найдешь. Еще он мог сейф в банке арендовать, так многие делают. Значит, нужен шифр к замку, ну, и название банка, конечно. Еще он мог их у этой своей дуры спрятать... Прикинь — с шестнадцатилетней девкой спутался, старый козел! На дискотеке подобрал! Ездили туда с пацанами поприкалываться — и подобрал, идиот! Я даже не знаю, как ее зовут, одно знаю — живет в Октябрьском районе. Он для нее квартиру снял, а когда его убили, она оттуда сбежала. Видишь. Маш, я тебе всю правду говорю. Маша, мне эти деньги нужны, мне отсюда уехать надо. Я в положении, Маша. Я здесь рожать не могу...

МАША. Почему?

ЛИЗА. Не могу. Найди кейс, Машенька, вместе уедем, хочешь? У меня подруга в Дании, хорошо замуж вышла, к себе зовет!

МАША. Какая Дания? Кому мы там нужны?

ЛИЗА. Так не с пустыми же руками поедем! Машенька, у тебя все здорово получилось, давай еще попробуем! Пусть он скажет!

МАША. Нет. Не могу. Если я ЭТО еще раз увижу — я умру!

МАГИСТР. То-то же! Поумнела!

ЛИЗА. Значит, не будешь?

МАША. Не буду.

ЛИЗА. Ну и дура. Ты подумай как следует, ты прикинь... Я же и заставить могу.

МАША. Как — заставить?

ЛИЗА. Не спрашивай, лучше не спрашивай. У тебя квартира, у тебя дочка Анечка — ты что, забыла? А мне стоит по одному телефончику позвонить — понимаешь? Так что лучше добром соглашайся.

МАША. Это я уже слышала...

ЛИЗА. Ты чего? Маша!

МАША. Ничего, Все путем. Хорошо, Попробуем еще раз. Ты иди туда, сиди там и молчи, а я все приберу, подготовлю помещение к обряду. Где заклинание?

ЛИЗА. Вот.

МАША. Сиди и читай про себя, а то, когда по бумажке, ты спотыкаешься. И молчи, пока я тебя в круг не поставлю. Значит, так... Я заново рисую круг, заново зажигаю свечи...

ЛИЗА. Эти — потушить, что ли?

МАША. Да, конечно.

МАГИСТР. А ведь кто-то наверняка охраняет этот кейс с деньгами. Интересно, сколько там. Вот у меня в сундуке, точно знаю, четыреста семь золотых талеров, остальное — серебро. Сколько же это на теперешние деньги?

ЛИЗА. Машка, я сейчас! Я все сделаю! Эти круги стереть, да? Где тряпка?

МАША. Ты молчи, тебе перед зазывом нельзя говорить. Задуй свечи и иди в массажный кабинет. Ясно? А то у нас ничего не получится. Молчи!

Лиза кивает и кидается задувать свечи. Маша ходит взад-вперед по салону. Потом Лиза выпрямляется, и Маша показывает ей, как зажать рукой рот. Лиза повторяет жест и кивает. Маша бросается к туалету и сталкивается с Бурым.

МАША. Ты слышал? Нет, ты слышал?

БУРЫЙ. Тихо!

Вытаскивает Машу в прихожую.

МАША. Я чуть с ума не сошла! Кошмар! И так страшно, а тут вдруг ЭТО, белое, и воет! Знаешь что? Это же был не загробный дух! Нам лекции читали — загробный дух молча стоит, он тихий, он очень редко говорит, ну, слово скажет, ну, два. А этот как заорет, как взвоет! Все, уходим! Мне тут таких гостей не надо! Потом помещение чистить, ладаном курить! А если привяжется? Будет по ночам шастать, в кровать, чего доброго, залезет!

МАГИСТР. Ну, размечталась!

БУРЫЙ. Не тарахти. Значит, так. Ты сейчас попробуешь еще раз вызвать ЭТО, и пусть оно скажет, где кейс.

МАША. Ты с ума сошел?!

На шум из конурки выглядывает Лиза. И дальше тихонько крадется к двери, ведущей в холл.

БУРЫЙ. Машка, ты знаешь, кто эта телка? Это Сашки Слона телка! Я ее сразу узнал. Помнишь, по телеку показывали — разборка была за старым вокзалом, прямо на путях, два трупа подняли? Так это Слон с Гешей Чиквадзе разбирался. Там еще раненые были, самого Чиквадзе зацепило, но его увели и спрятали. Потом все галдели — бандиты друг другу глотки рвут! А это Слон Гешке деньги был должен, в кейсе Гешкины деньги, усекла? Вот почему она хочет их найти и в Данию рвануть! В общем, так. Ты опять вызываешь ей ЭТО. Пусть оно в самом деле кивнет или там на пальцах покажет! А потом — уже не твоя забота. Ясно?

МАША. Ой, мама дорогая...

БУРЫЙ. Потом причитать будешь. Иди, рисуй круги, гоняй чертей, делай что хочешь! Лишь бы ОНО сказало, где кейс!

МАГИСТР. Ничего себе интрига! Может, назвать им какой-нибудь дурацкий адрес, и пусть они успокоятся?

МАША. Ну, назовет какой-нибудь дурацкий адрес — а дальше? Это же...

БУРЫЙ. Не твое дело. С Лизкой я сам разберусь. Раскатала губу! Сучка мелкая!

МАША. Как, прямо здесь?..

БУРЫЙ. Иди, действуй. Получится — за мной не заржавеет. Лизка тебе десять кусков обещала — я пятнадцать дам. Главное — взять этот траханный кейс. А насчет Лизки не волнуйся, на ней уже клейма ставить негде... Иди, иди. И ты, это... Поосторожнее с ней. Я видел, она с собой сумку прихватила. Когда этот самый Сашкин дух скажет, где кейс, — ты сразу выметайся.

МАША. При чем тут сумка?

БУРЫЙ. При том! Лизка, чтоб ты знала, кандидат в мастера спорта по стрельбе. Вот и соображай, что у нее там в сумке!

МАГИСТР. А ведь верно...

МАША. Ой, мама дорогая...

БУРЫЙ. Так что Лизку я беру на себя... Тьфу, это что еще за дрянь?

МАША. Ты на деда наступил.

МАГИСТР. Не нравится мне этот дед. В мои годы ни из кого не сифонило. И слова такого не знали! А вот ели он помрет — из него все еще сифонить будет? Оч-чень любопытно...

БУРЫЙ. И не проснется же, зараза. Ну, иди, действуй. Узнаешь, где кейс, — твои пятнадцать кусков.

МАША. А ты тут побудь. Посиди вот в кресле... Ой, как не хочется опять с этим зазывом связываться...

БУРЫЙ. Ну, Машка! Ну, я же прошу!

Он страстно обнимает и целует Машу.

МАША. Прошу, прошу! А сам деда вытащить никак не можешь! Вот уж он тут точно посторонний! Хочешь, чтобы из-за него все прахом пошло?

БУРЫЙ. Ну, если только в нем все дело...

Берет деда подмышки, сажает, пытается взвалить на плечо.

БУРЫЙ. Да чтоб он сдох! Машка, отвяжи ему эту дурацкую шайку!

МАША. Сейчас...

Отвязывает. Маша подносит руку к дедовой груди.

МАША. А знаешь, правда — сифонит...

МАГИСТР. Вот и я о том же!

БУРЫЙ. Я тут у тебя умом тронусь. Давай сюда!

Взвалив на плечо деда, прихватывает шайку и уходит. Маша кидается в салон, ищет и хватает свою сумку, пытается сбежать, и тут на нее набрасывается Лиза, грамотным захватом выворачивает руку и сажает ее на пол.

ЛИЗА. Ты куда? Ты куда намылилась?!

МАША. Я не могу! Не получается! Хватит с меня!

МАГИСТР. А не позвонить ли в милицию?

ЛИЗА. Никуда ты не пойдешь! Ты думаешь — сдашь меня этой суке и пятнадцать кусков получишь? Ага, как же! Ты хоть знаешь, кто это такой? Думаешь, он простой охранник? Это же Бурый!

МАША. Ну и что?

ЛИЗА. Он из Каштановской группировки! Он там бригадиром был, пока их михайловские не разогнали! Машка, это же такая сволочь — клейма ставить негде! Ты меня послушай, я же все про них знаю! Кейс ему? Хрен ему! Дулю ему! Значит, так. Ты сейчас запираешь салон изнутри, мы вызываем Сашкиного духа и узнаем, где кейс...

МАША. Так он же во второй раз не придет! Мы его неправильно отпустили!

МАГИСТР. Придет, как еще придет!

ЛИЗА. Как это — не придет? Я тебе за что деньги плачу? Слушай, Маша, я шутить не люблю. Мне! Нужен! Сашкин! Дух! Слышишь? И ты мне его сейчас опять вызовешь! Иначе тебе будет очень плохо!

МАША. Ой, мама дорогая...

ЛИЗА. Думаешь, я не понимаю? Я тебя, дуру, насквозь вижу! Я знаю, чего тебе Бурый наобещал! Ты что, действительно дура? Ты ему поверила? Так он же всем врет! Он еще никогда никому правды не сказал! Он тебе сказал, будто у меня в сумке пистолет! Будто я хочу узнать, где кейс, а потом тебя пристрелю! Да ты что, совсем — того? Это же полная херня! Во-первых, куча народу знает, что я пришла к тебе вызывать духа. Если тут найдут твое тело, то сразу же ясно, чья работа! Во-вторых... во-вторых...

Бурый, уже без деда, возвращается в холл и прислушивается.

ЛИЗА. Во-вторых, ты думаешь, он тебе хоть копейку заплатит? Вот он как раз тебя куда-нибудь выманит и пришьет! Он же без ствола и на горшок не ходит! А ты о дочке подумай! Машка, ты пойми — ты же со сволочью спуталась! Давай так — ты ему скажешь, что у тебя сегодня никак не получается, и назначишь другое время. А мы поедем ко мне на дачу, там все спокойненько подготовим, вызовем духа...

Входит Бурый.

БУРЫЙ. Умная! На дачу! Там у вас как раз карьер рядом, и тело прятать недалеко выйдет.

Бурый достает пистолет.

БУРЫЙ. Стоять! Обе! Хорошо.

МАГИСТР. Вот это он напрасно...

МАША. Ты что?! Ты с ума сошел?!

БУРЫЙ. Молчи, дура. Ты что, не видишь, как тебе мозги пудрят?

МАША. Уходите оба! Сию минуту! Оба! Я сейчас позвоню! У меня крыша! Крутые! Сейчас приедут — мало не покажется!

БУРЫЙ. Крыша у нее! Стой!

Лиза успевает спрятаться в каморке. Бурый дергает дверь.

БУРЫЙ. Вот сучка! Машка, там у тебя окно есть?

В холл медленно входит дед, прижимая к груди шайку.

ДЕД. Ничего, ничего, посифонит — и пройдет...

МАША. Там, в холле, кто-то есть!

БУРЫЙ. Чтоб я сдох — дед вернулся!

Он бежит выпроводить деда, тут дверь каморки распахивается, на пороге — Лиза с пистолетом. Маша отчаянно визжит. Одновременно Бурый шарахается, дед возникает в дверях, а Лиза стреляет. И тут же сама, вскрикнув, падает.

ЛИЗА. Сволочь, сволочь...

БУРЫЙ. Это что еще за новости?

ЛИЗА. Сволочь... успел...

БУРЫЙ. Лизка, это срикошетило. Ты в деда попала, а пуля от шайки отскочила.

МАГИСТР. Господа, вы что, охренели? Маша, у тебя аптечка на полке! В «скорую» звонить надо! Она же загнется!

ДЕД. Я не понял — который час?

ЛИЗА. Сволочь... Я знала...

МАША. Ой, Лизка, ты чего? Лизка!!!

ЛИЗА. Он в меня стрелял... сука...

МАША. Да сделай же что-нибудь! «Скорую» вызови! Смотри — кровь!

МАГИСТР. Она загнется, она же тут загнется... Мне только ее тут и не хватало!

БУРЫЙ. Какая «скорая», ты что? В общем, ну вас всех!

Он отталкивает Машу, деда и пытается сбежать. Лиза поднимается на локте и стреляет ему в спину. Он падает на пороге. Маша вскрикивает.

МАГИСТР. Нет, нет, не смейте! Не смейте умирать!

Дед опускается на корточки и приподнимает голову Бурого.

ДЕД. Жить будет. Но очень недолго.

МАГИСТР. Маша, дура, ну, сделай же что-нибудь! Им нельзя здесь умирать! Ну, вытащите их куда-нибудь! Только не здесь! Только не здесь!

Маша бросается к Бурому, переворачивает его на спину, приподнимает его за плечи.

МАША. Миленький, солнышко, потерпи, я вызову врача! Сейчас врач приедет, укол сделает! Очень больно, да?

Бурый поднимает руку с пистолетом и стреляет в Лизу. Рука падает, Бурый обвисает. И вот тут Маша визжит уже по-настоящему.

Наверно, от ее визга становится совсем темно и начинается мистика. Маша, съежившись, остается сидеть на полу, дед как-то исчезает во мраке, а Лиза и Бурый медленно встают. Там, где они лежали, остается что-то вроде темных продолговатых свертков — их бренная плоть.

МАГИСТР. Вот они и прибыли...

ЛИЗА. Нет, какая же ты сволочь...

БУРЫЙ. Лизка, это был рикошет. Это от жестяной шайки срикошетило.

ЛИЗА. Сволочь, сволочь...

БУРЫЙ. Это срикошетило...

Он ощупывает свою грудь, пытается ощупать спину и очень удивлен тем, что нет боли и крови. Лиза, глядя на него, тоже начинает исследовать себя.

МАГИСТР. Явились! Прибыли! Не пущу, не пущу сволочей! Мое! Не отдам! Они к этому золоту не имеют никакого отношения! Это я закопал!

БУРЫЙ. Мужик, ты кто?

МАГИСТР. Кыш отсюда!

БУРЫЙ. Вот козел.

Он идет прочь, но не может выйти в дверь — его словно отпихивают.

МАГИСТР. Вот, вот! Теперь — понял?

БУРЫЙ. Это что же — я так тут и буду торчать? Как хрен на насесте?

ЛИЗА. Торчи хоть до усера, а я пошла!

Но дверь и ее не пускает.

ЛИЗА. Это что такое?

Вдруг она замечает свое мертвое тело.

ЛИЗА. Бурый, это что? Что это?!

МАГИСТР. Ага, догадалась? Стой! Вот тут ты и будешь жить. Вот тут.

БУРЫЙ. А ты чего раскомандовался?

МАГИСТР. Вот тут оба будете жить. Дальше — ни шагу! Не пущу! Никого не пущу! Он — мой!

БУРЫЙ. Кто — твой?

МАГИСТР. Сундук! А на нем замок! А в сундуке — денежки! Четыреста семь золотых талеров и серебро! А ключик пропал! Пока ключик не найду — не успокоюсь! Вот уже сколько собрал!

Гремит немалой связкой.

ЛИЗА. Сундук с золотом? Ни фига!

МАГИСТР. Кыш отсюда, кыш! Я вас знаю — вы со своими ключами пришли! Кыш! Мой сундук! Я сам его закрыл и закопал! Умные! Думают, пришли свеженькие на готовенькое!

БУРЫЙ. Уйди, козел!

Лезет в карман.

ЛИЗА. Гоните его, гоните! У него там отмычка!

МАГИСТР. Убирайтесь оба!

БУРЫЙ. Сундук с золотом?

ЛИЗА. Гоните его, он тут ни при чем! Это он меня убил, сволочь!

БУРЫЙ. Сама хороша, сучка мелкая!

МАГИСТР. Не пущу! Не вы эти талеры собирали, один к одному, один к одному!.. Вот тут будете сидеть, в углу, оба! Не пущу! Какого черта вы тут подохли? Могли же на улицу уползти! Вот теперь и будете тут сидеть до конца света! В углу... ни шагу вправо, ни шагу влево...

ЛИЗА. Дурак! Что ты мне сделаешь?

МАГИСТР. Не знаю!

ЛИЗА. Пусти!

Она пытается пробиться туда, где посреди стены вдруг нарисовался крассический пиратский сундук с откинутой крышкой, окруженный золотым сиянием. Магистр отбрасывает ее. В руке у него откуда-то берется старинная булава.

МАГИСТР. Не тронь, не твое!

ЛИЗА. Сволочь!

БУРЫЙ. Чмо болотное!

Дальнейшая склока между Магистром, Лизой и Бурым происходит уже беззвучно. Воцаряется фантастическая тишина — это Маша садится на табуретку и зажимает себе уши руками. Тишина понемногу наполняется звоном — и тут буквально из стены появляется мужчина с кейсом. И говорит отрешенно, как полагается покойнику.

МУЖЧИНА. Вызывали?

Маша мотает головой.

МУЖЧИНА. Тут, в кейсе, сто тысяч. Пока не избавлюсь — не успокоюсь. Я над своей могилой являлся, только туда никто не ходит, бесполезно. Кейс в финской бане спрятан, у Петровича. Там за шкафом щель есть, только снизу доставать нужно, сбоку не получится, сбоку даже не видно. Поезжай, скажи — от Сашки Слона, он пустит.

Маша отмахивается от него.

МУЖЧИНА. Тебе что, деньги не нужны? Сто тысяч. Хоть ты возьми.

МАША. Уйди, сгинь, ничего больше не хочу!

МУЖЧИНА. Ну и дура...

МАША. Пускай дура. Не хочу — и все тут!

МУЖЧИНА. А чего хочешь?

МАША. Ну, не знаю... Чтобы все по-хорошему... Чтобы работа, как у людей, чтобы Анька моя школу окончила, чтобы замуж вышла... Чтобы без долгов жить... Чтобы все по-человечески!..

Некоторое время оба молчат.

МУЖЧИНА. Сделай милость, освободи меня... Не могу больше... Избавь меня от этих денег...

МАША. Нет, нет, нет...

Она затыкает уши.

МУЖЧИНА. Ты думаешь, деньги что-то значат при жизни? Потом они значат гораздо больше. Этот кейс при жизни весил где-то три кило. Сейчас он весит три тонны. Я не хочу сторожить его. Я хочу от него избавиться. Он тянет меня вниз. Освободи меня, слышишь?

МАША. Нет, нет, нет... При чем тут я? Сгинь, рассыпься!

МУЖЧИНА. Сгинуть-то нетрудно. Я не хотел денег. Я хотел, чтобы у меня все было. А получилось, что у меня только эти деньги. И ничего больше. Освободи меня...

И тут появляется дед.

ДЕД. Ступай, откуда пришел. Тут людей лечат. Я по записи. У меня дырка — вот, сифонит.

МУЖЧИНА. Жаль, а я думал, мне тут помогут...

Он медленно уходит.

ДЕД. Ни в одной поликлинике лечить не хотят. С утра еще не так, а к обеду уже вовсю сифонит. Ты мне порчу снять обещала.

Маша отмахивается — ей не до деда.

ДЕД. Ты вставай, вставай. Пациент пришел. Меня лечить надо. Я не хуже любого другого заплачу. Вставай, вставай, вставай...

МАША. Я не умею. Я вообще ничего не умею. Я просто дура...

ДЕД. Дура не дура — а жить как-то надо. С меня вот порчу снимешь, кому-то жениха приворожишь, так и будешь понемножку жить... Давай, вставай, пациент пришел... работать надо...

Маша встает и, в упор не видя мертвых тел, устанавливает деда посреди салона и начинает вокруг него ходить, выкликая заговор.

МАША. Червяк в земле, камень в золе, лицо в зеркале! Яйцо в гнезде, крест на стене, порча не на мне, Божьей рабе Марье, не на рабе... (деловито). Клиент, как вас по имени?

ДЕД. Вла-ди-лен. Владимир Ильич Ленин.

МАША (опять голосит). Порча не на мне, рабе Владилене, не в его руках, не в его ногах, не в головах, не на груди, не спереди, не сзади. Не он отпет, не в нем сто бед, нет в нем лиха, у покойного в сердце тихо... у покойного в сердце тихо... у покойного в сердце тихо...

Оглавление

  • Далия Трускиновская ПЬЕСЫ
  •   ЗЕМЛЯНЕ
  •   КСЕНИЯ
  •    Дитя и корона
  •    Дура Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Пьесы», Далия Мейеровна Трускиновская

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства