«Михаил Гефтер в разговорах с Глебом Павловским. Третьего тысячелетия не будет»

Если многие довольно легко согласятся с Гефтером в том, что русская история суть «цепочка цезур — обрывов переначатия», то трудней соглашаться с тем, что советское в целом есть нечто упущенное. Почему Гефтер с необычной болью говорит об обществе, которое в 50-е годы «банально проводило Сталина на тот свет» — и тут же сочувственно задается вопросом, отчего среди советских 1937 года не нашлось тираноубийцы, русского полковника Штауффенберга?

Ключ в гефтеровской постановке вопроса — есть ли будущее у прошлого? Эта формула, как многие другие при жизни Михаила Яковлевича, его друзьям казалась излишеством. А она была лишь строкой опроса — действительно ли мы готовы остаться без будущего? Поскольку будущее никогда в истории не вырастало из т.н. «современности» — нестойкого коллективного консенсуса вокруг статус кво. Страх будущего, развернутый в патологии наших дней, внешне выражен во фьюжне российской амнезии. Если посмотреть спокойно, без осуждения, то модель «внедрения российского» Лужковым в Москве и Собчаком в Ленинграде никак технологически не отличима от подхода реконструктора Стрелкова к истории. Государственную современность строили вокруг идеи забыть советское, придя к потере умения быть русской. Проблема даже не в том, что с нами происходило, а в том, как мы об этом говорим.

Читая эти записи, надо помнить, что с историком Михаилом Гефтером тут говорит не историк. В начале 90-х я был радикальным активистом. Это расспросы политика, более всего интересующегося ресурсами русского прошлого для воздействия на актуальный процесс. (Речь Гефтера и сегодня видится мне единственным русским языком, который остается открыт актуальному политическому процессу. Язык, которым говорил Гефтер, оставляет открытым работу с будущим — другие языки ее исключают.) На мои провокации Гефтер отвечал своими «вопросами без ответа», однако невольно адаптируя их внутренний порядок и строй. Историк или философ задали бы ему совершенно другие вопросы. Но коллег не осталось: одни умерли, другие отпрянули еще в 1970-е, когда встречаться с опальным Гефтером стало небезопасно, а через 20 лет просто забыли его телефон. И если последние годы жизни Гефтера стали зрелостью его ума, то, с другой стороны, они были коммуникационной катастрофой. И вероятно я сам был частью проблемы, ведь, расспрашивая о том, что меня задевало, без уточнений пропускал интереснейшие «политически незначимые» темы. А также почти всю его историческую теологию.