«Морской сундучок»

Предисловие автора

Много лет назад во Владивостоке, на выступлении в одной из школ, я читал свои морские стихи и рассказывал о дальнем рейсе, о том, что у нас случалось в Арктике, у берегов Кубы и Индонезии, кого встречали, что интересного видели, а ребята наперебой спрашивали:

— А акул видели?

— А китов встречали?

— А когда-нибудь тонули?

— А кого-нибудь спасали?

— А плавание было кругосветным?

Я отвечал, что и тонули, и спасали, и акул и китов видели, и плавание действительно было кругосветным…

Вдруг встал один бойкий мальчишка и сказал:

— Вот здорово было бы, если бы вы написали для ребят большую морскую книжку! На все бы вопросы разом ответили!

Я сам любил в детстве читать книги о приключениях, о путешествиях, потому-то и оказался на берегу Тихого океана и стал матросом. Совет мальчишки мне запомнился. И взрослые серьёзные люди — Корней Иванович Чуковский, Валентин Петрович Катаев, Агния Барто, автор знаменитой книги про капитана Врунгеля Андрей Некрасов и многие друзья советовали мне то же самое. Да и замечательный издатель детских книг Константин Федотович Пискунов не раз говорил:

— Обязательно напишите весёлую морскую книжку для детей! Для мальчишек!

Я в то время писал уже большую «взрослую» книгу и собирался в новое плавание. Но тут случилось со мной неприятное происшествие: крепко зацепило меня корабельным тросом, и я, весь в гипсе, надолго застрял на берегу. И вдруг неожиданно для себя, отложив «взрослые» дела, написал для ребят повесть «Весёлое мореплавание Солнышкина», а потом «Солнышкин плывёт в Антарктиду» — про приключения доброго компанейского парнишки, который стал лихим моряком.

А потом были книги: «Морями-океанами» и «Волны словно кенгуру» — о кругосветных плаваниях. А следом — «Что случилось на границе», потому что дружил с пограничниками и ходил с ними тигриными тропами. А дальше — «Коготь динозавра», потому что не раз ездил по пустыням Монголии к тем местам, где раскапывали останки динозавров. И книги стихов «Морской сундучок» и «Сорок белых кораблей» — потому что какое же море без морских стихов и песен. И получилось, что все эти книги — для детей.

Конечно, ответить на все ребячьи вопросы мне пока не удалось. Но, может быть, я ещё напишу кое-что. Про тех людей, которые спасли меня во время войны. И про то, как дружил со старшими мальчишками, которые и заразили меня мечтой о море. Они тоже мечтали о дальних плаваниях и полётах, пели песенки о капитане Гранте и о весёлом ветре. Но грянула война — и все они ушли на фронт и погибли в жестоких боях, защищая Родину.

Я их всегда помню. Всю жизнь чувствую, что они рядом со мной — в плавании, в полёте, в дальней дороге. Плывут, поют, задают разные вопросы. И мне на них хочется — надо! — хорошо и честно ответить.

В и т а л и й К о р ж и к о в

МОРСКОЙ СУНДУЧОК Стихи и рассказы

КАЧКА

А что такое Качка? Уже четыре дня На палубе — горячка, В каюте — толкотня. Ботинки бродят сами — Я слышу их шаги, Разводят рукавами На стенах пиджаки. Вода То хлещет сбоку, То лезет из угла, И прыгает У кока Посуда со стола. Но разве качка это? Бывает, рулевой Штурвал уже с рассвета Бодает головой. Волна поднимет лапу, Ударит судно в нос — И катится по трапу До кубрика матрос. А море зарокочет, Поднимет Десять лап — Он кубарем Грохочет Из кубрика на трап. Но вот он, берег! Косо К нему идёт корма, И косо На матроса Уставились дома. Тяжёлыми шагами Он сходит с корабля, И долго под ногами Качается земля.

ПАУЧОК

Как-то в конце лета взяли мы в таёжном порту на теплоход лес для Японии, спустились вечером по реке вдоль желтеющих шумных берегов и побежали по морю.

А утром стали мыть судно. Грязь долой, щепу долой! Кто внизу палубу из шлангов окатывает — брызги радугой во все стороны, кто возле шлюпок. А мне с дружком досталось мыть мостик и палубу возле рулевой рубки.

Щёткой драили, шваброй мыли.

Вымыли, вычистили — всё бело! Солнце светит, словно и ему приятно на такую чистоту смотреть. И море, и небо чистые. Только где-то далеко-далеко у горизонта тучки похаживают.

Капитан вышел из рубки, сощурился, прошёл из угла в угол, окинул взглядом палубу, стены, ничего не сказал, лишь кивнул. Значит, хорошо. А потом вдруг поднял голову и весь потянулся вверх.

— А это что? — спрашивает.

Я тоже посмотрел вверх и оторопел. В углу, под навесом, золотится паутинка, а на ней лесной паучок качается. И откуда только взялся! И мылом ведь мыли, и щёткой драили.

Капитан махнул пальцем:

— Убрать паука!

Сбегал я за тряпкой, возвратился, а паучка-то нету. Ни паучка, ни паутинки. Может, ветром сдуло, а может быть, каплями сбило. Солнце вон припряталось, мы к тучам подобрались, дождь накрапывает.

Тут выглянул капитан, посмотрел вверх — нет паутины — и кивнул: «Порядок».

Следующим утром поднялся я к рубке. Опять паутинка горит, тоненькая-тоненькая. Опять паучок на ней качается. Ни волн, ни ветра не боится.

А рядом опять стоит капитан и его разглядывает. Я снова бросился за тряпкой. Капитан махнул рукой, говорит:

— Отставить! Сейчас, кажется, дождь пойдёт.

И в самом деле — стало вдруг прохладно, мрачно. Паучок стал сматывать паутину и только в щёлочку под крышу спрятался, из туч полетело по всему морю: пах! пах!

— Не трогать паука! — рассмеялся капитан. — Он нам погоду будет предсказывать.

Не трогать так не трогать. Да и веселей с ним: свой, таёжный!

Так он и прижился. Как только начнёт паутинку сматывать, все шумят:

— Задраить иллюминаторы: паук сматывается!

А если будет тихо и ясно, то развесит свою сеть и бегает по ней из стороны в сторону, словно драит, чистоту наводит, чтоб не ругали. Пароход-то у нас чистый.

И команде это понравилось. Один ему муравьиное яичко из коры выковырнет. Другой мошку выловит.

Пришли в Японию — исчез паучок. И все про него забыли. Да и где тут помнить! Шумят над головой громадные краны, поднимают брёвна, бегают по трапам в жёлтых касках японские грузчики, кричит на причале паровоз, лязгают вагоны…

Но вот повернули мы обратно — и сразу его вспомнили. Кто-то пожалел:

— Наверное, подцепили нашего морячка бревном, унесли.

Капитан вслух подумал:

— А может, спрятался? Боялся, чтоб в Японии не оставили? Так зачем нам его оставлять!

Паучишка словно этого только и ждал. Хоть забился далеко, а всё, наверное, слышал. Выбрался тут же наверх, подвесил свою пряжу в знакомом углу и давай бегать из стороны в сторону.

Мы работаем, порядок наводим, и он у себя чистит, как матрос, старается. А как же? Домой идём.

ЗВЕЗДОПАД

Звездопад, звездопад! Звёзды падают, Шипят. На трубу, На рубку, На воду И в шлюпку. Август нам Под крик «ура!» Звёзды сыплет из ведра. А в воде дельфины Подставляют спины, Бьют хвостами И сопят. Ночь ликует: Звездопад!

ЧАСЫ

Перед долгим плаванием в Америку и в Индию товарищ на прощание подарил мне часы.

— Вот тебе, — говорит, — носи. Ни на работу, ни на обед не опаздывай!

Надел я их и побежал вверх по трапу.

Целую неделю наш пароход гудел в сыром тумане, чтобы с кем-нибудь не столкнуться. Я стоял на вахте и то и дело поглядывал на часы. Правильно идут, да только что-то очень медленно. Не спешат стрелки, тянется время… Туман!

Но потом подул ветерок, небо проветрилось, заголубело, по волнам запорхали солнечные искорки — и часы словно бы заработали быстрей!

Вышли мы все на корму — палубу от ржавчины чистить. Стучим кирками, дерём скребками до блеска. Ходят руки туда-сюда, как пружины. Ветер мокрую спину холодит, рвёт вверх рубаху, как крылья. Хоть и нелегко нам, а весело.

И время торопится. Посмотрел на часы — час пролетел. Глянул снова — второй куда-то делся!

Заработался я, разошёлся и не заметил, как задел рукой угол трюма. Решил снова взглянуть на часы, смотрю — что такое?! Уже час работаю, а время то же самое, что и раньше.

Я прислушался — молчат часы. И стрелки не шелохнутся.

Подошёл наш боцман и спрашивает:

— Что, зашиб? Вот беда! Подарок ведь!

А потом прищурил глаз, смекнул что-то и кивнул вниз на машину:

— Ты к Федотычу сбегай, попроси. Он мастер!

Кончили мы работу. Я помылся и побежал в машинное отделение. Открыл дверь, а оттуда пахнуло горячим маслом и как загрохочет: ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту! Словно где-то внизу паровоз бегает. Я осмотрелся: стою на лестничной площадке, как на крыше десятиэтажного дома, а где-то внизу, как раскрашенные игрушки, громоздятся разные механизмы, трубы, цистерны, рычаги. И среди них ходят вверх-вниз сверкающие поршни. От них-то и идёт паровозное ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту.

Спустился я по металлической лестнице к Федотычу, а он сам мне навстречу из боковой дверки выходит. Громадный, согнулся, еле в дверях помещается. Весь в капельках пота. Вытирает могучие руки ветошью и кивает:

— Что?

— Часы! — кричу. А сам поглядываю то на поршни, то на великанские руки Федотыча. Думаю: ими как раз только с поршнями управляться. А как возьмёт своими ручищами мои часики, нажмёт — в пятак превратит!

А Федотыч раскрыл ладони, кивает мне: клади.

Послушал он часы. Отковырнул ногтем крышечку, посмотрел на колёсико внутри. Быстрое, как штурвальчик. И тоненькое, прикоснись — сломаешь. Федотыч подул на него и кивнул:

— Оставляй. Часа через два зайдёшь.

Два я не вытерпел. Ходил по палубе, смотрел на летучих рыб. А сам всё тревожно думал: «Да, ничего себе руки!»

Часа через полтора спустился я снова в машину. Вижу, Федотыч как раз крышечку часов пальцем нажал, повернул и прихлопнул: щёлк! Потом взял осторожно часы двумя пальцами, аккуратненько положил их на ладонь, преподнёс мне и улыбнулся:

— Только, пожалуйста, не бей их больше ни о какие углы. Часы вежливость любят.

Я поблагодарил его, приложил часы к уху: идут! Выбежал на палубу. Подошёл боцман, спрашивает:

— Ну как?

Я дал боцману послушать, и он подмигнул мне:

— Тикают!

Ночью лёг я спать, а часы положил рядом. Стало тихо-тихо. Только вода за бортом плещет, и за стеной машина стучит: ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту. А с другой стороны, под ухом, часы тикают: тик-так, тик-так, тик-так, тик-так. Не отстают, с машиной в лад работают.

ЧЕРЕПАШЬИ ОСТРОВА

Ни селенья и ни пашни… Солнце. Скалы. Синева. Черепашьи, черепашьи, Черепашьи острова. В воду тычутся носами, Тихо дремлют на волнах, Будто сами, будто сами Превратились в черепах. Под горячим солнцем бродят, Не хлопочут, не спешат, На песке своём выводят Молодых черепашат. Привезу черепашонка Я из плаванья домой, Обогрею малышонка В старом валенке зимой. Заживёт в квартире нашей, Не шумлив и не высок, Черепаший, черепаший, Черепаший островок.

ОБЛАЧКО

Однажды под вечер, уже на закате, наш теплоход подходил к кубинскому порту Сьенфуэгос. После дождя от тёплой палубы поднимался розовый пар. Вода впереди вспыхивала малиновыми пятнами, а навстречу нам плыли от английского танкера одна за другой и покачивали горлышками пустые коричневые бутылки.

Я стоял у штурвала, поглядывал на мачты в порту, на горы в лёгких фонтанчиках пальм и весело думал, как сейчас пришвартуемся, как сдам вахту, умоюсь — и марш на причал, смотреть город, нюхать кубинские табаки! «Буэнос, амигос! — Привет, друзья!» Но тут в рубку вошёл мой напарник, встал за штурвал, сказал: «Вахту принял!» А мне велел: «Беги спускай флаги. Время!» — и кивнул за окно.

Там, на верхушке мачты, тяжело колыхались два флага: наш и кубинский. Добро. Я спустился на палубу, сбежал по трапу и почти ткнулся в борт соседнего танкера: мы поравнялись с «англичанином». Там, сидя на трюме, английские матросы пили пиво и прямо через голову бросали в воду пустые бутылки.

Я загляделся, поскользнулся на мокрой палубе, но тут же выровнялся. Добежал до мачты и потянул специальный тросик — фал. Флаги легко пошли вниз, но один из них, неловкий от влаги, помедлил и обернулся вокруг фала. Я ругнулся, качнул фал в сторону — флаги ни с места. Я потянул сильнее — узел взялся ещё крепче. Вот чёрт!..

Сзади засмеялись. Англичане. Конечно, надо мной. Матрос — и не может управиться с флагом!

Я оглянулся. Из рубки недовольно смотрел капитан.

Надо лезть на мачту. Я посмотрел вверх. Небо вдруг углубилось, лестница вытянулась, мачта выросла и самой верхушкой вычерчивала в вышине лёгкий кружок.

На танкере сзади заговорили. «Наблюдают, что стану делать», — подумал я и встал на ступеньку.

Раньше мне не приходилось забираться на мачту: поднимались другие. Но тут я решил: «Ничего, смогу. Главное, держаться покрепче!» И быстро полез вверх. Левой — правой, левой — правой…

Англичане притихли. Легко заплескалась вода, закричали чайки. Всё вдруг задышало высотой. И я весело засвистел. Ничего страшного. Раз-два — и на мачте! Зато как видно! И палуба, блестящая будто от лака, и солнце — по грудь в воде, и дальше горы… Но тут ноги скользнули по мокрой ступеньке, и я крепче ухватился рукой. Осторожней! Подошвы-то скользят. Видно, пробежал я внизу по мазуту. Может, спуститься, вытереть туфли? Я задержался, но явно услышал, как внизу кто-то захихикал.

И я полез дальше. Ничего, обычное дело. Главное, найти в небе одну точку и держать на неё, вверх. Вон плывёт над головой розовое облачко. Левой — правой, левой — правой. Вот так!

Но вдруг мачта резко мотнулась вправо, ноги мои, всё тело рванулись вниз, и руки дёрнуло тяжестью. Лицо осыпал мгновенный пот. Я поймал подошвами ступени. Но меня тут же повело в другую сторону. Ноги наполнились напряжением и дрожью. И всё во мне заколотилось от секундного страха. Слезть, спуститься!

Но тут меня словно обдало жаром. А капитан? А флаг? А англичане? Небось захихикают: коленки дрожат?

И какая-то новая сила выпрямила, спружинила тело. Ну нет! Будь что будет! Главное, смотреть вверх. Руки ещё дрожали, но ноги уже справились, сами оттолкнулись от металла и быстро перебирали ступеньку за ступенькой.

Мачта раскачивалась из стороны в сторону, будто хотела швырнуть меня то к горизонту, прямо на солнце, то к горам, за кварталы Сьенфуэгоса. Перед глазами взлетали и падали чайки. Но я только лез — чем выше, тем веселей и отчаянней. Ступеньки сами толкали меня вверх, к небу, туда, где плыло моё розовое облачко. Вот оно — рукой подать, висит, посвечивает мне, словно нарочно остановилось. Ещё, ещё!..

Ну! Я как-то быстро подтянулся, рывком влетел на площадку и вдруг увидел вокруг себя весь океан, целый мир… Вольно и радостно горели алые волны, вспыхивали угольками окна в белых домиках на берегу, уходили вдаль по горным хребтам пальмы.

Я отстегнул от фала кубинский флаг, снял наш и, сунув за пазуху, стал спускаться.

Спрыгнул на палубу, вытащил из-под рубахи, развернул наш флаг, чтобы все видели: вот он, в руках! И оглянулся: ну, что скажете?

Но вокруг было необыкновенно тихо. И мачты почти не качались. Капитан спокойно прохаживался по рубке. Английские матросы всё так же бросали бутылки через голову. Будто никому не было до меня никакого дела. И вообще никто не смотрел в мою сторону. Будто я сам, за всех сразу, глядел на себя и думал: смогу или не смогу. А вдруг струшу?!

Смог! И уже было подумал: «Сам», но поднял глаза вверх и улыбнулся. Далеко-далеко в небе уходило куда-то ввысь маленькое розовое облачко…

Я ещё раз встряхнул флаги. Сложил их и побежал в рубку. Сейчас определю их на место, пришвартуемся, умоюсь — и айда на берег, в пальмы. Смотреть на город, нюхать кубинские табаки. Буэнос, амигос!

МАСТЕР ХУАНИТО

Вечерами, когда спадала отчаянная кубинская жара, мы отправлялись на пустырь играть в футбол. Впереди с мячом грузно шагал артельщик Степан, капитан команды. На пиджаке у него был значок флотского чемпиона по футболу.

Вокруг собирались болельщики, наши и кубинцы. Мы носились что было сил, и из-под ног у нас разбегались маленькие крабишки. Они пучили из потрескавшейся земли глаза, будто тоже наблюдали за матчем.

И вот однажды Степан так ударил по мячу, что тот перелетел через склады, отскочил от земли и упал в воду.

Мяч у нас был единственный, поэтому все мы бросились к причалу.

Спускать шлюпку было долго. Прыгать в воду нельзя: бухту то и дело прорезали два острых акульих плавника. А течение уже выводило мяч прямо в океан.

Вдруг раздался крик: «Уна момент! Моментико!» Из толпы вырвалась маленькая смуглая фигурка, юркнула в портовые ворота и бросилась к утлой лодчонке, стоявшей на берегу бухты. Хуанито!

Хуанито, коричневый, как кофейный боб, появлялся у нашего парохода с рассветом. Увидев кого-нибудь из нас, он звонко кричал: «Руссо, эгей, руссо!» — и смеялся, радуясь, что знает, кто мы. Встретив нас на улице Касильды, он протягивал руку и, озорно смеясь, требовал:

— Сувенир!

В полдень Хуанито приходил на пирс. Он снимал рубашку, ложился животом на горячие доски, перебрасывался словом-другим с рыбаками, смотрел на море, на волнующиеся в глубине водоросли. Повалявшись так, он шёл к своей лодке.

Лодку он сбил своими руками из старой фанеры. Это было давно. Теперь уже можно было бы утопить её или сжечь, потому что рыбаки брали его на лов в самую лучшую лодку, но Хуанито каждый день забирался в свою лодчонку и вычерпывал жестяной банкой набравшуюся за ночь воду.

Едва мы начинали играть в футбол, Хуанито занимал своё место на пригорке. Он бегал подавать ушедший мяч. И если отдавал его Степану, кричал:

— Счипай, можно мне играть?

Запыхавшийся Степан удивлялся: как человеку могла прийти подобная мысль!

— Тоже мне мастер спорта нашёлся! Подрасти!

И вот теперь мяч уплывал в океан. Степан растерянно бегал по причалу. Хуанито выводил в залив свою лодчонку. Вёсел в ней не было, и маленький кубинец грёб руками, так что мелькали смуглые локотки. Вот он выбрался из-за рыбацких лодок. Вот прошёл мимо парохода. И тут прямо перед ним вынырнул громадный острый плавник. Хуанито выдернул из воды руки и привстал. Акула ушла вглубь. Тогда он стал грести снова, выхватывая руки ещё быстрее.

Акула вынырнула справа и пошла вдоль борта. Хуанито вытащил правую руку и грёб левой.

Кто-то крикнул:

— Брось, поворачивай!

Но Хуанито не понимал по-русски и вообще не обращал внимания на крики.

Акула обошла лодку, сделала полукруг и, перевернувшись, юркнула под левый борт. Мальчик положил левую руку на колено и заработал правой.

Наконец лодка поравнялась с мячом. И когда акулий плавник, на секунду взлетев вверх, снова ушёл под воду, Хуанито быстро перегнулся через борт, подхватил мяч и поднял его над собой.

Лодчонка осела. Видно, вода заполняла её. Но Хуанито грёб уже к нам, всё так же попеременно выхватывая руки из воды. Подойдя к причалу, он бросил Степану мяч и, выпрыгнув из лодки, протянул вперёд влажную ладонь:

— Сувенир!

Кто-то сбегал на пароход, быстро вернулся и прикрепил к рубашке мальчика значок. На нём маленький бронзовый футболист бил ногой по бронзовому мячу. Хуанито посмотрел на него. Потом повернулся к развеселившемуся Степану, показал пальцем себе на грудь и вдруг, подмигнув ему, спросил:

— Мастер я? А? Мастер?

Все засмеялись. А Хуанито прыгнул в лодку и поплыл к бухточке.

Солнце начало прятаться за океан. Вода почернела. Наступила душная ночь. Мы укладывались спать на палубе. В море стучали моторы. Это рыбаки уходили на ночной лов.

На причале раздавался быстрый лёгкий стук: из воды выбирались и стучали клешнями мохнатые морские крабы.

А на берегу горела лампа. Там Хуанито конопатил свою лодчонку. Он, конечно, мог уйти в море со взрослыми на самой лучшей лодке. Но он ценил старых друзей. Они не подводили его.

НЕГРИТЯТА

Среди небоскрёбов машины летят, По городу мчат экипажи. Я шёл по Гаване и двух негритят Увидел в предместье, на пляже. Под пальмой большой на горячем песке, По-русски устроив качели, Они подлетали на белой доске, Смеялись и весело пели. А рядом шумел океанский прибой И вторил пронзительным эхом. И пальма качала над их головой Кокосовым спелым орехом… Суровые ветры гудят, леденя, Мелькают моря, океаны… Холодные волны уносят меня К другим берегам от Гаваны. Нелёгкий маршрут моему кораблю Назначен сквозь грозы и шквалы. Я палубу драю, я трапы скоблю И ночью стою у штурвала. И вдруг вспоминаю однажды в тоске Под мачтой, скрипящею тонко, Как в смуглой Гаване на белой доске Качаются два негритёнка.

КАРАКОЛЕ

Уже неделю мы стояли в порту Касильда, и каждое утро, выходя на палубу, я слышал тоненький голосок:

— Сеньо-ор, караколе! Караколе!

Это кричала Тереза. Маленькая дочь рыбака. Дом их стоит на сваях. Прямо в море. Он пахнет рыбой. И под ним шелестят волны, плавают маленькие сардины и колышется морская трава. По берегу, как муравьи, бегают крабики.

Прямо к дому привязана лодка. Тереза забирается в неё. Поднимает морскую раковину. Показывает и кричит:

— Караколе, караколе!

Раковины красивые, розовые внутри. И Тереза дарит их нам. Они есть уже в каждой каюте, а Тереза всё привозит новые. Ей очень хочется, чтобы русские моряки знали, какие красивые раковины есть в её море!

С Терезой мы подружились. Моряки дарят ей кусочки розового мыла, флакончики с одеколоном. Она нюхает их с удовольствием, покачивает головой: «Парфюме!» Я угощаю её яблоками, гречневой кашей, вожу по теплоходу, и она даёт мне руку. Чужому человеку руки не дают.

— Я привезу тебе самую красивую, самую большую раковину! Мучо, гранд! — говорит Тереза.

Сегодня Терезы нет. Мы уходим в море, а Терезы всё нет! Удивительно!

Вчера она узнала, что мы уплываем, и сказала:

— Попроси капитана, пусть он подождёт, пока я привезу тебе самую большую караколе. Она ещё в море, на дне, но я её достану.

А капитан ждать не может. Теплоход уже загружен сахаром. Мы готовимся к отплытию. Капитан приказывает убрать трап. А Терезы всё нет.

И вдруг из-за борта доносится тоненький крик:

— Караколе! Караколе! Сеньор, караколе!

Я вижу, как к нам приближается моторная лодка и Тереза, мокрая, в стареньком платьице, поднимает над собой громадную раковину. С неё ещё капает вода. Свисают водоросли. Но такой раковины никто из нас не видел.

Я беру её из рук Терезы. Трап поднимается. Теплоход медленно уходит. И девочка долго машет нам рукой.

Теперь мы снова в океане. На столе у меня в каюте раковина. Она очень большая. Я слышу внутри её гул. И мне кажется, что это шумит море у берегов Кубы. А на берегу стоят пограничники с автоматами, а недалеко от них — домик на сваях. Под ним плавают серебристые сардины, колышутся водоросли. И девочка в лодке долго машет мне вслед рукой.

ДЫМКИ

Жарой измучен Пароход. Тяжёл и скучен Переход. В горячем небе, Одинок, Скучает медленный Дымок. До горизонта — Штиль, тоска: Ни птиц, ни мачты, Ни дымка… Грустят рули. Форштевень взмок. И вдруг вдали — Дымок… Дымок! Ещё пока Издалека Моряк Не видит моряка. Но над водой По ветерку Уже летит Дымок к дымку. И две команды Смотрят ввысь: Дымки слетелись, Обнялись. Но прогудели Два гудка, И разлетелись Два дымка… Ведь нам — сюда. А им — туда, И разошлись Опять суда. Вот скрылись мачты, Рубка, ют… Дымки на цыпочки Встают. И как порой Дружок дружку, Кивает вслед Дымок дымку.

ОДИН ДЛИННЫЙ, ДВА КОРОТКИХ

По самой серединке земли, вдоль экватора, мы шли к жаркой Индии. Проплывали мимо зелёных островов, мимо встречных кораблей. Кричали над нами птицы, посвистывал в снастях ветер. Торопились.

Я даже радиограмму домой написал и всё заглядывал в рубку к моему приятелю, радисту. Сейчас отстучит на аппарате мне домой: «Идём в Индию — к джунглям, обезьянам, слонам». Одет он был уже совсем по-индийски: в безрукавке и в шортах. Всё вокруг накалилось, жара! Сидя в кресле, он иногда поворачивался и говорил:

— Вот-вот пройдём за мыс, повернём мимо маяка направо — и будет тебе Индия.

Я выходил из рубки, поглядывал направо: где там маяк? А маяка всё не было. Кругом был океан, внизу была палуба, а по палубе вдоль борта, как всегда после вахты, быстрым шагом ходил высокий пожилой механик. Сто метров в одну сторону, сто в другую, сто — в одну, сто — в другую. Укреплял сердце. Так вот, был механик, был океан, была палуба, а маяка всё не было. Тут уже и капитан — тоже в коротеньких шортах, в белой рубашке — выбежал на крыло рубки, посмотрел налево, направо, быстро спросил:

— Ещё не видно? А должен быть!

Не было маяка. Только виднелся берег и шло над нами крутое тёмное облако.

Капитан беспокойно прошёлся, почесал реденький пушок на голове и сказал:

— Должен быть маячок, должен. Тут главное — не зевать. А то залетим на скалы, будет тебе и Индия, и Америка!..

Я всматривался в берег. Он уже начинал скрываться в сероватой мгле. И туча, которая всё прицеливалась грохнуть в нас громом, а может, и молнией, укрылась вдруг среди белёсого тумана. Скоро всё потерялось в быстро летящей туманной тьме.

Капитан забеспокоился, велел включить локатор. Надел очки, раскрыл морскую книгу — лоцию, что-то поискал и ткнул в страницу пальцем:

— Вот смотрите: маяк стоит на возвышенности. Проблёскивает. Сигналы: один длинный, два коротких.

Все выбрались на палубу. И радист, и повар Вася в толстых очках, и даже захромавший от радикулита боцман. Никаких перемен. Кричала где-то во тьме запоздалая чайка, и всё ещё ходил по палубе механик.

— Уснули они там, что ли? — вспылил капитан.

И вдруг механик остановился и сказал:

— А я вижу. Вижу! Только на воде. Вон в волнах — один длинный, два коротких. Вон, вон!

Мы прильнули к борту, вгляделись в темноту и неожиданно совсем недалеко от парохода тоже заметили огни фонаря: один длинный, два коротких. Капитан схватил бинокль, крикнул рулевому: «Два градуса лево!» — и протянул:

— Это у них что-то случилось… Кого-то выслали вперёд.

Фонарик светил всё ближе. Мы прошли совсем рядом с ним, в десятке метров! И тут разглядели лодку, а в ней человечка, мальчонку, с фонарём в руках.

— Пацан сигналы даёт! — ахнул капитан.

Посреди ночи, в мокрой туманной толчее, в море стоял мальчуган и давал кораблям сигналы, чтобы не налетели на камни…

— Ну китайчонок, ну китайчонок! — закачал головой Вася.

— Интересно, как это ты разглядел? — спросил боцман.

— А у Васи очки толстые, — сказал капитан.

— А по мне хоть турчонок, хоть негритёнок, главное, чтоб человек! Вон — кроха, а человек. Торчит тут и светит, чтоб мы брюхо не пропороли! — сказал боцман.

За бортом снова мигнуло. Один длинный, два коротких.

— Посылочку бы ему сварганить, — вслух подумал Вася.

— Фантазёр!.. — усмехнулся боцман.

— А что? Целлофановый пакет пряников, конфет. Завязал — и порядок!

— Да не успеть. И не заметит ночью! — сказал я.

— Акула вмиг схарчит! Их тут навалом! — сказал радист.

— Акула — это точно, — согласился Вася и вздохнул: — А стоило бы.

Капитан что-то весело замурлыкал, пробежал в рубку, и из-за двери тут же послышалось:

— Приготовиться к повороту.

Скоро мы повернули. Туман за мысом рассеялся — и как-то сразу всю ночь, весь океан осыпало яркими звёздами. На берегу закачались силуэты пальм. Справа была Индия! Индия!

А я всё стоял и оглядывался. Там сзади ходила во тьме чёрная грозовая туча, клубился на волнах липкий солёный туман, и посреди него, в лодчонке, мальчуган — хоть негритёнок, хоть турчонок — всё подавал и подавал корабельному народу сигналы — один длинный, два коротких; один длинный, два коротких.

СВЕТЛЯЧОК

На хребте волны зелёной Вдаль плывёт травы пучок. В нём живёт неугомонный Скромный труженик — рачок. Тихий, маленький, бесцветный, Работяга незаметный. Но как только тьма сгустится, Сгонит отблески зари, Он внезапно загорится Чудным светом изнутри: Вспыхнет крохотное пламя, Глубь сияньем озарит… Мал рачок, а перед вами Волны полнятся кострами: Море целое горит!

ВЕСЁЛЫЙ СЛУЧАЙ

По пути к Владивостоку мы забежали в маленький индийский порт за грузом чая. Подошли к причалу — и словно окунулись в чайный раствор.

Всё вокруг чайного цвета: руки, лица людей, стволы пальм, кокосовые орехи! Даже птицы на воде как разваренные чайные хлопья. Жара. Тропики!

По лицу течёт пот, солнце с нас шкуру снимает. А для чая самый раз. Он сырости не терпит: все запахи впитывает.

Наш боцман выбежал на палубу, поднял руку, щёлкнул пальцами:

— А ну, братва, проверить трюмы, вымести всё с палубы, чтоб нигде ни обмотки, ни селёдки! А то будут в Москве чай с селёдочным духом прихлёбывать.

Есть всё вымести!

Бросилась команда по трапам — кто со шваброй, кто с метлой.

А я на этот раз взял веник и пошёл между трюмами выметать щепу от досок.

Солнце водит по спине лучами, как паяльной лампой. Зной! А работать надо: чайные ящики на причале рядком выстроились, ждут…

Вдруг с пакгауза сорвалась какая-то чёрная тень и мелькнула надо мной. Я оглянулся.

Ворона! Тяжёлая, толстая! Уселась на мачту, посмотрела на меня, на палубу и как каркнет: «Кар-р! Кар-р!»

С чего бы это она? Может, ей моя работа не нравится? Я посмотрел вокруг. Ничего подобного! Всё как надо!

За первой вороной — вторая. С костью в клюве. И тоже: «Кар-р! Кар-р!»

Выронила кость — и чуть мне не по голове!

«Ах вы, — думаю, — чёрные! Ругаетесь да ещё кости на голову швыряете?!»

Схватил я кусок щепы, размахнулся, но тут ко мне подбежал старик индиец, замахал руками:

— Нельзя! Они священные, почитаемые!

А вороны взлетели, покружились над причалом и сели верхом на какого-то бродячего козла. Едут, правят, как наездницы, и, видно, приказывают.

— Ну то-то! — засмеялся я. — На козле — пожалуйста! А я вам не козёл.

Только я взялся за веник, а вороны тут как тут! Уселись на прежнее место и командуют: «Кар-р! Кар-р!»

— Ну, — рассердился я, — начальницы! Погодите!

Но тут зашумели на палубе лебёдки, закачались на тросах ящики с чаем, и вороны исчезли, делись куда-то.

Загрузили мы трюмы доверху, поставили на них несколько автомобилей и только вышли в море, как навстречу нам бросился шторм, заулюлюкал, засвистел ветер. Ни солнца, ни пальм. Одни гигантские волны. Шарах слева! Будто бревном в борт! Шарах справа! Будто ядром в палубу!

Побежали мы крепить машины тросами, цепями. Взмокли и вымокли. Тут-то я и вспомнил голубушек. «Вот бы, — думаю, — вас сюда. Вы здесь бы покаркали!»

Но вымокли мы и высохли. Утихло море, засинел край неба, а скоро всплыл, выкатился навстречу и следующий порт. Зелёный, банановый.

Сняли мы машины, стали открывать трюмы, а оттуда вдруг вывалились две кикиморы. Обшарпанные, лохматые! Как подвальные кошки!

— Это что ещё такое? — изумился боцман.

Я пригляделся и ахнул: ну и весёлый случай! Это же мои начальницы! И как только туда забрались!

— Что ж, — говорю, — не каркаете?

А они только клювы раскрывают, сипят и с ног валятся. Укачались!

— Ах вы, — говорю, — почитаемые! Подождите!

Сбегал я быстро к повару, принёс им хлеба, накрошил мяса, плеснул в чашку воды. Поглядели они сверху, клюнули раз-другой, прополоскали горло. Потом встряхнулись, замахали крыльями — и скорей к берегу! Летят, качаются с боку на бок, будто о воздух спотыкаются. А я смеюсь, говорю:

— Что, попробовали? То-то! Будете знать, как на матросскую работу каркать. Будете помнить, какая она, морская работа!

БРАТЦЫ

Жарким утром рано-рано, С островка спеша добраться, К нам гребут в катамаранах Удивительные братцы. Кучерявы и курносы, Забираются на тросы, Вроде маленьких пернатых Повисают на канатах. Я их весело встречаю: — Молодцы! Поспели к чаю! — И несу им угощенье — С маслом хлеб и горсть печенья. Угощенье изучают, Чуть кудряшками качают. И вращаются глазища: «Потрясающая пища!» А потом, звеня, как осы, Преподносят мне кокосы И, подбросив нож особый, Их раскалывают: «Пробуй!» Я ловлю, хрустя орехом, Сок кокосовый со смехом И вздыхаю: «Просто чудо! Потрясающее блюдо!»

ФРЕГАТ БОЦМАНА ГОДУНОВА

Почти всей командой мы шли по знойной набережной Бомбея. В порту, за пальмами, качались мачты кораблей. А над нами тоже, как мачта, покачивал русой льняной головой Годунов — самый высокий боцман на всём торговом флоте. На него оглядывались рикши. Продавцы кокосов и заклинатели змей провожали его глазами, а он шёл стремительным шагом и посматривал на местные лавочки. Боцман искал себе новые часы и хороший подарок сыну.

Подарки боцман искал не в первый раз. Он уже покупал их раньше. Но все они один за другим исчезали. Купил в японском городке бумажного змея — и там же запустил на радость мальчишкам выше старого вулкана.

Пришли на Кубу — и всю леску, купленную в Иокогаме, размотал ребятам на удочки. Зато какая рыба ловилась с причала! Мальчишки азартно кричали: «Боцман, боцман! Гранд пескадо!» И боцман соглашался: «Рыба что надо!»

А в Калькутте привёл на судно двух ребятишек, брата и сестру, отмыл, накормил и на прощание нарядил в новые белые рубашки.

— Ты же сыну купил! — говорил наш повар Вася.

— У меня сын молодчина, — отвечал боцман, — он и сам бы поделился. — И Годунов поворачивался к стоявшей на полке среди книг фотокарточке сына: — Правда?

Теперь боцман шагал, упираясь головой в бомбейское небо, и отмахивался от шумных продавцов мангуст, черепах, засушенных кобр и заводных мартышек.

— Боцман, смотри — крокодил! — кричал кто-то из наших, подбрасывая в руках коричневого лакированного крокодила.

Годунов отстранялся ладонью: «Хорош! Но не надо».

— Боцман, джинсы! В самый раз на Петьку! — звал запыхавшийся Вася и прикладывал мальчишечьи джинсы к своему солидному животу. Но боцман разводил руками:

— Тоже мне удивил!

Вдруг боцман наткнулся на потрескавшуюся дверку одной лавочки. Постоял секунду-другую, протиснулся в неё, и, последовав за ним, мы словно очутились на прохладном дне океана: в тускловатом голубом подвальчике на полках розовели раковины, стояли громадные морские звёзды, топорщили иглы морские ежи… Но главное, над ними, развернув паруса, покачивался под вентилятором великолепный трёхмачтовый фрегат. Сквозь прорези в бортах смотрели точёные пушечки, по бокам от бушприта темнели лакированные якорьки.

Боцман, протянув руку, спросил: «Сколько?»

Смуглый хозяин-малаец назвал цену, и Вася охнул:

— Ого, вся зарплата! А на часы?

Однако боцман взял в руки корабль. Любуясь, подержал его на ладони, подул в паруса. И, выложив деньги, с парусником под мышкой шагнул на улицу.

Он шагал по набережной, как Гулливер. Встречные мальчишки с восторгом кричали что-то, может быть: «Попутного ветра!» А Вася, стараясь не отстать от боцмана, говорил:

— Ну уж этот-то подарочек при попутном ветре доплывёт до Владивостока! Правда, если боцман его где-нибудь не оставит…

— Ну уж дудки! — возражал боцман. — Этот парусник только Петькин.

Но ветер выпал нам совсем не попутный. Вышли мы в океан, налетел шторм, волны сошлись зелёными глыбами, подняли наш теплоход к небу и швырнули ко дну. Тяжёлый груз накренился, брёвна на палубе заёрзали, двинулись к борту, кто-то охнул: «Ну, всё!» Но боцман, удерживая брёвна ломом, изо всех сил крикнул: «Крепи тросы!»

Мы работали по колено в бурлящей воде, стягивали узлы, набивали крепче тросы, а мимо нас, то где-то высоко вверху, то в глубокой зелёной бездне, проносились другие застигнутые бурей суда. Всё ревело, ухало, громыхало…

Наконец мы вышли из шторма на чистую воду, и боцман, отираясь рукавом, сказал:

— Ну, кажется, порядок!

Но в каюте боцмана всё было вверх дном. Подушка в раковине умывальника, туфли и костюм — будто собирались бежать — у порога… А фрегат, прекрасный фрегат, лежал на полу, развалившись пополам, и бамбуковые шпангоуты торчали сквозь его обшивку.

— Вот тебе и доплыли, — сказал Вася. — Тут без мастера не обойтись.

Боцман помолчал и согласился:

— Без мастера не обойтись, это точно!

А через несколько дней, разыскав у плотника куски бамбука и клей, Годунов устроился с фрегатом на палубе под окнами камбуза. Всё свободное время, пока шли мы через Индийский океан, боцман резал бамбук на планки, наждачил их, связывал, клеил. И мы радовались: фрегат не только оживал — он становился больше, выше, стройней…

В окошко камбуза, посмотреть на работу друга, выглядывал Вася, и тогда по палубе расплывался дух поджаристых сухарей. Сухари он сушил, точно зная, что охотники похрустеть ими найдутся не только на палубе, но и в любом порту.

Однажды, когда Вася появился в окне, боцман сказал:

— Смотришь? А лучше бы сухариками угостил. За работу!

Он встал во весь рост, поднял над собой фрегат, и Вася вскрикнул:

— Гляди-ка, живёт! Честное слово, живёт! Этот точно доберётся до Петьки.

— Вот подсохнет, — сказал боцман, прилаживая корабль на подсушку возле спасательного бота, — и доберётся.

Годунов посмотрел вдаль, будто представил, как они с Петькой пойдут берегом залива и поведут за собой фрегат по синей зеркальной воде.

Теперь что ни день мы драили палубу. Боцман обдавал её из брандспойта сверкающей водяной радугой. А сверху на радугу, на игры дельфинов, на полёт летучих рыб смотрел красавец фрегат, набираясь запахов океанского ветра.

Шли мы к Сингапуру, но по дороге должны были забежать на один тропический остров, пополнить запас воды. Танки — металлические баки для воды — были подготовлены, и, отдыхая, мы смотрели, как появляются из-за горизонта крохотные верхушки пальм.

— Маленькие. Наш боцман повыше! — шутил Вася.

Но остров приближался, пальмы становились всё выше, а боцман — словно бы ниже. Вода за бортом помутнела. Из тёмных джунглей к нам по реке поплыли кокосовые орехи, черепахи, вынырнула и скрылась чья-то бугристая и сильная спина.

И только мы стали на якорь, к одному борту подошла баржа с водой, а к другому от берега, из маленькой свайной деревушки, полетела лёгкая лодчонка, в ней единственным веслом гребли по очереди три мальчугана.

Следом, догоняя лодку, подпрыгивал на воде красивый катер. На его носу, по-хозяйски выставив ногу, стоял чиновник в шортах, с портфелем под мышкой, и махал рукой.

— Ко мне, — улыбнулся Вася.

— За сухариками? — спросил боцман.

— Точно. И детвора и мужик. Хороший мужик, весёлый. Я ему в прошлый раз полный портфель сухарей насыпал. Им сухари что нам бананы. Деликатес!

— У тебя все хорошие! — засмеялся боцман и вдруг резко оборвал смех.

Обгоняя лодку, катер зачем-то повернул так, что лодка подпрыгнула, опрокинулась, выбросив ребят в воду. А катер лихо подрулил к нашему трапу.

Мальчишки барахтались в воде, хватались за борт лодчонки, а улыбающийся чиновник бежал уже к нам по ступенькам трапа, на ходу распахивал огромный портфель.

Чиновник бежал вверх, боцман мимо него — вниз. Став на колени, Годунов одного за другим втащил мальчишек на трап. Прижимаясь друг к другу, они испуганно смотрели наверх, но боцман подтолкнул их: «Смелее, вперёд, вперёд!» С ветхих маек, с чёрных волос тоненьких островитян сбегала вода, и на ступеньках от их пяток оставались мокрые следы.

Возле чиновника мальчики отпрянули в сторону, а боцман процедил:

— Хороший мужик! Весёлый! За сухарь утопит!

Вася, стоявший уже с кулем сухарей, заморгал:

— Так он нечаянно…

— Нечаянно! — усмехнулся боцман. — То-то портфель распахнул! — И, вдруг повернувшись, спросил: — А пряников у тебя не найдётся?

Через минуту Вася выбежал с тарелкой пряников.

— А конфет не было? — посмотрел на него боцман.

Но Вася и сам, достав из кармана куртки горсть карамели, уже протягивал её ребятам. И мы, команда, несли кто что мог и совали ребятам свои подарки. А мальчики всё ещё зябко ёжились, боязливо посматривали туда, где стоял чиновник с распахнутым портфелем.

Боцман, повернув к нему, в один шаг одолел всё расстояние. Укоризненно покачав головой, насмешливо заглянул в глаза — и сунул в портфель прихваченный на ходу у Васи куль с сухарями: «Держи. А то прозеваешь!»

Чиновник замигал, делая вид, что ничего не понял. А мальчики повеселели, залопотали. И вдруг разом огромными от удивления глазами уставились в одну точку. Там, за камбузом, у спасательного бота, солнце наливало золотом паруса удивительного фрегата…

Уже мы сворачивали шланги, перекачав с баржи воду, уже затягивали брезентом трюм, а ребятишки всё любовались фрегатом, забыв о всех бедах и неприятностях. И боцман окидывал их с высоты своего роста грустной улыбкой…

— Ты смотри, как понравился, — сказал Вася. — Верно, такого никогда не видали.

— А что они там вообще хорошего видят? — кивнул боцман на хижины деревеньки.

Прозвучало привычное: «Боцман, на бак!» Годунов ответил: «Иду!»

Лица мальчиков сразу погрустнели. Будто уже исчезло всё хорошее — и фрегат, и добрая палуба, и приветливые моряки, оставался для них только чиновник.

Он смотрел то на фрегат, то на боцмана, то на ребятишек и ухмылялся, будто радовался чему-то нехорошему.

И тут, окинув чиновника с ног до головы весёлым взглядом, Годунов потрепал ребят по чёрным волосам, чему-то улыбнулся, подмигнул и шагнул к фрегату.

— Боцман, ты что, что ты? — прошептал Вася. — А Петька?

Но боцман, вскинув голову, повёл плечом, словно говоря: «А что Петька? Петька у меня молодчина».

Он взял корабль в руки, покачал на ладонях, осмотрел днище, поправил паруса — и протянул ребятам невиданный подарок…

Через час мы уходили. Боцман стоял у борта и смотрел, как между нами и берегом скользила лодчонка, над которой всё поднимались и поднимались три тоненькие руки. Следом за лодкой, весело расправив паруса, шёл к тропическому острову по вольной океанской воде фрегат — фрегат боцмана Годунова.

В ПУТИ

В пути в феврале После качки, усталый, Стоит на руле Мой товарищ бывалый. Стоит, говорит, Как с дельфинами ладил, Как ствол эвкалипта В Австралии Гладил. Он видел драконов И динго в погоне! Он сам Кенгурёнка Качал на ладони! Я слушаю друга. Я плавал! И всё же В Австралию Сплавать Мне хочется тоже. Увидеть бы динго, Их смелую гонку, В ладони своей Покачать Кенгурёнка! А море за бортом Бунтует, дичает, Меня самого На ладонях Качает. И белые волны Взлетают упруго, И весело прыгают Друг через друга. Гудят на ветру, Затевая игру. И ветер трубит: «Кенг-гуру! Кенг-гуру!»

КРОКОДИЛЫЧ

После долгой болтанки в Индийском океане подошли мы к небольшому тропическому острову набрать воды. Поднялись между пальмами по рыжей реке, приладились ржавым бортом к причалу, и капитан быстро сбежал по трапу. Вернулся через полчаса, скомандовал:

— Шланги вооружить, к приёму воды приготовиться. — И вдруг нахмурился, говорит: — И вахтенного немедленно к трапу! Следите за ступеньками! Во все глаза! Чтоб никто не взобрался!

Мы удивились, а капитан объяснил:

— Тут, куда ни ткнись, — крокодилы! Не порт, а какая-то Крокодиловка!

Мы загудели. Всем хотелось скорей на берег, походить по твёрдой земле, отдохнуть от качки. А тут такое сообщение! Крокодиловка!

Стали собираться, наглаживаться, а наш повар Вася высунулся из камбуза:

— Подождите, мужики! И я с вами! Вот только лучок к обеду пожарю!

Загремели сковородки, поплыл над островом запах жареного лука, и появился в дверях Вася — румяный, в чистой рубашке.

Спустились на причал, а сверху, с борта, наша фельдшерица Полина Егоровна свесила головку в буклях, кричит тоненьким голоском:

— Пожалуйста, купите мне на берегу какой-нибудь тропический сувенир. Позабавней, повеселей!

Для Полины Егоровны как не купить! Она наша главная спасительница. Чуть болячка или царапина, тут же бежит с пузырьком и ватой:

— Одну минуту! Я вас зелёнкой помажу.

Как-то борт пароходу о скалы пропороли, а боцман говорит:

— Ничего! Полину Егоровну позовём, она борт зелёнкой помажет.

Вышли мы на улицу и попали в цветник. Вокруг орхидеи, фрамбойаны, лилии. Машут крыльями цветные тропические бабочки! Голова кружится от ароматов.

А вдоль улицы — каналы, и куда ни посмотри — крокодилы! Ворочаются, урчат, бегают. Тупоносые и длинноносые. Длиннохвостые и короткохвостые. Пасти приоткрыли, следят за берегом.

— Это зачем же их держат?

— На продажу, — сказал боцман. — Товар что надо!

Обошли мы этот товар подальше. Оказались на базаре — перед целыми горами кокосов, бананов, апельсинов. А рядом — рыбины, раковины, черепахи! И опять кругом — крокодилы. И сушёные, и живые. Сувениры!

У одного мальчика в корыте целый десяток крокодильчиков. Зелёненькие, лакированные. Игрушки! Вася взял одну за хвост, а «игрушка» как взбрыкнёт, как цапнет его лапками за рубашку, как клацнет зубами — у Васи чуть очки не слетели!

Засмеялись мы, пошагали дальше. Вдруг Вася улыбнулся, говорит:

— Я вас сейчас догоню!

И скоро догнал нас с чем-то длинненьким, упругим, завёрнутым в банановый лист.

Вернулись мы на корабль.

А Полина Егоровна тут как тут:

— Мне сувенир купили?

— А как же! — сверкнул очками Вася. — Забавный, дальше некуда! Вон в углу…

Полина Егоровна развернула банановый лист, поднесла к лицу, а оттуда кто-то зелёный, с длинненьким носишком — клац зубами! Вывернулся — и по палубе бегом, бегом… Прямо навстречу нашей буфетчице. А она как подпрыгнула, тарелки, вилки выронила.

— Крокодил! Крокодил! — и бегом за угол. Налетела на капитана, кричит: — Крокодил!

Капитан к вахтенному:

— Откуда крокодил?

Вахтенный пожал плечами:

— Какие крокодилы? Никаких крокодилов.

Повернул капитан в коридор, а мимо — крокодильчик бегом, бегом — и в столовую.

Влетел капитан в столовую, кричит:

— Ноги вверх! По палубе зубы бегают!

Все поджали ноги. Сидят остерегаются — где зубы? А крокодильчик забился в угол, где швабра, на мокрую тряпку сунулся носом — жарко! Маленьким глазом на всех посматривает…

Подошла к нему наша дневальная Дина. Присела, взяла под брюшко, подняла и заулыбалась:

— Ой, какой Крокодилыч! Какой хорошенький! Да зелёненький!

— Это его, наверное, Полина Егоровна зелёнкой помазала! — предположил боцман.

— Кто?! Я? — ужаснулась Полина Егоровна. — Да я к нему никогда и пальцем не прикоснусь. — И вдруг, присмотревшись, воскликнула: — У него же на хвосте настоящая царапина! Одну минуту, я сейчас зелёнку возьму!

Все засмеялись. А Вася взял Крокодилыча под лапки:

— По-моему, хороший сувенир. И очень весёлый!

Отнёс его в каюту, уложил в раковину на мокрое полотенце. И весь вечер напевал песни под гитару.

Полина Егоровна заглянула с ватой и зелёнкой, наклонилась к крокодильчику и говорит:

— Вася, вы ему, наверное, очень грустные песни поёте. Он хоть и крокодил, а плачет! У него на глазах слёзы!

Вася рассмеялся:

— Ничего! Я и весёлые пою. Он хоть и крокодил, а спляшет! Мы с ним ещё повеселимся, поплаваем, посмотрим на Африку, на Америку.

Крокодилыч на корабле освоился быстро. Только подкрасили палубу, а Крокодилыч выбрался из каюты — и лапками по свежей краске. Потом по всей столовой зелёные печати наставил. Скандал!

Следующей ночью вызвали боцмана — якорь поднимать. Сунул он спросонок ногу в сапог — и как выдернет с воплем! А из сапога — Крокодилыч! И за угол — топ-топ-топ!

Боцман, конечно, рассердился, кричит Васе:

— Распустил своего динозавра!

Вася Крокодилыча поймал, посадил в таз с водой, вынес на палубу.

А тут и пароход тронулся с места, пошёл. От берега, по реке, к океану. Прощай, остров! Прощай, Крокодиловка.

Качнулся пароход — таз качнулся. Крокодилыч вывалился, бегом к борту — и бултых в воду! Мы побежали, смотрим: где он? Куда он? А боцман на реку показывает:

— Вон, вон! Погрёб зелёный! Видно даже, где Полина Егоровна зелёнкой намазала.

А Вася вздохнул, покачал головой:

— Ни в Америку, ни в Африку не захотел… Удивительное дело!

А что ж тут удивительного? Америка — она, конечно, Америка, Африка — Африка. Но, видно, и крокодилу — хоть он и крокодил — всё-таки родная речка дороже.

В ДАЛЁКОМ ДАЛЬНЕМ ДАЛЕКЕ

В далёком дальнем далеке, В зелёных джунглях пряных, Где люд по улочке-реке Кочует на сампанах, Где кто-то в зарослях стучит, Постукивает в била, Мальчонка весело кричит: — Купите крокодила! Кричит, ногами семеня, И будто бы на чудо С улыбкой смотрит на меня: «Откуда ты, откуда? Откуда, — смотрит, — ты такой, Такой большой и белый?» И машет смуглою рукой, Рукою загорелой. А приплыву к себе домой — И, словно на пружинке, Вдруг удивлённо надо мной Запрыгают снежинки. Они закружат с высоты В метелице узорной: «Откуда ты, откуда ты Такой большой и чёрный?» И я припомню, как во сне, Мальчонку, лодку с клеткой. И дальний край помашет мне Банановою веткой…

РУКАВ

Как-то во время погрузки леса зацепился я в трюме стёганкой о проволоку и продырявил рукав. Хотел было зашить, да не получилось. То работа — надо отмывать после погрузки палубу. То вахта — беги на самый нос, кутайся среди тумана в стёганку-старушку, следи за морем. Вперёдсмотрящий!

А пришли в Японию, снял я её, повесил поближе к трубе просушить и забыл: и без неё хорошо! Теплынь! Японцы стоят на причале в маечках, рыбу ловят. Воробьи над нами летают, белый пух уже в клювах несут, гнёзда строят.

Весна! Пора выводить птенцов!

Пошли мы дальше, к Корее, — там ещё теплей! И опять ласточки у нас над трубой мелькают, белые пушинки куда-то носят. Всюду работа!

А причалили мы к пальмам Индонезии — совсем в жарищу попали. Тут уже не только фуфайки, рубахи и майки сбросили.

Палуба накалилась, индонезийцы в одних шортах бегают. Здесь, поди, и птицам тепла в гнезде не надо.

Но нет! Смотрю, и тут летят, опять что-то белое несут от нас к ближнему дому, от нас к дому. И всё от нашей трубы!

Интересно, что они там откопали?

Побежал я наверх посмотреть и ахнул: так это же они мою стёганку на гнёзда потрошат! Вату из половины рукава выдрали.

Снял я «старушку», зашил, повесил в рундук — пусть висит — и побежал на вахту.

Долго мы ещё плавали. Очень долго.

Стали возвращаться, подошли к Индонезии — в гнёздах уже птенцы кричат. Доплыли до Кореи — там уже не кричат, петь учатся. А вышли к сопкам Японии — стоит ор, шумят воробьи.

Надел я свою стёганку, вышел на палубу — иней счищать. А ветер мне в рукав так и потянулся струйкой, как в форточку.

— Что, замёрз? — смеются друзья. — Рукав холодный?

Я поёжился, но тоже улыбнулся.

— Ничего подобного! — говорю. — Тёплый. Вон скольких певцов обогрел и вырастил. В Корее поют, в Индонезии поют, в Японии поют! Все песни из моего рукава!

А воробьи вокруг прыгают на палубе, шумят на причале, будто подтверждают: «Чив-чив! Хороший рукав! Чив-чив! Тёплый рукав! Ещё бы нам один такой: зима на носу!»

ВСТРЕЧА

Дни за днями, Дни за днями Ни травинки перед нами. Лишь уходит вал зелёный От обшивки раскалённой. Только вдруг, Устало клича, В небе, В жарком, Стая птичья! К нашей мачте подлетая, Словно стонет Птичья стая. Задыхается, садится: — Разрешите приземлиться, Отдохнуть у вас немного. Очень дальняя дорога… Капитан глядит нестрого: — Подвезём друзей немного. И несёт с водою блюдце: — Очень жарко. Пусть напьются. Он гостей вспугнуть боится, Он на цыпочки ступает, Ничего не слышат птицы: Засыпают, Засыпают…

РОДНОЙ ЧЕЛОВЕК

Как-то летней порой шли мы на теплоходе по африканским морям. Жара стояла! Воздух словно бы горел. Даже рыбы от жары попрятались в морскую глубину. Лишь акульи плавники по-хозяйски резали воду. Да иногда высоко-высоко в небе серебристой искрой мелькал самолёт.

Мы протирали на раскалённой палубе тросы и старались выискать хоть малое пятнышко тени.

Только наш плотник Володя спокойно разгуливал по палубе в шортах и резиновых босоножках.

— У нас в степи и погорячей бывало, — говорил он и похлопывал себя по крепкому загорелому животу.

Скоро с правого борта подул ветер. Над горизонтом задымилась знойная мгла, и откуда-то из пустыни неслись над морем жгучие песчинки. Потом о мачту, о тросы зашелестели горячие струи песка, тут уж и Володя поёжился:

— Жалятся!

Команда бросилась по каютам — задраивать иллюминаторы. Я тоже было собрался бежать, но Володя показал на рыжую тучу:

— Смотри-ка!

Из неё, то поднимаясь, то опускаясь, пробивалось к нам маленькое чёрное облачко. Порывами ветра его сносило в сторону, но оно поворачивало к нам снова.

Я ещё не успел разобрать, что это, а Володя сказал:

— Ласточки.

Через минуту-другую облачко оказалось над палубой, и, ударившись о мачту, к нашим ногам упала маленькая иссохшая ласточка. За ней, с раскрытыми клювами, посыпались на палубу другие, а те, что покрепче, уселись наверху, вцепились лапками в тросы.

— Вот беда! Вот попали! — проговорил Володя, прикрывая лицо ладонями.

Весь день нас обжигало летящим песком. Песок в рубахах, песок на зубах, песок в компоте. По палубе двигались маленькие жёлтые барханы. Все, кто был свободен от вахты, высыпали на палубу собирать ласточек. Собрали, стали поить. Кто из блюдца, кто из губ.

А Володя встал у трюма и вверх смотрит: те-то, верхние, так и сидят — лапки разжать боятся. Без питья и еды сохнут, падают.

— Снять бы их, покуда живые. Да как? — сказал я.

Наш грузовой штурман махнул рукой — «мёртвое дело!» — и ушёл в рубку.

— Ничего не мёртвое! — возразил Володя. — Ну-ка, где там спасательные штаны? Хоть здесь пригодятся.

Подцепили мы к тросу спасательные, похожие на люльку штаны, уселся в них плотник с кошёлкой в руках, и трос потянул его вверх. Потом штаны поехали потихонечку вниз. Володя одной рукой держит кошёлку, другой ласточек в неё снимает. Полкошёлки набрал!

Спустился — и к себе в плотницкую. Как в лазарет. Принёс, водой опрыскал — раз, другой, третий. Поить начал, а там и кормить разварной крупой. По крупинке в клюв. И мы приладились. Даже капитан пришёл. Подержал птаху в руках, покормил и улыбнулся:

— Молодец, плотник!

Ожили птицы, крылья расправили.

А тут ветер стих. Поголубело небо. Берег показался. Зазеленели вдали пальмы, сады. Вынес Володя корзину на палубу, ласточки из неё по одной — на трюм, на поручни, а там вдруг стайкой раз — и к берегу…

Распрощались мы с ласточками, прошёл день-другой, смотрим — сели к нам на палубу четыре птицы. Серенькие, в серебристую крапинку. Как сели, так и приросли к поручням. Жара!

— Вот тебе раз! — удивился Володя. — Скворцы!

Наклонились мы над ними, а они не шелохнутся. Только головы набок чуть поворачивают.

— Откуда же вы, из каких сковоречен вылетели? Может, из-под Запорожья, а? — спросил Володя, взял одного скворца в руки и вдруг говорит: — Ой, ребята, сердчишко-то как колотится!

Отнесли мы птиц в тень, а Володя пошёл к капитану:

— Товарищ капитан, снова птицы. Скворцы. А земля не скоро…

— Ну и что?

— Может, скворечники им сделать?

— А крепить куда?

— К мачтам!

— Ну да! Тоже сказал! — ухмыльнулся грузовой штурман. — Посмотрят, скажут: «Что это ещё за деревня плывёт!»

— А мы аккуратно, — объяснил Володя. — Сзади закрепим и мачтовой краской выкрасим. А подойдём к порту, снимем…

— Ну если сзади — ладно, — согласился капитан и улыбнулся: — Родной деревней немного подышим.

И поплыли скворцы с нами. Из шумных морей — в тихие, из жарких краёв — в прохладные. Внизу — летучие рыбы, вверху — наши птахи. Полетают над океаном, посмотрят на нашу работу, спустятся к камбузу и треплют длинными носами мясо, нарезанное узкими полосками. А плотник справляется:

— Что, хороши черви? Не хуже настоящих! То-то!

А они поклюют, порхнут к скворечникам, к одному и другому, и поют, и смотрят, скоро ли родная земля.

Хорошо! Даже грузовой штурман сказал:

— Ничего себе «каютки» облюбовали!

Но вот миновали мы чужие воды. Ни акул вокруг, ни летучих рыб. А впереди — земля. Родная. Наша.

И лишь вошли в порт, два скворца из нижнего скворечника пурх — и вылетели. А двое улетать не хотят. Нужно скворечники снимать, а они — никуда. Заглянул плотник в птичью «каюту», а там яички…

— Ну и что делать будем? — спрашивает капитан.

Володя снял скворечник с яичками и, едва пришвартовались, пошёл с ним к первому дворику с тополем. Ласково, по-доброму, поклонился хозяйке:

— Бабуля, может, возьмёте жильцов к себе?

Бабуля посмотрела и говорит:

— Хороших жильцов отчего ж не взять? Только на дерево я сама не полезу…

— А это мы мигом! — сказал Володя.

Забрался он на дерево, прикрепил скворечник к тополю. Спустился, посмотрел, как нырнули скворцы в родной домишко, и помахал им: «Живите!»

Отправились мы снова в моря. Идём, плывём, а птицы над нами нет-нет — и пролетают. Иной раз кружат, кричат. Что кричат, не понять. Может быть: «Смотрите, вон палуба. Наша, родная». А может, видят Володю и говорят про него: «Смотрите, а вон человек. Наш. Родной».

РАЗГОВОР

Много лет я бредил югом, Наконец простился с другом, Форму новую купил, Сел на танкер и уплыл. Пять недель вода ворчала, Пять недель меня качало, Пять недель я плыл на юг, Плыл и думал: «Как там друг?» Я просил моих соседей, Добрых, милых Дину с Федей, Поухаживать за ним. Друг обидчив. Он раним. Как там друг? И вдруг в Тояма Мне несут Радиограмму: «Другу плохо. Друг не спит. Он теряет Аппетит. Слёг. В глазах тоска и мука. Никому в ответ ни звука. Будто все ему враги. Постарайся, помоги!» Океан шумит, пылая. Между нами Ги-ма-лаи! В облаках! Во льдах! В снегу! Как я другу Помогу? Через воды, через царства Не пошлёшь ему Лекарства. Не погладишь тихо В ночь. Чем же я Могу помочь? А радист, отличный малый, Говорит: — Да ты, пожалуй, Не горюй и не мудри, Ты с дружком Поговори. — Говорит: — Пойдём-ка в рубку! — Я бегу, Хватаю трубку, С ходу путаю слова И кричу: — Москва! Москва! Через тропики Малайи, Через горы Ги-ма-лаи, В океане на плаву Друга ласково зову. И в ответ Сквозь океаны, Из-за этих Ги-ма-лай, Через воды, Горы, Страны К нам летит Счастливый Лай. Друг Воспрянул от недуга, Друг услышал Голос друга! Наш радист присел к окну И хохочет: — Ну и ну! А с утра приходит прямо Из Москвы радиограмма: «Друг здоров. Таскает шляпы. Встал на все четыре лапы. Хвост — кольцом. Отлично спит. Превосходный аппетит. Чутко ловит, просыпаясь, Каждый звук издалека. Спит и видит, улыбаясь, Сон про друга-моряка».

ОНКЕЛЬ ФЕДЯ

Всю последнюю неделю осени мы стояли в маленьком японском порту. Погода была ясная. Солнце с утра обливало светом снежную гору, бывшую когда-то вулканом, и весь тихий рыбацкий городок у её подножия. Залётный ветер подёргивал холодеющую воду, покачивал на волне рыбачьи судёнышки, так что на них позванивали колокольцы. В домах он скользил по окнам, веселил на крышах магазинов заскучавшие иероглифы и наполнял всё вокруг глубинным запахом океана.

Работалось под таким ветром бодро. Я стоял на причале, подновлял чернью потёртый в долгом рейсе борт нашего парохода. Каток быстро ходил по железу. Краска ложилась легко, блестела, и в глубине борта, как в настоящем зеркале, отражался весь цветной мир: и снежная гора, и бегущие по причалу японские грузчики в жёлтых касках, и я сам…

Иногда на корму стоявшего рядом немецкого танкера выходил глотнуть свежего воздуха грузный повар в белой куртке и белом колпаке. Сделав несколько приседаний и взмахов распаренными руками, он перегибался через борт, осматривал мою работу и, одобрительно покачав седой головой, показывал огромный большой палец: «Гут! Хорошо!»

Дежуривший у нашего трапа мой приятель Федя пожимал плечами и всем своим видом словно бы говорил: «За что хвалить? Обыкновенно…» Говорил он это, в общем, шутя, потому что мог шутить в самых нешуточных ситуациях. Бывало, бежит во время шторма по палубе, увидит летящую навстречу волну и грозит ей: «Эй, голубушка, поосторожней!» А подбросит палуба, он ей тоже выговор делает: «А потише нельзя? Я, может быть, плавать не умею! Швырнёшь за борт, утону, отвечать сама будешь!»

Федю действительно никто из нас плавающим не видел, ни на кубинском пляже, ни в горячей индийской воде. То ли надоела вода человеку, то ли в самом деле не плавает. А ведь все моря-океаны обошёл. Бывает же такое!

Так вот Федя шутливо кивал немцу и объяснял знаками: «Ничего особенного!»

Особенного, конечно, ничего не было. Работа как работа. Но вокруг было так свежо, так ветрено пахло океанской глубиной, что я да и Федя соглашались с немцем: «Гут! Хорошо!»

Нравилась погода, наверное, и японским ребятишкам. Они собирались в порту в своих тёмных школьных костюмчиках, раскладывали прямо на причале альбомы, краски, рисовали море, острова, корабли и наш бывалый лесовоз. Получалось у них всё ярко, празднично.

Мы подходили к ребятишкам, заглядывали в альбомы. И тут же возле детей появлялся седой повар с танкера. Он покачивал головой, поводил бровями: «Гут! Гут!», а сам присматривался к нам — и всякий раз приглашал к себе: «Заходите! Посидим поговорим!» По глазам было видно, что очень ему хотелось с нами поговорить и вроде бы чем-то поделиться.

Но не было у нас времени! Погрузка подходила к концу, мы вот-вот отправлялись домой, к своему берегу, к родному первому снежку…

Перед самым нашим выходом из порта ветер неожиданно посвежел, расходился. В причал стали надсадно стучаться волны, осыпать набережную брызгами. Я подхватил свой малярный инструмент: красить по мокрому не годится. Засобирались и японские ребятишки. Лишь один, посмелей, задержался — рисовать бурлящие волны. Мы сперва остерегали его, покрикивали, но потом успокоились: видно, привык, сам понимает.

И вдруг заскрежетали тросы, корабли потянуло вверх: с налёту, будто саданули из пушки, в берег ударила громадная волна. Накрывая растекающейся пеной весь причал, весь порт, она ткнулась в склады, крутанулась, покатилась назад — и маленький япончик, потянувшийся за плывущим альбомом, скатился с потоком в море.

Я кинулся по трапу. С криками, наперебой, бросив работу, высыпали на берег японские грузчики. По корме немецкого танкера, сбрасывая куртку и готовясь к прыжку, бежал повар: «Беда! Аврал!»

И тут с нашей кормы, мелькнув, пролетело что-то чёрное, ушло в волны, и я едва успел заметить: это же Федя! Его чёрный свитерок!

Он вошёл в воду мгновенно. Мы закричали, заторопились: он же не умеет плавать! Он же, говорил, не плавает!

Но тут из студёной глубины появилась одна голова, за ней — вторая. В воду разом полетели спасательные круги, оранжевые спасательные жилеты. А через несколько минут грузчики уже хлопотали вокруг мальчишки, шлёпали мокрого, сцепившего зубы Федю по плечам и спине, кричали: «Спасибо! Аригато! Тоно аригато!» Портовые рабочие протягивали ему фляги, термосы: «Кампай, кампай!» — «Грейся!» А он всё встряхивал головой и, дрожа от холода, никак не мог стянуть с себя одежду…

Ветер как налетел, так и пропал. Волнение улеглось. Быстро наступил осенний вечер, закачал над морем звёзды, засветил огни на кораблях. Неоновым светом заиграли в городке рекламы.

Я стоял на вахте у трапа, удивлялся: «Ну Федя!» — и отвечал то и дело подходившим с благодарностью японцам, что товарищ, который спас мальчика, спит, крепко спит.

Японцы улыбались и понимающе кивали. Но вот совсем кончился этот шумный тревожный день, стало слышно, как опять позванивают колокольцы на рыбацких судах.

И тогда со стороны танкера зазвучали сильные мужские шаги. К нам, к нашему трапу, направлялся повар-немец. Был он в тёмном выходном костюме и со свёртком, от которого вкусно пахло. Он тоже спросил, где наш товарищ. Он очень хотел бы ему сказать, что сам тоже хотел нырнуть за мальчиком, да не успел. Наш товарищ оказался быстрее. И смелее. «Да! да! Смелее! Нельзя ли его позвать?»

Стоявший рядом штурман развёл руками, а я сказал:

— Спит Федя.

Немец задумался. Переспросил:

— Федя?

— Федя! — повторил я.

И вдруг, оживившись, немец заговорил быстро, а там ещё быстрей, так что я перестал что-либо понимать и разбирал только одно часто повторяемое им слово: «онкель, онкель» — «дядя», онкель Федя — дядя Федя.

Я посмотрел на штурмана, и тот улыбнулся:

— Говорит: «Опять дядя Федя».

— Почему «опять»? — спросил я.

— Говорит, у него в детстве тоже был дядя Федя, который его спас.

Повар заволновался, закивал, стал говорить медленней и понятней о том, как всё это когда-то случилось…

Было то в минувшую войну. Целую неделю в их городке шёл бой. Страшный бой. Такой, что разлетались от взрывов дома! И все-все, кто мог, спрятались в самых глубоких подвалах. Они с братишкой тоже сидели в подвале — в темноте, без крошки во рту. Никому наверху не было до них дела… А потом прогрохотали танки, стало тихо. Так тихо, будто город умер и на земле не осталось людей. Дети выбрались из подземелья.

…На улице зацокали копыта, заскрипели колёса, запахло борщом, хлебом, и на площадь вкатилась русская полевая кухня, на которой сидел повар, невысокий пожилой солдат с медалью. И сразу же вокруг него появились дети. Целая площадь детей! С мисками, с кастрюлями, банками. И солдат, дядя Федя, открыв котёл, стал наливать всем борщ.

Они с братом тоже пришли. Но у них не было посуды. Тогда Федя, онкель Федя, достал свою алюминиевую миску, обтёр её и, наполнив до самого верха, протянул им с вкусным — ох, каким вкусным! — куском хлеба…

Мы переглянулись. Так вот зачем звал нас старый повар, вот о чём так хотелось ему рассказать!

А он, заметив наши взгляды, сказал:

— Онкель был совсем маленьким, ганц кляйн. — И повар задержал у груди руку, показывая, какого роста был солдат дядя Федя. — Но борща и хлеба у онкеля Феди хватало для всех детей. Фюр аллен киндерн.

Немец вспомнил, как помогал онкелю Феде топить кухню, раздавать хлеб, и вдруг решительно сказал:

— Если б не онкель Федя, я бы никогда не стал поваром! А так всю жизнь готовлю, плаваю и в разных странах, где только мог, кормил голодных детей.

Он улыбнулся и, уже прощаясь, вздохнул:

— Вот хотел угостить и вашего товарища. Но Федя спит. Спит онкель Федя.

И снова стало тихо, только где-то качнулись колокольцы, будто нежно повторили: «Онкель, он-кель…»

Мы разом заговорили: вот ведь как бывает! Столько лет прошло, а дядя Федя, если жив, и не знает, что вспоминают его сейчас. И где? В Японии! Запомнился солдат дядя Федя человеку на всю жизнь. Штурман улыбнулся:

— Наш-то Федя тоже ростом не очень вышел…

На рассвете мы уходили. Берег ещё спал. Но рыбаки уже тянули сети. На корме немецкого танкера снова стоял грузный человек. Он был опять в белой куртке, в колпаке — повара встают рано — и негромко кричал нам:

— Передайте привет онкелю Феде!

Мы кивали, хотя не очень-то поняли, какому онкелю передать привет: нашему Феде или тому, который когда-то после боя наполнял мальчишечьи миски и котелки солдатским борщом. Скорее всего, обоим.

За бортом всё больше дымилась на морозце вода. Над спящим городком всё отчётливее вырисовывался старый вулкан. В одном из домиков у его подножия спал ещё японский мальчик, у которого тоже был теперь свой дядя Федя.

КОМПАС

В полночный зной В пути со мной Мечтает компас — Друг ночной… Нам светит южная луна, Пропахшая бананом. За рубкой южная страна Нас манит духом пряным. В иллюминатор Юг глядит, Огнями путь усеяв, А друг поёт, А друг твердит: «На Се — На Се — На Север!» Там в травах Свежая роса. Там пахнут ёлками Леса. Он в лес мечтает до того, Что рвётся вон из ложа, И стрелка острая его На ёлочку похожа. И я у компаса стою, На вахте сон рассеяв, И подпеваю, и пою: «На Се — На Се — На Север!»

ГОСТЬ

После долгого плавания в жарких краях мы отправились в Арктику к полярникам, вышли в Чукотское море и стали ждать ледокола.

Я приготовил с друзьями буксирный трос и посмотрел за борт: не появится ли где-нибудь белый медведь. Вокруг всё сверкало, вспыхивало, толкались мокрые ледяные глыбы: вон поплыл ледяной кашалот, а вон — весь в сосульках — целый ледяной слон.

На палубу один за другим выбегали машинисты — коричневые, только из Индии, — вдыхали снежную прохладу, окидывали взглядом горизонт и качали головой:

— Ну сила!

Но вот вышел из токарной мастерской мой дружок Гриша, хрустнул плечами, упёрся загорелыми руками в борт, кивнул уже было: «Ну…» — и вдруг вскрикнул:

— Ты смотри!

Я оглянулся. Ничего нового. Лёд и вода. Вода и лёд.

— Да вон, левей! — Гриша показал вперёд жёлтым задубевшим пальцем.

Тут и я подался вперёд.

К нам несло резную, как дубовый лист, льдину. За ней выныривала усатая нерпичья голова, а на льдине сверкал от солнца белый, прямо сахарный, нерпёныш — белёк.

Нерпа всё прыгала из воды, но только подгоняла льдину.

Нерпёныш тревожно смотрел на чёрный борт, и глаза у него становились большими и чёрными.

— Возьмём? — быстро спросил Гриша.

— Так он же маленький!

— В гости, на часок! — крикнул азартно Гриша. — Спускай трап!

В гости — можно. Я нажал на кнопку, трап со скрипом поехал вниз.

Гриша быстро застучал каблуками по металлическим ступенькам, и как только льдина ткнулась в борт, подтянул её ногой, изловчился и пятернёй подхватил испуганного нерпёныша.

— Ну, видел? — крикнул Гриша, взбегая, и поднял белька над собой.

Нерпёныш мигнул, дёрнул ластами, хвостом — от меха так и посыпались брызги с инеем, а вокруг запахло морозом и свежей рыбой.

— Держи, — сказал Гриша.

Я протянул руки вперёд и улыбнулся: пальцы сразу спрятались в белый пух, а в ладонь что-то толкнулось: тук-тук-тук.

Из пушистой морды глянули на меня два глаза, посветлели и вроде тоже улыбнулись.

— Вот это да! — сказал я. — Сияет, как снег.

— Как полюс, — поправил Гриша, стряхнул иней у себя с чуба и снова подхватил белька.

У трапа уже толкалось полкоманды, и все просили: «Дай подержать! Ну хоть погладить!» Механики оттирали от масла ладони, дневальная протягивала передник. А Гриша чудил:

— Руки получше отмойте! И не курить возле ребёнка.

Все хохотали, но отворачивались и выпускали клубы табачного дыма в сторону.

Но тут сквозь толпу протолкался сухонький, седой дядя Вася, наш повар, и глянул снизу на белька цепкими глазами:

— Вот это шапка!

Все примолкли. Ну и сказал!

— А что? Шапка выйдет, — повторил дядя Вася, сверкнул полным ртом металлических зубов и посмотрел на Гришу: — Сам делать будешь? А то продай. У меня знакомый скорняк есть — такую шкурку сделает!

Он вытянул губы и дунул бельку в бок. Мех распушился, как одуванчик, засиял серебряными иглами, а белёк быстро задёргал хвостом.

— Да ты что? — сказал Гриша и поднял белька ещё выше, к свету. — Ты что, в себе ли?

— Ну уж, — сориентировался повар, — и пошутить нельзя.

Ничего себе шуточки!

— Ты бы его лучше угостил чем-нибудь вкусным, — сказал Гриша. — Гость ведь!

— Это мигом! — обрадовался повар, в минуту вынес из камбуза банку сгущёнки, ударил в крышку раз-другой ножом и подцепил пальцем густую нить молока; но белёк только испуганно дёрнулся и пополз по палубе.

— Колбасы бы принёс! — закричали кругом.

— Мигом! — согласился дядя Вася.

Но нерпёныш и от колбасы отвернулся.

— Не, — сказал дядя Вася. — Не его еда. Ничего не возьмёт. Зверь.

А я подумал: «Посмотрим!» Побежал к доктору, выпросил флакон рыбьего жира и вернулся на палубу:

— Ну-ка пустите.

— Ха, станет он тебе эту дрянь пить! — съязвил дядя Вася.

Но я плеснул из флакона немного жира в ладонь, поднёс бельку; он выпрямился на ластах, посмотрел на руку влажными глазами, повёл ноздрями и — раз! — ткнулся носом.

Я даже засмеялся: усы-то у него щекотные и язык шершавый. Я плеснул жира ещё и отодвинулся, белёк потянулся за мной. Шлёп-шлёп ластами. Я отвёл руку в сторону — и нерпёныш за ней. Тычется прохладным мехом: ещё просит.

Мы совсем было завозились. Но подошёл ледокол. Из рупора громыхнула команда капитана — даже льды заколыхались. И все бросились по местам.

А Гриша спустился с бельком по трапу:

— Будь здоров! Привет маме! — и бултых его в воду.

Мы двинулись за ледоколом, закачались мимо нас опять ледяные слоны, крокодилы, зашумели команды: «Давай буксир! Принимай буксир!» Работа.

Но я всё-таки выбрал минуту, выглянул за борт — что там? — и ахнул! Дружок-то наш плывёт за нами! Тянутся рядом с бортом две усатые головы: одна белая, другая жёлтая. Нерпа-мать беспокоится, отталкивает сына, а он торопится за пароходом. Нерпа — от борта, а он — к борту. Мать — в сторону, а белёк — вперёд!

Уже и ледяное поле пробили, и на чистую воду вышли, а я всё вижу, или кажется: гребёт вдали наш маленький белёк, работает ластами.

И куда это он, чудак, собрался? За нами в дальнее плавание? Так долго нам ещё ходить-плавать. Ох, долго!

А Гриша тоже выбежал к трапу, посмотрел в ледяную даль, засмеялся:

— Вот как ему рыбий жир понравился! Побереги, — говорит, — пузырёк. Пойдём же когда-нибудь домой — обязательно встретимся. Ещё пригодится!

МЕДВЕЖЬИ ОСТРОВА

Пустое Побережье, Унылая Трава. Притихли По-медвежьи Медвежьи Острова. Так друг за другом следом В потоках ледяных Они бредут, И летом Линяет шкура их. Но лишь зима устроит Арктический набег — И острова покроет Медвежий белый мех. Замёрзнет Побережье, Улягутся Снега, И воет По-медвежьи Полярная пурга.

ЧЕЛОВЕК

Наше судно доставило на один из дальних северных островов всё необходимое для полярников, и мы стали готовиться к выгрузке. Приблизиться к берегу вплотную не удалось: мешала мель, и, спустив на воду баржу, мы отправились искать удобное пристанище для судна.

Кричали чайки, проплывали огромные льдины с нерпами, целые ледовые поля, слепило солнце. Но неожиданно налетел ветер, море расходилось, раскачалось, баржу стало забрасывать на дыбки, грозя перевернуть, и мы завернули за небольшой, стоявший вблизи островок.

Волны всё увеличивались. А мы втроем сидели у костра на необитаемом берегу, мечтали о хорошей кружке чая и тарелке вкусного флотского борща. Но пароход наш вдали качался на волнах, и добраться до флотской столовой нам не светило ещё долго-долго. Вдруг мы услышали хрупанье гальки и, оглянувшись, увидели раскосого чукотского парнишку лет десяти в кухлянке, в сапогах, с винтовкой на плече. Он по-хозяйски подошёл к нам и, кивнув, спросил:

— Печёнка хочешь?

— Какую печёнку? — удивлённо спросили мы разом.

— Моржовую.

— Откуда?

Он рукой позвал нас за собой и твёрдым взрослым шагом отправился на другую сторону островка.

На песке, на взгорке, клыками вверх лежали несколько крупных моржей, возле которых дымил костерок и сидела большая серая лайка. На костре на вертеле жарилась моржовая печёнка.

Мальчик достал из-за голенища нож, отрезал нам по куску печёнки и кусок положил перед собакой.

— Ты как хозяин! — сказал наш боцман Володя. — Моржи твои?

Маленький охотник подошёл к трём самым крупным и показал на них:

— Это мои.

— Сам стрелял, для себя?

Парнишка ответил:

— Я сам. — И с достоинством добавил: — Для всех!

— Человек! — с уважением сказал боцман и повторил: — Человек!

— А где же остальные, взрослые? — поинтересовались мы.

— Поплыли на берег за тросами, за подмогой. — И он посмотрел в сторону большого острова.

Нам очень понравились спокойствие и достоинство этого маленького мужчины, одного на острове среди Ледовитого океана, уверенного в том, что его не бросят, не оставят, и знающего, убеждённого, что он тоже нужен и полезен всем.

И долго потом в нашем нелёгком полярном плавании мы, бывало, отправляя друг друга по делам, поручая какое-то дело, потом в шутку спрашивали:

— Ну, всё сделал?

— Всё!

— Сам?

— Сам! — И, улыбаясь, каждый добавлял: — Для всех!

И уже все разом выносили уважительный боцманский приговор:

— Человек!

ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО

В полярные злые широты На судно, зажатое льдом, Доставили почту пилоты — Конверт с говорящим письмом. В каюте, наполненной шумом, Усталая лампа горит. Задумчиво слушает штурман, Как старая мать говорит. И, словно сквозь шум непогоды Услышав своих матерей, Команда теснилась у входа, И боцман присел у дверей. А судно снегами заносит, Метелям мести и мести… Вот голос смолкает, но просят Пластинку опять завести. И долго матросам не спится, Все смотрят в бегущую тьму, А самому младшему снится, Что мама подходит к нему.

ПЕРЕПОЛОХ

На океанском побережье между сопок лежит бухта. Тихая, прозрачная. Вокруг бухты — лес. А у берега несёт службу отряд морских пограничников.

Один сторожевой катерок охраняет вход в бухту, а два ходят вдоль берега, смотрят: не зашёл ли с моря противник, не крадётся ли кто к нашей земле.

И каждый рад доложить: «Нарушений не обнаружено!»

Хорошо служат.

Поэтому и пригласили колхозники командира Морозова выступить, рассказать, как границу охраняют.

Надел командир парадный китель, сел с мичманом в «газик» и поехал.

Едет, а сам сверху на бухту глядит, любуется. Сверкают на катере надраенные иллюминаторы, лёгкими ниточками плывёт подводе туман. А вокруг по сопкам вспыхивают фиолетовые огоньки: цветёт багульник.

И вдруг Морозов тронул водителя за плечо:

— Стой!

Сверху видно: прямо в бухте, под водой, что-то большое, тёмное движется к берегу и от боков в стороны бегут две строгие волны.

— Подводная лодка! — охнул мичман.

— Назад! — приказал Морозов. — Поворачивай!

Влетел «газик» во двор, выбежал командир из машины:

— Тревога!

А сам — к связистам. Кругом торопятся матросы, натягивают тельняшки.

А он кричит на катер:

— «Победный», «Победный»! Что за лодка, откуда в бухте лодка?

— Какая? — спрашивают оттуда.

— Подводная!

— Да нет никакой лодки, товарищ командир. Извините. Это кит прорвался! — смеются оттуда.

Вышел Морозов на берег, посмотрел, а «лодка» всплыла, фонтанчик выпустила и прогуливается вдоль бухты. Действительно, кит! Бока у него издали металлом отливают. Немудрено ошибиться!

Матросы столпились на берегу. Кричат, шумят, машут тельняшками: «Кит!» Хоть и моряки, но ведь не каждому случалось увидеть такую махину. Неподалёку стоял плавучий кран, так и на него забрались, чтобы рассмотреть великана сверху.

А кит идёт себе по бухте, и волны от него в берег — бу-ух! бу-ух!

Морозов снял фуражку и рассмеялся:

— Вот переполоху наделал! Леший бы его побрал!

И только сказал, кит остановился у берега и замолотил хвостом так, что во все стороны по воде круги побежали.

— Что это он? — спросил Морозов.

— На мель сел! — определил мичман.

— Этого ещё не хватало! — вздохнул Морозов. — Катер сюда!

Подошли на катере к киту поближе, а он притих, смотрит грустно, будто просит: «Помогите, братцы!»

Собрались моряки вокруг, думают: что делать? Так и пропадёт животное!

— Прилив начнётся, и кита поднимет! — сказал кто-то.

— Пока прилив начнётся, из твоего кита сухой бычок получится, — ответил мичман. Все засмеялись.

— А животное жаль.

— А ну-ка давайте трос! — распорядился Морозов.

— Правильно! — подхватил мичман. — Подцепим его за хвост и вытащим на глубину.

Принесли трос, сделали большую петлю, и мичман прыгнул киту на спину — цеплять. Покачался на упругой спине, будто на понтоне, поскользнулся, но взмахнул руками, удержался. А кит и не шевелится. То ли устал, то ли в самом деле понимает: помощь пришла. Еле-еле мокрым хвостом поводит. Только собрался мичман петлю набрасывать, а один матрос, бывший плотник, спохватился:

— Постойте! Так мы ему хвост оторвём! Сперва надо подложить что-нибудь!

Несколько человек принесли старые автомобильные шины, спрыгнули в воду, приспособили шины у хвоста, а сверху набросили петлю. Но только Морозов скомандовал: «Малый назад!», а матрос, который о хвосте беспокоился, говорит:

— Стойте, братцы! Так он себе брюхо о камни порвёт! Подложить бы под него брёвна. Кит по ним, как по каткам, и съедет!

Хоть и много возни, а верно заметил. Разыскали на берегу брёвна, силой утопили их. Тоже за хвостом пристроили и держат, чтобы они не всплыли.

— Ну всё? — крикнул Морозов. — Малый назад!

Пошёл катер, натянул трос и кита за собой потащил. Матросы бултыхаются рядом, хлопают ладонями кита по бокам: «Плыви, кашалотина!» А мичман у него на спине стоит, командует: «Лево руля, право руля!»

Но вот кит зашевелился: почувствовал глубину, а мичман как подпрыгнет:

— Стойте, подождите, а то ведь он меня в океан увезёт!

Протянули ему с катера руки, подняли на палубу, а потом потихоньку ослабили петлю.

Выбрался кит из неё — и быстрей в море, на открытый простор. Идёт, волны от него расходятся по бокам, как от подводной лодки. А матросы ему вслед тельняшками машут:

— Не забывай! Заходи ещё в гости! С нами не пропадёшь!

КИТ

Уходит робко вглубь акула, И осьминог на дно скользит: Плывёт навстречу с грозным гулом Гигант глубин — могучий кит… Не зря скрываются «тихони»: Он вынес бешеный тайфун, Ушёл недавно от погони И под ребром принёс гарпун… То взрежет волны, словно крейсер, Разгонит их блестящий строй, То, словно вынырнувший гейзер, Сверкнёт дымящейся струёй. И вдруг хвостом вокруг замелет, И снова скроется на дне, И снова в путь, минуя мели, — Ему привычней в глубине.

ТИХАЯ РЕЧКА

Как-то во время отпуска, ароматным летом, в таёжном селе, не вытерпев жары, решили мы с сыном поплескаться в реке и наловить раков.

— Раков? — спросил нас сосед, агроном совхоза, садясь в «газик». На карася он бы время нашёл, а возиться с какими-то раками было некогда. — Так это вам надо на Раковку, — сказал он.

— На Раковку, на Раковку, — подтвердила из-за забора собиравшая огурцы соседка.

И, взяв старый котелок, мы отправились искать Раковку.

Прошагали село, вышли на звонкое от кузнечиков поле и остановились. Впереди тигриным семейством растянулись рыжие от зари пушистые сопки, а возле них, у самых мокрых лап, тащила брёвна работящая река.

— Это не наша. В таком шуме раки водиться не станут, — решили мы и потопали дальше.

Переправились через реку, забрались в прохладную моховую глушь, а Раковки всё не было. И мы стали сердиться:

— И где она, эта Раковка?!

И тут, среди папоротников, за большой рекой блеснула малая. Вода золотилась в ней медовыми струйками, лужицы в солнечных пятнах желтели, как блюдечки мёда, на травинках вспыхивали зелёные стрекозы, а в сторону от нас медленно уползал недовольный удавчик.

Сын бросился за ним, но вдруг глянул под ноги и закричал:

— Раки!

Мы быстро нахватали их полный котелок. Они зашевелились, зашебуршили, будто бы заворчали: «Ну и вредные мужики попались! Сейчас домой понесут, огонь разведут, варить будут!»

Но мы присели на поваленное бревно рядом с дедом, который ловил пескарей для наживы, и стали слушать тишину. И капли воды из родника. И шелест травы под брюхом уползающего удавчика. И высоко-высоко звук реактивного самолёта.

— Тихая речка! — сказал сын.

— А чего ей шуметь? О чём рассказывать? — подумал я вслух. — Это тебе не кит, который по всем океанам прокочевал. Она-то всего два-три километра по земле бежит.

— И то верно! — усмехнулся дед. — Что с неё возьмёшь? Чего ей шуметь? Не Амур, не Волга. Раковка. Что в ней? Пескари да раки. Что на ней было? Кто знает? Разве что когда-то интервентов туда-сюда гоняли. Да японский офицер погнался за разведчиком, саблю потерял. А уж как пошли партизаны гнать самураев до Тихого океана, так эта Раковка из-под копыт до самого неба летела!

Мы с сыном переглянулись: вот тебе и Раковка! Вот тебе и тихая речка! Хоть и течёт по земле всего два километра, но и интервентов по ней туда-сюда гоняли! И японский офицер саблю в ней потерял! И до неба из-под копыт летела! А как погнали от неё оккупантов — так до самого Тихого океана. Ничего себе тихая речка!

Да не тихая она, не забытая, а просто скромная. Скромная, да боевая! Разговорились мы, расшумелись, так что котелок перевернули. А раки из него бегом, бегом! Поди, соберутся в норе, в своей медовой воде, начнут шуршать, шевелить усами, качать головами: «Ну, повезло, вот повезло! Хорошие мужики нам попались!»

КУПАНИЕ

Жара. Уснул мой тихий плот. Плеснёт рыбёшка редко-редко. И солнце из лучей плетёт По дну играющую сетку. Мне виден трав морских изгиб, Видны узоры из песка мне, И, как живые, возле рыб Играют Камни, Камни, Камни… А разбегусь, взлечу, нырну — Всю глубину Переверну! Гудит в ушах — весёлый гуд! Качнутся мшистые ухабы, И камни боком побегут» Как будто Крабы, Крабы, Крабы! Живыми искрами сквозят Мальков пугливые семейки, И юрко травы заскользят, Как будто Змейки, Змейки, Змейки! За поворотом — поворот, За поворотами — изгибы, И две руки летят вперёд, Как будто Рыбы, Рыбы, Рыбы! Плыву к знакомым уголкам, Бегут подводные картины, И солнце водит по рукам Опять живые паутины.

РЫБА

Сейчас даже подумать удивительно, что с нами когда-то было такое: жили мы с сыном на берегу океана, ходили к бухте смотреть, как рыбачат другие, а сами не поймали ни одной рыбы.

Наконец и мы соорудили удочку, накопали у берега юрких морских червей и отправились на рыбалку по плавучим мосткам, протянутым от берега к поставленному на прикол старому пароходу. Не было на нём уже ни матросов, ни капитана, и только на корме сидел старичок вахтенный и пускал из трубки дымок. Сначала дымок был по-дневному белым, потом голубым, потом накалялся, как проволочка в огне, золотился, и тогда по качающимся мосткам один за другим начинали топать на вечерний лов рыболовы.

Первым шагал вразвалку бывалый водолаз, который хороню знал, где водится рыба.

За ним — старый боцман, который когда-то ловил в Антарктиде китов.

Потом — взявший отпуск командир корабля, капитан третьего ранга.

За командиром шлёпали мальчишки, а за мальчишками со своей удочкой мы. Ловить большую рыбу.

Все уселись поближе к корме, свесили с мостков ноги, наживили крючки и метнули лески. Грузила быстро пошли вниз сквозь бегущие по воде ребристые облака и сопки. Мы проводили их взглядом и стали ждать.

Прошёл рядом, выбираясь в океан, теплоход, приподнялся на синей волне, гуднул: «Ну как?»

Мелькнул вверху самолёт, глянул вниз: «Ну что?»

А могучие портовые краны, грузившие вдали на судно машины, даже не повернулись: «Смотреть-то не на что!»

В глубине, под заросшим днищем парохода, колебались травинки, ползла по дну сонная морская звезда, сверкали мальки, а рыбы не было. Курил на корме старичок, сердито сопел рядом с нами командир корабля, а рыбы всё не было.

Но вот справа, на краю бухты, солнце присело на дома, потёрлось о крыши, и зазолотился, заалел в прозрачной дымке весь большой город. И облака, и дома, и краны.

И тут внизу, под кормой, засеребрились крупные рыбьи спины.

Водолаз откинулся назад, потянул леску, и на мостки вылетела тяжёлая серая краснопёрка!

— Ага! — крикнул командир. И у него в руках тоже заколотилась пахнущая глубиной рыба.

Потом выдернул рыбу боцман. За ним стали тянуть мальчишки. И только у нас не клевало. Прошёл под кормой целый золотистый косяк, потёрся о борта другой. А у нас не клевало.

— Не идёт? — спросил командир.

— Не идёт, — сердито ответил сын.

И вдруг леска дёрнулась, и капитан шёпотом закричал:

— Тяни, тяни!

Сын потянул, закричал:

— Рыба, рыба!

И в воздухе затрепыхалась маленькая краснопёрка.

Мальчишки пересмехнулись, скривились:

— Ну и рыба…

Сын замер.

Но командир корабля посмотрел на неё и как-то звонко сказал:

— Вот это рыба!

Старичок, который курил трубку, спросил:

— Первая?

Мы кивнули, и он закачал головой:

— Ай да рыба!

Качнул головой водолаз. И старый боцман, который ловил китов в Антарктиде, развёл руками:

— Да, это рыба!

Привстал на волне катерок, задержался вверху самолёт. Даже деловитые портовые краны важно повернули железные головы, будто заинтересовались: «Ну-ка, что там за рыба?»

И само солнце, протянув лучи, похлопало ими по нашей рыбе, позолотило бока, засветило ей алые перья и пыхнуло, словно сказало: «Отличная рыба!»

И уже прошло с той поры много лет, и ловилась у нас в жизни рыбка всякая — и большая, и малая, и хорошая, и не очень, — а мы с сыном часто вспоминали, как шли мы, счастливые, по золотому закату домой, несли улов, и какая эта была прекрасная, замечательная, лучшая в жизни рыба!

МОРСКОЙ СУНДУЧОК

На судно пришел Новичок, Принёс на плече Сундучок. Приладил в каюте багаж: Две книжки, Блокнот, Карандаш. Тельняшку морскую надел. И вмиг сундучок Опустел. А лишь пробудилась заря, Отправился парень в моря. Он плыл мимо льдов и пустынь. Он видел и темень и синь. А где-то зашёл На базар, Глядит: Продается омар. — Ого! — удивился моряк. — Какой удивительный Рак! Вот это рачок так рачок! А ну, полезай в сундучок! Он с лодки рыбёшку кормил, Вздыхал: «Удивительный мир! А если нырнуть В глубину?! Опасно, А всё же нырну». Он с лодки в лагуну нырял, И срезал звенящий коралл, И краба принёс на крючке — Пускай полежат в сундучке! Из зуба акулы Крючок, Из Африки Странный стручок, Из дальней страны Пятачок Попали к нему в сундучок. А как-то во льдах он тонул, Но выплыл, Доплыл, Дотянул И, кашляя, дул до утра В горячие угли костра. А днём в сундучок положил Гачок От погибшей баржи И тёплый ещё уголёк Запрятал в платке В уголок. Вот так и полнел Сундучок, Вот так и взрослел Морячок. А время гостить подошло, Попал он в родное село. Присел на родимый порог, Поклажу поставил у ног. Мальчишек собрал Морячок — И вмиг Опустел сундучок. Матрос заглянул В уголок И видит: Лежит уголёк. Он взял уголёк на ладонь, И словно бы вспыхнул огонь, И словно бы вновь до утра С друзьями сидел у костра. А чудная ночка плыла, И пахли укроп и пырей, И снились мальчишкам села Созвездья далёких морей…

МАСТЕРСКАЯ

Море — Словно мастерская, Мастерская, Но морская. День и ночь Шумит, рокочет — Выбирает, трёт, песочит, Выгрызает В гротах Залы, Режет камни, Точит скалы, Вырубает Знаменито Монументы Из гранита. День и ночь В раскатах гуда Создаёт За чудом чудо! И взлетает Пыль морская: Мастерская! Мастерская!

СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ

Это Круг Бросательный, Это Друг Спасательный. Он спасёт вас в море, В штормовом просторе, От воды солёной, От волны зелёной. Он особенно хорош, Если сам легко плывёшь!

МЕДУЗА

Кочует солнце в глубине Пролива Лаперуза… На полыхающей волне Колышется медуза. Важна, степенна, холодна, А сквозь неё вода видна. Вода синей — Она синей. Вода светла — Она бела. Лишь тронь — Дрожит! Возьмёшь — Скользит! Куда волна, Туда она.

ОСЬМИНОГ

В порыве гнева штормовой бросок Его швырнул с волною на песок. Он щупальца тянул и извивался, Присосками на камни наползал И раздувался, выпучив глаза, Как будто целый мир всосать старался. А вышло солнце — он обмяк, усох И сжался в грязный маленький комок. И ребятишки, шедшие с рыбалки, В него втыкали с любопытством палки. А там волна прихлынула чуть свет, Его снесла и, пенясь, смыла след.

МОРСКАЯ ИГЛА

В ней нитки нет и нет ушка, Нет плавников среди брюшка; Игла от года к году Всё шьёт Морскую воду. Шьёт не спеша — куда спешить? Ведь море всё равно не сшить!

ЯБЛОКО

Я это помню до сих пор, Как вдоль реки, опушкой Я шёл и вёл весёлый спор С подружкой-хохотушкой. А через речку у воды С высокого обрыва Роняли старые сады То яблоки, то сливы. А мы всё спорили. Но вот Подружка вдруг сказала: — Вон, видишь, яблочко плывёт, Что, может, духу мало? Пловцом-то я неважным был, Но тут — долой рубашку! И страшновато, но поплыл, — Бочком, а там вразмашку. Ещё и сам того не знал, Но осмелел в погоне. Устал, но яблоко достал И вынес на ладони. Немало лет с тех пор прошло, Немало яблок унесло… Но вот, бывает, жду зарю На вахте, перед сменой, На реки Звёздные Смотрю У берега Вселенной. А дальний голос всё зовёт: — Вон, видишь, яблочко плывёт.

ПЛОВЕЦ

Мы шли на юг — в штормах, в дыму… Мы так давно ушли из дому! Пять тысяч было к одному, Чуть меньше — к берегу другому. Я встал на руль — туман редел — И вдруг в дали, смурной и рваной, На мчащем гребне разглядел Простой кораблик деревянный. Я даже вскрикнул: «Как он там?!» Он что?! Под ним такая бездна, Что с ней и взрослым кораблям Порою спорить бесполезно! Но он крепился на волне Под стать стальному мореходу. Что за малыш, в какой стране Его пустил в такую воду? Сам спит, поди, десятым сном И знать не знает, сонный зяблик, Да и не думает о том, Какой герой его кораблик! Вода бушует: «Изорву!» — И с головою накрывает, А он летит: «Переплыву!» — И новый вал одолевает. Волна гудит: «Не пощажу!» — И, нависая, настигает! А он бунтует: «Докажу!» — И на волну опять взбегает. Он позабудет бедам счёт, Он будет в ранах и в потерях — Но океан пересечёт, Но вдруг вдали увидит берег, И боком вроется в песок, И вдруг поймёт неторопливо: Он доказал! Доплыл! Он — смог! И станет снова ждать прилива.

СТАРЫЕ КАНАТЫ

Когда над миром звездопад, Когда причалы сном объяты, О чём поют, о чём скрипят Морские старые канаты? О дальних странствиях морских? О вахтах с хриплыми гудками? То льдами пахнут песни их, То дышат горькими песками. Они поют не про уют — Их побросало, их потёрло! И бродят звуки вдоль кают, Как из простуженного горла. Их просолило за года — Они на пляжах не лежали, Они бедовые суда У стольких пристаней держали! Бросались в бой — вяжи! крепи! — В штормах Аляски и Бискайя. На них попробуй наступи — И вмиг проступит соль морская. И если б заново пожить — Бродить, менять координаты, Ещё смогли бы послужить Морские старые канаты!

ЯКОРЬ

В спокойствии стальном, Открыт на всякий случай, Он дремлет чутким сном Под палубой скрипучей. Морские ветры бьют Железную натуру, И брызги обдают Его мускулатуру. Но в несколько секунд, Стремглав минуя трапы, Он всадит в твёрдый грунт Две хватких дюжих лапы. Он глиной обрастёт У места назначенья, И вас не унесёт Случайное теченье. Выходите в моря — Имейте якоря! Но если в жизни вдруг Какой-то якорь ржавый Вас втянет в топкий круг Пучины залежалой, Чтоб не пускать в моря, — Рубите якоря!

ЛОЦИИ

Все говорят, Что в лоции Отсутствуют Эмоции. Значки, обозначения До умопомрачения! А я открою Лоцию — И вдруг Сквозь поучения Пробьётся ли, Прольётся ли, Помчит меня Течение За комнату со шторами, Сквозь мир с цветными странами, Ревущими просторами, Шальными океанами. Вновь палуба усталая Грохочет под ударами, А вон «Игарка» старая Идёт с друзьями старыми! И вновь замру от радости, С дружками встретясь милыми На тридевятом градусе, За синими Курилами. То маячок пропишется, Мигнёт из тьмы: «Внимание!» Качаются, колышутся Мои воспоминания. Захлопну строчки лоции, Значки, обозначения, — А всё шумят Эмоции, А всё несут Течения…

СЕМЬСОТ ВТОРОЙ

С радистом я Давно дружу. Я с ним У рации сижу. И слышу, позднею порой Врывается в наушники: — Семьсот второй! Семьсот второй! Да где же ты? Послушай-ка! Над морем — мрак. И свист и вой. Гудки. Разноголосица. — Семьсот второй! Семьсот второй! — Всё с берега доносится. А кто такой «Семьсот второй»? Кого зовут Ночной порой? Пилот летит на Север? Баркас? Рыбацкий сейнер? Быть может, Он попал в беду: Идёт ко дну, Сидит во льду! И я гляжу во мрак сырой… — Семьсот второй! Семьсот второй! Ну, отвечай! Семьсот второй! Да за какой ты там горой?! И вдруг под шелест ветерка, Усталый в трудной схватке, Донёсся крик издалека: — Пробились! Всё в порядке! И так светло ночной порой: Жив и здоров «семьсот второй»!

ДОКТОР ДОК

Наш врач корабельный, По имени Док, По части капельной Отличный знаток, Придумал На все огорченья Для всех мореходов Леченье. Привёз он домой И хранит у дверей Сто склянок с водой Из десятка морей. И пару посуд С океанской: С арктической И африканской. Вот к Доку приходит Бывалый моряк: — Ах, доктор! С тоской Не управлюсь никак: Лишь вспомню Про службу морскую — По Чёрному морю Тоскую. — Ну что же! Понятно! — Наш доктор встаёт, С водой черноморской Флакон достаёт. Старик принимает, не споря, Три капли Из Чёрного моря. А старый радист, Начитавшись про «Фрам», Опять заскучал По холодным морям. Спасают Радиста от горя Три капли Из Белого моря. Я, в общем, на это С улыбкой гляжу, Но всё-таки к Доку И сам захожу. — Ага! Заболели? Не так ли? Три капли! Три капли! Три капли! К бутылкам кочует Наш доктор седой И друга врачует Солёной водой. И волны вокруг Закипают, И море меня Обступает. Но если по морю Тоскует сам Док, То склянки, бутылки, флаконы Не впрок. Три капли Ему не подмога. В дорогу, в дорогу, в дорогу! И он чемодан Собирает скорей, Бежит и бросается В десять морей! И шлёт мне приветы — Не так ли? — По капле, по капле, по капле.

СПОР

О чём это спорит Народец подводный, Народец подводный, Чертовски голодный? А он рассуждает О поваре Васе, О том, что у Васи Сегодня в запасе. «Остатки от супа, Наверное, наши. Затем на второе Остатки от каши…» Ещё ожидает И третьего Кто-то, Да жаль, не бывает Остатков компота. А что это, братцы, Горя галунами, Так весело мчатся Дельфины За нами? Конечно, дельфины Узнали по хрусту, Что повар На кухне Шинкует Капусту. И мимо винтов Пролетают вприпрыжку — И каждый готов Заслужить Кочерыжку!

СКАЗКА ПРО СВЕТЛЯЧКА

Однажды ночью Сквозь сучок Под мангровым пеньком Пробился в море Светлячок Весёлым огоньком. Он час-другой Глядел во тьму: Ночь — сколько ни глазей! И понял: «Скучно одному! Пойду искать друзей!» Он круг прощальный очертил, Покинув свой пенёк, И веселее засветил Зелёный огонёк. Среди безмолвных чёрных скал То ввысь, то в глубину Плыл светлячок, как батискаф, С волны и под волну, Сквозь незнакомые места Парил в глухой воде И думал: «Ну и темнота! Ни огонька! Нигде!» И вдруг он слышит: — Дорогой! Подальше от дверей! И отодвиньте свой огонь, Пожалуйста, скорей! Да уберётесь вы назад? Я это Вам Кричу! Не то ещё вообразят, Что это я свечу! Сквозь ил торчал травы пучок, А посреди пучка Увидел юный светлячок Малютку червячка. И тут червяк — уже другой — Промямлил: — Ваша честь, Вы так заметны, дорогой, Что сразу могут Съесть. А из желанья услужить Какой-то окунёк Шепнул ему: — Хотите жить? Гасите огонёк… Мальца подобный оборот, Конечно, возмутил. Он посмотрел: что за народ? Он снова посветил И бросил, словно бы врагу: — Беда невелика! Пусть хоть съедят, но не могу Я жить без огонька! На что холодная треска Вздохнула мрачно: — Тут Не только что без огонька, Без головы живут… «Ну нет! Всё это не по мне! Я так не проживу! Кто хочет, Пусть дрожит на дне, Я дальше поплыву!» И потихоньку покатил Бедовый светлячок, И только ярче засветил Свой тихий маячок. Но загрустил малыш тогда: «Неужто до седин Вот так и буду я всегда Плутать во тьме один? И нет на свете никого, Кому бы нужен свет? И больше в мире Ничего Светящегося Нет? Так что ж тогда? Глотать и спать? Ну нет! Не может быть! Кто хочет Что-то отыскать, Тот должен Дальше плыть!» Вот тут из вороха травы Донёсся чей-то всхлип: — Ах, не поможете ли вы? Иначе я погиб… — Не плачь! — ответил светлячок. — Я мигом посвечу. Плыви за мной: гребок, скачок — И выйдешь по лучу. Раздался вздох и в стороне: — Нам вроде по пути, Так ты, пожалуйста, и мне Немного посвети. И я немного заплутал, — Сказал морской конёк. И заиграл, затрепетал, Помчался огонёк! Жучки, личинки и мальки Летели вслед за ним, И вверх срывались пузырьки Эскортом озорным. И всяк свой домик замечал И отплывал в бочок И на прощанье вслед кричал: — Спасибо, светлячок! А он всё мчался налегке — Всё выше, вверх! И вдруг Увидел ясно вдалеке Какой-то светлый круг. Как будто чудные миры Бурлили в вышине И ярко звёздные шары Качались на волне… «Ого! — подумал при луне Наш светлячок всерьёз. — Там Звёзды Светят в вышине. А где уж мне До звёзд!» Тогда сказал морской конёк: — Ты нам помог внизу, А здесь давай-ка, паренёк, Я мигом подвезу! Присвистнул весело: — Айда! Под звёзды, в облака! — И посиневшая вода Качнула светлячка. Светлели волны. Мрак редел Под тихий перезвон… И вдруг он ясно разглядел, И вдруг увидел он Не звёзды возле облаков, А вал, где бушевал Таких же самых светлячков Весёлый карнавал. И каждый солнышком сиял, И каждый был в пути, Светил и другу напевал: «Свети, свети, свети!»

МОРЕ

В который раз Который год Мне море Воли Не даёт! Мне надоест И норд, и вест, Мне море Тоже надоест! Я повернусь к нему Спиной, Я от него — Оно за мной! Я больше в море Не хочу, Я укачу, Я улечу! Я обегу Весь шар земной, Оно опять — За мной, за мной! Я схоронюсь Среди тайги, В глуши, Почти что у Яги, А море, Словно за кормой, Вдруг зашумит: «Ты мой, ты мой! Вон, видишь, Синяя вода, Просторы, Пальмы, Города…» И я сдаюсь: «В полёт, в полёт!» Бегу, сажусь на самолёт, Лечу и вижу: Побрели По горизонту Корабли. Вон порт, Вон краны, Мачт леса… И паруса! И паруса!

ВОЛНЫ СЛОВНО КЕНГУРУ

ПЕРВАЯ УДАЧА

Я летел из Москвы на Тихий океан. Матросом и корреспондентом. Хлебнуть океанского ветра, вспомнить свою старую морскую работу.

Сын дал мне толстую тетрадь, чтобы записывать в неё самое интересное про моряков, про морские приключения, про китов и акул, про дальние страны… И конечно, про мальчишек и девчонок, которых мы встретим.

В кармане пиджака у меня лежало направление на теплоход «Пионер». И я уже составлял список, кому что откуда привезти: из Америки для друга монеты; одной знакомой — панцирь краба с Тихого океана; художнику — японские кисти; пионерам в школу — ракушки из Новой Зеландии; а из Австралии сыну — маленького кенгурёнка. И ещё «что-нибудь такое интересное».

Слева от меня посапывали в креслах соседи, справа, за иллюминатором, клубились в голубом небе слепящие белые облака, совсем как над океаном.

Я чувствовал уже весёлые запахи корабельной краски и гуд палубы под ногами.

Но прилетел во Владивосток — и словно споткнулся. Туман, дождь.

Пришёл к начальнику пароходства, он говорит:

— А «Пионер»-то сейчас вон где! — И ткнул карандашом в карту, в центр Индийского океана!

Но тут же успокоил меня:

— Да ты не огорчайся! У нас тут «пионеров» целая флотилия. Вон тебе хоть «Витя Чаленко». Дойдёшь на нём до Японии, там пересядешь на «Новиков-Прибой» — и в Америку. А уж до Зеландии как-нибудь придумаем!

Я повеселел, вышел на улицу — и совсем обрадовался. Встретил старого товарища, он спрашивает:

— Плывёшь?

— Плыву.

— На каком?

— На «Вите Чаленко».

— «Чаленко»? А капитан там знаешь кто? Шубенко! Судно бравое, и капитан молодцом. У нас тут уже поговорка: «Витя Чаленко» — капитан Шубенко!

Как не знать! Лет десять назад по этой самой улице мы шагали с молодым Шубенко, штурманом, на судно, несли навигационные карты для кругосветного плавания. А сколько ночных вахт отстояли! Два океана вместе прошли. Пачангу на Кубе плясали, сахарный тростник рубили…

Интересно, каков он теперь. Всё так же, как бывало, торопится, по трапам через десять ступенек прыгает?

Я подхватил чемодан, кивнул товарищу и припустил вниз — по сопке, по лестнице — в порт.

ЖИВ ШУБЕНКО!

Пока мы выходили из залива, я поглядывал на капитана и думал: «Да, переменился Шубенко. Этот уже пачангу не спляшет и прыгать через десять ступенек не станет».

Но вот утром захлопали на судне двери, запахло мылом, зубным порошком.

Схватил я ведро, тряпку и стал наводить чистоту в каюте, как вдруг промчался мимо меня капитанский пёс Бойс — с тапкой в зубах.

Урчит, головой мотает. А за ним Шубенко! Смуглый, как когда-то на Кубе. Кричит:

— Дог-гоню р-разбойника! — А сам смеётся: — Дочкин подарок внимания требует, веселье любит!

Тут и мне веселей стало: это уже похоже на прежнего Шубенко. А что на мостике держится солидно, так что ж… Всё правильно: капитан!

«КОНИЧИВА!»

Шли мы быстро.

Сначала штормило. На палубу то и дело, шипя, накатывалась вода, и Бойс, сидя на капитанском стуле у окна, сердито рычал на каждую приближающуюся волну.

— Так её, так! — весело приговаривал Шубенко.

А как-то в полдень потрепал Бойса по загривку и похвалил:

— Ну, молодец, пёс! Море успокоил!

Море стало ясным, зелёным. За бортом прозрачными парашютами заиграли медузы, потом, распустив щупальца, прошла какая-то большая, коричневая — из южных вод.

Кто-то вдруг крикнул:

— Ты смотри! Вот идут! Хоть беги по ним, как по мосткам!

Это за бортом широкими лбами вспарывали воду дельфины. Один — наверное, вожак — шёл впереди. И, отталкиваясь от упругой синей воды, как гимнасты на батуте, за ним прыгали остальные.

— Хороши! — сказал Шубенко.

Вожак сделал стойку и пошёл по воде на самом кончике хвоста.

На палубе собралась вся команда.

Выбежал старпом проверить, не разгулялись ли где брёвна, — остановился.

Вышла дневальная вытряхнуть скатерть, да так у борта и замерла.

Натирал матрос у мачты стальные тросы тиром, чтоб не ржавели, — оглянулся; руки-то продолжают работать, скользят по тросу вверх-вниз, а сам смотрит. Такое уж дело — дельфины!

— Молодцы! Прямо к Японии тянут! — определил Шубенко.

Вечером сели мы в кают-компании ужинать. Кто-то спохватился:

— Братцы, во Владивостоке-то сейчас футбольный матч! «Луч» играет! Вот бы посмотреть по телеку. Да не достанет, наверное…

Я подошёл к телевизору, повернул выключатель — по экрану побежали быстрые полосы, затем отпечатались вдруг белые острые знаки, иероглифы, появилось женское лицо. Женщина улыбнулась и сказала:

— Коничива!

Капитан кивнул ей в ответ: «Здравствуйте!» — и повернулся ко мне:

— Ну, вот тебе и Япония!

ПОРЯДОК!

Теперь я был в Японии. Но вот где «Новиков-Прибой», на котором я пойду в Америку, в каком порту?

Несколько раз я брал бинокль и рассматривал стоящие у причалов суда… В наступившей жаре и духоте все очертания расплывались.

Может быть, тот, за пакгаузами, — белый, с могучими мачтами? Или вон там, высокий, сероватый, дальше по заливу, в Иокогаме?

Я сошёл на причал.

С улицы пахнуло рыбой. От рыбной лавочки торопливо шли грузчики. Одни несли в ладонях горстки ракушек, другие размахивали вязками вяленой рыбы.

Из маленьких серых домиков, как на всех тихих улицах, вежливо улыбались и кланялись седые японки в дешёвых кимоно. Вот простучали деревянными гета японки побогаче, в цветных одеждах. Вот молодой папаша-очкарик понёс за спиной дочку.

Вдруг кто-то тронул меня за рукав. Я оглянулся. Две аккуратные девочки протягивали мне запечатанный ящик с прорезью в крышке: «Пожертвуйте для больных».

Чуть дальше переглядывались два япончика в школьной форме с альбомами под мышкой: интересно! Человек из-за границы приплыл.

Я бросил в ящик несколько монеток, девчонки тряхнули чёрными волосами и убежали.

Тогда один из мальчишек смущённо хихикнул и попросил:

— Сувенир…

Я опустил руку в карман — там завалялось несколько наших копеек, — протянул мальчишкам. Они взяли монеты, засмеялись и бегом припустили через улицу. Потом оглянулись, крича:

— Аригато! Спасибо!

Я ещё прошёлся и поднялся на судно.

— Ты где бродишь? — встретил меня Шубенко.

— «Новиков» ищу!

— Порядок! — сказал он. — «Новиков» твой в Иокогаме. И мы там будем. А завтра в Токио. Тут у нас есть один знакомый деловой японец. Из фирмы, которая с нами торгует. Завтра едет в Токио, подбросит и нас. Посмотрим на город, на Токио-тауэр. И купим наконец дочке куклу. Три года обещаю и всё никак не привезу! Поедем?

ВНУЧКА ФУДЗИЯМЫ

Мы шли в гору по шумным токийским улицам. Я оглядывался на голубые плакаты, на которых сверкала белоснежная гора Фудзияма. А Шубенко говорит:

— Пойдём, сверху увидишь настоящую!

Неожиданно, как Гулливер, расставив стальные опоры, из-за домов возникла алая громадина токийской телевышки Токио-тауэр…

Раздался крик, хлопнул выстрел, и навстречу нам вылетел упругий мяч: два повара из башенного ресторана, улучив минуту, играли в бейсбол. Вся Япония играет в бейсбол!

Шубенко поймал мяч, броском вернул хозяину и пошёл к лифту.

Через мгновение прямо возле нас, за стеклом, замелькали в небе птичьи крылья и внизу во все стороны разбежался Токио. Он раскинулся так широко, будто десятки городов смешались друг с другом. Неподалёку виднелась громадная «тарелка» с зелёным дном — Олимпийский стадион.

Шубенко потянулся и сказал:

— Я бы размялся на турнике. А ты?

А я смотрел вдаль, на голубое токийское небо, где должна была белеть гора.

— Всё Фудзияму никак не найдёшь? А раньше никогда не видел?

«В том-то и дело, что видел. В том-то и дело», — подумал я.

Как-то в маленьком японском порту рабочие пригласили нас в посёлок, к самой Фудзияме, которую, как человека, с уважением называют «Фудзи-сан».

Мы поехали.

Сначала всё вокруг забивал туман. Не только Фудзиямы, а и дороги не видно — такой туманище!

Провожатые виновато шутили:

— Не видно Фудзи! Фудзи-сан сегодня не в настроении.

Но вот пробежал поверху ветерок, смахнул туман, облака. И в небе забелела снежная гора. Как белая шляпа над Японией. Засияла, заискрилась.

Японцы сразу оживились:

— О, видите, Фудзи-сан развеселилась. Гостей встречает!

У подножия горы на зелёных полях старательно наклонялись к земле крестьяне. А на головах у них сияли островерхие шляпы — совсем как маленькие Фудзиямы.

Народу вечером набилось в рабочий клуб — ступить некуда.

Вышли мы на сцену, рассказали о Москве, о Владивостоке. О том, как живём, работаем. Даже спели. Раз просят, отчего не спеть!

Японки подарили нам цветы. А японцы поклонились, говорят:

— Теперь наши песни послушайте!

Один старичок сыграл на старинной флейте.

Потом паренёк то ли песню спел, то ли стихотворение прочитал.

А под конец поднялся рабочий с двумя дочками и объявил:

— Сейчас мы споём для друзей японскую народную песню «Катюша».

Тут засмеялись и мы и японцы, зааплодировали. И все запели!

И не успели допеть последние слова, выбежала на сцену ещё одна девчушка. Совсем маленькая, в большой «фудзияме».

Третья дочка!

Замахала в обиде ладошкой на сестёр, заплакала: отчего не подождали, ей тоже перед гостями выступить хочется!

Подождали бы, да ведь нам некогда! «Сёкай — дружба!» — хорошо, но пора на судно!

Японцы проводили нас к автобусу, а сами взялись за руки, раскачиваются и скандируют:

— Дружба — сёкай! Дружба — сёкай!

Вдруг слышим, девчоночий голосок в окно доносится.

Выглянули, а это маленькая певунья забралась к отцу на плечи и для нас японскую песню затягивает!

Громче всех поёт.

— Ну, боевая! — развеселились мы. Собрали все цветы в один букет и протянули девочке. Заработала!

Всю букетом закрыли, одна соломенная «фудзияма» над цветами высится.

Я потом не раз проплывал мимо этих мест. Выйду, бывало, на палубу, смотрю в сторону гор и вижу: шумит вокруг нашего автобуса толпа, а над ней — две Фудзиямы.

Одна вдали — большая, снежная. Сияет над всей Японией, а другая маленькая, словно её внучка; сидит на отцовских плечах за букетом цветов, и только звонкий голос из-под шляпы доносится. Для друзей поёт!

Сейчас старшая Фудзи была «не в духе».

И сколько я ни всматривался, только припоминал её, а разглядеть не мог.

НОВЫЕ ПОПУТЧИКИ

Магазинов вокруг было множество, сверкали витрины, кланялись из-под веток синтетической сакуры франтоватые манекены. Раскачивались у входов воздушные шары в иероглифах. А кукол не было.

Попались однажды несколько под стеклянными футлярами — в халатах из золотой парчи, с гребнями-лопатками в чёрных волосах.

Но Шубенко щёлкнул пальцами:

— Красивые, да не те! Их и в руки-то не возьмёшь!

И вдруг я заметил небольшой прилавок.

Старик продавец пригласил нас кивком: «Посмотрите».

Полон прилавок деревянных кукол! И все разные.

Одна толстенькая, как матрёшка, да грустная. Склонила набок большую голову и горюет. Деревянная, а кажется, вот-вот слёзы закапают.

Рядом с ней девчоночья голова из берёзовой чурки. Чёрную бровь лукаво подняла, чёлочку распустила, высматривает, кого бы окликнуть. А возле неё ещё одна — с красным бантом. Губы надула, как ученица перед учителем: что ответить, не знает.

Вот японочка в шляпе «фудзияма». Дальше — рабочий, совсем как те, что на причале едят палочками рис и спят на газетах.

Да, тут настоящий мастер поработал! Он, видно, хорошо знает, отчего японцы плачут, отчего им весело. Поэтому и куклы его хоть из чурочек, а словно живые!

Приглядел я себе целое деревянное семейство: стоят папа, мама и дочка и, видно, думают: «Куда бы отправиться на прогулку?»

Конечно, со мной! У меня дорога дальняя. Пусть поплавают!

А Шубенко взял в руки матрёшку-горюху, подбросил и рассмеялся:

— Ну, хватит горевать! Пошли с нами. Моряки народ весёлый, живо развеселим!

Город тем временем менялся на глазах.

Минута — и он порозовел, будто его окунули в розовую краску; потом сделался фиолетовым, словно накинул фиолетовое кимоно, на котором светились неоновые узоры; а через полчаса — густо-синим. И вокруг нас запрыгало столько цветных огней, что казалось, мы попали в цирк.

Над домами загорелись десятки неоновых картин. В центре засверкал, закружился электрический глобус. По крышам побежали огненные буквы реклам.

Город стал жонглировать огнями, как восточный иллюзионист. Каждый дом хотел показать самый сногсшибательный фокус.

— Не Токио, а Кио! — сказал капитан.

Мы сели в такси, выбрались из центра, и фокусы прекратились.

Мимо замелькали улочки, на которых тихо светились в окнах уютные огоньки, пахло вяленой рыбой, креветками, овощами.

И приветливо кланялись хозяева лавчонок, похожие на наших деревянных спутников.

Снова под колёсами промчался большой мост — Токио кончился. И впереди открылась дорога, небо и звёзды.

Шубенко запел; я тоже стал подпевать.

Так мы и ехали, пока не увидели в луче света красную трубу нашего теплохода, японских грузчиков, дремлющих на причале, пока не услышали знакомое протяжное «динь-дон, динь-дон». Свой дом, своя палуба, своя работа.

И ПРОЩАНИЕ И ВСТРЕЧА

На следующее утро мы вошли в Иокогаму. Шубенко с мостика оглядел порт и протянул мне бинокль:

— Ну, смотри.

Я вскинул его, и окуляры заполнили огромные буквы: «Новиков-Прибой».

На корме теплохода стоял могучий человек в берете и махал рукавицей. А на причале нас ждали уже два моряка.

Один стоял, сложив на груди руки, а второй подбрасывал в руке какую-то банку.

— Это мои дружки: Федотыч — механик и Виктор Саныч — «грузовой». Идут проведать! — Шубенко положил руку мне на плечо: — Ну, а тебе пора. Собирайся!

Спрятал я в чемодан кукольное семейство, уложил вещи и подошёл ещё раз к капитану — попрощаться.

Он протянул мне руку:

— Ну, будь! Ты пока плыви в Америку, мы — в Арктику, потом в Зеландию вместе. Идёт? А на «Новиков» тебя ребята проводят. — Он посмотрел на друзей.

Я кивнул. Пожал лапу Бойсу и вышел на причал.

«Чаленко» стал отходить. А я всё стою, машу рукой, грустно мне: «Неужто никто меня с палубы не видит?»

Хоть и был-то здесь несколько дней, а привык, освоился.

Но вот появились на мостике капитан, рядом с ним рыжий штурман Володя, а на руках у него Бойс. Лает на меня: зачем остался?

Я помахал ему: ничего, пёс, встретимся.

Смотрю, а с кормы вся команда прощается.

Вышел «Чаленко» из порта, как загудит на прощание!

Я присел было на чемодан да слышу два голоса:

— Ну, пошли?

Оглянулся. А это гости капитана — механик Федотыч и похожий на индейца «грузовой» Виктор Саныч. Стоит, в руке банку кофе подбрасывает. И сам коричневый, как кофейное зерно.

С ними я и пошёл на «Новиков».

«САКИЯКИ»

Поднялись мы по трапу, а навстречу капитан, и рядом с ним боцман. Могучий. Брови мохнатые, седые, да глаза под ними добрые. Протянул руку, спрашивает:

— Пополнение?

— Пополнение, Никоныч! — сказал за меня «грузовой».

— Давайте, давайте, — усмехнулся Никоныч. — У меня всегда работа найдётся. Пока устраивайся.

Поставил я чемодан в каюту, а тут опять Виктор Саныч:

— Ну-ка пойдём, кофейку попьём.

Чем ближе мы подходили к его каюте, тем крепче становился кофейный запах.

На столе в графине с кипятильником булькала вода. А на диване, положив ногу на ногу, сидел Федотыч и помешивал ложечкой в стакане.

Виктор Саныч взял банку, сыпанул мне в стакан две с верхом ложки кофе.

— Много! — сказал я. — Это очень много!

— А Саныч только такой и пьёт! — заметил Федотыч. — У него кровь пополам с кофе. Оттого он и вертится как заводной! Грузами, как оркестром, командует.

— А иначе попробуй повертись, — откликнулся Саныч.

В это время в двери появилась голова в рабочей каске, и вошёл высокий парнишка-японец, в руках — рукавицы.

Он по-свойски сел и тоже налил себе кофе.

— Это Модзи. С грузчиками в трюмах работает, — сказал Виктор Саныч. — Мы с ним по ночам часто кофеёк гоняем. Для бодрости.

Модзи кивнул. Отхлебнул глоток. Закурил и, выпустив в потолок колечко дыма, важно сказал:

— Завтра все ко мне домой, на сакияки!

— А что, поедем? — посмотрел на меня и на Федотыча Виктор Саныч.

— Чего же не поехать! — рассудил Федотыч. — Человек рабочий. Да и сакияки — дело вкусное. Национальное японское блюдо!

И я кивнул: едем! Как все, так и я!

Весь вечер я повторял слово «сакияки».

СЕКРЕТ

За рулём «тойоты» нас уже ждал вчерашний знакомый. В простенькой рубашке и в резиновых босоножках на босу ногу.

Виктор Саныч похлопал по спинке сиденья и весело спросил:

— Модзи, «тойота» твоя?

— О'кей, — кивнул парень и повёл машину.

«Наверное, хороший специалист, — подумал я. — Простой рабочий на такую машину не быстро заработает».

Модзи небрежно держал руку на руле. Навстречу нам летела красивая дорога. Слева шумело синее-синее море, а справа нависали жёлтые скалы, все в зелёных кустах, таких пушистых, будто их расчёсывал и взбивал какой-нибудь парикмахер. Через дорогу пробежала цепочка ребят с рюкзаками, в панамках. Посмотрели на нас одинаково чёрными глазами и стали взбираться в гору.

— Начинаются каникулы, — пояснил Модзи.

Наконец машина остановилась. Рядом стояли два дома. В глубине одного, похожего на старый склад, громоздились ящики с бутылками кока-колы, сигаретами. За прилавком курил высокий, болезненного вида мужчина, а рядом с ним у столба, подпиравшего крышу, стояли мальчик и девочка. Они робко поглядывали на нас.

Второй дом, справа, был двухэтажный, крепкий. Возле него ветвились ухоженные сосенки.

Я растерялся, не зная, куда идти. Но Модзи показал: «Направо, направо».

У двери стояла полная седая женщина в пёстрой кофте, улыбалась и кланялась.

Я стал было на пороге снимать туфли, но женщина замахала руками и сказала:

— Не надо. У нас сидят только на стульях.

В большой комнате у стола хлопотала краснощёкая толстушка, сестра Модзи. Модзи по-хозяйски осмотрел стол и грубовато стал торопить её: «Быстрей, быстрей!»

Он подошёл к телевизору, включил его, и по цветному экрану помчались цветные всадники. Началась гонка. Раздался крик судьи.

И такой же крик послышался из другой комнаты.

Я оглянулся: там на экране тоже мелькали всадники.

В это время дверь отворилась, и на пороге появился чистенький мальчик с чёрной, будто нарисованной чёлочкой и розовыми щеками.

— О, Ёсуки! — всплеснула руками седая женщина и бросилась к нему.

— Племянник, — сказал Модзи, — Ёсуки.

А Виктор Саныч весело поправил:

— Ёсуки-сан!

И все засмеялись, потому что «сан» говорят только уважаемым взрослым. И Ёсуки засмеялся тоже.

Он достал из портфеля дневник и протянул бабушке. Она стала переворачивать странички слева направо и читать снизу вверх.

Ёсуки помогал ей тоненькими розовыми пальчиками.

Наверное, иероглифы в дневнике говорили, что Ёсуки-сан учится хорошо. Все хвалили его. И только молодой дядя Модзи смотрел на всё это со снисходительной усмешкой.

Бабушка поцеловала внука и сказала:

— Молодец, Ёсуки, теперь пора за сакияки!

Мальчик быстро занял место за столом в высоком кресле. Мы тоже сели за стол.

У моей тарелки лежали вилка и японские палочки. Посреди стола на электроплитке кипело в кастрюле сакияки — мясо с упругой травкой, похожей на вермишель. Я хотел было взять вилку, но отважился попробовать есть палочками. Сперва травка подпрыгнула в них, как резина, и все рассмеялись. Но Ёсуки показал мне, как надо держать палочки тремя пальцами.

Федотыч и Виктор Саныч тоже взяли в руки палочки, и Ёсуки улыбнулся:

— Все теперь — японцы!

Нам всё подкладывали, добавляли. А Модзи почти не ел. Положив ногу на ногу, он курил, оглядывал стол и жестами отдавал женщинам распоряжения: это подать, то отодвинуть.

Но вот мы пообедали. Ёсуки соскочил со стула и сел за пианино, стоявшее в углу.

— «Чижик-пыжик»? — пошутил Виктор Саныч.

Ёсуки ответил на шутку улыбкой и стал играть серьёзные мелодии.

— Вот тебе и «Чижик-пыжик»! — развёл руками Федотыч. — Будущий музыкант. А что? Приплывём когда-нибудь, глядишь, пригласит нас на свой концерт. Пригласишь, Ёсуки?

Ёсуки опять улыбнулся. Бабушка растроганно закачала головой.

А Модзи небрежно усмехнулся, словно говоря: «Всё это ерунда! Не в этом дело!»

Наступил вечер, и мы вышли на улицу. Увидели, что в доме напротив всё так же стоят мальчик и девочка и грустно смотрят на нас, на маленького Ёсуки, на его бабушку.

Потом вышел Модзи, и они тем же взглядом проводили его к машине.

«А всё-таки очень странный рабочий, — думал я по дороге. — И привычки у него не очень-то рабочие. Ученье для него ничто, музыка — ерунда. А что же не ерунда, почему?»

Виктор Саныч, наверное, тоже думал об этом.

— Модзи, сколько ты получаешь? — спросил он.

Модзи улыбнулся:

— Это не важно! Важно, сколько я буду получать!

— Почему? — спросил Федотыч.

— О, это маленькая тайна… — сказал Модзи. Но, видно, ему не терпелось рассказать о ней: — Столько, сколько сейчас получает моя мать. Она президент компании по найму грузчиков. А через несколько лет я займу её место. Все дела вы будете иметь со мной!

И он так посмотрел на нас, будто уже сейчас был президентом.

Федотыч закурил и подумал вслух:

— Вот оно что! Он учится хозяйничать. Он уже теперь завязывает с нами деловые отношения!

Виктор Саныч улыбнулся: «Деловой парень!» — а я посмотрел на убегающую дорогу. Теперь я понимал, почему грустно смотрели на нас ребята из соседнего дома, почему невесело звенел ночной колокольчик у мальчика на причале.

Просто у них не было маленького секрета, который был у Модзи и который, конечно, был у маленького Ёсуки.

КАК РЕШИТ КАПИТАН

Я расположился в каюте, поставил на полку книги, пристроил рядом японское кукольное семейство: «Плывите, смотрите», — и представил, как будут видны в иллюминатор белые гребешки волн, горизонт. Светло, солнечно!

Но тут в каюте потемнело. Прямо перед иллюминатором подъёмный кран опустил на трюм высокий металлический ящик — контейнер, и от всего солнца мне остался только тоненький серпик с тонкой, как лезвие, полоской света.

— Что? Темно? — заглянул ко мне боцман.

— Да, не очень-то наглядишься на море, — огорчился я.

— Ничего, есть палуба, — утешил Никоныч. — Пошли наверх.

Контейнерами, как маленькими небоскрёбами, были заставлены уже все трюмы. Будто сюда переместился целый городок. По его закоулкам нырял рядом с японцами Виктор Саныч. В белой рубашке, в белых перчатках дирижировал он своим оркестром: это — туда, это — сюда!

А японцы кивали головами.

Возле трюмов ржавыми горками лежали крупные цепи, и я спросил у боцмана:

— Контейнеры будем крепить?

— А как же! Не закрепи — все контейнеры волна расшвыряет. Волны-то до мачт! Вон Витька помнит. — И Никоныч показал на круглолицего матроса в берете, с усиками.

— Ого, прошлый раз как штивануло — так полконтейнера всмятку! Треснул, будто скорлупа!

— Океан! — весело сказал бородатый матрос, сверкнув стальными зубами. — Вон Наташку чуть не выбросило, — пошутил он, кивая на стоящую рядом девчонку в тельняшке.

— Меня-то? — изумилась она. — Сам держись!

А я только и хотел, чтобы «штивануло» покрепче: соскучился по шторму.

Наконец японцы установили последний контейнер, сняли рукавицы. Сбегая по трапу, замахали ими:

— До свиданья!

А боцман, наоборот, свои рукавицы надел, захватил могучей рукой цепь и крикнул матросам, как своим детям:

— Витька, Яша! Пошли!

Цепь загрохотала. Я тоже подхватил звено. Ноги от тяжести сразу примагнитило к палубе. И мы потянулись за Никонычем крепить контейнеры.

К концу дня выбежал Виктор Саныч проверить крепления, постучал по тросам ладонью, ударил каблуком и сказал:

— Хорош!

— А то как же! — откликнулся Никоныч и сам постучал по цепи кулаком. — До самого Лос-Анджелеса выдержат.

Скоро в динамике раздалось: «Палубной команде занять места по швартовому расписанию».

Мы выбрали из воды тяжёлый швартовый конец и ходко направились из залива.

На берегу всё ещё мигали множеством искр Иокогама и Токио. Вскидывались зарева, словно кто-то шевелил палкой в большом костре.

Но машина работала всё быстрей, и огни постепенно погружались в воду. Темней становилось небо; как морские ежи, шевелили иглами звёзды.

Потом в вышине побежали тонкие белёсые облака. И вдруг на нас плотной стеной надвинулся мокрый холодный туман.

— Ну вот и Япония позади, — подумал вслух боцман.

— Скоро в бассейне будем купаться, — сказал Витя.

— Это ещё как сказать: как пойдём — югом или севером. На север — бр-р! — вздрогнул кто-то из машинистов.

— Как капитан решит, так и будет, — заключил боцман.

А я подумал: «Да как бы ни шли, всё равно в Лос-Анджелес».

СЕВЕРОМ ИЛИ ЮГОМ?

И всё-таки мне не терпелось узнать, как пойдём. Хотелось югом. Про юг только подумаешь, а перед глазами уже синие волны, стаи летучих рыб, пальмы над островами.

Я открыл дверь рулевой рубки и оступился. Темень! Только с переборки смотрели на меня зелёные цифры часов.

Потом кто-то прошёл мимо:

— Не спится?

Капитан! Голос его я узнал сразу.

— Не спится, думается потихоньку, — ответил я.

— О чём? — Капитан говорил чётко, отрывисто, как отдавал команду.

— Как пойдём…

Капитан усмехнулся.

Он может и не ответить. Это уже капитанское дело. Но он вдруг спросил:

— А вы бы как пошли?

— Я бы югом.

— Так я и знал, — рассмеялся капитан. — Пальмы, острова, акулы…

— Конечно! Да и веселей, — признался я. И вспомнил светящийся лайнер по пути в Японию.

— А хорошо бы, а, Атлас Вогизыч? — сказал в темноту капитан, и из штурманской рубки выбежал почти мальчишка, лобастый третий штурман. — Сколько мы в прошлом году с вами из Европы югом топали?

— Сорок пять суток! — отчеканил парнишка.

— Повезло вам, — как-то радостно позавидовал капитан. — Из училища и сразу в такой рейс. Всю Африку и Азию обошли!

Я посмотрел на штурмана: не штурман, а штурманёнок. А ничего себе «Атлас» — весь атлас обошёл.

— Небось с детства экватором бредили, а? — спросил капитан.

— Не-а, и не думал! — весело сказал штурманёнок.

— А как же на море попали?

— Случайно, — ещё веселей вспомнил Атлас Вогизыч. — Дружок говорит: «Поехали в морское училище». А я у себя в Татарии моря никогда и не видел. Подумал и согласился. Стали сдавать экзамены. Я сдал, а он сплоховал. Он — домой в степи, а я — в море.

— Повезло! — сказал капитан. — А я всю жизнь мечтал о море. Учился в школе — думал о море. Работал в шахте, а в голове — море! Тоже юг, пальмы, корабли… — И вдруг он крикнул: — Десять влево!

— Есть десять влево! — ответил вахтенный.

Перед самым носом теплохода во тьме замигал фонарик.

Наверное, заплутал какой-нибудь японский рыбак. Ползает без огней — того и гляди, налетишь.

Лодка быстро стала отгребать в сторону, а капитан скомандовал:

— Наблюдать! — И повернулся ко мне: — А там, на юге, на каждой миле пароходов и лодок — как такси на улицах. Туда-сюда! Ни матросам, ни штурманам ни сна, ни отдыха. — И усмехнулся: — А отдыхать-то всем надо. И нам с вами тоже. Пошли по каютам!

Я спустился в каюту. Прикрыл иллюминатор, лёг и тут почувствовал, как гудят руки.

КАК ДОПРАШИВАЛИ БОЦМАНА

На следующий день Никоныч в вязаной шапочке с помпоном выглядывал за борт, смотрел, как перекатываются по воде молочные хлопья тумана, и гудел:

— Ну, проклятущий, вот проклятущий! Палубу из-за него никак не покрасишь!

— Из-за кого, Никоныч? — спросил Витя.

— Да из-за тумана! Лягушки по палубе скоро запрыгают!

— Ну уж у вас запрыгают!

— Всё равно не люблю я его.

— Будто я люблю!

— Ты — это одно. А я-то всё равно больше твоего не люблю, — сказал Никоныч и сел на перевёрнутый ящик.

Витя мне подмигнул: увидеть Никоныча сидящим в рабочее время — дело редкое. Сейчас что-то расскажет.

Я бросил тряпку в ведро и пристроился рядом на бочке.

— Камень Опасности знаете? — спросил Никоныч.

— А как же!

— Так вот, лет сорок назад сели мы на него брюхом. В трюме пробоина, под нами глубина, а тут как тут самураи. Они тогда на Южном Сахалине хозяйничали. Согнали под оружием всех на берег — и пытать: «Где советские войска, какое у них оружие?» Капитана били-били — молчит. Они кричат: «Боцмана!» Притащили меня в штаб, стали допрашивать — я молчу. Предложили сигареты, а я говорю: «Не курю!» Тогда один молодой офицерик закурил сам и сигаретой мне в глаз. Один-то у меня окалиной побит, так он в другой прицелился… Я хоть раньше никогда никого пальцем не трогал, схватил табуретку: «Ну, сейчас они меня уложат, но и я их всех переломаю».

Я посмотрел на руки Никоныча, усмехнулся: таким кулаком приложишь — все винтики-шурупчики разлетятся!

— Разбежались японцы по углам, побоялись… И стали остальных допрашивать. Всех били, допрашивали… — сказал боцман. — А уж когда приехали за нами наши представители из посольства, самураи такими хорошими прикидывались! Конфетами угощали, вино наливали. Тоже тумана напускали. Только мы ни к чему не прикасались!.. — Боцман прищурил глаз и сказал уже тише: — Народ-то японцы неплохой, работящий. И моряки хорошие, и рыбаки. Да ведь сидит среди них где-то и тот фашист. Он ведь молодой был. Так что ходить по Японии я хожу, глядеть — гляжу. Где-нибудь он, офицерик, среди тумана да вынырнет. Вот так! Такая с туманом история.

— Да, история — хоть капитану рассказывай! — заметил Яша.

— Это точно! — поддержал его Витя. — Хотя капитан не истории любит, а историю. Вот любит! И знает назубок. Где какое сражение, какая морская битва.

— Ага! — подхватил Яша. — По рубке ходит, а на горизонте, поди, видит Трафальгар или Синоп.

— Смотри-ка! И ты сечёшь в этом деле? — поддел его Витя.

— А как же! С каким капитаном плаваю! От капитана на судне вся музыка, — сказал Яша.

СКОЛЬКО ЕЩЁ ДО АМЕРИКИ?

Ночью я стоял рядом с вахтенным и всматривался в чёрные с белыми гребешками волны, когда капитан вошёл в рубку.

— Что, не терпится Америку увидеть? — спросил он.

— Не терпится, — сказал я.

— Ничего, — рассмеялся капитан. — Скоро начнётся: «Дорого-дёшево, дорого-дёшево».

— Как это? — не понял я.

— А так! О чём бы они ни говорили, всё оценят: дорого или дёшево. Дом? «Дорого-дёшево». Земля? «Дорого-дёшево». Гость? «Дорого или дёшево».

Я посмотрел на капитана, не шутит ли. А он глянул в окно и спокойно сказал:

— Сейчас узнаем, сколько вам ждать… Атлас Вогизыч! Сколько до Америки? По-моему, три тысячи пятьдесят миль.

Я удивился: будто у него в голове целый вычислительный центр: раз, раз — и готово!

— Три тысячи четыреста шестьдесят, Пётр Константинович! — крикнул Атлас.

— Завтра определимся по звёздам, — сказал капитан.

За окном всё гудел ветер. Звёзд не было. Но на горизонте (или мне показалось?) вдруг вспыхнуло какое-то пятно и засветилось облако. Потом пламя поднялось выше.

Атлас Вогизыч, выбежав на крыло, тревожно крикнул:

— Пётр Константинович! Судно! Смотрите!

— Это вон то, где пожар? — небрежно спросил капитан.

Я поразился. На тебе: пожар, а он хоть бы что!

— Это поднимается луна, штурман! — усмехнулся капитан.

Атлас засмеялся:

— Вот ёлки-палки!

В самом деле, через несколько минут из облака вырвался серп, боднул одну тучу, другую и быстро побежал вперёд. А за ним по морю потянулась ломкая золотая дорожка. И капитан сказал:

— Ну вот, будет завтра боцману радость!

Так оно и получилось.

Повеселел к утру ветер, напружился, навалился на стену тумана и сдвинул её за корму. Вырвалось сверху солнце, вывалило разом все лучи. Будто долго было связано, и вдруг лопнула эта связка, разлетелся свет во все стороны. На палубу, на облака.

Посинели волны, побежали широкие, чистые, каждая с белым воротником.

Боцман вышел, глазом, как миноискателем, прошёлся по палубе, посмотрел вверх и шумнул:

— Ну, гвардия, за дело! Не терять солнышка.

ЗДРАВСТВУЙ, АМЕРИКА!

Каждый день во время обеда по судовому радио звучало:

«От порта Иокогама пройдено столько-то тысяч миль».

«До порта Лос-Анджелес осталось столько-то миль».

Выйдешь на палубу, поднимешь голову вверх и думаешь: даль-то какая! А посмотришь вниз, и мурашки по спине побегут: глубина-то какая!

Только однажды прочертил в небе след самолёт, один-единственный — из Сан-Франциско на Гонолулу — и пропал.

И вдруг по радио объявили:

«До порта Лос-Анджелес осталось 220 миль».

И началось! Один наглаживает брюки, другой драит ботинки. Наталья печёт пирог. Говорит: «Гости придут». А около своей каюты стоит электромеханик, чикает ножницами, как заправский парикмахер, смеётся:

— Всех электриков подстриг. Кто следующий?

Завтра Калифорния!

Небо стало голубым, жарким. Потянулись по нему тонкие сухонькие облака и отразились в океане. За бортом заиграли мазутные пятна. Мы вышли на большую морскую дорогу.

Теперь вся команда высыпала на палубу.

Вон от Лос-Анджелеса на Сан-Франциско или Канаду пошёл элегантный белый «пассажир», за ним увязался старик банановоз, а ещё дальше — громадный танкер. И все под разными флагами. Сияют, чуть в небе не отражаются.

Потеплела вода. И ожила вдруг. Откуда ни возьмись, прошла по борту черепаха. А из-под форштевня как вынырнул, как засопел морской лев! Разбудили!.. Спал на волне, как на диване.

Отфыркался он, ругнулся, наверное, и поплыл подальше. Сложил ласты на брюхе, усы — вверх. Досыпает, работяга!

Всю ночь плескались в глубине непонятные огни, вспыхивали звёзды, шумело что-то живое.

А утром, только я поднялся на ботдек — шлюпочную палубу, — смотрю: вокруг бело от крыльев. Парят в небе чайки. Садятся на мачты, на колонки грузовых стрел, держат гордо точёные головы, как ездовые.

Впереди голубеет над водой ажурный мост, и по далёким горам струится, перекатывается синеватый зной.

Прошла рядом с нами белая яхта под парусом, перегнулись через борт загорелые ребята, закричали:

— Привет, русские!

— Привет, привет! — помахал им Виктор Саныч. В белых перчатках, сияет: сам в порядке, «оркестр» в порядке. Никто не придерётся!

Вышел покурить Федотыч — тоже при параде.

И я побежал в каюту: надо бриться!

Намылился, подмигнул японскому кукольному семейству: «Ну что, не зря в плавание отправились? Вот и приплыли в Америку».

Задышали зноем бетонные причалы, засверкали под жарким калифорнийским солнцем тысячи разноцветных автомобилей. Будто волна выплеснула на берег колорадских жуков. Упёрлись в самое небо подъёмные краны. Из-за пакгауза вылетел на причал на голубом автопогрузчике могучий негр в оранжевой каске, тёмной пятернёй повернул руль… А высоко в небе закувыркался самолётик и стал выписывать ослепительными буквами: «Посетите нашу ярмарку».

Подставил я лицо солнцу и думаю: «Ну, здравствуй, Америка! Как-то ты нас встретишь? Дорого, дёшево?»

НЕ ХОТИТЕ ЛИ ВЫ «КАР»?

В полдень я пошёл в кают-компанию обедать, но на моём месте возле Виктора Саныча сидел старик: в зелёной форме, сухонький, словно высох в этой жаре. Он всем учтиво кланялся и мне поклонился. Я сел рядом, а Саныч сказал:

— Мистер Джордж приглашает в город, посмотреть Лос-Анджелес. Говорит: всё покажу. Едем?

Ещё бы! За иллюминаторами заманчиво синели горы…

— А что, — спросил я, — он таксист?

— Нет, просто так, — сказал Саныч, — по своей воле.

Старик радостно кивнул:

— О'кей!

Я зарядил фотоаппарат, сбежал по трапу, попробовал землю ногой: как-никак Америка! Качается после плавания!

Мистер Джордж захлопнул за нами дверцу автомобиля, и мы мигом влетели на широкий мост, который я видел ещё с моря. Причалы качнулись внизу слева, справа вдруг сверкнул залив, над пароходом-гигантом вытянулись в небо три розовые трубы.

— «Куин Мэри»! — показал Саныч. — Самый большой «пассажир» в мире!

Я вскинул фотоаппарат. Но мы уже пролетели далеко вперёд, и вдоль дороги закачали верхушками высокие деревья. Не берёзы, не тополя — пальмы, словно негритянки, стриженные под мальчишку.

— Сфотографировать бы их, остановиться! — крикнул я.

Но мистер Джордж крепче припал к рулю. Дорога понеслась ещё быстрей. Вдали запрыгали прекрасные горы, за окном засвистел горячий ветер Калифорнии.

Ничего себе — «всё посмотрим»! Куда он так гонит?

Я щёлкнул раз-другой фотоаппаратом: хоть на плёнке разгляжу что-нибудь. Мимо нас летели десятки цветных автомобилей. Рядом мчалась напудренная старуха, челюсть у неё выпятилась, будто она старалась обогнать машину. Вперёд! Летел чёрный «линкольн», а в нём хохотали десятка полтора негритят.

Вперёд! Летели цветные домики, летели долины, летели пальмы. Всё растягивалось от скорости, как резина.

Но вот засверкал стеклами первый небоскрёб; я вновь приготовил фотоаппарат. И вдруг мистер Джордж обернулся ко мне и каркнул.

Я оторопел.

А он опять повернулся и говорит:

— Карр!

Шутка, что ли? Странная шутка! Я удивлённо посмотрел на Саныча. А Саныч засмеялся:

— Он спрашивает, сколько стоит твой «кар», твоя «кара».

Вот оно что! Я хоть и привык разговаривать на морском «международном» языке — где по-английски, где по-немецки, где глазами и руками, а этого не понял. Сколько стоит мой автомобиль?

— Нисколько, — пожал я плечами.

— Нисколько? А какой у вас «кар»? — обернулся мистер Джордж и, наклонив голову, посмотрел на меня сбоку одним глазом.

Я развёл руками. Да нет у меня «кара»!

А мистер Джордж опять каркнул, уже весело:

— Так вы, конечно, хотите «кар»?

Да что он раскаркался? «Кар да кар»!

Тут с обеих сторон засверкали рекламы. Замелькали закопчённые старинные улочки. Прошествовал по широкой улице в одних трусах невероятный толстяк. Пронесла над головой большой ананас полная глазастая негритянка. Прошёл босиком бородатый хиппи. Юг. Калифорния. Сфотографировать бы! Но мистер Джордж сильней прижимался к рулю и радостно поблёскивал глазами, будто торопился показать нам самое важное.

Мелькнул отель, в котором застрелили кандидата в президенты Америки Роберта Кеннеди. Мелькнул какой-то стадион. Но мы всё летели, и коричневое лицо мистера Джорджа вытягивалось и заострялось.

Вперёд!

Вдруг мы затормозили. Перед нами на пустыре мерцали пыльными крышами сотни автомобилей.

— Пожалуйста! — Мистер Джордж, приветливо кланяясь, отворил дверцу и повёл нас к пустырю. — Кары. Покупайте любую!

За оградой, как стадо в загоне, изнывали от жары подержанные машины.

— Недорого, — убеждал мистер Джордж. — Выбирайте.

А навстречу нам торопились ещё два американца и, открывая ворота, показывали: «Кары! Кары!» Мы с Санычем переглянулись: вон куда торопился мистер Джордж! Продавать старые автомобили! И сказали:

— Нам не надо!

— Не нравится? — насупился мистер Джордж. — Поедем дальше.

Мы проскочили ещё несколько знойных кварталов и снова оказались у загона старых машин.

— Пожалуйста! Покупайте! — распахнул Дверцу Джордж.

Я засмеялся.

— Нет, — говорю. — Не надо.

Мистер Джордж нырнул в машину, нос у него вытянулся, и мимо нас ещё стремительнее полетело голубое калифорнийское небо.

Возле «Новикова» мы вышли. Мистер Джордж сверкнул нам вслед глазом, прижался к рулю, только не каркнул на прощание. И помчал к другим пароходам.

МОЛОДЕЦ, НАТАЛЬЯ!

На судне из конца коридора тоже неслось: «Кар!» «Кар!» Ну, думаю, мистер Джордж всю голову мне прокаркал. Мерещится уже!

Но вот вошёл в каюту, опять слышу: «Кар».

Выглянул за дверь, а это напротив, у Натальи, каюта открыта. На диване сидит её гостья — в пёстром платье, вся накрашенная, и от неё по всему пароходу духами, как из вентилятора, тянет. Держит в руках кусок Натальиного пирога и на ломаном русском языке говорит:

— Как же можно без «кары»?

А Наталья рядом что-то вяжет на спицах и усмехается:

— На автобусе, на троллейбусе. Далась вам эта «кара»!

Потом встала, прошлась в своей тельняшечке и засмеялась:

— Вот люди! Есть «кар» — так человек! Нет «кара» — не человек! И без этого «кара» чего-нибудь стою. Не на таких «карах» ездила! На кране работала, на автокаре работала, всю Камчатку объездила. А сейчас весь мир посмотреть хочу. Вот, — говорит, — мой «кар»! — и по переборке похлопала.

Дама с куском пирога притихла. А я остановился на пороге и улыбаюсь:

— Ну молодец, Наталья!

«ХОРОШО ЖИВЁТ НА СВЕТЕ ВИННИ-ПУХ!»

С утра я зашёл к капитану за свежими газетами. И тут же за мной в каюту шагнул молодой человек из управления порта с тяжёлой папкой в руках. Весь розовый, упругий, как мяч, он пропел: «Гуд монинг» — и стал энергично выкладывать на стол разные бумаги: карты калифорнийского побережья, описания отмелей и новых причалов. Он должен был многое рассказать, объяснить, уточнить.

Следом за ним на пороге появился другой молодой человек, перетянутый широким ремнём с громадной бронзовой пряжкой.

Этот сложил на груди руки, как бравый ковбой, и, расхаживая по каюте с видом ценителя, рассматривал книги в шкафах: много!

Первый уже что-то рассказывал капитану, манипулировал картами и качался над столом, как воздушный шар на верёвочке.

Он не столько объяснял, сколько радовался тому, как здорово у него всё получается. Щёки его раскраснелись. Он вскидывал руки, будто дирижировал себе, и казалось, вот-вот начнёт присвистывать от радости: «Хорошо живёт на свете Винни-Пух!»

Капитан только кивал и улыбался: ему всё и так было ясно. Но молодой человек продолжал взмахивать пухлыми руками и дирижировать.

Наконец он всё выложил, всё вспомнил, энергично поклонился, махнул рукой: «Гуд бай!» — и, повернувшись на каблуках, выкатился за дверь.

Место у стола мгновенно занял другой молодой человек. Он выложил десяток каких-то проспектов, на которых были изображены разные флаконы, и заговорил нараспев так громко, словно выступал перед всей Америкой. Из кармана он достал два пузырька и попросил меня протянуть руки. Но я отшутился: «Зачем?»

Тогда молодой человек, пройдясь по каюте, плеснул из одного флакона себе на руку машинного масла, пританцовывая и мурлыча, растёр его так, что руки стали чёрными, и сделал страшные глаза: посмотрите, какая жуть!

Потом он запел ещё веселей, побрызгал на ладони из второго флакона и побежал в ванную.

Через минуту он вернулся: руки блестели! И молодой ковбой затрубил так, будто стоял не в каюте, а на площади:

— Приобретайте все моющие средства только в нашей фирме!

Мы засмеялись, а молодой человек стал листать проспекты:

— Какие моющие средства вам угодны? Эти? Эти? Эти?

Пётр Константинович прошёлся по каюте и сказал:

— Мы покупали у вас в прошлый рейс. Да и продаёте вы очень дорого. Дороже других.

Парень на секунду стушевался, покраснел. Но тут же воскликнул:

— О'кей, капитан! Гуд дэй, капитан! Я к вам зайду в следующий раз. — И застучал каблуками по трапу. К следующему пароходу.

— Ну и артисты! — рассмеялся я.

Пётр Константинович посмотрел парню вслед и сказал:

— Долго ему ещё бегать и долго петь. А что поделаешь? Это ведь только начало его карьеры. Надо уговаривать покупателей. Не уговоришь — расстанешься с местом. Беги, уговаривай, убеждай! Весели потребителя, демонстрируй продукцию лучшей фирмы моющих средств! В Америке нужно быть весёлым.

ТОСТ МИСТЕРА РОБЕРТА

Как-то жарким утром мы с Яшей убирали палубу и наблюдали за работой американских грузчиков. Работали они чётко, ладно. И тоже приглядывались к нам.

На причале раздался крик. К трапу подкатил миниатюрный автофургон, и вверх по ступенькам, скрипя протезом, заковылял наш шипшандлер, поставщик продовольствия, могучий мексиканец Джулиано. Лицо у него было оранжевым и пористым, как апельсины, лежащие в фургоне.

Он кричал, наверное, на трёх языках сразу — английском, испанском, русском: «Давай-давай!» И мы с Яшей бросились таскать в артелку овощи.

Я отнёс огурцы и лук, когда по трапу лёгким шагом побежал подтянутый, хоть и с брюшком, высокий американец. Правой рукой он словно бы опирался на невидимую трость, а левой приподнимал пробковый шлем. Я часто видел его с Виктором Санычем — оба они отвечали за груз — и посторонился.

Капитан на палубе поздоровался с ним и окликнул меня:

— Ящик на место и мигом сюда! Мистер Роберт обещает показать порт. Только подпишем в конторе бумаги.

Я торопился. Ещё бы! Смотри всё, что можно! Сегодня в Лос-Анджелесе, а завтра уже в океане! Но только спустился на причал, вздохнул:

— Опять машина?

— Что поделаешь? Америка! — с улыбкой ответил капитан. — Они сами на всё смотрят из окна машины.

Я забрался на заднее сиденье.

Мы заглянули на несколько минут в контору. И только выехали за ворота, мистер Роберт направил машину к стаду старых автомобилей!

«Ну, начинается, — подумал я. — Джордж номер 2».

Но мистер Роберт проскочил мимо ограды.

Мы осмотрели «Куин-Мери».

Я сфотографировал лучшие пароходы порта, пальмы, залив, и мы уже въезжали на мост, как вдруг меня прямо подбросило.

Среди пальм струился ручей и стояла хижина из пальмовых стволов и листьев.

— Вигвам! Настоящий! — крикнул я. — Посмотрим?

Мистер Роберт усмехнулся: «Йес», но тут дверь вигвама раздвинулась, за нею показались столики со скатёрками, а через ручей запрыгали по камням двое коротышек — в шлемах, с фотоаппаратами через плечо. «Туристы», — понял я.

А мистер Роберт показал на них:

— Индейцы! Быстроногие олени! Правда?

И я засмеялся.

Мы летели среди пальм и холмов, мимо аттракционов и пляжей и лишь иногда вдруг вклинивались в поток машин.

Машин было множество. Они старались обойти друг друга, пластались по воздуху, как борзые. Их хозяева из-за стёкол посматривали на соседей с чувством превосходства, и машины, казалось, задирая металлические носы, тоже бросали друг на друга заносчивые взгляды:

«Мы самые дорогие!»

«Мы самой лучшей породы!»

Наша машина была не из лучших. Но мистера Роберта это не волновало. Он легко держал на руле крепкую руку. Просторная дорога так и вырывалась из-под колёс. Вдали, как лёгкие язычки пламени, голубели калифорнийские горы, и Пётр Константинович вдруг хлопнул рукой по колену:

— Вот дорога! Красота! Калифорния! Солнце, пальмы, океан!

Мистер Роберт затормозил, и мы вышли из машины. Перед нами среди пустыря громадный механический молот тяжело бил по раскалённой земле. Вверх-вниз, вверх-вниз. Казалось, вокруг всё гудит и клокочет.

Роберт постучал каблуком по рыжей глине, покатал ногой пустую консервную банку:

— Очень дорогая земля.

— Эта пустыня? — спросил я.

— Под нами бурлит нефть! — сказал капитан.

— А этот насос её качает! Поставил насос, и деньги — сюда! — Роберт похлопал себя по карману.

— И вы качаете? — спросил я.

— Я? — Он захохотал и весело поддел консервную банку ногой.

Капитан тоже засмеялся:

— Нет, Роберт не бизнесмен. Он наш коллега. И тоже плавал капитаном.

— Йес. Семнадцать лет! — сказал мистер Роберт.

— Всю войну — над подводными лодками! — вскинул руку Пётр Константинович. — Это подумать надо! В Арктике, в Индии, в Африке!

— А в Новой Зеландии? — вырвалось у меня.

Капитан снова засмеялся:

— Больной! Бредит Новой Зеландией!

— О! Правда? — спросил мистер Роберт и коротко хлопнул меня по плечу. — Тогда пошли!

Я не понял куда, но Роберт ещё раз позвал:

— Пошли!

По бокам машины снова закачались пальмы, вдали, как сахар в горячем чае, забелели и заструились в волнах знойного воздуха небоскрёбы.

Мы свернули в тихую улочку и остановились у зелёного коттеджа среди роз. Мистер Роберт открыл ключом дверь:

— Прошу! — И ввёл нас в большую комнату.

На столе и на полу стояли громадные раковины-тридакны, на подоконнике лежали моржовые бивни. У дверей темнели морские барометры и часы. А на стене коридора, среди новозеландских деревянных масок, висело несколько старинных новозеландских мечей.

У меня захватило дух.

Роберт снял с гвоздя коричневый старый меч, резко выдернул его из ножен и протянул мне:

— Плииз. Пожалуйста. Сувенир.

Я оторопел. Такую вещь?

Я отодвинул меч рукой:

— Нет! Такой подарок!.. Нельзя!

Старый капитан хотел возразить.

Но Пётр Константинович тоже сказал:

— Нет, он раздобудет сам.

— О, это другое дело! Согласен! — сказал мистер Роберт.

Он повесил меч на место, принёс три высоких бокала и, достав из холодильника бутылку, наполнил их весёлым шипящим напитком:

— За дружбу! За хорошую дорогу! За то, чтоб было больше хороших плаваний, хороших грузов. К вам и к нам! Есть грузы — есть работа, есть хлеб, есть крыша над головой…

Он огорчённо посмотрел на часы:

— А теперь пора! Жаль, не показал вам Мариенленд, не показал Диснейленд… Мало увидели! Очень мало!

Что ж, может быть, и верно, увидели мы не очень много. Но главное, пожалуй, увидели: что есть на этой земле не только мистер Джордж. Есть ещё и мистер Роберт.

В ДИСНЕЙЛЕНД!

Каждый день, поднимаясь на судно, кто-нибудь из американцев обязательно спрашивал нас:

— Вы уже были в Диснейленде?

— Вы, конечно, собираетесь в Диснейленд?

— Как?! Вы ещё не были в Диснейленде?!

Об Уолте Диснее, замечательном художнике, отце мультипликации, я, конечно, знал.

Мультики про Белоснежку и Микки-Мауса, про Бэмби и трёх поросят я, конечно, видел. Ещё в детстве.

А вот о Диснейленде, целом мире чудес, который долгие годы строил для детворы этот замечательный кинорежиссёр, я только слышал.

Говорили, там воздвигнуты высокие горы и прорыты глубокие реки. На поезде можно попасть к древним ящерам, а из ракеты увидеть рядом Луну. По этой стране сказок и приключений ходят ожившие герои книг, которые Дисней любил мальчишкой, и рядом с Белоснежкой выступает мышонок Микки, похожий на того, который жил когда-то у юного Диснея в каморке и делил с ним все невзгоды.

Да разве только это?! Там можно встретить живого президента Америки — Линкольна! Столкнуться с Рузвельтом! И играют их не только живые артисты, но и куклы с удивительными механизмами. Чудеса техники!

Конечно, я хотел в Диснейленд!

И в воскресенье наш шипшандлер, поставщик продовольствия, Джулиано повёз нас в страну сказок.

Могучий мексиканец то и дело вертел головой и восторженно вращал глазами:

— О, Диснейленд — вери гуд! Фантастик!..

— Посмотрим! — усмехался капитан, напевая: — Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там…

И Джулиано налегал на руль.

Казалось, и ветер, и дорога, и пальмы — всё неслось к Диснейленду.

Едва машина остановилась на просторной площади, у нас над головой промчался яркий монорельсовый поезд. Из его окошечек глазели в небо взъерошенные пассажиры.

Джулиано посмотрел на нас, вскинул брови: «Видели?», пожелал: «Весёлых приключений!» — и укатил до вечера по своим делам.

Мимо нас к воротам бежали смуглые мальчишки, молодые папаши толкали перед собой коляски, старушки тянули за руки малышей — в Диснейленд! И мы с капитаном заторопились за ними.

У касс стояли длинные очереди, а из ворот слышалось весёлое пиликанье флейт, доносились удары барабана, совсем по-игрушечному кричал паровозик. И я заволновался, как Буратино перед кукольным театром сеньора Карабаса-Барабаса.

Следом за нами к кассам подошла толпа тоненьких негритят. Рядом с ними грациозно вышагивали стройные воспитательницы, тоже негритянки. Я вскинул аппарат. Но одна воспитательница заслонилась ладонями: «Ноу! — Нет!»

Сердится, что ли?

Она быстро построила ребят в линеечку, стала рядом с ними и улыбнулась: «Теперь — пожалуйста».

Тем временем Пётр Константинович выбрался из очереди. Он размахивал двумя цветными билетными книжицами, на которых было написано: «Десять весёлых приключений в Диснейленде».

— Ну что, начнём? — взмахнул он билетами.

ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Как только мы вошли в ворота, я налетел на сурового индейца в головном уборе из орлиных перьев.

— Извините, — сказал я, но капитан засмеялся:

— Так он же гуттаперчевый!

Индеец стоял на улочке среди старинных домов, из которых доносилось:

Бах!.. Пах!..

Это ребята стреляли в тире по слонам и носорогам. А впереди была площадь, в конце которой поднимался голубой замок с зубчатыми стенами и островерхими башнями. Оттуда и раздавалось пиликанье флейт, мяуканье кларнетов, буханье барабанов.

— Вам не кажется, что из замка сейчас выйдет Белоснежка или Кот в сапогах? — спросил капитан.

— Похоже! — сказал я.

И мы стали пробираться в сторону замка.

Но тут послышались возгласы, смех, и навстречу нам повалило шумное пёстрое шествие.

Первым, поводя картонной головой, переваливался с лапы на лапу огромный медведь. Рядом с ним, точь-в-точь как в мультяшках, юлила лиса. А сзади перекатывался настоящий Винни-Пух. Кругом стоял шум, крик. Толпились мальчишки, девчонки в новеньких разноцветных майках, на которых красовался ушастый Микки-Маус. Малыши торопились поздороваться со старыми знакомыми и поговорить с ними.

Я хотел отойти в сторону — надо же уступить людям дорогу! — но кто-то крепко схватил меня за руку.

Мальчишка с Микки-Маусом на майке — такой рыжий, загореться можно! — тянул меня за собой.

— Эгей, парень, ты чей? — спросил я.

Капитан с весёлым удивлением посмотрел на меня:

— Где вы подцепили этого Микки-Мауса?

— Это он подцепил меня! — сказал я.

Мальчишка выдернул руку и испуганно забегал по сторонам зелёными глазами. Видно, спутал меня с кем-то, потерялся.

Я тоже стал смотреть по сторонам: надо помочь человеку!

— Не потеряется! — сказал капитан.

Из толпы выбежала женщина в брючках, майке, тоже вся рыжая и с рыжей девчонкой на руках, схватила своего рыжего сына и стала кланяться.

— Экскьюз ми! (Извините меня!) Мы с Аляски.

Мы улыбнулись и разом сказали:

— Ничего. Мы-то живём ещё дальше. — И посмотрели друг на друга: вот тебе и первое приключение.

ДВЕ СОТНИ ТОМОВ СОЙЕРОВ

На большой площади сияли алыми боками и сверкали медяшками старинные автомобили, чернели кебы, цокали копытами об асфальт стройные кони…

— На чём едем? — спросил капитан.

— Конечно, в лимузине! — решил я.

Шофёр в огненной куртке вырвал из наших книжиц по талончику и нажал на клаксон: поехали!

Всё вокруг обещало тысячу приключений.

На громадной карусели кружились — один за другим — целое стадо крылатых слонят. В пасть громадного кита вплывала настоящая шлюпка с настоящими пассажирами. Отражала солнечные лучи ледяная гора, и к её вершине ползли на тросах вагончики канатной дороги.

— Фантастик! — воскликнул капитан. Глаза у него горели, как у мальчишки.

Но вот впереди послышался плеск воды, и капитан сказал:

— Приехали!

Мы остановились у маленькой старой пристани. Перед нами струилась река, за ней зеленели джунгли, а со скалы низвергался водопад.

Причал уже осаждала толпа пассажиров.

На пристани громоздились странные ящики с надписью: «Кожи», пирамидами высились бочонки, на которых было выведено: «Порох», «Солонина», «Виски». Рядом лежали свёрнутые в бухты толстые манильские канаты.

— Как во времена Тома Сойера, — сказал я.

— А вы ничего не видите? Вон там! — Капитан показал глазами в сторону водопада.

К шуму падающей воды прибавились звуки весёлого марша. Из-за джунглей появился старинный белый пароход. На палубе играл оркестр, по воде быстро плюхали плицы колёс, а на борту было написано: «Марк Твен».

— Всю жизнь мечтал прокатиться на таком пароходе. Это же самый первый американский пароход, который ходил по Миссисипи! — воскликнул капитан. — А вы никогда не мечтали стать Томом Сойером?

— Ещё как! — сказал я.

Пароходик закричал, прижался бортом к пристани, по сходням с него повалила толпа, а капитан скомандовал: «Вперёд!» и бросился на мостик.

На борт «Твена» торопились старики, юноши, дети. И рядом с нами поднималось всё семейство рыжего Микки. Как будто все почувствовали себя весёлыми Томами Сойерами. Две сотни Сойеров!

Одни спешили на корму, другие на нос. Я приглядывался, где бы занять поудобней место, но капитан показал: наверх!

Капитан везде капитан! Он привык смотреть с мостика.

Весело, как сто лет назад, крикнул гудок, грохнул оркестр, зашлёпали плицы. И я не заметил сам, как стал напевать про весёлый ветер. Мимо нас проплыл плот с надписью: «Бэкки Тэчер». Такой, как соорудил когда-то Сойер в честь своей подружки. Среди кувшинок показалась водяная мельница. И на ней всё было как в те давние времена!

Капитан весело посмотрел на меня и спросил:

— А вы никогда не хотели затеряться в пещере вместе с Бэкки Тэчер?

Я поразился: и как это он всё отгадывает! Конечно, хотел!

Капитан с удовольствием что-то вспомнил и вздохнул:

— И я хотел… Только ту девочку звали не Бэкки и не Тэчер, а всё равно хотел.

И мы оба засмеялись.

Но вот все встали на цыпочки. А Микки стал подпрыгивать. И капитан приподнял его.

За бортом, в джунглях, показались индейские вигвамы. Возле них стояли индейцы, бродили олени, на палках сверкали белые бизоньи черепа. А по гребням гор скакали на мустангах ковбои.

За мысом река раздвоилась, и по её рукаву в глубь острова пробежала шлюпка с пассажирами.

— Сейчас они будут шарахаться от гиппопотамов и крокодилов и в ужасе кричать, — сказал капитан. — Эта река полна диких животных. Но у нас другой путь!

Я хотел сфотографировать реку, но в это время и у нас кто-то громко закричал и все бросились на нос.

В зарослях бушевало пламя.

Неужели в Диснейленде пожар?

Всё трещало. В яркое небо взлетали снопы искр.

Но всё было как положено.

На берегу пылала подожжённая индейцами ферма. Сам фермер лежал на земле, пронзённый индейской стрелой.

— Снимайте же! — крикнул капитан.

Картины менялись одна за другой. Я щёлкал затвором, вертел головой: там в кустах мелькнул всадник без головы, а там притаились воинственные индейцы…

Но скоро я отложил аппарат в сторону. Снимай да снимай! Сам ничего не увидишь.

Джунгли расступились, снова послышался гул падающей воды, и засверкал знакомый водопад.

За ним появилась пристань, ящики с кожами, бочонки с порохом, откуда-то запахло жареной кукурузой. Грохнул оркестр, и мы прижались к причалу.

На нём уже ждала приключений новая толпа Сойеров — и с бородами, и в коротких штанишках.

— Куда бросимся дальше? — Капитан заглянул в билетную книжечку. — Так… «Страна фантазий»… «Страна сказок»… «Страна приключений»…

Неожиданно он спросил:

— А пиратом вы никогда не мечтали стать?

— Ещё бы! — сказал я. — Ну и вопрос!

— Я тоже! — И капитан взмахнул рукой. — Тогда за мной!

Мимо колоссального дерева, на которое по лестнице поднимались цепочки мальчишек за огнивом, мы прошли к маленькому двухэтажному дому. К его дверям тянулась большая очередь.

Я посмотрел на капитана:

— А при чём тут пираты?

— Очередь видите? Зря американцы стоять не станут!

Следом за нами бежал рыжий Микки, за ним торопилось всё рыжее семейство.

Про пиратов Микки понял сразу.

ХРУСТЯЩАЯ ОЧЕРЕДЬ

Попасть в пираты хотели многие.

Впереди нас стоял носатый старик с тоненькой девицей, сам похожий на пирата, и брезгливо отодвигался от стайки шалящих негритят. Высокая красивая мулатка с белым цветком в волосах доедала мороженое… А дальше вся очередь весело хрустела жареной кукурузой. Кукурузой пахло до умопомрачения!

Рядом с нами за пластмассовым лотком два молодых человека жарили и рассыпали её по острым бумажным колпачкам.

Кукурузой хрустели на скамейках, в очереди, в колясках. Не хрустели только мы, носатый пират да ещё трое маленьких мексиканцев в потёртых сомбреро.

Мальчуганы стояли в стороне, пересчитывали монеты и, улыбаясь, всем своим видом показывали, что с удовольствием составили бы компанию всем хрустящим. Но ведь не их вина — немного не хватает! И, простодушно улыбаясь, они подбрасывали на ладонях монетки. Но этого никто не замечал.

Носатый пират демонстративно отворачивался.

А кукурузой пахло всё сильней. Лопнувшей от жара, румяной, диснейлендовской кукурузой!

У меня защекотало в горле, и я посмотрел на капитана. Капитан озорно потянул воздух ноздрями, посмотрел на меня и блеснул зрачками в сторону мексиканцев:

— Ну что, похрустим?

И все мы — и я, и они — весело ответили взглядом: конечно, похрустим!

Капитан бросил на прилавок монету, показал продавцам на трёх маленьких мексиканцев, на меня и ещё на Микки, который быстро пристраивался к очереди.

Мы вкусно захрумкали, а все вокруг улыбнулись. И старый пират, не вытерпев, тоже бросился за кукурузой.

ЛОДКА С ПИРАТАМИ

Мы изнывали от жары. Рубахи намокли — хоть выжимай. Калифорнийское солнце! Я посматривал на дом с сомнением: неужели могут быть какие-нибудь приключения в этом благопристойном месте?

Но едва мы ступили за дверь, день пропал. Нас обступила тьма.

Вверху светились звёзды. Где-то у ног еле слышно плескалась вода. И среди темноты блуждали, словно кого-то искали, зелёные таинственные огоньки. Слышался скрип уключин. Наконец глаза привыкли, и мы различили впереди силуэты пальм и подплывающую к нам шлюпку.

Капитан сел впереди. Сзади на скамейку уселось рыжее семейство. Я пристроился рядом с ними. За мной сели старый пират с девицей, красивая мулатка с цветком в волосах, кто-то ещё, и мы тихо поплыли среди пальм и мангровых зарослей.

Через минуту шлюпка пошла быстрей, ещё быстрей, нырнула в скалистый грот и в смоляной тьме помчалась под уклон по стремительной подземной реке.

— Ну и темень! — крикнул я. Даже белой рубахи капитана не было видно.

И вдруг шлюпка резко дёрнулась, сорвалась и ринулась в невидимый водопад. Вода рухнула на нас, всех окатило брызгами. Рядом завопили на нескольких языках сразу. А капитан в восторге заорал:

— Ну, ёлки!..

Я замер от весёлой жути, но ко мне прижалось робкое плечо маленького Микки, и я выпрямился. Наши спутники шумели, а капитан кричал:

— Здорово, а?!

Потом нас снова швырнуло в сторону, мы сорвались ещё в один водопад, и старый пират вцепился мне в плечо.

Но тут лодка выплыла на ровную воду. Кто-то вздохнул: «Пронесло…» А впереди забелел какой-то жутковатый свет.

Я привстал. Соседи тоже вытянули шеи. При свете старинного фонаря перед нами возникла арка, за которой из стороны в сторону качались чьи-то ноги. Там висел человек.

Тело висельника повернулось, и из белого черепа на нас глянули пустые глазницы.

Крикнула какая-то птица. Мальчонка прижался ко мне сильней и ткнулся в бок рыжими вихрами. Сердчишко его стучало изо всех сил.

Но мы уже промчались мимо этого места. И все громко вздохнули.

А капитан показал налево:

— Внимание!

Я потянулся влево, и влево повернулись все.

На диком песчаном островке лежал одноногий скелет и качалась торчащая в песке шпага. По другую сторону ручья лежал ещё один скелет в пиратском платке…

— Узнаёте? — повернулся ко мне капитан.

— Ещё бы! Как в «Острове сокровищ» Стивенсона, — сказал я.

— Мы сами как пираты, — сказала вдруг рыжая мама. — Кажется, даже со своим капитаном.

И команда посмотрела на Петра Константиновича. Капитан есть капитан.

Сверкнула голубая зарница. Послышался штормовой гул и вой ветра. Донеслись удары шквала, и, вспыхнув во всё небо, молния осветила выброшенную на скалы палубу корабля. Там, в изодранном плаще, в треуголке, всё ещё налегал на штурвал мёртвый штурвальный. Ветер трепал лохмотья его одежды и бросал на скалы.

Наша шлюпка летела прямо на рифы, в океан, а за скалами клокотали настоящие волны и топили какое-то несчастное судно.

— Ну, Дисней! — Капитан повернулся ко мне.

— Фантастик! — прошептал я.

А маленький мой сосед прижался ко мне ещё сильнее.

Но тут река крутнулась влево. И вдруг раздался весёлый хохот капитана:

— Ну и рожи! Посмотрите на эти пиратские рожи!

Мы засмеялись.

Теперь пассажиры чувствовали себя единым экипажем и словно действовали по капитанскому приказу.

Прямо в скале, за железной решёткой, несколько пиратов приманивали лукавого пса. Они присвистывали, подсовывали ему кость, но пёс хитрил, повиливал хвостом, а в зубах его болтался тяжёлый ключ от клетки…

Берега сузились. Грохнул выстрел. Всё озарилось багряным светом. И где-то завязалась перестрелка. Мы оказались у стены крепости, напротив которой качался борт пиратского пушечного корабля. Пираты штурмовали город.

Но едва мы приблизились к порту, как все — пираты, защитники — направили ружья на нас и коварно засмеялись: «Попались, голубчики!»

По нашей шлюпке грохнули пушки. Над головой просвистело ядро, я пригнулся. Ядро врезалось в воду и, зашипев, пошло ко дну, кроваво светясь в глубине.

В нас палили со всех сторон.

— Ну, ёлки! — крикнул капитан.

И, несмотря на обстрел, все засмеялись: и рыжее семейство, и старый пират с девицей, и мулатка. А Микки, подпрыгивая, тоже кричал:

— Ну, ёлки!

А я уж тем более. Как капитан — так и матросы.

ГУД БАЙ!

Весь день мы путешествовали.

Мы проезжали сквозь Скалистые горы, пробирались через доисторические болота, в которых грызли друг друга динозавры. Всем экипажем спускались в «Наутилусе» в морскую бездну и, словно капитан Немо, следили сквозь иллюминатор, как возле затонувших кораблей дерутся морские чудовища.

Всматривался в глубину капитан. Забыл о том, что рядом негритята, старый пират.

А негритята прижались к иллюминаторам так, что у них побелели носы…

Мы смотрели на ракеты, на лунные кратеры, летели со страшных гор.

А через несколько часов кричали друг другу:

— А с горы-то как летели? Жуть!

— А помните, как вылупились из яиц маленькие динозавры?

— А какие на дне раковины!

— А Алиса-то в Стране чудес! Вот штучка!

Говорили на разных языках, а всё было понятно. Ноги у нас гудели. Билетики в книжице кончились. Кончились и деньги. Капитан покачал головой:

— Фантастик! — И, прищурив глаз, посоветовал: — А книжицу с билетными корешками спрячьте. Она волшебная. Когда-нибудь достанете из кармана, вспомните всё и снова очутитесь в Диснейленде. Без билета в сказке.

Уже был вечер. Как морские ежи, шевелились в небе настоящие звёзды. Закрывали буфеты усталые повара. Быстро шагали к выходу продавцы жареной кукурузы. Стучали мимо нас каблучками сонные стюардессы лунной ракеты. Все покидали сказку. Нужно было прощаться и нам. И хотя мы не были знакомы, мы кивнули друг другу…

А Микки сказал:

— Гуд бай!

И всем стало немного грустно.

— Прекрасный день… — вздохнул капитан.

Скоро могучий Джулиано вёз нас с капитаном обратно в своём автомобиле и азартно спрашивал: «Фантастик?! Фантастик?!»

За спиной с треском рассыпались яркие гроздья огней — это в Диснейленде вспыхивал прощальный фейерверк.

В большом городе становилось тихо, как ночью в глухом селе. Мерцали фонари. На улочках хозяева магазинов опускали на окна и двери тяжёлые металлические решётки. Закрывались окна домов. Кое-кто снимал со стены автомат. Всё как в сказке, в «Трёх поросятах»: запор покрепче, окна на крюк и автомат под подушку. На всякий фантастический случай.

САМЫЙ ВИДНЫЙ БИЗНЕСМЕН

Контейнерный городок уже переместился с палубы на причал. Трюмы опустели. Утром мы должны были уходить в Сан-Франциско.

— А сегодня вечером едем на приём к основателю фирмы, — сказал капитан. — Соберутся самые влиятельные лица в порту.

Я достал из чемодана вышитую рубашку в цветах. Собрался. И вот в Морском клубе пожилой, необыкновенно подвижный основатель фирмы представлял нам гостей:

— Капитан из Швеции — мистер такой-то.

— Старпом — мистер такой-то.

— Деловой человек из Лонг-Бича — мистер такой-то…

Теперь, по словам основателя фирмы, все были в сборе. Однако ещё кого-то ждали, и гости, переходя от кружка к кружку, вели деловые разговоры, в широкие стёкла-витражи смотрели на море.

Но вот, приветственно помахав всем рукой, в зал вошёл бодрый старичок в джинсах с весёлой старушенцией под руку.

А основатель фирмы широким жестом пригласил гостей к столу: прошу!

Я подумал: с кем садиться? Конечно, морякам — с моряками, деловым людям — с деловыми людьми. Но основатель фирмы взял нас с капитаном под руки и усадил за стол рядом со стариком и старушенцией.

Ничего себе, весело! А капитан подмигнул:

— Нам оказывают честь. Это самый важный гость в сегодняшней их компании! Миллионер. Самый видный бизнесмен в порту. И хочет с нами торговать.

Это, конечно, дело другое!

Нам подали ужин. А основатель встал и говорит:

— Нам очень приятно видеть русских моряков в нашем порту и в этом доме. Надеюсь, они будут здесь частыми гостями. И у нас будет много хороших дел. Их честь! — и поднял бокал.

— Ваша честь! — И розовый старичок тоже поднял бокал.

А капитан ему в ответ — целую речь на английском! Миллионер откинулся на стуле, посмотрел на капитана и удивился:

— О! Да вы лучше меня по-английски говорите. О'кей!

— Ну нет, — сказал капитан и улыбнулся. — Пока ещё нет!

Старичок хмыкнул. И, выпив, посмотрел на меня:

— А вы, кажется, занимаетесь спортом?

— Занимался, — сказал я.

— Чем?

— Стайером был, занимался боксом и штангой.

— А хоккеем? — быстро оглядел меня старичок.

— Хоккеем — нет.

— А я занимался! До семидесяти лет занимался!

Тут оживилась старуха:

— Я у него каждый день клюшку отбираю. Ему уже семьдесят три!

— А я всё равно играю! — рассмеялся бизнесмен. Щёки у него раскраснелись, как от морозца. И вдруг он сказал: — А ваши хоккеисты — плохие!

— То есть как?! — Я даже отодвинул тарелку. — Как-никак чемпионы мира! Олимпийские чемпионы!

— Всё равно, — поморщился старичок.

— Да почему же? — полюбопытствовал я.

— Если бы они были хорошими, — рассудил он, — они бы все давно были миллионерами.

Мы с капитаном улыбнулись.

А я спрашиваю:

— А вы, наверное, тоже чемпион мира?

Миллионер захлопал глазами, а старушенция засмеялась.

Тем временем стало садиться солнце. Бокалы на столе, лица гостей сделались алыми.

Миллионер посмотрел на мою рубаху — цветы на ней стали ещё красней — и говорит:

— Какая красивая рубаха! Это вы купили у нас в Америке?

— Э нет! — покачал я головой.

— В Японии?

— Ноу!

— Так где же? — удивился старик.

— Это русская, — говорю, — рязанская.

А сам думаю: «Поди, какая-нибудь девчонка вышивала. А может, бабуся. Хоть про миллионы и не думали, а мастерицы!»

ГАМБУРГСКИЙ ГАМЛЕТ

Ещё в первую поездку с мистером Джорджем я заметил на улице ресторан со странным названием — «Гамбургер Гамлет».

Я заинтересовался. Сказал мистеру Джорджу:

— Странно, почему это Гамлет гамбургский? Принцем-то он был датским. Написал о нём Шекспир, англичанин, где-нибудь в Лондоне… А вот почему он в Лос-Анджелесе, да ещё гамбургский?

Мистер Джордж только сухо пожал плечами.

Спросил я у друзей — и они не знают.

Подошёл к торговому агенту — и он ничего не сказал. Никто объяснить не может!

На приёме я подумал о жене миллионера: «Старушка-то немка, хорошо по-немецки говорит. Наверное, про Гамбург знает. Город-то немецкий».

А она тоже удивилась, завертела головой:

— Действительно, есть такой ресторан. Но почему Гамлет гамбургский, да ещё в Лос-Анджелесе, не имею представления!

Все стали гадать — почему?!

Тогда из-за соседнего столика поднялся датский капитан и сказал:

— Извините, но вы напрасно волнуетесь. Дело в том, что этот Гамлет не имеет никакого отношения к Шекспиру. Потому что он не гамбургский Гамлет, а гамбургский омлет.

Все рассмеялись, мы с миллионершей тоже. А я ещё и подумал: «Попав в чужую страну, многое нужно узнать и увидеть, во многом как следует разобраться, чтобы, рассказывая потом о ней, не спутать омлет с Гамлетом, а Гамлета с омлетом».

«НЕ ДАДУТ ПОРАБОТАТЬ!»

Увидеть Сан-Франциско я мечтал давно. Ещё мальчишкой пел про него песни. И попросил разбудить меня пораньше.

Под утро вахтенный растолкал меня: «Вставай!»

Я выбежал на мостик. Было ещё совсем темно.

За бортом еле плескалась вода, а впереди, насколько хватало глаз, словно бы поднимались в гору квадратные поля, засеянные электрическими огнями. Целые плантации электрических огней. Не огни, а настоящие электрические подсолнухи — лучи лепестками во все стороны.

— Ну как, нравится? — Это подошёл капитан. Уже в форме.

Мы приблизились к берегу, и поля превратились в городские кварталы.

Вдали поднимались небоскрёбы. С берега на берег пружиной перекинулся мост. Мы пошли по заливу. Мимо пристаней, аэродромов, а небоскрёбы начали подрастать. И стало видно, что город спит. От улиц потянуло свежим утренним сном, туманом.

Но вдруг в одном небоскрёбе зажёгся свет. Одно окошечко. И кто-то в нём стал размахивать рукой. То ли протирал стекло, то ли приветствовал нас. Я тоже помахал на всякий случай.

Тут выглянуло солнце, и всё сразу засверкало, загорелось. И мост, и стёкла в небоскрёбах, и улицы.

А капитан спросил в микрофон:

— Как дела, Никоныч?

Никоныч уже на баке, у якорной лебёдки! Стоит, первым вплывает в Сан-Франциско на своей палубе. Ему первому в лицо сан-францисский ветерок дует.

Я пошёл тоже на бак, но капитан остановил меня:

— Загляните к «грузовому».

Открыл я дверь к Виктору Санычу, а там идёт работа. Сидит за столом Наталья, рисует на листе ватмана наш пароход, а на пароходе — громадного боцмана, как раз на баке.

Наталья посмотрела в иллюминатор и сбоку от парохода нарисовала небоскрёб.

Виктор Саныч как-то торжественно посмотрел на меня, говорит:

— Дело вот какое: нашему боцману шестьдесят лет сегодня. Все моря и океаны прошёл. В Америке был. В Арктике лёд ломал. В войну грузы через океаны возил. На груди у него орден Трудового Красного Знамени, «Знак Почёта», медали. Приветствие надо написать.

— Конечно, надо, — говорю. — Вот так, как сказали, так и надо.

И записал слово в слово. И как ордена на груди горят, и как грузы возил, и как лёд ломал. Красиво получилось.

Пришвартовались мы. Капитан заглянул в каюту, спрашивает:

— Ну что, готово? Вывешивайте, пора боцмана звать!

Я пошёл за Никонычем. А он всё возится на баке. Хозяйство укладывает. Говорит:

— Приду, вот только приберу.

Я повернулся к рубке, руками развёл: «Не идёт!»

Тогда сверху раздалось:

— Боцману подняться наверх!

Никоныч вздохнул, скинул рукавицы: «Поработать не дадут!»

Вошёл в коридор, смотрит — стоит толпа у газеты, читает про ордена, шумит:

— Вот это боцман! Ну боцман! Никому не говорил!

Капитан поздравил его.

А Никоныч хлопнул рукавицей о рукавицу:

— Вот тебе и раз! Чуть про собственный день рождения не забыл!

ОДНОЙ ПАЛУБОЙ

Только мы успели позавтракать, в столовую вбежала Наталья. Да не в тельняшке, а нарядная, в цветастом платье, затараторила:

— С боцманом в город не собираетесь? Он по какому-то делу идёт, приглашает!

— Хочет инспекцию провести в Сан-Франциско! — сказал Яша.

— А как двигаться? — спросил Витя.

— Где автобусом, где на своих двоих!

Никоныч уже ходил по причалу. В белой рубахе, в плетёной шляпе — не узнаешь!

Витя надел светлый костюм, я — вышитую рубаху: любуйся, Америка!

Следом за нами отстучал по ступенькам чечётку Яша:

— Ну, тронули? Кого ждём?

— А вон, переводчика, — показала наверх Наталья. — Он тут всё знает.

С сигаретой в зубах нас догонял Атлас Вогизыч, штурманёнок.

— Ну, с боцманом и без переводчика не заблудимся! — сказал Яша. — Никоныч тоже всё знает. Поди, ничем его не удивишь.

Но только мы прошли мимо полицейского за ворота, Никоныч удивлённо посмотрел на берег:

— Ого! Вот это понастроили!

На пустыре у самого залива засияли яркие, как игрушечные кубики, коттеджи. Казалось, они собрались сюда позагорать на прекрасном пляже: калифорнийский загар — лучший в мире.

— Юг! Дачи! — сказал Яша.

— Виллы, — уточнил я.

Но Атлас, покуривая, усмехнулся:

— Вы посмотрите на окна.

За открытыми окнами почти везде были видны смуглые люди. Мексиканцы, негры. Они смотрели нам вслед, и лица их были вовсе не курортными — понурыми, удручёнными. Словно у всех сразу случилась какая-то беда. Мы поглядели на Атласа.

— Судовая компания собиралась строить здесь новые причалы, — сказал он. — Но в городе было так много бедняков, неимущих, без крыши над головой. Вот и поставили этот городок. Постройки эти лёгкие, построили быстро.

— А так красиво! — задумчиво сказала Наталья.

Дальше зазеленели привычные заборчики, цветники, понеслись по шоссе машины, и боцман уже ничему не удивлялся.

Становилось жарко, небо раскалялось, и Витя вздохнул:

— Может, поедем? Вон сколько протопали!

Но Никоныч всё не останавливался.

— Старому захотелось поразмяться! — сказал Яша.

Однако боцман не просто шёл, а внимательно вглядывался вперёд, будто что-то искал.

И чуть только раздвинулись, расступились дома, боцман весь подтянулся: пришли!

Перед нами над голубым заливом выгибался гигантский мост. Он разбегался, как палуба могучего корабля, и повисал на гудящих стальных тросах.

Никоныч первым сделал шаг, и следом за ним на мост поднялись и мы.

В ногах загудело, лёгкий ветер заполоскал рубахи. Далеко под нами шли катера, от них клиньями бежали волны. К горизонту катились рыжие, как во Владивостоке, сопки, а вдали на мысу вытянулись к облакам силуэты небоскрёбов. Белые, точёные, будто вырезанные лезвием бритвы из скрипучего пенопласта.

— Вот это красотища! — сказал Яша.

— Лететь хочется! — чуть не пропела Наталья и вскинула руки к небу.

— Голден-Гэйд бридж, — произнёс Атлас Вогизыч. — Мост Золотые ворота.

— Не зря боцман сюда пеший топал, — сказал Витя, а Яша тряхнул головой:

— Вот чёрт! Никто и не поверит, что я в таком месте цыганочку отплясывал! — и хотел отбить чечётку, но посмотрел на боцмана и сдержался.

Никоныч стоял сняв шляпу и смотрел куда-то мимо сопок, небоскрёбов, горизонта. Потом положил руку на поручень и вздохнул:

— Ну вот и всё… Можно ехать.

— А дело? — удивилась Наталья.

— Дело сделано, — сказал боцман.

Наталья удивилась ещё больше:

— Какое?

— Простое, — сказал боцман. — Мы тут с двумя дружками лет тридцать назад фотографировались. Снялись и договорились: кто сюда ещё попадёт, придёт на мост и других вспомнит. Вот я и вспомнил.

— Ну, теперь их очередь! — сказал Яша. — Теперь они придут.

— Нет, — тихо проговорил Никоныч. — Они уже не придут… Это вот вы ещё вернётесь, вспомните. Хорошее место. Ну, поехали?

Мы сели в автобус и молча ехали вверх, через старинные, как музеи, кварталы с двухэтажными домами в балконах, с колоннами, мимо небоскрёбов, а наш штурманёнок рассказывал, как столетие назад от страшного землетрясения рухнул весь город, сопки словно расшвыряли дома, поставленные когда-то первопроходцами, моряками, золотоискателями.

Но люди снова взялись за работу — повели по высоким холмам новые кварталы, перебросили с берега на берег удивительные мосты, поставили небоскрёбы, и новый прекрасный Сан-Франциско опоясал берега залива. Конечно, беднякам, рабочим достались захолустья, окраины.

Атлас Вогизыч показывал, в каких кварталах живут люди победней, в каких — состоятельные. И вдруг он рассмеялся и махнул рукой куда-то за красивые сосны большого парка:

— А там есть очень интересное справочное бюро. В нём, если ты перебрался в район побогаче, можешь за плату узнать, с кем выгодно завести новые знакомства, кого выгодно взять в новые друзья.

— Ну всё! — засмеялась Наталья. — Бросаю вас и завожу выгодные знакомства. — Она вдруг повернулась к боцману и спросила: — Неужто правда, Никоныч?

— Не знаю и знать не хочу. Жил я везде — и вверху и внизу, а друзей не менял по выгоде и менять не собираюсь. Разве нам плохо? Вон как хорошо: все — своя команда, одна палуба!

Так одной палубой и въехали мы по холмам на самый верх Сан-Франциско.

СУВЕНИР ИЗ САН-ФРАНЦИСКО

Уже вечерело, когда мы вернулись на судно. Стали подниматься, а навстречу капитан и мистер Роберт. Прилетел… Дела!

— Находились? — спросил меня Пётр Константинович. — А то поехали с нами? К утру погрузят контейнеры, и уйдём.

— Как к утру? А другу монеты? А сувенир?

— Поезжай! — посоветовал с трапа Виктор Саныч. Он опять «дирижировал ансамблем». — Сейчас заварю на всю ночь кофеёк, а утром — гуд бай, Сан-Франциско!

— Конечно, поехали! — согласился я.

Капитан сел впереди с напевающим что-то Робертом, и мы помчались по причалам, шумным стритам и просторным мостам.

На минуту Роберт остановил машину на скалистом берегу океана у прозрачного стеклянного домика:

— Сувениры.

Я вошёл в дом.

Он был весь, как морское дно, уставлен кораллами и раковинами. Но их у меня в достатке ещё с прошлых плаваний. Сам доставал! А вот что бы найти такое, что напоминало бы Америку?

Я увидел на столе большую синюю кружку. На ней яркими красками были оттиснуты виды Сан-Франциско. Вот Голден-Гэйд бридж, к которому мы шагали с боцманом, вот улочка со старым трамваем, а вот гора, на которую мы взбирались всей палубой.

Оглядел я кружку со всех сторон. Хоть и простая, а приеду в Москву, возьму её в руки — передо мной весь Сан-Франциско. Всё вспомнится.

Подбросил я её на ладони, щёлкнул по донышку. «Беру».

ПЕСНЯ

Мы мчались по улицам города. Солнце уже село. Посреди маленькой площади мексиканский оркестр стучал в розовые тарелки и отплясывал «Кукарачу». Трубы в руках музыкантов светились, как раковины. Стены домов были тоже розовыми.

Потом всё это вдруг погасло, и, перекрашивая город по-своему, в воздухе заплясали цветные огни реклам.

На одной из улиц рекламы горели особенно ярко и заполняли голубоватым светом площадь перед высокой стеной.

У стены стояли прилавки. Они были завалены разноцветными рыбинами. За стёклами стоек грозили клешнями громадные алые крабы.

Торговцы расхваливали товар. Один кричал:

— Крабы, крабы!

Другой поднимал за щупальца осьминога.

За высокой аркой плескались волны залива, и рыбаки, ещё в робах и сапогах, тащили в корзинах свой товар. Рыба плескалась и шлёпалась, как где-нибудь в шаланде.

Это был рыбный базар. Всё пахло морем, сырой солью, глубиной.

Мы отведали крабов по-санфранцисски.

Роберт сказал:

— Теперь посмотрим Сан-Франциско!

Казалось, что мы летим среди звёзд. Я старался что-нибудь запомнить, но видел только огни, огни, огни… В ночной темноте ближние кварталы снова становились электрическими полями, а дальние мерцали, как таинственные галактики, — с какими-то весёлыми пятнами света, силуэтами людей они проносились мимо и навсегда пропадали из глаз…

Наконец послышался гул океана, мы выехали на набережную и подкатили к большому зданию среди пальм.

Через минуту мы словно вошли в горящую печь.

Всё в зале было угольно-красно. За столиками сидели люди и цедили сквозь трубочки и соломинки из бокалов напитки. А в конце зала стоял микрофон и лежала гитара. Капитан сказал:

— Будет музыка.

На стол нам поставили напитки со льдом. А в это время на маленький помост вышел парень в алой рубахе. Около него на тумбе светилась тарелка. И все стали бросать на неё деньги. Парень кланялся и исполнял под гитару разные песни.

— Хорошо, а? Хорошо… — шепнул капитан.

Что парень пел, было непонятно. Но, наверное, про море, про паруса. А может быть, так мне казалось, потому что ветер доносил в зал запахи моря.

— Хорошо, — согласился я и опустил руку в карман.

У меня ещё оставался последний доллар. Хотел я его отвезти товарищу для коллекции, но встал и положил на тарелку.

Парень посмотрел на меня, потом на тарелку и пренебрежительно усмехнулся.

Я растерялся: ему показалось мало. Всего доллар! Но ведь я от всей души — последний, матросский!

Тут подошёл Роберт, бросил на тарелку несколько долларов и сказал:

— Спой русскую песню!

Теперь смутился певец:

— Я русских не пою. Я спою мексиканскую.

— Пусть поёт мексиканскую, — сказали мы.

Парень поставил ногу на стул, ударил по струнам и запел «Челиту».

Мы переглянулись.

Так это же хоть и мексиканская, а наша песня! Я её ещё до войны пел по вечерам с нашим соседом дядей Володей.

Он, бывало, вынесет патефон, заведёт «Челиту», сам поёт и меня подбивает: «Подтягивай!» Хорошо получалось!

Потом дядя Володя ушёл на фронт, патефон разбомбили. А я, когда ходил выступать в госпиталь к раненым, всегда пел «Челиту».

Своя это песня!

Мы с капитаном стали подтягивать. Получается!

Я взял выше, мексиканец — тоже.

Я затянул ещё сильней. Получилось.

Капитан хлопнул меня по руке: давай!

Я разошёлся, раззадорился, и голос зазвучал чисто, легко. Словно не я пою — сама песня поётся!

Гляжу, парень притих. Американцы повернулись ко мне и слушают. И не просто слушают, а подхватывают хором, подпевают.

Кончилась песня. Я слышу, кругом аплодируют. Ещё петь просят. Я попробовал, про себя затянул, а потом махнул рукой. Всё. Пропал голос. То ли от волнения, то ли спел я своё — и хватит. Лучше остановиться вовремя.

Успокоился я немного. Смотрю, американцы идут ко мне. Один, другой… Автографы просят. Я отмахиваюсь. А капитан смеётся:

— Пишите, разве жалко! Это ведь не только от себя, а от России!

Стали мы прощаться.

Подошёл ко мне парень-певец, пожал руку и говорит:

— А с русскими хорошо петь.

Я поклонился и говорю:

— И с американцами тоже.

РАДИОГРАММА

Всю ночь я не мог понять, сплю или нет. Перед глазами у меня всё сверкал Сан-Франциско; то из угла каюты всплывали алые крабы, то фосфорились рыбы… И мчались, пружинили, уносились дороги.

А на рассвете раздался крик: «Подъём!» Мы отшвартовались, выбрали концы и под спящими мостами пошли мимо небоскрёбов. Я посмотрел на окна, помахал напоследок: «Гуд бай! Уходим!» И днём наши штурманы уже отсчитывали мили в океане.

Мы крепили новые контейнеры, опять грохотали цепями. За бортом отфыркивались морские львы, и чайки, покружив над нами, поворачивали к берегу.

— Ну, вот теперь дело! — сказал Федотыч. — Десять суток до Японии, а там домой.

— А вдруг опять пошлют в Америку? — откликнулся Никоныч.

Федотыч ударил ладонью о поручень:

— Ну нет, я — всё, я в тайгу! В отпуск. Не могу больше!

— А я бы ещё полгодика прихватил, — вмешался Яша.

«Мне и вовсе рано скучать, — подумал я. — Можно бы ещё по Америке поездить. И Новая Зеландия впереди!»

Тут ко мне подошёл Витя:

— Тебя к капитану…

Я постучал в рулевую.

Пётр Константиныч повернулся ко мне:

— Ну что, прощай Америка? — и улыбнулся. — Теперь мы домой идём. Мы — домой. А вы… — И он протянул мне радиограмму: «Иокогаме пересядете «Старый большевик» следованием Гонконг, Бангкок, Сингапур, Малайзию, Индию. Судно Новой Зеландии будет осенью».

— Вот те раз! — сказал я.

— Что? — рассмеялся капитан. — Ничего дорожка?

Я перечитал радиограмму снова.

— Ничего! Бродить ещё месяца два.

— Да нет! Пожалуй, все четыре, — сказал Пётр Константинович. — К зиме вернётесь. Ещё надоест.

— Зато Гонконг, Бангкок, Сингапур, Индия, а впереди Новая Зеландия! — поразмыслил я.

— Да, Новая Зеландия — это здорово. — Капитан прошёлся из угла в угол. — В Новую Зеландию я бы тоже хотел попасть. Да вот не получается. Но всё-таки надеюсь! — азартно сказал он. — У каждого впереди должна быть своя Новая Зеландия. Должна, Атлас Вогизыч?

Третий штурман, наклонясь над картой, сверял курс.

Он приподнял циркуль и кивнул: «А как же иначе».

ПРИВЕТ КАПИТАНУ!

Федотыч как угадал. До Японии мы шли ровно десять суток. Ночами от горизонта до горизонта то тут, то там грохотали ливни, судно пробиралось среди молний и настоящих водяных столбов.

К утру тучи разбегались, выглядывало солнце, и мы раскатывали палубу коричневой краской. Торопились.

А на одиннадцатый день задымила впереди Иокогама. Собрал я вещи, попрощался со всеми и сел на японский катер.

Никоныч выглянул из-за борта, закричал:

— Привет передавай капитану, Ивану Савельичу! Там мой дружок капитанит!

— Ладно, — пообещал я, — передам! — Прижал ногой к борту чемодан, чтоб не вывалился, и махал, пока «Новиков» не остался за горизонтом.

Мы подкатили к трапу нового теплохода. У трапа стояли наши ребята, встречали — тоже свои! Один, вихрастый, сбежал по трапу, протянул мне руку: «Привет», подхватил чемодан и повёл за собой.

Поднялись мы к капитанской каюте, постучали. Из-за двери быстро выглянул седой мужичок в трусах, замигал:

— Добрый день!

Я поздоровался, говорю:

— Капитана можно?

— Ну, я капитан!

— Иван Савельич?

— Иван Савельич. А что?

Я отдал свои документы и говорю:

— Привет вам от боцмана.

Капитан открыл дверь пошире:

— От какого?

— От Никоныча!

— От Володи?! — улыбнулся капитан. — Так где он?

— Здесь, — говорю, — на «Новикове».

— Ну ладно, спасибо… Устраивайся, — сказал капитан и зевнул. — Потом поговорим. Двое суток с этой погрузкой не спал. — Он улыбнулся и прикрыл дверь.

А я пошёл устраиваться в маленькой лоцманской каюте возле радиорубки.

У КАЖДОГО СВОЁ ДЕЛО

Несколько дней мы ещё стояли в Японии, в Иокогаме и Кобе. В трюмы теплохода грузили рыбные консервы «Макрель», картонные ящики с сушёными рачками-креветками. И от судна шёл запах, как из огромной банки с крабами.

Потом трюмы закрыли, сверху поставили тридцать чёрных автомобилей «тойот» — на Бангкок. С мостика раздалось: «Палубной команде занять места по швартовому расписанию!»

Сбоку поплыли зелёные острова. Замахали нам вслед ветками кривые японские сосенки. Мы взяли курс на юг.

Я подобрал себе скребок и вышел на корму сбивать с палубы ржавчину. Судно другое, а работа матросская та же: драй палубу, крась, мой. Да на горизонт посматривай!

Вдруг слышу, кто-то бежит, напевает: «Мы с тобой старики, мы с тобой старики…»

Капитан. Тоже выбрал себе скребок, попробовал лезвие большим пальцем, пристроился рядом и спрашивает:

— Ну как там Никоныч?

Я стал рассказывать про Америку, про то, как ходили на мост. А капитан чиркает скребком, подставляет солнцу спину и покряхтывает:

— Вот так мы когда-то матросами с Никонычем драили! Наперегонки! Молодыми были…

Поработал час-другой, говорит:

— Ну ладно, отдохнул, пойду за арифмометр садиться. Тонны, мили, тонно-мили. Подсчитывать надо. Бухгалтерия!

И снова запел про комсомольцев двадцатого года.

Только он закрыл дверь, появился его помощник Фёдор Михайлович. Грузный, похожий на большую букву «Ф», он нёс под мышкой бамбуковые палки.

Помощник подошёл к борту, обрадовался.

— Ну наконец топаем. Удочки, — говорит, — готовить нужно. Где-нибудь около Гонконга или Бангкока рыбку ловить будем.

— Что рыбку! — Из камбузного окошка выглянул раскрасневшийся повар Ваня с камбалой в толстой руке. — Скоро попугаев и мартышек покупать будем!

— Ну уж сразу попугаев и мартышек… — сказал Фёдор Михайлович.

— А что! — сказал Ваня. — Я как-то купил в Индии обезьяну. Выговор чуть из-за неё не схлопотал.

— Как это? — спросил Фёдор Михайлович.

— А так, — рассмеялся Ваня. — Наш старпом любил абрикосы в компоте. И Чика любила. Старпом возьмёт в обед кружку с компотом, возмущается: «Где абрикосы?» А их, что ни день, меньше и меньше. Старпом распалился, решил устроить инспекцию. Как-то забежал на камбуз, а Чика из мешка абрикосы вытаскивает. Он на неё с кулаками, а она в него — абрикосами! Вот так! Ей абрикосы, а мне — чоп, — сказал Ваня.

— Будешь знать, кого покупать! — засмеялся Фёдор Михайлович и пошёл в плотницкую делать бамбуковые удочки.

Ваня стал чистить камбалу, а я снова зашаркал скребком по палубе. У каждого своё дело.

ДРУЗЬЯ ИЗ ПЕРУ

В несколько дней мы обогнули Японию, миновали остров Тайвань и заторопились по Южно-Китайскому морю с солнцем наперегонки. С утра оно гналось за нами, вечером мы бежали за ним. На запад, к Гонконгу.

Я пошёл в рубку посмотреть на карту — скоро ли будем на месте, как вдруг с крыла услышал крик:

— «Перуанец» догоняет!

— Наш!

— Я и говорю — наш «перуанец»!

Спорили три дружка: молодые штурманы — каждый ростом с дядю Степу — Коля и Веня, а между ними щупленький белобрысый Митя, второй радист.

Я тоже вышел на крыло и увидел вдали встречное судно.

— Уже успели в Гонконг сбегать. Машут! — крикнул Коля.

На «перуанце» действительно кто-то махал платком.

— Уз-з-знали! — обрадовался Веня.

— Что, небось монеты вместе меняли? — спросил с порога капитан.

— И эт-то б-было! — заикаясь, сказал Веня.

…Как-то в Иокогаме мы окружили на причале Веню, который выкладывал на ладонь одну за другой монеты:

— Английская, нем-мецкая… Наменял.

И тут за нашими спинами кто-то сказал:

— О, мани!

Мы оглянулись.

Сзади стоял смуглый крепыш с усиками и тоже заглядывал в Венину ладонь. Он запустил руку к себе в карман и вытащил несколько тёмных монет. Но каких!.. На одной монете величественно поднимала вверх голову перуанская лама. На другой возвышались зубцы древней крепости инков…

— Перу, — с гордостью сказал крепыш. Он был с соседнего перуанского судна.

— Ч-ченч? — едва выговорил Веня. — М-меняем?

Но крепыш закачал головой и высыпал монеты ему на ладонь. Даром!

— А что тебе? — спросил Коля.

— Ничего, — развёл руками перуанец. — Ничего.

Он уже собирался уходить, но Коля сказал:

— Нет, так не годится! — Он быстро взбежал по трапу и через несколько минут спустился с горстью значков и открытками.

— Держи! Для всех! — И кивнул на борт перуанского теплохода.

— О, теперь всё это поплывёт с нами в Перу! — улыбнулся перуанец.

А с борта к нам спускались его друзья. Одни из них несли нам монеты, другие доставали из карманов письма и отрывали от конвертов марки:

— Сувенир! Память!..

Вот почему сейчас с «перуанца» посылали нам привет…

Над нами спокойно горели яркие созвездия, но постепенно начинало покачивать.

МИШЕНИ НА КАРТЕ

За час-другой море вздулось большими широкими волнами, и судно стало перекатываться с бугра на бугор. В коридоре застучало, захлопало. Все бросились крепить двери.

Я тоже закрыл дверь каюты на крючок, чтобы не стучала, и сел за свой дневник. Но тут в коридоре послышалось: «Мы с тобой старики, комсомольцы двадцатого года», и мимо каюты пробежал к радиорубке капитан. Поёт «старики», а носится шустрей десяти молодых!

— Ну что, карта погоды есть? — спросил он, и тут же послышался его возглас: — Ай-я-яй!..

Я тоже бросился в рубку.

Там в крохотном отсеке потрескивал аппарат, а начальник рации из-под его валиков вытаскивал влажный лист сиреневой бумаги, на котором я узнал очертания Японии, Китая, увидел змеистые линии, а в центре — кружочки, похожие на мишени.

Капитан поднёс к глазам очки, отвёл лист в сторону, взглянул на него и снова закачал головой:

— Ай-я-я-яй!..

— Что? — спросил я.

— Ну и даст кому-то! Ну и даст! Да и нам может влепить! — оценил обстановку капитан, внимательно вглядываясь в карту. — Вон что делается! Здесь как в кастрюле. Самые страшные тайфуны завариваются. Сядет тайфун на хвост — только держись! Попадёшь в этот кружочек, — он ткнул очками в центр мишени, — и крышка!

— Так уж и крышка? — спросил я.

— А из центра тайфуна ещё никто не выкарабкивался, — сказал капитан. — Вон американцы послали когда-то судно, исследовать, что там внутри, — и больше никто о нём не слышал. Что там внутри, никто не видел. А кто увидел, уже не расскажет… — Он ещё раз покачал головой: — Ай-я-я-яй!..

— Убегать надо! — сказал начальник рации.

— Попробуем, авось проскочим. Да вот автомобили у нас на палубе. Если их накроет — фарш будет! Ох и завертит!..

КАСТРЮЛЯ В ОКЕАНЕ

По палубе с криком: «Вот тебе и рыбная ловля!» — уже торопился Фёдор Михайлович, а за ним с фонариком в руке шагал длинный, как Гулливер, боцман. Несколько матросов подтягивали возле машин тросы. И я стал помогать им. Помощник с боцманом ходили от машины к машине, стучали, как всегда, по тросам каблуками, проверяли, хорошо ли натянуты крепления.

Судно уже врезалось в волны, высоко задирало нос, и среди темноты разлетались над мачтами белые фейерверки брызг.

Казалось, автомобили вот-вот сорвутся с места и пойдут кувыркаться друг через друга. Но они стояли прочно. И при падении судна вниз вдавливались в трюмы, как наши подошвы в палубу.

— Ну, как машинки? — выскочил на минуту из камбуза Ваня.

— Машинки ничего! — крикнул боцман. — Ты лучше кастрюли и сковородки крепи.

— Это точно, — сказал Ваня. — Побегу! А то устроят такой джаз — барабанные перепонки лопнут.

Вокруг уже всё свистело, тонко взвизгивал, словно порезавшись о тросы, ветер, бил в лицо и толкал в грудь, в спину.

— Ну, теперь задраим двери, иллюминаторы — и по койкам! — сказал Фёдор Михайлович.

Всю ночь нас ворочало. Я прислушивался к взрывам ветра, к грохоту волн. А иногда заглядывал в рубку.

Капитан тоже не спал. Набросив на плечи потёртую фуфайку, он вымерял по карте пройденное расстояние, с карандашиком в руке подсчитывал мили: вроде бы, если поторопиться, должны проскочить! И он то и дело звонил в машину стармеху:

— Ну, дед, поднажми!

— Жмем! Больше некуда!

— Ещё немного попробуй! Покочегарь!

А утром, когда поднялось хмурое, укачавшееся солнце, Иван Савельич вышел на крыльцо и покачал головой:

— Ты смотри, что творит!

Волны крутились, перебрасывали с одной на другую какие-то ящики, окунали в зелёную пену бамбуковые клетки, а вдали взлетал и проваливался в воду чуть ли не целый дом.

— Вот даёт! Здесь бед натворил, а теперь пошёл на Японию, — сказал вахтенный.

— Но мы в-вроде бы п-проскочили, — сказал Веня. Он только что заступил на вахту.

— Насчёт «проскочили» сейчас посмотрим, — остановил его капитан.

Он пошёл в радиорубку и вернулся оттуда с новой картой погоды. На ней опять мишенями расползались тайфуны.

— Ну и кастрюля! — сердито сказал капитан. — Вот варит! Ещё один тайфун катит на нас от Филиппинских островов.

Из-за двери сквозь свист ветра послышался треск динамика и суровый голос диктора: «На побережье Японии обрушились ураганные волны. Улицы городов залиты водой. Разрушено множество домов, имеются жертвы».

— Да, д-достаётся японцам! — вздохнул Веня.

Капитан ещё раз с тревогой посмотрел в окно на автомобили и приказал:

— Следите за морем.

НЕБО КАК В АРТЕКЕ

Я всё старался разглядеть кастрюлю, в которой завариваются тайфуны, но волны, хотя ещё кипели, становились тише, мягче, и скоро вся поверхность моря сделалась ровной, упругой, как плёнка из полиэтилена.

— Ну, порядок, теперь дойдём. Теперь машины доедут! — Капитан весело пробежался по палубе и затянул уже новую песню: «Раньше думай о Родине, а потом о себе».

А над бортом у мостика снова возникли три головы. Чёрные, смоляные Коли и Вени, а между ними одуванчиком светлая Митина.

Все три друга плавали недавно и, чуть что, собирались стайкой, как мальчишки. Передаст Митя радиограмму — и на мостик. Посидит Коля над грузовыми документами — и к дружкам. Смотрят на острова, на дельфинов, покуривают — взрослые! — и вспоминают училище или школу.

Как-то из-под борта выпорхнула летучая рыба, повела по воде хвостом, как сапожным ножом. Коля сказал:

— Вот бы такую поймать! Я в школьный музей обещал привезти.

— И я об-бещал в школу, — сказал Веня. — Только не рыбу, а коллекцию монет из разных стран.

— А меня просили привезти из Индонезии плёнку с песнями. А я никак туда не попаду! — пожаловался Митя.

А когда обошли Тайвань, Коля выбежал на мостик, зажмурился от солнца и охнул:

— Ну и небо! Синее, как в Артеке!

— А ты что, в Артеке был? — спросил я.

— Ага! — сказал Коля. — После пятого класса. В Кипарисном. Купался, виноград собирал.

— Вот наелся, наверное? — спросил Митя.

— До отвала! А шелковицей так объелся… Шелковица там такая большая росла. Вот наелись! — Коля засмеялся. — Всему звену промывание желудков делали! А потом после изолятора мы планёры строили, с Медведь-горы их запускали.

На минуту все притихли и посмотрели вдаль, будто увидели там и шелковицу, и Медведь-гору. А Коля взглянул на море, на небо и повторил:

— Ну точь-в-точь как в Артеке!

Вдруг послышался гул, от горизонта летел военный самолёт.

На палубу выбежал капитан, поднял бинокль. Самолёт заходил с левого борта. Он с гулом пронёсся над мачтами, потом сделал ещё один круг и прогудел совсем низко, чуть ли не над самой надстройкой. На гул из камбуза выскочил Ваня с ножом в руках.

— Ну пират! — крикнул он. — Над мачтами летает! Настоящий пират!

— Такое место. Подходим к Гонконгу, — сказал капитан.

УТРО НА РЕЙДЕ

На заре мы стали подходить к Гонконгу. И я с самой темноты торчал на баке. Шутка ли!

Когда-то это слово будоражило весь мир. Мы с друзьями растаскивали на части книги, в которых оно попадалось: за каждой буквой нам виделись тысячи таинственных историй.

Ещё в очень давние времена этот китайский порт старались прибрать к рукам дельцы из многих стран. Завладел Гонконгом — получил ключ к богатствам неведомого Китая: ввози свои товары, торгуй, вывози золото!

Захватила его Англия — и тысячи британских кораблей хлынули в порт…

Но добраться до богатств Азии было много охотников. И от разных хозяев — американских и японских, французских и немецких — в Гонконг пробирались разведчики, тайные агенты. По городу шныряли шпионы, наёмные убийцы, грабители. Они устраивали друг другу ловушки. И мир потрясали истории одна таинственней другой.

А в гавани бродили целые флотилии пиратов и контрабандистов. Тысячи спекулянтов — английских, китайских, японских — старались обобрать друг друга. Самые удачливые, самые жестокие из них богатели, становились капиталистами, хозяевами богатого Гонконга. Вот в какой порт входили мы сейчас.

Он белел десятками высоких зданий, и чем ближе мы подходили, тем больше казалось, что не только мы глядим на него, а сам город, как с трибун стадиона, смотрит на свой залив, на идущие по нему корабли, любуется ими. И казалось, что всё в этом городе под этим синим небом прекрасно.

ВЕСЁЛЫЙ ГОРОД

К борту сразу же потянулись баржи, полезли на палубу грузчики.

За Колей, как за буксиром, побежали к трюмам бойкие торговые агенты, заскрипели тросы лебёдок, и закачались в стропах ящики с креветками и макрелью.

А команда, свободная от вахты, получила у помощника капитана гонконгские деньги и села в катер.

— Только не теряться в щелях, — предупредил на прощанье капитан. — А то облапошат в два счёта.

— Это т-точно, — сказал Веня, он сидел на самом носу катера. — К п-пи-ратам едем. Голову от-торвут, как к-кокосовый орех. В-вес-сёлый город!

Вдали зеленели острова. Между ними ходили тугие волны. Катер быстро зарывался носом, и в лицо летели радужные брызги. Я ловил их руками. То с одной, то с другой стороны сверкали влажные бока судов. В стороне качались баржи. На одной женщина держала малыша и умывала из таза. На другой хозяйка доставала ведром из-за борта воду. Тут и там полоскалось под ветром бельё и светилось от солнца.

— Красиво… И раздеть здесь тоже красиво могут, — засмеялся тоненький Митя.

— А что, кроме шуток, — вмешался Ваня. Он был в новенькой рубахе, в остроносых туфлях. И брюки у него были наглажены, как отточенные лезвия. — Тут сколько случаев было, целые пароходы пропадали! Недавно ограбили какое-то шведское судно.

— Ну, это уж сказки! — рассмеялся я. — В наше-то время?

— Какие сказки?! — выпучил глаза Ваня. — Ограбили шведское судно! Ночью подошли на джонках с оружием из-за этих вот островов, согнали на корму всю команду. Пистолет к виску, а сами бросили груз на джонки — и концы в воду. Один полицейский напал на след пиратов, так потом его голову нашли где-то в кустах.

— Г-го-лову от-торвут з-запросто, — таинственно повторил Веня, будто не раз попадал в такие истории.

— А, ерунда! — сказал электромеханик Валерий Иваныч, у которого было прозвище «Чудеса ботаники», потому что он собирал редкие, диковинные растения. По переборкам его каюты вились лианы, на полу стояла пальма… И сам он со своей стрижкой «ёжик» походил чем-то на кактус. Он и сейчас ехал снимать чудеса ботаники Гонконга.

— Красивый город, — сказал Валерий Иваныч. — Нужно уметь видеть красивое.

И Гонконг утвердительно сверкнул всеми своими стёклами.

«КОРЕФАН»

Все уже купили для друзей сувениры. Кто раздобыл монеты, марки, а я пока — ничего.

Попался навстречу Ваня — цел, и голова на плечах, — похвастал:

— А я босоноги купил, по камбузу бегать! А ты что?

Теперь я шагал за помощником капитана по торговой улочке, приглядываясь к прилавкам.

В одном магазине приглядел целое деревце. Сосенку. Такую, как провожала нас из Японии, только миниатюрную. В другом продавали кобру с мангустой. А ещё дальше хохотала обезьяна из кокосового ореха. Выкатила глаза, выпучила красные губы. Шляпа на ней, как на английском офицере, очки из проволоки…

Хороша!

Но Фёдор Михайлович поморщился и тряхнул чубом:

— Зачем тебе обезьяна из кокосового ореха! Да этих кокосов кругом пруд пруди! Сам вырежешь! Такую образину соорудишь — упадут! — И вдруг он повернулся ко мне: — Ты себе куртку купи. Возвращаться когда будем? Зимой! А ты в рубашке. А ну-ка пошли!

И мы опять нырнули в «щель».

Едва мы пробрались к прилавку, от которого несло запахом кожи, ко мне подскочил знакомый уже китаец:

— А, корефан! Пальто! Смокинг! Куртка!

Он вытащил одной рукой из вороха вещей жёлтое хрустящее пальто, подбросил его, другой — бесцеремонно похлопал меня по карману:

— О, мани есть! Деньги есть. Покупай!

— Ладно, ладно, — отодвинул его в сторону Фёдор Михайлович. — Знаем! — И подмигнул мне: — Уже подсчитал, сколько содрать. Тут ухо держи востро.

Помощник капитана сам вытащил чёрную куртку, чтоб и от снега и от дождя, примерил мне к плечам и вздохнул:

— Маленькая.

Китаец засуетился:

— О, литл, маленький. Не надо литл, найдём биг — большой! Только покупай, мы — друзья. Ты корефан, я корефан…

Он метнулся в лавчонку, выбежал с новой курткой, стал надевать на меня. Не лезет!

— Сейчас, секунд, — сказал китаец, что-то выдернул из рукава, крутнулся волчком. Полезло!

Фёдор Михайлович обошёл меня со всех сторон, посмотрел и степенно сказал:

— Хорошо.

Китаец обежал вокруг, закачал головой, зацокал языком:

— Хорошо, корефан. Мани давай.

Отсчитали мы ему доллары, завернули куртку и пошли дальше. Вдруг я почувствовал, что в руке у меня чего-то нет. Не хватает чего-то! Прошёл ещё немного и спохватился:

— Фотоаппарата нет!

— А был? — спросил Фёдор Михайлович.

— А как же! — говорю. — Аппарат сына, да и плёнка интересная.

Мы вернулись к лотку, где видели мангусту, — нет аппарата! Остановились у магазина, где продавали обезьяну, — нет аппарата!

Фёдор Михайлович уверенно зашагал к «корефану». И я вдруг вспомнил: «Да ведь я аппарат в руке держал, когда к нему подходил! У меня ещё рука в рукав почему-то не влезала. А потом полезла!»

Подошли мы, а китаец нас будто и не замечает.

Фёдор Михайлович приподнял одно пальто с лотка — китаец покосился. Я приподнял второе — он подбежал и как затараторит:

— Что тут корефан ищет, что надо?

— Фотоаппарат, — говорю.

— Аппарат? — торговец щёлкнул пальцем у глаза.

— Да, — кивнул я.

— Нет фотоаппарата, — говорит, — не знаю. Тесное слово!

Тут Фёдор Михайлович приподнял чуть не весь лоток. А китаец повернулся ко мне и быстро спросил:

— Твоя камера?

Будто не знает!

— А чья же! — говорю.

Торговец махнул рукой — будто делал одолжение! — нырнул на дно ящика, под стойку, и вытащил оттуда фотоаппарат. Мой!

Протянул он мне его и говорит:

— На! Ты корефан, я корефан. Мы друзья. Теперь всё только у меня покупать будешь!

Торговцы вокруг ухмыльнулись.

— Ну и корефан! — сказал я весело.

— Пират ты, а не корефан, маленький гонконгский пират, больше никто! — рассмеялся Фёдор Михайлович. — Надо ещё посмотреть, не валяется ли у тебя там чья-нибудь голова.

— Голова? — Торговец быстро поднял глаза и затряс ладонью. — Голова нет! Тесное слово! — И он бросился ловить новых покупателей.

ПОДПИСЬ КАЛЬМАРА

Мы шли через Сиамский залив в Бангкок, столицу Таиланда. Я и думать не думал попасть в эту страну, хотя слышал о ней давно, ещё когда она называлась королевство Сиам. По её джунглям пробирались самые страшные кобры. В болотах таились крокодилы, а её король выезжал во время праздников на белом слоне…

Как-то под вечер по правому борту возникли и скоро исчезли голубые прозрачные острова. А впереди открылся странный берег. Прямо из воды торчали жёсткие кусты, кое-где они поднимались над водой на спутанных корнях, будто на лапах. Тут и там посреди залива одиноко стояли пальмы.

Вот сверкнул впереди огонёк на каком-то судне. Мигнул одинокий маяк.

Капитан дал на берег радиограмму, что мы подходим к Бангкоку. В ответ сообщили: «Ждите. В порт поведём утром». На баке загрохотала цепь. Плюхнулся в воду якорь. И всё стихло.

В распоряжении у нас была целая ночь. И после ужина вся команда повалила на корму за Фёдором Михайловичем, который нёс в руках кальмарницу.

— Эх и половим кальмарчиков! — обрадовался Ваня. — А потом их на сливочном масле, с лучком, а? Всю команду накормим! Объедение!

Я притащил большую электролюстру, вывесил за борт и включил. В воду упал луч света, и сразу с трёх сторон вниз полетели кальмарницы.

Лиловое небо стало совсем тёмным. Из прибрежных джунглей уже доносились неясные ночные звуки, цверенчали цикады. Над мачтой всплеснулась тень — порхнула, закружила летучая мышь.

Фёдор Михайлович сказал:

— Ничего, сейчас совсем стемнеет, пойдут кальмарчики.

И вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите!

Мы перегнулись через борт и увидели, как из глубины всплывает бурая вьющаяся лента. Она подняла над водой плоскую голову и ушла вглубь. У меня мороз побежал по коже.

— Змея! — крикнул боцман. — Дёргай!

— Я её сачком! — сказал Валерий Иванович.

Но к борту подошёл капитан:

— Не трогать, она ядовитая.

Змеи выныривали одна за другой, а кальмаров всё не было.

Фёдор Михайлович зевнул. Дёргать леску ему надоело, и он отдал её мне.

Я налёг на борт и потянул крючок на себя. В воде блеснуло что-то прозрачное, как целлофан. А матросы вокруг меня закричали:

— Да что же ты, дёргай, тяни! Осторожно…

Я торопливо стал тянуть леску. Внизу за бортом кто-то затрепыхался. Но я подтянул добычу выше, и рядом со мной зафыркал живой прозрачный мешочек. На меня смотрел маленький злой глаз, дёргались короткие щупальца.

Я сбросил мешок на палубу, нагнулся, чтобы рассмотреть, и вдруг он подскочил, хрюкнул и стрельнул в меня из острого хвоста чёрной жидкостью. Вся палуба вокруг стала чёрной, а по моему лицу и по рубахе поплыли чернильные пятна.

— Что, есть? — раздался рядом радостный голос, и звякнуло ведро, которое Ваня принёс для кальмаров.

— Есть! — крикнул я, бросая добычу в ведро, и показал на рубаху. — Не видишь?

— Ишь, — рассмеялся Ваня, — это они дымовую завесу устраивают. Обманывают. Чтобы ловили чернильное пятно, а не их.

Теперь маленькие моллюски шлёпались на палубу один за другим и выбрасывали струйки чернил. Ваня осторожно складывал кальмаров в ведро, отодвигаясь как можно дальше.

Но вот джунгли осветила яркая зарница, над берегом поплыло мохнатое душное облако, дотянулось до нас. Небо треснуло от молнии на несколько гигантских кусков, и на весь залив рухнул гулкий тяжёлый ливень.

Ваня подхватил ведро, нырнул в камбуз. За ним бросились другие. Громыхал гром, светились молнии, сверкали струи дождя. Я весь промок. Но кальмары носились в воде, как маленькие снаряды, и я всё дёргал леску.

— Может, хватит? — сказал наконец Фёдор Михайлович. С чуба у него струйкой текла вода. — Да и рубаху надо выстирать. А то так и вернёшься в Москву с кальмарьей печатью и подписью.

НА СПИНЕ УДАВА

Дождь прошёл. К утру небо очистилось, и последние облака, как прозрачная стайка кальмарчиков, скользнули за горизонт. Протолкнулся сквозь воду край солнца, и вдруг всё ожило, заговорило.

— Так, приготовиться! Сейчас трогаем! — почти пропел Иван Савельич.

Я завернул на минуту в рубку. Там штурман Веня уже с хрустом прокалывал карту иголочкой циркуля.

— В-вот г-где п-пойдём петлять, — показал он, — на спине удава.

Широкая река вползала в джунгли, будто мускулистый удав. Даже на карте чувствовалось, как упорно она сжимала и разжимала свои могучие кольца.

«Интересно, где же город? Весь затерялся в джунглях?» — подумал я.

По трапу поднялся маленький скуластый лоцман в лёгком тропическом костюмчике, капитан скомандовал:

— Малый вперёд!

Я спустился на корму. Там толпилась команда, смотрела, как мимо нас летят под парусами рыбачьи катамараны.

— Ну что, моего друга ещё не видно? — балагурил Ваня.

— Как же не видно, вон он! — в тон ему отвечал боцман. — Уже стоит, поварёшку навстречу протягивает.

В воздухе запахло камышом и мандариновой кожурой. Будто кто-то рядом чистил мандарины.

Мы свернули в реку, и всё вокруг разом зазеленело. По берегам встали зелёными стенами пальмы, мягко раскачивались пышные листья бананов, щекотали воздух острые кисточки бамбука. Они сжимали реку, такую коричневую, будто в верховьях кто-то вливал в неё густо заваренный кофе.

Потом среди воды показались домики на сваях. И раздался треск.

— Ну всё, затыкай уши! — сказал Ваня.

Навстречу нам двигались целые поезда лодок с моторами на бамбуковых шестах. Впереди шумел катер и, подпрыгивая на волнах, тянул их за собой, как вагончики. А возле них поплыли чьи-то головы.

— Вон тебе и обезьяны. Видишь? — сказал Фёдор Михайлович.

— Где? — вскинулся я.

— А вон, в воде. Поймаешь и вырежешь!

Вот оно что! По воде плыли мохнатые кокосовые орехи.

— И верно, — сказал я. — Тут я уж точно вырежу такую обезьяну, только держись!

Среди зарослей на берегу что-то остро сверкнуло золотом. Я пригляделся. Там поднимались вверх золотые, светящиеся шпили. Это среди зелёных двориков стояли тайские храмы, пагоды. Изящные, как резные шкатулки. Но вот пальмы раздвинулись, открылось большое озеро.

Запестрели цветными бортами, заиграли флагами суда. Донёсся гул большого города.

Фёдор Михайлович подошёл к трюму, похлопал по колесу «тойоты» и облегчённо вздохнул:

— Ну, наконец-то доплыли. Баста!

ОБЕД ДЛЯ ТИГРОВ

Едва мы пришвартовались, на причал вырулил грузовик, с которого спрыгнул сухощавый мужчина и стал стаскивать на землю котлы, кастрюли, печку. А крепкий грузчик, у которого на груди синела вытатуированная морда тигра, потащил их к борту. Мускулы грузчика перекатывались, и казалось, тигр сердито скалится.

Мужчина достал из бумажного мешка белую куртку, натянул поварской колпак и, увидев Ваню, закричал:

— А, шеф, кок! Как деля?

Ваня победно посмотрел на всех нас:

— Ну, что я говорил?

Это появился старый Ванин знакомый — повар тайских грузчиков.

Он поднялся на корму, похлопал по груди себя, Ваню: мол, вот и встретились!

На верёвке снизу ему подали чугунный котёл и мешок.

— Рис! — угадал Ваня.

— Райс! — подтвердил мужчина.

Снизу поплыл ещё какой-то куль.

— Перец! — сказал Ваня.

Мужчина опять кивнул. Затем на палубе появилось мясо, баклажаны и какая-то травка.

Ваня нагнулся, понюхал её, и лицо его стало удивлённым: «О!»

А мужчина сладко втянул воздух, будто попробовал травку на вкус, и поднял вверх большой палец.

На корме установили круглую железную печку, тайский повар поставил на неё котёл и сказал:

— Вода, вода!

— Будет вода, — пообещал Ваня.

Я принёс шланг, протянул его на кухню к крану. Ваня доложил тайскому повару:

— Ну вот и порядок, можно работать! — И отправился готовить обед.

Тайский повар тоже принялся за дело. Промыл «райс», нарезал мясо, кабачки, понюхал ещё раз травку и всё запустил в котёл.

На палубе уже скрипели лебёдки. Одна за другой «тойоты» опускались на причал — разминались после плавания. И «тигр Малайи», садясь за руль, отводил их к пакгаузу.

Время от времени он поглядывал на корму и подёргивал ноздрями. Хищный зверь на его груди тоже поводил усами: сразу из двух кухонь тянулись острые, ароматные запахи.

Наконец тайский повар ударил поварёшкой в медный таз. Потом зачерпнул ею варева из котла и, подойдя к камбузу, протянул Ване: пробуй.

Ваня отхлебнул немного, посмаковал и показал большой палец:

— Отлично!

Он подошёл к своему котлу, зачерпнул своей поварёшкой борща и протянул её тайскому повару. Тот в свою очередь тоже отхлебнул, тоже покачал головой, и они оба начали с удовольствием похлопывать друг друга по груди: мастера!

МАЛЕНЬКИЙ ПОМОЩНИК ИЗ ДЖУНГЛЕЙ

Над судами кувыркались, кричали чайки. Тарахтели на реке моторы. Рыбаки, поднимая за жабры, показывали громадных рыб.

А на причале стоял свой крик.

Плавно проходили, что-то выкрикивая, женщины, держали на коромыслах десятки маленьких чашечек. В креслах, возле пакгаузов, пыхали тонкими сигаретами военные чиновники. Рядом толкались мальчишки. Один нёс на голове алое блюдо с нарезанным арбузом. Другой собирал в мешок обрывки бумаги. А ещё несколько прыгали у кормы прямо на швартовый конец и раскачивались на нём над водой.

— Вот хулиганы! — сказал весело Ваня.

Я погрозил им пальцем. Мальчишки недовольно спрыгнули на берег, достали из карманов бамбуковые трубки и стали обстреливать нас кукурузой. Шлёп, шлёп! Кукурузина шлёпнула Ваню по колпаку.

— Ну, пираты! — крикнул он, схватил веник и побежал к трапу.

Мальчишки бросились врассыпную, но вернулись и стали растирать себе лицо и шею ладонями с криком: «Мило, мило!»

Я не понял, в чём дело. А Ваня сказал:

— Мыло просят.

— Мыться? — спросил я.

— Продавать будут, — объяснил Ваня.

Мальчишки шумели, кривлялись, но повар погрозил им ещё раз, и они ушли обстреливать другие суда. Мы вернулись на корму и вдруг увидели, что рядом с нами переминается с ноги на ногу большелобый чумазый мальчишка.

Мы переглянулись, и мальчуган улыбнулся и застенчиво сказал:

— Дай мыло, буду прыгать в воду с парохода!

Тайский повар испуганно замахал руками, а Ваня пригрозил:

— Я тебе прыгну! Змеи здесь шныряют, нечисти! Это всё туристы выучили нырять за монетку… Сами бы попрыгали!

Мальчуган отошёл в сторону. Нет так нет!.. Он опустился на колени возле печурки, подложил дров и стал дуть в поддувало.

— Вот это другое дело! — сказал Ваня.

Щепки загорелись, а мальчик уже искал, что бы сделать ещё.

Повар показал на ведёрко, мальчуган схватил его и наполнил из шланга водой.

Я взялся за веник, но мальчик опередил меня и стал подметать возле печи.

— Это что ещё за новый работник? — спросил боцман, заглянув на корму.

— Помогает, — сказал я.

— Молодцом! — подтвердил Ваня и позвал мальчугана: — А ну-ка, пошли со мной!

Через несколько минут мальчишка вернулся с большим куском белого хлеба. Поверх хлеба блестело масло, высилась горка сахара.

Мальчуган подошёл к борту, посмотрел вниз и кого-то окликнул.

На причале сидели ещё два малыша. Они подбежали к пароходу. Наш помощник разломил хлеб на три части и две из них, одну за другой, бросил вниз.

— Упадёт! — крикнул я.

Но хлеб попал точно — один кусок одному, другой другому в руки. Тогда и наш мальчишка улыбнулся и тоже стал уминать свой кусок.

— Вот это да, вот это парень, а?! — сказал Ваня.

Я сбегал в каюту, отрезал кусок от простого мыла — половину-то не продаст! — и отнёс мальчугану:

— Вот тебе, вымойся!

Мальчишка подбросил мыло в руке, лукаво улыбнулся и пошёл по трапу на причал мимо чиновников, которые всё покуривали свои спичечные сигареты.

— А мыло всё равно продаст, — сказал Ваня.

«Увидим», — подумал я и посмотрел мальчику вслед.

После обеда я снова вышел на корму.

Команда смотрела, как мимо нас тянулись джонки, полные бананов и кокосовых орехов, а возле причала под кормой две гибкие девушки в белых брючках прямо с лодки торговали белыми лепёшками из кокосового молока и фруктовым напитком. К ним подбегали грузчики, бросали прямо из чашек в рот штук по двадцать кокосовых лепёшечек, брали целлофановые мешочки с напитком и снова шли работать.

Я облокотился на борт, засмотрелся.

И тут кто-то тронул меня за руку. Оглянулся — рядом стоял наш знакомый мальчишка.

Парень вертел передо мной чистыми руками. Смуглый лоб его сиял. А доброе смышлёное лицо говорило: «Вот, выполнил».

— Ты смотри, — удивился Ваня. — Вот это парень!

Весь день малыш помогал тайскому повару. Подтаскивал кастрюли, наливал воду, следил за огнём. А вечером подозвал меня к борту и показал на другой берег: красиво!

Среди пальм по водяной улочке уходило за горизонт солнце. От него и к нему плыли лодки, и слышались нежные голоса. Опять вокруг пахло мандаринами, пальмовыми листьями. И я тоже сказал:

— Красиво.

— Таиланд, — с нежностью произнёс мальчик. И он вдруг распахнул маленькие руки так, будто хотел обнять и эту реку, и джунгли, и небо.

— А как тебя зовут? — спросил я.

— Тау, — сказал он.

— Таи — это твоя страна. — Я обвёл рукой всё вокруг. — А как тебя зовут?

Он улыбнулся, показал снова на пальмы, на реку, на пароходы и сказал:

— Это Таи. Таиланд. А я, — он показал на себя, — Тау…

Потом дотронулся до меня и спросил:

— А ты — Москва?

Я кивнул и подумал: «А что в этих джунглях он может знать про Москву?»

И Тау будто ответил мне:

— Москва Гитлера бах-бах.

«Смотри-ка, знает! — обрадовался я. — Самое главное знает!»

И мы стали объяснять друг другу, что как называется. Тау показывал на небо и называл его на тайском языке, а я говорил по-русски.

Напротив остановились чиновники и внимательно прислушивались к нашему разговору.

А мы говорили про пароходы, про облака, про звёзды, которые уже появились в небе.

Потом Тау подобрал на палубе обрывок газеты, на котором был напечатан портрет красивой женщины, разгладил его и сказал:

— Это королева. Она добрая.

Скоро стало совсем темно. В воздухе что-то мелькнуло, потом ещё, ещё… И над нами, шурхая крыльями, закружились большие летучие мыши.

— Ну, мне пора, — сказал я Тау, — на вахту.

А Тау сложил лодочкой ладони, поднёс их к щеке и показал, что ему тоже пора. Спать.

Я похлопал его по плечам:

— Иди домой, к маме.

Но он развёл руками: дома нет, а мама работает на барже. Он смёл веником с трюма пыль, лёг прямо на металл и, раскинув руки, стал смотреть на звёзды. Я нашёл кусок брезента, чтобы подстелить ему. Но Тау отмахнулся: ничего! Трюм тёплый, дождя нет. Тау привык!

Всю ночь я обходил палубу. Смотрел, всё ли в порядке, заглядывал в малярку, не случилось ли что, цела ли боцманская краска…

На лавке у котлов спал, завернувшись в одеяло, тайский повар. Прямо на стенах пакгауза, будто прилипли, спали ящерки. Только внизу, под кормой, стукались в борт кокосовые орехи, слышался плеск воды и смех. Там покачивалась на джонке керосиновая лампа, и две девушки, торговавшие лепёшками, пересмеивались с грузчиками.

А на трюме, свернувшись клубком, ёжился маленький большелобый мальчик. Под щекой у него лежала газета с портретом доброй королевы. Над головой проносились летучие мыши. А за рекой тихо дышала, словно старалась не шуметь, страна, которую он так хотел обнять своими руками.

ВСЁ В НАШИХ РУКАХ

За бортом зелёной полоской вспыхивали джунгли. День у меня был свободный, и я думал, как бы выбраться в город, когда меня окликнул Фёдор Михайлович:

— Тут приехал товарищ из нашего посольства. (За ним шёл ладный молодой человек.) Можно получить свежие газеты. Сколько уже не читали! Подъедешь?

— Конечно! — согласился я.

— Ну то-то! — подмигнул мне Фёдор Михайлович и потряс свёрнутой в трубку тетрадкой. — А я пока контрольную выполню.

Все знали, что помощник капитана настойчиво занимается английским и собирается сдать в пароходстве экзамен. И хотя капитан скептически замечал: «Во-первых, не сдашь. А во-вторых, зачем это на старости лет нужно!», Фёдор Михайлович выполнял все контрольные задания и говорил: «Во-первых, сдам, а во-вторых, пригодится!»

Помощник грузно зашагал в каюту, а я, садясь в машину, сказал:

— Взглянуть бы на город…

— За чем же остановка? — сказал Григорий (так звали товарища из посольства). — Хоть сейчас. Что посмотрим? Центр? Королевский дворец? Дрессированных слонят, зоопарк?

— Всё! И если можно, конечно, животных!

— Всё в наших руках! — улыбнулся Григорий.

Я приготовился смотреть на дикие джунгли, бамбуковые заросли, зелёные реки и каналы.

Но банановые кусты и тихие улочки быстро остались за спиной, и мы вырулили на широкий проспект, вдоль которого к самым облакам поднимались белые, как в Лос-Анджелесе, здания.

На площадях сверлили небо памятники. На постаменте одного стояли бронзовые солдаты…

А над высоким зданием кинотеатра горела алая надпись: «Приключения Одиссея», и на рекламах стреляли ковбои.

По дорогам летели автомобили, спешили стайки молодых людей с портфелями и книгами, и Григорий сказал:

— В университет!

Я усмехнулся:

— Я-то думал, кругом джунгли, а здесь животных днём с огнём не найдёшь! Столпотворение! Почти как в Токио.

— Найдём! — сказал Григорий. — Всё в наших руках! — И повернул машину к ограде, за которой зеленело поле и тянулись в небо высокие пальмы. Между ними, пощипывая траву, прогуливались медлительные серые слоны и коровы.

— Зоопарк? — спросил я.

— Нет. Зоопарк дальше, — сказал Григорий. — Это королевский дворец. Вон белое здание, в глубине…

— Так вот же коровы и слоны! — сказал я.

— Коров привезли специально из Швейцарии для короля. Он любит хорошее молоко. И слоны тоже королевские. Только королю сейчас, конечно, больше нравятся автомобили.

Я хотел разглядеть королевский дворец, в котором жила королева маленького Тау. Но от улицы дворец и дворцовый парк были отгорожены широким водяным рвом, а за решётками неподалёку от пальм прохаживались часовые.

УДИВИТЕЛЬНЫЙ ОБИТАТЕЛЬ ЗООПАРКА

В зоопарке мы кормили слониху и слонёнка, угощали ветками пятнистого жирафа. Вместе с ребятами и матросами слушали щёлканье попугаев и крики мартышек.

Я направился было к сердитому бенгальскому тигру, но Григорий потянул меня к просторному вольеру.

Там стояла толпа матросов, толкались дети, а за глубоким рвом по цементной площадке ходил могучий коричневый орангутанг. Он медленно двигал сильными плечами и весело поглядывал на людей.

Все смотрели на него, но мне показалось, что ещё внимательнее изучал людей он. Да так оно и было на самом деле. Орангутанг переводил взгляд с одного человека на другого, словно оценивал, кто чего стоит.

Вот он посмотрел на рыжего матроса и — честное слово! — усмехнулся. Вот поглядел на самодовольного чиновника, и в глазах у него запрыгали искорки: «Ну и образина!» А потом смотрел исподлобья так зло и насмешливо, словно думал: «И чего вы на меня смотрите? На себя лучше поглядите!»

Он лёг, сложил перед собой руки и упёрся в них подбородком, будто приготовился к приёму надоевших бестолковых посетителей. А глаза его говорили: «Я-то ведь знаю о вас всё! Насквозь вас вижу».

Кто-то бросил в него скомканной газетой. Орангутанг с грустью и сожалением посмотрел на толпу, с достоинством взял газету, разгладил и стал водить по строчкам глазами. Будто читал!

Я достал из кармана фотоаппарат и хотел было щёлкнуть, но орангутанг закрылся газетой. Я опустил камеру. Орангутанг тоже опустил газету и усмехнулся…

Я снова вскинул аппарат, но орангутанг, будто играя, закрылся снова.

Так я его и сфотографировал…

Я всё никак не мог отойти от решётки, но Григорий взял меня за руку: пора, — и мы поехали к посольству.

Григорий принёс газеты. Я прижал их к себе: свои, родные! В Москве напечатали!

И мы поехали к судну.

Уже наступил вечер. Захлопотали в небе рекламы. Возле маленьких баров женщины вращались в незнакомых танцах, зазывали посетителей. Неоновым светом наполнялись магазины, и, сидя прямо на тротуарах, детвора смотрела через витрины телевизионные передачи.

— Да, а я-то думал — вся столица в джунглях, — сказал я ещё раз.

— В джунглях тоже есть, — сказал Григорий. — Только древняя. Там много раз отбивали нашествия врагов — сражались в строю, дрались на боевых слонах. Но лет двести назад враги всё разрушили. Сады, храмы, дворцы — всё сгорело! Но и развалины потрясающие… А статуи там какие! Кобр — тьма. Можно съездить. — Григорий посмотрел на меня. — Завтра у меня выходной. Едем в Аютию?

— Ещё бы! — сказал я. — Ещё бы! Какой разговор?

ТАЙСКИЙ БОКС

Ночью опять была моя вахта. Я проверял боцманские замки, вслушивался в шорохи, в плеск реки, а сам всё нет-нет да и поглядывал на джунгли, откуда вылетали летучие мыши, раздавались крики.

Где-то там, за дикими лианами, среди бамбука и невиданных деревьев, спала вечным сном древняя столица Аютия…

А утром за завтраком Иван Савельевич спросил:

— Куда собрался?

Я объяснил.

— Хорошо, конечно, но не выйдет, — сказал капитан.

— Почему?!

— Нельзя. Вдруг уйдём. Выгрузку-то скоро кончают. А вот посмотреть на тайский бокс успеем. Гладь брючата!

Я огорчился: какой бокс! Я хочу в древнюю столицу, где по статуям прыгают обезьяны, ползают кобры…

Но ничего не поделаешь! Да ведь и бокс не просто бокс, а тайский!

На палубе невысокий лысоватый малаец, торговый агент, уже прогуливался с билетами.

В центре города у серого здания под громадной афишей сновали десятки людей, от сигарет висело табачное облако. Люди ждали бокса. Мы вошли в помещение.

В тёмном зале после жары было холодно и мрачно. Клубы дыма носились из угла в угол. На трибунах не сидели, а стояли, пили из бутылок, кричали. А возле самого ринга выстроились ряды стульев.

— У нас первый ряд, — показал агент.

Поодаль от нас сидели американские офицеры. Они курили. Я спросил:

— Разве здесь курят? Разве можно?

Агент повёл бровями: «А что?» И, положив ногу на ногу, закурил сам.

Но вот заиграла музыка, раздался крик, аплодисменты, и на арену выбежали два молодых крепких парня. Оба они были в одинаковых трусах и босиком.

Они поклонились друг другу, разошлись по углам и стали как-то странно подпрыгивать, кланяться.

Я посмотрел на капитана.

— Это они исполняют танец в честь духов борьбы, просят победы, — объяснил Иван Савельевич. — Сейчас будут кланяться ещё сильней.

Тут действительно один из боксёров сложил ладони и, став на колено, начал бить поклоны.

За ним и другой в другом углу повторил те же движения, что-то шепча, словно с кем-то разговаривая и о чём-то умоляя.

Наконец на руки им повязали матерчатые мешочки, ударил гонг, и боксёры стали подступать друг к другу.

Один, стройный, тонкий, сделал несколько лёгких шагов, а второй, пониже, коренастый, вдруг нагнул голову и бросился на противника, словно не в бой, а в драку.

Первый отразил удар и сам нанёс удар сверху. Коренастый зло сверкнул глазами, размахнулся ещё раз. Но и этот удар был отбит спокойно.

В зале захлопали в ладоши.

И вдруг коренастый, сжавшись в клубок, подпрыгнул и с размаху ударил противника ногой в челюсть!

Я вскочил. Сзади закричали.

— Хорошо, — сказал агент.

— Да как же хорошо? Ногой!

— Тайский бокс, — невозмутимо ответил агент.

— Да ведь можно убить!

— Бывает. — Агент выпустил колечко дыма. — Но ведь победитель получает пять тысяч батов!

На лице высокого боксёра появилась красная полоса. Парень словно и не замечал этого. Он продолжал бокс без капли злобы, спокойно и красиво.

Он тоже взмахнул ногой, но сделал это так, словно танцор на балетной сцене. Противник отлетел в сторону.

Шатаясь, он поднялся, наклонил голову и пошёл вперёд, уже растравленный злостью. Но первый опять легко скользнул в сторону, и его враг проскочил мимо…

Вокруг одобрительно зашумели.

— Молодец! — сказал капитан.

Мне он тоже понравился. Ни злобы, ни ненависти. Настоящий спортсмен. Благородно ведёт бой!

И когда через восемь раундов судья поднял вверх его руку, мы зааплодировали.

В зале снова плавали клубы дыма, за парой сменялась пара. И кого-то к концу поединка уводили с ринга под руку.

Но вот на помост вышли два мальчика.

Я повернулся к агенту:

— Что, и они будут драться?

— Конечно, — сказал он и достал новую сигарету.

Я обвёл глазами зал и увидел, что вокруг немало мальчишек. Теперь они пробирались к рингу и изо всех сил кричали, подзадоривая своих дружков. Мальчики на ринге тоже совершили танец, пожали друг другу руки. Улыбнулись и стали приплясывать на месте. Им совсем не хотелось драться.

«Наверное, они не станут бить друг друга, а просто будут показывать своё умение…» — решил я.

Но с трибун кричали всё сильней.

Один из противников не выдержал, задел другого, второй ответил ударом…

Мальчики уже били друг друга со злобой и яростью. Оба они были одного роста, но один тоньше и, чувствовалось, слабее. Второй, скуластый, мускулистый, нанёс несколько ударов. Потом развернулся и ударил товарища ногой.

Нужно было отступить, отойти, но гордость не позволяла.

Все кричали, винтом кружился дым. Зрители требовали боя.

И вдруг мальчишка вскинулся, упал и замер на помосте.

К нему подбежали судьи. Из боковой двери показался человек в белом халате. Но судья наклонился над мальчиком и сделал знак рукой: всё в порядке.

Я встал. Больше смотреть на этот бокс я не мог. Агент улыбался. Капитан вздохнул:

— Всё это деньги. Жестокий хлеб. Но на эти пять тысяч он сможет надолго обеспечить семью…

А я представил себе маленького Тау и расстроился. Зря я мальчонке не вынес хорошего мыла!

ВСЁ БЫВАЕТ…

Днём мы работали, а по вечерам ждали сообщений из дому. Но точки и тире летели всё мимо моей каюты.

Однажды я поднялся на мостик. Открыл дверь, занёс ногу и шагнул не на палубу, а прямо в звёзды.

Из-за горизонта поднимался Южный Крест. Над мачтой разгорался Скорпион… А возле звёзд, у борта, опять торчали три головы. Опять дружки собрались. Веня был на вахте, Коля-артековец оторвался от грузовых бумаг, вышел подышать, а Митя отстучал все радиограммы, все принял — и к дружкам.

То и дело по горизонту полз какой-нибудь огонёк, пробиралось сквозь ночь судёнышко. Не столкнуться бы. Место серьёзное — впереди Малаккский пролив, Сингапур. Океанский перекрёсток!

Ребята о чём-то разговаривали. Я подошёл и прислушался: вместе повеселей.

— А птиц киви в Зеландии видел? — спрашивал Митя. Он ещё нигде не был.

— Н-нет, — сказал Веня.

— А что, некогда было? — спросил Коля.

— П-поч-чему? Мы на «П-пионере» там месяц стояли.

Я охнул. На «Пионере»! Это ведь на нём мне нужно было идти в плавание!

Тут из открытой рубки раздался усталый голос:

— Зеландия Зеландией, а какого-нибудь японца не проспите. А то будем здесь без штанов в воду прыгать.

В рубке на диванчике дремал, накрывшись фуфайкой, Иван Савельич. Дремал, да прислушивался. Веня штурман-то молодой…

— Смотреть, к-конечно, надо, — обиделся Веня. — Смотрим.

— Лучше нужно, внимательнее, — сказал капитан. — А то мало ли что бывает.

— А что? — спросил Митя.

— Всё, — усмехнулся Иван Савельич, но отвечать не стал: ночь, время позднее. Хотелось отдохнуть.

А что «всё», мы увидели на следующий день. После обеда собралось на корме позагорать полкоманды. Боцман на скамейке ремонтировал модель каравеллы и жаловался:

— На тебе! Вёз сыну, а она в шторм в каюте расшиблась!

Фёдор Михайлович, прохаживаясь, заглядывал в тетрадку и повторял английские слова. А у переборки с графином в руке стоял Ваня — в очках и в трусиках. Он запрокидывал графин, поливал из него на плечи, чтоб лучше брался загар, и улыбался:

— Ну всё, идём в Малакку и в Пенанг! Рубашки покупать!

За бортом, отражаясь в воде, шли тяжело гружённые суда.

Вдруг боцман привстал и закричал:

— Ты смотри, ты смотри, куда прёт!

Мы бросились к борту.

Прямо на нас шёл большой японский танкер. Ни на палубе, ни в рубке не было ни одного человека.

— А наши что, не видят? Эгей! — крикнул боцман и, сунув каравеллу под скамью, побежал наверх.

Все бросились за ним.

Наверху в рубке тоже смотрели в сторону танкера. Японцы шли почти нам наперерез.

Иван Савельич смотрел в бинокль:

— Что они, вымерли там?

Отворачивать должен был танкер.

Веня стоял у двери.

— Б-быстро на руль! — крикнул он вахтенному. — П-пра-во р-руля!

— Есть право руля!

Нос парохода пошёл вправо. Но японцы всё равно шли почти на таран! Они не отворачивали. Ещё метров двести — и мы столкнёмся…

— Гудок! — крикнул Иван Савельич и бросился на крыло.

Резко потянулись над судном гудки.

— Ещё п-право десять! — отрывисто приказал Веня.

Судно резко отвернуло, и тут мимо нас, словно вырулив на улицу, пронёсся «японец». На его палубу, сумасшедше протирая глаза, выскакивала команда.

— Очумели?! — красный от возмущения, крикнул Иван Савельич. — Ну собаки, ну барбосы! Перепились! На вахте уснули…

На палубе у нас матросы размахивали руками, шумели:

— Уснуть на вахте среди дороги! Сони паршивые! Глаза у них от сна заросли!

— Зачем ругаться? — сказал вдруг «Чудеса ботаники». — На технику понадеялись.

— На технику! — рассердился капитан. — Со своей техникой голову скоро потеряют. Техника техникой, а голова головой!

Штурманы смотрели в сторону «японца», вслед убегающему флагу с солнышком.

— Не кормить бы их неделю! — погрозил им Ваня графином. — Тогда они по-другому работали бы! Не дрыхли бы на вахте!

ТАКАЯ МОРСКАЯ ЖИЗНЬ!

К младшим братьям Сингапура мы шли рядом с экватором. Весь вечер над маленькими встречными островками поднимались душные облака, собирались в густые, цветастые тучи, потом сталкивались, и всю ночь то над форштевнем, то за кормой взрывались гигантские молнии, размахивали электрическими руками. Иногда по палубе прокатывался ливень. Нас обдало тёплой водой, и снова начинали скоморошничать и сердито дурачиться молнии.

Слева при вспышках кудрявились берега Индонезии. А справа, как шкатулка, переполненная живыми светлячками, оставался Сингапур.

Я сидел в радиорубке рядом с начальником рации, среди потрескивающих аппаратов, и слушал, как какой-то итальянец кричал из-за океана:

— О мама миа!

— О гот! — сердился где-то немец.

Откуда-то тихо донеслось:

— «Шота Руставели», «Шота Руставели», говорит «Москва-радио»!

Я вскочил:

— Это же рядом с моим домом!

Но вдруг послышалось:

— «Старый большевик», «Старый большевик». Я — «Уссурийск», прошу капитана. Приём, приём!

— Сейчас, сейчас! — как-то приподнято сказал начальник рации.

Я бросился за капитаном.

У рубки уже собралась целая толпа. Начальник остановил всех движением пальца: тихо! — и сказал в микрофон:

— «Уссурийск», «Уссурийск»! Я — «Старый большевик»! Приём, приём!

И оттуда снова раздалось:

— Капитана, капитана!

Иван Савельич, волнуясь, схватил трубку:

— Витя, Витька! Это ты?

Все знали, что сын капитана плавает штурманом на «Уссурийске».

— Здравствуй, отец! — донеслось из висевшего на стене динамика. — Как здоровье?

— Всё в порядке! — весело сказал Иван Савельич. — А твоё?

— Нормально! — сказал Витька грубоватым голосом.

— Ну, так встретимся в Сингапуре? — спросил Иван Савельич.

Витька замялся, а потом сказал с улыбкой в голосе:

— Встретимся, отец. Обязательно дома встретимся.

— А сейчас?

— А сейчас на Камчатку! — сказал Витя.

— А домой, к маме, зайдёшь? — спросил тихо Иван Савельич. — Заглянул бы, скучает…

— И ты бы заглянул, — откликнулся Витя.

— Я не могу! Некогда! — быстро сказал капитан. — У меня груз! Люди ждут.

— И у нас груз! — ответил Витя. — И тоже люди. Ждут. Вся Камчатка.

Кто-то на «Уссурийске» рассмеялся.

— А мы вот в Индию. В Бомбей! А потом домой… — Иван Савельич потёр вдруг нос, вздохнул: — Ну ладно. Будь здоров, Витька! Будь здоров, говорю. Привет капитану.

Из аппарата на стене донёсся уже другой голос:

— Слышу, слышу, Иван Савельич, привет, привет!

В рубке снова что-то затрещало. И кто-то в эфире затянул:

— «О Неаполь, о мама миа!»

Начальник рации выключил аппарат. И Иван Савельич махнул рукой:

— Вот и поговорил с сыном!

Начальник задиристо поднял вверх руку с согнутым пальцем и сказал:

— Вот жизнь морская! Отец с сыном раз в три года поговорили! Это на берегу разве кто поймёт? — Он сердито прошёлся из угла в угол. — А что поделаешь? Люди ждут груз!

А я осторожно спросил:

— А с Москвой можно будет поговорить?

— С Москвой? Это когда пройдём Андаманские острова. За ними попробуем. Они как забор на пути. Ничего почему-то не слышно. Один треск, мяу да мяу… А за ними попробуем!

СЕМЕНА ДЕРЕВА С КРАСНЫМИ ЦВЕТАМИ

В Малакке мы остановились ненадолго, на рейде. Капитан торопился не зря: люди ждали работы. От берега к нам одна за другой тянулись по знойной воде баржи с полуголыми худыми грузчиками — малайцами, индийцами и увозили мешки с рисом к серым пакгаузам.

Я часто подходил к борту и смотрел в сторону города.

Когда-то мой братишка, который погиб на фронте, перебирал малайские марки, на которых был нарисован полосатый тигр, и вслух мечтал: «Малакка… Сингапур…»

И мне тоже хотелось посмотреть на землю, о которой мечтал мой брат.

Может, поэтому капитан подошёл ко мне и хлопнул по плечу:

— Ну-ка, держи бумаги! Едем в город часа на два!

Мы сели в маленький катер и через полчаса сошли на причал у небольшого мутного канала.

В канале по илистой жиже двигались какие-то странные кузнечики. Я остановился посмотреть на них, но Иван Савельич позвал:

— Потом! В конторе ждут.

Мы поговорили в конторе с чиновником — толстым носатым индийцем, подписали нужные бумаги, капитан позвонил в порт Пенанг, чтобы готовились к приёмке груза. А потом с торговым агентом-малайцем мы пошли по тихому городку.

Тихие жители везли в тележках кокосовые орехи, развозили каучук с пальмовых плантаций.

Зной. Никаких тигров…

Только у набережной, будто островок давних времён, стояла башня старинной крепости. Она была сложена из кусков железной руды и вся затекла ржавчиной. Вокруг башни играли ребята. Они хлопали её по ржавым бокам, показывали на старые бойницы, из которых когда-то палили пушки по пиратским судам, валили клубы дыма и, конечно, с воем и свистом вылетали чугунные ядра…

А над башней, над всей набережной шелестело необъятное дерево с большими листьями и красными цветами. На земле под ним лежало множество семян.

«Вот дерево здесь особенное», — подумал я и наклонился.

Но ребятишки опередили меня, подобрали семена и протянули мне. Я положил семена в записную книжку.

Съезжу когда-нибудь в село Ново-Петриково на Украину, на могилу брата, и посажу возле неё эти семена. Правда, у нас не тропики, не та температура, но всё равно посажу.

Вдруг да вырастет и там большое дерево с далёкой-далёкой земли, посмотреть на которую так мечтал брат.

«Я ВЕДЬ ВСЕГДА ГОВОРИЛ»

Пароход наш неподвижно стоял вдали, у горизонта. А катера всё не было. И капитан сказал маленькому агенту-малайцу:

— Пойдём-ка пообедаем по-малаккски, о делах поговорим и матроса накормим, — показал он на меня.

Агент бросил на меня лукавый взгляд и весело кивнул хрупкой, словно бы фаянсовой, головкой.

В ресторане небольшого отеля почти никого не было. Только чинно обедала семья американских туристов с двумя детишками.

Мы сели за стол. Агент что-то сказал смуглой официантке, и она принесла блюдо за блюдом.

Хрустящий салат из молодого бамбука. Суп из акульих плавников. Тонко нарезанный перец. Острые соусы. Какую-то особо почитаемую рыбу.

А когда мы всего отведали, поставила на стол блюдо, в котором дымился рис, лежали кусочки орехов и какого-то мяса.

— Пробуй, — сказал мне капитан и подвинул блюдо.

Я положил немного кушанья к себе на тарелку, попробовал.

Под зубами хрустнули орешки, сладко расплылся рис и остро запылало на языке нежное мясо. Это было вкусно!

— Бери побольше, — весело кивнул мне капитан.

— Йес, йес, побольше, — поддержал агент и улыбнулся капитану.

Я положил побольше. Стало совсем вкусно. Капитан тоже положил себе немного и съел.

Я посидел, отдохнул, но от кушанья всё тянуло удивительным ароматом.

Капитан и малаец были заняты деловым разговором, и я решительно подвинул блюдо к себе.

— Давай-давай! — улыбнулся капитан. Малаец тоже улыбнулся.

На блюде ещё кое-что оставалось. Я чувствовал себя неловко: одному уписать такое блюдо! Но удержаться уже не было никакой возможности. Я махнул рукой и съел последние кусочки мяса.

— Ну что? Вкусно? — спросил Иван Савельич и посмотрел на малайца.

— Вкусно? — спросил малаец.

— Очень! Невероятно!

— Ну вот видите! — сказал капитан агенту. — Я ведь всегда говорил, что малаккские лягушки очень вкусны!

МАЛЕНЬКИЙ МОХНАТЫЙ ОРЕХ

В порт с певучим названием Пенанг мы отправились почти всей командой на рейдовом катере. В белых рубашках, под ветерком. У каждого были дела: кому нужно было что-то купить, кому сверить в порту карты. А кому просто походить по твёрдой земле.

По небу лёгкими белыми катерками носились облака. С причала, казалось, доносилось чьё-то пение. Даже волны плескались певуче: «Пен-анг, Пен-анг…»

И радист Митя, по-птичьи наклонив голову, прислушивался, будто запоминал мелодии, которые обещал привезти ребятам в свою школу.

— Цветной город, — сказал Ваня, вытирая лоб наутюженным платком.

— Да, цветов здесь, куда ни глянь, хватает, — рассмеялся боцман. — Цветник.

И я уже заранее представил себе город в пальмах и в тропических цветах.

Едва мы выпрыгнули на причал, за стеклянными витринами магазинов засверкали сувениры для туристов: перламутровые раковины, жемчуг, парусники в бутылках. А в темноте какой-то лавки вдруг заплясали раздувшиеся кобры. Всё дышало тропиками.

Но вот мы вышли в город, и улочки сразу стали неуютными, закопчёнными, как печное поддувало.

Теперь только чистое небо да белые облака над нами всё ещё украшали город. Внутри лавчонок виднелись банки и бутылки с громадными змеиными головами и какими-то корнями. Потом потянулись лотки с жёлтыми гроздьями бананов и ананасами.

Рядом с нами, оглядываясь по сторонам, ехали на велосипедах рикши. Столько рикшей я ещё не видел нигде. Рикши, рикши, рикши… Одни в рваных рубахах, другие в аккуратных костюмчиках. Они догоняли нас, зазывали к себе.

Впереди нас бежали ребятишки с портфелями — видно, в школу. А за ними шёл тучный бородатый индиец в богатой одежде, с шёлковой повязкой на голове. На пальцах у него вспыхивали крупные перстни.

Неожиданно мальчики словно споткнулись, сошли с тротуара и, что-то обойдя, побежали по дороге. На мгновение бородач тоже остановился, потом, приподняв полу, через что-то переступил. Мы двинулись за ним и вдруг остановились.

Прямо среди улицы на ветхой простыне лежала тоненькая индийская девочка. Голова её была запрокинута назад, рука повёрнута вверх ладонью. Словно девочка только что упала. Лежала она неподвижно, и только одни глаза были живыми и о чём-то просили.

— Больная, — тихо сказал Ваня.

— Просит милостыню, — подумал вслух Митя. — Положили-то специально, чтобы никто не обошёл…

Ваня полез в карман. Митя тоже положил монету, и я бросил на простыню несколько звякнувших кружков. Стоять долго было неловко, да и чем поможешь… Мы обошли девочку и скоро обогнали бородача.

— Это же он через неё перешагнул, — сказал Митя.

— Вот собака! — возмутился Ваня. — Обойти стороной не мог. И не дал девчонке ничего.

— Феодал паршивый, какой-нибудь ростовщик, — сказал Митя.

— Да у него вместо сердца кокосовый орех! — сказал Ваня.

— Точно, такое же мохнатое, — сказал Митя.

По улице один за другим побежали два рикши. В их колясках сидели толстые раскосые девчонки с портфелями. Рикши ехали, высоко подняв голову, будто гордились своими седоками.

Девчонки безразлично посмотрели в сторону больной, на нас и отвернулись.

— Вот жизнь, — сказал Митя. — Привыкли к этому.

Всё ещё оглядываясь, мы пошли по улице за толпой и скоро оказались у базара.

Город действительно шелестел тысячами цветов. Только цветы были на тканях. Китайцы, малайцы вскидывали перед нами настоящие водопады шёлковых лилий. На прилавках пестрели не куски шёлка, а летние цветные полянки, будто их вместе с цветами свернули в рулон. Рядом пылали громадные тропические орхидеи.

Словно мы попали в густой тропический лес.

Мы ходили, разглядывали цветы, трогали материю и не заметили, как время подошло к обеду.

— Домой пора! — позвал Ваня. — Мне скоро всех кормить.

И мы пошли за ним.

Но тут собрались облака, по крышам застучали капли, и хлынул ливень. Прохожие бросились в магазины, замелькали мокрые зонты.

— Бежим! — сказал Ваня.

— Побежали, — кивнул Митя.

И мы, мокрые, бросились по улице.

Торговцы натягивали тенты над лотками, накидывали на себя плёнку, и дождь стучал по целлофановым спинам. Рикши плюхали по лужам, и по их мокрым плечам скатывалась вода. Настоящие водопады на велосипедах.

Мы выбежали на портовую улицу, около девочки суетилась пожилая женщина, поднимала её. А торговцы стояли в дверях лавочек и молча смотрели. Хоть бы кто сдвинулся с места! Мы подбежали, помогли поднять больную и поднести к маленькому крыльцу старой лавчонки. А мимо нас продребезжали две коляски, в которых сидели те самые толстые девчонки с портфелями на коленях. Они были с ног до головы укрыты передниками, накидками, и только глаза их с какой-то жёсткостью и неприязнью смотрели сейчас в нашу сторону.

— Видел? — сказал Ваня.

— Ну ладно, — сказал я, — эти купчишки, богатый старик. Шут с ними! А вот ведь и девчонки такие же недобрые!

— А у них тоже вместо сердца маленький кокосовый орех, — сказал Ваня.

— Это точно, — согласился я. — Ещё небольшой, но уже мохнатый кокосовый орех…

Митя промолчал: он о чём-то думал, будто прислушивался к ещё одной мелодии, но уже серьёзной и грустной. Дождь прошёл. Мы добрались до порта, сели на катер, и только отдельные облака опять бежали над нами по синему прозрачному небу.

БИНОКЛЬ

От «младших братьев» до Сингапура был всего день перехода. И все на палубе вспоминали вслух свои прежние прогулки и приключения в этом городе. Я, хоть и молчал, тоже кое-что вспомнил.

Только мы пришли в тот раз в Сингапур, на пароход вкатился весёленький толстячок с коричневым портфелем в руке. Он повертел головой по сторонам, радостно помахал розовой ладонью. И вдруг закричал:

— О! Кэптэн!

Капитан увидел его, распахнул дверь и вышел навстречу.

— Ага, вот когда ты мне попался!

— Что вы, кэптэн, — хитро выпучил глаза толстячок.

— Как — что? Кто нас в прошлый рейс надул?

— Как — надул?

— Как?! Краски в два раза дороже продал? Продукты? Это не надул?

— Ха! Разве это надул? Это немножко заработал…

— «Немножко заработал»! — сердито фыркнул капитан и прошёлся по палубе. — Больше я у тебя ничего не покупаю! И из команды никто ничего не купит.

— О, кэптэн, — приложил толстячок руку к сердцу, — мы же друзья! — И, придвинувшись, торжественно сказал: — Но зато в этот раз, честное слово, я искуплю свою вину. Как друг!

— Знаем мы вас! — усмехнулся капитан и отодвинулся от него. — Здесь осторожно, здесь по-дружески облапошат в два счёта!

Целый день человечек не появлялся у парохода. Но вот наступило утро. Индийцы на баржах, зачерпнув ведром прямо из залива, умывались, чистили рыбу. В розовой воде отражался зелёный остров. Капитан только что вышел на палубу и начал делать зарядку, как вдруг на причале раздалось:

— Гуд монинг, кэптэн!

К капитану на цыпочках потянулся толстячок. Он хлопнул ладонью по портфелю.

— Некогда, я делаю зарядку! — сказал капитан.

— О, кэптэн, — удивлённо развёл руками человечек и, надув щёки, прошептал: — Бинокль! Великолепный бинокль!

Бинокли — это слабость всех капитанов. Наш капитан перегнулся через борт.

Человечек мгновенно распахнул портфель, и там сверкнули два синеватых стекла.

Капитан протянул руку, и человечек быстро побежал вверх по трапу.

Капитан взял бинокль, приложил к глазам. Вдалеке закачались десятки мачт. На входящее в бухту судно полезли по верёвкам малайцы. На стенке большого дома розовел плакат с коричневой бутылкой, можно было разглядеть буквы: «Кока-кола». Капитан оторвал бинокль от глаз и задумался. В рубке стояли уже два бинокля. Но этот был, кажется, лучше…

— Как другу! — Человечек приподнялся на цыпочки и приложил к сердцу портфель.

— Ладно! — сказал капитан. — Сколько?

— Шестьдесят сингапурских долларов! Всего шестьдесят, — улыбнулся человечек. — Это очень дёшево, только как другу.

Старший помощник оформил покупку. Капитан взял бинокль, ещё раз осмотрел всё вокруг. А толстяк хрустнул портфелем и, довольный, покатился вниз.

— Гуд бай, кэптэн!

На другой день мы с капитаном отправились в город и зашли в магазин. Там стояли игрушечные машины, лежали пистолеты, из которых, если нажать на спуск, вылетали мыльные фиолетовые пузыри. И вдруг капитан остановился. Прямо напротив него стоял десяток биноклей. Все они лукаво сверкали стёклами, будто рассматривали его громадными глазами. Они были родными братьями капитанского бинокля! И рядом с ними стояла бумажка: «40 долларов». И казалось, они смеялись: «А мы всего сорок стоим, всего сорок!»

Капитан насупился, почесал затылок и вышел из магазина.

Поехали мы на такси в порт. Вдруг капитан дёрнул водителя:

— Стой!

По дороге торопился бодрый толстячок с портфелем под мышкой.

— Ты что же это? — возмутился капитан. — По-дружески надул?

— О, кэптэн, — приложил, улыбаясь, человечек руки к сердцу. — Разве по-сингапурски это надул? Это чуть-чуть заработал!

ВАНИНЫ СУХАРИ

Последний раз мигнул нам сингапурский маяк, заклубились джунгли Суматры и быстро остались за горизонтом.

Я всё чаще выходил на палубу, смотрел, когда же появятся Андаманские острова, после которых можно поговорить с Москвой. Но островов всё не было, и только мираж городил на горизонте свои летучие замысловатые города…

Как-то я простоял на мостике допоздна, проголодался и заглянул к Ване в камбуз. Он всё ещё громыхал посудой.

Кок открыл электродуховку, достал оттуда противень и встряхнул на нём румяные сухари. Увидел меня и говорит:

— Ну, что там видно? Скоро ботики покупать будем и малайских мартышек?

Я даже руки опустил. Ну Ваня! О чём ни заговорит, только и слышишь: «Покупать да покупать!» Будто больше ни о чём не думает. Что за человек!

Хотел я его уже отругать, а Ваня протянул мне противень:

— Бери.

Я рассмеялся.

— Не обобрать бы!

— Куда там обобрать! — сказал Ваня и стал ссыпать сухари в большой бумажный кулёк. — Вон их у меня сколько!

В углу стояли три полнёхоньких мешка.

— Да зачем тебе столько? — удивился я.

Ваня посмотрел на меня сквозь толстые очки и сказал:

— Ещё неизвестно, куда завернём. Знаешь, какие есть места? Ой-ё-ёй! Выглянешь утром из камбуза, а за окном очередь. Люди чуть не голые стоят и тянут руки: «Дай, дай». Ночью зароются на берегу в песок (спать больше негде), а встанут — и опять к пароходу: «Дай, дай». Хоть руки и не все тянут, а глаза всё равно просят. Их и десятью мешками не накормишь!

Я взял сухарь и пошёл к себе.

«Нет, — думаю, — зря я собирался Ваню ругать. Тут вон, как посмотришь, люди все в золоте через своих шагают, копейки не подадут, руки не протянут. А Ваня плывёт через океаны и думает, как других — за океаном-то! — хлебом накормить. Человек наш Ваня! Настоящий!»

МОЛОДЦЫ, РЕБЯТА!

За дни стоянки отвык я от рулевой рубки, от мостика, а когда вышел на крыло, огляделся: вроде бы всё на месте, и всё-таки не хватает чего-то. Присмотрелся ещё и улыбнулся: трёх голов-то, двух чёрных и одной белой, над бортом не видно.

— Что-то нет нашей троицы. Уж не рассорились ли? — спросил я Фёдора Михайловича.

— Не знаю, — сказал он. — Вроде бы нет. Веня со мной в город ходил. Какие-то плёнки с песнями Индонезии искал.

«Интересно, — думаю. — Плёнки с индонезийскими песнями обещал в свою школу Митя, радист».

— А Коля день и ночь с грузами разбирался. Да ещё монетами с грузчиками менялся.

— Так ведь монеты своим пионерам должен привезти Веня! — вспомнил я. — Это он коллекцию собирает.

Постоял я, походил, вдруг смотрю — бежит по трапу Митя, как куличок, держит картонку, на которой летучая рыба распластала острые крылья. На минуту остановился, говорит:

— Это я для Коли высушу. Пусть везёт своим пионерам.

Тут я всё понял. Молодцы, ребята!

Они хоть и врозь ходили, а были всё время вместе. Друг о друге помнили, друг для друга старались что-то хорошее сделать. Значит, и не расставались.

ХОД СЛОНОМ

Ещё в Бангкоке на палубе начались разговоры о том, кто какую диковинку привезёт домой.

В каюте у боцмана стоял парусник и сверкала крыльями летучая рыба. Веня думал о монетах. Старпом собирался купить попугая, Ваня — мартышку, а начальник рации отмахивался:

— Ну да! Привези обезьяну — беды не оберёшься! Да она все подушки в доме на перья пустит!

И вдруг кто-то крикнул:

— Глядите, Фёдор Михайлович купил слона!

Все бросились к трапу. Тут тебе не обезьяна, не попугай — слон!

Внизу, мимо таиландских военных, мимо чиновников, шёл помощник капитана и держал под мышкой слона. Красного деревянного слона! В другой руке у него тоже был слон — белый, поменьше. От него пахло сандаловым деревом.

Начальник рации взял большого слона в руки, осмотрел его со всех сторон и вздохнул:

— Вот такого бы привезти домой…

— Пожалуйста, — сказал Фёдор Михайлович, — завоюй!

— Как это — завоюй?

— А так, в шахматном турнире. За первое место большой слон, за второе — маленький! — рассмеялся Фёдор Михайлович.

С тех пор каюта начальника и радиорубка превратились в настоящий штаб. Столы были завалены бюллетенями и журналами с шахматными задачами. Начальник рации принимал карту погоды и решал задачу. Сдавал радиограммы и двигал карандашом по шахматным клеткам, шевеля губами.

— Так, король сюда. Ферзь здесь, а вот так ход слоном и… мат! Мат! — вскрикивал он и начинал быстро ходить по рубке. — Ход слоном — и слон наш!

Даже Митя с усмешкой посматривал на своего начальника. Чем дальше мы забирались в Индийский океан, тем глубже он уходил в шахматные битвы.

Мы направлялись в Индию, где разгуливали в джунглях стада могучих слонов. Но начальнику рации виделся только большой слон из красного дерева.

ДЕРЖИТЕ ДОСКУ!

Теперь о турнире спорили на каждом шагу. Ремонтировали шлюпку, садились перекурить — говорили о шахматах. Красили палубу — тоже о шахматах вспоминали. Начальник рации уже был почти на «слоне».

Но вдруг вмешался океан. Сначала вода была спокойная и голубая, как на школьной географической карте. Полотно океана двигалось широко, свободно, и суда вдали показывались, как в учебнике географии: сперва над горизонтом возникал дымок, потом мачта, за ней — нос корабля. А там уже и сам пароход бежал весело мимо нас, играя флагом.

Но к решающему матчу всё переменилось.

Встречные суда словно пропали. Волны воинственно заворочались, рванулся ветер, и всё загудело.

А когда начальник рации и «Чудеса ботаники» сели за решающий матч, всё заходило ходуном. Но начальник и тут упорно продвигался вперёд.

— Обстановочка! — сказал Ваня. — У электрика уже искры над головой. А у начальника рации сплошной SOS.

Начальник гневно повёл бровями в сторону повара, но сдержался и двинул вперёд слона.

— Шах! — закричали все.

Красный слон был почти в руках у начальника!

Валерий Иванович промолчал и отодвинул своего короля вправо:

— Вот так!

— Ничего, ничего! — сказал начальник. Он обдумывал какую-то решительную комбинацию.

Но тут раздался такой удар о борт, что судно полетело вниз.

— Держи доску! — крикнул начальник.

Доска упала под стол, и пешки и короли разлетелись по углам.

Капитан побежал на мостик.

Я помчался к себе в каюту.

Дверь была распахнута. По каюте из угла в угол летали вещи. Всё пропахло кефирным запахом. Из-под кровати, как ядро, вылетел кокосовый орех, врезался в стенку, и прокисшее молоко облепило всю каюту. Японские куклы катались по палубе.

Из-под койки выпрыгнул чемодан. Я бросился к нему: «Чашка!» Но сан-францисская чашка пронеслась мимо и со всего размаха ударилась об стол. Мосты Сан-Франциско отлетели в одну сторону, скверы — в другую.

Я грохнулся на колени и стал ловить бегающие по каюте осколки…

КЕНГУРУ НА ЛАДОНИ

День за днём я зачёркивал числа в маленьком настенном календаре, который тоже перед отплытием подарил мне сын. Зачеркнул май, июнь, июль, август, сентябрь. А вокруг всё зелёные волны.

Ветры улеглись, сражение закончилось. Море зеленело, как ровное поле. Ни убитых на нём, ни раненых. Никаких потерь.

Только начальник рации качал головой и потрясал согнутым пальцем.

— Если б не этот шторм, выиграл бы я партию, выиграл бы! Это уж точно, слон был бы мой!

И я изредка перебирал голубые осколки Сан-Франциско.

Однажды ко мне в каюту зашёл капитан:

— А ты чего их перебираешь, как монах чётки? Пошли ко второму механику, он склеит!

Вместе с капитаном заглянул Веня и, подбрасывая на ладони монету, сказал:

— В-в-ряд ли что-нибудь п-получится!

Капитан захохотал:

— Он машину клеит, а то кружку с твоим Сан-Франциско не сделает!

Второй механик был известный на судне мастер. На все руки. Машину изо дня в день ремонтировал: то клапаны перебирал, то конденсаторы. А тут — чашка!

— Пошли, пошли, — сказал капитан.

И мы все вместе отправились в каюту, где второй механик печатал на машинке какую-то ведомость. Над ним в углу каюты покачивалось павлинье перо.

— Ну-ка, второй, прояви мастерство, — сказал капитан.

«Второй» взял осколки короткими пальцами, повертел их, примерил один к другому и кивнул:

— Попробуем. Есть тут одно лекарство.

Он достал расписанный иероглифами тюбик, приставил осколки чашки друг к другу и стал осторожно смазывать их, один за другим, белым, как сгущённое молоко, клеем. Смазал, соединил — держится!

— Ты с-смотри! — сказал Веня и подбросил на загорелой руке белую монетку с маленьким выпуклым кенгуру.

— Австралия? — мельком взглянул механик. — Я там настоящего кенгурёнка на ладони качал.

Я с удивлением посмотрел на него, а капитан засмеялся:

— Ну это уж ты загнул! На ладони качал! Это уж извини.

— Почему — извини?

— Так они же громадные. Врежут лапой — только держись! — засмеялся капитан.

— А я держал! — «Второй» приставил сан-францисский мост к какому-то скверу и, взявшись за другой осколок, стал рассказывать: — Шли мы по улице в Сиднее, вдруг кто-то кричит: «Братцы, кенгуру!» Остановились мы возле двора — эвкалипт растёт, розы вокруг. А по двору белый кенгуру бегает.

— Так бы он и прыгал! — усмехнулся Иван Савельич. — Газанул бы через забор — и дело с концом!

Но «второй» спокойно продолжал:

— Мы остановились. Вышла из дверей хозяйка. Поздоровалась и говорит: «Хотите посмотреть на мою воспитанницу? Пожалуйста». Позвала кенгуру, погладила, угостила чем-то. А потом спрашивает нас: «Хотите подержать кенгуру в руках?»

Мы удивились.

Хозяйка принесла из дома коробку из-под печенья, открыла, а там в вате лежит кенгурёнок с мышонка величиной…

Я придвинулся к механику, будто на ладони у него лежал кенгурёнок.

— Конечно, мы сразу протянули руки, — сказал механик. — Хозяйка положила мне на ладонь коробку и говорит: «Сейчас кормить его буду». Принесла в блюдце молока, смочила палец и капельку к губам кенгурёнка подносит.

— А мать где же? — спросил Иван Савельич.

— На охоте подстрелили. Там много кенгуру, житья фермерам не дают.

Австралия, кенгуру… Я только вздохнул. Мне бы тоже хотелось побродить среди эвкалиптов и подержать на ладони кенгурёнка. Но пока за иллюминатором, словно кенгуру, прыгали друг за другом океанские волны.

— Это точно, — заговорил снова Иван Савельич. — Кенгуру там много. Меня тоже приглашали там на охоту.

— Расскажите! — попросил я.

Капитан прищурил правый глаз и усмехнулся:

— Долго рассказывать. Целую книгу написать можно. А что! — Он вдруг сам удивился своему открытию. — Вот возьму как-нибудь и напишу книгу. Интересная будет.

— А я в Австралии тоже бывал, — сказал Веня. — Д-де-монстрацию в-видел. Т-тоже н-напис-сать можно!

— Ну и дела! — улыбнулся «второй», приставил к чашке последний осколок и показал её мне на ладони.

— Ну, видишь, — сказал капитан. — Вот тебе и твой Сан-Франциско. И мосты есть, и океан виден.

Действительно. Стоит опять на ладони целая кружка. На ней Сан-Франциско, весь целиком. Только поперёк, там, где склеено, протянулись белые полоски, будто пробежали через американский город волнистые гребни Индийского океана.

ВПЕРЕДИ — ИНДИЯ!

Мы пересекли Бенгальский залив, по чистой зелёной воде обогнули остров Цейлон.

Я ждал, когда же покажется треугольный, как на карте, сказочный полуостров, по которому бродят стадами слоны, качаются на лианах обезьяны и текут знаменитые реки Инд и Ганг.

Но вот Веня отмерил расстояние от Цейлона и опустил иголочку циркуля у порта, возле которого на карте был нарисован маленький якорь.

— Кочин, — сказал Веня. — Ин-т-т-ересный порт. Здесь был похоронен знаменитый мореплаватель Васко да Гама.

Иван Савельич вышел на палубу и сказал:

— Будем пить индийский чай. Плантации пошли…

Но никаких плантаций пока не было. Справа под самым небом синели прозрачные, будто нарисованные акварелью, горы. А внизу на белом песке среди пальм стояла маленькая светлая фигурка.

По воде за бортом иногда плыли цветные птичьи перья. Потом вдруг над мачтой сверкнула стрекоза. А мимо меня пролетела какая-то зелёная травинка, села на палубу, повернулась и распустила крылья. Саранча.

Теперь горы тянулись как голубые волны. Иногда на палубу выходил кок Ваня и смеялся:

— Скоро их преосвященства закаркают!

— Цирк приедет, — говорил боцман.

А Коля-артековец курил, как бывалый капитан, и задумчиво вглядывался в берег, где был похоронен знаменитый Васко да Гама.

Облака стали малиновыми, вода — мягкой, нежной. Мы повернули к берегу и вечером вошли в залив. Над ним нависали пальмовые листья. Среди темноты мерцали лёгкие огоньки, светились уютные оконца, и в зарослях блуждали зелёные точки светляков.

СЛОНЫ

Утром, едва я кончил мыть каюту, за дверью раздался крик начальника рации:

— Слоны!

Я побежал за ним на правый борт, ближе к причалу. Там прямо в пыли лежали брёвна красного дерева, тучей носились вороны и ходила корова. Лежали пахнущие мазутом громадные катушки кабеля. А на судно поднимались по трапу тоненькие, узколицые грузчики в белых набедренных повязках или коротеньких юбках.

Никаких слонов не было.

Но с другой стороны, с залива, доносился пронзительный крик:

— Слони, слони!

Будто кричал погонщик слонов.

Может быть, гонят купать стадо. Я протиснулся поближе к борту и внизу увидел целое стадо слонов.

Деревянных. Они качались в старой лодке, красные спины их блестели от солнца. А погонщик, смуглый, курчавый мальчишка в шортиках, то пронзительно кричал: «Слони!», то брал их по одному в руки и показывал:

— Эй, слони! Какие карошие!

Слоны были разной величины, но все вишнёво-красные, с маленькими бивнями из слоновой кости. Они качались вместе с лодкой в такт волнам.

— Сколько стоит? — Начальник рации перегнулся через борт.

Но мальчишка замахал кудрями:

— Деньги не надо.

— Сколько рупий? — объяснил на пальцах начальник.

— Рубашка давай!

— Эту? — Начальник взялся за рубаху.

Мальчишка закивал кудрями. Потом показал на одного матроса, на другого, на третьего и объявил:

— Один рубашка — один слон!

Начальник почесал в затылке. Потом махнул рукой: «Ладно. Рубашка так рубашка». Сбросил с себя новую рубашку, привязал её к бечёвке и опустил вниз. Мальчуган взял рубаху, быстро привязал к верёвке слона, хлопнул на прощание, и деревянный слон поплыл вверх.

Мне тоже захотелось слона!

Я сбегал в каюту, принёс новую рубаху — купил перед отплытием — и опустил вниз.

Мальчишка посмотрел на рубашку, пощупал, поднял вверх большой палец и выбрал мне самого красивого слона.

Он задёрнул его морской петлей, крикнул: «Давай!» И я потянул слона вверх.

А начальник рации закачал головой:

— Вот это слоны! Это слоны!

Скоро слонов в лодке поубавилось. Мальчишка показывал: «Бери ещё». Но мы отмахнулись: «Эдак-то и без рубах останемся!»

Маленький погонщик рассмеялся, оттолкнулся от борта веслом и погнал своё деревянное стадо дальше, к другим пароходам, подгоняя его пронзительным криком: «Слони, слони!»

ОБЛОМОК ДРЕВНЕЙ ПЛИТЫ

На окраине города, за большой старинной оградой, мрачно поднимался трёхглавый собор с древними часами. По его двору в рясах ходили служки. Мимо них мы прошли в собор и словно погрузились в холодную глубину.

У входа слева уходил в землю обломок старинной надгробной плиты. От него так и дохнуло холодом. Казалось, он устало тонет в земле…

На обломке древними буквами были выбиты имена умерших и погибших, но имени Васко да Гама, мореплавателя, я не нашёл.

— А где же Васко? — спросил я, и тихий служитель молча показал на блестящую бронзовую ограду в глубине собора. Там лежала мраморная плита, на которой не было ни имени, ни знака.

Монах сказал:

— На этом месте его похоронили, но потом увезли. Он уплыл в гробу через океан на свою землю, в Португалию. А его спутники остались. — Он показал глазами на обломок плиты у входа. — И лежат уже пятьсот лет.

Теперь обломок показался мне другим. Нет, он не уходил в землю. Он не хотел тонуть, а поднимался из неё, как древний парус из волн, и вместе с собой всё ещё поднимал имена матросов, которые когда-то карабкались по реям, летели наперекор волнам. И с которыми мне в детстве тоже хотелось плыть по шумному, старинному, как на гравюре, океану.

ПТИЦА ИЗ ДЖУНГЛЕЙ

От Кочина до Бомбея мы шли вдоль берега. Я докрашивал с товарищем трапы. И пока красил справа, видел весёлые верхушки гор, джунгли. А красил слева — видел весь океан: то летучих рыб, то дельфинов. А однажды заколыхался и выбросил фонтан кит. Но мы работали спокойно. Уже ко всему привыкли.

А вот у Бомбея я услышал на палубе крик. Там бегал, размахивая руками, боцман, а за ним — матросы.

Боцман как будто за кем-то крался, потом, согнувшись, вскочил, резко бросился вперёд и растянулся на палубе. А над ним взлетела ярко-зелёная птица.

Птица села на мачту и перелетела к мостику. Как раз на меня! Я выпрямился, вскинул руки, но птица воинственно подпрыгнула и ударила крыльями. Это был самый настоящий индийский попугай! Весь атласно-зелёный, с красными перьями и загнутым клювом. Наверное, прилетел с какого-нибудь корабля, а может, прямо из джунглей.

Я побежал за ним по трапу. На крыло рулевой рубки. Но тоже растянулся на свежей краске. Наверное, и синяк посадил. Выскочил из рулевой штурман, открыл рот — ругаться, но увидел попугая и тоже кинулся за ним.

Капитан остановился на пороге и захохотал: «Ну и ну! Ну и ловцы».

Попугай взлетел на антенну, посидел, ударил крыльями и полетел к Бомбею.

Скоро и мы повернули к стоянке навстречу тысячам пароходов, портовому шуму и горьковатым запахам чая и кунжута.

С мостика раздалось:

— Боцман на брамшпиль! Команде занять места по швартовому расписанию!

Так мы и вошли в Бомбей — вслед за попугаем.

В БОМБЕЕ

В Бомбее уже стояло несколько наших пароходов. И мы то и дело ходили друг к другу в гости. Спрашивали:

— Вы что привезли?

— Комбайны!

— А мы станки.

А как-то пришли к нам на палубу наши товарищи из посольства и попросили кого-нибудь выступить перед ребятами в школе, рассказать про дальние страны, про морскую жизнь.

Капитан подошёл ко мне, говорит:

— Отправляйся, расскажешь.

Я подумал: «Вот чудаки! Уж в такой дальней стране живут — вон мы сколько до неё добирались, а про дальние страны спрашивают».

Но согласился. Американских-то ребят я видел недавно. Японских видел, тайских видел, сингапурских видел, а своих давно не видел. Наверно, думаю, тоскливо им здесь, далеко от нашей земли.

Проехали мы через весь Бомбей и очутились в зелёном дворе с большим деревом. Прошли в школу. А там всего один класс. И доска, как у нас в школе, и карта на стене. Ребята бегают, в пятнашки играют, девочек за косички дёргают. Совсем как дома. Хоть и маленькая школа, думаю, а боевая. Своя под ногами палуба! Весёлая!

Рассказал я ребятам про Сан-Франциско и Японию, про Тихий океан. Действительно, далеко от Индии! Вспомнил про то, как попугая ловил около Бомбея. И говорю:

— А теперь пойду к вашему начальству, попрошу, чтобы джунгли показали. А то ведь уплывём из Индии, так ничего здесь и не увижу.

А одна девочка встала и говорит:

— Не надо никуда ходить. Я попрошу своего папу, он вам покажет. У него завтра выходной.

МАРТЫШКИ И ОЧКИ

Утром к нам приехал серьёзный толстячок с усиками, серьёзно сказал:

— Я — девочкин папа. Машина готова!

И я собрался в джунгли.

— Возьмите и меня! — сказал Фёдор Михайлович.

Он взял с собой зеркальные очки, купленные в Бангкоке, и мы отправились в путь.

Возле старинных зданий навстречу нам попадались старинные фаэтоны. Рядом важно размахивали хвостами коровы. Одна из них подошла к продавцу арахиса и стала жевать маленькие, в палец толщиной кульки.

Потом мы вырвались на шоссе, которое кольцом легло вокруг просторного залива. Мы проезжали знаменитое жемчужное ожерелье Индии. Над ним колыхались пальмы, строились большие высокие дома, и строители шли по бамбуковым мосткам наверх, держа на головах чаши с цементом…

Девочкин папа сказал:

— Обратите внимание налево.

Там весь в зелени стоял детский парк, в котором бродили львы и тигры, жирафы и верблюды. И все они были зелёными! Их выстригли из кустов!

Но вот в окна свободней засквозил ветер, вдалеке по горам разбежался настоящий пальмовый лес. Мы нырнули в заросли бамбука. Острые высокие стебли взбирались в небо, качались, и Фёдор Михайлович вздохнул:

— Сплошные удочки…

«Или лыжные палки», — подумал я.

Из бамбука вынырнула тропка, и мимо нас, словно Маугли, только с сумкой на боку, мальчуган прогнал стадо коз. И всё пропало.

Теперь над нами нависали лианы, а на дороге валялись их обрывки. Вдруг обрывки зашевелились и стали уползать.

— Змеи! — сверкнул очками Фёдор Михайлович. — Выползли на дорогу погреться…

А немного погодя он тряхнул чубом и крикнул:

— Смотрите! Смотрите!

Сверху на дорогу так и посыпались маленькие серые мартышки. Одни торопились через дорогу, другие ещё только спрыгивали, а третьи раскачивались у нас над головой.

Я выбежал на дорогу, схватил фотоаппарат. Обезьяны бросились в кустарник. Только одна, старая, остановилась у машины. На спине у неё сидел малыш. Он фыркнул, ткнул в мою сторону кулачком. И они тоже бросились в кусты.

Я побежал за ними в чащу. Но девочкин папа потянул меня за рубаху:

— Ты что? Видел, сколько здесь змей?! Не поймёшь, где куст, где гад!

Я вспомнил кусты в бангкокском дворике и остановился.

Обезьяны снова запрыгали по деревьям, закачались на ветках. А мы поехали дальше.

Пересекли маленькую речушку, потом лысоватую сухую полянку, над которой поднимались голые деревья с тяжёлыми угрюмыми орлами на верхушках, и выкатили к большому белому камню.

И вокруг него плясали обезьяны!

Одни бегали на четвереньках, другие сидели, словно переговаривались между собой, что-то обсуждая. И Фёдор Михайлович, потянув меня за руку, засмеялся:

— Уж тут-то мы их, голубушек, снимем! Сейчас мы с ними сфотографируемся.

Мы вышли из машины и стали оглядываться: нет ли змей. Змей не было. Но и обезьян уже не было! Только по деревьям мелькали обезьяньи хвосты.

— Ну ладно, — сказал Фёдор Михайлович, — сфотографируемся у обезьяньего камня. И объясним, что на нём вертелись обезьяны.

Он снял очки. Я сделал снимок, и мы снова поехали.

Наконец ветви раздвинулись, на дорогу вырвалось солнце. Фёдор Михайлович хотел надеть очки, но очков не было. Он полез в левый карман — нет! Прощупал правый — нет!

Прекрасные бангкокские очки остались на обезьяньем камне.

— Так, — сказал я. — Сейчас обезьяны уже репетируют басню «Мартышка и очки».

Фёдор Михайлович, нахохлившись, посмотрел на меня. А девочкин папа очень серьёзно сказал:

— Едем обратно. Они уже по очереди нанизывают их на хвост.

Фёдор Михайлович промолчал, но было ясно, что видеть свои прекрасные очки на хвосте у обезьяны ему не очень хотелось. Снова мелькали заросли бамбука, речка. Наконец появилась поляна, камень, и от него во все стороны разбежались обезьяны.

Я крикнул:

— Несут!

Фёдор Михайлович выскочил из машины почти на ходу и рассмеялся: очки лежали на месте.

Он надел их и стал разглядывать джунгли. Теперь не скоро доведётся сюда попасть.

Завтра мы должны были уходить из Индии домой.

ОХОТА В ОКЕАНЕ

Но домой мы не пошли. Едва мы вернулись в порт, как капитан объявил:

— Вот так! Шагаем за грузом дальше. В порт Беди.

Мы взглянули на карту и ахнули. Плыть нам в самый дальний уголок. На карте вокруг порта мелькали точки — это пустыня, пески, и на зелёном фоне виднелись чёрточки — болота.

— Эдак мы не пять, а все десять месяцев провозимся, — нахмурился Фёдор Михайлович. — И к Новому году не вернёмся.

«Так в Зеландию уйдут без меня», — подумал я. Но приказ есть приказ. И уже через несколько часов мы спешили на север.

Веня стоял на вахте, Валерий Иванович проверял проводку, Ваня громыхал кастрюлями.

Справа вдоль берега опять зеленели леса, слева монотонно покачивались небо и синяя вода.

Постепенно места становились всё глуше и пустынней.

Берег изменился. Лес на нём стал жёстче, корявей. Заросли опускали в берега змеистые корни. Мангры! В них чего только не водится…

И вода вокруг стала неуютной, напряжённой. В глуби её бурлила какая-то таинственная, незнакомая жизнь.

Раньше из воды выпрыгивали лёгкие летучие рыбы и парили над волнами спокойно, свободно. Теперь из волны в волну прыгали какие-то другие — незнакомые, длинные.

Вот одна рванулась из стеклянной стены и ударилась о другую. Вот ещё какая-то рыбина тяжело сверкнула на солнце.

За ними кто-то охотился.

Мы собрались у борта. Метрах в ста от нас промелькнула в глубине большая тень. И тотчас из воды одна за другой выпрыгнули несколько рыб. Тень, как молния, зигзагом пронеслась под ними.

Рыбы метнулись в другую сторону, и тень прошла стороной. Оттуда тоже вылетели рыбы. Они теперь вылетали с разных сторон. Какой-то хищник ворвался в косяк и гонял его по громадному зелёному пространству.

— Акула! — крикнул с мачты начальник рации.

— Да нет, — сказал Фёдор Михайлович.

На секунду в воде всё стихло, притаилось. Но вот впереди поднялась волна. Из неё вырвались несколько рыб. За ними, как тигр из зарослей бамбука, бросилась с разинутой пастью громадная тупорылая рыбина и на лету заглотала серебряную беглянку.

— Корифена! — крикнул Ваня.

— Может быть, — согласился Фёдор Михайлович.

Вокруг всё кипело. Шла настоящая охота.

ЗМЕЙ! ЗМЕЙ!

Ночь, как всегда в тропиках, наступила быстро. Вода на горизонте вспыхнула напоследок и почернела — словно сгорела. Теперь всё: и берег, и волны, и небо — слились в одну влажную, липкую черноту. Руки липли к поручням, рубаха — к плечам. Только из рулевой рубки пробивалась прохладная струя воздуха. И я то и дело подставлял под неё лицо.

Веня молча стоял рядом. Но вдруг он привстал на цыпочки. Впереди справа засветилось какое-то пятно.

— Наверное, рыбий косяк, — подумал я вслух.

Но тут такое же пятно засветилось и слева. Потом ещё и ещё. И скоро в воде заклубились десятки пятен непонятного зеленоватого цвета.

— Может, дельфины гонят рыбу, вот всё и фосфорится, — сказал вахтенный матрос.

— К-кто его знает, а вдруг к-крак-кены! — глуховато произнёс Веня. Он любил таинственность.

Но тут фосфорические пятна появились и в воздухе. Над водой заколебалось непонятное мерцание. Будто кто-то мазнул по туману светящейся краской!

И вдруг на судне потух свет.

Веня бросился звонить капитану. Телефон не работал. К капитану побежал вахтенный и стал стучать в дверь.

Иван Савельич выслушал его и сказал:

— Чудеса! Электрикам выговор вкатим — всё заработает и пятна пропадут. Позвать электриков!

Но Валерий Иванович сам уже выбежал на палубу с фонариком в руке. Он окунулся в светящийся туман, и фонарь у него в руке погас. Я пошёл в кают-компанию проверить, есть ли там свет, как вдруг за спиной раздался взволнованный шёпот:

— Сюда! Сюда! Змей! Змей!

Я вернулся на мостик и в темноте разглядел перепуганного Веню. Он показывал рукой в сторону берега. Туда, к мангровым зарослям, уходила широкая зелёная полоса.

Туман рассеялся. И потихоньку засветились огни. А в рубке появился Иван Савельич.

— Ну что тут у вас? — спросил он хрипловато.

— Змей! Метров восемь. Длиной с третий трюм!

— Видел? — спросил Иван Савельич.

— Т-то-о-чно! Ог-г-громный и голову поднимал!

— А марсиан не было? — усмехнулся Иван Савельич.

— Я се-серьёзно, — обиделся Веня.

— И свет погас, — подошёл Валерий Иванович к капитану. — Вон и фонарь не горел.

— Лучше работать надо! — сказал капитан. Ни в какие таинственные случаи он не верил.

— Да, может, здесь какие-то электромагнитные волны, — возразил электромеханик.

— И з-змей был, — повторил, волнуясь, Веня.

— Ерунда, — сказал капитан.

— Все видели, Иван Савельич, — подтвердил я. — И свет гас, и что-то волнистое убегало к берегу. Похоже на змея.

— Змеи, волны… — рассмеялся капитан. — Фантастика! Вот тут недавно случай был на самом деле фантастический! — с ударением произнёс он. — Вот это фантастика!

И хотя все были взволнованы, но капитан обещал историю не менее фантастическую, и все притихли.

А Иван Савельич поглядел на воду и сказал:

— Да, может, и сами слышали эту историю?

САМАЯ ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

— С полгода назад в этих местах тоже шло наше судно, дальневосточное. Ночь была. Чуть-чуть швыряло. Все улеглись спать. Остались только вахтенный да капитан.

А часа в три ночи один машинист вышел на корму покурить перед сном. Встретил в дверях механика, кивнул — и разошлись. Один — в каюту, другой — на корму.

Ночью судно тряхнуло раз-другой — волна прошла. Покачало и успокоилось.

А утром стали поднимать вахтенных на работу, зашли к машинисту — нет его, стали искать на палубе — нет! Заглянули в шлюпки — и там не ночевал! Капитан крикнул механика, спрашивает:

— Кто машиниста в последний раз видел?

Механик говорит:

— Я. Он на корму вышел.

— Когда?

— Да часа в три ночи.

— Так в это время по корме волна прокатилась! Да не одна, — спохватился капитан. — Неужто смыло?.. — И тут же приказал: — Развернуться на сто восемьдесят градусов! Полный вперёд!

Посмотрел капитан на часы: восемь часов утра.

— А вода вон какая — акул полно! — воскликнул Иван Савельич.

— И з-змеи п-плавают, — вставил в рассказ Веня.

— Да, — сказал Иван Савельич. — Развернулись они. Пошли обратно по тому же курсу. Точь-в-точь. Волнуются! Шутка ли, человек потерялся! Вся команда глядит за борт — в волны, по горизонту.

Час прошли, другой. Нет человека! То акулий плавник мелькнёт, то плеснёт рыба. Дошли до ночной точки.

Проверили там. Опять никого!

И вдруг кто-то сверху как закричит:

— Вижу, вижу! Человек за бортом!

Присмотрелись — действительно человек! А ведь восемь часов уже прошло!

Спустили шлюпку, подгребли к человеку — машинист! Лежит на воде и ждёт. Устал, конечно. Руки дрожат. Помогли ему взобраться на борт, потащили в медпункт. А он отмахивается.

— Не надо, — говорит. — Дайте закурить.

— Как же ты так? — спрашивают. — Почему к берегу не плыл?

А он отмахнулся:

— А куда мне плыть? В мангры?

— А не боялся? Тут акулы, там акулы!

— Сперва боялся, — говорит. — А потом перестал. Какая польза от страха?

— И никого, — спрашивают, — не было?

— Были… Прошли японцы. Позвал — не слышат. Ещё кто-то проплыл; хотел крикнуть — голоса не стало. А что за мной вернётесь, верил. Потому и не уплывал никуда, боялся: вернётесь, а меня нет. Ещё кого-нибудь инфаркт хватит!

— Вот случай так случай! — сказал Иван Савельич. — Почище любого змея. Человек в друзей верил! В команду верил. Знал, что свои ни в беде, ни в воде не бросят!

— Да, — согласились все.

А Веня сказал:

— А змей в-всё р-равно был.

— Ну ладно, передай по вахте: если вдруг ещё выплывет, пусть задержат, — сказал Иван Савельич и пошёл спать.

Но мы ещё долго вглядывались в смутную воду. Ведь сами видели, как уходила к манграм извилистая змеистая линия.

АКУЛЫ НА КРЮЧКЕ

В залив Кач мы вошли вечером. Ни огонька, ни деревца. И тишь стояла такая, что голос глох. Далеко забрались. Посмотришь на карту: справа — пустыня, сверху — Азия, снежные хребты Гиндукуша. А за ними наши пустыни. А там тайга, и только потом, далеко-далеко, Москва. Попробуй доберись!

За бортом шелестели вода и песок. Пробирались мы с осторожностью, как в лоции велено. Тут мель, там затонуло судно. А в полутора милях от затонувшего судна — наша стоянка.

Боцман бросил якорь в мутную воду, тихо сказал:

— Ну и жара. Хоть бы пальмочка где…

— А вон! — показал я на Валерия Иваныча.

«Чудеса ботаники» поливал у трюма ящики с цветами.

— И то верно, — улыбнулся боцман и подошёл к электромеханику.

Сел рядом на железную палубу, погладил железной ладонью зелёные хвостики в фанерном ящике и сказал:

— Хорошо. Пустыня, железо. А тут — на тебе — трава-мурава, чудеса ботаники!

И вдруг с кормы раздался весёлый крик и хохот:

— Ага! Я говорил!..

— И я говорил.

Все потянулись на корму. Там Фёдор Михайлович тянул леску, а на ней билась, растопырив жабры, большая, как сом, рыбина.

— Ну и рыбка! Вот теперь сварим ушицу! — приговаривал Ваня.

— Да ты уж наваришь, — сказал боцман.

— А что? — обиделся Ваня. — Я когда в армии служил, так самому генералу варил!..

Наступила ночь.

Всё притихло, погасло, и только откуда-то издалека пробивался к нам далёкий свет маяка.

С рассвета все, кто мог, бросились на корму. Лески переплетались, как паутина, вспыхивали от солнца, и рыбы шлёпались на палубу одна за другой. Я оттащил на камбуз уже два ведра — лески у меня не было — и бежал с третьим, как вдруг кто-то крикнул:

— Акула!

Один из электриков стал выбирать леску. На крючке, прозрачный от жира и солнца, дёргался молодой акулёнок и пытался схватить электрика за палец.

— Вот это улов, — оценил добычу начальник рации.

— Да выбрось ты его! — сказал Ваня. — На что он мне.

Но тут через борт перелез тонкий, чёрный индиец. Это подошли уже баржи с грузом и грузчиками. И на корму к нам торопился их повар. Он увидел акулу, протянул руки:

— Не надо выбрасывать! Дайте нам. Это очень вкусно!

Электрик стряхнул акулёнка, забросил леску и мгновенно вытащил ещё одного.

Повар достал тесак и стал с размаху рубить акулу на куски и бросать в котёл. И я тоже взял леску. Мне тоже хотелось поймать акулу.

ГОВОРИТ «МОСКВА-РАДИО»

Я насадил на крючок кусок рыбы, опустил его в воду и стал ждать. Но акула не дёргала.

— Насади мяса, — сказал артековец и накрошил ножом баранины.

Я продел крючок в кусок мяса, и алый комок быстро пошёл ко дну. Леска тут же натянулась, дёрнулась в глубине и поехала, разрезая воду.

На крючке отчаянно дёргалась тяжёлая серая рыбина. Я схватил её за жабры. Она выгнулась и больно ударила меня шипом.

— О палубу её, о палубу! — крикнул Коля.

Я шмякнул рыбину, выдернул крючок и снова метнул в воду.

Но клёв кончился. Рядом со мной пританцовывал индийский повар, тянул какую-то непонятную песню. От берега к нам шли баржи с мешками. Опять пахло кунжутом, пылью. На краю неба отражался пустынный песок.

Вдруг леску слегка повело.

— Э-эй! Внимание! — сказал Коля.

Леска ушла под корму. Я отвёл её от винта и стал тянуть.

— Дёргай! — крикнул Коля. — Дёргай!

Я потянул быстрее.

Но тут откуда-то сверху меня окликнул Митя. Я показал: тихо — акула.

Но Митя закричал ещё громче:

— Какая акула?! Скорей в рубку! Москва!

— Что? — переспросил я.

— Москва! — крикнул, волнуясь, Митя. — Москва!

Леска полетела в воду, и я со всех ног бросился в рубку.

Начальник рации поднял вверх палец и повернулся в кресле. Он снял наушники, передал мне и поднёс поближе микрофон. Я затаил дыхание и вжался в кресло.

В наушниках зашептало, зашелестело знакомое: «О мама миа!», раздался чей-то крик: «Вася, больше не пущу!»

И вдруг откуда-то донёсся голос:

— «Старый большевик», «Старый большевик», говорит «Москва-радио», говорит «Москва-радио». Сейчас будете говорить. С кем будете говорить?

Я назвал фамилию, домашний телефон и испугался: а вдруг дома никого нет?! Вот так фокус будет! Но всё равно радостно: я слышу Москву! Голос из Москвы. Через пустыню, через хребты Гиндукуша. Кругом пески, волны, индийские акулы, а я говорю с Москвой.

СКОРО!

Радио зашипело, я не выдержал и закричал:

— Алло! Алло!

— Спокойно, «Старый большевик», — сказала в Москве телефонистка. — Сейчас будете говорить. Говорите…

Я нажал на кнопку приёма, и в трубке тотчас раздалось:

— Алло, алло! Это кто? Папа?

— Конечно, я! Здравствуй!

— Как здоровье? — донеслось из Москвы.

— Здоров! Здоров!

— А что ты сейчас делаешь?

— Акулу ловлю! — крикнул я.

В Москве что-то грохнуло! Наверное, у сына из рук выпала трубка.

— Шутишь! — сказал сын.

— Какие там шуточки! — сказал я.

И в рубку донёсся голос артековца:

— Акула!

В это время в трубке затрещало. Разряд. Наверное, где-нибудь между нами — на Гиндукуше или в Сибири — ударила молния… А потом раздался уже тихий голос:

— Долго ты ещё?

— Так ведь ещё Австралия и Новая Зеландия! — сказал я.

— Ты и так уже полгода плаваешь. И командировка твоя кончилась. Да и судно на Зеландию, говорят, ушло…

— А как же кенгурёнок? — спросил я.

— Приезжай без кенгурёнка, — сказал сын. — Ладно?

— Ладно!

— Скоро?

— Скоро! — сказал я, а сам посмотрел в иллюминатор на пустыню, от которой тянулись баржи с мешками.

Вот загрузят нас через недельку или две, и тронемся в обратный путь. Через Индийский океан, мимо Индии и Цейлона, через Андаманское море и Малаккский пролив. Мимо Тайваня, мимо Филиппин, мимо Японии. А потом из Владивостока через всю Сибирь самолётом в Москву.

Скоро! Очень скоро!

ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОЛЖНА БЫТЬ!

Ещё два месяца нас перебрасывало с волны на волну. То Индийский океан устраивал шумные пляски, валил с борта на борт, то во все флейты свистели ветры в Японском море. Наконец подошли мы к японским островам, остановились у вулкана. Сосенки с островов протянули навстречу нам ветви, пахнуло зимой.

Открыл я иллюминатор — полетели в него снежинки. Подставил я ладони. Снежинки-то свои, родные, с севера! Сели на руку одна, другая. Даже в горле защипало. Здравствуйте, милые! Летят снежинки, тают, а всё равно на руки садятся, своего узнают! Впереди родина, Владивосток. Вот и конец плаванию!

Стал я складывать вещи, каюту чистить, хлам выбрасывать. Поднял было осколки от кокосовых орехов, пошёл к трапу. А Валерий Иванович, «Чудеса ботаники», остановил меня:

— Что выбрасываешь? Да ты лучше с собой возьми. Им любой мальчишка обрадуется. Орех-то кокосовый, из Индии.

Положил я осколки в картонный ящик.

А тут заглядывает Иван Савельич.

— Пошли, — говорит, — за бечёвкой в артелку. Вещи увязывать.

Спустились в артелку по трапу, а там уже вся команда. Боцман отматывает бечеву — парусник и летучую рыбу упаковывать. Валерий Иванович — чтобы орехи связывать. Целую рощу домой увозит! Да и мне есть что увезти. Художнику — кисти, другу — монеты…

Вернулся я в каюту, открыл чемодан, а сверху — ещё чашка из Сан-Франциско, по которому мы всей командой ходили. Рядом лежит слон из Кочина. Стоят японские куклы — вон сколько проплыли! А под ними маленькая книжица — пропуск в Диснейленд.

Уложил я всё, связал. И кружку, и слона, и кисти. Всё потихоньку вспомнил. И так получилось: и Индия, и Япония, и Америка — всё одной морской верёвочкой связано.

Только вот жаль, что Австралия и Новая Зеландия не увязались. А хотелось бы мне кенгурёнка покачать на ладони.

Но тут зашёл в каюту Веня, подбросил на ладони монету и протягивает мне.

— Б-бери, — говорит, — сыну отдашь! М-монета-то с к-кенг-гуру.

Положил я её рядом с сувенирами.

Стали мы подходить к Владивостоку; поднимаемся на цыпочки, в сопки вглядываемся, а навстречу идут суда. Мы — туда, а они — оттуда. Смотрю я и думаю: «Куда это они? Может, в Австралию, может, в Японию?» Тут я, как наши ребята в Бомбее, позавидовал: «А что, неплохо бы опять с ними в дальние страны!»

Подумал и рассмеялся: «А может, и ничего, что я пока не побывал ни в Австралии, ни в Новой Зеландии? Есть ещё куда плыть!»

Правильно сказал когда-то мне капитан: «У каждого впереди должна быть своя Новая Зеландия».

А что? Верно!

Обязательно должна быть.

Впереди.

1974 — 1975 гг.

Оглавление

Предисловие автора

МОРСКОЙ СУНДУЧОК . Стихи и рассказы

  КАЧКА

  ПАУЧОК

  ЗВЕЗДОПАД

  ЧАСЫ

  ЧЕРЕПАШЬИ ОСТРОВА

  ОБЛАЧКО

  МАСТЕР ХУАНИТО

  НЕГРИТЯТА

  КАРАКОЛЕ

  ДЫМКИ

  ОДИН ДЛИННЫЙ, ДВА КОРОТКИХ

  СВЕТЛЯЧОК

  ВЕСЁЛЫЙ СЛУЧАЙ

  БРАТЦЫ

  ФРЕГАТ БОЦМАНА ГОДУНОВА

  В ПУТИ

  КРОКОДИЛЫЧ

  В ДАЛЁКОМ ДАЛЬНЕМ ДАЛЕКЕ

  РУКАВ

  ВСТРЕЧА

  РОДНОЙ ЧЕЛОВЕК

  РАЗГОВОР

  ОНКЕЛЬ ФЕДЯ

  КОМПАС

  ГОСТЬ

  МЕДВЕЖЬИ ОСТРОВА

  ЧЕЛОВЕК

  ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО

  ПЕРЕПОЛОХ

  КИТ

  ТИХАЯ РЕЧКА

  КУПАНИЕ

  РЫБА

  МОРСКОЙ СУНДУЧОК

  МАСТЕРСКАЯ

  СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ

  МЕДУЗА

  ОСЬМИНОГ

  МОРСКАЯ ИГЛА

  ЯБЛОКО

  ПЛОВЕЦ

  СТАРЫЕ КАНАТЫ

  ЯКОРЬ

  ЛОЦИИ

  СЕМЬСОТ ВТОРОЙ

  ДОКТОР ДОК

  СПОР

  СКАЗКА ПРО СВЕТЛЯЧКА

  МОРЕ

ВОЛНЫ СЛОВНО КЕНГУРУ

  ПЕРВАЯ УДАЧА

  ЖИВ ШУБЕНКО!

  «КОНИЧИВА!»

  ПОРЯДОК!

  ВНУЧКА ФУДЗИЯМЫ

  НОВЫЕ ПОПУТЧИКИ

  И ПРОЩАНИЕ И ВСТРЕЧА

  «САКИЯКИ»

  СЕКРЕТ

  КАК РЕШИТ КАПИТАН

  СЕВЕРОМ ИЛИ ЮГОМ?

  КАК ДОПРАШИВАЛИ БОЦМАНА

  СКОЛЬКО ЕЩЁ ДО АМЕРИКИ?

  ЗДРАВСТВУЙ, АМЕРИКА!

  НЕ ХОТИТЕ ЛИ ВЫ «КАР»?

  МОЛОДЕЦ, НАТАЛЬЯ!

  «ХОРОШО ЖИВЁТ НА СВЕТЕ ВИННИ-ПУХ!»

  ТОСТ МИСТЕРА РОБЕРТА

  В ДИСНЕЙЛЕНД!

  ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

  ДВЕ СОТНИ ТОМОВ СОЙЕРОВ

  ХРУСТЯЩАЯ ОЧЕРЕДЬ

  ЛОДКА С ПИРАТАМИ

  ГУД БАЙ!

  САМЫЙ ВИДНЫЙ БИЗНЕСМЕН

  ГАМБУРГСКИЙ ГАМЛЕТ

  «НЕ ДАДУТ ПОРАБОТАТЬ!»

  ОДНОЙ ПАЛУБОЙ

  СУВЕНИР ИЗ САН-ФРАНЦИСКО

  ПЕСНЯ

  РАДИОГРАММА

  ПРИВЕТ КАПИТАНУ!

  У КАЖДОГО СВОЁ ДЕЛО

  ДРУЗЬЯ ИЗ ПЕРУ

  МИШЕНИ НА КАРТЕ

  КАСТРЮЛЯ В ОКЕАНЕ

  НЕБО КАК В АРТЕКЕ

  УТРО НА РЕЙДЕ

  ВЕСЁЛЫЙ ГОРОД

  «КОРЕФАН»

  ПОДПИСЬ КАЛЬМАРА

  НА СПИНЕ УДАВА

  ОБЕД ДЛЯ ТИГРОВ

  МАЛЕНЬКИЙ ПОМОЩНИК ИЗ ДЖУНГЛЕЙ

  ВСЁ В НАШИХ РУКАХ

  УДИВИТЕЛЬНЫЙ ОБИТАТЕЛЬ ЗООПАРКА

  ТАЙСКИЙ БОКС

  ВСЁ БЫВАЕТ…

  ТАКАЯ МОРСКАЯ ЖИЗНЬ!

  СЕМЕНА ДЕРЕВА С КРАСНЫМИ ЦВЕТАМИ

  «Я ВЕДЬ ВСЕГДА ГОВОРИЛ»

  МАЛЕНЬКИЙ МОХНАТЫЙ ОРЕХ

  БИНОКЛЬ

  ВАНИНЫ СУХАРИ

  МОЛОДЦЫ, РЕБЯТА!

  ХОД СЛОНОМ

  ДЕРЖИТЕ ДОСКУ!

  КЕНГУРУ НА ЛАДОНИ

  ВПЕРЕДИ — ИНДИЯ!

  СЛОНЫ

  ОБЛОМОК ДРЕВНЕЙ ПЛИТЫ

  ПТИЦА ИЗ ДЖУНГЛЕЙ

  В БОМБЕЕ

  МАРТЫШКИ И ОЧКИ

  ОХОТА В ОКЕАНЕ

  ЗМЕЙ! ЗМЕЙ!

  САМАЯ ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

  АКУЛЫ НА КРЮЧКЕ

  ГОВОРИТ «МОСКВА-РАДИО»

  СКОРО!

  ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОЛЖНА БЫТЬ!

Реклама на сайте