«И пожрет пес пса…»

— Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре! Правое плечо вперед, шагом марш!

Бугор отсчитывал шаг и зычно выкрикивал команды, а тридцать мальчишек из отряда «Рузвельт» послушно маршировали в летних сумерках. Все до одного изображали непреклонную суровость. Даже те, кого мучил страх, сохраняли злобное выражение. Лица были каменные, глаза ледяные, не привыкшие к улыбкам рты кривились. Подчиняясь последней трущобной моде, мальчики до смешного высоко, едва не до груди, подтягивали штаны, туго затягивали ремни. Мерный шаг не мешал шутовской раскачке. Маршируя как курсанты военной академии, они оставались заключенными калифорнийской исправительной колонии. Среди сверстников четырнадцати — шестнадцати лет эти были самыми крутыми. В колонию не попадают за прогулы уроков и пачкотню на стенах. Здесь требовалось несколько приводов за угоны автомобилей или кражи со взломом. Если ходка следовала уже за первым приводом, значит, ограбление было вооруженным, угон — со стрельбой.

Колония, расположенная в тридцати милях к востоку от центра Лос-Анджелеса, красовалась уже на самых первых картах района, когда в городе жило всего 60 тысяч человек и земля вокруг стоила дешево. Было время, когда учреждение походило на небольшой колледж. Посреди широких лужаек стояли в окружении платанов ни дать ни взять кирпичные помещичьи усадьбы с покатыми черепичными крышами. Некоторые из таких домов еще сохранились — как живое напоминание о тех временах, когда общество верило, что молодежь можно спасти, когда дети собирали благотворительные посылки, а идеалом настоящего мужчины были герои Богарта и Кэгни.[1]

Колонна дождалась, пока вертухай отопрет ворота спортивной площадки и сосчитает входящих. Забор вокруг площадки, укрепленный для прочности цепями, венчали мотки колючей проволоки. Вертухай кивнул бугру.

— Разойдись! — гаркнул тот.

Ровные ряды рассыпались на кучки — землячества. Половину всех пацанов — пятнадцать человек — составляли латиносы, второе место удерживали черные — девять, белых было пятеро; раздел «другие национальности» представляли единоутробные братья — один чистокровный вьетнамец, другой наполовину вьетнамец, на четверть индеец, на четверть черный. Братаны взирали на белый свет с мрачным вызовом.