«Колодцы предков (вариант перевода Аванта+)»

2353

Описание

Впервые русский читатель знакомится с романами Иоанны Хмелеаской «Проселочные дороги» и «Колодцы предков». Снискавшая не только широкую известность, но и любовь российского читателя именитая польская писательница Иоанна Хмелевская и в этих произведениях остается верной себе: напряженное драматическое повествование, глубина психологического анализа, яркие, запоминающиеся образы героев — все это ожидает нас и в предлагаемых романах. «Проселочные дороги» и «Колодцы предков» составляют дилогию. Их объединяют те же герои, то же место действия, та же ведущая идея — поиски сокровищ. И, конечно же, юмор, столь характерный всепроникающий юмор языка и ситуаций, благодаря которому детективы Иоанны Хмелевской не спутаешь ни с какими другими.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Иоанна Хмелевская Колодцы предков

В 1876 году от Рождества Христова шестнадцатилетняя Катажина Больницкая сбежала из дому. Точнее, сбежала она не из родительского дома, а из роскошной резиденции своих графских родственников, куда девицу определили для того, чтобы приобрела хорошие манеры и научилась великосветскому политесу. Наплевав на манеры и политес, Катажина темной ночью вылезла через оконце в чулане, потом пролезла через дыру в заборе графской резиденции. За забором ее ждал добрый молодец, с трудом сдерживая горячих коней, так что нетрудно догадаться, зачем Катажина сбежала.

Надо признать, побег происходил в самой что ни на есть романтической обстановке. Легкий весенний ветерок гнал по небу легкие облачка, упоительно светило пол-луны, в добром молодце кипели страстные чувства, и все это вместе взятое нравилось Катажине чрезвычайно. Ни на минуту не задумалась она над последствиями своего шага, тем более что влюбленный похититель позаботился о моральной стороне операции, и молодую пару уже ждал ксендз. На рассвете он их обвенчал.

Юную супругу в свой дом молодой муж привез не сразу. Хоть страсть в нем и била ключом, он все-таки сохранил остатки здравого смысла и испытывал некоторое беспокойство насчет того, какое впечатление произведет его дом на юную особу, похищенную им из роскошного графского дворца. Вот и тянул время молодой супруг, околачиваясь, сколько возможно, по окрестным корчмам и постоялым дворам. Протянул неделю, надо было возвращаться.

Беспокойство молодого шляхтича оказалось вполне обоснованным. Вид мужниных владений поразил Катажину как гром средь ясного неба. С детства привыкшая к роскоши, девушка была поражена убожеством представшей перед ней обычной деревенской хаты, правда, четырехкомнатной, с большим садом и огородом. Считать ее домом?! Да в родительском поместье амбар и то выглядел лучше! А из холопов тут всего одна девка-коровница да парень-батрак.

Катажина почувствовала себя обманутой. Просто обвели ее вокруг пальца, хитростью завлекли в эту убогую лачугу! Катажина была девушкой темпераментной, импульсивной, страстная любовь сменилась столь же страстной яростью. И как прежде любовь, так теперь ярость толкнула ее на новый побег. Втайне от молодого супруга на рассвете наняла она жидовскую бричку и направилась в родительский дом.

Непродуманный второй шаг привел к катастрофическим последствиям, причем особенно пагубную роль сыграла вышеупомянутая бричка. Дело в том, что Катажина подкатила в ней к родительскому дому в тот самый момент, когда ее мать, пани Зофья Больницкая, вернулась от своей сестры-графини.

Получив от сестры известие о побеге Катажины, пани Зофья чуть не отдала Богу душу. Не для того она все силы вложила в единственную дочь, связывала с ней все свои надежды, не для того многие годы собирала для нее солидное приданое, не для того, когда Катажине исполнилось пятнадцать, отправила ее во дворец своей сестры, вышедшей замуж за настоящего графа! В графской резиденции красивая и энергичная девушка имела все шансы не только приобрести хорошие манеры, но и, вращаясь в великосветском обществе, сделать прекрасную партию. Там, при дворе магната, просто кишмя кишели кандидаты в мужья. Пани Зофья не жалела денег на наряды для своей единственной дочери, пани Зофья всячески лебезила перед сестрой-графиней, хотя, видит Бог, нелегко это было при ее гордом и независимом характере. Но чего не сделаешь ради счастья дочери! И что же эта дочь отмочила? Перечеркнула одним необдуманным шагом все надежды матери! Скандал, вызванный бегством Катажины, навсегда захлопнул перед нею двери к светлому будущему и покрыл позором весь славный род Больницких! Катажина могла выйти замуж за представителя самого древнего, самого знаменитого рода польского дворянства, за могущественного магната. И лишилась всего из-за мезальянса пусть и со шляхтичем, но совсем захудалым.

Получив страшную весть, пани Зофья примчалась к сестре-графине и устроила ей грандиозный скандал — это она, сестра, недосмотрела за Катажиной, это в ее доме неопытная чистая девушка подверглась развращающему влиянию пагубной атмосферы вседозволенности и деморализации! Сестра-графиня обладала фамильным темпераментом и в долгу не осталась, высказав в ответ все, что думает о «чистой, неопытной» девушке: эта молодая дрянь покрыла позором ее дом и ее, графиню, лично! Эта распутница покрыла позором весь славный род Больницких, выйдя замуж за какого-то захудалого шляхтича. Такого еще в их роду не было! А все из-за нее, пани Зофьи, которая не смогла воспитать единственной дочери, с младенчества позволяя дочке делать все, что той заблагорассудится! Она, графиня, больше не желает знать ни такой сестры, ни такой племянницы! Все!

— Ноги моей больше не будет в этом притоне разврата!

— выкрикнула в ответ пани Зофья, не помня себя от ярости. — Возомнила о себе, выйдя за графа! Плевать я хотела на твое графство! Тебе свиней пасти, а не воспитывать добродетельных девиц!

— Добродетельная девица, ха, ха, ха! — издевательски произнесла графиня, и на этом на веки вечные были прерваны фамильные связи сестер славного рода Больницких.

Домой пани Зофья вернулась вся пылая от ярости, как извергающийся вулкан. И как лава в вулкане, ее ярость требовала исхода. Возможно, с течением времени ярость немного бы и поулеглась, да времени не было: возвращаясь после разрыва с сестрой-графиней домой, пани Зофья увидела во дворе своего поместья вылезающую из мерзкой жидовской брички Катажину. Не заплаканную, не покорную, а жутко возмущенную и злую! При виде источника всех своих бед ярость мамы Больницкой возросла еще сильнее. Контраст между ее большими надеждами и жалкой действительностью оказался слишком велик. Пани Зофья игнорировала раскаяние коленопреклоненной дочери и даже ее мольбы, игнорировала робкие попытки мужа вступиться за дочку. Что-то произошло с сердцем гордой женщины, что-то заставило ее сменить дотоле безграничную материнскую любовь на твердую, как гранит, ожесточенность. Правда, она не выгнала тут же преступницу-дочь, позволила ей переночевать под родительским кровом, но на утро следующего дня велела запрячь четверку самых лучших коней в самую роскошную карету и отвезла дочь к законному супругу.

— С ним ты сбежала, с ним и будешь жить! — заявила она холодно и бесповоротно.

Оглядев в первый и последний раз владения зятя, непреклонная пани Зофья оставила разъяренную и очень несчастную дочь во дворе, в окружении домашней птицы, и отбыла на своей великолепной карете заявив решительно и бесповоротно, что навсегда лишает дочь как приданого, так и права на наследство.

Катажина покорилась судьбе. И сделала это весьма знаменательно. В родительский дом она больше никогда не вернулась. Надев в знак траура по несбывшимся светлым надеждам черное платье, она носила его до конца своих дней. Не меняя фасона, она всю жизнь носила только черные платья. Длинные, до полу, платья, подолом которых Катажина заметала навоз во дворе, украшались белоснежными кружевными воротничками, такими же манжетами. И к этому еще носились такие же кружевные перчатки. Домашним хозяйством Катажина не занималась, занималась только садом. Сад процветал, домашнее хозяйство шло через пень-колоду, но ее это нисколько не беспокоило. Муж продолжал страстно обожать свою жену, и ничего удивительного — Катажина была очень хороша: хрупкая, небольшого роста, черноволосая и черноглазая, живая и очаровательная. Катажина родила девять детей: семеро сыновей и две дочери. К детям она относилась точно так же, как к курам, поросятам и горшкам — предоставила их самих себе.

Время шло, разные события происходили в славном роде Больницких. Умерла тетка-графиня, пережив своего мужа-графа на целых два года. Детей у них не было. Вычеркнув навсегда из памяти имя сестры, графиня забыла вычеркнуть ее из завещания, в результате чего пани Зофья Цольницкая неожиданно унаследовала четвертую часть огромного графского состояния. Затем покинул бренный мир один из близких родственников Зофьи, человек одинокий. Чрезвычайно скупой при жизни, он проявил после смерти невероятную щедрость — все свое немалое состояние завещал, оказывается, дочери пани Зофьи или потомкам упомянутой дочери. Нежданный дар вызвал смятение в душе пани Больницкой, но она уцепилась за формулировку «или потомкам упомянутой дочери», и сделала все от нее зависящее, чтобы Катажина богатства не получила. Интересы потомков она обязалась соблюсти лично. В общем, стояла на ушах, чтобы Катажине ни гроша не досталось и добилась своего. Такая постановка вопроса не во всем соответствовала законам о наследовании и воле завещателя, но не родился еще нотариус, который бы осмелился противоречить пани Больницкой.

Затем один из двух братьев Катажины погиб на дуэли, а второй уехал куда-то на чужбину, и следы его затерялись.

Настало время и пани Зофьи Больницкой подумать о том, как распорядиться накопившимся в ее руках богатством. С приходом старости она не то, чтобы смягчилась, но вроде бы почувствовала какие-то угрызения совести. Что касается совести, то в этом плане на Зофью Больницкую сильно воздействовали как ее духовник, так и ее нотариус. Последнего очень мучили собственные укоры совести из-за того самого одинокого родственника, который завещал свое состояние Катажине, а он, нотариус, вынужден был в угоду пани Больницкой обойти Катажину и отложить дело в долгий ящик, переадресовав богатство потомкам Катажины. Вот теперь он и напоминал матери о дочке, живущей в нужде и горестях. Напоминал робко, намеками, ибо невзирая на почтенный возраст, пани Зофья осталась вспыльчивой и непреклонной. Тем не менее нотариус заботился о добром имени своей фирмы, хотел передать его, доброе имя, незапятнанным своему сыну вместе с конторой, и пытался стереть единственное темное пятно на незапятнанной репутации фирмы.

Откровенно говоря, пани Зофья и сама не знала, что ей делать с неожиданно свалившимся на нее огромным богатством. Ах, какую сказочно прекрасную жизнь могла бы прожить ее некогда столь любимая единственная дочка, если бы не совершила в юности глупого поступка! Правда, зять оказался человеком порядочным и трудолюбивым, но не очень удачливым в жизни, о детях заботился, как мог, но состояния им не сколотил. К черту такого зятя, который из внуков Зофьи Больницкой вырастил самых настоящих мужиков! Впрочем, во всем виновата только она, Катажина!

Так что же теперь делать с этой самой Катажиной? Часть состояния полагалась ей по закону, часть пани Зофья в свое время сама ей предназначила. Собранное мамашей приданое так и лежало нетронутое. Надо решать, что с этим делать. Не дать — закон не разрешает. Дать — гордость не позволяет, это было свыше сил пани Зофьи. Она так и не простила дочери своих обманутых надежд, не простила и того, что из-за нее навсегда рассорилась с сестрой.

Вот почему завещание пани Зофьи Больницкой получилось весьма оригинальным. Подробно перечислив в нем все свои богатства, она завещала их старшей дочери Катажины или наследникам этой дочери, но только при условии, что Катажины уже не будет в живых! Только после смерти матери дочка Катажины имела право унаследовать бабкины богатства. Пусть Катажина до конца дней своих остается в бедности, в той убогой хате, которую сама себе выбрала, которую предпочла дворцам будущих супругов-магнатов. Завещание отдано на хранение старому нотариусу, на которого возлагалась обязанность проследить за соблюдением всех условий. В случае смерти старика-нотариуса все обязанности по соблюдению условий завещания Зофьи Больницкой переходили к его сыну, тоже нотариусу. Последнему под угрозой отцовского проклятия вменялось не только исполнение всех условий завещания, но и негласная забота о наследнице.

Наследница, старшая дочь Катажины, понятия не имела о ждущих ее в будущем миллионах и пока активно занималась домашним хозяйством, взяв на себя обязанности капризной матери, как известно, от хозяйства устранившейся. Девушке еще совсем в юном возрасте пришлось заниматься и кухней, и воспитанием младших братьев, и заботиться об отце. Пани Зофья попыталась навести справки о своей старшей внучке и получила самую что ни на есть положительную информацию: девочка умная, правда, с характером, но трудолюбивая и послушная родительской воле. Бабка порадовалась и подумала — может, ее большие надежды осуществятся во внучке?

Завещание Зофьи Больницкой окружено было глубокой тайной. Знали о нем лишь нотариус, завещательница да двое свидетелей, на Библии поклявшихся молчать. И все-таки первый из них на ложе смерти проговорился кое о чем, положив начало таинственным слухам о каких-то спрятанных сокровищах, второй же, хоть ни словечка не проронил, тем не менее оказал весьма заметное воздействие на развитие событий в будущем. Этим вторым был некий Франтишек Влукневский, представитель небогатой шляхты, основоположник рода, осевшего в деревеньке с простым названием Воля…

Франтишек Влукневский, как добрый христианин, соглашался — все мы в руце Божией, но считал, что этой руце не мешает иногда и помочь. В рамках вышеназванной помощи им были предприняты следующие действия. Во-первых, он подружился как со старым, так и с молодым нотариусами и оказывал им ценные услуги по части распоряжения кое-чем из завещанного имущества. Во-вторых, у него вдруг появилось много важных и неотложных дел в той деревеньке, где проживала Катажина, в девичестве Больницкал. Заниматься этими делами Франтишек Влукневский поручил своему старшему сыну, причем дела были такого характера, что, занимаясь ими, старший сын Влукневского был вынужден постоянно общаться со старшей дочерью Катажины Больницкой. Как человек честный, Франтишек Влукневский ни словом не намекнул об ожидавших старшую дочь Катажины огромных богатствах. Он взял на себя лишь знакомство своего сына с дочерью Катажины. Остальное должна была довершить рука Божия.

Рука же Божия действовала как-то очень странно. Она перемешала сыновей Франтишека, и в нужном направлении толкнула не того, кого требуется. Так получилось, что втайне от отца, старший сын Франтишека уже давно обручился с другой девушкой, и по отцовским делам отправлял вместо себя младшего брата. Младший брат познакомился с дочерью Катажины, младший брат обратил на нее внимание, да и как было не обратить — красотой дочка пошла в маму, но тем дело и кончилось. У каждого из них были свои личные планы, друг с другом не связанные. Младший сын Франтишека Влукневского уехал в город с благословения родителей, старшая дочь Катажины сбежала в город от тирании домашнего хозяйства без благословения родителей. Но и проклятия тоже избежала, Катажине было на все наплевать. Обязанности по ведению домашнего хозяйства взяла на себя ее младшая дочь.

Старшая дочь Катажины в стольном граде Варшаве встретила знакомого по деревне молодого Влукневского, и тут рука Божия решила, наконец, проявить себя. Молодая пара, обвенчавшись, немного попринимала участие в национально-освободительной борьбе, ибо было это еще в царские времена, каким-то чудом им удалось избежать ареста и Сибири и немного наладить семейный быт. Зофья Больницкая не дожила до этого времени — ее хватил удар при известии о бегстве из родительского дома старшей внучки. Франтишек Влукневский умер год спустя, так и не выдав доверенной ему тайны, но очень довольный.

Катажина все жила. Наследство ожидало своего часа. Часть его, представленная фабриками, мельницами, деревнями и хуторами приносила доход под умелым руководством молодого нотариуса и молодого Влукневского, другая же часть была сокрыта от глаз людских еще при жизни пани Зофьи. Все дело сохранялось в глубокой тайне, молодой нотариус держал язык за зубами, молодой Влукневский и не догадывался, что способствует приумножению богатств жены своего брата, завещание за семью печатями покоилось в железном ящике. А Катажина жила. Умер ее муж, дети разлетелись по свету, мир потрясли две мировые войны. А Катажина все еще жила. Скончалась она в 1954 году от Рождества Христова в возрасте 94 лет.

Некий Адам Дудяк взялся, наконец, за ремонт своего дома. Под нажимом жены Хани ремонтировать дом он решил собственными руками, ибо Ханя известна была скупостью и не желала платить свои кровные денежки посторонним дармоедам. Муж, преисполненный уважения к ее способностям экономно вести хозяйство, не осмелился возражать. Дом у Дудя ков был еще довоенной, солидной постройки, так что имело смысл затратить труд на ремонт и оборудование таких удобств, как ванная и центральное отопление. Да и не к лицу им, Дудякам, солидным коммерсантам, заработавшим немалые деньги на торговле овощами, жить абы как.

Итак, Ханя экономила каждую копейку, а ее муж вкалывал. Излишне говорить, каких неслыханных трудов и мук стоило ему довести до конца свой строительный подвиг, но дело шло к тому. Адам Дудяк сам боялся в это поверить, считая просто чудом доведение ремонта дома до заключительной стадии. Достав правдами и неправдами печь для центрального отопления, он взялся за ее установку в подвале.

Подвал в доме Дудяков был большой, выложенный кирпичом, в нем без труда нашлось место и для печи, и для склада топлива. По всему дому уже были проведены трубы, навешаны батареи, все соединено как следует, оставалось только установить в подвале упомянутую печь и проверить, как действует система. Помочь в этом деле Адам попросил своего дальнего родственника Сташека Вельского, сильного молодого человека, у которого были не только руки золотые, но и золотой характер. Он всегда был готов бескорыстно помочь ближнему. Ближние беззастенчиво пользовались добротой молодого человека. Впрочем, не только родственники. На работе тоже все трудные, а главное, трудоемкие дела старались спихнуть Сташеку Вельскому, который не только трудолюбив, но и умен, и расторопен. Сташек — Станислав Вельский, старший сержант милиции, работал в местной комендатуре.

Три человека — Ханя и Адам Дудяки и Сташек Вельский, преисполненные сознанием ответственности момента, спустились в подвал, где уже ждала печь.

— Ставим здесь! — сказал Адам Дудяк и грохнул обрезком железной трубы по кирпичному полу под висящей на стене колонкой. В ответ раздался странный глухой звук. Ханя навострила уши.

— Погоди! — сказала она. — Что это так загудело?

Муж занят был печью и не обратил внимания ни на звук, ни на вопрос жены.

— С той стороны подхватывай, Сташек! — распоряжался он. — Давай развернем, аккурат здесь встанет.

Сташек Вельский приподнял печь снизу и, напрягая мускулы, принялся медленно разворачивать, но Ханя его остановила.

— Стойте, говорю! Почему это пол так загудел?

— Где загудел? — удивился Адам. — Ты что выдумала?

— Как это где? Там, где ты трубой грохнул! Разве сам не слышал? А ну грохни еще раз!

Сташек Вельский с удовольствием опустил на пол печь, выпрямился и подтвердил:

— Факт имел место, пани Ханя права. И в самом деле загудело!

— Выдумываете, — не поверил Адам, но привыкнув слушать жену, взял опять обрезок трубы и стукнул по кирпичу пола в том же месте. И опять кирпич отозвался глухим звуком.

— Гудит! — вскричала Ханя.

— Гудит! — подтвердил Сташек.

— Чего ж ему не гудеть, коли я грохаю? — удивился Адам. — А вы хотели, чтобы он песни пел?

— А ну, стукни рядом! — приказала Ханя.

Чтоб только отвязалась, Адам стукнул рядом, да не один раз и в разные кирпичи. Звуки тоже получались разные — то ясные, чистые, глубокие — то совсем тихие, глухие. Нельзя было не заметить разницы.

— Сдается мне, там что-то есть, — неуверенно сказал Сташек.

Голубенькие глазки Хани превратились в две ледышки.

Что бы там не скрывалось под полом в ее доме, она предпочитала увидеть это без свидетелей, а уж тем более не в присутствии сержанта милиции. В создавшейся ситуации однако было уже поздно что-либо предпринимать. Не могла же она ни с того, ни с сего выгнать парня из своего дома! Пришлось смириться и молчать. И она молчала, злясь на себя, на Сташека, на мужа, на весь свет.

Хозяин дома меж тем вошел во вкус и с энтузиазмом простукивал кирпичи пола, один за другим. Глухим звуком отзывался на простукивание лишь прямоугольник размерами примерно метр на 3/4 метра.

— Пустое место там оставили, что ли? — вслух рассуждал Адам. — Дом строил мой отец, ничего вше ни о каких тайниках не говорил.

Старший сержант заметил:

— После того, как ваш отец выстроил дом, война была. Может, в оккупацию тут что-то сделали?

— Может и сделали, кто знает… Нас тогда тут не было. Ну так что, проверим?

Оба вопрошающе посмотрели на Ханю — известно, кто тут командует. А Ханя пребывала в смятении. Проверить следовало обязательно, но не в таком же обществе! Нужен тут Сташек как пятое колесо телеге… Можно притвориться, сделать вид, что ее всякие там тайники не интересуют, хитростью извлечь мужчин из подвала, а потом, когда они с мужем останутся вдвоем, потихоньку, в тайне от всех, вскрыть пол. Ханя уже собралась дипломатично, разумеется, приняться за осуществление своего хитроумного плана, но ей не суждено было это сделать. Грохот на каменных ступеньках, ведущих в подвал, недвусмысленно свидетельствовал о приближении сына Дудяков, четырнадцатилетнего Метека, который опрометью примчался после занятий в школе, зная, что отец устанавливает в подвале печь.

— Ну как, действует? — уже издали кричал юный Дудяк.

— Ничего не действует! — в раздражении зашипела мамаша. — Пошел отсюда!

— Тут что-то непонятное! — одновременно ответил папаша. — Под полом гудит. Тайник, наверное.

— Привет, Матек! — поздоровался Станислав Вельский, имевший большой опыт общения с трудными подростками и уже автоматически воспитывавший каждого встречного.

Метек тоже автоматически шаркнул в ответ ножкой, ибо Ханя уделяла большое внимание воспитанию хороших манер у своих детей, и бросился к отцу.

— Где гудит? Под полом? Лопнуть мне на этом месте — клад!

И все! Далекоидущие дипломатические планы Хани лопнули как мыльный пузырь. Не было на свете силы, которая оторвала бы мальчишку от гудящего клада! Глаза у парня разгорелись, уши отсвечивали красным цветом. Не спрашивая отца, по собственной инициативе Метек быстренько смотался и принес кирку и зубило. Ханя не успела и глазом моргнуть. И теперь ей оставалось только в бессильной злобе наблюдать за происходящим. Не сдержав злости, она выкрикнула:

— Осторожно! Ну что грохаете? Кирпичи под заборами не валяются!

Осторожно и аккуратно, ибо Ханя следила за каждым движением, Адам со Сташеком сняли верхний слой кирпичей. Под ним показались доски. Вынуть доски оказалось нетрудно, они ничем не скреплялись, и положены были, по всей видимости, для того, чтобы держались кирпичи. Под досками и в самом деле обнаружилась пустота, тайник, в котором лежало что-то большое, завернутое в брезент. От волнения у Метека горели уже не только глаза и уши, пылало все лицо, Ханя же, наоборот, вся заледенела.

— Надо же! — удивился Сташек Вельский и взглянул на Адама Дудяка. — И вы об этом ничего не знали?

Дудяк почесал в затылке.

— Ничего. Нас ведь тут в войну не было, я уже сказал.

— А после войны так тут ни разу ничем и стукнули?

— А на кой мне тут стучать? — удивился Адам.

— Тут мы картошку хранили, — сдавленным от сдерживаемых эмоций голосом пояснила Ханя. — Здесь для картошки самое подходящее место.

Все столпились над тайником, глядя на брезент и стараясь погасить надежды на то, что перед ними действительно клад. Чтобы потом не очень уж разочаровываться…

Не выдержал, конечно, Метек.

— Ну, чего так стоять? — торопил он взрослых. — Давайте скорей посмотрим!

И он рванулся к свертку. Сташек Вельский остановил парня:

— Погоди, не трогай! Неизвестно, что там может быть. А вдруг взорвется? Давай лучше я.

Метек даже застонал, смятение овладело душой мальчишки. Он теперь и сам не знал, чего больше желать: чтобы это был клад с сокровищами или настоящие гранаты! Или, еще лучше, противотанковые мины! У Хани же немного отлегло от сердца. Может, в тайнике и в самом деле оружие или боеприпасы, так что она не лишается неожиданного богатства. Кивнув головой, она разрешила милиционеру действовать.

Нагнувшись, Сташек Вельский принялся осторожно разворачивать брезент. Под брезентом оказалась клеенка, но ее края были прочно слеплены каким-то клеем. Спотыкаясь на валявшихся кирпичах, Метек бросился наверх за ножницами. Сташек осторожными движениями разрезал клеенку в нескольких местах, и все увидели железный ящик. Он был чем-то смазан, и Сташек тут же в этом чем-то перемазался. Понюхав субстанцию, он определил:

— Похоже на тавот. Надо же, как жирно смазано!

— Это хорошо предохраняет от влаги, — пояснил Адам. — Может, и в самом деле какие боеприпасы…

— А открыть можно? — жадно допытывался Метек, чуть не свалившись в яму.

— Не откроешь. Видишь, какой замок висит! И вот еще дополнительные запоры. Придется сначала вытащить…

— Так вытаскивайте! Я помогу!

Нелегко было извлечь из-под пола скользкий тяжелый ящик, к тому же не имеющий никаких ручек и прочих держалок. С превеликим трудом находку извлекли, втащили в квартиру и водрузили на стол. Выглядела она впечатляюще.

Когда сняли смазку, выяснилось, что это не ящик, а, скорее, железная шкатулка старинной работы, прекрасно сохранившаяся. Железо от времени совсем не пострадало. Шкатулку покрывал красивый резной орнамент. Спереди висел массивный замок, по бокам, прикрытые заслонками, виднелись дырки от замков — дополнительные запоры.

Убедившись, что извлеченный из тайника железный ящик на деле оказался шкатулкой, Ханя отбросила версию с боеприпасами и вновь горячо пожалела о присутствии посторонних.

— Прочные запоры! — констатировал Адам, ознакомившись с замками.

— Знать бы еще, где ключи! — буркнула Ханя.

— Ключи у того, кто это прятал, — ответил муж. — Жалко ломать, как бы это поаккуратнее открыть?

Сташек вызвался привести милицейского слесаря. Больших усилий стоило Хане вежливо отказаться от этого предложения, она и так с трудом сдержала порыв выгнать ненужного свидетеля вообще к чертовой матери! Тут появился неутомимый Метек, куда-то ненадолго исчезнувший. Он приволок целый пук разнообразных ключей. Энергия в нем била ключом.

— Попробуем, авось какой-нибудь и подойдет! — выкрикивал парень, норовя первым опробовать ключи.

Хане очень хотелось придушить собственного отпрыска, который проявляет совершенно ненужную инициативу, но в конце концов пришлось покориться судьбе, явно неблагосклонной к ней, Хане. Это же надо такому случиться, чтобы клад в их доме был обнаружен как раз в присутствии представителя властей! В кои-то веки, раз в жизни человек находит клад — и так неудачно! Отказавшись от борьбы с суровым роком, Ханя сникла, перестала сопротивляться и молча наблюдала за попытками отпереть замки, очень надеясь, что попытки окажутся напрасными.

О печи для центрального отопления все как-то забыли. Метек со всего дома приволакивал всевозможные ключи и железки, его двенадцатилетняя сестра Магда, по поручению матери, готовила в кухне ужин, Адам со Сташеком, сопя, трудились над запорами шкатулки, а Ханя, стоя над ними, ни на минуту не спускала глаз с их рук, как стервятник с падали.

Поздно вечером тяжкие труды увенчались, наконец, успехом. Висячий замок удалось снять, один из боковых — отпереть, а второй сломали. Жутко взволнованная и донельзя расстроенная Ханя собственными руками приподняла тяжелую кованую крышку.

Разочарование было столь велико, что, казалось, им пропитался даже воздух в комнате. Глаз присутствующих не ослепил блеск драгоценных камней или золота. В шкатулке находились только бумаги — множество пожелтевших от времени бумаг. Некоторые из них были сложены вчетверо, некоторые свернуты рулонами, некоторые перевязаны шнурками с печатями. Часть бумаг от времени не только пожелтела, но и повыцвела, часть казалась более новыми. 'Но ничего, кроме бумаг, в шкатулке не было. Одни бумаги, ни драгоценностей, ни оружия, ни боеприпасов!

— Эээээ! — только и произнес Метек, сразу теряя всякий интерес к находке.

Ханя наконец расслабилась и почувствовала, что ноги ее больше не держат. На всякий случай поворошив бумаги и заглянув на дно, она бессильно опустилась на стул.

— Ну и слава Богу, что бумаги! — попытался утешить супругу Адам Дудяк. — Представляешь, сколько бы мы намучились, будь здесь и в самом деле мины и гранаты!

— От некоторых бумаг шуму не меньше, чем от мин и гранат, — отозвался многоопытный старший сержант и взял в руки первый попавшийся документ. — Что такое? Ничего не понять!

Адам вместе с ним склонился над листом бумаги, заглядывая Сташеку через плечо. Ханя преодолела слабость и вытянула из шкатулки другую бумагу. И в самом деле, написано вроде по-польски, но какими-то странными буквами, с крючками и загогулинами.

Сташек, спотыкаясь на каждом слове, с трудом разбирал написанное:

— Я… и. же…одпис…ши…ся…. А, «Я, ниже подписавшийся»… Ну и каракули, каждая буква — просто рисунок, а не буква! Делать им было нечего — так вырисовывать? «Антоний при…его…», нет, Антоний Грегорчук, чтоб им пусто было! «За… вля… стоящим…, заявляю настоящим», нет, сил моих больше нет!

Старший сержант бросил неприязненный взгляд на шкатулку, битком набитую этими нечитабельными документами и задумался. Ханя на своем документе разобрала только дату, но этого было достаточно — 1887 год. Она тоже бросила взгляд на содержимое шкатулки, но в ее взгляде недовольства не было. Новая мысль пришла в голову женщине, и от нее порозовело доселе бледное лицо. С присущей ей энергией Ханя принялась осуществлять новую идею.

— Макулатура! — пренебрежительно произнесла она.

— Старые ненужные бумажонки! Наверняка кто-то от немцев прятал, теперь это никому не нужно. Сжечь все и делу конец! Одна шкатулка пригодится.

Сташек Вельский покачал головой:

— Ни в коем случае! Нельзя старинные документы так просто выбросить или сжечь. Документы официальные, пусть сначала официальные власти и ознакомятся с ними.

Вынув из шкатулки вчетверо сложенный лист плотной бумаги с подписями и печатями, он прочел по складам:

— «Мельница… с прилегающими… угодьями… пруды… на… реке… в собственность… Иеремии Борковскому… за триста рублей серебром наличными…» — И прокомментировал: — Что так дешево? А, нет, тут написано — еще что-то добавил…

Супруги молча смотрели на старшего сержанта — Адам недоверчиво, Ханя недовольно. Метеку стало неинтересно, и он отправился на кухню подкрепиться после пережитых эмоций.

— Похоже, это акт купли-продажи, — сказал старший сержант. — Составлен в тысяча девятьсот третьем году. Написано «Ковельский уезд», это теперь в Советском Союзе. Копия официально оформлена по требованию «вельможного пана Иеремии Борковского».

— Да кому это теперь нужно? — нетерпеливо перебила Ханя. — Кто сейчас станет качать свои права на мельницы и пруды? Да и развалилась, поди, та мельница… Все это уже недействительно…

— …зато интересно! — не уступал Сташек. — Историю надо знать!

В комнату вбежала Магда, которой Метек сообщил о старых документах.

— Это надо обязательно передать в музей! — защебетала девочка. — У нас в школе недавно была лекция, так пан лектор сказал — все, что старое, обязательно передавать в музей. У людей много накопилось старых вещей, только зря пропадают, а в их музее не хватает этих, как их… экспонатов! Есть тут недалеко музей, в Ливе.

Ханя опять вся напряглась, а Сташек Вельский, наоборот, обрадовался и со вздохом облегчения бросил в шкатулку трудночитаемый документ. Прекрасная мысль! А главное, ему, как представителю официальных властей, не надо больше ломать голову над проблемой, имеет ли он дело с официальными документами, о безопасности которых милиция в его лице обязана позаботиться, или просто с частной находкой, до которой милиции, в его лице, нет дела. Если же находка передается в музей, проблема разрешается сама собой.

Итак, Сташек Вельский поддержал предложение девочки. Адаму тоже понравилась идея с музеем. От старых бумаг ему, Адаму, пользы никакой, а вот если преподнести их в дар музею, да еще официально оформить дарственную в горсовете, да еще немного поднять шум вокруг благородного поступка — глядишь, от городских властей можно будет получить и кое-что взамен… Правильно, очень хорошая мысль, он, Адам, лично доставит старинные документы в музей!

Ханины голубые глазки-ледышки источали полярный холод. Теперь она бы и дочку придушила. Ну и дети, кого она воспитала на своей груди! С новыми планами Хани музей никак не состыковывался, но свои соображения Ханя решила пока оставить при себе. Решительным жестом захлопнув крышку шкатулки, она напомнила присутствующим, что время позднее, и ужин давно ждет…

* * *

Свои дела Ханя привыкла проворачивать в теплицах мужа. Место уединенное, никто посторонний не набежит. Естественно, для собственных дел Ханя выбирала время, когда муж был занят в другом месте. Именно в теплице Ханя и решила встретиться с одним из деловых людей на следующий день после находки старых документов.

Каким образом весть о находке клада в доме Дудяков в мгновение ока разнеслась по округе — тайна, покрытая мраком, но она разнеслась и в самом деле молниеносно. Прошла ночь, а на утро все уже знали о старинной шкатулке с бесценными документами. Узнал о них и некий делец. Упомянутый никому не известный делец, по слухам, прибыл из самой Америки, уже около двух недель околачивался в Венгрове и занимался тоже неизвестно чем. Звали его Джон Капусто (John Capusto). По-польски он говорил без акцента, а с Ханей уже был знаком — покупал у нее по бешеным ценам ранние помидоры. Вот и теперь разговор он начал с овощей, потом, мило улыбнувшись, поинтересовался, что нового в жизни «уважаемой пани Ханочки»?

Ханя, как женщина деловая, не выносила пустых разговоров. Оглядевшись и убедившись, что никто их не видит, она, не говоря ни слова, подошла к полке и из-под коробки с пакетами семян извлекла картонную папку. Достав из папки пожелтевшую бумагу, все так же молча вручила ее Джону Капусто.

Джон Капусто, тоже молча, взял старинный документ и принялся его изучать. Милая улыбка на его лице сменилась выражением сосредоточенного внимания. Он изучал документ, а Ханя изучала лицо гостя: широкое, румяное, с несколько приплюснутым носом и густыми бровями. Изучив лицо, Ханя перешла к остальным партиям тела своего гостя: рост средний, телосложение полноватое. Одет гость был с вызывающей роскошью: короткое весеннее пальто из стопроцентной шерсти, замшевые ботинки. На пальце золотой перстень. Перстнем Ханя закончила свои исследования и замерла, уставившись на него, пока Дж Капусто не закончил чтение.

— У меня такого много, — сухо произнесла она. — Имеются и еще старше.

— Надо посмотреть, — ответил подумав Дж Капусто.

— Может, на что-нибудь и сгодятся. Хотя меня интересуют старые вещи другого плана, но почему не посмотреть?

Ханя засомневалась. Ею уже давно был разработан свой метод торговли — никогда не показывать покупателю весь товар, сначала сбыть худший. В данном случае однако, ей пришлось иметь дело с товаром нетипичным, и она не знала, как поступить. Подумдо, решилась и пригласила американца в дом. Тот напомнил о помидорах.

— И редисочки немного уважаемая пани пусть положит, и зелени, какая есть, укропчик или что там еще? Вы знаете, милая пани Ханочка, к вам я прихожу только за витаминками и больше ни за чем!

На вечно хмуром лице Хани мелькнула улыбка. Очень не шла улыбка к ее лицу, но и в самом деле трудно было не улыбнуться, ведь американец Капу сто приходил к милой пани Ханочке не только за витаминками. И не упомнить, сколько старых вещей всучила она этому заграничному дурню, сколько ненужного хлама, завалявшегося на чердаках ее знакомых и переданных Хане бесплатно или буквально за гроши. А этот… как бы его получше назвать? Этот и за овощи платит втридорога, и за никому не нужное старье. Пожалуйста, теперь у нее полная шкатулка ненужного старья!

Скупщик древностей сидел за кухонным столом, а Ханя выносила ему из комнаты по одному документу. И ни разу не забыла забрать предыдущий прежде, чем вручить следующий. Начала она с тех, которые показались ей более молодыми, их она обнаружила в большом конверте. Из конверта извлекала последовательно, в том порядке, как они там лежали, потом в том же порядке складывала обратно. Покончив с документами из конверта, Ханя принялась за более старые, стараясь на глазок определить возраст, а самые старинные приберегая к концу. И только один документ она гостю не показала. Впрочем, может, он был и не один. Речь идет о старом пожелтевшем конверте, заклеенном и запечатанном тремя сургучными печатями. У Хани рука не поднялась сорвать печати и вскрыть конверт. Пусть все остается в таком виде, как есть, решила она, неизвестно, чем это может ей грозить.

Гость внимательно изучал каждую бумагу. Не только прочитывал ее всю, от корки до корки, но и делал себе какие-то записи в блокноте. А Ханя, искоса наблюдая за ним, думала — притворяется, хитрая бестия, не может он прочитать такие каракули, да еще старинным почерком.

Джон Капу сто добрался наконец до последней бумаги, покончил с ней, поднял голову и задумался, глядя в окно.

— За все вместе могу дать пани двести злотых, — сказал он подумав.

Ханя задохнулась от возмущения.

— Сколько?! Если бы вы сказали — две тысячи, тогда еще можно начать разговор. Шутите?

— Нет, не шучу. В этих бумагах нет ничего интересного.

— Но это же старые документы!

— Старые-то они старые, да никому не нужные. Меня интересуют старые вещи, но не старые бумаги. Ладно, так и быть, даю триста злотых!

Ни слова не говоря, Ханя вынула из руки мистера Капусто последний из своих документов, отнесла его в комнату, спрятала в шкатулку и вернулась в кухню.

— Пять тысяч! — холодно сказала она.

— Это не для меня, — так же холодно ответствовал Джон Капусто. — Я могу говорить лишь о сумме в триста злотых. Другие вам и того не дадут.

Отвечать на подобные выпады Ханя сочла ниже своего достоинства. Может, материалы и не стоили больше, она в таких вещах не разбирается, но продавать за триста злотых не собиралась, и принялась молча заворачивать овощи для покупателя.

— А больше там ничего нет? — нехотя поинтересовался американец, рассеянно глядя в окно.

Подумав, Ханя ответила, что есть в шкатулке еще кое-что, а именно запечатанный конверт. Но его она в руки мистеру Капусто не даст, еще печати поломает. Вот если бы он покупал, тогда — другое дело.

— А кто говорит, что я не куплю? Я бы и те бумаги купил, но пани такие цены назначает, что волосы становятся дыбом! Если бы мне позволили еще раз все осмотреть, не торопясь, спокойно…

Время шло к обеду. Джон Капусто поднял свою цену до 500 злотых, Ханя снизила свою до четырех тысяч. Джон Капусто с необычайным вниманием изучал предметы торговли, каждый документ читал и перечитывал, и все что-то записывал в свой блокнот. А цену больше не повышал, уцепился за пятьсот злотых, как репей за собачий хвост, да еще время от времени заявлял, что купит лишь при одном условии — обязательно посмотрит тот самый последний документ, с печатями, иначе сделка просто не состояится.

Судьба бумаг решилась вечером, когда Адам Дудяк заявил жене:

— Ты знаешь, тот самый участок, о котором мы давно мечтаем, рядом с нашим, старик Марчинковский согласен продать. Ты знаешь, право первой покупки, как известно, принадлежит горсовету. И ты знаешь, как нам нужен этот кусок земли! Кровь из носу! Представляю, какую пришлось бы дать взятку, чтобы мне разрешили купить!

Ну я тут поразузнавал, расспрашивал одного, другого, кое с кем посоветовался… Вот если бы у нас были какие заслуги, горсовет не смог бы нам отказать. А тут, можно сказать, заслуга сама нам как с неба свалилась!

— Какая еще заслуга? — не поняла Ханя, так как супруг ее замолчал полагая, что уже все сказал.

— Как какая? А дарственная для музея? Оформим по всем правилам и постараемся поднять как можно больше шуму! Пусть все знают, нам для народной Польши ничего не жалко!

— Насчет шума можешь уже не беспокоиться, наши дети постарались, отработали за тебя. Уже весь город о том только и говорит, что мы нашли старинные сокровища и передаем их музею. Безвозмездно! Раструбили на всю округу!

— Раструбили? — обрадовался Адам Дудяк. — Золотые детки, дай Бог им здоровья! Завтра я и отправлюсь в музей. Отдам макулатуру вместе со шкатулкой, пусть не говорят, что мы пожалели.

Ханю терзали противоречивые чувства. С одной стороны, не в ее характере было что-либо передавать кому-либо безвозмездно. С другой стороны, раз Джон Капусто больше пятисот злотых не дает… Участок старика Марчинковского стоит гораздо больше, что и говорить. Эх, шкатулку жалко! Такая красивая, такая прочная! Сколько полезных вещей можно было бы в ней хранить! Да и деньги за нее дадут немалые…

Адам стоял на Ьвоем — отдавать так прямо в шкатулке. Долго спорили супруги и наконец пришли к компромиссу: оставить проблему на усмотрение музея. Если музей не проявит интереса к шкатулке, Адам заберет ее обратно, если же у музея при виде ее глаза и зубы разгорятся — ничего не поделаешь, пусть остается им. За те денежки, которые Дудяки очень скоро заработают на новом участке, Ханя сможет купить себе тысячу таких шкатулок.

Создавать благоприятное Дудякам общественное мнение помогали не только золотые дети, но и старший сержант милиции Сташек Вельский, которому приятно было сознавать, что и он приложил руку к столь благому начинанию. Молва о благородном поступке семейства Дудяков росла и ширилась, найденные документы с каждым днем уходили своими корнями во все более глубокую древность, перешагнув рубеж нашей эры. В горсовете не было ни одного человека, который бы не слышал о высоком патриотическом поступке Адама Дудяка, безусловно заслуживающим самой высокой награды.

* * *

В реставрационной мастерской Ливского музея сидел молодой искусствовед Михал Ольшевский, официально исполняющий обязанности заместителя хранителя музея. Было Михалу 25 лет, диплом искусствоведа он получил только в прошлом году, работа в Ливском музее была его первой в жизни работой, а вся жизнь — впереди с ее надеждами и чаяниями.

В реставрационной мастерской Михал Ольшевский сидел не просто так, там находилось его рабочее место, поскольку кабинет хранителя занял реставратор, официально исполняющий обязанности руководителя музея. Некоторая путаница в должностях и кабинетах объяснялась простой причиной: хранитель музея пошел в декретный отпуск, двухгодичный. В этой ситуации было естественным руководство музеем поручить реставратору, опытному, заслуженному работнику музейного дела, а молодому сотруднику Ольшевскому вменялось в обязанности хранение, упорядочение и забота об экспонатах музея. С присущей ему молодой энергией и преданностью любимому делу Михал Ольшевский быстро привел в порядок не очень большие фонды музея, и вот теперь, сидя на своем рабочем месте и глядя на облака в весеннем небе, предавался мечтам. В мечтах ему являлись неисчислимые произведения искусства потрясающей красоты и неимоверной исторической ценности.

Фанатично преданный любимому делу, Михал Ольшевский мечтал провести жизнь в окружении исторических шедевров, мечтал о потрясающих открытиях, мечтал о том, как он, молодой искусствовед, лично обнаружит какие-то до сих пор не известные миру ценности, извлечет на свет Божий и явит изумленному человечеству дотоле Не известные ему шедевры. К какой области искусства будут относиться упомянутые шедевры — неважно, главное, чтобы они представляли историческую и культурную ценность и до сих пор пребывали в забвении и неизвестности. В мечтах молодой искусствовед неторопливо, солидно прохаживался по залам своего музея, витрины которого буквально ломились от всевозможных бесценных экспонатов. Может быть, эти мечты явились реакцией на то, что до сих пор приходилось видеть молодому человеку в действительности: полупустые залы наших жалких музеев и предметы искусства, валяющиеся, запыленные, поломанные, позабытые не только на чердаках и в подвалах наших соотечественников, но и в хранилищах многих музеев.

Равнодушное отношение к делу, бюрократизм, воровство, процветающие в нашем музейном деле, глубоко ранили впечатлительную душу молодого энтузиаста, и он поклялся себе положить всю жизнь во имя исправления зла, приложить все силы к тому, чтобы отыскать достойные произведения нашей старины, привести их в достойный вид и представить на обозрение самой широкой общественности: детям и взрослым, специалистам и профанам, полякам и иностранцам. И всем разъяснять истинную роль искусства в развитии человечества, воспитывать уважение к отечественной истории и культуре. И создать музей, которому Лувр и в подметки не годится!

Короче, Михал Ольшевский был не просто идеалистом и энтузиастом, но прямо-таки маньяком музейного дела.

Музей, ставший первым местом работы молодого энтузиаста, сильно отличался от созданного им в мечта. Экспонатов в нем было — раз, два и обчелся, в основном — старое оружие, причем самые старые самопалы относились к семнадцатому веку, следовательно, на вкус Михала Ольшевского, были слишком молоды. Ну и не очень ценны в художественном отношении. Правда, в коллекции старинного оружия выделялись своей тонкой работой алебарды, к которым Михал питал теплые чувства и часто, когда никто не видел, чистил их, полировал и даже точил, так что как минимум две алебарды всегда находились у него под рукой.

Безмятежную картину весенних облаков нарушила налетевшая с карканьем стая воронья, и одновременно послышался шум приближавшейся машины. Автомашина, омерзительное творение современности, никак не вписывалась в благостную картину древности, проходящую перед мысленным взором молодого музейного работника. Как утопающий за соломинку, Михал Ольшевский схватился за одну из висящих на стене алебард, памятуя, что поклялся не на жизнь, а на смерть сражаться с противниками святого дела.

Тяжелой и неудобной в обращении была алебарда — как только наши предки обходились с ней? Михал попробовал изобразить воинственный замах, но получилось нечто жалкое и совсем не воинственное. Заинтересовавшись техникой владения холодным оружием, молодой искусствовед испробовал несколько приемов, со свистом разрезая воздух. Неплохо, можно, пожалуй, и метнуть!

Машина, шум которой привел Ольшевского в воинственное настроение, была пикапом Адама Дудяка, который явился в музей со своим даром. Музей был открыт, но Адам не обнаружил в нем ни одной живой души, куда ни толкался. Постучав наконец в какую-то дверь и опять не получив ответа, он отворил ее и без спроса вошел, ибо руки уже занемели от тяжести проклятой шкатулки.

Что-то со страшным свистом пролетело перед самым носом Адама Дудяка. Отшатнувшись, он заехал локтем в стеклянную витрину, а проклятая шкатулка выпала из рук и с грохотом свалилась на пол. То непонятное — страшное, свистящее, описав великолепную дугу, вонзилось в самую середину вывалившихся из шкатулки бумаг.

Неизвестно, кто больше испугался — Адам Дудяк или Михал Ольшевский, которому стало плохо при мысли, что он чуть не убил человека своим средневековым оружием. Буквально в последний момент удалось немного изменить траекторию полета. Уставившись на еще трепещущее древко, Михал с ужасом припомнил, что недавно так старательно заточил лезвие…

При падении шкатулки крышка ее раскрылась, бумаги высылались, и алебарда вонзилась в самый центр запечатанного конверта, сломив три красные сургучные печати. Увидев такую меткость, Адам Дудяк и вовсе остолбенел. В реставрационной мастерской повисло тяжкое молчание.

Нарушил его посетитель, первым придя в себя. Возможно, он вспомнил строгую жену и решил довести начатое дело до конца.

— Можно? — робко поинтересовался Адам Дудяк, так как все еще стоял в дверях.

При звуках его голоса хозяин кабинета очнулся.

— Конечно, конечно, — заторопился он, — входите, пожалуйста. Вы по какому делу?

Михал всеми силами старался взять себя в руки. Это же надо, так осрамиться! Посторонний человек не только стал свидетелем его дурацких упражнений со старинным оружием, но еще он, Михал, чуть не прикончил этого постороннего этим старинным оружием! Напустив на себя солидность, он пытался хоть как-то сгладить первое впечатление, совсем не слыша того, о чем говорит нежданный посетитель.

А тот перешагнул наконец порог и нагнулся над своим разбросанным имуществом. Михал с трудом извлек вонзившуюся в пол алебарду, помог гостю собрать бумаги в шкатулку, и они вдвоем подняли ее и поставили на стол.

Поняв, что странный молодой человек его не слушает, Адам, начавший было излагать свое дело, растерянно замолчал. И молча наблюдал за тем, как этот музейный псих вынимает одну за другой бумаги из его шкатулки и, похоже, запросто их читает. Со все возрастающим изумлением посетитель отмечал и другие тревожные симптомы: глаза полоумного сотрудника музея загорелись подозрительным блеском, руки стали дрожать, щеки пылать. Ох, в недобрый час явился он, Адам, в этот сумасшедший дом! Может, смыться, пока не поздно?

А Михал Ольшевский, не веря глазам своим, продолжал лихорадочно просматривать документы, все еще до конца не осознавая, какое бесценное богатство попало в его руки. Нет, надо что-то немедленно сделать, чтобы дать выход душившим его эмоциям, иначе и в самом деле спятит! Заорать во весь голос? Кувыркнуться? Пуститься вприсядку? Тут взгляд молодого человека случайно упал на совсем перетрусившего посетителя, и Михал сдержал себя. Да плевать на то, что этот человек застал его за недостойным занятием, этому человеку он все простит, ради его удовольствия он, Михал, готов жонглировать даже вот этим орудийным лафетом!

— Проше пана! — в радостном изумлении вскричал Михал. — Откуда это у вас? Такое сокровище!

— Да я вам уже полчаса объясняю откуда, а вы не слушаете! — укоризненно произнес посетитель.

— Как не слушаю? Конечно же слушаю! Повторите еще раз!

Адам Дудяк терпеливо повторил свой рассказ о том, как ремонтировал дом, как под кирпичным полом в подвале обнаружили они вот этот самый железный ящик, как, посоветовавшись с супругой, решили преподнести найденные старинные бумаги в дар музею.

Странный молодой человек, похоже, опять слушал вполуха, так как попросил посетителя повторить все еще раз. Адам Дудяк послушно повторил, ведь сумасшедших лучше не раздражать.

— Откуда же в вашем доме взялись документы? — удивился чокнутый. — И как они уцелели в войну?

Адам пояснил:

— А в нашем доме в войну жил один нотариус. Он еще до войны начал строить себе дом, а пока мой отец сдал ему свой. Вот он и жил. Когда пришли немцы, так всю семью нотариуса и замели, потому как жена его была еврейка. А дом уцелел, из-за посудомойки.

— Не понимаю, какой посудомойки?

— А была у нотариуса прислуга, девка из деревни, в посудомойках работала. Она и донесла немцам на жену нотариуса, так немцы эту девку не тронули, в доме нотариуса оставили. Она еще там устроила нечто вроде борделя для немцев, сама работала и подружек привлекала. Девка и в самом деле крепкая была, как репка, только вот вредная… Ну а как немцы к ней ходили, то дома не тронули, не сожгли, не разграбили, он и уцелел в войну. А девка куда-то подевалась…

— А вы не помните фамилии нотариуса?

— Как не помнить? Лагевка его фамилия. Болеслав Лагевка.

— И вы думаете — шкатулку он запрятал?

— А кто ж еще? Ясно, он. Больше в доме никто не жил. Мы весь дом ему оставили, хорошо платил, а сами угол снимали у родных. А нотариус, видать, на всякий случай, и спрятал в подвале документы — авось, хоть они уцелеют.

— Когда вы их обнаружили?

— Позавчера. Одиннадцатого, значит.

— Болеслав Лагевка, — взволнованно повторил молодой искусствовед и вынул из шкатулки снова какой-то документ. Болеслав Лагевка, по всей видимости, прямой потомок того самого нотариуса Лагевки, который сто лет назад оформлял вот эти документы, скрепленные его подписью. Внук или правнук. Документы обнаружены позавчера, одиннадцатого. Сегодня, выходит, тринадцатое. Тринадцатое, какое счастливое число!

«Выходит, сегодня тринадцатое, — одновременно подумал Адам Дудяк. — Ну, теперь понятно, почему мне так не повезло! Чертова дюжина! Вот и наткнулся в музее на этого полоумного. Смотри-ка, опять не слушает, что ему говорят, уставился в угол и плевать ему на него, Адама». А Адам как раз приступил к самому главному — спотыкаясь на каждом слове, стал говорить о том, что ему бы какую-никакую справку получить из музея… А лучше не просто справку, а что-нибудь посолиднее, благодарность что ли…

До Михала наконец дошло, что посетитель о чем-то его просит. С трудом оторвавшись от собственных радужных мыслей, он заставил себя прислушаться. Посетитель нечленораздельно бормотал что-то о горсовете, каком-то участке земли и праве первой покупки, о том, как он, Адам, трудится день и ночь не покладая рук, и отец его всю жизнь вкалывал, и дед тоже…

Кажется, Михал понял, в чем дело. Этот замечательный человек, этот честный труженик, этот бескорыстный патриот просит о такой малости! Конечно, разумеется, сию секунду, вот только прочитает, что написано на конверте со сломанными печатями: «Завещание ясновельможной пани Зофьи Больницкой, урожденной Хмелевской, составленное нотариусом Варфоломеем Лагевкой дня одиннадцатого апреля 1901 года от Рождества Христова, в день двадцать пятой годовщины побега из дому ясновельможной панны Катажины Больницкой». Надо же, такое совпадение! Именно одиннадцатого апреля произошло столько знаменательных событий! Скорее, скорее разобрать документы, досконально ознакомиться с делом Больницких! Ах, да, сначала надо избавиться от этого чудесного человека, от этого замечательного патриота.

Адам Дудяк уже потерял последнюю надежду добиться от ненормального сотрудника музея не только благодарности с печатью, но и простой справки, подтверждающей передачу в дар музею старинных документов, и в полном отчаянии еще что-то бормотал о своих патриотических чувствах, потерянном рабочем времени, жене, пославшей его в музей, и детях-отличниках. Тут музейный придурок будто очнулся и проявил бешеную энергию. Сорвавшись с места, он силой выволок Адама из реставрационной мастерской и втащил в кабинет начальства, опрометью бросился обратно в мастерскую за какими-то печатями, потом смотался туда же за бланками с грифом музея, потом выволок Адама и из кабинета начальства, выкрикивая что-то невразумительное о городском ЗАГСе. Поначалу слегка ошалевший Адам упирался, потом до него дошло, что именно выкрикивал псих — загсовская машинистка лучше всех в целом воеводстве умеет заполнять официальные бланки. Адам перестал упираться, подчинившись безумцу, и лишь выдвинул робкое предложение — может, не мчаться в ЗАГС пешком четыре километра, а подъехать туда на его, Адама, пикапе. Рациональное предложение чокнутый осознал, когда они с Адамом галопом домчались до шоссе, и они, галопом же, вернулись обратно, к упомянутому пикапу.

Черев час с делом было покончено. Беспредельно счастливый Адам Дудяк вернулся домой, прижимая к груди драгоценные свидетельства его гражданского подвига — на бланках, скрепленные всеми необходимыми печатями и подписями. Официальные документы были выдержаны в столь восторженных, пламенных тонах, что с успехом могли бы заменить и Золотой Крест Заслуги.

Оформив все необходимые документы и сердечно рас-, прощавшись с дарителем-патриотом, Михал Ольшевский вернулся в музей. Наконец он остался один на один с драгоценной находкой! Запершись на ключ, он занялся ее тщательным изучением.

Торжественно, не торопясь, стараясь продлить ни с чем не сравнимое удовольствие, молодой человек взял в руки документ, содержание которого потрясло его при беглом чтении еще в присутствии дарителя. Документ был озаглавлен: «Перечень имущества, доверенного ясновельможной пани Зофьей Больницкой нотариусу Варфоломею Лагевке с последующей передачей упомянутого имущества ее наследникам в соответствии с последней волей завещательницы, выраженной ею в завещании от 11 апреля 1901 г. от Р. X.» Начало документа сохранилось превосходно, середина же и конец — хуже, ибо написаны были на плохой бумаге, которая настолько вся пожелтела и сморщилась, что некоторые слова невозможно было разобрать.

Сразу после оглавления следовал перечень имущества — длинный список. Михала начало трясти после ознакомления с первым же пунктом «Перечня». Под п.1 значилось — «Рубли золотые в сумме 15 тысяч». «Какие нумизматические редкости могут оказаться среди этих золотых рублей!» — подумал молодой человек. Ознакомился Михал с пунктом вторым — и у него дыхание перехватило. Под п.2 стояло: «Золотая и серебряная монета, давно вышедшая из употребления, в том числе так называемые бизанты, солиды, дукаты, талеры и прочие. В количестве двух тысяч штук». Далее следовало перечисление всевозможных ценностей, в том числе и ювелирных изделий. Колотилось сердце, дрожали руки, пылали щеки и уши, а Михал читал, не в силах оторваться от захватывающего «перечня». Когда же он дошел до массивного золотого канделябра, триста лет назад приобретенного основоположником рода Больницких у некоего лютеранина, которому тот, в свою очередь, достался от предка, участника крестовых походов, Михал не выдержал — сбегал выпить водички. Запасшись на всякий случай водой, Михал продолжал читать. Дочитав до «старинного головного убора, из трехсот жемчужин изготовленного», он вынужден был остановиться и передохнуть. Выйдя из здания музея, Михал глубоко вдохнул чистый ночной воздух, постоял и вернулся к документам. Дойдя до «сервиза серебряного, выполненного золотых дел мастером из города Кракова по заказу королевы Ядвиги», он перестал читать, выпил всю запасенную воду, протер глаза, встряхнув головой, а остатками воды смочил лицо.

Продолжение «перечня» следовало на втором листе бумаги. Нехорошими словами помянув мошенника-купца, продавшего нотариусу дрянную бумагу, Михал принялся с трудом разбирать написанное, букву за буквой. Тяжелая работа утомила молодого человека, да и толку было мало. Достоверно удалось прочесть лишь информацию о портрете бабки пани Зофьи, кисти маэстро Баккарелли, написанного из чистой симпатии к упомянутой бабке.

Сделав еще одну передышку, молодой искусствовед распахнул окно настежь — горело лицо, голова раскалывалась. Выпил еще один стакан воды и в третий раз принялся читать потрясающий «перечень». С упоением дочитав до конца, Михал наконец спохватился — а где же все эти необыкновенные предметы? Список вот он, лежит перед ним, а вещи где? Из документов явствует, что нотариусу вместе со списком были переданы и драгоценные старинные вещи с тем, чтобы он передал их наследникам пани Зофьи, «в соответствии с последней волей завещательницы».

— Езус-Мария, куда все это подевалось? — громко простонал Михал и сам себя успокоил: — Спокойно, Михалек, спокойно!

Отодвинув в сторону потрясший до глубины души «перечень», Михал Ольшевский занялся изучением других документов, надеясь в них отыскать ответ на волнующий вопрос. Среди многочисленных актов купли-продажи отыскались документы и иного характера. Так, в одном из них было написано:

«В первую годовщину кончины моего светлой памяти отца, Варфоломея Лагевки, подтверждаю наличие составленного им завещания пани Зофьи Больницкой и ее наследства. Недвижимостью упомянутой Зофьи Больницкой управляю я, Болеслав Лагевка, с помощью Божией и Антония Влукневского. Катажина Войтычкова, урожденная Больницкая, все еще жива». Далее следовала дата и подпись: «4 июля 1905 года. Болеслав Лагевка».

Этого документа Михал поначалу не понял. Долго над ним думал, но вывод смог сделать лишь один: 4 июля 1905 года наследство, оставленное ясновельможной Зофьей Больницкой, еще не было передано наследникам. Перечисленные в «перечне» предметы по-прежнему находились в ведении у нотариуса, теперь сына Варфоломея Лагевки, составлявшего завещание. А вот что могла означать загадочная фраза «Катажина Больницкая все еще жива», Михал понять никак не мог. И тем не менее в сердце вдруг затеплилась какая-то, ему самому неясная надежда.

Михал принялся лихорадочно рыться в документах. Вот, кажется, то, что он ищет. Короткая справка на отдельном листе бумаги гласила: «К сведению будущих душеприказчиков. Катажина Войтычкова, урожденная Больницкая, все еще жива. Паулина Влукневская, урожденная Войтычко, жива и здорова. Остальное без изменений, согласно воле завещательницы». И подпись «Болеслав Лагевка, 12 сентября 1939 года».

Михала опять бросило в жар. Охватив руками пылающее лицо, он откинулся на стуле. Неясная надежда чуточку прояснилась. Выходит, в 1939 году завещанное Зофьей Больницкой имущество все еще находилось на сохранении у нотариуса, а таинственная Катажина Больницкая-Войтычкова продолжала жить. И с этим фактом несомненно связано было дело о наследстве. Сам факт, что она жила… Странно! Минутку, не слишком ли долго жила эта дама? Ладно, об этом потом, сейчас важно другое: если в 1939 году дела обстояли именно так, как сказано в последней справке, то несомненно они обстоят так и до сих пор. Последние тридцать пять лет документы пролежали зарытые в подполе дома Адама Дудяка. Значит, отданные на хранение честному нотариусу бесценные предметы до сих пор лежат там, где он их спрятал. Лежат ли? Ведь прогремела война, а потом прошло еще тридцать пять лет…

Отвалившись от спинки стула, Михал Ольшевский опять схватил в руки «Перечень» и принялся снова перечитывать его. Память у молодого искусствоведа была прекрасной, а последние десять лет жизни он только и занимался тем, что старательно изучал все доступные материалы по интересующему его вопросу: антологии и книги по искусству, статьи и публикации в газетах и журналах, наших и заграничных. Отказывая себе во всем, все имеющиеся средства, каждый грош вкладывал в покупку специальной литературы и в поездки по музеям и художественным галереям Европы. Можно смело сказать — в своей области Михал Ольшевский был очень знающим специалистом. А благодаря редкой памяти он накопил массу сведений. Знал, что из предметов старины находилось в польских музеях и частных коллекциях до войны, что разграблено и вывезено в войну, что попало в музеи за рубежом, а что навеки пропало.

И вот теперь Михал Ольшевский с потрясающей ясностью понял: ни один из перечисленных в «Перечне» шедевров нигде не появлялся. Ни один! Никогда! И нигде, не только в Польше. Произведения искусства такого класса, а также эти редкие монеты не могли бы промелькнуть незаметно. А ни об одном из них Михалу не встретилось никакого упоминания.

Завещанные Зофьей Больницкой сокровища не были тщательно подобранной коллекцией, а просто случайно собранные редкости, драгоценности, монеты, которые десятилетиями подбирали, копили, хранили самые разные люди, наверняка не любители-коллекционеры. И если такой клад попался кому-то в руки, вряд ли он остался в целости. Если достался обыкновенному человеку, не коллекционеру, тот наверняка продал бы что-нибудь ради денег. Если достался коллекционеру — тот наверняка обменял бы что-нибудь на нужный ему экспонат…

Глядя в раскрытое окно на ночное небо, по которому весенний ветер быстро гнал облака, молодой человек попытался наконец четко сформулировать вывод, к которому пришел после ознакомления с этими старыми документами: все эти невероятные сокровища до сих пор лежат спрятанными там, где спрятал их старый нотариус Варфоломей Лагевка, выполняя волю своей клиентки Зофьи Больницкой, урожденной Хмелевской!

Понадобилось не менее получаса на то, чтобы Михал Ольшевский вновь обрел способность здраво рассуждать. Гигантская, всепобеждающая радость окрыляла и вдохновляла на подвиги. Наличие каких-то там наследников Михал пока не брал в голову, с ними потом всегда можно будет договориться, может, что в музей продадут, а уж в том, что разрешат сфотографировать сокровища, позволят их описать, короче — предоставят возможность ознакомить с ними весь мир — и сомневаться не приходится. Главное — наконец в их многострадальной стране появятся такие памятники декоративно-прикладного искусства, такие шедевры ювелирного дела, каких ни в одном зарубежном музее не увидишь!

Итак, остановка за малым — отыскать эти сокровища. Наверняка, спрятаны они надежно, иначе бы не сохранились до сих пор. Где же старый нотариус Лагевка мог спрятать доверенные ему сокровища? Наверняка где-то закопал. Михал прикинул размеры клада — получился ящик, напоминающий формой и размерами вот этот большой стол. Что ж, сундук таких размеров вполне можно закопать, известны клады и более габаритные, но вот где его закопали?

И Михал Ольшевский вновь, уже в который раз, принялся перечитывать доставшиеся ему старинные бумаги, пытаясь отыскать в них хоть какое-нибудь упоминание о месте нахождения сокровищ. Тщетно. Перетряхнул все до одной бумаги — нигде ни намека. Остался лишь большой запечатанный конверт. Мололодой искусствовед ни за что не позволил бы себе его вскрыть, если бы печати оставались целыми, но злосчастная алебарда их сломала. А конверт, возможно, представляет последний шанс…

Михал взял в руки конверт, и опять долг ученого и совесть честного человека заставили его заколебаться. Коль скоро все эти сокровища переданы на хранение нотариусу и нигде не упоминается об их местонахождении, значит, именно в завещании все сказано. Завещание же положено вскрывать после смерти завещателя, только в присутствии нотариуса и наследников. Хотя… Хотя нотариус Лагевка и без вскрытия конверта знал, гда хранится клад, ибо сам получил его от завещательницы. И сыну, по всей вероятности, устно передал тайну. А клад во что бы то ни стало надо найти! Нет, прочь сомнения, это и в самом деле последний шанс!

Михал огляделся и с удивлением обнаружил, что уже глубокая ночь, а в кабинете горит настольная лампа. Значит, сам же ее и зажег. Итак, за дело!

Внутри конверта оказалось два завещания и акт, составленный нотариусом.

Михал развернул первый попавшийся под руку документ. Некий Казимеж Хмелевский дня 7 августа 1874 года от Рождества Христова завещал настоящим все свое состояние ясновельможной панне Катажине Больницкой, дочери Влодимежа и Зофьи, или потомкам названной панны Катажины. Дальше шло перечисление того, что именно наследовала Катажина Больницкая. Поскольку упоминались мельницы, хутора и прочая недвижимость, Михал не стал терять время, отложил в сторону неинтересный документ и взялся за следующий. Ага, вот то, что он искал! Снова конверт, поменьше, опять запечатанный, а на нем строгая надпись: «Вскрыть после смерти Катажины Войтычковой, урожденной Больницкой».

Мельком подумав о том, что теперь-то эта Катажина уж наверняка умерла, Михал решительно сломал печать и впился глазами в текст. Нижеподписавшаяся Зофья Больницкая, урожденная Хмелевская, в здравом уме, хоть и не совсем здравом, по причине возраста, теле, завещала настоящим все свое громадное состояние Паулине Войтычко, старшей дочери Катажины Войтычковой, урожденной Больницкой, вышедшей вопреки воле родителей замуж за Антония Войтычко. Наследство состояло из нескольких частей. Во-первых, приданое вышеупомянутой Катажины, которого ее лишили после побега из родительского дома и выхода замуж за нежелательного родителям кандидата. Во-вторых, имущество, завещанное Катажине или ее наследникам ее дядей, Казимежем Хмелевским. В-третьих, состояние, оставшееся после кончины сестры пани Зофьи, графини Марии Лепежинской. В-четвертых, личное состояние пани Зофьи Больницкой в виде драгоценностей, редкостей, старинных вещей и одного портрета кисти итальянского художника. Недвижимость, завещанная Катажине Войтычко или ее старшей дочери Паулине состояла из четырех хуторов, двенадцати мельниц, бесконечных десятин леса с двумя лесопилками, одного винокуренного и двух пивных заводов. Что касается последних, оказывается, доставку хмеля обеспечивал русский купец Федор Васильевич Кольцов, с которым было подписано особое на этот счет соглашение. Михал Ольшевский припомнил, что данное соглашение уже попадалось ему среди прочих документов. Наверняка оно перестало действовать уже после первой мировой войны…

Михал продолжал свое захватывающее чтение. Он узнал, что денежная часть наследства вложена во всевозможные доходные предприятия. Имелись и наличные — те самые пятнадцать тысяч рублей золотом. Что же касается ювелирных изделий, драгоценных предметов старинного прикладного искусства, золотой и серебряной посуды и пр., фигурирующих в «Перечне», то все они сложены в деревянный сундук, окованный железом, и переданы на хранение исполнителю данного завещания, нотариусу Варфоломею Лагевке вместе с ключами. Названный хранитель обязуется во имя Божие беречь порученные ему сокровища, принимать все меры для их безопасности. Сверх того, Зофья Больницкая обязала того же нотариуса осуществлять контроль и над завещанной ее дочери недвижимостью, над всеми этими хуторами, мельницами и прочими лесопилками до того момента, когда они будут переданы наследникам в соответствии с последней волей завещательницы. И еще раз подчеркивалось — непременным условием передачи наследства является смерть Катажины Войтычковой. Наследница, ее старшая дочь Паулина, не имела права ничего унаследовать при жизни матери. Очень небольшую часть £воих богатств пани Зофья Больницкая завещала единственному оставшемуся в живых сыну Богумилу Больницкому — без всяких условий и ограничений.

Дочитав в превеликом изумлении до конца это необычное завещание, Михал Ольшевский узрел подписи двух свидетелей: Дамазия Менюшко и Франтишека Влукневского. Кажется, фамилия Влукневский ему уже где-то встречалась..

Порывшись в документах, Михал быстро отыскал два упоминания о Влукневбком. Нотариус Лагевка-младший управлял имуществом пани Зофьи с помощью Божией и Антония Влукневскога Наверное, это сын Франтишека. И второе упоминание: «Паулина Влукневская, урожденная Войтычко». Из этого следовало, что наследница пани Зофьи Паулина Войтычко вышла замуж за одного из Влукневских, судя по дате, за сына Франтишека Влукневского, может быть, как раз Антония. Франтишек Влукневский был одним из свидетелей, знал содержание завещания, ничего удивительного, что постарался женить сына на старшей дочери Катажины, наследнице сказочных богатств.

Михал, сделав это открытие, встревожился. Если Влукневский женился на дочери Катажины, если от отца узнал о содержании завещания, не совершил ли он чего противозаконного? Ведь они не дождались смерти Катажины. Хотя нет, ведь последний из нотариусов, Болеслав Лагевка, в 1939 году отметил: «Остальное без изменений, в соответствии с волей завещательницы». А если в соответствии — значит, при жизни Катажины наследница не получила ни гроша.

Теперь Михал внимательно перечитал распоряжение старого нотариуса Варфоломея Лагевки. Чуя смертный час, он составил для сына нечто вроде памятной записки, касающейся всех его дел. Естественно, большая часть распоряжений относилась к завещанию Зофьи Больницкой. Старый нотариус пояснил для сына некоторые неясные пункты завещания последней, в частности упорство в решении лишить ее наследства. Нотариус заклинал сына сохранять в тайне порученное ему дело, поклявшись в том на Евангелии, как это сделали оба свидетеля. Далее Варфоломей Лагевка утверждал, что как Франтишеку Влукневскому, так и его сыну Антонию можно верить безоговорочно, это люди честные, проверенные. И на помощь их в управлении недвижимостью тоже вполне можно полагаться.

Из этой же записки Михал узнал, что пани Зофья Больницкая скончалась скоропостижно. Ее хватил удар при известии о бегстве из родительского дома ее старшей внучки, Паулины Войтычко, хотя бежала девушка вовсе не за тем, чтобы тайно выйти замуж за кого-то неугодного ее родителям. Она просто уехала в город, чтобы заниматься там честным трудом на благо Отчизны. В последние минуты перед смертью парализованная пани Зофья пыталась дать какое-то распоряжение нотариусу, но, к счастью, ей это не удалось. Варфоломей Лагевка не сомневался, что она намерена была лишить внучку наследства, а этого ему, нотариусу, очень не хотелось. Он считал, не без оснований, что Катажина Больницкая была несправедливо обижена, при чем он, Варфоломей Лагевка, тоже к этому руку приложил, когда не дал хода завещанию Казимежа Хмелевского в пользу племянницы. Сделал это нотариус под нажимом пани Зофьи, да простит ему Господь. Второй раз он не даст обидеть Катажину, пусть хоть ее дочь попользуется богатством.

И наконец, последнее. В записке нотариус наказывал сыну свято держать в тайне местонахождение клада, того самого окованного сундука. Тайну клада раскрыть только в чрезвычайных обстоятельствах, только одному лицу и только устно! Самому же не спускать глаз с Паулины и ее потомков, чтобы после смерти Катажины сразу их отыскать. «Да хранит тебя Господь, сын мой!» — так кончалась памятная записка старого нотариуса.

А под его подписью рукой сына сделана приписка: «5 сентября 1903 г. Паулина Войтычко вышла замуж за Франтишека Влукневского и поселилась с ним в Варшаве, по адресу: ул. Згоды 9, флигель, четвертый этаж».

Михала как громом поразила эта информация. Паулина вышла замуж за Франтишека Влукневского, ровесника ее бабки?! Немало потребовалось времени, чтобы разобраться в проблеме. За окном уже занимался рассвет, когда Михал раскопал в шкатулке «Договор об аренде», в котором говорилось о том, что Франтишек Влукневский отдавал в аренду старшему брату Антонию унаследованную от отца недвижимость. Слава Богу, оказывается, у старого Франтишека Влукневского, кроме сына Антония, был еще и сын Франтишек, так что девица Паулина вышла замуж за вполне соответствующего ей по возрасту молодого человека.

У Михала отлегло от сердца. Он уже так сжился со всеми персонажами этой странной семьи, дочерй в которой только и знали, что убегали из дому, а матери были тверды и непреклонны. Четвертый этаж во флигеле вполне удовлетворил молодого искусствоведа, он понял, что молодая пара была весьма стеснена в средствах, а значит, старик Франтишек не выдал тайны завещания.

Михал Ольшевский очень устал. Он уже не обратил внимания на документы, относящиеся к Юзефу Менюшко, сыну Дамазия, в которых значилось, что упомянутый Юзеф залезал в долги и закладывал земельные угодья.

Глядя на восходящее солнце, Михал раздумывал, как выйти на наследников. Наверное, разумнее всего начать с тех самых деревенских Влукневских. Деревня менялась не столь стремительно, как город. Особенно Варшава. Наверняка четырехэтажного флигеля уже давно нет, Бог знает, что сталось с Паулиной и ее супругом Франтишеком. А вот в деревне могут и помнить о потомках Антония Влукневского. Тайну сундука нотариус передавал только одному человеку и при том устно. Интересно, кому именно он ее передал? Надвигалась война, 1 сентября 1939 года немцы напали на Польшу. Чужим тайны нотариус не доверит, может, кому-нибудь из наследников? Надо разыскать их, потомков Катажины, и попытаться вместе с ними отгадать, где же неукротимая пани Зофья, с помощью старика Лагевки, могла спрятать сундук с сокровищами.

Ни музейному начальству, ни официальным властям Михал Ольшевский решил пока не сообщать о своем открытии. Ведь во многом это только его предположения, а преждевременный шум, поднятый вокруг дела о наследстве пани Зофьи Больницкой, может лишь помешать розыскам. За поиски сокровищ он, Михал Ольшевский, пока примется в одиночку. Расходов на это особенных не потребуется, государству материального ущерба он не нанесет…

Мысль о том, что именно он, Михал Ольшевский, разыщет, спасет от забвения и сделает достоянием общественности уникальные памятники декоративного искусства прошлого, древние монеты и изумительные творения мастеров-ювелиров, наполняла неимоверной радостью душу молодого энтузиаста…

* * *

Индюки не желали уступать мне дорогу. Они заняли ее всю и шествовали медленно и величественно, на сигналы моей машины реагируя лишь недовольным гульготаньем. Вот и пришлось тащиться за ними, время от времени сигналя, взревывая мотором и поддавая буфером то одному, то другому под пышный зад. Все без толку. Индюки держались твердо и темпа не меняли.

По одну сторону грунтовой дороги, обсаженной двумя рядами деревьев, тянулись дома деревни, по другую простирались луга и поля, на горизонте темной стеной вставал лес. Камыши у самой дороги указывали на наличие какого-то водоема — озерца, пруда или болотца. Мне ничего не оставалось, как любоваться ландшафтом, и не только из-за индюков. Добавились еще и гуси. Огромной стае гусей понадобилось перебраться из деревни к упомянутому водоему, и они заполонили всю дорогу, сделав совершенно невозможным передвижение по ней.

Где-то в этих местах, у болотца, прошлой осенью был обнаружен труп неизвестного мужчины, у которого следственные власти нашли мой адрес. И не только мой. Неизвестный покойник располагал адресами без малого всех моих родичей, не только отца и матери, но и моей варшавской тетки Люцины, моей кузины Лильки, проживающей в городе Чешине, ее брата Хенрика, проживающего во Вроцлаве, и даже моей второй тетки Тересы, проживающей в Канаде. Кроме их адресов, старательно выписанных на обшарпанном клочке бумаги, на неизвестном трупе больше ничего обнаружено не было — никаких бумаг, никаких документов, так что личность установить его не было возможности.

Милиция допросила всех доступных ей моих родичей, любезно подтыкая под нос фотографию упомянутого покойника. Фотографию немного подретушировали, чтобы не очень нас пугать. Нет, и в самом деле, очень любезно было с их стороны предъявлять фотографию, а не самого покойника.

Никто из нас его не знал. Никто никогда его и в глаза не видел. У милиции опустились руки. Нам задавали сотни вопросов, расспрашивая на все лады, и ничего не выяснили.

Уже в самом конце расследования нас спросили, не говорит ли нам чего такая фамилия — Менюшко. Моему отцу, моей матери и мне она решительно ничего не говорила, а вот тетка Люцина призадумалась.

— Вроде когда-то я ее слышала, — неуверенно произнесла она, пробуждая надежду в сердце допрашивающего ее капитана милиции. — Вертится что-то такое в голове… Но если и слышала, то очень давно, в дни моей юности. Не знаю, насколько интересны для следственных органов воспоминания моей юности… Нет, ничего конкретного вспомнить не могу!

Капитан не сумел скрыть своего разочарования и очень недовольный прекратил допрос.

Фотографию трупа предъявили и моей тетке Тересе в Канаде. Об этом мы узнали из ее раздраженного письма, в котором она жаловалась на засилье идиотов, одолевших ее в последнее время. Сначала один идиот проходу ей не давал, несколько раз приходил, все расспрашивал о каких-то предках, а потом второй заявился и подсовывал фотографию незнакомого типа, очень смахивающего на покойника, уверяя ее, Тересу, что она должна знать этого покойника. Она же его не знйет и знать не желает, и вообще не желает ничего общего иметь с лицами, смахивающими на покойников. Еще чего!

Мы написали Тересе, что лицо на фотографии имело все основания смахивать на покойника, поскольку им являлось, и попросили дать разъяснения относительно первого идиота, который нас чрезвычайно заинтересовал. К нам никто такой не обращался. Тереса, оказывается, ничего больше о нем не знала — незнакомый человек, видела его первый и последний раз.

Вскоре Тереса приехала в Польшу повидаться с родными, и мы вновь вернулись к загадочному происшествию. На общем собрании родственников было решено совершить экскурсию в тем места, где был обнаружен труп неизвестного, тем более что эти места, а точнее близлежащая деревня Воля, имели некоторое отношение к нашей семье.

На экскурсии очень настаивали моя мамуля и ее сестра Люцина, а младшая их сестра Тереса, приехав из своей Канады, на сей счет твердого мнения не имела. То была преисполнена решимости разобраться со всеми этими идиотами, то ее переполнял страх и нежелание иметь дело с польской милицией. Сообщать последней о канадском идиоте она категорически отказалась.

Нервное состояние Тересы усиленно поддерживала ее сестра Люцина. Еще в машине, когда мы ехали из аэропорта, где встречали Тересу, Люцина принялась убеждать сестру, что та обязательно должна знать некоего Менюшко.

— Почему ты думаешь, что я знаю такого? — отбивалась Тереса. Откуда я могу знать какого-то Менюшко?

— А ты вспомни! — настаивала Люцина, не давая нам и словом перекинуться с родственницей, которую мы не видели два года. — Вспомни! Столько у тебя было хахалей в молодости, наверняка среди них найдется и Менюшко! А польской милиции окажешь помощь!

Тереса, естественно, оскорбилась, и тетки чуть не подрались в моей машине, хорошо, помешала теснота. Не давая воли рукам, они дали ее языкам.

— Чтобы я помогала польской милиции! — кричала Тереса, понося последнюю нехорошими словами. — Присылают мне фотографию трупа и заставляют ее разглядывать! Я не желаю, чтобы какие-то трупы располагали моим адресом!

— Нашими адресами тоже располагали, — пыталась утихомирить младшую сестру старшая, моя мамуля.

— Вашими может располагать, это ваше дело, а моим

— не желаю! — бушевала Тереса. — И вообще мне не нравится, чтобы со мной связывали какие-то дурацкие преступления! Пусть, наконец, милиция во всем разберется!

— Ну вот, то милиция плохая, то пусть разбирается, а помочь ей никто не желает, — подхватила мамуля. — Едем туда, на месте разберемся.

— Куда?! — вскричала Тереса. — На место преступления? Чтобы и нас там прикончили?

Через неделю, воспользовавшись переменчивостью в настроениях Тересы, мы отправились взглянуть на окрестности места, где расстался с жизнью человек, по непонятной причине собравший наши адреса. С собой мы прихватили еще одну мою тетку, сестру отца, тетю Ядю, которая в глубине души чувствовала себя глубоко уязвленной тем, что ее адреса на трупе не было. На дороге при болотце меня задержала домашняя птица, и я в бездействии сидела за рулем машины, рассеянно любуясь пейзажем и не догадываясь о том, какие события нас ожидают…

* * *

Гуси перебрались наконец через дорогу, и я смогла проехать. Догнала индюков и опять пришлось затормозить.

— О Господи! — вдруг в чрезвычайном волнении произнесла мамуля. — Ведь это же как раз здесь! Видите амбар? Именно на этом месте стояла хата. Интересно, что тут такое происходило…

— Много чего могло произойти за пятьдесят лет, — ехидно заметила я. — Ну, например, прошлой осенью здесь обнаружили анонимный труп. А ты откуда знаешь, что хата, если стоит амбар?

— Как откуда? Все остальное осталось прежним. И двор, и овин, и даже пень… О, вон развалины, видите? Ну конечно же, это здесь!

Люцина подтвердила с заднего сиденья:

— Точно, здесь. Гуси как раз из этого двора выкатились, выходит наши гуси, фамильные. Хорошо, что ты не стала их давить! Открой-ка дверь, я выйду.

Я открыла дверцу машины, наклонила спинку своего сиденья и выпустила Люцину, сама же принялась разглядывать фамильные владения. Ворота были широко распахнуты, двор со всех сторон окружали хозяйственные постройки: уже упомянутый овин, рядом с ним нечто напоминающее конюшню, но вместо коня в раскрытых дверях виднелся трактор. По правую руку возвышалось какое-то странное кирпичное строение, окошки которого были слишком малы для жилого дома, но слишком велики для коровника. Слева от въездных ворот, у дороги, отделенный от нее палисадником, стоял прекрасный жилой дом, тоже кирпичный, с мансардой и балкончиком при этой мансарде. Вот уж дом точно не мог относиться к тем временам, о которых вспоминала мамуля. В глубине двора, за сомнительным коровником, на небольшом возвышении действительно виднелись какие-то развалины, поросшие лопухами и крапивой.

Люцина смело прошла в распахнутые ворота. Я выключила двигатель, и воцарилась блаженная тишина.

— Выходим или как? — спросила за моей спиной Тереса и, не дожидаясь ответа, принялась выталкивать тетю Ядю, чтобы та тоже вылезла через дверцу с моей стороны, так как со стороны Тересы на переднем сиденьи прочно сидела мамуля, в машине же было только две дверцы.

Из коровника вышел мужчина средних лет, худощавый, высокий, его доброе лицо было спокойным и озабоченным. Не обращая на нас никакого внимания, он прислонил к стене вилы и не торопясь двинулся к дому. Люцина преградила ему путь. Мужчина остановился, а Люцина без колебаний заявила:

— Ты Франек. Франтишек Влукневский, правда?

Мужчина не удивился, на Люцину посмотрел спокойно и, подумав, ответил:

— Да, я Франтишек Влукневский. А в чем…

И только теперь спохватившись, что совсем посторонняя баба обращается к нему на «ты» и безошибочно узнает его в лицо, замолчал, не зная, как отреагировать. Люцина, очень довольная, засмеялась:

— Ты очень похож на своего отца! А на дядю, пожалуй, еще больше! Удивляешься, откуда я все это знаю?

— Нет, — прозвучал неожиданный и грустный ответ.

— Я уже ничему не удивляюсь…

Пришла очередь Люцины удивляться. Прекратив свой неуместный смех, она сочла нужным пояснить:

— Мы тут все урожденные Влукневские. А ты наш двоюродный брат.

И Люцина махнула в сторону машины, где за рулем сидела я, совсем не Влукневская по происхождению, а из машины вылезала тетя Ядя, тоже урожденная не Влукневская.

— Ну, не совсем все, — спохватилась честная Люцина, — только три штуки. Мы твои двоюродные сестры. Ты небось, никогда и не слышал о нас?

Хозяин неожиданно расцвел в улыбке:

— А вот и слышал! Вы, наверное, дочери дяди Франтишека? Я так и думал, что вы когда-нибудь да приедете…

Если он хотел в отместку Люцине тоже поразить ее, то ему это удалось как нельзя более. Естественно, высыпав из машины, мы все окружили Франека и потребовали немедленно объяснить, почему он ждал нашего визита. Ответ получили не сразу. Помешал сначала пес Пистолет, которому пришлось объяснять, что мы — свои, а потом мамуля, ударившаяся в воспоминания и громогласно информировавшая, как все выглядело здесь пятьдесят лет назад. Утихомирив собаку и мамулю, мы получили наконец возможность услышать ответ хозяина, который не только не прояснил, но лишь еще больше запутал ситуацию.

— Шлялись тут всякие, — неторопливо произнес Франек Влукневский, живо напомнивший мне фотографию дедушки из нашего семейного альбома. — Один появился, почитай, уже год назад…

— И что? — не вытерпела Люцина, очень уж нетороплив был этот Франек.

— И спрашивал о вас.

Мамуля удивилась:

— О нас? А чего ему от нас надо?

Люцина встревожилась:

— О нас? Кто-то из знакомых?

Тереса разозлилась:

— О нас? Опять какой-нибудь идиот.

Сбитый с толку Франек совсем замолчал. Хорошо хоть тетя Ядя не вмешивалась в разговор. Тетя Ядя занималась своим излюбленным делом — бегая вокруг нас и приседая, она щелкала фотоаппаратом, запечатлевая живописную группу посередине двора. Франек предложил угостить нас молоком от собственных коров. Мамуля с радостью приняла предложение, и скоро уже мы сидели за кухонным столом с кружками молока в руках. Мамуля, естественно, не могла пропустить оказии — находиться рядом с живыми коровами и не попробовать настоящего молока. Поскольку от остального угощения, которое предложил хозяин, приехавшие бабы отказались, он покорно предоставил в наше распоряжение все запасы имеющегося молока — в этом роду уж исстари повелось, что мужчины всегда подчинялись фанабериям женщин, — и с удовольствием наблюдал, как его уничтожали.

— Говори! — с полным ртом потребовала Люцина.

— Я уж тогда начну с начала, — предложил Франек.

— Начни! — разрешила Люцина.

Франек открыл рот, но его опередила мамуля:

— Чего он от тебя хотел? Узнать, что мы делали последние пятьдесят лет?

— Да помолчите же! — прикрикнула на сестер Тереса.

— Дайте ему сказать!

— Спрашивал — где вы, да что с вами, — ответил Франек. — А я ничего и не знал. А зачем это ему — не знаю. Человек незнакомый, нет, никогда мне не встречался. Нет, фамилии его не знаю. Когда был? Да прошлым летом.

Я попросила уточнить, что именно интересовало этого неизвестного человека. Франек повторил с ангельским терпением:

— Расспрашивал он о родственниках моего дяди Франтишека Влукневского, выходит — о вас. Сначала спросил о дяде. Я знал — он умер. Еще в сорок седьмом году отец получил от кого-то из вас извещение о его смерти…

— От нашей мамули, — уточнила моя мамуля.

— …даже не знаю откуда, может, и из Варшавы, — продолжал Франек.

— Из Тарчина, — опять уточнила мамуля. — Я тогда уже жила в Бытоме, а мамуля с папулей и Тересой жили в Тарчине.

— Заткнешься ты наконец? — рявкнула на разговорчивую сестру Тереса.

— Как ты разговариваешь со старшими! — обиделась мамуля. — Я просто поясняю Франеку то, чего он не знает.

— Потом пояснишь! Если он захочет…

— А почему ты думаешь, что он не хочет?

— Да помолчи же, о Господи!

— Не обращай на них внимания, — сказала Люцина Франеку. — Они у нас немного чокнутые. И что же этот незнакомый человек хотел о нас узнать?

— А всё! — ответил Франек, с опаской поглядывая на мамулю и Тересу. — Кто из вас жив, чем занимается. А главное, ему нужны были ваши адреса. У меня адресов не было, одна только та самая телеграмма о смерти дяди, так он ее у меня украл, потом я искал, искал — нигде не было. Говорил, что разыскивает вас потому, что еще до войны знал вас и теперь хочет опять найти. Врал, думаю, он даже не знал, сколько вас всего! Сначала говорил — хорошо вас знал до войны, а потом спрашивал, сколько у дяди Франтишека было детей. А сам говорил — до войны был знаком с дядей и тетей, когда те жили еще на улице… Как же та улица называлась? Чудно как-то… Похоже, улица Згоды или что-то в этом роде.

На этот раз рассказ Франека прервала Люцина.

— А сколько ему было лет?

— А я знаю? С виду — лет сорок, сорок пять…

— Врет! — припечатала мамуля. — На улице Згода мы жили пятьдесят лет назад. Не поверю, что он знал нас еще до своего рождения!

Франек оживился:

— Вот и вше показалось, что он немного того… молод, чтобы помнить кого-то до войны. Врал, ясное дело. Вот я и не стал ему ничего говорить. Хотя нет, спервоначалу я еще не разобрался, что врет, ну и сказал — тетя, жена дядина, жила до замужества в Тоньче. А больше ничего не стал ему говорить, не понравился он вше…

— И неужели не сказал, кто он такой? — поинтересовалась я. — Человек, когда знакомится, называет свою фамилию.

— Он и назвал — пробормотал что-то себе под нос, я и не разобрал. Да по правде говоря, не до него вше было. Тут как раз у меня корова телилась и сенокос на носу, так я и забыл о нем. Вспомнил только тогда, как тут у нас труп нашли. Вы уже знаете, что при этом трупе все ваши адреса обнаружили?

Лучше бы он не спрашивал! Ответа все равно не получил, потому что четыре бабы одновременно стали кричать, каждая свое. Люцина хотела знать, сколько времени прошло между визитом упомянутого обманщика и обнаружением трупа, Тереса выражала возмущение методами работы польской милиции, меня интересовало, сообщил ли милиции Франек о визите обманщика, мамуля опять ударилась в воспоминания. У тети Яди кончилась пленка, она тоже присела к столу и поинтересовалась:

— Пан Франек, а вы их понимаете, когда они вот так сразу все говорят?

— Понимать-то понимаю, — опять с ангельским терпением ответил хозяин, — да вот только отвечать им не успеваю.

Тетя Ядя попыталась нас утихомирить:

— Да тише вы! Спрашивайте по очереди, иначе так ничего и не выясним. А мне тоже интересно знать, это был тот же самый или другой? Я имею в виду — тот тип и труп.

Поскольку это интересовало абсолютно всех, все замолчали и Франек наконец получил возможность ответить. Он энергично покачал головой:

— Откуда? Совсем другой! Покойник был и моложе, и вообще не похож А о том я милиции не сообщил. Сначала не было времени — сенокос, потом забыл, а как вспомнил — картошка подоспела.

— Узнаю я наконец, как он выглядел? — прорвалась со своим вопросом Тереса.

— Который из них? Покойник или тот, что сюда приходил?

— Тот, что приходил сюда, уже целый час добиваюсь!

Франек задумался. Мы терпеливо ждали. Наконец услышали:

— Ну как выглядел? Обыкновенно выглядел, ничего такого особого. Одет по-городскому — костюмчик, рубашка белая, при галстуке. Никаких т&м джинсов, никаких ковбоек. Не лысый, не кудлатый, такой средний. Ниже меня, но потолще, в теле, морда вот этакая, и нос тоже большой, малость розлезлый. Ну вроде как его корова языком вылизала — и волосы прилизанные, и нос.

Слушая, Тереса взволнованно поддакивала:

— Точно он! А нос такой приплюснутый, большой, но не торчит, правда? Брови заметные, густые и широкие, а морда красная?

— Точно, он! А вы его видели?

Тереса посмотрела на нас с торжеством и одновременно с ужасом.

— Это он! — торжественно заявила она. — Тот самый, что был у меня в Гамильтоне! Уже поздней осенью явился, мы вернулись с озера. И что вы на это скажите?

Мы тупо глядели на нее — ни одной творческой мысли. Да и трудно было вот так, с ходу, что-то сказать на это.

Не отвечая на конкретный вопрос, я бросила в пространство абстрактное замечание:

— Вот почему милиции так трудно бороться с преступностью! Никто не желает ей помочь, никто не хочет сообщить ни о каких фактах. Ни Тереса, ни Франек ни слова не проронили об этом подозрительном типе. Как знать — скажи они вовремя, убийца бы уже сидел за решеткой, а непонятная история давно бы разъяснилась.

— Эээ! — пренебрежительно махнула рукой Люцина.

— Г… бы сидело! То есть, того… я хотела сказать, пользы им от сообщения Франека никакой! Тот тип уже был в Канаде, прямо летучий голландец какой-то. Давайте лучше установим очередность событий: когда приплюснутый был здесь, когда в Канаде, когда труп нашли.

Тереса с Франеком поднапряглись и вспомнили: в Воле подозрительная личность появилась в июле, где-то в середине месяца, Тересе в Гамильтоне этот тип нанес визит 10 сентября, а труп в болотце под Волей был обнаружен 17 октября. Франек признался нам, что покойника наверняка сочли бы очередной жертвой отмечаемых в этот день по всей Польше именин Терес и Ядвиг, если бы не наши адреса…

Подсчитав, мы пришли к выводу — облизанный коровой мошенник вполне мог стать убийцей, ибо за период с 10 сентября до 17 октября он вполне мог совершить кругосветное путешествие, не то что проделать путь из Канады в Польшу.

— Стоило бы все-таки сообщить о нем следственным органам, — повторила я.

— Отвяжись! — коротко отрезала Тереса, а Люцина обратилась к Франеку:

— Ты сказал — «Шлялись тут всякие». Кто еще шлялся? Тоже спрашивали про нас?

— Тоже, — подтвердил Франек. — Появился уже в этом году, весной. Я аккурат картошку сажал, и свиньи поросились, так что времени не было, опять приходилось вертеться, но этого я уже лучше запомнил. Этот был симпатичнее. Молодой, лет двадцать пять, не больше, худой парень, повыше меня будет, да ведь теперь молодежь вся такая пошла, не знаю, куда растут…

— Худой, говоришь? — заинтересовалась Люцина. — Нездоровая худоба?

Мамуля была шокирована:

— Что это тебя так заботит здоровье какого-то бандита?

— Да нет, бандитом он не был, — возразил Франек. — Симпатичный парень, сразу видно. И обхождение культурное. Представился нормально, я даже фамилию помнил, сейчас немного подзабыл. Что-то такое от олыпины, Ольшевский или Олыиинский. И на больного не похож, парень здоровый, только что тощий и высокий. А спрашивал про то же самое — о дяде Франеке и его детях.

— А ты не спросил, зачем ему это?

— Как же, обязательно спросил. Он сказал о каком-то деле, которое тянется уже много лет и с этим делом пора давно покончить.

— Какое дело? — встревожилась мамуля.

— А он не пояснил, только сказал — очень старое, можно сказать, старинное. Еще с царских времен тянется.

— Не иначе как прадедушка, поручик царской армии, пропил казенную саблю и теперь с нас хотят взыскать стоимость, — предположила я.

Люцина возразила:

— Из-за сабли к бабам бы не приставали, он бы скорей вцепился во Франека. Я думаю, какие-то осложнения с наследством дяди Витольда. Мы к нему никакого отношения не имеем!

— Я лично ни за какую саблю платить не намерена! — решительно заявила мамуля. — И дядя Витольд — это совсем другая ветвь нашего рода, мы к ним не причастны.

— Да этот парень больше интересовался тетей Паулиной, а не дядей Франеком, — пояснил Франек. — А я ничего толком не мог сказать, ведь даже та телеграмма о смерти дяди пропала. Но парень очень уж просил, я порылся в старых письмах и нашел какое-то письмо, кажется, еще довоенное, с варшавским адресом, кажется, там стояла улица Хмельная. Он записал адрес. И еще выпытывал о разных вещах, я даже удивился, откуда он про них знает. Вот и подумал, что теперь наверняка и вы появитесь.

— Послушайте, кто-нибудь из вас знает Олыпинского? — спросила Люцина.

— Нет, — за всех ответила я. — Зато ты знаешь Менюшко.

Люцина оживилась:

— А вот представь себе — знаю! Слышала я эту фамилию и именно здесь, в этих краях.

— Никакого Менюшко здесь никогда не было, — решительно заявил Франек.

— Ну и что? А я слышала, — стояла на своем Люцина.

— А потусторонних голосов ты не слышала? — съехидничала Тереса. — Ангелов небесных видеть не приходилось? Или, наоборот, привидений каких?

— Ангелов не приходилось, а вот кикимору одну приходилось, да и сейчас ее вижу!

— Уймите их, еще подерутся! — попросила робкая тетя Ядя и добавила: — Я бы вообще не обращала внимания на все эти расспросы, если бы из-за вас не принялись убивать посторонних людей.

И в самом деле, над нами нависла какая-то мрачная фамильная тайна. Все три сестры были встревожены. И если старшая в попытках разгадать тайну выдвигала версии, вполне достойные прадедушкиной сабли, младшая только нервничала и переживала, то Люцина подошла к делу трезво.

— Какое счастье, что у нас всех есть алиби! — воскликнула она. — Пятнадцатого вечером мы все были на именинах у Яди, а покойника убили именно пятнадцатого вечером. Мы бы никак не успели.

Я выдвинула предположение:

— Ты могла нанять убийцу.

— Почему я? Меня, в отличие от некоторых, совсем не волнует тот факт, что у трупа был мой адрес.

— Выходит, наняла я? — немедленно отреагировала Тереса.

— Неужели вы не можете говорить серьезно? — упрекнула моих теток тетя Ядя. За младших сестер немедленно вступилась старшая:

— Ты что, ведь мы только и делаем, что говорим серьезно!

Франек спокойно пережидал очередной приступ фамильной бури. Увидев, что горшок молока мы уже опустошили, он перелил в него остатки из ведра, облокотился о косяк двери и неожиданно произнес:

— А вообще-то вше кое-что известно.

Сразу прекратив перепалку, все замолчали. Тетя Ядя автоматически навела на Франека свой фотоаппарат, будто то, что он собирался поведать, можно запечатлеть на фотопленку.

— И что же тебе известно? — спросила Люцина.

Франек ответил с некоторым смущением:

— Вообще-то я сам точно не знаю. Помню только, что в самом начале войны, третьего или четвертого октября тридцать девятого года приехал к отцу какой-то человек. Поговорил с отцом и письмо ему какое-то оставил. Я случайно видел. Был я тогда совсем мальчишкой, всего девять лет мне было. Мои старшие братья погибли, вы, наверное, знаете. Один на фронте, второй в партизанах. Отец войну пережил, но был уже в возрасте. Все думал — как я один останусь, а я и в самом деле из всей семьи один остался. Я видел, он вше что-то хочет сказать, несколько раз собирался, да все откладывал, ждал, пока немного подрасту. И только перед самой смертью, а было вше тогда уже двадцать лет, сказал наконец: что-то такое передано нашей семье на'Хранение. А что — не сказал, сил уже не хватило, слишком долго ждал, пока подрасту. Я понял, на хранение, должно быть, отдано то самое письмо. А отец еще что-то непонятное пытался добавить, я понял лишь — «ни слова никому, пока жива мать тети Паулины». Непонятно говорил, я еще подумал — должно быть, уже в голове помутилось у него, и язык заплетается. При чем тут старушка, мать тети Паулины, я ее и в глаза никогда не видел, бредит, должно быть, тата перед смертью, она, чай, уже давно померла к тому времени…

— Нет, была жива, — перебила Франека Люцина. — Умерла только в пятьдесят четвертом году.

— В самом деле? — удивился Франек. — Выходит, отец не бредил? Ну тогда не знаю… Может, и остальное тоже не бред.

— А что он еще говорил?

— Да тоже все такое же непонятное. «Хуторов уже нет» говорил, «мельницы тоже национализировали» говорил, «а остальное надо отдать» говорил. «Когда мать тети Паулины помрет» говорил. А что отдать — не говорил. Я потом долго искал тот самый конверт, думал, из письма все пойму, но так и не нашел. А я очень искал. Ведь отец перед смертью велел мне поклясться на Библии, что я все сделаю, как он велит, а я и не знал, что должен сделать. И так, и сяк пытался у отца узнать, а тот знай твердил «здесь, здесь», и больше ничего. Ну теперь и вы знаете столько же, что и я. Из-за этой самой мамаши тетушки Паулины я и подумал — должно быть, каким-то боком дело с вами связано, может, вы знаете.

И он с надеждой взглянул на нас, но, увидев наши недоумевающие лица, понял — мы тоже ничего не знаем. Из семейных преданий известно было — моя прабабка много доставила неприятностей своим родным при жизни, но чтобы и после смерти…

— А твоя мать? — спросила Тереса Франека. — Может, она что-то знала?

— Нет, отец ей ни словечка не промолвил на этот счет, говорил только со мной с глазу на глаз. Мама скончалась десять лет назад.

— А о каких хуторах и мельницах шла речь? — вдруг заинтересовалась мамуля.

— Не знаю. Не наши, это точно. Но помню — до войны отец был управляющим каким-то крупным хозяйством. И старшего сына, моего брата, приспособил к этому, того никогда дома не было, все в отъезде был, отцу помогал, за чужим хозяйством присматривал. А после войны чужого уже не было, это я помню, отец занимался только своим. Должно быть, национализировали как раз то, чужое. А больше я ничего не знаю.

Отделившись от косяка, Франтишек Влукневский подошел к стулу и с удовольствием уселся. По лицу хозяина было видно, что он очень доволен — сбросил тяжесть с сердца, облегчил душу, передав проблему нам, и теперь совесть его чиста.

— И, зная все это, ты ждал, пока мы не появимся? — недоверчиво спросила Люцина.

— А что мне оставалось делать? — пожал плечами Франек. — Я понятия не имел, где вы и что с вами делается. После смерти отца мать написала письмо в Тарчин, но письмо вернулось с припиской «адресат выбыл в неизвестном направлении». О том, что вы вообще существуете, я узнал только от того самого покойника. Не обращаться же мне в милицию с таким делом…

— Не обращаться! — подхватила Тереса. — В милицию лучше вообще ни с чем не обращаться. А тут тем более — дело семейное, сами разберемся. Вот тут на месте и разберемся.

— Да, кстати! — вспомнила мамуля. — Мы сюда собирались приехать еще раньше, до трупа. Франек, есть здесь какой колодец?

— Ну вот, начинается! — фыркнула Люцина.

— Колодец? — удивился Франек.

— Колодец! — настаивала мамуля. — Должен же быть тут у тебя какой-нибудь колодец. Откуда ты воду берешь?

— Ну есть колодец. Точнее, скважина. Воду поднимает электрический насос, гонит в бак. Я провел трубы, так что колодца нет, есть только краны. А если вам так нужен колодец, то у соседей есть.

— Не нужны нам соседские, на твоем участке был колодец, я же помню. Что с ним стало?

— Засыпали его. Два верхних кольца я вынул, остальное так и засыпали.

— Нет, не тот. Раз кольца, значит — колодец не старый. Должен быть совсем старый, когда еще без колец строили. Не помнишь, где был колодец твоего деда?

Остановить мамулю уже было невозможно, мы махнули на нее рукой и лишь молча слушали. Франек не понимал, в чем дело, но честно старался ответить на расспросы пожилой родственницы.

— Дедушкин колодец был у вон того старого дома. В том доме он жил, этот еще не был построен. А уж если вас интересуют дедовы колодцы, то их было два. Один совсем старый, другой поновее. Старый, доставшийся деду еще от его деда, засыпали еще когда дед не был дедом, в дни его молодости, и выкопали новый. Тот долго служил, уже перед самой войной отец зачем-то вырыл новый колодец, тот самый, с бетонными кольцами. Не понятно зачем, в старом колодце было достаточно воды. И хорошая была вода.

— Вот видите! — с торжеством вскричала мамуля.

— Что «видите»? — огрызнулась Тереса. — Ты думаешь, если колодец наших предков, то там обязательно должны лежать сокровища?

— Не обязательно, но могут лежать.

Тетя Ядя закончила менять пленку в своем фотоаппарате и подняла голову:

— Покоя не дакгг вам сокровища в колодцах. Может, и правда, это у вас фамильное — прятать в колодцах сокровища, но ведь сейчас происходит что-то непонятное, совершено преступление, а вас это не волнует?

— Волнует! — ответила Тереса, — но об этом пусть думает милиция.

— Не волнует! — ответила мамуля. — Меня совершенно не волнуют болезненные прощелыги с приплюснутыми носами и я не испытываю ни малейшего желания расплачиваться за пропитую прадедом саблю. Я приехала сюда осмотреть колодцы наших предков и я это сделаю!

— Хоть ты и старшая, но глупая! — разозлилась Тереса. — Будешь копаться в колодце, а тебя пристукнут! Надо выяснить дело!

В спор вмешалась я:

— Как выяснишь? Делом занимается милиция, а от нее вы утаиваете важную информацию. Ясно же, что прилизанный прощелыга имеет к преступлению прямое отношение. Украл письмо с адресом в Тарчине и по ниточке от клубка добрался до нас. Раздобыл наши адреса…

—..если адреса раздобыл, почему к нам не заявился?

— Заявился к Тересе в Гамильтоне.

— К нам было ближе!

— Боялся, вдруг кто его опознает! Боялся, что Франек сообщит о нем милицейским властям. Боялся быть замешанным в преступление.

— Мог к нам заявиться еще до преступления.

— Не мог! В Канаду отправился.

— Глядите-ка, как наша Иоанна заинтересована в визите какого-то бандита!

Я прервала гнусные инсинуации:

— А вы заметили — все это фамильное дело тянется по женской линии? Наша прабабка, ее дочь Паулина, адреса всех нас и еще Лильки. Просто странно, что убили мужика, а не бабу! Заметили?

— Заметили! — неприязненно подтвердила Тереса. — И что из того?

— А то, что вы, три сестры — дочери бабушки, — зловеще прошептала я. — А Лилька с Хенриком — дети моей тети Хелены. Тетя Хелена была родной сестрой бабушки и обе они, насколько мне известно, были единственными дочерьми прабабушки. Кроме них, у нее были только сыновья. Адресами же этих сыновей почему-то никто не заинтересовался. Ну? Что скажете?

Все молчали, переваривая мое глубокое наблюдение.

— Ну что мы можем сказать… — неуверенно начала мамуля, но Люцина взволнованно перебила ее:

— Иоанна права! В этом что-то есть! И еще непонятные заветы, которые на смертном одре дядя Антоний давал сыну… Франек, бабушка наша давно скончалась. Отец сказал тебе, что ты должен хранить нечто важное и передать его… Кому? Может, как раз тому приплюснутому? Он и заявился, чтобы получить..

— Да что получить-то? — вскинулся Франек и грустно добавил: — У меня же ничего нет!

— Может, не у тебя… Раз до этого должна была помереть бабушка… Может это было у нашей мамы?

— Ну, тогда мы можем быть спокойны! — обрадовалась мамуля. — Все, что было у нашей мамы, в войну пропало! И пусть этот приплюснутый или как его., прилизанный отвяжется! И не морочит нам голову! Пошли смотреть колодец!

— Приспичило тебе с этими колодцами! — разозлилась вдруг помрачневшая Тереса. — Я так считаю — раз у нас было что-то чужое, значит, надо отдать!

— Нет, с ними спятить можно! — разозлилась и Люцина. — Как ты собираешься отдавать, если не знаешь, что это?

— Значит, надо подумать…

— Вот если бы хоть кто-нибудь знал, кто такой Менюшко, мы бы хоть поняли, с чего начинать думать, — вздохнула я.

Люцина единственная, где-то слышавшая эту фамилию, уставилась в окно и пробурчала:

— Менюшко, Менюшко… Помнится что-то такое… Вроде бы как-то связано с полем… вроде была ночь, вроде кто-то бежал ночью через поле со стороны графского дворца… графья там жили на букву «С».. А мне было лет шестнадцать, я со свидания возвращалась…

— Глупости говоришь! — перебила мамуля. — В таком возрасте ты еще по свиданиям не бегала!

— Эго ты говоришь глупости! Еще как бегала, только никто об этом не знал. Возвращалась, значит, я со свиданья, а тут кто-то по полю мчится. Была ночь, светила луна…

— «Светила бледная луна, а дева шла совсем одна», — издевательски продекламировала Тереса, но на сей раз Люцина оставила без внимания ехидный выпад сестры, уйдя целиком в воспоминания юности:

— Мчался он через поле… наверное, убегал от кого-то…

— Так это Менюшко убегал? — не выдержала мамуля.

— Не знаю, не помню. А вот где это было — помню прекрасно. Как раз вот на этом самом месте, за овином…

Все, как по команде, взглянули в окно. Палец Люцины был нацелен на проход между овином и сараем.

— В этом месте, — продолжала Люцина, — была тропинка…

— А где же тут Менюшко? — я тоже не выдержала.

— А я откуда знаю? — ответила Люцина. — Я только рассказываю, с чем у меня этот Менюшко ассоциируется. Подумаю, может, и вспомню остальное.

— И ничего у тебя не ассоциируется, все-то ты выдумываешь! — вконец разозлилась Тереса. — Не понимаю, почему каждый раз, как я приезжаю в Польшу, мне приходится так нервничать! Каждый раз какие-то неприятности…

— Чего же тут не понимать? — удивилась тетя Ядя. — Ведь ты приезжаешь к своим родным…

Мамуля решительно прервала вспыхнувшую было дискуссию:

— Мчался Менюшко по полю или нет — не знаю, какая разница? Думать мы можем и потом, в Варшаве. А сейчас пошли смотреть колодцы!

Два колодца мы обнаружили без особых трудов. Последний, тот, что сделан из бетонных колец, оказался посередине двора, а тот, что постарше — рядом с развалинами. Между ними и овином возвышался небольшой холмик — вроде бы часть развалин была засыпана и поросла бурьяном. Остатки каменной кладки от старого дома тоже терялись в густых зарослях крапивы, лопухов и молодых березок.

Франек лопатой расчистил землю и показал нам оставшиеся от надземной части старого колодца выщербленные камни.

— Этот колодец из двух дедовских, тот, что помоложе. Его засыпал мой отец. А старый немного дальше.

И он махнул рукой куда-то за развалины старого дома. Мы взглянули в указанном направлении. Там возвышалась свалка из всевозможного хлама, в нескольких метрах от нее виднелся забор соседа. У забора густо разрослась акация. Похоже, от самого старого колодца и следа не осталось.

Пришло время дать кое-какие разъяснения хозяину усадьбы наших предков.

— Удивляешься, что мы интересуемся старыми колодцами? — начала Тереса. — Это очередной бзик моей старшей сестры. С тех пор, как в Тоньче, в бабкином колодце, мы обнаружили гадость…

— Не столько гадость, сколько так называемый клад, — вмешалась Люцина. — Награбленное немцами во время оккупации имущество. Мы его отыскали, и с тех пор наша старшая сестра решила, что в каждом старом колодце спрятан какой-нибудь клад.

— А с тем что вы сделали? — поинтересовался Франек.

— Передали в государственную казну. Там были дорогие и очень красивые произведения ювелирного искусства, но ни одна из нас и в руки не пожелала их взять — ведь это награблено было фрицами у евреев и поляков, которых отправляли в концентрационные лагеря.

Франек тяжело вздохнул и только махнул рукой:

— У нас вы брильянтов не найдете, здесь никто ничего не прятал во время войны.

— Попробуй объяснить это моей сестре…

— Какие живописные развалины! — похвалила тетя Ядя, которая успела обежать всю усадьбу и вдоволь нафотографировала. — Это во время войны разрушено?

Общими силами мы попытались ей объяснить, что если даже и во время войны, но неизвестно — какой. Некогда на этом месте стоял жилой дом — большой, с флигелями, но все-таки не замок, в котором проживало не одно поколение предков — и Франека, и наших. Самые древние предки были самыми богатыми, постепенно становились все беднее, богатство куда-то улетучивалось, а с его уменьшением приходила в запустение и старинная усадьба. Ветшала постепенно, средств на ремонт большого дома не находилось, так что в конце концов какой-то из наших прадедов построил для семьи временное жилье, использовав для его постройки стройматериал от старого. Старое все еще надеялся со временем, как разбогатеет, отстроить, а пока, мол, можно пожить и в этом, временном. Новый дом, как и положено времянке, простоял не менее ста пятидесяти лет, пока не был построен другой, который мы теперь видим. И тогда времянка получила статус овина. А развалины фамильной усадьбы так и стоят по сей день, как памятник былого величия, все больше разрушаясь и порастая бурьяном.

— Хорошо тут, — признала и Тереса. — Красиво и тихо…

Мы разбрелись по уоадьбе. Мамуля принялась палочкой переворачивать разное старье на свалке, очень расстроенная отсутствием самого старого колодца. Люцина за овином вдыхала запах цветущего клевера и, глядя в поле, старалась вспомнить, как там было с Менюшкой. Я же решила осмотреть место преступления, вернее, увидеть место, где был обнаружен неизвестный труп, и направилась к зарослям тростника по ту сторону дороги.

Никакого места преступления я увидеть не смогла, не могла даже до тростника добраться, ибо за дорогой болотистая почва не позволяла сделать и шагу. Вернее, сделала я два шага, зачерпнула в туфли жидкой грязи и поспешила вернуться на твердую почву. Интересно, как убийца сам не потонул, таща упомянутый труп по такому болоту?

Вернувшись, я поделилась своими сомнениями с Франеком, и он пояснил: там мокро сейчас потому, что за последнее время много выпало дождей. А осенью прошлого года погода стояла сухая и теплая, луг подсох, можно было запросто добраться до самого тростника. Труп и лежал в их зарослях, на краю болотца.

— Сдается мне — он думал, пойдут дожди, тот и потонет, — высказала я предположение. — И что, осенью тут было совсем сухо?

— Совсем сухо тут никогда не бывает, — сказал Франек. — Труп лежал, потому и не потонул. А вот если бы стоял, его враз бы засосало. Те, что его вытаскивали, по колени увязли.

— Вот почему этот прилизанный не забрал у него наши адреса. Утонуть боялся, кретин! — сказала Тереса.

И странное дело — мы все с ней согласились. Странное не только потому, что у каждой из нас всегда было свое особое мнение по всякому вопросу. Странно, что мы все вдруг решили, что убийца обязательно должен был забрать у своей жертвы наши адреса, и если бы забрал, для него было бы лучше. И уж совсем странно, что, как показало будущее, мы оказались совершенно правы…

* * *

Как это часто бывает в жизни, в дело вмешался обыкновенный случай и сдвинул это дело с мертвой точки. Поехали мы с Люциной за яйцами в знакомую деревню, и на обратном пути у меня полетело колесо. Место и время оно, конечно, выбрало самое подходящее: вдали от всех деревень, на мягкой, даже не грунтовой, а песчаной дороге у самого леса. И в полной темноте. Ночь давно наступила, но луна еще не взошла. Знала я, что не стоит под вечер отправляться за яйцами так далеко, но да разве мамулю переспоришь?

Колесо, конечно, не трагедия, у меня в запасе было целых два, да что толку, будь их даже и двести! Возможно, нам с Люциной совместными усилиями и удалось бы открутить гайки, но домкрат установить мы все равно не смогли бы — он сразу уйдет в песок. Под него надо бы подложить большой плоский камень, а найти его в темноте я вряд ли сумею. Электрического фонарика у меня с собой не было.

— И что будем делать? — спросила Люцина.

— А ничего. Подождем до рассвета. В июне ночи коротки. На рассвете я найду камень, а тут, может подвернется какой мужик, и поможет. А пока давай разожжем костер. Разве что ты предпочитаешь пешком вернуться в деревню и там попроситься на ночлег? Не знаю, стоит ли.

Люцина тоже предпочла костер.

— Вот только из чего мы его разведем?

— В лесу полно всяких сучьев. А лес вот он, под боком.

— Э нет, темно — хоть глаз выколи. В такую темь я в лес не пойду! — решительно заявила Люцина.

— Я сама пойду. Как-нибудь ощупью отыщу сухие сучья. В крайнем случае разуюсь и сразу обнаружу шишки. Сиди здесь и жди.

Я не видела, села ли Люцина и где именно, смело направившись по скошенному лугу к лесу, стоявшему плотной и совсем уже черной стеной в нескольких десятках метров.

Пока я ощупью собирала какие-то палки и сучья, взошла луна. Стало немного светлее и не так жутко. Вернувшись к машине, я достала из багажника и надула для Люцины прорезиненный матрас, достала ручную пилку, велела Люцине распилить принесенное мною топливо и разжечь костер, а сама пошла за следующей порцией. Я успела обернуться три раза и совсем освоилась с трассой. Луна светила все ярче, кротовые норы я уже знала все наперечет, и возвращаясь в третий раз с огромной охапкой сучьев, бежала к машине чуть ли не галопом.

Люцина сидела у машины в кресле, устроенном из матраса, и поддерживала чуть теплившийся огонек в нашем костре. Бросив на землю принесенную охапку сучьев, я принялась ломать их и распиливать, чтобы разжечь наконец настоящий костер.

Оказывается, пока я бегала за топливом, Люцина тоже не бездельничала.

— Теперь я все вспомнила! — радостно заявила она. — Мне как раз не хватало только вот такой темной летней ночи и кусочка луны. А когда ты сейчас мчалась по лугу — сомнений не осталось. Тогда он в точности так же мчался, вот только леса не было. Ну и мчался малость быстрее.

— Менфшко? — сразу поняла я.

— Менюшко. Похоже, мчался именно Менюшко. А я уже до того слышала о каком-то подозрительном типе, который шляется по окрестностям и что-то вынюхивает. «Нечего ему тут шляться и вынюхивать», — сказал кто-то. Может, тот, кто как раз и гнался за этим Менюшко. А вот кто гнался — не помню.

— А откуда взялся этот Менюшко и что именно вынюхивал?

— Бели бы я помнила! — с сожалением вздохнула Люцина. — Но почему-то сдается мне, заявился он из тех мест, где жили родичи нашей прабабки.

— Тебе потому так сдается, что не так уж много в твоем распоряжении возможностей выбора — или родные места прадедушки, или родные места прабабушки. А раз посторонний Менюшко появился в родных местах прадеда — естественно, прибыл он из родных мест прабабки. Люцина, на твои воспоминания наверняка повлияли все эти наши бесконечные разговоры о предках, трупе, наших адресах.

Люцина и не возражала:

— Очень может быть. Во всяком случае теперь я вспомнила, — был такой Манюшко и очень не нравился нашим родным.

— А где родные места прабабушки?

— Где-то на Украине, под Луковым, что ли…

— Выходит, этот самый Менюшко тоже заявился с Украины?

— Может быть, за Менюшко не скажу, а вот сестра прабабушки была графиней, это я слышала в детстве, и бабушка в ранней молодости проживала у нее во дворце. Чтобы набраться хороших манер и прочее… Ага, вот что еще мне вспомнилось: бабушка была женщина властная, вспыльчивая, дед у нее был под каблуком. Помню, часто она кричала на него, а однажды, собственными ушами слышала, кричала так: «И зачем я с тобой связалась! Ничего не можешь в жизни добиться! Даже Менюшко смог бы добиться большего!»

Вот какие потрясающие вещи вспомнились моей тетке в теплую июньскую ночь, когда мы сидели у костра. Она явно оживилась, в памяти всплывали все новые подробности. Правда, не всему я верила, зная свою тетку. Той и присочинить ничего не стоило. Сколько раз, еще девчонкой, с замиранием сердца выслушивала я от тети Люцины самые невероятные россказни: то кого-то из наших предков волки сожрали вместе с лошадьми, санями и кучером, то какую-то из наших прабабок, потрясающую красавицу, прадед купил у ее родителей за десять тысяч рублей золотом. Наши предки обоего пола то и дело травились из-за несчастной любви или кончали свои жизни еще более ужасным образом, на свет массами появлялись внебрачные дети, а любимым занятием чуть ли не всех поколений наших предков было с наслаждением уничтожать друг друга. Фантазия у тетки Люцины была буйная, Менюшко выдумать ей ничего не стоило.

— Бели ты сразу не назовешь мне достоверный источник своих воспоминаний — не поверю! — без обиняков заявила я. — Откуда ты все знаешь?

— Что касается скандала, который бабка устраивала деду — слышала собственными ушами, — ответила Люцина. — А вот о Менюшко нет, не могу я тебе назвать достоверный источник Но он очень хорошо вписывается в нашу историю. Тот вынюхивал, этот, наш, тоже…

— Ты что! Тот вынюхивал еще до первой мировой войны!

— А по-твоему, раз он Менюшко, то у него не может быть детей?

— Ага, теперь вынюхивают дети…

— Почему бы нет? Сама подумай, очень даже подходит к тому, о чем говорил дядя Антоний. Возможно, наши предки что-то должны вернуть предкам Менюшки. Знаешь, в те времена много чего странного происходило, нечего удивляться. Мы ведь толком ничего не знаем.

Что ж, по-своему Люцина права. Прилизанный вполне мог оказаться потомком Менюшек и заявился сюда с целью добиться возврата своей собственности. А раз уже в самом начале на сцене возник труп, собственность должна быть не ’малая. Но при чем тут моя прабабка? Отец Франеку ясно сказал — прабабка должна помереть до того! Может, вспыльчивая, неукротимая женщина стояла стеной и не желала возвращать Менюшкам их собственность? Теперь прабабка умерла, интересно, где имущество…

— Вот Тереса обрадуется! — меланхолически заметила я. — Знаешь ведь, она болезненно честная, теперь станет переживать из-за того, что наши предки чьих-то предков обмишурили. Спать не сможет, совесть ее загложет!

— И в свою Канаду вернется нагой и босой! — дополнила Люцина. — Снимет со сберкнижки все сбережения, чтобы отдать прилизанному. Знаешь, давай-ка пока ей не говорить о наших соображениях насчет Менюшки.

Так сидели мы с теткой у костра, коротая ночь и раздумывая о наших фамильных проблемах. Где-то уже после полуночи к нам приехала патрульная милицейская машина, которую привлек с шоссе огонек в ночи. О лучшем выходе из положения нельзя было и мечтать! Проблему замены колеса дюжие милицейские мальчики решили за каких-то десять минут.

— Теперь понимаешь, не зря я люблю нашу милицию! — сказала я Люцине, отправляясь в путь.

Тетка вполне разделяла мои симпатии к стражам порядка:

— Очень милые мальчики! А главное — приехали не сразу. Подождали, пока я себе все хорошенько припомню.

* * *

Романтическая июньская ночь предрешила дальнейший ход событий, ибо мы с Люциной решили привлечь к делу Марека, блондина моей жизни, который до сих пор предусмотрительно держался в стороне от наших фамильных проблем. Честно говоря, привлечь его мне хотелось с самого начала, но не удавалось. Марек избегал всяких разговоров о таинственных преступлениях, не давал втянуть себя в дискуссию о колодцах предков и наотрез отказался присоединиться к нам, отговариваясь нехваткой времени и слабым здоровьем. Не зная, как понять такое отношение любимого человека к интересующим меня проблемам, я поставила наконец вопрос ребром — или скажет откровенно, в чем дело, или..

С большой неохотой Марек вынужден был признаться:

— Мне всегда становится нехорошо, как только сталкиваюсь с вашими проблемами. Сразу начинаю чувствовать себя последним идиотом. Надеялся хоть одно лето прожить нормально…

— Ишь чего захотел! — фыркнула я. — У нас проблемы, преступления, а ты собираешься жить нормальной жизнью! Самим нам век не разобраться.

— А я что могу сделать? Вызвать дух отца Франека и порасспросить его?

— Почему расспрашивать обязательно духа? Мот бы по своим каналам что-нибудь разузнать хотя бы о том же Менюшко.

Марек упирался, но мне на помощь неожиданно пришел отец. Оказывается, наши фамильные проблемы мы обсуждаем как раз в те часы, когда отец надеется посмотреть по телевизору футбольные матчи, а мы уже который вечер своим криком не даем ему возможности спокойно предаться любимому занятию. И если Марек не подключится, так пройдет все лето.

Отца Марек послушался.

— Не очень-то рассчитывай на успех, — наставляла я любимого человека, когда тот отбывал в район Лукова.

— Этот самый Менюшко с таким же успехом мог мчаться по полю и под каким-нибудь Колобжегом. Чтобы потом не говорил, что я тебя не туда направила. Про Луков Люцина вспомнила, я к нему никакого отношения не имею.

— А я и не рассчитываю, — заверил меня Марек. — Еду туда не только из-за вас. Просто давно я не был в тех краях..

Я наверняка поехала бы вместе с ним, да у меня лопнул глушитель, и от рева двигателя моей машины птицы падали на лету. В автомастерской обещали заняться глушителем дня через два, раньше не могли. Марека это почему-то не огорчило, так что поневоле закралось подозрение — заняться нашими фамильными проблемами он согласился только для того, чтобы избавиться от моих приставаний.

Вернулся Марек через три дня, я только что возвратилась из мастерской с новым глушителем. В костюме, белой рубашке, при галстуке Марек был, как всегда, элегантен и свеж, точно первый подснежник весной. Совершенно индифферентное выражение лица любимого неопровержимо свидетельствовало — он что-то узнал.

— Ну! — не выдержала я, ибо он не спешил рассказывать.

В ответ Марек достал бумажник, извлек из него фотографию молодого человека в военном мундире и показал мне.

— Узнаешь?

Я была потрясена:

— Покойник? Но вроде еще живой. Откуда это у тебя?

— Не важно откуда. Как ты думаешь, кто это?

— Ясно кто! Наш фамильный покойник!

— А как зовут вашего фамильного?

— Неужели узнал?!

— Представь себе. Это некий Станислав Менюшко.

Сначала я подумала — тот самый Менюшко, что мчался по полю, и теперь тайну свою унес в могилу. Потом эту дурацкую мысль вытеснило изумление — выходит, Люцина ничего не выдумала? На дальнейшие расспросы Марек отказался отвечать, пока все остальные не опознают фотографию.

К дому мамули я доехала за рекордно короткое время

— две минуты и сорок секунд. Вся родня сидела за ужином, вся родня, как один человек, опознала фамильную реликвию.

— Наш покойник, но прямо, как живой! — удивилась Люцина.

— Точно, он самый, тут на него посмотреть приятно, — снисходительно похвалила фотографию Тереса. — Если бы мне в Канаде показали такого, я бы так не злилась.

— Он и в самом деле Менюшко? — поинтересовалась мамуля.

— Погоди, не рассказывай, пока я не вернусь, — попросила Тереса, направляясь в кухню за тарелками и вилками для меня и Марека.

— Может, теперь скажешь нам, почему еще тогда милиция принялась выспрашивать нас о Менюшко? Они еще тогда знали такую фамилию. Откуда ее взяли? — спросила я.

Тереса остановилась в дверях.

— Скажу. Ваши адреса были записаны покойным на обрывке конверта. С другой стороны конверта сохранилась только фамилия Менюшко и ничего больше.

Тереса вернулась и села на свое место.

— Будете есть руками из миски! — сказала она раздраженно. — Ни о чем попросить нельзя, ну и семейка. Хотела бы я знать, почему же милиция не могла сама обнаружить этого Менюшко?

— Я могу и руками есть, а он только что пообедал, так что не беспокойся, — успокоила я тетку, а Марек ответил на ее вопрос:

— Я не уверен, что милиция этого не обнаружила. Может, они просто не хотели вам говорить. Этого человека не так уж и трудно было найти, если, разумеется, знать, где искать. Вот если бы Люцина тогда сказала милиции все, что помнила…

— О да! — скептически подхватила я. — Если бы Люцина поделилась со следственными властями своими воспоминаниями сорокопятилетней давности о том, как неизвестный человек неизвестно отчего мчался лунной ночью по полю. Или доверительно сообщила им о скандале, устроенном нашей прабабушкой нашему прадедушке, они тут же вычислили бы его.

Люцина сочла нужным вступиться за свою честь:

— Но я бы назвала им Луково, ведь именно с ним ассоциировался у меня Менюшко.

Марек поправил ее:

— А должен бы ассоциироваться с Глодоморьем.

— Чем? — удивилась Тереса.

— Глодоморье, деревня такая, правда, недалеко от Лукова. Именно там с незапамятных времен проживали все Менюшки. Станислав был последним в роду. Когда его призвали в армию, он продал дом. Из армии уже не вернулся. В деревне никто не знал, куда подевался.

— Зато мы знаем, — беззаботно отозвалась Люцина, всецело занятая скелетом индюка. Она очень любила обгрызать кости домашней птицы, и ей всегда предоставляли эту возможность. — Теперь я буду говорить милиции обо всем, что мне вспомнится!

— Бедная милиция! — вздохнула мамуля.

В кухне начал посвистывать чайник. Марек продолжал рассказ:

— Старики в Глодоморье еще помнят, какими богачами были в свое время эти Менюшко. И еще в деревне сохранилось преданье, связанное с Менюшками и сокровищем, но толком никто не мог ничего сказать. То ли Менюшко нашли клад, то ли его, наоборот, запрятали, то ли растранжирили, то ли наоборот, приумножили. Но у последних в роде Менюшко богатства особого не было, а Станислав так и вовсе был бедняком, за полуразвалившуюся хату получил жалкие гроши.

Чайник в кухне свистел во всю. Мамуля беспокойно оглянулась. Отец, разумеется, смотрел матч по телевизору.

— Чайник вскипел! — бросила мамуля в пространство.

— Я не пойду! — категорично заявила Тереса.

— Я тоже не пойду! — оторвалась на минуту от индюшачьего скелета Люцина.

— Пойдет Янек! — решила мамуля и перекрикивая телевизор заорала: — Янек! Чайник кипит!

— Оставьте отца в покое! — возмутился вставая Марек. — Я схожу, заварю.

— Если пойдешь ты, значит, и все мы тоже!

Ну и в результате чай заваривали четыре человека — все, кроме Люцины, а потом принесли в комнату все, необходимое для чаепития, чтобы не надо было больше удаляться в кухню.

— А чем Станислав Менюшко занимался до армии? — спросила я.

— Работал на машинно-тракторной станции, — ответил Марек и, предупреждая мой следующий вопрос, продолжал: — Я поговорил там с людьми. Кое-кто из них вспомнил, что не так давно его разыскивал какой-то незнакомый городской мужчина, и по деревне тоже про Станислава расспрашивал…

Прервав, как всегда, на самом интересном месте, Марек принялся разливать чай, мы же все замерли в ожидании продолжения. Зная привычки любимого, я безропотно ждала, пока он нальет всем чай, пока положит себе сахар и размешает его. Не выдержала мамуля:

— Что за человек?

— Никому неизвестный человек из города, — ответил Марек спокойным бесцветным голосом, и по одному этому голосу я поняла — он говорит о чем-то чрезвычайно важном. А слова произносил самые пустяковые: — Одному деревенскому парню удалось даже вспомнить, как этот городской выглядел. Парень уверен, что он был молодым, и в лице у него что-то такое было, кажется, нос.

— Приплюснутый? — одними губами выдохнула я. — Значит, тот самый?

Леденящее дыхание ужаса пронеслось по комнате. Одна Люцина не почувствовала его, всецело занятая индюшачьим скелетом.

— Плохо наше дело, — жизнерадостно заявила она, вгрызаясь в ребрышки. — Приплюснутый интересовался Менюшко, и Менюшко мертв. Теперь приплюснутый интересуется нами и…

Она не договорила, рванула ребро сильнее, кусок с остатками мяса оторвался и, перелетев через стол, плюхнулся в Тересину чашку с чаем. Тереса в ярости вскочила со стула, сразу позабыв о Менюшко и прилизанном. Мамуля тоже вскочила — разнимать сестер. Вскочил и Марек, схватил чашку с индюком, бросился в кухню, принес Тересе другую чашку и налил свежий чай, да еще подтер лужу на столе. Я рассеянно наблюдала за всей этой суматохой, но мыслями была далека

— Сдается мне, — зловеще начала я, когда страсти за столом немного приутихли, — сдается мне — нас ждут нелегкие времена. Сокровища Менюшек, последняя воля дяди Антония… Возможно, свои сокровища Менюшко отдали на хранение нашему прадедушке. Возможно, он хранил их в тайне от прабабушки, ибо она, во-первых, крутила с каким-то Менюшко, а во-вторых, характер у нее был тяжелый… Возможно, Менюшко стали требовать назад свои сокровища. Возможно, прилизанный — отдаленный потомок Менюшко… Приезжий потомок. А у здешнего потомка, покойника Менюшко, было больше прав на сокровища, вот они и не поладили…

— А зачем же ему наши адреса? — перебила мои рассуждения Тереса. — Нас тоже собирался передушить?

— Не передушил же! — успокоила ее мамуля.

Вонзив зубы в индюшачий скелет, Люцина сделала попытку рассмеяться дьявольским смехом, у нее не очень получилось. Пришлось на минуту оторваться от скелета. Рассмеявшись дьявольским смехом, Люцина многозначительно произнесла:

— Прилизанный Менюшко еще жив. У него есть шансы…

— Знаете, я, пожалуй, вернусь в Канаду! — вздрогнула Тереса. — Хотя нет, сначала надо вернуть имущество потомкам Менюшко.

— Но тебе же сказали, что у Менюшек потомков не осталось. Станислав был последним, — напомнила я.

— А что именно ты собираешься им отдать? — поинтересовалась мамуля.

— Не знаю, — ответила Тереса. — Но получается, что мы кого-то облапошили, а мне это не нравится. Надо восстановить справедливость.

Люцина фыркнула, и от ее индюшачьего скелета опять отлетел кусок кости с мясом. Тереса раздраженно вскочила, выхватила у сестры из-под носа остатки еды и отнесла ее в кухню. Люцина только жалобно простонала, провожая взглядом останки индюка, и в отместку конспиративно прошёптала мне:

— Все фамильные драгоценности срочно спрячем! Не то эта мегера и в самом деле раздаст их кому не попадя.

— К сожалению, в нашем фамильном замке как раз проходит ремонт, — так же конспиративно ответила я.

Вернувшаяся Тереса подозрительно посмотрела на нас:

— Вы что там шепчетесь?

— Да ничего особенного! — невинно ответила Люцина.

— Получается, что из всех потомков Менюшек остался один прилизанный, значит, ему и следует отдать сокровища.

Тереса ужаснулась:

— Этому бандиту? Убийце?

— Но ты же сама на этом настаиваешь!

Мамуля с недоумением смотрела на нас:

— Да что вы хотите отдавать? Ни у Франека, ни у нас никаких сокровищ ведь нет.

— И ты думаешь, он этому поверит? — не уступала Люцина. — Приехал за своими сокровищами и твердо намерен добиться своего. А если даже и поймет, что их нет, что наши предки их растранжирили — поубивает всех нас в отместку.

— Теперь уже не подлежит сомнению связь прилизанного с Менюшко. Он интересовался Станиславом Менюшко, он интересовался нами, он выкрал у Франека наш адрес в Тарчине, всех нас разыскал, добрался даже до Тересы в Канаде, приехал сюда. Станислав Менюшко мертв. Мы не знаем наверняка, что его убил прилизанный, но наверняка знаем — прилизанный его разыскивал. Очень может быть, несчастный покойник выкрал у него наши адреса для того, чтобы предупредить нас… Возможно, именно за это он поплатился жизнью… — рассуждала я.

Тайны предков совершенно неожиданно обрушились на нас, холодным ужасом повеяло в дотоле спокойном доме. Казалось, мы слышали чей-то издевательский потусторонний смех, кто-то из могилы взывал к отмщению. Дядя Антоний на смертном одре пытался передать сыну страшную тайну, пытался сбросить тяжкий груз с фамильной совести. Несомненно, часть этой тяжести лежит и на нас. Да что там часть, добрая половина!

— А нос у него точь в точь, как у Никсона, — ни с того, ни с сего сообщила Тереса.

Мамуля попыталась успокоить нас:

— Иоанна, ты серьезно так думаешь? Но ведь если бы он хотел с нами расправиться, уже попытался бы. Смотрите, сколько времени прошло, а нам он ничего не сделал.

— Может, просто не предоставлялся случай! — пробурчал Марек.

— И что же, сейчас притаился на лестнице? — встревожилась мамуля.

—..л по очереди передушит всех, выходящих из твоей квартиры, — дополнила я. — Выкрутит лампочку и в темноте… А до сих пор все еще надеялся, что мы добровольно вернем ему ценности.

Люцину явно вдохновила развернутая мною мрачная перспектива. Вскочив с места, она радостно вскричала:

— Слушайте, наконец что-то происходит! Ай да предки, надо же, невероятная история! Немедленно возвращаемся в Волю!

И она принялась убирать посуду со стола. Тересе, напротив, перспектива быть задушенной вовсе не понравилась.

— С ума сошла! — недовольно произнесла она. — Сама полезешь волку в пасть? Ближе к болотцу, где одного уже прикончили?

— Не трусь! Ведь ясно же — что-то вокруг нас происходит, вернее, вокруг нас и поместья наших предков в Воле, все там крутятся. Надо же узнать — почему? А сидя здесь, мы ничего не узнаем, Иоанна вольна выдумывать, что в голову придет, но это одни лишь выдумки. Я еду, а вы как хотите!

— А я не еду! — громогласно заявила Тереса и демонстративно уселась на тахту, сложив руки на груди. Вернее, собиралась демонстративно усесться, но плюхнулась на поднос, на который Люцина собрала со стола грязную посуду.

Нам без труда удалось доказать ей, что это было наказание Господне за глупое решение. Без трудностей и испытаний, без проб и ошибок мы никогда ничего не узнаем. А главное, так и не выясним, что именно должны возвернуть Менюшкам, и по веки вечные останется пятно на нашей фамильной совести.

Мои слова заставили Тересу поколебаться в ее глупом упорстве. Масла в огонь подлила Люцина, красочно описывая переворачивающихся в гробах наших предков, которые из-за некоторых трусливых потомков так и не найдут вечного успокоения. В конечном итоге ехать решили все бабы, даже сестра отца тетя Ядя. Остававшиеся в Варшаве отец и Марек вздохнули с облегчением…

* * *

— Сколько ни убираю, мусора здесь не убывает! — недовольно заявила мамуля, оглядывая свалку за развалинами во владениях Франека. — И даже вроде прибывает!

— Потому что уборщица из тебя та еще! — заметила Тереса, отрываясь на минуту от своего занятия. Большим кухонном ножом она подкапывала со всех сторон громадный камень, чтобы и его можно было извлечь и сложить в кучу.

Добрая тетя Ядя попробовала утешить мамулю:

— Нет, все-таки убывает! — сказала она. — Некоторого мусора убывает, некоторого прибывает. — И она подбросила в кучу стручки от гороха, который взялась очистить к обеду.

Три сестры занимались расчисткой фамильных развалин, решив привести двор в божеский вид и на месте развалин разбить цветник. Люцина с Тересой любили цветы, поэтому не убоялись тяжкого труда по расчистке развалин.

Мамулю же вдохновляла тайная надежда отыскать следы самого старого колодца наших предков. Несмотря на то, что работы по расчистке территории шли уже четвертый день, заметного эффекта они не дали. Свалка успешно сопротивлялась.

Я рассматривала фотографии, отпечатанные с пленки тети Яди. Съездила в фотомастерскую в Венгров, отдала там проявить пленку и отпечатать с нее фотографии, и вот теперь со вниманием их рассматривала. Точнее, со вниманием рассматривала одну из них. На ней тетя Ядя запечатлела Люцину с Тересой: они очень живописно волокли со свалки старую заржавевшую цепь и очень походили на рабынь, скованных этой цепью. Но не тетки и цепь привлекли мое внимание. На переднем плане фигурировала изумительной красоты старинная ручка от старинной двери — большая, декоративная, солидная, вся резная. Прекрасно получилась! Поскольку она лежала в стороне от фронта работ теток, оставалась надежда, что все еще лежит.

С фотографией в руке помчалась я к развалинам. Влезла на них, огляделась — ручки не было.

— Эй! — крикнула я. — Вот здесь лежала большая старинная дверная ручка. Кто из вас ее выбросил?

— Чем глупости кричать, лучше бы помогла! — проворчала Тереса.

— Что за ручка? — заинтересовалась Люцина.

— Говорю же — большая старинная. Декоративная, вся резная. Запечатлена на фотографии.

— Я лично никакой ручки не видела, — ответила мамуля и с палкой в руке перешла на другое место, где опять принялась разгребать мусор.

— Я тоже не видела! — ответила Люцина, прекратив на минуту разбивать ломом слежавшуюся кучу камней. — Если бы я такую ручку увидела, не стала бы ее выбрасывать. И вообще, там, где ты ищешь, мы еще не расчищали.

— Куда же она могла деваться? Вот здесь была, а сейчас ее нет.

Я слезла с развалин, отошла на несколько шагов и принялась сравнивать вид на фотографии с натурой. Что-то не совпадало.

— Послушайте! — крикнула я теткам. — Зачем врать? Все тут перевернуто вверх ногами, а вы заявляете, что ничего не трогали! Убирайте мусор, а фамильные руины зачем разорять? Они и без вас развалятся!

Тетки прекратили работу и в один голос заверили, что к фамильным развалинам не прикасались. Расчищали мусор, вот тут и там, а с этого бока и не подходили. И нечего к ним придираться!

— Как это не прикасались, когда очень даже прикоснулись! Жалуются, что устали, а сами… Вот тут была горка, а теперь ямка. Вот тут торчали камни, а где они теперь?

Люцина первой вырвала у меня из руки фотографию, но не долго могла ею пользоваться одна, сестры подскочили с двух сторон и все трое принялись разглядывать развалины и сравнивать их с фотографией.

— Иоанна права, — признала Люцина. — Кто-то здесь копался.

— Да ведь никого же здесь за эти дни не было! — возразила мамуля.

— Само раскопаться не могло! Тереса, Ядя! Вы здесь ничего не трогали?

Обе категорически отрицали свое участие в развале развалин. Тетя Ядя была потрясена. Рассматривая свою пленку, она с волнением повторяла:

— Надо же! Глядите, какое вещественное доказательство у меня вышло! И в самом деле, вот этот участок выглядит совсем по-другому.

Ничего не понимая, разглядывали мы молчаливые камни и запыленные заросли крапивы и лопухов. Больше всего жаль мне было старинной дверной ручки.

— Глядите, еще не засохла! — ткнула Люцина в березку, которая на фотографии еще росла, а теперь лежала на куче хлама.

— А это что такое! — возмущенно воскликнула мамуля. — Я же говорю, мусор не убывает, а прибывает! Какого черта вы опять притащили сюда вашу проклятую цепь? Ох, простите, грубо выразилась, но с вами последние нервы испортишь. Объясните мне, зачем вы ее подбрасываете?

— Лично я никаких цепей не подбрасывала, — рассеянно отозвалась Люцина, о чем-то думая.

Я обернулась. Та самая цепь, которой Люцина и Тереса были скованы на фотографии, лежала рядом с развалинами, у края свалки.

Тереса вытаращила на нее глаза:

— Ничего не понимаю! Ведь я лично оттащила ее вон туда, к забору!

До нас наконец дошло — к работам по расчистке территории подключилась какая-то неведомая нам сила. Ни одна из нас не приволокла обратно сюда эту тяжеленную цепь, которую с трудом оттащили к забору. Тетя Ядя торжественно заверила меня, что она собственными глазами видела, как две пыхтящие рабыни бросили эту цепь вон там, у самого забора. Жаль, что на фото не запечатлела. Я верила ей и без фото, слишком очевидными были изменения в пейзаже.

— Выходит, мы стараемся, убираем, а кто-то обратно подбрасывает мусор на свалку! Берет отсюда, с развалин, и подбрасывает туда, где мы расчищаем место под цветник.

— Интересно, кому мешает то, что мы хотим навести здесь порядок? — удивлялась мамуля.

Я уже раскрыла было рот, чтобы объяснить — кому, да вовремя прикусила язык. Взглянула на Люцину — похоже, она подумала о том же. Добрая тетя Ядя высказала предположение — возможно, это делает Франек. Хозяин участка не желает у себя никаких перемен и тактично дает нам это понять. Или Ванда, его жена. Или Казик, их сын.

— Не думаю, — сказала мамуля. — Мы скоро уедем, и они в три счета опять сделают здесь свалку. Впрочем, я их на всякий случай спрошу.

Вечером мы удостоверились, что инсинуации тети Яди беспочвенны. Франек целыми днями работал в поле и ему совсем не улыбалось заниматься дополнительным физическим трудом на свалке. Ванде вполне хватало дел по хозяйству. И хотя она посмеивалась над глупым занятием городских родственниц, мешать им вовсе не собиралась. Шутки деревенских? Вряд ли, зачем им это, туристов же и дачников в деревне не было.

— Вот что! — решительно сказала я. — Бросим все силы на свалку! Расчистим ее и посмотрим, что за этим последует. Подбросят еще что или нет…

* * *

На рассвете Люцине приснился страшный сон. Кто-то в темноте подкрадывался к нашим развалинам. Кто-то очень страшный, очень кровожадно подкрадывался. А в руке держал ту самую декоративную дверную ручку! Сжавшись в комок, Люцина спряталась за изломом стены, стараясь не дышать. А тот шаг за шагом приближался, и непереносимый ужас обуял Люцину. Даже если и хотела, она не смогла бы пошевелиться. Вот на фоне неба уже можно различить чей-то темный силуэт. Одной рукой человек отвел в сторону, как дверцу, камень, преграждающий путь к руинам, другую, со старинной ручкой, поднял высоко вверх. В этот момент из-за туч выплыла луна и осветила все вокруг, в том числе и лицо неизвестного, а на этом лице выражение такого нечеловеческого ужаса, что Люцина с воплем вскочила, чтобы обернуться и увидеть, чего же он так испугался.

И проснулась. Какое-то время она неподвижно лежала, приходя в себя. В конце концов, ничего такого особого кошмарного во сне не происходило. Подумаешь, кто-то крался в темноте, подумаешь, замахнулся ручкой старинной двери. Страшной была сама атмосфера сна, преисполненная ожиданием чего-то ужасного.

Возможно, Люцина как ни в чем не бывало повернулась бы на другой бок и опять заснула, если бы ей не вспомнился другой сон, который она видела много лет назад. Жила она тогда на даче, небольшом одноэтажном домике в саду, обнесенном сеткой. И вот ей приснилось — кто-то вошел в садик. Через калитку, нормально. Прошел по дорожке к дому, вошел в дом, приближается к ее комнате. Протягивает руку, берется за ручку ее двери…

Люцина проснулась и в момент пробуждения автоматически включила прикроватную лампочку. И в ее свете, теперь уже наяву, увидела, как дверь ее комнаты потихоньку открывается…

Вскочив с постели, Люцина схватила халат и, зажигая по пути все лампочки, кинулась в прихожую. Там никого не оказалось. Люцина обошла весь дом — никого! Входная дверь оставалась запертой. Погасив все лампочки, Люцина отправилась досыпать. А наутро она обнаружила свежие следы мужских ботинок, ведущие от загородки к раскрытому окну веранды и обратно…

Вот это происшествие и побудило Люцину действовать. Недостатка в храбрости у нее никогда не было. Накинув халат, в домашних тапочках Люцина вышла из дому. Светало, но еще не рассеялась предутренняя мгла. Пройдя через двор, Люцина вышла к овину, обошла его кругом и приблизилась к развалинам. Вот место, которое она видела во сне.

Я проснулась от того, что кто-то тряс меня за плечо. С трудом разглядела в неясном предрассветном сумерке лицо Люцины.

— Да проснись же! — шептала тетка. — Пойдем, хочу убедиться, что у меня не галлюцинации Может, Яде следует еще сделать пару снимков? Понятия не имею, как сказать об этом твоей матери и Тересе. Да проснись же!

Ничего не соображая со сна, я тем не менее встала. Зная тетку, боялась, что если промедлю, она и кулаки в ход пустит. Люцина помогла мне накинуть халат и потянула к выходу.

— Похоже, у нас еще один труп! — шептала она, когда мы с ней пробирались к выходу из дому, стараясь никого не разбудить. — Вот интересно, у него тоже есть наши адреса? Не знаешь, труп обязательно надо кому-то сторожить? Хорошо бы милицию вызвать до того, как проснется деревня, все следы затопчут, ну что ты тащишься, как черепаха, еще кто его украдет, опять станете говорить — я все выдумала…

И тут со двора донесся тягучий пронизывающий вой, от которого кровь застыла в жилах. Пистолет выл громко, протяжно, с чувством. Вот к нему присоединилось тонкое, жалобное завывание соседской Шельмы. Тереса беспокойно пошевелилась в постели.

— Скорее! — потянула меня к двери Люцина. — Надо как-то утихомирить собак.

Сидя за овином, Пистолет поднял морду вверх и выл с таким самозабвением, словно давно ждал этой возможности. Люцина громким шепотом гнала его прочь, топала ногами — все напрасно. Вот к собачьему дуэту присоединились еще два пса.

— Наверно, учуяли твоего покойника, — грустно признала я. — Теперь их не заставишь замолчать.

— Ладно, оставим собак. Иди сюда. Вон там, где тогда копались.

Я было пошла, да спохватилась:

— Люцина, тебе обязательно, чтобы я испытала шок? Бели там окровавленный труп…

— Шок бы тебе пригодился, никак не проснешься! — рассердилась тетка. — Не бойся, труп свежий, в хорошем состоянии. Иди!

Все еще не веря, что Люцина говорит серьезно, я неуверенно двинулась вперед. Вот и то место, где вчера я пыталась отыскать декоративную старинную дверную ручку. Люцина говорила серьезно, там и в самом деле лежал труп. Я как-то сразу поняла, что человек мертв, хотя в трупах не очень разбираюсь. Но если у человека разбита голова и он глядит в небо неподвижными глазами, он обязан быть трупом. Собрав всю силу духа, я сделала еще один шаг и мужественно посмотрела на мертвеца.

— Ну и как? — с торжеством произнесла у меня за спиной Люцина. — Что скажешь?

Это прозвучало так, словно Люцина сама убила этого человека, причем стоило ей немалого труда — такая гордость прозвучала в ее вопросе. Я молча отошла в сторону. Что я могла сказать?

— Ты убеждена, что ему уже не требуется помощь? — слабым голосом спросила я.

— Убеждена! — ответила Люцина спокойно и тоже отошла от мертвеца. — В конце концов, я всю жизнь проработала медсестрой.

— А за что ты его так? За то, что копался в наших развалинах?

— Ты что, спятила? Я его не убивала, я его только нашла. Несколько минут назад. Что будем делать?

— Вот Тереса обрадуется! Что делать? В милицию сообщить.

— Может, сначала его обыщем? А вдруг при нем опять окажутся наши адреса? Снова поднимут шум…

— Вот если украдем, тогда уж наверняка шум поднимут! А кроме того, лично я обыскивать отказываюсь. Жалко, нет Марека.

— А вызвать ты его не можешь? — быстро спросила Люцина. — Похоже, теперь без него не обойтись.

— Часа три понадобится, чтобы его сюда доставить, — ответила я. — Но начать все равно надо с милиции.

— Жаль! А то я бы его постерегла, так и быть. Только вот собаки, боюсь, привлекут внимание. Интересно, это он шуровал на свалке или тот, кто его прикончил? Я все время ждала — что-то произойдет.

Мы с Люциной понимали друг друга. С тех пор, как выяснилось, что кто-то интересуется нашей свалкой, можно было ожидать развития всевозможных событий. Но чтобы сразу труп!.. Внимательно осмотрев свалку, я пришла к выводу — со вчерашнего вечера тут ничего не трогали. Значит, одно из двух: либо помешали тому, кто орудовал, лишив его жизни, либо тот, кто орудовал, не мог продолжить работу, ибо был занят устранением того, кто ему помешал. Нет, возможен и третий вариант: орудовало третье лицо, и оно, это лицо, воздержалось от расчистки развалин, наткнувшись на… преступление.

— Придется все-таки как следует все здесь расчистить! — вслух произнесла я, дойдя в своих рассуждениях до третьего. Люцина меня поняла:

— Согласна, но не сейчас! Сейчас надо срочно что-то предпринять, ведь того и гляди вся деревня сбежится!

Сбежалась только половина, вторая была занята полевыми работами. Действовла я умно: не помчалась сразу в отделение милиции, которое от нас было в полутора километрах, а вышла на шоссе и остановила цистерну с молоком. Мне повезло — шофер оказался любителем детективов. Он не только сообщит в милицию о нашей находке, не только приехав в Варшаву, позвонит по указанному телефону, но и обязуется привезти этого пана на обратном пути. Я от всего сердца поблагодарила любителя детективов — какое это все-таки благородное хобби! — и цистерна рванулась вперед с недозволенной скоростью.

Выполнив свой гражданский долг, я вернулась в дом. Часовым у развалин со стороны шоссе мы выставили Казика. Парень был страшно доволен — просто небесами ниспослан ему этот неожиданный антракт в тяжелых крестьянских работах! По другую сторону развалин столпилась моя родня.

Тетя Ядя дрожащими руками меняла пленку в фотоаппарате. Старая у нее целиком пошла на увековечение места преступления. Тереса ругмя ругала нас с Люциной:

— А все из-за вас! Что вы по ночам шляетесь? Я сквозь сон видела, как вы пробирались из дому. И этот ужасный вой! Спать не даете!

— Выли не мы! — оправдывалась Люцина.

— Все равно! — бушевала Тереса. — Ночами спать надо, а не шастать неизвестно где! Не могли подождать до утра?

— Не могли! Надо было посмотреть, что там происходит!

— Вот и посмотрели! Если бы спали, как люди, глядишь, покойника кто-нибудь другой обнаружил, а так опять на нас будет!

Мамуля пыталась смягчить Тересин гнев:

— Зато будет польза милиции, ведь Люцина видела убийцу и знает, как он выглядит.

— Не совсем так, — скромно поправила сестру Люцина.

— То есть как! Сама же говорила, что видела его лицо?

— Ну, во-первых, видела я не лицо, а выражение ужаса на этом лице. А во-вторых, это не был убийца. Ну, и в-третьих, все видела только во сне. Посторонний человек, не знаю, за чем явился.

— Не знаешь? — иронически протянула Тереса. — За старинной ручкой! Слушайте, вы это нарочно организуете, чтобы я не скучала в отпуске?

— А покойника опознали? — спросила я.

— Франек говорит — когда-то видел его, но не помнит где и когда, — ответила мамуля. Франек, подпиравший дверь амбара, только вздохнул и махнул рукой. — Послушай, неужели твой Марек не может заняться этим как положено?

Патрульная милицейская машина прибыла довольно быстро, завыванием сирены вызвав переполох во всей округе. Люцина спокойно, с каменным выражением лица рассказала представителям властей свои сны — ведь надо было объяснить, с какой стати она поперлась среди ночи к развалинам. На сей раз на трупе наших адресов не обнаружили. Что обнаружили — нам не сообщили. Подсмотреть не удалось, ибо нас сразу же отогнали от амбара подальше. Милицейская собака взяла след и привела милиционеров к стогу сена у леса, а оттуда на автобусную остановку, но не сообщила, чей след — убийцы или жертвы. Правда, умная собака начала с того, что взяла след Люцины и прямиком вышла к нашему дому, но ее с этого следа завернули.

Вскоре я поняла — прибыл Марек. Правда, его я пока не видела, зато увидела цистерну с молоком, сейчас уже без молока, которая на полном ходу промчалась по деревне, отчаянно сигналя и распугивая домашнюю птицу. Значит, Марек здесь, наверняка предусмотрительно сошел с «МОЛОКА» где-то на подъездах к Воле.

Прибывшие сотрудники милиции провели на месте дознание. По характеру вопросов мы кое о чем догадались. Например, о том, что убитого звали Веслав Турчин, он сам откуда-то из-под Люблина, убили его ночью, ударив камнем по голове. И произошло это около трех часов ночи, буквально за минуты до того, как Люцина вышла. Можно сказать, убийца бил камнем, а Люцине это снилось! Камня не обнаружили, все решили — убийца кинул его в болотце. А что? Тут всего два шага, подбежать к болотцу, швырнуть камень — одна минута. Булькнуло — и нет орудия преступления! О многом сумела бы рассказать умная милицейская собака, если бы до ее появления полдеревни не истоптало луг — из самых лучших побуждений, разумеется.

Чтобы не упустить информацию, мы разделились: мамуля, Тереса и тетя. Ядя были посажены в качестве наблюдателей на стратегически важный наблюдательный пункт во дворе, откуда могли видеть все действия следственных властей, мы же с Люциной мотались по деревне, расспрашивая местное население. Кое что узнать удалось. Покойник не был деревенским, но его тут видели несколько раз. Правда, ни с кем из деревенских он не общался, просто шлялся по окрестностям — по полям, по лесу, по кладбищу. Ага, может, с ксендзом общался, его дом близ кладбища. Да нет, выглядел обыкновенно, не подозрительно, никто вообще-то и внимания на него не обратил. Первый раз появился, кажется, весной… Нет, ксендза вы не сможете расспросить, он уже два месяца как помер.

Собранными сведениями мы поделились с нашими, присоединившись к ним. Тут милиция покончив с делами на развалинах, обратила свое внимание на нас. Высокий голубоглазый сержант милиции задал нам неожиданный вопрос:

— Скажите пожалуйста, из вас кто-нибудь слышал такую фамилию — Лагевка?

Услышав вопрос, мы дружно уставились на Люцину. Симпатичный сержант тоже с надеждой посмотрел на нее.

По лицу Люцины было видно, что она осознает всю возложенную на нее ответственность и честно пытается вспомнить. Даже брови наморщила, даже глаза закрыла. Потом с искренним сожалением покачала головой:

— Нет. Лагевка… Нет, Лагевка у меня ни с чем не ассоциируется.

— Жаль! — произнесли в один голос сержант милиции и тетя Ядя, и не понятно было, кто из них больше сожалеет.

— А кто это? — поинтересовалась мамуля.

— Вот и мне хотелось бы знать, — ответил сержант со вздохом. И спохватился: — Нет, ничего особенного. Бели не знаете — ничего страшного.

И, попрощавшись, он направился к патрульной машине, в которой уже сидели, поджидая его, остальные члены следственной бригады. Так мы и остались в неведении

— Лагевку убили или Лагевка убил?

— Похоже, у нас еще один Менюшко появился, — вздохнула Люцина.

Марека я разыскала на кладбище. Он ходил между рядами могил и внимательно читал надгробные надписи. У костела какой-то косматый, кряжистый мужик бросил ремонтировать тачку и хмуро наблюдал за Мареком. А больше никого вокруг. Солнце сильно пригревало, пчелы жужжали, тишина и спокойствие. Тишину нарушал лишь хмурый мужик, время от времени ударяя молотком по колесу тачки.

— Никак ты совсем спятил! — приветствовала я любимого мужчину. — Не хватало, чтобы Люцина и твой труп обнаружила.

— Мой? — удивился Марек. — Почему?

— Потому что покойный тоже ходил по кладбищу, и видишь, до чего доходился? Хорошо хоть, что с ксендзом тебе не удастся поговорить.

— А я уже поговорил.

— Говорил с тем, который умер два месяца назад?

— Нет, с теперешним.

— А на кладбище ты что потерял?

— Нашел. Могилы твоих предков. Обычные надгробные плиты, ни одной часовенки, ни одного фамильного склепа. Ведь здесь же некогда и шляхта проживала, и даже, говорят, графы какие-то. Их-то где хоронили?

— А это я тебе могу сказать — на старом кладбище. Там, где мы стоим, не было ни костела, ни кладбища, своих покойников жителям Воли приходилось хоронить далеко отсюда, в другой деревне. А сто лет назад здешняя графиня построила костел, вот этот самый, в надежде, что взамен Всевышний вознаградит ее — возбудит любовь к ней в сердце нашего прадеда. И Всевышний, и прадед не оправдали надежд, графиня покончила самоубийством, запретив в своем завещании хоронить на этом кладбище кого-либо из графского рода. Вот так и получилось, что кладбище оказалось в распоряжении порядочных людей, незапятнанное наличием представителей всякой там выродившейся аристократии.

— Ты меня разыгрываешь? Выдумала bcq это специально?

— Да нет же, не выдумала, за что купила, за то продаю, но факты говорят сами за себя. А факты такие: сравнительно молодой костел, при нем кладбище и отсутствие на нем всяких там графьев. До самой войны их хоронили на старом кладбище. Кстати, в костеле ты не найдешь упоминания о его основательнице, графиня приказала, а Люцина может тебе рассказать всю историю, разукрасив ее новыми подробностями. Видимо, лишь первый ксендз знал, как оно все было на самом деле…

Я не закончила фразы — неожиданная мысль пришла в голову. Покойник о чем-то говорил с ксендзом, и вскоре после этого ксендз умирает. Как по заказу… И уже никто ничего от него не узнает!

— Послушай, Марек! Ты наверняка уже все проверил. От чего умер первый ксендз?

— Не от того, от чего ты думаешь! — последовал немедленный ответ. — Просто от старости. Ему было далеко за восемьдесят, а здоровье никуда. Никто его не убивал, я проверил, сам подумал… Знаешь, меня ваше дело заинтересовало, съезжу, пожалуй, в Люблин.

И Марек углубился в заросшую колючими кустами и бурьяном самую старую часть кладбища. Понятия не имею, зачем ему это нужно. Я не полезла следом за ним в колючие джунгли, а потихоньку направилась к выходу, решив подождать Марека там, на песчаной дороге. От нечего делать принялась обводить прутиком многочисленные следы, отпечатавшиеся на песке, и рисовать свои узоры. Ждать пришлось порядочно. И я заметила — мужик у костела только делал вид, что занимается тачкой, а сам хмуро то и дело посматривал в сторону кладбища, где скрылся Марек.

— Что это за неприятный тип у костела? — спросила я Марека, когда мы возвращались домой. — Очень похож на бандита! И так он нехорошо смотрел на тебя…

— А это здешний могильщик. И в самом деле вылитый бандит, но пока ни в чем бандитском не замечен. Просто неразговорчивый и хмурый мужик.

— Ну, если могильщик, тогда ему и положено быть таким. Слушай, теперь милиция пристает к нам с новой фамилией — Лагевка. Ты случайно никого с такой фамилией не знаешь?

— Случайно знаю. Лагевка — девичья фамилия матери нового покойника. Мария Лагевка. А у Люцины эта фамилия ни с чем не ассоциируется?

— Нет, хотя она и очень старалась припомнить. И вообще глупость какая-то: дело наше, фамильное, а в нем то и дело всплывают чьи-то посторонние фамилии.

Марек ничего не ответил и так долго молчал, что до меня наконец дошло. Остановившись на песчаной дороге, я и его заставила остановиться. Лицо у него было индифферентное, взгляд невинно-задумчивый — верный признак, что он узнал нечто потрясающее. А также верный признак того, что мне и словечка не скажет. И все-таки я попыталась:

— Ну говори же! Вижу — ты что-то знаешь! Не сдвинусь с места, пока не скажешь!

— Сдвинешься, еще как сдвинешься! Долго на такой жаре не выдержишь. Ладно, так и быть скажу. Очень возможно, что все эти посторонние лица… в общем, окажутся, не столь уж посторонними.

Осчастливив меня этой исчерпывающей информацией, он спокойно двинулся к дому. Естественно, я двинулась следом за ним. И в самом деле, под жгучим солнцем на пыльной дороге долго не выдержишь..

* * *

Через два дня от свалки за овином и следа не осталось. Мы поднапряглись и расчистили ее общими силами, и теперь ожидали результатов. Интересно, что сейчас предпримет противник? Недовольна была только Тереса.

— А если завтра утром тут будет лежать новый труп? — ворчала она.

Люцина возражала:

— Новый лучше. Неужели ты бы предпочла старый? При такой жаре..

Тереса сразу же перестала ворчать. Мы с Люциной потихоньку от всех распределили обязанности по дежурству на эту ночь, после чего без труда склонили тетю Ядю к увековечиванию расчищенного места на фотопленке. И пошли спать, лелея самые большие надежды на завтрашнее утро.

А утром ничего не произошло. Мы с Люциной были глубоко разочарованы. Столько труда и все впустую? Расчищенное место бывшей свалки оказалось нетронутым.

— Значит, мешал именно покойник, — делилась я своими соображениями с Люциной. — Что теперь предпримем? Вся работа сделана, а наш преступник себя никак не проявил, так и не внаем, чего ему надо. И как заставить его проявить себя — тоже неизвестно, все убрали. Чем теперь заняться?

— Можно начать разбирать развалины, — предложила Люцина.

— Развалин жалко, как никак это памятник старины.

— Так мы не до конца их развалим, может, довольно будет только начать, и он сразу же проявится?

Поскольку больше ничего в голову не приходило, я уже готова была согласиться с Люциной, но тут раздался голос мамули:

— Ни малейших следов! Куда он мог подеваться?

И она выпрямилась над только что выкопанной ею очередной ямкой.

Мы с Люциной переглянулись. Конечно, как же мы сразу не сообразили? Станем с мамулей искать остатки самого старого колодца, нам ведь все равно, чем заняться.

Тереса не верила своим глазам. До сих пор мы все посмеивались над мамулиной идеей фикс, и вдруг ни с того, ни с сего с энтузиазмом принялись ей помогать, вцепились в колодец предков, как репей в собачий хвост, и бросились искать его в окрестностях руинки. Мало того, пытались привлечь к этому бессмысленному занятию и ее, Тересу, и тетю Ядю. Тереса лишь презрительно фыркнула и выразительно покрутила пальцем у виска, тетя Ядя стала колебаться.

— А если даже и найдем, начнем раскапывать, — шепнула вене Люцина, отирая пот с лица и долбя киркой слежавшуюся землю в поисках остатков каменной кладки, которой наверняка был выложен верх прадедушкиного колодца. — Что нам стоит..

— Спятили, все спятили, — с отвращением произнесла Тереса, глядя на тетю Ядю, которая нерешительно взялась за вилы. — Не иначе, жара действует. Нет, подальше от этих сумасшедших!

И она скрылась в доме.

Невзирая на то, что теперь столько сил было брошено на поиски колодца, мы все равно не нашли бы его, если бы не Казик. Жатва еще не начиналась, и Франтишек, совершенно сбитый с толку нашими рассуждениями и непонятными событиями, происходящими в его дворе, делегировал сына нам в помощь… Казик как-то сразу наткнулся на остатки круга из камней, некогда составлявшего верхнюю часть колодца, и с разгону принялся расчищать его. Мы кинулись на помощь, и до наступления вечера повытаскивали из старого колодца мусор и камни, расчистив его приблизительно на глубину около полуметра.

А наутро выкопанная нами яма оказалась засыпана камнями, взятыми с развалин. Ямы больше не было!

Меня вырвали из сладкого предутреннего сна и силой доволокли до старинного колодца, над которым уже кипели и переливались через край страсти фамильного темперамента. Люцина не скрывала своей радости, Тереса ругала нас на чем свет стоит, обзывая дурами безмозглыми, тупицами безнадежными, идиотками законченными, которые никак не могут уяснить себе очевидной истины — убийца повадился сюда ходить с одной целью — прикончить нас всех! Тетя Ядя с пылающими от возбуждения щеками безостановочно щелкала фотоаппаратом, бросая туманные намеки — дескать, Люцина любит шляться по ночам, так не ее ли рук это дело… Люцина, в свою очередь, подливала масла в огонь, бросая подозрения на меня — дескать, работаю над очередным детективом, вот и проверяю на родных сюжетные повороты и задуманные коллизии..

Мамуля была выше инсинуаций. В ней вдруг проявился дух ее воинственных предков по женской части.

— Мне все равно, кто этим занимается, но поймаю негодяя — руки поотрываю! Казик, выволакиваем все обратно!

Казик сразу перестал хохотать. Тереса в отчаянии ломала руки, Люцина с удовлетворением их потирала, подзуживая старшую сестру к решительным действиям. Я ее поддержала. Исчезли последние сомнения — кому-то явно не по душе наши изыскания, значит, надо этого таинственного злоумышленника заставить проявить себя. Может, он совершит какую-нибудь ошибку, и мы наконец поймем, в чем тут дело. Другого пути не было. Правда, я прикинула

— может, стоит разобрать коровник, но вряд ли Франек пойдет на это, а если даже и согласится под нашим давлением… За что должны страдать ни в чем не повинные три его коровы?

Марек появился в тот момент, когда глубина расчищенного объекта достигла почти метра На плоды нашего скорбного труда он глянул с таким выражением, что у меня из рук вывалился тяжеленный дырявый чугун, который я с трудом выволокла из старого колодца. Я поторопилась сообщить ему истинные причины, заставившие нас заняться расчисткой колодца, и даже упомянула о ловушке, которую можно тут подстроить, для неизвестного злоумышленника. Люцина толкнула меня в бок, предостерегающе кивнув на Тересу, а сама сказала сестре:

— Не слушай Иоанну, это она рассказывает о сюжете своей новой повести.

— Дурой меня считаете? — вспыхнула Тереса. — Я давно поняла — вам обязательно нужен еще один труп!

— При чем здесь труп? — удивилась мамуля. — Дедушка никаких трупов в своих колодцах не зарывал. А если и зарыл, он вам не пригодится, наверняка очень старый.

— А тебе зачем старый труп?

— Мне-то ни к чему, я ищу не трупы.

— Да что вы заладили — труп, труп, — прервала бессмысленную дискуссию Люцина. — Нам все равно, что искать. Главное — чтог-то делать, тогда дело сдвинется с мертвой точки.

— Вот уж с мертвой как раз ни за что и не сдвинется!

— упорствовала Тереса.

Люцина знала слабые стороны сестры:

— И ты намерена так все и оставить? Не возвращать честным людям то, что им по закону принадлежит? Не видишь, как Франек переживает. О душе дяди Антония я уже и не напоминаю…

Вот, всегда они так! Опять пережевывание давно известного, а тут Марек приехал, наверняка, что-то узнал. Не обращая внимания на баб, я попросила Марека поделиться новостями.

Марек поделился.

Человека, закончившего свой земной путь на наших развалинах, звали Веслав Турчин, он действительно с рождения проживал в городе Люблине, там и работал, там все его знали, документы у него были настоящие, не поддельные, шпионом никакого сопредельного государства он не был. Родители его умерли, жил он один, правда, было у него три невесты и мачеха, но те жили в других местах. Лагевка же действительно была девичья фамилия его матери.

— А мать его из этих краев, — рассказывал Марек — Ребенком ее вывезли отсюда немцы во время войны, вместе с родителями. Родители погибли, Мария Лагевка спаслась. В Люблине вышла замуж, когда выросла. А мать Марии была еврейкой, потому немцы и убили ее родителей. Отец же Марии был нотариусом в Венгрове…

— Минутку! — перебила Тереса. — Я запуталась. Чей отец?

— Матери вашего покойника, то есть его дед. Он был нотариусом в этих краях, и, очень возможно, ему приходилось иметь дело с вашими предками. Ведь не случайно же тут один за другим появляются потомки тех, кто так или иначе был связан с вашими предками. Сначала внук Менюшко, потом внук Лагевки…

— И все тут помирают! — с удовлетворением констатировала Люцина. — Проклятие предков?

— Не предки же их убивают, — трезво заметила мамуля, — а кто-то из современников. В давние времена те ему чем-то досадили…

— …и он девяносто лет ждал своего часа, чтобы отомстить? — ядовито заметила Тереса. — Выходит, наш убийца — ветхий старичок?

— Почему? Он тоже может быть внуком. Погибшие — внуки жертв, а он — внук убийцы.

Тетя Ядя ужаснулась:

— Ты хочешь сказать, что убийца — внук вашего дедушки?

— Глупости! — вспыхнула Тереса. — Наши предки были людьми порядочными…

— Кончайте с предками! — крикнула я на них. — Неужели вас не интересует, что происходит здесь сейчас? Ясно, что убийца должен быть чьим-то внуком, но ведь не это поможет нам узнать, кто он.

Мамуля была шокирована:

— А ты обязательно хочешь его узнать? Зачем тебе такие знакомства?

— Не могу больше! — только и проговорила я, оставив попытки заставить их замолчать. Замолчала сама. Замолчал и Марек.

Оставив нас, он занялся изучением местности. Заглянул в колодец, потом удалился к развалинам. А тетки и мамуля с жаром продолжали обсуждать семейную проблему. Люцина выдвинула версию сверхестественных сил — орудует привидение, дух кого-то из предков или даже вурдалак. Вражда предков продолжается и после их смерти. Тересу убедили доводы о необходимости во что бы то ни стало вернуть потомкам людей то, что наши предки не вернули, поскольку теперь дело осложняется появлением на горизонте еще и нотариуса. Тетя Ядя, у которой были свои неприятные воспоминания об общении с нотариусами, горячо поддерживала ее. Мамулю не интересовали ни вурдалаки, ни нотариусы. Ее интересовали лишь сокровища.

События последних дней и добытые Мареком сведения несколько приподняли завесу над фамильной тайной. Видимо, в прошлом произошло что-то такое, о чем знал дядя Антоний, но не успел на смертном одре передать сыну. Появляющиеся один за другим чьи-то потомки тоже могли об этом знать, но надежды на то, что сообщат нам, не было. Итак, на нас лежит долг раскрыть фамильную тайну и вернуть кому следует то, что следует. Вряд ли этим имуществом могла быть дверная ручка, пусть и старинная.

Вот почему, вопреки здравому рассудку, вместо того, чтобы побыстрее покинуть опасное место, где землю устилают трупы, а убийца душит из-за угла, мы все, как одна, решили остаться и продолжить начатое дело. Люцина же обязалась не усугублять панику, чтобы не пугать сестер.

Марек больше ничего нам не рассказал, планами своими тоже с нами не поделился, но действовать начал. На пару с Казиком они до наступления темноты очистили колодец на глубину двух с лишним метров. Вынутые из него мусор, камни, железки и прочий хлам образовали довольно большой холмик.

— О, этого нашему бандиту ни за что не засыпать! — с удовлетворением произнесла мамуля, заглядывая в яму.

— Еще как засыпет! — отозвался философски Марек, помогая Казику выбраться наверх. — Причем без особого труда. *

— Так что будем делать?

— Сначала посмотрим, что сделает он.

Казик скривился и тяжело вздохнул. Встав спиной к заходящему солнцу, тетя Ядя несколько раз щелкнула затвором.

Мамуля заглянула в вырытую яму и тоже вздохнула:

— Столько труда положено! Что бы такое придумать?

— Ловушку! — предложила Люцина.

— Не мышеловку же! — фыркнула Тереса. — А волчий капкан вряд ли у Франека найдется.

— Волчий не найдется! — оживился Казик. — Были капканы на зайцев. Не говорите отцу, я их все перетаскал. Да они все равно бы не подошли.

— Можно вырыть яму и замаскировать ее, — предложила мамуля.

— Зачем рыть? Яма есть.

Поскольку мы никак не могли придумать подходящей ловушки, кто-то предложил поставить на ночь часового. Против этого решительно выступили Тереса и Марек.

— Медные лбы! — кричала Тереса. — Капустные головы! Он же всех нас поубивает!

— Я не намерен всю ночь сторожить вас! — поддержал Тересу Марек. — Мне тоже выспаться надо.

— Не нас ты будешь сторожить, а колодец! — сказала мамуля.

— Вам очень хочется найти утром еще и мой труп?

— Ой, что-то больно ты трусливым стал! — удивилась мамуля.

— Просто у него одного голова, а не капустный кочан!

— сказала Тереса.

— Ничего себе голова! — не сдавалась мамуля. — Столько труда положили, чтобы выкопать яму, и теперь все псу под хвост?

— Но пусть лучше засыпет, чем убьет! — не сдавалась и Тереса.

— Меня не убьет! — вдруг неожиданно заявила Люцина.

— Почему? Ты с ним заключила пакт?

— Нет, я просто спрячусь, — ответила Люцина.

— Прекрасная мысль! — похвалила мамуля. — Я тоже спрячусь.

Тереса чуть не плакала:

— Да какая польза от того, что ты спрячешься? Прячься на здоровье, а он колодец все равно засыпет. А если покажешься — он и тебя пристукнет!

Люцина презрительно пожала плечами, мамуля пояснила:

— Как же, разбежалась! Стану я ему показываться! Я его спугну!

— Как?

— А уж это мое дело! Придумаю что-нибудь.

Идея показалась мне не такой уж плохой, и я решила тоже покараулить. Спрячусь в машине, если увижу кого подозрительного — начну сигналить. Тетя Ядя, хоть и лучшая Тересина подруга, хоть и кроткого нрава, но собралась с духом и дрожащим голосом высказала желание тоже пойти в сторожа.

На Марека я старалась не смотреть. Казалось, еще минута — и никакого бандита не понадобится для того, чтобы покончить с моими родственницами. Однако он овладел собой, махнул рукой и сказал:

— Ладно, караульте. Но при условии — ни одна из вас не смеет спрятаться за коровником. Издали караульте! И я сам разобью вас на смены.

Первыми на вахту заступили Тереса с тетей Ядей. Наблюдательный пункт они решили устроить в палисаднике перед домом. Тут не так страшно, поскольку палисадник окружен низким заборчиком, и родня спит поблизости. Окна в доме раскрыты, так что в случае чего… Да и от опасного объекта их отделяет весь двор, овин и коровник. Поставив табуретки под кустом сирени, тетки благополучно отдежурили и вернулись домой живыми.

Я отсидела свое в машине, вдыхая свежий ночной воздух и ароматы хлева и стараясь не спускать глаз с прохода между коровником и конюшней. Месяц светил, так что видимость была неплохая. На лугу квакали лягушки, с деревни изредка доносился собачий лай, в коровнике ворочались и побрякивали цепью коровы. А больше ничего не происходило. Сдав дежурство Люцине, я тоже отправилась спать.

На рассвете всех поднял на ноги адский шум в курятнике. С дикими криками из раскрытых дверей из него вылетали куры, утки и гуси, и носились по двору, густо посыпая его перьями. Мы кинулись к выходу, сталкиваясь в дверях, из овина с граблями в руках выскочил Казик. Из курятника вышла мамуля и недовольно посмотрела на нас:

— Ну, чего сбежались? Теперь моя очередь сторожить. Никто не заставлял вас просыпаться.

Потом снизошла до объяснений: курятник ей показался самым подходящим наблюдательным пунктом, но в темноте она споткнулась о поилку для кур, и падая повалилась на насесты, смертельно перепугав и птицу, и нас, но только не злоумышленника. Как выяснилось, ему удалось немного засыпать колодец.

— А ты где пряталась? — спросила у Люцины Тереса.

— В коровнике, — пробурчала та.

— И что видела?

— Не скажу. Не хочу выражаться.

Я с интересом повернулась к тетке:

— Самое подходящее место! Может, хоть что-нибудь слышала?

— Слышала. Коров. Чесались, вздыхали, бренчали, хрустели.

— Тогда зачем ты вообще полезла в этот коровник? — рассердилась Тереса.

— Чтобы увидеть бандита.

— Он тебе назначил свиданье в коровнике?

Припертая к стенке, Люцина наконец призналась: еще днем она приметила в коровнике очень удобную щель, из которой великолепно просматривались и колодец, и развалины, и территория между ними. К сожалению, ночью, в темноте, щели она отыскать не могла и все дежурство ушло на то, чтобы провертеть дырку в досках. Когда провертела, время дежурства закончилось.

— Тоже мне, выбрала место! — фыркнула Тереса.

— Можно подумать, что ты выбрала лучше! — не осталась в долгу Люцина.

— А вот и лучше! По крайней мере, мы хоть что-то видели!

— Видели! — с волнением подтвердила тетя Ядя. — Очень может быть именно бандита!

— Что? И только теперь говорите об этом?

Не скрывая торжества, Тереса и тетя Ядя поведали о своих достижениях. Заняли они, значит, свои места под кустом сирени и поскольку еще не совсем наступила ночь, они видели, как по дороге со стороны деревни приковылял какой-то мужик, перешел дорогу и вышел на луг. Что он делал потом — они не знают, возможно, вернулся и засыпал колодец, воспользовавшись заточением Люцины в коровнике. А перед этим, наверное, на разведку ходил…

Домыслы насчет того, чем занимался мужик, прервал Марек.

— Успокойтесь, это был я, — сказал он. — Но я вот о чем хотел спросить…

— Ну знаешь ли! — возмущенно воскликнула тетя Ядя.

— А я еще удивилась — что это ты так легко разрешил нам караулить! — воскликнула я.

— И что ты видел? — воскликнула Люцина.

— Ничего. Я хотел спросить…

— Больше я не караулю! — воскликнула Тереса. — Нечего из меня идиотку делать!

— Не только из тебя — он из всех нас сделал идиоток!

— успокоила сестру мамуля.

— Я хотел спросить вас, — устало произнес Марек, — вот о чем…

— Если намечается конференция, то я, пожалуй, сяду, — перебила его Люцина. — Стоя говорить не хочу.

Разыскав половинку днища от бочки, она положила его на камень и села. Ее примеру последовали все мы, усаживаясь кто на чем. Марек один остался стоять.

— Так вот, — снова сказал он. — Я хотел..

— Чего толкаешься? Сейчас свалюсь с доски! — крикнула мамуля Тересе.

— Кто толкается? Это ты меня сталкиваешь! Я и так одной половинкой сижу!

— Нет, я больше не выдержу! — произнес такой спокойный и выдержанный Марек.

— Вот, вот! — подхватила Тереса. — И я то же самое твержу — с ними невозможно выдержать!

— Да дайте же сказать человеку! — попросила тетя Ядя. — Очень интересно знать, о чем это он хочет спросить?

— Спрашивай и не обращай на них внимания! — посоветовала я. — В случае чего я им повторю.

Вздохнув, Марек бросил взгляд в глубину колодца и наконец спросил:

— Скажите пожалуйста, а зачем вы, собственно, его раскапываете?

Мы ответили не сразу. После продолжительного молчания первой отозвалась мамуля:

— Говорят, в нем была очень хорошая вода, — не очень уверенно сказала она.

— Говорят, дедушка уронил в колодец свои золотые часы, — сказала Люцина.

— А бабушка — свое жемчужное колье? — иронически подхватила Тереса.

— Неплохая мысль! — поспешила я похвалить теток, не давая Мареку вставить слова. — Ведь надо же нам что-то отвечать, когда нас начнут расспрашивать, что мы ищем в колодце.

— Как это — когда начнут? — не поняла тетя Ядя. — Ведь Марек уже начал! А мне кажется, не обижайтесь, что вы какую-то чепуху несете.

— Правильно, — сказал Марек. — Надо знать, что отвечать, когда начнут интересоваться. Мой же вопрос был чисто риторическим. Я знаю, колодцем вы занялись как приманкой, хотите заставить врага действовать. Интересно, его привлекает только колодец или он желает, чтобы здесь вообще ничего не трогали…

— Мы думали начать понемногу разваливать руины, чтобы проверить, — ответила я, — да как-то руки не дошли. — Или вот коровник разобрать… А у тебя есть идея?

— Идея есть насчет ловушки, но о ней позже. А пока скажите — есть ли, по-вашему, какая-нибудь причина для того, чтобы он заинтересовался именно колодцем и мешал вам им заниматься?

— Нет. Правда, отец Франека как-то туманно намекал на какое-то имущество, которое надо кому-то возвратить. И настаивал — оно спрятано здесь! Но не в колодце же!

— А не могли его спрятать в другом месте, например, в подвале старого дома?

— Не могли! — решительно заявила мамуля. — Девчонкой я все подвалы облазила, там всегда дети устраивали игры, так ничего, кроме каменных стен, в подвалах не было.

— Могли и в стенах замуровать, еще в давние времена, — сказал Марек. — Давайте думайте, где могли спрятать сокровище?

— Только не в колодце, из которого брали воду! Спрятать могли и в подвалах, и в старинном склепе на кладбище, и просто зарыть в землю. Но не в колодце!

— Так колодец тебе кажется самым неподходящим местом? — спросила я у Марека.

— Разумеется!

— В таком случае, мамуля права — спрятано именно в колодце!

— А что я говорила! — обрадовалась мамуля, я же вдохновенно продолжала:

— Если мы ломаем голову над тем, куда в давние времена мои предки могли спрятать сокровища, то надо остановиться на самом бессмысленном, самом дурацком месте. Есть у нас такая фамильная черта — поступать наперекор здравому смыслу. У тебя было достаточно возможности убедиться в этом за годы нашего знакомства. И исторические примеры о том же говорят. Во время войны нормальные люди старались убежать подальше от мест, где шли сражения, а наша бабушка именно туда загнала всю семью, вытащив ее из безопасной деревни. Это только один из примеров. Так что искать надо в самом дурацком месте. И хотя сейчас мы находимся в дедушкиных фамильных владениях, все равно правила тут женская линия.

— Очень умно сказала Иоанна, — похвалила меня Люцина. — Интересно, откуда это у нее?

Не знаю, убедила ли я Марека. Он посмотрел в колодец, потом перевел задумчивый взор вдаль. Возможно, даль заставила его принять решение.

— Хорошо, пусть будет так, — сказал он. — Раскопаем колодец до конца, чтобы хоть с этим покончить. О ловушке поговорим в доме.

Оказалось, для изготовления ловушки нужен фотоаппарат со вспышкой. Аппарат был у тети Яди, вспышку можно было одолжить у друзей в Варшаве. Засаду решено было устроить на крыше коровника. Вернее, под крышей соорудить настил из досок, провертеть в крыше дыру, в нее выставить уже наведенный на колодец фотоаппарат, дождаться, когда появится противник и примется за работу — и щелкнуть его!

Вертеть дыру в крыше коровника можно было хоть и сейчас, чем Марек сразу же и занялся, а вот за вспышкой я могла отправиться только через три дня, ибо сегодня была пятница, а в субботу и воскресенье никого из друзей в Варшаве не застать. Я предложила временно заменить вспышку сильной электрической лампочкой: протянуть провод на крышу коровника, установить там мощную лампочку и в нужный момент включить ее. Идея прекрасная, но осуществить ее не удалось по причине отсутствия сильной лампочки. В доме Франека была только одна лампочка в 100 ватт, в ближайшем магазине в Венгрове были лишь шестидесятки, а в другие магазины я уже не успевала из-за той же пятницы — конец дня, магазины закрываются до понедельника.

К тому же Марек не находил мою идею столь уж гениальной, утверждая, что даже при очень сильной лампочке фотографии все равно не сделаешь, для этого нужна вспышка, а просто полюбоваться на злоумышленника, осветив его сильной лампочкой — только полдела, нам нужно вещественное доказательство. Его доводы внушили мне сильное подозрение в том, что он что-то узнал, от нас скрывает, но его ночная эскапада под видом мужика что-то определенно дала ему.

Хоть Франек с безграничным терпением относился ко всем нашим фанабериям, ни словом не упрекнув, например, мамулю за разгром, учиненный в его курятнике, тем не менее при известии о решении довести до конца поиски в колодце, несколько оживился. Появлялась слабая надежда, что удастся, в конце концов, разрешить тайну и последнего завета отца, и интереса, проявляемого враждебными силами к его усадьбе. Может, тогда наступит спокойствие? Предположение о том, что какое-то имущество может храниться в колодце, Франек с присущей ему непосредственностью назвал идиотским, но против работ не возражал. Более того, чтобы скорей с ними покончить, предложил устроить аврал ночью с субботы на воскресенье. Нет, в воскресенье тоже можно, почему нет, но тогда сбежится вся деревня и будет стоять над душой.

— Но до субботы он успеет все завалить! — возмутилась мамуля. — Придется начинать сначала.

— Да ведь суббота уже завтра! — воскликнула Тереса.

— Ну так что? В его распоряжении целая ночь!

Франек махнул рукой:

— Пусть заваливает, черт с ним! Мы втроем успеем за ночь снова раскопать. Втроем мы за ночь провернем.

— Будет темно, — предостерегла Люцина. — Он сможет убить…

— …всех троих? С автоматом заявится? Все равно трое сразу копать не смогут, один из нас будет наверху, ну и покараулит.

Казик, который уже вдоволь наработался в колодце, вздохнул:

— Если ночью не засыпет, то нам целая ночь и не нужна, хватило бы на рассвете как следует поработать…

— Лучше начнем с вечера, лампочки у меня, хоть и слабые, есть, кусок провода найдется. Подключу, чтобы хоть свет был.

Марек поддержал хозяина. По его мнению, для них и в самом деле не страшно, если злоумышленник немного и засыпет колодец за сегодняшнюю ночь. Пусть потрудится, ничего…

Думаю, Марек так говорил лишь для того, чтобы мои бабы не мешались ночью и предоставили ему возможность действовать самому. Наверное, собирается спрятаться и подкараулить злоумышленника, чтобы поймать его. И при этом не причинить злоумышленнику особого вреда, не доказано ведь, что злоумышленник и убийца — одно и то же лицо. Один мог убивать, второй — заваливать колодец.

Странно, но мамуля перестала возражать. Она просто удалилась, неизвестно чем занималась и появилась только к ужину. Взглянув на старшую сестру, Люцина в панике прошептала мне:

— Езус-Мария! Твоя мать что-то схимичила. Посмотри на нее!

И в самом деле — мамулю распирало от скрываемого торжества, глаза горели подозрительным огнем, на устах затаилась лукавая улыбка.

Как мы ни пытались разведать, как ни подступали с разных сторон, все наши дипломатические подходы ни к чему не привели. Мамуля держалась твердо и лишь притворно удивлялась, с чего мы вдруг к ней привязались.

Помог Казик. Он, правда, ничего нам не сказал, но, войдя в кухню, уставился на мамулю в немом изумлении. После ужина мы с Люциной взяли его за бока.

— Тетя велела мне никому не говорить, — сказал честный парень, — но я все равно и так ничего не могу сказать. Просто она просила меня настругать щепок.

— Каких щепок? Для чего?

— Не знаю. Попросила заготовить длинные такие щепки, острые на концах. Ну, я заготовил и заострил.

— И что она с ними сделала?

— А ничего. Лежат. У сарая.

Мы с Люциной переглянулись, будучи не в состоянии разгадать замысел мамули. Устроить костер? Тогда зачем заострять? Устроить ловушку? Тогда почему лежат у сарая?

Пришлось отказаться от сна и стеречь эту старую выдумщицу. Она делала вид, что читает, явно выжидая, когда все заснут. Мы сделали вид, что заснули, тогда мамуля встала, потихоньку оделась, вышла во двор и скрылась в черной тени, отбрасываемой сараем. Мы с Люциной наблюдали за ней л кухонное окно. Окно было раскрыто. До нас донесся сначала скрип двери, потом легкий стук деревяшек друг о друга.

— Чем она там занимается, о Господи? — простонала Люцина.

— Непонятно, — вздохнула я, — но придется выйти. Как бы ее бандит не прикончил. Обойду вокруг овина и подкрадусь к ней сзади.

— Иди, но смотри, чтобы тебя не убил.

От мамулиных выдумок пострадал Марек. Пока я на цыпочках подбиралась к сараю, миновав овин, курятник и коровник, стараясь не угодить в крапиву, мамуля успела себя проявить.

В ночной тишине что-то со свистом вылетело из сарая и вонзилось в верхнюю часть овина, за которым как раз притаился Марек, поджидая злоумышленника. Мареку чудом удалось уклониться от снаряда буквально в последнюю секунду. Но это была только первая ласточка. За первым снарядом просвистели следующие, вонзаясь в стену овина рядом с Мареком — над головой, справа и слева от него. Ничего не понимая, Марек сам себе скомандовал «Ложись!» и растянулся на земле. Кто стреляет, почему с той стороны, ведь противник показался совсем с другой? Марек как раз только что разглядел его в слабом свете луны. Долго ждал, наконец дождался — черная фигура осторожно пробиралась от развалин в сторону нашего колодца. Марек прокрался к овину, но тут и объявился неожиданно новый враг. И теперь Марек неподвижно лежал на земле, боясь поднять голову, а вокруг со свистом продолжали лететь снаряды. Некоторые из них, не попадая в овин, пролетели дальше, к колодцу, оттуда донесся грохот падающих камней и отзвук удаляющихся шагов. Марек не мог преследовать противника, канонада не позволяла даже головы приподнять.

Когда я, все-таки вся обожженная крапивой, добралась до овина, канонада стихла. Стук дверей сарая и громкий скрежет задвижки свидетельствовал о том, что в сарае кто-то забаррикадировался. Споткнувшись обо что-то в последний раз, я свалилась на Марека.

— Так это ты? — в ярости прошипел он. — Какого черта…

— Посвети! — слабым голосом попросила я.

В слабом свете электрического фонарика я увидела березовый пенек, о который споткнулась, а вокруг — множество длинных деревяшек в форме веретена, заостренных с двух концов. Вновь скрипнула дверь сарая, и появилась мамуля с дубинкой в руке.

— Ну и как? Удалось его напугать? — спросила она, все еще дрожа от возбуждения.

Марек не сразу ответил ей:

— Не знаю. За него не скажу, а вот меня удалось.

Я готова была самой себе надавать по щекам — ну как же я не догадалась? Сколько раз в своей жизни, начиная с раннего детства, слышала я красочные рассказы мамули о том, как она мастерски играла в «чижика», как не было ей равных среди ровесников. Ну как можно было не догадаться, зачем ей деревянные снаряды, заостренные с обоих концов? Не потеряла она еще давних навыков..

—. Неплохо придумано, правда? — напрашивалась мамуля на комплименты. — А мне бы он ничего не сделал — я сразу же заперлась в сарае.

— Ничего не могу сказать, — странным голосом ответил вежливый Марек. — Боюсь, он был далековато…

— Как это далековато? Он был вот на этом самом месте! Я видела его великолепно на фоне стены амбара.

— На фоне стены был я. И в меня вы действительно чуть не попали.

Люцине надоело ждать в кухонном окне, она присоединилась к нам. Мамуля сочла необходимым оправдаться — по методу «чижика» она сумела бы поразить противника даже на большом расстоянии, откуда же ей было знать, что здесь притаился свой? А попугать негодяя давно следовало…

— Боюсь, кроме нас, ты попугала также коров, — упрекнула я неугомонную родительницу.

— Не столько коров, сколько свиней! — поправила Люцина. — До сих пор визжат, слышите? Я уж думала, вы там, в свинарнике, друг друга поубиваете.

Хорошо воспитанный Марек лишь мягко упрекнул мамулю:

— Сегодня я бы обязательно поймал мерзавца, если бы мама мне не помешала. Ради Бога, отправляйтесь вы все спать, я еще покараулю, хотя и сомневаюсь, что он вернется. Боюсь, мы упустили последний шанс.

— Но зато колодца он не засыпал! — упорствовала мамуля, пряча в кустах свою дубинку…

* * *

В воскресенье ранним утром громким криком из колодца Казик известил, что достиг дна. Услышали его многие, да что там — все! Вся наша компания с рассвета была уже на ногах и дежурила вокруг колодца. Могучие завалы камня и мусора возвышались со всех сторон, извлекаемую из колодца породу никому не хотелось таскать подальше, все равно ведь колодец придется опять засыпать. Вот и толпились мы на этих искусственных возвышенностях, стараясь подсмотреть, что там делает Казик. Только чудом никто не свалился ему на голову.

Колодец до самого дна оказался сухим, ибо в результате проведенных несколько лет назад мелиорационных работ уровень грунтовых вод значительно понизился. Метра на два, пожалуй. Марек спустился в колодец, и они вместе с Казиком расчистили как следует дно. Затем все там тщательно обследовали. Не только осмотрели, но и простучали каменные стенки колодца на всем его протяжении, осмотрели каждый кирпич, проверили каждую щель. И наконец вылезли.

— Нет там ничего, — категорично заявил Марек. — Как я и думал. Обычный очень хороший деревенский колодец. Можете успокоиться.

— Не может быть! — не поверила мамуля. — Совсем ничего? Тогда почему же этот мерзавец мешал нам раскапывать колодец?

— Должно быть, тоже надеялся, что там что-то есть, — предположила добрая тетя Ядя, с трудом скрывая свое разочарование. — Столько бедняга наработался…

— Ты его жалеешь? — возмутилась Тереса.

— Будто мы не наработались, — не удержался Казик.

Франек только тяжело вздохнул.

— А я надеялся — этот проклятый колодец хоть что-то прояснит, — сказал он с грустью.

— И что теперь? — спросила мамуля.

— А ничего. В понедельник засыпаем обратно. Пока же прикроем досками, — ответил Марек.

Может, он тоже надеялся на то, что мерзавец избавит нас от работы, взяв ее на себя?

Глубоко разочарованные, мы разошлись по своим делам. Мамулина мания насчет зарытых в колодце сокровищ понемногу передалась и нам, мы уже как-то настроились, что если не сокровища, то по крайней мере разгадку фамильной тайны обнаружим в колодце, а тут шиш! Одно утешение — злоумышленник тоже будет разочарован. А поскольку у него выработалась манера засыпать то, что мы раскапывали, были все основания надеяться, что теперь он колодец засыпет до конца. Марек строго-настрого предупредил всех — не мешать мерзавцу!

Ночь на понедельник прошла спокойно, но на рассвете меня разбудили гуси. Их громкий крик проявлялся регулярно, каждые десять секунд, с небольшим интервалом на отдых. Упомянутый интервал я попыталась было использовать для сна, но куда там! Следовавшее за краткой передышкой оглушительное гагаканье исключало всякую возможность нормального сна. Орали гуси столь громко, что, казалось, сидят на подоконнике, сунув головы в комнату. Потратив минут двадцать на тщетные попытки заснуть, я наконец вскочила с постели и разъяренная выглянула в окно.

Громадная стая гусей расположилась на краю луга, за дорогой. Они просто разговаривали. Начинал кто-то один, ему отвечал другой, а затем, словно по команде «А теперь все вместе!» вся стая разражалась оглушительным гоготом. Заводилой была толстая гусыня, переваливающаяся с ноги на ногу несколько в стороне, у самой дороги.

— Чтоб тебе сдохнуть! — от всего сердца пожелала я ей, но сон уже прошел.

Накрывшись с головой, Тереса спала каменным сном. Счастливица! Гуси на зеленом лугу, освещенные лучами всходившего солнца, представляли картину очень живописную, но в акустическом плане были невыносимы. Как бы их отсюда прогнать? Схватив лежащий на подоконнике коробок спичек, я как можно дальше высунулась из окна и, размахнувшись изо всех сил, швырнула его в гусиную братию. Смешно! Коробок и до дороги не долетел.

Зато, высунувшись, я услышала какой-то непонятный звук. Он пришелся как раз на краткий антракт между гусиными разговорами, и поэтому я его расслышала. Но тут гуси начали по новой, и вше пришлось ждать следующего антракта. Высунувшись наполовину в окно, дождалась, но опять не поняла: не то отдаленный гул, не то глухой, протяжный вой. Взглянула на часы — пять утра. Что бы это могло быть? В деревне в эту пору царила тишина, все уже были в поле, откуда доносилось тарахтенье какого-то трактора. Из близких звуков был только непонятный вой да гоготанье гусей. Ага, вот опять послышался вой — глухой, наводящий ужас. Где-то и в самом деле близко…

Высунувшись так, что чуть не вывалилась из окна, я установила направление — звук доносился со стороны наших развалин. Не чувствуя больше ни малейшего желания спать, я набросила халат и выскочила из дома.

Уже подбегая к овину, я поняла — вой доносится из нашего колодца. Сердце сжалось от страха, но я заставила себя подойти ближе. Преодолев последние два метра на четвереньках, я осторожно заглянула в колодец — он оказался не прикрытым — и обмерла. Савва не понимаю, как не окочурилась на месте. На деревянной лесенке, которую мы оставили в колодце, где-то на глубине метров трех, сидел незнаковшй человек и задрав вверх страшное лицо мертвеца, выл жутким голосом. Почти все верхние ступеньки у лестницы были сломаны, и воющий примостился на одной из оставшихся.

Хорошо, что я подкралась на четвереньках, иначе наверняка ноги бы подкосились и я бы составила компанию воющему мертвецу. А он и в самом деле был ужасен! Задранная кверху морда ничем не напоминала человеческого лица — окровавленная, вся в земле, искаженная жуткой гримасой, с огровшой шишкой на лбу! Ухватившись одной рукой за боковину стремянки, прижав вторую к телу, закрыв глаза, неизвестный выл самозабвенно, на одной ноте.

Да что же это такое?!

— Тихо! — собрав все силы, заорала я.

Вой прекратился, и, кажется, мертвец раскрыл глаза. Во всяком случае ответил не воем, а нормальным человеческим воплем:

— Люди! Помогите! Не могу выбраться! Спасите!

Что делать, что делать? Наконец-то у нас новый труп, ну, не совсем труп, но все-таки… А может, это убийца? Вот, говорили, в колодце ничего нет. Еще как есть, да такое, чего никто и не ожидал! Что же делать?

— Тихо! — опять прикрикнула я на жертву колодца. — Перестаньте орать, проше пана!

— Я не могу отсюда выбраться! — донеслось в ответ.

— Не надо было забираться! Какого черта вы туда полезли, проше пана?

— Я не лез! Меня втолкнули! Помогите выбраться! Кажется, я руку сломал!

— А что же вы тогда там делаете?

— Я ничего не делаю! Я не могу вылезти! Спасите!

Жертва колодца, похоже, ничего толком не могла объяснить, только упорно требовала помощи, вертясь и подскакивая на лесенке. Того и гляди, она и вовсе под ним обломится! Что-то следовало предпринять немедленно, иначе спасать будет нечего. Велев пленнику колодца больше не кричать, не выть, не вертеться и терпеливо ждать помощи, я помчалась за Мареком, который спал в амбаре. Марека там не оказалось! Куда же он подевался? Никого из хозяев не было, все работали в поле, даже пес Пистолет с ними увязался. Надо же, в такой момент не к кому обратиться за помощью!

Несчастного следовало извлечь из колодца как можно скорее. Оставлять его там надолго со сломанной рукой, на хлипкой лестнице, да еще с такой мордой мне казалось негуманным. Была не была! Разыскав железную стремянку, я дотащила ее до колодца и с превеликим трудом, пыхтя, сопя, вся перемазавшись, спустила ее вниз. С неменьшим трудом, тоже пыхтя и стеная, незнакомец в конце концов выбрался из колодца. Я по мере сил помогала ему, как только его голова появилась на уровне земли. Помощь в основном заключалась в том, что я изо всех сил тащила его за шиворот.

Вот наконец пленник вылез из колодца. Не выпуская из рук шиворота, я потребовала от спасенного его анкетные данные. Несчастный беспрекословно извлек из кармана водительские права и предъявил мне. Из них следовало, что зовут его Еугениуш Больницкий. На вопрос, что он делал в нашем колодце, заявил следующее: он, Еугениуш Больницкий сейчас в отпуску, ночью возвращался домой, а на него кто-то напал. Кто — не знает.

Оставив шиворот в покое, я разрешила Больницкому выпрямиться.

— Небось, пьяный возвращался? — сурово спросила я.

— Конечно, пьяный! — обрадовался Больницкий. — Будь я трезвым — разбился бы на смерть! Что здесь за края такие! Кричу, кричу — никто не откликается! Людей, что ли, нет?

— А долго вы кричали?

— В себя пришел уже когда рассвело.

Я так и не поняла — правду он говорит или нет. В конце концов, человек тяжко пострадал, вон как выглядит

— может, и правду. Неизвестно еще, способен ли он передвигаться. С земли поднялся с трудом, по очереди опробовал обе ноги, вроде, действуют. А вот рука не действует. Попробовал выпрямить ее и скривился от боли. Раз ноги в порядке, значит, в колодец свалился головой вперед, — подумала я. И вон какую шишку набил на лбу!

Мне стало жаль человека.

— Вам надо вымыться, — сказала я. — Пойдемте, я помогу.

— Да, спасибо, — отозвался он. — Ох, минуточку. Что-то мне нехорошо.

Его жуткое лицо мертвеца совсем позеленело, он еле стоял на ногах, шатаясь из стороны в сторону. Не иначе, сотрясение мозга! Бог с ним, с мытьем, надо скорее отвезти беднягу к врачу.

— Тут у меня машина, — сказала я. — Отвезу вас к врачу.

Бедняга, похоже, обрадовался, но пробормотал:

— Ох, мне нехорошо. Извините, я на минутку…

Неверными шагами он направился к овину и скрылся за его углом. Я тактично не поперлась за ним и занялась тем, что вытащила из колодца только что с превеликим трудом опущенную в него металлическую лестницу. Отнести ее на место? Нет, пожалуй, пусть лежит здесь, пригодится для того, чтобы извлечь деревянную. Интересно все-таки, как этот бедолага угодил в колодец? Ведь мы же его на ночь тщательно прикрыли досками, чтобы никакая домашняя живность туда не свалилась. Случайно угодить в колодец он не мог, так как предварительно требовалось снять с колодца доски. Что-то слишком долго этот тип сидит за «вином…

Тут ко мне подошла тетя Ядя с неизменным фотоаппаратом в руке.

— Никого нет. Не знаешь, куда они подевались? Я имею в виду твою мать и Люцину, Тереса еще спит. С кем ты тут разговаривала?

— Не знаю, незнакомый. Был в колодце.

— Где был?!

Пришлось вкратце рассказать все происшедшее со мной за это утро, начиная с гусей. Тетя Ядя была потрясена.

— Упал в колодец и остался жив? А где он теперь?

— Пошел за овин.

— Зачем?

— По личному делу. Только вот что-то слишком долго сидит там.

Тетя Ядя встревожилась:

— Может, человеку стало плохо. Пошли посмотрим.

— Ну не знаю… Неудобно как-то.

Мы еще какое-то время покрутились вокруг колодца. Тетя Ядя фотографировала, я опять закрывала его досками. Колодезного пленника все не было видно. Может, тетя Ядя и права. В колодце он выжил, а теперь вот организм мог и не выдержать. Возможно, дух испускает, нужна помощь.

— Пошли! — сказала я тете Яде. — Посмотрим, что он там делает столько времени. Давай осторожненько выглянем.

За овином никого не было. Плетень был отведен в сторону, за ним простиралось пустынное поле.

— Неужели сбежал? — изумилась тетя Ядя.

Я мрачно кивнула:

— Должно быть, не так плохо себя чувствовал, как мне казалось. Хорошо, что ты его тоже видела, а то бы мне не поверили. Скажут — у меня галлюцинации.

Все в том же мрачном настроении сидя на ступеньках крылечка, я дождалась возвращения своих. Вернулись все вместе, и Пистолет тоже. Оказалось, мамуля с Люциной помогали нашим хозяевам в сельхозработах. С недоверием и ужасом было выслушано мое сообщение.

— А водительские права такие замызганные, что наверняка подлинные! — с горечью закончила я. — Адреса не запомнила, а зовут его Еугениуш Больницкий.

— Как? — воскликнула Люцина.

— Я же польским языком говорю — Больницкий, Еугениуш Больницкий.

Люцина, похоже, лишилась дара речи. Мамуля никогда его не лишалась.

— Так это же наша родня! — в радостном изумлении воскликнула она. — Ведь наша бабушка была урожденная Больницкая!

Я вскочила со своей ступеньки, как ошпаренная. Ну конечно же! Как я могла забыть это? Выходит, в моих руках был один из тех проклятых выходцев из прошлого, и я его упустила! Могла поднажать и выдавить из него тайну, и не сделала этого! Случайно он здесь оказался, как же! Идиотка несчастная!

Взрыв страстей у крыльца дома Франека вполне мог затмить утренний гусиный переполох. Кричали все, каждая свое. Особенно усердствовала Тереса, добиваясь разъяснения, каким образом Больницкий может быть нашим родственником, если Больницкая — девичья фамилия прабабушки, никто из ее детей не может носить этой фамилии, а единственный прабабушкин брат погиб, не оставив потомков. Мамуле удалось вспомнить, что существовал еще один брат.

— Бабушка никогда о нем не упоминала, — сказала мамуля. — О первом брате говорила, мы знаем, он погиб на поединке, а о втором ни разу и не упоминала. А кто упоминал — не помню.

— Наверное, дедушка, — сказала Люцина. — Я смутно припоминаю — он говорил, что бабушкин брат объявился, потому как до этого он где-то пропадал.

— Я этого Больницкого не выдумала! — мрачно сказала я. — Он вполне мог оказаться сыном того самого, второго брата бабушки. Хотя вряд ли, он младше меня, мог оказаться внуком…

— Меня уже мутит от всех этих ваших внуков! — кричала Тереса. Будто это и не ее родственники!

— Так! — протянул Марек. — В первом случае раскрыть фамильную тайну помешала мама, во втором — ты. Попробуй описать внешний вид этого человека.

Я опять опустилась на ступеньку, преисполненная презрения к самой себе. И в самом деле, упустить такой шанс!

— Какой может быть внешний вид у человека, который свалился в колодец! — недовольно сказала я, честно напрягая память. — На лбу огромная шишка, вся морда в крови и грязи, нос расквашен, глаз подбит. Наверняка в нормальном состоянии у него внешний вид другой. Вот одежда… одежда такая: джинсы и куртка. Цвет? Какой может быть цвет одежды у человека, который… В общем, кроваво-черный цвет. Кровавый смоется, черный отстирается и что останется? Зато я знаю, где он живет!

— А говорила, что адреса не помнишь!

— Адреса не помню, запомнила лишь город — то ли Замость, то ли Забже. Точно помню — на букву „3“. И что-то короткое.

Марек недовольно пожал плечами и отправился изучать следы у колодца. Он тоже не верил, что Больницкий случайно упал в колодец. Ведь сам накануне прикрыл яму досками, очень аккуратно прикрыл, надо было сначала эти доски убрать. Очень возможно, что Больницкий и в самом деле жертва, что его в колодец специально столкнули. Но тогда зачем он вообще притащился сюда? Колодец ведь вырыт не посредине дороги, он в очень укромном месте.

Все бабы, естественно, побежали следом за Мареком к колодцу, но он велел им остановиться на почтительном расстоянии от колодца и не сметь приближаться к нему, пока он, Марек, не разрешит. Следы пока сохранились, здесь еще никто не успел их затоптать. Мы издали наблюдали за тем, как Марек медленно обследовал каждый сантиметр, чуть ли не обнюхал каждую пядь земли, на колени становился, ну прямо Шерлок Холмс! Затем сообщил о результатах осмотра места происшествия. Итак, по его мнению, у колодца, на остатках его каменной верхней кладки, становились на колени два человека. С одной стороны Иоанна, с другой — кто-то другой. На дне колодца Марек обнаружил разбитый электрический фонарик. Следы моих тапок удалось выделить без труда, а тетя Ядя к колодцу не приближалась. Правда, часть следов я стерла, когда уже потом тащила к колодцу доски, чтобы снова его прикрыть, и извлекала из колодца лестницу. Дура, зачем извлекала? Были и еще следы. По словам Марека, их оставили три собаки, одна корова, две свиньи и несколько представителей рода человеческого. Следы эти замечены как у колодца, так и среди развалин.

Услышав о таком изобилии следов, мамуля высказала предложение: всю интересующую нас территорию посыпать желтым песочком и пройтись по нему граблями. Марек предложение принял, только желтый песочек предложил заменить серым. Желтого в округе не водилось, серый же, напротив, водился в изобилии.

Мы опять воспрянули духом. Появление очередного внука, причем близкого родственника, несомненно доказывало наличие какой-то важной семейной тайны. Вдохновляло и то обстоятельство, что Больницкому удалось сохранить жизнь. За дело, пани и Панове!

— Итак, с чего начнем? — горела трудовым энтузиазмом Люцина.

— Думаю, действовать следует сразу по всем направлениям! — с неменьшим энтузиазмом говорила я. — Вы займитесь песочком, я отправляюсь в Варшаву за вспышкой. И надо засыпать колодец!

— Если мы сами засыпем колодец, зачем тогда вспышка? Никто больше сюда не явится, ведь делать больше нечего будет.

— Да, ты права. Колодец оставим для него. Что бы еще сделать такое…

— Приняться за второй колодец! — энергично сказала мамуля. — Ведь у нас в запасе есть еще один.

— О Господи! — вырвалось у Казика.

— Ьы считаете, что я из Канады приехала сюда только для того, чтобы раскапывать старые колодцы? — зловеще прошептала Тереса. — Проклятие надо мной тяготеет что ли? Проклятие предков? Но за что?!

* * *

В Варшаву я так и не поехала — куда-то подевалась моя косметичка, в которой я держала все свои документы, в том числе водительские права и паспорт на машину. Помню, я искала в ней пилку для ногтей, а потом оставила на столике у окна. Надо было сразу же спрятать! Оказывается, Тереса утром наводила в комнате порядок.

— Ну все! — изливала я душу Люцине. — Самим теперь косметичку не найти. Вот если бы профессионалы сделали обыск… А как их заставить? Написать, что ли, анонимку на Франека — дескать держит дома шпионские материалы…

Мамуля и Люцина полностью разделяли мою тревогу. Многолетний опыт научил нас — уж если Тереса занималась уборкой — пиши пропало! После ее уборки ничего не найдешь. Маниакальная чистюля, она не выносила беспорядка, а порядок наводила по-своему: рассовывала по укромным углам все, что лежало сверху. Потом сама не помнила, что куда сунула. А порядки, к сожалению, наводила излишне часто. Вот и сейчас категорически утверждала, что никакой косметички не видела, что вообще первый раз в жизни слышит о моей косметичке, что больше не желает вообще о ней слышать, а на наши глупые претензии ей… И если бы не она, мы бы уже давно грязью заросли.

А потом Тереса надулась и демонстративно отправилась гулять, хлопнув на нас дверью.

В поисках косметички мне помогали мамуля и Люцина.

— Herv больше с ней в одной комнате я не выдержу! — ворчала я. — Под кроватями тоже нет. Люцина, давай поменяемся.

— Ты что? — выглянула из шкафа Люцина. — Она будет постоянно прятать мои очки, ведь я их всегда держу под рукой, а она считает — беспорядок.

— Мы уговорим поменяться с тобой Ядю, — предложила мамуля. — Она согласится. У нее характер мягкий и ангельское терпение.

Я слезла со стула, закончив обшаривать верхнюю полку, и ответила подумав:

— Нет, не пойдет. С тобой спать в одной комнате тоже невозможно. Ты просыпаешься на рассвете и с четырех часов начинаешь шелестеть газетами. С тобой только Ядя и выдержит с ее ангельским характером. О, вот выход! Переместим Тересу. Люцина, пожалуйся ей, что больше ты не выдержишь в одной комнате с мамулей и тетей Ядей, потому как Ядя храпит, а мамуля шелестит. Если хорошенько попросишь — Тереса согласится. Скажи ей: „Сделай божескую милость…“

Люцина согласилась:

— Я с ними больше и в самом деле не выдержу. Мало того, что храпят и шелестят, так еще рано велят гасить свет.

Тереса охотно пошла навстречу сестре, заявив, что, в свою очередь, больше не выдержит со мной. Наконец-то я смогу разбрасывать свои вещи, где хочу! А косметичка, возможно, сама отыщется во время их переселения.

Надежды оказались тщетными. Косметичка как в воду канула. Зато Мареку удалось собрать кое-какую информацию о Больницком. Деревенские дети донесли, что какой-то посторонний мужик смывал с себя грязь и кровь водой из корыта, в котором поят скотину на другом конце деревни. Мужик, похоже, попал в автокатастрофу. Другие мальчишки видели, что посторонний мужик уехал на велосипеде, а велосипед был спрятан за курятником соседа Франека. А как ехал на велосипеде, то ойкал и кривился, и держался за руль одной рукой. Поделившись этой информацией с нами, Марек заявил, что не намерен терять время, и исчез.

Косметичку я нашла только во вторник. Точнее, нашла ее не я, а Ванда. Она собиралась устроить генеральную стирку и со всего дома собирала грязное белье. Косметичку нащупала в кармане своего домашнего халата. Халат ее висел под моим плащом, и я не сообразила обыскать его карманы, ограничившись карманами своего собственного плаща. Прижимая к груди драгоценную находку, я села в машину и двинулась в Варшаву за вспышкой, прекрасно понимая, сколь важная миссия поручена мне.

Вспышку я надеялась одолжить у Тадеуша, моего хорошего приятеля. Пока добралась до Варшавы, рабочее время кончилось, телефон на его работе уже не отвечал, телефон у него дома еще не отзывался, и, подумав, я решила заехать к Эве, близкой знакомой Тадеуша. И правильно сделала. Эва знала все. Оказывается, сейчас Тадеуш находится в Миланувеке, под Варшавой, где жестянщик занимается его машиной. Домой Тадеуш намерен был вернуться вечерним поездом.

Я выдвинула предложение — съездить на моей машине за Тадеушем и привезти его. Эва охотно согласилась. Выходя из ее дома, я бросила сентиментальный взгляд на довоенную часовенку с изображением Божьей Матери посередине двора, которой любовался какой-то мужчина.

— Каждый раз, как прихожу к тебе, всегда вспоминаю детство, — с волнением сказала я Эве. — У нас точно такой был двор, тут рядом по Хмельной сто шесть…

— Мерзавец! — диким голосом вскрикнула Эва, прерывая мои довоенные воспоминания, и бросилась к часовенке. Стоящий там мужчина с недоумением обернулся. Эва мчалась к нему, крича и топая ногами. — Ты где шляешься по ночам? Я тебе покажу! Марш домой!

„А как же Тадеуш?“ — мелькнула мысль, но я тут же решила — их дело, вмешиваться не стану. Однако, взглянув на упомянутого мерзавца, поняла, что он удивлен не меньше меня. А Эва, не переставая, топала на него ногами, да еще кулаком принялась грозить.

— Ты что, знаешь его? — спросила я.

— Кого? Мерзавца? Еще бы мне его не знать! — дышала местью Эва.

— А выглядит так прилично… Мерзавец, говоришь?

Тут из-за спины предполагаемого мерзавца выскочил роскошный черный кот. Распушив хвост и пригибаясь, он промчался по двору и вскочил в раскрытую форточку первого этажа.

Незнакомый молодой человек все еще изумленно взирал на Эву. Та наконец осознала свое бестактное поведение, но смущенно молчала. Пришлось взять на себя инициативу:

— Все правильно, котов надо воспитывать, и ты деликатно упрекнула его за нехорошее поведение. А теперь извинись перед этим паном, неловко ведь получилось».

Эва послушно сделала вперед два шага и, шаркнув дожкой, как ее учили в детстве, голосом воспитанной девочки произнесла:

— Моего кота зовут Мерзавец, проше пана, и это я его ругала, а не вас. Простите пожалуйста.

Молодой человек наконец ожил, но вместо того, чтобы отреагировать на слова Эвы, бросился ко мне, в свою очередь вопя диким голосом:

— Кто вы? Кто вы?

Пришла моя очередь удивляться. Я ошарашенно молчала. Да и как ответить на такой вопрос? Теперь Эва подозрительно поглядывала на нас.

К счастью, незнакомый молодой человек не стал ждать ответа. Из его дальнейших выкриков я поняла, в чем суть вопроса:

— Вы только что сказали, что до войны жили на Хмельной сто шесть! Как мне найти людей, живших в том доме? Вы их знали? У вас есть их адреса? Может, вам знакома фамилия Влукневский?

До меня дошел смысл вопросов, сердце быстро забилось. Конечно же, это тот самый молодой человек, который весной был у Франека и расспрашивал о нас! Приметы совпадают — молодой, высокий, темноволосый.

— Наверное, вы имеете в виду Франтишека Влукневского? — осторожно спросила я.

— Именно, Франтишека! Так пани знает его? О Боже!

— Так уж получилось, что Франтишек Влукневский был моим дедушкой, — медленно произнесла я, стараясь определить свое отношение к незнакомцу. Вроде, человек порядочный, на злоумышленника не похож. И поэтому я продолжила: — Нам известно, что весной вы посетили нашего родственника Франека в Воле. Что-нибудь удалось выяснить?

— Ты что, знаешь этого пана? — удивилась Эва.

— Нет, но слышала о нем. Он разыскивал нас, я имею в виду всех наших родичей.

— А зачем ему это нужно?

— Пока не знаю. Мы уже несколько месяцев пытаемся догадаться.

Так бесцеремонно обменивались мы замечаниями о человеке, не стесняясь его присутствием, ибо он все равно ничего не видел и не слышал. Вернее, смотрел на меня, как на чудотворную икону и, похоже, ничего другого делать был не в состоянии. Надо ему помочь…

— Ну что уставились? — недовольно произнесла я. — Нет ничего такого уж невероятного в том, что я внучка своего дедушки. Эй, очнитесь же!

Я сразу пожалела о содеянном, но было уже поздно. Лучше бы незнакомец навеки оставался неподвижным памятником во дворе моего детства! Издав триумфальный вопль, молодой человек высоко подпрыгнул и неожиданно принялся выполнять в мирном дворе фрагменты какого-то разбойничьего танца, издавая разбойничьи же выкрики. В окнах показались любопытные лица жильцов.

Остановить танцора не было никакой возможности. Он остановился сам, совершенно выбившись из сил и тяжело дыша. Тогда мы с Эвой оттащили молодого человека в подворотню — на этом настаивала Эва, которая дорожила мнением соседей. В подворотне же мы выслушали сумбурное взволнованное объяснение молодого человека. Оказывается, он давно пытается разыскать потомков моей бабушки, Паулины Влукневской. Он бредит ими наяву, они снятся ему ночами, он не ест и не пьет, все разыскивает и разыскивает их. В этом, и только в этом — смысл его жизни!

Ошеломленные, внимали мы этому безумцу, ибо он знай твердил о своей жизненной миссии, не поясняя ее щщчины. Прошло много времени, а толку от него не удавалось добиться. С трудом выжала я из молодого человека, что зовут его Михал Ольшевский. И его жизненным призванием, целью его жизни является… И опять двадцать пять! А кто он? Оказывается, сотрудник Ливского музея. Интересно, можно сказать, соседи… Больше ничего конкретного из молодого человека мы не выжали. Зато конца не было абстрактным заявлениям о том, какое неимоверно важное дело связано с нашими предками, и важное не только для нас, а, оказывается, и для всего цивилизованного мира. Я охотно поверила, что важное — еще бы, ведь вокруг сплошные трупы! Ну уж эту добычу я из рук не выпущу!

— Никаких «завтра», — решительно заявила я на предложение Ольшевского встретиться с нами завтра. — Я знаю жизнь, и могу поклясться — утром мы обнаружим лишь ваш хладный труп! И опять я буду виновата, что упустила очередную жертву. Ну уж нет! Вы едете со мной и все тут!

Эва меня поддержала, а Михал Ольшевский обрадовался еще больше, если это только возможно. Он признался — точно такие же опасения испытывал за мою жизнь и уже решил про себя, что куда бы я ни двинулась, он в такси поедет следом за мной. Мне очень понравилось такое совпадение мнений.

Ну и в результате Тадеуш возвращался из Миланувека в большой компании. Правда, вспышки у него не было. Две недели назад он одолжил ее на два дня некоему Зютеку, и теперь этот паршивец всячески избегает с ним встречи — наверняка вспышка приказала долго жить. Очень огорченная, я попросила дать мне знать, если паршивец все-таки вернет вспышку, или просто еще лучше, сразу привезти ее мне в Волю. Коротко пояснив, для чего она мне нужна, я на всякий случай громко и выразительно заявила:

— А сейчас я возвращаюсь в Волю вот с этим паном. Поглядите на него внимательно. Если по дороге я погибну от руки неизвестного убийцы, будете знать, какие показания давать в суде.

Михал Ольшевский послушно и даже с удовольствием разрешил себя оглядеть. Очень довольный, он сидел на заднем сиденьи моей машины, казалось, его распирала внутренняя радость, от которой он весь так и светился. Из-за него я не стала предпринимать других попыток разыскать вспышку, махнула на нее рукой и отправилась прямиком в Волю, доставив Тадеуша с Эвой домой. Привезу своим живой источник информации, довольно с них!

По дороге я начала дипломатические расспросы:

— Какого черта вы ошивались во дворе дома номер сто двадцать два, если знали, что Влукневские проживали по Хмельной сто шесть? Хоть это можете сказать?

— А я по всем дворам ошивался! — отвечал безгранично счастливый Михал Ольшевский и радостно добавил: — Сколько мне пришлось всего перенести — вы и представить не можете!

— Неужели нас так трудно было разыскать?

— Трудно? Вы шутите? Невозможно! Совершенно невозможно!

И я с большим интересом выслушала драматическое повествование о тернистом пути, которым шел этот молодой человек в поисках потомков моей бабушки. От Влукневских, проживающих в деревне Воля, Ольшевский узнал, что у Франтишека с Паулиной были три дочери, которые, по всей вероятности, повыходили замуж и поменяли фамилию. Их новых фамилий Вольские Влукневские не знали. В адресном столе на этот счет тоже ничего сообщить не могли. Тогда молодой искатель записал адреса всех Влукневских, которые ему удалось получить в адресных бюро, и принялся обходить их всех! Сначала писал, ибо Влукневские оказались рассеяны по всей Польше, но не все отвечали на письменные запросы. Пришлось делать их лично, ох! Вспомнить страшно! Особенно много сил и времени занял Тарчин, где искомые Влукневские жили во время войны. Там Ольшевскому даже удалось разыскать людей, помнивших семью Влукневских. Но неудачи преследовали невезучего сотрудника музея. Единственный человек, хорошо знавший Франтишека Влукневского, скончался буквально за несколько дней до прибытия в Тарчин Ольшевского, остальные же не знали фамилий замужних дочерей Франтишека Влукневского.

А самое ужасное — в Тарчине Михал Ольшевский узнал о том, что потомков Франтишека и Паулины разыскивает еще один человек, и этот конкурент успел переговорить с тем самым, единственным человеком, знавшим Франтишека Влукневского!

Отчаявшись узнать что-либо о предмете своих поисков у живых людей, Михал Ольшевский принялся обходить кладбища, внимательно вчитываясь в надгробные надписи, но, поняв, что на такое занятие потребуется не один десяток лет, переключился на администрацию кладбищ. И представляете, во всем воеводстве ни на одном кладбище ему не могли назвать ни одной могилы, где бы был похоронен кто-нибудь из Влукневских! Возмутительно! Во всем воеводстве!

— И вовсе не возмутительно! — пояснила я. — Влукневских хоронили в фамильном склепе, а он на фамилию моей мамули!

Разочаровавшись в кладбищах, Ольшевский перенес свою деятельность на деревню Глодоморье, где очень надеялся получить хоть какую-нибудь информацию. И он ее получил, но такую, от которой волосы встали дыбом!

— Еще бы! — воскликнула я, но тут же прикусила язык.

— Пани хотела что-то сказать? — прервав рассказ, вежливо поинтересовался Ольшевский.

— Нет, ничего. Продолжайте, пожалуйста.

Подождав все-таки, не скажу ли я чего, Ольшевский продолжил свое повествование. Получив огорчительную информацию в деревне Глодоморье, он совсем пал духом и принялся бродить по дворам на улице Хмельной в Варшаве. Ведь Влукневские жили там долгие годы, должен же их кто-нибудь знать! Была война, правильно, но люди могли вернуться на старое место жительства. И если бы ему, Михалу, очень повезло, он мог бы случайно наткнуться на кого-нибудь из бывших соседей Влукневских…

— А что я говорила! — с торжеством воскликнула я. — Оправдала себя только самая идиотская идея! Так всегда бывает, это уж у нас фамильное…

Человеку просто невероятно повезло — на Хмельной сегодня я оказалась совершенно случайно, Эва никакого отношения к нашей семье не имеет, в те давние времена ее и на свете не было. Интересно, что бы он делал, если бы меня не встретил?

— А дать объявление в газету вы не пробовали? — спросила я.

— В газету? — вздрогнул Ольшевский. — Ну знаете ли, газета — последнее дело!

Я удивилась — откуда вдруг такая неприязнь к печатному слову? Музейный работник туманно пояснил:

— Видите ли, нельзя предавать огласке эту историю. Кто знает, какие могут быть последствия…

— Почему «могут быть»? Они уже есть! — не удержалась я.

Ольшевский встревожился:

— О чем вы говорите?

— Вам не приходилось слышать об убийствах под Венгровом? — в свою очередь удивилась я. — Во всей округе только о них и говорят. Мы не сомневаемся — ваша тайна и наши трупы — звенья одной и той же цепи. Наше фамильное дело..

— Как вы сказали? Трупы?! Действительно кого-то убили?

— Да, действительно. И один из покойников — некий Менюшко из того самого Глодоморья. Ведь вы там разыскивали Менюшко? Я угадала?

Михал Ольшевский был так потрясен, что лишь головой кивнул — говорить он не мог. Пришлось говорить мне. Я рассказала ему о преступлениях, совершенных в деревне Воля, втайне надеясь, что, может быть, в результате моей шоковой терапии он не выдержит и чем-то выдаст себя, если он тоже из числа злоумышленников. А если нет — то, возможно, что-то сможет прояснить? Что же такое совершили в давние времена мои предки, что теперь откликается трупами их потомков?

Шоковая терапия оправдала себя, да еще как! Услышав фамилии потерпевших, Ольшевский просто обезумел. Да в полном смысле этого слова! Он заметался в узком пространстве машины, принялся рвать волосы на голове и ломая руки вскрикивать:

— Менюшко! Лагевка! Значит, пронюхали-таки! Больницкий! Все пропало!!

И он сделал попытку биться головой о дверцу машины. Разнесет мою машину как пить дать!

— Если немедленно не успокоитесь, я на полном ходу вытолкну вас из моей машины! — в отчаянии пригрозила я.

— Конечно, вытолкните меня, немедленно вытолкните! Что теперь делать? Пронюхали, гады! Вытолкните меня! А все ваша фамильная женская линия!

Спятил, ну что с ним делать? И я нажала на газ, чтобы быстрее доставить безумца на место. Выходит, мои предки по женской линии подложили ему какую-то свинью. С того света?..

* * *

Вечером, в полдевятого, все собрались в доме Влукневских на втором этаже. Михал Ольшевский водрузил на стол какой-то страшно тяжелый сверток, за которым мы с ним заехали в Ливский музей по дороге в Волю.

Музейный работник начал с того, что установил личность присутствующих. Беспрекословно и не мешкая все мы предъявили ему свои паспорта, а у Тересы еще была с собой и метрика. Ольшевскому без особого труда удалось выделить среди присутствующих трех прямых наследниц Паулины Войтычко, урожденной Влукневской. Это обстоятельство, похоже, чрезвычайно обрадовало молодого человека.

— Ну наконец! — со вздохом облегчения произнес он и даже прослезился. — Знали бы вы, как трудно было вас разыскать! Сколько я сил потратил — и все впустую, прямо руки опускались. Наконец-то! Надеюсь, теперь мы с вами вместе сможем многое прояснить, ибо до сих пор многое остается неясным, да еще осложняется разными привходящими обстоятельствами. Но сначала я вам кое-что покажу.

И Ольшевский в торжественной тишине принялся распаковывать свой сверток. Как загипнотизированные, мы следили за каждым его движением. Михал снял несколько слоев оберточной бумаги, и нашим глазам предстала массивная старинная шкатулка. Из нее Михал вынул какую-то пожелтевшую от старости бумагу и торжественно потряс ею.

— Вот завещание! — медленно и торжественно произнес он. — Завещание пани Зофьи Больницкой, матери Катажины Войтычко, вашей прабабушки, уважаемые пани! Прочтете его лично или желаете, чтобы это сделал я?

— Читай ты, сынок, да погромче! — быстро сказала Люцина. — Очки куда-то запропастились…

— Опять Тереса наводила порядок? — вырвалось у меня.

— Тихо! — зашипела Тереса, так как Михал Ольшевский уже развернул бумагу и встал в позу.

— Во имя Огца, и Сына, и Святого Духа, — торжественно начал Ольшевский и кое-кто из присутствующих невольно перекрестился. — Я, нижеподписавшаяся Зофья Больницкая, урожденная Хмелевская, будучи в здравом уме и твердой памяти, тяжким недугом прикованная к смертному одру и чувствуя приближающийся конец, в присутствии официального лица пана Варфоломея Лагевки, нотариуса, выражаю настоящим свою последнюю волю…

В мертвой тишине, потрясенные и взволнованные, слушали мы эти необыкновенные слова. Светлой памяти покойница прабабушка оставляла все свое гигантское состояние потомкам своей старшей внучки, целиком, полностью и бесповоротно лишая его свою родную дочь Катажину. А единственными потомками упомянутой внучки были моя мамуля и две ее сестры…

Дочитав потрясающий документ до конца все тем же торжественным, размеренным голосом, Михал Ольшевский затем уже менее торжественно, скороговоркой ознакомил присутствующих с другими документами из шкатулки. Странно и непонятно совершенно — никто его не перебивал, никто ни слова не произнес! Мы все слушали в полном молчании, — и одно это уже свидетельствовало о том, как мы были потрясены. Михал закончил, а мы все еще молчали.

Первой отозвалась тетя Ядя, возможно, потому, что не числилась в наследницах и легче перенесла потрясение.

— Наконец-то Франек успокоится, — сказала тетя Ядя. — Наконец-то известно, что ему следует сторожить и вернуть наследникам.

— Ты имеешь в виду все эти хутора и мельницы? — недоверчиво произнесла старшая из наследниц, мамуля.

— Это из-за них теперь люди убивают друг друга?

— Думаю, скорее уж из-за винокуренного и пивных заводов! — саркастически заметила Люцина.

— Стойте! — радостно вскричала Тереса, до которой только теперь дошло главное. — Выходит, не мы должны кому-то возвратить что-то? Выходит, это наше законное имущество и мы никому ничего не должны? Что молчите, да или нет?

— Выходит да, — неуверенно подтвердили мы.

— И мы никому ничего не должны возвращать? — радовалась Тереса. — Слава Богу! Тогда наплевать мне на это наследство! Наконец-то можно жить спокойно!

Возмущенный Михал вскочил со стула.

— Какие хутора, какие винзаводы? — возмущенно воскликнул он. — О чем вы говорите?

Мамуля удивилась:

— Как какие? Вы же сами только что так доходчиво нам зачитали завещание. Все понятно. Непонятно только, зачем из-за всех этих мельниц и других недвижимостей убивать друг друга теперь? Ведь они же все национализированы!

Экспансивный молодой человек взорвался возмущением:

— Да ведь не это важно! К чёрту мельницы и хутора! Вы что, не слышали? Сундук с сокровищами!

— Что за сундук? — с удивлением спросила Тереса.

Михал Ольшевский в отчаянии схватился за голову, потом за завещание, нашел нужный фрагмент и еще раз, громко и членораздельно зачитал его. Второй раз выслушали мы информацию о большом деревянном сундуке, окованном железом, который завещательница поручила попечениям присяжного нотариуса пана Варфоломея Лагевки. Сундук, содержащий сокровища рода Больницких!

— И что сталось с этим сундуком? — поинтересовалась мамуля.

Вместо Ольшевского ответила Люцина:

— Черти взяли! Ведь с тех пор две войны прошумели…

— …и одна революция, — дополнила я.

— Две революции! — поправил меня Михал. — Но какое это имеет значение…

— Сынок, опомнись! — снисходительно бросила молодому человеку Люцина. — Разве найдется такая вещь, которая может вынести две войны и две революции? Наверняка и следа не осталось!

Ольшевский так разволновался, что уже не мог говорить членораздельно, и принялся выкрикивать отрывочные фразы:

— Во-первых, бумага… от тридцать девятого года… все лежало без изменений… в соответствии с волей! Такие сокровища… а вы! Ни в одном музее… а вы! Ни одной из вещей..

Тереса встревожилась:

— Дайте парню воды выпить! Глядите, что с человеком!

Тетя Ядя упрекнула нас:

— Ну зачем вы ссоритесь с этим паном! Он же вам только хорошего желает! И слова не даете ему сказать!

— Да пусть говорит, все равно я ему не поверю! — стояла на своем Люцина. — Разве могут сохраниться сокровища у нас в стране, когда прошло столько лет и столько событий? Кто поверит этому?

Трясущимися руками Михал Ольшевский доставал из шкатулки какие-то документы, но говорить все еще не был в состоянии. Схватив стоящий на столе стакан Тересы с остатками чая, он одним глотком его осушил и захлебнулся. Прокашлявшись, парень собрался с силами, заставил себя успокоиться, сложил бумаги в нужном порядке и вновь стал зачитывать вслух, стараясь делать это по возможности спокойно и доходчиво.

Документы неопровержимо свидетельствовали: сундук с сокровищами уцелел в двух войнах и двух революциях. Точнее, в одной войне, вторая оставалась под вопросом. Документальных доказательств на сей счет не оказалось, но Михал с пеной у рта доказывал, что сокровища где-то лежат не востребованные, иначе хоть что-то из них обязательно появилось бы на свет Божий, всплыло или в музеях, или в частных коллекциях. А тут — ни одного упоминания о них! Так что эти предметы наверняка до сих пор еще пребывают в тайнике.

— Да какие предметы-то? — с раздражением спросила Тереса.

— Ну наконец-то! — обрадовался Михал, — сейчас я вам зачитаю.

И он схватил очередной документ. Это был лист бумаги большого формата, в очень плохом состоянии, как-будто его кто-то жевал и немного моль поела.

«Рублей золотых и серебряных разных две тысячи штук, в том числе бизанты давно вышедшие из употребления», — с удовлетворением зачитал он и пояснил: — Имеется в виду нумизматическая коллекция невероятной ценности. И дальше… ага, вот оно: «Светильник литого золота семисвечный старинной работы, весом в пуд с четвертью, дорогими каменьями украшенный и зеленым перлом в форме груши, вделанном в подставку, приобретенный триста лет назад у наследников рода Ожинов, а предками того рода добытый во время крестовых походов, одна штука». Обратите внимание, дамы и господа, на зеленую жемчужину! В принципе такие семисвечники известны, но с зеленой жемчужиной ни одного не было! Идем дальше: «Кубков серебряных по заказу графа Jleпежинского изготовленных придворным мастером короля Батория с оленями на ножке в форме охотничьего рога, штук три». И вот еще: «Серебряный сервиз столовый из пятидесяти восьми предметов состоящий, работы известного золотых дел мастера из города Кракова, изготовленный упомянутым мастером в году 1398 от Рождества Христова, сценами королевской охоты богато изукрашенный». Слушайте, слушайте: «Шкатулка для драгоценностей дивной итальянской работы из чистого золота»…

— Сынок, ты, часом, не спятил? — прервала чтение Люцина. — Что это ты нам зачитываешь?

— …по заказу короля Зигмунта Августа изготовленная, — Михал разогнался, и теперь его уже ничто не могло остановить, — кораллами изукрашенная, от князей Радзивиллов за большие деньги откупленная. Старинный венец жемчужный, а число тех жемчужин триста штук…

— Что вы такое читаете? — с недоумением перебила Тереса. — Неужели это те самые предметы из сундука?

— Не может быть! — сказала тетя Ядя. — Наверняка какие-нибудь сокровища из старинного клада.

Михал Ольшевский, перестав читать, поднял голову:

— Да нет же! Я перечисляю предметы, которые вы наследуете, уважаемые пани. Наследство, оставленное Зофьей Больницкой своей внучке. Предметы из того самого сундука!

— Не может этого быть! — фыркнула Люцина. — Вы хоть отдаете себе отчет, что говорите? Старинный венец из трехсот жемчужин! Да в нашей семье никогда ничего подобного не было!

— Вы не можете этого знать, уважаемая пани, ведь драгоценности находились в тайнике.

— Да нет же! — поддержала сестру мамуля. — Наша семья никогда особым богатством не отличалась.

А мне очень понравился такой оборот дела. Многое прояснилось, в том числе и волнение музейного работника. Я сама пришла в волнение, узнав о таких старинных ценностях, что же говорить о профессиональном искусствоведе!

— Да помолчите вы! — прикрикнула я на старшее поколение. — Правда, пользы мне от этого наследства никакой, разве что я вас всех троих поубиваю, но меня очень интересуют старинные предметы искусства. Проше пана, позвольте и мне ознакомиться с документами.

— Ну, наконец-то! — облегченно вздохнул Ольшевский.

Прочитав с его помощью все документы из шкатулки, я поверила в реальность клада. Из документов стало ясно, что прапрабабушка разбогатела внезапно, до этого наши предки и в самом деле особым богатством не отличались. А она сразу получила и громадное состояние сестры-графини, ей завещал свое состояние еще один родственник, ею было накоплено и не растрачено приданое дочери, нашей прабабушки. И все драгоценности она очень предусмотрительно спрятала в сундук, а не растранжирила.

— Ну и глупые же вы все! — сказала я представительницам старшего поколения без всякого почтения. — Правильно, небогаты были наши предки. Вот и прапрабабушка оставила одно лишь барахло…

— А Баюсиарелли! — возмущенно воскликнул искусствовед.

— Разве что один Баюсиарелли. А все остальное не ею нажито, просто повезло — досталось от других родичей. О хуторах же и мельницах даже Франек знал. А вас никогда не удивляло, что прабабушка жила в такой бедности, что от родительского богатства ей ничего не перепало?

— Потому и не перепало, что родители сами не были богаты, — с достоинством ответила мамуля.

— А хутора и мельницы Франек выдумал? Я всегда ломала голову над каретой…

— Какой каретой? — спросила Тереса.

— Известно, что прабабушка сбежала от прадедушки к своим родителям, а потом ее доставили в Тоньчу на богатой карете, запряженной четверкой лошадей. Откуда взялась карета? Выходит, у прабабушкиной мамочки были карета и четверка коней, а у прабабушки — только жалкая хата в Тоньче?

— Должно быть, прабабушку лишили наследства, — предположила мамуля.

— Да, по всему видно — так и было. Тогда другой вопрос: а что стало с богатством ее родителей? Что стало с ее приданым? Карета была, а приданого не было?

Теперь меня слушали не перебивая. Польщенная вниманием присутствующих, я вдохновенно продолжала:

— Нет худа без добра, мои милые! Ну произошла некогда в нашей семье драма, зато прапрабабушка только благодаря этому и набила свой сундук. Ведь как все могло обернуться, если бы прабабушка в свое время получила свое приданое? Ее муж прикупил бы землицы, выстроил новый, хороший дом, может, даже и карету бы завел, но ведь потом от его богатства ничего бы не осталось, вспомните о девятерых его детках… Уже к первой мировой войне все бы расползлось.

Наверное, я рассуждала убедительно, во всяком случае Михал Ольшевский вдохновенно подтверждал каждое мое слово. Мамулю и Тересу я, похоже, убедила, но Люцина агитации не поддавалась.

— Триста жемчужин! — ворчала она. — И вы этому верите?

— Что ты привязалась к несчастным жемчужинам? — рассердилась Тереса. — Больше ничего не запомнила?

— Запомнила, а как же! «Шкатулка с драгоценностями дивной итальянской работы из чистого золота!» — с презрением бросила Люцина.

— А византийский подсвечник не хочешь? — в тон ей подсказала я.

— «Кубок из венецианского стекла искусно резанный, в золотой оправе, усыпанный густо-оранжевыми топазами, темно-лиловыми аметистами и голубой бирюзой», — подлил масла в огонь Михал, процитировав фрагмент описи.

— Ох, хоть одним глазком увидеть бы такое! — мечтательно вздохнула я.

— Увидишь! Ухо от селедки! — фыркнула Люцина.

Тетя Ядя остановила нашу перепалку, задав Михалу очень важный вопрос:

— Вы так и не сказали толком, почему считаете, что сокровищ до сих пор не обнаружили?

Бросив на нее благодарный взгляд, Михал подождал, пока наша перепалка немного утихнет. Поскольку конца ей не предвиделось, решил перекричать нас и громко начал:

— Сейчас все объясню! Вы знаете, я искусствовед. Уже десять лет… да нет, что я говорю — пятнадцать лет я занимаюсь старинными памятниками прикладного искусства…

Постепенно мы все замолчали, и Михал мог продолжать уже нормальным голосом:

— Еще в старших классах школы я принялся много читать по этому предмету, много ездил по стране, изучал, собирал. А студентом все каникулы проводил за границей, все деньги тратил на поездки, но зато осмотрел все музеи мира и многие частные коллекции. А сколько читал! И специальные труды, и популярные журналы, все объявления, побывал на всех аукционах, распродажах. Могу вам дать любую справку по любому мало-мальски интересному произведению искусства — где оно в данный момент находится, что собой представляет. Конечно, самые полные сведения у меня по польскому искусству. Знаю, какие предметы вывезли из страны, какие украли, например, что один из Потоцких проиграл в 1909 году в Монте Карло…

— А что же? — вырвалось у мамули.

— Полный конский убор в стиле барокко — седло, упряжь, стремена. А какой чалдар, то есть попона! Сплошь расшитый серебром. Серебряные подковы с серебряными гвоздями. И седло, и попона украшены бирюзой и расшиты жемчугом. Один дрчак чего стоит!

— А это что такое?

— Подушка на седло. Вся покрыта искусным растительным узором, заполненным цветной эмалью — ну просто кружево! А серебряная оправа арчака тоже украшена бирюзой и чеканным орнаментом с изображением герба рода Потоцких. Все заложил в Монте Карло!

— И что же, Потоцкий отправился в Монте Карло в расписной попоне?

— Да нет, конский убор оставил дома, в Монте Карло только заложил, заочно. Деньги ему одолжил один француз, который давно охотился за Потоцким с его конским убором. Ну и дождался своего часа. А через месяц с огромным барышом перепродал все английскому коллекционеру. У меня большая коллекция таких вот сведений.

— А какое это имеет отношение к нашей прабабке и ее ценностям?

— Так я же говорю — судьба всех старинных произведений декоративного искусства по всей Европе мне известна. И могу вас заверить…

Михал набрал полную грудь воздуха и торжественно закончил:

— Со всей ответственностью могу вас заверить, уважаемые пани, что ни один из перечисленных в завещании вашей прабабушки предметов искусства нигде не фигурировал. Абсолютно нигде! Никогда! Не встретилось мне ни одного упоминания ни об одном из них! А это может означать лишь одно: все они по-прежнему лежат в сундуке, как и лежали все эти долгие годы. Никто их не видел, никто к ним не притронулся!

В изумленном молчании взирали мы на молодого искусствоведа, и смысл его слов постепенно доходил до нас. Если он не преувеличивал своих познаний… Если говорил правду, тогда и в самом деле оставалась надежда на то, что сокровища моих предков до сих пор пребывают в сундуке, запрятанном в каком-то укромном месте…

Тетя Ядя была потрясена.

— Ну знаете ли… — только и вымолвила она.

Люцина очнулась первой.

— Э… — скептически протянула она. — Не морочьте голову! Если даже что-то такое и лежит в каком-то сундуке, что нам с того? Мы никогда этого не увидим. Ерунда все это!

— Но почему? — возмутился Михал. — Я же вам объяснил…

— Мало ли что ты объяснил, сынок. Объяснять можешь сколько угодно, да что толку? Ты вот скажи: найди мы сундук, станем богатенькими, ведь так?

— Разумеется! Еще какими богатыми!

— Вот я и говорю — ерунда все это! Наша семейка богатой стать никак не может. Сколько было примеров, сколько возможностей, и знаете, чем все кончалось? Хоть кто-то из нашего рода разбогател? Что молчите?

Люцина безусловно была права. Над нашим родом висело какое-то проклятие, в силу которого любая возможность разбогатеть кончалась фиаско.

— Так оно и было, — пришлось неохотно признаться.

— Каждый делал все от него зависящее, только бы не разбогатеть. Я уже не говорю о том, что перед самым Варшавским восстанием все съехались со своим имуществом в квартире бабушки, и, конечно, в эту квартиру угодил первый же снаряд, когда семейство отсиживалось в убежище. Насколько мне известно, мой папочка продал сад как раз тогда, когда торговцы овощами и фруктами начали процветать вовсю. А доллары, которые наше семейство поспешило спустить во время оккупации, считая, что они уже не понадобятся? А до этого, кажется, еще что-то такое идиотское выкинули…

— Точно, выкинули! — подхватила Тереса. — Твой дедушка продал участок под Варшавой, одиннадцать гектаров, и на следующий день на вырученные деньги смог купить коробок спичек…

— Ну зачем же преувеличивать? — упрекнула мамуля младшую сестру. — И вовсе не коробок спичек, а петуха!

— Ив самом деле купил петуха за одиннадцать га? — пожелала удостовериться тетя Ядя.

— В самом деле. Инфляция была страшная, петух как раз столько стоил.

— Господи! — в отчаянии простонал Михал Ольшевский. — Но это было раньше. Может, теперь уже проклятие больше не тяготеет?

— Ерюсь, тяготеет! — холодно произнесла Тереса. — Уже после войны моя средняя сестра выбросила в Вислу два обручальных кольца из червоного золота…

— …а моя мамуля выбросила на свалку корсет, в который бабушка зашила золотые рубли, — добавила я. — Но не стоит отчаиваться. Вот, например, Тереса еще не довела своего супруга Тадеуша до банкротства…

— …но уговорила его приобрести акции золотых приисков, — сокрушенно призналась Тереса.

— И что?

— А ничего. Держим эти акции. Сейчас красная цена им — шесть долларов.

— А купили за сколько?

— За четыреста.

— Не вздумайте продавать! — предостерегла Люцина.

— Продадите, а на следующий день окажется — на тех землях обнаружены залежи урановых руд…

Нет, так мы зайдем слишком далеко. Мне очень привлекательным показался столь красочно расписанный Михалом сундук, надо вдохнуть немного оптимизма в теток.

— Послушайте, что скажу! — начала я голосом вещей пророчицы. — А может, то знамение свыше? Может, завелась в нашем роду одна-единственная умная голова в лице моей прапрабабушки и она решила преломить фамильное проклятие? Видите же — богатства свои не растранжирила, собрала все до крошки и в сундук запрятала. Сами подумайте — если мы теперь начихаем на ее сундук, это будет классическим проявлением идиотизма, ведь каждый нормальный человек принялся бы за розыски сундука, даже если тот и не существует…

— Ручаюсь — он существует! — крикнул Михал Ольшевский.

— Существует или нет — искать надо. Может, проклятие за века немного повыдохлось…

— Она права! — поддержала меня тетя Ядя.

— Ээээ! — стояла на своем Люцина.

Михал не мог усидеть на месте, и в возбуждении принялся бегать по комнате, восклицая:

— Ну что вы за это проклятие ухватились! Проклятиями нельзя руководствоваться! А если не станете искать… Это преступление! Преступление перед национальной культурой! Такой случай выпадает раз в сто лет в нашей стране! Преступно не воспользоваться им!

* * *

Люцина сдалась последней. Она никак не могла поверить в то, что наши предки могли собрать такие драгоценности. Особенно почему-то ее раздражал головной убор из трехсот жемчужин. И тут мамуля очень кстати напомнила сестре одну из семейных легенд. В ней говорилось о каком-то из лакеев Радзивиллов. Впрочем, возможно, это был гайдук. Так вот, этот лакей или гайдук был то ли любовником одной из княжен, то ли просто вором. Дело было давно, поэтому такие подробности, естественно, подзабылись. А об этой истории рассказывал нашей прабабушке княжеский огородник, когда приходил к ней в Тоньчу за саженцами. Не исключено, втолковывала мамуля Люцине, что этот самый лакей или гайдук запросто мог оказаться счастливым обладателем кое-каких драгоценностей из сокровищницы магнатов-Радзивиллов. Или княжна ему подарила, или просто-напросто украл. Естественно, лакея или гайдука с работы выгнали — ясное дело, не стали бы держать ни вора, ни любовника. А тот, вдохновенно повествовала мамуля, вполне мог спустить за полцены свои драгоценности, возможно, даже, по пьяной лавочке спустил и вовсе за бесценок, так что ничего не стоило приобрести соседям недорогие вещицы. Ведь дворец Радзивиллов был через дорогу от Тоньчи, деревни, где проживала прабабушка.

— А моду на жемчуг ввела Барбара Радзивиллува, это всем известно! — подхватила тетя Ядя. — Лакею же ничего не стоило свистнуть тот самый головной убор!

Вот так конфликт в роде Радзивиллов убедил Люцину, и она перестала сомневаться. И нас с толку сбивать.

Местонахождение бесценного сундука сомнений у нас не вызывало: он спрятан где-то в пределах усадьбы Франека. Об этом ясно и недвусмысленно свидетельствовали последние слова его отца перед смертью.

— Да, отец ясно сказал — здесь! — подтвердил Франек, не зная, радоваться ему или огорчаться. — Он несколько раз повторил «здесь, здесь». Ведь не о хуторах же он говорил!

— Здесь, но где именно? — допытывалась Тереса.

— Спрятано было давно, — рассуждал Михал Ольшевский, который, похоже, решил навеки поселиться в Воле. — Нотариусу помогал Франтишек Влукневский, человек неподкупной честности, как о нем говорилось вот в этих старинных документах. Нотариус ему доверял безгранично, так что наверняка это спрятано здесь.

— Да и конкуренты всю дорогу здесь ищут! — подтвердила я. — Потомки валом валят…

— О Господи, никто не сомневается, что здесь, но где именно? — выходила из себя Тереса.

Ответа на этот вопрос не было. Колодец раскопали, и он оказался пуст. Может, стоит теперь заняться развалинами? Хоть мамуля и утверждает, что в подвалах старого дома ничего не было, романтичные старинные руины так и манили познакомиться с ними поближе. В конце концов, не так уж много работы: расчистить вход, забраться в подвалы, внимательно осмотреть стены и пол. Итак решено — начинаем с развалин.

И тут встала новая проблема — стоит ли сообщать о наших планах милиции? Долго спорили, прикидывали и так и сяк, и решили — не стоит. Главным образом, из-за Франека. Ведь в каком он оказывался положении? Можно сказать, официальный хранитель сокровищ, значит, давно знал о том, что где-то здесь хранятся огромные богатства, и не счел нужным информировать власти? А у властей бывают иногда такие глупые придирки…

Франек был нам благодарен за такое решение, хотя благородно уж было решил явиться с повинной… Но коль скоро мы постановили оставить все дело в узком семейном кругу, он очень рад и не только разрешает разрыть на его усадьбе все, что нам заблагорассудится, но и готов всемерно помогать нам, хотя вот уже и жатва на носу.

На сей раз в работу нас запрягла не мамуля, а Тереса, смертельно обидевшаяся на Михала за высказанное им предположение, что она увезет часть польских памятников старины в Канаду. Плевать ей, Тересе, на свою часть, а сокровища она станет искать до последней капли крови исключительно из желания благородно пожертвовать их своей польской отчизне. И Тереса первой двинулась на развалины, которые, неизвестно почему, нравились ей намного больше колодца.

За один день, дружно навалившись, мы расчистили вход в подвалы, убрав оттуда целые горы мусора и камней, и, удовлетворенные делом рук своих, спокойно отправились спать. А утром оказалось, что расчищенное место опять завалено громадной грудой камней и мусора, только вчера вынутых.

Это было уж слишком! Разъяренный Казик заявил, что больше терпеть не намерен и сегодня ночью с вилами в руках устроит засаду на негодяя. Я сама готова была хоть со сковородкой устроить засаду на мерзавца, удержало меня лишь воспоминание о кошмарной роже Больницкого в колодце. После такого пропадала всякая охота входить в контакт с противником.

Мы поняли — дело осложняется, противник бдит и сегодняшней ночью не убил никого только потому, что никого из нас поблизости не было. Что же делать? Выставить охрану? Рискованно для стражи. Не выставить — значит, обречь себя на Сизифов труд. Пожалуй, зря мы не привлекли к делу силы милиции, очень бы нам пригодились сейчас крепкие вооруженные парни. С другой стороны, действия противника вселяли надежду — мы на правильном пути. Значит, тем более следует идти по этому пути, но с умом. А вдруг на следующий раз противник вместо того, чтобы мешать нам, предоставит возможность раскопать побольше, чтобы самому потом добраться до сундука? Мы как-то ни капельки не сомневались, что эта отвратительная креатура, наш противник, охотится за тем же, что и мы. За нашим сокровищем! И при этом знает о нем больше, чем мы сами.

Мысль о ночном дежурстве пришлось по-очереди выбивать из голов Казика, Михала и мамули, — слишком опасное это было дело. В целях безопасности Люцина предложила вместо часового выставить чучело — нечто среднее между огородным пугалом и магазинным манекеном. Идея нам понравилась: противник встревожится, может, даже испугается, может, решит переждать, в общем, ночь у него пропадет зря.

Вдвоем с тетей Ядей мы сделали искусственного часового, использовав для этой цели Ьолому, тыкву и старую одежду Франека. Тыква очень хорошо маячила в ночной темноте, издали — прямо человеческое лицо. Мы вторично расчистили вход, чтобы нашему чучелу было что сторожить, и отправились спать.

Наутро нашим взорам предстала ужасающая картина. Чуть свет примчавшись за коровник, мы увидели лишь бренные останки нашего чучела, — растерзанное туловище, одежда разодрана, солома разбросана, тыква размазана по камням! Мерзавец глумился над несчастной жертвой, может быть, вымещая на ней злость из-за того, что не сразу разобрался в истинной природе часового, не сразу понял свою ошибку. Не знаю почему, но останки пугала произвели на нас гораздо большее впечатление, чем настоящие трупы до этого. Видимо, подключилось воображение, но такого ужаса, как теперь, мы раньше не испытывали. Разможженная тыква, порванные портки Франека и разбросанная солома вызвали в наших рядах настоящую панику.

Немного успокаивало лишь то обстоятельство, что завалить вход полностью негодяю не удалось, он завалил лишь немного. Так что наша идея себя в общем оправдала, похоже, противник долго выжидал, пока пугало скроется, а когда обнаружил свою ошибку, на работу уже не было времени. Да, идея хороша, но только на один раз!

— Ох, не дай Бог попасть такому в руки! — вздыхал Франек, разглядывая оторванный от старого пиджака рукав.

— Послушайте! — неожиданно сказала тетя Ядя. — А почему Пистолет не лаял? То есть, немного лаял, но совсем не зло, а так вроде даже ласково. Может, это кто знакомый?

— У Пистолета вся деревня — сплошные знакомые, — с горечью заметил Казик.

— И хорошо, что не лает, — сказала я, — а то еще и собаку бы убил или отравил.

— Собаку тебе жалко, а тех, убитых, не жалко? — возмутилась Тереса, на что Люцина логично пояснила:

— Собака знакомая, а те были совсем незнакомые.

— В любом случае надо что-то предпринять, — энергично заявил Михал Ольшевский, размахивая своей любимой алебардой, которую приволок из музея, как видно, вдохновленный намерением Казика затаиться на противника с вилами. — На тыкву во второй раз он не попадется. Давайте думать! Кстати, думать можно и за работой.

Мы послушно принялись в который уже раз расчищать вход в подвалы дома предков, одновременно обсуждая методы борьбы с работягой-противником. Наши труды прервало появление Марека.

Марек привез какие-то новости, которыми намерен был незамедлительно поделиться с нами. Потрясающе, без всяких просьб, без всяких отговорок, как он это обычно делал! И если самого этого намерения еще было недостаточно, чтобы нас заинтриговать, то уж полностью заинтриговало его требование говорить в закрытом помещении, где нас никто не услышит. А ведь до этого всегда, напротив, настаивал на проведении конференции только на свежем воздухе! Кухня Франека его устроила, хотя там было и жарко, и тесновато. Разгорелся спор из-за окна. «Закрыть его — значит, совсем задохнуться», — утверждали мы, а Марек хотел его во что бы то ни стало закрыть. Пошли на компромисс — окно оставили открытым, но снаружи у окна поставили на страже Казика, которому вменили в обязанности зорко следить за тем, что делается во дворе, не крадется ли кто, чтобы нас подслушать. После всех этих таинственных приготовлений, наше любопытство достигло высот, подогревая и без того горячую атмосферу кухни.

С каменным спокойствием дождался Марек полной тишины. Потом еще послушал, не слышно ли чего подозрительного. Какая-то курица, снеся яйцо, с громким скандальным криком выпорхнула из курятника. Больше ничего не было слышно.

— Больницкий оказался настоящим, — сказал Марек, словно только и ждал победного кудахтанья. — К нему приезжал незнакомый человек, судя по описанию — прилизанный Никсон. Наговорил ему с три короба о старом фамильном кладе. Больницкий заинтересовался, хотя и не очень поверил в клад. По просьбе Никсона приехал в эти края с целью разнюхать, что и как, и тут его сразу же, с места в карьер, столкнули в колодец. Это отбило у Больницкого охоту к дальнейшим изысканиям, хотя прилизанный и очень уговаривал заняться этим. Фамилии Никсона Больницкий не знает и понятия не имеет, кто это такой. Такова официальная версия.

— Чудесно! — откликнулась я. — А какова неофициальная?

Откликнулась не только я, вопросы посыпались градом.

Мамуля: — Выходит, это прилизанный Никсон убивает?

Михал: — А Никсон не сказал, откуда он узнал о семейных сокровищах?

Тереса: — Это Никсон столкнул Больницкого в колодец?

— Молчать! — рявкнула на нас Люцина. — Не видите что ли, он еще не все выложил?

Марек попытался ответить на вопросы, начав с конца:

— Кто его столкнул — Больницкий не знает. Предполагает, что Никсон мог это сделать, но не уверен. О колодце Никсон ни слова не сказал, велел только побродить в этих краях, порасспрашивать, поприглядеться… Нет, откуда Никсон узнал о сокровищах, Больницкий не имеет понятия. Досок с колодца не снимал, когда пришел к колодцу, доски были уже сняты, он чуть не упал в яму…

— Как это «чуть»? — возмутилась Люцина. — Еще как упал!

Теперь Тереса прикрикнула на Люцину:

— Тихо!

А Марек продолжал:

— Больницкий, стоя на коленях, наклонился над колодцем и пытался разглядеть, что там внизу, даже светил туда фонариком. И в этот момент его кто-то столкнул в колодец. Нет, я сомневаюсь, что Никсон — убийца, потому что в прошедшую ночь его здесь не было…

— Так ведь в прошедшую ночь никого не убили! — удивилась мамуля.

— Как же не убили? А наше чучелко? — возразила Люцина. — Он прав, это наверное тот же самый…

— Хватит о пустяках, говори главное — неофициальную версию! — потребовала я. — Уверена — именно здесь зарыта собака.

Марек взглянул на голову Казика в окне. Казик, слушавший с разинутым ртом, нервно вздрогнул, вспомнив о своих обязанностях, огляделся по сторонам, на всякий случай посмотрел и на небо, после чего дал знак — все в порядке, ничего подозрительного.

— А неофициальная версия такова — Больницкий и сам слышал о фамильных сокровищах. Он помнил, что его дедушка не раз в раздражении упоминал о том, как его обошли с наследством. Отец дедушки, то есть прадед Больницкого, в свое время чего-то там не получил. И туманно намекал, что этого вообще никто не получил, потому что спрятано неизвестно где и предназначено каким-то родственникам. Отец деда чувствовал себя несправедливо обойденным, дед тоже чувствовал себя обиженным, а о самом кладе говорилось весьма неопределенно. То он был хорошо припрятан в безопасном месте, где должен пролежать сто лет, то клад будто бы разворовали и ничего не осталось. В раздражении дед Больницкого называл фамилию своего главного врага, но Больницкий не мог ее вспомнить, поскольку ребенком не обращал внимания на дедовы нарекания, считая их старческим брюзжанием. Потом вспомнил. Выходило, сокровища прятали от этого главного врага, которого звали… Ну, угадайте, как его звали?

— Менюшко! — крикнула, не задумываясь, Люцина.

— Правильно, Менюшко. Были в свое время какие-то трения между родом Менюшко и родом Больницких…

— Что-то не так, — недовольно сказала Тереса. — Все перепутано. То прабабушка, то вот теперь этот Больницкий, а как же было все на самом деле?

— Ох, врет этот Больницкий, — поддержала сестру мамуля.

— Ничего он не врет, — сказал Марек. — Я передаю вам то, что он вспомнил. Причем вспомнил лишь уже после визита Никсона, а до этого вообще все позабыл, о чем в детстве слышал. А тогда, в детстве, считал все жалобы деда просто проявлением старческого маразма и не придавал им значения. Впрочем, теперь, после того, как побывал в вашем колодце, решительно не желает и слышать ни о каких кладах. Он считает — все это выдумки.

— А может, только прикидывается, чтобы нас обмануть? — подозрительно спросила я. — А вдруг этот Никсон его снова сагитирует…

— Не думаю. Вчера Больницкий отбыл в отпуск в Болгарию. Я сам видел. С рукой в гипсе.

— А из воспоминаний детства он не догадался, где сокровища могут быть спрятаны? — с надеждой спросил Михал Ольшевский. — На этот счет он никаких слухов, случайно, не помнит?

Марек лишь покачал головой, ответила же Тереса:

— Насчет места так мы сами знаем — здесь, у Франека! Могли бы немного пошевелить мозгами, подумать, где искать.

— Почему только мы? — обиделась мамуля. — А ты своими пошевелить не можешь?

— Я самая младшая и прабабушку не помню.

— Глядите, какая нашлась девчушка-резвушка! — фыркнула Люцина. — Ты столько же знаешь, что и мы. Ведь никто из нас прабабушку не знал.

— А, похоже, в ней все дело, — огорченно промолвила тетя Ядя. — Ведь, насколько я понимаю, именно она запрятала сундук? Вы ее родные правнучки, подумайте, где бы спрятали вы…

Михал Ольшевский горячо поддержал конструктивную идею тети Яди. По его словам, совершенно необходимо произвести глубокий и всесторонний анализ предположительных замыслов и концепций завещательницы и ее нотариуса. Мы честно поднапряглись, но, несмотря на все наши усилия и происхождение по прямой линии от завещательницы, ничего путного придумать не могли. Тайна оставалась тайной. Что же, черт возьми, могло прийти в голову покойнице прабабке?!

Я отстаивала кладбищенскую концепцию, грустно вздыхая:

— Сокровища лучше всего спрятать в фамильном склепе. Жаль только, что нет такого склепа. Может, просто в могиле…

— Да нет же, лучшее место — развалины! — живо рассуждала Люцина. — Каждый нормальный человек замуровал бы клад в подвале старого полуразрушенного дома! И он может там лежать до сих пор, никто им не интересуется…

— Еще как интересуются! — перебила сестру мамуля.

— Но я уверена — в усадьбе прабабки тоже был какой-нибудь колодец…

— Если ты еще раз упомянешь колодец… — зловеще начала Тереса…

Добрая тетя Ядя поспешила предотвратить ссору:

— Я уверена — в усадьбе прабабушки и склеп тоже должен быть! Давайте для начала заглянем в склеп!

— Но ведь ясно же сказано — клад находится именно здесь! — возразила Люцина.

Франек по-деловому подвел итог наших рассуждений:

— Значит, вы считаете, клад может быть запрятан или в склепе, или в развалинах, или в каком-нибудь колодце. Может, вы и правы. Прятал клад наш дедушка, а уж он был хитер! Вот знать бы только, прятал он в спокойной обстановке или спешил.

— Ну и… — оживился Марек. — В спокойной или наоборот?

— Не знаю, меня там не было.

Михал задумался, наморщив лоб.

— Он был очень стар… Я говорю о нотариусе, — рассуждал он вслух. — Пани Больницкая скончалась, а нотариус остался с сундуком на руках. Помогали ему Франтишек Влукневский, ну и тот самый Менюшко…

— Менюшко! — вырвалось у Люцины.

А Михал Ольшевский вдохновенно продолжал:

— Судя по датам документов, между составлением завещания и записью, оставленной нотариусом, прошло два года. Всего два года… Сын нотариуса уже ничего не прятал и не перепрятывал, значит, спрятано было в период, прошедший за эти два года…

Люцина опять не выдержала:

— Позвольте напомнить вам об этом паршивце Менюшко…

— …который мчался по полю, — язвительно добавила Тереса. — Что ты все мешаешь? Кому какое дело до того, что он там когда-то где-то мчался?

Михал Ольшевский пытался сохранять спокойствие:

— Менюшко и в самом деле мог оказаться опасным… Может, нотариус и Влукневский знали об этом? Может, не доверяли ему? Может, торопились спрятать сундук, чтобы тот не узнал? А он подсмотрел? Недаром ведь через столько лет здесь поблизости крутился…

— Теплее, теплее… — одобрительно произнес Марек.

Я вдруг перестала слушать окружающих, мысленно перенесясь в далекое прошлое. Увидела в своем воображении поместье прапрабабушки, которого никогда в жизни не видела. Темная ненастная ночь, двое мужчин с трудом волокут тяжеленный сундук и, кряхтя, водружают его на телегу, запряженную четверкой сильных лошадей. Третий мужчина, прячась в кустах, следит за ними горящими глазами. Двое тихо переговариваются, о чем-то совещаются, кидая время от времени незаметный взгляд на третьего в кустах, потом бросаются в телегу, ударяют по коням и четверка мчится в ночную тьму… Третий тоже не дурак. Отвязывает от дерева своего коня, вскакивает в седло и мчится следом за ними…

— На их месте я бы сделала вид, что прячу клад в подвале дома нотариуса, — вырвалось у меня. — А потом, отделавшись от алчного Менюшко — не торчал бы он со своим конем день и ночь у дома нотариуса! — я бы перевезла сундук в другое место, лучше всего на усадьбу Франтишека Влукневского, а тут быстренько где-нибудь спрятала. Быстренько, чтобы вредный Менюшко не поспел… А если быстренько, то самое простое — в колодец и следы в воду…

Родичи молча внимали мне, как древней пророчице. Возражения были только у Люцины:

— Но вредный Менюшко догадался, — сказала она. — Догадался, что у Влукневского, только места точно не знал. И стал искать следы спрятанного, следов не нашел, принялся искать в наиболее перспективных местах..

— А ведь следов не осталось только в том случае, если сундук действительно спрятали в колодце! — взволнованно воскликнул Михал. — Все остальное не удалось бы быстренько замаскировать.

В кухне Франека наступила вдруг тишина. Все молча переваривали услышанное, глядя большими глазами друг на друга.

Нарушила ее очень довольная мамуля:

— А что я говорила? Конечно же колодец! Колодец наших предков!

Я набросилась на Марека:

— А ты почему молчишь? Голову даю на отсечение — ты что-то знаешь об этом!

— Может, и знаю, — ответил Марек и снова посмотрел на Казика, который совершенно возмутительно игнорировал свои обязанности часового. Парень вздрогнул, вспомнив, что стоит на вахте, исчез из нашего поля зрения и спустя минуту появился — все спокойно!

Марек продолжал:

— Кое-что я узнал от людей, кое-что — из старых записей в костелах. В давние времена многие интересные вещи записывались в костельных книгах. И если не было пожара, из этих книг много чего интересного можно было узнать. А в войну ксендзы и викарии самоотверженно сохраняли старинные книги…

— Я что-то не поняла — он узнал что-нибудь или же нет? — произнесла в пространство Тереса.

— Узнал, и мы заставим его сказать, — заверила я ее.

— А он еще не сказал? — с облегчением произнесла мамуля.

— Еще нет, но скажет! Пусть попробует не сказать!

— Так что же вы узнали? — жадно спросил Михал.

Марек перестал издеваться над нами и принялся рассказывать:

— История очень романтическая… Много, много лет тому назад к костелу подъехала телега, запряженная четверкой загнанных коней. Была глубокая ночь, бушевала буря…

— К здешнему костелу подъехала? — уточнил Франек.

— К здешнему. Из костела вышел заранее предупрежденный ксендз и быстренько освятил груз, находящийся в телеге, после чего лошади умчались в ночь. На телеге прибыли двое. Одним из них был известный ксендзу местный житель Франтишек Влукневский, который за услугу, оказанную ксендзом, пожертвовал на костел двести золотых рублей. Если бы не вышеупомянутые двести рублей, ксендз не сделал бы записи в костельной книге, а мы не узнали бы всех этих подробностей. Во всяком случае, из записи можно сделать вывод: ксендзу пришлось действовать в спешке…

— Надо же! — изумленно воскликнула я, очень гордая собой. — Ведь точно такую же сцену я только что видела в своем воображении! Четверка лошадей и темная грозовая ночь! Прямо ясновидящая из меня…

И я вкратце описала то, что мне привиделось: драматическая сцена в поместье прапрабабушки, двое в спешке волокут сундук, третий подглядывает. Четверка лошадей, даже это совпало! И даже погоду отгадала — черная грозовая ночь.

— Наша ты фамильная Пифия! — издевательски протянула Люцина. — Посадить бы тебя на треножник да окурить фимиамом, глядишь, и остальное узнаем, не придется теперь всем головы ломать.

Тереса обиженно заметила:

— Выходит, она больше всех похожа на прабабушку, а мы так не в счет, хотя и прямые наследницы!

— А ты этого до сих пор не замечала? — удивилась Люцина. — Ясное дело, Иоанна — вылитая наша бабка. Такое же отношение к домашнему хозяйству. Насчет прабабки не скажу, а вот бабка — вылитая.

Михал Ольшевский прервал наши несвоевременные рассуждения о фамильных характерах. Его интересовал клад и только клад. Он по-научному подвел итоги услышанного, и получилось — только колодец. Замуровывать в полу или стене долго, да и свежая штукатурка выдаст. В земле закопать — тоже останутся следы. Колодец, только колодец! Во-первых, концы в воду. Во-вторых, опустить легко, а вот достать — совсем наоборот.

— Нельзя исключить и третьей возможности, — добавил молодой искусствовед. — Франтишек Влукневский мог заранее вырыть какую-нибудь большую яму, или использовать картофельную. А сверху быстренько набросать чего-нибудь.

Марек был шокирован:

— И это говорите вы, специалист по древним памятникам художественной культуры! Дипломированный искусствовед! Кому-кому, а уж вам бы следовало знать, что освященных предметов в землю не зарывали! И вы все тоже знайте это! Почему я и решил рассказать вам об освящении сундука у костела в темную грозовую ночь.

— Да сколько же раз можно говорить — только колодец! — нервничала мамуля. — Ия вообще не понимаю, чего вы еще ждете?

Вот так и принято было решение приступить к раскопкам следующего колодца. Заставив Франека поднапрячься и припомнить, когда именно засыпали колодцы на его участке, мы установили, что совсем напрасно раскапывали предыдущий. Прадедушка засыпал его в те времена, когда о сокрытии клада еще и речи не было. А вот второй колодец хронологически очень даже подходил.

Естественно, в первую очередь встал вопрос о мерах безопасности. Казик категорически заявил: если засыпят вырытую им яму, он, Казик, за себя не ручается! Или кинется в деревню бить морду всем, кого встретит, или… Чтобы уберечь сдона, Франек предложил провернуть работу за один раз, пусть даже пришлось бы вкалывать всю ночь. Мы скупили в близлежащих деревенских лавках весь наличный запас удлинителей и лампочек. Монтируя электроосвещение, Михал с Казиком несколько раз вызывали так называемое короткое замыкание, причем один раз удалось погрузить в полную темноту всю деревни?. Пришлось им пересмотреть концепцию иллюминации. Мамуля не расставалась с граблями. Все подступы к колодцу она посыпала серым песочком, аккуратно его разграбив и очень обижалась на нас, если мы легкомысленно оставляли на нем свои следы.

Марек не принимал участия в подготовке к ударному ночному труду. Заявив, что ему надо сделать несколько срочных дел, он исчез в неизвестном направлении, наотрез отказавшись пояснить, о каких делах идет речь.

Трое суток занялй подготовительные работы, и вот можно было приступить к операции — «колодец предков». Операция проходила следующим образом: Франек, Казик и бесконечно счастливый Михал по очереди раскапывали колодец, поразвешенные в разных местах лампочки живописно освещали руинку и ее окрестности, а границу темноты и света охраняли все наличные бабы с электрическими фонариками в руках. Представление «Свет и звук» получилось впечатляющим, причем в качестве звука фигурировали лай деревенских собак, кваканье лягушек, кряхтенье работяг и перекличка часовых.

Темнота отличается тем, что в ней ничего не видно. После того, как скрылась луна, стало совсем темно, и в этой темноте все полно было неведомой опасности. То и дело кто-то из часовых прибегал с пугающей информацией: вон там что-то шевелится, а вон там хрустнула ветка под чьей-то ногой. Мамуля упорно твердила, что злоумышленник притаился за углом коровника. В общем, ночь прошла очень интересно.

А на рассвете разразилась катастрофа. В ней мы обвинили Казика, и основания для этого были. Ведь именно он издал вдруг могучий торжествующий вопль из глубины колодца. Услышав этот вопль, вся охрана, как один человек, ринулась к колодцу, будучи уверена, что найдено сокровище. Оказалось, совсем наоборот — воплем Казик извещал нас о том, что докопался до самого дна. Кучка камней на дне не могла скрыть сундук, так что и этот колодец оказался пустым…

Разочарование было столь велико, что мы даже и не возмущались. Молча стояли мы над расчищенным колодцем, ожидая, когда вылезет Михал. Вылез, и выражение его лица не оставляло никаких сомнений в полнейшем фиаско. Молча направились мы к дому.

Первой шла Люцина. Вот она поравнялась с коровником и вдруг остановилась, как вкопанная, уставившись себе под ноги. Мы поспешили к ней и тоже остановились, как вкопанные.

На сером песочке, старательно разравненном мамулей, четко отпечатались следы огромных мужских ботинок. Они шли в двух направлениях и, правда, уже не столь четкие, скрывались за углом коровника.

— Вот! — удовлетворенно сказала мамуля. — А вы еще смеялись надо мной! Не зря мне казалось — за коровником кто-то притаился.

Да, сомнений не было — неприятель наблюдал за нашими работами! Может, провел всю ночь, может, выжидал подходящего момента, чтобы наброситься на очередную жертву!

— Интересно, почему же он тебя не убил? — вроде бы даже с претензией обратилась Люцина к старшей сестре.

— Ты дежурила с этой стороны, можно сказать, была у него под рукой…

— А вот и нет! — с достоинством возразила мамуля. — Вовсе не под рукой. Я сидела вон там, на пеньке, а там светла

— А за коровник не заглядывала?

— Дура я, что ли? — обиделась мамуля. — Я же знала — кто-то здесь притаился, не стану же лезть ему в лапы! Это вы дуры, я же предлагала вам подкрасться с другой стороны и огреть его чем-нибудь по голове, вот теперь и кусайте локти!

Я потребовала от тети Яди немедленно сфотографировать следы злоумышленника, а сама пошла по следам. Они огибали коровник, вывели меня на дорогу и затерялись в густой траве по ту сторону дороги. Так я и не смогла определить, куда же направлялся злоумышленник

* * *

— Я боюсь, — угрюмо сказала за завтраком Тереса. — Вы все ненормальные, а он только и ждет удобного случая, чтобы нас по очереди передушить! Или… сделает с нами то, что сделал с тыквой.

— Когда мы в куче, он не нападет! — попытался успокоить Тересу Франек. — Видишь же, ночью никого не тронул. Только в одиночку не выходи на нега

— Вот только одного не понимаю, — сказал вконец расстроенный Михал Ольшевский, — зачем он нам мешает? Заваливает, пугает, убивает, а ведь мы ищем там, где ничего нет! Может, сам тоже не знает, где спрятан клад?

— Ясно — не знает, если бы знал, сам давно бы украл!

— Ох, где же теперь искать?

— Ты что, спятила? Не искать, а бежать отсюда, куда глаза глядят! Пусть он подавится нашим наследством!

В семействе наметился раскол. Одна его часть, в лице Тересы и тети Яди, стояла за спасение жизни, вторая, явное большинство, думала лишь о продолжении поиска сокровищ, игнорируя личную безопасность. Проблема заключалась лишь в том, где искать. И тут все явственнее проявлялось стремление приступить к полной расчистке развалин. Собственно, развалины оставались единственным подходящим объектом, альтернативы просто не было. В те времена, когда прятали сокровища, дома Франека еще не было, в овине проживало многочисленное семейство, а наличие большого сундука в коровнике, сарае или хлеву исключалось — незамеченным он бы не остался. Нет, перспективными были только подвалы, погребенные под развалинами!

— Поймите, ведь уже в те времена вместо дома были развалины, — горячо убеждал сомневающихся Михал. — И совсем не обязательно было замуровывать сундук, достаточно было спрятать где-нибудь внизу, а сверху насыпать кучу — просто с тех же развалин столкнуть на сундук верхние слои. Сундук не обязательно ставить в подвале, просто где-нибудь внизу.

Я сомневалась:

— Нет, такое вряд ли прошло бы незаметно. Дети уж наверняка бы обратили внимание. Они везде копаются. Покопались бы в камнях и нашли.

— Скажешь тоже! — обрушилась на меня мамуля. — По-твоему, дети какие-то бульдозеры!

Франек меня поддержал:

— Правильно говорит Иоанна, дети наверняка бы заметили. Но все дело в том, что в подвалах камней не было. Я их очень хорошо помню, подвалы оказались самыми крепкими, там все было в очень хорошем состоянии, такие своды, что выдержать могли бы еще сто лет! Все там было каменное — и стены, и своды.

— Сам же только что сказал — в подвалах камней не было, а, оказывается, там все каменное!

— Камней наваленных не было, а стены и потолки, действительно, из камня были.

— А под теми самыми подвалами больше ничего не было? Еще один этаж, ну всякие там подземелья…

Насчет подземелий Франек ничего определенного сказать не мог, мамуля тоже. Прошло слишком много времени между памятной грозовой ночью и ее детскими воспоминаниями, за это время даже кучи камней могли бы рассыпаться и уже не бросались в глаза.

Постепенно мысль о расчистке руин полностью овладела массами.

— Сами станете разбирать или наймете кого? — язвительно поинтересовалась Тереса.

— Наймем Марека, — сказала мамуля. — Он, по крайней мере, не пьянчуга…

И тут, словно из-под земли, появился Марек. С каменным спокойствием выслушал он сообщение о событиях прошлой ночи, о наших планах раскапывать развалины его руками, немного подумал и пожелал осмотреть колодец. Что ж, его право, и мы все толпой повели его к колодцу.

Марек не стал спускаться на самое дно. Его голова еще высовывалась из колодца, когда он прекратил спуск и принялся что-то рассматривать на каменной кладке старинного колодца.

— А этого никто не заметил? — насмешливо спросил он. — Интересно, куда вы глядели?

Мы пали на колени вокруг колодца, пытаясь заглянуть внутрь и отталкивая мешающие головы.

— Отойдите от колодца, вы мне свет заслоняете, — сказал Марек и спустился немного ниже, а мы, сталкиваясь лбами и мешая друг другу, пытались разглядеть что-то на стене колодца, и кричали все разом, перебивая друг друга:

— Отодвинься, мешаешь же! Забыла, куда он показал!

— Кто помнит, на какое место он показал?

— Очки! Я забыла очки!

— Есть! Вижу! — не своим голосом заорал вдруг Казик.

— Где? Где?

— Вот здесь! Видите? — и он указал на один из камней.

Теперь и мы увидели. В камне была высечена небольшая стрелка, острием направленная в глубь колодца. Не очень заметная, но внимательный взгляд мог ее заметить.

— Фи, какая-то стрелка! — скривилась мамуля. — Что с нее толку? Ведь разрыли же до конца и ничего не обнаружили.

Немного побыв в колодце, Марек вылез с каким-то особенно непроницаемым странным выражением на лице, и задал странный вопрос:

— А где то, что вы выгребли из колодца?

— Слепой он что, ли? — удивилась Тереса, а Казик лишь молча указал на возвышающиеся вокруг колодца огромные, завалы камней, земли и мусора.

— И никуда больше не вываливали?

— Нет, ночью же рыли!

— Неужели мы что-то проглядели? — взволновался Михал.

— А теперь все это надо перетрясти, — холодно сказал Марек. — Нет, я с вами с ума сойду, ни на минуту нельзя оставить одних! Столько народу — и ни один не обратил внимания на стрелку, ну куда это годится? Ведь ясно же, что сделана специально несколько десятков лет назад!

Тереса возразила:

— Откуда это видно, что десятков, а не сотен?

— Да ведь каждому дураку понятно!

— А среди нас дураков нет! — обиделась мамуля, Люцина же пропела сладким голосом:

— Мы искали сундук, а не стенные росписи. Да и темно там было.

— Ладно, зато теперь светло. Делайте, что хотите, но все эти насыпи надо перетрясти. И Боже вас упаси обратно сваливать в колодец, осторожненько откладывайте в сторону все, что не камень. А я пока на всякий случай как следует пошарю там внутри…

Оскорбленные, мы хотели было с негодованием отказаться от новых земляных работ, но Михал внес раскол в наши ряды. С проявившейся вдруг энергией он радостно накинулся первым на ближайшую гору мусора. Помедлив, мы последовали его примеру. Несколько обескураживало полное неведение относительно того, что следует искать. В результате наших соединенных усилий горы и насыпи переместились: камни мы относили на край участка, к полю, а у овина постепенно выросла куча всевозможного хлама. Тетя Ядя и не заметила, как у нее в руках оказался фотоаппарат, и она увековечивала на пленке каждый новый этап работ. Тереса сначала ворчала, потом притомилась и работала молча, зато мамуля была неутомима, ругая на все корки Марека, воображающего из себя Бог знает что. Хоть бы сказал толком, что следует искать! Михал спохватился — надо давно быть на работе, быстренько смотался к себе в музей, оформил служебную командировку в Волю и уже на законных основаниях продолжил изыскательские работы.

Марек тщательно исследовал внутренность свежеразрытого колодца, вылез и тоже присоединился к нам.

Солнце уже склонялось к закату, когда, перелопатив не одну гору мусора, он наткнулся на небольшую плоскую металлическую коробку.

— Похоже, вот то, что мы ищем, — сказал он Франеку. — У вас не найдется в хозяйстве подходящего ключика к ней? Должен быть маленький и плоский.

Франек устало вытер пот со лба и оглядел находку.

— После отца осталось немало хлама, — сказал он.

— Кажется, там и подходящий ключ завалялся. Я ничего не выбрасывал.

Франек отправился за ключом, а мы сгрудились вокруг находки, радуясь возможности разогнуть спины и немного передохнуть от каторжных трудов. Михал осторожно взял в руки коробку.

— Табакерка конца прошлого века, — голосом гида-профессионала провозгласил он. — Такие обычно не запирались. Вы думаете…

— Посмотрим, — сказал Марек. — Возможно, война заставила хранителей сокровищ пересмотреть свои принципы. Наряду с устной информацией они могли оставить и письменную… По словам Франека, его отец перед смертью сказал..

— …что это спрятано здесь! — докончила Люцина.

— Он мог иметь в виду вот это! — потряс табакеркой Марек. — Не сундук, а указание, где его искать. Отец Франека мог бросить табакерку в сухой, наполовину засыпанный колодец и стрелкой указать, где она находится. Стрелка должна была привлечь внимание наследников.

— Выходит, табакерка лежала чуть ли не сверху?

— Вот именно! — выразительно посмотрел на нас Марек. Тетя Ядя, как всегда, поспешила разрядить обстановку:

— Хорошо, что хоть вообще нашлась!

Люцина, как всегда, сомневалась:

— Еще неизвестно, о ней ли идет речь.

При мысли, что нас ждет очередное разочарование, у всех сразу испортилось настроение. Казик на всякий случай сплюнул три раза через левое плечо, мамуля вдруг вспомнила о своей печени и схватилась за правый бок, а Михал побледнел и нахмурился.

Вернулся Франек с ключами. Один из них подошел к проржавевшему замочку табакерки. Мы затаили дыхание.

Марек приподнял крышку, и мы увидели сложенный вдвое конверт, немного пожелтевший от времени. Не трогая его, Марек передал табакерку Михалу:

— Вы умеете обращаться со старинными документами.

Побледнев еще больше, Михал Ольшевский осторожно, двумя пальцами извлек конверт и распрямил его. Конверт хоть и пожелтел, но сохранился неплохо. Он оказался заклеенным. Надписи на конверте никакой не было.

— Вроде бы, тот самый, — произнес Франек, нарушив мертвую тишину. — Тот самый, что отец получил, а я его нигде потом не мог найти.

Тереса нашла в себе мужество признать ошибку:

— Марек, вы уж извините, что мы на вас ополчились, похоже, правильно вы нас ругали.

— Ну, вскрываем? — торопила Люцина.

Тетя Ядя проявила предусмотрительность:

— Думаю, это лучше сделать в доме. У меня такое ощущение, что тот негодяй все время за нами подглядывает.

Я ее поддержала:

— Обязательно должен подглядывать! Если у него в голове есть хоть одна извилина, он вообще не должен спускать с нас глаз!

— Тогда пошли! — торопила мамуля. — Чего еще ждем?

И к дому направилось торжественное шествие. Возглавлял его Михал, неся перед собой двумя руками бесценный конверт, словно королевскую корону на атласной подушке. За ним парой следовали Марек и Франек в качестве почетного эскорта, за ними беспорядочной кучкой толпились все бабы, а замыкал шествие Казик с вилами на плече на всякий случай. Душа тети Яди не выдержала, и, отбежав в сторону, она увековечила-таки историческую процессию.

Войдя в дом, мы, не сговариваясь, поднялись на второй этаж — помещения на первом казались нам недостаточно безопасными. Положив на стол драгоценный конверт, Михал выбрал один из подсовываемых ему инструментов

— вязальную спицу № 2, сосредоточился, усилием воли сдержал дрожь в руках и вскрыл конверт. Внутри оказался исписанный листок бумаги. Облегченный вздох, изданный нами, по силе напоминал пар, выпущенный мощным паровозом. Пришибленные неудачами, мы до последнего момента опасались, что конверт окажется пустым.

Михал развернул листок бумаги и дрожащим от волнения голосом провозгласил:

— Почерк последнего нотариуса Лагевки! О Езус-Мария! Послушайте: «Глубокоуважаемый пан! Угроза смерти, которую несет с собой война, заставляет меня нарушить данную отцу клятву — только устно сообщить о тайне клада. В случае моей смерти Вы остаетесь единственным распорядителем и хранителем завещанного нам обоим имущества. Оно покоится там, откуда вы, вельможный пан, некогда черпали источник жизни, на самом дне. Документы я спрятал в подвале жилого дома. Да поможет Господь пережить Вам эти страшные времена». Подпись: «Болеслав Лагевка». И дата: «1 октября 1939 года».

Опустив руку с письмом, Михал обвел нас сверкающим взором. Мы тоже во все глаза глядели на него. Все молчали.

— Предчувствовал, бедняга, — сочувственно вздохнула тетя Ядя.

— Источник жизни! — простонала Люцина. — На самом дне! О Езус…

— Выходит, все-таки колодец? — неуверенно произнесла я.

— Но какой колодец? — вне себя заорала Тереса. — Мы уже обыскали два! Нет, три, если считать тот, в Тоньче! Сколько может быть колодцев?!

— Меня это нисколько не удивляет, — с достоинством произнесла мамуля, вставая и с грохотом отодвигая стул. — Я всегда говорила — только колодец! Помните?

— Откуда вы черпали источник жизни? — с волнением допрашивал Франека Михал. — На самом дне! Это должно быть обязательно в здешнем колодце!

— Если это до сих пор еще не украли! — мрачно предположила я. — Франек, ведь ты все время жил тут…

— Никто ничего из колодца не крал! — в отчаянии почти прокричал обычно спокойный и флегматичный Франек. — Вы думаете, это я? Или мой отец?!..

— Дурак! — бросила ему Люцина. — Никто не думает ни на тебя, ни на твоего отца. А вот ты думай, шевели мозгами, где это может быть?

— Над чем думать-то? — кипятилась Тереса. — Два колодца уже разрыли. Может, еще третий есть, тот самый, с начинкой?

Пожав плечами, Люцина отобрала у Михала свою спицу и воткнула ее обратно в клубок шерсти. Марек задумчиво смотрел в окно.

— На конверте адресата не было, — медленно произнес он. — Может, письмо предназначалось кому другому?

— А отцу отдано только на хранение? — оживился Франек. — И проклятый колодец совсем в другом месте?

— У покойного Менюшки, — ехидно предположила Тереса.

— Да ведь в здешнем костеле освятили сундук, — наполнила я.

Михал опять уткнулся в бумагу:

— Антонию Влукневскому, сыну Франтишека, — в полном отчаянии прочитал он. — Вот, как штык написано, в самом верху!

— Что ж, — вздохнул Марек, — вернемся опять к старым, испытанным методам. Пан Франтишек, расскажите, как раньше тут все выглядело.

— Да никак не выглядело, все было так же, как сейчас, — тоже в полной отчаянии сказал Франек. — Разве что мы жили еще в старом доме…

— Да что вы его расспрашиваете! — вмешалась мамуля. — Вы меня спросите, мне лучше знать! Я приезжала сюда, когда его еще на свете не было. Их дом был в овине, а тут, где вол сейчас сидим, росли кусты смородины. Как сейчас помню. А все остальное действительно было таким же, как и теперь.

— Все так прекрасно помнишь, а где был колодец — не знаешь? — упрекнула я мамулю.

Мамуля открыла было рот, чтобы, как всегда, дать достойный отпор, но ничего не произнесла, так и замерев с раскрытым ртом.

— Ив самом деле, насчет колодцев Франека мордовала! — упрекнула старшую сестру Тереса. Средняя тоже тут же подключилась:

— Где же твоя хваленая память? Колодцев не могла запомнить!

Мамуля очнулась и ринулась в бой:

— А вот и нет, все прекрасно помню. А там, где мы копали, никакого колодца и не было! Колодец был под деревом, я сама из него воду брала!

— Под каким деревом? — недоверчиво переспросил Франек.

— Под дубом! Ну конечно, не под самим дубом, но близко от него. И даже недалеко от того, что мы раскопали, но к дубу поближе. Как же я забыла о нем!

Взрыв эмоций, последовавший за этим заявлением, вселил опасения, что сейчас младшие сестры задушат старшую, а племянник им поможет. Впрочем, дамы ограничились кое-какими словами. Михал, культурный молодой человек, никаких слов не произносил, подавив свои эмоции. Когда все немного поостыли, он спросил:

— А когда это было? И пани уверена, что тот колодец был самым старым?

— Вовсе нет, самый старый мы как раз и раскопали. Он уже тогда был старым и наполовину засыпанным, когда из того, под дубом, еще брали воду. Хотя и он не был таким уж новым. Помню, дядя даже говорил, что не мешает вырыть новый колодец, потому как в этом вода стала с каким-то привкусом железа…

Михал Ольшевский вскочил со стула и тут же бессильно опять опустился на него. Заикаясь, он произнес:

— Же., же… железа? Сундук был окован железом! В воде железо ржавеет… Где., где… это место?

— Я же говорю — под дубом!

— Езус-Мария, никак третий колодец! — в один голос простонали Люцина с Тересой. И долго еще слышались причитания Тересы:

— Что же это такое? Неужели весь свет усеян колодцами наших предков? Неужели до конца дней своих мне суждено их раскапывать? Не нужны мне эти триста жемчужин! К черту семисвечник!

* * *

Поиски третьего колодца заняли всего несколько часов. Начали с дуба. Одинокий, старый и могучий, он рос на краю Франекова поля, метрах в сорока от развалин. Верхний, выступающий над землей, каменный круг колодезной кладки даже неплохо сохранился, только отыскать его в густой траве было не легким делом. Какое счастье, что горы породы, добытой из предыдущего колодца, мы переносили в другое место!

Руководство новыми земляными работами Марек взял на себя. Не считаясь с протестами мамули и Михала, он распорядился эти работы отложить, а всех нас выгнал на полевые. Втянутый в колодезную эпопею, Франек совершенно забросил все неотложные дела по хозяйству. Марек решительно заявил: сначала покончим с жатвой, а потом возьмемся за поиски клада, причем разроем колодец в один присест, не оставляя злоумышленнику никакой возможности для подрывной деятельности.

Обрадованной Франек уже на рассвете выехал в поле на двух машинах, бабы вязали хлеб в снопы, тетя Ядя, отрываясь от сельхозработ, время от времени щелкала живописные кадры, а меня делегировали в Варшаву, чтобы в фотомастерской проявить пленку с отпечатками подошв злоумышленника. Делать это в близлежащем городке не следовало, чтобы не разошлись по округе слдаи о наших колодцах. Реклама нам была не нужна.

Моему приезду в Варшаву очень обрадовался отец, у которого как раз начинался отпуск.

— Я собирался ехать в Волю завтра, — сказал он, — но раз ты подвернулась, поеду с тобой сегодня же. Через полчаса я буду готов.

Обратный путь я проделала вместе с отцом, выкричав ему по дороге все новости. Это причиняло мне некоторые неудобства, поскольку отец сидел на заднем сиденьи, и кричать мне приходилось назад, а это непросто, когда ведешь машину. На переднем сиденьи отец ни за что не соглашался ехать после того, как лет тридцать назад угодил в автокатастрофу. Не знаю, все ли он расслышал, но, во всяком случае, расспрашивал меня с большим интересом. Я старалась возможно полнее удовлетворить его любопытство, понимая, что на месте уже не смогу сделать этого, ибо кричать на всю округу о наших тайнах было нежелательно. Глуховатый отец постоянно снимал очки, в которые был вмонтирован слуховой аппарат, и совсем уж ничего не слышал. А очки он почему-то не любил. Вот и пришлось орать всю дорогу. Эх, напрасно трудилась, как показали дальнейшие события.

В Волю мы приехали к вечеру. На следующий день, с раннего утра, все опять отправились в поле, а отец удить рыбу. Мечтой о рыбалке он жил с Нового года, и не было силы, которая бы заставила бы его отказаться от своей мечты. Мы и не пытались отговорить, а Люцина, большая любительница рыбы, и вовсе поддерживала отца в его намерении.

Марек правильно сделал, что загнал всех на жатву. Медлить больше было никак нельзя — овес уже осыпался, а тут на подходе была и пшеница. Вся деревня управилась с жатвой, лишь поля Франека стояли нетронутые, такой позор деревне! А тут еще по телевизору изо дня в день передавали самые радужные прогнозы о прекрасной погоде, которая простоит еще долго — верный признак того, что вот-вот пойдут дожди. Так что следовало спешить, вот мы и работали не покладая рук. Подстегивали наш трудовой энтузиазм мысли о колодце, где непременно спрятаны сокровища — должны же они, в самом деле, где-то оказаться!

Вечером мы вернулись с полевых работ совсем без сил, грязные, запыленные, все в сорняках. Не до колодца нам было, и лишь один энтузиаст Михал сбегал его проведать. Вернулся он с ужасной вестью:

— Слушайте! Он раскопал колодец! Тот самый, под дубом! Почти до половины дорылся! — зловещим шепотом сообщил он.

Позабыв об усталости, кинулись мы к колодцу. Марек с Казиком, не прикрутив кран во дворе и не тратя времени на вытиранье, мчались сразу же за Михалом, который, сообщив ужасную весть, помчался обратно к колодцу, за ними устремились мы с Тересой, так и не собрав друг с дружки всех репьев, за нами — мамуля с огромным кухонным ножом в руке, которым нарезала к ужину грудинку. Последним бежал отец, громогласно допытываясь, что случилось, ибо зловещего шепота Михала не расслышал.

Добежав до колодца, мы, потрясенные, остановились на краю большой ямы глубиной метра полтора. Рядом возвышался внушительный холм из вынутых камней и земли. В яму вела лесенка, а на верхнем кольце колодца лежала плетеная корзина с привязанной за ручку веревкой.

— Ну, знаете! — возмутилась Тереса. — Каков наглец, даже не скрывается, действует в открытую!

Франек тоже возмутился:

— Глядите-ка! Наша стремянка! И корзинка наша!

— Да как же он узнал, в каком месте следует копать?

— ломала голову Люцина.

— Не поверю, чтобы наш убийца оказался таким дураком — стал копать средь бела дня! — говорила я.

— Но часть работы он как-никак за нас сделал? — как всегда попыталась утихомирить нас тетя Ядя.

— Еще как сделал! — не скрывая радости подтвердил Казик.

— В чем дело? — послышался робкий голос отца. — Больше я не успел, но завтра еще поработаю.

Воцарилось молчание, все уставились на отца, не веря своим ушам. А отец заглянул в колодец и сказал, извиняясь:

— Ведь чем глубже копать, тем труднее. За день не управлюсь, но послезавтра закончу обязательно.

— Нет, не могу больше! — слабым голосом произнесла мамуля. — Пусть кто-нибудь спросит у этого олуха, не ослышалась ли я.

Конспирацию соблюдать больше не имело смысла, и я гаркнула во всю мощь:

— Тато!!! Это ты копал?

— Я, кто же еще? — ответил отец. — Больше никого не было.

И он гордо глянул на супругу, ожидая похвал. А Марек и Люцина глянули на меня, причем, если бы взглядом можно было убивать, я бы пала трупом на месте. Тереса тихо простонала:

— Ты ведь отправился удить рыбку! Не мог же ты одновременно и удить, и рыть колодец?

— Что? — переспросил отец.

— Ты на рыбалку отправился! — диким голосом заорала Тереса.

— Ну и что? — пояснил отец. — Отправился было, но рыба не клевала, не торчать же там без толку. Вот я и решил помочь вам…

К мамуле вдруг вернулись силы, и она тоже заорала не своим голосом:

— Так в поле бы помог!

— А я не знаю, где вы были. А тут — колодец вот он, и я знаю, вы собирались его раскапывать, я и подумал…

— Ты что отцу наговорила? — набросилась на меня Люцина.

— Да все, что надо! — оправдывалась я. — И то, что пока нельзя копать — тоже сказала. Возможно, он не расслышал.

— Что теперь делать, что делать? — ломал руки Михал, а мамуля с помощью Тересы отчитывала отца:

— Кто тебя просил трогать колодец? Колодцем мы занимаемся, а не ты!

— Но я же не знал, что вы так любите раскапывать колодцы! — оправдывался затравленный отец. — Надо было предупредить…

— Не могу больше! — воскликнула и Тереса, хватаясь за голову. А мы с Люциной принялись хохотать, очень уж комическая сцена разыгралась у старого колодца.

Добрая тетя Ядя, как всегда, попыталась разрядить обстановку:

— В конце концов, ничего же плохого не случилось — злоумышленник Янека не убил.

Михал спустился в колодец и принялся осматривать камни на дне раскопа. Марек тяжело вздохнул.

— Идиотское положение. Все устали, но оставлять так нельзя. Придется сторожить…

— Зачем? — возразила Тереса. — В крайнем случае бандит завалит снова. Пускай, мы потом снова раскопаем.

Марек покачал головой:

— Боюсь, все гораздо сложнее. На этот раз он может поступить по-другому: придет с помощником и за одну ночь раскопает весь колодец. Бели очень постараться, за ночь можно успеть.

— Не дай Бог! — провыл Михал из колодца.

— У тебя есть основания так думать? — спросила я Марека.

— Есть. Вообще-то, нам самим следовало бы снова засыпать колодец, да жалко трудов отца.

— Тогда давайте раскопаем сами до дна! — вызвалась мамуля.

— Кто станет копать? Все устали, как собаки. Мне одному не одолеть. Даже если и до конца докопаемся, все равно придется сторожить, за ночь мы не успеем все там осмотреть, да в темноте этого не сделаешь. А жатва в самом разгаре.

— Два денька и все бы закончили, — с грустью подтвердил Франек.

Михал Ольшевский восстал из ямы, выставив голову и бюст над поверхностью земли.

— Я подежурю эту ночь, — решительно заявил он. — Я не так уж устал. А наш опыт позволяет предполагать, что бандита достаточно отпугнуть, и он ничего не предпримет.

— А вы знаете, что это небезопасно? — вежливо спросил Марек.

— Знаю, конечно. Я не буду к нему приближаться, наоборот, буду держаться на расстоянии, спрячусь где-нибудь и подниму крик, если его увижу. А для защиты возьму что-нибудь поувесистей.

Может быть, длительная работа в поле, под палящим солнцем отрицательно сказалась на наших умственных способностях, не знаю, но мы опрометчиво согласились с предложением Михала. Решено — Михал спрячется за холмиком у колодца, постарается не спать, а увидев злоумышленника, с громкими криками сбежит куда подальше. Услышав крики, мы все проснемся, выскочим и заставим врага отступить. А большего нам пока и не требуется. Завтра, на свежую голову, придумаем, что делать дальше.

Марек, подумав, разрешил и мне внести свою лепту. Зная, что я все равно поздно лягу спать, он велел мне не спать до одиннадцати, а в одиннадцать его разбудить.

— Вы будете дежурить у колодца, — сказал он Михалу, — а я пройдусь туда-сюда, понаблюдаю. Так будет лучше.

— Но он сможет вас убить! — возразил Михал.

— Не думаю, сначала он попытается убить как раз вас. Не беспокойтесь, я знаю, что делаю. А вот вам следовало бы спрятаться у колодца пораньше.

— И захватить что-нибудь поесть, — добавила я. — Ведь ясно, что сейчас вы есть не в состоянии.

* * *

Последовав моему совету, Михал захватил с собой еду. Кроме еды, он прихватил свою неизменную алебарду и электрический фонарик Место для засады он выбрал, на мой взгляд, удачное: залег у кучи вытащенных из колодца камней, причем куча надежно прикрывала тыл, перед ним же открывался прекрасный вид на колодец, дуб и тропинку. Преисполненный чувством ответственности, Михал залег в укрытии и уставился на тропинку.

Время шла Появилась луна, описала дугу по ночному небу и скрылась. Стало совсем темно. Михал нес вахту, не спуская глаз с тропинки и колодца и ловя каждый звук в ночной тишине. Много или мало прошло времени — он не знал, но казалось ему, года два-три. Осторожно пошевелившись, он взглянул на светящиеся стрелки часов и убедился, что дежурит почти час. Молодой искусствовед вспомнил, что для часового время движется не так, как в действительности. Вздохнув, он вытащил из кармана кусок хлеба и куриную ножку, съел все, отбросил на кучу камней салфетку с куриными костями и хлебными корками и душераздирающе зевнул.

Время остановилось. Все тело затекло, и Михал впервые вдруг засомневался в том, выдержит ли он до утра. Ведь встал в четыре утра, до восьми вместе с нами работал на уборке урожая, с девяти до трех провел у себя в музее, а с четырех до восьми вечера опять участвовал в сельхозработах. Не так уж он не устал, как хвастался…

Чтобы не заснуть, Михал то и дело менял положение, заставляя себя быть внимательным. Вот и полночь. Теперь должен выйти в дозор союзник, все спокойней… Правда, его не слышно и не видно. Впрочем, в непроницаемой темноте ни зги не увидишь, а тишина царила полнейшая, только издали доносилось кваканье лягушек, да время от времени где-то залает собака. Тем не менее, Михал не самоуспокоился и бдил по-прежнему.

И вот внезапно совсем близко послышался шорох в кустах и чье-то тяжелое дыхание. Изо всех сил напрягая зрение, так что на глазах выступили слезы, Михал попытался хоть что-то рассмотреть в темноте. Ему показалось, что под дубом тень вроде бы немного сгустилась и даже пошевелилась. Пошевелилась и опять замерла. Что, если это крадется убийца? Под покровом ночной темноты, как и положено преступникам, он подкрался тихой сапой и сжимая в руке нож или дубинку, ждет, кто ему подвернется под руку. Ну нет, не на такого напал!

Осторожно, стараясь не издавать ни звука, ни шороха, Михал привстал на колени и привел свою алебарду в боевую готовность. Нет уж, убегать с криком он не намерен!

Опять все замерло, и это продолжалось так долго, что Михал не выдержал. Не выпуская из рук алебарды, он опять несколько изменил положение тела, устроившись поудобнее и немного расслабившись. В конце концов, настало время встретиться лицом к лицу с этим подонком, с этой законченной свиньей, который так нагло охотится за памятниками национальной культуры, убивая людей! Наверняка, и памятники уничтожит, разберет на кусочки, алчность этих подонков не знает границ, станет торговать ими направо и налево, попытается в разобранном виде вывезти за границу, чтобы там дороже продать.

Он, Михал, столько времени и сил посвящает поискам сокровищ, а эти свиньи… Свинячьи морды с алчным хрюканьем пожирали бесценные чашки из мейсенского фарфора, а самый большой и прожорливый кабан принялся грызть уникальный семисвечник. Михал ухватился за другой конец подсвечника, пытаясь выдрать его из алчной пасти, но кабан не выпускал. Михал тянул подсвечник к себе, но он тянулся вместе с кабаном, вот он уже хрумкает чуть ли не из рук Михала. В отчаянии Михал изо всех сил рванул к себе бесценное сокровище — и проснулся.

Неужели он все-таки заснул? Какая неосторожность! И сон привиделся дурацкий, свиные морды какие-то…

Встряхнув головой, Михал окончательно пришел в себя и прислушался. Под дубом больше ничто не шевелилось, зато ближе, у самых камней, послышался какой-то шорох. Михала бросило в жар. Изо всех сил напрягая зрение, он уставился в то место, откуда доносился подозрительный звук, и вроде бы различил какую-то темную массу, которой раньше там не было. Черное бесформенное пятно, очень может быть — притаившийся, пригнувшийся враг!

Подождав немного, враг принялся осторожно взбираться на кучу камней, нет, на стены замка, который защищал Михал! Не один враг, целая армия кровожадных врагов, дышащих жаждой мести! Он, Михал, единственный защитник замка, в котором хранятся несметные сокровища, и он будет защищать их до последней капли крови! Бесстрашно разил врагов Михал из своего арбалета, но те упорно карабкались вверх. Из-под их ног осыпались камни…

Михал опять раскрыл глаза, хотя готов был поклясться — ни на секунду их не закрывал. Замок и арбалет исчезли, а вот враг… Михал явственно слышал, как с той стороны кучи на нее взбирался враг, и камни осыпались у него из-под ног! Значит, Михал и в самом деле выбрал удачное место для засады, враг его так и не разглядел, иначе с таким шумом не взбирался бы на кучу камней. Не соблюдает никакой осторожности, сейчас покажется наверху…

О своем обещании не рисковать жизнью и с криком убегать от неприятеля Михал даже и не вспомнил. Крепче сжав в руке алебарду, Михал приготовился атаковать. Внезапно на верхушке насыпи выросла бесформенная черная масса. И эта черная масса с ужасающим хрипением ринулась на Михала. Спасая жизнь, Михал отскочил в сторону и инстинктивно изо всех сил ткнул алебардой в противника. Тот по инерции, с разбега сделал еще два шага и рухнул в колодец. Тонкий, короткий вскрик прорезал ночную тишину.

Сколько времени он пребывал в неподвижности — Михал не знает. Не сразу дошел до него весь ужас содеянного — он убил человека!

Из сладкого сна нас с Люциной вырвали безжалостно и самым некультурным образом. Не выпуская из руки алебарды, второй рукой Михал Ольшевский безжалостно тряс за плечо то меня, то Люцину и хрипел нечеловеческим голосом:

— Я убил его! Я убил его! Он подкрался ко мне и напал сверху! В черном плаще! А я ткнул алебардой и убил его!

Одного взгляда на холодное оружие было достаточно, чтобы убедиться — парень не выдумывает, он и в самом деле кого-то убил. Вся алебарда была в сгустках крови и грязном липком месиве.

Дрожащими руками набросила я халат и никак не могла нашарить на полу тапок. Люцина, тоже взволнованная, все же пыталась сохранить хладнокровие и даже смогла задать вопрос:

— А где труп?

— В колодец свалился! — провыл Михал.

— А кто это был? Мы его знаем? Почему в плаще? Кто-то из предков?

— Я не разглядел! Он кинулся на меня сверху! А я пнул алебардой. И убил!

Убедившись, что разбудил нас, Михал бросился обратно к колодцу, а мы с Люциной, дрожа всем телом и стуча зубами, поспешили за ним, теряя по дороге тапки. Я пыталась успокоить Михала, бормоча что-то о необходимой обороне, спасении жизни и т. п., но Михал явно меня не слышал. Из-за овина послышался лай собаки.

— Учуяла труп! — мертвым голосом прошептал Михал одними губами.

— Собакам положено, — успокоила парня Люцина — А до этого Пистолет не лаял?

— Не знаю… Я не слышал.

Люцина вдруг громко сказала:

— Слышите? Собака лает, вместо того, чтобы выть! Ей же положено выть. Может, бандит не насмерть убит?

Искусствовед воспрянул духом:

— Хорошо бы не насмерть!

Я бы тоже предпочла живого врага, хватит с нас трупов. Осторожно заглянув в яму, мы разглядели на ее дне неподвижную черную массу. Неподвижную…

— Неплохо бы посветить, — сказала Люцина. — Где ваш фонарь?

Михал беспомощно огляделся. И в самом деле, ведь у него был фонарь. Куда же он подевался? И мы не захватили фонарики, хотя они и были под рукой, у постелей. Поискали на том месте, где лежал в засаде Михал, но не нашли. Опять заглянули в колодец — враг по-прежнему не подавал признаков жизни. В самом деле, вроде, в черном плаще.

— Что теперь будет, что теперь будет! — стонал Михал.

— Зачем же, сынок, ты его убивал? — спросила Люцина. — Ведь тебе велено было только напугать его и с криком скрыться.

— Сам не знаю, — оправдывался Михал. — Убивать я не собирался. Он так неожиданно напал на меня… Свалился сверху, с кучи камней. Чуть не придавил, ну я и ткнул алебардой… Совсем забыл, что надо сбежать…

Пистолет перестал лаять в колодец и гавкнул в сторону поля. Михал сумбурно, но искренне поведал о драматических событиях. Мы всем сердцем ему сочувствовали, но что делать — не знали. Хорошо, что в этот момент появился Марек. И разумеется, накинулся на нас:

— А вы что тут делаете? Я же просил…

Пришлось коротко информировать о происшествии.

Теперь мы все трое подчеркивали — человека в черном плаще Михал убил, действуя в пределах необходимой обороны. Возможно, о событиях мы рассказали несколько сумбурно, но это все равно не давало Мареку права холодно ааявить:

— Никакого человека тут не было.

— Так ведь в колодце лежит! Убитый! — возмутилась Люцина.

Марек заглянул в колодец. Встав на колени на краю колодца, он посветил вниз фонариком. Мы ждали, затаив дыхание, не решаясь тоже посмотреть.

— С ума сойти! — произнес наконец Марек и встал. — Подождите здесь, я сейчас принесу лестницу.

Сама не знаю, зачем я побежала следом за ним, в моей помощи Марек не нуждался, лестницу нес сам. На обратном пути мы наткнулись на тетю Ядю и Тересу, которые тоже проснулись и вышли узнать, что произошло. Я сообщила им о трупе в колодце. Обе остановились, как вкопанные, и перестали задавать вопросы.

Принеся лестницу, Марек сразу же опустил ее в колодец, даже не посветив туда предварительно.

— Мог бы поставить осторожнее, — проворчала я. — Даже если там убийца, даже если он совсем мертвый, не следует все-таки ставить лестницу прямо на труп…

— Лучше возьми фонарик и посвети, — невежливо перебил меня Марек.

Тереса с тетей Ядей пришли наконец в себя, добрались до колодца и теперь шептались с Люциной в сторонке, время от времени издавая крики ужаса. К колодцу они решились подойти в тот момент, когда Марек уже вылезал. Тереса торжественно начала:

— Вечную память даруй ему, Господи…

Марек молча прослушал заупокойную молитву, не перебивая Тересу, но выражение лица у него было такое, что я что-то заподозрила.

Но вот Тереса закончила, и Марек обратился к Михалу:

— Примите мои поздравления! Редкий экземпляр! И уложить его одним ударом — просто поразительно!

— Что он такое говорит? — слабым голосом поинтересовалась тетя Ядя, а Люцина тоже почувствовала подвох.

— Кто же там лежит? — крикнула она.

Михал только молча глядел на Марека с выражением глубочайшего отчаяния.

— Кабан, — ответил Марек. — Поразительный экземпляр, потянет на двести пятьдесят килограммов. Не понимаю, как при таком весе он еще мог передвигаться…

Больше ему говорить не дали. Схватясь руками за живот, Люцина от смеха опустилась на землю. Михал кинулся к колодцу и если бы Марек его не перехватил, наверняка составил бы на его дне компанию убитому кабану. Тетя Ядя упустила в колодец свой фонарик, а Тереса кричала и топала ногами на Марека за то, что не остановил ее, когда она читала заупокойную молитву над трупом кабана.

Марек попытался нас утихомирить, втолковывая, что дело серьезное, что неплохо было бы до утра извлечь кабана из ямы и отвезти куда подальше, иначе с утра здесь будет милиция и прощай клад!

Первым внял его призывам Михал, который ожил сразу, узнав, что не убил человека.

— Немедленно начнем! — восклицал он, преисполненный энергией. — Боже, какое счастье! Что б я еще кого-нибудь когда-нибудь убил! Приказывайте, что делать? Наверное, нужны веревки?

Операция по извлечению кабана из колодца потребовала привлечения всех наличных сил, даже мамуля была задействована. Кабан упорно сопротивлялся, и если бы не наша твердая вера в покоящийся под ним клад, мы бы просто засыпали животное в яме, набросав сверху могильный курган.

Франек сразу, с первого же взгляда, опознал погибшего.

— Езус-Мария, черный кабан Печерских! Ну все, Печерский своего не упустит. А сколько раз я ему говорил

— приглядывай за боровом, не позволяй ему шляться, где ни попадя. Не слушал, а этот вот дни и ночи по деревне шастал. Вот и дошастался!

Не удалось нам за ночь, потихоньку, без шума, вытащить из колодца несчастного кабана. С рассветом вся деревня уже знала о его бесславной кончине, к колодцу сбежалось множество народу, так что недостатка в зрителях не было. К счастью, в помощниках тоже. Неизвестно, кто известил милицию, во всяком случае, когда огромная туша кабана была, наконец, свалена на траву, появился представитель властей.

Энергичным шагом пройдя сквозь расступившуюся толпу, сержант милиции остановился над кабаньей тушей и произнес осуждающе и в то же время вроде бы с удовлетворением:

— Так, так, нелегальный убой скота! Пан Влукневский, что же это вы?

— Да он не мой! — горячо возразил Франек. — Я убоя не производил! Не мой кабан и меня не касается!

— А чей же это кабан?

— Цечерских.

— То-то мне показалось — знакомый. Значит, Печерский нелегально заколол кабанчика…

— Нет!

Представитель власти казался несколько озадаченным.

— Кто же тогда совершил нелегальный убой домашнего скота? — строго спросил он.

Михал Ольшевский мужественно сделал шаг вперед:

— Я!

— Так это ваш кабанчик?

— Нет, вы же слышали — Печерских.

— Печерский поручил вам забить животное?

— Нет… не знаю… Печерского тоже не знаю.

— Печерского не знаете, а его свинью того… закололи? Краденая?

Михал Ольшевский покраснел от негодования:

— Я не крал! И я вовсе не хотел убивать этого кабана!

— Если вы не хотели, то зачем же убили?

— Так ведь я думал — это человек!

Ну и началось! Представитель властей, дотоле безмятежный, вздрогнул и насторожился, столпившиеся зрители, дотоле молчавшие, загалдели. Напрасно Михал пытался возможно понятнее объяснить, из каких соображений собирался убить человека. Помешали не только мы, в искреннем желании помочь разъясняя представителю милиции суть дела, но, главным образом, владелец погибшего борова, упомянутый уже Печерский, который, как водится, о гибели животного узнал последним. Вот уж этот никому слова не давал сказать, устроив грандиозный скандал. Досталось не только бедняге Франеку, который, конечно же, давно имел зуб на невинную животину, не только односельчанам, которые вечно гоняли его боровка со своих подворий, так что тому негде было преклонить голову, и загнали наконец под нож этого убийцы, не только милиции, которая не следит за порядком и не бережет имущество мирных обывателей. В общем, кому тут только не досталось!

Сержанту, как видно, очень не хотелось менять раз избранную статью гражданского кодекса, под которую он с ходу подвел данное дело — нелегальный убой скота. Неизвестно, правда, кому именно инкриминировать этот убой. Возможно, сержанту мешало сосредоточиться на убое скота горячее желание, не сходя с места, провести предварительное расследование по предумышленному намерению в убийстве человека? Пришлось вызвать подкрепление.

Из Венгрова приехала следственная группа, а среди присутствующих деревенских жителей создали беспристрастную комиссию на предмет нелегального убоя. Комиссия единогласно признала, что данный кабан заколот по всем правилам, как и положено, одним профессиональным ударом, специальным ножом. Стали искать нож, совершенно игнорировав заявление о том, что убит кабан этой вот средневековой алебардой.

Печерский прекратил скандал после того, как и против него было выдвинуто обвинение — дескать, состоял в сговоре с убийцей. Бедный Михал уже не знал, чего держаться: его сумбурные объяснения только запутывали дело, а тут еще кто-то вспомнил об уже имевших место двух убийствах в этих краях. На Михала стали посматривать косо — возможно, это тот самый убийца, убивает всех, кто попадется под руку, слышали? Сам ведь сказал, что хотел убить человека, но подвернулся кабан, так он и его прикончил… Правда, мнение присутствующих разделилось, и те, кто знал Михала, утверждали — он не виноват, виноват неизвестный бандит, который уже давно околачивается в этих местах. Теперь вот прикончил ни в чем не повинного кабана. Услышав все эти мнения, Михал решил изменить показания и перестал настаивать на том, что прикончил кабана.

Сумасшедший день, стоивший нам много нервов, закончился неожиданно мирным финалом. Со следственной группой прибыл уже знакомый нам сержант милиции, который в свое время расспрашивал нас о Лагевке. Он и принял Соломоново решение:

— Мясо проверено, все в порядке, пусть Печерский забирает. Его свинья, он и штраф заплатит за нелегальный убой. Так и в протоколе запишу — свинью заколол он. Да у меня рука не поднимется засвидетельствовать в письменной форме, что свинья забита музейной алебардой! Потом пришлось бы еще доискиваться, откуда взялась эта алебарда, и почему сотрудник музея оказался с ней на подворье пана Влукневского. Михала Ольшевского я знаю, дела заводить не будем. А вы, пан Ольшевский, вернете штраф владельцу свиньи. И дело с концом. Согласны?

Разумеется, все с восторгом согласились, и на этом проблема с кабаном закончилась.

От свинячей эпопеи Марек держался на расстоянии, еще до прибытия милиции скрывшись с горизонта. Появился он только после того, как кабана увезли. Совершенно измученные кошмарным днем, к вечеру мы все собрались в палисаднике перед домом, отдыхая и обсуждая, что же теперь делать. Проблема колодца оставалась открытой, его нельзя было оставлять без присмотра в разрытом состоянии.

И тут вдруг к нам пришел сержант милиции, тот самый, что принял Соломоново решение.

— Разрешите представиться, — вежливо сказал он. — Лучше поздно, чем никогда. Старший сержант милиции Станислав Вельский.

— Очень приятно, — за всех ответила Люцина и пригласила Станислава Вельского тоже присесть на скамейку.

Сержант уселся на березовом пенечке и принялся обмахиваться форменной фуражкой, не торопясь сообщить о цели своего прихода. Франек вздохнул:

— Знаю, что скажите.

— А вот и не знаете, — ответил сержант Вельский. — Уважаемые дамы и господа, я не слепой, знаю, что в этих краях уже было два убийства, и вижу, что готовится третье.

— Третье тоже было, — поправила его мамуля. — Только от тех покойников никакой пользы не было, а от этого будет и ветчина, и сало.

Нам стало немного не по себе, Тереса даже вздрогнула. Сержант Вельский и ухом не повел, продолжая гнуть свою линию:

— С кабаном все ясно, а вы мне вот что скажите: что вы ищите в колодцах?

Мертвая тишина воцарилась в палисаднике. Сержанту Вельскому стало ясно — никто ему ни слова не скажет. Он тяжело вздохнул:

— Я все понимаю, поэтому начну, пожалуй, сам. Некий Адам Дудяк нашел в подвале своего дома шкатулку со старинными документами. Я сам при этом присутствовал. Документы он передал в музей. Так?

Михал Ольшевский не мог не подтвердить:

— Так.

Милиционер продолжал:

— Я эти бумажки не сумел прочитать, не мог разобрать закорючек, но вы-то наверняка все прочли? Так я вот о чем: прошло несколько месяцев — и появился первый покойник. В этих краях. Вроде бы — никакой связи, но смотрите, спустя какое-то время появляется и второй покойник. И опять в этих краях. Идем дальше. Вроде бы опять никакой связи, но вдруг на место преступления приезжает все семейство и начинает раскапывать колодцы. А с упомянутым семейством взаимодействует и сотрудник музея пан Ольшевский, то есть лицо, прочитавшее документы из шкатулки. И если все это не взаимосвязано, то я, проше паньства, испанский кардинал! Вот я и подумал — может, заключим союз, поскольку лично я сомневаюсь, что тех двоих вы шлепнули. Союз в том плане, чтобы неофициально, дружески побеседовать. Иначе ведь придется снимать официальные показания, вы приметесь давать ложные, а кому это надо? Да и документики придется взять на экспертизу, еще, не дай Бог, поистреплются…

Михал Ольшевский нервно вздрогнул. А сержант Вельский, не обращая на него ни малейшего внимания, задумчиво продолжал, глядя на закат:

— Одни только неприятности выйдут. А так, неофициально, мы поговорим, посоветуемся, может, что умное и придумаем. Ну, что скажите?

Все молчали. Моя давняя симпатия к милиции заставила меня отозваться первой:

— Марек, скажи же что-нибудь!

— Я тут голоса не имею, — ответил Марек. — Дело ваше, семейное.

— Тогда я скажу! — вырвался Франек, но Люцина прикрикнула на него.

— Заткни рот!

— О, вот теперь ясно видно — нам нечего сказать, — бросила в сторону Тереса.

— Тихо! — прикрикнула я на родичей и начала с другого боку:

— Скажите, пан сержант, насколько мне известно, существует закон, согласно которому в случае кражи вор преследуется только тогда, когда пострадавший подает жалобу. Так ведь?

— Так, — подтвердил сержант Вельский. — Существует. Вы что-то украли, проше паньства?

— Не украли, но милиция может так подумать. Поговорим с вами по-дружески, неофициально, но при условии, что вы не станете придираться к Франеку. О том, что мы ищем, он знает, и знаем мы. И если не сообщил, куда следует, несет такую же ответственность, как и мы. Чтобы к нему не придирались! Ну как, согласны?

Сержант Вельский торжественно поклялся, что такая идиотская мысль, чтобы придираться к Франтишеку Влукневскому, ему и в голову не могла прийти, и всем сразу стало легче. Все как-то сразу расслабились и, дополняя и прерывая друг друга, выложили милиции наши фамильные тайны. Сообщение Сташек Вельский воспринял с философским спокойствием. Проняло его лишь тогда, когд&Михал сбегал в дом, принес старинный документ и торжественно зачитал его. Сержант слушал, раскрыв рот, забыв о необходимости соблюдать официальную солидность и спокойствие. Положив фуражку на землю, он расстегнул мундир, глаза его заблестели, и время от времени он восклицал:

— Надо же! Никогда бы не поверил! И подумать только, я сам, своими собственными руками доставал это из-под пола!

Закончив чтение завещания и пресловутого «Перечня», Михал осторожно сложил бесценные документы и со вздохом сказал:

— Вот только непонятно, откуда столько народу могло узнать о сокровищах в сундуке. Я лично никому о них не говорил, бумаг этих никто не видел. Наследники, — тут он широким жестом обвел нас — наследники о своем наследстве узнали от меня. Вы, пан сержант, уверяете, что нашедшие шкатулку документов прочесть не могли. Так откуда же узнали о завещании?

— А вот это следует проверить, — ответил Сташек Вельский, сразу принимая официальный вид и застегнувшись на все пуговицы, — ведь теперь мне ясно, что ваше наследство и все эти преступления — звенья одной цепи. Давайте посчитаем. Выходит, кроме вас, законных наследников, о сокровищах знали еще трое. Двое убитых и один недобитый, тот, что сбежал из колодца, как его…

— Больницкий, — подсказала Люцина и добавила, — Знали четверо: Убийца ведь тоже знал.

— Пятеро знали, — дополнила список Тереса. — А прилизанного Никсона забыли? Когда заявился ко мне в Канаде, что-то такое говорил о сокровищах, оставленных предками. Я его слушала вполуха, думала, чушь несет.

— Что прилизанное? — удивился сержант.

Уж не знаю, как нам удалось обойти прилизанного Никсона, рассказывая сержанту о фамильной тайне, но фигура Никсона всплыла только сейчас. Затаив дыхание, выслушал сержант милиции захватывающее повествование об этой загадочной личности, не упрекнув ни словом, что о нем мы первый раз говорим официальному лицу. Напротив, вроде бы даже был доволен, что оказался первым официальным лицом, которое узнало об этом подозрительном индивидууме. Потребовав подробнейшего описания внешности и хронологических данных о появлении Никсона в разных местах земного шара, сержант задумался. Мы не мешали ему думать, с надеждой глядя на этого симпатичного парня в милицейском мундире. Молчание затягивалось.

— А эта самая свинья и в самом деле бросилась на вас? — неожиданно обратился сержант к Михалу.

Тот смутился. Похоже, говорить о своих подвигах в поединке с кабаном ему не доставляло удовольствия.

— Не знаю, — как-то неуверенно сказал Ольшевский. — Хотя… Он на меня свалился, а не я на него, это факт. Чуть не придавил. Я еле успел отскочить. Но сам я на него не нападал, клянусь! Хотя вот теперь, когда все спокойно вспоминаю, кажется мне — несчастный кабан просто взобрался на кучу камней и оттуда свалился вместе с камнями. Не собирался он на меня нападать, с чего бы? Но даю вам, пан сержант, честное слово, я был уверен, что это кто-то в черном плаще. И прямо на меня ринулся! Ну я и пырнул алебардой…

— А какого черта понадобилось кабану на куче камней? Зачем он туда полез? — удивился сержант.

— Может, он из любителей взбираться на скалы, — съехидничала Тереса.

— Ладно, так и быть, скажу, — решилась Люцина. — Там валялись куриные кости и недоеденные огрызки хлеба.

— А! — вспомнил Михал. — Ив самом деле, я поел, а огрызки завернул в салфетку и кинул куда-то за спину.

— Вот оно что! — обрадовался сержант, как будто мотивы поведения покойного боровка были для него самой главной загадкой в нашем загадочном деле. — Ну тогда понятно. Хлеб был свежий?

— Свежий! — подтвердил Михал. — Но сомневаюсь, что жалкие объедки могли привлечь животное. Там же оставались одни обгрызанные кости от курицы, а хлеба

— недоеденные корки. На один зуб такому большому зверю!

— Это неважно, — разъяснил сержант. — Нюх у свиней потрясающий, а уж свежий хлеб они за версту учуют. Особенно, если он с отрубями.

— С отрубями, а как же, — подтвердил Франек.

— С кабаном все ясно, — сказал сержант. — А вот что делать с колодцем — ума не приложу. Людей у нас мало, пост установить не можем. А если, пока суд да дело, прикрыть яму чем-нибудь неподъемным?

Идея была замечательная, ибо колодцу предстояло еще денька два подождать. Совершенно необходимо было покончить с уборкой урожая, ибо все народные приметы неотвратимо предвещали ухудшение погоды: того и гляди небо затянет тучами, налетит гроза, польют дожди, возможно; с градом. Нет, аграрные проблемы ни в коем случае нельзя было откладывать на потом, тем более, что Франек уже заказал на завтра комбайн, чтобы сжать пшеницу, сеном же могли заняться лишь живые люди. Какая-никакая совесть у нас была, не могли мы бросить на произвол судьбы своего родича.

Итак, весь вопрос уперся во что-то неподъемное. Разумеется, безответственные бабы сразу же предложили в качестве такового мою машину — поставить ее над ямой и делу конец. А того не подумали, что проехать к колодцу по грудам наваленных вокруг него камней не было никакой возможности, не говоря уже об опасности, которой подвергалась ни в чем не повинная машина. Ведь оголтелый бандит, на совести которого уже не одно убийство, встретив препятствие на пути к цели в виде машины, способен в ярости превратить ее в кучу лома! Подумав, машину оставили в покое. Франек вспомнил, что в сарае с давних пор лежит каменное мельничное колесо, совершенно неподъемное, потому и лежит. Втроем, правда, его приподнять можно и как-нибудь докатить до колодца, а вот одному даже приподнять не удастся.

Мельничное колесо так хорошо прикрыло разрытую яму, будто специально было сделано для того. Ночь прошла спокойно, на аккуратно заметенном сером песочке за амбаром виднелись лишь следы собачьих лап, и мы со спокойной душой отправились на полевые работы.

К вечеру и в самом деле пронеслась буря, но прошла она как-то краем, лишь слегка задев наши поля и не нанеся никакого вреда. Я успела съездить в Варшаву за фотографиями, отпечатанными с нашей пленки, и за ужином крупные снимки с изображением подошвы бандита переходили из рук в руки, вызывая всевозможные комментарии. Марек заставил нас напрягать умственные способности, заявив, что теперь все ясно, тут и думать нечего, достаточно один раз взглянуть на фото. Он, Марек, например взглянул и сразу все понял.

— А вот мне непонятно! — сердилась Тереса. — Я, например, польских бандитов не всех знаю, подошв их не видела.

— А канадских всех знаешь! — подхватила Люцина.

Тетя Ядя, как всегда, попыталась их успокоить:

— Марек имеет в виду ботинки, — примирительно сказала она. — Ходили тут вокруг нас эти ботинки, и он считает, мы могли их видеть. Но я их не заметила.

— Если бы ботинки сами ходили, не сомневайся, уж тогда бы ты их наверняка заметила!

— Значит, ботинки были на человеке, — резюмировала мамуля. — Никогда не смотрю на ноги!

— Значит, вы считаете, — пожелал убедиться Михал, — ходил тут вокруг нас человек в ботинках, и мы все его могли видеть?

— Марек действует в своем духе, — с раздражением заметила я. — Он уже о чем-то догадался, а нам сказать не хочет, надеется, мы тоже догадаемся. Лично я не могу. Ну прятался кто-то за амбаром, все видели следы, да что из этого? Не обязательно убийца прятался, кто угодно мог за нами подсматривать. Мне лично подошвы ни о чем не говорят.

— Попробуем рассуждать логично, — предложил Марек. — Может, что и сообразим. Известные нам факты свидетельствуют — первым о кладе узнал прилизанный Никсон. Как узнал — понятия не имею, но узнал. Возможно, имел доступ к документам. Кто знает, какие ноги у Никсона?

Франек опять взял в руки снимок, еще раз вгляделся в подошвы и решительно заявил:

— Не его ботинки. Эти, глядите, огромные, а у того были намного меньше. Разве что специально обулся в такие буцалы. Ведь по фото видно — следы просто великанские.

— Сомневаюсь насчет того, что специально обул чужие ботинки, да еще на несколько номеров больше. Значит, не он прятался за амбаром. В хронологическом порядке за Никсоном следует труп. Труп мог узнать о кладе от Никсона…

— …и спрятался за овином? — перебила меня Люцина.

— Труп не мог прятаться!

— Я только рассуждаю в хронологическом порядке.

— С трупом все ясно! — заявила Тереса. — Прилизанный разыскал Менюшко и взял его в свою банду. Ведь труп — это Менюшко, я правильно понимаю?

— Понимаешь правильно, только не очень логично. Никсон взял в свою банду Менюшко для того, чтобы его убить?

— Да ведь мы же не знаем, кто убил. Вряд ли Никсон стал бы убивать сообщника.

— А если он нащел себе лучшего? Внука прадедушки?

— выдвинула свежую идею мамуля.

— Не прадедушки, а нотариуса, — поправил ее скрупулезный Михал, но мамулю не так-то просто было сбить с толку:

— Нотариус тоже мог быть чьим-то прадедушкой…

— Не мог, не успел, ведь он умер…

— Заругались в потомках! — фыркнула я. — Двое их было, один внук прадедушки, а второй — внук нотариуса…

— Я и говорю — прадедушки…

— Молчать! — рявкнула на нас Люцина. — Я все поняла! Он вовсе его не убивал!

— Кто кого? — рассердилась Тереса. — Говори толком!

— Прилизанный не убивал Менюшко. Да, наши адреса мог ему дать, хотя и не понимаю зачем… Хотя погодите… Может, и не давал? Может, Менюшко эти адреса у него просто украл? Может, хотел найти нас и все рассказать, а Никсона оставить с носом?

— Наконец-то слышу умные слова, — пробурчал Марек, а Люцина вдохновенно продолжала:

— Думаю, так оно и было. Прилизанный взял Менюшко в напарники и прислал его сюда поразнюхать. Поскольку Менюшко действовал тайно, при нем и не нашли никаких документов, чтобы в случае чего мог отпереться, выдать себя за другого…

— …или пославший его Никсон мог предвидеть печальный исход и предупредил напарника — ни в коем случае никаких документов, никакого удостоверения личности!

— Предвидеть мог, но Никсон его не убивал! Ему был нужен сообщник, вот он и нашел второго…

—..л второго тоже не он убил?

— Не он! Потом нашел Больницкого и тоже не убил его…

— …потому что Больницкий сбежал.

— Ну что ты все перебиваешь! Ведь Марек же нам рассказал — по словам Больницкого, его сагитировал Никсон. Выходит, искал сообщников среди заинтересованных лиц. Сами видите — все потомки тех, кто как-то связан с нашим наследством.

— А почему именно их?

— Этого я не знаю, но уверена — прилизанный их не убивал! И все-таки они убиты. Убиты все, кто тут крутился поблизости от подворья Влукневских. И Больницкий тоже чудом избежал смерти. Значит, кто-то здесь бдит, тоже крутится поблизости. И мы все обязательно должны его были видеть, наверняка, не один раз. И собака не лает. И носит он огромные ботинки…

Не докончив, Люцина широко раскрытыми глазами уставилась куда-то в пространство. Проследив за ее взглядом, мы увидели лишь посудное полотенце в углу кухни.

Михал Ольшевский медленно произнес:

— Кажется, начинаю кое-что понимать. Никсон имел возможность ознакомиться только с документами из шкатулки, но самого завещания не читал. Это же ясно из его поступков! Вот он и стал разыскивать кого-нибудь из рода Менюшко, Лагевки и Больницких, чтобы с их помощью добраться до сути дела, ведь в этих семьях могли сохраниться какие-то сведения о тех давних временах! Чтобы по клочкам собрать информацию и свести эти обрывочные сведения воедино. И чтобы все эти потомки не стали его конкурентами, он делал их своими сообщниками.

— Вроде бы логично, — подхватила я. — Начал он с Тересы, хотел заключить с ней тайное соглашение, надеясь, что она соблазнится возможностью разбогатеть за счет своих сестер. Потом понял — не на такую напал, и переключился на лиц, не являющихся прямыми наследниками, просто потомков тех, кто так или иначе был причастен к нашему наследству.

Тереса ткнула в бок Люцину, все еще не сводящую взгляда с кухонного полотенца.

— Ты что? Слышишь, о чем говорим?

Люцина, вздрогнув, оторвалась наконец от созерцания посудного полотенца и взглянула на нас блестящими глазами:

— Кажется, я догадалась, кто проболтался о наследстве! Помните в этом… как его… Гол о дранье или Голодухе…

— Глодоморье! — подсказала мамуля.

— Да, в Глодоморье кружили слухи о каких-то кладах Менюшек. А сорок пять лет назад кто-то гнал Менюшко из Воли, и я это видела собственными глазами. Так вот, проболтался тот самый Менюшко, предок нашего покойника! И вся их семейка уже пятьдесят лет разыскивает сокровища нашей прабабки, из поколения в поколение передавая о нем весть. А кто же тогда прогнал того Менюшко?

И Люцина опять глубоко задумалась. Тетя Ядя трезво заметила:

— Это не мог быть тот самый человек. Если он выгнал Менюшко сорок пять лет назад, сейчас был бы совсем дряхлым старичком.

— Это правильно! — подхватил оживившийся Михал, — но у того мог остаться внук, вот он до сих пор и охраняет клад. Давайте по следам искать!

— Легче всего искать тому, кто видел эти следы еще и в другом месте, не только за овином, — подсказал Марек. И так на меня посмотрел, что я сразу вспомнила.

Ну конечно же! Он ходил среди могил, а я осталась на дороге, ждала его и машинально обводила палочкой следы на песке. В точности такие же, как вот на этой фотографии!

— Езус-Мария! — только и смогла я проговорить. — Так он живет на кладбище? Следы были у кладбища. Он там живет?!

— Свят, свят, свят! — прошептала дрожащими губами Тереса.

В спокойной и уютной кухне Франека вдруг повеяло могильным холодом, от мыслей о вурдалаках и выходцах из могил волосы встали дыбом. В полночь разверзается могила и встает один из предков…

Громкий смех Люцины прогнал страшное наваждение.

— Ясно, на кладбище! Я тоже опознала следы на фотографии, такие вели в сторону кладбища, я даже немного пошла по ним, но потом их уже было не различить, и я вернулась. Да и нет необходимости больше ломать голову. Я вспомнила, кто тогда прогнал Менюшко. Это был сын могильщика, угрюмый детина…

Франек ошарашенно смотрел на нее и не очень уверенно сообщил:

— Теперешний могильщик — внук того самого. Отец его в войну погиб, почитай, могильщиком и не был, вот внук и перенял профессию деда.

— Значит, у сына могильщика, которого запомнила Люцина, уже тоже был сын, раз он потом погиб?

— Выходит, уже был, ведь потом не того…

— Спятить можно со всеми этими сыновьями, дедами и внуками! — недовольно, сказала Тереса. — Я совсем запуталась.

— Погодите! — пресек посторонние разговоры Михал.

— Давайте о деле. Похоже, мы до чего-то дошли. Если заснятые на пленку следы оставлены убийцей, выходит, убийца — могильщик. И что дальше?

Все молчали. Ответила Люцина:

— Что дальше — не знаю, но насчет могильщика я уверена. Не знаю, как мог его предок узнать, где наш дедушка запрятал сундук, но знал — это точно. Может, просто-напросто подглядел?

— Могильщик? — глядя на Марека, спросила я.

— Да, — спокойно ответил он. — Это следы могильщика.

Все замолчали, донельзя взволнованные. Вот, пожалуйста, нам удалось выявить убийцу! Правда, неизвестно теперь, как дальше поступить.

— Безобразие! — вдруг вскричала Тереса. — Мы смогли установить убийцу, а ваша хваленая милиция что?

— Разрешите напомнить вам, милостивая пани, что милиция никаких следов не видела, — спокойно сказал Марек. — И никто ей о них ни словечка не сказал. Точно так же, как и о Люцининых откровениях насчет Менюшки и могильщика. И вообще, только вчера вы, наконец, сообщили милиции, в чем тут дело. А кроме того, вы невнимательно выслушали мои слова. Я вовсе не сказал, что это могильщик убивает. Я просто констатировал — следы принадлежат ему. И только. Утверждать, что именно он убивал — не могу, доказательств у меня нет.

Он прав, так оно и было. Так что же, опять устроить засаду, чтобы иметь доказательства? Или приманку какую придумать? Надо бы поскорей раскопать колодец, найти прабабушкин сундук, потихоньку извлечь сокровища, а сундук, например, оставить. Пустой пускай остается, не страшно…

* * *

Дело наверняка приняло бы другой оборот, если бы в овине, кроме Казика и Марека, не спал еще и отец. А храп отца заглушает решительно все другие звуки.

Мамуля, как всегда, проснулась на рассвете, и отправилась к заветному колодцу взглянуть на мельничное колесо. Мамуля не стала поднимать шум, не стала нас будить. Хладнокровно дождалась она пробуждения хозяина и к нему обратилась с претензиями.

— Интересно, зачем вы тащили это колесо, если оно яму не прикрывает?

— Что? — изумился Франек, предполагая, что не так расслышал, ибо отцовский храп заглушал все вокруг, хоть дверь в овин и была закрыта.

— Придется, видно, разбудить Янека, разговаривать невозможно, — с досадой сказала мамуля и, возвысив голос, прокричала: — Колесо сдвинуто, а колодец здорово раскопан. Что это значит?

— Езус-Мария! — вскричал Франек и бросился к колодцу, а мамуля отправилась будить отца.

Когда мы с Тересой прибежали к колодцу, вся родня уже была там. Франек стоял над ямой и чесал в затылке, а Марек с Казиком, встав на колени у края колодца, светили фонариками в его глубину.

— Вроде труп! — сказал Казик. — Не похоже, что живой. Да и глубоко падать пришлось.

— Вечную память… — затянула на сей раз Люцина, а Тереса нервно воскликнула:

— Замолчи! Опять, наверное, какая-нибудь животина.

— Эээ, какая там животина, — протянул Казик — Человек, как пить дать! Вон, руки-ноги видно.

Я заставила себе заглянуть в колодец. На дне глубокой ямы виднелась какая-то бесформенная кучка. Приглядевшись, можно было различить человеческую фигуру, лежащую в странной, неестественной позе. Господи Боже мой!

— Кто бы это мог быть? — спросила Люцина, тоже заглянув в колодец. Пошатнувшись, она, чтобы сохранить равновесие, ухватилась за мое плечо, в результате чего мы обе чуть не свалились туда же. — Кто бы это мог быть? — рассуждала Люцина. — Все причастные уже фигурировали, наверное, какое новое лицо появилось на горизонте.

— А может, прилизанный Никсон? — оживилась мамуля.

— Возможно. Теперь вот доставай его…

Тереса удрученно молчала, тетя Ядя дрожащими руками сделала несколько снимков, на всякий случай.

— И ты ничего не слышал? — упрекнула я Марека.

— Когда не надо, так услышит, как котенок крадется по пушистому ковру, а тут… Тяжесть такую сдвинули, колодец разрыли, человека убили и ты не слышал?

— Папа все заглушал, — ответил расстроенный и выбитый из колеи Марек. — А ну давай быстро в милицию! Хорошо, если застанешь сержанта Вельского. И возвращайся поскорее, здесь много дела.

Я еще не успела отъехать, как он уже безжалостно расставил всех родичей на подступах к колодцу и развалинам, строго-настрого запретив пропускать кого-либо за кордон. А когда я вернулась, велел моей машиной преградить доступ зевакам со стороны дороги. Надо было сохранить следы, во что бы то ни стало!

В отделении милиции я вела себя довольно бесцеремонно. Сначала позвонила в музей Ольшевскому, а только потом сообщила дежурному о новом преступлении.

— Опять свинья? — поинтересовался дежурный. — Или на этот раз баран?

— Нам кажется, на этот раз — человек, — грустно сказала я.

— Ну, ну! — с невольным уважением прокомментировал дежурный. — Неплохой темп. Я всегда говорил — с этими дачниками одни только неприятности!

Сержанта Вельского, к сожалению, на работе не оказалось, и я, выполнив поручение, вернулась домой.

Следственная группа прибыла довольно скоро, в ее состав, к нашей радости, входил и сержант Вельский. Кордон сняли, нас всех прогнали куда подальше от места преступления, и даже спасибо не сказали за то, что мы для них следы сохранили. А уж мамуля сколько намучилась, регулярно рассеивая и разравнивая граблями свой песочек, на котором эти следы отпечатались особенно отчетливо! Да разве от них дождешься благодарности?

Ну да и мы не лыком шиты. Нас прогнали, ладно, а мы все равно нашли возможность следить за расследованием.

Михал Ольшевский, Казик и я заняли стратегически очень выгодный наблюдательный пункт в коровнике, на настиле под самой крышей, остальные бабы топтались внизу, получая от нас актуальную информацию. С властями остался только Марек, и они с сержантом Вельским вдруг как-то стали очень похожи друг на друга — оба озабочены и оба из-за чего-то невероятно взбешенные..

— На четвереньках ползают, — рапортовал Казик. — Вроде нюхают чего-то на земле…

— Следы закрепляют, — дополнила я его сообщение.

— Отпечатки следов… А, вот сейчас сравнивают их с нашими снимками..

— О Боже, с моими снимками? — растрогалась тетя Ядя…

— А сейчас приступили к мельничному колесу, — доносил Казик, и это сообщение всех взволновало.

— Там отпечатки моих пальцев! — начал Михал, а за ним, как эхо, повторили Франек и Казик: — И моих! И моих!

— Да вы-то что взволновались? — успокоила я их, авторитет по детективной части. — Ваши отпечатки будут внизу, а сверху — преступников.

— Хватит о пустяках, говорите, что там сейчас делают? — волновалась мамуля. — Господи, теперь еще эта корова принялась жевать мою юбку. Брысь, Кунегунда!

В стене над яслями была очень удобная щель с видом на колодец, и три сестры прорывались к ней, отталкивая друг друга-и флегматичных коров.

— Ничего не видно! — жаловалась Тереса.

— Раз ничего не видишь, зачем туда лезешь? — сердилась Люцина. — Пусти меня!

— Ай, Кунегунда наплевала на меня! — вскрикнула Тереса, и Франек автоматически распорядился:

— А ну, Казик, выведи коров!

— Сейчас, — отозвался сын, — минутку, начинается самое интересное! Сейчас покойника вытащат! Спустили лестницу, один вниз полез..

— Ему веревки сбросили! — крикнул Михал.

— А как же фотографии? — волновалась тетя Ядя.

— Первым положено спуститься фотографу!

— Уже сфотографировали! Сверху, со вспышкой.

Милиция как-то очень ловко извлекла труп. На поверхности оказались обернутый брезентом труп и живой сотрудник милиции, поднимающийся по лестнице. Труп положили на носилки, а сотрудник милиции взволнованно принялся о чем-то говорить, вызвав большой интерес всей следственной группы. Они вдруг все разом кинулись к колодцу. Марек тоже кинулся. Фотограф растолкал коллег, отогнал их от края колодца и принялся фотографировать что-то в его глубине, то и дело блистая вспышкой.

— Нашли что-то, лопнуть мне на этом месте! — кричал Казик вне себя от возбуждения. — Нашли что-то, точно нашли!

Михал Ольшевский, забыв обо всем на свете, пробился сквозь покрытие на крыше коровника, и выставил голову наружу, что, должно быть, очень странно смотрелось со стороны Тереса дергала меня за ногу, мамуля с Люциной чуть не подрались из-за дыры в стене коровника, без всякого почтения к имуществу Франека пытаясь увеличить ее, действуя когтями и зубами.

А Казик выкрикивал сенсационные сообщения, от возбуждения подпрыгивая на месте:

— Лезут в колодец! Все полезли! О, сейчас один свалится! Нет, поймали его… Что-то там нашли, как пить дать, нашли!

Следственная группа в полном составе побывала в колодце. Один за другим спускались туда сотрудники милиции и вылезали какие-то очень взволнованные. Марек тоже слазил, вылез, глянул в нашу сторону и безнадежно махнул рукой. Михал Ольшевский попробовал втянуть голову обратно.

— Ничего не понятно! — сообщила я своим. — Власти очень довольны тем, что обнаружили на дне колодца, один Марек недоволен.

Марек куда-то исчез, я даже не заметила, куда он делся, так как все внимание занято было действиями милиции. Не сразу я поняла, что нас зовут на место преступления. Те, что были внизу, сразу же могли помчаться к колодцу, нам же, сидящим наверху, сразу сделать этого не удалось, главным образом из-за головы Михала. Я до сих пор не понимаю, каким чудом ему удалось протолкнуть ее наружу, дыры в крыше хватало только на шею. Обратно голова никак не всовывалась. Нам с Казиком пришлось соединенными усилиями расширять дыру, сам бы Михал ни за что не освободился.

Следственные власти потребовали от нас опознания трупа. Мамуля с Тересой столь энергично воспротивились («Только через мой труп!» — кричали они дуэтом), что пришлось их освободить от этой неприятной процедуры. Франек взглянул на покойника — и остался стоять столбом. Я взглянула — и тоже остолбенела.

На милицейских носилках в виде трупа лежал тот самый мужик разбойничьего вида, которого я видела у кладбища за починкой тачки. Убийца, которого мы с таким трудом вычислили! Даже и после смерти глядел он на Божий мир мрачно, исподлобья…

Ошарашены были все, не только мы с Франеком. Со вчерашнего дня все мы твердо придерживались версии: убийца — могильщик. И вот теперь просто невозможно было перестроиться и уяснить себе, что он — жертва. Да нет же, такого быть не может! Так идеально подходил к роли убийцы и вдруг…

— Что произошло? — недоумевала Люцина. — Может, свалился в колодец по неосторожности?

— Он был тут с кем-то еще, — буркнул Марек. — Действовали вдвоем.

Пытаясь спасти нашу концепцию, я выдвинула предположение:

— Он наметил следующую жертву, а та, спасая жизнь, столкнула его самого в колодец?

— Так ведь больше уже никого не осталось ни из родственников, ни из причастных к сокровищам, — заметила тетя Ядя.

Люцина искоса взглянула на нее и бросила с иронией:

— Может, тут исключительный случай, когда преступление совершило лицо постороннее, не относящееся к нашему семейству. Что ж, не все только нам…

Одна мамуля помнила о деле.

— А что же там, в колодце? — спросила она. — Зачем туда все полейли?

— Остатки сокровищ вашей прабабки! — замогильным голосом сообщил Марек.

— Сокровища? — вскричала мамуля.

— Остатки?! — схватился за голову Михал.

— Жалкие остатки!

Оцепенение длилось лишь минуту, а затем мы ринулись к колодцу. Михал Ольшевский оказался первым и обязательно свалился бы туда, причем головой вниз, да зацепился за лестницу, и мы успели его вытащить. Мамуля громким голосом требовала от нас немедленно спуститься в колодец, и делала тщетные попытки запустить туда отца, совершенно игнорируя тот факт, что на дне уже находились члены следственной группы. Тереса с тетей Ядей метались вокруг колодца. Первая ругала на чем свет стоит всех и вся, вторая заламывала руки молча.

Немало прошло времени, прежде чем стали известными печальные подробности.

На дне колодца оказался большой деревянный сундук, окованный железом. Труп могильщика лежал на нем. Когда извлекли труп и открыли сундук, то обнаружилось — он разбит и опустошен.

Почтенный памятник старины был таких размеров, что на дне колодца в нормальном положении не помещался, и потому стоял боком. Верхний бок грабители взломали, в трухлявом дереве пробили большую дыру, отогнули металлическую обивку, и через эту дыру повытаскивали наследие наших предков. Не всё. На дне осталось то, до чего воры не смогли дотянуться или что не проходило в дыру по своим размерам. Те из нас, кто спустился в колодец — следователи любезно разрешили — тоже ничего сквозь дыру достать не смогли. Пришлось ждать, когда милиция вытащит сундук наверх.

Похоже, милиции тоже было интересно, что там осталось, поэтому сундук был извлечен без промедлений. Михал Ольшевский, попеременно краснея и бледнея от волнения, с пиэтетом приступил к извлечению остатков нашего сокровища из гигантского сундука. Не менее двадцати человек тесным кругом обступили его, не сводя глаз с легендарного клада.

Дрожащими руками извлек Михал из сундука огромный светильник — семисвечник. За ним последовало гигантское золотое блюдо, не уступающее, пожалуй, размерами валяющемуся неподалеку мельничному колесу, ящик со столовыми приборами — ножами, вилками и ложками, тоже удивительных размеров. Ложкой, например, можно было запросто убить буйвола, а вилки использовать вместо грабель в сельхозработах. Вслед за ними, не дыша, осторожно достал Михал роскошные напольные часы, сделанные в стиле «рококо», в прекрасном состоянии. Правда, они не ходили. А вот и знаменитая шкатулка! Раскрыв ее, мы увидели старинный веер из слоновой кости чудесной работы, монеты разного цвета, тоже старинные, и ювелирные изделия. Сохранилась и картина в позолоченных рамах, несомненно, тот самый портрет бабушки нашей прабабушки. К сожалению, живописное произведение плохо перенесло многолетнее пребывание в колодце, так что разобрать, что именно на нем изображено, не было никакой возможности. И, наконец, на самом дне сундука осталась последняя вещь — плоская металлическая коробка удлиненной формы. Михал достал ее и повернул ключик, торчащий в замочке. Зрители жадно следили за каждым его движением.

— Наверняка твои триста жемчужин! — насмешливо бросила Тереса Люцине. Та не осталась в долгу:

— И получится в точности, как с тем петухом за одиннадцать гектаров земли..

— А может, там бриллиантовая диадема! — взволнованно предположила тетя Ядя.

— Ты что! Скорей уж табак нашего прадедушки…

Михал раскрыл наконец коробочку. В ней не оказалось ни жемчуга, ни бриллиантов, ни даже прадедушкиного табака. В ней оказалась сложенная вчетверо бумага. Уронив от волнения коробку, Михал дрожащими руками развернул старинный документ.

— Копия «Перечня»! — объявил он прерывающимся от волнения голосом. — На всякий случай, чтобы знать, что кому предназначено..

Тетя Ядя бросилась к коробке и проверила, нет ли там внутри еще чего. Люцина ехидно засмеялась:

— Что я говорила? Все получилось в лучших фамильных традициях! Даже сказочные сокровища уплыли на сторону! Мы нарушили бы традицию, если бы внезапно разбогатели. Такого в нашем роду не было! И не будет! Разбежались — ах, колодцы предков! Ах, фамильные драгоценности! Да это те же твои золотые прииски за шесть долларов!

Обиженная Тереса только плечами пожала. Михал Ольшевский, внезапно растеряв всю свою энергию, без сил опустился на кучу камней и схватился за голову, не выпуская из рук старинный документ.

— Езус-Мария! — простонал он. — О Езус-Мария!

Мамуля не могла поверить в случившееся.

— Как это? — недоуменно тормошила она всех. — И это все? А где же остальное?

— Конкурирующая фирма слямзила, — пояснила я. — Холера! А так хотелось увидеть кубок венецианского стекла искусно выточенный!

— Езус-Мария! — шепотом завыл Михал.

Сташек Вельский, стоявший до этого в угрюмом молчании, глянул на Михала, на жалкие остатки наших сокровищ, потом опять на Михала и громко заявил:

— Уж я этой холере сверну шею!

Спохватившись, что не пристало так говорить облеченному властью сотруднику милиции, поправился:

— Сверну частным образом. Во внеслужебное время.

— О Езус-Мария! — твердил Михал, как видно, в своем беспредельном отчаянии позабывший все другие слова.

Зато уж наши бабы наговорили много всяких слов, в том числе и явно лишних. Придя в себя после стресса, мы разразились бурей негодования. Первой жертвой бури стал отец. И правильно! Ведь это он по глупости разрыл колодец. Второй жертвой стал Марек. Тоже правильно! Ведь это он не позволил нам докончить раскоп в тот же день. Представляете? Раскопали бы и сами нашли сундук. Полный! О Боже!! К счастью, ни отец, ни Марек так и не поняли, в сколь великих преступлениях их обвиняют, ибо кричали мы все вместе одновременно, но разные слова. Франек рвал на себе волосы, считая виновным в происшедшем только себя. Еще бы, ведь из-за уборки его урожая мы прошляпили такое сокровище! Люцина вцепилась в сержанта Вельского, как репей в собачий хвост, требуя пояснить смысл его угрозы. Не вынеся приставаний, сержант постыдно сбежал. Марек признал свою вину.

— Давно не выглядел я таким идиотом! — коротко сказал он и последовал примеру сержанта Вельского.

Следственная группа развила бурную деятельность. Только теперь милиция поверила в нашу прабабку и ее наследство, приняла целиком нашу гипотезу, выслушала еще раз всех нас, куда-то ездила, что-то выясняла и сделала множество ценных открытий. Они были так интересны, что несколько притупили горечь разочарования.

Вечером сержант Вельский вернулся и собрал нас для сообщения. Вначале он сделал заявление: он, старший сержант милиции Станислав Вельский считает себя лично ответственным за случившееся. Не говоря уже о том, что принимал личное участие в извлечении старинных документов в подвале Адама Дудяка, это он, сержант Вельский, посоветовал прикрыть разрытый колодец чем-нибудь тяжелым, вместо того, чтобы поставить у колодца милицейский пост.

— Адам Дудяк — мой двоюродный брат и человек порядочный, — сказал Сташек Вельский. — А вот его жена — язва, сущая гангрена! За грош удавится. Мне бы сразу догадаться, что это ее рук дело! Только она могла показать документы одному подозрительному типу, что тут крутился в прошлом году. Звали его Джон Капусто, а словесный портрет точь-в-точь совпадает с вашим прилизанным Никсоном. Пришлось эту заразу Ханю немного прижать к стенке, ну, она и раскололась… Я даже официальный протокол составил.

— Неужели даже протокол? — не поверила я, слишком уж мало времени было у сержанта, но тот, одновременно и злой на себя за допущенное упущение, и довольный сегодняшним достижением, пояснил:

— Зная алчную натуру Хани Дудяковой, я и сыграл на этой ее струнке. Пришел к ней и без обиняков заявил: странно, что пани не продала найденных тогда документов этому самому Капусте. Только дала посмотреть, верно? Заплатил-то он хоть как следует?

За последнее время вести о сенсационных происшествиях на подворье Франека Влукневского разнеслись по всей округе, и Ханя, разумеется, тоже о них слышала. Естественно, стоустная молва значительно преувеличила размеры клада — куда там было до него пещере сказочного Али-Бабы! И теперь, когда Сташек Вельский так бесцеремонно связал найденные в их доме документы с найденными в колодце Франека сокровищами, Ханю чуть кондрашка не хватила. Как же она раньше не догадалась!

— Заплатил! — прошипела она, вся побелев от бессильной злобы. — Да гроша не дал! Говорил, что эти бумажки гроша ломаного не стоят! Задарма читал, сволочь американская! И еще записывал! Как же я сразу-то не сообразила?!

— Да уж! — согласился сержант Вельский. — Оставил он вас, извините, в дураках. А теперь скрылся. С этаким-то богатством! На вашем месте я бы этого ему так не оставил. Отобрать все у негодяя и дело с концом! Пусть и ему не достанется.

— А вы думаете, его можно отыскать?

— А почему же нельзя? Очень даже можно! С вашей помощью. Пани припомнит себе, а я вот в протокольчик запишу, когда эта сволочь заявилась к пани морочить голову, и будут у ндс официальные основания для возбуждения дела. Объявим розыск и поймаем голубчика, не беспокойтесь! Отберем все до последней жемчужинки!

С помощью такого вот нехитрого приема сержант Вельский в две минуты заручился помощью пылающей жаждой мести Хани Дудяковой, которая в начале визита милиционера была полна решимости ни словечка не проронить, о Джоне Ка пусто. Правда, во время составления протокола немного остыла и категорически отрицала намерение продать исторические документы, оправдывая свои действия обычным бабьим любопытством. Пришлось удовольствоваться сержанту такой версией.

— И даже привлечь к ответственности дрянную бабу я не имею оснований! — искренне сокрушался сержант. — А ведь это из-за нее весь сыр-бор разгорелся.

— Не убивайтесь так, — успокаивал сержанта Марек.

— Сыр-бор и без нее разгорелся бы тут, ведь могильщик бдил вовсю. А благодаря вашей родственнице мы хотя бы знаем теперь, кого искать.

Уж такая у нас фамильная черта, что мы или сразу все говорили, или все молчали. Вот и теперь, после заявления сержанта, кухня Франека, выросшая до ранга конференц-зала, наполнилась несусветным гомоном. Каждой хотелось немедленно получить ответ на свой вопрос, а вопросы у всех были разные. Верх в этой баталии одержала Тереса, которая просто трахнула по столу миской с остатками каши и заорала:

— А ну тихо! Вопросы задавать по очереди! Я первая! Так кто, в конце концов, был убийцей? Могильщик?

— Могильщик! — в один голос ответили Сержант Вельский и Марек.

Люцина конечно не смолчала:

— А ты так и не догадалась? Я же вам говорила — именно могильщик гнал тогда Менюшко! А в следующий раз стучи пустой миской.

И она демонстративно принялась счищать с себя кашу.

Мамуля всегда была за справедливость.

— И вовсе ты этого не говорила. То есть, говорила, но уже потом, а сначала не говорила!

— Получается, наше наследство с самого начала охраняют сплошные могильщики. В древние времена древний могильщик прогонял Менюшко, который что-то пронюхал о кладе, а современный его наследник сделал шаг вперед и уже не прогонял искателей клада, а просто-напросто их убивал.

Тетя Ядя поспешила задать свой вопрос:

— А как же могильщик узнал о кладе? Это мне может кто-нибудь объяснить? Я имею в виду и древнего могильщика, и этого, нашего…

Сташек Вельский переглянулся с Мареком. Люцина перестала стряхивать с себя кашу и внимательно посмотрела на них.

— Голову даю на отсечение — вы знаете! Это служебная тайна, да?

— Да нет, — ответил сержант. — И вообще, я не уверен, что это обстоятельство где-то официально зафиксировано.

— Тогда говори ты! — потребовала я у Марека, но тут вдруг заговорил все время молчавший Франек:

— Старый могильщик наверняка видел, как ксендз освятил сундук. Быть того не может, чтобы не заметил лошадей и телеги у костела в неурочную пору! А потом просто подглядел, куда спрятали сундук.

— Так было? — домогалась я у Марека. — Ведь ты же разговаривал с ксендзом!

— Я вам за него отвечу, — вызвалась Люцина, поскольку Марек, по своему обыкновению, не торопился с ответом. — Старый могильщик увидел, что ксендз что-то освятил, незаметно проследил, куда поехала телега, увидел, как с нее сняли сундук и спрятали в колодец, и решил — это клад!

— И, как видите, не ошибся, правильно решил, — дополнила Тереса.

— Затем этот могильщик рассказал своему сыну, тот своему. Копаться в чужих колодцах они не могли, — продолжала Люцина, — а может, и в колодцах запутались. Но клад ревниво оберегали и в конце концов уже стали считать этот клад своим. А этот наш могильщик был каким-то потомком того, первого, тоже считал клад своей собственностью, тоже не мог до него добраться и тоже не позволял добраться до него никому другому.

— А ты откуда знаешь? — удивился Марек.

— А тут и знать не надо, достаточно пошевелить мозгами, — самоуверенно ответила Люцина. — Ну, что так смотришь? Будто уж мы и не соображаем ничего.

— Да нет, я так, — смутился Марек. — Ты обо всем правильно догадалась. Оказывается, очень полезно для вас — ничего не говорить. Сами начинаете думать.

— Тогда непонятно, почему же он и нас не поубивал, — сказала я. — Ведь все наши меры предосторожности, откровенно говоря, ни к черту не годились. Если бы немного постарался — всех бы нас до одной передушил.

— В том-то и заковыка! — пояснил Марек, который вдруг стал необычно разговорчив. Возможно, на него позитивно подействовали откровения Люцины. — В том-то и заковыка! У могильщика были сомнения — а не имеете ли и вы прав на то самое сокровище? Сомнение, не уверенность, но и сомнения оказалось достаточным для того, чтобы он не стал вам наносить телесного ущерба, только мешал в раскопках. Возможно, для себя решил: если вы все-таки клад достанете — отобрать его у вас, а может, и поделиться с вами. Хотя и понятия не имел, что за клад.

— Это тебе ксендз рассказал? — поинтересовалась я.

— Немного ксендз, а в основном я и сам догадался, вот как Люцина. Ксендз не мог выдать тайну исповеди, но его очень тревожила создавшаяся ситуация.

— Так, может, оно и к лучшему, что нашего могильщика прикончил прилизанный Никсон? — предположила мамуля.

Сташек Вельский вдруг выдал сенсацию:

— В том-то и дело, проше паньства, что он вовсе его и не убивал…

— То есть как? — удивилась Тереса. — Он покончил с собой?

Бросив опасливый взгляд на Тересу и миску, которую она не выпускала из рук, сержант на всякий случай отодвинулся от стола со своим стулом и пояснил:

— Да нет, скорее всего, это не самоубийство. Но и убийство нет оснований подозревать. Вы уже знаете, действовали они ночью вдвоем. Изучив следы, мы пришли к кое-каким выводам, но пусть лучше вам расскажет пан Марек.

Поскольку Марек с самого начала относился с симпатией к сержанту Вельскому, он охотно согласился ознакомить нас с результатами предварительного расследования. Оказалось, что уцелевшие благодаря его предусмотрительности следы с несомненностью указывали на присутствие двух пар ног в разной обувке, а сохранившиеся на колесе и других предметах отпечатки рук — о наличии двух пар рук, одна пара в натуральном виде, другая в кожаных перчатках. Информацию для размышления предоставили в основном ноги. Одна пара споткнулась о камень, другая поскользнулась на остатках обрамления колодца, и очень возможно — в этот самый момент ее обладатель и свалился в колодец. А вот свалился ли он по неосторожности, или с некоторой помощью обладателя второй пары ног — неизвестно, так что с равной дозой вероятности можно говорить и о случайности, и о преступлении. В глубине колодца обнаружены следы обеих пар ног и отпечатки обеих пар рук. Оставшийся в живых индивид в колодце побывал лишь один раз, причем побывал последним — отпечатки рук в перчатках оказались сверху других отпечатков.

Итак, внимательный анализ всех этих отпечатков и следов с несомненностью свидетельствовал о том, что могильщик и прилизанный Никсон действовали сообща. Уж как они пришли к соглашению, на каких условиях, как друг друга нашли — неизвестно, но факт остается фактом. Под прикрытием отцовского храпа они общими силами сдвинули с ямы колесо, раскопали колодец до самого дна, вскрыли сундук и извлекли из него все, что удалось извлечь. Могильщик работал в колодце, а Никсон вытаскивал наверх сначала землю, а затем ценности. А потом могильщик свалился в колодец и разбился досмерти, а прилизанный смылся с награбленным имуществом. Конечно, теперь вряд ли узнаешь, что они намеревались делать после завершения операции. Очень возможно, что каждый из них надеялся надуть сообщника, а возможно, и прикончить его.

Милиция поработала на славу. Ею были тщательно изучены следы вокруг Франековой усадьбы, которые позволили сделать вывод о том, что похититель сокровищ пользовался велосипедом. На этом велосипеде он совершил несколько рейсов от участка Франека до довольно отдаленного укрытия за деревней, где стояла его машина. Судя по следам покрышек — «Форд». Рядом же с колодцем частично на камнях, а частично на сером песочке было разостлано какое-то полотнище, возможно, брезент, а может быть, и пластиковая пленка, на которой были свалены какие-то тяжелые предметы. Велосипед проделал несколько рейсов на трассе полотнище—машина. Итак, избавившись от конкурента, ворюга тихой сапой, вернее, тихим транспортным средством перевез сокровища к своей машине. А несколько рейсов свидетельствовали о том, что сокровища как по весу, так и по размерам представляли добычу солидную. Судя по всему, машина была забита до отказа. Предметами невероятной ценности, о Боже! И еще ему надо было затолкать в машину и складной велосипед с компактными небольшими колесами, ибо такого велосипеда на обозримом пространстве обнаружить не удалось.

Когда Марек закончил рассказ, Сташек Вельский сделал попытку вселить в нас надежду:

— Не сомневайтесь — на границе его обязательно задержат! Даже если бы не получили от нас предупреждения, и так не пропустили бы через границу машины, забитой по самую крышу бесценными предметами старины.

— Эх, — скептически отозвалась я, — сейчас самый разгар туристического сезона. — Ценности распихает по чемоданам, и его в толкучке просто не вычислят.

Тут к разговору подключился Михал Ольшевский, с трудом оторвавшись от надраивания семисвечника, которого второй день не выпускал из объятий. При ближайшем рассмотрении семисвечник оказался серебряный, арабской работы и потрясающе античный. Прижав сокровище к груди, Михал с надеждой в голосе произнес:

— По чемоданам не распихает. Из того, что уцелело, видно — «Перечень» не врал, а значит, все вещи в чемоданах не поместятся, даже если в машине будут одни только чемоданы. Но тогда уж таможенник хоть в один из них заглянет…

— Да ведь он самые крупные предметы оставил, — печально заметила Люцина, кивнув на блюдо и подсвечник.

— Нет, оставил только некоторые. Среди тех, что вору удалось вытащить через дыру, были еще два подобных сокровища, а сами видите, какие они неудобные для упаковки — растопырились во все стороны. Ни в один чемодан не поместятся. Я измерил сундук — метр, метр, два метра! В чемоданы не поместятся, и речи быть не может, пришлось бы делать большие свертки, а они тоже привлекут внимание таможенников.

Сержант Вельский подтверждал энергичными кивками каждое слово специалиста-искусствоведа.

— Одно только не укладывается в нашу концепцию, — сказал сержант, сняв форменную фуражку и смущенноозадаченно почесывая в затылке, — когда они успели разрыть колодец? Ведь не могли же приступить к работе пока не стемнеет, верно? Темнеет же сейчас около десяти вечера, а уже в три утра начинает светать. Я понимаю, один из сообщников могильщик, можно сказать, спец, но даже при его опыте и навыках ему ни за что не управиться за столь короткий промежуток времени. Ведь глубина колодца — около шести метров. Нет, никак не управиться!

— Я и сам над этим думал, — признался Марек. — И кажется мне, догадываюсь, хотя и не уверен…

— Копали несколько ночей понемногу? — подсказала Люцина.

— Не могли! — решительно возразила мамуля. — А мой песочек? Я аккуратно каждый вечер разравнивала его граблями, а утром мы всегда изучали следы.

— То-то и оно! — пробурчал Марек. — Слишком мало следов оказывалось всегда на вашем песочке. А грабли валялись рядом…

— Вы думаете? — оживился сержант милиции.

Оживилась и тетя Ядя:

— Послушайте, ведь это можно проверить! Я же каждый день снимала следы на пленку!

Вот так пленка тети Яди позволила установить истину и одновременно выявила как коварство и потрясающую изобретательность противника, так и нашу невероятную тупость. Оказывается, негодяи раскапывали колодец две ночи подряд. После первой ночи водрузили на место мельничное колесо, постаравшись положить точно так, как оно лежало до этого, а вытащенную из колодца породу равномерно насыпали на уже возвышающиеся вокруг колодца кучи.

— Я бы сам так сделал, — с горечью заметил Марек.

— Должно быть, у них были две корзины. Могильщик нагружал одну, Никсон ее вытаскивал и понемногу досыпал на наши курганы, а тот внизу в это время заполнял вторую. Вот, на фото очень хорошо видно — этих камней накануне тут не было. Видите? Вот здесь добавлено, и тут..

— Как же ты не заметил? — упрекнула его Люцина.

— Но как я мог заметить? — оправдывался Марек. — Если бы они навалили новую кучу, я бы сразу заметил, а так… И все равно, простить себе не могу, ведь по следам я обязательно должен был догадаться! Точнее, по отсутствию следов. Одни собачьи следы. А где коровьи, козьи, человечьи? Надо было заглянуть под колесо, затмение на меня какое-то умственное нашло, не иначе. Полным идиотом сделался! Нет, я всегда говорил — кто с вами поведется…

Естественно, мамуля с Тересой обиделись, только Люцине все — как с гуся вода. Смеясь, она сказала:

— Да что вы расстраиваетесь? Все равно мы своих предков за пояс заткнули. Не прошляпили бездарно сокровища, а, наоборот, вместо него имеем пятьдесят тонн зерна. Ну кто из наших предков может похвастаться такой выгодной сделкой?

Печальный взгляд раненой лани, который бросил на нее Франек, не утихомирил Люцину. Она продолжала резвиться:

— На уборке мы работали, как звери, правда? Теперь твоя задача — не сгноить урожай, вот тогда будет обидно. А они здесь работали, как звери. Каждый на своем участке. Подсмотрели, как моя сестра разравнивает песочек каждый вечер. Почему, думают, и нам так не сделать? Грабли в руках они держать умеют. Думаю, у них было разделение труда — идеи выдавал прилизанный Капу сто, а копал и грабил работяга-могильщик

— А ты чего радуешься? Если этот Ка пусто такой умный, он и через границу сумеет переправить награбленное. Еще какую-нибудь идею выдаст…

Тереса как в воду глядела! О Джоне Капусто мы услышали очень скоро. С пограничного пункта в Свецке пришло сообщение, страшный смысл которого мы не сразу поняли. А когда он до нас дошел, пришли в ужас.

Оказывается, Джон Капусто пересек государственную границу еще накануне, в полдень, в двенадцать тридцать, как раз в тот час, когда Сташек Вельский припер к стенке Ханю Дудякову. Только спустя два часа таможенный пункт получил директиву о задержании упомянутого Капусто, разосланную по всем таможенным постам. В это время хитрый Джон уже вполне мог добраться до Западного Берлина, откуда отправился в дальнейший путь самолетом, или где пребывает до сих пор, ибо ни на одном из пограничных пунктов ГДР отмечен не был. Этот факт очень быстро установила гедеэрочная милиция по просьбе нашей, не отдавая себе отчета в том, какой удар наносит нашим надеждам.

Более того, еще немного — и мы бы вовсе не узнали о том, что мерзавец вообще покинул пределы нашей страны. В жаркий туристический севон границу ежедневно пересекают тысячи автомашин, и пограничники имеют возможность осмотреть лишь небольшую их часть, главным образом те, относительно которых получают особые указания. Указаний насчет желтого «форда» не поступало, Польшу он посещал не раз и ничем себя не запятнал, поэтому таможенники и вовсе не обратили бы на него внимания, если бы не случай. В «фольксвагене», который пересекал границу перед желтым «фордом», отлетел винтик на «дворнике», и владелец «фольксвагена» одолжил отвертку у владельца «форда». И пока обе машины стояли у КПП, таможенник, с нетерпением ожидающий их отъезда, от нечего делать заглянул внутрь «форда» и даже в его багажник, когда Джон Капусто вынимал оттуда инструменты. В багажнике находился набор упомянутых инструментов, небольшая канистра с бензином и очень грязные резиновые сапоги. В салоне машины, на заднем сиденъи

— небольшой чемодан и ничего более. Таможенник, с которым уже успели побеседовать следственные власти, решительно исключает возможность провоза в «форде» контрабанды размерами с хороший шкаф.

— Ничего не понимаю, — заявила недовольно Тереса, выслушав вести с границы. — В двенадцать пересек границу, с собой ничего не вез. Может, тогда Джон Капусто вообще не имеет отношения к нашему кладу?

— Нет, относительно его личности у нас нет никаких сомнений, — ответил сержант Вельский.

— И вы уверены — именно он похитил сокровища? Он копался в нашем колодце вместе с могильщиком? — пожелала убедиться Люцина.

— Он, сомнений никаких, — столь же решительно подтвердил Марек.

— Что же тогда получается? — начала я подсчитывать. — Предположим, отсюда он уехал в два часа ночи. До границы ему ехать… минуточку… около шестисот километров. Ехал он на хорошей машине, рано утром, дороги свободны, не жарко… За семь часов мог без особого напряжения эти шестьсот километров отмахать. Ну пусть восемь часов. За восемь запросто бы доехал! А от двух часов ночи до двенадцати тридцати… — я подсчитала на пальцах, — десять с половиной. Половину отбросим, на границе всякое бывает, останется десять часов. Выходит, он не только успевал, но у него в запасе оставалось еще два часа…

— Если он отсюда направился прямиком к границе, — неуверенно сказал Михал, — на границе у него должны были обязательно сокровища обнаружить…

— Все правильно, — резюмировал Марек. — Должны, но не обнаружили. Значит, он успел их где-то оставить. В его распоряжении было два часа…

— Да не нужны ему эти ваши два часа! — насмешливо бросила Люцина. — Ему вполне хватило бы и десяти минут. Он мог заранее условиться о встрече со своим сообщником, перегрузить вещи из своей машины в его, и был таков! Он же не кретин, в самом деле, чтобы везти самому такую контрабанду!

Сташек Вельский и Марек переглянулись, причем лицо Сташека выражало отчаяние, а лицо Марека ничего не выражало.

— Исключено, — сказал последний. — Больше у Капусто никаких сообщников не было.

— А ты откуда знаешь?

— То время, что меня здесь не было, я использовал на изучение его контактов. Знакомые у него были, но среди них — ни одного, которому он мог бы доверить столь ответственное дело. Исключено.

— Значит, остается одно — сокровища мошенник где-то оставил.

— Едем туда! — вскричала мамуля.

— Куда?

— Ну туда, где он оставил сокровища.

— А ты знаешь где?

— Это же ясно — по дороге! А сами говорите, знаете, какими Дорогами он ехал.

Реакция на такое предложение была самая разнообразная. Кто-то простонал, кто-то покрутил пальцем у виска, кто-то только присвистнул. Михал Ольшевский вдруг поддержал мамулю:

— А что? Стоит подумать. Направление нам известно

— на запад. От главного шоссе куда-то в сторону…

Сказано — сделано. Не прошло и получаса, как большой кухонный стол был весь завален всевозможными картами, какие только нашлись в доме, с моим «Атласом шоссейных дорог Польши» во главе. Случайно у меня оказалась и автомобильная карта Европы. У Сташека Вельского была с собой автомобильная карта Польши, крупномасштабная. Казик притащил все школьные карты. Мы их разложили и принялись думать.

Исходили из того, что, располагая двумя с лишним часами времени, Джон Капусто где-то на трассе между деревней Волей и государственной границей свернул с шоссе в сторону, нашел подходящее место, спрятал там награбленное имущество, снова выехал на шоссе и помчался к границе. Подсчитали мы возможные варианты, и у нас получилось нечто ужасное. Если Капусто не тратил времени на еду и на отдых, он мог отклониться от трассы и на восемьдесят километров! На восемьдесят километров в любом направлении, в любом месте шоссе, которое, как уже говорилось, протянулось на шестьсот с лишним километров!

Я подсчитала на бумажке — в уме с этими нулями запутаешься. Восемьдесят в обе стороны, это сто шестьдесят, взять шестьсот раз…

— Девяносто шесть тысяч квадратных километров! — объявила я. — Не знаю, успеет ли такую площадь прочесать свора гончих за свою жизнь. Ведь спрятать он мог где угодно, ясно ведь, заранее присмотрел тайник.

— Наверняка так оно и было! — согласился со мной сержант милиции. — Преступник вывез клад и спрятал его где-то в заранее подготовленном месте. За границу вывезти не успел, а сообщнику никакому не доверил бы.

Вот так получилось, что, разгадав загадку, вычислив таинственного убийцу, найдя клад наших предков и зная личность укравшего его, мы тем не менее остались с носом! Бесценное сокровище навеки потеряно, и разыскать его без помощи мерзавца Капусто не представляется возможным.

Михал Ольшевский то рвал на себе волосы, то в отчаянии ломал руки. Он один представлял себе всю ценность потерянного имущества, ибо, заполучив копию «Перечня», мог прочесть те пункты, которые в оригинале были нечитабельными.

— Что же делать, проше паньства, что делать? Ведь не спросишь негодяя, где он это запрятал! Он теперь ни ногой в Польшу!

— Значит, надо ехать за ним! — ни минуты не раздумывая заявила Люцина.

— С ума сошла! — отозвалась Тереса.

— Не такая уж несбыточная идея! — поддержал Люцину Сташек Вельский. Рабочее время кончилось, и теперь он участвовал в нашем фамильном совещании как частное лица — Ведь этот подонок и в самом деле побоится приехать сюда. Пришлет кого другого. Там, у себя, он найдет доверенное лицо. Объяснит, где клад, тот приедет и заберет. А мы и знать не будем об этом! Неплохо было бы найти подлеца и прижать к стенке, пока не успел..

— Вот и я говорю — надо ехать вслед за ним! — не унималась Люцина.

— Кому ехать, не мне ли? — поинтересовалась Тереса.

— Тебе, конечно! У тебя одной есть паспорт и деньги.

— У меня тоже есть загранпаспорт! — вскричал Михал.

— Хорошая идея! — похвалила я. — Взять адрес Капусты. А если их несколько, взять все адреса. Ехать должна Тереса, лишь она знает его в лицо. Правда, Франек тоже знает, но у Франека нет паспорта.

— Боюсь, это единственный выход, — поддержал нас Марек.

— Ну и чудненько! — радовалась Люцина. — Пусть едут вдвоем — Тереса и Михал. Тереса опознает Капусто, а Михал прижмет его к стенке.

Тереса чуть ли не с кулаками набросилась на сестру:

— Говорю же — ты спятила! Где я его буду искать? А найду — еще хуже. Он и меня пристукнет.

— Он никого не пристукивал.

— Ну тоже спихнет куда-нибудь!

— Я бы сама поехала, да пока выправишь себе загранпаспорт — уйдет время, — вздохнула я. — Сейчас, летом, за ними такие очереди, как от нас до Америки…

— А я еду! — возбужденно выкрикивал Михал Ольшевский. — Денег нет — не беда! Посуду буду мыть в забегаловках…

— Надо бы узнать, где Капусто сейчас, — сказал Марек. — Вряд ли до сих пор сидит в Западном Берлине.

— Это мы по своим каналам выясним, — : пообещал Сташек ’Вельский.

— Вы что, и в самом деле решили, что я еду? — ужаснулась Тереса. — Не только Люцина спятила, вы все?

— Другого выхода нет, — отозвалась я. — Нельзя же упустить такое сокровище. Ни твои родичи, ни твоя родина в золоте не купаются, денежки пригодятся. Я уже не говорю насчет уникальных предметов искусства для наших музеев!

Вся семья, как один человек — редкий случай — выступила единым фронтом против Тересы. Она просто обязана разыскать Джона Капусто, он же прилизанный Никсон, и выдрать у него сокровища, завещанные нам предками. Воодушевленный новой идеей, Михал Ольшевский воспрянул духом и вместе с нами уговаривал Тересу. Та отчаянно отбивалась.

— Как вы себе это представляете? Я его поймаю, повешу на дереве связанного, и стану на костре поджаривать ему пятки? Так он и выдаст тайник!

Могла бы знать — если все родичи навалятся, спасенья нет. Вскоре бедняга выдохлась, сил хватало лишь на то, чтобы слабым голосом лепетать жалкие слова о том, что ее, Тересина, смерть будет на нашей совести. Ничего, наша фамильная совесть еще и не то вынесет…

Не успела Тереса и глазом моргнуть, как мы уже все формальности провернули. Я лично съездила вместе с Тересой во французское посольство за визой. У Михала французская виза была, он планировал свой отпуск в этом году провести во Франции. Мы купили им билеты на самолет, разумеется, на деньги Тересы. Тереса растеряла всю свою энергию и теперь позволяла делать с собой все, что мы хотели — ну точь-в-точь покорная овца, влекомая на заклание.

Необходимость во французских визах объяснялась тем, что, как следовало из полученных по своим каналам сержантом Вельским данных, Джон Капусто, гражданин США, постоянно проживал во Франции. У него оказалось и в самом деле два адреса — в Париже, недалеко от Площади Республики, и в Руане. Из той же милицейской информации следовало, что Западный Берлин он покинул и приземлился под Парижем, в аэропорту Ла Бурже.

Провожая Тересу и Михала, я дала тетке напутственный совет:

— А когда уже будете в Париже, выберетесь как-нибудь в Венсьенский Лес.

— Венсьенский Лес? — удивилась Тереса. — А чего я там не видела?

— Там проходят рысистые испытания. На бегах ты хоть когда-нибудь была?

Тереса лишь раздраженно покрутила пальцем у виска, но Михал заинтересовался:

— И там можно делать ставки? Интересно, как их делают?

— А вы что, никогда не играли на бегах?

— Никогда. Понятия не имею, как это делается.

— А вы случайно не в апреле родились?

— Нет, в ноябре.

— Прекрасно, потому что апрельским на бегах делать нечего. Так вот, слушайте меня внимательно: обязательно съездите туда и поставьте на что угодно. Новичок обязательно выиграет! Но во второй раз лучше не соваться — проиграетесь, как пить дать!

— Замечательно! — обрадовался Михал. — А как делают ставки?

— Боже! — простонала Тереса, но я, не слушая протестов семейства, подробно проинструктировала Михала. Прочла небольшую лекцию и о лошадях, и о принципах игры, пользуясь датской терминологией, ибо занималась этим только в Дании, в Польше рысистых испытаний не бывает, так что польская лексика мне без надобности. А датская — международная, во Франции Михалу пригодится. Молодой человек слушал меня внимательно, подошел к вопросу с достоинством научного работника, даже кое-что записал для памяти.

— Жаль, что мы не в Данию едем, — заметил он. — Но ничего, может наша Капуста и в Данию рванет…

— Или в Аргентину, — в тон ему произнесла Тереса.

— Или на Северный полюс. А мы за ним!

Люцина с беспокойством взглянула на сестру и прошептала мне:

— Пусть уж они скорей уезжают. Беспокоюсь я за нее.

— Они улетают завтра утром, — ответила я. — Не волнуйся, сейчас напоим ее валерьяночкой, за ночь ничего не случится…

* * *

У Тересы немного отлегло от сердца, когда выяснилось, что комната обойдется ей всего в десять франков за сутки. Остановились они с Михалом в небольшом пансионате, хозяйка которого недорого сдавала очень приличные комнаты, но только знакомым. Михал относился к ним, он не раз останавливался здесь и снискал доверие хозяйки. Париж оказался дешевле Канады, и Тереса малость поуспокоилась.

Парижский адрес Джона Капусты оказался правильным. Консьержка, занимавшая пост в холле солидного дома, подтвердила: месье Капусто действительно проживает в этом доме на четвертом этаже, но сейчас он выехал в Руан. Ничего не поделаешь, пришлось ехать за ним.

В Руане резиденцией Капусты оказалась роскошная вилла в пригороде. В ней явно кто-то жил, окна были раскрыты, на аккуратно подстриженном газоне грелся на солнышке упитанный кот, но на наши звонки никто не отвечал. Кот и ухом не повел. Тереса с М их алом долго рассматривали дом и сад сквозь прутья металлической ограды.

— Придется зайти еще раз попозже, — решился Михал. — А пока… Вы уже осматривали здешний собор? Поздняя готика…

— Может, и готика, но я бы лучше что-нибудь съела, — мрачно отозвалась Тереса. — Есть хочется! Тут найдется где перекусить?

— Разумеется! Пообедаем, осмотрим собор. А потом вернемся сюда.

Они пообедали и отправились знакомиться с достопримечательностями города. Погрузившись головой в мир искусства, Михал, казалось, совсем забыл о цели их приезда в Руан. Гидом он оказался замечательным, знающим, красноречивым и неутомимым, и с трудом поспешающая за ним Тереса уже еле ноги таскала. И вдруг, бросив взгляд на витрину одного из антикварных магазинов, Михал затормозил на полном скаку и буквально врос в асфальт. Тереса получила возможность перевести дыхание.

— Это наше! — прохрипел молодой искусствовед, не спуская глаз с огромной серебряной сахарницы.

— Что наше?

— Да вот эта сахарница.

— Наша, фамильная? Из колодца?

— Нет, наша национальная, из Польши. Сделана по заказу Станислава Августа, он заказал целый серебряный сервиз. Видите эти буквы? Сервиз нелегально вывезен еще в первую мировую войну. До сих пор предметы из этого сервиза нигде не появлялись, но я знал — он во Франции, и вот пожалуйста! Это наша, национальная собственность!

Последние слова Михал Ольшевский произнес с такой решимостью, что Тереса испугалась.

— Будем отбирать?

— К сожалению, прошел срок давности. Теперь можно только купить.

Тереса так обрадовалась, что ей не придется участвовать в краже со взломом или вступать в рукопашную с владельцем магазина, что без возражений согласилась войти в магазинчик. Войдя, Михал и вовсе перестал владеть собой.

— Вот этот канделябр в стиле «барокко» похищен из королевского дворца в Виланове! — страшным шепотом информировал он Тересу, изо всех сил сжимая ее локоть.

— Двести лет назад украли… А тут остальные предметы сервиза Станислава Августа. Вот это Людовик шестнадцатый, мне он до лампочки, но вот тот фарфор налево, видите? Ему место в нашем музее! Лет сто как похитили! Видите, какие убытки уже многие годы несет наша культура?

Пытаясь вырвать локоть, Тереса шипела в ответ:

— Отпустите меня, не сбегу! И официально заявляю — красть отказываюсь! Можете спросить, сколько это стоит.

Отпустив локоть Тересы, Михал поинтересовался ценой серебряной сахарницы. Оказалось — не очень дорого, всего одиннадцать тысяч франков. Быстренько переведя это в доллары, Тереса побледнела и решительным шагом вышла из лавочки. На улице ей пришлось довольно долго ждать Михала, который о чем-то говорил с хозяином. Выскочив на улицу, он опять вцепился в Тересу и поволок ее по тротуару, лихорадочно выкрикивая:

— Проше пани, вы и представить не можете, что мне удалось узнать у продавца! Вы и представить не можете, кто живет на вилле нашего Капусты! Владелец магазина! Да, да, хозяин этой антикварной лавочки! Оказывается, это Огюст Турель, я его знаю, то есть, не знаю, но слышал о нем, как о коллекционере. Солидная фирма! И он живет в вилле Капусты, возможно, Капуста для него ворует, возможно, это одна шайка! Возможно, он что-то знает, дома он будет после семи..

Свободной рукой ухватившись за уличный фонарь, Тереса с трудом застопорила разогнавшегося искусствоведа.

— Если после семи, то какого черта мы так мчимся? Куда? Я больше не могу! Я хочу присесть! Меня ноги не держат!

— Что? А, в самом деле, пока можно и присесть…

В семь часов месье Турель явился домой. Нежданных посетителей он принял весьма гостеприимно, что очень удивило Тересу — для нее явиться с визитом без предварительной договоренности было лросто недопустимым. О Джоне Капусто он говорил неохотно, хотя знакомства с ним отрицать не стал, учитывая, что жил на его вилле. Месье Капусто и в самом деле вчера здесь был, сообщил владелец антикварной лавочки, но опять уехал в Париж. Где его там можно найти, он, Огюст Турель, не знает, и чрезвычайно сожалеет, что не может ничем помочь. Видите ли, месье Капусто ведот такой подвижный образ жизни..

Вряд ли какой толк был бы от этого визита, если бы не помощь самой виллы. Она оказалась настоящим музеем, да таким, о каком Михал и мечтать не смел! Наметанным глазом молодой искусствовед безошибочно выхватывал те из предметов интерьера виллы, которые в свое время были нелегально вывезены из Польши. Прервав вежливые разглагольствования хозяина, он без обиняков заявил, что тот приобретает краденые вещи. Приобретает, без сомнения, у Джона Капусто, и он, Михал Ольшевский, об этом информирован. Вот только странно, что месье Турель не боится открыто выставлять их на продажу в своем магазине…

И с этого момента Тереса перестала принимать участие в разговоре, не было возможности ей переводить с французского. Месье Турель, поначалу совершенно опешив, с жаром принялся опровергать инсинуации Михала. Тот с большим знанием дела и совершенно хладнокровно тыкал пальцем в предметы, совсем недавно покинувшие пределы Польши, причем отнюдь не официальным путем. Вот, например, эта ваза XVIII века. Месье Турель принялся что-то мямлить о сроках давности, а Михал в ответ приводил ему по памяти отдельные статьи Уголовного кодекса, предусматривающие солидные сроки за хищение и торговлю крадеными предметами искусства, представляющими национальное достояние. Схватив серебряный кубок, бесспорно принадлежащий некогда Зигмунту Августу, месье Турель ядовито поинтересовался, считает ли молодой человек и этот экспонат краденым? Прекрасно осведомленный о делишках королевы Боны, Михал ни секунды не сомневаясь, воскликнул «Еще как!»

Скандал закончился неожиданно. Хозяин совершенно вышел из себя, но вместо того, чтобы выставить из дому нахального молодого человека, ни с того, ни с сего последними словами принялся поносить владельца виллы. Он, честный коммерсант Огюст Турель, уже давно подозревал, что дело нечисто, что этот самый Капусто водит его за нос, что это аферист и вообще подозрительная личность, и он, Опост Турель, больше с ним не желает иметь дела! Завтра же заплатит ему наличными за виллу, а дела иметь больше не будет! А краденых вещей у него, честного коммерсанта, нет! Краденые вещи Капусто продает одному такому прохиндею-перекупщику в Париже, он давно это подозревал, а теперь перестал сомневаться.

Услышав о перекупщике в Париже, Михал перестал читать мораль хозяину дачи и потребовал адрес перекупщика. Выпустив пар, растеряв всю энергию, месье Турель, не колеблясь, назвал перекупщика. Это был некий месье Шарль, по-нашему пан Кароль, но вот с адресом было сложнее. Улицу месье Турель помнил, а вот номера дома не знал. Ну да дом легко найти — желтый, с балкончиками, по нечетной стороне. Фамилии же перекупщика, а точнее, скупщика краденого, Турель не знал, пояснив, что в этих кругах фамилиями обычно не пользуются. Как выглядит? Обыкновенно: худощавый брюнет, маленький, носатый, немного лысый. Средних лет.

Таким вот образом Тереса и Михал неожиданно напали на след сообщника Джона Капусто. И это хорошо, потому как самого Капусто дома застать было невозможно, консьержка неизменно твердила, что его нет, и когда будет — неизвестно.

Найти сообщника тоже оказалось непросто. Улица тянулась в бесконечность, а Шарлем звался каждый второй француз. Помогало немного описание внешности, позволявшее сразу же отсечь всех высоких, толстых, совсем лысых и с особыми приметами. Тересу Михал усадил в небольшом кафе, а сам принялся за поиски, время от времени являясь к ней с отчетом. Конца поискам не предвиделось. С бедного Михала пот лил в три ручья.

— А как вы вообще расспрашиваете о нем? — поинтересовалась Тереса.

— По-разному, — ответил Михал. — Все зависит от того, у кого я спрашиваю. Чаще всего я продаю иконы. Самые редкие и баснословно дешево. Ни один перекупщик не устоит. Счастье, что в Советском Союзе я уже восемь лет не был, а то не дай Бог, кто заинтересуется из властей.

Тереса подумала и посоветовала:

— А вы попробуйте покупать. Может, у него как раз нет денег.

— На такие иконы у любого найдутся! Ладно, попробую.

Был уже поздний вечер, когда смертельно уставший Михал узнал от сапожника, сидящего в своей лавчонке на первом этаже желтого дома (а на этой улице не один десяток домов оказался желтым), что в их доме живет некий месье Шарль. Сапожник сам здесь живет, и Шарля знает с детских лет. Да, месье Шарль действительно маленький, начинающий лысеть брюнет с большим носом. У него еще есть лакей.

— Что есть? — удивился Михал.

— Лакей. И в самом деле, в наше время явление редкое. Но месье Шарль может себе такое позволить. А живет он в квартире № 14.

Ни минуты не медля, Михал отправился по указанному адресу. Двери квартиры № 14 открыло настоящее чудовище — верзила под потолок, с рожей бандита и могучими бицепсами, в рубашке и полосатой жилетке. Несомненно, тот самый лакей. Ни слова не говоря, он кивком головы подтвердил — хозяин дома, и провел Михала в гостиную.

Стоя в ожидании хозяина посередине комнаты, Михал с беспокойством констатировал отсутствие в ней всяких признаков того, что свидетельствовало бы о профессии хозяина. Обставлена была гостиная современной мебелью, свидетельствующей не только о большом вкусе хозяина, но и о его благосостоянии. Вот, пожалуй, единственное доказательство. Михал и этим был доволен. Во всех предыдущих квартирах обстановка, считал Михал, была слишком скромной для сообщника Джона Капусто. Так что же предложить этому сообщнику, купить иконы или продать их?

Михал не успел придумать — появился месье Шарль.

— Слушаю вас, — вежливо произнес лысоватый маленький человечек. — Но предупреждаю — сейчас у меня очень много работы, вам придется долго ждать, особенно, если у вас рыба.

От рыбы Михал малость обалдел.

— Да нет, у меня не рыба, — пролепетал он, — но я надеялся…

— По крайней мерю оно свежее? — перебил хозяин.

— Не знаю… Что свежее?

— Ваш объект.

— Объект? — совсем опешил Михал. Может, для разговора со скупщиком надо было знать какой-то пароль? Странный разговор.

— Ну да, ваше животное. Или у вас птица?

— Нет у меня ни животного, ни птицы, — решился Михал. — Меня прислал сюда Джон Капусто.

— Месье Капусто? — задумался хозяин. — Не напомните, что я для него набивал?

Ну прямо говорил гусь с поросенком! Месье Шарль вежливо, но твердо придерживался фауны, Михал ухватился за Капусту. Описал его внешний вид, заявил, что тот приносил сюда разные предметы, которые он, Михал Ольшевский, хотел бы получить. Цена роли не играет. Наконец месье Шарль вроде бы припомнил такого клиента.

— Ах, да, вспомнил! Он приносил индюка, прекрасный экземпляр. Но он его уже получил.

Поскольку Михал замолчал, не зная, что еще сказать, хозяин перехватил инициативу.

— Вы хотите у меня что-нибудь купить? — спросил он, подумав. — У вас нет своего объекта, и вы желаете приобрести что-нибудь готовенькое?

Проблеск надежды вернул Михалу способность мыслить, которой он начисто лишился из-за проклятого индюка. Да, конечно, он желает что-нибудь приобрести, но лишь вещи, связанные с месье Капусто. Михал уже понял, что хозяин квартиры по специальности чучельник, но ведь это не мешает ему иметь еще одну специальность.

— У меня создалось впечатление, — задумчиво произнес месье Шарль, — что вас интересуют произведения прикладного искусства. Почему бы вам не обратиться в соответствующий магазин?

— Потому что у вас лучше! — с ходу ответил Михал.

Месье Шарль вздохнул.

— По профессии я — препаратор фауны, но я уже понял, что вас это не интересует. Разумеется, у меня в доме есть немного очень неплохих произведений декоративного искусства, но я покупал их для себя и не собирался с ними расставаться. Однако если вы предложите хорошую цену, я, пожалуй, готов подумать.

Михал ухватился за возможность увидеть интересующие его вещи и потребовал предъявить ему эти самые произведения декоративного искусства. Еще раз вздохнув, хозяин пригласил гостя проследовать в другие покои. То, что Михал узрел в этих покоях, окончательно лишило его возможности что-либо соображать. Полки в открытых стенных шкафах, застекленные витрины, столы, этажерки, полы и потолки сплошь заполняли удивительные существа. Это были, несомненно, создания природы — животные, птицы, рыбы, но так причудливо раскрашенные, что волосы вставали дыбом! Ядовито зеленый медвежонок замахнулся лапой на золотисто-фиолетового тапира, по всей комнате извивался ультрамариновый питон, а один угол гостиной заполнила целая армия крупных черепах самой причудливой раскраски — в полоску, клеточку, крапинку. Буйство колористики прекрасно дополняло обилие райских птиц. Михал был ошеломлен, ослеплен, поражен. Заметив это, хозяин счел своим долгом пояснить, что его клиенты рассматривают чучела животных как декоративный элемент интерьера, выразительный яркий акцент. Они сами высказывают пожелания относительно той или иной цветовой гаммы, а уж он только выполняет их заказ. Одни лишь райские птицы полностью удовлетворяют цветовые запросы его клиентов. Райские птицы в дополнительной раскраске не нуждаются.

И он с нежностью погладил лимонно-голубую задницу крупного попугая.

Пройдя амфиладу комнат, где хозяин принимал своих требовательных клиентов, они вступили, так сказать, в личные апартаменты месье Шарля. При виде Мурильо на стене и Бенвенуто Челлини на каминной полке, Михал воспрянул духом. Но тут он неосторожно взглянул на потолок — и позабыл все заготовленные для серьезного разговора слова. Под потолком висела гигантская треска, раскрашенная в оранжевые кружочки. Треска решила дело.

Отказавшись от заранее разработанных хитроумных планов, от дипломатических ухищрений, Михал в полном отчаянии выложил этому подозрительному субъекту всю правду. Он в подробностях рассказал о всех перипетиях с нашим наследством, о всех сложностях и трудностях, о тайнах и загадках, о трагедиях и убийствах, особо подчеркнув участие Джона Капусто в последних. Сказал Михал и о том, что мы согласны оставить в покое этого самого Капусто, пусть только вернет национальное достояние поляков. Вытащив из кармана, он с чувством зачитал «Перечень», подчеркнув, что речь не идет о нашем личном обогащении, а о возвращении и без того ограбленной стране ее бесценных памятников старого прикладного искусства. Под конец Михал заявил, что знает о тортовых контактах месье Шарля с преступником Джоном Капусто, которого уже разыскивает полиция и лучше ему, месье Шарлю, помочь правому делу.

Михал чувствовал — он говорит не то, что следует, но как ни старался стать спиной к проклятой треске, она лезла в глаза и путала мысли.

Месье Шарль выслушал рассказ с большим интересом, подержал в руках «Перечень», взглянул на фотографии покойников и с чувством произнес:

— Я вам очень признателен за предупреждение. Не люблю иметь дело с полицией. С Джоном Капусто у меня только шапочное знакомство, но поскольку это такой подозрительный тип, больше вообще не буду иметь с ним дело. Очень, очень благодарен вам!

Нет, не нужна Михалу Ольшевскому благодарность французского скупщика краденого! Не для того он рассказал ему всю историю с кладом! Может, он не так его понял? И, собравшись с силами, Михал принялся еще раз, возможно, сумбурно, но с жаром описывать месье Шарлю перипетии с поисками сокровища и преступные деяния Джона Капусто. Чувствуя, что слова его проваливаются в пустоту, боясь, что каждую минуту хозяин велит своему чудовищному лакею вышвырнуть настырного гостя из квартиры, Михал тем не менее не остановился, пока все не выложил, главным образом напирая на потери, которые несет польская культура. Похоже, на сей раз чучельника проняло. Он вроде бы понял волнение Михала, сказал, что целиком и полностью разделяет его возмущение и всячески обещал посодействовать в розыске негодяя Капусто. Попросил оставить адрес. Михал в волнении назвал кафе, в котором его ожидала Тереса, но спохватился и подал адрес их пансионата. После чего без сопротивления позволил вежливому хозяину выпроводить себя из квартиры, уже равнодушно пройдя сквозь оргию красочных млекопитающих, пресмыкающихся и птиц.

— Мне надо немного отдохнуть, — слабым голосом пожаловался он Тересе, без сил повалившись на стул за ее столиком в кафе. — Знаете, похоже, я свалял дурака. Ничего, отдохну и еще раз схожу к этому чучельнику. Главное, он знает Джона Капусто. Эх, надо было проследить за ним…

И он рассказал Тересе в подробностях о своем посещении его квартиры.

Тереса сердито пожала плечами. И в самом деле, Михал свалял дурака — разве можно откровенничать с сообщником преступника? Но Михал выглядел таким усталым и так искренне раскаивался, что у нее не хватило духа упрекнуть молодого человека. Она лишь с горечью заметила:

— Я же говорила — ничего у нас не получится. Капусту нам ни в жизнь не поймать, а теперь этот скупщик краденого его еще и предупредит, что мы его разыскиваем. Напрасно вообще мы сюда приехали!

Целиком и полностью сознавая свою вину в провале операции, Михал лишь заметил:

— И к тому же я вовсе не уверен, что месье Шарль его сообщник. Не похож он на перекупщика…

— А у перекупщиков на лбу написано, кто они такие? Откуда вам знать, как выглядят скупщики краденого?

— Ничего, я обязательно еще раз пойду к нему…

— И что это нам даст?

— Не знаю. Может, поверит, что полиция уже разыскивает его и испугается…

Михал и сам не верил тому, что говорил. Бессмысленно уставясь на большую надпись по-французски «Не больше литра в день!», он автоматически размешивал сахар в своем кофе. Отчаяние и безграничная усталость овладела нашими посланцами.

И тут случилось чудо!

Дверь кафе распахнулась, и, пригнувшись, вошел типичный громила ростом под потолок, косая сажень в плечах, кулачищи с большой арбуз, и совершенно зверская рожа. С такой внешностью как-то не вязалась оранжевая курточка, похожая на детскую распашонку, и кокетливо повязанный на шее шифоновый шарфик. Оглядев вал, громила прямиком направился к их столику. Прихватив по дороге стул и подняв его, как пушинку, громила приставил его к столику Тересы и Михала и уселся, не спрашивая позволения.

— Привет, кореш! — по-польски сказал он Михалу. — Разрази меня гром, если не помогу земляку!

Тереса чуть под стол не сползла от страха, Михал подавился кофе. Громила щелкнул пальцами, подзывая кельнера.

— Три пива. Я ставлю! К черту ихнее вино, уже носом вылазит! А пиво тут что надо. Выпьем, поговорим спокойно. Я все слышал.

Не отрывая глаз от громилы, Тереса в ужасе пролепетала:

— Михал, вы знаете этого пана?

Михал издал булькающий звук, который с равным основанием можно было принять как за подтверждение, так и отрицание. Громила с пониманием кивнул, и сам удовлетворил любопытство Тересы:

— Болек я. Ишачу на Шарля. Дело дрянь, но я вам помогу.

Тереса вспомнила, что Михал, рассказывая о посещении месье Шарля, упомянул и о его прислуге.

— Так вы тот самый лакей? — неуверенно спросила она.

— Какой там лакей! — презрительно бросил громила.

— Охрана я. Телохранитель вроде. Ты ж видел, кореш, каков из себя мой хозяин — дохляк дохляком, его любой одним пальцем по стенке размажет. Я было сперва тебя за француза принял, уж больно гладко ты по-ихнему шпаришь. А уж когда подслушал, как ты ему про клад выложил, понял — хана. Без меня ничего ты из них не вытрясешь.

Неисповедимы пути Господни! Иногда ангел является смертным даже в виде телохранителя с обличьем типичного бандита. Болека послало им Провидение, это Тереса с Михалом сразу поняли. Михал обрел наконец дар речи.

— Конечно же, я вас узнал! Так вы Болек? Я Михал, будем знакомы. А это пани Тереса. Скажите ради Бога, месье Шарль скупщик краденого или просто чучельник? Я ведь так и не понял.

— Скупщик, ясное дело, — пробасил гигантский Болен. — А чего ж не скупать, денежки верные. У любого вора купит, но сбывает только своим, и так, сволочь, все запутает, что ментам ни в жизнь его не поймать — все у него в ажуре. У Капусты тоже покупал, я его сколько раз видел. Сдается мне, что опять скоро покажется. До сих пор действовал, гнида, в открытую, но сейчас, похоже, залег на дно. Может, немного и полежит, раньше он таким пугливым не был. Говорю вам, в портки наложил, прошу прощения у шановной пани. Что-то у них не сработало, факт!

Тереса и Михал одновременно засыпали вопросами ниспосланного им ангела. Тот хлебнул из кружки пива, поставил ее на стол и сказал:

— Лучше будет, как я сам все скажу. Капуста, сдается мне, скоро покажется, потому как только ты, кореш, вышел, Шарль на телефоне повис. И сейчас небось висит, разыскивает его по всему городу. А о товаре они уже с полгода назад говорили, Капуста моему арапа заправлял насчет того, какой товар доставит — пальчики оближешь! И по бумаге читал ему в точности то самое, что и ты сегодня. А привез всего маленький мешочек, вот такой, как кисет. Монетой набит, старой, ни черта на нее не купишь! Шарль тоже морду воротил, но видать, ваньку валял, потому как отвалил за половину кисета два куска. А остальное Капуста унес.

— Как это? — страшным голосом вскричал Михал, срываясь со стула.

— А вот так! — спокойно ответил Болек и, не вставая, свободной от пива левой рукой слегка надавил на плечо Михала, от чего тот плюхнулся на место. — Так ты не знал, что монету он вывез? Вывез, а как же. Больше, говорил Шарлю, побоялся захватить, а тут мешочек незаметный, ну и провез через таможню.

— Вывез! Нумизматическую коллекцию! — стонал Михал. — Срочно надо отыскать! Где он ее держит?

— Ша, парень, сиди, не дрыгайся, дойдем и до того, где держит. Дай мне договорить, еще не то узнаешь! Долго они болтали, а я слушал, оно лучше, когда знаешь, что и как. Капуста Шарлю все выложил. И про то, как он этот самый клад нашел. Вроде, в колодце был спрятан, правильно я понял? Капуста за кладом сунулся, а там напоролся на конкурента. Мужик законный, спец по своей части, уже пару конкурентов пришил. Наш-то Капуста, не в темя битый, надумал взять его в долю. Самому клад все одно не вытащить. А потом, думает, как вещички повытаскиваем, я его малость того… и смоюсь со шмотками. А тот, видать, хотел таким же манером Капусту уделать, да заковыка получилась. Мужик, значит, из колодца вылазить стал, Капуста изготовился и дубинку занес, чтобы немного оглушить напарника, да нога соскользнула, он со своей дубинкой и свалился на него, столкнул с лестницы. Тот грохнулся на дно — и труп готов.

Капуста сдрейфил, слазил вниз посмотреть, что там с напарником, а тот уже и копыта откинул. А ему, Капусте, мокрое дело ни к чему, он ведь тех, кого этот мужик пришил, тоже брал себе в помощь, а теперь и тех свободно могут на него повесить. Мразь эта ваша Капуста, пусть уж шановная пани меня простит, я культурно выражаюсь, хотелось бы покрепче. Ведь он знал, на что посылал тех ребят, знал, что мужик только и ждет, и не предупредил. Вот и здесь пару моих дружков заложил, ну да я уж с ним посчитаюсь… А из тех его напарников по кладу один вроде выжил, да больше с Капустой иметь дела не захотел. Тоже, видать, слабак, уж я бы с ним посчитался.

Моему Шарлю Капуста, похоже, всю правду выложил. Он, Шарль то есть, хоть и дохляк, а уж любого расколет. Теперь так думаю — со своим бизнесом оба на время завяжут, отсидятся, пока малость не поутихнет.

Болек кончил свой рассказ. Вот так неожиданно нашли подтверждение события, разыгравшиеся вокруг далекого от Парижа колодца наших предков, в маленькой польской деревушке с распространенным названием Воля.

Устав от длинной речи, Болек наслаждался заслуженной кружкой пива, смачивая пересохшее горло.

Глядя на него, и Тереса выпила свое, только потом вспомнив, что ведь она пива не выносит.

— Ну а дальше что? — нетерпеливо спросила она. — Капусто сказал вашему дохляку, куда девал награбленное?

— Шановная пани из наследников, надо полагать? — галантно поинтересовался Болек. И когда Тереса кивком подтвердила, с искренним сожалением произнес:

— Не сказал.

— Как это? — воскликнул Михал.

— Так это, — флегматично констатировал Болек. — Не сказал и все. Не такой уж Капуста дурак Не понравилось это моему дохляку и он велел мне малость последить за Капустой. Ну я последил. И вышло — правду сказал Шарлю, товар сюда не привез. Да оно ведь и понятно — последним лопухом надо быть, чтобы сунуться через границу с таким товаром, да еще если в тылу труп остался! Нашел малину, шмотки пристроил, а сам налегке и перемахнул границу. Нет, где его малина — не знаю, Шарлю тоже не сказал. Шарль было его за глотку взял

— привез, сволочь, а теперь темнишь, тот клялся и божился — там оставил, а в доказательство какой-то бумажкой махал, Шарлю под нос совал. Или на ней адрес малины, или расписка какая, или квитанция, черт его знает. В карман спрятал, чтоб ему…, извините, шановная пани.

Михал не сводил горящих глаз с телохранителя месье Шарля, Тереса в отчаянии охватила руками голову.

— И мне… мне теперь придется выдирать сокровище у этой шайки? О Господи!

— Выдирать! — опять вскочил Михал. — Найти мерзавца и заставить признаться! Отобрать бумажку! И оставшиеся монеты! Или выкупить!

Болек опять могучей лапой водворил молодого человека на место.

— Сядь! Тихо!

Щелкнув пальцами, он, подозвав кельнера, заказал еще три пива Тереса уже настолько овладела собой, что отказалась от пива и попросила апельсиновый сок. Болек галантно исполнил желание дамы.

— В том и загвоздка, чтобы Капусту найти, — сказал он, прихлебывая из кружки. — Этим я сам займусь, у меня с ними свои счеты. Капуста два раза наших парней подставил, а мой дохляк чучела набивает. Я брезгливый, видеть не могу такое паскудство, особенно этих змей и крокодилов, с души воротит, нет, уволюсь, сил моих больше нет! А теперь валяйте, рассказывайте. Ведь вы там на месте были, так? Пришил Капуста своего мужика?

Тереса с Михалом удовлетворили любопытство Болека и, перебивая друг друга, рассказали ему о событиях в Воле. Тот слушал и кивал головой.

— Выходит, плохо дело, не соврал, сукин сын, несчастный случай. Полиция нам не поможет. Сволочь, пся крев, опять выкрутился! Вот и парней наших он под монастырь подвел, а крыть нечем. Ну да я сам с ним посчитаюсь! Подстеречь его в укромном уголке, прижать к стенке, отобрать бума$ску. У меня он живо заговорит, не сомневайтесь! Уж я знаю способ…

— Пятки поджарить? — с ужасом поинтересовалась Тереса.

— Возни много! Я по-простому, притисну малость…

— А знаете, где его найти? — спросил Михал.

— В том-то и штука, что не знаю. Кабы немного раньше, уж я бы за ним проследил, а так… Очень даже свободно мог за это время сплавить остатки подержанных монет, которые пану так дороги. Хотя, с другой стороны, выгоднее всего иметь дело с моим Шарлем. Тот торгуется и за каждый грош удавится, да зато платит сразу, наличными. Да вот боюсь, если Шарль ему накапал, Капуста теперь в щель забьется, попробуй разыщи.

Тереса с Михалом очень огорчились. Погасла вспыхнувшая было надежда. Прикончив пиво, Болек вытянул на середину комнаты громадные копыта в элегантных ботинках и ярких желтых носках, и, нахмурив лоб, глубоко задумался. По всему было видно — наше фамильное дело он воспринял, как свое личное.

— Сдается мне, — заявил он подумав, — Капуста еще в Париже. Тут ему еще кое-какую деньгу получить надо, без нее он не уедет. Может, Шарль расколется, узнаю от него…

— Дорогой вы наш! — расчувствовался Михал. — Что бы мы без вас делали?

Болек поджал копыта и небрежно махнул рукой.

— Брось, кореш, зачем такие слова? Меня самого за душу задело. Ладно, мне пора. Пока еще поишачу на Шарля, может, узнаю что полезное. Один вопрос — деньги у вас есть?

Тереса с Михалом молчали. По их виду Болек понял истинное положение вещей.

— Да, без бабок никуда не сунешься. У того же Шарля можно было бы откупить те самые неходовые монеты. И раздобыть никак не сможете? Скомбинировать чего, мало ли…

— Скомбинируем! — с жаром вскричал Михал. — Бабки будут!

— Вы что? — ужаснулась Тереса. — Что мы скомбинируем?

— Я знаю! Есть идея…

— Ну кореш, если у тебя завелись идеи, это уже что-то. Дай телефон, и ждите, я позвоню.

Своей идеей Михал поделился с Тересой только после того, как они вернулись в пансионат. Прежде, чем войти в комнату, Михал убедился, что их никто не подслушивает, запер дверь и произнес:

— Завтра четверг.

— Ну и что?

— Бега… Пани Иоанна говорила…

Тереса пришла в ярость:

— Мало ли что говорила моя племянница! У нее ветер в голове!

— Как угодно! — холодно ответствовал Михал. — Вы предпочитаете ограбить банк? Я нет, лучше отправлюсь в Венсьеннский Лес.

Тереса была настолько огорошена, что даже не сообразила — ведь ей не обязательно принимать участие в азартных играх. Михал мог один отправиться на бега, а она тем временем погуляла бы по городу или посетила Лувр. Нет, такая мысль ей в голову не пришла. А пришла совершенно дурацкая — может, лучше уж брать банк, чем играть на бегах..

* * *

Сидя на открытой трибуне, Тереса с Михалом тупо всматривались в программку — из экономии они купили одну на двоих, — пытаясь разобраться в непонятных терминах и сокращениях. Михал лихорадочно старался припомнить мои инструкции, сравнивал свои записи в блокноте с тем, что стоит в программе. Тереса раздраженно домогалась перевода непонятных терминов на нормальный польский язык.

— Но ведь паяй же бывала на бегах! — удивился ее непонятливости Михал.

— Ну так что! Во-первых, была только раз в жизни, а во-вторых, тогда ковбои сидели нормально на лошадях, а не на каких-то сеялках, как тут.

— Потому что это рысаки. Все равно, постарайтесь хоть что-то вспомнить из своей практики!

Тереса поднапряглась, но из практики вспомнила лишь то, что на варшавском Служевце она проиграла. Правда, тогда она была вместе со мной, значит, просто не могла не проиграть.

Тереса принялась рассматривать лошадей на поле. Один конь ей понравился. Просто красавец — черный, блестящий. Как он фыркает, как трясет головой! А как далеко выбрасывает ноги, когда бежит красивой, ровной рысью!

— Одного присмотрела! — Тереса толкнула Михала в бок. — Вон того. В желтом кафтане, видите? На нем номер 5. Пошли, поставим на него.

Михал отказался от попыток расшифровать свои записи, отыскал на поле Терезиного красавца и одобрил ее выбор.

— Вот только не знаю, который это, — неуверенно сказал он.

— Как это который? На нем же ясно проставлен номер

— пятерка!

— Пятерку вижу, а вот из какого он забега?

Две головы опять склонились над программой. Рядом с номером забега фигурировали цвета: жен, руж, бле…

— Желтый, красный, голубой, — вслух произнес Михал. — Должно быть это. Наш конь желтый?

— Наш желтый! — подхватила Тереса. — Его кучер в желтом кафтане! Значит, желтая пятерка!

А избранник, как нарочно, пробежал перед их трибуной, картинно развернулся и прекрасной рысью еще раз продефилировал перед зрителями. На тренере, сидящем в легкой коляске, была ярко-желтая куртка.

— Прекрасно! — радовался Михал. — Одного мы выбрали. Желтый забег пойдет первым. Но надо выбрать еще одного, получится так называемый «порядок», так положено, Иоанна мне объясняла.

Какое, окапывается, сложное дело — играть на бегах! Подойдя к нему со всей ответственностью, оба придирчиво принялись выбирать второго кандидата. Вот две лошади мчались морда к морде. Тереса предложила выбрать ту, которая обгонит. Михал, нахмурив брови, взглядом завсегдатая бегов окинул победителя и забраковал:

— Задом дрыгает! А пани Иоанна говорила — ни в коем случае не ставить на таких, которые задом дрыгают, они обязательно идут утом.

— Чем идут? — не поняла Тереса.

— Да я и сам не понимаю, это по-датски, все у меня перепуталось, но знаю одно — на таких ставить нельзя.

— Тогда давайте поставим на ту, которая без зада.

— Не знаю, можно ли. Ведь она зеленая, должно быть из другого забега.

Как назло, на поле не было больше ни одного желтого коня. Тереса заглянула в программу. При ее незнании французского она могла разобрать лишь клички лошадей.

— Эриния! — вслух произнесла она. — Как раз то, что надо! Именно бешенство, ярость переполняют меня, как только вспомню о Капусте. Желаю поставить на Эринию!

Михал не возражал, ибо и его переполняли те же чувства.

— Прекрасно! Теперь мы можем поставить на порядок — пять, шесть. И обратно — шесть, пять. Пани Иоанна так советовала — обязательно поставить и на обратный порядок, вот, у меня записано.

Выбрав таким оригинальным методом коней, наши компаньоны решили, что могут ассигновать на азартные игры по пяти франков. Михал отправился в кассу заплатить ставку. По дороге, увидев над окошечком одной из касс надпись TIERCE, он вспомнил, что, по моим словам, это означает комбинацию, сулящую наибольший выигрыш. Михал опять заглянул в свои записи, вычитал, что в таком случае надо назвать трех коней, а в кассе ему назвали номер забега — четвертый. Надо бы посоветоваться с Тересой. Михал повернул обратно, но тут по радио объявили, что сейчас закончат принимать ставки, он опять метнулся к кассам, выбрал такую, перед которой никого не было, в спешке выкрикнул «пять-шесть», отдал две свои пятифранковые купюры, получил билет и помчался на трибуну к Тересе. И только плюхнувшись на скамейку рядом с Тересой, он сообразил, что поступил, как идиот: отдал десять франков за один билет, вместо того, чтобы взять два, назвал порядок «пять-шесть», а про обратный забыл!

Пока Михал Ольшевский собирался с силами, чтобы признаться Тересе в том, что натворил, кони длинной шеренгой уже приближались к трибуне. Вытаращив глаза, смотрели на них наши посланцы — что-то не в порядке было с цветами! Ведь забег должен быть желтым, а тут вдруг оказалось, что возницы на колясках были разодеты кто во что горазд! Куртки на них были всех цветов радуги, а на некоторых даже в полосочку! И под номером пять шел совсем другой конь, а не их красавец! Только теперь Михалу пришло в голову поинтересоваться у соседей по трибуне, в чем тут дело, и выявилась ужасная вещь: цвета в программе означают не одежду людей, а одежду лошадей, цвета конюшни. И если лошадь относилась к желтой конюшне, то ее номер ставился на ней на желтой попоне!

Участники заезда продефилировали перед трибуной, и пока они по ту сторону поля выстраивались, готовясь к старту, Тереса с Михалом получили возможность перекинуться словом. Тереса спокойно приняла известие о потере десяти франков, только рукой махнула. Избранный красавец шел в четвертом заезде, а номер его помещался на черном фоне, так что все равно толку бы не было.

— А это что такое? — спросила Тереса, указав пальцем на большое мигающее табло посередине поля.

— Сейчас скажу.

Михал отложил уже бесполезную программку и полез в свои записи.

— Минутку, минутку, так записал, что сам не могу разобрать… Ага, вот… Табло посреди поля. На нем проставлены номера коней, а рядом мигают огоньки — какие ставки сделаны. Сколько будут платить, если номер выиграет.

— А возле пятерки стоит девятьсот девяносто девять, — прочитала Тереса. — А рядом с шестеркой — девятьсот девяносто восемь. Что это означает?

Помолчав, Михал произнес сдавленным голосом:

— Это значит, что на данные номера никто не поставил. Три девятки означают — в случае выигрыша за этот номер платят свыше тысячи.

— Кому платят?

— Тому, кто на пятерку поставил.

Табло мигнуло, и рядом с шестеркой зажглась цифра 960. Тереса не сводила с нее глаз.

— Выходит, мы выбрали на редкость удачно, — не веря своим глазам, сказала она. — Девятьсот горит только рядом с пятеркой и шестеркой. Это и в самом деле означает, что на них поставили только мы, проше пана? Ни один понимающий человек…

— Боюсь, что так…

Огорченные, они забыли обо всем на свете, вглядываясь в мигающие огоньки. Только нарастающий шум на трибунах да лошадиный топот заставил их вспомнить о заезде. Кони разноцветной живописной группой промчались перед трибуной и устремились дальше.

— И что? — спросила Тереса.

— Не знаю, — взволнованно ответил Михал. — Бегут. Наверное, еще не конец.

Кони явно собирались сделать еще круг по ипподрому. Ни Михал, ни тем более Тереса не разбирались, что там происходит, почему так волнуются люди на трибунах. То одна лошадь, то другая вырывались вперед, обгоняя друг друга, шум на трибунах усиливался, репродуктор тоже что-то кричал, зрители вскакивали с мест, кричали и размахивали руками. Кони вышли из виража и опять приближались к трибуне.

— Пятерка! — заорал Михал, тоже вскакивая и размахивая программой. — Первая идет пятерка!

Взволнованная Тереса тоже вскочила, чтобы лучше видеть. Их пятерка мчалась первой, за ней, на некоторой дистанции, следовали остальные участники заезда, оглушительно стуча копытами. Зрители на трибуне теперь орали так, что совершенно заглушили радио. Вот кони пересекли финишную черту, и радио замолчало, зато зрители орали вовсю. Михал, обессиленный переживаниями, шлепнулся на скамейку. Тереса теребила его:

— Ну как? Что выиграло?

— Не знаю. Сейчас должны объявить по радио. Вот никогда не думал, что бега — такая чудесная вещь! Этот топот копыт прямо по сердцу бил, вы не находите?

Тереса подозрительно взглянула на своего спутника и тоже села.

— Сердце у меня и в самом деле не на месте. Скорей бы узнать, что же выиграло!

Откашлявшись, репродуктор принялся объявлять результаты заезда. Побледневший Михал перевел:

— Пришло пять-шесть два Так сказали. Пять. Шесть. Два..

— Какие еще два? — нервничала Тереса.

Михал молча указал ей на табло посередине поля. На нем светились названные по радио цифры.

— Третий конь! — сказал он. — Перед ним два наши, а потом третий. Мы выиграли, проше пани!

Тереса не верила своим глазам.

— Не может быть! Поставили на тех, на кого никто не ставил, и выиграли?!

— Вот именно! Больше никто не ставил. Езус-Мария!

— И вы думаете, мы получим за это деньги?

— Конечно получим! И надеюсь немало. Пришли наши фуксы! Одни мы на них поставили!

Переварив потрясающую новость, Тереса высказала предположение, что теперь на табло должна загореться и цифра выплаты, которую они выиграли. Репродуктор опять что-то залопотал, а на табло стали появляться какие-то цифры.

. — Это наше? — волновалась Тереса.

Заглянув в свой блокнот, Михал покачал головой.

— Нет, это выигрыши тех, кто ставил на отдельные номера Наши цифры должны появиться в нижнем ряду, там выплата тем, кто угадал порядок.

Опять заговорило радио, а когда закончило, раздались возмущенные возгласы болельщиков. Михал сидел со смущенным видом и молчал.

— Да сколько же можно ждать? — вышла из себя Тереса. — Неужели трудно перевести?

— Боюсь, я не расслышал, — неуверенно сказал Михал. — Сейчас зажжется на табло. Вроде бы тысяча семьсот…

И тут на табло под уже горящими цифрами зажглась еще одна — 17.246. Тереса прочла ее как 1724 злотых и 60 грошей. Михал уставился на нее бараньим взглядом. И тут радио опять захрипело.

Выслушав сообщение, Михал оторвался наконец от мигающих цифр и произнес торжественным голосом:

— Мы побили рекорд ипподрома! Нам следует действительно семнадцать тысяч двести сорок шесть франков! Это вы, уважаемая пани, предложили пятерку и Эринию. Можно пасть перед вами на колени?

— Сколько нам следует? — не поверила Тереса своим ушам.

— Семнадцать тысяч двести сорок шесть франков. Можно пасть…

— Не может быть! Наверняка, вы что-то не то услышали. Пошли проверим.

— Никакой ошибки! Рекорд ипподрома! Можно пасть?

— Где вы собираетесь пасть, тут и места нет! Да нет, не верю! Вот когда получите денежки — посмотрим!

Михал отправился в кассу. Ни одного человека! Вернувшись к Тересе, Михал принес ей чек на 34.494 франка.

— Я и забыл, что заплатил двойную ставку! — ошеломленно сказал он. — Ведь я взял два билета, заплатил десять франков, а не пять. И в самом деле, мы одни поставили на этот порядок. В кассе очень жалели, что я взял два билета. Если бы взял один, за пять франков, установил бы абсолютный рекорд ипподрома, а не только рекорд этого года. Сумма нам причиталась бы точно такая же, но она пришлась бы за один билет, и тогда мы бы установили абсолютный рекорд. Предыдущий был установлен в 1961 году, и составлял 34.124 франка. У нас больше! Вот была бы сенсация!

— Так у нас же был только один билет.

— Но за десять франков! Я машинально сунул в кассу десять франков, которые зажал в кулаке. Считается, что два билета, один положен за пять франков. Так что мы потянули только на рекорд года…

— Думаю, с нас вполне достаточно и этого, — сказала Тереса, подержала чек и вернула его Михалу:

— Спрячьте получше. Если я его потеряю, не прощу себе до конца жизни! Лучше уж потеряйте вы…

— Я вовсе не собираюсь его терять. Ну что, играем дальше?

Тереса согласилась. В голове вертелись какие-то смутные представления о правилах азартных игр — вроде бы, кодекс чести обязывал выигравшего дать шанс проигравшему отыграться, а тут проигравшими оказались все болельщики. Да и деньги есть, можно рискнуть. Михал предложил честно-благородно повысить ставку. Знай поляков! Тереса не возражала.

Ставка благородно была повышена до ста франков. Мои предсказания оказались точны: сто франков пошли псу под хвост, и Тереса с Михалом вздохнули с облегчением. Проигрыш — нормальное дело, все правильно, вот выигрыш был чем-то неестественным, вызывал тревогу и неприятное ощущение — что-то тут не так. И когда в последнем заезде наши посланцы спустили последние наличные, они полностью восстановили утраченное душевное равновесие и пришли в расчудесное настроение.

— Ну, теперь все в порядке, — говорила довольная Тереса. — Ставим и проигрываем, ставим и проигрываем. Хорошо хоть выигрыш нам выплатили чеком, ведь мы бы и его тоже спустили, а, Михалек?

— Обязательно спустили бы! — радостно согласился Михал. — А теперь нам и на такси не хватит! Ничего, вернемся на метро.

И по дороге он еще долго с оживлением рассуждал о том, какое прекрасное место — бега, как жаль, что там выигрывают только один раз. Все равно, выигранных денег им хватит не только на выкуп нумизматической коллекции у пана Кароля, но еще и на другие расходы останется…

* * *

Болек позвонил на следующее утро. Коротко сообщив, что у него есть интересные новости, он предложил вечерком встретиться в том же кафе, где они познакомились.

После нежданного выигрыша на ипподроме Михал пребывал в состоянии эйфории и втолковывал Тересе — не иначе, как расположение небесных светил благоприятствует им, теперь все пойдет как по маслу, глядишь, и сокровища разыщутся. Тереса тоже приободрилась. Надежду на успех в нее вселяло не столько размещение звезд на небе, сколько подключение к поискам самого настоящего варшавского хулигана. Варшавский хулиган, он же парижский гангстер'— явление для нас новое, небывалое, на него наверняка не распространяется фамильное проклятие, так что очень возможно, мы и добьемся успеха.

Тереса с Михалом прибыли в кафе за полчаса до назначенного срока и с нетерпением ожидали сообщника. Заставив столик большим количеством пива, апельсинового сока и кофе, тот приступил к делу:

— Капуста был у Шарля. Еще вчера, но уже после полуночи, я не стал вам звонить. О вас он знает, дома не живет. Кантуется на малине, какой — не знаю. На полицию ему на… пардон, шановная пани, плевать он хотел на полицию, паспорт у него американский, здесь он заграничник. И еще пару ксив заимел, на какую фамилию — опять же не знаю. Тут его держит какое-то дельце, а как покончит с этим бизнесом, дня, говорит, через три сматываюсь в Штаты. Вот и выходит — кровь из носу, а уж за эти три дня надо все обтяпать. На фараонов нечего надеяться, самим надо поприжать.

Михал с жаром подтвердил свою готовность поприжать мерзавца, а перед мысленным взором Тересы опять возникла страшная картина — Джон Капусто, связанный по рукам и ногам, висит на дереве, а она, Тереса, на костре поджаривает ему пятки.

— А в случае чего за ним махнете аж в Штаты? — поинтересовался Болек.

— Махнем! — подтвердил Михал Ольшевский. — Хоть в Аргентину, хоть в Австралию. Теперь нам на билеты хватит.

— Только в турклассе, — дополнила Тереса.

Болек деликатно поинтересовался, с чего это они неожиданно разбогатели. Михал в красках описал счастливый день на бегах. Болек выслушал рассказ с восторгом и недоверием, а когда Михал закончил, сказал:

— Пофартило вам, ничего не скажешь. В цвет попали! Но больше туда не суйтесь. Та ваша племянница правильно сказала: первый раз — Манила, а второй — могила. Уж можете мне поверить! А теперь слушай, что скажу. Капуста к нам раз на тачке приезжает, раз ножками приходит. Ночью — на тачке, движение меньше. С моим Шарлем они условились встретиться, значит, появится. Если на машине — я ему колесо сделаю. Вам звякну, подоспеете, пока он колесо будет менять. А если пешком заявится, я следом пойду, до малины провожу. Потом уже решим, что и как. Расколем, не сумневайтесь.

— Я лично раскалывать отказываюсь, — поспешила отмежеваться Тереса. — Вы уж как-нибудь без меня.

— Шановная пани на шухере постоит, — согласился Болек. — А уж мы с корешом справимся. Ну, я пошел…

Вставая, он случайно глянул в окно, выхватил из кармана кучу франков, швырнул их на стол, разбрызгивая недопитое пиво, и ринулся к выходу. Тереса захлебнулась соком, жестом требуя, чтобы Михал постучал ее по спине. Михал тоже вскочил, опрокидывая свою кружку с пивом, а заодно и обе чашки с кофе. В голове мелькнуло — слишком большой ущерб нанесли они кафе, надо скорей смываться, и он помчался к выходу, увлекая за собой Тересу. Поскольку она отчаянно требовала постучать по ее спине, иначе задохнется, он на ходу перестроился, пропустив ее вперед и изо всех сил колотя по спине. Со стороны казалось, он почему-то энергично изгоняет женщину из кафе. Официант и опомниться не успел, как за столиком, залитым пивом, соком и кофе, уже никого не было.

На улице Тереса смогла, наконец, перевести дыхание. Болек издали жестами звал их.

— Клиент только что прошел! Мне придется остаться, он меня днем распознает.

— Меня тоже распознает, — задыхаясь, еле выговорила Тереса.

— Придется тебе, кореш, двинуться за ним, а мы в стороночке, в стороночке. В случае чего — свистнешь.

— Это он? Вы уверены? Где же он?

— А вон в ту лавочку зашел. Должно быть, пешком, тачки нигде не видать. Сейчас выйдет.

И в самом деле, в ту же минуту из магазина фототоваров появился Джон Капусто собственной персоной. Он быстро выскочил из двери, и трое заговорщиков не успели не только скрыться, но даже и отвернуться. Первое, что Капусто увидел на улице, было лицо Тересы. Мерзавец вздрогнул, но колебался не больше секунды, развернулся и кинулся в противоположную сторону.

Казалось, догнать беглеца будет нетрудно. Поспешая вслед за Капусто, Тереса с Михалом на ходу решили — в случае чего обратятся за помощью к полицейскому, выдумав любой предлог. Болек одобрил их проект, но предупредил — в случае привлечения к операции стража порядка он, Болек, вынужден будет скрыться, пусть они из-за него не беспокоятся. Пока же ни одного полицейского не было на горизонте. Капусто удалялся резвой рысью, запыхавшаяся Тереса начала отставать все больше и от беглеца, и от преследователей, ловко продиравшихся сквозь уличную толпу.

Положение Тересы становилось отчаянным. Теперь ей уже важно было догнать не столько Капусто, сколько Михала, ибо она вдруг с ужасом сообразила, что не знает адреса пансионата, ведь они с Михалом бродили по городу неразлучно. Собрав последние силы, Тереса прибавила шагу, но ей никак было не угнаться за молодым человеком, который несся вперед, как марафонец, и все чаще пропадал у нее из виду. В этой ситуации поимка Капусто отступала на второй план.

Болек с Михалом шли плечом к плечу, Капусто держал постоянную дистанцию. Брать его решили не здесь, в толпе, от которой никогда не знаешь, чего ждать, а где-нибудь в более тихом месте — или в безлюдном переулке, или в той же малине. Хитрая Капуста не давала загнать себя в тихий переулок и упорно придерживалась оживленных улиц, явно направляясь к центру города.

— Пся крев, что-то комбинирует! — на бегу выкрикнул Болек. — Сдается мне, шпарит прямиком к цирку. А сейчас кончается представление, люди повалят из цирка, небось, надеется затеряться в толпе.

— Тогда сократим интервал! — предложил Михал.

Перед ними яркими неоновыми огнями уже блистала площадь Республики. Где-то в вышине, на фоне темнеющего неба, вспыхнула зеленым светом гигантская львиная морда, погасла и опять вспыхнула — уже золотая. Джон Капусто несся прямиком туда.

А в это время в переполненном цирке ведущий объявил гвоздь программы — аттракцион уссурийских тигров. В аттракционе участвовал весь персонал цирка. У клеток выстроились помощники дрессировщика. Швейцары, сторожа, пожарники, дежурные униформисты заняли места вокруг арены и в проходах между секторами, лицом к публике. В их обязанности входило следить не за тиграми, а за почтеннейшей публикой. У всех еще был в памяти прискорбный факт, когда один из зрителей швырнул в тигра дохлую летучую мышь, к тому же мокрую. Паника, поднявшаяся в цирке после этого, забудется не скоро. Итак, все наличные силы были брошены следить за порядком, у главного входа остался лишь один билетер, да в кассе сидела кассирша. Дела у них не было никакого. Известно, в цирк под занавес вряд ли кто придет, билеты на завтрашний день тоже уже поздно приобретать. Поэтому кассирша спокойно вязала ползунок для внука, а билетер позволил себе покинуть пост и отлучиться за сигаретами к близстоящему киоску.

Возвращаясь, он увидел, как из-за другого киоска вдруг появился какой-то человек и хотя не бегом, но очень быстрым шагом направился прямиком в раскрытые двери цирка, пересек холл и скрылся за портьерой, отделяющей зрительный зал. Портьера еще качалась, когда вслед за первым из-за того же киоска показались еще два человека и тоже быстрым шагом устремились в цирк. Один успел проскочить, второго билетеру удалось задержать. Задержанным оказался высокий молодой человек довольно щуплого телосложения. Куда ему было до билетера! И фигурой, и решительностью тот был вылитый зубробизон.

— Ваш билетик! — сказал зубробизон голосом, не сулящим ничего хорошего.

Михал не растерялся. Припомнив школьные годы и харцерские лагеря, он, не останавливаясь, бросил на ходу — «Я с экскурсией! Билеты у них» и, махнув рукой куда-то назад, решительно проследовал в зрительный зал мимо опешившего билетера. Портьера опять закачалась, а билетер устремил взгляд на улицу в ожидании экскурсии, которая, видимо, здорово опоздала, но торопилась увидеть последний номер — гвоздь программы. Экскурсия все не появлялась, зато появилась запыхавшаяся одинокая дама, уже немолодая, поспешающая в цирк смешным свинячьим галопом.

Тереса видела, как Болек и Михал один за другим скрылись в дверях цирка. Хорошо, что вход был ярко освещен, а то бы она потеряла их из виду. Тереса хотела было последовать примеру Болека и Михала, но бдительный билетер на сей раз оказался на высоте. Никакой экскурсии на горизонте не появлялось, да Тересе и в голову бы не пришло сослаться на нее, не говоря уже о том, что по-французски она двух слов связать не могла. Разъяренный зубробизон, пропустивший только что трех безбилетников, высился перед Тересой как неприступная скала. Из того, что он ей сказал, Тереса поняла лишь одно слово — «касса». Повернувшись туда, куда был нацелен указующий перст билетера, Тереса увидела освещенное окошечко с понятной надписью и устремилась к нему. Скорей, скорей догнать Михала!

У кассирши недавно появился долгожданный внук, и теперь ее переполняла любовь ко всему миру. Терпеливо и доброжелательно пыталась она разъяснить запаренной иностранной даме, что сейчас нет смысла тратиться на билет, незачем входить в цирк, представление уже кончается, номер с тиграми — завершающий. Пусть она, дама, лучше придет завтра и посмотрит все с начала до конца. Но тут подошел разгневанный билетер и сердито заявил: только что в цирк проникло зайцем три человека, а дама четвертая. Она вместе с ними, правда? — махнул он в сторону портьеры. Тереса кивнула, и продолжала совать деньги в кассу, повторяя «билет, билет». Вела она себя при этом как-то странно: перебирала ногами и усиленно поторапливала кассиршу. Добрая женщина поняла ее по-своему и что-то тихо сказала билетеру. Тот перестал хмуриться и понимающе кивнул. Тереса заплатила за четыре билета, подавив в себе совершенно естественное нежелание платить за негодяя Капусто. Билетер галантно взял ее под руку, провел под портьерой и сдал с рук на руки коллеге, дежурившему внутри, сказав ему два слова. Тереса пыталась высвободить локоть, но ничего из этого не вышло. Не выпуская Тересу из рук, второй дежурный провел ее по боковому коридору куда-то на зады зрительного зала и передал третьему коллеге. Тот провел ее еще по одному коридору и вежливо распахнул дверь наружу. Тереса оказалась во внутреннем дворе перед большим бараком со светящейся надписью «ТУАЛЕТЫ».

А события тем временем развивались следующим образом. Проскочив сквозь портьеру, Джон Капусто увидел перед собой дежурного в униформе и, не колеблясь, свернул в левый коридорчик, огибающий полукругом за кулисами арену. Поспешающий следом Болек успел заметить, куда он свернул.

Михал легко наверстал двухсекундное опоздание и присоединился к Болеку.

— Порядок, кореш! — сказал тот. — Теперь он от нас не сбежит. Я этот цирк знаю, как собственный карман. Держись рядом! Дай лучше лапу, тут темно…

И они устремились следом за беглецом. Пробежав коридорчик, тот исчез за следующей портьерой. На арене гремел оркестр. Выпутавшись из волн плюша, Михал с Болеком оказались на свежем воздухе, на заднем дворе. Тут было темно. Весь двор был заставлен фургонами, вагончиками, шатрами и будками, лампочки светили только кое-где. Джон Капусто скрылся в глубокой тени за первым бараком, потом его фигура мелькнула вдалеке, у какого-то шатра, откуда он свернул вправо, и оттуда послышался странный металлический звук. Поспешив в ту сторону, преследователи наткнулись на непонятную конструкцию из металлических прутьев, что-то вроде длинного ажурного туннеля, перегородившего им путь. Михалу некогда было раздумывать, что это. Он сходу полез за Болеком наверх, да соскользнул на землю. Могучей лапой залезший наверх Болек подхватил сообщника, и оба они, оглушительно грохоча подкованными каблуками по металлическим прутьям, помчались по верху туннеля за Капустой, который на четвереньках бежал перед ними, помотал себе руками. Михал споткнулся, нога провалилась в пустоту между прутьями, Михал упал на второе колено, больно ударившись о железо, ухватился руками, пытаясь вытащить первую ногу, взглянул вниз в туннель и остолбенел.

В ажурном туннеле был тигр! Самый настоящий! Огромный, живой и разъяренный. Он медленно, как бы неохотно, приближался, раздраженно бил себя хвостом по бокам и явно желал повернуть обратно, но сзади раздавались какие-то крики, и тигру ничего не оставалось, как только идти вперед. В считанные мгновения секунды Михал все понял. Перед ними был проход, по которому тигров гнали на представление. И еще Михал с ужасом вспомнил: перед выступлением тигров не кормят! Никогда! Они только потому и согласны выступать, что знают — после выступления получат еду.

В туннеле находился ГОЛОДНЫЙ ТИГР!

Быстро вытащив ногу, Михал отказался от намерения продолжить бег по крыше туннеля, соскочил на землю и сделал попытку обойти его стороной, натыкаясь в темноте на невидимые препятствия.

Помощники дрессировщика не могли понять, что происходит с животными. По сигналу «выпустить тигров» они открыли клетки и стали загонять животных в тоннель. Вдруг откуда-то спереди донесся грохот — кто-то ударял по железным прутьям тоннеля. Резонирующая сталь усиливала звук и донесла его до конца конструкции. Сбитые с толку тигры попятились обратно в клетки. Для всех цирковых животных удар по прутьям решетки означает сигнал — вернуться в клетки. Помощники дрессировщика опять выгнали животных из клеток, но тут повторился металлический грохот, тигры попытались вернуться обратно, но тем, которые уже прошли дальше в тоннель, 3 узком пространстве тоннеля было не развернуться, сзади напирали только что вышедшие из клеток собратья. В туннеле назревал конфликт. Но вот наконец перестали колотить по прутьям решетки, помощники дрессировщика проявили упорство, и им удалось выгнать на арену шесть раздрыганных тигров.

Дрессировщик встречал их на ярко освещенной арене. Под гром оркестра, под аплодисменты восторженной публики появились на арене красавцы тигры. Одного взгляда на первого дрессировщику оказалось достаточно, чтобы понять — от главного артиста толку сегодня не будет. Остальных он сумеет успокоить, усмирит, заставит слушаться, но Феликса — ни за что! С блеском продемонстрировав восхищенной публике товар лицом, раскланиваясь направо и налево, дрессировщик оставил на арене пятерку диких бестий, а шестую тут же загнал обратно в туннель. Феликс попытался было воспротивиться неожиданному приказу, уже и без того выведенный из равновесия сегодняшним глупым поведением этих идиотов-людей, которые сами не знают, чего хотят, то и дело меняя свои распоряжения. Дрессировщик однако проявил волю и решительность, и тигру пришлось убираться обратно в туннель. Решетка упала, путь на арену был отрезан, и Феликсу ничего не оставалось, как отправляться домой, в клетку. Представление началось.

Джон Капусто бежал не помня себя от страха. Одного взгляда на Болека и Тересу было достаточно, чтобы понять — его преследует международная мафия! Как же раньше до него не дошло? Канада, Польша, Франция… Он, такой умный и предусмотрительный, не распознал с самого начала, что имеет дело с хорошо организованной гангстерской организацией. Теперь от них пощады не жди! Мало того, что увел у них из-под носа сокровища, так еще прикончил их человека — стража колодца. Нет, он его не убивал, но ведь они этого не знают! Они уверены, что убил! Бежать, спасаться, скрыться!

Оказавшись перед цирковыми туалетами, Тереса пришла в ярость. Какого черта ее сюда привели? Как теперь она найдет Михала? Тот наверняка находится внутри цирка. Нет, больше она не позволит себя выпроводить! Скорей задушит собственными руками проклятого билетера, но в цирк попадет!

И полная решимости действовать, Тереса вошла в ту же дверь, через которую ее только что выпроводили. Униформист стоял к ней спиной, следя за публикой на трибунах. Прокравшись по коридорчику за его спиной, Тереса увидела вторую портьеру и, откинув ее, опять оказалась во внутреннем дворе. Здесь было еще хуже. Темно, хоть глаз выколи, а в нос бил резкий запах аммиака и помета животных. Тереса сообразила, что вышла в санитарную зону и собралась было повернуть обратно, да тут в дальнем углу, освещенном слабым светом электрической лампочки вдруг мелькнула знакомая фигура. Тереса ринулась туда, спотыкаясь о невидимые в темноте препятствия, добралась до забора и влезла на какой-то ящик, чтобы осмотреться. И тут прямо на нее выскочил кравшийся в темноте Джон Капусто! От страха Тереса заорала не своим голосом, но Капусто испугался еще больше, — в Тересином кличе он расслышал мстительный призыв к сообщникам и неприкрытую кровожадность. Круто развернувшись, он отказался от намерения форсировать забор, и кинулся куда-то в смердящую темноту. Следом за ним выскочил Болек. Тереса махнула рукой в том направлении, где скрылся Капусто, и Болек, не медля, ринулся за ним. Тереса подождала, не появится ли Михал, но того не было. Тереса осталась на своем посту, поджидал его и не отдавая себе отчета в том, что продолжает издавать хриплые кровожадные вопли.

К счастью, ее крики не привлекли внимания сторожей, ибо царящий на арене цирка шум — гром оркестра, рычанье тигров, восторженные вопли толпы и рукоплескания — заглушали все вокруг. Вдохнув полной грудью неимоверную вонь, Тереса почти захлебнулась и наконец перестала орать. Напрягая зрение, уставилась она в темноту, и ей показалось, что убегавший Капусто растворился в одном из бараков, вслед за ним в том же месте растворился преследующий его Болек, с противоположной стороны вынырнул силуэт, отдаленно напоминавший Михала и тоже там растворился. Возможно, в том месте находилась дверь.

В окружающих Тересу бараках наверняка находились клетки с цирковыми животными, о чем свидетельствовали издаваемые последними разнообразные звуки. Вдруг эти звуки усилились, к ним присоединились человеческие… Ревели, рычали, визжали звери, кричали люди. В темноте по двору метались чьи-то фигуры. Вот из темноты появились бегущие Болек с Михалом. Перепрыгивая через препятствия — ящики, кучи навоза, ямы — они добежали до Тересы, оторвали ее от забора, стащили с ящика и повлекли за собой. Тереса опять принялась испускать Хриплые кровожадные вопли — возможно, это стало ее второй натурой.

— Тихо! — на бегу прошипел Болек. — Выключи сирену, шановная пани! Сматываемся!

Ошеломленная Тереса замолкла и позволила дотащить себя до входа в цирк, потом по знакомому коридору к выходу во второй двор, к опять же знакомым туалетам. Тут Болек и в самом деле проявил отличное знание местности. Не воспользовавшись выходом для публики, который стерег билетер, он доволок своих спутников до забора, открыл незаметную калитку и вытолкнул в нее сначала Тересу, а потом и Михала, который оглядывался и упирался. Захлопнув калитку, Болек потащил своих спутников в темный узкий переулок.

— Рвем когти, шановная пани! Смываемся, менты едут!

— Но как же… того… — непонятно почему упирался Михал. — Может он что скажет…

— С луны свалился, кореш? Кто скажет? Зверюшка говорить не обучена.

— Что там стряслось? — просипела охрипшая Тереса, услышав вой полицейской сирены. — А где Капусто?

Не сбавляя шаг и подгоняя перед собой спутников, Болек флегматично заметил:

— Был да сплыл. Амба! Ходу, ходу! Не то засветимся.

— Цирк! — слабым голосом произнес Михал. — Ну и цирк!

— А как же! — согласился Болек. — Настоящий цирк. В жизни такого не видел!

Михал слабо простонал, а Тереса остатками сил потребовала — или она сию же секунду сядет и передохнет, или падет трупом. Найти в Париже подходящее заведение нетрудно, и уже минут через пять Болек усадил в плетеные кресла небольшого кафе совершенно изнемогшую Тересу и донельзя взволнованного Михала. Действовал он одной рукой, второй придерживал что-то мягкое, спрятанное под оранжевой курткой. Это не помешало ему и подопечных рассадить по креслам, и стол заставить пивом и апельсиновым соком.

— На редкость дрянное дельце! — вздохнул Болек, наконец тоже усаживаясь. — Лопнуть мне на этом месте, если я еще когда видел подобное…

— Да что же, в конце концов, стряслось? — раздраженно выкрикнула Тереса. — Скажут мне когда-нибудь? Я видела, как он в какой-то барак забежал, вы — за ним. Ну, думаю, теперь вы его наконец поймаете. Что вы ему там сделали?

— Мы-то ничего не сделали, — жалобным голосом проговорил Михал. — Это не мы сделали…

— Значит сделал он? Капусто?

— В некотором отношении Капусто… — неуверенно начал Михал, а Болек закончил:

— Кореш прав, Капуста принял личное участие.

— О Езус! — простонал Михал, позеленел и ринулся в сторону туалета, откуда вернулся только спустя какое-то время, по-прежнему изжелта-бледный. Болек сочувственно смотрел на него. Тереса ничего не понимала. В раздражении она дернула Болека за рукав.

— Что тут долго разбазаривать, — ответил тот, помедлив. — Был человек и нет человека. Сам себе виноват. Крышка! Сам к нему в пасть полез. Ну, этот, не будь дурак, и того..

— Кто? — крикнула Тереса, чувствуя — еще немного и ее хватит кондрашка.

— Ну этот., как его..

— Тигр! — мрачно подсказал Михал. — Уссурийский.

— Ага, тигр! Пасть у него, скажу я шановной пани, не меньше вот этого кресла! Голодом его там морят, что ли, а может, в нервах был, только уплел нашу Капусту в миг, мы и глазом моргнуть не успели…

Тереса подумала, что ослышалась, и глянула на бледного Михала. Тот подтвердил дрожащими губами:

— Правда. Капуста прямо к нему в клетку сунулся. Тот его и..

Взглянув на Тересу, Болек сорвался с места, кинулся к бару и, вернувшись с бутылкой коньяка и рюмками, налил ей полную.

— Шановная пани дерябнет! — приказал он.

Тереса послушно дерябнула, и ей стало лучше. До туалета она все равно бы не добежала. Болек налил три рюмки, и все молча хватили по одной. Михал настолько оклемался, что смог произнести несколько фраз:

— Убегая от нас, Капусто угодил в клетку с тигром. Меня одно удивляет — он ни звука не произнес!

— Кто? — дико вскричала Тереса. — Капусто или тигр?

— В том-то и дело, что оба…

Пришлось вмешаться Болеку. Он вежливо разъяснил Тересе:

— Капуста не успел. И пикнуть не успел, как его уже не было. А тигр, не будь фраер, немедля занялся угощением, ему не до разговоров. Смышленная зверушка, хотел навернуть побольше, пока не отобрали.

С ужасом поглядев на него, Тереса с Михалом поспешно хватили еще по рюмке коньяку. Прокашлявшись, Тереса задала вопрос:

— И вы… вы оба это видели?

— Как сказать… Я видел малость побольше, Михалек поменьше, он припоздал немного. Да не переживайте так, Господь послал нашей Капусте легкую смерть, ведь эта холера., как его…

—..тигр! — опять подсказал Михал.

— …тигр начал-то с головы…

Тереса добралась-таки до туалета. Беседа возобновилась после некоторого перерыва. Болек решил не вдаваться в подробности и ограничился общим описанием:

— Пусть шановная пани успокоится, если по правде, так он много сожрать не успел, только настроился поднавернуть — сразу люди набежали. А Капусте он в три мига шею свернул, тот и не пикнул! А Михалек правду сказал — теперь ни из Капусты слова не выжмешь, ни из тигра..

— Зачем же он полез в клетку с тигром? — спрашивала ошеломленная Тереса.

— Капусто бежал от нас… — начал было Михал, но теперь перебил Болек:

— То-то и оно, что не от нас. Ну сначала от нас, ясно, а как в цирк забежал, так во дворах затерялся. Я за ним наяривал, а ты где был, кореш?

— А я с другой стороны зашел, хотел обойти…

— Гляди-ка! И обошел, первый сорт! А я уж думал, он смоется. Ведь выскочил, б… пардон, шановная пани, куда, выскочил на помойку, куда все г… пардон, шановная пани, значит, это самое вываливают, а ночью вывозят. Ты, выходит, его с той стороны шуганул! Но вот ведь потом он правильно бросился к забору, перемахнуть — одна минута, ящики там навалены. Думаю, поминай как звали! Какого черта он от забора отвернул и прямиком в клетку к этому самому…

— Меня увидел! — вне себя крикнула Тереса. И, не дожидаясь, пока ее обслужит Болек, сама плеснула из бутылки в свою рюмку и осушила ее одним глотком.

— И чего шановная пани так переживает? — сочувственно произнес Болек. — Он и так отдал концы, какал разница, что там увидел, один хрен. Да и не стоит шановной пани еще кому об этом говорить, народ ведь разный бывает, к чему реклама? Насмехаться начнут — вот мол, покойник, из двух зол меньшее выбрал…

Естественно, Тереса тут же представила обеих своих старших сестер и поняла, что до конца дней своих придется ей выслушивать их насмешки. Пришлось опорожнить еще рюмку. Теперь ее поднес Болек, разлив остатки коньяка на три равные части.

— Планида ему такая вышла! — философски заметил он. — Должно быть, на роду писано было, что тигр сожрет. Понимаю еще, живи Капуста во всяких там… пущах и джунглях, а вот чтобы посреди столичного города Парижа такой смертью помереть — это же умудриться надо! Как пить дать с кого-то тоже голову снимут, клетки с такими зверушками запирать положено, а были незаперты…

— Потому что тигр должен быть на арене! — вспомнил Михал. — Я слышал, люди кричали. А вот почему не на арене, а в клетке оказался…

— …Об этом я завтра узнаю, — ответил Болек. — У меня в цирке свои люди. Капуста должно быть хотел через клетку на другую сторону проскочить, ведь когда сюда бежал, клетки пустые стояли. Он и не думал, что там этот самый…

Через полчаса Тереса с Михалом пришли в себя. Окинув их внимательным взглядом, Болек пришел к выводу, что их состояние позволяет приступить к обсуждению деловых проблем.

— От Капусты мы, считай, избавились, — начал он, — но кое-что от него осталось.

— Что осталось? — заинтересовались компаньоны.

— Ну как бы это сказать… — он заглянул под куртку, хотел было извлечь то, что там спрятал, но раздумал. — Шмотки остались. Да вид у них не того… Шановной пани не покажу, не то опять в туалет побежит. Да и посторонним тоже ни к чему это видеть, где бы так посмотреть в уголке? В цирке, должно быть, уже голову ломают — чего это на покойнике только половина пиджака…

— А почему половина? — слабым голосом поинтересовалась Тереса. — Вроде бы на нем пиджак был целый, так мне казалось…

Болек вежливо пояснил — при жизни на Капусте и в самом деле был нормальный пиджак. А теперь осталась только половина. Вторая половина вот здесь, у него под курткой. Тигр был так любезен, что начал с пиджака. Одним движением когтя он распорол на спине жертвы пиджак пополам, причем сделал это очень аккуратно, портному так не разделить.

— И пан прихватил половину? — изумился Михал.

— Точно! Я сразу скумекал — с моей стороны аккурат та половина, куда эта Капуста сунула в карман свою бумажку. А там у клетки железяка валялась, ну вроде кочерги, я ею и зацепил одежку, вытащил сразу и хотел там же, на месте, карман обшарить, да люди подоспели, ну я и в ноги. И какого лешего ты, кореш, шум поднял?

— Я шум поднял? — удивился Михал. — Я?

— А то я горло драл? Капуста и этот, как его…

— …тигр!

— …и тигр действовали молчком, ну сожрал и сожрал, а ты сразу шум поднимать! Пришлось мне всю дорогу таскать с собой пиджачок, а сдается мне, в кармане что-то есть. Нет, тут трясти им не стану, завтра во всех газетах распишут, как был одет покойник, еще кто вспомнит нас… Пошли-ка, Михалек, ну сам знаешь куда, там посмотрим, что в кармане.

Тереса осталась за столиком одна. Столько ей пришлось пережить в этот день, что голова была, как в тумане. Сквозь туман смутно подумалось, что, пожалуй, больше она в отпуск в Польшу никогда не поедет. Тут эту мысль вытеснила следующая: самые страшные события разыгрались все-таки не в Польше, а в благополучной Франции, более того — в столице мира Париже, городе, славившимся своими культурными ценностями, туристическими атракциями и индустрией развлечений. У Тересы хватило чувства юмора подумать, что репутацию города развлечений и аттракционов в ее случае Париж оправдал полностью. Так что, пожалуй, в отпусдс она и в Париж никогда не поедет.

Вернулись Михал и Болек. Болека переполняло сдержанное торжество, Михал светил собственным светом. К груди он прижимал какой-то футляр продолговатой формы из мягкой кожи. С трудом оторвав футляр от груди, он протянул его Тересе, велев спрятать на самое дно сумки, и то сделал это лишь после вторичного приказа Болека, — так трудно было расстаться с драгоценной находкой. Тереса не потеряла сумки во время преследования Капусты исключительно по той причине, что обе ее длинные ручки мертвым узлом завязались на ее запястьи. Послушно спрятав футляр, Тереса поинтересовалась, что там. Ответил Болек:

— Та самая бумага. И еще кое-что, выходит, не даром я протаскал пиджачок. Хотя не знаю, будет ли вам польза от этой бумаги..

— А это мы посмотрим! — сказал Михал. К нему вернулась былая энергия, и он весь горел жаждой деятельности. — Не станем терять ни минуты! Купим у Шарля нумизматическую коллекцию, денег нам хватит, завтра я смотаюсь в Руан, поторгуюсь, что смогу — куплю, и быстренько назад. Теперь нам надо поскорее вернуться в Польшу, а от полиции, на всякий случай, будем держаться подальше. Пошли, нас ждут великие дела!

* * *

— Не верю! — сказала Люцина. — Такого просто не может быть!

Известие о том, что тигр сожрал Капусту, поразило нас, как гром средь ясного неба. С ужасом взирали мы на посланцев, которые объявились внезапно, без предупреждения, только случайно застав всех нас в сборе в квартире моей мамули.

Оглушив нас невероятным сообщением, посланцы не сочли нужным останавливаться на нем, а сразу переключились на другие вопросы.

— Я контрабанду провезла! — выкрикивала Тереса, не помня себя от возмущения. — Я!! Контрабанду!! Из-за вас остаток жизни в тюрьме проведу!

И размахивала при этом каким-то длинным кожаным футляром.

Вырвав футляр у нее из рук, Михал раскрыл замок-«молнию» и высыпал его содержимое на тахту. Мы глянули — и у нас перехватило дыхание. На выкрики Тересы Михал не реагировал, отмахиваясь от нее, как от настырной мухи.

— Это был единственный выход! — пояснил он нам. — Ведь большинство монет в этой коллекции золотые, что же, нам еще и за свое собственное золото платить? Мало того, что эта падла, о, извините, этот подонок украл, мало того, что пришлось буквально из пасти тигра вырывать сокровище, так еще и пошлину платить на границе?!

Издав еще несколько хриплых протестующих выкриков, Тереса замолчала. На мамулиной тахте весело поблескивали сбережения нашего скупого предка, оставленные им в наследство далеким потомкам еще в прошлом веке. Мы все единогласно решили — Михал прав! Поскольку золото на тахте было не просто драгоценным металлом, а неимоверно редкими экземплярами нумизматической коллекции, пошлина за его провоз Составила бы такую гигантскую сумму, которая нашему семейству и во сне не могла присниться. За что же платить, в самом деле? idbi монеты не вывозили за границу, мы и не обязаны платить за их возвращение. Итак, решено: считаем, что прабабушкино наследство не покидало пределов родного края, так что и говорить не о чем!

Коллекция на тахте отвлекла на время наше внимание от кончины Дж. Капусто. Михалу пришлось рассказать, откуда взялась коллекция, что он и сделал, коротко упомянув о скупщике краденого месье Шарле, не вдаваясь в подробности, каким образом склонил упомянутого скупщика продать ему монеты по себестоимости. Зато Михал честно и откровенно признался: приобретя от Шарля монеты, он добавил их к тем, которые еще находились в футляре у Капусты, а футляр без ведома Тересы сунул на дно ее чемодана, надеясь, что она в спешке не заметит футляра и не обратит внимания на несколько потяжелевший чемодан. Не до коллекции было Михалу Ольшевскому — надо было продумать, как нелегально провезти через границу сахарницу Станислава Августа. О своей контрабандной деятельности Тереса узнала только по эту сторону границы, когда они с Михалом ехали в такси из варшавского аэропорта Окенче на квартиру мамули.

Но вернемся к главной теме. Взволнованно, сумбурно, перебивая друг друга, поведали наши посланцы о страшной гибели преступника и нашего конкурента Джона Капусто. Вместе с ним погибла и последняя надежда на то, что удастся отыскать наши фамильные сокровища. Слабым утешением явилась сама нетипичная, можно смело сказать — уникальная кончина.

Вот тогда Люцина и произнесла свое категоричное «Не верю!»

— А я верю, — возразила я, — и поверю в самые невероятные явления, связанные с фауной. С тех пор, как на варшавском ипподроме в одном из забегов вместе с лошадьми финишировал кот, я поверю всему на свете!

— Как это кот? — изумилась тетя Ядя.

— А вот так — самый обыкновенный кот. Да вдобавок в цветах конюшни Козенице, черно-рыжий. Мчался, как дьявол, того гляди, всех коней оставит за собой. Козеницкий жеребец как раз шел в хвосте, возможно, кот решил спасать честь конюшни. Это видели тысячи людей.

— Ив кота не верю! — упорствовала Люцина, но уже с меньшей энергией.

Я обиделась.

— Хочешь, дам тебе телефоны людей, которые вместе со мной наблюдали это явление? Позвони, убедись! Правда, мы так и не знаем, кто тогда пришел первым, потому что смотрели только на кота. Хоть сто телефонов дам!

— Я тоже! — подхватил Михал Ольшевский. — Сто не сто, но телефон цирка в Париже, где произошло это прискорбное событие, могу дать — звоните, проверяйте! Я на всякий случай записал. Не потребуете же вы, чтобы в доказательство я вам прихватил зуб тигра…

— А что, он сломал об Капусту зуб? — поинтересовалась мамуля.

— Насчет зубов не скажу, кажется, не сломал. Во всяком случае, после этого тигра я и в кота поверю!

— А что вообще кот делал на ипподроме?

— Живет он там. Мышей ловит, — объяснила я. — И не один. Видела я там как-то кота в цветах конюшни Либартово, в черно-белую клетку. Вернее, кот не был в клеточку, просто черно-белой раскраски, а в клеточку — лошади. Вернее, не лошади, а жокеи…

— Ну уж в лошадей в клеточку я ни в жизнь не поверю! — с жаром произнесла Люцина.

— И напрасно! — с торжеством парировала я. — Когда разыгрываются дерби, зады лошадям причесывают в клетку! Знаешь, щеткой зачешут шерсть раз в одну сторону, раз в другую. Издали смотрится прелестно! А у двух лошадей и вовсе в звездочки!

— Господи спаси и помилуй! — в ужасе произнесла Тереса. — Лошади в звездах, коты в клеточку, а тигр сожрал Капусту! Сумасшедший дом! С вами и сама ненормальной станешь!

Как бы то ни было, но кони с котами заставили Люцину поверить и в парижского тигра. Наверное, до нее дошло — тигр животное крупное, кровожадное, опасный хищник, и даже дрессированный может повести себя непредсказуемо. Но думаю, главным аргументом был не тигр, а проклятие, тяготеющее над нашим родом.

— Надо же! — удивлялась Люцина. — Аж тигр понадобился, чтобы мы, не дай Бог, не разбогатели! Рок преследует нас, и неизвестно, что он может выкинуть. В конце концов, тигр способен слопать человека всего, без остатка…

— Да нет же!;— воскликнул Михал. — Кое-что все же осталось, я все время пытаюсь вам рассказать, а вы знай о конях да котах! Глядите, что мы нашли в кармане Капусто.

И Михал разложил на столе небольшой измятый клочок бумаги, буквально выхваченный из пасти тигра.

— Вот, именно об этой бумажке говорил Болек. По его словам, Шарль раскололся и выложил, что Капусто собирался отправить в Польшу надежного человека за сокровищем. И тот по этой бумажке найдет клад. Значит, это, надо полагать, не столь уж сложно. Так что смотрите и думайте!

Чудо, что мы не разорвали бумажку. Каждой хотелось первой взять ее в руки, первой начать думать. Закончилось тем, что бумажка осталась лежать на столе, а мы, сталкиваясь лбами, склонились над ней.

На бумажке от руки, наскоро была набросана карта. Очень примитивная. На ней угадывалась дорога, мостик через речку и вроде бы дерево. У мостика нарисован маленький крестик, от дерева шла пунктирная линия, поворачивающая вдруг под прямым углом, а на ее конце три небольших кружочка, из которых два белых, а третий закрашен черным. И еще на карте были проставлены цифры. В начале дороги — цифра 4, у мостика — 3, а около пунктирной линии — 67. И это все.

— Я лично наработалась достаточно! — решительно заявила Тереса. — А теперь вы попробуйте поработать головами, если, конечно, они на это годятся.

— Когда-то по такой карте мы вычислили Тоньчу, — напомнила тетя Ядя. — Может, и на этот раз что-нибудь вычислим?

— Так ведь у нас больше не осталось фамильных поместий, — с горечью произнесла мамуля.

Марек холодно заметил:

— Та карта, с Тоньчей, была картой настоящей, кусок немецкой штабной карты. А это неизвестно что. Свободное творчество…

Михала переполняли надежды и энтузиазм.

— Ну так что! — вскричал он. — Думать-то мы можем! Нет закона, который разрешает думать только над штабными картавей! Ну, проше паньства! Смотрим! Думаем!

Я стала думать вслух:

— Речка течет, дорога через мостик ведет, у дороги стоит часовенка, и неподалеку дерево растет. Наверное, большое, заметное. Ог дерева делаем шестьдесят семь шагов, сворачиваем под прямым углом. И там есть какие-то три одинаковые вещи. Наш клад вот в этой, замазанной.

Все молча смотрели на меня, потом Люцина ехидно сказала:

— Прекрасно! Едем прямо к этой, замазанной!

И тут всех прорвало! В невообразимом гаме, самых дурацких предположениях, оскорблениях и нечленораздельных выкриках, во всем этом столпотворении мы и не заметили, куда подевалась бумажка. Спохватились — нет ее. Кинулись искать, под стол заглядывали, друг дружку обвиняли в том, что сунула в карман, на четвереньках всю комнату облазили — нет ее. И только после часа бесполезных поисков обнаружили, что карту спокойно изучает сидящий в своем кресле, в углу отец. Он всю жизнь питал пристрастие к географическим картам и много времени проводил над их изучением — без всякой практической надобности, просто из любви к искусству.

— Не понимаю я, зачем он так шел, — бормотал отец.

— Зачем сворачивать под прямым углом? Напрямки ведь короче.

Столпотворение в комнате угасло, как будто кто в него водой плеснул. Даже мамуля удержала готовые вырваться оскорбления по адресу супруга, похитившего драгоценную карту. Отец был прав! Если Капусто пошел не напрямки, а свернул под прямым углом — значит, там, на местности, было какое-то препятствие. И если мы отгадаем — какое, найдем ключ к разгадке.

Посыпались предположения. Препятствием могли оказаться: канава с водой, болото, забор, заросли колючего кустарника. Тетя Ядя высказала предположение — там паслось стадо коров, которых покойник просто-напросто мог бояться. Я стояла за крапиву.

— Ну вот, видите, сколько придумали! — радовался Михал. — Еще немного — и догадаемся!

— Ты бы, сынок, лучше собрал мелочь с тахты, — посоветовала ему Люцина. — Того и гляди, кто-нибудь на нее усядется, и опять придется искать по всей комнате.

Мамуля выдала Михалу наволочку с подушки-думки, и Михал послушно принялся складывать в нее бесценную нумизматическую коллекцию. Старый футляр Капусты мы признали недостойным такой чести.

— Так мы думаем или нет? — подгоняла нас тетя Ядя.

— Мы остановились на том месте, что появилось препятствие.

— Сначала неплохо было бы подумать над тем, в какой местности Капусто мог спрятать клад, — заметил в пространство Марек.

— Как это в какой? — ответила мамуля. — В пустой, конечно. Не стал бьг он прятать его там, где люди увидят!

— А ты как думаешь? — спросила Марека Люцина.

— Самым перспективным мне представляется лес, — ответил Марек.

— Ясно, не центр же города! — фыркнула Тереса.

— Столь же перспективными могут оказаться поля и луга, поросшие кустами, — сказала я. — А вот эти три кружочка, по-моему, бункеры…

— А по-моему, три старые хаты, — сказала мамуля.

— А по-моему, могилы на кладбище, — сказала тетя Ядя. — А препятствие — кладбищенская ограда, вот и пришлось Капусте свернуть под прямым углом.

Идеи посыпались как из рога изобилия. Многие настаивали на лесе, а тот факт, что на карте было изображено всего одно дерево, объясняли просто спешкой — Капусте просто некогда было вырисовывать остальные. Отец выдвинул свежую версию — рыбные пруды. О полях и лугах и говорить нечего, а также о кладбищах, разбросанных по всей нашей стране. Выдуманная мною часовенка тоже подверглась сомнению. Крестик мог с равным успехом означать любой другой объект, например, автобусную остановку. Или мельницу, раз на плане фигурирует речка.

Марек хладнокровно подвел итоги дискуссии:

— Итак, исключаем населенные пункты и ищем по нашей стране место, где какая-то проселочная дорога проходит через мостик, а на том берегу бросается в глаза большое дерево. У мостика стоит часовенка, или крест, или знак автобусной остановки, или киоск с овощами, или лежит куча песку, или большой камень.

— …или дохлая корова, — в тон ему продолжила Люцина.

— А за деревом, — невозмутимо продолжал Марек, — тянется какое-то трудно преодолимое препятствие. Или каменная стена, или деревянный забор, или канава с водой, или болотце, или колючий кустарник, или жгучая крапива…

— Да, многовато всего, — с грустью констатировала тетя Ядя. Михал попытался вдохнуть в нас бодрость и надежду:

— Но зато есть препятствие!

А Марек безжалостно продолжал:

— К тому же неизвестно, в какой стороне искать клад, ибо на карте не обозначены стороны света. А это означает, что у каждого мостика надо шарить по обе стороны речки. Но самое плохое — мы не знаем, даже приблизительно не знаем, в какой части нашей страны искать!

— Как же не знаем? — без особой уверенности возразил Михал. — В направлении к границе.

— Начиная от Воли?

Я мрачно произнесла:

— Разрешите напомнить, в свое время я подсчитала площадь, на которой следует вести поиски. И получилось девяносто шесть тысяч квадратных километров.

— А города ты отбросила? — полюбопытствовала Люцина.

— Нет, пока не отбросила, но могу вычесть площадь городов. Останется около девяноста тысяч. Хватит?

— Все-таки немного меньше, — вздохнула тетя Ядя.

— Что ж, будем ездить до конца дней наших! — обрадовалась Люцина, а ее младшая сестра ехидно добавила:

— И не только ездить, но и ходить. Не забывай, тебе придется обследовать каждое большое дерево возле каждого встреченного мостика. Говорят, прогулки на свежем воздухе очень полезны для здоровья…

Мне стало страшно, волосы сами собой зашевелились на голове. Знаю я своих родичей, понятно, куда они клонят. И никакая сила не остановит их, и никто, и ничто меня не спасет! Надо будет поменять машину, эта уже старенькая, такого путешествия по проселочным дорогам и бездорожью ей не выдержать, и говорить нечего! Как представлю все эти полевые стежки-дорожки, дырявые мостики, лесные просеки, ухабы и колдобины, не говоря уже о бродах… Не успела я прикинуть, сколько же погонных километров придется преодолеть, как услышала голос мамули, радостно оживленной:

— Слушайте, а может, три кружочка означают колодцы предков нашей Капусты?

* * *

Недавно мы получили из Канады письмо. Тадеуш, муж Тересы, сообщал, что в следующий свой отпуск выбирается в Польшу с компасом и лопатой. Его особенно интересует тот самый старинный венец из трехсот жемчужин, ибо ничего подобного ему в жизни не приходилось видеть.

Оглавление

  • Иоанна Хмелевская Колодцы предков Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Колодцы предков (вариант перевода Аванта+)», Иоанна Хмелевская

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!