«Измена, сыск и хеппи-энд»

627

Описание

Вика Царёва считала, что всё у неё в полном порядке. Хорошая работа, прекрасная семья, любящий муж. Пока случайно не обнаружила, что любящий муж любит, по всей видимости, не её, а совсем другую женщину. Вика сначала не хотела верить в худшее. Может быть, её благоверный действительно по ночам проводит инвентаризацию на складе в компании столь же ревностно трудолюбивой сослуживицы? Вечерняя слежка закончилась для Вики тем, что она стала свидетельницей не только мужниной измены, но и заказного убийства. Милиция и преступники пытаются найти незадачливую сыщицу с одинаковым рвением, хотя и с разными целями. И только один человек может помешать им: преподаватель математики Юрий Петрович, обманутый супруг любовницы её мужа.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Измена, сыск и хеппи-энд (fb2) - Измена, сыск и хеппи-энд 983K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Светлана Георгиевна Гончаренко

Светлана Гончаренко ЛЮБИМАЯ С ДРУГИМ ЛЮБИМЫМ

Глава 1. Храните соду в закрытых сосудах

В том, что на улице стоит сейчас сумасшедший шум, Вика не сомневалась. Всегда бывает шумно в разгар апреля, когда солнце припечет наконец-то всерьез. Тогда воробьи начинают верещать и драться, а весенняя жижа булькает, как суп, и мутными веерами плещет из-под колес машин. Обрызганные прохожие запоздало стирают с лиц холодные грязные капли и громко ругаются. И дети в эту пору становятся страшно крикливыми, и девушкам неудержимо хочется хохотать. К тому же именно в апреле всюду долбят асфальт и роют экскаваторами ямы в разных неожиданных местах. Весна!

Ни одна капля уличного шума или грязи не проникала за белоснежные переплеты окон фирмы “Грунд”. Весенним здесь был только свет. Продистиллированный сквозь ослепительно ясные стекла, он робко передвигался по потолку и стенам. Еще и постороннее облачко аромата парфюма “Сэ жю” тут витало. Облачко испустила Клавдия Сидорова, консультант по вопросам внутренней этики. Случилось это уже четверть часа назад, но стойкое облачко все еще отливало воображаемой лавандовой синевой и держалось неподвижно между столами Натальи Горенко и Виталия Ефимовича Савостина. Любопытная Наталья пыталась поймать облачко ноздрями, а вот Савостин отворачивался, морщился, ласкал ладонью живот под галстуком и прикрывал на вдохе глаза. Всем было ясно: беднягу донимает изжога. Изжога у Савостина могла взыграть как от “Сэ жю”, так и от намека Сидоровой на какую-то летучку, которая должна состояться сегодня. Или не сегодня. Или не состояться. Неведомое, неопределенное, таинственное терзало желудок Виталия Ефимовича сильнее всего.

Вика Царева работала в креативно-стратегическом отделе “Грунда” уже почти год. Место это ей освободила и советовала старая институтская подруга Любка Мюллер, выехавшая на прародину в Штутгарт. Место было завидное и высокооплачиваемое. “Грунд” процветал. Его шикарный офис напоминал голливудские декорации. Так и казалось, что из-за прозрачных перегородок и полупрозрачных полуперегородок вот-вот выглянет не какой-нибудь Савостин, а Майкл Дуглас. Или Николас Кейдж. Или Хен Бенсон (кажется, есть и такой?) А выгляни хоть Майкл, хоть Хен, Вика ничуть бы н растерялась. Во-первых, она прекрасно знала английский, на который переводила бумаги своего отдела (говорили, что для спуска во всемирную паутину, но точно никто ничего не знал). Во-вторых, она была прекрасна, любому Хену под стать — всегда со свежей стрижкой, с незаметным макияжем в бежевых тонах и в деловом костюме такой элегантной простоты, что на нем не нашлось места даже пуговицам. Прямая юбочка доходила точно до середины сухощавых коленок. И туфли на Вике были без единого гвоздя, то есть без всяких там пряжек, перемычек и ремешков. Ничего лишнего. Строгий стиль фирмы!

Самой Викой фирма тоже была довольна. Ее переводы не вызывали ни замечаний, ни возражений. А все-таки и у нее имелась тайная язва, вроде изжоги Савостина: в бумагах “Грунда” она понимала каждое слово, зато абсолютно не улавливала общего смысла. Этот свой порок она маскировала, как могла, однако к концу рабочего дня в ее голове размагничивались все центры, отвечающие за логику. Тут она с ужасом замечала, что слова, слова, слова, которые она старательно собирала и запаковывала в серьезные и многозначительные тексты, начинают вдруг кувыркаться, пересыпаются с тихим бренчанием, как стекляшки в калейдоскопе, и тут же складываются в совершенно другие многозначительные тексты, и в третьи, и в четвертые, и вся эта абракадабра одинаково бессмысленна и одинаково отвечает строгому, выдержанному, высококомпетентному стилю фирмы “Грунд”. “Не трогаюсь ли я умом?” — спрашивала себя Вика и отвечала, как и всякий разумный человек, а также большинство сумасшедших: “Нет, нет, нет!” Отбиваясь от взбесившихся слов, Вика придумала несколько способов спасения. Один состоял в том, что она воображала себя актрисой в фильме из жизни деловых сфер, предположительно с участием Майкла или Хена. Ведь актрисе неважно, что написано на мониторе или на какой-нибудь бумажке в папочке — ей достаточно вращаться в своем кресле, смахивающем на зубоврачебное, выразительно покусывать кончик карандаша и выглядеть деловой и корректной. Любая бессмыслица тут же отступит, поблекнет, и уже ничуть не кажется, что у тебя не все дома. Иногда для разнообразия Вика представляла себя еще и суперагентом. Вернее, суперагентшей — холодной, опасной, нечеловечески обольстительной. Будто бы занимается она шифровками, в каких ни один гений не в силах разобраться. А может быть, бумаги “Грунда” и есть шифровки? Зачем их надо переводить на английский? И где сидят те англосаксы, что читают Викины труды? Все это непостижимо! А если учесть, что глава фирмы живет в Люксембурге… Правда, фамилия его Иванов. И зовут Олегом Альбертовичем. Зато его никто никогда не видел. Известна была лишь его подпись, доносимая факсом из прекрасного далека. Подпись загадочная — три абсолютно параллельные горизонтальные черты и крошечное “О” над ними. Большинство сотрудников “Грунда” были уверены, что никакого Иванова в природе не существует. Но существует же во плоти (или почти во плоти ввиду запредельной стройности) его родная тетка Клавдия Сидорова, консультант по вопросам деловой этики. Или существование тетки еще не доказывает существования племянника? Нет, лучше об этом обо всем и не думать. Но думалось. Ведь если не об этом, тогда придется думать о себе, а собственная Викина жизнь невнятно, но ощутимо запутывалась, и никак нельзя было определить, что же такое в ней неладно. Поначалу Вика решила, что просто ее подавляет могущество и великолепие фирмы “Грунд”. С самого первого дня своего водворения на столь завидном месте ей, например, с отвратительной навязчивостью стал сниться один и тот же сон: сидит она в своем отделе за своим компьютером совершенно голая. Из ночи в ночь несчастная голая Вика с ужасом ждала, что вот-вот будет обнаружена (стоит ли говорить, что в “Грунде” поддерживается исключительно строгий устав одежды!) При этом ее сердце билось страшно громко, где-то в глотке, возле ушей. Вот она испуганно озирается. Вокруг все как всегда: слева зубовно, неистово клацает компьютерной клавиатурой Елена Ивановна Рычкова, ядовитая и Вике очень симпатичная особа. Справа из-за перегородки безмятежно розовеет покрытая нежнейшим, будто первородным пухом макушка Савостина. Никто не замечает Вики. Она вжимается в кресло и пытается прикрыться сумочкой. Но сумочка на глазах подло съеживается до размеров спичечного коробка в тот момент, когда появляется в отделе его начальник Кирилл Смоковник.

Встречи со Смоковниковым наяву тоже не сулили много радости, хотя он непрерывно улыбался. Обещанную Клавдией летучку он тоже начал затяжной улыбкой. Улыбка отражалась на смутно сияющей поверхности его элегантного стола (стол этот, черный, как агат, наводил Вику на мысли о престижном кладбище).

— Друзья, — сквозь улыбку начал Кирилл, — я решил потратить немного нашего чрезвычайно ценного времени на то, чтобы расставить точки над кое-какими i.

В этот день, как всегда, Кирилл Смоковник поражал энергией и привлекательностью. Голубоватая рубашка бросала на его лицо заоблачно яркие блики. Если судить по бархату кожи, гжельской синеве глаз и густоте прически, то Кириллу нельзя дать больше девятнадцати лет. Но это обманчивое впечатление. Перспективный выпускник Академии управления Смоковник не один год сидел в “Грунде”, успел простажироваться в Стенсоновском университете, штат Мэн, и уже нацелился из креативно-стратегического отдела в самые выси руководства фирмы. Какие уж тут девятнадцать лет! Моложавость Смоковника объясняли кто здоровым образом жизни, кто тем, что его поддерживает и продвигает сам Иванов, подданный Люксембурга.

— Догадываетесь, о чем пойдет речь? — спросил Смоковник своих сотрудников, которые расселись вокруг черного стола. Сотрудники выгнали на лица привычные открытые улыбки. Издали можно было решить, что компания собралась закусить. Но ничего подобного не предвещало присутствие консультанта по этике Сидоровой, которая примостилась на краешке стула. Она была так воздушна, что, казалось, сквозь нее просвечивают стены, шкафы и заместитель Смоковника Сергей Гусаров. Этот способный администратор был злой карикатурой на Смоковника: такой же молодой, инициативный, рьяный, в таких же голубоватых рубашках, он сроду в штате Мэн не стажировался, цвет щек имел серый, черты лица противные, к тому же в его груди асимметрично выдавалась какая-то ненужная кость. Оба молодых человека у наиболее нервных сотрудников отдела вызывали тупой суеверный ужас.

— так, эта встреча назрела. В отделе участились прецеденты нетерпимого отступления от стандартов делового поведения, — сказал Смоковник и демократично отвалился на спинку кресла. Улыбающийся персонал отдела напрягся. Елена Ивановна непроизвольно набросала в своем блокноте окошко в клеточку. Наталья Горенко, у которой больше всех рыльце было в пцшку, порозовело, и на ее щеках проступила гусиная кожа. Не выдержал напряжения минуты и Виталий Ефимович. Он схватил с погребального стола бутылку минералки и обрушил шипящую влагу на свою изжогу, которая, похоже, воспламенилась до небес.

— Назвать факты? — сощурился Смоковник.

— Конечно! У меня, например, всегда все в порядке, — вдруг нахально затараторила Наталья. — Документы вовремя передаются на регистрацию, адаптируются для консультативного отдела…

— Стоп! — прервал ее Гусаров, голос которого тоже был много неприятнее Смоковниковского. — Осторожнее с подобными заявлениями! Только на этой неделе вы дважды опоздали, к тому же принимали пищу на рабочем месте.

Наталья не сдалась:

— Принимала. Я не успевала с анализом нового сегмента!

— Не потому ли, что усердно вели личные беседы по служебному телефону?

— Я? Да никогда! Я говорю только с клиентами.

— Неужели вчера ваш сын не читал вам по телефону таблицу умножения на шесть, заданную ему к среде? Разве он — наш клиент? А ваша подруга? Та, что очень долго втолковывола вам рецепт голубцов с перловкой?

— О! Вы шпионили! — презрительно прошипела Наталья.

Смоковник леденяще улыбнулся:

— Фирма оставляет за собой право прослушивать телефонные разговоры на рабочих местах. Надо же нам знать, насколько профессионально вы общаетесь с внешними и внутренними клиентами. И вдруг мы нарываемся на голубцы! С таблицей умножения!

Прозрачная Клавдия деликатно заметила:

— Разве здесь есть предмет для обсуждения? Всё личное мы оставляем за порогом фирмы. Но иногда личное проникает в святое Святых! Вчера произошел неприятный инцидент: неизвестная пожилая дама непонятным образом выскользнула из отдела работы с клиентами. Она была обнаружена и задержана охраной у дверей вашего отдела. К кому из вас она приходила?

Сотрудники затравленно переглянулись. В зловещей тишине желудок Савостина исполнил глухую трель. Все дружно посмотрели в его сторону. Виталий Ефимович заискрился потным бисером.

— Это не моя дама, — пролепетал он.

— А сама-то дама что говорит? — поинтересовалась Елена Ивановна.

— Дама молчит, — ответил Гусаров, и Вика с ужасом представила, что вчерашняя дама до сих пор томится где-то в элегантных застенках “Грунда”. Елена Ивановна обрадовалась:

— Так стало быть, она и не нашла! Наверное, в коммуникационный шла. Или вообще для конкурентов информацию вынюхивала. Мы-то здесь причем?

— Она рвалась в наш отдел! — отрезал Гусаров. — Сказала, что двоюродная тетка. Только вот чья? Она вовремя прикусила язык — очевидно, была предупреждена. По паспорту это Кичина Светлана Анатольевна. В нашей базе данных нет ни ее, ни ее родственников, ни однофамильцев. И все-таки пробиралась она в наш отдел! Из подозрительных предметов при ней был обнаружен пучок сушеной травы. Шалфей лекарственный.

Вика догадалась: двоюродная тетка шла к вечной грешнице Наталье Горенко. Та накануне как раз хвасталась, что будет выводить шалфеем шлаки из организма.

— С этим фактом служба безопасности еще будет работать, — угрожающе пообещала Клавдия Сидорова. Когда она шевелилась, тончайший аромат “Сэ жю” воскресал и воспарял, долетая до измученного, но бодрящегося Савостина. Тот машинально закатывал мутные глаза.

— Вы нездоровы, Виталий? У вас все в порядке? — задумчиво осклабился Смоковник. В “Грунде” не применялись ни отчества, ни уменьшительные имена. Рычковой было уже сорок пять, Савостину — тридцать девять, но на их бейджах с фирменной грундовской серо-черной каймой значилось “Елена” и “Виталий”. Только так их и полагалось именовать — как в бразильском сериале или телеигре.

На вопрос Смоковника Савостин бодро заявил:

— Я здоров!!! Все отлично! Я в полном порядке!

Он врал так громко и многословно, чтобы заглушить и перекрыть очередной желудочный раскат. Ему не улыбалось потерять свое замечательное место из-за конфузного недуга: болеть в “Грунде” тоже не было принято.

Гусаров строго свел бледные брови:

— Тогда я, Виталий, замечу — вы имеете право принимать соду на рабочем месте. Но вы обязаны поместить ее в закрытый сосуд. Напоминаю об этом последний раз!

В эту минуту одуревший от всего голубь присел было на внешний карниз окна. Он бестолково и весело там потоптался, но встретился взглядом через стекло с Гусаровым и тут же испуганно шарахнулся в небесную синь.

— Подведем итоги, — предложил Смаковник и вынул из папки арктически белый лист, испещренный частыми строчками. — Я подготовил решение. Для поддержания эитчески оправданного порядка нельзя останавливаться перед непопулярными мерами. Итак, вкратце: Виталия Савостина устно предупредить о неподабающем хранении им соды. А вот Анжелика Малаянц на сей раз предупреждается письменно. Нарушен устав одежды. Вы помните эти позавчерашние желтые штаны? Рабочее время (пятьдесят семь минут), затраченное ею на поездку домой и смену штанов, оплачено не будет. И наконец Наталья Горенко…

Оба молодых человека в голубоватых рубашках улыбнулись теми светлыми улыбками, с какими, как подумала Вика, инквизиторы примеряли еретику испанский сапог.

— … Наталья Горенко отстраняется от работы на пять дней без сохранения оплаты. Нарушений у нее предостаточно. Следующая мера — увольнение.

— Всё, погорела Натаха, — уверенно пророчила Елена Ивановна позднее, в комнате для курящих. Цивилизованный “Грунд” преобразовал зловонные присортирные курилки в эти симпатичные помещения с кондиционерами и мягкими креслами. Правда, дверей тут не имелось, чтобы курящие сотрудники не могли домогаться друг до друга сексуально. Да и домогаться особенно некому было — “Грунд” подчеркнуто предпочитал некурящих. Вот и Вика не курила. Но Рычкова ей нравилась. Поболтать с нею можно было не на рабочем, конечно, месте (деловая этика и Клавдия Сидорова предупреждали: ни-ни!), а лишь в этой аскетически убранной комнатке. Сотрудники “Грунда”, не имеющие вредных привычек, релаксировали в более уютных зальцах с фонтанчиками и массой натуральной и пластиковой зелени. В курилке же на шершавой стене одиноко висела картина неизвестного немского художника. Она изображала что-то буро-желтое, размазанное к краям — должно быть, Эмфизему легких. В углу некрасиво, жирной гусеницей, извивалась круглая отопительная труба, задекорированная пластиком. Под этой трубой и любила сиживать Елена Ивановна Рычкова, мило злословя.

Елена Ивановна из группы бенчмакинга работала лучше всех в креативно-стратегическом отделе — толково и споро. Подобная быстрота ума, рук и глаз дается самой природой, а не намозоливается унылым опытом жизни. В “Грунде” это понимали и Елену Ивановну терпели, хотя она была лишь слегка загримирована под бизнес-леди во вкусе фирмы. Ее неровно отбеленная шевелюра вечно стояла дыбом, косметика лишь подчеркивала резкие складки лица, а серьги были крупноваты для “Грунда” и безалаберно болтались. Туфли она носила совершенно нестроевые, без задников, а работая, и вовсе их скидывала и весело шевелила пальцами ног в такт неистовому бегу пальцев рук по клавиатуре. Знала она все на свете и напоминала Вике то переодетую ведьму, то разбитную школьницу. К школе Елена Ивановна и в самом деле отношение имела — преподавала некогда историю и географию. Видимо, надеясь на свои знания, она и бросилась в лихую перестроечную годину с мешками во все стороны света — на запад в Польшу, на север в Эстонию, на юг в Турцию и на восток в Китай. Она возила и преподавала всяческое барахло. Она пережила приключений, невзгод, удач, разорений, грабежей, предательств и чудесных избавлений больше, чем Афанасий Никитин. Подустав, она села в фирмочке средней руки, откуда и переместилась в “Грунд”, причем не по блату, а победив в региональном конкурсе офисных работников. Вике нравилось то, что Елена Ивановна не считает себя бога за бороду ухватившей оттого, что работает в знаменитой фирме, нравилось, что она не трясется под льдистым взором Смоковника и даже не пытается бросить курить, чтоб соответствовать мировым тенденциям. Демонстративно полулежала она каждый день в своем любимом кресле под отопительной трубкой, далеко в угол отбросив постылые туфли и вольно окрестить свои жилистые ноги. Она глубоко и вкусно затягивалась сигаретой и одновременно столь же вкусно и глубоко отхлебывала кофе из чашечки, которую держала на отлете двумя пальцами. Вика удивлялась, как это ей удается синхронизировать оба процесса — и кофе у нее не идет не в горло, и дым змеистой струйкой вьется из уголка рта.

— Выпрут теперь Наташку, — повторила уверенно Елена Ивановна. — Ну, не дура ли?

— Дура, — согласилась Вика. — У нее остался последний шанс.

— Нулевой! Зомби все решил. Ей с Зомби не справиться.

Зомби Елена Ивановна звала за глаза серолицего Сергея Гусарова. У нее была школьная привычка давать клички.

— Почему нулевой, — не согласилась Вика, — если Наталья начнет соблюдать правила?

— Такая растрепа? Не сможет. К тому же у нее самомнения море, как у всякой дуры, а Зомби технически вооружен. Думаешь, Викуля, почему я всегда это свое кресло сюда тащу, под трубу? Да просто здесь телекамере меня не засечь. А по центру — как на ладони. И жучок вон в тот столик вделан, я проверяла. Здесь же, за трубой, фонит — и не слышно никому и ни черта.

Вика передернулась:

— А у нас в отделе… тоже?

— Жучки? А как же! Полно в каждой щели. Фиксируют, как Натаха печеньем хрупает, как у Савостикова в брюхе бурчит. А телекамера наша за пилоном. На третьем этаже тоже есть, напротив большого лифта — это я точно знаю. Главное, все записывается и хранится потом неизвестно сколько в службе безопасности. Зомби пленочки берет и персонал фильтрует. Видит, остановились в коридоре две ротозейки посплетничать — ап! и сожрал с кишками. Кадры подбирает один к одному, идиот к идиоту. Сам-то он, кажется, тоже со справкой. Во всяком случае, психоаналитика посещает — это я точно знаю тоже. Ляжет там, наверное, на кушетку и начинает скрипеть, душу открывать — мол, по пятницам у меня запоры, а в школьные годы я вожделел гардеробщицу. Психоаналитики всегда про разную гадость опрашивают.

— Но ведь невозможно так жить! — в смятении воскликнула Вика.

— Так не ложись на кушетку! Психоаналитики шарлатаны и лжеученые.

— Я не про них, а про то, что кто-то, оказывается, все время нас подслушивает, за нами подглядывает, нас оценивает… Да не кто-то, а этот ужасный Гусаров!

— Плюнь. Я же плюю! Да пусть Зомби на меня хоть из унитаза глядит — я и туда плюну.

— Вам легко. Вы сильная.

— Не сильная, а битая жизнью, — назидательно возразила Елена Ивановна, хлебнув кофе и одновременно пустив дым носом, как дракон. — Поживи с мое — и перестанешь о смысле жизни думать. Невозможно штаны через голову надеть, прочее легко осилить. Вот смотри: “дыша духами и туманами”…

Вика проследила направление взгляда Елены Ивановны (а глаза у той были небольшие, круглые, зоркие — орлиные!) и заметила в коридоре невесомую фигурку Клавдии Сидоровой. Елена Ивановна сипло и немузыкально запела:

И даже пень

В апрельский день…

И спросила:

— Сколько ей лет. Викуля как думаешь?

— Пятьдесят… пять? — Неуверенно попробовала Вика угадать.

— Семьдесят восемь.

— Не может быть!

Точно. По паспорту. А на самом деле и того больше. Трудится, конечно, старушка много — гимнастический зал, косметичка. Шесть подтяжек, и таких тугих, что вон и рот не закрывается. Сделано в Швейцарии! Плюс платьице от Лагерфельда. Результат: пугало пугалом. На вид, конечно, подросточек, но ста четырнадцати лет. С рахитом и склерозом.

— Издали она смотрится неплохо, — не согласилась Вика.

— Смотрится, если у тебя минус восемь на каждом глазу. И ведь бедняга глупа, как полено, почему и консультирует по деловой этике. Еще бы! Иванов-Люксембургский ни в чем не может отказать тете.

— Она ведь, говорят, его воспитала?

— Ага. Пока мамочка в тюрьме сидела за растрату, за крошкой тетя присматривала, потому как сама к тому времени освободилась.

— Как? Клавдия Львовна тоже сидела?

— Разумеется.

— Но за что?

— Какие-то махинации с тухлой рыбой пряного посла. Я тогда маленькая была, подробностей не помню, однако дело историческое, громкое. Да и кто не знал тогда тетю Клавку из углового гастронома!

— Вот поразительная судьба! — ахнула Вика.

— И я о том же, — согласилась Елена Ивановна. — А ты говоришь, жить невозможно. Все способен человек снести и вывернуть из самого дерьма в платьице от Лагерфельда. Веселей гляди! Ты что-то у нас такая бледненькая последнее время. Дома что?

Вика пожала плечами. Она сама понять не могла, что же это у нее не так, но что-то чужое и нехорошее тенью встало за спиной. Сгинь, сгинь, рассыпься.

— А не болеешь? — не унималась Елена Ивановна. — Нет? Тогда не дури и не раскисай. Если уж со стороны хандра твоя заметна, то дело дрянь. Я ведь у Зомби заметочку в блокноте углядела — ты же знаешь, у меня дальнозоркость. Заметочка пакостная: “Царева. Апатична, малоинициативна, в последнее время явно снизила активность. Может быть, критические дни?!?” И все-то у этих кобелей ниже пояса! Разве могут они понять тонкую бабскую душу?

Елена Ивановна с чувством расплющила окурок в пепельнице и протянула ногу туда, где валялись ее знаменитые туфли без задников. Кончиком натруженной ступни она подбросила туфлю, ловко надела ее на лету и проделала тот же фокус с другой туфлей.

— Перерыв окончился, пора пахать на герцогство Люксембург, — объявила она. — Да воспрянь ты духом! Держись в струне!

Вика воспрять постаралась. Особенно отчетливо и бойко протопала она мимо того пилона, в который, по словам Елены Ивановны, была вделана телекамера. Если вздумает вдруг Гусаров просмотреть записи, чеканный шок Вики Царевой должен рассеять все его подозрения насчет критических дней.

Зато вечером, когда зеркальные двери “Грунда” выпустили Вику на грундовский же участок тротуара, не посконно-асфальтовый, а выложенный розовыми плитками, похожими на печенье, она смогла наконец последовать рекомендациям консультанта по внутренней этике и погрузилась в личное. Это был такой омут, откуда выплыть трудно. Бежать бы Вике домой — там сидела бедная Анюшка, наверняка голодная и русский язык не сделавшая. Но не шли ноги домой, а сердце противно таяло. К тому же с козырька универсама Вике прямо за шиворот упала капля. Всего одна капля, но большая и холодная, и так ловко скользнула она вниз, в тепло, к самым лопаткам, будто мерзкая, вполне одушевленная земноводная тварь. Вика вся задрожала от озноба и обиды, а ее глаза мигом налились слезами. Эти слезы последнее время всегда стояли у нее наготове и непрошено, в долю секунды, вдруг брызгали, причем от всякой ерунды — от грубых слов, от дочкиных капризов, от трудностей английской орфографии и даже от грустной музыки. Слезы портили тонкую подрисовку глаз, горячим нос и самой Вике были отвратительны, но ничего поделать с собой она не могла.

— Мам, я кушала, — торопливо, не дожидаясь расспросов, отрапортовала Анютка. Эта торопливость внушала подозрение, что гороховый суп она вылила в унитаз, зато уничтожила коробку конфет “Южная ночь”, купленную к воскресному чаю.

— Много шоколада есть нельзя. Мне не жалко, но тебя обкидает прыщами, — вяло пугнула дочку Вика (коробка с “Ночью” в самом деле опустела). Анютка вздохнула. Каждый день она слушала эти страшилки про прыщи, но ничего ужасного с нею от шоколада не делалось.

— Уроки? — продолжала допытываться Вика.

— Сделала. По математике четыре.

— А почему не пять?

— У Кати вообще тройка. Это у отличницы-то!

— Опять весь день у Шемшуриных просидела?

— Мы с Кристиной уроки делали.

— Представляю, чего наделали!

Анютка свои ответы выкрикивала, сидя перед телевизором и вытянув вперед длинные тонкие ножки. На экране с громом ядовито-розовое сменялось адски-лиловым и ослепительно-зеленым. Вечные мультики! Анюткины немигающие глаза под густой челкой ничего не отражали, кроме этих мелькающих пятен. Разговаривать она не хотела, потому что считала: просмотр мультики — священное право ребенка. Часто даже обязанность. Кое-какие мультики она потом могла поругать глупыми или скучными, но смотрела их с тем несгибаемым усердием, с каким активные пенсионеры ходят на выборы.

Вика вышла в прихожую, чтобы взять пакет с продуктами, купленными в универсаме — том самом, с каплей. Она споткнулась здесь о домашние тапочки своего мужа Пашки, разбросанные косо и беспечно. Потом взгляд ее упал на Пашкину воскресную для пикников, ветровку (она топорщилась на вешалке веселым горбом) — и те слезы, что лезли и капали днем по самым неподходящим и нелепым поводам, вдруг брызнули у нее из глаз с неестественным, клоунским почти напором. Лицо в одну минуту стало совершенно мокрым. Да, все нехорошо, неладно, не так, как полагается — и в этом доме нехорошо, и у нее самой, а главное, у Пашки. У ее несчастного Пашки!

Глава 2. Бюро несчастных случаев

Теперь ей стало окончательно ясно: с Пашкой беда. Именно с ним! Он в опасности. Он не такой, как всегда. Он измучен. Ему грозит что-то опасное. Возможно, ужасное уже случилось!

Десять лет назад Павел Царев был красой и гордостью Нетска — чемпион России по гребле на байдарках, вице-чемпион Европы, обладатель кучи кубков. Его простая, открытая улыбка украшала тогда городскую доску почета и не сходила с телеэкрана. Не менее улыбки хорош был и телегеничен великолепный, огромный Пашкин торс, прямо-таки Бельведерский, как выразился один комментатор (“Вот и мелькнул у финишной прямой Бельведерский торс нашего чемпиона!”) Не все в Пашке, правда, было так же совершенно, как торс. Особенно с речью бывали трудности. Пашка, сколько себя помнил, только грёб и грёб. Незаметно для себя он при этом закончил школу, а потом и университет. Каким-то образом даже оказался у него престижный диплом психолога. Несмотря на это, слова на Пашкином языке съеживались до одного слога, плохо соединялись и прилаживались друг к другу. Газетные интервью давал за своего питомца тренер Самборучный, а по радио и телевизору Пашка только улыбался, шумно дышал в микрофон и бросал отрывистые односложные восклицания вроде “ну!”, “да… э…”, “так! да!..” Журналист обычно приходил ему на помощь и пояснял, что прославленный спортсмен утомлен и взволнован трудной дистанцией (предстоящими через полгода стартами, симпатией собравшихся и тому подобным, смотря по обстоятельствам). Тут же к микрофону подпускали тренера Самборучного, который был болтлив, как баба, и мог непрерывно говорить часами, так что в редакции оставалось лишь нарезать и склеить из его бормотания подходящие фразы. Несмотря на невнятность речи, знаменитый Пашка Царев сумел пленить юную, умную и красивую Вику. И дело не только в торсе. У чемпиона был милый покладистый характер. Некоторое время Вика была женой чемпиона и даже вместе с Самборучным подготовила для газет несколько Пашкиных остроумных, глубоких интервью. Но времена переменились. Накладно и некому стало посылать Пашку грести в разные отдаленные места планеты. Пришлось оставить большой спорт. Пашкина слава померкла за полторы недели, и Вика испугалась: куда в смутные времена может лежать путь могучего косноязычного парня, умеющего только грести? Разве не в криминал? Но Пашка в криминал не пошел. Он с друзьями по большому и малому спорту стал работать в фирме, торговавшей всякими спортивными штуками. Они снабжали железками только вошедшие тогда в моду тренажерные залы, оборудовали бассейны и сауны, боулинги и теннисные корты. Они взялись даже за разбивку полей для гольфа и пропаганду благородной игры в отставшем по этой части Нетске. Последний год они трудились над сооружением горнолыжной базы на Блошиной горке. В общем, не пропал Пашка, а благополучная семья Царевых, особенно после того, как Вика из дохлой туристической фирмочки перебралась в блистательный “Грунд”, стала сильно напоминать со стороны те миловидные, ярколицые семейства, что в рекламных роликах кушают суп из кубиков или восторженно стирают белье, пахнущее рыбой. Царевы раскатывали на сизом “Саабе”, летом отдыхали в Португалии и даже нанимали дочке университетских преподавателей, чтобы исправить тройки во втором классе. Вика никогда не верила, что бывает такая жизнь, как в роликах про суп из кубиков, но что делать, если все у нее так удачно вышло — работа почти в Голливуде, дочка прехорошенькая, как кукла, и славный добрый Пашка, несущий ложку ко рту с лучезарной улыбкой. Ну и пусть он изъясняется словами вроде “О!” и “мгхм”. В конце концов, мужья из роликов тоже ничего другого не говорят!

Однако последнее время Вика стала замечать, что все ее силы уходят на то, чтобы соответствовать выпавшим на ее долю счастливым обстоятельствам. В “Грунде” они притворялась то голливудской звездой, то подружкой Джеймса Бонда, и это жалкое вранье не приносило ей радости. Наоборот, казалось, что, как в том навязчивом сне, все вот-вот увидят, что она голая — кривляка и больше никто. Дома и того хуже: что-то случилось с Пашкой. Он стал, если это только можно вообразить, еще неразговорчивей. Его междометия стали реже и тусклее. Как многие внезапно оставившие спорт атлеты, он было раздобрел, несмотря на футбольчик с друзьями и баньку, и сделался дюжим, краснолицым, с животиком (“животик” значит не маленький живот, как поясняла любившая точность слов Вика, и живот недавно и некстати появившийся; маленького же у Пашки ничего не было). Но вдруг Пашка стал худеть. Румянец почти сбежал с его лица, немного только задержавшись на подбородке и шее. Под глазами залегли тени. Пашка стал поздно возвращаться с работы и валиться сразу в кровать, как подкошенный. Он больше не улыбался, а только тер большим кулаком воспаленные глаза и с хрустом зевал. Сначала Вика решила, что Пашку заездила проклятущая Блошиная горка, но скоро выяснила, что горнолыжные дела там продвигаются успешно. Зато после изнурительных частых командировок в Курган и Мамышино Пашка являлся, едва держась на ногах. На Викины тревожные расспросы он отвечал совсем еж скупыми междометиями, и глаза его тоскливо бегали, а могучие руки дрожали.

Какая беда случилась с Пашкой? Поставив мужнины тапочки параллельно коврику и вернувшись на кухню Вика села соображать. Она всегда знала, что бизнес — дело рисковое. Вроде Пашкина фирма с криминалом и не воевала, но сам Пашка, прямой и простодушный, мог вляпаться в любую историю. Только какую? Вложил деньги фирмы в провальное дело? Доверился жулику, а тот обобрал наивных торговцев горнолыжами? Проигрался в клубе “Бамбук” и поставлен на счетчик? Да, что-нибудь в этом роде. Что еще может так Пашку изгонять? Наивность — это и есть толстокожесть. Душевных мук, вроде постыдного Викиного сна, Пашка не знавал никогда. Конечно, ему нужны деньги. Сколько? Вика тут же принялась вспоминать, где, у кого и как много она может достать, запуталась в арифметических действиях, а концы с концами до того не сошлись, что она даже вспотела. Нечего и говорить о том, что слезы давно высохли. Она бросила расчеты только тогда, когда поняла, что очень поздно, а ребенок до сих пор сидит у телевизора. С тем же умилительно-непроницаемым видом Анютка уставилась на экран, который покинули даже самые запоздалые мультики. Теперь там разворачивались обычные ужасы отечественного сериала: известный актер с тупой и злобной физиономией, сделавшей его самой снимаемой телезвездой, душил и раздавливал о стену другого известного актера, с лицом суровым, но хорошим. Позади металась и вопила какая-то полуодетая женская фигура. Такие роли всегда играют стройные дебютантки, а после исчезают с экрана навеки. Куда они деваются? “Беременеют”, — без тени сомнения отвечала Елена Ивановна Рычкова, которая знала все.

— Марш в кровать! — завопила Вика перекрывая крик дебютантки. Анютка жалобно захныкала:

— Мамочка, я только досмотрю, задушит ли Хрипатый Константина!

— Ни в коем разе! Детям такое нельзя смотреть. Наглядишься на Хрипатого и будешь ночью писаться в кровать.

Анютка нехотя встала и побрела к двери, оглядываясь. Хрипатый Константина по-прежнему душил. Его гнусное оскаленное лицо показывали вперемежку с воспоминаниями Константина о светлой любви к той фигуре, что вопила на заднем плане. Влюбленные, разумеется, зачем-то долго бегали по плохонькой рощице, снятой явно в городской черте, а после свалились в траву друг на друга, тяжко дыша и срывая одежды.

Довольно! Марш, марш! — повторила Вика и подпихнула Анютку к ванной. Та недовольно фыркнула. Писанье в кровать после сериалов казалось не более правдоподобной страшилкой, чем прыщи от шоколада.

Борьба с Анюткой немного взбодрила и отвлекла Вику, но когда дочка сладко засопела — а засыпала она, счастливая, всегда мгновенно — ужас неведомой беды настиг и пробрал тошнотворной дрожью. Давно было одиннадцать, а Пашка не появился и даже не позвонил. Не позвонил! Он, бывало, застревал на каком-нибудь сложном монтаже, или мчался приводить в порядок попорченный мощным дилетантом тренажер, или принимал пришедший заполночь контейнер с бейсбольными шапочками — все могло быть, но правильный Пашка всегда звонил домой и на понятном им двоим лапидарном языке сообщал о задержке. И вот сегодня он молчит. Значит, он не может позвонить?

Вика выключила свет и припала к оконному стеклу, пытаясь разглядеть на тротуаре знакомую фигуру, шагающую от автостоянки. Ночь стала густо-синей. Дом напротив чернел безобразной горой и мелькал огоньками — желтыми и розовыми в тех окнах, где горел свет, и дергающимися пестрыми там где смотрели телевизор. Тротуара совсем не было видно, и Вика, накинув куртку, вышла на балкон, на колючий весенний холод. Она перегнулась через перила. Кое-кто проходил еще внизу, странно громко шаркая ногами по асфальту, но все это были чужие, ненужные, не туда стремящиеся люди, хотя издали, когда они появлялись из-за угла, Вика всех их принимала за Пашку и радостно вздрагивала. Потом она стала вздрагивать чаще и совсем без причины. Ночь почернела, огней в соседних домах стало меньше, зато все звуки слышались отчетливей и яснее. И шарканье прохожих внизу, и сдавленный шепот и хихиканье на балконе где-то ниже справа, и далекий лай собак. В каком-то доме тягуче, бесконечно, жутко пели пьяными голосами. Вика дрожала, пока наконец не поняла, что страшно замерзла. Дневные жаркие и громкие капели теперь застыли. С бельевой веревки свисала стеклянная бахрома сосулек. В самую длинную иглу-сосульку даже продета была бледная нитка — это сквозь нее просвечивала небольшая звезда.

Вика вернулась в квартиру и бросилась на кровать. Под одеялом было холодно так же, как на балконе. Только лицо горело от ужаса и недавних слез. Спать Вика не могла, все время вскакивала и терла глаза, которые колол под веками крупный кровавый песок. Она глядела на равнодушно светящийся циферблат ленивых часов, бегала к входной двери, открывала ее и выглядывала на мертвенно тихую лестницу. К четырем часам она совсем измучилась, и ей уже наяву чудился несчастный окровавленный Пашка, привязанный к стулу, а рядом с ним зверообразный Хрипатый с огромнейшим ножом. И Пашка, раздавленный шальным лимузином в своем “Саабе”. И Пашка без сознания на серой, испятнанной, казенной простыне. Вика хотела, чтоб скорее наступал рассвет, но его все не было. Неподвижная тишина и глухая темнота длились бесконечно, как на полюсе.

В полседьмого Вика взяла телефонный справочник. Вообще-то она читала его всю ночь и даже положила закладочки там, где были больницы и милиция. Она по разным фильмам знала, что надо сначала звонить в морги, но телефонов моргов в справочнике почему-то не было. Набрав, как ей показалось, подходящий номер, она залепетала прерывистым голоском:

— Алло, это горбольница номер один? Мне нужен телефон вашего морга…

В трубке что-то громко и сопливо чавкнуло и сказало:

— Что-то?

— Это больница? — спросила Вика еще тише и писклявее.

— Это квартира Кушнир! А вы бы…

Чавкающий голос Кушнира сказал Вике что-то такое, в чем она ни слова не поняла, хотя была природно русской с университетским образованием, отлично знала английский язык, неплохо немецкий и даже частично французский со словарем. По следующему медицинскому номеру Вику послали более членораздельно, а по третьему пообещали замочить. Вика испуганно уставилась на телефон. Номера она набирала очень старательно. Не могли же во всех медицинских учреждениях сидеть сплошные Кушниры и патологические ругатели! Вздохнув, она снова взялась за телефонные кнопки. В одном из очередных потоков мата наконец вынырнула и мелькнула одна вполне человеческая фраза: “Да нету здесь давно никакой милиции!” Вика посмотрела на обложку справочника — так и есть, шестилетней давности. Да за это время всё тысячу раз могло поменяться! Значит, просто номера другие, надо узнать их через справочную.

Первый же сообщенный справочной телефон горбольницы номер один сорвал с потели осатаневшего Кушнира. Услышав его сиплое сморканье, Вика в ужасе отпрянула и бросила трубку, но тут же запросила в справочной телефон другой больницы, номер пять — от греха подальше. Она снова попала в квартиру, но в ответ на ее робкие извинения шамкающий немолодой голос заинтересованно спросил:

— Морг-то тебе зачем? Мужа нету дома? И давно?.. И-и, милая, это тебе надо в бюро несчастных случаев позвонить. Все они, сердешные, там: и утопленники, и удавленники, и те, что жилы себе режут. Если какие выжили и в лечебнице лежат, те тоже значатся. И которые в отделение попали — задрались, морду кому побили. И которые, сердешные, в вытрезвителе. Всех сортов мужики. Мой пень старый как загуляет, туда завсегда звоню. Записывай, милая…

Еще говорят, что не осталось в мире чутких отзывчивых людей! Помимо задушевной старушки, рассказавшей об удавленниках, обнаружились добрые души и в бюро несчастных случаев. Хрустальный девичий голосок запросил Пашкины приметы и долго молчал, роясь в базе данных.

— Скажите, а есть у гражданина Царева в нижней части живота татуировка в виде обнаженной женщины? Нет? А множественные шрамы в области грудины? А грушевидное родимое пятно под левым глазом? Тоже нет? Как жаль! Тогда у нас не значится. Вы после обеда позвоните, может быть его подвезут, — проворковал голосок, после чего Вика снова разрыдалась. Она и представить прежде не могла, сколько слез способна вылить за одни сутки. И все-таки пришлось умыться, отправить Анютку в школу, а самой тащиться в “Грунд”.

В то утро выдержанный стиль фирмы, красота ее интерьеров, пружинистая бодрость ее сотрудников были Вике непереносимо тяжелы. Она старалась идти ровно, пощелкивать каблучками, улыбаться, но, похоже, выглядело все это неубедительно. Обращенная к ней улыбка Гусарова казалась подозрительной и сдержанно каннибальской. “Шьет-таки мне, идолище, критические дни”, — подумала Вика с тоской.

— Ты на себя в зеркало глядела? — сразу спросила ее Елена Ивановна и потащила в курилку, где сунула под нос свое зеркальце, густо запорошенное пудрой и табачными крошками. Смотрелась Вика в самом деле куда бледнее своих двадцати восьми лет.

— Дома что? — как всегда спросила Рычкова.

Вика молчала. Ей было ясно одно: Пашки нет в живых. Или он очень плох и неизвестно где. Как такое сказать? Весь день Вике страстно хотелось позвонить в бюро несчастных случаев и узнать, не подвезли ли Пашку, но телефон-автомат для личных звонков привинчен был между пилонами, как раз там, где по словам Елены Ивановны, вделана телекамера. Значит ее будут видеть и слышать. Заикнуться при таких обстоятельствах о кошмарном бюро? Никогда! Зато когда рабочее время кончилось, Вика стрелой помчалась к выходу. Без всяких ритуальных улыбок. Уносясь прочь, она боковым зрением заметила сунувшиеся ей вслед настороженные лица и голубоватые рубашки Смоковника с Гусаровым. Пусть!

Ворвавшись в квартиру, она бросилась к телефону. В соседней комнате привычно визжали, орали и мелькали розовым и лиловым Анюткины мультики. Но присутствовал и еще один звук: ровное шуршание душа в ванной. Вика замерла. Вскоре сквозь шуршание донеслось несколько неопределенных баритональных нот.

Пашка пел в ванной.

Он всегда пел в ванной. Слуха у него не было, слов песен он не знал и обходился обычными для себя односложными “е-е” и “пам-пам”, но пел всегда. И сейчас он пел в ванной! Он! Живой! Одновременно с осознанием этого факта Вика различила в полутьме прихожей Пашкину куртку на вешалке и Пашкину папку на тумбе. Живой! Но огромное облегчение, испытанное в первую минуту, быстро таяло и вырождалось в тупую обиду. Когда Пашка вышел из ванной, Вика снова была совершенно несчастна. И Пашка был не такой как всегда. Обычно посещение ванной делало его свежим, как роза. Теперь же, хотя щеки и раскраснелись, лицо выглядело осунувшимся и помятым. И глаза его были пусты.

— Где ты был? — спросила Вика скучным голосом, из которого самолюбиво постаралась отжать все свои муки. Пашка пошоркал полотенцем по сильной шее, выгадывая время для ответа.

— Э, — начал он. — Тут Влад… Это… короче…

Короче выходило, что Влад Вторников, чемпион Европы неизвестно какого года по буерному спорту, внезапно в ночи прибыл из Перми с предложением Пашке и его фирме совместно с ним, Вторниковым, торговать какими-то молодильными препаратами для женских задниц. Такое случалось и прежде — внезапные наезды партнеров по бизнесу.

— Но почему ты не позвонил?

— Дак ведь… тут это… Влад… ты ведь… короче…

Короче, Влад пожелал всю ночь напролет кататься по Нетску, разглядывая слабо освещенные достопримечательности и вспоминая былое. Телефоны они забыли в офисе.

Вика слушала все это без интереса. Ясно ведь, что вранье. Вранье! Пашка сегодня выглядел измученным и поникшим, как никогда. За прошедшую ночь он даже немного ссутулился. Что с ним делали? Вика не заметила следов пыток на его полуобнаженном теле, он был придавлен невидимой тяжестью. Какая-то мучительная тайна изводила его. Он уже не прежний несокрушимо-могучий красавец-атлет. И больше таким никогда не будет. Он начал стареть, блекнуть, дрябнуть. Что они с ним сделали? Кто они? И сколько, сколько нужно, чтоб они оставили его в покое? Давешние путанные денежные расчеты снова запрыгали в Викиной голове — нет, много ей достать не удастся, но есть ведь еще и Пашкины друзья, компаньоны, есть его тренер Самборучный, который теперь держит пельменную на автозаправке…

— Почему бы не сказать мне всю правду? — вдруг спросила Вика напрямик. — Разве я не сделаю все, чтобы помочь тебе?

Пашка даже присел. Банный румянец отлил от его лица куда-то к животу. Он снова изо всех сил стал тереться спасительным полотенцем и натер себе тонуса даже на улыбку — бледную тень той, что сияла когда-то с доски почета.

— Ну что ты, Вик… Ну… Да нет!.. Все вэлл…

Вика отвернулась и пошла прочь. Нет, он никогда не признается! Он все еще считает себя сильным и непобедимым, а ее — той тощенькой девочкой-куколкой, которой она была десять лет назад и которую он заваливал конфетами, цветами и меховыми зверушками. Он ведь до сих пор покупает ей шоколадки, а по пятницам привозит обязательный букет неправдоподобно упругих голландских роз. Он хочет гибнуть один. Какой дурак!

Когда беличье колесо вечерних забот наконец устало скрипнуло и остановилось, когда в доме делалось тихо, сумрачно и спокойно, Вика спросила себя словами Елены Ивановны Рычковой:

— Ты на себя в зеркало глядела?

Да, это стоило увидеть! Из зеркала над умывальником, которое обычно льстило, поскольку свет падал сзади, на Вику смотрело худенькое треугольное личико с тусклыми глазами и плаксиво съехавшим набок ртом. Вот так! Да разве он один гибнет?

Вика от зеркала отвернулась. Она стала еще некрасивее из-за досады на свое безобразие. В сердцах она ударила кулаком по стенке, но от этого ни мир, ни ее отражение в зеркале не стали лучше. Вдруг ее взгляд упал на одно из полотенец, что висели в ванной на крючках. Все полотенца были разноцветными, а это — ослепительно голубоватым. В ряду своих махровых лопоухих собратьев оно несколько напоминало Смоковника среди трепещущих сотрудников креативно-стратегического отдела. В его ломких сугробных складках таилась презрительная властная элегантность. Вика сорвала противное полотенце скрюка, швырнула на лиловые плитки пола и принялась отчаянно топтать. Она сама удивилась до чего приятным оказалось это нехитрое занятие. Всего лишь полотенце, причем с тонкой зелененькой полосочкой по краю (у Смоковника с Гусаровым нигде никаких полосочек видно не было, во всяком случае снаружи). Но ведь тревоги, мучившие Вику, стали потихоньку разжимать свои когти и отпускать ее. Она даже вспомнила, что читала, в одной японской фирме на выходе поставили чучела в виде начальства, и всякий желающий мог их пнуть. Должно быть провокация? Пинать шефа публично, при соглядатаях и глазке телекамеры? Кто пойдет на такую самоубийственную глупость? Вот если б раздавали чучела на руки, для использования дома! Затем Вика вспомнила, как в столе у Анжелики Лалаянц она случайно увидела среди кип методичек, которыми усердно пичкал сотрудников Смоковник, его портрет. Портрет был скопирован на ксероксе с рекламной брошюры “Грунда” и изрядно увеличен. Красавица Анжелика изображению Смоковника яростно выколола глаза, пририсовала большущие кривые рога и черной шариковой ручкой заштриховала через один безупречные, удлиненные зубы его дружелюбной улыбки.

Наконец Вика бросила голубоватое полотенце в корзину с грязным бельем и рассмеялась:

— Ненормальная! Самой же стирать.

На душе ее было легко. Все плохое, досадное, непонятное, скопившееся за последние дни, было свалено в самый дальний чуланчик и крепко заперто, чтоб не мозолило глаза. Оно продолжало существовать, но сил на него не осталось. Надо просто выспаться. Успокоенная Вика даже напевала тихонько, налагая на лицо новейший недешевый крем “Филодор”, который за три недели обещал сделать что-то небывалое с тургором ее кожи.

И тогда зазвонил телефон. Анютка давно спала, спал и измученный Пашка, поэтому Вика со всех ног бросилась поднять трубку: слишком уж громко прокурлыкал телефон в тишине свою дурацкую песенку.

— Да, — сказала она строго и все пыталась сообразить, кто бы это мог позвонить так поздно. Слишком близких подруг в Нетске у нее не было: она приехала сюда из Самары, институтские приятельницы поразъехались, большинство — далече (не зря учили языки!). Оставшиеся трое да две подружки со старой работы не были настолько закадычные, чтоб перезвонить поздним вечером. Между тем в трубке раздалось дурацкое хихиканье, хихикали по крайней мере трое.

— Хи-хи, — заявил примерно тринадцатилетний глупый голос с явным леденцом за щекой.

— Ну и что? — грозно бросила Вика и собралась отчитать как следует юных телефонных хулиганок.

— А вы знаете, — продолжил голос, давясь хохотом и громко перекатывая зубами леденец, — что ваш муж вам изменяет?

Маленькие негодяйки, собравшиеся вокруг телефона, вразнобой прыснули, а та, что с леденцом, добавила:

— Причем уже давно!

Глава 3. Любит — не любит

— Выперли Натаху. Я как в воду глядела!

Елена Ивановна мрачно хлебнула кофе и на том же вдохе затянулась сигаретой. Хотя случилось давно всеми ожидаемое, креативно-стратегический отдел испытывал смущение. Дело в том, что, отбыв пять дней ссылки, неисправимая Наталья на шестой умудрилась опоздать аж на восемьдесят четыре минуты (опоздания в “Грунде фиксировались в минутах, как продолжительность голливудских блокбастеров). Она с выпученными глазами, с волосами, от бега прилипшими ко лбу и щекам, влетела под прохладные своды “Грунда” и понеслась по вестибюлю. Она так спешила, что некоторые отрезки пути даже проскакивала на одной ноге, а на столе Смоковника в эту минуту уже сиял белизной и отблескивал холодной неизбежностью приказ о ее увольнении. Секретарша вынесла приказ в отдел и положила перед Натальей. Та как раз с шумом и показной энергией одновременно раскладывала свои бумажки, переобувалась и загружала компьютер. Сослуживцы замерли и скорбно потупились за своими перегородками. Наталья, вместо того, чтобы с достоинством принять свою участь, предприняла последнюю попытку уцелеть. Она схватила приказ и, снова подскакивая на одной ноге (эту ногу она успела засунуть в элегантную лодочку, тогда как другая оставалась в уличном мокроступе с заляпанным копытообразным каблуком) кинулась в кабинет к Смоковнику. Через мгновение оттуда донесся страшный шум. Все стены и перегородки в “Грунде” были ненавязчиво проницаемы, чтоб исключить саму возможность сексуальных домогательств, поэтому отлично был слышен сначала назидательный бубнеж Смоковника, пополам со стонами Натальи, затем скрежет мебели, стук падения чего-то, и только после этого Наталья заорала страшным голосом. Заорал и подоспевший Гусаров, и еще кто-то. Тут же бесшумно и грозно, как ночной кошмар, промчалась группа охраны и минуту спустя пронесла Наталью в сторону апартаментов грундовского врача-консультанта. Несомая Наталья уже не сопротивлялась, не орала и напоминала учебный муляж школы спасателей. Ее ноги в разных туфлях безжизненно свисали с могучих рук охранников. Через какое-то время один из охранников вернулся, собрал Натальино добро в большой пакет и унес в неизвестном направлении.

Такой скандальный и неприличный финал Натальиной карьеры в “Грунде” произвел тяжкое впечатление на креативно-стратегический отдел. Никто не подавал виду, все машинально улыбались в стиле фирмы, но было до того неприятно, что Савостин, хотя и поместил свою соду в зарытый сосуд, но вдруг опрокинул его прямо в папку со свежими документами, извергнутыми в отдел Смоковником. Виталий Ефремович потом долго сдувал эту соду на бумажку, а от посторонних глаз выстроил из папок заградительную ширму. Он поминутно из-за нее выглядывал, так как боялся, что один из зловещих молодых людей его застукает.

Елена Ивановна Рычкова отличалась сообразительностью. Она вовремя вскочила и с первой попавшейся под руку бумажкой подоспела к кабинету Смоковника в самом начале скандала. Она многое смогла увидеть или скорее почувствовать сквозь полупрозрачную, как мыльная вода, кабинетную дверь. Потом в курилке она уверяла Вику, что Наталья не делала ничего ужасного, как можно было предположить по донесшимся до всех звукам. Бедняга всего лишь обнимала (а может и целовала!) бесчувственные, как дерево, колени Смоковника и голосила что-то про больных детей и парализованную тетку (ту, должно быть, что приносила шалфей). Смоковник от нее отпрянул слишком резко и плечом опрокинул стильную вертящуюся этажерку для визитных карточек и поздравительных писем. Этажерка рухнула. Он перепугался грохота и стал руками и ногами давить на имевшиеся у него тайные и явные кнопки вызова охраны. Еще раньше охраны подскочил Гусаров и едва не сшиб с ног Елену Ивановну, замешкавшуюся у двери. Он даже при этом лягнул ее по щиколотке. Елена Ивановна показала Вике образовавшийся свежий голубой синяк. В общем, событие произошло крайне неприглядное. Вика поежилась, представив, что было бы, если б ее на Яву обнаружили бы голой за компьютером. Но уж припадать к коленям Смоковника она не стала бы ни за что!

— А про себя-то ты чего думаешь? Все таешь? Если есть проблемы, их надо решать! — бесцеремонно сменила тему Елена Ивановна и оглядела понурую Вику. Вика и сама знала, что надо что-то делать. Пашка тоже таял, даже пуще прежнего. Сверхурочные работы его изводили и тайная мука не отпускала. А главное, ночной хулиганский звонок застрял у Вики в голове и тысячу раз снова и снова прокручивался во всей своей подлой нелепости. Вика отлично понимала, что Пашка не такой, да и не могли случайные негодяйки ничего о нем знать, но все же было очень противно. Противно стало еще в тот самый вечер, после звонка, когда Вика, злая и перемазанная “Филодором”, вошла в полутемную спальню, увидела спящего истомленного Пашку с новой страдальческой морщиной на переносице и поняла, что любит его безумно.

Да, Елена Ивановна права: надо действовать. Но как? Первым делом узнать бы причину Пашкиных мук. Значит, сегодня же после работы следует забежать в “Спортсервис” (именно так, без всякой выдумки и затей, именовалась Пашкина фирма). Анютка сегодня на английском, можно потратить часа полтора на разведку.

Вика приблизилась к зданию мужниной фирмы, и ее шаг замедлился. Она переступала сейчас некую черту. У них с Пашкой не было принято лезть в служебные дела друг друга. Это было немыслимо в “Грунде”, да и сама Вика считала дурным тоном появление в офисе визжащих от скуки детишек, теток с шалфеем, жен с салатом в баночках и любящих мужей с забытой дома косметичкой. В “Спортсервисе”, конечно, народ собрался попроще, но они-то с Пашкой уговорились не мешать друг другу на работе. Нарушение договора будет заметно, сможет обидеть. Но как иначе узнает она, какая сволочь посылает Пашку на вечерние авралы и в бесконечные командировки? Ведь все у них в “Спортсервисе” такими друзьями прикидываются!

Сизый “Сааб” Царевых безмятежно поблескивал в тесном ряду других машин на парковке у “Спортсервиса”. Это означало, что Пашка на месте. Вика решила зайти с парадного крыльца. Офис Пашкиной фирмы был перестроен некогда из бывшего продовольственного магазина. Сделано было, конечно, всё, чтоб замаскировать и замазать убогую панельную сущность бывшего заштатного гастронома, но сущность эта неумолима лезла сквозь все цивилизованное, наносное — беленькие дизайнерские крылечки, нарядный фриз из плиток, витые перильца. Да и сами спортсмены были натурами широкими и снисходительными, поэтому у них и водосточная труба была оборвана и свысока сплевывала талую воду, и плитки немного облупились. Перед входом густым шоколадом волновалась обширная лужа, а парадная дверь настолько туго открывалась, что Вика с трудом протиснулась в узкую щель.

— А, Вика, привет! — бросил ей пробегавший наискосок по вестибюлю Витька Борунин, бывший саночник. — Ты к Пашке? Он где-то здесь.

Как в таких условиях проводить расследование? Всякая собака ее здесь знает! И все из спортивной солидарности будут друг друга выгораживать, врать и темнить. Вика быстро миновала парадные залы “Спортсервиса” и углубилась в служебные помещения. Где-то там и сидел монстр, мучивший Пашку. Чью злую волю он выполняет? Конечно, лучше всего прикинуться дурочкой и напрямую спросить у директора фирмы Эдьки Эразмова, зачем он каждый вечер отрывает Пашку от семьи — разве нет никого помоложе?

В серых задних коридорах “Спортсервиса” не было уже ничего цивилизованного. Чахло горели тут старорежимные лампочки в ржавых проволочных колпаках. Вика здесь тоже встретила немало знакомых. Все они кривовато, неловко улыбались и на ее расспросы отвечали расплывчато. Да тут все заодно! Целый заговор! Осиное гнездо! Зато Пашка нигде не встретился. Всюду он только что был и пару минут назад вышел. Эдька Эразмов зачем-то поехал на презентацию фотоальбома “Памятники нетского палеолита”. Презентация проходила, правда, в присутствии губернатора, так что у Эдьки могли там быть какие-то свои политические расчеты. А может, его туда пригласили, чтоб показать историческую преемственность и верность корням (губернатор очень любил говорить на эту тему), потому что наружно Эдька был вылитый неандерталец.

Так ничего и не разузнала, только вспотела — топили в “Спортсервисе” немилосердно. Она решила было уходить, но очень уж ей хотелось застать Пашку наедине с вымогателем.

— Да он тут только что был, — сообщил ей ближайший Пашкин сотоварищ Олег Базлов. — Домой он пошел, потому как чулан запер.

Она не стала выяснять, что за чулан, и побежала по коридору, в конце которого почудилось ей знакомая широкая тень. Правда, свернула Вика не в ту сторону, попала к складу совершенно не нужных ей волейбольных мячей и потеряла драгоценные секунды. Когда она наконец выскочила на крыльцо в распахнутую дверцу сизого “Сааба” уже размашисто рухнул Пашка, а вот в другую дверцу… О, если б можно было лучше разглядеть! Но сумерки напустили уже своей мути, фонарь светил тщедушно и не с той стороны. Повторить это мгновение невозможно. Не на Пашку тогда надо было смотреть.

Сизая машина мягко загудела и медленно скользнула из общего ряда, устремившись к Благовещенскому проспекту. Вика сбежала с крыльца прямо в шоколадную лужу, впилась глазами в смутные огни. Да, две головы в машине! Она закрыла глаза ладонью, чтоб снова увидеть неподвижный еще “Сааб”, распахнутые дверцы, Пашку и?.. Обратным ходом растаявшая было картинка воскресла, мелькнула какая-то белокурая шевелюра… Непонятно даже, мужская или женская? Вика убрала ладонь. Фу, как скверно! Зато это уже кое-что. Сейчас дома она припрет Пашку к стенке. Некто белокурый его шантажирует. Кто и зачем?

Вика покинула лужу и помчалась домой. Пашка появился только в два часа ночи, утомленный и тихий. Вика давно уже лежала в постели возбужденная, с сухими жаркими глазами. В ответ на свои расспросы она узнала, что Пашку как ответственного за монтаж, а так же сантехника Матафонова срочно вызвали в сауну “Махмуд”, где подтекает джакузи. Вика напрямик спросила:

— Этот Матафонов очень белокурый?

— Что?.. Где?.. — опешил Пашка.

— Он блондин? Что тут непонятного!

— Ну… это… нет!.. хотя да… э…

Пашка объяснил, что вообще-то Матафонов далеко не белокур, но позавчера взял и выкрасился в блондина. Это модно. Вика не поверила в перекрашенного сантехника и сгоряча выложила, что видела отъезжающий “Сааб” и в нем белокурую голову. И что Базлов, ближайший его сотрудник, был уверен, что Пашка отбыл домой, а ни про какое подтекающее джакузи…

— Ты!.. как? где? — вдруг рявкнул Пашка. Из истомленного и вялого он сделался внезапно бодрым и злым.

— Знаешь, мне предложили сделать срочный перевод для финнов. Я хотела посидеть в офисе, поработать допоздна, а ты бы занялся Анюткой, — выдала Вика вранье, придуманное ею за три часа мучительного лежания в кровати.

— И как? — недоверчиво спросил Пашка. Его лицо в свете ночной лампы стало суровым и землистым. Он тоже Вике не поверил. Он был простодушен, немногословен, но вовсе не глуп.

— Пришлось отказаться, ты же уехал с блондином, — продолжала врать Вика, не узнавая Пашки, который мрачнел на глазах. Она безумно его любила, когда он спал, по-детски распустив губы, с жалкой складкой на переносице. Но Пашка бодрствующий — похудевший, некрасивый и лживый дразнил и растравлял обиду. Ее любовь к нему за десять лет много раз меняла обличья, но только теперь, когда извне задуло чем-то небывалым, чужим, она стала сомневаться, а есть ли эта любовь. Она обижалась на его вранье, но сама врала ему напропалую и очень правдоподобно:

Представь, я лишилась двойной оплаты! А ты болтаешься неизвестно где. Дочь тебя совсем не видит. Ты приходишь — она уже спит, она уходит в школу — ты отсыпаешься. Тебе дороже семьи какой-то блондин или блондинка…

Пашка вдруг схватил ее за руку и так дернул, что она села в кровати, испуганно моргая. Она знала, что он сильный, что он всю жизнь грёб, что любую тяжесть играючи поднимает — но что он может так больно сделать ей, никогда не подозревала.

— Так недолго руку вывихнуть! — тоненько вскрикнула она сквозь слезы и выскочила на кухню. Она бы выскочила теперь вон из дома, из города, из собственной кожи — на Луну! На кухонном столе лежала купленная Пашкой шоколадка. Для нее. Когда она решилась вернуться в спальню, Пашка уже спал — тихий, бледный, на переносице морщинка.

— Сегодня уже лучше! — одобрила на другой день Елена Ивановна Викину тонко подрисованную физиономию и жестокий блеск в глазах. — Решай, решай проблемы! Сама! И никого не жалей. Нас разве кто жалеет?

Она выдохнула из своего злоязычного рта длинную, бледную струю дыма, которая свилась кривыми полукольцами. В них витали, должно быть, бесплотные образы тех, кто не жалел Елену Ивановну. Во всяком случае, она долго вглядывалась в тающий дымок, прежде чем сказала:

— Я ездила в Италию, нелегально, конечно. Хотела на работу устроиться. Подруга там сортиры мыла и быстро озолотилась — по тогдашним, конечно, меркам (Девяносто третий год, всему, казалось, конец. Как у Виктора Гюго). Так меня два раза возвращали. Раз из Польши, другой раз из Германии. Поделом! Вот дура была бы я, если б сейчас сортиры мыла, а? Поняла, к чему я? Все делается к лучшему.

Вику так и подмывало рассказать Рычковой о таинственных переменах в Пашке, но она боялась, что перемены эти скверные и не в ее пользу, а Елена Ивановна, как видно, не любила проигравших. И Вика решила не проигрывать. Она больше не будет топтать полотенец! Это нервное. То, что ее так пугает — вранье — всем дается легко: Пашка ей зачем-то врет, в “Грунде” все врут. Не шифровки же в самом деле здесь стряпают — так, просто вранье. Платье для голого короля в соответствии с пожеланиями заказчика. Если самой врать, то нечего бояться Смоковника с Гусаровым. Она им еще устроит критические дни!

Результаты Викиной решимости не замедлили сказаться.

— Виктория! Стажер на месте. Горенко еще не вполне владеет материалом, Фулер командирован в Эмираты, а мне пора встречать наших партнеров из Тюмени, поэтому попрошу вас представить проект, подготовленный нашим отделом для концерна “Экомит” с системными поправками для структурно-организационный изменений.

Смоковник выговорил эту непростую фразу на одном дыхании, не переставая при этом перелистывать кипу бумаг и показывать в улыбке не менее тридцати зубов. Затем он поднял на Вику фаянсово-синие глаза и произнес особым, доверительным голосом, который исходил у него не из горла, а откуда-то из-под ключиц:

— Я в вас верю. В последнее время вы серьезно прибавили в компетентности и отдаче. К тому же генеральный директор “Экомита” Дунин предпочитает иметь дело с бизнес-леди. Виталий Савостин изложит суть проекта, а вы… присутствуйте.

При последних словах голос Смоковника спустился даже ниже ключиц. Ого! Вике доверено впаять разработки отдела самому Дунину, о котором она много читала в газетах. Дунин был колбасным магнатом, богатым сказочно: выдающийся ворюга, выходило по газетам. Значит, Викины ставки пошли вверх, ей поручено важное дело. Она на коне!

В грязь лицом перед магнатом Вика не ударила. Дунин, замечательный человек с коричневым невыразительным лицом, благосклонно выслушал то, что Вика с Савостиным по очереди ему читали, причем Вика ловко ввернула и несколько полуфраз по-английски. Сам проект, грундовские интерьеры и в особенности Викины ноги в скромных колготках бежеватого тона Дунин одобрил. Он даже рассказал, что покоричневел лицом всего неделю назад на Балкарских островах, а именно на острове Ивиса. Там он отдыхал с первой женой и дочерьми (где в это время маялись его вторая и третья жены?) На Ивисе было хорошо, только однажды внезапным порывом ветра перевернуло водный велосипед с женой, и он чуть не стал вдовцом от первого брака. Савостин во время рассказа о велосипеде так оживился, что Вике захотелось взглянуть, какая же у него жена. Сама она чувствовала себя прекрасной, и золотые буруны успеха вскипали вокруг нее, как джакузи сауны “Махмуд”.

Когда же на город спускались сырые сумерки, Вика с ужасом и непонятным едким восторгом ждала своей ежедневной пытки. Она искала мучителей Пашки. То ей казалось, что эта банда старых спившихся гребцов, завидующих Пашкиному преуспеванию и вымогающих у него деньги во имя старой дружбы (к дружбе Пашка относился серьезно). То делался ей подозрительным неандерталец Эдька Эразмов, который целыми днями пропадал в коридорах власти, пробивая дофинансирование Блошиной горки. Была подозрительна и сама Блошиная горка, абсолютно недоступная из-за весеннего бездорожья и отсутствия у Вики вездеходной техники. Однако самые стыдные подозрения отсылали Вику к пакостному голосу с леденцом. Женщина? У Пашки? При такой обольстительной жене, на коленки которой, не сморгнув, полтора часа пялился сам Дунин? Это было невероятно. Но не исключалось! Вика не знала роли оскорбительней, чем роль обманутой жены. Себя в этой роли она совершенно не представляла. У нее не было ни опавшего бюста, ни ситцевого фартука сплошь в муке и томатных брызгах, ни неудачной химической завивки = без всего этого Вика обманутой жены не мыслила. Однако некие виртуальные томатные брызги на себе она все-таки ощущала и, когда Пашка засыпал, бралась за практикуемый всеми обманутыми женами поиск улик. Как это делается, она знала по фильмам. Поначалу результатов не было. В многочисленных карманах Пашки не нашлось ни одной любовной записки. Правда, кто сейчас любовные записки пишет? Никто. Следов губной помады на рубашке и пиджаке тоже не обнаружилось, но и сама Вика никогда не целовала ни пиджаков, ни рубашек. В телефонной книжке Пашки не было номеров с загадочными инициалами, а подозрительным Новваку, Мчедели и Хуфшмидту Вика все-таки под вымышленными предлогами позвонила. Все это оказалось неподдельные мужики, страстные любители спорта. Скудный улов Вики состоял всего-навсего из довольно изящной зажигалки в виде брюссельского писающего мальчика (это при том, что Пашка не курил!), несколько белокурых волос и запаха парфюма “Сэ жю”, исходящего от левого пиджачного рукава. Вика села анализировать улики. Запах “Сэ жю” наиболее был сомнителен. Он мог набиться ей самой в нос от общения с Клавдией Сидоровой в “Грунде”. Да мало ли где это “Сэ жю” могло прицепиться? Все-таки рукав, а не трусы. Брюссельский мальчик тоже не нес на себе явных женских признаков. Уж скорее мужик польстился бы на такую пошлятину. А вот с волосами дело обстояло хуже. Их было пять — извилистых, светло-желтых, темных с одного конца. Явно передержанная химическая завивка. Такие волосы сыпались бы с нее самой, будь она обманутой женой. Или слесарь?.. Какая чушь! Боже, боже, за что все эти напасти!

Вика больше не плакала по ничтожным поводам. Слезы куда-то делись, но на душе было нехорошо. Блондин или блондинка? Неужели с юным прекрасным слесарем обнимался ее осунувшийся, измученный муж?

На другой день Вика отправилась в “Спортсервис” и попросила найти ей загадочного перекрашенного сантехника. Как предлог для знакомства она прихватила с собой неисправный смеситель (его заменили в ванной новым в прошлом месяце). Когда к ней вышел корявый мужичишка лет пятидесяти с глубокими залысинами в редких волосах неопределенно-каурого цвета, Вика в отчаянии даже выронила свою бутафорскую железку. Нет, не был Матафанов ни белокур, ни химически кудряв, ни свежеокрашен. Пока он вертел в руках смеситель и советовал выбросить его к ядренее фене, Вика с ужасом осознавала всеохватность Пашкиной лжи и глупость своего положения. Перед ее внутренним взором соткалась из улик и пронеслась, хохоча, химическая блондинка, облитая “Сэ жю” и прикуривающая от брюссельского мальчика.

Итак, раз красавца — сантехника не существует, значит, существует она. Вика прекрасно понимала, что подглядывать и шпионить недостойно, стыдно, унизительно, но ничего с собой поделать не могла. Вопреки самоуговорам она, как убийца на место преступления, шла к “Спортсервису” каждый день после работы, чтоб увидеть, как сизый “Сааб” летит среди шоколадных брызг в неизвестность, чтоб пробыть там почти до утра. Дома Пашка совсем перестал разговаривать, зато в “Сааб” ежевечернее впрыгивал легкий и пружинистый, как в лучшие, еще байдарочные времена. Лица его в сумерках не было видно, но Викой оно угадывалось счастливым и веселым, и она обмирала от тоски и унижения. Ей очень хотелось рассмотреть блондинку, которая, как она предполагала, усаживалась с Пашкой в машину. Подойти близко к офису она не решалась: ее многие в “Спортсервисе” знали и приветствовали громогласными криками: “А, Вика! Пашка где-то тут!” Поэтому она облюбовала для наблюдений павильон “Элиза”, где торговали водкой. Вика устраивалась близ крайней витрины, у окна, и вглядывалась в спины машин, блестящие в потемках. Часто ей казалось, что она видит кого-то у “Сааба”, различала даже женскую улыбку, сумку на ремешке, литую ногу в лоснистых колготках. Но то был обман зрения, сумерки шалили: вместо долгоногой красавицы вылезал из полутьмы какой-нибудь болван с рулоном линолеума. В конце концов Вика надоела продавщице “Элизы”, которая все бросала подозрительные косые взгляды, а на третий день стала неотвязно предлагать свою помощь в выборе крепкого напитка. В результате ее натиска Вика не только упустила Пашкин отъезд от “Спортсервиса”, но и вынуждена была приобрести бутылку какой-то гадости под названием “Ого-го!”

С досадой в душе и с бутылкой в сумке Вика явилась домой. Пищали и мелькали мультики, но Анютки в кресле не было. Из спальни доносился звук магнитофона. Выскочила оттуда и Анютка в зеленых шортах и розовой маечке. Она беспорядочно отбрасывала в стороны свои неправдоподобно тонкие длинные ножки, ее лицо сияло тенями, размазанными до бровей.

— О! Ты кто? Покемон? — постаралась спросить Вика как можно веселее.

— Покемон — это старье. Я записалась в шоу-балет “Симония”!

— Что-что? Шоу? А почему “Симония”? Ты хоть знаешь, что это значит?

— Знаю, конечно. Так нашу руководительницу зовут — Симония Александровна. Видела бы ты, какая классная!

— Где ты ее откопала?

— Нас прямо в школе записывали. Не подумай, отбирали. Я дико скакала! Теперь буду ходить в центр досуга “Бурлеск” по средам, пятницам и в субботу.

Проходя вчера мимо этого облезлого “Бурлеска”, расположившегося в недальней малосемейке, Вика заметила громадное объявление “Стриптиз-конкурс среди любителей! Номинации “Мисс Апрель”, “Мисс бюст” и “Мисс попа” Ждем всех!” И теперь даже до Анютки дотянулись липкие лапы этого низкопробного вертепа! Глупое дитя радостно прыгало вокруг Вики и хлопало ресницами, осыпанными сверкающей бежевой пыльцой.

— Погоди, Анна, — начала Вика, — а как же английский в среду?

— А ну его, скучно! Английскому ты меня сама научишь. Даже экономия будет. А я в балет хочу.

Вика не выдержала:

— Какой балет! Знаешь ли, симония — это всякие гадости у римских пап. Не помню какие, но гадости. Нехорошие! Так что не дури. Английский нужен для жизни.

Анютка надулась, а Вика лихорадочно искала аргументы:

— Я вот знаю одну тетю. Она не учила английский язык, и ей пришлось в Италии мыть туалеты.

— Значит, она не умела танцевать. Как ты даже сравнивать можешь — английский и шоу!

— Раз ты сама соображать не хочешь, — вздохнула Вика, — мне придется сделать то, что я не люблю — сказать “нет”. Нет!

Громовый рев, достойный годовалого капризника, а не милой и сообразительной девятилетней девочки, огласил квартиру. Рев стал бродить с Анюткой из спальни в кухню, из кухни в ванною, пока не иссяк в детской, приглушенный любимой подушкой.

Вика осталась наедине с “Ого-го!” На бутылке, как назло, изображена была парочка в обнимку и с рюмками в руках. Крайне неумелый рисунок — лица у влюбленных как на памятках по оказанию первой помощи при вывихах и переломах. Должно быть, один и тот же художник рисовал их. Вика не дошла еще до такой степени отчаяния, чтоб забыться над рюмкой “Ого-го!”, но была к этому близка. “Рихнулась я что ли? — сказала она себе сурово и беспристрастно. — Бегаю за Пашкой, выслеживаю, строю домыслы. Забросила дочь. Вот “Ого-го!” зачем-то купила. А что, если ничего такого и нет? Если просто у него запарка на работе? Воображение у меня нездоровое. Стоп! А волосы? У меня же есть волосы! Три дня подряд снимала с пиджака одни и те же. Желтые, с химией. И ни черта не видно в потемках на парковке! Даже галлюцинации там начинаются, ноги мерещатся. Дальше так продолжаться не может. Разве я не цивилизованная женщина? Разве я не понимаю, что этим делом должны заниматься профессионалы? Вот пусть и займутся”.

Глава 4. Брюнетка за углом

Охранно-сыскное агентство “Орлец” считалось лучшим в городе. Но произвело оно на Вику странное впечатление. Все там оказалось не таким, как она себе представляла. Например, помещения были не большие и мрачноватые, а наоборот, тесные и светлые, а настроение у попадавшихся на встречу сыщиков не сурово-напряженное, а скорее сонное. И шеф “Орлеца” Виктор Степанович Буткевич, бывший особист, человек с героическим и таинственным прошлым, также не подходил на классического особиста, хотя стены его кабинета были сплошь увешаны какими-то золочеными документами в рамочках. Вике хотелось, чтобы он был высоким и сухощавым, как борзая, и чтоб в каждой мужественной складке его продолговатого лица сквозила железная воля и горькое всезнание. Однако на лице Буткевича не замечалось ни всезнания, на вообще складок. Оно было большим и круглым, как свадебный каравай. При умеренном росте Буткевич отличался крайне плотным телосложением, а его небольшие серые глаза таили не больше выражения, чем его же пиджачные пуговицы.

Едва заслышав о Викиных проблемах, Буткевич нажал какую-то кнопку и проговорил: “Анатолия Борисовича ко мне!”

Анатолий Борисович, подобно всем сыщикам в “Орлеце”, имел округлые очертания. Лицом он напоминал уже не румяный каравай, а скорее самодельный торт, небрежно посыпанный бледной кокосовой стружкой. Зато в делах вроде Викиного он был большой дока.

— Значит, подозреваете, что супруг гуляет? — бодро поинтересовался он и умостился на подлокотнике одного из могучих кожаных кресел, густо стоявших в кабинете.

— Почему же сразу “гуляет”? — возмутилась Вика. Просто он странный стал…

— От чего же еще они странными-то делаются? — со знанием дела заметил Анатолий Борисович. — Впрочем… А вы что подозреваете: рэкет? Шантаж? Финансовые недоразумения?

— Да, что-нибудь этакое, — залепетала растерянная Вика. — Видите ли, он бывший спортсмен, практически никакого образования… Опытному жулику ничего не стоит обвести его вокруг пальца, он такой наивный!

Анатолий Борисович остался при своем мнении.

— Спортсмен, говорите? Да еще и наивный? Такой, скорее всего гуляет. А это не наш профиль. Дело скользкое — вторжение в личную жизнь и все такое. Статья есть. Вот если б его преследовали, звоночки бы делали с угрозами, вас бы, к примеру, похитили — тогда отлично! Чистый криминал! Мы бы взялись без звука. А дела семейные…

Вика запротестовала:

— Что вы в самом деле! Он не гуляет! Тут что-то… непонятное!

Она нисколько не была уверена, что Пашка не гуляет, но ни за что не согласилась бы признаться в этом перед двумя незнакомыми людьми со сдобными лицами.

Шеф, Виктор Степанович, задумался, что внешне проявилось у него в приостановке мигательных движений век.

— Вот что, — сказал он весомо. — Давайте отхронометрируем несколько суток деятельности вашего супруга. Если окажется, что его, как вы говорите, кто-то преследует, то что же — будем работать. А уж если ваш муж, как выражается Анатолий Борисович, гуляет — мы пас. То есть мы можем для вас собрать кое-какую информацию. Но ни она, ни название нашего агентства не могут быть даже упомянуты ни в каких ваших судебных разбирательствах.

— Зачем разбирательства? — возбужденно заерзала Вика в кресле. — Мне бы узнать только, где он бывает.

— Что, возьмемся, Борисыч? — обратил Буткевич свой каравай к подчиненному — скептику.

Вика обеими руками уперлась в край стола, противостоя мощи Анатолия Борисовича, и сказала твердо:

— Прекрасно! Я согласна. Зайду к вам завтра со своим адвокатом.

Сыщики одновременно моргнули. Вика подарила им бесстрастную улыбку Смоковника и покинула агентство “Орлец”, погребя в душе еще одно разочарование.

Она шла по быстро меркнущим улицам города Нетска и крушила каблуками вечерний лед, едва народившийся в лужах. Лед хрустел нежно, сахарным сухариком. Вика осталась совершенно одна в большом неуютном городе. Вот и некуда идти. Ребята из “Орлеца” только подтвердили общее место: человек человеку волк. Два круглолицых волка только что хотели обобрать хрупкую, растерянную женщину, попавшую в беду. Никакого адвоката у нее, конечно нет. А сейчас где-то там, у “Спортсервиса”… Вика вдруг поняла, что идет именно туда. Ноги сами несут! Нет, это глупо. Она промучалась в водочном павильоне четыре последних вечера, а результатов никаких, кроме пузыря “Ого-го!” Больше туда она не вернется! Или вернется, если…

Известно, что многим лучше думается на ходу. Вика, во всяком случае, когда сидела за столом или компьютером, теряла способность к интеллектуальному полету, глупела и годилась лишь для исполнения чужих заданий, зато, если шла вот так, как теперь, по длинной и ненужной улице, в ее голове вздымались целые тучи неожиданных мыслей. Поэтому сначала, квартала два, она себя жалела, а затем приступила к созиданию плана своей новой жизни, где не будет места слезам и надеждам на посторонних. Томатные брызги страданий и глухая неизвестность больше ее не устраивали. Она выяснит все про Пашку сама. Если в “Спортсервисе” все ее знают, так пусть перестанут узнавать!

Она шла по тротуару уже быстро и весело, и улица, бывшая за полчаса до того туманной и мрачной дорогой теней, обрела для нее вполне реальные очертания. Это всего-навсего проспект Романтиков, а телефоны-автоматы должны быть где-то за парикмахерской. Ну да, вон торчат на стене козырьки, белеют в сумерках, как шляпки поганок. Вика выбрала работающий автомат как можно дальше от тучной бабки, истошно вопившей в трубку: “А? Нина?.. Ну!.. Я? Каво?.. Капуста, ага!.. Генка?.. ых!” Эти крики неприятно напомнили Вике отрывистую речь ее супруга. Она достала из сумочки записную книжку и набрала номер Жанны. С Жанной она некогда работала в одной завалящей турфирме.

Все дело в том, что мама этой Жанны некогда облысела в результате нервного потрясения. Давно облысела, более двадцати лет назад. Она тогда отдыхала на Кавказе, и целый автобус с экскурсантами на ее глазах рухнул в пропасть. Жаннина мама тоже должна была сидеть в этом автобусе, но прямо на этой экскурсии, туда едучи, у нее вдруг воспламенился роман с другим отдыхающим, из Караганды, да такой неотложный, что они от экскурсии отстали и свернули в ближайшие заросли каких-то кустов, усаженных длинными изогнутыми колючками. Колючки-то и спасли влюбленных, которые еще выбрались выбирались из кустов, когда автобус отошел. Пришлось его догонять. Шофер был горячий горец, гнал быстро, отставшей пары не замечал, хотя она бежала во все лопатки. Когда автобус упал в пропасть, влюбленные оказались единственными свидетелями трагедии. Началось следствие. Подъехали отец Жанны и жена карагандинца (потрясенная пара угодила в нервную клинику). В общем, от всего пережитого у мамы Викиной приятельницы выпали волосы — не то чтобы все до одного, но большинство. Осталась прическа вроде той, что теперь у Савостина — пушок трехмесячного бэби. С тех пор мама Жанны стала носить парики и за четверть века скопила их множество. Поскольку Вика решила изменить внешность и проникнуть в “Спортсервис” под чужой личиной, десяток париков ей бы не помешал.

Однако раздобыть этот десяток оказалось непросто. Владелица коллекции была дамой скупой и подозрительной. Вика выдумала легенду о празднике в Анюткиной школе, где родители в костюмах сказочных персонажей должны будут загадывать деткам загадки. Вике якобы предстояло стать феей. Обладательница париков не могла поверить в такое дурацкое мероприятие и все твердила:

— Зачем вам парик? У вас чудные собственные волосы!

— Мама, ну что ты! — убеждала ее Жанна. — У феи не может быть коротенькой стрижки, надо что-то белокурое!

Мама упрямо поджимала губы и жадничала. Те два роскошно завитых парика, голубоватый и золотистый, которые облюбовала Вика, она одолжить отказалась — мол, ей самой они нужны для завтрашнего похода в поликлинику.

— Ты что, оба сразу наденешь? — удивилась Жанна.

— Конечно. С утра я иду за талоном и на электрофорез в рыжеватом, а после обеда к окулисту в другом, голубом. Он не закрывает глаза.

Вике в конце концов достался один-единственный паричок, самый плохонький и старый в обширной коллекции. Обзаводясь им, мама Жанны еще не вполне, наверное, отошла от кавказских впечатлений. Когда Анютка улеглась (то-то радовалась бы она при виде столь экзотического предмета!), Вика достала этот ком изрядно свалявшихся капроновых, тускло-черных кудрей и водрузила на свою голову. Парик очень сильно напоминал несвежую горскую папаху и очень мало — волосы. Вика долго трепала и чесала его, чуть не плача, и утешилась тем, что в парике она делалась неузнаваемо уродливой. В третьем часу ночи явился Пашка. Неумелым воровским шагом, натыкаясь на шкафы, он впотьмах пробрался в спальню, но Вика не вскочила, как ужаленная, не стала зажигать лампу и спрашивать срывающимся голосом, где он был. Она тихо спала. Ведь что-то на ее безнадежном пути сдвинулось. Не важно, куда, но выход забрезжил.

На другой день после работы Вика снова помчалась в сторону “Спортсервиса”. В платном туалете рынка “Вертусин” она надела под свое черное пальто длиннейшую черную юбку, сняла с идеально стриженой головки белоснежную шапочку, простенькую и элегантную, как подснежник, и на ее место возложила папаху Жанниной мамы. Затем она подстелила газетку, присела на унитаз и открыла косметичку. Еще вчера чернявые космы парика навели Вику на мысль замаскироваться под кавказскую женщину. Причем не под красотку Бэлу, а под какую-нибудь Хануму. — Ведь в “Спортсервисе” в основном трудились здоровые мужики в соку, а они бы не смогли обделить вниманием хорошенькую брюнетку и, чего доброго, узнали бы Вику. Свой изысканный макияж она дополнила жгучими, в палец толщиной, бровями, сходящимися на переносице. Затем она пририсовала родинку на носу и поместила под глазами коричневые тени, сразу наддавшие ей лет десять, полных тревог. Наступил самый ответственный момент: маникюрными ножницами Вика настригла немного капроновых волосьев с парика, мазнула под носом клеем для накладных ресниц и наконец присыпала намазанное место волосяными обрезками. Оттопырив нижнюю губу, она сдула неприлипшие излишки — получились чудесные восточные усики. Осталось только заменить бежевую помаду двумя узкими бордовыми полосками — и в Викино зеркало заглядывала уже не она, а совершенно посторонняя мегера. Вика, конечно, не от природы была такой искусницей. Накануне в букинистическом магазине она купила затертую брошюру “В помощь сельской самодеятельности”. В брошюре была масса практических советов, а главное внимание уделялось тому, как в драмкружке из лиц неподходящего возраста и пола сделать персонажей классических пьес. Покидая сортирную кабинку, Вика надела на нос еще и темные очки. Она боялась, что ее узнают по глазам — по прелестным светло-карим глазам, медовым, как она предпочитала говорить.

Итак, не надо больше прятаться в презренной “Элизе”! Вика смело направилась к парадному входу в “Спортсервис”. Правда, уже завечерело, и в темных очках стали видны только очень хорошо освещенные предметы. Вика боялась влезть в глубокую лужу, каких было много на подступах к фирме и которые нынче почему-то не замерзли, и проворонила оборванную водосточную трубу. Та прямо в лицо брызнула холодной водой. Вика машинально стала стирать капли и вдруг в ужасе одернула руку. Наверняка она смазала свои усы! Она вернулась за оббитый угол “Спортсервиса” и стала лихорадочно искать зеркальце — эх, надо было в карман его положить! В свете тусклого фонаря она наконец убедилась, что усы от выходки трубы не пострадали, даже легли как-то убедительнее. Вика снова выбралась из-за угла и тут увидела, что навстречу ей не спеша, поигрывая ключами, идет к парковке Олег Бозлов, ближайший Пашкин сотоварищ по спортсервисным делам. Вика дрогнула, но сделала над собой усилие и двинулась вперед. Базлов равнодушно глазел по сторонам и Вику не узнал. Все прошло бы гладко, если б, поравнявшись с Базловым и старательно переставляя ноги, Вика бы не оступилась. Она качнулась, отчаянно замахала в воздухе сумкой, сохранила равновесие, но отзывчивый Базлов бросился-таки ей на помощь. Он схватил ее за локоть своей мускулистой рукой. Вика попыталась вырвать локоть, но Базлов вообразил, что это она продолжает падать, и вцепился для верности еще и в талию. Его круглая физиономия вынырнула смутно и близко прямо перед Викиными очками. Все из-за них, проклятых, — не видно ни зги, а под ногами всякая дрянь валяется! Поневоле споткнешься. Гнать надо “Спортсервису” своего дворника!

— Вам плохо? Помочь? — участливо спросил Базлов и постарался заглянуть Вике в лицо. Вика знала, что в ее непроглядных очках отражаются сейчас лишь отдаленные фонари, не более. Но ей казалось, что Базлов видит ее перепуганные медовые глаза, а главное, заметил, что усы у нее из сельской самодеятельности. Она резко отвернулась и даже издала несколько низких гнусавых звуков в восточном стиле.

— Ну-ка, пошевелите ногой в щиколотке! — потребовал душевный Базлов. — Не больно? Идти сможете?

— Угу. Рахмат, — поблагодарила Вика чужим загробным голосом и поспешно, не оглядываясь, потрусила к крыльцу “Спортсервиса”. Она была уверена, что Базлов все еще стоит на месте, смотрит ей вслед и своими неповоротливыми спортивными мозгами соображает, что это за странная поздняя посетительница припустила к его родной фирме на всех парах.

Вика добралась до крыльца, тяжело дыша от волнения и от бега вприпрыжку. Она с трудом сдвинула пудовую входную дверь и наполовину уже протиснулась в вестибюль, когда увидела Пашку. Пашка несся легким стремительным шагом прямо на нее. От изумления она застряла в дверях. Несомненно, это был ее несчастный, изнуренный неведомой угрозой муж — но в то же время как бы и не он. Никаких мешков под глазами и страдальческих складок на переносице у него сейчас не было. Гладкое, молодое, лучезарное лицо сияло улыбкой, на щеках рдел неровный румянец возбуждения. Из глаз снопами била бешенная радость. В руках у Пашки был пластиковый пакет из универсама “Угостись!”, в котором оттопыривались тугие свертки с продуктами и побулькивала какая-то бутылка. Вика так была поражена зрелищем неистового Пашкиного счастья, что не поверила своим глазам. Она решила, что это темные очки соврали, столкнула их движением ноздрей ниже переносицы и поглядела поверх стекол. Увидела он ту же немыслимую картину, только много ярче и разительней. Теперь Пашка легко мог бы ее узнать по медовым глазам. Но не узнал. Он даже на нее не посмотрел. Он подбежал к дверям, нетерпеливо выдернул из них Вику, легко и галантно отшвырнул ее в сторону. Уже с улицы донесся его веселый голос:

— Пардон, мадам!

Вика медленно моргала ему вслед.

— Пашка! Пашка! Да погоди же! Возьми мою куртку! — услышала Вика другой голос, женский и очень громкий. Она обернулась: кто-то бежал из тех же глубинных помещений “Спортсервиса”, откуда только что выскочил Пашка.

Так вот она какая! Лет около тридцати. Спортивного, но далеко не идеального сложения, в подробностях обрисованного тесными синими брючками и желтым свитерком. Блондинка! Да, несомненно, эта особа была халтурно обесцвечена месяца полтора назад в недорогой парикмахерской. Теперь ее собственные, неизвестно какие — да серые! — волосы гладко лежали у пробора, тогда как пережженные белокурые кончики торчали в разные стороны. Неизвестная в желтом свитере имела толстый тупенький носик, щипанные бровки и большой веселый рот. Такие нахальные, с сипотцой, как бы давящиеся смехом голоса принадлежат обычно, по Викиным наблюдениям, разухабистым гульливым бабенкам.

Блондинка пробежала мимо Вики, задев ее вульгарнейшей лимонной курткой. Курткой блондинка помахала, как флагом, и выпорхнула на улицу. Вика бросилась к окну. Она увидела скудную освещенную стоянку, знакомый “Сааб” и блондинку, ловко в него нырнувшую. Пашка уже сидел за рулем. В темноте салона сияла его белозубая улыбка. Вика увидела, как Пашкина знакомая рука обхватила и прижала к себе чужой желтый свитер, потом дверца захлопнулась, и мир померк. Кроме сумерек и темных дурацких очков, замутили его мигом подступившие, привычные слезы, которые одна за другой поползли по щекам. Сегодняшние слезы были такие жгучие, будто в них намешали перцу. Не помня себя, Вика выскочила на крыльцо, но “Сааб” уже уплывал к Благовещенскому проспекту. Вика быстро перебежала улицу и кинулась к первой попавшейся машине (это была солидная “Волга”):

— Ради Бога, подвезите!

— Я тещу жду, — ответили из “Волги”. Тогда Вика выскочила на дорогу и, размахивая руками и сумкой, остановила другую машину.

— Куда едем? — властно бросил из оконной щели густой голос, принадлежавший лицу, даже в темноте поражавшему своей толщиной.

— Вон за той машиной! За серой! Скорее! — запрыгала Вика, пытаясь отпереть дверцу.

— Куда едем, я спрашиваю? В Слузгино не поеду. И в Березки тоже. В центр или в аэропорт — пожалуйста, — невозмутимо дудел голос толстого лица.

— Я заплачу! Поедем! — в отчаянии крикнула Вика и потрясла перед окном сумкой.

— Ну, ладно, — пропыхтел голос. Толстая фигура промялась внутри солона, медленно развернулась и протянула толстую руку к кнопке двери. — Какая машина-то?

Вика затравленно оглянулась на Благовещенский проспект. Там давно уже не было видно никакого “Сааба”, а катили совсем другие, чужие машины.

— Никакая не машина, — огрызнулась Вика и отвернулась. Толстое лицо бросило Вике снизу вверх несколько фраз вроде тех, какие изрыгал разбуженный Кушнир, когда Вика спросила его про морг. Вика даже не посмотрела в его сторону. Соль и перец ее слез и ее обиды были куда горше любой брани. Постояв немного на сыром ветру и наглотавшись слез, она снова побрела к “Спортсервису”. Она чувствовала, что ее кавказская маскировка совсем расползлась. Появляться в таком виде в освещенных местах не стоит. Перед пудовой дверью она сдернула с себя парик и сняла очки. Облизала, размазала языком бордовые губы. Усы… А черт с ними!

— О! Вика! — удивился Витька Борунин, с которым она столкнулась в дверях. — А Пашка домой уехал. Ой, что это с тобой?

— Споткнулась тут недалеко от вас, упала. Грязь кругом непролазная! Вот решила зайти и немножко привести себя в порядок.

— Да, видок у тебя! Помощь нужна?

— Ничего, я сама справлюсь. Умоюсь только.

Вика проследовала в туалет, смыла усы и брови и надела шапочку. В эту минуту в туалет ввалилась уборщица с ведром и шваброй. Вика поздоровалась, потому что знала Вику в лицо. Уборщицы в “Спортсервисе” ничуть не походили на подтянутых, в черно-серебристой униформе вострушек из “Грунда”. Здесь предпочитали традиционный стиль — сатиновый халат, уважаемый возраст, древнейшие орудия труда.

Уборщица вразвалку проплыла мимо Вики, уткнувшейся в зеркало, и стала греметь со стороны кабинок ведром и проклятиями в адрес побывавших там дам. Вика хотела было уйти, но одна внезапная мысль заставила ее вернуться и, откашлявшись, произнести:

— Извините…

Из кабинки высунулась немолодая тетка с крутыми кудрями.

— Видите ли… — начала Вика. — Мне показалось, что я тут встретила одну знакомую. Мы когда-то учились вместе… Но я не уверена, что это она…

— Здесь что ли, работает? — заинтересовалась тетка.

— Похоже, да. Такая, знаете ли, белокурая, в желтом свитере. Довольно молодая…

— А! Это, наверное, Гузынина! — догадалась тетка. — Она завсегда в желтом ходит, чтоб далеко ее видать было.

Вике показалось, что уборщица не очень-то симпатизирует блондинке, и уже смелее продолжила расспросы:

— А как ее зовут? Кем работает?

— Зовут Лариской. Кладовщица она, сидит на клюшках да лыжах. Выдает, иногда сама кое-что развозит. Лариска. Ваша подруга?

— Кажется. Моя была Лариса, а вот фамилия другая. Может, она замуж вышла?

— Эта замужем. Мужу не подарок. Но оно мне надо? — вздохнула уборщица. — Мне надо, чтоб мимо не гадили. А эта и тут понабросает бычков, и у себя. Курит, как ханыга. Вы к ней, в комнату ее зайдите! Срач! Понакурено, понакидано всего. Объедки кругом, стаканы немытые стоят, тарелочки одноразовые давленые. Любит она компашки собирать, вот и бегают к ней. Жрут, сорят. Когда, извините, и гандон выметешь. Бойкая баба!

Вика при упоминании гандона задрожала, но постаралась деликатно подъехать к самому жгучему вопросу.

— Гандон? У нее что, парочки встречаются?

— Может, и встречаются. Я не видала, свечку не держала. А вот сама она слылась тут с одним. Мордастый такой, плечистый. Разговор только у него неясный, не разберешь, чего ему надо, все тык да мык. А к Лариске завсегда бегает. С осени они еще слычались, как стали на Блошиную горку ездить. Она на него так и кидается.

— Надо же!

— Срам, — плюнула тетка. — Вот если она ваша подруга и вы ее признали, так ей скажите, пусть она это дело бросит, ну, с мордастым-то. Он женатый, она замужем, детишки у обоих. Что же хорошего выйдет? Про мордастого жену я ничего не слыхала, врать не буду, а вот Ларискин, говорят, доцент каких-то наук в Политехническом. Каково ему? Вы не стесняйтесь, проберите ее как следует, Лариску-то. На подругу она не обидится.

Глава 5. У стен Сумасшедшего дома

— Знаете вы такого преподавателя в Политехническом, Гузынина? — спросила Вика.

— Этого подлеца? Еще бы!

Елена Ивановна Рычкова фукнула сердито в сторону длинной струей сигаретного дыма и снова затянулась. В ее глазах запрыгал злой голубой огонь. Она знала все на свете, но к информации, касающейся ее сына Максимки, надо было подходить с осторожностью. Окончив школу, ребенок уже девять лет безуспешно учился в различных институтах. Дважды он был женат и разведен, родил трех дочерей в трех местах и даже оказывал детишкам материальную помощь силами Елены Ивановны. До сих пор ребенок много танцевал на дискотеках, много просаживал на игральных автоматах, без конца терял деньги, шапки и паспорта и все никак не мог решить, чем бы ему заняться, кроме перечисленного. Странно было, что язвительная, умная, проницательная Елена Ивановна все еще не видела на этом солнце никаких пятен. Просто у ребенка учителя были дураки, жены стервы, преподаватели подлецы, друзья ворюги, попутчики в трамвае карманники. Игральные автоматы заряжали жулики, паспорта выдавали коррупционеры. Вика решилась спросить Елену Ивановну про “доцент каких-то наук”, потому что Максимка в этом году обучался в Политехническом. Елена Ивановна уверенно сообщила:

— Гузынин — законченный подлец. Представь, по-черному дерет с бедных студентов. Зачет — сотня зеленых, экзамен — три. Иначе и не суйся! Причем больше тройки, подлец, не поставит — за четверку двойная такса. А пятерок, кажется, никто даже и не просит. Монстр!

Вика возмущенно покачала головой:

— Какой ужас! А что он преподает?

— Высшую математику и основы анализа. Абсолютно никому не нужная фигня, особенно на экономико-международном факультете, где мой Максимка. Но Гузынин там-то особенно и свирепствует. Всех затерроризировал.

— Да, жуткий человек, — согласилась Вика. — И фамилия какая противная. От слово гузно.

— Тебе-то он зачем?

— Так, соседка попросила узнать, — уклончиво ответила Вика.

— Чего узнать? Сколько он берет?

— Ну да.

— Говорю же, сотню зеленых, чтоб его разорвало!

В последнее время Вика врала много и удачно. Прежде, соврав, она предательски розовела и, как в детстве, полагала, что настоящую правду всегда можно прочитать по ее медовым глазам. Теперь же, в разгар семейной катастрофы она, немного побарахтавшись и наглотавшись грязи, как трехмесячный щенок, брошенный в канаву, отфыркалась, отплевалась — и поплыла в море лжи. Это море оказалось неглубоким и неопасным. Переводы теперь выходили у нее легко — она больше не искала в бумагах “Грунда” не смысла, не правдоподобия и даже из озорства подпускала в них от себя казуистических красот. Красоты она черпала из пяти килограммов брошюрок, что приволок из Стенсоновского университета, штат Мэн, Смоковник. Самому Смаковнику она, не моргнув глазом, вдруг как-то заявила, что ей чрезвычайно нравится атмосфера доверия и теплоты, установившаяся в их отделе. Виталий Ефимович Савостин, слышавший это признание из-за своей перегородки, даже поперхнулся содой от удивления и долго кашлял. Серолицего Гусарова она радостно поблагодарила за какое-то угрожающее замечание насчет дисциплины. Гусаров от неожиданности даже смутился и потрогал на груди неправильную кость. Вика врала и Елене Ивановне, которой прежде побаивалась. Всё, всё было трын-трава в сравнении с ее бедой. Беда эта не сливалась больше со всеобщим мраком мировых ужасов, а имела лицо, и имя, и противную фамилию. Когда истина открылась, Вика некоторое время пребывала в полном оцепенении. Пашка каждый день добросовестно рассказывал ей, по каким производственным причинам его не было ночью. Вика не возражала. Ее придавила висевшая, оказывается, на тоненькой ниточке и вмиг рухнувшая громада безоблачного семейного счастья. Иногда из-под этой тяжести просовывали блеклые головки ростки безумных, неправдоподобных надежд — а вдруг Пашка действительно по ночам посещает спортивные объекты? С блондинкой, она ведь заведует какими-то клюшками? А выметенный уборщицей презерватив вообще неизвестно чей… Но Пашкина рука на желтом свитере в “Саабе”… Тут уже все ростки вяли и кукожились на глазах. Вика гнусно обманута, это ясно. Все умеют отлично врать! Даже нехитрый простодушный Пашка так естественно возмутился, когда Вика намекнула, что ночами он веселится. — А вдруг он все-таки ездит на объекты? С блондинкой? Нет, выяснить, что и где с Пашкой происходит по ночам, стало совершенно необходимо. Последний удар. Последняя точка. Последняя капля. А там уже можно решать…

Белокурый парик Вика купила на рынке. Папаху пришлось вернуть коллекционерке. Та нашла, что побывав в Викиных руках, ее сокровище полиняло и поредело (Жанна утверждала обратное). Значит, пора заиметь свой реквизит! Парики, подвешенные на веревочке, колыхались перед Викой на весеннем ветерке и напоминали нахальные тропические цветы. Она не знала, какой предпочесть — сиреневый с елочным блеском или ярко-апельсиновый. Оба они были дики, невероятны и совершенно несовместимы с изысканным Викиным стилем. Она и хотела стать нынче наглой, фальшивой и бесстыжей. Она натянет страшно тесные штаны гнусного, нутряного алого цвета (эти штаны у нее уже были, теткин подарок; она поддевала их зимой под брюки для прогулок). Вика вдруг с ужасом поняла, что хочет нарядиться вульгарной Лариской Гузыниной. Пусть так. Ну и что? Она наденет алые штаны и еще покажет им обоим! Она не будет больше глупо сигналить на дороге и унижаться перед таксистами. Машину надо взять заранее — какого-нибудь непритязательного левака. Поглядим, куда вы отправитесь, на какие объекты!

Выслеживания, преображения, переодевания — в общем, двойная жизнь — стали доставлять Вике странное, нехорошее удовольствие. “Фу, какое извращение!” — говорила она, глядя на себя, белокурую, в зеркало. Парик она все-таки выбрала не лиловый и не оранжевый, а ослепительно белый, неистово сверкающий и формой напоминающий большую аккуратную метлу (Мудель “Клеопатра” значилось на крайне безграмотном ярлыке, выдающем слаборазвитость восточного производителя). Анютка не видела этого безобразия, потому что сидела этажом ниже, у одноклассницы, и смотрела там мультики. В дополнение к метле Вика нарисовала себе красные развратные губы, много разляпистее ее собственных, и нанесла на веки тени для ночной жизни, с высверками. После некоторого размышления она еще и наклеила длинные белые ногти, достойные выходца из склепа. В алых штанах и коротенькой, едва до талии, куртке Вика стала выглядеть так, что никто из “Спортсервиса” ее бы не опознал.

Если Вика прежде в своем изящном пальтишке и дорогущих сапогах топала по оживленной улице, она, конечно, ловила на себе восхищенные мужские взгляды. В этих взглядах метались бездны вожделения и таяла собачья тоска по недостижимому — нет, мол, этакая прелесть не про меня убого! Но в тот угрюмый сырой вечер, надев метлообразный парик, Вика столкнулась со странным явлением. Шла она с достоинством, стараясь совсем не вилять задом, но проклятые мужики перестали ограничиваться взглядами. Все как один желали с нею познакомиться, и все, даже самые завалящие, обещали доставить море удовольствия. К тому же в отдаленном холодном Нетске откуда-то взялось невероятное количество смуглых брюнетов с восточным акцентом. Они набрасывались на Вику буквально из-за всех углов — скалили зубы, щелкали языками, сулили золотые горы, сытные блюда и многое из валюты. Вика едва успевала от них уворачиваться, а одного, очень настырного, даже случайно задела сумкой по переносице. Брюнет потом долго кричал ей вслед что-то непонятное и вряд ли хорошее. Поэтому к “Спортсервису” Вика немного опоздала, и времени для наема машины у нее оставалось в обрез. Она предусмотрительно встала в глубокой тени дома, чтобы сделаться незаметной для брюнетов (но и там ее белый парик блестел и передергивался искрами), и огляделась. Лучше, конечно, было ловить машину на Благовещенском проспекте, но там она могла прозевать “Сааб”. На парковке недалеко от “Спортсервиса” дремало десятка три машин. Возле некоторых копошились водители. Может, здесь попытать счастья? Слишком видные иномарки она отвергла сразу — этих не уломаешь; к тому же в “Спортсервисе” принято было пускать друг другу пыль в глаза, меняя новейшие модели, и роскошные машины могли как раз оказаться принадлежащими спортсервисникам. Из машин поскромнее она приглядела неказистый “Москвич”. В нем на водительском месте кто-то сидел. Машинка была чистенькая и рыжеватая, как показалось Вике при тусклом свете неблизкого фонаря. Вика вынырнула из темноты и, искря париком, направилась к “Москвичу”. Она постучала пальцем по его крыше. К боковому стеклу придвинулось серьезное губастое лицо в очках. При виде тесных Викиных штанов, расположенных как раз на уровне глаз водителя “Москвича”, тот изобразил ужас и отвращение, отрицательно замахал руками и отвернулся. Вика постучала еще раз и ниже наклонилась к стеклу. Появление в окошке Викиного чувственного рта и слепящей метлы усилило гримасу испуга у незнакомца. Тогда Вика вынула из сумочки десятидолларовую бумажку и знаками дала понять, что хочет вречить ее губастому. Дверца “Москвича” наконец распахнулась, и Вика плюхнулась на переднее сидение.

— Уф, слава Богу! Чего вы мне рожи строили? — спросила она губастого. — Я хочу предложить вам заработать, а вы…

— Я думал, вы из этих, — пояснил губастый густым, глубоким голосом, неожиданным для такой малопримечательной персоны (лет за сорок, лысина абсолютная, как полнолуние, и тяжелые очки).

— Из каких из этих? — возмутилась Вика. — И вы туда же? Господи, еще и кавказцы откуда-то понаехали именно сегодня на мою голову! Еле успела!

— Вы похожи на ночную бабочку, — сказал губастый. — Теперь понимаю, что похожи не в переносном, а в прямом смысле.

Вике почудился в этих словах тонкий комплемент, но она сразу отбросила подобные подозрения — нет, слишком уж тонкий для столь топорной физиономии. Она взяла быка прямо за рога:

— Дело у меня следующее: сейчас, с минуты на минуту в тот вон “Сааб” — видите, правее, сизенький такой металлик? — сядет человек. Или двое. Они поедут по своим делам, а мы за ними. Куда они, туда и мы. В результате вы получите от меня десять долларов. Идет?

— Да, — быстро сказал губастый и включил мотор. Вика обрадовалась такой грубой алчности владельца “Москвича”, потому что на крыльцо “Спортсервиса” как раз вышли Пашка с блондинкой. Они привычно шмыгнули в “Сааб”. Мотор “Москвича”, до этого кротко кашлявший, взревел. Погоня началась.

Впрочем, какая погоня! Пашка быструю езду любил, но на бойком Благовещенском проспекте вел себя прилично, потому что, как видела Вика, все время болтал с блондинкой. Точнее болтала блондинка, а он беспрестанно поворачивал к ней свою сияющую улыбку. На углу бульвара, у универсама “Угостись”, он притормозил и запрыгал через три ступеньки в сияющий винный отдел. Блондинка осталась в “Саабе”, где гляделась в зеркальце и чесала широкую спину. Вике очень хотелось выйти и продырявить “Саабу” шину, но это не решило бы ее проблем, и она сдержалась.

— Вы даже не спросите, зачем все это, что значит? — бросила она губастому.

— Нет, — ответил тот и, сверкнув очками, отвернулся в сторону. Пашка вскоре сбежал с крыльца “Угостись!”, весело раскидывая колени и салютуя блондинке бутылкой шампанского. Вика так сжала кулаки, что у нее сазу отскочило два накладных покойницких ногтя. Губастый вздохнул, “Москвич” заревел.

Минут через двадцать они прибыли в район Коммунистических бань и вслед за “Саабом” свернули в тихий тупик. То был даже не тупик и не двор, а просто архитектурная оплошность: на большой пустырь смотрели зады нескольких зданий. Непонятно, почему они здесь так нестройно сбились. Ведь это все были вполне благопристойные строения разных эпох, фасадами выходившие на совершенно разные улицы. Помимо тоскливого бетонного забора обувной фабрики, тут тянулась глухая стена глазной поликлиники. Какое-то небрежно слепленное в период застоя одноэтажное строеньице неожиданно оттеняло шикарный, огороженный низким чугунным заборчиком двор большого жилого дома сталинских времен.

Силуэт этого дома казался знакомым, но Вика не сразу сообразила, что попала на задворки знаменитого сумасшедшего дома. Издавна говорили и даже писали в местной прессе, что проектировавший его архитектор был умалишенный. Дом успели возвести, а диагноз его творца выяснился только накануне заселения квартир. Сумасшедший дом был весь испещрен лепниной, пестрел небывалыми балкончиками, топорщился толстоногими, как морковка, шпилем. Там и сям зияли по фасадам палладианские ниши, из которых выглядывали то гипсовый сталевар, то животновод, то пионер с могучими икрами и моделью планера. В этом доме. по мысли зодчего-безумца, должна была начаться невероятно прекрасная жизнь небывало прекрасных людей. Люди эти могли по утрам спускаться из своих высокостенных просторных квартир по двум плавно стекающим от арок второго этажа лестницам, достойным замка Фонтенбло, и не бежать сразу на службу или в гастроном, а побродить в саду меж клумб, стриженных кустов и фонтанчиков. Бассейн каждого фонтанчика имел форму мятой груши, и в центре каждого сидело по сладострастной скульптуре спортсменки. Какая спортсменка сидела с мячом, какая с полотенцем, а одна и вовсе в обнимку с некрупным Дельфином. У дельфина была странная улыбчивая морда гуляки лет пятидесяти — похоже, не все пакости о любовных похождениях старика Зевса описаны древними, остались и невоплощенные идейки. Садик и удивительную лестницу во второй этаж Вика видела впервые. Сумасшедший дом всегда считался очень престижным из-за нечеловечески высоких и громадных его квартир. В последние годы его заселили состоятельные господа разного сорта. Дивный сад, и лепнина, и лестницы Фонтенбло содержались в идеальном порядке. Снег только что сошел, не было ни травы, ни зелени, и только белели рассевшиеся в фонтанчиках скульптуры. Они были в сумерках особенно наги и манящи.

Вика так засмотрелась на все эти чудеса, что едва не проворонила Пашку с блондинкой. “Сааб” припарковался перед садом с фонтанами, на заасфальтированной площадке, где поблескивали тончайшими оттенками неопределенных цветов несколько дорогих машин, очевидно, принадлежащих жильцам сумасшедшего дома. Сейчас товарищи по “Спортсервису” никуда не спешили. Пашка беспечно жонглировал бутылкой шампанского, Лариска же, выставив нагло раздвоенный тесными брюками зад, рылась в каких-то свертках на сидении. Вика передернулась от отвращения, а губастый, тоже наблюдавший за парочкой, шумно раздул щеки и вздохнул. Вику покоробил этот звук, и немигающий взгляд, который владелец “Москвича” никак не мог оторвать от Ларискиного зада. Вика открыла сумочку и вручила губастому десять долларов.

— Спасибо, — вяло сказал он.

— Вам спасибо, — отозвалась Вика. Она видела сейчас, как Пашка с Лариской, груженные пакетами, двинулись в обнимку, но не к Сумасшедшему дому, как она предполагала, а тому неказистому одноэтажному зданьицу, что лепилось к забору обувной фабрики. Так вот где у них банька для разврата!

Парочка скрылась в дверях домишки. Зарешеченные его окна озарились изнутри. Вика выбралась из машины и пошла по следу. Сзади заревел и затявкал мотор “Москвича”. Да, неплохо заработал этот губастый жадюга — десять долларов за пятнадцать минут езды в тряской тарантайке!

Убогое зданьице, в котором скрылся Пашка, оказалось вблизи еще непрезентабельнее, чем издали, хотя имело вывеску “ООО “Спортсервис” Филиал”. Со стороны глазной поликлиники и Сумасшедшего дома к нему углом сходились два ряда мусорных баков. Валялся мусор и помимо бачков. Прямо к стене филиала какой-то пакостник вывалил целый мешок гнилой проросшей картошки. Неподалеку торчал сырой остов старого кресла. Баки были огорожены драным забором из проволочной сетки. На заборе болтались какие-то тряпки. Оттуда же ватным мешком сверзлась Вике под ноги на удивление упитанная, казавшаяся в темноте невероятно большой кошка. Вика тихо ахнула и едва не села в грязь, а кошка, вздев толстый, в руку, хвост, величественно потекла в сторону Сумасшедшего дома.

— Очень романтично — любовное гнездышко на помойке! — усмехнулась Вика. Она тихо приблизилась к двери, потянула за ручку. Дверь не подалась, но из-за толстого слоя железа, как из космоса донеслись вперемешку хохот Лариски и любовный клекот магнитофонного Хулио Иглесиаса.

Вика застыла у дверей, с тоской глядя на ржавое железо. Ее трясло от обиды и холода. Лужи взялись с краев тонким ледком, но грязь была еще мягкой и дышала весенним паром — вечер стоял теплый. Однако алые штанишки на Вике были тоненьки, туфли легкие, курточка тоже, парик совсем не грел. “Обещали к вечеру похолодание. Чего я так вырядилась? — бранила себя Вика. — Ведь в “Саабе” меня домой не повезут. Нечего тут смотреть, все ясно. Господи, а я еще кавказской женщиной наряжалась! Вот дура-то!”

Ей осталось только лягнуть ненавистную дверь и гордо удалиться, однако как раз послышался особенно заливистый взрыв хохота Лариски и ее веселое: “Ой-ё-ёй! Пусти, дурак! Ой-ё-ёй! Давай!” Это изменило Викины планы. “Что же они там в самом деле вытворяют? — спросила она себя, и Хулио из-за двери ответил ей дрожащей руладой на неважном английском языке. “Shit! Поганец!” — отругала Вика ни в чем не повинного Хулио и потащила скелет кресла к облезлой стене дома разврата. Разбухшее кресло упиралось. Передвигая его, Вика даже согрелась. Зато когда она взобралась на него, то не смогла дотянуться до окна, вернее, не смогла в окне ничего увидеть: стекла изнутри были до половины замазаны зеленой масляной краской. Вика спрыгнула с кресла и стала озираться в поисках подходящей подставки. Мусора вокруг валялось много, но все было мягко, мерзко, негодно. Да, не выбрасывают нынче на помойки антиквариат (Вика недавно по телевизору видела какого-то коллекционера, который якобы отыскал на помойке полотна Боровиковского, Верещагина и Кукрыниксов). Не выбрасывают даже мало-мальски приличных вещей, которые противно взять в руки. Наконец, Вика высмотрела пластиковый ящик для бутылок. Его тоже в руки было противно брать, но ничего лучшего не подвернулось. Вика подняла ящик тремя пальцами (ее белые ногти инфернально светились во тьме) и поместила на кресло. Такой высоты должно было хватить. Держась за стену, она взобралась на свою шаткую постройку, выпрямилась и заглянула в окно поверх зеленой краски. Через секунду она уже летела вниз, в грязную жижу и зловоние, и бессильно скребла ногтями по корявому бетону, пытаясь удержаться. Она при этом шипела что-то злое, но в конце концов оказалась на земле в обнимку с креслом. Скользкий же ящик из-под Викиных каблуков прыгнул в сторону. Он ударился о дырявую сетку забора, и та гнусаво и музыкально заныла. Кошки, своим присутствием одушевлявшие мусорные баки, посыпались градом в разные стороны. Некоторые из них трусливо мяукнули. Это спасло Вику от позора. Тотчас же распахнулась дверь облезлого притона и выпустила в тьму полосу желтого света и любовный призыв Иглесиаса.

— Кто там, Паш? — спросила изнутри Лариска сдавленно-интимно, должно быть, жуя.

Черный Пашкин силуэт появился в желтом прямоугольнике дверного проема.

— Да это… коты! это… вон он, гад! — отрапортовал Пашка. Лариска залилась хохотом, и дверь захлопнулась.

Вика все это время скрывалась за креслом. Она боялась, что ее ослепительный парик торчит-таки из-за его спинки. Упала она удачно: только руки запачкались да сумочка куда-то отлетела. Когда Пашка скрылся, Вика сумочку нашла и обтерла ее носовым платком. Рисковать еще раз она не желала — так недолго и шею сломать.

Она лишь секунду видела то, что происходило за стеклами, полузамазанными зеленой краской. Эта картина, как моментальный снимок, запечатлелась в ее памяти. Картинка довольно невинная: домишко оказался не банькой, а складом, сплошь заставленным пыльными коробками. В центре склада, под лампочкой, располагался стол. Уединившиеся от шума, Пашка с Лариской пили там шампанское из красных кружек “Нескафе”. В момент Викиного падения Пашка откусывал белыми оскаленными зубами от целой, грубо очищенной палки копченой колбасы. Дома он никогда не позволял себе такого дурного тона. Другую такую же палку он отбирал у Лариски. Лариска палку не отдавала, а хохотала, широко распахнув рот и задирая над столом ногу в грязном сапоге.

Вульгарность увиденной картинки, позор падения и ощущение противной нечистоты наскоро вытертых ладошек довели Вику почти до тошноты. “О Боже! Ведь я на помойке! — опомнилась она. — До чего я опустилась, до чего дошла! А если бы вдруг здесь оказался Смоковник и все увидел?”

Она торопливо зашагала прочь, надеясь выбраться к Коммунистическим баням. Проходя мимо садика со скульптурами, она на минуту остановилась. Здесь было тихо и безлюдно — подъезды Сумасшедшего дома выходили на боковые фасады, первые два этажа занимала музыкальная школа. Вика поднялась по крутым лестницам, где давно никто не ходил, с отвращением обернулась к складу “Спортсервиса” и вдруг остановилась. Невзрачный домишко лежал перед ней как на ладони. Он походил на уродливую игрушку. Отсюда, с высоты второго этажа, было видно, как его освещенные окна доверчиво демонстрируют ряды коробок и что-то мелькающее, желтое — конечно же, свитер Ларискин. Отсюда все отлично видно! Вернее, не видно ни черта, потому что далеко. Вот если б зрение было получше…

Новая мысль озарила усталый Викин мозг. Она довольно бодро миновала Сумасшедший садик, покосилась на сытую, недавно отреставрированную спину спортсменки с полотенцем, на пахабную морду дельфина и направилась к высокой арке, ведущей на проспект Берзиня. Мощная арка была забрана чугунной решеткой. В сумерках холодно отблескивали ее несокрушимые чугунные пики и стайки вертлявых чугунных завитков. Вика налегла на решетку (в ее центре была калитка, обрамленная чугунными лаврами) и попыталась вырваться наружу. Не тут-то было! Решетка только кандально загремела, а болтавшиеся с другой ее стороны, на воле, на проспекте Берзиня хилогрудые тинейджеры встретили Викины усилия мерзким гоготом.

Вика отскочила от решетки: “Запаяли калитку толстопузые!” Она именно так представляла себе респектабельных жильцов сумасшедшего дома. Она даже пожалела, что ее не сопровождает сейчас толпа боевых матросов, лихих красногвардейцев и анархистов в кокаинистическом бреду. Давным-давно в детстве она видела фильм, где подобная толпа разнесла в пух точно такие же чугунные ворота — кажется, Зимнего дворца. Но поблизости не обнаружилось ни одного матроса, ни даже кокаиниста, поэтому Вике пришлось брести через пустырь к тому проулку каким она сюда въехала. Черное пятно обиды снова расползалось в душе. Судьба ее свершилась, ее предали. Ее соперница сейчас хохочет и задирает ноги вон за той железной дверью, а она, Вика, бредет униженная, с сумочкой, вывалянной на помойке, с грязными руками, в дурацком парике. Все кончено, и от этого стыдного, липкого нельзя избавиться. Это с ней случилось. Это не сон.

Вдруг Вике показалось, что на парковке перед сумасшедшим домом стоит меж изящных иномарок рыжеватый “Москвич”. Не может быть! Он ведь высадил ее у забора и развернулся… Мало ли на свете рыжеватых “Москвичей”? но этот точно такой же! Вике стало интересно, и она нарочно прошла вдоль парковки. Так и есть, он! Рыжеватый, а на водительском месте видна лысая голова. И очки посверкивают. Неужели он все время тут был? И видел все ее штучки на помойке? Ужас какой! Но для чего он остался? Конечно, влюбился. Болван! Сейчас начнет приставать, звать к себе чай пить. Будет рассказывать, до чего он одинок. Вот еще напасть… Вика губастого незнакомца приготовилась резко отшить. Мало она натерпелась сегодня, хотя бы от тех же восточных брюнетов!

Надменно прошла Вика мимо рыжеватой машины, набрав в легкие воздуха для решительного отпора. Губастый и головы не повернул в ее сторону. Не посигналил. Даже не улыбнулся. Его лицо было неподвижно и бессмысленно, как у гипсового пионера. Болван! Вика гордо слушала чавканье своих каблучков по грязи. Еще тишину нарушал одинокий, вселенски-гулкий лай мастиффа, во тьме фигурой из Сумасшедшего дома.

— Пусси! Пусси! — ворковала фигура, шаркая где-то далеко ногами по щебенке. Громадное собачье тело металось, рыскало, вынюхивало что-то в садике, среди стриженных кустов и белотелых скульптур. Было в этой картине нечто величественное и зловещее. И эта собака, и громада Сумасшедшего дома с мерцающей малиновой лампочкой на шпиле, и убогий домишко, где ее муж изменял ей в эту минуту, и странный человек, застывший в рыжей машине — все пугало и озадачивало Вику. Ей стало холодно и одиноко. “Пропади пропадом это гиблое место! Ноги моей здесь больше не будет”, — думала она, выбираясь наконец к Коммунистическим баням.

Глава 6. Компас, фляжка и бинокль.

К шести вечера она была уже на месте. Прогнозы сбылись: похолодало. Лужи замерзли, грязь застыла комьями, несколько колючих созвездий украсили зеленоватое небо. Вика оделась соответственно погоде. Восточные брюнеты могли отдыхать: на ней были спортивные шаровары, драный Пашкин пуховик, висевший огромным мешком, и черная лыжная шапочка с эмблемой Блошиной горки. (Фирменная символика горки была уже разработана — сделаны шапочки, шарфы и кружки с изображением лихо застилизованного — если не знаешь, ни за что не угадаешь, что это! — парящего орла. Кстати, и Блошиную горку по этому случаю предполагалось переименовать в Орлиную). Перчатки Вика тоже не забыла. Теперь ей даже казалось, что она перестаралась с экипировкой — в пуховике было парко, будто грелка лежала за пазухой. Зато Вика получила безупречный облик немного чокнутой спортсменки-энтузиастки неопределенного возраста. Косметику побоку, а носик сам собой порозовел от свежего воздуха. Чучело чучелом!

Вика сделала пару кругов трусцой по садику Сумасшедшего дома, поприседала и вприпрыжку, делая круговые движения руками, поднялась по одному из извилистых маршей лестницы Фонтебло. Ступеньки были очень высокими и неудобными, зато Вика оказалась на уровне второго этажа, у намертво заколоченной задней двери музыкальной школы. Дверь скрывалась под сенью мощной арки. Хорошее это было местечко — темное, никем не посещаемое. К тому же балюстраду лестницы украшали не только массивные репообразованные вазы, но и две скульптуры: с одной стороны стояла сборщица винограда, а с другой — чабан в обществе не менее пухлых баранов, грозно вставших на дыбы. Здесь было где укрыться. Вика выбрала более внушительную группу с баранами. Филиал “Спортсервиса” лежал прямо перед ней, и окна просматривались отлично. Если сюда не забредет какой-нибудь пес вроде вчерашнего мастиффа, она устроится не без комфорта.

Сизый “Сааб” появился довольно скоро. Как и вчера, выпрыгнул из него Пашка с пакетами, и Лариска захохотала по-вчерашнему заливисто Вика не спеша достала из бездонного кармана пуховика театральный бинокль в кожаном футляре — ее собственный — и навела его на резкость. Возвращаться к Сумасшедшему дома Вика еще вчера зареклась. Но вдруг в самом деле на складе понадобилось срочно отобрать теннисные мячики для Блошиной горки, как сообщил ей наутро бледный от недосыта Пашка? А с Лариской все несерьезно, просто трахалки мимоходом? Вика загадала: если эти двое сегодня снова притащатся на склад, она объявит Пашке, что все знает. Пусть он либо бросит шашни с Лариской, либо убирается к черту. Вика не сомневалась, что влекло Пашку к этой растрепе: хорошие Викины манеры и уровень ее интеллекта были довольно утеснительны для спартанца, воспитанного на суровой круглосуточной гребле. Но Пашка ушел из большого спорта целых десять лет назад и имел массу времени и возможностей пообтесаться. Он, казалось Вике, и обтесался, но теперь видно стало, как дорога ему возможность по-простецки кусать зубами палку колбасы, пить шампанское из немытой кружки и бесцеремонно щипать могучей рукой бабью ляжку. Любопытно, что, живя с Викой, Пашка ни разу не пробовал вернуться к подобному гусарству и даже не заикался об этом. Вика из любви к нему, конечно, позволила бы проделывать все эти штуки, когда никто не видит, но она не подозревала о потаенных потребностях мужа. Если дело только в этом, то ничего еще не потеряно. Но если Лариска своей бульдожьей пастью крепко впилась в Пашку, тогда… А вот тогда и посмотрим!

Засветились полузамазанные окошки. Вика увидела в бинокль знакомые ряды ящиков, выдвинулась еще дальше из-за гипсовой бараньей морды и поймала взглядом угол стола с кружками и тарелкой плохо различимых объедков. Отлично!.. О нет, ничего отличного: Пашка с Лариской прямо в куртках застыли рядом с неприбранным столом в долгом поцелуе. Викино сердце сначала сжалось, потом скользнуло куда-то в глубину, будто растаяло. Те двое все никак не могли оторваться друг от друга. Да, это уже не колбаса палками! Это плохо. Очень плохо. И с каждой секундой затяжного поцелуя делалась все хуже — Вике, во всяком случае. Наверное, там, под пыльной лампой, как и вчера, заливается сейчас Хулио Иглесиас, и время летит незаметно, и Лариска — вамперично высасывает, выбирает жадными губами из бедного Пашки румянец, силы и жизнь. Вот она, не отрываясь, одной рукой продолжая держать его за шею, другой наполовину стащила с себя куртку. Мелькнуло что-то ядовито-голубое (она, должно быть, носит только яркие сигнальные цвета). Они оба побрели в обнимку куда-то вправо и в глубину склада, продолжая целоваться. Да не бывает в природе таких долгих поцелуев! Вика сама пошла вправо, натыкалась на толстопузые вазы балюстрады, но не отрывалась от бинокля. Злое ядовитое острие все глубже и глубже входило в нее. Она преследовала этот поцелуй, а он все длился, брел вдоль серых рядов коробок, иногда, как она здесь на вазы, натыкался там на бетонный столб или стену, возвращался к замусоренному столу и снова отходил в невидимую дальнюю полутьму. “Все пропало, все”, — подумала Вика без всяких слез, слабея от ужаса. Она могла бы пережить многое: незамысловатое спанье по пьянке, тайные пирушки, какой-нибудь товарищеский междусобойчик в баньке с девочками. Но этот бесконечный поцелуй, это слепое, как в трансе, самозабвенное блужданье вдоль ящиков ее уничтожило. Она угасала, меркла, но не могла оторваться от бинокля. Она почему-то вспомнила, что переживающие клиническую смерть видят себя со стороны и как бы сверху, как она сейчас видела поцелуй. Непонятно почему, но она решила, что уже умирает. Она совершенно забыла где она. Ничего не было в мире, кроме ее пытки и тех двоих за полузакрашенными зеленой краской стеклами.

Она очнулась только тогда. когда поняла, что падает. “Опять лечу!” — с досадой подумала она, валясь на бок и пытаясь ухватиться за корявый карниз филиала “Спортсервиса”, который она так отчетливо видела в бинокль. Вдруг прямо над ухом у нее кто-то крякнул. Вика отвела наконец бинокль от глаз и сообразила, что оступилась на лестнице, а не рухнула только потому, что на кого-то наткнулась. Рядом с ней действительно высилась на фоне вечернего неба черная мужская фигура. Вика душераздирающе закричала. Голова фигуры от неожиданности вошла в плечи. В бирюзовых сумерках сверкнули и угасли стекла очков. Вика закричала громче прежнего и ударила по голове в очках кулаком. Голова увернулась, но что-то звякнуло о бетонные ступеньки. Вика бросилась бежать по балюстраде к противоположной ее стороне туда, где стоял чабан с баранами.

— О Боже, мой бинокль! — раздался сокрушенный мужской голос со стороны статуи сборщицы винограда. Голос показался Вике очень знакомым. Она оглянулась и увидела голубую от света только что вошедшей луны вчерашнюю губастую физиономию из “Москвича”.

— Это вы? Что вы тут делаете? — не удержалась Вика от вопроса. Губастый тоже пристально вгляделся в нее, но, похоже, не узнал. Он снова стал шарить по ступенькам лестницы, тяжело дыша и хрустя суставами. То, что он тоже был с биноклем, больше всего поразило Вику. Правда, вчера он почему-то не уехал с этого пустыря, но попал-то сюда случайно, из-за нее, Вики. Конечно, он видел ее ужимки и прыжки вокруг замазанных окон, видел, как она прошла через садик на эту балюстраду. Наверное, он потом сам залез сюда, заметил в окошках влюбленную пару и сегодня, вооружившись биноклем, вернулся. Но зачем? Ясно, он ненормальный. Он еще вчера показался Вике каким-то странным: обычно таксисты-леваки словоохотливы до противного, особенно с хорошенькими женщинами, а этот молчал, как рыба. А потом битый час торчал здесь на парковке! Не из-за Вики, это точно. Он притащился в бинокль подсматривать за Пашкой. Черт знает что такое! Конечно, есть и такие полоумные со сдвигом, которые любят подглядывать за голыми женщинами и за парочками. Но те обычно толкутся возле неблагоустроенных сортиров, общественных бань и лесопарковых массивов. Зачем же этот псих просидел вчерашний вечер в машине? Откуда он мог знать, что видно в окна склада?

Вика еще раз выглянула на сумасшедшего из-за вазы. Он, похоже, нашел свой бинокль и теперь пытался рассмотреть в потемках, все ли в порядке. Какая-то железка в бинокле все же звякала. Тем не менее губастый псих снова поднес бинокль к глазам и взялся разглядывать склад “Спортсервиса”.

— Что видно? — поинтересовалась Вика из-за вазы. Сумасшедший вздрогнул и блеснул очками в ее сторону.

— А, вы еще здесь? — ответил он недовольно. — Чего вам от меня надо? Идите, бегайте себе, прыгайте на здоровье.

— Что вы высматриваете? — не унималась Вика. Ей почему-то стало обидно, что губастый пялится на ее мужа. В конце концов это ее личная жизнь, и в ней не место незнакомцам с биноклями. Посторонний к тому же попытался хамить:

Тетя, какое вам дело? Если вы сюда заглянули нужду справить, то не стесняйтесь. Я не смотрю! Могу даже отвернуться.

Вика задохнулась от возмущения.

— Послушайте, — начала она тем ледяным тоном, какой был принят в “Грунде” для коррективного выдворения неугодных вон и навсегда. — Я сейчас вызываю наряд охраны. Вы слишком пристально разглядываете склад коммерческой фирмы. Ясное дело, вы наводчик. На кого работаете? Сейчас разберемся.

Она сделала вид, что достает из кармана сотовый телефон, и очень пожалела, что не прихватила такую полезную вещь. Таскать с собой мобильник она не привыкла? это запрещалось в “Грунде”, где каждая секунда рабочего времени сотрудника принадлежала фирме. А как бы сейчас было кстати напугать звонком этого маньяка! Тому, впрочем, оказалось достаточно и Викиной пантомимы — он вздрогнул, снова выронил бинокль и засуетился на ступеньках.

— Господи, сторожиха! — бормотал он. — Как же я сразу не догадался!

Бинокль губастый незнакомец нашел не сразу, а когда наконец нашел, то прямо на четвереньках стал спешно спускаться по извилистой лестнице к фонтанам. Вика взбежала на балюстраду и торжествующе — звонко крикнула вслед его темной фигуре, которая уже неловко подпрыгивала среди кустов и бордюров Сумасшедшего сада:

— Не спешите так! На пересеченной местности можно ногу вывихнуть! Номер вашего рыжего “Москвича” я все равно уже записала!

В ответ незнакомец тяжело перескочил через довольно высокий кустарник. Но вдруг он встал как вкопанный, а потом нерешительно побрел назад, обходя клумбы и жалобно приговаривая:

— Ну, это же глупо. Зачем вы записали? Я совсем не наводчик!

— Врите больше! Вы целый час в бинокль наблюдали содержимое склада и расположение коробок с товаром, — обличала незнакомца Вика, перегнувшись через перила.

— Какие такие коробки? Мне не нужны коробки, тетя! Я… Это никак не связано со складом. Я на коробки не глядел.

— А на что вы глядели?

— Это мое личное дело!

— Вы вор, и ваше личное дело — что-нибудь украсть. Алло, охрана! — крикнула Вика в ладошку, имитируя телефонную связь.

— Нет! Тетя, не надо! — взвыл губастый, простирая руки к Вике. — Я клянусь вам… Не надо охраны! Это недоразумение. Я вам все сейчас объясню!

— Интересно будет послушать, — недоверчиво согласилась Вика. Незнакомец двинулся было вверх по лестнице. Вика тут же сообразила, что место, где они сейчас находятся, довольно глухое и малоосвещенное. Этому психу с биноклем ничего не стоит ее здесь аккуратно придушить.

— Не приближайтесь ко мне! — предупредила она. — У меня в кармане электрошокер!

Нечего и говорить, что у нее в кармане болтались только ключи, кошелек и шоколадка “Спайс”.

— Но отсюда я просто не могу кричать, — взмолился губастый незнакомец, остановившись на нижней ступеньке. — Это очень личное. Если вы с электрошокером, то позвольте мне хотя бы до середины лестницы подняться, чтоб не орать на всю округу.

— Хорошо. Остановитесь на второй ступеньке сверху. Этого будет достаточно. Выкладывайте! — приказала Вика, угрожающе поигрывая в кармане “Спайсом”. Губастый послушно добрался до указанной ступеньки, уселся на нее и со вздохом привалился к стене. Скульптуры и вазы ярко белели в ее лучах и даже, казалось, фосфорецировали. Каждый гипсовый листок и каждая виноградинка пышных рельефов Сумасшедшего дома были отчетливо видны и отбрасывали резкие тени. От голого клена на стену легла густо-синяя, причудливо-четкая сеть. Сидевший на лестнице наблюдатель любовных пар тоже был ярко озарен луной. Он не внушил Вике особого ужаса. Большие очки и надвинутая на брови шапочка, конечно, придавали ему что-то демоническое, но выражение лица было самое жалкое и печальное.

— Сейчас вы все поймете, — начал он. — Зачем мне ящики? Конечно, моя история довольно странная и вы вправе верить или не верить мне, но клянусь все так и было. Вчера я на своей машине подъехал к фирме, где работает моя жена. Вообще-то я редко там бываю. Я много работаю и дела заканчиваю поздно. Она также после шести ездит по объектам, а домой ее подвозят на служебной машине. Но вчера я освободился пораньше и решил заехать к жене, чтоб узнать, не надо ли чего купить в гастрономе. Я много работаю… Я уже говорил?.. и не всегда есть время уделить внимание любимому человеку. От этого рождается чувство вины. Вам это знакомо?

— Нет, незнакомо! Не тяните резину, — недовольно ответила Вика.

— Так вот, припарковался я, сижу в машине напротив этой фирмы — и вдруг ко мне подходит женщина. Знаете, я таких красивых никогда не видел, поэтому сразу решил, что она проститутка. Из очень дорогих. Только чего занесло ее в такой глухой переулок?

— Как это проститутка была? — спросила Вика, стараясь не выдать своего любопытства.

— Не знаю я. Наверное, все-таки проститутка. Очень уж броская. Сами посудите: бесподобная фигурка, все обтянуто до треска — и как они только в такие брючки втискиваются? На этой брючки были ярко-красные. У меня даже от них зеленые пятна в глазах пошли. Пиджачок с мехом, сумочка — все самое шикарное, а уж что она со своими волосами сделала, и подумать страшно. Совершенно белые волосы и блестят, как стеклянные. Губы красные. Ногти белые в темноте светятся. Я даже струхнул, когда она ко мне в машину лезть стала. У меня с собой всего сотни. А она все лезет и лезет!

“Вот подлец! — подумала Вика. — Я вежливо постучала, а он врет, что я лезла. Явный псих!”

— Наконец, я сообразил, что она не заработать хочет, а наоборот, мне за что-то заплатить. Я открыл, она влезла-таки в машину и стала просить, чтоб я за десятку зеленых поездил с ней за одной машиной. Последил, значит. А почему бы и нет? Раз жена меня не ждет, ей все равно, заезжал я или нет, а тут десятка… И вдруг эта особа со стеклянными волосами показывает мне именно ту машину, какая мою жену домой подвозит. Серый “Сааб”! Тут уж мне и самому интересно стало.

Вика даже верить не хотела в такое совпадение и замерла, как в столбняке. Губастый продолжал:

— Представьте, минуты через три из дверей фирмы выходит моя жена в обнимку с каким-то мордоворотом. Видели бы вы эту тупую, бессмысленную физиономию, эти свиные глазки, эти плечи мясника! Садится моя жена с мордоворотом в служебный “Сааб”. Едут они сюда. Мы за ними. Тут, во дворе, беловолосая выпрыгивает из машины… Хотя, конечно, сначала те двое вышли. Они направились в… Что это за домик? Вы говорите склад? Блондинка за ними — ползает по помойке, собирает всякий утиль, городит пирамиду и карабкается посмотреть в окошко. Разумеется, на своих каблучищах она не удерживается и падает в лужу. У меня в ту минуту очень было тяжело на душе. Моя жена, мордоворот… Странно все это, непостижимо! Но когда блондинка эта шлепнулась, я сидел в машине и хохотал до колик. Воистину, смех сквозь слезы. Это у Сэлинджера, кажется?

— Как ваша фамилия? — зло перебила его Вика.

— Да господи, зачем моя фамилия? Зачем? Вы мне не верите? Думаете, я придумал про проститутку и “Сааб”? Но я же вам толкую: вон в тот амбар вчера вошла моя жена с каким-то зверского вида негодяем. Проститутка его выслеживала. Наверное, он ее сутенер.

— Что вы мелете! — не выдержала Вика.

— Что знаю! Я понял, что мою жену на служебном “Саабе” возит сюда мерзавец со свиными глазками, явно криминального вида. Ясно, что он сутенер. И принуждает мою жену к интимной связи… Но почему, почему? Неужели у нее недостача в фирме, и он ее шантажирует? Бедная Лорочка! У нее всегда ошибки в подсчетах! А эта мразь воспользовалась…

— Как ваша фамилия? — повторила Вика.

— Я понял, сейчас заканчиваю. Сегодня я решил прийти сюда с биноклем и узнать, что он с нею делает.

— И что же? Узнали?

— Да. Принуждает, естественно.

— Какой же вы дурак!

Губастый незнакомец обиделся:

— Да вы сами посмотрите! Возьмите бинокль! Они снова здесь. Может быть, там и коробки какие-то стоят, но, ей-Богу, я на них совсем не глядел. Ни к чему мне коробки. Поэтому, пожалуйста, тетя, никуда обо мне не сообщайте. Вы ведь не на этом складе, а в Сумасшедшем доме работаете? Так что вам за дело до этой истории?

Вика с сожалением посмотрела на голубовато-лунное, несчастное лицо губастого. Лет ему за сорок, наружность неважная, доверчив до слабоумия. Ранняя лысина, поздняя любовь. Поделом ему! Но не ей, Вике, не ей!

— Так вы не узнаете меня, Гузынин? — спросила она строго. Ларискин муж в очередной раз дернулся всем телом. Его толстые губы удивленно расползлись. Вика спустилась к нему с балюстрады, села рядом на ступеньку. Гузынин тускло таращился на нее сквозь толстые стекла своих очков. И он еще острил про свиные глазки!

— Ну, — нетерпеливо потребовала ответа Вика и даже топнула ногой.

— Виноват, — пролепетал Гузынин, — мне трудно при таком скудном освещении… Право, мне неловко, но… Кажется?.. да нет, не может быть!.. А, ну конечно! Да, да, да! Вы работаете в дежурном гастрономе на Фрунзе, да? В винном отделе, да?

Вика чуть не стукнула его кулаком по лбу.

— У вас серьезный дефект зрения, — сказала она, — Называется он в нетрадиционной медицине куриной слепотой. Вы же сами везли меня сюда вчера.

Гузынин отшатнулся. Его лицо исказил ужас. Вика удивилась:

— Что, не узнали?

— Нет! Та была такая красивая, с роскошными волосами, а вы…

— Парик. Косметика. Вы что, свою жену без губной помады ни разу не видели?

— Не смейте касаться даже ее имени! — гневно подпрыгнул Гузынин. Вика тоже вскочила и сунула руки в оттопыренные карманы пуховика.

— Нет, только не это! — застонал Гузынин. Он беспомощно распластался по стене. — Только не доставайте электрошокер! Я совершенно неопасен! Но кто вы? Откуда? Я ничего не понимаю. Что вам от меня нужно?

— Ах, если б мне было что-то нужно от вас! — вздохнула Вика. — И все-таки я вчерашняя ваша блондинка со стеклянными волосами. Я жена человека, который сейчас на том складе.

— Но он сутенер! — с отвращением прошептал Гузынин. — Он из банды!

— Такой же он сутенер, как и вы. Напридумывали всякой чуши! Он менеджер фирмы “Спортсервис”, где ваша жена, кажется трудится кладовщицей. И у них роман.

— Это ложь! Ее принудили! Она просто считает неважно. Даже на калькуляторе.

— Ну, в таком случае их обоих принудили. Вы же все в бинокль видели. Как можно быть таким дураком!

— Это невозможно. Это невозможно, — повторял упрямо Гузынин. — Мы любим друг друга. Мы строим планы на будущее. Мы, например, собрались на днях новый холодильник купить, и уже выбрали “Стинол”…

Он твердил “это невозможно”, но вид у него был потерянный. Чувствовалось, что больше всего он теперь хочет, чтоб весь мир провалился, а особенно Вика и Сумасшедший дом. Вика даже пожалела его, придвинулась поближе.

— Все это возможно, — тихо сказала она. — Никуда не денешься от того, что есть. Но положение, на мой взгляд, поправимое.

— Я видел!.. Впрочем, что я видел? И если, как вы говорите, их принуждают… Ах, извините, что я несу!.. А как же теперь быть? Что мне делать?

— Как вас зовут? — в очередной раз спросила Вика.

Гузынин на этот раз признался:

— Юрий Петрович…

— Отлично. А я Виктория, — представилась Вика по-грундовски, без отчества. — Юрий Петрович! Я считаю, вам надо поговорить со своей женой. Вы человек солидного возраста, умный, доктор наук…

— Кандидат. Откуда вы обо мне знаете?

— Случайно. Это неважно. Так вот, поговорите с ней! Пристыдите. У вас дети есть?

— Сын. Крошечный. Семь лет.

“Ранняя лысина, поздняя любовь”, — повторила про себя с издевкой Вика, а вслух сказала проникновенно:

— Вот видите — сын! Нельзя разрушать семью. У нас тоже дочь. Давайте объединим наши усилия. Надо спасать положение!

Гузынин вдруг сморщился, согнулся, будто у него схватило живот.

— Нет, я не верю. Она не могла! Она любит меня! Нет там никакого романа! Просто они делают переучет на складе, — тупо заладил он, взбираясь и сбегая вниз по лестнице. Вике он стал надоедать.

— Возьмите свой бинокль и сами посмотрите, — в сердцах сказала она. Гузынин послушно поднялся на балюстраду и приставил к глазам бинокль.

— Вот видите! — радостно крикнул он сверху. — Ничего не видно.

— Как это не видно? Не поверила Вика и вырвала бинокль из его рук. — Как это?.. Но… Да это у вас бинокль неисправный! Он только что на лестницу падал. И вообще, где вы такую дрянь раздобыли?

— Мне его подарили в пионерском лагере.

— Господи, что вы там делали? — удивилась Вика.

— Я был ребенком.

— А по вам не скажешь!

— Я был ребенком, — упорствовал Гузынин. — Я участвовал в соревнованиях по ориентированию на местности. И нашел условную цель — какой-то девиз, написанный на бумажке. Его под березой зарыли. А я нашел. И меня наградили набором юного туриста — дали этот бинокль, компас и фляжку.

Он мечтательно вздохнул, будто над ним вдруг зашелестела веселыми висячими ветками та забытая береза, под которой зарыт клад.

— Бинокль дрянной, — ворчливо повторила Вика.

Одна муть в нем видна. Поневоле покажется, что кого-то принуждают.

— Он на лестницу падал, — напомнил Гузынин. — Я и до этого его не раз ронял.

— Так зачем приволокли такой хлам? Вы лучше сюда посмотрите, — сказала Вика и достала свой бинокль.

— Как, и у вас бинокль? Но откуда…

— Не будем вести лишних разговоров. Глядите!

Гузынин пристроил к очкам Викин бинокль и сообщил:

Ну вот, теперь я вижу ящики, о которых вы говорили. Точно, есть ящики! А я все думал, о каких ящиках вы все время спрашиваете?

— Оставьте ящики в покое! Их видите?

— Нет.

Вика выхватила у него бинокль и устремила взгляд на знакомые окошки. Действительно, ящики были видны, зато Пашка с Лариской… Куда они делись? Бутылка, кружки, тарелки стояли теперь иначе, чем тогда, когда Вика наблюдала поцелуй. Значит, выпили, закусили и теперь где-то в глубине и полутьме…

— Да, отсюда не видно. Там, наверное, дальше еще помещение есть, с кроватью, — предположила Вика.

— У вас только сальности на уме. Я знаю: они проводят учет, — обрадовался Гузынин.

— Ночью?

— Да. Если срочно надо, то и ночью приходится работать. Сейчас не социализм. Впрочем, и при социализме бывали авралы. Разве вы не видели в кино или в книжке? — не помню! — как комсомольцы строили железную дорогу именно ночью, под дождем. Или, кажется, снег там шел. Что-то в этом роде…

Вика расхохоталась:

— Ну, конечно, мы застукали на этом складе героев труда! ВЫ что, из фляжки своей хлебнули? Где она, кстати? А компас? Чтоб вы хоть немного ориентировались в происходящем! Вам наставляют рога, а вы восхищаетесь самоотверженностью жены — надо же, она делает это в ночное время, с ущербом для здоровья. Нет, я еще не встречала таких непроходимых тупиц. И как вы свою математику только преподаете? Да еще умудряетесь взятки брать!

— Какие взятки? — захрипел возмущенный Гузынин. — Чего вы ко мне привязались? Втянули в свои грязные делишки, посеяли сомнения в самом дорогом, что у меня есть!

— Ничего я не сеяла, — огрызнулась Вика. — Я наняла вас подвезти меня сюда, а вы содрали десять долларов за десять минут болтанки в вашем драндулете. — И не побрезговали! При ваших-то доходах!

— Какие такие мои доходы? Ничего я не драл, вы сами навязались. Искали бы роскошный лимузин — кто мешал? И вообще, оставьте меня в покое. Мне так тяжело, так нехорошо на душе, а вы скандалите… Это невыносимо. Уйдите!

— Никуда я не пойду, — возвысила голос Вика. — И если уж мне вздумается скандалить, я скандалить буду, не интересуясь состоянием вашей души.

— Да, недаром от вас сбежал муж. У вас голос очень неприятный.

— А ваша жена…

— Не позволю! — закричал Гузынин, заткнул обеими руками уши под шапочкой и, сгорбившись, побежал вниз по лестнице. Вика захохотала ему вслед:

— Эй! Куда вы? Вы здесь бинокль забыли, в который ничего не видно. Как вы без него будете искать бумажки, зарытые под березами, а?

Она снова видела фигуру Гузынина, неуклюже скачущую внизу, через кусты и бордюры. Вдруг, будто соткавшись из темноты, неясное что-то, черное, огромное, молниеносное страшным комом заметалось меж белых статуй. В два прыжка оно настигло убегающего Гузынина и повалило на землю. Раздалось густое жаркое рычание. Вика поднесла к глазам бинокль и увидела: над распростертым навзничь неподвижным Гузыниным навис громадный вчерашний мастифф. Он уперся в грудь жертвы широко расставленными атлетическими лапами и свесил тяжкую, всю в черных складках голову к самым губам и выкаченным глазам несчастного.

— Пусси! Пусси! — дребезжал где-то в потемках немолодой сладкий голос. — Иди к папочке! Где же ты, малыш?

Глава 7. Бери от жизни всё!

Тучная рыба неестественных геометрических форм листнула брошюру какого-то профессора Стетсоновского университета, штат Мэн, и перегнала оттуда с английского на русский: “Рациональнее всего генерация альтернативных методов сегментации рынка, особенно его проблемного сектора”. Затем рыба споро выметала бутербродную кучку красной икры на лоснисто-гробовой стол Смоковника и потянулась жадным беззубым ртом к его календарю, дыбившемуся на стильной подставке. Стоп! Это не рыба, а Вика должна переводить чертову брошюру. И она сидит в “Грунде”, в своем отделе, за компьютером, а рыба… Рыба-то откуда? Вика вздрогнула и взмахом ресниц прогнала гнусное видение. Ну вот, уже ум за разум заходит! Всякие ужасы наяву мерещатся. Это от вечерних похождений в париках и без, а главное, от недосыпания. Ночью жгучие мысли и слова больше всего свирепствовали в Вике и умучивали ее до изнеможения. Пашка являлся все так же заполночь, валился рядом в постель и мертвецки засыпал, лишенный сил и души. Вика глядела на него, на его свесившуюся с кровати тяжелую руку и с ужасом понимала, что он уже далеко, что она больше совсем не властна над ним, а властны только силы всемирного тяготения, гнетущие эту тяжелую руку к полу, а также всякие другие чуждые, тупые, непобедимые законы космоса и дремучей дословесной природы. Сон бежал и прятался от Вики. И покой, и смысл, и надежда.

Оставив прощальные отпечатки двух пальчиков в отделе фиксации и регистрации (именно так в “Грунде” победили несанкционированные отлучки бездельников заодно с приятельским враньем о том, что “он где-то здесь”), Вика сбежала с мраморного крыльца знаменитой фирмы и привычно устремилась к “Спортсервису”. Сегодня она не собиралась никем прикидываться. Белоснежно-стеклянный парик был упрятан в самый темный угол шкафа, подальше от Анютки. Вика шла по улице пешком и отметила, что день за последнюю сумасшедшую неделю заметно удлинился. Небо теперь было арбузно-розовым, а тогда, когда она нарядилась Ханумой и впервые пошла в разведку, густо синело по-вечернему. Сегодня вообще все было по-другому. Сегодня Вика шла на свидание.

Ни деловым, ни любовным это свидание назвать было нельзя. На знакомой парковке недалеко от “Спортсервиса” (часть луж там уже успела подсохнуть) стоял аккуратный “Москвич”, а рядом маячили очки и серая куртка Юрия Петровича Гузынина. Когда Вика решительно повернула к “Москвичу”, на губастом лице Гузынина изобразилось недоумение. Он суетливо забрался в кабину и повернулся к Вике своей ненарядной спиной.

— Юрий Петрович, здравствуйте! Вы что, уезжать собрались? — издали закричала Вика, прибавив шагу. Она испугалась, что он сейчас ни с того ни с сего укатит — все-таки странноватый тип. Гузынин выглянул из “Москвича” и прояснился лицом:

— Ах, это вы! Я снова вас не узнал. Гляжу, какая-то дама очень некстати скачет прямо ко мне. А это вы! Извините.

Вика пожала плечами и уселась рядом с Гузыниным на переднее сиденье.

— Неужели меня так трудно узнать? — недовольно спросила она.

— Представьте себе! Я вас третий раз вижу, и всякий раз вы на себя не похожи. Совершенно другое лицо! И даже фигура. Вы прирожденная актриса. В драмкружке случайно не занимались?

— Я в детстве немного мечтала… о кино, — призналась Вика. — Но позже нашла, что это блажь. Все мои подружки мечтали о том же, а я видела, что они неказисты и бездарны. Ну, значит, и я такая же. Зато мне легко давался английский — чего же еще мудрить? А вот теперь я чувствую, что у меня есть задатки…

— Еще какие! — подхватил Юрий Петрович с энтузиазмом. — Вчера вы такой уродиной были — вспомнить страшно!

— Не будем о вчерашнем, — сморщилась Вика. Ее покоробила бестактность этого чурбана. — Впрочем, нет, постойте! Вы-то после вчерашнего как себя чувствуете? Когда вы сейчас при моем приближении вдруг в машину полезли, я было подумала, не сдвиг ли вчера у вас произошел? Со страху?

— Сдвига нет, а вспоминать неприятно, — вздохнул Юрий Петрович. — Морда у этого чудовища раза в три больше моей. Глаза злобные, с этакими кровавыми белками, жар из пасти, как из печки. И слюни капают. Бр-р! Спасибо, что вы мне на помощь пришли. И как вы не боялись? Мне кажется, даже хозяин, полоумный этот старик, что только через полчаса дотащился с поводком, боится этой твари. Собака Баскервилей!

— Обыкновенный мастифф, — равнодушно сказала Вика. — Я с ним спокойно поговорила, отвлекла, и он вас оставил в покое. Вот когда он за вами гнался, действительно все выглядело как в кино. Именно как в “Собаке Баскервилей”. Зачем же вы там бежали, да еще и подскакивали высоко, и ногами дрыгали? Собаки этого не любят!

— Откуда мне было знать, что там собака болтается. Выскочила прямо как из преисподней. Сильная ведь, гадина, как хороший мужик. Вспомнить страшно!

Юрий Петрович приподнял очки на лоб и помял пальцами веки. Казалось, что таким образом он хочет стереть воспоминания, прилипшие, словно соринки:

— До чего бывают омерзительные собаки!

— Вы сделали то, что мне вчера обещали? Вы поговорили с женой? — неожиданно серьезно спросила Вика. Она застала Гузынина врасплох: он замолк на полуслове, а глаза за толстыми стеклами очков помертвели. Он будто увидел что-то пострашнее мастиффа.

— Видите ли, — начал он минуту спустя совсем другим, слабым голосом, — я много думал об этом. Не все так просто. Как я могу выдвигать подобные оскорбительные подозрения…

— Да какие подозрения! — возмутилась Вика. — Это абсолютная правда — голая, гадкая, но правда. Об этом весь “Спортсервис” знает. Весь, до последней уборщицы! Поинтересуйтесь!

— Как? Вы говорили с уборщицами о глубоко личных переживаниях моей жены? Доверились сплетням посторонних, неосведомленных людей? Мне хочется вымыть руки после общения с вами!

— Хоть ноги помойте! — не на шутку разозлилась Вика. — Когда я вас вчера увидела с биноклем, то решила было, что у вас кое-какие мозги есть. Ну зачем вы вчера брали с собой пионерский бинокль?

— Я верю своей жене! Глубоко верю. С ней могло произойти какое-то несчастье. Недоразумение! Ее могли шантажировать…

— Принудить, — ядовито подсказала Вика.

— Да, и принудить! Если ваш муж занимает какую-то должность в этом треклятом “Спортсервисе”, если он непосредственный начальник Лоры… Он мог потребовать близости под угрозой выговора и даже увольнения. Мог!

— Это Пашка-то? Да он наивен, как голубь. Им вечно друзья вертят, как хотят. И начальники. Заставляют по ночам работать!.. Впрочем, как выяснилось, не они заставляют… Все равно! Ваша жена хищница. Она первая набросилась на него! — парировала Вика. Гузынин грозно сопел:

— И вы защищаете своего мордоворота? С его тупым порочным взглядом? С этим недочеловеческим оскалом? Я даже удивляюсь, как вы — а сегодня я убедился, что вы очень миловидная женщина — могли выйти замуж за такого орангутанга!

— У него прекрасная душа! Он сильный! Он красивый! Зато вы безобразны во всех отношениях. Вот как за вас кто-то замуж вышел — действительно странно! — выпалила Вика и расплакалась. Вернее, начала расплакиваться — голос дрогнул, и горючие роднички пробились в уголках глаз. Но мысль. что вот-вот грубая соленая влага потечет по ресницам и тонко тонированным щекам, а потом придется еще и сморкаться, ужаснула Вику. Она тут же растопырила ресницы гримасой удивления, вскинула подбородок, задышала глубоко и ровно, и вот слезные роднички, взбурлив было, иссякли и сцедились туда, откуда только что поднялись — в измученную Викину душу.

Ничего этого Юрий Петрович не понял и испугался:

— Простите меня ради Бога, — покаялся он. — Я не хотел вас обидеть. Слез я видеть не могу. Поэтому, мне кажется, лучше нам больше не встречаться. Я не стану огорчать свою жену и по вашему наущению стыдить и отчитывать ее. Я люблю ее, люблю нашего сына безумно и не намерен рисковать счастьем семьи по вашей прихоти. Вы чего-то себе напридумывали — у вас богатое воображение, у вас сценический дар. Я все это понимаю. Но вы должны оставить в покое нашу семью, где всегда царили мир и доверие. Попробуйте понять, что…

— Пожалуйста, полюбуйтесь! — сказала Вика сырым, жалким голосом и кивнула в сторону “Спортсервиса”. С крыльца как раз спускались Пашка и Лариска — не вполне в обнимку, но достаточно тесно примкнув друг к другу. Лариска, конечно, разинула свою улыбку в сторону Пашки, а тот ответно сиял, хотя был довольно бледен. Но к удивлению Вики, в “Сааб” Пашка загрузился в одиночестве и резко рванул с места. Лариска торопливо засеменила в сторону остановки маршруток. На минуту она остановилась, загнула ногу, чтоб посмотреть на подошву — очевидно, наступила на что-то нехорошее — и вдруг по касательной ее взгляд упал на рыжий “Москвич”. Сначала она непонимающе нахмурилась, а затем подпрыгнула от радости. С криком “Юрашка!” она ринулась к “Москвичу”.

— Черт! — воскликнула Вика, выскользнула из “Москвича” и, пригибаясь за соседним “Фордом”, попыталась скрыться.

— Вот видите! — крякнул ей вслед торжествующий Гузынин.

Вика выбралась на тротуар, а Лариска с кислой миной устроилась в “Москвиче”.

Когда Вика явилась домой, Пашка был уже там и тоже не улыбался. Он заперся в туалете. Вика сбегала к Шемшуриным, где пропадала Анютка, привела ребенка, поставила суп разогреваться, а Пашка все не покидал места своего заточения.

— Ты не заболел? — крикнула Вика из кухни в коридор, куда выходила дверь туалета.

— Да… вроде… черт! вот тебе и на! — сокрушался Пашка за дверью и поведал оттуда, что обедал в кафе “Ковчег”, съел там какие-то битки по-царски и с тех пор нездоров. Вика посоветовала ему принять таблетки “Загрекс”. Оказалось, что Пашка сжевал уже две упаковки “Загреса”, от чего его стало клонить в сон, но других эффектов не последовало. Домашние средства тоже не помогли.

— Может, “Скорую”? — предложила Вика. Пашка отказался. Он честно промучился весь вечер и угомонился в кровати только в обычное для себя время, после трех ночи. “Какой Гузынин дурак! Обрадовался, что его растрепа домой побежала. Да они просто гадости какой-то наелись, и свидание на складе сорвалось. Завтра все будет по-прежнему”, — думала Вика и ничуть не радовалась, что весь сегодняшний вечер Пашка провел дома. Своим присутствием, жалобами и урчанием в животе он мешал Вике отдаваться ее ежедневной привычной печали о том, что мужа нет рядом. Анютка насмотрелась мультиков и, даже не взглянув на папу, давящегося “Загрексом”, дисциплинированно протопала спать. Зато она страшно разревелась, когда обнаружила пропажу старого затертого зайца. Вика поначалу даже обрадовалась исчезновению столь антисанитарной вещи (из зайца, изношенного до дыр, давно лезла какая-то гнусная синтетическая труха), но ребенок опух от слез, и пришлось рыться в шкафах, ползать со щеткой в руках под кроватями, заглядывать во все углы. Вика уже собиралась бежать к Шемшуриным и искать зайца там (Анютка не помнила, выносила ли сегодня свое сокровище из дома), но заяц вдруг нашелся. Он завалился между стеной и Анюткиной кроватью и сплющился там в большую, неприглядного вида лепешку. Счастливая Анютка эту лепешку обцеловала и мигом уснула. Вика подумала, как мало надо человеку для счастья. Для несчастья, впрочем, тоже. Если потеря гадкого зайца вызвала такую бурю, что же говорить о потере живого, привычного, любимого мужа! И Гузынин точно так же жалеет о своей беспутной Лариске, потому и выдумывает для нее всякие невозможные смягчающие обстоятельства. Давно ли Вика была так же глупа и бегала в сыскное бюро, чтоб разоблачить Пашкиных мнимых мучителей! Поцелуй, виденный сквозь бинокль, убил все ее надежды. Это не флирт, это страсть. Что может ее остановить? Только битки по-царски, и то лишь на один вечер. Ведь наутро Пашка отбыл якобы (Вика ничему уже не верила!) на Блошиную горку утверждать окраску колпачков фонарей вдоль трассы (предусмотренные проектом ярко-оранжевые показались кому-то неэстетичными и внушающими лыжникам уверенность в том, что они непременно и очень скоро свернут себе шею). Явился домой Пашка лишь на рассвете. Его осунувшееся лицо явно указывало на безумную ночь в домике рядом с помойкой, хотя сам Пашка уверял, что его до сих пор донимают проклятые битки.

Юрий Петрович Гузынин за прошедшие сутки тоже несколько приспустился с облаков. Во всяком случае, день спустя Вика снова увидела знакомый “Москвич” у “Спортсервиса”. Саму ее туда вывели глупые ноги, руководимые дремучим подсознанием (сознание наметило целью ее прогулки парикмахерский салон “Лилит”, расположенный совсем в другом месте). На этот раз Гузынин Вику узнал. Вернее, узнал ее черное элегантное пальто. Он тревожно посматривал то на пальто, то на Викино лицо, и на пальто его взгляд яснел и успокаивался. Однако сделать навстречу хотя бы несколько шагов он не отважился.

— Ну, что, снова приехали спросить у супруги, не купить ли сосисок в гастрономе? Семейная идиллия продолжается? — язвительно заметила Вика вместо приветствия. Гузынин в ответ помрачнел:

— Какая идиллия? Вы еще издеваетесь. Собственно, я ведь вас и жду, хотел посоветоваться… вернее, попросить… Может, лучше сядем в машину?

Вика проследовала в “Москвич”. Мельком она заметила, что гузынинский автомобиль вовсе не рыжий. При ясном вечернем свете он оказался того вяло-коричневого, с желтизной, цвета, который имеет в народе ряд малоприличных названий, связанных с пищеварением. Даже садиться в такую машину неловко!

— Видите ли, Виктория, — начал Гузынин. Он впервые за время их знакомства назвал ее по имени. — Я за последние дни убедился, что в чем-то вы правы…

— Я права во всем! — заявила Вика убежденно.

— Погодите! Может быть, и во всем. Я не уверен. С одной стороны, я знаю свою жену и бесконечно доверяю ей, а с другой стороны… Она изменилась. Позавчера она была больна…

— Объелась царских битков?

— Я уже привык к вашей прекрасной осведомленности, но не перестаю удивляться… Да, ей нездоровилось — пищевое отравление. Она очень страдала, была крайне раздражена… и сказала… Не буду вдаваться в подробности!.. в общем, что она зря за меня вышла замуж…

— А я вам что говорила? — обрадовалась Вика. — То есть я не в том смысле говорила, что вы никудышний, и не стоит за вас выходить замуж… хотя и в этом смысле, кажется, тоже? Не в этом дело. Дело в том, что у нее роман. А вы ей разонравились.

— Я в это не верю, — уперся Гузынин.

— Вы что, всерьез считаете себя таким неотразимым?

— Нет, конечно. Просто я не верю, что она могла разлюбить меня так легко и беспричинно. Она очень внушаема. Ею наверняка манипулируют. Вы ведь знаете, сейчас есть возможные методы воздействия на психику человека — с элементами гипноза, вживлением электродов в мозг…

— А вам в мозг не вживляли пареную репу? — грубо оборвала его Вика. — Что за чушь вы несете! Скажите лучше, чего вы от меня хотите? О чем просить собрались?

Гузынин растерянно поморгал, потер ладонью подбородок и сказал осторожно:

— Я хотел предложить вам съездить сейчас к Сумасшедшему дому. “Сааб” выехал минут семь назад. Думаю, что туда. Во всяком случае, он свернул на Благовещенский проспект. В машине находилась моя жена. Бинокль у вас с собой?

— Допустим.

— Давайте убедимся, кто все-таки прав, вы или я. Роман это или принуждение изощренными способами? Сначала посмотрим в окошки с той балюстрады, где вазы, а потом спустимся и постучим в дверь. Вам ваш муж откроет — вы скажете ему что-нибудь такое, чтоб он открыл. Вы на редкость изобретательны. И если моя жена в этот момент будет находиться в трансе…

— О, не сомневаюсь!

— …тогда все сомнения развеются окончательно. Согласны?

Вика задумчиво поиграла кисточками пояса и ответила:

Ну, что же… Отчего бы не поехать? В конце концов, вам пора убедиться, что ваша жена… Хорошо не буду! Сами увидите ее во всей красе. Только я в дверь ломиться не стану. Это пошло. Уж вы сами как-нибудь.

— Но что я скажу?

— Скажете, что вы от Эразмова. Надеюсь, вы знаете, что это президент “Спортсервиса”? Якобы ему позвонили, что на складе свет. Он встревожен, не пожар ли, и так далее. Понятно?

Гузынин кивнул и повернул ключ зажигания. “Москвич” старательно и часто закашлял. Юрий Петрович под этот шум наконец решился сказать Вике то, что неловко ему было выложить в тишине:

— У меня, Виктория, на заднем сидении лежит палка. По дороге подобрал. Кто знает, может, опять появится эта собака Баскервилей?.. Вы, похоже, собак не боитесь, так не могли бы вы, пока я буду в бинокль глядеть, где-нибудь поодаль постоять, покараулить с этой палкой? Черт ее знает, эту собаку… Глядишь себе в бинокль, ничего вокруг не замечаешь, а тут вдруг выскочит это пугало слюнявое… Вас не затруднит?

Вика оглянулась и действительно увидела на заднем сидении, на расстеленной газетке, громадную, несколько изогнутую дубину, достойную украшать музей первобытной культуры. При виде этой дубины на Вику напал неудержимый нервный смех. Она вообразила картину: хрупкая изящная интеллектуалка (каковой она себя считала) с доисторической палицей в руках охраняет от собачьих зубов вполне здорового мужика. Это было настолько дико и невероятно, настолько не вязалось с чопорным и респектабельным стилем “Грунда”, к которому она успела привыкнуть, что смеялась до слез.

— Чего вы так хохочете? — удивился Гузынин.

— Меня еще ни разу не нанимали телохранителем, — ответила Вика.

— Так и я не нанимаю. Просто постойте и понаблюдайте, чтоб ничего вроде позавчерашнего не случилось. Вы можете, конечно, отказаться…

— Нет уж! Такое мне и во сне не могло присниться. Значит я должна это испытать! Бери от жизни все! Кстати, чья там шляпа у заднего стекла, рядом с папкой?

— Моя.

— Я ее надену.

— Зачем?

— Не хочу, чтоб мой муж меня узнал. Представьте, он откроет дверь на ваш стук, а я во дворе с дубиной маячу. Это же глупо! Я вообще не хочу, чтоб он знал о наших с вами похождениях. Зато желаю, чтобы вы после нашей операции под кодовым названием “Гипноз” — согласны? подходяще? ведь только под гипнозом можно делать подобные глупости!.. Так вот, после операции вы меня домой отвезите. Подумайте: сначала я стою при вас на страже с палкой, а потом трясусь в трамвае — не альфонсизм ли это будет с вашей стороны?

— Но я должен буду везти жену!

— Вы ведь уверены, что она будет в трансе. Она ничего не почувствует. Погрузим ее, вы меня, завезете, а потом делайте, что хотите!

— Не к добру вы так развеселились! — мрачно предрек Юрий Петрович и свернул в знакомый тупик. Чудовищная громада Сумасшедшего дома вся сияла золотыми рядами окон. На стоянке мерцали крыши машин. Дальние закоулки пустыря таяли в густых сумерках. За ним был, казалось, не край двора, а край света. Только окошки “Спортсервиса” светились и бросали приветливые отблески на мусорные баки. Гузынин печально посмотрел на них и вздохнул в сотый раз за этот вечер.

Вика перегнулась через сидение, достала шляпу. Шляпа была ей великовата, сидела на самых бровях, но прочно — не слишком-то объем математических мозгов Юрия Петровича превышал объем Викиных гуманитарных. Да и лоб у него не сократовский, а огурцом. Зато Вика в шляпе выглядела отлично — что-то из старинной жизни. Звезда немого кино!

— Да не гните вы так поля! — не выдержал Юрий Петрович. — Шляпа почти новая. Я ее ношу!

— Я делаю, как лучше, — весело огрызнулась Вика. А вас все равно ничто уже не украсит. Уж извините!

— Если вы помяли мою шляпу, дайте мне в качестве компенсации ваш бинокль, — попросил Юрий Петрович. — Мой в ремонте.

— Верно говорят о вас, что вы скупердяй и живоглот. Не чихнете бесплатно! Но я согласна. Идет: прокат шляпы за прокат бинокля.

— Тише! Не смейтесь так громко! Нас могут услышать. Вы хотите, чтобы собаки со всей округи сбежались сюда?

— Ко мне они не сбегутся. Их привлекаете исключительно вы. Но я их к вашей драгоценной персоне не допущу. Давайте палку!

Они выбрались из машины. Вику все еще трясло, причем не от смеха. Просто продирал зябкий ветерок.

— Я пойду на лестницу, а вы станьте с той стороны, где кусты, — прошептал Гузынин. Вика постучала палкой по мерзлой земле и критически осмотрела здание склада:

— Знаете, ведь не только в эти окошки что-то можно увидеть. С другой стороны наверняка тоже есть окна. Давайте влезем на фабричный забор и оттуда глянем!

— Глянем, но в другой раз. Лучше вспомните, откуда эта подлая собака приходит. Из Сумасшедшего дома?

— Конечно. Она там живет. А бродит повсюду, где пожелает. Только, по-моему, на прогулку она выходит несколько позже. Не теряйте времени, бегите на балюстраду!

Гузынин сделал несколько шагов и обернулся:

Если вы желаете, я потом с палкой подежурю, а вы сможете сходить посмотреть в бинокль.

— Спасибо. Я все уже видела. Хотелось бы даже поменьше видеть.

— Как хотите.

Он пошел к садику, сильно втянув голову в плечи и подгибая колени. Должно быть, это у него означало осторожную походку. Вика фыркнула. Ее до сих пор било зябкой дрожью. Нелепость ситуации и бесила, и забавляла ее. “Вот буду стоять здесь с дубиной до утра, пока не сменят. Как мальчик из рассказа “Честное слово”. Господи, и что я здесь делаю? Глупая обманутая жена!” — ругнула она сама себя и взяла дубину наперевес. Она отошла в тень глазной поликлиники, потому что сообразила: если она будет стоять на виду, облитая лунным светом, то вызовет подозрения. Могут подумать, что она хочет угнать машину со стоянки. Или что она специалистка другого рода: разбивая палкой автомобильные стекла, крадет кошельки и перчатки из бардачков и с кишками выдирает автомагнитолы.

В тени поликлиники было безопасно, но скучно. Вике вдруг захотелось потихоньку сбежать домой или спрятаться и вновь увидеть, как мастифф гоняется за Гузыниным. Впрочем, еще больше хотелось посмотреть, как Гузынин будет разоблачать любовников со склада, поэтому Вика осталась на месте. Она стала наблюдать за крошечной на расстоянии фигуркой Гузынина, которая карабкалась по лестнице Фонтенбло и выглядывала из-за группы с баранами. Если б Вика не знала, что Гузынин на балюстраде, его невозможно было бы заметить в густой темноте. Да и зная, не на что смотреть!

Вика снова соскучилась и повернулась к автостоянке. Та была хорошо освещена и находилась прямо напротив. В сторонке скромно прозябал “Москвич”, а по центру заасфальтированной площадки вольно расположились несколько иномарок. Блестели они жирно, как котики на лежбище. Вика начала было в уме подбирать подходящее обидное название для масти гузынической таратайки, но в следующую минуту все изменилось. Изменилось на тихом пустыре, и в обстоятельствах Викиной жизни. Еще одна иномарка, громадная, бесшумно-стремительная, вся сияющая в лунном голубом и розовом фонарном свете, быстро и беззвучно скользнула на стоянку. Это была уже огромная белая акула среди котиков, странная, хищно вытянутая (“Линкольн”, как догадалась Вика). В такой может целая толпа поместиться. Действительно, из машины дружно, гурьбой, вышло несколько коренастых мужчин. Секунду гурьба помешкала, а затем двинулась было к Сумасшедшему дому. Один коренастый даже сделал несколько шагов в этом направлении. Вдруг что-то тихо лопнуло в воздухе, и двое или даже трое мужчин качнулись и повалились на асфальт.

Глава 8. Женщина в шляпе и с автоматом

 “Неужели стреляли?” — изумленно прошептала Вика и прижала к груди доисторическую палку. Она не моргая смотрела сейчас на большую белую машину, на коренастых мужчин, которые стеснились вокруг упавших. Там ничего нельзя было разобрать, только слышались вскрики “Убит?”, “В голову!” и что-то еще нецензурное. Кто-то из коренастых куда-то стал звонить, кто-то быстро потрусил к Сумасшедшему дому.

Вдруг Вика различила еще один звук — звук очень тихих, рысьих, частых шагов. Он приближался к ней сзади, вдоль глухой стены поликлиники. Она быстро повернулась и обмерла: прямо на нее из темноты летел кто-то черный и быстрый. О, если бы это был мастифф, как ей показалось в первую секунду! Но это был человек, черный человек, сливавшийся с темнотой. Только его лицо белело и приближалось. Вика хотела посторониться, исчезнуть, отпрянуть, но вместо этого лишь неуклюже дернулась. Бесшумный черный человек, скорее всего, ее не заметил и, когда он пробегал мимо Вика ткнулась прямо в него. Инерция его бега была такой мощной, что он не остановился, только споткнулся слегка и ударил рукой воздух перед собой, желая убрать нежданное препятствие. В вику он не попал: она как раз качнулась и сползла по стене на землю. Лишь долю секунды она видела лицо, страшно к ней приблизившееся. В то время пока лицо надвигалось из темноты, оно казалось лишь дрожащим от бега белым пятном. Теперь оно обрело человеческие черты и сделалось страшным. Лицо было молодое, круглое, с тем бессмысленным напряженным выражением, какое бывает при большом физическом усилии, таком, например, как бег. Два небольших светлых (это даже в сумерках было ясно!) глаза на миг впились в Вику, скорее всего, ее не видя. Черный человек легко перепрыгнул через торчащее поперек дороги Викино колено и быстро свернул за угол глазной поликлиники.

Вика никак не могла сообразить, что же это такое сейчас с нею было. Она посмотрела на автостоянку. Там коренастые фигуры по-прежнему шумели и суетились. Двое неподвижно лежали на асфальте и рядом поблескивала какая-то черная лужица. Кровь! К стоянке со всех концов пустыря уже бежали люди, хотя первый посланный к Сумасшедшему дому гонец только пересекал садик. Прочие коренастые оглядывались по сторонам, а один вдруг стал что-то кричать и показывать пальцем в сторону глазной поликлиники. Вика пошевелилась, хотела идти, и сразу же тот, что показывал пальцем, убыстряя поминутно шаги и вынув что-то из кармана, пошел к ней. Она даже подумать ни о чем не успела, сорвалась с места и бросилась бежать вдоль стены в потемки — туда же, куда минутой раньше исчез черный человек с белым лицом. Топот ботинок коренастого преследователя участился и показался невыносимо громким и гулким. От него земля тряслась под ногами. Но скорее всего, это Вика сама так стучала каблуками, отталкиваясь от мерзлой земли.

Вика завернула за угол поликлиники. Тут она могла бы выскочить на проезд Испытателей, где так близко и уютно горели фонари, шуршали машины, топали люди. Однако сзади за нею бежало и кричало уже несколько человек (во всяком случае, так ей казалось). Прохожие на проезде Испытателей тоже стали останавливаться, прислушиваться и заглядывать в проулок, где оказалась теперь Вика. Поэтому она влезла в пролом покосившейся бетонной стены, некогда отделявшей что-то от чего-то — кажется скверик при глазной поликлинике от всего прочего мира. Скверик давно заглох. Тут валялись горы дикого мусора, снесенного со всей округи, торчали переломанные кусты и четыре бетонные ножки от разворованной на дрова скамейки. Вика задыхалась от бега и невероятности происшедшего. Волосы горячо взмокли под шляпой, сердце колотило в какое-то ребро-туп-туп-туп. Оно казалось тяжелым и твердым, как пестик в ступке.

Много спустя, секунды через четыре, мимо бетонной ограды, за которой укрылась Вика, промчались преследователи. Вика побоялась выглянуть в пролом и не знала поэтому, сколько их было. Наверняка целый табун! Погоня протопотала мимо и выбежала на проезд Испытателей. Оттуда донеслись сумбурные крики “Ушел!”, “Да здесь вон какая толпа!”, “Здесь мужчина не пробегал?”, “Его тут машина явно ждала!”, “Вы не заметили, не отъезжала отсюда какая-нибудь машина?” От этих вопросов и ответов поднялся невообразимый шум. “Да какой мужчина! — влез позже всех подтянувшийся по проулку старческий тенорок. — Баба это была. С автоматом. Я отлично разглядел. В Этакой стервозной шляпе”. Это мнение подтвердил гулко и грозно ухнувший голос мастиффа, тоже, оказывается, принимавшего участие в споре. Этот знакомый голос вернул Вику к действительности. Времени не было совсем. Она наконец отшвырнула в кусты гузынинскую палку, которую до сих пор держала в руках. Затем она пересекла скверик, глядя по сторонам и вниз, чтоб не подвернуть ногу на какой-нибудь бутылке, обогнула очередной ряд мусорных баков (почему-то они в этих местах встречались на каждом шагу) и преспокойно вышла на свет божий, то есть на Генерал-губернаторскую улицу, бывшую Куйбышева. Выбираясь из тени и мусорных куч, Вика сняла шляпу Гузынина, смяла ее вчетверо и сунула в сумочку, переброшенную через плечо на спину, как портупея. Пусть теперь ищут бабу в стервозной шляпе! Да и Генерал-губернаторская — улица тихая, нежилая. В баснословные времена действительно проезжал по ней каждое утро генерал-губернатор, и тогда она вполне респектабельно выглядела со своими двухэтажными особнячками затейливой кирпичной кладки и рядами молодых веселых тополей. Но с той поры улица одичала. Она оказалась слишком узкой для городского транспорта. Тополя разрослись, постарели и были под корень спилены, а в кирпичных домишках больше никто не жил. Там помещались теперь неважные городские конторы и мелкие фирмочки с маловразумительными названиями. В этот вечерний час окна их были черны или светились покойницки-чахлым дежурным огоньком. Если б Вике не надо было теперь держаться подальше от людей, то ей, пожалуй, стало бы здесь страшновато. Однако по мрачной улице она уходила от настоящего страшного и поэтому не боялась ни пустых немых домов, ни резких теней решеток и веток, которые лежали на асфальте и напоминали трещины. Вика нарочно на них наступала: ей казалось, есть какая-то хорошая примета на этот счет.

Не было такой приметы. Либо она не помогала. Проснувшись поутру (а спала нынче Вика так крепко, что даже не заметила, что Пашка отсутствовал всю ночь), она отработанным до автоматизма движением накинула халатик, пустила воду в ванной, чтоб из горячего крана слилась холодная вода, поставила на огонь чайник и Анюткину гречневую кашу и включила телевизор с мыслью проверить часы. Она тут же остолбенела: с экрана на нее смотрел грубо, рукой самоучки намалеванный портрет Чарли Чаплина в котелке, но без усов. Взволнованный голос за кадром призывал население помочь милиции в задержании опасной преступницы, члена бандитской группировки, которая вчера вечером участвовала в покушении на известного бизнесмена Валентина Окаевича Малиновского. Валентин Окаевич был убит двумя выстрелами в голову из пистолета “Беретта” американского производства, когда выходил из машины у дома своей знакомой в районе улицы Лордкипанидзе (“Надо же, там еще и Лордкипанидзе какой-то припутался”, — подумала Вика).

Черно-белый портрет Чарли сменился цветным и шевелящимся изображением следователя по особо важным делам Пролежнева. Он вел дело Малиновского. В отличие от сдобных сотрудников агентства “Орлец” Пролежнев имел все приметы матерого сыщика — длинноватое лицо, густые неподвижные брови и впалые щеки. Его тонкий, будто аккуратно прорезанный ножом рот скрипуче изрек, что преступница, чей портрет создан одним из свидетелей, известным профессиональным художником (имя его, понятно, не называлось), работала в парке с другим киллером. Этот киллер, вооруженный “Береттой”, и уложил Валентина Окаевича Малиновского, а также его телохранителя Косыгина Сергея Даниловича. Другой раненый телохранитель, Шишебаров Сергей Макарович, находится в больнице в критическом состоянии. Изображенная на портрете преступница прикрывала своего подельника автоматом Калашникова в руках. Автомат она унесла с собой, тогда как второй киллер (неизвестно пока, мужчина или женщина) бросил “Беретту” в тупике Испытателей (“Вонючая дорожка, где я влезла в дыру в заборе?” — догадалась Вика). Оба преступника скрылись в машине, очевидно, поджидавшей их в проезде Испытателей. Свидетели видели автомобиль “Лянча” лимонного цвета, примерно в это время, рванувший на большой скорости от шашлычной “Эдинбург”. План “Перехват”, как обычно, ничего не дал. Выяснилось, что “Лянча” днем была угнана у безработного Баева. Машина к настоящему времени уже найдена правоохранительными органами в лесу близ села Развитое. Автомобиль сильно обгорел. Человеческих останков в нем не обнаружено. Сейчас главное, чем располагает следствие — приметы женщины с автоматом. На вид ей лет 20–25 (“вот за это спасибо!” — подумала Вика), хрупкого телосложения, рост 160–165 см, вес 56–58 кг, лицо чистое, одета в черную куртку и в мужские ботинки на толстой подошве (“а вот это врете!”) Скорейшая поимка преступницы выведет следствие на главного исполнителя и на заказчика чудовищного преступления.

При последних страшных словах Пролежнева в кухне невыносимо запахло паленой кашей.

— Мам, мы что, горим? — пискнула растрепанная Анютка. Она появилась в дверях кухни, жмурилась от яркого света, терла глаза и хныкала:

— Мамочка, подожди, не туши! Я сначала погляжу на пожар!

— Нет никакого пожара, — оборвала ее Вика. — Иди умывайся! Это каша подгорела.

— Ура! Выброси ее в ведро. Давай неполезную яичницу изжарим!

В “Грунде” Вика демонстративно обложилась бумагами, которые стали теперь для нее спасительной ширмой, и ушла в себя. В голове у нее царил полный сумбур. Хотелось сосредоточиться. Вечернее убийство Малиновского наделало шуму и в “Грунде”, хотя покойный не значился клиентом фирмы и даже в каком-то интервью назвал почему-то ее главу нечистым на руку конским барышником (Валентин Окаевич Малиновский, как писали газеты, был неординарной, яркой, самобытной личностью, настоящим самородком прогресса; он много делал людям добра). Конский барышник однако, успел уже пригнать в Нетск из Люксембурга телеграмму соболезнования. Клавдия Сидорова с утра выехала в цветочный салон, чтобы со свойственным ей вкусом назаказывать тропических букетов, корзин и венков на послезавтрашние похороны. Лишь Елена Ивановна подпортила приличную картину скорби сообщением, что покойный Малиновский в Сумасшедший дом ездил к любовнице, вице-мисс конкурса “Нетская лебедушка”. Эта лебедушка была четырнадцати лет от роду. Возраст Джульетты! Однако родители достались более продвинутые, чем сумасбродке из Вероны. С благословения семьи она оставила родную парту, потому как полюбила Валентина Окаевича. Вика не поленилась заглянуть в газету, где напечатали портрет покойного — упитанного, несимпатичного дяденьки с двумя подбородками, причем второй подбородок был много толще первого. Вика поразилась: совсем другие грезы были у нее в четырнадцать лет!

Сейчас же совсем стало не до грез: ее собственное изображение в шляпе располагалось рядом с фото Малиновского и было почти таким же крупным. Она не считала, что похожа на Чарли Чаплина, но со стороны виднее. А вдруг этот бездарный профессиональный художник и другие свидетели (интересно, кто такие?) смогут узнать ее просто на улице? Оставался еще и Гузынин, который Бог знает что может наплести, спасая честь своей беспутной жены. Конечно, можно пойти в милицию и рассказать, как было дело, но кто ей поверит? Ее же видели с автоматом! Это пакостный Гузынин откопал для нее такую клюку, которую в потемках приняли за автомат. Из-за Гузынина она торчала у глазной поликлиники. Убить его мало!.. Нет, надо успокоиться. Никто ее не узнает, не найдет, дело Малиновского скоро заглохнет (мало ли было заказных убийств?), а она, Вика, снова будет жить спокойно. Хотя спокойно она давно не живет и вчерашний вечер — только звено в цепи ее несчастий. Беды поодиночке не ходят. Уж эта-то примета всегда сбывается. Сбылась и на этот раз.

Пашка засветло оказался дома. Он был бледнее и измятее обычного. Вике он рассказал про срочный учет товаров в филиале, на Ордкипанидзе.

— А где это? — равнодушно спросила Вика и признала: Гузынин угадал, что именно будут врать влюбленные насчет прошедшей ночи.

Пашка добавил, что недалеко от склада убили бизнесмена, очень известного мясного и колбасного магната, некоего Малиновского.

— Да-да, я что-то сегодня такое слышала, — встала Вика.

Оказалось, что после убийства Пашку, как и всех, кто случился поблизости, замели в милицию. Сам Пашка ничего не видел и не слышал — у склада стены толстые, а он еще и радио включил, чтоб не так скучно было учет делать. В милиции к нему вдруг подскочил другой свидетель, какой-то тронутый шибздик в очках, и неожиданно ударил его по носу. И ведь ударил по тому самому месту, по какому долбанул веслом Бедржих Недозвал, когда проиграл Кубок доверия в девяностом году в Гере! Сосуд в носу тогда оперировали, а теперь этот шибздик его снова повредил. Пашка залил всю милицию кровью. Кровь еле уняли, а то отправился бы он к праотцам вслед за Валентином Окаевичем. “Неужели это Гузынин так разбушевался?” — удивилась Вика, а вслух вяло спросила:

— Ты вчера на складе учет с Лариской делал? Как и каждую ночь?

Пашкино бескровное лицо пошло багровыми полосами, а подбитый нос посинел. Изумление остекленило глаза. Из его широкой, мощной груди гребца вырвался тоненький не вздох, а свист.

— Ты… знаешь? как?.. ну что ж! пусть… — проговорил он и вдруг осел, обхватив голову огромными руками. Влага засочилась из его зажмуренных глаз, а что он при этом бормотал, не могла разобрать даже Вика, привыкшая к его лапидарной речи. Внятно слышалось только слово “Анютка”. Наконец он стал сморкаться кровью из больного носа и выбежал в ванную. Появился он оттуда только минут через двадцать. Его нос был еще мягок, лилов и не похож на привычный, но он твердым голосом объявил Вике, что полюбил другую. Полюбил, как не любил никогда в жизни; ни дня без этой любви он прожить не в состоянии. Он ответно любим. Ни на какие склады и объекты последние полгода он не ездил, а все это время любил и был любим. И вчера на Лордкипанидзе он любил и был любим — скрывать это бессмысленно. Он уходит к той, которую любит. Навсегда уходит. Вика должна понять его и простить: он все делал, чтобы его не полюбили. Не полюбить сам он не мог — она такая… В общем, весь “Спортсервис” хотел бы с ней сойтись. А сошлась она с ним, Пашкой, и вот теперь…

Он еще долго говорил. Вика раньше и вообразить не могла, что в русском языке столько односложных слов. В английском их сколько угодно — но в русском!.. Анютку Пашка бросать не собирался, но Вику бросал, и насовсем. Пусть она не обижается: это любовь! После всех этих слов Пашка долго рылся в шкафу и неловко, чертыхаясь, собирал вещи. Чемоданы ему прежде всегда укладывала Вика — сам он, как правило, хватал и метал комками все, что под руку попадало. Однажды в Липецк, на семинар по гидротренажерам он почему-то сам собирался. Он тогда умудрился забыть бритву и необходимую для официальных случаев белую рубашку, зато уволок Анюткины джинсы и Викин раздельный купальник.

При любых сборах Вика тут же подскакивала к Пашке, отнимала чемодан и брала инициативу в свои руки. Теперь же она осталась неподвижно сидеть на диване. Она тупо глядела в одну точку и не могла ни шевельнуться, ни слова сказать. Слов не находилось. Ни одного! Все слова, придуманные ночами в спальне, пустой без Пашки, — или за грундовским бесчувственным компьютером, умерли. Их будто и не было никогда. Ведь они рождались, чтоб отвергать его раскаяние, чтоб утяжелить его вину, чтоб язвить, чтоб убивать его надежду на примирение — они должны были мучить его, отравлять его и не прощать. Но Пашка не винился и прощения не просил. Он ее просто бросил, потому что любил другую и был любим. До Вики ему теперь не было никакого дела.

Вика слышала, как в прихожей протопали знакомые шаги. Потом слышала возню у вешалки. Щелкнул, открываясь, и щелкнул, закрываясь, замок. Слабенько так, деликатно щелкнул. Все в их доме было отменное, лучшего качества: полы не скрипели, двери не хлопали. Замок не лязгал. Сейчас он только щелкнул, будто в щечку чмокнул. И стало тихо.

Вика по-прежнему сидела на диване. Стало темнеть. Сквозь шторы ярко зеленело вечернее небо, притравленное снизу серым огнем городского освещения. Вике захотелось спать, а еще больше туда, где совсем ничего нет. Однако хорошо — Анютка у Шемшуриных. Есть время придумать объяснение тому, что случилось. Только вот какое? Конечно, Анютку нисколько не шокировало то, что у ее подружки Кристины Шемшуриной с января появился новый папа по фамилии Троцюк. Однако это посторонний Троцюк, и он как раз не исчез, а появился, тогда как у них… Надо встать и сходить за Анюткой, но как открыть глаза?

Прямо с закрытыми глазами Вика двинулась по зову дверного звонка. И звонок был у них тоже отличный. Он так отчетливо выколачивал “Лав стори”! Правда, сегодня эта мелодия показалась Вике очень противной, зато она порадовалась, что Анютка, милая девочка, сама решила вернуться домой вовремя, и не надо тащиться по лестнице. Однако на пороге стоял Юрий Петрович Гузынин. Он без всяких церемоний шагнул в прихожую.

— Как вы здесь оказались? — удивилась Вика.

— Моя жена дала мне ваш адрес. Вернее, дал ваш муж. Он сейчас у нас. Зачем-то пришел с чемоданом и сказал, что насовсем. Что прикажете делать? Жена попросила куда-нибудь пойти, пересидеть часика два, пока все у них прояснится. Куда мне идти? К соседям, к друзьям? Но там надо рассказывать, в чем дело, почему у меня такое несчастное лицо. Или врать что-нибудь. Ни то, ни другое проделать сейчас я не в силах. А вы и так все знаете, поэтому я попросил ваш адрес. Тем более, что живем мы, как оказалось, недалеко.

Вика пожала плечами:

— Ну что ж, проходите. Только учтите, я сейчас приведу дочку, и мне будет не до вас. Но чаю можно попить.

— Спасибо.

У Шемшуриных Вика застала какое-то семейное торжество. Гремела музыка, за столом среди гостей восседал новый папа Троцюк. Его руки до локтей были густо курчавы. Анютка с Кристиной прыгали вокруг стола и упоенно визжали. Бабушка Шемшуриных сообщила, что Анютка чувствует себя прекрасно и уже съела шесть беляшей. Вике стало стыдно за то, что она подбрасывает ребенка соседям. Могут еще подумать, что она хочет подкормить Анютку за чужой счет. Фу! Отныне никогда! Да и нет больше никаких причин пристраивать куда-либо ребенка по вечерам.

Дома Анютка с разбегу упала в кресло перед телевизором. Завопили и замелькали мультики. Вика вернулась на кухню, где Гузынин заворожено созерцал ручку буфета. Мысля его явно были далеко.

— Чай сейчас будет, — сказала Вика устало. — И не сладкие сухари.

— Да, да, спасибо! От них не так полнеют, — вежливо закивал Гузынин. Он выглядел не таким уж несчастным, скорее, понурым. Вика подумала, что у него лицо вообще на редкость невыразительное.

— Это вы вчера в милиции ударили Павла по носу? — спросила она.

— Я. Не думал даже, что так сильно получится. Кровищи было море.

— У него в носу давняя травма: один чех веслом стукнул, когда узнал, что уступил ему всего четверть корпуса.

— Какого корпуса? Впрочем, что мне за дело!

— Зачем вы его ударили?

— Не знаю, — ответил Гузынин. — Я не собирался его бить, но он так врал… а главное, я видел! Там, в бинокль!

— Что же вы видели?

— Они близки.

— Ну, наконец-то! — воскликнула Вика. — А вы не заметили, делали при этом вашей супруге трепанацию черепа? Вживляли ли электроды?

Гузынин не ответил.

— Когда нас из милиции выпустили, — сообщил он после долгого молчания, — ваш муж хотел куда-то везти Лору. Но у него еще временами из носу текло. Мы с Лорой поехали домой и проговорили до утра. Она призналась мне во всем.

— В чем же, интересно?

— Во всем! Она любит и любима. Близки они уже давно. Однако наш брак будет сохранен, если я… вернее, если она… Ну, в общем, если ее встречи с вашим мужем будут продолжаться.

Вика ядовито усмехнулась:

— На что вы, разумеется, тут же с радостью дали свое согласие?

— Это нелегко, — признался Юрий Петрович. — Не знаю, смогу ли я?.. Непостижимо! В наших отношениях всегда было столько теплоты, доверия! Она, конечно, молода, неопытна, нуждается в поддержке и помощи, но это как-то уже чересчур… Правда, она уверена, что физическая измена вовсе не измена нашему доверию, что это она. наоборот, ему со мной физически изменяет… Что-то в этом роде. Она очень убедительно говорила, но я устал и не вполне понял, как это может быть. Сейчас меньше понимаю. Чем дальше, тем меньше. Да еще и ваш муж пришел к нам с чемоданом. Признаться, я в затруднении. Если б вы знали, как мне плохо, как больно!

Вика посмотрела на него без особого сочувствия:

— Это вам-то плохо? А вот эту штуку вы видели?

Она развернула на столе газету с портретом безусого Чарли Чаплина. Гузынин непонимающе уставился на Чарли, затем стал читать близлежащие заметки.

— Не хотите ли вы сказать, — спустя некоторое время пробормотал он, — что данное изображение…

— Да. Это я, — подтвердила Вика.

— Бред какой-то! Почему же вы не пойдете в милицию и не расскажете, как все было на самом деле?

— Кто мне поверит? Такое громкое дело, да еще под личным контролем губернатора! Всех, кого ни попадя рады притянуть, лишь бы отчитаться, что розыск идет. Я слышала, уже задержали двух каких-то неоднократно судимых теток. Зачем мне лезть на рожон? Если уж идти в милицию, то вместе с вами. Вы расскажите, как, вооружив шляпой и палкой, поставили меня на стрёме, а сами отправились подглядывать за неверной женой.

Юрий Петрович замахал руками.

— Вы с ума сошли! Я уже провел кошмарную ночь в отделении милиции! Там душно и неприятно. Слава Богу, я наплел, что заехал за женой, припозднившейся с учетом. А ваш муж как раз тоже про учет соврал. На редкость удачно все сошлось, и нас выпустили. Как же я теперь буду про подглядывание и вашу дубину говорить? Ведь получится, что я вчера ложные показания дал. Увольте!

— Ну вот, вы обманули правоохранительные органы и выкрутились, — сказала Вика с укоризной. — А я попала в эту жуткую передрягу по вашей милости. И в вашей шляпе.

— Кстати, а где она? — встрепенулся Юрий Петрович. — Вы ее не потеряли? Вещь почти новая.

— К сожалению, не потеряла. Вот было бы здорово, если б ее подобрали и на вас вышли! Да и сейчас еще не поздно подбросить ее на помойку имени Лордкипанидзе — так, кажется, называется это чудное местечко?

Гузынин даже из-за стола выскочил:

— Нет! Только не это! Просто удивительно, как в вашу голову приходят такие ужасные, низкие мысли. Вы хотите погубить человек, который ничего плохого вам не сделал!

— Так уж и ничего? А кто мне всучил дубину в форме автомата Калашникова? Это разве не низость? — возразила Вика.

— Нет, конечно. Это случайность. А мне вы нарочно навредить хотите. Это совсем другое!

— Вот и чайник вскипел, плюется, — заметила Вика. — Выключите, пожалуйста, газ и не кричите так. Дочка услышит.

Юрий Петрович стих. Вика разлила чай и достала сухари.

— Вы действительно любите несладкие? — спросила она.

— Терпеть не могу! — сварливо и искренне признался Юрий Петрович. — Я люблю печенье “Привет” и конфеты “Ласточка”.

— Ничего этого я вам не дам, не ждите. Лучше скажите, как мне теперь быть. Вы ведь профессор, в конце концов? Доктор наук?

— Кандидат. Доцент кафедры, — уточнил Гузынин. — И делать вам нечего. Не вижу для вас никакой опасности. Если только вы сами в силу неуемности характера не наделаете каких-нибудь глупостей вроде подбрасывания шляпы.

Вика ткнула пальцем в газету:

— А с этим как быть?

— С этим? Ерунда! Сходство минимальное. Сами посмотрите: тут овал лица правильный, а у вас угловатый. И глаза большие, а у вас не очень. Совсем другое лицо! Хотя что-то общее есть… Очень похоже!

— Вот видите!

— Ну и что? Если убрать шляпу, — Гузынин прикрыл ладонью котелок Чаплина, — то ничего страшного. Шляпу-то, я надеюсь, вы мне вернете? И не стоит беспокоиться. Забудьте. Лучше заберите своего мужа из моей квартиры.

Он догрыз последний сухарь и даже выудил из сухарницы завалявшуюся изюминку.

— Да, примитивные рекомендации, — насупилась Вика. — От доцента я ждала большей глубины мысли. Благодаря вам я попала в совершенно невозможное и опасное положение, а вы только и делаете, что шкурно печетесь о своей шляпе.

— Не надо себя заводить, — сказал доцент, допив чай до капли. — И потом, почему благодаря мне? Я-то тут причем? Разве не вы сами сели однажды в мою машину и ввергли меня тем самым во всн дальнейшие неприятности? Если б не вы, то ничего бы и не было.

— Вы хотите сказать, что и ваша жена вам бы не изменила?

— Я бы не знал. Это почти одно и то же. Чего мы не знаем, то для нас не существует. Может, и обошлось бы.

— Не обошлось! Не рассосалось бы! Да и зачем говорить о том, что было бы. Есть то, что есть. Что мне делать?

Юрий Петрович не колебался ни минуты:

— Ничего не делайте! Во всяком случае, на вашем месте я бы не делал ничего. По этой дурацкой картинке вас вряд ли опознают. Даже и шляпу мою не опознают, так вы ее изувечили (как я ее теперь носить буду?) Успокойтесь! Подумайте: меня вот даже в милицию таскали, потому что моя машина на стоянке была. А вы вовремя сбежали. Вам повезло! Так в чем проблема?

Вика вздохнула:

— Проблема в том, что я видела настоящего убийцу.

Глава 9. Ее черный человек

Как ни мало походило топорное изображение Чарли Чаплина на Вику, той ночью спать спокойно она не могла. Поминутно просыпалась она среди мучительных и вздорных сновидений, зажигала свет, снова и снова вглядывалась в газетную страницу и обмирала от ужаса. К утру ей стало казаться, что она действительно как две капли воды похожа на разыскиваемую мифическую бандитку. Выход был один: взять в “Грунде” отпуск и потратить день на то, чтобы стать неузнаваемой. Лучше всего перекраситься в явную блондинку (не только Чарли Чаплин был по жизни брюнетом, но и в милицейском описании дамы в шляпе значилось, что она брюнетка). Вика позвонила Гусарову и соврала ему про лопнувшую батарею. Во время этого разговора ее глосс прерывался и мерцал самой подлинной дрожью. Собираясь в салон “Лилит”, Вика решила не надевать своего замечательного, недавно купленного и потому горячо еще любимого черного пальто. Это пальто могли опознать свидетели из тупика Лордкипанидзе. Оделась она в синюю куртку и скромные черные брюки, а голову повязала косынкой в горошек, чтобы уж никакой масти, особенно брюнетистой, нельзя было заподозрить. Нацепив на нос непроглядно-черные очки Ханумы, она наконец осмелилась выйти на улицу. Там сияло безумное апрельское солнце, и никому не было страшно. Викин же страх отпустил только при виде прически ее любимой парикмахерши Люды. Прическа была свершено дивная. Она напоминала зеленовато-бурый ком отзимовавших донных трав с примесью проволоки, рваных веревочек и пластикового лома. Что-то подобное по весне извлекают при чистке прудов зеленое чудесно смотрелось на Люде. Вика узнала, что главная звезда салона Владик готовится сейчас к чемпионату региона и набивает руку на окружающих. Соревнования предполагались на скорость. Прудовый ком из не вполне пропащих Людиных волос Владик сбил всего за полторы минуты!

— К чему вам блонд? — удивилась Люда, мыля Викины волосы, и две крупные жемчужины на пружинках весело качнулись в травянистых дебрях ее шевелюры. — Блонд уже года три, как неактуален. Вот если б у вас был стойкий сценический имидж, тогда бы и подыхать пришлось блондинкой. А так! Теперешний ваш, дымчато-антирацитовый, очень неплох. Вы же летний тип! Может, нейтральный беж попробуем? Блонд вас обеднять будет, вы и так довольно бледненькая. Лучше уж какой-нибудь экстрим вмазать. Например, фосфорический шарлах.

— Господи, какой фосфорический шарлах может быть в “Грунде”? — возразила Вика.

— Ах да, в самом деле! Вам что-нибудь консервативно-элегантное надо, — согласилась Люда. — Старое серебро, пыльный асфальт, керосин, пепел со льдом…

Вика не пожелала ни асфальта, ни керосина, как бы заманчиво это не звучало. С недавних пор она очень хотела сделаться нахальной блондинкой. Теперь это стало жизненно необходимостью. Но в чем-то Люда была права — блондинка из Вики получилась неказистая. Белобрысенькая этакая стервочка с острыми зубками. Даже мышиное что-то в лице появилось. Зато ничего общего с Чарли Чаплином! Это соображение Вику очень взбодрило. Она даже сама стала с интересом прислушиваться к болтовне Люды. Та ловко, вкривь и вкось, укладывала новые Викины бесцветные прядки и жаловалась:

— Кофе некогда хлебнуть! Клиентов тьма. Чего вы хотите — весна. К девчонкам в косметический вон по весне мужик клином попер. Вы не поверите, сколько их там: брови с ресницами подкрашивают, усы и бороды чернят, рожи скрабом чистят.

Вика, когда из сушки шла, мельком заглянула к косметичкам и тоже увидела ряд мужских ботинок. торчащих из-под белоснежных пелен. Лица клиентов были скрыты белыми, розовыми и зеленоватыми масками. Вика решила, что это юноши, измученные угрями.

— Какие юноши! Мужики в соку, — пояснила Люда. — С жиру бесятся. Хотят, чтоб рожи у них были нежней вашей, простите, попы. Зачем?

— Может, у них ориентация?.. — предположила Вика.

— Ничего подобного. Те, что с ориентацией, не в счет. Им сам бог велел. Но и обычные мужики туда же! Целый день у нас иные маринуются — и под паром, и под стягивающей маской, и под вытяжкой из свинокопытника. И знаете, после всего этого они со своими гадкими мордами для меня перестают существовать. Не возбуждают. А вас?

Вика подумала и присоединилась:

— И меня не возбуждают.

С легким сердцем, с улыбкой на губах и с белокурым чубчиком торчком вышла Вика на улицу. Она теперь свободна! Даже про Пашку думать не хотелось. Может, это все не с ней было? Она теперь совсем другая — нежная, беловолосая, с легкой рыжиной в бровях. Такой ее никогда еще не видели. Кто она? Теперь почти никто. Все плохое надо забыть. Правда, она все-таки надела черные очки, но это выглядело вполне естественно — солнце-то слепит! Кажется, даже летом не бывает столько света, блеска и солнечных быстрых зайчиков. А как сладко пахнет весенняя грязь! Уйти бы по ней, куда глаза глядят!

Вика любила бесцельно бродить и думать о своем, но улицы для этого выбирала понаряднее, чем та, на которой располагался салон “Лилит”. Чтоб попасть отсюда хотя бы на Благовещенский проспект, надо было миновать некий жилой квартальчик. Он считался шикарным в древние хрущовские времена, но давно стал почти неприличен своей панельной пятиэтажной серостью. Одни тополя были тут хороши. Они буйно разрослись и теперь шлепали в окна ветвями, тяжелыми от набухших почек. А дома здешние стояли вольно и вразброд. Так непринужденно падает горсть брошенных игральных костей. Не исключено, что задорные очкарики-шестидесятники подобным способом и спланировали этот микрорайон. Из-за беспорядочного скопления домов не было здесь ни улиц, ни уличного движения. И прохожие попадались редко — то мамы с малышней, то старушки с кошелками. Вот где тишина и покой! Вика передумала идти на Благовещенский проспект и присела на скамейку под тополем. Скамейка была зыбкая, всего из двух дощечек, но Вика на них примостилась и подставила лицо солнцу. “До чего хорошо! — подумала она. — Я здесь в самом деле никто, далеко от всех. Никому я не нужна, и никто меня не тронет. Разве это не счастье? И мне никто не нужен. Все, все — оставьте меня в покое!” Дул теплый ветер, по ее лицу прыгала тонкая тень тополиной ветки, рядом визжали воробьи. Дворик, где она сидела — неметенный дворик с гнилой песочницей и бесчисленными стойками для выбивания ковров — показался Вике не очень гадким. Даже пятиэтажки за многие годы настолько поблекли и обносились, что стало чудиться в них что-то природное, что-то от неуклюжих замшелых валунов. Картину портил лишь пристроенный к одному из домов самодельный, с одним окошком, магазинчик. Он был выкрашен в ужасный розовый цвет и имеет на боку надпись “Эльдорадо”, а у входа — урну, перевернутую каким-то злобным посетителем. На улицах Нетска подобных сараев уже не осталось, но в малопосещаемых закоулках, вроде этого, они еще были. Вика собралась с презрением отвернуться и перевести взгляд на отрадное — на тополя, на воробьев, на небо — но тут из дверей “Эльдорадо” выскочил покупатель, держа меж пальцев полдюжины бутылок с пивом. Она еще даже не осознала, что ей знакома эта фигура, а жестокий холод уже смерчем взвихрился у нее в груди, и стало трудно дышать. Парня с пивом ее страх узнал прежде, чем узнали ее глаза и мозги. Нет, этого не может быть! Такой день стоит чудесный, так солнце сияет, воробьи орут, как в раю! А дворик этот совсем-совсем незнакомый! Она случайно сюда попала! Но именно этот парень в черной куртке позавчера бежал на нее из тьмы там, у Сумасшедшего дома.

Вика его узнала. Сразу. Она теперь даже яснее его вспомнила, чем вчера, когда рассказывала о нем Гузынину. Он морщился сейчас от солнца, и не видно было, какие у него страшные светлые глаза — но в темноте она рассмотрела, что светлые. И страшные. И еще косо вырезанные ноздри, и нос этот небольшой, и подбородок чуть вперед. Он! Куртка черная, пожалуй, та же, а вот шапочка сейчас на нем нет. Он оказался блондином. Не крашенным ли?

Вика остолбенело проводила парня взглядом. Черные очки с ее глаз съехали набок, на щеку, рот раскрылся. Парень, быстро и во все стороны оглядываясь, потрусил к первому подъезду ближайшей пятиэтажки. И шаг ведь у него тот же позавчерашний — легкий, рысий! Дверь подъезда хлопнула, парень исчез, а Вика застыла на скамейке, не в силах шевельнуться. Солнце поплыло перед ее глазами бесформенным зеленым пятном. Весеннее тепло слиняло, от земли потянуло ознобной сыростью, и мир закипел отвратительными призраками.

Вика встала со скамейки нескоро. Она добрела до Благовещенского проспекта, приехала домой, полежала на диване, заставила Анютку выучить уроки, но все это она делала только затем, чтобы отделаться от противного сосущего страха, который, как тень, следовал за ней, держался сзади, но не отставал. Страх был пока бессловесный — она боялась даже в мыслях называть то, что она видела и знала. Но тень разрасталась, грозно чернела и уже слилось, ушло в нее все то нежданное и скверное, что с Викой недавно стряслось — и уход Пашки, и белая машина у Сумасшедшего дома, и выстрелы, и черный человек, и ее портрет в газете. Вика чувствовала, что тень эта с каждой минутой наваливается к ней чем-то холодным и норовит сзади подкрасться и схватить. Мысли одна другой невозможнее множились, путались, обгоняли друг друга. Наконец Вика не выдержала этой пытки, быстро оделась, добралась до панельного микрорайона и отыскала двор с тополями и будкой “Эльдорадо”. На деревянных ногах она приблизилась к тому подъезду, куда скрылся парень с пивом, попыталась прочитать номера квартир на двери. Ничего из этого не вышло: какой-то силач скрутил жестянку с номерами в трубочку. Вика отступила на шаг, задумалась, и тут из внезапно распахнувшейся двери на нее выбросился небольшой серый пудель. Пудель неистово прыгал вокруг нее. Ошарашенная Вика почти свалилась на скамейку у подъезда. Пудель продолжал скакать, причем так высоко, что его маленькая морда с неопрятной челкой и бешено сверкающими глазами то и дело мелькала перед Викиным носом. К тому же пудель поднял оглушительный лай пополам с визгом и зубовным стуком.

— Бумка, Бумка! — послышалось издали, из глубин подъезда. Через несколько минут оттуда появилась старушка в драповом пальто и войлочной шляпе. Шляпа эта напоминала кастрюлю, снабженную вуалеткой. Стремясь угодить старушке, Бумка стал лязгать зубами и запрыгал еще выше, чуть ли не над Викиной головой.

— Какой миленький! — сказала Вика. Она знала, что именно так надо реагировать на любую собачью дурость, чтоб не заслужить презрения хозяев. Старушка в кастрюльке сразу заулыбалась:

— Такой прыгун! Такой ласковый! Некоторые, правда, его боятся. Не понимают, что он всего лишь играет.

Подтверждая это, пудель подпрыгнул и оттолкнулся всеми четырьмя лапами от Викиной груди, жарко, влажно и хищно дохнув ей в лицо.

— Очень миленький! — убежденно повторила Вика.

Старушка улыбнулась еще шире, ее щеки округлились яблочками. Она вежливо поинтересовалась:

— Вы ищите кого-то?

— Я нет… Но я слышала, — растянула Вика, на ходу придумывая, что бы такое спросить, — мне говорили. Кажется, у вас в подъезде кто-то квартиру сдает?

— Знаете, нет. К сожалению, никто не сдает. А вы — молодая семья? И с ребеночком? И сколько ребеночку? Восемь лет? Не месяцев, а лет? Ну, тогда у вас больше шансов! Нет, к сожалению, никто… Вы, наверное про Пеньковых слышали, из седьмой квартиры. Те в самом деле съехали. У них мать умерла, бывшая секретарь обкома, и они в ее полнометражную перебрались, а здешнюю свою сдали. Не знаю вот, на сколько. Но я вам не посоветую Пеньковых: на редкость загаженная квартира. Тараканов там несметно. Уж мы с Сазоновыми их травили и травим, а они все ползут и ползут. И особенные какие-то: черные, плоские, громадные — вот такие!

Старушка растопырила морщинистые большой и указательный пальцы и показала странную меру длины пядь.

— Теперь есть могучие средства, — заикнулась было Вика.

— Этих плоских ничего не берет! Ни карандаш, на аэрозоль. ни яйцо с бурой. Вы знаете, я читала в отрывном календаре, что даже на Луне обнаружили тараканов. Должно быть, этих плоских, как у Пеньковых.

— Так сдают все-таки Пеньковы квартиру? — попыталась Вика сбить старушку с ненужной тараканьей темы.

— Нет же, говорю вам. Сдали уже! Мужикам каким-то, очень неприятным. Неясно, где работают: днем ходят, вечером ходят, не здороваются. Крайне несимпатичные. Я вообще не люблю, чтоб рядом мужики жили — неспокойно как-то. Другое дело семейные…

— А сколько их, мужиков? — спросила Вика.

— Трое. Или четверо? Молодые, на одно лицо. Машина у них синяя такая, иномарка, тупорылая, стоит вечно у подъезда. Только вы лучше к ним не суйтесь. Вряд ли вы, молодая семья, перекупить у них квартиру сможете. Денег у них полно, я по иномарке сужу. Да и Пеньковы довольно бессовестные, дерут много. Вот Портновым свое пианино продали за восемьсот рублей (девочке Портновых играть захотелось). Так представьте, в пианино моль клавиши съела!

— Съела клавиши? — изумилась Вика. Оказывается, у Пеньковых еще и моль необыкновенная — жрет дерево и чем там клавиши сверху кроют? целлулоидом? Эта моль, конечно, тоже с Луны.

— Съела она не те клавиши, что снаружи, а внутренние. Они ведь шерстяные, — пояснила старушка. — И вот за такую загаженную квартиру Пеньковы дерут несусветные деньги! Уж лучше и не лезть к ним. Да и мужикам этим тоже, особенно в одиночку, без супруга. Они, наверное, очень крутые — лица чересчур уж неодушевленные. И иномарка синяя… А вы такая хрупкая, миленькая — Бог знает, на что они способны.

— А эти неодушевленные давно тут поселились?

— Да уж недели две. Не советовала бы я вам… Бумка, Бумка!

Бумка, разочарованный пассивностью Вики, некоторое время метался вокруг скамейки, но вдруг кубарем припустил в сторону. Мгновение спустя он уже лаял и скакал вокруг прохожей мужской фигуры, пересекавшей двор. Фигура поначалу опешила, а потом стала размахивать борсеткой и неуклюже лягать дьявольски ловкого и абсолютно неуязвимого Бумку. Некоторое время неравный бой продолжался, но вскоре фигура, ненормативно бранясь, скрылась за углом на позорных трусливых рысях.

— Вот посмотрите, какие у нас еще люди! — вздохнула старушка в кастрюльке. — Начисто лишены культуры!

Домой Вика возвращалась, полная смутной тревоги и внезапно забрезживших планов. У ее подъезда почему-то прогуливался Юрий Петрович Гузынин. За руку он держал толстого мальчика лет семи. Мальчик ел из пакета картофельные чипсы с чесноком. Заметив Вику, Гузынин шагнул было ей навстречу, но тут же наткнулся взглядом на белокурый чубчик. Он замер и стал соображать, она ли это. Когда сомнения рассеялись, он признался:

— Я все никак не могу привыкнуть к вашим метаморфозам! Вот, Антон, это и есть та самая тетя Вика, которую мы так долго ждали… Зачем вы перекрасились? Или опять парик?

— Я перекрасилась для конспирации, чтоб меня не опознали. И не только вы, — хмуро ответила Вика. — А вы здесь?

— Видите ли, у меня через полтора часа начинается лекция на вечернем отделении, а ребенка не с кем оставить. Он один не может в квартире сидеть. К теще обращаться я не хочу, это жуткая баба… Бабушка, конечно, Антон, бабушка, кто же еще! Но жуткая. Жена всегда брала ее на себя, потому что не безразличное для здоровья занятие — общаться с бабушкой. Так вот, некуда деть Антона!

И он приторно улыбнулся. Вика покосилась на него недружелюбно:

— А я-то здесь причем? Где мать ребенка, ваша жена?

— Она с вашим мужем уехала в бывший санаторий “Картонажник”. Это за городом в Дряхлицыне. Там теперь будет гольф-клуб или еще какой-то лупанарий. Клятый “Спортсервис” туда поставляет инвентарь. Наши укатили на несколько дней — оборудование монтировать.

— Видела я этот монтаж, — буркнула Вика. — Однако это совсем не означает, что отныне я буду возиться с вами и вашими проблемами.

— О нет! Не надо возиться! — вскричал Юрий Петрович. — Но если сегодня Антон некоторое время побудет с вами… Вы не представляете, как я был бы признателен вам за такое одолжение! И если что-то понадобится вам, я всегда готов… со своей стороны…

Планы, клубившиеся в Викиной голове, приобрели вдруг молниеносную отчетливость. Пожалуй, без помощника ей теперь не обойтись, а выбор подходящих персон невелик. Вообще нет никакого выбора! Вика критически осмотрела Гузынина с головы до пят и сказала:

— Знаете что?.. Может быть, мне и понадобится ваша помощь. Мальчик, отойди-ка на минутку в сторону!

Толстый Антон Гузынин вопросительно поднял на отца глаза-пуговицы. Юрий Петрович развернул ребенка к детской площадке:

— В самом деле, Антошка, иди поиграй вон в той песочнице! Впрочем, постой: кажется, там котики нагадили. Тогда на качелях покатайся.

— Качели сломаны и вспороты автогеном. Лучше к ним не приближаться, — предупредила Вика. — К чему это сюсюканье? Пусть пойдет и побродит в кустах.

— Я кушать хочу, — возразил Антон. Он послюнил палец, поводил им в пустом пакете из-под чипсов, собрал крошки и неторопливо облизал розовым языком. Юрий Петрович попросил его:

— Иди, куда тетя сказала. Смотри, какие кустики красивые!

Антон недоверчиво покосился на жидкий сухостой вокруг качелей, пострадавших от автогена. Вике надоело уламывать противного мальчишку. Она решительно дернула Гузынина за рукав и оттащила подальше от сына.

— Послушайте, вы заварили эту кашу! Со своей дурацкой дубиной! Значит, и расхлебывать помогите, — начала она жарко. В ее голове уже сложилось нечто неотразимое, неотвязное, стройное, что необходимо побыстрее воплотить. — Я, кажется, придумала, как нам выпутаться!

Юрий Петрович терпеливо моргал, ожидая очередной сумасбродной идеи. Вика заявила:

Вчера вы были почти правы, когда сказали, что надо пойти в милицию и рассказать всю правду. У меня имелось единственное возражение — мне не поверят. Но теперь я знаю, что поверят! Я не только дам словесный портрет настоящего убийцы Малиновского — я сама, лично сдам его властям!

Невозмутимость покинула губастое лицо Юрия Петровича. Он судорожно дернул носом и очками и прислонился к ближайшей стене. Решительные, с золотыми искрами Викины глаза сияли перед ним, и он спросил осторожно:

— Кого-кого вы собрались сдавать властям?

— Ясно кого — киллера! — выпалила Вика.

— Погодите! Вы что, знаете, кто он такой? Имя, фамилию? Вы же и видели-то его только мельком, да еще и в потемках!

— Я видела его, как вас сейчас. И даже ближе, вот так! — Вика почти вплотную подошла к Гузынину. Так близко, что у него даже дыхание перехватило. — Вот как я его видела. И не забуду до самой смерти! Сегодня я его снова встретила, совсем случайно, и узнала в первую же секунду! А вы говорите — потемки.

— Вы его встретили? Но где?

— В одном дворе, неподалеку от моей парикмахерской.

— А он вас узнал?

Вот что Вике совсем не приходило в голову! Она ненадолго умолкла, затем сказала:

— Нет, не думаю. Я была в темных очках и уже блондинкой. Мне этот цвет к лицу?

— Не знаю, я не разбираюсь, — уклончиво ответил Гузынин. — Но я, честно говоря, вас не сразу узнал.

— Ага! То-то. А ведь вы меня давно уже знаете, имели возможность рассмотреть. Он же, киллер, только долю секунды был рядом. Может, он меня вообще не заметил там, у глазной поликлиники. Может, он меня тогда за бревно принял. Мол, споткнулся о бревно, прислоненное к стенке.

— Сомневаюсь. И вы уверены, что сегодня он не узнал вас?

— Абсолютно! Он снова промчался мимо меня своей зверской киллерской походочкой. Зыркнул несколько раз, но не задержался, не ускорил шаг. Я его не заинтересовала.

— А вы? Отвернулись? Убежали?

— А я проследила, куда он направился — в какой дом, в какой подъезд. Теперь я его сдам!

Юрий Петрович расширил за стеклами очков свои небольшие неяркие глаза:

— Вы с ума сошли! Вы ведь безумно рисковали! И, возможно, напрасно. Что, если он в этот подъезд зашел к приятелю на минутку?

— Вы меня совсем за дурочку принимаете, — обиделась Вика. — Я, конечно, позже навела справки, и выяснилось, что в этом подъезде квартиру номер семь снимают подозрительные, неизвестно чем занимающиеся мужики с неодушевленными лицами. Ясно, что это целая банда. Там у них логово, как сказано в каком-то фильме.

— И вы наводили справки в ЖЭКе? — снова изумился Гузынин. Вика потеряла терпение:

— Да ну вас совсем! Вы, наверное, не доцент — вопросы задаете один глупее другого. И вообще, ЖЭКов давно нет. Они иначе как-то называются, но тоже из трех букв. А справки я навела у соседей. Всегда отыщется словоохотливая старушка и все подчистую выложит опытному сыщику. Кино смотрите? Вот мне такая старушка подвернулась. С жутким пуделем.

— И теперь вы пойдете в милицию?

— Нет! Еще рано. Потому-то я и хочу, чтобы вы мне помогли. Я вам дам адрес, и вы в этот двор съездите. Посидите там часика два-три, понаблюдаете, что эти неодушевленные делают, куда ходят, на чем ездят и все такое. В подтверждение моей версии. Вдруг и вправду киллер туда в гости забрел. Приметы его я вам дам, да вы и сами после моего вчерашнего рассказа помнить должны. Потолкаетесь там немного и мне все расскажете, а я, так и быть, посижу с вашим мальчиком. Идет?

Юрий Петрович недовольно поморщился:

— По-моему, все это неразумно. Ну скажите, в качестве кого я буду там, как вы выражаетесь, толкаться?

— О, это я уже обдумала! — успокоила его Вика. — Вы туда поедете на своем “Москвиче”, припаркуетесь возле нужного подъезда и будете якобы копаться в моторе. Должно получиться убедительно: в таких развалюхах, как ваша, обычно капаются часами. Согласны?

Юрий Петрович вскинул руку с часами:

— Господи, я давно опаздываю! Похоже, выбора у меня нет? Ладно, пусть будет по-вашему.

Он еще раз с недоумением посмотрел на Вику:

— Вы все же очень странная. Просто удивительная женщина!

— О вас ничего подобного я, к сожалению, сказать не могу. Если вы меня чем и удивляете, так это своей бестолковостью. Бегите же на свою лекцию, да смотрите, не задерживайтесь слишком. У меня куча дел помимо ваших, — напутствовала его Вика и повернулась к Антону, который все это время простоял в кустах. Оттуда он разглядывал папу и белокурую тетю и пытался уловить, о чем таком интересном они говорят.

— Антон, за мной! — скомандовала Вика. Антон послушно ринулся к ней напрямик сквозь кусты, неистово треща ветками и прижимая к груди пакет из-под чипсов. Вика отметила, что сын, как и отец, не отличается особой сообразительностью. По дороге Вика изъяла Анютку из квартиры Шемшуриных и объяснила, что один мальчик побудет у них немного. Тощенькая Анютка, на целую голову выше и на целый год старше Антона, посмотрела на того очень свысока.

— Срочно ужинать! Антон проголодался, — весело объявила дома Вика. — Хочешь кушать, Антон?

Антон кивнул, Анютка насмешливо фыркнула.

— Котлетку будешь?

— Нет. Я не люблю котлет, — заявил голодный Антон.

— Хорошо, а гречневую кашу?

— Кашу тоже совсем не люблю.

— У нас есть суп. Очень вкусный, с курочкой. Хочешь, я тебе ножку положу?

Антон снова был непреклонен.

— А творожок со сметаной? Чудесный творожок, от которого так хорошо растут дети?

— Творожок тоже не люблю. И запеканку. И борщ.

— А морковку тертую? — от себя вставила Анютка. Она видела, что Вика растерялась, и пришла на помощь. Тертую морковку горячо пропагандировала бабушка Шемшуриных.

— Не надо морковку! Я ее не люблю.

Вика в отчаянии всплеснула руками:

— Что же мне делать? Что ты будешь есть? Хоть что-нибудь ты любишь?

Антон серьезно напряг щеки и сказал:

— Я люблю макароны. И еще чипсы. И газированную воду “Пепси”. И все!

Анютка снова фыркнула, а Вика отправилась ставить на огонь кастрюлю с водой, чтобы варить макароны. Вкусы ребенка странные, но зато накормить его несложно. Будут ему макароны! Настроение у Вики заметно улучшилось. Идея выставить дозорного Гузынина у киллерского подъезда показалась ей блестящей. Только бы убедиться, что седьмая квартира и есть бандитское логово. Все тогда станет не место, и прощайте, неотступные страхи и портрет Чарли Чаплина! Хорошо было бы, конечно, самой Вике поболтаться у нужного подъезда, понаблюдать (Гузынин такой бестолковый!), но она там уже засветилась. Ее наверняка запомнила старушка с пуделем, да и черный человек мог приметить блондинку на скамье под тополем. Нет, как ни хочется, а больше туда возвращаться нельзя!

Зато пришлось возвращаться на следующее утро в “Грунд”. Там у Вики сразу начались мелкие неприятности. Подозрительный Гусаров удивился, почему поломка батареи вызвала такое радикальное изменение цвета Викиных волос. Да и сам цвет не понравился крайне. Клавдия Сидорова заманила Вику в свой кабинет и объявила, что предельно выбеленные волосы — это неприкрытый сексуальный вызов, недопустимый в деловой обстановке. Да и вообще частая смена внешнего облика дезориентирует и угнетает психику как сослуживцев, так и клиентов. Вика должна была поклясться, положив руку на стопку брошюр Смоковника, что впредь ничего над собой не учинит без предварительных консультаций с Клавдией. Сама Клавдия держалась строго, но благожелательно и в своем светлом, неопределимого цвета деловом костюме напоминала нераспустившийся бутон чайной розы. “Неужели ей вправду семьдесят восемь?” — думала Вика, разглядывая ее нежное молодое лицо. С одной стороны, в глазах Клавдии оставалось уже больше мутноватой воды, чем голубизны, а ухоженные руки наглядно выказывали всю причудливую сложность анатомического строения. Но с другой стороны, ее стан был тонок и неопределенно, бесплотно строен, зубы великолепны, волосы густы и тихо золотисты.

— Что, сильно тебя мумия долбила? — с участием спросила Елена Ивановна Вику, когда они позже расположились в курилке под трубой.

— Как обычно. Только впредь краситься в блонд не разрешила.

— Вот гнида, — возмутилась, дыша дымом, Елена Ивановна. — А если тебе надоело носить на голове свои серенькие сиротские волосенки? Нет, ты правильно сделала, что обесцветилась. Стала кукла куклой! Ведь это закон Ньютона: на блондинку (крашенную, конечно; природные белобрысенькие обычно ни рыба, ни мясо) мужики падают с разбегу!

Для наглядности она взъерошила свою собственную беломочальную шевелюру, хотя Вике не был известен ни один мужик, на нее павший. Елена Ивановна, правда, глухо упоминала о каких-то мерзавцах, то бросавших ее в положении, то кидавших в бизнесе, то стянувших у нее кошелек в аптеке. Или все это был один и тот же мерзавец?

— Мужик глуп, как дерево, — обобщила Елена Ивановна. — Ему подавай, что попроще и поярче.

Ты покрасилась в масть. Теперь и он от тебя не уйдет!

— Кто не уйдет? — переспросила Вика, мучительно вспомнив Пашку и ощущая, что ее уши и щеки постыдно горят. Но откуда Елена Ивановна все узнала? Не ведьма же она в самом деле?

— Как кто? Он! Мужик из хрущобы на Интернациональной. Из дома, где сбоку розовый киоск “Эльдорадо”.

Вика от неожиданности часто и сипло задышала.

— Не бойся и не красней, — ободрила ее Елена Ивановна. — Я твоему байдарочнику доносить не собираюсь. Подумаешь, бабе гульнуть захотелось, на сторону сходить. Святое дело!

— Но откуда… — не своим шепотом начала Вика.

— А видела я тебя там вчера. Собственными глазами! В седьмом часу шла в Дом рыбы и вдруг вижу: стоишь ты перед этой хрущобой и какие-то окна глазами ешь. А глаза голодные! Я тебя очень понимаю: муж осточертел, а в “Грунде” в нашем тоска. Разве тут мужики? Савостин разве мужик, весь в соде? Или эти два тарантула в галстуках? Захочется солененького! Я ведь к тебе вчера даже подходить не стала. Зачем человеку мешать? Ясно ведь: отгул ты взяла, в блондинку выкрасилась, в окна заглядываешь! Не без мужика тут. А он, мужик этот с Интернациональной, хоть стоит чего-то в койке?

Глава 10. Прощай, “Стинол”!

Вопрос о койке застал Вику врасплох. Первым делом она пожалела, что сдружилась с опасной и злоязычной Еленой Ивановной и стала таскаться к ней в курилку. Надо было сидеть на своем рабочем месте и шлифовать переводы трудов Смоковника! Однако через мгновение Вика успокоилась: все, что ни происходит, к лучшему, и теперь она знает, что замечена у “Эльдорадо”. А она-то думала, что все идет без сучка и задоринки! Надо впредь быть осторожнее. Но от Елены Ивановны все равно не скроешься, и теперь главное — поправдоподобнее объяснить свое появление на Интернациональной. Вика уже знала, что убедительнее всего выглядит взвешенная смесь вранья с правдой, потому и поведала, что познакомилась с потрясающим мужиком в салоне “Лилит”. Мужик там делал освежающую маску, а в койке был хорош, как конь. В подробности Вика вдаваться не стала, боялась чего-нибудь напутать и попасться на нестыковке деталей. Ей повезло: Елена Ивановна не стала больше докучать вопросами. Собственно, Вика, гуляющая налево, подвернулась Елене Ивановне мимоходом и случайно, а занята всерьез она была совсем другим романом. Вчера, когда Вика как раз преображалась в блондинку, в коридоры “Грунды” вполз провокационный слух: неувядаемая Клавдия Сидорова помолвлена с молодым человеком двадцати четырех лет от роду. Кто-то видел влюбленных в ресторане “Сансэй”, где они ели сырую рыбу, в атлетическом клубе, где они вдвоем, как голубки, поднимали одну штангу, а также на премьере оперы “Жизнь за царя”, где они неизвестно что делали. Кто-то говорил, что состоялась и официальная помолвка в присутствии Смоковника. Ничего удивительного в этом браке не было, но одно дело читать о подобных вещах в газетах, а другое — видеть своими глазами невесту и самому рассуждать, сколько ей лет. Никто давно не давал меньше шестидесяти пяти. Елена Ивановна стояла на своем “Семьдесят восемь и ни днем меньше! Посмотрите на ее коленки! Что выдает возраст женщины? Шея? Ерунда! Шею и подтянуть можно, а если тянуть нечего — пересадить гладкую кожу с задницы. Возраст выдает походка! Скелет не подтянешь, новый не вставишь, так что скрипи собственными костями. А этим костям ровно семьдесят восемь!” Спорить с такими аргументами было сложно. А вот жениха Клавдии Елена Ивановна ни разу еще не видела. Это было удивительно и роняло ее в собственных глазах. Ведь Елена Ивановна видела все! Однажды видела даже главу “Грунда” Олега Альбертовича Иванова, того самого, кого многие в фирме считали вымышленным лицом. Иванов действительно безвылазно сидел в герцогстве Люксембург, а уж если оттуда выезжал, то в Африку, Австралию или Латинскую Америку, но уж никак не в Нетск. И только однажды он на два с половиной часа прилетел в этот глухой огромный город. Вернее, залетел. Случайно, может быть. За эти два с половиной часа он успел на своей вилле (виллу имел он за городом в дивной березовой роще) принять сначала губернатора Нетской области, затем молодого тенора Сясько, который спонсировался “Грундом”, съездил на конкурс в Тулузе и снискал там какой-то небольшой лавр, а на закуску нескольких представителей “Грунда”. Среди нескольких был и Кирилл Смоковник. Смоковник с собой прихватил Елену Ивановну, так как она ориентировалась во всех грундовских тонкостях, как рыба в воде. Неизвестно, в какой обстановке общался таинственный люксембуржец с губернатором и Сясько, но поскольку времени было у него в обрез, а грундовцы — свои ребята, этих последних он принял в ванне. Если б он сидел в пошлой квартирной ванне под сенью висящих на гвоздях тазиков и при этом мылся бы семейным мылом, это было бы неприлично. Но Елена Ивановна поведала Вике (одной лишь Вике, которая, она знала, некогда не разносит сплетен), что в ванной Иванова не было ни тазиков, ни окошечка под потолком, ведущего в сортир. Не было тут и чудес стандартного евроремонта — неизменных биде, душевой кабинки и унитаза в форме лотоса.

Нет, грундовцы были введены в большой зал. Здесь стоял нежный зеленоватый сумрак от множества тропических растений. Лианы увивали стены; кое-где среди зелени мелькали огромные яркие цветы. Они казались ненастоящими (их пестики были толщиной в палец Елены Ивановны), но Елена Ивановна понимала, что ничего не может быть поддельного в этом доме. Слабо отливали сизым перламутром плитки пола — скромные, дорогущие. Одна стена сплошь была стеклянная и выходила в сад. Оттуда невыносимо, слепящее сияла зелень и броские черно-белые пестрины березовых стволов. По саду бродили сине павлины. Павлины останавливались у стекла, заглядывали в небывалую ванную пристальными курьими глазами и волокли дальше радужные веники своих хвостов. Главная драгоценность этой комнаты — низенькая синеватая ванна — помещалась в самом центре и размером была с кабинет Смоковника. В ней слабо колыхалось алмазное море пены. Благоухало оно чем-то неземным. Посреди пенных волн, где каждый пузырь дрожал спектральными разводами и искрился, высилась фигура Олега Альбертовича Иванова, видная по грудь. Этому пенорожденному чуду, по разумению Елены Ивановны, было не более сорока лет. Мокрые волосы прилипли к темени и немного полнили его, но в общем это был настоящий красавец. “Если б ты, Вика, видела, какие у него плечи! — говорила Елена Ивановна. — Гладкие, белоснежные, покатые! Абсолютно как у Анны Карениной. Я никогда в жизни не видела таких плеч!”

Предстоящий брак Клавдии очень занимал и бодрил Елену Ивановну, но Вика не проявила к этой новости особого интереса. Тоска и страх одолевали ее. Ведь по телевизору сообщили о задержании уже восьмерых молодых женщин, похожих на Чарли Чаплина. Несмотря на белобрысый чубчик, Вика могла последовать за беднягами в любую минуту. Надо было теперь как можно скорее разоблачить истинного убийцу знаменитого Малиновского. Странное дело, страх разоблачения и суета с выслеживанием киллера очень смягчили боль, принесенную изменой Пашки. Ее брак был таким безоблачным, что ей казалось трудно приспособиться к несчастью. Идиллические воспоминания терзали ее. Все они почему-то застыли в ее сознании в виде имевшихся в семье фотографий. Она перебирала их мысленно, закрыв глаза. Вот свадебная фотография. Уйма гостей; одних плечистых гребцов тут шесть рядов! Вот новорожденная Анютка на одеяльце, со скрюченными ручками и ножками, а над ней Пашкина знаменитая улыбка. Вот Пашка и Вика с байдаркой (любимой, победной); у Пашки на носу пластырь после удара завистливого чеха. Вот Пашка, Вика и Анютка на лавочке в Португалии. Зачем все это было? И почему прошло? Вика пыталась плакать, но слезы больше не показывались, только злая горечь помрачала свет и перехватывала дыхание. Как Пашка мог так поступить! Вика теперь готова была признать его и недалеким, и примитивным, и даже мордоворотом, как именовал его Гузынин. Ничего этого она целых десять лет не замечала. Конечно, мужчины всегда казались ей недалекими, но из всех недалеких Пашка был самым лучшим, ярким и знаменитым. Или не был? Все равно! Именно этот недалекий бросил ее и заставляет мучиться, мучиться…

Анютка пожаловалась с порога:

— Мама, Антон хочет макарон!

— Откуда он здесь? — изумилась Вика, стягивая сапоги.

— Его еще в два часа привели. Мы сначала у Шемшуриных сидели, но он там пепельницу разбил. Вот и пришлось уйти домой. Я поела молочного супа, а он отказался.

“Что за наглец Гузынин! — вознегодовала про себя Вика. — Без предупреждения подбросил своего макароноеда, и теперь возись с ним. Нет, мы так не договаривались! Я согласилась приютить мальчишку только на время слежки за киллером! Еще и Анютке морока. Бедная, она ведь еще не знает, что папочка сотворил”.

Анютке Вика сказала, что папа на некоторое время уехал в санаторий “Картонажник” монтировать оборудование. Как-то не поворачивался язык открыть ребенку всю правду про гнусную тетю, к которой папа смылся. А ежедневное пребывание в их квартире сына гнусной тети окончательно запутывало ситуацию.

Гузынин явился только в седьмом часу. Вика встретила его холодно. Антон к тому времени съел уже полторы кастрюли макарон с маргарином (масла он почему-то не признавал), и Вика стала бояться, что если ребенок заболеет цингой, в этом обвинят ее стряпню. Юрий Петрович испытывал вполне понятную усталость после рабочего дня. Он был сонлив, несговорчив и не только не горел желанием ехать на Интернациональную шпионить, но и пытался доказать Вике, что это глупейшая затея. Он заявил, что попасть в лапы бандитов и убийц, обитающих в седьмой квартире, куда страшнее, чем побывать в милиции и честно рассказать, что ни Вика, ни шляпа Гузынина не имеют никакого отношения к заказному убийству. Вика бурно протестовала. Она не желала в КПЗ, потому что видела несколько отечественных сериалов и отлично знала, что ее там ждет: злобные зверообразные лесбиянки, и психиатрическая экспертиза у тонкогубого врача-маньяка. После этих ужасов ей не выжить. Стало быть, надо явиться туда с киллером в кармане. Гузынин долго артачился, качал головой, говорил, что он уже ночевал в милиции после убийства Малиновского, и его не съели там; наоборот, он сам стукнул Пашку по носу. Вика разозлилась и напомнила, что второй раз возится с Антоном. Чадолюбивый Гузынин сдался. Он записал в потертый блокнотик приметы человека в черном и адрес искомого дома, съел отвергнутый Антоном молочный суп и отбыл на задание.

Вика с балкона проследила, в нужном ли направлении отъехал неприлично-желтоватый “Москвич”. Теперь оставалось только ждать. Антон с Анюткой взялись за мультики. Четверть часа спустя Антон прибежал и съел оставшиеся полкастрюли макарон. “Этот ребенок плохо кончит! — подумала Вика. — Кончит диабетом, ожирением, инфарктом. Подлая крашенная стерва, его мать, подсадила сына на макароны и чипсы, чтобы иметь время для кувырканья на складах с чужими мужьями. У-у!” Обида на Пашку снова проснулась в Вике и обрызгала весь мир желтым дымящимся ядом. У-у! В конце концов, по милости не Гузынина даже, а неверного Пашки оказалась Вика во дворе Сумасшедшего дома, столкнулась с киллером и попала во всероссийский розыск.

В половине девятого в прихожей раздался звонок. Это вернулся Гузынин. Рановато! Вика решила, что ему просто надоело торчать на своем посту, и приготовилась распекать нерадивого агента. Однако Юрий Петрович с порога заговорил глухим серьезным голосом:

— Вы были правы. Он там. Я видел, как он курил на балконе. Видел и еще каких-то троих.

Вика потащила его на кухню — рассказывать. Лицо Гузынина, обычно унылое и невыразительное, заметно порозовело и оживилось.

— Я припарковался напротив первого подъезда, — начал он. — Надо сказать, ваша идея копаться в моторе оказалась крайне неудачной. Сразу ко мне стали лезть с советами какие-то местные мужики. Один даже обещал решить все мои проблемы с мотором за бутылку. Буквально пинками его отвадил. Пришлось срочно свернуть ремонт. Я достал тряпочку и стал протирать стекла.

— Какой вы умница! — воскликнула Вика.

— Еще бы! Тем более и ваш киллер тут же на балкон вышел. С сигаретой. н в балконной двери, одной ногой в комнате стоял, да еще и боком, но я его узнал. Вы его очень точно описали: подбородок вперед, уши топориками, ноздри косые, взгляд зверский. Он, никакого сомнения. Стоит курит, а сам быстро так по сторонам поглядывает. Посмотреть, конечно, было на что: внезапно на меня напал бешеный пудель.

— Это же Бумка! — догадалась Вика. — Он совсем неопасный!

— Зато противный донельзя! У вас все неопасные — и собаки, и киллеры. Вы допляшетесь когда-нибудь. Это же не пудель — зверюга! Такой визг поднял, что к киллеру на балкон еще трое каких-то негодяев выбежали.

— Зачем же вы ругаете Бумку, когда он выманил противника из укрытия? Спугнул, заставил показаться, обнаружить себя! Это чудесно.

— Куда же чудеснее — они ржали надо мной, как жеребцы. Проклятая несчастная тварь даже тряпку мою зубами выхватила и таскала по двору, пока хозяйка не вышла. Натерпелся я сраму.

— А хозяйка — старушка в шляпке кастрюлькой, — подсказала Вика.

— До шляпок ли мне было! Хотя что-то у нее на голове, кажется, торчало. Старуха пристала ко мне почище пуделя: расхваливала свою поганую собаку, а потом рассказала, что ей привезли тараканов с Луны. Явно у нее не все дома.

— Вы неправы, — возразила Вика. — Это отличная старушка. Она-то мне про седьмую квартиру и рассказала. А про лунных тараканов я вам как-нибудь в другой раз все разъясню. Ничего нет в них сверхъестественного. Кстати, они тоже из седьмой квартиры.

— Ну и квартирка!

— Юрий Петрович, послушайте! — вдруг всполошилась Вика. — Вы тех троих на балконе хоть немного рассмотрели?

— Я их очень хорошо рассмотрел. Все-таки достаточно светло было. Я как раз тер заднее стекло и их фиксировал. Конечно, сначала кепочку надвинул и пригнулся. Не хватало, чтоб эти чудовища меня тоже запомнили и потом прирезали.

— Ага, струхнули! — заметила Вика. — А мне говорили: “Ерунда, забудьте!” Ну, и как чудовища выглядели?

Юрий Петрович достал свой блокнотик, полистал его и сказал:

— Я сразу же, чтоб не забыть деталей, все записал. Итак. первый. Высокий. Рост, правда, снизу с трудом определяется. Худощавый сопляк лет двадцати пяти. Наглый, чернявый, стриженный, с острым носиком. Глаза темные, отвратительные. Теперь второй — он пониже, плотный, русый, кудрявый. Этакий Шура Балаганов. Лицо широкое, шея тоже, глаза не просматриваются, зато пасть огромная. Губы — лепехи. Тренированный — наверное, спортсмен. Не исключено, что байдарочник. Шучу, не сердитесь!.. Вот кто чудовище, так это третий. Неимоверного роста детина — таких называют “шкаф”. Голова только мелкая, незначительная деталь туловища. Физиономия утрамбована в боях до полного отсутствия рельефа. Зато силуэт незабываемый, даже издали легко узнать: ноги коротковаты, бычья шея, плечи не знаю, как в двери проходят, руки до колен. Вот такие у нас три богатыря.

Вика одобрительно покачала головой:

— Отлично! Заметки не мальчика, но мужа. Теперь я верю, что вы доцент. Но почему вы так рано покинули пост наблюдения? Вы же обещали посмотреть, что они делать будут, проследить их передвижения…

— Так они как раз передвинулись.

— Что? Куда?

— Сели в свой синий “Опель” и отбыли.

Вика в ужасе вскочила:

— Они уехали! Как же это? Насовсем?

— Успокойтесь, — сказал Юрий Петрович. — Во-первых, не все уехали. Ваш драгоценный киллер остался домовничать. Спать, наверное лег — свет потушил. А двое других… Мне и самому стало интересно. Я завелся и поехал тихонечко за ними. Ведь вы сами меня приучили к этой дурацкой забаве.

— Ну, и?..

— Три богатыря отправились в клуб-казино “Бамбук”. Там они припарковались и исчезли в дверях заведения. А я приехал сюда.

Медовые глаза Вики блеснули золотыми огнями. Не может быть, чтобы это были всего лишь отражения кухонных ламп! Она вскочила и заметалась по кухне. В ее решительной белокурой голове мелькали в это время, вертелись и укладывались новые планы. Надо ведь что-то делать! Наконец, она остановилась перед Гузыниным, который начал было подремывать, и вдохновенно шлепнула его по плечу:

— Я поняла! Мы с вами должны сейчас же ехать в “Бамбук”!

— Зачем? — изумился Юрий Петрович.

— Вы верите в предчувствия?

— Абсолютно не верю.

— Глупо! Потому что у меня предчувствие: в “Бамбуке” должно что-то важное случиться. Не знаю, что именно, но я уверена…

— Да бросьте вы! Ребята поехали проветриться, только и всего. Мы-то что будем там делать?

— Хотя бы рассмотрим их хорошенько. А может, что-то и разузнаем. В клубе они наверняка расслабятся, бдительность потеряют. Собирайтесь!

— Я не езжу в подобные злачные места, — с достоинством заявил Гузынин. — Мне противно.

— А я два раза была в “Бамбуке”. С мужем. Ничего особо противного там нет. Даже любопытно. Вам должно понравиться. Вести себя мы будем прилично и как-нибудь незаметно притремся к этой троице. Вы разве не смотрите криминальные сериалы? Там всегда так делается. Давайте, а?

Юрий Петрович продолжал упираться:

— Я устал. Я не одет. И потом, куда я дену Антошку?

— О, не беспокойтесь! — закричала Вика, уловив слабые колеблющиеся ноты в голосе. — Антошку мы сейчас спать уложим. Он сыт, у нас отличный есть диван, слон на нем даже поместится. А одеты вы… не шикарно, конечно, но вполне пристойно. Вон, кажется, и галстук виднеется? Чего же еще? Да, ваш имидж без блеска, но блеск я беру на себя. Соглашайтесь!

Не дождавшись ответа, она бросилась в гостиную, где Анютку с Антоном, похоже, уже укачало мультиками. Идея ночлега на новом месте Антона привела в восторг. Диван для слона он безоговорочно предпочел собственной надоевшей кровати.

Вика поручила Юрию Петровичу рассказать детям такую нудную сказочку, чтоб они мигом заснули, а сама нетерпеливо распахнула гардероб. Подходящих вечерних платьев сейчас у нее было два — черное, убийственно-элегантное, которое не посрамило бы и коктейля в безупречном “Грунде”, и голубое. Может быть, лучше голубое? Без Вики, в шкафу на плечиках, оно представляло собой замысловатый, перепутанный моток веревочек и лоскутков, так что и догадаться было трудно, что это платье. Зато на Вике оно прошлым летом помрачало умы отдыхающих в Браганце, Португалия. Вика производила тогда неотразимое впечатление. Не только на успешных российских жуликов, которых был особенно густой наплыв, но и на попадавшихся изредка немцев и всяких прочих шведов. Местные же брюнеты, прислуга в основном, просто выли ей вслед. Для “Бамбука” она тоже выбрала голубое. Пусть оно летовато для стылого нетского апреля, зато изящно и ничуть не выдает Викину причастность к респектабельному “Грунду”. Чтоб довершить преображение. Вика свои новые белокурые волосы зачесала назад и адски залакировала. Вышла голая змеиная головка. На бледном лице одиноко цвел алый мак губ. Когда Вика в таком виде предстала перед Гузыниным, с того мигом слетела дремота. Он даже покраснел и старался не опускать взгляд ниже Викиных ключиц, где голубое еще и не начиналось.

— Вас хоть родственники при встречах узнают? — только и сказал он. — Я всякий раз теряюсь…

Но упираться больше он не стал. Они уселись на шершавые сидения “Москвича”, и Вика посмотрела в свой кошелек.

— У вас деньги есть? — спросила она. — Я взяла с собой все, что было дома, но этого может не хватить. “Бамбук” — местечко не из дешевых. Сколько у вас?

— Семьдесят с копейками, — признался Гузынин.

— Слово “деньги” тут не годится. Вы что, смеетесь?

Гузынин помялся и предложил:

— Тогда, может, ко мне заедем? Там отложено кое-что, я захвачу. Здесь недалеко, улица академика Чицына.

— Валяйте!

К “Бамбуку” они подоспели в глубоких потемках. “Москвич”, чтоб он не вызывал подозрений своей непрезентабельностью, припрятали в соседнем проулке, на платной стоянке. Перед “Бамбуком” выстроились машины совсем других статей, и синий “Опель” в их числе. Юрий Петрович явно робел, нервничал. Один вид вышибал “Бамбука” вгонял его в столбняк. Он удивлялся спокойствию Вики.

Интерьеры “Бамбука” были выдержаны то ли в китайском, то ли в японском стиле. Точно в каком, определить было невозможно — слишком продвинутым и причудливым было освещение. По той же причине Юрий Петрович поначалу поминутно моргал и растеряно вздрагивал от эффектных цветных вспышек. Вика подумала, что со стороны они выглядят парой пусть странной, но довольно убедительной: очаровательная паразитка, скучая, вытащила из норы влюбленного папашу Гобсека. Папаша лет двадцать пять скаредно донашивал свой свадебный костюм, вершил грандиозные тайные махинации и знай себе прятал брильянты горстями в тайники, выдолбленные под половицами. Но и неказистого папашу пихнул черт в ребро. Теперь уж мотовка в голубом из него кишки вымотает и разорит в пух!

— Чего-то их тут не видать, — прокричал Вике в ухо Гузынин. Его шевелящиеся губы были озвучены со сцены довольно громким голосом московской мегазвезды средней руки. Мегазвезда, с влажными от усердия волосами и дьявольской дизайнерской бородкой, пела. Вернее, пел. Еще он улыбался и присаживался на корточки, радушно протягивая руки к первым рядам танцующих. Ряды колыхались к его ног мерно, как щепки на речной волне. Несколько девушек пытались снизу поймать певца за штанины и приблизить к себе. Разумный певец пошел им навстречу, медленно снял серую, неновую майку и швырнул в гущу потянувшихся рук. “Waw!” — обрадовались девушки.

— Что за гадость! — прошипел Юрий Петрович, презрительно косясь на танцующий пуп певца.

— А вы не пяльтесь, куда не надо, — ответила Вика.

Она уже отхлебывала коктейль из длинного стакана. — Вы лучше вглядитесь в публику. Может, эти трое как раз там и пляшут?

— Черт из знает! освещение тут плохое. Да и музыка гремит так, что ничего не видать. У меня уши заложило.

Вика рассердилась:

— Не хотите ли вы сказать, что видите ушами? Может, попросить свет включить? Идите потанцуйте и приглядитесь ко всем поближе.

— Не буду я танцевать! Посмотрите, там темнота страшная. И потом, танцевать мы не договаривались. Я не паяц!

— Дочего вы нудный, — сказала Вика и даже ткнула Гузынина локтем. — Ладно уж, я буду паяцем и поработаю здесь. А вы спуститесь вниз. Там игровой зал. Побродите, на автомате каком-нибудь сыграйте по маленькой. И глядите в оба! Вы, может быть, и правы — наши трое скорее всего не ахти какие танцоры. Вдруг они предпочитают блэк Джек? Ступайте.

Она потащила Юрия Петровича к лестнице, ведущей в подвал. Там помещалось казино “Бамбука”. Юрий Петрович упирался: лестница казалась ему подозрительной.

— Ну да! — засмеялась Вика. — Там все, как в детской страшилке: вы спускаетесь, темнота становится все гуще, вдруг бах! — открывается под ногами люк, и вы проваливаетесь. Прямиком в котлетный цех!

Юрия Петровича передернуло.

— Как только у вас язык поворачивается! — проворчал он, но по лестнице все-таки спустился. Вика отправилась разглядывать пляшущих. Она не хотела привлекать к себе лишних взглядов и потому проделывала самые скромные движения, однако была-таки отмечена вниманием нескольких ненужных и неприятных лиц. Она начинала уже жалеть, что надела португальское платье, а не черное. Трое богатырей среди плясунов ей не встретились. Если они тут и были, то, возможно, не держались вместе. Описание Гузынина, очень красочное, вряд ли могло помочь ей безошибочно отыскать в неимоверной сутолоке троих совершенно незнакомых людей. К тому же в их внешности не было ничего уникального и неповторимого. Вокруг Вики веселилось немало востроносых юношей с противными глазками. А уж толстошеих “шкафов” и крепышей с губами-лепешками и вовсе было полным-полно. Оказалось, самый распространенный тип красоты в этом сезоне! Вика добросовестно отсмотрела всех и выделила группу подходящих персон. Ей хотелось показать их Гузынину, но тот все не шел. Вика даже устала танцевать, а московский мегапевец надоел ей до чертиков. Что случилось с Гузыниным? Вике начали мерещиться всевозможные ужасы: быть может, три чудовища узнали в Юрии Петровиче сегодняшнего человека с “Москвичом”, заволокли в мужской туалет и там зарезали? Кровавые киноужасы поплыли перед ее глазами с такой осязаемой ясностью, что ей пришлось прислониться к стене, иначе она бы просто села на пол. Господи, и чего она растанцевалась, когда Гузынина наверняка растерзали бандиты! А в ее квартире на ее диване спит его сын… Нет, Юрия Петровича надо найти, даже если придется проникнуть в мжской сортир.

Вика выбралась из гущи танцующих и, обмирая, нервно щелкая каблучками, помчалась к лестнице в котлетный цех (она уже чуть ли не верила в эту идиотскую байку!) Навстречу ей медленно поднимался сам Юрий Петрович, и не в виде котлеты, а собственной персоной. Только шел он с лицом белым, как полотенце, покачиваясь и глядя мимо Вики в неведомую даль. Видел он в этой дали что-то поразительное и скверное.

— Боже мой, Юрий Петрович! — бросилась Вика ему наперерез. — Что с вами? Они там? Что с вами сделали?

Гузынин наконец заметил ее, глядел долго ей в лицо, не сразу узнал и отшатнулся:

— Это вы! Опять вы… Чего вы от меня хотите? Сами скажите, что вы со мной сделали?

Вика испуганно вцепилась в его потертый свадебный пиджак.

— Что с вами такое? Что вы говорите? Вам нехорошо? Пойдемте сядем в сторонке, вон банкеточки напротив туалета. Расскажите мне все, что с вами случилось. Я ничего не понимаю! — лепетала она.

Подведенный Викой под руки, Гузынин рухнул на сиденье банкетки.

— Я проиграл все деньги, — тихо объявил он.

— Вы с ума сошли! Зачем? Я ведь советовала только по маленькой на автомате сыграть! Для виду!

Юрий Петрович снял очки и бессильно прислонился к стене. Такой — без очков, с закрытыми глазами, бледный — он показался Вике совершенно незнакомым.

— Я не люблю автоматы, — сказал он, не отрывая глаз. — Они вульгарны, безвкусно раскрашены, издают отвратительные звуки. Но там внизу есть бильярд. Это другое дело! В юности я хорошо играл в бильярд. Играл и потом: на отдыхе в пансионате, на рабочем месте, когда в одной конторе подрабатывал — делать нечего было, вот и катал шары. В институте у нас за спортзалом тоже стол стоит. В общем, довольно неплохо я играю. И… здесь какой-то негодяй в зеленых штанах… Я ему все деньги проиграл!

— Много!

— Десять тысяч. Мы с женой на холодильник собрали. Присмотрели уже “Стинол”, на днях должны были ехать за ним. И вот теперь…

Он вяло махнул рукой. Вика растерялась. Конечно, надо человеку посочувствовать, но в ее душе было холодно и пусто. Сам виноват, сам виноват!

— Не переживайте так, — сказала она сухо. — Это не беда. Бывает! Вон и Пушкин тоже как-то проигрался, я читала. И потом, вы, наверное, забыли, что у вас больше нет жены. Она сбежала. Значит, и холодильник новый вам ни к чему. Забудьте! Вспомните: мне вы это все время твердили. Так что забудьте. Лучше скажите мне — они там были? Вы их видели?

Юрий Петрович приоткрыл веки и поглядел на Вику незнакомыми, без стекол, глазами. Они оказались серыми. Бессмысленные точки зрачков едва заметно расширялись и сужались, но взгляд был неподвижен и немигающ. Вике стало не по себе.

— Почему я здесь? — вдруг спросил Юрий Петрович совсем больным голосом. — Кто вфы такая? Откуда?

— От верблюда, — испуганно прошептала Вика в ответ. — Вам совсем плохо! Не поддавайтесь. Держитесь. Вспомните, зачем мы здесь. Давайте пойдем и вместе поищем их в зале. У меня еще денег немного осталось, чего-нибудь выпить возьмем. На вас лица нет!

— А если их вообще не было? — упрямился Гузынин. — А если вы их придумали?

— Почему я? Вы же их приметы записали. Если они придуманы, то вами. Но они существуют. Вы сами видели у здешнего подъезда синий “Опель”. Пойдемте! Да вставайте же ради Бога! Вон и охранник уже на нас нехорошо глядит.

Упоминание охранника вывело Юрия Петровича из транса. Он поспешно привстал. Вика нацепила ему очки на нос, обхватила его неподатливую талию и потащила туда, где мегапевец, немного отдохнувший в то время, пока Юрий Петрович проигрывал “Стинол”, снова запел и стал стягивать новую заношенную майку на радость девушкам. Вика раздобыла стакан мятного коктейля. Юрий Петрович выпил его в один присест, выпучив глаза и пошатываясь. Вика по-прежнему обнимала его негибкую талию и мечтала прислонить это валкое тело к какой-нибудь опоре. К стене, например. Но стены располагались слишком далеко от того места, где был выпит коктейль. Вика с Гузыниным продрейфовали к псевдокитайскому барьеру лакового дерева. За барьером теснились столики. Оттуда, из полутьмы, сверкали стеклянные бока стаканов, блуждали огоньки сигарет, раздавался то девичий гогот, то мужской смех. Вика решила здесь отдышаться и с Гузыниным в руках привалилась к барьеру. Юрий Петрович из бледного стал лиловатым, на все окружающее взирал с тоской. Спиртовые пары витали вокруг него, а на толстых губах застыла мятная улыбка.

Вика оперлась о барьер и положила на его прохладный скользкий край свою худую руку. Очень красивую руку, она полагала. Проследив взглядом линию своей замечательной руки от кончиков ногтей до плеча, она и через плечо невзначай глянула. Рефлекс кокетства, ничего более. В эту же секунду со стороны сцены и мегапевца в зал метнулись быстрые розовые ножницы лазерных лучей. Они осветили столики за барьером. За ближайшим столиком сидели трое.

— Они? — шепнула Вика в ухо Гузынину и собственноручно повернула его тяжелую голову в нужную сторону. Юрий Петрович с трудом ворочал глазами и не понимал, в чем дело. К тому же лазерные ножницы уже вкривь и вкось стригли потолок, а за барьером стало непроглядно темно. Когда же певец в майке снова брызнул розовым по стенам, Юрий Петрович перестал дышать и просипел, задевая губами лакированный Викин затылок:

— Они. Это они!

Глава 11. Три гвоздики

Трое из седьмой квартиры беспечно сидели за столиком и попивали пивко. А может, и не совсем беспечно. Мало что выражали их неодушевленные, по словам хозяйки пуделя, лица. Улыбок точно не было. Чтобы увидеть это все, Вика несколько раз кокетливо запрокидывала голову. Ей очень хотелось понять, что происходит у трех богатырей, о чем они говорят. Или почему молчат. Ее голая рука по-прежнему лежала на псевдокитайском лаковом барьере. Другой рукой она теребила вислый, хмурого цвета галстук Гузынина. Юрий Петрович от Вики испуганно отстранялся и дергал шеей, пытаясь вырвать галстук.

— Где же этот козел? — донесся до Вики голос одного из трех монстров. Кто именно это сказал, она не усмотрела, но поняла, что предчувствия ее сбываются: три богатыря прибыли в “Бамбук” не расслабляться, а по делу. И, скорее всего, по важному делу — уж очень физиономии у них суровые. Или они всегда такие? Юрий Петрович в ее объятиях вздыхал и тоскливо озирался по сторонам, ища избавления. Вика потянула за галстук, пригнула к себе с его помощью несообразительную гузынинскую голову и злобно зашипела:

— Чего вы так бешено извиваетесь? Не валяйте дурака! Замрите и слушайте: я только что узнала, что эти трое ждут некоего козла. Мы обязаны узнать какого. Нам сейчас нужно каким-нибудь естественным образом оказаться там, за барьером, и сесть рядом с ними.

— Вы с ума сошли! — прохрипел Гузынин. — Там ядом нет свободных мест.

— Ну и что? Придумайте способ, доцент! Впрочем, это не дважды два — не ваш уровень. Давайте сделаем так: я буду якобы вдрызг пьяная, а вы чуть навеселе. Вид у вас достаточно пришибленный, так что и перевоплощаться не надо. Главное, не переиграть. Мы с вами изобразим подгулявшую парочку и прямо здесь перелезем через барьер. Идет?

— Я не хочу! Лазить через заборы мы не договаривались!

— Тогда я одна полезу. Пусть вам будет стыдно, что вы бросили беспомощную женщину в трудную минуту. А я еще вас от собак защищала! И вляпалась из-за вас в скверную историю!

Гузынин шумно вздохнул.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Давайте попробуем.

Вика тут же откинулась на барьер и захохотала громко и гадко. Голой спиной она сразу почувствовала, что трое с Интернациональной уставились на нее. Лицо Гузынина тоже резко вытянулось от изумления и сделалось вполне пригодно для ее затеи.

— Юрашка! — вскрикнула она и камнем повисла у Юрия Петровича на шее. — Я так устала… Меня укачало. Я хочу лечь. Давай хотя бы сядем. Сядем!

Юрий Петрович подхватил ее под мышки, потому что она почти сползла было на пол. Он залился при этом краской и невпопад предложил:

— Может на воздух выйдем?

— Я не хочу на воздух, — заплетающимся языком ответила Вика, а сама незаметно так лягнула Юрия Петровича каблуком, что тот поджал ногу. — Я хочу быть здесь, в интимной обстановке… Во-о-он там, где потемнее… Там полный интим. Я хочу туда! А то меня мутит…

— У, как телка нализалась, — одобрительно отозвался о Вике один из богатырей, Шура Балаганов, и получил в ответ ее рассеянную улыбку. С новыми силами Вика завопила:

— Юрашка! Пошли туда! Я свободный стульчик вижу!

С этими словами она далеко отпихнула Юрия Петровича. Ее красивая сухощавая нога вдруг вынырнула из-под голубых португальских тряпочек и легла на барьер. На другой ноге она стала подпрыгивать, пытаясь перевалиться туда, где сидели товарищи киллера. Торчащая поверх барьера прекрасная нога привлекла всеобщее шумное внимание.

— Вход сюда немного левее. Проходите! — подсказал кто-то заботливый из-за барьера.

— Не хочу левее, — капризно ответила Вика. — Я ведь вижу, что стульчик совсем рядом. Юрашка, помоги!

Растерянный Юрий Петрович засуетился вокруг Вики. Он силился не столько перебросить ее через барьер, сколько прикрыть голубыми лоскутками не подходящие для обзора, по его мнению, части Викиного тела. Этим он вызвал дружный мужской смех.

— Да перебросьте сюда девку побыстрее, и все дела, — посоветовал кто-то. — А то вон вышибалы уже косятся. Еще вышвырнут ее к чертовой матери.

Вышибалы всегда вызывали у Гузынина панический ужас. У него затряслись губы, и он возопил:

— Товарищи! Ребята! Да помогите же! Поддержите ее хотя бы за руку!

Самым душевным из троих негодяев оказался человек-шкаф. Да и сидел он ближе всех. Шкаф встал, выказав свой громадный рост. Он очень походил на снежного человека. Одной рукой подхватил он Вику и посадил на облюбованный ею стульчик.

— Thanks, — промурлыкала она.

В это время и Юрий Петрович стал хвататься за барьер, готовясь перебросить себя поближе к Вике.

— Вход левее, — снова посоветовали из-за столиков. Гузынин собрался было пройти указанным путем, но человек-шкаф внезапно сграбастал и его.

— Давай, отец! — ласково сказал богатырь.

Что-то затрещало в неоновом костюме доцента, зато через мгновение он сидел уже рядом с Викой (нашелся стульчик и для него) и заправлял в брюки выбившуюся рубашку.

— Юрашка! — вскрикнула Вика и обвила его шею голыми руками. Ногу, которая до того красовалась на барьере, она водрузила теперь Гузынину на колени.

— Что вы себе позволяете? — зашипел он ей в шею, прерывисто дыша. — Это ни в какие ворота не лезет!

— Лезет, — ответила неумолимая Вика. она собралась вести себя эротично. Ей лучше всего было сейчас сластолюбиво ерошить шевелюру Юрия Петровича, но волос у того не было ни единого. Поэтому пришлось теребить кончик его носа и сладко шептать на ухо:

— Угомонитесь! Ей-богу, все испортите! Если подыграть мне вы не способны, то хоть сидите смирно. Даже вздремнуть можете. Поймите, мы должны усыпить бдительность этих троих и внушить им, что мы подвыпившая пара и заняты исключительно друг другом. А сами будем за ними наблюдать. Так что прекратите отбиваться. Как мужчина вы меня интересуете не более, чем прошлогодний снег.

С этими словами она еще жарче обняла Юрия Петровича, положила голову ему на плечо и смежила длинные ресницы. Она уже заметила, что к столику трех богатырей пробирается стройный молодой человек с аккуратной прической. Опытным глазом она сразу определила, что это не лихой браток и не гуляка из золотой молодежи, вроде Максимки Рычкова. Стать, ясный взор и здоровая, ровная нежность кожи молодого человека внятно говорили Вике, что перед нею свой брат, клерк из хорошей фирмы. Этакий слегка разбавленный вариант Кирилла Смоковника. Аккуратный молодой человек уселся рядом с остроносым брюнетом и засиял приветливостью.

— Чего лыбишься? — невежливо спросил Шура Балаганов. — Твой-то что решил?

— Наши дела закончены, — сказало подобие Смоковника брюнету. Брюнет из этих троих, очевидно, был главным. Он молчал. Зато заговорил человек-шкаф:

— Так не пойдет. Духу надо еще пять штук.

Причесанный молодой человек пожал плечами. Наконец открыл рот и брюнет. Говорил он довольно сиплым тенором:

— Нехорошо! Вы обещали добавить.

Молодой человек снова показал множество одинаково ровных и длинных зубов:

— Дела закончены. За что надбавка? Уймите своего Духа: доплата предполагалась за особый риск. Но разве таковой риск был? Ни малейшего. Более того, подвернулась какая-то дура в шляпе. Следствие роет в основном эту версию — у нас есть эксклюзивная информация. Щупают еще Приходько с Комковского мясокомбината — того, что не сдал Малиновскому акции. Обе версии мимо! И ваш Дух может либо ехать себе на все четыре стороны, либо торговать мороженым на главной улице — никому он не нужен. Он вне подозрений. Он — тот неуловимый Джо, которого никто не ищет. Пусть успокоится!

— А шеф твой спокоен? Ночью в кроватку не писает? — снова встрял Балаганов.

— Тихо, Стасик, — осадил его брюнет и повернулся к причесанному юноше. — Ты так своему дяде скажи. Духу мало. Еще пять штук! Дядя должен понимать, что это серьезно. Пусть подумает.

Улыбчивый молодой человек медленно покачал головой. Его твердый трезвый взгляд унесся далеко в мерцающую тьму зала.

Вика все это время делала вид, что дремлет на плече у Гузынина. Она даже сладко почмокивала иногда губами. Разговор приличного молодого человека с тремя бандитами (она уже не сомневалась, что это бандиты) слышен был превосходно. Когда же речь зашла о дуре в шляпе, Вику вдруг заколотило так, будто она в португальском своем платье, с голыми руками и спиной, оказалась сейчас на апрельском ночном ветру там, под звездами, в тени Сумасшедшего дома. Даже Гузынин откликнулся на ее дрожь и стал безуспешно натягивать голубой подол на ее бедро, по которому под колготками выступала гусиная кожа. “Ничего, не беспокойтесь”, — прошептала Вика Юрию Петровичу и машинально погладила его по щеке. Свершилось! Теперь она знала почти все. Трое с Интернациональной — убийцы. Вернее, они организовали убийство Малиновского, а застрелил его тот, что остался в седьмой квартире — парень с подбородком вперед и со светлыми даже в темноте глазами. Известно теперь, что зовут его Дух. И он требует за работу какую-то надбавку, которую не выплачивают, потому что вместо Духа разыскивается она, Вика. Донимают и несчастного Приходько. Вика слышала как-то по телевизору, что один сельский мясокомбинат не пожелал влиться в колбасную империю Малиновского и заблокировал тем самым реформы, прогресс и продвижение всего человечества к процветанию. А теперь вот Приходько еще и в заказчики убийства записали. Но кто же настоящий заказчик? Конечно, хозяин румяного и аккуратного молодого человека. А хозяин кто? В первую минуту клерк в стиле Смоковника показался Вике знакомым, однако она решила, что на нем просто оттиснут штамп корпоративной банальности. Но чем больше она сквозь дрожащие полузакрытые ресницы вглядывалась в молодое гладкое лицо с правильным носом и правильными зубами, тем больше убеждалась, что видела это лицо прежде. И голос определенно знакомый! Откуда? Где встречались? Разумеется в “Грунде”. Кто-то из клиентов? Гостей? Сотрудников? Вика пронеслась мысленно по великолепному офису своей фирмы, распахивая двери и вглядываясь в примелькавшиеся лица. Первый этаж, второй… Господи, кто же это?

— Ну, как знаете, — спокойным тоном случайного прохожего проговорил молодой человек. Три богатыря переглянулись, Балаганов вскочил:

— Пошли, Дэн! Я только с папой с самим теперь говорить буду. Чего эту сявку слушать!

Остроносый Дэн, самый главный и самый приличный из всех троих, тоже поднялся. Он был не так груб, как Стасик Балаганов, он даже ухмыльнулся, но ухмылка вышла злобная:

— Кончен, говоришь, разговор? А дело не кончено. Так своему и передай.

Человек-шкаф даже говорить не стал. А может, не сообразил, что сказать. Все трое удалились с угрожающим достоинством. Молодой причесанный человек остался сидеть за пустым столиком. Скоро из зала набежала стайка девушек, взбудораженных поимкой очередной майки мегапевца. Посланец неведомого папы умудрился с ними смешаться и исчез.

Вика тут же сняла ногу с колен Гузынина и выпустила его из своих объятий. Юрий Петрович блаженно повел освобожденными плечами, затем отодвинул свой стул подальше от Вики.

— Кажется, я наконец-то отбыл свою повинность? — осведомился он.

— Да. Но на редкость бездарно.

— И вы еще жалуетесь? После тех дурацких провокационных штучек, которые вы тут со мною вытворяли? — возмутился Гузынин.

— Я вас предупредила: на вашу скромность я не покушаюсь. Но была нужна маскировка, иначе мы ничего бы не разузнали. И не воображайте, что я получила море удовольствия, обнимая ваш шершавый пиджак. У вас что, на груди пакет нафталина зашит? Я чуть не задохнулась. Да и нога страшно затекла на ваших деревянных коленках.

Вика вытянула пострадавшую ногу, тонкую и стройную, и принялась ее растирать. Юрий Петрович от ноги отвернулся с недовольной гримасой.

— Вы хоть что-нибудь узнали? — спросил он. — Я ничего не уловил, певца слушал. А поет он гнусно.

— Вы просто не умеете сосредоточиться, — важно сказала Вика. — Впрочем, к нужному столику вы сидели затылком, поэтому ничего удивительного… Зато я теперь знаю все! Или почти все. Вы тоже не огорчайтесь: свою роль вы сыграли. Вы были техническим оборудованием, сидели довольно неподвижно… В общем, спасибо!

— Может, нам домой пора? Поедем! — жалобно попросился Юрий Петрович. — У меня что-то голова побаливает. И Антошка…

— Антошка спит без задних ног. И пусть спит: завтра все равно суббота. Но певец, вы правы, нехорошо поет. И майки у него отвратительные.

Они молча покинули “Бамбук” и вышли в холодную синюю тьму. Сидя в “Москвиче”, Юрий Петрович хотел было завести мотор, но вдруг упал руками на руль и замер. Плечи его подергивались.

— Что с вами? — удивилась Вика.

Гузынин долго молчал, потом выдавил:

— Я проиграл “Стинол”!

— Господи, всего-то! А я так испугалась, — облегченно вздохнула Вика. — Думала, вы спать легли. Или жену вспомнили и будете теперь всю ночь плакать.

— Да, я вспомнил жену. И тот склад вспомнил. И то, как вы подошли ко мне с белыми волосами. Как я вас ненавижу. Как ненавижу!

— Ну вот, приехали! Можно подумать, это я ваш холодильник украла, что это я женила вас на вашей крашеной шлюхе…

— На себя посмотрите! — выкрикнул Юрий Петрович с неожиданной злостью.

— С меня довольно, — холодно сказала Вика. — Везите меня сейчас же домой и не говорите больше ни слова, иначе я стукну вас сумкой по затылку. Оплакивайте свой холодильник и другие предметы домашнего обихода, но не в моем присутствии. И чтобы я больше ни вас, ни вашего сына не видела. Никогда!

Вика даже не подозревала, что бывают такие длинные дни не в разгар лета, а в апреле. Выходные тянулись бесконечно, и когда Вика сидела и желала, чтоб время двигалось хоть немного, оно на глазах густело, как студень, замедлялось, часы тикали вхолостую, не двигая стрелок, а солнце уныло и неподвижно сияло в ясных небесах, будто кто-то остановил его для неведомой великой битвы. К тому же всю субботу Вика терзалась вопросом, не пора ли ей звонить следователю по особо важным дела Пролежневу. Его контактный телефон она списала с телевизора, где иногда еще показывали портрет Чарли Чаплина. Она боялась, что три богатыря либо сбегут с Интернациональной, либо еще кого-нибудь убьют, и это когда она все или почти все про них знает! Но как рассказать? И как быть с новым наваждением? Она до сих пор не могла вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах встречала она вчерашнего безупречного молодого человека. Встречала, это точно! Но сколько не напрягала она память, как ни пыталась совместить явно знакомое правильное лицо из “Бамбука” со всевозможными картинками собственной жизни, ничего не получалось. Это бесплодное занятие вконец ее изнурило, и она решила отложить воспоминания до понедельника, когда она сможет как-нибудь раздобыть у Елены Ивановны полный список клиентов и компаньонов “Грунда”. Это должно навести на след. Зато про троих с Интернациональной Вика решила поведать миру сию же минуту.

По телефону Пролежнева ей ответил женский голос, одновременно сонный и нахальный. Голос потребовал от Вики исчерпывающей информации, а также домашний адрес и телефон. Вика осеклась, а затем залепетала что-то насчет анонимности. Нахальный голос согласился на информацию. Вика внезапно вспомнила: вчера причесанный молодой человек намекнул бандитам, что ему кто-то доносит о ходе следствия. Уж не эта ли противная телефонная баба? Вика вовремя спохватилась и заявила, что ее устроит только личная встреча со следователем Пролежневым. Можно встретиться, заверил телефонный голос, только надо иметь с собой справку из психоневрологического диспансера о полной вменяемости.

— Это еще зачем? — удивилась Вика.

— Если б вы знали, сколько к нам приходит ненормальных, — гордо сообщил голос. — Некоторые очень опасны. Вчера, например, явилась одна ненормальная — как положено, в шляпе — и ударила сразу двух работников прокуратуры по голове зонтиком.

Вика не стала уточнять, каким образом двое работников прокуратуры обходятся одной головой (лучше и не знать таких пугающих вещей), и повесила трубку. Не вышло избавить город от бродящих на воле трех богатырей. И с этим придется подождать до понедельника!

Воскресенье обещало стать самым длинным в Викиной жизни. Это на Венере, кажется, сутки длятся полгода? Вика слонялась из угла в угол. Гвоздем торчал в мозгу неопознанный молодой человек из “Бамбука”. Когда Вика пыталась от него отдохнуть и подумать о чем-нибудь другом, лезли безотрадные мысли о Пашке, веселящемся сейчас со своей Лариской в санатории “Картонажник”. Тоска! А ведь небо беспечно голубое, и дети (Анютка среди них) упоенно орут и бегают на просохшем дворе…

После обеда явился Юрий Петрович Гузынин в сопровождении Антона. Антон держал в руках пакет чесночных чипсов, а Юрий Петрович — три гвоздики линяло-красного цвета. Такие гвоздики считается приличными приносить на юбилеи и похороны малознакомых лиц.

— Я много думал эти дни, вчера и сегодня, — объявил Юрий Петрович, — и решил, что мне следует извиниться. Я был вчера… вернее, позавчера?.. непростительно резок, даже поднял на вас голос… Несколько оправдывает меня то, что я чересчур подавлен случившимся… Вы простите меня?

— А что будет, если прощу? — неласково спросила Вика, надеясь, что в этом случае он немедленно развернется и уйдет. Однако Юрий Петрович споро снял в прихожей пальто и ботинки и в носках прошел на кухню. За ним тянулся и Антон, озираясь по сторонам в поисках знакомой желтой кастрюли с макаронами.

— Антон, детка, поди в другую комнату, — мягко распорядился Юрий Петрович. — Можешь посмотреть там телевизор, что ли… А нам с тетей Викой надо серьезно поговорить.

Вика фыркнула:

— С чего вы взяли, что я ваша тетя? Завитее меня оба Викторией Сергеевной.

— Хорошо, Виктория Сергеевна, — сказал Гузынин и кротко склонил голову набок.

“Чего ему надо? — недоумевала Вика. — На лекции снова бежать? Тогда зачем разделся и разулся? Ага, понятно: хочет уговорить меня приютить Антона, а сам помчится в “Картонажник”. Будет валяться в ногах у своей коровы и ныть: “Вернись, я все прощу!” У, ничтожество!” Она злобно отвернулась. Юрий Петрович выдержал паузу и сказал:

— Виктория… Сергеевна! Я много думал о том, что с нами происходит в последние дни. Все это странно и невозможно. Я уверен, что причиной всему вы.

— Не трудитесь продолжать, — раздраженно оборвала его Вика и попыталась сунуть ему гвоздики, которые и не подумала извлечь из скудной целлофановой трубочки. — Возьмите свой букет! Свезите его в “Картонажник”. Или возложите в своей квартире на то место, где должен был стоять ваш “Стинол”. Плачьте там, ругайте меня — там, там, там! Я же просила вас оставить меня в покое.

Гузынин спрятал руки за спину и цветов не взял.

— Вы не дослушали, — сказал он. — Я хотел вовсе не ругать вас. Я хотел говорить в прямо противоположном смысле.

— Хвалить, что ли?

— В каком-то роде. Видите ли, Виктория, я прежде жил очень хорошо. Достойно жил, но… как бы это сказать? серо? пресно? Я жил неинтересно. Я был счастлив. Любил. Преподавал. Все это было прекрасно, но скучно.

— Неужели так скучно брать взятки? — съязвила Вика.

— О боже, какие взятки?

— Со студентов. Сто зеленых — зачет, триста — экзамен. Скука! И именно зеленая.

— Кто вас так чудовищно дезинформировал? — вскинулся Гузынин. — У кого это я брал зеленые?

— Скажем, у Максима Рычкова с международно-экономического. И у его сотоварищей. Не припоминаете?

Юрий Петрович сосредоточенно подвигал бровями и носом:

— Рычков, Рычков… Фамилия знакомая, определенно вызывает негативные ассоциации… Но лица не помню. Кто такой?

— Так у вас еще и склероз? Нет, все-таки скажите, как на духу: зеленые берете или нет?

Взгляда этих беспощадных медовых глаз Юрий Петрович не вынес. Он потупился и тихо сказал:

— Беру. Вам врать не хочу: беру! А как бы вы поступили на моем месте? Представьте: молодой наглец, получивший к выпускному от папы иномарку, проводящий все свое время в гнусных притонах вроде того, какой мы с вами вчера посетили… Штаны на нем стоят столько же, сколько десять моих костюмов… На лекции мои он не ходит, зато является сдавать экзамен. Холеное такое животное, презирающее все, кроме тряпок и прочей товарной массы — вас, стало быть, тоже презирающее… Сует зачетку…

— А в ней триста зеленых?

— Да. Что бы вы сделали? При том, что у вас семья, ребенок? А?.. Вы бы заставили его математику вызубрить? А я, может быть, и не хочу об него марать математику. Это кощунство — допускать его к математике!

— Вы просто Робин Гуд, — фыркнула Вика. — Санитар математического леса.

— О, вы не понимаете! — почти застонал Гузынин. — Разве возьму я деньги со студента, который желает знаний, у которого мозги в голове, а не мягкая карамель? Да никогда! А с этих, каюсь, беру. И буду брать. Да!

Вика поднялась и снова протянула ему гвоздики.

— Надеюсь, это все, что вы хотели мне сообщить?

Гузынин схватился за голову:

— Нет, Конечно, нет! Я совсем не это хотел сказать. Вы меня сбили!

— Быстренько хвалите меня — и до свидания. У меня полно дел.

— Тогда вы не перебивайте, просто слушайте. Я все быстро изложу. Черт, на чем остановился?

— Что вы не хотите марать математику.

— Нет, до этого…

— Что вы очень скучный…

— Вот-вот! Вернее, моя устоявшаяся счастливая жизнь была очень скучной. И вдруг появляетесь вы, и сразу все рушится, буквально в один вечер, потому что вы… Молчите! Не перебивайте! Мы с недавних пор встречаемся с вами каждый день, и я смотрю на вас со смешанным чувством ужаса и восхищения. Все, что вы затеваете, мне противно, несимпатично, но избавиться от наваждения я не могу. Поймите, в результате ваших безумств вся моя прежняя жизнь лежит в развалинах… Не перебивайте!.. Моля семья рушится, а сам я становлюсь каким-то ненормальным. Я достаю на свет божий бинокль, который пролежал у меня дома в чулане тридцать два года. Я отбиваюсь от пуделей и веду бешенную ночную жизнь. А главное, я становлюсь смел и опасен, как Джеймс Бонд. Не смейтесь! Я чохом проигрываю холодильники и сижу практически за одним столом с наемными убийцами. Почему? Это судьба? Нет, вы!

— Сколько можно попрекать меня этим холодильником! — вставила-таки Вика. — Никто вас не заставлял…

— Да! Я его сам проиграл! И этим горжусь. Я наконец-то познал вкус жизни, горький, но упоительный. В глазах Гузынина за толстыми стеклами очков мелькнуло какое-то непривычное движение, какой-то небывалый блеск. Вика отшатнулась, а он опять протянул ей гвоздики:

— Виктория! Можно “Вика”? В моей жизни, так уж вышло, кроме сына остались только вы. Внезапно я понял, что прошлое прошло. Это больно, но надо жить. Живут же инвалиды без рук и ног. У меня нет больше семьи. Как умная, практичная женщина вы понимаете, что наша общая семейная катастрофа непоправима. Я один. Вы одна. Наши дети прекрасно поладили друг с другом. Значит, теперь неизбежен следующий шаг…

— Да вы что, предложение мне делаете, что ли? — вскричала Вика. — Может быть, жениться на мне хотите?

— Да. Хочу.

— Но почему?

— А я вас полюбил. Я же говорю, я понял это внезапно, вчера… или позавчера?.. Вот когда вы с ногами лежали на барьере в “Бамбуке”, а потом меня обняли, и я понял, что если это будет продолжаться вечно, то я…

— Но я же предупреждала, что обнимаюсь только для пользы дела!

— какая разница? Я все равно полюбил. Я не сразу в это поверил, я сопротивлялся, я не хотел, но это случилось. И мы прекрасно уживемся: вы энергичны и привлекательны, я серьезен и далеко не стар. Если вы захотите, я и танцевать начну, и через заборы лазить, хотя недавно от этого и отказывался. А если вы надеетесь, что вернется ваш байдарочник… Он не вернется, а вы надеетесь, я знаю, я вижу. Вы все еще мечтаете о нем. Но это пройдет. Ведь все проходит, как выразился Соломон.

— Ай, уйдите вы со своим Соломоном! — крикнула Вика и вдруг расплакалась. Пока Гузынин говорил о себе, она пожалела его, то едва удерживалась, чтоб не рассмеяться. Но когда он грубо и жестко ткнул ее носом в страшную, не произносимую ею даже про себя истину — что она брошена, брошена равнодушно и бесповоротно, а сама любит, любит, любит Пашку, гораздо больше любит, чем любила когда-либо прежде, и мечтает, чтоб он вернулся, и простит ему, если он вернется, и блондинку, и тысячу блондинок…

— Плачьте, плачьте! Это хорошие слезы, с ними уходит прошлое, — проговорил Юрий Петрович с видом Соломона и попытался Вику обнять. Она в ужасе так оттолкнула его, что он едва удержался на ногах и далеко сдвинул стол, за край которого ухватился при падении.

— Что с вами? — удивился он.

— Со мной? Это с вами что? — закричала Вика рвущимся больным голосом. — Уберите руки! Вы что, вообразили, что я в восторге от вас? Что меня так и тянет с вами обниматься? Что я настолько плоха, что заинтересуюсь вашей нудной персоной? И даже выйду за вас замуж? И буду носить вашу фамилию от слова гузно? Подите к черту!

Она вдруг быстро выхватила у Юрия Петровича три несчастных гвоздики в целлофане и принялась запихивать букет ему за пазуху. В эту минуту она терзала и проклинала не эти жалкие цветы, а те великолепные Пашкины букеты, что были в ее недосягаемом прошлом. Гузынин слабо сопротивлялся. Одной рукой он заслонял лицо и очки, другой оборонял грудь от гвоздик. Вика била его по этой руке и даже, как ей позже вспомнилось, один раз ее укусила.

— Вы взбесились? — прошипел изумленный Гузынин. — Тише! Ради Бога, тише! В квартире ребенок!

Вика вспомнила про Антона, оставила Гузынина и бросилась в гостиную, где визжали и пели мультики.

— Антон! — глотая слезы, закричала она. — Иди одевайся, мальчик. Папа уже уходит.

Нет! Этого всего быть не может! Дурной сон. Наваждение, как говорит Гузынин. Как все это перенести? Да, живут и без рук, и без ног. Только это потом бывает, а вначале очень больно. Болит, болит, болит! В первую минуту еще не так, еще все кажется поправимо, оторопь помогает — зато сейчас болит невыносимо. Жизнь рвется по-живому. И как же Пашка… У него ведь тоже прошлое оторвано, и не может совсем не болеть. Вот о чем думать надо! Она, Вика, не сидеть в четырех стенах должна, не выслушивать признания всяких уродов и уж, конечно, не бандитов ловить. Она должна поминутно трогать и растравлять Пашкину рану, какой бы маленькой та ни была. Как же она раньше об этом не догадалась! И если поехать сейчас в “Картонажник”… С Анюткой? Нет, Анютка не знает еще ничего. пока без Анютки. Анюткой она измучит Пашку потом. И это будет пекло! Пока пусть Анютка у Шемшуриных посидит. Пока и без Анютки найдутся и крючья, и кипящая смола.

Глава 12. Больше нет такой любви

От станции Дряхлицыно до санатория “Картонажник” было три километра достаточно скверной проселочной дороги. Когда-то давно по ней, по шершавому и кремнистому деревенскому асфальту, то и дело колесили пестрые автобусы, а в автобусах сидели отдыхающие и хором пели песни про крокодила Гену. С той поры санаторий захирел, а дорога до того осела и расползлась, что осилить ее могли теперь только самые удалые джипы. Вика шла по обочине. Прошлогодняя трава здесь еще не просохла и напоминала грязную слякотную мочалку, в которой глубоко увязали каблуки. Сама же дорога превратилась в непроглядно глубокую канаву. Мрачный сосняк стоял по обе ее стороны. Еще в электричке, глядя в окно, Вика удивлялась, до чего сельская местность отстала от города во всех смыслах. Даже во времени! В Нетске давно уже сухо и чисто, а здесь полно до сих пор грязи и необъятных луж, а кое-где, в рощицах, даже лежат сырые тюфяки нерастаявшего снега. Одно лишь небо светло, сине и чисто. Оно напомнило Вике о большой уборке, когда окна уже вымыты и сияют, а на полу еще все разворочено, сдвинуто и валяется всякая дрянь. Выйдя на платформу в Дряхлицыне, Вика почувствовала, как из этих именно небесных окон — возможно из самого рая — льется вкусный весенний воздух, а навстречу ему с грешной земли воспаряет растревоженная таянием снега вонь мусорных куч, едкий дым местной котельной и мучительные бензиновые отрыжки нестыдливого сельского транспорта.

Чем дальше продвигалась Вика вдоль дороги по бурым кочкам и чем чаще о них спотыкалась, тем быстрее испарялся ее воинственный дух. Образ страдающего и необходимого ей, как жизнь, Пашки поблек. Ситуация, так недавно казавшаяся ей трагически сложной, обрела черты банальнейшей житейской передряги. Пошлее ее только анекдоты о тещах и о любовниках в шкафу. Когда унылые сосны кончились, а впереди забелела среди черных елей высокая подмокшая ограда санатория, Вика уже отказалась от намерения бередить Пашкины душевные раны. Что, если их нет совсем? Она придумала кое-что получше: надо просто посмотреть Пашке в глаза с презрением и бросить его. Она сама его бросит! Он ей не пара и совсем не нужен. Не он, а она, Вика, уходит от него бесповоротно. Возможно, уходит к кому-то. А он пусть кусает локти. Вика знала, что если она проделает задуманное, то будет спать спокойно.

Бывший санаторий “Картонажник”, как и все руины, имел печальный вид. С ограды кто-то бессмысленно-злобный посбивал все гипсовые шары, очень украшавшие пейзаж; беседки были разобраны по кирпичу, многие деревья спилены — ни дать ни взять барская усадьба в 1918 году. Правда, некоторое время назад в судьбе санатория — страдальца наметился перелом — его приобрел Сергей Ильич Колотов, владелец Нетской фармацевтической фабрики. Нет, он не предполагал оздоравливать здесь своих трудящихся. К чему? Они и без того могли наесться какого-нибудь анальгину сколько угодно — на рабочем месте, прямо из котла. Сам Сергей Ильич жить в “Картонажнике” тоже не собирался. У него уже было имение, вернее несколько имений: в Афонине под Нетском, где-то под Москвой и целых два на острове Мадейра. Из “Картонажника” он собрался делать роскошное место отдыха для небедных людей. Эти небедные люди, пожелав расслабиться в конце дня или в его середине, нашли бы здесь дивный воздух, ядреные шишкинские пейзажи, стильные домики в сосновом бору (каждый со своим бассейном), теннисные корты, кегельбан, сауны, вкусную еду. Главной приманкой должен был стать гольф-клуб: как раз неподалеку располагались живописные поля совхоза “Маяк”, где раньше росли турнепс и брюква. Поля оказались идеальны для гольфа, и их еще в прошлом году засеяли какой-то живучей и вызывающе зеленой травой, мало похожей на настоящую. Для окрестных жителей настали строгие времена. Ворота “Картонажника” стали прочно запираться, недокраденные кирпичи и метлахская плитка оказались недоступны. Однажды несколько местных забулдыг по старой памяти привычно одолели ограду и стали рыскать меж руин и елей в поисках меди, свинца, никеля и марганца. Мародеры были тут же изловлены неизвестными в масках и крепко выпороты в бывшем шахматном павильоне по всем правилам и заветам Тайной канцелярии времен Анны Иоанновны. Это событие навело ужас на округу. Будущий гольф-клуб стали обходить стороной как место опасное, почти проклятое. Мало кто осмеливался теперь приближаться к белой ограде под черными елями. Нашлись, правда, популисты, которые пытались во время очередной предвыборной кампании поставить в строку Колотову, депутату Госдумы, то лыко, что по его приказу в Дряхлицыне не порют поселян. Однако честные журналисты сумели доказать населению: порку устроили скинхеды, фанаты футбольной команды. Все эти маргиналы специально спелись, чтоб бросить тень на кандидата Колотова. Слухи о скинхедах и такелажниках окончательно отпугнули все живое от санатория. Его обходили стороной, как жилище Бабы-Яги. Вика дивилась полному безлюдью дороги и даже стала сомневаться, не заблудилась ли она, хотя на соснах и покосившихся бетонных столбах сохранялись еще ржавые указатели “В сан— “Картонажник”. Еще больше ее поразило, что дорога кончилась не у ворот бывшего санатория, она уткнулась в глухой бетонный забор. К счастью, в нем поодаль имелась небольшая железная дверь. Вика в нее постучала. Ей ответил отчаянный лай, энергичные броски собачьего тела и скрежет когтей о внутреннюю сторону двери.

“Ну вот, очередная псина на мою голову, — подумала Вика. — Интересно, прилагается ли к псине старушка?”

— Что такое, Джинджер? Что ты лаешь? — донесся из-за ограды голос, действительно старушечьи дребезжащий. Вика снова забарабанила в дверь и прикинулась Красной Шапочкой:

— Откройте, пожалуйста! Я не знаю, где тут у вас главный вход!

— А вы кто? Чего надо? — в дребезжании послышались стальные ноты.

— У вас тут сотрудники “Спортсервиса” работают, оборудую гольф-клуб. Я к Павлу Цареву, — пищала Красная Шапочка.

В ответ лязгнул засов, дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель первым делом протиснулась небольшая черно-белая дворняжка. Она принялась скакать и лаять вокруг Вики. После глянуло в щель и голубоглазое старушечье лицо.

— Проходите, — решилась наконец старушка. Черно-белый пес продолжал носиться меж посторонних “Картонажнику” наружных сосен и лаял на какие-то в них неполадки.

— Какой миленький! — изрекла Вика свою беспроигрышную формулу и просочилась за железную дверь.

— Джинджер! Джинджер! — позвала старушка пса, собираясь снова надежно запереться изнутри. Вика удивилась:

— Почему Джинджер?

— Была картина такая, “Джинджер и Фред”, — надменно пояснила старушка. — С Марчелло Мастроянни. До чего обаятельный мужчина! Он мне всегда нравился.

— Тогда почему вы не назвали собаку Фредом?

Старушка пожала плечами:

— Какая разница?

— Такая, что Джинджер по-английски значит “рыжик”, а ваш пес пятнистый и черно-белый. Ему больше подходит кличка Спот. Впрочем, он такой живой, и Джинджер может означать “огонек”, но…

— Откуда вы все это взяли?

— Я переводчица.

Старушка поджала губы:

— Ну, у нас тут ни англичан, ни переводчиков пока не водилось, так что Джинджером еще никто не возмущался.

Вика поняла, что напрасно влезла в лингвистические прения. Из-за этого она не понравилась старушке. Та презрительно повернулась к ней спиной и пошла к маленькому и, судя по дымку из трубы, обитаемому домику. Это был один из уцелевших санаторных павильонов с бетонным крылечком и с мозаикой на фронтоне. Мозаика грубо, коричневыми квадратиками, силилась изобразить пару белочек. Белочки вышли сутулыми, как динозавры. Черно-белый Рыжик затрусил вслед за хозяйкой, изредка небрежно, из-за плеча погавкивая на Вику.

— Постойте, а где мне найти Царева? — крикнула растерянная Вика им вдогонку.

Старушка обернулась. По ее розовому лицу разлилась тонкая, ядовитая радость. Она медленно оглядела всю Вику — от промокших, измызганных грязью сапог до белокурой макушки — и сказала:

— Вы неудачное время, милая, выбрали для посещения. Очень вы некстати. акая дорога длинная, а ехали вы зря.

— Это еще почему? Его здесь нет? — не поняла Вика.

— Есть. С женой он тут. С же-ной!

— С какой еще женой?

— Так вы, дорогая и не знали, что Павел женат? Это, конечно, бывает. При случайных знакомствах мужчины обычно так и говорят — мол, одиноки. Не верьте! У всех у них все в порядке — жены, дети. Как правило. Вот и Павел ваш женат. И сын у него есть, Антошка.

— Причем тут Антошка? Какие случайные знакомства? — гневно вскрикнула Вика. — Я и есть его жена!

Розовая старушка вдруг покраснела, как девочка, стащившая шоколадку. Ее улыбка сползла набок, голубые глаза часто заморгали, и только недогадливый Джинджер продолжал бестактно облаивать Вику.

— Ах, как неловко!.. Тише, Джинджер, — залепетала старушка. — Я и не знала ничего… Она сказала, что жена… Как неловко!

По смущению старушки видно было, что не такая уж она и законченная ведьма. Скорее, наоборот, милая душевная особа.

— Так где же Царев? — повторила Вика свой вопрос.

— Он в главном корпусе. Там отремонтировали помещение для строителей и гостей, — объяснила старушка. — Идите прямо, на гору. Елки густые видите? Вот туда. Теперь там главный вход. И дорога новая там будет. Поэтому ворота здешние убрали, одну калиточку мою оставили. Идите в гору, в гору — и придете. Так вы со станции пешком шли? Может, ко мне зайдете, передохнете?

— Я бы выпила стакан воды, — призналась Вика, — глядя на внушительный холм, куда ей предстояло карабкаться.

В домике у старушки было тепло и чисто. Заметно пахло Джинджером. Повсюду стояли типовые шкафы и стулья с инвентарными номерами санатория. В каморке, представленной как спальня, виднелась пара санаторных кроватей. На деревянной спинке одной из них было выцарапано крупное сердце, пронзенное стрелой. Вряд ли это была работа душевной старушки. Над обмятым санаторным диваном висела картина, громадная, как восточный ковер. Она изображала сытых отдыхающих в пижамах и соломенных шляпах. Отдыхающие поедали клубнику и сливы с огромных блюд. На это пиршество с противоположной стены глядела актриса Нона Мордюкова лет тридцати от роду (такие здоровущие фотопортреты висели в старину в кинотеатрах). — Я все это в главном корпусе взяла, когда стали стены обдирать, — с грустью пояснила старушка. Звали ее, как выяснилось, Риммой Васильевной. В цветущие времена, в “Картонажнике” во множестве водились отдыхающие и ели сливы, а она трудилась здесь библиотекаршей и жила в служебной квартирке. Как только санаторий стал хиреть и дичать, Римму Васильевну, уже пенсионерку, спровадили в гардеробщицы (библиотеку сочли нерентабельной, книги исчезли, как и не было — не в печках ли, как в 1918 году?), затем перевели в уборщицы, и уж потом санаторий закрылся. У Риммы Васильевны не было ни кола ни двора. Ее единственная дочь жила на острове Кунашир, куда письма шли сорок три дня. Розовая старушка осталась одна среди руин и вековых елей. Делать было нечего; она самовольно заняла домик с белочками, который в санаторные времена служил изолятором для заболевших кишечными инфекциями. Она повела жизнь настоящего Робинзона. Ей поначалу приходилось даже обороняться от бродяг и местных жителей, зарившихся на силикатный кирпич кишечного изолятора. К счастью, Римма Васильевна притащила к себе четыре ящика новогодних петард, завалявшихся с веселых времен. Она изучила инструкции и, дрожа от страха, пустила петарды в дело. Грабители разбегались, осыпаемые слепящим огненным дождем. Они шалели от аккуратных тугих залпов, пороховой кислой вони и лая Джинджера. Как только “Картонажник” отошел к Колотову, приблудные шиши отступили. Однако Римма Васильевна собственными ушами слышала ночной мат и стоны со стороны недальнего шахматного павильона, где пороли мародеров. Она содрогалась тогда при мысли, что подобная участь ждет и ее. Но почему-то люди Колотова ее не тронули и даже оставили ей калитку в ограде, когда замуровывали бывшие главные ворота. Через калитку старушка могла попасть на старую дорогу в Дряхлицыно, где были магазин и поликлиника. Эта дорога получалась много короче задуманного Колотовым шоссе европейского уровня, которое должно было соединить гольф-клуб со станцией и федеральной трассой Нетск-Новосибирск (теперь ждали только весенней просушки земли, чтоб начать строить это чудо цивилизации). Римма Васильевна вздрагивала при слове гольф-клуб. Это была напасть, которой не отвести петардами. Она понимала, что великолепный проект Колотова не предусматривает ни убого кишечного павильона, ни ее с Джинджером. Куда она денется?

Пока же в домике с белочками царил идиллический уют. Часы из санаторной столовой, слишком большие для кишечного изолятора, тикали мерно и гортанно, и тихо реял в них под тяжелым пыльным стеклом золотой диск маятника. Когда эти часы били каждые четверть часа — мощное усилие их голоса слегка толкало тонкие стены, и при этом на столе, в стакане, вздрагивали нежные, желтые, животно-пушистые первоцветы-прострелы. Римма Васильевна нарвала их на солнечной проплешине у шахматного павильона, места таинственных истязаний искателей цветных металлов. Древние сказали бы: эти желтые цветы выросли там, где пролились слезы несчастных забулдыг.

— Значит, ушел муж? — покачала Римма Васильевна седой головой, прослушав краткий и очень сдержанный рассказ Вики о Пашкиных проделках. — И дочка до сих пор ничего не подозревает? Ох, тяжко вам! Как я вас понимаю. Меня ведь саму муж бросил за полгода до свадьбы. Я уж Верочкой была беременна (она сейчас на острове Кунашир живет). А муж мой, оказывается, еще и другой тогда жениться обещал. Она у нас в санатории дерматологом работала, и срок у нее был больше. Муж меня бросил, а она возьми и роди ему через полтора месяца двойню. Куда ему деваться — женился, конечно, на дерматологе. А какой красавец был! Черноволосый, глаза — огонь. Баянист, да еще и танцевальный кружок вел. Говорили, он из цыган. Вы не в курсе, бывает у цыган фамилия Сааремяги? Не знаете? Я думаю, была, была в нем цыганская кровь! Отдыхающие женщины шли у него без счета. У нас тогда директор был необыкновенно строгий, Алексей Афанасьевич, отставник из органов, и мой муж даже приближаться к санаторным служащим опасался. Но все-таки говорят, что Зинаида, кастелянша, Костю своего тоже от него родила: черноглазый получился мальчишка, бойкий, с абсолютным музыкальным слухом. Год один только муж у нас в “Картонажнике” отработал. и дерматолог увезла его в Норильск, потому что назрел скандал: у нас на искусственных грязях сестричка сидела, Наташа, и вскоре родила девочку, тоже от моего мужа, очень черненькую. Вот сколько за один год личных драм произошло! А я любила его страшно и никого больше полюбить не смогла. Сейчас такой любви больше нет! Сейчас сегодня же, фамилии не разузнав, лезут в койку. У нас было иначе. Не то что в койку бросаться, посмотреть лишний раз друг на друга не смели. Но как только мой муж возьмет в руки баян, а тот как заревет — он страшно громко играл, в Дряхлицыне бывало слышно — я делалась сама не своя. Сердце колотится бешено, голова горит, и бегу я куда глаза глядят — в лес, в поле! Себя не помню! Однажды очнулась аж за четыре километра отсюда, у Песьей ямы — туда, говорят, лет сто назад упал громадный метеорит. Стою я у ямы и сама не понимаю, как я тут очутилась, а в ушах баян ревет. Вот какая была любовь! И ведь целовалась я с ним всего два раза — один раз читальном зале, когда он пришел для политинформации заметки просмотреть. Помню, мы от отдыхающих газетой “Труд” закрывались. А другой раз целовались вон там в черемухах, за игротекой. Я тогда из столовой шла, а он уж не знаю, откуда. Из бильярдной, скорее всего. Столкнулись у черемух, поздоровались и вдруг начали целоваться. Потом, когда уже Верочка родилась, я все думала — удивительная у меня судьба. Всего-то счастья у меня в жизни было двадцать минут — пять минут в читалке перед политинформацией и минут пятнадцать в черемухах. Разве бывает теперь такая любовь? Ах, как бы счастливы были мы с мужем, если б дерматолог не забеременела раньше меня, да к тому же и двойней! Он бы тогда женился на мне и не уехал бы в Норильск и не спился бы там, как я слышала!

Столовские часы как раз в эту минуту грозно ухнули четыре раза, вздрогнули желтые цветы в стакане, и Вика поняла, что если она сию же минуту не покинет кишечного изолятора, то не успеет бросить Пашку до заката и не добежит в Дряхлицыно к последней электричке в шесть сорок. Она вскочила со скрипучего стула, у которого от былой мягкости осталась лишь дюжина раздавленных пружин под ветхим сукном, и засобиралась в главный корпус. Римма Васильевна чуть не расцеловала ее на прощанье и пригласила в будущую субботу приехать с дочкой. Беспринципный Джинджер уже ластился и преданно заглядывал Вике в глаза.

Главный корпус “Картонажника” возвышался на горе среди разросшихся черных елей и худых берез. Его фасад украшала большая мозаика явно того же автора, какой изготовил белочек на изоляторе. Она изображала громадных девушек среди желтых и фиолетовых волн и была сработана очень грубо. Только лишь груди пловчих были отделаны с неожиданным тщанием и показом мельчайших анатомических деталей, для чего мастеру пришлось неестественно укрупнить эти части плывущих тел. Вика разглядывала небывалые мозаичные груди, трудно взбираясь по крутой тропинке. Подъем казался бесконечным. В одном из верхних окон главного корпуса, залитых ярчайшим светом, ей вдруг почудилась широкая и нагая мужская спина. Спина мелькнула и на миг повернулась передом. Вика поняла, что спина это скорее женская. И прическа тоже женская, белокурая. Нагая фигура скрылась, что-то еще показалось и пропало в том окне, и Вика нисколько не удивилась, когда ей навстречу на крыльцо выскочил Пашка в легком спортивном костюме.

— Ты что? — испуганно залопотал он. — Как?.. Зачем?.. Я же… Да ну! Ты…

Вика не стала дослушивать. Даже входить в здание она не стала, хотя Пашка ждал этого и с растопыренными руками встал в дверях, готовый защищать свою новую любовь. Вика вытянулась в струнку, мысленно представила себя Смоковником, безупречным и безжалостным, и сказала:

— Павел, не прыгай и опусти руки. Просто выслушай меня. Я хочу сказать, что я в тебе совершенно разочаровалась. Прости, так уж вышло. Ни как мужчина, ни как личность ты меня не удовлетворяешь. Ты тормозишь мой дальнейший личностный рост. Мы не можем больше жить вместе. Да, я тебя бросаю и хочу развода. Сегодня, кстати, мне сдела предложение один очень достойный и состоятельный человек. У него великолепный сексуальный темперамент. Думаю, в нем есть доля цыганской крови. Возможно, вскоре я выйду за него замуж. Возможно, не выйду. А ты должен исчезнуть из моей жизни навсегда.

Пашка ничего подобного от Вики не ожидал. Он настолько был огорошен, что лишился последних остатков своего небогатого дара речи. Его взгляд остановился. а в уголке открывшегося рта даже повисла капелька слюны. Вика подняла тонкие брови и продолжила еще холоднее:

— Но! Но ты не должен забывать, что у тебя растет дочь. Она нуждается в отцовском попечении. И у твоей партнерши по сексу, кстати, сын. Я видела его. Это жалкое зрелище: ребенок при живой матери скитается без присмотра и голодает. Он бродит по чужим квартирам, и некоторые сердобольные люди его подкармливают. Похоже, у него уже авитаминоз. Поразмыслите об этом на досуге.

Вика, не моргнув глазом, присочинила этот авитаминоз, а Гузынина сделала состоятельным цыганом: врала она с недавних пор легко и убежденно. Пашка слушал ее молча и ему наконец стало стыдно. Он потупился, наглухо, до подбородка, застегнул зачем-то свою куртку и вдруг со словами “Я щас!” скрылся за тяжелыми дверями санатория. Оттуда прокатился звук его стремительного бега по неведомым гулким пространствам. Вика пожала плечами. Такой поворот событий ей ничуть не понравился. Она не могла понять, что это взбрело Пашке в голову. Может, он сейчас притащит сюда Лариску и заставит Вику рассказать снова о злоключениях Антона? Что за нелепость! Вике не хотелось, чтобы эффектная точка, поставленная в их взаимоотношениях ею, вдруг превратилась в невразумительную кляксу. Она быстро и решительно зашагала по еловой аллее. В конце аллеи, по словам Риммы Васильевны, находились новые въездные ворота. Вика действительно углядела вдали что-то большое в стиле чертогов Фантомаса. Вдруг она услышала за спиной могучий топот: ее догонял Пашка. Он схватил ее за плечо и отчаянно выпалил:

— Я!.. Я не знал!.. Чего? Ну… ну, вот… На!

Он сунул ей в руку довольно толстую пачку денег, влажных от его большой ладони. Он быстро заговорил, что он все понимает, что он будет давать деньги на Анютку, просто сейчас немного обо всем подзабыл, потому что впервые в жизни счастлив, любит и любим. У Ларискиного же Антона есть отец, черствый, жадный, равнодушный негодяй, который и обязан заботиться о ребенке, так как Лариска имеет право на личную жизнь. Если Вика хочет замуж, то пусть выходит; она в самом деле так удачно перекрасилась в блондинку, что сразу видно: кто-то у нее появился. Только странно и обидно, что она его, Пашку, так быстро позабыла. Женщины не умеют любить — все, кроме той единственной, что махала ему сейчас рукой из верхнего окошка, вся озаренная густой закатной позолотой. Какая бывает любовь, Пашка понял только сейчас, и эта лохматая, с широкой спиной женщина в окошке отныне все для него. Прости.

— При чем тут это? — недовольно сказала Вика. — Я тебя к черту послала, так иди, а не болтай попусту. Оратор ты никудышний.

Пашка послушно отступил, а Вика продолжила свой путь по аллее. Над нею тихо, с присвистом, шумели старые ели. Розовость небес линяла в желтизну, пахло землей и хвоей. Кричали какие-то птицы, на открытых местах проглядывало что-то зеленое (ни птиц, ни растений Вика различать не умела). Шла Вика медленно и все старалась уяснить, бросила она Пашку или нет. Сказала она ему все хорошо и правильно, но он, похоже, по твердолобости подумал, что она приезжала мириться, и потому снова взахлеб расписывал свою с Лариской любовь. От этого осталось гадкое чувство, что она, Вика, опять унижена, брошена, отвергнута. К тому же странно и противно, что недалеким и несложным Пашкой овладела такая неодолимая страсть. Из космоса ее занесло, что ли, как вирусы? А почему бы и нет? Ведь какая-то ненормальность свалилась в эти края вместе с метеоритом, что вырыл Песью яму, и с тех пор стар и млад тут сгорают от любви, Верочки родятся от поцелуев в читальном зале, а Пашка. Какие у Пашки стали глаза друмуче-синие! И как он заговорил в жизни кроме байдарки и здорового режима дня! Вот как раз сейчас-то и можно в него безумно влюбиться. Но не нужно. Бросила его Вика. Без всякой жалости. Бросила! Прогнала! И не было никаких гостей из космоса, и нет никакой необыкновенной любви. Прошлое забыто, настоящее надо забыть и просто постоять под елью. Хорошо бы найти такие же желтые цветы, какие стоят в стакане у Риммы Васильевны. Только где они растут? Кругом черно и пусто. И очень тихо, хотя птицы орут да где-то далеко трещит какой-то старый бешеный мотор — в Дряхлицыне, должно быть. Воздух тут очень чистый, и звуки катятся по нему легко и далеко добираются. Совсем другая жизнь!

Дома Вика первым делом решила покончить с собой как с платиновой блондинкой. После поездки в “Картонажник” она поняла, что семейная жизнь, прежние обиды и маниакальные попытки сделаться белокурой должны уйти в прошлое. Забыть, только забыть! Вика собственноручно умастила свою бесцветную шевелюру тягучим оттеночным гелем, и через полчаса ее волосы заиграли всеми оттенками мышастой масти. “Ну вот, теперь я серая в яблоках”, — оценила Вика свое отражение в зеркале и для завершения картины выстригла еще и густую челку ниже бровей. Анютке челка понравилась, а вот цвет волос нет. “Слишком неестественный, — со знанием дела сказала она. — Да и неровно получилось. Мне больше нравится, когда ты вся сиреневенькая. Или совсем рыжая, как в прошлом году”.

Елена Ивановна Рычкова мышастую масть одобрила. “Только губы подкрась фиолетовым, — посоветовала она. — И к Клавдии сходи, сделай вид, что хочешь насчет своей гривы посоветоваться, а то ведь она, зараза, письменно предупредит или, чего доброго, сразу начнет, зараза, из зарплаты высчитывать”.

Однако с Клавдией объясняться не пришлось: та попала в беду. На уик-энд бедняга закатилась со своим юным женихом в Альпы, на горных лыжах покататься. Ехали они себе, счастливые, обнявшись, по пробному спуску для начинающих и вдруг споткнулись, в результате чего Клавдия получила множественные ушибы. Юному влюбленному повезло и того меньше: он умудрился вывихнуть носовой хрящ и как-то очень сложно сломал оба бедра. Пара ныне прибывала в лечебнице в Майрхофене.

“Клавдии теперь нового бойфренда надо искать, покрепче и посвежее, — заметила Елена Ивановна, сообщив сослуживцам новость о драме в Альпах. — Все-таки двадцать четыре года — это уже крен к закату”.

В “Грунде” считалось желательным, чтобы сотрудники перекусывали в местном кафетерии, но Вика в обеденный перерыв решила выскочить на ближайший бульвар и без свидетелей и телекамер-соглядатаев позвонить следователю по особо важным делам Пролежневу. Пора уже рассказать о бандитском гнезде на Интернациональной. Молодого человека из “Бамбука” Вика так и не вспомнила, как ни билась. Она уже всунула одну руку в рукав пальто, но из-за мыльно-полупрозрачной полуперегородки вдруг блеснула розовая плешь Виталия Ефимовича Савостина и раздался его скучный голос:

— Виктория, труба зовет!

— Куда это? — удивилась Вика.

— Наш заказчик прибыл. Передали, что он уже у подъезда, сейчас вступит на ковры. Берите свои бумаги — и к Смоковнику.

— Что за бумаги?

— Да по Дунину же, окончательный вариант. Вы что-то в облаках витаете, — недовольно проговорил Савостин и глотнул всем телом, как удав. Он только что принял горсть содовых таблеток, которыми он заменил старомодную рассыпную соду, но таблетки не пошли по назначению, а облепили изнутри горло, и чем больше Виталий Ефимович пил воды, тем прочнее они держались. Он леденел при мысли, что во время ответственной беседы либо взвоет его желудок, не дождавшись соды, либо адски захочется в туалет после выпитых пяти стаканов воды.

Вика обреченно вернула пальто на вешалку. Как же она могла забыть! Это тот самый Дунин, у которого три жены от разных браков, и одна свалилась с водного велосипеда. Циничный Смоковник при подписании сегодняшнего договора собрался вновь пустить в ход Викины коленки — в прошлый раз они себя оправдали. Значит, придется повременить с Пролежневым.

С черно-серебристой (цвета фирмы) папочкой Вика выпорхнула на мерзкую лестницу. Загорелого широколицего Дунина как раз вели к парадному лифту. Лифт этот, призматический, прозрачный, как фонарь, нарядно сползал по мраморной стене холла навстречу знатному гостю. Лифт существовал исключительно для поддержания престижа фирмы в лазах выдающихся клиентов. При лифте томился и особый лифтер, Степа, в черно-серебристой униформе и с серебристой глупой шапочкой на глупой голове. Рядовым клиентам и сотрудникам “Грунда” рекомендовалось укреплять сердечно-сосудистую систему ходьбой по элегантной скользкой лестнице. Вика небрежно окинула взглядом с высоты лестницы холл, лифт, коротконого Дунина, бережно ведомого четверкой молодых помощников, и вдруг застыла на месте. Она увидела, как Степа, блестя шапочкой, с кордебалетным проворством погрузил в лифт Дунина и Смоковника; за ними ступили в стеклянную призму два дунинских помощника. Лифт пополз наверх. Двое из свиты Дунина остались в холле. Она о чем-то разговаривали, непринужденно и зорко озираясь по сторонам. Оба они были красавцы собой, молоды, стройны, свежелицы и друг от друга отличались лишь тем, что один из них позавчера вечером побывал в клубе “Бамбук”.

Глава 13. Напролом

Неужели он? Мятный холод близкой опасности, жгучий и неотличимый от жара, облил вдруг Вику снизу вверх, перехватил дыхание. По этому ознобу страха, явившемуся прежде мысли о страхе, она поняла: ошибки нет. Он не хотел доплачивать Духу, он улыбался за столиком в “Бамбуке”. А еще она его видела во время предыдущего визита Дунина в “Грунд”. Дунин рассказывал тогда про остров Ивиса. И Вика слушала про остров, и этот молодой человек слушал. Сидел он тогда от нее далеко, почти за спиной, и лицо у него невыразительное, без единой особой приметы, но это он и никто другой.

Вика столбом застыла на лестничной площадке. Ну вот, теперь она знает все. Одна на белом свете. Что ей с этим делать? Она заставила свои ноги мерно вышагивать вслед за Савостиным.

Она вошла в кабинет Смоковника. Она озарила Дунина радушной бессмысленной улыбкой (улыбка была такой же фирменной краской “Грунда”, как серебро с черным, и очень сбивала с толку малообтесанных клиентов). Едва лишь чрево бедного Виталия Ефимовича пробовало исполнить свой коронный туш, Вика приходила на помощь коллеге: переключала внимание смуглого миллионера на себя и на особо удачные детали проекта. Погребальное зеркало столешницы Смоковника не отразило и тени того смятения, что охватило Вику. Вика улыбалась, но колючий холод засел внутри и не таял. Она боялась сделать что-нибудь дикое и ужасное. Она чувствовала, что то, что она знает, отравило ее и куда-то тащит помимо ее воли — вкось, вверх, штопором — так смерч рвет с земли, подбрасывает и уносит даже довольно тяжелые тела. “Надо держать себя в руках, — уговаривала она сама себя. — Я совсем истеричкой сделалась. Только куда мне идти, что говорить? И зачем? Никто, кроме меня не видел ни киллера возле Сумасшедшего дома, ни молодого человека с бандитами в “Бамбуке”. Впрочем, Гузынин… А что Гузынин? Он в “Бамбуке” только хлопал глазами да певца слушал. Что он подтвердит? Что три богатыря и этот красавчик сидели вместе и пили пиво? Так пиво пить не возбраняется, не сухой закон. Вот то-то! А меня милиция ищет. Или не ищет? Знаменитую шляпу я Гузынину вернула. Он в ней даже приходил мне предложение делать. Моя палка-автомат, наверное, до сих пор валяется в кустах возле глазной поликлиники. Я вряд ли встречусь когда-нибудь с известным художником, намалевавшим Чарли Чаплина. Еще невероятнее, что он при встрече меня узнает. Успокоиться, выпить воды… Соды выпить, в конце концов! Теперь, когда я знаю все, что надо делать. Что?”

Вика вдруг поняла, что совсем не слушает ни Смоковника, ни Дунина. Она спохватилась и начала деловито перекладывать бумаги в своей папке, но ее мысли ей так и не подчинились. Присутствие Дунина стало невыносимо. Показалось даже, что, глядя на ее коленки, он сквозь них видит: она все знает. Едва Смоковник заикнулся о том, какой отменный регламент анализа и корректировки миссии макаронного концерна “Эгей” разработал его отдел, Вика вскочила со своего стула, как ужаленная. Она объявила, что у нее имеется множество подобных образцов, и выбежала вон. Смоковник не успел даже ойкнуть. Викина выходка его шокировала. Не задумала ли Царева во что бы то ни стало примелькаться Дунину и услужливым рвением двинуть свою карьеру? Смоковник про себя решил, что Вику больше продвигать не стоит, чересчур резвая. Дунин же улыбнулся снисходительно: он ничуть не сомневался, что Вика просто захотела еще раз показать ему свои ножки и даже для этого специально зацепилась юбкой за низкий столик, на котором в приземистой вазе, среди изысканных пучков осоки, скучала белая хризантема. Вика действительно задела столик, сотрясла хризантему, а юбочка ее задралась много выше пределов, установленных Клавдией Сидоровой. Но в ту минуту она забыла и о карьере, и о том, есть ли у нее ножки. Она метнулась в свой отдел, схватила кипу разноцветных брошюр и снова выбежала на лестницу. Тут она поняла, что лучше с галопа перейти на спортивную ходьбу, то есть развить максимальную скорость, но не бежать ни в коем случае. Бег заметен, бег ее выдаст. А ей нужно как можно лучше рассмотреть молодого человека, расхаживающего в холле. Мысль о том, что все молодые бюрократы на одно лицо, настигла ее в кабинете Смоковника, почему-то при воспоминании последнего о макаронном регламенте, и едва не довела до дурноты. Ведь сегодня она видела этого молодца лишь сверху, с лестницы, в таком смешном ракурсе… Если же она не обозналась, то Малиновского убил Дунин руками человека с белым лицом, который сидит сейчас на Интернациональной. Вот тогда все сошлось бы, соединилось и совпало идеально, как клочья разорванной картинки — порознь они лишь пестрый мусор, а вместе единый узор. Почему Дунин решил убить Малиновского, Вика не знала. Соперники наперегонки скупали банки, мясокомбинаты и нефтяные вышки, стало быть, могли что-то не поделить — нефтебазу какую-нибудь или солистку балета. Кто знает, какие страсти терзают таких больших людей? Но одно ясно: Дунин захотел, чтобы его хорошо причесанный молодой помощник нашел того, кто убьет Малиновского. Помощник такого нашел, киллер выстрелил, Малиновский убит. Дунины, наверное, стало лучше и легче жить. Как все случилось, никто никогда не узнает. Такие истории часты и никто ничего не может узнать. А если одной женщине известна вся правда, причем из-за того, что эту женщину бросил муж?..

Вика, на ходу листая и перекладывая ускользающие из-под локтя брошюры, быстро спустилась по главной лестнице, пересекла холл и свернула к лестнице боковой. Это был совершенно бессмысленный маршрут, зато она оказалась в двух шагах от карауливших лифт молодцов Дунина. Тот, что был позавчера в “Бамбуке”, оглядел ее профессионально — пристально и равнодушно. Вика не смотрела на него, но взгляд почувствовала щекой, ухом, боком, обращенными в его сторону. Тогда она чуть оттопырила локоть. Скользкие брошюры веером легли к ногам двух красавцев. Досадная случайность!

— Ах, боже мой! — воскликнула Вика низко, певуче, в нос (она не хотела, чтоб посетитель “Бамбука” узнал ее голос). Впервые за последний отчаянный и горестный месяц она почему-то жарко покраснела от собственной лжи. Молодые люди неохотно стали поднимать брошюры. Теперь Вика могла, присев, вплотную, глаза в глаза, приблизиться к сомнительному молодому человеку. Они даже стукнулись лбами!

— Простите, — сказал при этом молодой человек знакомым голосом и улыбнулся знакомыми ровными зубами. Он! Точно он! Он был в “Бамбуке”!

— Осторожней, Вова! — хихикнул другой, ненужный молодой человек. Вика прижала к груди свои брошюры, еще раз извинилась и стремительно вознеслась по лестнице. Прежде чем войти к Смоковнику, она пристрастно вгляделась в свое отражение в зеркальной сияющей двери. Она увидела густую мышастую челку, бледную помаду на губах, розовые щечки, унылую офисную элегантность жакета. Ничего общего со стервозой из “Бамбука”. Нельзя узнать! Но в холле Вика на минуту заподозрила обратное: молодой человек замер и прищурился слегка, когда она так наивно ткнулась в него лбом. С брошюрами она, конечно, перестаралась. Достаточно было пройти мимо и поглядеть мельком. А раскидывать под ноги бумажки… Все-таки ее актерские способности могут покорить разве что недалекого Гузынина!

Зато теперь она точно знает, что загорелый Дунин, миллионер-многоженец, и есть заказчик убийства. Только вот доказательств нет и не будет. Дунин сейчас уйдет: встреча со Смоковником подходит к концу, гость уже ритуально заскучал и рассеянно уставился на хризантему. Все, прощаются! Встают! Улыбки, шум, треск суставов, рукопожатия… Вика могла бы сейчас вместе с Савостиным вернуться в свой отдел, но неведомый смерч уже волок ее неизвестно куда, освободив от всемирного тяготения и здравого смысла. Она боялась натворить глупостей, но ничего не могла с собой поделать и присоединилась к свите, которая сопровождала Дунина до парадного лифта. Вика шествовала в хвосте процессии в обнимку со своими брошюрами. Гладкая, благополучная, беззаботная спина дунинского пиджака мелькала впереди и притягивала ее неотразимо. Вика снова, как у стен Сумасшедшего дома, слышала, что ее сердце громко бьется — туп-туп-туп. Группа с Дуниным во главе повернула к площадке лифта, лоснящейся мрамором. Там уже стоял Степа с своей дурацкой шапочке. Все! Уезжает Дунин! Вика внезапно вспомнила рассказ Елены Ивановны о телекамере, вмурованной где-то неподалеку. Ей даже показалось, что меж пластин элегантного резного фриза, похожего на наледь, мелькнул лиловый зайчик объектива. Вика встрепенулась. Прибавив шагу и скользнув тонким телом меж телохранителей (их тренированная мясистость просматривалась даже под просторными пиджаками), она тронула тонкой рукой широкую спину Дунина:

— Леонид Михайлович!

Спина дрогнула, мясистые тела сомкнулись перед Викой стеной. Дунин быстро оглянулся и остановился, потому что увидел всего-навсего беззащитную женскую улыбку.

— Да? — сказал он удивленно.

В его глазах, мелких и темных, как изюм, появился тусклый самодовольный блеск. Он, конечно же, решил, что Вика со своими ножками станет теперь набиваться к нему в женщины. Сколько он таких перевидел!

— Мне нужно сказать вам всего лишь пару слов, — начала Вика наивно и подобострастно. — Только это очень личное. Вы не против, если мы чуть отойдем в сторону? А ваши друзья могут быть рядом.

Под друзьями подразумевалась мясистая защитная стена. Дунин, похоже, окончательно уверился, что Вика набивается в подруги. Его улыбка стала еще снисходительней и брезгливее. Он шагнул к Вике, а та пятилась до тех пор, пока не утвердилась в точке, с которой, по ее разумению, камера берет самый выгодный и близкий план. Наконец, и Дунин приблизился к нужному месту. Тогда Вика сказала отчетливо, как отличница у доски:

— Вам просили передать, что надбавку придется платить.

— Что-что? — не понял Дунин, но загар его вмиг потемнел. Он крикнул мускулистым:

— Отойдите к перилам!

— Передать вам это меня попросил Дух. Вместе с приветом от Валентина Окаевича. Дело ведь сделано? Платите. А, может быть, Вова не сумел убедительно до вас донести нашу позицию? — внятно говорила Вика.

— Вы что, с ума сошли? — утробно заскрежетал Дунин. — Нашли место, где приставать!

— Другого места у меня нет. А у вас нет времени. Сегодня к вечеру? Так будет лучше всего. Вы такой жизнелюбивый человек, с большими планами. Но вдруг?.. Не хочу вас пугать, но вы знаете наш стиль: глазомер, быстрота, натиск. Береги пулю в дуле! Дух — страшный человек, уж я-то точно знаю, поверьте. У вас несколько любимых жен, шестеро дочерей, кажется. Вам осмотрительнее надо быть, компромисснее. Это в ваших же интересах.

На Вику снизошло какое-то безумие наглости. Она сама удивлялась, что за слова соскакивали с ее языка. Приплелось даже поучение генералиссимуса Суворова из Анюткиного учебника — позавчера пришлось проверять готовность ребенка к уроку. Слушая этот бред, Дунин бледнел, и его лицо делалось из смуглого грязно-зеленым. У страха грязный цвет.

— Сегодня в “Бамбуке”, как всегда? — спросила Вика.

— Вова будет, — буркнул Дунин и быстро, ни с кем не прощаясь, вошел в лифт.

— Виктория, я не понимаю! — бросился к ней ошеломленный Смоковник, забыв даже показать зубы. Вика впервые видела розовый бант его рта, не обезображенный улыбкой. — Так попрать все принципы корпоративной этики…

— Мы с Леонидом Михайловичем друзья. Очень давние, — прервала его Вика. — Мое сообщение, как вы видели, оказалось для него важным. Я бы сказала, жизненно важным.

Она бросила Смоковника и с верхней площадки лестницы посмотрела вниз, в холл. Лифт с Дуниным еще сползал вниз по стене, издавая едва уловимый нежный, интимный звук, будто кто-то тихо пел с закрытым ртом. Скоро внизу блеснула шапочка Степы, Дунин решительно шагнул из лифта в объятия поджидавших его сподвижников и сказал Вове несколько слов. Вова кивнул и бросился в лифт, хотя по статусу должен был топать по лестнице на своих двоих.

— Кирилл, пока! — нагло бросила Вика совсем уж опешившему Смоковнику и рысью помчалась в свой отдел, забыв о правилах спортивной ходьбы. Она поняла, что совершила то дикое и гибельное, чего боялась. “Это не я! Это не я!” — уговаривала она себя. Она уверена была, что какая-то внешняя сила толкнула ее на такие крайности. Надо же было как-то разделаться с тем ужасом, в который она попала. Или лучше было молчать? И взорваться изнутри? Теперь все кончено, мосты сожжены, отступать некуда. Скандалы в “Грунде” не прощаются. У нее нет больше ни мужа, ни работы, и весь громадный привычный мир сжался в единственную светящуюся точку этой вот теперешней, быстро тающей минуты. Такая точка бывает, когда телевизор ломается. Кончилось кино! Только крохотный огонечек в центре темноты, и он все меньше, меньше…

В своем креативно-стратегическом отделе Вика захватила пальто и сумочку и помчалась по боковой лестнице к кафетерию. Эта лестница выглядела невзрачно, зато не удостоилась мрамора, и бежать по ней было легко и безопасно. Из кафетерия Вика ворвалась на кухню, где она раньше никогда не бывала, только видела через стойку, как муравьино-кротко копошатся тут тихие юноши в фирменных серебряно-черных колпаках и курточках. Она пробежала, петляя, мимо рядов стоек, плит, кухонных автоматов.

— Мальчики, где у вас тут мусор на улице? — спросила она вместо нужного “Где выход?” И правильно сделала: мальчики не удивились, не испугались. Они показали дверь, ведущую из их кондиционированного рая в жаркое апрельское небо. Вика выскочила наружу. Мусорные баки действительно возвышались здесь на аккуратном бетонном пьедестале и гордо несли на себе фирменные цвета “Грунда” — серебристый и черный. “Вечно я болтаюсь по помойкам”, — мимоходом подумала Вика, пересекла хоздвор и выбежала на волю через автомобильные ворота. Времени у нее было в обрез: Вова, конечно, сейчас у Смоковника и наводит о ней справки. Ах, если б они в самом деле поверили, что она бандитская Мата Хари! Хотя бы ненадолго!

Как воздух, нужен ей был сейчас Пролежнев. Вика добежала до скверика, еще утром намеченного ею для связи со следователем, и плюхнулась на самую никудышнюю скамейку. Скамейка стояла в мерзлой тени захудалого магазинчика. Урна рядом была перевернута, над ней вилось несколько тусклых, не вполне проснувшихся прошлогодних мух. Малоприятное местечко, зато вряд ли кто захочет подсесть. Вика достала из сумочки сотовый телефон, отдышалась и набрала номер, который списала с телевизора. Ей снова ответил женский голос, не такой, правда, противный, как в субботу. Вика заявила, что срочно, сию же минуту, должна говорить с Пролежневым — и ни с кем иным! — по делу Малиновского. Женский голос стих, и после длинной и шершавой телефонной паузы в Викином ухе раздалось:

— Пролежнев слушает.

— Вас беспокоят из корпорации “Грунд”, — сказала Вика так значительно, как только могла. — Имеется серьезный материал по Малиновскому. Это видеозапись. Хотелось бы, чтобы вы ее просмотрели.

— Ваши условия?

Вика удивилась:

— Условия? Никаких пока. Только приезжайте побыстрее! Они еще не догадываются об этой записи, но уже всполошились… Нет, это долго рассказывать! Быстрее, умоляю!

— Хорошо, я приеду, — согласился невидимый Пролежнев. — К кому мне обратиться в “Грунде”?

— Только не в “Грунде”! — испугалась Вика. — Я недалеко от офиса, в скверике, где памятник дедушке Крылову. Знаете такой? Сижу на скамейке за магазином “Хай лайт”. Это секонд-хэнд”, желтенький в полоску.

— Как я вас узнаю? — спросил Пролежнев, и по его голосу Вика догадалась, что дедушка Крылов и секонд-хэнд сильно уронили ее в глазах знаменитого следователя. Она подробно описала ему свое черное пальто, сапоги за колено и мышастый цвет волос.

— Ждите!

Несмотря на то, что Вика указала Пролежневу скамейку как место встречи, она уже не могла тут усидеть. Она стала сначала прохаживаться вдоль замызганной стены секонд-хэнда, а затем и вовсе добрела до памятника дедушке Крылову. Этот монумент был возведен несколько лет назад к какой-то дате, кажется, к юбилею Пушкина. Скульптор сварил и склепал дедушку из железного лома (основой стал небольшой котел, списанный с завода “Резинщик” и преображенный теперь в туловище баснописца). На одном плече изваяния сидела железная, похожая на собаку ворона с куском жести вместо сыра в зубах, а на другом плече — железная лисица, похожая на ту же собаку, что и ворона, только гораздо меньших размеров. Вика нетерпеливо бродила вокруг Крылова и даже машинально трогала рукой его котловидное брюхо, испещренное вороными шрамами сварных швов. Брюхо было горячим от весеннего солнца. Пролежнев все не шел. Когда лет через сто он появился под голыми тополями скверика, Вика издали узнала его по черным бровям и кинулась навстречу.

— Скорее! — закричала она голосом жнущей в ледяных волнах пассажирки “Титаника”. Пролежнев вежливо назвался Григорием Федоровичем и усадил Вику в свою неновую “Волгу”. В машине было пыльно и скудновато, но “Волга” все же приличнее кишечно-желтого “Москвича”. Вика немного успокоилась.

— Итак, что вы можете сообщить мне по делу Малиновского? — скучно спросил Пролежнев. Вика поняла, что и ее пегая челка, и сапоги за колено произвели на него неважное впечатление. Она сразу призналась:

— У меня нет справки из дурдома. Но я не сумасшедшая!

Черные брови Пролежнева тоскливо дрогнули. “Сейчас высадит из машины”, — догадалась Вика и поторопилась продолжить:

— Дело в том, что я уже звонила вам в субботу, и мне сказали, что без такой справки к вам не пустят. Вроде бы какая-то ненормальная уже треснула вас по голове зонтом.

— Не меня, — поморщился Пролежнев. — А у вас тоже зонт имеется?

— Нет, конечно! То есть имеется, только дома. Зачем тратить время на такую ерунду? Лучше о деле! Вам сейчас как можно быстрее нужно попасть в “Грунд”, в службу безопасности — я расскажу, как туда пройти. Попросите, чтоб вам показали запись с камеры слежения на лестничной площадке третьего этажа, рядом с лифтом. Одно очень информированное лицо мне говорило, что есть такая камера. А записи хранятся то ли неделю, то ли даже месяц! Возьмите сегодняшнюю запись — с часу до часу тридцати дня. Хорошо бы, если б вам запись сразу и отдали, а то вдруг перепугаются и сотрут все. Уверяю вас, если в вашем деле по Малиновскому и будет какое-то неопровержимое доказательство, то только эта кассета!

— И что же я, по вашему мнению, увижу такого вещественного на этой кассете?

— Некоего Дунина увидите. Вам что-нибудь говорит эта фамилия?

Фамилия говорила, потому что Пролежнев сразу перестал смотреть в окно и повернулся к Вике. Слепящий послеполуденный свет озарил его. Прямой луч солнца сделал его мужественные серые глаза прозрачными, как мелкий ручеек, на дне которого под тонким стеклышком воды видны рыжие и голубые песчинки и камушки. Измученная волнениями и беготней Вика вдруг тупо уставилась на эти песчинки и на суровые брови следователя. Вблизи брови были так же густы и черны, как на экране телевизора. Сразу вспомнился рассказ парикмахерши Люды и множестве мужиков, в салоне красоты чернящих ресницы, усы и прочее. Неужели и этот серьезный занятой человек?.. Неужели и он?..

— Вы что, заснули? Не отвлекайтесь, — нетерпеливо проговорил Пролежнев. — Допустим, фамилия Дунин мне известна. И что?

— На кассете вы увидите Леонида Дунина и меня. Увидите провокацию… не знаю, можно ли так назвать? Даже не знаю, как это рассказывать. Это нужно видеть!

— Вы полагаете, что ваша невнятица достаточный повод для моего вторжения во внутренние дела известной фирмы?

— Это не внутренние дела, — возразила Вика. — Все происходило в коридоре, у лифта. О самом “Грунде” не говорилось ни слова. Вот увидите, что…

— Неубедительно!

Вика со вздохом откинулась на жесткую спинку сидения:

— Как бы вам объяснить? Это такая длинная история! Если я начну с самого начала, то мы потеряем уйму времени, а вам надо прямо сейчас бежать и брать кассету!

— Пока вы мне ясно не изложите, в чем тут дело, я с места не сдвинусь. Придется разойтись в разные стороны.

— Хорошо, я попробую покороче. Мой муж… Но знайте, если вы опоздаете, и кассета окажется в руках людей Дунина, вам придется пенять на себя! Итак, мой муж… Нет, не буду сейчас говорить, как я это узнала, но я узнала, что некие парни застрелили Малиновского. Парни нехорошие, с неодушевленными лицами — бандиты. Плату за свое дело они получили, но потребовали еще и надбавку, они в одном месте встретились с одним человеком, которого зовут Вовой. И представьте, Вова этот, что с бандитами толковал о надбавке, является сегодня к нам в “Грунд”! И это не кто иной, как помощник Дунина! Я понятно рассказываю?

— Рассказываете непонятно, но кое-что я уловил. Дальше?

— А дальше я сложила два и два, и вышло, что заказчик убийства Малиновского Дунин! Разве нет? Я ту же прикидываюсь… не знаю уж кем, да это и неважно!.. подхожу к Дунину и говорю: “Платите скорей надбавку, иначе я ваших детушек за ужином скушаю”. Я это специально придумала, чтоб он решил: я связана с бандой. И Дунин поверил! Он стал бледнеть, буреть и зеленеть. Он заявил, что вопрос о надбавке согласен обсудить! Вечером, в том же “Бамбуке”! Через того же Вову! Все это должно быть записано на кассете, о которой я вам тут битый час рассказываю. Вы будете ее смотреть?

— Буду, — вяло сказал Пролежнев. — Даже если все, что вы тут наговорили, совершеннейшая чепуха. Даже если вы просто почему-либо хотите бросить тень на уважаемого человека. Я буду ее смотреть.

Он неторопливо достал из кармана записную книжку:

— Ваша фамилия? Адрес? Где вас найти?

Записав все это, он поинтересовался, отправится ли теперь Вика восвояси или подождет его в машине. Вика согласилась подождать, только припарковаться попросила не у “Грунда”, а наискосок, у “Топлесс-банка”. Так ей будет спокойнее.

Пролежнева снова пришлось ждать очень долго. Тут-то Вика и пожалела, что, пробегая кафетерий, не захватила там пару бутербродов. Муки голода усиливали душевный терзания. Вика с ужасом предположила, что в службе безопасности по наущению Смоковника и дунинского Вовы уже успели стереть с кассеты ее художества, и тогда… Возможно, и Пролежнев проболтался о том, о чем она ему проболталась (а упомянула она и “Бамбук”, и Вову, хотя не собиралась ничего конкретного сообщать). Вова может про это узнать, и тогда… Главным ее кошмаром было внезапное допущение, что в чертов резной фриз не вделана никакая камера, и Вика ломала свою комедию перед пустой бесчувственной стеной. Кассеты не существует, Дунин не дурак и быстро во всем разберется, и тогда… Вике от таких мыслей сделалось совсем худо. Нет, камера должна быть! Елена Ивановна не могла ошибиться, она все знает! Она даже видела в ванне полунагого подданного Люксембурга! И потом, если Пролежнева нет так долго, значит, что-то в “Грунде” все-таки происходит сейчас? Чтобы отвлечься, Вика позвонила Анютке, категорически велела ей делать уроки, потом отправляться к Шемшуриным. Анютка не узнала ее голос, даже спросила: “Ты не заболела, мама?” Вика только теперь начала сознавать, что вляпалась в дело похуже ангины. А не сбежать ли ей сейчас из опостылевшей “Волги”?

Вдруг рядом появился Пролежнев с каким-то пакетом под мышкой.

— Ну, как? Просмотрели кассету? — робко спросила Вика. Настроение у Пролежнева, судя по бровям, было теперь еще хуже, чем тогда, когда Вика лепетала про справку из дурдома и удар зонтом по голове.

— Н-да, — только и сказал он.

— Вам показали запись? — повторила Вика.

— Показали. Но с боем. Со ссылками на права человека и чуть ли не на трибунал в Гааге.

— А наша фирма европейского уровня. Репутация, как у жены Цезаря, — подтвердила Вика. — Вы знаете, наш босс — подданный великого герцога Люксембургского.

— То-то они в Люксембург и звонили! Я очень удивился. Слава Богу, тамошнее начальство распорядилось не только показать видеозапись, но и предоставить ее правоохранительным органам. Все-таки клятые западники умеют уважать закон и порядок. Это у них в крови!

— Наш люксембуржец русский. Его фамилия Иванов. Его тетка в угловом гастрономе работала. А плечи у него, как у Анны Карениной.

Брови Пролежнева были абсолютно неподвижны (не вследствие ли давней контузии от руки преступника, подумалось Вике). Однако его серые глаза, снова ставшие непроницаемыми при смене освещения, заметно выкатились из орбит.

— При чем тут плечи? Бред какой-то. И то, что я увидел на вашей кассете — тоже бред, — раздраженно сказал он. — Давайте-ка подъедем сейчас ко мне в прокуратуру и там потихоньку разберемся, что означает весь этот цирк.

— Я не поеду, я не обедала. Я сейчас от голода умру, — жалобно сказала Вика.

— Зато я обедал и времени терять зря не намерен. Из буфета нам принесут чай и бутерброды — и приступим.

— Хорошо. Только я не люблю вареную колбасу с салом. И селедки не надо. И не дай Бог, каши, — перечислила Вика на одном дыхании, как это делал привередливый Антон Гузынин.

— Есть будете то, что есть в буфете, — заявил черствый Пролежнев. — По-хорошему, вас и задержать можно в связи с причастностью к заказному убийству. Вон вы что перед камерой вытворяли! А если это не розыгрыш? Тогда уж точно вы долго не увидите колбасы с салом. Господи, до чего дурацкая версия появилась при вашем содействии! Но что делать — надо ее проверять.

— Почему же дурацкая? — обиделась Вика. — Единственно верная версия, сами увидите. Да у вас волосы встанут дыбом, когда вы узнаете все кошмарные подробности этого убийства! И еще много всего!

Пролежнев покосился на нее недоверчиво:

— Подробности? Вам-то откуда подробности эти известны? Никак не могу этого понять.

— Так вы что, меня не узнаете? Посмотрите повнимательнее, да не сюда, а вот так, в фас. Ну, что? Я ведь и есть а самая женщина в шляпе!

Глава 14. Сложите два и два

Стены здания городской прокуратуры удивляли своей мощью. Вика никогда таких не видела. Подоконники были здесь настолько широкие, что она, даже наклонившись, едва могла коснуться вытянутой рукой оконного стекла. И стекло это было редкой, нетеперешней толщины. В его тяжелой зеленоватой массе кое-где поблескивали стайки мельчайших пузырьков и струились волнистые потоки, как в льющемся меду, отчего тополя за окном выглядели подогнувшими колени. Помещения прокуратуры были темноваты и прохладны неподвижной стылостью застенка. Поначалу Вика решила, что ее знобит от возбуждения. Но вскоре она заметила, что большинство здешних работников, даже одетых в мундиры, носят валенки различных моделей. Те, что были в мундирах, предпочитали валенки, обрезанные на уровне щиколоток. Пролежнев, будучи в обычном костюме, мог позволить себе больше комфорта: как только они с Викой вошли в кабинет, он достал из-под стола классические пимы с отворотами и погрузил в них свои длинные плоские ступни в серых носках.

— Скажите, а что в этом здании было в старину? — не удержалась позже от вопроса Вика.

— Кажется, военно-полевой суд и гауптвахта. Что-то в этом роде, — ответил Пролежнев. — Холод тут собачий. Зимой топят, и можно хоть иногда на батарею ноги положить. Зато когда отопление отключают, как вот теперь, замерзаем на корню. Даже летом в жару поминутно горячий чай пьем. У меня в прошлом году одна свидетельница тут даже воспаление легких подхватила. Дело было в июле, она и додумалась явиться в чем-то пляжном — в маечке какой-то, шортиках. На ногах вьетнамки. Естественно, кончилось все больницей. Вот и вы пальто зря сняли. Конечно, это ваше право, но если пробирать начнет, не стесняйтесь, оденьтесь!

Вика надела пальто, застегнулась на все пуговицы, надвинула на лоб шапочку, чтобы не зябли уши, и приступила к еде. Бутерброды ей, как назло, достались с колбасой, но она до того изголодалась и продрогла, что съела все до крошки, невзирая на сало. Выпила и горячий невкусный чай. Пролежнев в это время тактично смотрел на улицу сквозь волнистые стекла.

— Здесь под нами громаднейшие подвалы, чуть не в два этажа, — пояснил он. — Подвалы полны ледяной воды. Какие-то особые студеные родники бьют там зимой и летом. Говорят, что это ценный памятник природы. Здание это раньше в самой середине Нетской крепости стояло. Осадят, бывало, киргиз-кайсаки крепость, а в подвалах неистощимые запасы отличной питьевой воды. Не глупо придумано? А то, что здесь и гауптвахта помещалась, тоже логично. Принципы гуманности лишь недавно вошли в нашу жизнь.

— Но крепость уже двести лет, как сломали! — вспомнила Вика.

— Это здание сломать не удалось ни тогда, ни позже.

— Так зачем здесь прокуратуру сделали? Даже несолидно: все поголовно ходят в валенках.

— Мы давно просим другое здание, но у нас плохо с финансированием. До нас тут кожно-венерологический диспансер был (в начале перестройки его перевели в бывший детский сад “Улитка”). Представьте, многие больные отсюда переезжать не хотели — в холоде у них их парша не так чесалась. Зато врачи тонны жалоб писали и даже объявляли голодовку: пусть, мол, лучше больные чешутся, чем нам мерзнуть. Наплевали на клятву Гиппократа и переехали в “Улитку”. А мы въехали сюда с Больничной, из бывшей ветеринарной клиники. Там, конечно, тепло было, но здание ветхое, деревянное. Крыша текла, блох в обшивке полно сидело с ветеринарных времен, да и удобства, извините, на улице. Хрен редьки не слаще.

Все эти занимательные сведения Пролежнев сообщил и бутерброды принес лишь после того, как Вика наговорила на магнитофон всю свою историю, начиная с пакостей Пашки и Лариски на складе и кончая появлением сегодня в “Грунде” Дунина с Вовой. Показания свидетельницы Царевой выглядели на редкость нелепо. Вике не верилось, что она за короткое время смогла наделать столько самых несуразных глупостей. Пролежнев утешал ее тем, что стилистически подработанный протокол будет ничуть не хуже прочих в его практике, и, читая его, никто ничему не удивится. Поначалу опытный следователь, конечно, не верил ни единому Викиному слову, тем более, что она не могла сообщить ни теперешнего адреса Пашки, ни отчества Лариски, ни года рождения Гузынина. Лед был сломан, когда Вика подробно описала внешность Духа и трех богатырей. Пролежнев сразу оживился, вскочил и распахнул шкаф, из которого ощутимо пахнуло холодом, как из погреба. В шкафу нашлась зеленая папка, а уж в папке — расплывчатая фотография Викиного киллера. На фотографии у киллера была улыбка слабоумного и выпученные глаза, чего в жизни не наблюдалось.

— Он? — спросил Пролежнев.

Да, это он, — без колебаний ответила Вика. — Его зовут Дух. Только выражение лица у него здесь какое-то странное. Он, наверное, нарочно такую глупую рожу скорчил?

— Скорее всего. Ведь он не глуп — Всяких Владимир Игоревич двадцати пяти лет от роду. Его кличка действительно Дух. Сын ветерана афганской войны. Подозревается в причастности к нескольким тяжким преступлениям.

— А три богатыря?

— Попробуйте опознать их здесь.

Вика стала перебирать предложенную Пролежневым пачку фотографий. От обилия неприятных мужских портретов ее снова пробрала дрожь, невзирая на застегнутое пальто. Она отложила изображения скользкого Дэна и Стасика-Балаганова. Толстяков в пачке было полно, но все они казались Вике на одно лицо. Вот если б она его живьем увидела, то узнала бы мигом и даже без всякого лица, по одним только длиннющим рукам!

— Скоро вам представится такая возможность, — обрадовал ее Пролежнев. — Это члены преступной группировки Очкастого. Опергруппа уже выехала по данному вами адресу на Инернациональную. С минуты на минуту она доставит сюда задержанных, и вы опознаете своего толстого.

Вике до того стало холодно, что она натянула перчатки.

— Опознание? — спросила она. — Это что, вы посадите на скамеечку несколько толстяков, и я должна буду одного выбрать? Я такое видела в кино.

— Что-то в этом роде.

— А он потом возьмет и зарежет меня?

— Ну уж сразу и зарежет. Совсем не обязательно! Не пугайтесь так. Уж если вы на Дунина не побоялись перед телекамерой наброситься, то тут уж чего… Хотя честно, без дураков: вы в самом деле в опасности. В такое дело влезли, что просто удивляюсь, как у вас духу хватило. Вы из “Грунда” и не могли не представлять, какая сила Дунин. Я не знаю даже, что теперь со всем этим делать.

— Дунина посадить, вот и все, — предложила Вика.

— Неужели вы так наивны? Это же Дунин! Вы видели таких людей сидящими?

— Нет. Но лежащими видела. Малиновского, например. Что, они, эти люди, из другого теста сделаны? За Духом опергруппа едет, а Дунину — набор шоколада?

— Ох, вы, похоже, таки не понимаете! Дунин — человек очень влиятельный и богатый. А чего у нас нельзя купить за деньги! Покупаются свидетельские показания, документы, судьи…

— Мясокомбинаты, нефтяные вышки. Убийцы в черных шапочках. Да знаю я все! Но и вы наивны, пусть и следователь по особо важным делам. Разве ваше расследование не находится под личным контролем губернатора?

— Находится, — вздохнул Пролежнев. — Каждый день от нас требуют конкретных результатов…

— А вы суете начальству даму в шляпе? И этого лапотного колбасника Приходько?

— Откуда вы… Что вы этим хотите сказать? — раздраженно спросил Пролежнев, и спустившийся мрак его бровей ясно показал Вике, что больше он ей ни бутербродов не принисет, ни чаю из своего электрического чайника не даст.

— А вот что, — таинственно прищурилась Вика; ей только что в голову пришла очередная шальная мысль. — Губернатор хочет, чтоб вы не байки ему рассказывали про дамские банды, а изобличили настоящего преступника. Это Леонид Михайлович Дунин и никто другой. Значит, губернатор наверняка хочет, чтоб вы посадили Дунина!

— Я никого не сажу. Приговор выносит суд. И вообще вы какую-то ахинею несете, — отмахнулся Пролежнев.

Вику это не смутило.

— Вы не можете не знать — продолжала она, — о губернаторском племяннике, единственном и любимом (собственных детей у губернатора нет и быть не может: он в детстве на школьном дворе упал с баскетбольного щита и все себе отбил). Так вот, этот неповторимый племянник тоже скупает мясокомбинаты!

— С чего вы взяли?

Вика прикусила язык: про падение со щита ей рассказала Елена Ивановна Рычкова, которая училась в одной школе с будущим губернатором и чуть ли, как поняла Вика, не присутствовала при отбитии губернаторского всего. Вике пришлось наивно похлопать ресницами и резко сместить акценты:

— Вы телевизор смотрите? Нет, наверное. Большая занятость, особо важные дела… А я видела передачу про этого племянника. Он как раз купил очередной мясокомбинат, пригласил австрийских специалистов по сосискам налаживать производство, а для работников построил сауну с помощью финских специалистов… Вы меня слушаете? Так вот, сложите теперь два и два.

В серых глазах Пролежнева что-то сначала помутилось, а затем блеснуло — должно быть, два и два. Он, мягко ступая валенками, вышел из кабинета. Неужели побежал докладывать губернатору, какие сплетни ходят о драме на баскетбольной площадке? Ну и пусть, Вик отопрется! Она и так помогает следствию в совершенно неразумных масштабах! Нет, Пролежнев не так глуп, чтоб не понять, на что она намекала. А намекала она на то, что молодой, прогрессивный, гуманный губернатор, меценат, подвижник и лучший друг отечественного производителя никак не захочет порывать и выговаривать злодея Дунина. И другим не позволит. Тем более, что Дунин еще и конкурент любимого племянника. И если Пролежнев…

Пролежнев вернулсяочень быстро и был мрачнее тучи. Он молча уселся за свой стол и включил электрочайник, который сразу сипло фыркнул и стал так шуметь, будто внутри его кто-то отчаянно царапался проволочными коготками.

— Не смею вас больше задерживать, Виктория Сергеевна. Опознание отменяется. Опергруппа вернулась ни с чем — птички с Интернациональной упорхнули. Пусто там.

— Но они были! Я их не придумала! — в отчаянии вскрикнула Вика.

— Знаю. Соседи подтвердили, что четверо мужчин, по приметам похожих на описанных вами…

— Да не похожих, а тех самых!

— …действительно снимали квартиру по указанному адресу. Сегодня днем, около двух, они вышли из квартиры с дорожными сумками и больше не появлялись.

— Я же говорила, чтоб вы быстрее за кассетой бежали!

— При чем тут кассета? Разве есть какая-то связь?

Простите, я не подумала…

— Как обычно, судя по всему. А тем временем Леонид Михайлович Дунин собирается на остров Ивиса, что близ побережья Испании. Заказал на завтра билет. Виза у него еще действительна.

— Ивиса? А, знаю! — оживилась Вика. — У него там жена с водного велосипеда свалилась.

— Ох, если бы ваши обширные познания хоть как-то помогли сформировать базу доказательств!

Вика возмутилась:

— Еще сегодня с утра, без меня, вы ничегошеньки не знали, а теперь знаете все. Или почти все. И еще обижаетесь, что я вам доказательств не додала!

— Не в обидах дело, — задумчиво проговорил Пролежнев, пытаясь повести неподвижной бровью. — Вы чересчур вторглись… Ведь сами не понимаете, что наделали! Выбежали к телекамере, пальцем шевельнули, камушек бросили — и сорвалась лавина, и покатилась. Чем все закончится, неизвестно. Будем ждать. Кто его знает, может, все к лучшему? Все эти ваши богатыри на водных велосипедах всполошились и теперь набросятся друг на друга отношения выяснять. Стало быть, вылезут где-нибудь обязательно, нашумят. Худо-бедно лавину мы пока контролируем. Было бы хуже, если б все случилось само собой, неожиданно, и мы бы совсем ничего не понимали. Поглядим, поглядим…

Он налил чаю себе и Вике.

— И все равно скверно! — вдруг воскликнул он. — Почему бы вам, Виктория Сергеевна, сразу не прийти к нам, не рассказать все давным-давно?

— Вы же объявили свой ужасный розыск. Я с ума сходила со страху, когда всюду натыкалась на физиономию в шляпе и подпись “Особо опасная преступница”. Да и что я могла вам рассказать? Разве что киллера описать. Тогда я еще не знала, что он связан с бандой, а банда — с Дуниным. А вы бы все равно не поверили: ведь целая толпа каких-то кретинов видела меня у Сумасшедшего дома с автоматом. Даже портрет мой состряпали. Кстати, правда ли, что его рисовал известный художник?

Пролежнев кивнул:

— Очень известный — Панарицкий. Народный художник, заслуженный деятель чего-то, чего-то академик. Он живет в Сумасшедшем доме и как раз вышел прогуляться, когда вы бежали.

— Полный бездарь! И академик наверняка липовый, из теперешних самозваных академий, — презрительно заметила Вика.

— Что вы! Академик самый настоящий! Только он пейзажист, мастер лирического плана. Я у него дома был, когда он вас рисовал, и видел тьму его картин на стенах. Там кругом и сплошь березки, березки и небо такое серенькое. Очень симпатично, но среди березок ни души. Может, в портрете он и не силен, но это не умоляет его заслуг.

— Нет, признайтесь: он нарисовал меня отвратительно! И непохоже. Вылитый Чарли Чаплин!

— Не пойму, чего вы так возмущаетесь? Да если б он хорошо и похоже нарисовал, вас бы давно задержали.

— Все равно противно. Я далеко не урод, и если…

В эту минуту в дверь заглянул какой-то мужчина в валенках и сделал в сторону Пролежнева губы трубочкой. Пролежнев поднялся и выслушал в дверях сдавленное бормотание пришедшего. По мере бормотания его лицо заметно тускнело.

— Катится лавина! — сказал он озябшей Вике, когда незнакомец ушел. — Только что на запасных путях железнодорожного вокзала обнаружен труп Владимира Всяких — Духа, вашего киллера.

— И при нем куча денег, полученных за убийство Малиновского? — предположила Вика.

— Ну, что вы! Конечно, денег нет. Сидит он в отцепленном вагоне, как человек рассеянный, а в сумке у него только грязное полотенце и лапша “Доширак”. Удар ножом в сердце. Свои убрали. Не исключено, что кто-то из троих богатырей. Завтра в морге вы должны опознать труп.

Викины замерзшие ноги в сапогах за колено мигом онемели и стояли где-то далеко под столом совсем отдельные и чужие. Зато бутерброды с колбасой содрогнулись внутри организма и двинулись вспять.

— Да не волнуйтесь вы так! — безмятежно сказал Пролежнев. — Это довольно неприятно будет, но недолго. А сегодня я вас больше мучить не буду, только протокол подпишите. Да прочитайте сначала!

Вика водила глазами по строчкам, но никак не могла понять, что и на каком языке там написано. Черный киллер с белым лицом и бледными глазами всплыл в ее памяти таким страшным, будто и тогда, у Сумасшедшего дома, бежал он уже мертвый — бесшумный, ничего не видящий, неуловимый. Вике казалось теперь, что и с пивом из “Эльдорадо” он шел несколько поверх земли, не касаясь земли, не отбрасывая тени и не оставляя следов в вязкой грязи. “Тятя, тятя, в наши сети”…

— Вы что-то сказали? — вскинул голову Пролежнев. — Что-то не так?.. Нет? Ну, тогда подпишите.

Вика дрожащей рукой стала выводить свою фамилию и с ужасом увидела, что получилось совсем не то, что она хотела: под протоколом неизвестно почему вальяжно легли три параллельные прямые с мелким колечком наверху. Это была точь-в-точь подпись таинственного люксмбуржца Иванова! Чтоб хоть как-то поправить дело, Вика воровато пририсовала к люксембуржскому колечку еще одно: пусть хотя бы думают, что это буква “В”.

— Вот и отлично, — похвалил ее Пролежнев. — Можете идти, Царева Виктория Сергеевна. Завтра с утречка и встретимся. Я сам позвоню вашему начальнику, этому… такая фамилия нескромная, греческая… он еще дал мне визитку…

— Смоковнику? Вряд ли ваш звонок поможет. В “Грунде” не любят происшествий такого рода. Теперь меня вышибут. Я бросаю тень на фирму.

— Почему это? Юридических оснований для вашего преследования нет ни малейших. Боритесь! Вы не этого обходительного юноши бояться должны, а тех, у кого не столь хорошие манеры. Вы не могли бы провести сегодняшнюю ночь вне дома?

— На что вы намекаете?

— На то, что люди Очкастого уже сообразили, кто им так подгадил: люди Дунина, конечно, поделились информацией. Бандиты пока понятия не имеют, откуда вам все известно, но меры уже принимают — Духа убрали. Богатыри в бегах. Не исключено, что сейчас они ищут вас. Навести справки в “Грунде” помощникам высокочтимого Дунина несложно — адрес и прочее. Они попытаются разыскать вас, выяснить, на кого вы работаете, и убрать.

Вика умоляюще сложила руки:

— А вы ничего не можете сделать?

— Увы! Ничего похожего на знаменитую американскую программу защиты свидетелей у нас пока не имеется. Денег нет, людей нет. Мы бедны, как церковные мыши. Сидим в валенках над бездной, полной ледяной воды. Возможно, и провалимся туда к чертовой матери в один прекрасный день. Я мог бы, конечно, обратиться в УВД, и они бы вас задержали, помариновали пару дней в обезьяннике, постерегли. Но стоит ли? Местечко не сахар, да и людям Очкастого пробраться туда нетрудно. А главное, у вас ведь есть еще и дочь! Где она сейчас?

— У соседей, я надеюсь, — пролепетала Вика.

— Поскорее идите к соседям, берите ребенка и отправляйтесь ночевать к какой-нибудь неблизкой подруге. Соседям скажите, что фирма одарила вас путевкой в пансионат, и пусть они этому поверят. Завтра утром придете с ребенком ко мне, и мы еще что-нибудь придумаем.

Вика бессмысленно уставилась на черные брови Пролежнева и не могла даже шевельнуться.

— У соседей есть телефон? — поинтересовался следователь.

— Есть.

Они позвонили Шемшуриным и узнали, что Анютка с Кристиной смотрят телевизор. Никто к Шемшуриным пока не приходил, не звонил и Викой не интересовался.

— Бегите туда скорей! — обрадовался Пролежнев. — Если что, держите меня в курсе. У вас ведь сотовый? Звоните. А мне пора на вокзал поглядеть на Всяких. Завтра и вы его, даст Бог, увидите.

С такими радостными напутствием следователя Вика вышла на улицу. Здесь все апрельски сияло. От прикосновения к лицу солнечных лучей, особенно жгучих после ледяного сумрака прокуратуры, Вике в первую минуту стало больно. Она прикрыла глаза, из которых полились прохладные слезы кротовьей слепоты, и почти на ощупь двинулась к стоянке такси. В голове ее звенело и плыли красные и зеленые зыбучие круги. Она корила себя за то, что не спросила, кто такой Очкастый (эта кличка напоминала ей о Гузынине). Сквозь слезы она видела радужную искривленную улицу и расплывчатые фигуры прохожих. Все прохожие казались ей переодетыми бандитами. Они ее ищут, высматривают ее в ее собственном доме?

Дверь квартиры Шемшурных Вике открыла Кристинина бабушка. Лицо бабушки было каким-то странным. Она оглянулась, втянула Вику в прихожую и сообщила свистящим шепотом:

— Он здесь. Уже с полчаса.

Вика сразу стала медленно оседать вдоль стены хватаясь ватными пальцами за одежды Шумшуриных на вешалке.

— Виктория Сергеевна, вам плохо? — свистнула ей в ухо бабушка Шемшуриных и попыталась удержать соседку от падения на ненадежно укрепленное зеркало.

— Где он? — едва смогла выдавить Вика.

— Там, в комнате. Сидит и смотрит по сторонам глазищами. Я ему деревянные кубики дала, они прочные. Пусть мозги развивает!

Вика удивленно отшатнулась от вешалки:

— Кубики?.. Он — это кто?

— Да тот мальчик, что в прошлый раз пепельницу разбил.

— Как он у вас очутился?

— Его привел представительный мужчина в очках и в шляпе. Мужчина сказал, что вы всегда присматриваете за мальчиком, когда бывают какие-толекции.

— Вот негодяй!

Вика произнесла эти слова так громко, что из соседней комнаты высунулась невозмутимая щекастая физиономия Антона и вежливо поздоровалась:

— Добрый день тетя Вика!

— Виктория Сергеевна! И только так!

По правде говоря, добрый день уже клонился к закату. Времени на спасение оставалось мало. Вика начала усиленно соображать и действовать. В ее планы на сегодняшний вечер не входила варка макарон для Антона, однако с Гузыниным так и не удалось созвониться — нынче он читал свои лекции в каком-то отдаленном филиале. Вокруг филиала (Вика по телефону добралась до деканата и узнала подробности) копали траншею и, как водится, перекусили телефонный кабель, так что связи с этим гиблым местом не было никакой. А ведь надо срочно сбыть с рук Антона и выполнить рекомендации Пролежнева — спрятаться в месте, недосягаемом для бандитов. Не оставить ли мальчишку у Шемшуриных? Куда можно податься с двумя детьми? Разве что в канализационный люк, как сделала радистка Кэт. Вика лихорадочно перебрала в уме возможные варианты укрытия. Малозаметных дальних родственников у нее в Нетске не было. Не было вообще никаких. Гузынин до глубокой ночи недосягаем. Подруги… Любка Мюллер давно в Штутгарте, у Жанны невероятно вздорная и негостеприимная мать. Она дуется на Вику с тех еще пор, когда пришлось занимать кавказский парик. Галина разводится с мужем. У них отдельные ключи от разных комнат в единой тесной хрущобе. На кухне каждый день скандалы, драки, и однажды Вику, которая зашла проведать подругу, этот отделившийся муж едва не ошпарил кипятком из мантоварки. Вика так и не поняла, почему муж взбесился, но он стал размахивать мантоваркой, а потом безобразнейше ругался минут сорок. Нет, это все не то!

Вдруг Вику осенило. Ведь у этих двоих несчастных детей есть соответственно отец и мать! Которые преспокойно дышат свежим воздухом и занимаются разнузданным сексом в райских условиях бывшего санатория “Картонажник”. В воображении Вики мгновенно воздвигся главный корпус с грудастыми мозаичными пловчихами и его верхние окна, розово и ослепительно озаренные закатом. И шумят кругом бархатные черные ели, и пахнет смолкой, и можно на полянах найти те прелестные желтые цветы, которые Вика считала подснежниками, а Римма Васильевна из кишечного домика назвала как-то по-другому… Стоит ли думать теперь о любви и Пашке? Ведь если Очкастый и его громилы идут по следу и хотят убить, а она, Вика, стоит в чужой прихожей и не знает, что делать… Она нашептывала себе жалостные слова, но в душе бестрепетно решила разметать любовное гнездышко Пашки. Эпоха секс-туризма сегодня же в “Картонажнике” закончится с появлением двух неприкаянных малюток. Антона тоже надо обязательно отправить к мамочке! Пусть отныне спортсервисовские любовники воспитывают потомство, а Вика отправится ночевать хотя бы к Жанне, сварливая мама, которой все же предпочтительней бесноватого Галкиного мужа. Хорошо, что детишки побудут на свежем воздухе. Ради этого и занятия в школе не грех пропустить, все равно майские праздники на носу. Вот решение всех проблем?

Вика быстро нацарапала записку для Гузынина. Может, ему и понравится вывоз Антона в санаторий — тем лучше! Будет знать, как подбрасывать ребенка малознакомым людям. Бабушка Шемшуриных приняла записку и охотно рассталась с Антоном: этот ребенок проявил слишком жадный интерес ко всевозможным хрупким и бьющимся предметам, украшавшим быт семьи.

— Ничего не могу сказать, мальчик очень спокойный, но пока он у меня сидит, я места себе не нахожу, — призналась бабушка Шемшуриных. — Пепельница, которую он разбил, такая была хорошая, больше тридцати лет стояла. Подсвечник со слонами, хоть и не так давно купленный, тоже отличный был. Про подсвечник мы не сразу и узнали: мальчик ваш его кокнул, когда я отвернулась, да так ловко снова сложил, что поломку мы тогда только заметили, когда стали собираться к Игруновым. Думали, что бы им подарить, и решили этот подсвечник, а он возьми и развались прямо у дочери в руках на девять кусков. Тут Кристинка призналась, что подсвечник мальчик ваш грохнул. И ведь отец его человек такой серьезный, в летах, а ребенок вышел пакостливый. В мать, наверное?

— Точно, в мать! — подтвердила Вика.

— И сколько же этот, в очках, вам за мальчика платит? И как? За час или сразу за вечер? Говорят, это сейчас выгодное дело, особенно женщины с языком хорошо зарабатывают. Конечно, состоятельные люди могут такое себе позволить — гувернантка и присмотрит, и языку английскому тут же выучит, прямо как у Тургенева описано, в “Муму”, кажется.

— Нет, что вы! — замахала руками Вика. — Я не нанималась учить этого мальчика! Так, дружеская услуга…

— Ах, боже мой, понимаю! Его мать, наверное, больна? И что у нее такое?

— Какой-то сдвиг на почве секса.

Бабушка Шемшуриных испуганно вздрогнула и побежала вручить Антону, уже одетому и выдворенному на лестницу, его неизбежный пакет чесночных чипсов.

— Как ты можешь, Антон, есть такую гадость? — поморщилась Вика, тоже выходя на лестничную площадку и направляясь к своей квартире. К ее удивлению, Антон не стал спорить:

— Да, не особенно вкусно. Зато на пакете сбоку бэтмен нарисован — вот видите, здесь, в уголке. Маленький такой, с рожками.

— И стоит из-за этих рожек давиться всякой мурой?

— Конечно, стоит, — убежденно ответил Антон. Он повернулся к бабушке Шемшуриных:

— До свидания, Евгения Станиславовна.

— Ты зачем у этой бабушки разные ценные вещи бьешь? — строго спросила Вика юного Гузынина, когда отпирала дверь собственной квартиры.

— Я не нарочно! Просто вещи очень скользкие.

— А берешь зачем?

— Мне скучно с девчонками. Они глупые.

— Он сам, мама, такой дурак, — деловито доложила Анютка. — Он даже пишет Е не в ту сторону!

— Когда как. Бывает, и в ту. А я у тебя видел в тетради настоящую двойку.

— Двойку? По математике? — с угрозой спросила Вика. Анютка запрыгала и заверещала, гоняя эхо по гулкому лестничному колодцу:

— Мамочка! Это за классную! Это не считается! Это в журнал не идет!

— Стыдобушка! — осуждающе вздохнула Вика. — Я-то думала, что у нас все в порядке и решила отвезти тебя в дивное место, на природу. Там лес, подснежники цветут и живет чудесная собачка Джинджер. Теперь не знаю, что делать, стоит ли…

Анютка разревелась душераздирающе и притворно, а Антон весомо объявил:

— У меня двоек нет.

— Ну, что же, раз Антон вполне умный и хороший мальчик, нам можно ехать туда, где цветут подснежники.

Вика была очень довольна своей нравоучительной выдумкой, но Анютка тут же прервала свои вопли и торжествующе сказала:

— Это он хороший? Какой же он хороший? Он у Шемшуриных подсвечник и пепельницу разбил. А сегодня оторвал от торшера шнурок с бобошкой. Торшер теперь не зажигается. А шнурок он в унитаз смыл. Евгения Станиславовна еще про это не знает, не заметила.

Вика долго придумывала, как бы теперь вывернуться, сохранив лицо и не смазав воспитательного смысла ситуации.

— Хорошо! Раз вы оба не слишком хорошие, — наконец сказала она, — то мы все-таки поедем, но совсем в другое место. Не видать вам подснежников, ни собачек. Отправимся в дремучий темный лес. Там полно диких зверей. Они дико воют по ночам. А еще в самой чаще рыщут-свищут разбойники. В таком-то лесу и набираются ума дети, которые получают двойки и обрывают шнурки.

— Сейчас разбойников нет, вам наврали, — спокойно уточнил Антон. — Наверное, там свищут преступные группировки. Такие бывают. И еще есть братки. И еще бандиты.

Вика покачала головой:

— У меня самая точная информация: водятся в этом лесу и волки, и медведи, и даже лешие. А вот преступных группировок в таком глухом-преглухом месте нет и быть не может.

Глава 15. Лелия обоюдоострая

Только весной все меняется так быстро. Еще вчера, направляясь из Дряхлицына в бывший санаторий “Картонажник”, Вика хлюпала каблуками в грязи и перешагивала через полноводные канавы. За день земля подсохла и сделалась вязкой, как пластилин. По горкам и вовсе было легко идти. И Анютка, и Антон поначалу радовались нежданному путешествию. Однако вечер наступил слишком, по Викиному разумению, быстро. Среди сосен длинно легли синие тени и оранжевые закатные лучи, ровные, как половицы. В тишине только птицы перекаркивались, и по этим ближним и дальним крикам было ясно, что лес огромен, и неприятно было смотреть, как по обеим сторонам дороги в бесконечные дали и глубины уходили бессчетные сосновые стволы. “Ну и глухомань!” — ужаснулась Вика. Она вспомнила ею же сочиненные страшилки про разбойников, которым не поверил Антон. Захотелось даже назад повернуть. Скоро она заметила, что старые сосны стоят не вразброд, а выстроились правильными рядами вроде колоннад. Через несколько шагов колоннады снова разбежались беспорядочным частоколом. “Лес этот саженный, — догадалась Вика. — Никакой не девственный урман, и чертовщины здесь нету”. Она двинулась дальше и попыталась отвлечь себя от страхов размышлениями. Интересно, почему санаторий, стоящий в сосновом бору, обсажен исключительно елями? В этом выразился пафос покорения природы, который царил в старину, в советское время? Или посадили то, что завезли по разнарядке?

Через полчаса лучи и тени исчезли, сияло только небо. Птицы смолкли. Лес стал казаться еще выше и бесконечнее. Под его сводами иногда проносились непонятные сухие шумы и трески. С мертвой хвойной земли потянуло холодом пополам с темнотой.

— Ой, мама, там волк сидит! — испуганно зашептала Анютка и стала цепляться за Викину тяжелую сумку.

— Волков и медведей тут быть не может. Сейчас экология плохая. И поезд вон слышно, — отозвался положительный Антон. Вика, хотя душа ее глупо порывалась уйти в пятки, поддержала юного Гузынина:

— Конечно, зверей здесь нет. А по выходным и вовсе в лесу полно народу — на той поляне, смотрите, костер жгли, веселились, бутылок накидали.

Вика хотела держаться беспечно, но ничего не получалось. Типичный мусор пикника и огромное черное кострище казались ей остатками пиршества каннибалов. Она пожалела о том, что повела детей по этой заглохшей дороге. Надо было пойти по просеке, расчищенной для шоссе европейского уровня. Просека, конечно, сулила потери во времени — чтоб попасть на нее со станции, нужно обогнуть како-то лысый холм и насквозь пересечь Дряхлицыно. Это пустяк, минутное дело для машины, но не для ног, детских особенно. Зато на просеке так порезвились бульдозеры, что никакой волк не примерещится!

Бетонная стена “Картонажника”, забелевшая наконец вдали, очень Вику обрадовала. Когда дети забарабанили кулаками в железную дверь, Джинджер отозвался мгновенно: его лай далеко огласил сумрачные леса, почти отчаянно зацарапали изнутри о калитку.

— Раз есть собачка, будут и подснежники! — обрадовалась Анютка. — Подснежники, а не разбойники!

— Римма Васильевна, это я, Виктория! Которая была у вас вчера! — пыталась объясниться Вика, но ее тонкий голосок не мог сравниться с луженой глоткой честного Джинджера. Однако что-то Римме Васильевне расслышать удалось, потому что калитку она открыла.

— Ах, вы с детками? — изумилась она. — Вот это, как я понимаю, ваша дочка? А ты, малыш, кто?

— Гузынин Антон, улица академика Чицына, дом восемь, квартира двести двенадцать, — представился невозмутимый Антон. Римма Васильевна растерялась. Такого скорого и массового нашествия гостей она явно не ожидала.

— Собственно, я не к вам, а к мужу, — утешила ее Вика. — У меня так скверно сложились обстоятельства, что совершенно некуда деть ребенка. Отец, в конце концов, обязан принимать участие в воспитании дочери. А этот вот мальчик — ее сын.

Римма Васильевна снова смущенно покосилась на Антона. Потом она взяла Вику за рукав и отвела в сторонку.

— Я не уверена, но… — прошептала она. — Вы сходите сами в главный корпус, чтобы убедиться. Я их сегодня что-то не видела. То всюду бегают тут под елками, зарядку делают, приседают, извините, целуются. А сегодня тихо!

Неужели проклятой парочке снова удалось смыться? Вика обмерла. Что теперь ей делать посреди леса с двумя детьми!

Она бросила сумку и побежала в гору, туда, где чернели и белели березы, над которыми крыша главного корпуса, грубая и щербатая, еще горела ослепительным закатным отблеском. Но не могли уже поймать этот отблеск ни тусклые окна, ни пловчихи с мозаиками, ни померкшие деревья. Закатный свет пылал на крыше; а дом был мертв. Еще издали Вика осознала это безошибочно — как вчера безошибочно и тоже с первого взгляда поняла, что дом с пловчихами обитаем и едва прикрывает и сдерживает своими облупленными стенами жар бесстыдной страсти. Стены эти сегодня были те же, но ничего, кроме пустоты, за ними не было.

Вика толкнула незапертую дверь. За дверью открылся серый вестибюль. Вика пошла по длинному коридору. По дороге она попадала то в какие-то медицинские помещения с полуоблупленным белым кафелем, то в темные каморки, то в танцзал, где сорвали пол, вместо которого зияли теперь ямы и торчали бетонные балки. Всюду было пусто. Пахло сыростью, разорением и несчастьем. Вика обежала все здание и вышла с противоположной стороны на террасу. Грязи и мусора здесь накопилось по щиколотку. Ступеньки террасы спускались к большому открытому бассейну. Он был до краев полон талой воды, которая стояла неподвижно, как толстое темное стекло, и, как стекло, была прозрачна — отстоялась. На дне бассейна с неправдоподобной отчетливостью можно было видеть горы палой хвои, черные после зимовки прошлогодние березовые листья, бумажки, причудливо скрученные тряпки и даже что-то небольшое дохлое с хвостом. Вика брезгливо отвернулась от этого безобразия и тут же заметила, что в облупленной стене главного корпуса имеется новенькая белоснежная дверь, а над дверью лампочка под аккуратным колпачком. Ага, вот оно, пресловутое любовное гнездышко! Дверь, разумеется, была заперта, но окошко желтой шторкой занавешено небрежно, и Вике сквозь щель удалось рассмотреть кусок стены, угол стола и угол косо, наспех застеленной кровати (Лариска неряха, распустеха, дрянь!) В другом окне просматривалось всякое спортивное добро: оранжевые луны баскетбольных мячей, полка с гантелями, лес клюшек для гольфа. Да, голубки из “Спортсервиса” симулировали трудовую деятельность, а сами… Вот на одной из стартовых тумб, которые пнями высились у края бассейна, остатки недавней (вчерашней, сегодняшней?) трапезы любовников — три пустые пивные бутылки, россыпь розовых конфетных бумажек. Вика презрительно пнула этот натюрморт носком кроссовки. Одна из бутылок шлепнулась в воду, поплыла, громко глотнула воды и пошла ко дну. Разлетелись мотыльками розовые бумажки. Только теперь, над грязным зеркалом воды, Вику отпустила та жгучая злость, что вчера еще заливала и поглощала ее целиком. Даже Пашка, влюбленный в другую и вчера казавшийся таким желанным, стал вдруг совсем чужим, неопрятным, ненужным. Вике не хотелось теперь ни видеть его, ни злить, но мучать. Менее всего хотелось вернуть. Да никогда! И всего-то надо было подождать несколько дней, чтоб все прошло, улеглось и зажило. Но она, нетерпеливая дурочка, столько всего натворила, такую бурю подняла — до небес! Что теперь со всем этим делать? Куда бежать? В город возвращаться опасно и некуда. Правда, у главных, европейского уровня, ворот стоит стеклянная будка сторожа, и если попросить ключ от этой комнаты с желтыми шторами, то, быть может, получится там переночевать с детьми?

Ворота были наглухо заперты, будка пуста.

— Валерка, сторож, ушел домой ужинать, — пояснила Римма Васильевна, когда Вика возвратилась к кишечному павильону. — Он раньше у нас в санатории инструктором по плаванию работал. Живет в Дряхлицыне. Скоро явится! Только я вам в эту комнату проситься не посоветую. Эти ваши двое там все закурили, замусорили. Валерка говорит, что все три комплекта белья, которые в запасе лежали, они засалили. Лечь не на что, да еще и убирать всю ночь придется. Оставайтесь у меня! Мне не так боязно будет.

Вика обрадовалась. Вот и крыша над головой! К тому же ей никогда прежде не приходилось жить в игрушечном домике посреди леса. Она выросла в панельном доме на шестом этаже и еще маленькой девочкой с завистью глядела сквозь вагонное окошко, как проносятся мимо незнакомые деревья, а под ними зеленые домики, а к домишкам бегут по неведомым своим делам какие-то ребятишки — и тут же все исчезает далеко позади. И ребятишки остаются, и зеленые домики, и огороды с пугалами, и штакетники, и тропинки в лужах от недавнего здешнего дождя; а дальше ведет в лес дорога, по которой Вика никогда не пройдет и останется для нее все то, что там, в тени, за деревьями, за холмом, за вечной чертой горизонта, неизвестно навсегда. Вот бы пойти по такой тропинке и пожить в таком домике! Но Вика всегда ехала из одного большого города в другой и только теперь попала в маленький лесной домик, причем особенно того не желая. Но домик именно такой оказался, как надо: над ним стояли яркие звезды, которые в городе забивает, гонит с неба фонарный свет, вокруг шумели высокие деревья, а внутри громко тикали часы, и вчерашние желтые цветы в стакане хотя и понурили головки, но пахли еще неясным, весенним, предмедовым счастьем.

— Ну, давайте ужинать! — объявила Вика и раскрыла свою дорожную сумку. Римма Васильевна на Викины припасы поглядела со стыдливой радостью, однако тут же постаралась изобразить равнодушие. У нее самой из еды на этот вечер имелась лишь четвертинка серого хлеба, полбутылки мутного постного масла и три чумазых деревенских яичка. Зато посуду она достала самую шикарную. Она располагала множеством всякого вида и размера тарелок с кудрявой и веселой надписью “Общепит”, а также ложками и вилками с виноградинками на черенках. В ее шкафу стояла батарея стаканов — ядреных, толстостенных, граненых. К стаканам полагались подстаканники. На некоторых подстаканниках извивались толстые фруктовые гирлянды, из-за которых робко пробивались к солнцу Спасская башня, на других шагали Рабочий и Колхозница, на третьих фигуристая узбечка несла на голове целый воз овощей и фруктов. Это все была санаторная роскошь. Вика пригляделась и с удивлением обнаружила, что это именно те тарелки и стаканы, из которых кушают и пьют отдыхающие на громадной картине, висящей над столом. Заметив направление Викиного взгляда, Римма Васильевна с гордостью сообщила:

— Это Панарицкого картина! Теперь он знаменитый художник, академик, пейзажист лирического склада. Когда же он на эту картину получил заказ и сюда приехал, то был начинающий. Как сейчас его вижу: худенький, сутулый, с прыщиками. И детские сандалии на нем на босу ногу, сорок пятого размера, не меньше. Его, конечно, все наши жалели, с первого дня подкармливать стали, так что он к ночи сюда, в кишечный изолятор, угодил. Объелся сметаной. Потом еще четыре раза животом болел, но никак не мог остановиться, все в столовую бегал.

— Бездарь ваш Панарицкий, — сказала Вика со знанием дела.

— Как вы можете такое говорить! Он академик!

— Академик по елкам и палкам. А людей совсем рисовать не может! Эти отдыхающие как мешки с мукой.

— Зато сливы хорошо вышли, — вступился за академика Антон Гузынин. — Полные тарелки слив! Так бы и съел.

А вон та тетка в шляпе еще и колбасу жует.

— Это не колбаса, — поправила Римма Васильевна. — Это она букетик цветов нюхает. Наша тогдашняя старшая медсестра Судакова. Все с натуры написано!

— Неужели с натуры? У нее же обе ноги левые, — съязвила Вика.

— Это не ее нога вторая, а нога той дамы, что сзади стоит с зонтиком. Просто у них босоножки одинаковые. И в самом деле левые. У нас тогда одна отдыхающая, когда выезжала, эту левую босоножку в тумбочке забыла, а мы Панарицкому отнесли. Красивая босоножка — модельная, польская. Панарицкий ведь реалист, ему все только с натуры писать надо, и к тому времени он большинству отдыхающих на картине успел свои сандалии припаять. Кастелянша и принесла ему босоножку, чтобы он дам переобул. А босоножки все на картине левые, потому что правую-то отдыхающая увезла! Панарицкий реалист, не мог идти против правды (ему наверняка и академика за это дали). Не мог он рисовать правую босоножку, которой в глаза не видел!

— А я бы все время тут жил, — неожиданно признался Антон. — Красиво кругом, деревья такие страшные. Так и кажется, что сейчас из лесу супергерой выйдет.

Анютка, уже задремывавшая от тишины и непривычно чистого воздуха, вяло возразила:

— Дома лучше. Тут телевизора нет.

— Телевизор у меня был, санаторный, но сломался, — вздохнула Римма Васильевна. — Да и без него и спокойнее — никто на нервы не действует, миллион не выигрывает. Сериалы только жалко. Нет, не наши, где матом ругаются, а бразильские, мексиканские, венесуэльские. Я даже один парагвайский видела — “Лусия-Консуэлита”. Вот интересно: у них там в стране обстановка неспокойная, перевороты, наркобароны, а какие фильмы снимают! В “Лусии-Конуэлите” одна девушка узнала, что ее отец — миллионер, а мать не застрелилась из-за украденного письма, просто тетя Кондолиза, которая ей вовсе не тетя, а похищенная когда-то…

Только Вика приготовилась расслабиться под рассказ о запутанной генеалогии парагвайцев, как где-то недалеко взвыл автомобильный сигнал. Все вздрогнули. Джинджер вскинулся под столом и, гремя вставшими на его пути табуретками, метнулся в дверь. Подскочил и Антон. Он завопил радостно:

— Это папа! Папа!

— Ах да, я оставляла ему записку, — вспомнила Вика. — Не увозить же ребенка от отца неведомо куда.

— Так он на машине? Тогда надо сходить к Валерке, он, наверное, отужинал. Пусть ворота откроет, — засуетилась Римма Васильевна. Она, накинув плащ, вслед за Джинджером и Антоном выскочила на улицу. Из открытой в темноту двери донесся ее слабый голос, призывающий собаку к порядку, ответный лай, восторженные крики Антона и знакомый скрежет “Москвича”.

— Папа Антона малохольный, — вдруг изрекла полусонная Анютка.

Вика возмутилась:

— Нельзя так говорить о взрослых уважаемых людях!

— Я же это не ему говорю. Мы с тобой тет-а-тет, и ты сама его не уважаешь. Зачем же нам врать? Разве врать хорошо? Я вот еще знаю, что наш папа будет жениться на маме Антона. Ты зря все от меня скрываешь. Я не маленькая.

Вика залилась краской:

— Кто тебе наговорил такой ерунды?

— Антон сказал. А ему — его мама. Я вот думаю: а вдруг этот его папа захочет на тебе жениться? Ему ведь некуда деваться. Это тоже мама Антона сказала. Она решила с нашим папой уехать, чтобы начать новую жизнь. К морю куда-нибудь, потому что наш город паршивый. Зажопинск. Это не я, это мама Антона так Антону сказала. Я не говорю нехороших слов.

Анюткино лицо с полузакрытыми дремными глазами было так спокойно, что Вика не удержалась и задала жестокий вопрос:

— А тебе не жалко, что папа уедет?

— Не знаю, — ответила Анютка. — Конечно, жалко. Но только плакать я не хочу. Папа перед этим морем со мной даже не попрощался, а сам давно обещал сводить меня в чешский Луна-парк. И вот папы давно нет дома, и Луна-парк уже уехал. Разве так поступают серьезные люди? Я на него обиделась.

“А ведь Анютка умнее меня, — подумала Вика. — Ну, почему я не обиделась, а рыдала, бегала с биноклем, в окошки заглядывала?”

— Встречайте гостей! — с преувеличенным весельем закричал Гузынин, появляясь в дверях. Он поискал глазами Вику, так как не сразу сообразил, что грустная особа с мышастой челкой и есть Вика. Юрий Петрович обвешан был сумками и пакетами. С лихорадочной поспешностью он стал выкладывать на стол, и без того небедный, коробки, банки, все сплошь с деликатесами, включая черную зернистую икру. У Риммы Васильевны глаза совсем уж полезли на лоб. Джинджер принялся старательно облаивать вывалившийся из сумки крупный, нарядный, почти бутафорский ананас. Фруктов Гузынин вообще притащил целую гору — почти столько же, сколько помещалось на голове узбечки с подстаканника. Тут были лимонные каплевидные груши, яблоки с нежным акварельным румянцем, несообразный сезону сизый виноград, лохматые киви и выглядевшие в этой компании простофилями апельсины. Посреди стола Юрий Петрович водрузил бутылку шампанского. Антон гордо улыбался. Даже Анютка соизволила в удивлении приподнять брови и потянулась к банану.

— Что это за широкие жесты? — спросила Вика. — Вы ограбили лоток на Фокинском рынке? Впрочем, постойте… Я поняла! Сегодня был зачет на международно-экономическом факультете? И после этого “ешь ананасы, рябчиков жуй”?

— Все нам оплатит презренный буржуй! Вы угадали, — честно признался Гузынин. — Да, ребята напряглись. Это еще крайне скудное вознаграждение, если учесть полный математический кретинизм бедняг и тот факт, что они дважды за последний месяц подкладывали мне на стул расслюнявленную жвачку. Те брюки нельзя теперь надеть в приличное общество, хотя бы такое, какое собралось здесь. Правда я честно замазал жвачку фломастером, но толку мало. Вы ведь, Виктория Сергеевна, видели эти брюки. Я в них в клубе “Бамбук” был. Правда, нехорошие пятна?

Анютка фыркнула, Юрий Петрович поспешно схватил шампанское и стал выкручивать пробку в сторону страстно поблескивающей с портрета глазами и клипсами киноартистки Ноны Мордюковой. Римма Васильевна тихо ахнула, зажмурилась и закрыла уши ладошками. Но Гузынин оказался на высоте и справился с пробкой: та лишь аккуратно чмокнула и испустила дымок. Бойкая извилистая струя плеснула в граненые стаканы.

— Ах, вы обрызгали пирожные! — воскликнула Римма Васильевна незнакомым кокетливым голоском. Вика сразу вообразила, какова была старушка в те времена, когда ревел в “Картонажнике” баян ее незабываемого брюнета. Они и теперь умела громко хохотать. Веселье пошло сумбурное и шумное. Бутылка шампанского как-то быстро иссякла, и начались дурацкие разговоры. Гузынин весело рассказывал про пакости студентов, а Римма Васильевна — про пакости отдыхающих. Вика иногда даже улыбалась. Как ни крути, а этот глупый пир — ее самый беззаботный вечер в нынешнем грустном апреле. Будто и не она это сидит на диване с граненым стаканом шампанского в руке, а неизвестно кто, неизвестно где, среди невесть откуда взявшихся незнакомцев. Весело!

— Ой, посмотрите, девочка спит! — вдруг заметила Римма Васильевна и перестала хихикать. Юрий Петрович тоже смолк.

— И вправду детям спать пора, — засуетилась Римма Васильевна. Я их в соседней комнате сейчас устрою. стати, именно туда клали Панарицкого, когда у него болел живот. Памятная комната! Сейчас у меня там панцирная кровать стоит. И раскладушку разложим. Отличная раскладушка, теперь таких не делают. Совсем не разболтана и не скрипит: раньше на ней спали исключительно родственники главврача, когда в жару ночевали на террасе.

Скоро дети улеглись, Римма Васильевна отправилась в бывшую кишечную помывочную полоскать свои раритетные стаканы, а Вика и Гузынин остались вдвоем. Веселье мигом сникло.

— А ведь я было снова вас не узнал, — откашлявшись нарушил тишину Юрий Петрович. — Никак не могу привыкнуть к вашим метаморфозам. Но отчего вы такая грустная? Впрочем, глупый и праздный вопрос…

— Нет-нет! У меня кружится голова от шампанского, только и всего.

— Точно. Вы два полных стакана выпили. Для вас, наверное, многовато. Ух, какую ерунду я говорю… Совсем забыл!

Юрий Петрович бросился к своим сумкам, пошуршал в них оберточными бумагами и вытащил наконец большую белую коробку. Вика поморщилась: она подумала, что в коробке какой-нибудь аляповатый презент, вроде хрустальной сухарницы. Однако это оказалась не сухарница, а совсем другая посудина, очень похожая на химическую. В ней закреплен был невероятный цветок, очень крупный, пятилапый, похожий на острокрылую бабочку. Из его сердца высовывался пушистый карминный ротик, сложенный в удивленное “О”, и показывал Вике желтый, гладкий, хищный язычок. По розовым лепесткам из темных глубин цветка бежали наружу пестрые тигровые полоски. Вид у цветка был очень нахальный.

— Это что? Орхидея? — спросила Вика.

— Да. Для вас. Как я понял, вам совсем не нравятся гвоздики. Может быть, это странное существо вы не станете заталкивать мне за пазуху, — сказал Гузынин и робко улыбнулся. Вике сделалось очень неловко.

— Я ничего не буду заталкивать, — вздохнула она, — только и вы обещайте больше не говорить, что любите меня и хотите на мне жениться.

— Хорошо, обещаю не говорить, хотя и люблю, и хочу. Ничего уж тут не поделаешь.

Вика поспешно перевела разговор на другое:

— Где вы взяли это чудо?

— Цветок? Известно где — в магазине. Откуда еще чудеса в наше время! Перед вами некая лелия обоюдоострая. Черт знает, что это означает, но говорят, будет долго стоять и не вянуть. Да там в коробке бумажка есть, вроде инструкции, где все написано. Вот: “произрастает в лесах Мексики и Гватемалы” и так далее. Знаете, эта лелия на вас похожа, когда вы явились к “Спортсервису” с белыми волосами. Что-то есть в ней такое же неземное и не вполне настоящее. Не водятся у нас подобные редкости… Ладно, не буду мозолить вам глаза, схожу к машине. В ней и переночую. Вы только не грустите! Смотрите на этот цветок, как в зеркало.

Гузынин придвинул Вике розовую лелию и вышел. Вика потрогала лепестки, нежный желтый язычок. Неужели она такая?

— О, вот так прелесть! — прошептала за ее спиной неслышно прокравшаяся из помывочной Римма Васильевна. — Я никогда ничего подобного не видела!

— Это мексиканская или гватемальская орхидея, — пояснила Вика.

— Боже, какой аромат! Гватемальская орхидея! Чего же после этого удивляться, что у них там такая любовь и такие сериалы, несмотря на наркобаронов…

Она подсела к Вике с деликатной улыбкой:

— А за вами очень красиво ухаживают. Я сразу вспомнила:

Весь я в чем-то норвежском,

Весь я в чем-то испанском…

Похоже, правда? Вы тоже вспомнили? Постойте-ка: да ведь это стихи про ананасы в шампанском! Боже! И у нас тоже только что это было! И почему я не догадалась кусочек ананаса в стакан положить? Всю жизнь мечтала эту штуку попробовать, а тут взяла и растерялась. Жаль! Ах, я ведь сто лет уже не пила шампанского!

“Захмелела старушка”, — подумала Вика.

— В жизни очень мало красивого, — продолжала Римма Васильевна. — И мужчины, даже лучшие из них, ничего не умеют сделать красиво и романтично. Они в основном любят поесть. Любят пиво. Колбасу с чесноком. Любят снять побыстрее галстук, расстегнуть пуговку на животе и засунуть свою чесночную руку вам за пазуху. Или под юбку. Сегодня вам повезло! Как это все красиво! Дайте мне еще понюхать орхидею. Если шампанского я не пила давно, то орхидей вообще никогда не нюхала. У нас в санатории росли только петунии, настурции и львиный зев. Кое-что из этого пахло, но разве так! Нам директор всегда велел сажать цветы поневзрачнее, чтоб стебельки были коротенькие-коротенькие, или липкие, или чтоб мухи на них сидели. А они все равно драли — даже липкие и с мухами. Разве убережешься, если любовь!

— Я вам оставлю эту орхидею, — пообещала Вика. — Она очень долго не вянет.

— Что вы! Нельзя! Это подарок любви. Конечно, этот мужчина постарше вашего мужа, пониже и вообще… Но он тоже очень интересный.

— Да уж, интереснее некуда! — усмехнулась Вика.

— Вы очень неправы. Приглядитесь получше: он не красавец, но интересный — именно такое слово подходит. Море обаяния! Он довольно сильно похож на писателя Алексея Толстого — не Льва (тот с бородой) и не Алексея, написавшего “Царя Федора Иоанновича”. Этот тоже бородатый. Я имею в виду Алексея Николаевича Толстого. Он написал…

— …про Буратино, — подсказала Вика.

— Именно! Вы совершенно правы. Это был представительный мужчина, тоже в очках, с чувственным ртом. В него влюблялось множество женщин, несмотря на то, что он тоже достаточно рано начал лысеть. Облысение не помеха мужскому шарму. Есть масса артистов с лысинами — Дуров и… больше не помню, но их масса! А гениальный Жванецкий!

— Да что вы меня уговариваете? — засмеялась Вика.

— Вы молоды, а я знаю жизнь. Одних отдыхающих я видела тысяч восемь, не меньше. Поэтому послушайте меня: он сейчас стоит там, на воздухе, и у него такое несчастное лицо, что смотреть неудобно. Он вас любит и тоскует. Это заметно даже в темноте. Пойдите к нему… Нет, не возражайте! Ничего и говорить не надо, если не хотите. Просто постойте поодаль, на крыльце, и он поймет, что вы его оценили. Это будет так романтично!

“Только романтизма мне теперь и недостает, — подумала Вика. — И романтика с лысиной гениального Жванецкого. Всем остальным я уже обеспечена: с работы меня после сегодняшнего, конечно, вышибут, бандиты с ног сбиваются, чтоб меня прикончить, а завтра чернобровый следователь Пролежнев потащит меня глядеть на покойника по фамилии Всяких. Вот это жизнь! Как в Парагвае! Но, может быть, эта несчастная старуха не так уж неправа. Сейчас самое подходящее время рассказать Гузынину о том, что произошло сегодня. Надо же что-то делать дальше — скрываться от банды Очкастого, например”.

Вика набросила на плечи куртку и вышла на крыльцо. Пока глаза привыкали к темноте, она никак не могла определить, где Гузынин. Холодное синее небо было полно звезд (Вике даже казалось, что их много больше положенного), зато на земле царила сплошная, непроглядная чернота. Пахло свежестью и волей. Через несколько мгновений Вика уже сумела увидеть желтый “Москвич”. Гузынин приткнул машину на выезде у главного корпуса — побоялся съезжать с крутой горы. Тишина стояла вокруг, и, как всегда, где-то в самой глубине этой абсолютной тишины жил слабый, непонятный, непрекращающийся гул. Или это поезд далеко идет? Или стучит движок в Дряхлицыне?

— Виктория Сергеевна! — тихо позвал голос Гузынина. Так вот он где, романтик! Теперь видно, что он стоит на дорожке под елками. Вика решительно направилась туда.

— Юрий Петрович, я вам должна сказать, — начала она резко.

Гузынин зашевелился в темноте и приложил палец к губам.

— Тише! — прошептал он. — Здесь нельзя говорить так громко. Все спит. Даже какие-то птицы — здесь, над нашими головами, в гнездах — тоже спят.

— Это вороны. Подумаешь! Даже если я их вспугну, завтра днем они отоспятся. Какие у них проблемы?

— Никаких проблем! Нигде. Ни у кого. Только тишина. И столько звезд! Посмотрите! Даже думать страшно, что это все не просто блестки на синем полотне. Они страшно далеко, причем одна звезда дальше, другая ближе, и многие невыносимо пылают, а только отражают свет, хотя выглядят не хуже горячих; одни рождаются, другие умирают или умерли уже…

Вика подняла голову, и невообразимые дали тихо опрокинулись на нее. Какие из звезд сейчас умирают? Ведь каждая светится! Чем дольше на них смотришь, тем ближе они придвигаются, роятся перед самыми глазами и даже, кажется, шуршат сухо и нежно, как елочный дождь, совсем рядом шуршат, а под ногами пустота, бездна. “Где это я?” подумала Вика и не сразу сообразила, что целуется с Юрием Петровичем, а в щеку ей колючим неживым пальцем тычется еловая лапка.

“Я сошла с ума. Это шампанское”, — встрепенулась Вика и вскрикнула возмущенно:

— Вы что, с ума сошли!

Глава 16. Инстинкт перепелки

 — Да, я сошел с ума! — охотно признался Юрий Петрович. Он не пожелал выпустить Вику из объятий, и она стала отбиваться локтем, краем глаза подглядывая, в какой степени Гузынин похож на автора “Буратино”. Некоторое сходство имелось: лысина, тяжелые щеки, губастость, очки. И все-таки многих достоинств знаменитого писателя Юрий Петрович не имел — ни славы, ни блеска, ни графского титула.

— А ну вас к черту! — прошипела Вика, сердито уставившись в звездное небо, которое отражали гузынинские очки. — Думаете, ананас привезли, и я у ваших ног? Да я видела толпы мужчин, которые в тысячу раз состоятельнее и лучше вас!

— Не сомневаюсь. Но я вас люблю, — не унимался Юрий Петрович.

— А меня, возможно, завтра убьют! — выпалила Вика.

Хватка Гузынина сразу обмякла, и он с ужасом и нежностью прижался к Викиной щеке своей щекой. “Слушайте, — тихо начала Вика, — пока вас не было, я решила изменить внешность и перекраситься в мышиный цвет. И вот нынче утром в “Грунде”…

Викин рассказ произвел на Гузынина ошеломляющее впечатление. Он так и сказал:

— Я ошеломлен. Да я, увидев этого Вову и миллионера с Балеарских островов, бежал бы без оглядки, а вы решились на такое! Да еще и следователя вызвали! Какое-то безумство храбрых! У меня в голове это не укладывается. Но ведь теперь что-то предпринимать надо, да?

План спасения, предложенный Юрием Петровичем, не отличался оригинальностью. Гузынин считал, что Вика должна немедленно взять отпуск или даже вовсе неожиданно и бесследно исчезнуть из “Грунда” и из Нетска. Лучше всего ей временно переселиться к его, Гузынина, тетке в райцентр Повалихино. Поскольку тетка работает там директором школы, Анютка могла бы благополучно закончить учебный год. Вика сразу сообразила, что Юрий Петрович догрузит ее и Антоном, раз уж Лариска с Пашкой сбежала на море. Все эти переезды к тетке были сущей глупостью, но никакого своего плана Вика придумать не могла. Ей никогда прежде не приходилось попадать в серьезный переплет.

— Не собираюсь я сейчас об этом думать! — отмахнулась она. — У меня и без того голова пухнет. Теперь вы все знаете, так оставим проблемы до завтра. Здесь нам ничто не грозит. Ни одна живая душа не знает, что мы тут. Дайте дух перевести!

— Хорошо. Будем молчать и смотреть на звезды, — согласился Юрий Петрович и снова попытался обнять Вику. Но в эту минуту по еловой аллее, где только что было тихо, как в комнате, прошел шуршащий ветерок. Какая-то ветка длинно и скучно заскрипела.

— Холодно стало, — поежилась Вика. — Пойдемте в дом.

— Я не хочу! Я тут был счастлив. С вами! Если мы чуть сдвинемся с места, то волшебство улетучится, — уперся романтичный Юрий Петрович. — Здесь хорошо, здесь можно до утра простоять, пока солнце не встанет вон там, над той кривой крышей.

Вика хмуро глянула на крышу главного корпуса, действительно кривую. Господи, почему мир перевернулся вверх тормашками? Последние Викины дни были такие невероятно длинные, каких не бывает и в разгар июня, и такие сумасшедшие, каких вообще не должно быть. Не хватало только рассветы встречать под елкой!

— Вам все шуточки, а я падаю от усталости, — вздохнула она. — Мне бы ваши заботы! Сейчас я хочу только одного: лечь (все равно где, лишь бы горизонтально!) и все забыть. Хотя бы на полчаса.

Юрий Петрович послушно выпустил Вику и остался один под звездами. В кишечном домике Римма Васильевна уже приготовила для гостьи одну из тех превосходных раскладушек, которых прежде касались лишь высокородные тела родственников главврача. Как Вика и предполагала, просто лечь и вытянуть ноги было настоящим блаженством. Она закрыла глаза, и в мире остались только звуки. Шуршала одеялом и вздыхала в соседней комнате Римма Васильевна. Отчетливо тикали громадные часы, ходил под стеклом из стороны в сторону их золотой неумолимый маятник. “Почему глаза сами открываются? Мне же спать надо”, — недоумевала Вика. Но темнота вокруг уже перестала быть сплошной и слепой — обозначилась за тюлевыми санаторными занавесками тихая серость ночи, а на Викином пододеяльнике ясно читалась угольная надпись “Санаторий “Картонажник”. “Нет, так не пойдет, надо уснуть, — думала Вика, заставив себя неотрывно глядеть на гладкий потолок. — Только как избавиться от мыслей, которые все скачут и скачут? Буду считать… Нет, терпения не хватит! И подушка горячая, хотя пахнет подземельной сыростью, будто она из могилы. Еще бы, ведь кругом одни обломки империи! А живая жизнь страшна”. Она повернулась на бок и стала смотреть на картину Панарицкого. Сначала произведение академика казалось ей темным ковром, покрытым неуклюжими узорами, затем стали проявляться и определяться упитанные фигуры отдыхающих. Они угадывались с трудом, меняли очертания, складывались в группы то так, то иначе, и в конце концов Вика видела уже стадо каких-то кентавров; их конечности и ножки столов и кресел странно мешались, обменивались сандалиями и босоножками, а перинные облака в небе картины неудержимо клубились и ширились. Бон-н-н! Это громко грянули часы. “Час ночи, а я еще не сплю!” — подумала с тоской Вика, и отдыхающие на картине согласно кивнули кудрявыми буйными головами уроженцев Балеарских островов (Вика откуда-то знала, что они балеарцы). Облака над ними давно уже медленно, как манная каша, ползли и плыли за раму…

Случилось это все почти одновременно: яркие полосы света веером пошли по потолку, вскинулся и залаял Джинджер, кто-то оглушительно заколотил в дверь. Первые секунды свет и грубые звуки извне пробивались к Вике сквозь улыбки кудрявых балеарцев в пижамах. Те протягивали ей блюдо со сливами и вовлекали в какой-то свой туземный хоровод под звуки баяна. В этом танце ступать надо было только левой ногой. “Это невозможно!” — невнятно проговорила Вика, отмахиваясь от хоровода, и от назойливого стука в дверь. Хоровод тут же стал таять, — но стук не прекращался. Римма Васильевна включила у себя настольную лампу и стала выбираться из постели. Одета она была в полотняную ночную рубашку сурового казенного кроя. Вика прекрасно видела ее, но и кудрявые люди из хоровода все еще топтались сбоку и пытались улыбаться.

— Что там такое? — спросила наконец Вика. Римма Васильевна уже поспешно шаркала к двери, у которой бесновался Джинджер.

— Это, кажется Юрий Петрович, — недоуменно бросила она на ходу. — Что же у него случилось?

Юрий Петрович ворвался в изолятор и первым делом бросился гасить лампу Риммы Васильевны. Вика все-таки успела заметить, что его губастое лицо перекошено.

— Ради Бога, сделайте что-нибудь с этой ненормальной собакой, — просипел он. — Пусть она замолчит!

Вика вступилась было за Джинджера:

— Он не кусается, успокойтесь! Я знаю, вы собак боитесь, но все же вы зря…

— Не в этом дело! Надо, чтоб было тихо! Приехали! Они приехали!..

— Кто приехал? — удивилась Римма Васильевна.

Юрий Петрович замялся:

— Богатыри… Шура Балаганов… Вы понимаете меня, Вика?.. И другой, Шкаф, тоже здесь. Они приехали на каком-то громаднейшем джипе. Этих двоих я рассмотрел, но, может, в машине и другие сидят.

— Это ваши знакомые? — беспечно спросила из темноты Римма Васильевна.

— Знакомые. Увы!

— Что же нам делать? — простонала Вика. Она спешно одевалась и прыгала теперь на одной ножке, пытаясь натянуть колготки. Она чувствовала, что Юрий Петрович не сводит с нее глаз, но было темно, страшно и не до него.

— Выпустите из дома вашего безумного пса, — снова взмолился Гузынин. — Они найдут нас по лаю.

Он сам открыл дверь, и Джинджер с визгом умчался в потемки.

— Никому из нас тут нельзя оставаться, — сказала Вика. — Ни минуты! Надо собрать детей и бежать, куда глаза глядят. Хоть в лес! Юрий Петрович, ступайте будить детей!

Римма Васильевна в своей строгой ночной рубашке до пят все еще стояла посреди комнаты и ничего не понимала. Вика обняла ее за плечи и наощупь повела в соседнюю комнату, туда, где на стуле аккуратно была разложена ее одежка.

— Римма Васильевна, милая, — прошептала Вика. Ей хотелось найти какие-нибудь медленные, спокойные слова, чтоб пояснить, что за кошмар их настиг. Она и сама мало что могла сообразить. Откуда этот джип? Как их разыскали? Вернее, ее, Вику, разыскали… А чего удивляться? Адрес ее взяли в “Грунде”, а сюда богатырей направили, наверно, Шемшурины — она, глупая, про “Картонажник” рассказывала вчера шемшуринской бабушке, да и записку Гузынину оставила… А могли бандиты начать с поисков ее мужа, выйти на “Спортсервис”, а уж там наверняка считается, что Пашка ударно работает опять же в “Картонажнике”… Теперь все равно! Ее нашли! Неважно как…

— Римма Васильевна, только не волнуйтесь! Это приехали такие… люди. Они меня ищут, одну меня, и вас они не тронут. Но будет лучше, если вы сейчас оденетесь и выйдете на улицу… Да не дрожите так! Валерьянка у вас есть? Даже в таблетках? И валидол? Где?.. Понятно, в шкафчике. Сейчас откроем шкафчик. До чего дверца тугая, сейчас таких не делают… Так вот, вы оденетесь и с детьми пойдете… А вот куда?.. В калитку! Юрий Петрович, тут ведь рядом в стене калитка есть, нам через нее всем можно уйти в лес!

— В партизаны, — откликнулся Юрий Петрович из соседней комнаты. Оттуда же доносилось Анюткино хныканье и медлительные вопросы Антона. — Может быть, нам лучше в доме запереться? У вас есть электрошокер…

— Вы с ума сошли? Нет и никогда не было. У Сумасшедшего дома я пугала вас шоколадкой. Бежать надо срочно: если двери здесь приличные, то окошки вон какие хлипкие, сами посмотрите!

Вика бросила окаменевшую Римму Васильевну и побежала к детям.

— Анютка, девочка, сейчас мы пойдем в лес, — бормотала она глупым фальшивым голосом, шаря по полу в поисках Анюткиных сапожек.

— Но там волки! — ахнула Анютка.

— Волки теперь исчезающий вид, — встрял Антон. — И медведи тоже. За медведями надо далеко ехать — в Нетск, в зоопарк.

— Вы с Риммой Васильевной пойдете, и она покажет вам ночной лес, — несла чепуху Вика. Анютка продолжала хныкать:

— Там темно, ничего не видно!

— Ничуть не темно. Знаешь, как звезды сейчас светят! Много-много звезд. Ты никогда столько не видела. Я ведь когда-то рассказывала тебе про Большую Медведицу, Малую Медведицу… Которые в виде ковшиков… Господи, куда же ты шарф засунула?.. Так вот, Малая Медведица… Короче, днем их не видно, а в Нетске и ночью ничего не видно… А тут видно…

— Зачем они мне?

— Ты же хочешь стать образованным человеком? Всесторонне развитым?.. Боже, Боже! Они!

— Вы уверены, что мы правильно сделали, затеяв всю эту суматоху? Может, они нас не найдут? — спросил Юрий Петрович. Он стоял у окна и пытался разглядеть то страшное, что придвинулось из темноты неожиданно и близко.

— Они не гении, но и не круглые дураки. Обязательно сюда доберутся, — сказала Вика.

— И как только Валерка-сторож посторонних пропустил? Удивляюсь! — заметила Римма Васильевна. Она, уже наглотавшаяся валерьянки и одетая в какой-то балахон, допотопный и явно мужской, тоже подошла к окну.

— Вот именно! Валерка! — догадалась Вика. — Он как раз и может подсказать, что в санатории есть этот кишечный домик! Ведь богатыри ищут Цареву. Валерка может послать их в главный корпус, где мой муж жил, Царев — а потом сюда! Другого жилья ведь здесь нет. Нужно уходить скорее. Пошли к калитке! Нет, надо в помывочной свет включить. Пусть думают, что мы здесь, а мы в это время в лес уйдем. Даже несколько лишних минут для нас не пустяк. И вы, Юрий Петрович, хорошо сделали, что машину поставили в другом месте. Теперь только бы успеть за калитку уйти!

Она вытолкала детей за дверь и стала тащить к выходу Римму Васильевну. Та упиралась:

— А как же Джинджер?

— Что Джинджер? Вы ведь утром сюда вернетесь. Куда он денется? Дворняжки превосходно ориентируются в обстановке. Он здесь дома. Да пойдемте же, а то костей не соберем!

Последний аргумент на Римму Васильевну подействовал неотразимо. Она засеменила к калитке.

— Дети, сюда, — позвала она и тихим, дрожащим голосом спросила у Вики:

— Мы куда идти должны? К лесничеству или в Дряхлицыно, к людям?

— Конечно, в Дряхлицыно.

— Слава Богу! Я думала, нам надо будет прятаться в хворосте. А в Дряхлицыно есть дорога короче той, по которой вы шли. Только она непроезжая. Я, кажется, помню, где на нее развилка, но сейчас так темно… А я давно там не ходила, может, и заросла дорога, ведь теперь никто тут не бывает… Но я попробую сориентироваться. Прежде я сто раз эту дорогу проходила…

И она, сгорбившись, двинулась дальше, а дети за ней. Вика повернулась к Гузынину. Тот неподвижно, темным столбом стоял на дорожке, только очки поблескивали.

— Идемте, Юрий Петрович!

— Я останусь. У меня здесь машина, и вообще… Вы за меня не беспокойтесь, идите быстрей, а то поздно будет…

А уже и было поздно: с горы, от главного корпуса, прямо на них вдруг покатился, попрыгивая на ухабах, громадный джип, очень высокий на колесах и весь в огнях. Лучи фар дергались от прыжков и широко освещали перед собой яркую полосу. В полосе этой из темноты, как из-под земли, возникали, топорщились и с треском гинули под колесами прошлогодние сухие заросли трав и мелкие кустишки. Рядом с джипом, задыхаясь от лая и ярости, несся, летел, иногда даже через голову кувыркался Джинджер.

— Бежим! — крикнула Вика, ныряя в калитку. Дети с визгом припустили к лесу. Юрий же Петрович шарахнулся в сторону и угодил прямо в жалящие объятия молодой елки. Сначала он даже зажмурился, но тут же оттолкнул от лица наглую колючую ветку, шагнул вперед, открыл глаза. И он увидел в эту минуту, что огромный джип с размаху, мощным боком поддел его несчастный желтый “Москвич” и примял к бетонной стенке. Стенка эта когда-то отделяла от парка агитплощадку, скамейки которой давно сгорели в жарких печах дряхлицынских мародеров, а может, и самой Риммы Васильевны. Зато стена стояла, и Юрий Петрович так любовно за нею пристроил свою машину, от которой осталась теперь мерцающее в темноте что-то вздыбленное, неузнаваемое калечное, чужое и ужасное. “Москвич” гиб с жестоким, почти живым, жалобным треском, и этот треск бесконечно длился, множился и отдавался в ушах Юрия Петровича, который ни ушам, ни своим глазам верить не смел и понять, что случилось, тоже не смел.

Он пришел в себя только тогда, когда джип подъехал к кишечному изолятору. Блеснули в свете фар окошки и мелкие, лакированные квадратики мозаики. Юрий Петрович снова отступил к елке и удивился, что Джинджер куда-то исчез. Может, он раздавлен джипом, как и “Москвич”? Из высокой дверцы джипа ловко спрыгнул Балаганов-Стасик. В левой руке у него был фонарь, а в правой — какое-то довольно крупное оружие, разглядеть которое в темноте Гузынин не смог. Шкаф остался сидеть за рулем, только голову наружу высунул. Юрий Петрович увидел его плоский бульдожий профиль и услышал знакомый голос:

— Ну, там?

Стасик боком, ловко ластясь к стене, пробрался к двери, осторожно тронул ладонью ручку. Дверь медленно подалась, выпуская ровную струйку скудного света. Стасик скользнул внутрь, и скоро из домика донеслись звуки могучих пинков по ведрам помывочной, грохот опрокинутой мебели и брань. Затем треснула изнутри и разметалась фонтаном осколков одна из гнилых оконных рам. В образовавшейся дыре показалась синеватая в ночном сумраке, будто мертвая Стасикова голова и сказал:

— Эй, Хряк! Тут пусто.

“Так это длиннорукое чудовище — Хряк? Мы прозвали его Шкафом. И то, и другое имя подходит, нету в нем ничего человеческого”, — размышлял Юрий Петрович, уходя все глубже в тугие колючие ветви и чувствуя спиной холод твердого елового ствола.

— Где же эта чертова баба? — недовольно проворчал Хряк. — Сторож сказал, что она тут должна быть, остальные хибары пустые. Ты его хоть хорошо в каптерке запер?

В дверях кишечного домика появился разочарованный Стасик-Балаганов. Он посетовал:

— Ты, дубина, пер на тачке, как трактор, сигналил так, что елки падали — и спугнул. Ушла она.

— Да куда тут уйти среди ночи? Лес ведь кругом. Пошли в другие хаты!

— Дебил, другие хаты досками заколочены. Значит, есть куда идти. Делась же куда-то эта поганая собака! Постой, постой! Ну-ка посвети… да не туда! Вот! Ага!

Стасик заметил наконец железную дверь в стене.

— Все ясно! — обрадовался он. — Сюда и пташка упорхнула! Вылазь, Хряк, дуй сюда. Далеко уйти она не могла.

Хряк шумно вздохнул:

— Может, Стас, туда на тачке как-нибудь можно подъехать? Я мухой через большие ворота и…

— Все бы ты ездил! Такую задницу наездил, что ноги подгибаются. Нет уж, лезь сюда и живей, живей!

“А ведь они действительно далеко уйти не могли, — холодея, подумал Юрий Петрович. — Ни дети не могли, ни старуха. Идут они прямо по дороге, нагнать их ничего не стоит. Делать надо что-то! Но что? Да бежать в сторожку, бить окна, звонить в милицию! Какая-то связь с миром должна там быть, все же это собственность самого Колотова”.

Как только оба бандита скрылись за калиткой, Юрий Петрович бросился к главному корпусу и новым воротам европейского уровня. Ему страстно хотелось схватить какой-нибудь увесистый камень или палку и изо всех сил измолотить проклятый джип, но ничего подходящего на черной земле в потемках он разглядеть не мог, да и времени терять было нельзя. Юрий Петрович думал, что бежит очень быстро, но торчащая за елками кривая крыша главного корпуса все никак не приближалась, хоть он начал уже задыхаться и беспрестанно хватал распахнутым ртом ночной холодный воздух. Воздух этот казался очень тяжелым и горьким на вкус и никак не хотел заполнять хрипящее горло Юрия Петровича, который вконец измучился и упал на дорожку. Некоторое время он довольно быстро продвигался вперед на четвереньках. Это странным образом вернуло ему силы, и он вскоре смог подняться и снова побежал вперед. Он уже достиг края черно-белой елово-березовой рощицы, окружавшей главный корпус, когда внизу и где-то, как ему показалось, очень далеко раздались громкие хлопки. Юрий Петрович почти сразу понял, что это выстрелы. Невнятные визги, доносившиеся оттуда же, дикий вой живого-таки Джинджера, непонятный и пугающий шум — все это могло только одно означать: беглецов догнали. Обессилевший Юрий Петрович по инерции еще шел наверх, в гору, качаясь и спотыкаясь на каждом шагу, но перед глазами стало вдруг темно и пусто. Нет, такого просто не бывает! Это должно сию же минуту кончиться, иначе ничто ничего не стоит! И жить не стоит. Но ничего не кончалось, даже ряд черных елок, которые нерушимо тихо стояли впереди. Ель вообще дерево молчаливое и ко всему равнодушное, это Юрий Петрович уже понял. Такое строгое, прямое и почти неживое. Елки, кажется, долго живут?

Тот крик он услышал позже, чем решил, что жить не стоит. Крик был недальний, не из-за ограды. Где-то совсем недалеко душераздирающе кричала женщина. Какая женщина? Откуда здесь женщина? Это может быть только она, она, Вика! Где же она? Что с ней? Юрий Петрович повернул на крик, хотя никак не мог в глухой темноте определить, откуда он несется. Черная, бесконечная, бугристая, засыпанная хвоей земля кружилась перед ним, но Юрий Петрович все-таки шел, потому что должен был что-то со всем этим делать.

Кричала действительно Вика. Она неслась сейчас в гору почти наперерез Юрию Петровичу. На ней были отличные беговые кроссовки! Как хорошо, что она нынче не надела те свои любимые кондотьерские сапоги за колено и с высокими каблуками, которыми месила вчера здешнюю грязь. Правильно, выходит, сделала. Вика плохо соображала, куда бежит, зато отчетливо слышала позади себя тяжелый топот Стасика (грузный Хряк давно отстал!) Бегала Вика очевидно лучше коротконогого Балаганова. Как-никак она была бывшей женой экс-вице-чемпиона Европы, пусть по байдаркам. Почти десять лет она провела среди спортсменов, начинала и бросала занятия то теннисом, то шейпингом, то легким семейным бегом. Сейчас Вика бежала хотя и не так легко, как некогда вместе с Пашкой по предрассветному бульвару Урицкого от дома до реки и обратно, но все-таки с заметным отрывом от Стасика-Балаганова, который отставал, давясь, матерками. У нее оставался еще даже некоторый запас сил! А главное, бежала она в нужном направлении. Потому что когда двое громил появились на лесной дороге (они полагали, что трусят на цыпочках, а на деле топотали, как кони), беглецы в самом деле ушли недалеко. Римма Васильевна, выйдя из калитки, вдруг стала поминутно останавливаться. Она жаловалась, что ноги у нее не идут, хотя она их и заставляет. Один раз она даже заявила, что останется сидеть до утра под ближайшим деревом, потому что никому не хочет быть обузой. Вика уверяла, что не бросит ее одну в этих дебрях. Дети притихли, Вика чувствовала в темноте, что Анютка плачет, и потрогала ее щеку. Так и есть, мокрая! В разгар увещаний Риммы Васильевны откуда-то визгливой молнией вылетел Джинджер и запрыгал вокруг них, оглушительно лая. Римма Васильевна сразу воспряла духом и зашагала по дороге достаточно бодро.

Вдруг со стороны оставленного санатория явственно послышались быстрые неровные шаги и оголтело в ту сторону залаял Джинджер. Стало ясно, что от погони не уйти. Правда, кругом был лес, но какой — старый сосняк, долгоногий, просторный. В таком далеко насквозь все видно, а со стороны приближающихся бандитов мелькали огни фонариков.

— Римма Васильевна, а в главном корпусе электричество есть? — вдруг ни с того ни с сего спросила Вика. Римма Васильевна, у которой снова не шли ноги, ухватилась обеими руками за сосновый ствол и ответила, почти заглушаемая лаем Джинджера:

— Конечно есть. Ведь там идут восстановительные работы, так что необходимо…

— Ах, это я так спросила! Послушайте, вы должны с детьми спокойно дойти в Дряхлицыно. Эту дорогу вы знаете хорошо, ведь правда? Поэтому идите не по ней, а рядом, чтоб с дороги вас видно не было. Сможете?

— Ну, я не знаю… А вы?

— Я? Я что-нибудь тоже придумаю. Этим типам, что приехали на джипе, нужна только я. Уходите, уведите детей. В Дряхлицыне полно народу, какая-никакая милиция. А я пойду в другую сторону. Поплутаю немного, там видно будет. В конце концов, в санатории Юрий Петрович, как-нибудь выпутаемся.

Вика помахала рукой Анютке и обочиной побежала назад. Она еще не знала, на что решиться, зато понимала: если беглецы сейчас разбегутся, бандиты не смогут всех в лесу выловить. Главное, чтоб ребятишки не попались. И ведь времени нет, чтоб изобрести какой-нибудь спасительный фокус: фонарики шарят совсем рядом, за ближайшим поворотом, за голыми сквозными зарослями боярышника, а топот богатырей, их голоса множит и перекатывает по сосновым верхам эхо.

— Мама! — вдруг закричала Анютка жалким тоненьким голоском, а Джинджер, который уже начал сипнуть от переживаний и лая, зачем-то бежал за Викой, мотался под ногами и взвизгивал.

— Вот она! — рявкнул почти рядом громкий мужской голос. Обмануло эхо и темнота обманула: Балаганов не из-за боярышника вынырнул, а откуда-то сбоку и едва не наткнулся на Вику. Сразу же дико, истошно залаял Джинджер, чуть дальше, сзади, за Викиной спиной, завизжала неизвестно куда в панике ринувшаяся Анютка. Круги и полосы света фонариков мелькали, показывая и снова окуная в темноту то палую хвою на дорожке, то старый чешуйчатый ствол сосны, то Джинджерову пасть, клыкастую и мокрую. Римма Васильевна тоже стала выкрикивать что-то старомодное, кажется, “Караул!” Потом глянули выстрелы, довольно беспорядочные. Похоже, стреляли просто в шум и потемки.

— Ты что, псих, охренел? — завопил, как поняла Вика, Стасик-Балаганов. — В бабу пали!

— Да где она? Которая? Здесь штук шесть баб снует! — еле слышно оправдывался Хряк. Он совсем ошалел от бега и оглушительных криков незапланированных баб, невесть откуда взявшихся. Стасик ловил Вику фонариком и подсказывал Хряку:

— Пали в бабу! Вон она! В белом шарфике! В ногу целься! Очкастый велел ее живой привезти! Вон она!

Хряк тяжело выдыхал матом, стрелял; в сутолоке рявкнул и перешел на истошный, совсем человеческий крик Джинджер — должно быть, угодило в него. Вика бегала вокруг боярышника, пыталась в темноте и суетливом мелькании фонариков определить, где же Анютка и Антон. Но их нигде не было видно. Тогда Вика стремительно выскочила из подлеска, обежала ряд толстых, голых, будто столбы, сосновых стволов и широким шагом припустила прямо по дороге. Она направлялась к белой стене “Картонажника”.

— Куда гонишь, Хряк! — снова заголосил из лесу Стасик. — Стой! Куда ты? По грибы-ягоды? Баба вон она! Вон шарфик белый! К хате поперла! Заворачивай, тебе говорят! Уйдет!

Вика на ходу сняла с шеи шарфик и швырнула его на широко растопырившуюся у дороги елку. Раз елка, значит санаторий рядом, это там елки вместо сосен посажены. А вот и стена за поворотом, а в ней прямоугольная прореха калитки!

У калитки Вика остановилась, вздохнула до боли глубоко и закричала. Крик получился пронзительный и истошный. Такого она и добивалась. — Пусть бандиты не сомневаются, что она здесь, возле санатория. Тогда они оставят в покое детей. Откуда взялись дети, они могут и не знать (если, конечно, общительная бабушка Шемшуриных не наболтала лишнего). Дети им ни к чему, но если они изловят Анютку… От этой мысли Вика завопила еще пронзительнее. С дороги, из-за последнего поворота, пыхтящей бранью отозвался Стасик. Все верно! Как ясно стало в голове! Как хорошо она это придумала: затащить бандитов назад к “Картонажнику”! Хотя нового и придуманного именно ею ничего тут не было — разве перепелка, даже прикидываясь хромой, не семенит перед самым носом охотника все дальше от гнезда, совсем в сторону, в другую траву? Это инстинкт, Вика видела такую перепелку в какой-то телепередаче. Однако в отличие от бессознательно мудрой, но безмозглой птицы Вика не собиралась даваться охотникам Очкастого прямо в руки. Она рассчитывала поднять тревогу у главных ворот. В конце концов, разве санаторий не собственность именитого Колотова и не будущий гольф-центр европейского уровня? Там должна быть уж если не сигнализация, то телефон. Бандиты пошли на Викин манок, пыхтели теперь в нужном направлении, приближались к стене санатория, и у Вики мелькнула шальная мысль закрыть за собой калитку на засов. Но она тут же спохватилась: Стасик и Хряк в таком случае могут вернуться в лес, туда, где Анютка. Ни за что! Вика взвизгнула еще раз для верности и побежала по горе к главному корпусу. “А вдруг у них наверху свой человек оставлен? Что-то не видела я сегодня остроносого Дэна. Вдруг он там меня поджидает?”, — соображала она на бегу. Гора ей давалась тяжелее, чем ровная лесная дорога, но она наискосок одолела и ее. Теперь осталось только обогнуть главный корпус. За ним недлинная аллея. Когда Вика неслась по ней, справа мелькал прямоугольник открытого бассейна, тускло сиявший отражением ночных небес.

В окнах сторожки горел свет. Вика не заметила поблизости никакого Дэна и решилась постучать. Но железная дверь была прочна, черна и безмолвна. “Откройте, откройте, пожалуйста!” — взмолилась Вика. Ей не ответили. Она приложила ухо к холодному железу и услышала знакомый, страшно громкий грохот собственного сердца — туп-туп-туп. Она затаила дыхание. Тогда ей показалось, что она уловила еще один звук. Откуда он шел — из-за двери ли или из тех немыслимых далей, где умирают звезды — Вика не могла понять, но она различила слабый, нежный скрипичный прилив и даже еле слышный голос, который пел:

Все так же ль там алеют розы

И лилий огненных цветы…

“Что за цветы? Какие лилии? Это бред какой-то, — испугалась Вика, так как вспомнила почему-то лелию обоюдоострую. — Господи, я совсем с ума схожу. Это ведь просто радио включено там, внутри!”

Она снова заколотила в дверь, снова закричала, обежала вокруг будки, подпрыгивая и пытаясь ухватиться за завитки забранных решетками высоких окон. Все было напрасно. Вика недоумевала куда подевался Валерка? Если сбежал в Дряхлицыно, то почему под елкой остался явно ему принадлежащий дряхлый мотоцикл с коляской? Ясно, что случилось что-то неладное.

Вика бросилась к парадным воротам, но и те были намертво заперты каким-то непонятным устройством европейского вида. Сколько Вика ни нажимала на разные кнопочки и пластинки, сколько ни дергала их, ни трясла, ни скребла ногтями, ворота не поддавались. Может, чтобы их отпереть, нужно сказать, как в сказке, какое-то особое слово? Никаких волшебных заклинаний Вика не знала. Она поняла, что оказалась в западне, из которой не выбраться. Ведь снизу, от кишечного изолятора, уже неслась ругань Стасика. Должно быть, бандиты решили снова поискать там Вику. Потом взревел джип и неумолимо, с натугой двинулся в гору. От его фар меж елей пролегла желтая дорога безжалостного света. Вика хотела попятиться в тень, за сторожку, но с ужасом ощутила, что не в силах больше двигаться, бегать, хитрить, прятаться. Да и некуда бежать! Значит, конец?

Глава 17. Единственный путь

В то, что выхода нет, Вика верила лишь несколько секунд, которые прошли, а она, живая, все стояла у неприступных ворот с нерушимым запором, приложив горячую щеку к ледяному гладкому металлу. Стоять, ничего не делать и ждать неизбежного было трудно, поэтому она сама себе наговаривала те слова, что вскачь проносились в ее мозгу и не желали ни останавливаться, ни смиряться. “Можно попробовать спрятаться в санаторном парке, но что толку? Он большой, не слишком густой, так что эти двое ублюдков даже смогут гоняться за мной на джипе, как немцы на танке, а другой на своих двоих с пистолетом, — предположила она и передернулась от ужаса. — Дело дрянь! Интересно, где сейчас этот полоумный Гузынин? Что-то его не видно. Неужели убежать успел? В Дряхлицыно в милицию? Вот хорошо бы! Тогда остается совсем немного продержаться… Но это на него непохоже, слишком разумно… А вдруг? Он все же математик”.

Даже ложная надежда воодушевляет. Вика оставила ворота в покое и, осторожно ступая по мягкой палой хвое, прокралась к главному корпусу. Это было непросто: джип уже колесил вокруг здания. Могуче и ровно рокотал мотор, тряслись на ухабах столбы света, испускаемые громадными фарами. Вике даже пришлось присесть за непроглядно густую небольшую елку, когда джип катил мимо нее. Она очень удивилась: в машине сидел один лишь Стасик-Балаганов, нарядно подсвеченный какими-то зелеными лампочками приборной панели. А где же его шкафоподобный друг? Если он не нашел Анютку и не заблудился в трех соснах, значит, он у калитки. Они отрезали Вике путь к отступлению. Далеко, далеко не дураки! Опытные разбойники! Что же делать? Пролежнев сулил Вике верную смерть, стоит лишь попасть к Очкастому. Самого Очкастого Вика представляла себе в виде громадного многорукого насекомого-мутанта, какие бывают в фильмах ужасов. Правда, двое сегодняшних ее преследователей и без всяких мохнатых щупалец были омерзительны. Нет, ни за что!.. Вот бы зарыться где-нибудь в канаве в хвою, в гнилые листья, залечь неподвижно… Не годится! Бандиты будут ее искать и найдут, потому что не так глупы, а она не мышка и не ежик…

Вика еще раз оглядела главный корпус “Картонажника”. Его унылая громада олицетворяла собою шершавый размах и скудное величие застойного имперского стиля. И именно таким он обычно являлся из-под нерадивых рук строителей в отдаленных провинциях. Занятная мозаика с небывало грустными пловчихами помещалась на боковой стене и отсюда видна не была, зато угловатый силуэт и высокие ступени парадного входа настолько напомнили Вике мавзолей и еще что-то заупокойное, что она невольно вздрогнула. А джип все еще кружил неподалеку. Сейчас, должно быть, Стасик любовался пловчихами. Раздумывать было некогда: из елового молодняка Вика уже выбралась, а вокруг главного корпуса росли лишь тщедушные березки да солидные старые ели, которые не имели ни одной ветки на высоте Викиного роста. Тут не спрячешься! Джип между тем приближался и еще невидимый, осветил из-за угла недальние деревья. Вике пришлось взбежать на крыльцо и скрыться за тяжелой дверью.

Пустой вестибюль навевал те же неприятные мысли о могилах, склепах и прискорбных кончинах. Здесь даже пахло могилой — стоялой сыростью мертвого, брошенного дома. Вика уже наведывалась сюда при свете дня и потому довольно уверенно пошла по коридору. Вот танцзал, вот большая ванная, где дряхлицынцы добывали кафель, а здесь какое-то странное помещение с огромным окном и парой толстых колонн. Столовая? Или в старые времена тут стояли кадки с лопоухими фикусами и кресла, в которых отдыхающие приходили в себя после всяких медицинских процедур, вроде ободряющего промывания желудка? Вика никогда не бывала в санаториях и понятия не имела, как там врачевали. Однако она могла легко представить, что сквозь это окно обычно любовались еловой аллеей и дальним сосновым лесом. А вот на той корявой стене наверняка висела картина Панарицкого. Точно, она украшала именно столовую! Значит, это столовая? Или нет? Так все разгромлено, что ничего не разобрать. Осталось лишь множество пустых замусоренных залов, серых и страшных. Тут даже крысы могут водиться! Вика постаралась отогнать такую ужасающую мысль и бегом пустилась вверх по лестнице, где не было теперь деревянных перил — они сгорели в ненасытных дряхлицынских печах. Стальные прутья лестничного ограждения застыли в немыслимых корчах. Мародеры, несомненно, поживились бы здесь металлоломом, если б вовремя не начались порки в Шахматном павильоне. Кстати, этот павильон как раз был виден сквозь разбитое окно на лестничной площадке. Он стоял среди невинных березок, тонких и извилистых, как струйки дыма, и напоминал издали общественный туалет средних размеров. Сходство увеличивало то, что окон в нем почему-то совсем не было, зато по углам вместо известных букв красовалась мозаика: шахматные кони, соответственно черный и белый. Вика, выглянула в окно не из любопытства. Как раз сейчас вниз проезжал джип. С высоты третьего этажа он был похож на большую игрушку и, как игрушка, управляемая неумным ребенком, носился по парку в самых неожиданных направлениях. То он прыгал среди редких берез, то исчезал под толщей еловых крон, то снова выныривал на поляны. У наглухо заколоченных санаторных павильонов джип тормозил, из него выпрыгивал Стасик и принимался дергать дверные ручки и совать свой фонарик в имевшиеся в стенах отверстия и щели. Увиденное его не радовало. Он отчаянно ругался и даже раздавал иногда пинки почтенным руинам. Вика переходила из комнаты в комнату, от окна к окну, наблюдая за зигзагами маршрута джипа. Работал Стасик на совесть — он объездил не только все закоулки парка, просветил и обстучал все беседки и домики, но даже пробродил среди останков какого-то строения, разграбленного до кирпичика. Сохранился только прямоугольник фундамента. “Как похоже на раскопки какой-нибудь Трои, — подумала Вика. — Ищи-свищи, археолог! Нигде меня нет! Я и сама себя не вижу”. Ее мысли стали мутиться, а набегавшиеся ноги сами собой, без всякого ее желания, подгибались. Скоро она поняла, что сидит в уголочке на полу, у какого-то окна, упершись лбом в подоконник. Она попыталась подняться, но удалось только слегка приподнять голову. Подоконник очутился на уровне глаз и забелел перед ней, как громадное снежное поле, усеянное обломками неведомых миров — скомканная бумажка громоздилась айсбергом, ломаные и горелые спички сложили буйные головы у его подножия. пылинки казались громадными и отбрасывали резкие тени, как камни на Луне, а в углу реяла прошлогодняя паутина. В ней застряли щепочки, пыльный пух и даже грязная нитка.

“Как я устала, как устала!” — сама себе пожаловалась Вика. Белая пустыня подоконника тут же исчезла из ее глаз — то ли она прикрыла ресницы, то ли просто отвернулась. “Нельзя спать! Я сейчас встану и пойду, — приказала она себе. — Я уже иду. Мне надо посмотреть, что там за дверью… Там что-то огромное… Сейчас посмотрю…”

И она вставала и шла, но всякий раз оказывалось, что она по-прежнему сидит в том же углу у окна, сжавшись в комочек и обхватив колени руками. На ее мышастой челке серебрился неясный свет — ночь еще длилась, но солнце, бывшее пока за кругом, с другой стороны Земли, уже разбавило темноту и подвигалось к новому дню. Вика не видела этого приближения утра, не видела вообще ничего, даже снов. Она будто и вовсе не существовала.

Вздрогнула и пошевелилась она, только когда услышала какие-то голоса и стуки. Она с трудом поднялась. Где-то внизу оглушительно, сумбурно, не в лад топотали чьи-то ноги.

— Вон он, сукин сын! — орал знакомый отвратительный голос. — Заходи сбоку, Хряк!

Все ясно: Стасик тут как тут. И Хряк? Значит, никого нет у калитки? И если отсюда потихоньку выбраться и пройти парком…

Тяжелые шаги гремели уже на лестнице. Вика лихорадочно соображала, где же она сейчас, в каком зале, и есть ли отсюда такой выход, чтоб можно было не повстречаться с бандитами. Должен, должен быть, и даже не один. Ведь это бывший советский санаторий, сооруженный по всем правилам противопожарной безопасности. Здесь, наверное, на каждой стенке висели планы эвакуации отдыхающих на случай разных бедствий. И вот оно, бедствие! Куда бежать? Когда Вика петляла по парку, пытаясь выбраться к сторожке, она видела наружную железную лестницу. Та вела чуть ли не на крышу. Только вот как на эту лестницу попасть? Может, она в конце коридора? Если бы успеть… Вика с трудом шагнула — ноги стали, как чужие. До чего глупо было заснуть на корточках! Уж лучше бы она легла прямо на пол, в этот мусор, в эту пыль — теперь ведь все равно…

Вика сделала еще два широких деревянных шага и вдруг снова отступила, вжалась в холодный темный угол — кто-то, тяжело дыша, ввалился из коридора. Это был Юрий Петрович Гузынин. Вика ахнула.

Юрий Петрович слепо огляделся вокруг, но никого не увидел.

— Кто здесь? Вика, это вы? — спросил он шепотом. — Почему вы здесь? Где дети? Ведь в санатории бандиты!

— Они здесь, потому что я здесь. Они ищут меня. А дети в лесу остались. Если бы я не вернулся сюда, то схватили бы детей. Вот пришлось… Ой, слышите? Что за грохот внизу?

— Я этих двоих запер в какой-то темнице вроде кладовки, совсем без окон. Дверь жестко обита. Они внутрь влезли, а я рядом, в нише прижался, где, наверное, встроенный шкаф был. Я снаружи засов и задвинул. Довольно тугой, приличный засов, правда, сильно замазанный масляной краской…

— Господи! Они что, стреляют?

Юрий Петрович прислушался, вопросительно уставившись в пол.

— Похоже на то, — согласился он. — И ведь в конце концов из кладовки они вылезут. Все здесь такое трухлявое! Вам бы сейчас лучше вернуться в лес и увести детей в Дряхлицыно. А я еще здесь побуду, пошумлю, пусть громилы за мной побегают. Идите же скорей, не стойте тут! Скорее! Старушка ваша, знаете ли, у меня особого доверия не вызывает — очень уж субтильная. Еще даст дуба где-нибудь под сосной… И потом, я ведь слышал выстрелы в лесу. Может, там кто-то ранен, не дай Бог?

— Я не знаю, — грустно ответила Вика. — Я тогда совсем как безумная была… И темно кругом… Я пойду.

Пока они говорили, едва различая друг друга в сером сумраке, Юрий Петрович все время шел на Викин голос. Теперь он добрался до нужного окна и нашел ее в углу. Вика тоже увидела его приближающееся серое лицо. Она прошептала:

— Тут где-то должна быть пожарная лестница. По главной я идти боюсь, ведь внизу они…

Она показала на пол, из-под которого несся неистовый грохот.

— Точно, в конце коридора балкон, и дверь разбита, — подтвердил тоже шепотом Юрий Петрович. Он подошел к Вике уже вплотную и поцеловал ее куда попал — а попал он в щеку — дрожащими губами. Вика легонько оттолкнула его и быстро пошла к двери, однако на пороге обернулась и спросила:

— Может, все-таки вместе уйдем?.. Не хотите? Тогда не наделайте глупостей, обещайте! Кстати, тут кое-где даже электричество есть — в тех помещениях, где уже реконструкция идет. Знать бы, в каких…

Грохот снизу перерос в тупые мерные удары. Должно быть, бандиты нашли что-то, чем можно долбить дверь. Они даже дружно ухали, как бурлаки в песне “Дубинушка”. Вику сразу как ветром сдуло в потемки коридора. Юрий Петрович хотел было идти за ней, но в нерешительности заметался: Стасик и Хряк уже с грохотом вырвались из кладовки на волю и побежали к лестнице.

— Держи его! Он знает, где баба! Вон он, ходит наверху! — вопил разъяренный Стасик. — Сейчас начну ему кишки мотать!

Вика прекрасно слышала эти воинственные клики. Она медленно, наощупь продвигалась по коридору. Хотелось бежать, но она боялась споткнуться о какой-нибудь хлам, который горами валялся на полу. Ни звука, иначе все пропало! Сейчас, конечно, Стасик с Хряком мало что слышат, кроме собственных криков и сопенья. Разве только беспорядочную беготню Юрия Петровича в той комнате, где она так глупо заснула. Кричащий плохо слышит. Будь бандиты сообразительнее, они крались бы потихоньку, как удавы или индейцы из племени семинолов. Но уж если они взялись демонстративно топотать и голосить, то у Вики есть шанс улизнуть под шумок. Поэтому она осторожно пробиралась по коридору мимо бесчисленных неведомых комнат. Их пустые, без дверей, проемы слева и справа дышали на Вику погребной прохладой и сквозили начавшей сереть полутьмой. Шла Вика вдоль холодной струи сквозняка, текшей из вышибленной балконной двери в самом конце коридора. Блеклый прямоугольник неба в этой двери приближался с каждым шагом. “Вот он, свет в конце туннеля, — подумала Вика, — совсем немного потерпеть осталось!”

Она вышла на узенький шаткий балкончик и глянула вниз. Да, пожарная лестница начиналась здесь, но были у нее только две ступеньки, изогнувшиеся над бездной. Очевидно, дряхлицынские забулдыги, тогда еще некоторые, умудрились оторвать железную лестницу от стены. Кроме дурной, немереной физической силы они располагали, несомненно, еще и автогеном. Однако воспользоваться плодами своих усилий они не успели. Оба марша лестницы топорщились теперь с земли, как остов громадного динозавра. Пестрели в предутренней тьме ржавые ребра-ступени, углом вздымался сломанный хребет. Если б Вика решила спускаться отсюда вниз, то неминуемо расшиблась бы о бренные железки или была бы поднята на кривые колья металлолома. “Это невероятно! — ужаснулась она про себя. — Этого быть не может! Я сегодня своими глазами видела абсолютно целую пожарную лестницу. Неужели эта пара негодяев смогла… Стоп! Я тогда шла от кишечного изолятора, а он совсем с другой стороны… Проклятье! Это другая лестница! Та, целая, на противоположной стене. И в другом конце коридора! Какая же я дуреха! Поплелась не туда, куда надо!”

Было уже поздно ругать себя и исправлять ошибку: бандиты топотали вовсю в коридоре и шумно рыскали по пустым залам.

— Да где же этот хрен в очках? — сипел тенором Хряк, на каждом шагу запинаясь и плюясь. — До чего резвая гнида оказалась!

Ругался и Стасик-Балаганов — однообразно, матом. Он кипел бешенством, и фонарик прыгал и трясся у него в руках (нерасторопный Хряк свой фонарик где-то потерял или раздавил). Вика замерла. Снова, как недавно в лесу, луч рвал темноту надвое, делил на светлое и непроглядно-черное, и светлое было страшно, шершаво, дико. В ярких кругах появлялось то, что и днем было незаметно, пряталось по углам — выкрученные трубы, сырые стены в узорах трещин, битая штукатурка на полу. Разоблачения фонарика неумолимо приближались к Викиному балкончику. Она встала боком, даже живот втянула, чтоб ее не было видно из коридора, и прижалась к холодному бетону стены. Ей казалось, что замерзая, леденея, как эта стена, она делается невидимой. Рядом у ее ног шевелились черные еловые лапы, а еще ниже торчал дыбом остов поверженной лестницы. Если Стасик доберется до балкона и увидит здесь Вику, ей останется один выход — вниз, на железки. Все лучше, чем попасть на расправу к Очкастому. В томную эту, невыносимую минуту Вике вообще думалось: вот он, лучший и единственный путь для нее теперь. Пусть будет что угодно, пусть даже ничего не будет, только бы кончился этот кошмар, который длится бесконечно, уже много дней, и делается все неотвязнее, невероятнее, страшнее. Она оторвалась от холодной стены и перегнулась через ржавые перила, которые крошились в ее руках, как вафли. Холодный, совсем неземной ветерок легко дунул снизу в ее лицо и приподнял волосы надо лбом. Лети! Но в ту же минуту Стасик вдруг громко затопал в обратном направлении, в глубь коридора, где Хряк вопил совсем уж птичьим тенор:

— Вон он! Держи! Уйдет!

Послышалось падение тяжелых тел где-то в потемках, треск, хруст и стоны.

— А, гад! — надрывался тенор. — Вон он! Лови!

Жарко заматерился Стасик. Грохот ботинок и носовой свист бегущих стали стремительно удаляться.

Вика тут же забыла, что ей надо лететь вниз. Она поняла: другого случая вырваться из этого ада не будет. Только бы успеть спуститься по главной лестнице… Она бесшумно переходила от одного смутного, пустого дверного проема к другому и была уже возле большого зала, какие имелись на каждом этаже. Вика не знала, зачем они, что в них делали — неужели танцевали? В зале на первом этаже пол был деревянный, и его содрали нещадно, здесь же, на третьем, бетон уцелел во всей своей суровой красе. И именно здесь Вика споткнулась о что-то твердое и круглое, должно быть, об обрезок водопроводной трубы. Она больно упала на колени, а кусок трубы с тихим металлическим гудом покатился по пыльному полу. В эту минуту во всем главном корпусе вдруг наступила невероятная, абсолютная тишина.

— Там наверху кто-то есть, — откуда-то из-под лестницы подал голос Хряк. Стасик-Балаганов ответил ему сдавленным матом. Оба они зашумели, враз заговорили. Вика, не шевелясь, так и стояла на коленках на пороге темного зала.

— Слушай, тот, в очках, ведь вниз побежал, — рассуждал Стасик. — Тогда наверху кто? Привидение?

— А, может, крысы? — застонал Хряк.

Стасик фыркнул.

— Крысы — те мелкие, не больше кошки, а тут шуму на целого мужика. Я пойду гляну.

Он уже взобрался на третий этаж и осторожно двигался по коридору в сторону Вики и зала с бетонным полом.

— Ку-ку! — вдруг донесся с лестницы нетвердый голос Юрия Петровича, который затем еще и откашлялся деликатно, и даже постучал для верности ботинком по остаткам железных лестничных перил.

— Черт, этот в очках внизу? — опешил под лестницей Хряк. — А наверху кто тогда? Еще один мужик?

— Поглядим сейчас, — злобно прошипел в темноте Стасик и щелкнул чем-то металлическим. “Пистолет!” — в ужасе догадалась Вика. Юрий Петрович снова забеспокоился на лестнице и гулко лягнул перила. Стасик разозлился окончательно:

— Ты, Хряк, пойди, примни этого недоделанного! Он мне надоел. А я тут с привидением разберусь.

Хряк послушно ступил на лестницу. Сорвался с места и Юрий Петрович. Оба они в конце концов подняли на первом этаже страшный тарарам. Колотый кафель зверски скрипел под их подошвами, тенором сипел Хряк, Юрий Петрович отвечал ему индейским улюлюканьем и бросался кусками штукатурки. Наконец ухнула входная дверь и звуки преследования донеслись снаружи, более глухие и невнятные. Вскоре какое-то большое стекло где-то разорвалось, рассеялось тысячей стеклянных голосков. Вика решила, что погоня добралась до запертых комнат, где вчера еще блаженствовали Пашка с Лариской: лишь там были такие полноценные звонкие стекла. Сама Вика, воспользовавшись суматохой, потихоньку проникла в большой зал с бетонным полом и прислушивалась теперь к шагам Стасика. Только бы он прошел по коридору мимо, только бы не заглянул сюда! Но Стасик имел теперь дело с неизвестным, невидимым, неслышным противником и потому сам стал тих и невесом, почти как покойный Дух по фамилии Всяких. Он лишь слегка подминал большими ступнями битую штукатурку. Вика слышала этот слабый сахарный хруст и по его приближению поняла, что Стасик решил обследовать каждый закоулок и мимо зала не прошел. Она забилась в угол, самый темный и безопасный, по ее разумению, и пыталась определить, куда же движется страшная тень. Стасик, привыкший к засадам, из осторожности потушил свой фонарик и даже дышать старался неслышно. Только когда его силуэт возник в сером прямоугольнике окна, Вика поняла, что он обходит зал по периметру и неумолимо приближается к ней. Вика знала, что Стасик может выстрелить в любую минуту, и не шевелилась, но это было невыносимо трудно. Дверь в коридор почти рядом, а в конце коридора балкон — не тот, куда она попала по глупости, а другой, с уцелевшей пожарной лестницей! Если есть избавление, то оно там! А через минуту никакого избавления уже не может быть!

Соблазн пересилил страх, и Вика выскочила в дверь.

— Эй, стой! — крикнул сзади Стасик. Он растерялся всего на мгновение, но Вика уже, как на крыльях летела по коридору. Ее глаза давно привыкли к темноте и хорошо различали темную дорожку пола под ногами и далекий свет балконного окна. Вдоль ее пути зияли одинаковые норы разоренных санаторных палат. Она неслась мимо, и свет делался все ближе. Стасик топотал сзади, но не стрелял — наверное, узнал ее, ведь темь ночи заметно побледнела.

Из последних сил, не дыша уже, бросилась Вика всем своим небольшим весом на последнюю твердыню своего кошмара. Балконная дверь холодно поблескивала неровными алмазными зубами выбитых стекол и была абсолютно неприступна. Оказывается новые почтительные хозяева заколотили ее поперек громадной занозливой доской! Вика потрясла дверь. Та звякнула, выронила несколько стекляшек, но не поддалась. В пустые квадраты рамы из далекого мира смотрели на Вику страшные, помаргивающие глаза утренних звезд.

Стасик дышал и потел уже совсем близко. Вика повернула назад и юркнула в первую попавшуюся боковую комнату, одну из многих. Стасик заметил это. Он последовал за Викой, заслонил собою выход и включил фонарик.

— Ну вот, приехали, — сказал он устало. — Все нормально, теперь все дома. Ты, детка, задала нам работы! Бегаешь классно. Какой разряд? Только бегать больше не надо. Поедешь с дядей.

Вика отворачивалась от слепящего света фонарика и от этого ужаса, в который она все-таки угодила. На Стасика смотреть она просто боялась. Зато он рассматривал Вику так подробно и издевательски, что она жалела, почему не прыгнула с обрубленного балкона на ржавые колья.

— Эй, Хряк! — вдруг заорал Стасик. — Кончай там! Сюда греби! Я бабу взял!

Эхо градом тугих мячиков запрыгало по пустым залам и коридорам бывшего санатория, но Хряк не ответил. Когда все отзвуки угомонились, вокруг снова легла такая сплошная, абсолютная тишина, что даже предутреннее еле заметное шевеление веток за разбитым окном в этой тишине казалось явным шумом. Стасик удивился:

— Где же Хряк? Неужто твой плюгавый приятель снова его между елок бегать заставил?.. Нет, нигде вроде не слышно… Чего это так тихо, а?.. Ясное дело: Хряк придурка твоего замочил. Но вот сам он где? Дрыхнет где-то, что ли? Эй, Хряк! Артем!

Как Стасик ни надрывался, ответа ему не было.

— Ладно, обойдемся, — решил он. — Куда Хряк денется? Пошли-ка в машину! Цып-цып-цып!

Он направился к Вике, стараясь попасть круглым бельмом фонарика ей в глаза, и захохотал, когда она заслонилась руками.

— Только не приближайтесь ко мне! — выкрикнула Вика слабым голосом.

— А что, сама пойдешь? Какая цаца! Вот сейчас в узелок тебя завяжу и в карман суну.

Он не ожидал, что Вика так молниеносно вскочит на подоконник и из последних отчаянных сил перешибет ногой гнилой переплет пустой рамы. Ее фигурка быстро мелькнула в просвете окна, и только гигантским обезьяньим прыжком удалось Стасику нагнать ее. Он схватил ее за ногу и куртку, а ведь летела уже Вика на волю, и Стасик едва справился с ее устремившейся прочь и вниз тяжестью.

— Ага, вот ты чего выдумала! — прокряхтел он, обхватив Вику и обдавая ее тяжелым хищным дыханием. — Нет, не выйдет! Сказал — поедешь с дядей, значит, поедешь. Очкастому ты живая нужна, хотя он не говорил, что невредимая. Главное, чтоб разговорчивая была, а это мы устроим. Ишь ты — не тронь ее! Нет уж, попалась, так что многие тебя теперь тронут. И первые мы с Хряком. Я тебя ведь помню, сразу узнал — это ты перед нами в “Бамбуке” выдрючивалась. Я тогда еще подумал: классная телка! Задница какая, а ножки! Вот бы мне ее! Мне и досталась. И Хряку еще. Сейчас в машине мы втроем немножко поиграем. Я знаю много интересных штучек, да и Хряк любит таких вот куколок стройненьких. Славно оттянемся. Тебе понравится — все вы, стервы, это любите. А потом поедем к Очкастому, пускай он разбирается, чья ты Красная Шапочка, кто тебя и с какими пирожками к нам послал. Это уж его дело. А мы свое аккуратненько возьмем. Прямо сейчас!

Вика пыталась отбиться от шарящих рук, от влажного жара, чужого и страшного. С утра, очевидно, Стасик облился крепким хорошим одеколоном, но теперь дорогие ароматы уступили звериному потному естеству. Чем отчаяннее Вика дергалась, тем больше тяжелело и смыкалось вокруг нее это неодолимое злое тело. Короткопалая цепкая рука уже больно тянула и задирала ее куртку. “Зачем я не прыгнула с того балкона!” — в десятый раз с тоской подумала она и от ужаса закричала бессмысленно и истошно. Ее вопль тут же угас, потому что грязная соленая лапа залепила ей губы. Она чувствовала во рту жесткую кожу с тошнотворным металлическим привкусом и могла теперь только бессильно мычать и вздрагивать. В другой, правой лапе Стасика оказался вдруг нож. Нож этот легко кромсал в лоскуты Викину одежду и касался уже тыльной стороной ее кожи. Вика знала, что не только она ничего теперь не может изменить, но и Стасик из грубого человека сделался нерассуждающим слепым зверем, и пока он не выместит на ней свое злое возбуждение, не истопчет, не изорвет в клочья — не на радость, а из ненависти — он не остановится. Даже если понимает, что делает не то, что надо, даже если потом будет жалеть и каяться, хоть перед Очкастым, сейчас он ничего с собой не в силах поделать. Вика никогда в жизни не теряла сознания и в ту минуту жалела, что так глупо устроена. Хотя бы можно было ничего не чувствовать теперь, ничего не знать…

Внезапно тело, с такой силой давившее и терзавшее Вику, дрогнуло от странного звука, негромкого и тупого. Лапы сразу ослабли, зато тяжесть их стала неимоверной и уволокла Вику за собой — в преисподнюю, как подумала она. Там будет легче, там все кончится…

— Виктория Сергеевна! Вика! Вы не ушиблись? — раздался рядом тихий, смущенный голос Юрия Петровича Гузынина. Он наклонился и стал помогать Вике выбираться из-под неподвижного Стасика. Когда Вика поднялась, она вся дрожала, хваталась за лохмотья своей изрезанной куртки и не могла сказать ни слова, как ни пыталась. Перед ее глазами плыл бесконечный серый туман, в котором проскакивали неяркие зеленые искры. Она прогоняла их рукой, но искры не уходили, а бестолково плавали друг за другом, мерцая и множась. Постепенно сквозь слепой туман проступила фигура Юрия Петровича, косо озаренная с пола Стасиковым фонарем. Был Юрий Петрович грязен с головы до ног, а по пояс почему-то еще и совершенно мокр. Его лицо настолько испачкалось, что казалось чужим и осунувшимся, а одно из стекол в очках ветвисто треснуло по диагонали.

— Вы живы! — бормотал Юрий Петрович. — Какое счастье! Вы так закричали, что я чуть с ума не сошел. И хорошо, что закричали, иначе я не смог бы сразу вас отыскать… Только не смотрите на это чудовище. Да, я его убил. И того, второго, тоже. Меня теперь посадят. Ну и пусть! Главное вы живы…

В эту минуту Стасик, широко, вроде морской звезды раскинувшийся на полу, икнул и дернул ногой.

— Живой! Слава Богу! — воскликнул Юрий Петрович. Вика начала понемногу приходить в себя, и признаки жизни в теле Стасика ничуть ее не обрадовали.

— Он встанет сейчас и нас обоих зарежет, — сказала она слабым голосом. Юрий Петрович замахал руками:

— Исключено! Не может этого быть! Я очень крепко ударил его по голове.

— Не его, а меня, — простонала Вика. — Теперь я понимаю, почему у меня и зелень перед глазами, и головокружение.

— Что вы, я вас и пальцем не тронул, просто вы об пол зашиблись, когда падали. А бил я его, этой вот палкой!

— Поздравляю вас, — сказала Вика, потрогав палку. — Вы просто герой боевика. Знаете, что это такое? Бейсбольная бита. Где вы ее откопали?

— Внизу есть пара комнат с отдельным входом. Кажется, новое руководство их обустроило, и там полно всякого спортивного барахла: мячи, каски какие-то, палки разных сортов… Так вот, тот толстый за мной бежал, и я камнем разбил стекло, чтоб шуму больше было… а потом, уже после… я вернулся, влез в окно. Взял палку, то есть биту, и вот это.

Юрий Петрович показал толстый моток витой веревки.

— Вы собирались метать лассо? — изумилась Вика.

— Нет, конечно. Я хотел где-нибудь поперек дороги или лестницы веревку протянуть… толстый бы споткнулся… а теперь мы этого красавца хорошенько свяжем!

Юрий Петрович, с трудом ворочая валкое тело бесчувственного Стасика, придал ему позу египетской мумии и сплошь обвил веревками. При этом он вязал такие ловкие и причудливые узлы, что Вика поразилась.

— Вы забыли, что я был юным туристом в пионерском лагере имени Фуфалева. Я ведь рассказывал вам, как получил в награду бинокль и фляжку, — напомнил Юрий Петрович.

Вике было не до сладких воспоминаний. Ее волновало только настоящее. Она спросила:

— А где же сейчас другой, Хряк?

Юрий Петрович бросил веревку и застыл, посверкивая в сумраке треснувшим стеклом очков.

— Даже не знаю, как вам и рассказать… Это само собой как-то вышло, — с трудом выговорил он. — Я не хотел, чтобы так получилось! Вы, конечно, должны все знать, хотя станете меня теперь презирать… В общем, он гонялся за мной по всему санаторию, орал “Задавлю!”, но не стрелял — то ли патроны кончились, то ли пистолет потерял. Мы пробежали таким образом весь первый этаж, бесконечные комнаты с битыми унитазами, какой-то зал без пола (я чуть ноги там себе не переломал!) Потом я выскочил на улицу. Там попались мне на глаза эти окна с чистенькими рамами. Я стал стекла бить просто так… Хотел, чтоб побольше звона и грохота было, чтоб хотя бы этот толстомордый негодяй оставил вас в покое… Отвлечь хотел… И вот когда мы бежали мимо какого-то странного бассейна — там, у елок, знаете ли, открытый бассейн; вы видели? — вот там я ногу подвернул. Хряк стал меня нагонять, а я бежать не могу. Он совсем рядом был, я повернулся и оттолкнул его. Клянусь, просто оттолкнул, ничего больше! Вот так, в живот… А он упал в воду. Целая туча брызг была. И он не встал… Я не хотел! Он, может, головой ударился обо что-то — туда столько всякой дряни понабросано! — а может, упал неловко. Но он не встал… Я бросился в воду — я мокрый до сих пор, видите? В бассейне неглубоко совсем, но он захлебнулся уже, такой страшный лежал… И тяжелый. Мне никак не под силу было его вытащить, руки тряслись, ноги тряслись… К тому же вы здесь остались с этим мерзавцем… Я бросил Хряка в бассейне и побежал к вам… Вы, конечно, можете меня презирать, но…

— Я вас не презираю, — тихо сказала Вика. Теперь можно было немного успокоиться и на нее снова нашла головокружительная слабость. Серое лицо Юрия Петровича двоилось в ее глазах, а ели за разбитыми окнами шумели невыносимо громко. Сквозь шум, показалось ей, пробивается какой-то знакомый далекий голос.

— Нам идти надо, там дети в лесу, — хотела она сказать, но сказала ли, не поняла. Собственные слова удалялись от нее и таяли, как дым, очертания стен плыли и выравнивались в гладкое полотно. Она склонила голову на плечо Юрия Петровича.

Нет, ей снова не удалось потерять сознание, но то, что с ней было дальше, она помнила так, будто со стороны на себя смотрела. Сначала она, опираясь на Гузынина, спускалась по бесконечной лестнице, потом пересекла вестибюль. Тяжелая дверь распахнулась перед ней, открыв небо, полное неподвижных звезд.

— Только не смотрите туда, ради Бога! — вдруг шепнул ей на ухо Юрий Петрович и попытался заслонить собой тусклое прямоугольное зеркало бассейна. Вика все-таки выглянула из-за его плеча и увидела воду, в которой плавали одни лишь звезды, все те же звезды, и тут они казались крупнее, чем на небе. “Никогда не кончится эта ночь”, — с тоской подумала Вика. Трупа Хряка не было видно — то ли он погрузился на дно, то ли стал незаметен среди плавающего мусора.

Юрий Петрович усадил Вику на бетонную тумбу у главных ворот, а сам уже привычно, бейсбольной битой, расколотил стекло будки сторожа. Только так он смог пробраться внутрь. За новой битой пришлось идти в Пашкины апартаменты, так как прежнюю Юрий Петрович забыл в главном корпусе, возле Стасика. В будке обнаружился сторож Валерка. Связанный, с заклеенными скотчем глазами и ртом, он лежал на полу под вешалкой. Немного придя в себя и наглотавшись кипяченой воды из собственного термоса, сторож Валерка поведал, что двое на джипе, угрожая оружием (пистолетом, но какой марки, сторож впотьмах не разобрал), принудили его открыть ворота и стали спрашивать про какую-то красавицу-блондинку по имени Виктория. Валерка ворота открыл, но про блондинку ничего сообщить не смог: он знал лишь Лариску, которую, несмотря на белокурость, красавицей не считал. Да и имя другое. Вики же он отродясь не видел (а когда увидел, то не мог поверить, что из-за нее весь сыр-бор разгорелся, поскольку блондинкой она больше не была). Ничего не добившись, Хряк стукнул Валерку кулаком по голове. Несчастный сторож очнулся после удара уже в своей будке, весь в скотче и в путах. Телефон бандиты у него отобрали, сигнализацию вполне профессионально попортили, и связаться с Дряхлицыным было невозможно. Валерка божился, что мигом слетал бы туда на своем мотоцикле, если бы не так ломило ударенную кулаком голову и если б не скакали от этого перед глазами оранжевые точки и зеленые иголки. Вот если бы Юрий Петрович взял его мотоцикл и…

— Нет, мы на этом чудовищном джипе поедем, — отрезал Юрий Петрович. — Причем лесом поедем, старой дорогой. У нас там дети, по ним стреляли!

Джип бандиты бросили неподалеку от кишечного домика Риммы Васильевны. Вика немного пришла уже в себя, хотя, кажется, у нее начинался жар. Она на заплетающихся ногах, но самостоятельно спустилась с холма. При этом она бессмысленно улыбалась и пыталась поймать горячими растрескавшимися губами какую-нибудь звезду — ей казалось, что та охладит ее, как льдинка.

— Пятый час, — пробормотал шедший рядом Юрий Петрович. Время, стало быть еще существовало и даже понемногу подвигалось к утру!

Дверь кишечного изолятора так и стояла распахнутой. Из помывочной по крыльцу и земле стелился желтый клин света, в котором блистало битое стекло.

— Они здесь все перепортили, — огорчилась Вика. Юрий Петрович с ней согласился:

— Еще бы! Такие вандалы…

— А где моя лелия обоюдоострая? Жива?

— Не знаю. Если хотите…

Он рысью бросился к домику и скоро вернулся со склянкой в руках.

— Вот, уцелела. Даже странно: эти уроды стол перевернули, разбросали все, ананас растоптали. А цветок на тумбочке стоял, в тени, и его не тронули — не заметили, наверное.

Орхидея в негустой уже, предутренней тьме казалась не розовой, а синеватой, как лунный свет. Ее острые крылья-лепестки были раскинуты так же воинственно и нахально, а лиловые волнистые губы тянулись из сердцевины с привычным поцелуем. Ничего не знают и не помнят глупые цветы! Вика осторожно прикрыла лелию курткой, чтоб не мерзла тропическая дурочка, и вскарабкалась на высокое сиденье джипа. Юрий Петрович, наморщив блестящий голый лоб, изучал незнакомую панель управления. Что к чему, он сообразил быстро. Скоро джип всполз на гору, миновал главный корпус, бассейн, в котором так жутко был погребен Хряк, и подкатил к парадным воротам, распахнутым Валеркой.

— Вы бы по просеке лучше поехали, — посоветовал несчастный сторож, но Юрий Петрович не стал его слушать. Он повел джип вдоль белой бетонной стены, надеясь попасть на заброшенный проселок, по которому ушли дети. Вика неподвижно смотрела вперед. Утро уже начиналось, но ослепительный свет фар делал его непроглядными потемками. Дорога вокруг санатория, если когда-то и существовала, теперь заросла. Вдруг выскакивали на нее перед джипом, как вспугнутые звери, мохнатые сосновые подростки, самовольно вылезшие и вытянувшиеся за последние глухие годы. Подогнутые мощным бампером, они бессильно скребли по днищу машины. Толстые сосны-колонны подпрыгивали и разбегались слева и справа.

— До чего дорога скверная! — бормотал про себя взмокший Юрий Петрович, всматриваясь в дикую пестроту освещенной полосы. — Даже на джипе подбрасывает адски. А тут еще где-то и обрыв есть, я вечером еле проехал. Что-то вроде оврага. Почти до стены его подмыло. Не навернуться бы!

Он шумно, с пристоном вздохнул — вспомнил, должно быть, свой злосчастный “Москвич”. Вика ему не отвечала. Орхидея в ее руках от ее тепла или от тряски вдруг стала ощутимо и нежно пахнуть — чем-то незнакомым, влажным, травянистым. Недостижимым раем! Однако Викина истуканная неподвижность начала беспокоить Юрия Петровича. Он часто и быстро взглядывал в ее сторону, блистая то целым, то треснувшим стеклом очков, и тут же возвращался к прыгающему перед ветровым стеклом черно-желтому лесу.

Вика вдруг положила голову ему на плечо и спряталась лицом в пыльной ткани его куртки. Это была сейчас единственная твердыня в мире, за которой она могла укрыться. Юрий Петрович перестал дышать. Он даже изогнулся, чтобы ей было удобнее. Золотые сосновые лапы с колким шорохом липли к ветровому стеклу и исчезали, качалась впереди чернота и подкатывала к колесам бесконечный корявый ковер лесных ухабов. Юрий Петрович на минуту забыл, где он и зачем куда-то едет. Вика пошевелилась и подняла на него глаза, очень странные и блестящие (он еще не знал, что надо их называть медовыми). Она так улыбнулась, что Юрий Петрович исхитрился ее поцеловать, и она не оттолкнула его, не отвернулась. Наоборот, она сама тянулась за поцелуями, сложив губы наподобие сердечка лелии. Надо, чтоб ее любили и целовали! Теперь вернуть ее к жизни можно было одним только способом — целуя, и все дольше и дольше, потому что она слишком много дней мучилась в страхе, тоске и совсем без любви, так что жить стало трудно и не хотелось, и торчащие с земли железные ребра упавшей лестницы вовсе не казались страшными, скорее желанными. Зато теперь…

Юрий Петрович уже не смотрел в ветровое стекло, когда самый долгий поцелуй втянул их обоих в огромный неотвратимый водоворот. Мир качнулся, верх стал низом, а низ верхом. Что-то совсем рядом свежо и страшно затрещало, сбоку что-то стукнуло, заскрежетало железом; померк свет, и исчезло все. Юрий Петрович успел вспомнить: “Тот самый овраг”…

Глава 18. Песок фараонов и другие радости жизни

Ноябрь для гольфа не самое лучшее время. Стыло, голо и бесприютно в полях, свищут жестокие ветры, сеется с небес ледяная крупа. Однако гольф-центр открылся именно в ноябре. Никак не выходило раньше, хотя работа кипела днем и ночью — слишком уж многое надо было сделать. Сначала думали погодить с торжествами до весны, до первой травки, потом решили начать с гольфа на снегу — такой, оказывается, тоже бывает. Но Сергей Ильич Колотов не утерпел и клуб открыл в саму отчаянную непогоду. Наперекор ей состоялось и стильное празднество, и первый за Уралом турнир “Гольф по-русски”, который блестяще выиграл сам Колотов. Он получил учрежденный им Большой приз — громадный серебряный кубок, похожий на ванночку, в каких купают младенцев, только на длинной витой ноге. Выделенный им крупный денежный приз достался ему же.

Гольф-торжество носило закрытый характер и прессой освещалось скупо. В областных теленовостях мелькнуло лишь коротенькое сообщение да несколько кадров с крупными планами соревнующихся. Энтузиасты гольфа имели такие сизые обветренные лица и малиновые носы, что их можно было принять за завсегдатаев сельских спартакиад. Между тем это были все на диво успешные и состоятельные господа, просто погода выдалась зверская. Подробности, не попавшие на экран, передавались изустно, поэтому малодостоверны. Люди с небогатой фантазией говорили что-то о шашлычках на морозце. Более продвинутые утверждали, что украшением праздника был стрит-конкурс в новом громадном бассейне, занимавшем теперь половину бывшего главного корпуса. Состязающиеся красавицы якобы снимали с себя последнее среди тугих цветных фонтанов и грохота живого симфонического оркестра, после чего ныряли в радужно подсвеченные пучины. Там плескались уже первопроходцы гольфа. Они вылавливали наиболее отличившихся, на их взгляд, конкурсанток и осыпали их бриллиантами и мехами. Победительница якобы более часа плавала перед восхищенным жюри и брассом, и на спине, будучи в норковой шубе и в громаднейшем алмазном венце. Вот какую ерунду рассказывали, и все потому, что после ужасных апрельских событий, разыгравшихся в “Картонажнике”, санаторий преобразился со сказочной, пугающей быстротой, и Колотова стали считать способным на любые чудеса. Ведь домики с мозаикой, павильончики и всяческие троянские развалины в одну ночь исчезли, и вместо них выросли совсем другие строения — странные, сквозисто-решетчатые, сверкающие небывалым смугловатым стеклом. Не выглядели они ни уютными, ни особо красивыми, но европейский уровень чувствовался за версту. Со стены главного корпуса сгинули грудастые мозаичные пловчихи. Он оделся староанглийским пурпурным кирпичом, а его плоская кривоватая крыша украсилась целым лесом пластиковых кровель и откидных крыльев — там устроили солярий. Помимо большого бассейна с цветомузыкой и фонтанами, где и плавали стриптизерши в шубах, был здесь малый бассейн, о котором шли абсолютно несуразные слухи. Он был вроде бы сделан в виде овального озерца и наполнен соленой водой, привезенной в специальной цистерне то ли с Мертвого, то ли с Красного моря. Это явная выдумка. В лучшем случае, в воде растворяли какие-нибудь соли для ванн. Зато вокруг бассейна действительно был насыпан нежнейший бледно-желтый песок из Египта, причем не затоптанный и заплеванный туристами, а взятый прямо из-под пирамиды Хеопса, из заветных глубин, где лишь шныряли, шурша, всякие пустынные гады да витали неприкаянные духи фараонов. Из египетских песков возносились над бассейном волосатые стволы финиковых пальм. Чуть в сторонке был насыпан небольшой декоративный бархан.

Преобразился и парк “Картонажника”. Дорожки выложили сдобной на вид керамической плиткой. Ели и березы остались те же самые, но узнать их было трудно. Березки казались много белее, чем это возможно в природе, а ели — гуще и наряднее. Кое-кто из местных жителей утверждал, что к еловым лапам гольф-дизайнеры прикрутили множество пластиковых шишек. Это тоже наверняка вранье. О чем дряхлицынцы могли знать? Они лишь слышали, как ноябрьским вечером над померкшими лесами тупо, будто в подушку, грохнули залпы. Небо осветилось десятками огненных букетов, которые сыпались во все стороны и тихо дотаивали в темноте. В этом разноцветном зареве поля для гольфа ярко и странно засияли ядовитой озимой зеленью. Со стороны бывшего “Картонажника”, от новорожденных строений европейского типа, внезапно наполнивших старый парк, как стая стеклокрылой саранчи, донеслись веселые крики. Выделялись мужские голоса, опертые на тугие тренированные диафрагмы. “А-а-а!” — гудели мужские голоса, а женские вторили им повизгливее чем-то вроде “ау!” и “оу!” “Сам гуляет”, — вздыхали, прислушиваясь, поротые дряхлицынские забулдыги. Радостный смысл открытия гольф-клуба плохо до них доходил. О том, что случилось в “Картонажнике” в конце апреля, они тоже ничего не знали. И мало кто знал. А нужно было, чтоб не знал никто! Разве найдутся желающие оттягиваться в местах с дурной славой и плескаться в бассейне, где плавал покойник?

Сергей Ильич Колотов сделал все, чтобы жуткие события, произошедшие в его владениях, не получили огласки. Он был взбешен, когда узнал, что осквернено его еще не раскрученное гольф-чудо, а часть инвентаря попорчена. Не удивительно, что после этого следователь по особо важным делам Пролежнев внезапно и с полным успехом раскрыл дело об убийстве бизнесмена Малиновского. Его чернобровое лицо появилось даже в московских криминальных новостях и оповестило мир о том, что гибель Малиновского — дело рук преступной группировки Очкастого; эта банда долго терроризировала нетских коммерсантов, но в процессе преступной деятельности перессорилась и, отличаясь тупой злобой, перебила самое себя. Телевидение показало зверообразные физиономии ныне покойных негодяев — и Стасика, и Духа, и Хряка, и Дэна, и самого Очкастого (он в самом деле оказался похож на насекомое в очках). Каким образом самоуничтожились бандиты, уцелевшие от бейсбольной биты Юрия Петровича Гузынина, не сообщалось. Вообще ни о Юрии Петровиче, ни о Вике, ни о Дунине не говорилось ни слова, а ликвидация банды подавалась как результат тщательно разработанной и с блеском осуществленной операции нетских правоохранительных органов.

Тем более удивительно, что Римма Васильевна сумела после всего пережитого устроиться совсем неплохо. Той страшной ночью она осталась в лесу одна с незнакомыми детьми. Когда Хряк начал беспорядочно палить в потемки, она сама собою очень грамотно свалилась в кусты боярышника и совершенно исчезла из вида преступников. Антон и Анютка бегали вокруг и вопили, но в конце концов случайно столкнулись в темноте, взялись за руки и стали вдвоем выкрикивать международный сигнал спасения “Мама!” Вика тогда была далеко. Она вернулась уже за страшную белую стену, увлекая за собой Стасика и Хряка. Зато на детский крик выполз из тьмы окровавленный плачущий Джинджер. Он был ранен в заднюю ногу. Увидев это жалкое зрелище, даже флегматичный Антон залился слезами, а уж Анютка раскричалась на весь лес. Римма Васильевна смирно лежала тогда в боярышнике. Она дала себе слово не подавать признаков жизни и даже не открывать глаз до самого утра. Но Анюткин вопль “Собачка!” мгновенно вознес ее на ноги. Она стала аукаться, нашла детей и несчастного раненого и с завидной для ее возраста скоростью, без всякой ревматической хромоты и без особого сердцебиения двинулась в Дряхлицыно. Джинджера она взвалила на плечо. Даже маленькие собаки бывают довольно тяжелыми, а Джинджер был псом средних размеров. Но Рима Васильевна шагала ровно, не останавливаясь. Шла она по лесу наугад, кратчайшей непроезжей дорогой, и оказалась, что в густом бору, состоящем из тысяч лишенных всякой индивидуальности сосен, она ориентируется безошибочно, как Кожаный Чулок. Горе совершенно отключило ее разум, но какой-то древний инстинкт — тот, должно быть, что направляет гусей к югу — тащил ее вперед, подталкивал в спину и не позволял сомневаться в верности направления. Дети за Риммой Васильевной едва поспевали. Чтоб не потеряться, они держались за широкие фалды ее дождевика. Они никогда не видели такого странного одеяния. Дождевик был Римме Васильевне не вполне по росту, так как принадлежал лет сорок назад дюжему главврачу. Он уцелел среди прочих реликвий санатория и облачал Римму Васильевну лишь в самую злую непогоду и грязь. При ходьбе он гремел, как фанера, сотрясанием которой в допотопных драмкружках изображали раскаты грома, и резиновая труха сыпалась из-под его подкладки, как мак из маковой головки.

Был уже второй час ночи, когда беглецы прибыли в Дряхлицыно. Они захватили для компании приятельницу Риммы Васильевны, бывшую санаторную массовичку-затейницу, очень престарелую, и постучали в ворота местного ветеринара. Им оказался немолодой, крайне неприятный и черствый человек. Он был нетрезв. Сразу же и наотрез он отказался врачевать Джинджера, заявив, что не занимается ерундой вроде дворняжек. Вот если б его потревожили для значительного деяния вроде отела, опороса или искусственного осеменения свиноматки, тогда бы он подумал. Однако старухи не предъявили ему ни свиноматки, ни хорошего самогона, почитаемого им наравне с валютой, и поэтому он послал их нехорошим словом в город, где есть извращенцы, что возятся со слонами и моськами. Массовичка с профессиональным задором послала в ответ ветеринара, а Римма Васильевна выкрикнула в заборную щель что-то насчет Гиппократа. Ветеринар, который поднялся было на крыльцо, вернулся и в туже щель густо обматерил Гиппократа (этот грек пострадал здесь невинно, ведь он не был ветеринаром). Старушки, дрожащие от возмущения, и грязные зареванные дети двинулись дальше по темным и мертво безлюдным улицам Дряхлицына. Им больше повезло у местной учительницы математики, которая была в дружбе с массовичкой и тут же подняла с постели своего сына — стоматолога. Дрожащими спросонья руками юный врач сунул Джинджеру в морду марлю с эфиром, извлек пулю и кое-как зашил рану. У Джинджера начался жар. Римме Васильевне пришлось собственноручно заталкивать ему в глотку антибиотики из обширного арсенала массовички. У нее беглецы провели остаток ночи. Римма Васильевна не могла заснуть ни минуты. Она с ужасом представляла свое возвращение в оскверненный кишечный изолятор. А может, туда ей больше нет дороги. Ведь занимала она домик на птичьих правах! Сергей Ильич Колотов славился крутым нравом. К утру Римма Васильевна пришла к заключению, что ей, видимо, не избежать порки в Шахматном павильоне.

На другой день к полудню действительно в санаторий прикатил с целой толпой подручных Сергей Ильич, или Сам, как по древней традиции звали его в Дряхлицыне. Он осмотрел побитые стекла и пруд, из которого к приезду высокого гостя извлекли не только труп Хряка, но и целый воз мусора. Хряком и Стасиком уже занимался следователь по особо важным делам Пролежнев. Ни живая ни мертвая Римма Васильевна с перебинтованным Джинджером на руках была представлена Самому. Сторож Валерка и престарелая массовичка косноязычно, но с жаром рассказали, что Римма Васильевна на общественных началах давно способствует преображению захолустного “Картонажника” в уголок цивилизованного мира, а вчера не только самоотверженно противостояла бандитским выстрелам и спасла от неминуемой гибели двух детей, но и первой сообщила куда надо о бесчинствах преступников. Колотов был тронут и приключениями детей и раной Джинджера, поскольку сам держал пару чистокровных ирландских волкодавов, и был, как большинство очень состоятельных людей, заботливым отцом нескольких детей от разных браков; пятеро его отпрысков были пока еще грудными. Расчувствовавшись, Сам пообещал для Риммы Васильевны что-нибудь сделать. Слово свое он сдержал. Нет, он не осчастливил ее кругленькой суммой. Очень состоятельные люди не только чадолюбивые, но и прижимисты. И Сергей Ильич был прижимист, хотя избирательно. Он никогда не мог заставить себя пожертвовать хоть немного на стариков и детей. Зато он ставил храмы, финансировал конкурсы красоты, гастроли именитых артистов и футбольные турниры. Но лишь только заходила речь о нуждах стариков и детей, он замыкался, тускнел и отказывал. Это была загадка его тонкой, ранимой, глубокой натуры. Он понимал, что нехорошо поступает, а ничего не мог с собой поделать: денег становилось жалко. Во всех других случаях он бывал безрассудно щедр, щедр до самоотверженности. Так, он по непонятной причине — то ли назло кому-то, то ли по слабости к кому-то — нанял выступить на своих именинах довольного известного московского певца. Сергею Ильичу совсем не нравилось, как этот певец пел, но пришлось вынести целый его концерт на даче. Нелюбимый артист Колотова оказался на редкость надменным и привередливым. Он потребовал для перевозки себя лимузин с восемью дверями, кондиционированный воздух во всех помещениях, какие-то особые блюда из форели, замоченной в сливках и приятное одиночество в тренажерном зале. Там певец проводил многие часы. Колотов безропотно оплатил все эти роскошества, хотя понимал, что если бы певец ел не форель со сливками, а капустные кочерыжки, ему не пришлось бы так много потеть на тренажерах, что портило его и без того непростой характер. С собой певец привез пятерых музыкантов, которые шумели, адски курили в помещениях с кондиционированным воздухом и вытирали руки о занавески. Пение звезды на именинах было очень громким и нехорошим. Слушать его Сергей Ильич смог, только забив уши ватными шариками. Тем не менее он еще и сверх уговора насовал певцу денег в каком-то болезненном экстатическом порыве. Он сам не помнил, что делал. Жадный певец брал деньги невозмутимо и тут же в восьмидверном лимузине укатил подзаработать еще и в ночном клубе “Бамбук”. Там его видели Вика и Юрий Петрович Гузынин и тоже не одобрили. На следующий день к Сергею Ильичу пришли просить денег на какой-то приют для глухонемых ветеранов, и он не дал ни копейки. Он сам не знал, почему так происходит.

Итак, ждать от Колотова денег Римме Васильевне не приходилось. Ввести ее в тщательно подбираемый штат гольф-клуба и тем самым оставить жить в привычных санаторных условиях Сам тоже не мог — Римма Васильевна не отличалась ни спортивными навыками, ни юной привлекательностью, ни особой длиной ног. Зато Сергей Ильич имел заметное влияние на нетского губернатора, тоже молодого и очень гуманного и тот включил Римму Васильевну в список жильцов нового дома, строящегося местными властями специально для жертв стихийных бедствий и межэтнических конфликтов. В августе, в День города, Римма Васильевна въехала в новую квартиру. Она была счастлива, однако не представляла, как, не пережив ничего из ряда вон ужасающего, она посмотрит в глаза своим соседям-страдальцам. “Влезла по блату”, — с презрением подумают о ней страдальцы и будут правы.

Заселение дома показало, что единственным его жильцом, всерьез пострадавшим от каких бы то ни было конфликтов, является охромевший Джинджер. Соседями Риммы Васильевны и четвероногого инвалида стали в основном молодожены от династических браков внутри губернской администрации, несколько опостылевших жен и любимых племянниц того же высокого происхождения, две тещи главного архитектора города и председательница областного фонда поддержки жертв стихийных бедствий “Помоги!” Председательница, крупная женщина с совершено исчезнувшими следами редкой красоты, память о которой хранили многие руководители со стажем, еще недавно трудилась в топливно-сырьевом комитете нетской администрации. Но что-то там она неловко проделала с топливом и сырьем, и ей пришлось от греха переключиться на поддержку жертв.

Римма Васильевна перебралась на новую квартиру вместе со своей санаторной кроватью, сервизом “Общепит” и картиной Панарицкого. Первое время она чувствовала себя неуютно, не видя больше вокруг себя берез, сосен и полевых цветов, а видя, наоборот, требовательные лица высокопоставленных тещ. Но через сорок три дня после переезда она получила от дочери Верочки сообщение, что та наконец решилась бросить своего алкаша на острове Кунашир и переехать к ней. Римма Васильевна воспряла духом. Она и ждать не могла такого счастья, и теперь впереди у нее предвиделись только радости. Если только, конечно, не увяжется за Верочкой ее алкаш.

Хотя заказное убийство мясного магната Малиновского было успешно раскрыто, и имя мясного магната Дунина при этом не упоминалось, последний вдруг исчез из города. Свои мясокомбинаты он уступил известной нефтяной компании, а сам будто в воздухе растворился. Некоторые якобы видели его в Москве, некоторые в Нидерландах, а некоторые — в Греции, где он не только не бросался в глаза, как в Нетске, своей субтропической смуглостью, а наоборот, отлично сливался с местной загорелой толпой. И фамилия была у него теперь исконно греческая, и одевался он исключительно в легкие шорты. Один турист из Нетска видел его в антикварном магазине на острове Лесбос именно в таком греческом камуфляже и клялся потом Елене Ивановне Рычковой, что Дунин его узнал, попросил на память подборку открыток с видами Нетска, и горькая ностальгическая слеза скатилась по его сургучно-смуглой щеке. Став греком, Дунин перестал быть клиентом “Грунда”, но репутация солидной фирмы не пошатнулась, и все там осталось по-старому. Даже Кирилл Смоковник не успел передвинуться из креативно-стратегического отдела в более высокие сферы. А вот Клавдия Сидорова все-таки вышла замуж за своего юношу, покалечившегося на горных лыжах. Елена Ивановна уверяла, что ей даже удалось глянуть на свадебную фотографию. Бракосочетание происходило, по ее словам, под какими-то готическими сводами в Тироле, в присутствии подданного Люксембурга Иванова, которого Елена Ивановна сразу узнала по покатым плечам, скрытым пиджаком от хорошего дизайнера. Клавдия была в белом, полупрозрачном, нежном, вся осыпанная белыми лилиями, а безумно счастливый жених — во фраке и нескольких гипсах. Брак скрепляли католический патер в красном кушаке и завернутый в оранжевые простыни буддийский монах.

Жизнь Вики Царевой тоже переменилась, хотя и не так экзотически. Когда бандитский джип, в котором она ехала с Юрием Петровичем Гузыниным, перевернулся и медленно скатился в овраг, оба они сначала ждали взрыва, который был неминуем, если судить по многочисленным фильмам из жизни роскошных машин. Взрыва почему-то не было. Юрий Петрович очень долго не мог прийти в себя после полета вверх тормашками. Все у него в голове перепуталось, а когда улеглось, он по-прежнему шевелился, потому что не хотел тревожить Вику, придавившую его к дверце и рулю и нежно прижавшую губы к его губам. Он боялся, что когда они покинут тесную кабину, и вместо райских ароматов полузадушенной их падением лелии дохнет хвоей и утренним холодом, Вика снова будет толкаться и обзываться. И никогда, никогда больше не повторятся ни внезапные поцелуи, ни небывалое счастье! Однако вечно лежать в неудобной позе вниз головой не представлялось возможным. Машина бандитов, к счастью, оказалась настолько могучей и приспособленной к любым передрягам, что даже дверцу ее при падении не заклинило. Юрий Петрович эту дверцу приоткрыл и высунулся наружу, как из люка подводной лодки. Выяснилось, что машина лежит на боку на коврово-хвойном дне глубокого оврага. Его крутизна была некогда со стороны дороги отмечена соответствующим знаком и обрамлена бетонными полосатыми столбиками. И столбики, и знак дряхлицынцы вырыли и как-то приспособили к делу на своих подворьях. Теперь края оврага были черны, дики, высоко вверху над ними темнел лес, и Юрию Петровичу казалось, что сосны то заглядывают вниз, то отшатываются от неприглядного зрелища, каким была для этих мест поверженная разбойничья колесница. Юрий Петрович вылез из машины и с трудом вытащил на воздух Вику. Она не стала ни отбиваться, ни корить его тем, что его фамилия происходит от слово гузно. Она только приникла к его боку, и они медленно, петляя и спотыкаясь, побрели по дну оврага, причем совсем не в ту сторону, в какую им было нужно. Они не в силах были ориентироваться по звездам, по замшелости камней и форме сосновых крон. Они позабыли даже, что солнце встает — а оно уже вставало — на востоке. Они отошли так на некоторое расстояние от места аварии и слили в бессмысленном полуобморочном поцелуе чумазые лица. По всем законам хотя бы теперь брошенный ими джип должен был наконец взорваться. С оглушительным грохотом. Долго в небе должны бы клубиться колоссальные оранжевые пузыри пламени, на фоне которых летали бы, кувыркались и падали бесчисленные запчасти. Но так красиво бывает только в кино. На самом деле ничего подобного не произошло. Джип остался себе лежать на дне оврага, нарядно поблескивая. И тишина не кончалась, бархатная и невозможная, только все работал, стучал далеко в Дряхлицыне какой-то сумасшедший движок.

Настоящим был поцелуй. Они поженились вскоре. Вика выходила за Юрия Петровича по горячей любви, но он, как ни был счастлив, все-таки в глубине души полагал, что чудесной перемене в своей судьбе он обязан сильному удару головой о дверцу и еще обо что-то твердое, который Вика получила, когда они летели с обрыва. Это перевернуло многие ее представления о жизни. Сама она отрицала, что удар по затылку мог иметь значительные последствия. Нет, она ни при каких обстоятельствах не теряла головы и присутствия духа! Она всегда ценила Юрия Петровича! А его былую преданность недостойной Лариске извиняла теперь тем, что он просто умеет любить. Должен он был любить кого-то, пока не встретил ее!

Надо сказать, что Сергей Ильич Колотов сразу после апрельского кошмара в “Картонажнике” расторг контракт со “Спортсервисом”. Хотя официальный итог случившегося выглядел совсем иначе, Сам знал, что именно шашни сотрудника этой фирмы привели к таким плачевным последствиям и едва не скомпрометировали доброе имя гольф-центра. Все оздоравливающие чудеса сюда поставила совсем другая, недружественная “Спортсервису” организация. Честный, добрый Пашка очень переживал оттого, что подвел свою фирму и Эдьку Эразмова. Он сгоряча даже хотел порвать с Лариской, но не смог, потому что Лариска вовсе не желала с ним порывать. Ее всепоглощающая любовь разрослась до таких пределов, что она даже согласилась оставить Антона на попечение Юрия Петровича и передать все заботы о ребенке ему и Вике. Временно, разумеется. Не порвав с Лариской и нагадив Эразмову и фирме, Пашка больше не мог оставаться в “Спортсервисе”. Ему и намекнули об этом, зная, что он не слишком догадлив. В июле влюбленные выехали, как и сбирались, к морю. Но о Карском ли именно море они мечтали? Зачем-то они отправились в Дудинку и там попытались открыть фирму по продаже продвинутых спортпринадлежностей. Позже, встретив на улице Вику, бывший саночник Витька Борунин поведал ей, что не очень заладилось в Дудинке со спортпринадлежностями, и Пашке с Лариской приходится приторговывать сигаретами и пивом. Вика выслушала это сообщение очень равнодушно и нисколько при этом не притворялась. После всех своих мытарств и особенно после аварии в овраге она почему-то плохо помнила Пашку, и даже его лицо рисовалось в ее воображении не живым, подвижным, телесным, а в виде известной фотографии десятилетней давности, испещренной теми черненькими точками, из каких состоят газетные снимки. Куда девались прежние воспоминания и прежняя любовь, она не знала, но прошлое прошло, а новая любовь всегда кажется единственной и давно обещанной. Такое всегда берется ниоткуда, ниспосылается небесами и устраивается судьбой с помощью самых хитроумных и невероятных уловок, которое, когда встречаются, выглядят очень простыми и очевидными. Так, случайности и совпадения, и ничего больше. Зато после диву даешься. Теперь Вика часто об этом думала. Голова пойдет кругом без всяких ударов по затылку и кувырканий в овраг, считала она, если представить, сколько непредвиденных событий, и ужасных, и нелепых, должно было произойти, чтобы встретились и поняли, зачем они встретились, люди, ранее даже не подозревавшие о существовании друг друга. Только разве не для этого все в мире и устроено?

Оглавление

  • Глава 1. Храните соду в закрытых сосудах
  • Глава 2. Бюро несчастных случаев
  • Глава 3. Любит — не любит
  • Глава 4. Брюнетка за углом
  • Глава 5. У стен Сумасшедшего дома
  • Глава 6. Компас, фляжка и бинокль.
  • Глава 7. Бери от жизни всё!
  • Глава 8. Женщина в шляпе и с автоматом
  • Глава 9. Ее черный человек
  • Глава 10. Прощай, “Стинол”!
  • Глава 11. Три гвоздики
  • Глава 12. Больше нет такой любви
  • Глава 13. Напролом
  • Глава 14. Сложите два и два
  • Глава 15. Лелия обоюдоострая
  • Глава 16. Инстинкт перепелки
  • Глава 17. Единственный путь
  • Глава 18. Песок фараонов и другие радости жизни Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Измена, сыск и хеппи-энд», Светлана Георгиевна Гончаренко

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!