«Радуйся, пока живой»

2204

Описание

В романе Анатолия Афанасьева — история человека, который волей роковых обстоятельств обрел богатство и власть, попал туда, где льется кровь, торжествует обман, бушуют самые низменные страсти и выживает лишь сильнейший. Однако жизнь устроена так, что не всё в ней можно купить за деньги…



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Радуйся, пока живой (fb2) - Радуйся, пока живой 1389K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Владимирович Афанасьев

Анатолий Афанасьев  Радуйся, пока живой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. ЛЕВА ТАРАКАН — ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО

На дворе январь, а у Левы в кармане ни гроша. Вдобавок одежонка износилась. Лева бомжевал третий год, но впервые попал в поистине затруднительное положение.

Последнюю, особенно морозную неделю ночевал в подвале детского сада на Профсоюзной, немного обогрелся возле теплых труб, соорудив удобное ложе из листа фанеры и картонных ящиков (хоть даму приглашай), но накануне, когда, надыбав бутылку ханки и приличной закуски, готовился в блаженном одиночестве справить Крещение, наверху, как назло, полопались батареи и за ночь, успевший употребить бутылку, он чуть не околел в заледеневшем помещении. Под утро ему привиделся чудный сон. Будто он лежал не в подвале на фанерной подстилке, а на высоком царском ложе, и по мраморным плитам к нему подкатилась незнакомая, удивительно красивая баба в солдатском ватнике на голое тело, груди из-под него топорщидцсь наружу подобно пушечным ядрам; и ласково спросила: «Это ты, Таракан?» Обмерев от сладкого предвкушения, Лева независимо ответил: «Хоть бы и я, так что?» После чего красавица выхватила из-за спины железный крюк, вроде тех, на которых подвешивают мясные туши в магазинных подсобках, и, не говоря худого слова, опустила железку ему на темечко.

От удара Лева проснулся и обнаружил, что в беспамятстве соскользнул с фанеры и уперся башкой в отверделый, подмерзший кусок глины.

Выбрался из подвала на поверхность, как шахтер из рухнувшего забоя, — чумазый, злой и остолбенелый.

Как минимум градусов двадцать ниже нуля. Знатный морозец распустил в предутреннем сумраке хрусткие, слюдяные звуки, словно под каблуком взрывались маленькие хлопушки.

Лева заглянул в каморку к сторожу Михалычу, с которым у них сложились доверительные отношения: за ежедневную бутылку пива тот делал вид, что не замечает подселившегося квартиранта.

— Михалыч, — из дверей окликнул Лева. — Чего с трубами сделалось? Померзли совсем.

Михалыч пил чай и не повернулся на голос.

— Померзли, значит, так надо… Ступай отсюда, скоро начальство нагрянет.

— Какое начальство, Михалыч? Семи нету.

На это старик вообще не ответил.

Ох как муторно было выходить на промысел, в стужу, в подбитом ветром пальтеце, но делать нечего, пожрать и похмелиться было необходимо. Утренний маршрут пролегал по задворкам трех магазинов, а также по пустырю на улице Дмитрия Ульянова, где ночами кучковался пьяный молодняк. Территория не ахти какая богатая, но освоенная и как бы узаконенная. Меньше чем за час Лева натолкал две вместительных полотняных сумки «хрусталя» — сорок с лишним бутылок, в основном, из-под пива, — и у первой же помойки удачно отоварился слегка надорванной упаковкой красной рыбы и здоровенным кусярой фруктового рулета. Плюс к этому палкой с гвоздем на конце выудил из груды мусора какой-то приборчик — металлическую коробочку с блестящим циферблатом и с двумя медными усиками по бокам. Непонятная вещь при правильной раскрутке могла потянуть не меньше чем на полсотни зеленых: чутье редко подводило Леву Таракана.

Со всем уловом, до костей продрогший, около восьми явился к Дарье Степановне в подсобку коммерческого продмага. Знакомством с этой женщиной он очень дорожил, но сегодня пожилая вакханка с борцовскими грузными статями встретила его неприветливо, на что у нее была своя, чисто женская причина. Дарья Степановна исправно подкармливала его уже с полгода, все это время он клубился вокруг нее с кудрявыми, задорными обещаниями, но ни одного из них не выполнил. Третьего дня под вечер, когда забежал за обещанным блоком «Явы», Дарья Степановна прямо его спросила: «Скажи, Левчик, ты мужик ли вообще? Или только языком треплешь?» Лева геройски ответил: «Что ж, Дарьюшка, вот мы завтра и проверим». «Почему не сегодня?» — смягчаясь, поинтересовалась дама. «Сегодня никак нельзя, — смалодушничал Лева. — Сегодня день поминовения».

Трагическая интонация, темный блеск Левиных глаз и его тихий, грустный голос заворожили Дарью Степановну, и опять она поверила в его благие намерения, но на другой день он даже не заглянул. Само собой, бедняжка затаила на него горькую женскую обиду.

— Явился? — проворчала с гримасой презрения, — Подперло, видать? Ну, и что дальше?

Лева, закряхтев, опустился в глубокое, продавленное кресло. В подсобке было тепло, чадно, щеки мгновенно налились истомным жаром, в глазах защипало.

— Еле сумки донес, — пожаловался он. — Ночью чуть не околел. Батареи отключили. Страдаю, Дарьюшка.

— Ишь ты, — Дарья Степановна встала напротив, уперла руки в бока — ох какие мощные бока! — Расселся, страдает… Катись отсюда со своими бутылками, обманщик чертов.

Катиться ему было некуда: Дарья Степановна принимала у него посуду по шестьдесят, а то и семьдесят копеек за пузырек, в хорошем настроении отстегивала и по рублю, тогда как в других местах бутылки шли по сорок копеек, да и где эти другие места?

— Трубы лопнули, — протянул он еще жалобнее. — Башка как кочерыжка. Прости, любовь моя, если что не так.

Вот это «любовь моя» было верной отмычкой к ее нежному сердцу, и если не сработает… Но отмычка сработала и на этот раз. Ярость возмущенной женщины утихла, истаяла — да и была ли она?

— Одного не пойму, — Дарья Степановна присела на стул, накрыла его, как гора мышь. — Почему ты такое трепло?

— Ты о чем, родная?

— Левчик, посмотри на себя. Ты когда последний раз мылся?

— Вчера, — с достоинством ответил Таракан, с ужасом чувствуя, что если немедленно не примет чего-нибудь горячительного, то своими ногами из подсобки уже не выберется.

— Разве можно так опускаться? Тебе же, наверное, сорока нету.

— Тридцать пять. Я не сам опустился, Дарьюшка, подтолкнули. Судьба подтолкнула. Я же тебе рассказывал свою историю.

— Судьбу человек сам себе строит, — наставительно заметила Дарья Степановна, продемонстрировав, что когда-то читала хорошие советские книжки. — Такой, как сейчас, ты никому не нужен, Левчик. Ты даже всем людям немного противен.

— И тебе тоже, родная?

— Ох, какой же ты несерьезный! Может, хоть побреешься? Бритва в туалете на полочке, где всегда.

Лева понял, что наступил решительный момент.

— Налей, пожалуйста, — произнес с такой умильной гримасой, с какой, вероятно, юная девушка умоляет насильника отпустить ее домой. — Хоть глоточек, Дарьюшка. А то помру!

Горестно качая головой, Дарья Степановна прошла к стенному шкафу и достала с полки бутылку. Налила в граненый (тоже из прежних времен) стакан доверху, подала страдальцу. В свободной руке держала наготове кусок чер-няшки.

Пока пил, давясь и перхая, не отрывал от женщины благодарных глаз, улыбался, жмурился. И она не выдержала, зарделась, первая отвела взгляд.

— Господи, несчастный алкаш… И чего я с тобой хлопочу? Своих, что ли, забот нету?.

Оторвавшись от стакана, как от мамкиной титьки, Лева солидно объяснил:.

— У нас, Дарьюшка, родство душ. Это намного выше примитивного секса.

Через двадцать минут с сорока рублями в кармане Лева вышел на улицу. Мороз не слабел, напротив, кажется, прибавил: снежок под башмаками стеклянно хрустел, но пара стаканов взбодрила кровь, в глазах прояснилось, Лева наконец-то проснулся окончательно. То, что он увидел, не вызывало раздражения. Солнце на небе, люди на тротуарах, спешащие по разным делам, потоки машин, сомкнутые в причудливые железные гирлянды, — и он сам посреди хорошо знакомого мира — одинокий странник.

С его лица не сходила печальная усмешка. На прощание пришлось-таки слегка приласкать Дарью Степановну, промять, сколько хватило сил, тугие телеса, и от ее внезапного, задышливого, вырвавшегося откуда-то из сумеречной глуби: — Ах, зачем ты меня мучаешь, Левчик! — до сих пор пискляво ныло сердце.

Но в общем день начался удачно. Дай Бог, чтобы так и закончился: лишь бы батареи в детском саду к ночи починили.

Покурив в затишке, двинул на Черемушкинскую барахолку, где всегда можно раскрутить какого-нибудь чайника, пожрать и выпить на халяву (подмогнул хачикам, потряс лопатой — вот тебе и обед) и вообще скоротать день до вечера, пообщаться с добычливым народцем.

На барахолке сунулся туда-сюда, погрелся в двух-трех магазинчиках, погулял по рядам, но подолгу нигде не задерживался: неподвижный бомж бросается в глаза и вызывает подозрения.

Никак не подворачивался подходящий клиент, но в конце концов углядел господина — в меховой роскошной шапке, в бобровой шубе, изрядно поддавшего. Господин приценивался к аккумуляторам в автолавке. По внешнему облику и яростно выпученным глазам — гость Москвы, бухает с ночи, где-то неподалеку ждет тачка, в ней, возможно, телка, которой праздный гуляка приготовил гостинец: бутылку шампанского и букет прихваченных морозом алых роз в пластиковом пакете. Шестое чувство подсказало Леве: это он.

Пересекся с «шубой» на выходе из автолавки.

— Извини, дружище, задержись на минутку.

Увидел вытаращенные пьяные глаза, выдал коронную фразу:

— Буду краток. Инженер из Питера. Отстал от поезда. Одна шалава подмешала в водку яду. Чуть не подох. Положение безвыходное.

Господин попытался молча его обойти, но клюнул на «шалаву» и «яд». В подобных ситуациях Лева ставил на свою совковую внешность: худое лицо, высокий, чистый лоб, осмысленный, честный взгляд придурка. Такому человеку трудно не поверить.

Господин выгреб из кармана мелочь.

— На, бери и проваливай. Инженер!

Лева приосанился.

— Вы не поняли, дружище. Я не прошу милостыню. У меня есть вещь, которую могу оставить в залог.

— Какая вещь?

— Отойдемте, пожалуйста, в сторонку.

Напустив на себя таинственность, какую изображают мафиози в боевиках, Лева отвел клиента за ближайший ларек и там, пугливо озираясь, показал блестящий приборчик с медными усиками.

— Что это?

— Опытный образец. Последняя новинка из «Титана». Слыхали, надеюсь, про такую организацию?

— И для чего она?

— Антикиллер. Реагирует на малейшую опасность. Никаких аналогов. Выдвинут на Нобелевскую премию.

Господин в шубе смотрел ошарашенно, от умственного напряжения на красную рожу выкатилась кривая ухмылка. Лева ответил таким искренне-простодушным взглядом, какого, в принципе, не бывает у нормальных людей. Он уже не сомневался, что клиент не соскочит. Теперь чем чуднее, тем вернее. Бодрящий холодок удачи щекотал ноздри.

— Как действует?

— Видите — стрелка? Прибор улавливает эманацию агрессии. Если с вами заговорит человек, испытывающий недобрые чувства, стрелка резко уйдет вправо. Но это не все. Вот эти антенны, видите?., настроены на космос. Так называемые «сберегатели». Посылают в мозг нападающего импульс тоски, страха, растерянности. В зависимости от фона… Практически с этой штукой любой человек может чувствовать себя в полной безопасности. Тем более бизнесмен… Увы, пока действует на расстоянии не больше ста метров. Образец в стадии доводки. Но даже при такой мощности… Опытный снайпер всегда подбирается к цели как можно ближе. Со ста метров будет палить только идиот. Вы согласны?

— И как проверить?

— Пожалуйста, — сказал Лева. — Замахнитесь на меня.

— Я могу и врезать.

— Нет, только поднимите руку.

Господин угрожающе размахнулся пакетом с шампанским. Лева незаметно нажал пальцем нижнюю панель, и стрелка послушно скакнула на середину, при этом, чего не ожидал и сам Лева, прибор внезапно ожил и слабо пискнул. Эффект получился потрясающий. У клиента детским восторгом вспыхнули пьяные глаза.

— А ну-ка, дай мне!

Лева спрятал прибор.

— Извините, деньги вперед.

— Сколько за него хочешь?

— Нисколько, — Лева смущенно потупился. — Продать не имею права. Мне за него, сами понимаете, башку оторвут. В залог оставлю. На несколько дней. Смотаюсь в Питер и обратно.

— Сколько?

— Пятихатка меня устроит. И пожалуйста, вашу визитку.

Через минуту расстались, оба довольные, что одурачили друг друга. На глянцевой карточке Лева прочитал: Хитрук Михаил Иванович, генеральный директор ТОО «Солитер». Чего-то подобного он и ожидал. Непонятно, грозно и многообещающе. Как вся нынешняя жизнь.

С хорошими деньгами Лева еще в охотку пошастал по рынку, с некоторыми знакомцами перекинулся словцом, авторитетно поприценялся к продуктам, снял пробу с сала, с творога, с меда. Запил все это доброй кружкой капустного рассола у бабки Матрены, торгующей всегда на одном и том же углу.

— Дрожжи, что ли, в бочку кладешь? В нос шибает, как бражка.

— Пей, сынок, квасок-то полезный, — улыбнулась старуха, и от ее приветливости какая-то струнка счастливо тенькнула в Левиной душе.

Он решил, что заслужил сегодня полноценный обед, с первым и вторым блюдами и с качественной водярой. Неподалеку было приятное местечко, где все это можно получить за сравнительно небольшую цену, — харчевня «У Казбека» в двух шагах от бензоколонки. Заведение славилось пловом и шашлыком, а также острыми специями, выгонявшими слезу, стоило только поднести их ко рту. Хозяин харчевни, добродушный рыжий Казбек, каждого гостя встречал, как родного, к завсегдатаям подсаживался за стол и выпивал бокал вина. Злые языки болтали, что плов у Казбека дешев потому, что окрестные мальчишки поставляют на кухню бродячих собак и кошек, но Лева Таракан в это не верил. Они не раз вели с хозяином задушевные, философские беседы, насколько позволяло короткое застолье, и Лева полагал, что вряд ли мудрый и отчасти даже православный человек опустится до позорного, хотя и популярного в Москве промысла.

До харчевни не дошел буквально двадцати метров. Здесь произошла встреча, которая круто изменила его жизнь. У кирпичной стены, огораживающей кооперативную автостоянку, трое рослых черногривых парней волтузили маленького, верткого человечка, одетого в яркую малиново-зеленую куртку с капюшоном. Парней Лева узнал: братья Арслановы с рынка из бакинской группировки. Специализация — наркота и стволы. Все трое принадлежали к неприкасаемым. Лева мог с легким сердцем поставить сто против одного, что если они возьмутся кого-то колошматить, то не успокоятся, пока не забьют до смерти. Он намерился прошмыгнуть мимо, но привлекла внимание жертва братанов. Это был не хачик и не россиянин, а маленький китайчонок неопределенного возраста, скорей юный, чем пожилой. Непонятно, что ему вообще понадобилось в Черемушках, районе, контролируемом исключительно кавказцами. Китайцы уже года три назад надежно обосновались на Варшавке, там их зона, а не здесь. Территориальное разделение Москвы по этническому признаку соблюдалось достаточно строго, напоминая размежевание банковских интересов в экономике: там, где кормился, допустим, грузин, хохлу делать нечего — и наоборот. Хотя до сей поры сохранялись участки смешанного влияния (Центр, Марьина роща), но в тех-то районах и царил беспредел и не смолкали ночные перестрелки. Вполне возможно, маленького китайчонка наказывали, учили уму-разуму как раз за неосторожное нарушение границы чужой территории.

А тот порхал, как мотылек, и — чудеса да и только! — ни один из сокрушительных ударов могучих Арслановых, кажется, не покалечил его всерьез. Им никак не удавалось по-настоящему припечатать китайчонка к асфальту, чтобы приступить к обработке ногами, и это, Лева видел, сильно нервировало братанов. Удивительное зрелище! Их кувалды со свистом рассекали воздух, они дружно, по-мясницки кхекали, сходились в круг и размыкались — и по-прежнему легкий китайчонок летал между ними, как пестрая молинка, уворачивающаяся от хлопающих ладоней. Наконец одному из братанов, Илхаму-старшему посчастливилось ухватить китайчонка за ворот куртки, приподнять, подцепив за локти, — и, пока он держал его на весу, помощники поочередно начали вколачивать в жертву тяжеленные плюхи, потом Илхам с брезгливой гримасой бросил обвисшего китайчонка на землю и средний брат Айхан для верности обрушил поверженному на череп брусок красного кирпича. Китайчонок затих, возможно, навсегда, а братья пустили по рукам пачку «Кэмела» и с облегчением задымили

Тут Илхам и заметил зазевавшегося Леву.

— Гляди-ка, — с усмешкой обратился к братанам, — кажись, Таракан приполз… Тебе чего, Таракаша? Нюхнуть хочешь?

— Ты же знаешь, уважаемый бек, — вежливо ответил Лева, — я не по этому делу.

— Тогда ступай, куда шел, — посоветовал Илхам. — Или дохлых китайцев не видел?

Лева побрел прочь, но вдруг бес толкнул его под руку и он совершил один из самых чудных поступков в своей жизни. Зная, что придется раскаиваться, вернулся к братанам.

— Продайте его, ребята, а?

Арслановы не удивились, они вообще ничему не удивлялись с тех пор, как прибыли в столицу.

— Сколько дашь? — спросил Илхам.

— Пятьсот рублей. Больше нету.

Илхам зычно гоготнул, и братья поддержали его сдержанным ржанием.

— Ты, Таракаша, мой тебе совет, думай иногда, чего говоришь, а то попадешь в беду. На нем куртка дороже стоит.

— Куртку можете забрать.

— Не наглей, Таракан, — предупредил азер и на всякий случай пнул лежащую тушку ногой. В китайчонке что-то жалобно чмокнуло, но он не шевельнулся.

— Зачем он тебе? — поинтересовался средний брат Айхан.

— Для коллекции. Я их коллекционирую. Китайцев, вьетнамцев и японцев.

— Он же жмурик, не видишь?

— Тем лучше, — глубокомысленно заметил Лева.

Поторговались еще немного и сошлись на том, что Лева отдает пятьсот рублей в задаток и еще сотню баксов принесет завтра. На слабый протест, что он, дескать, таких денег никогда в руках не держал, Илхам спокойно объяснил, что сделка уже состоялась и обратного хода не имеет.

— Законы ты знаешь, Таракаша.

— Знаю, — согласился Лева.

Братаны Арслановы удалились в сторону рынка, а Лева уселся возле китайца на корточки. Приложил пальцы к теплой, худенькой шее: пульса не было. Бомж видел много смертей, неожиданных и нелепых, но эта взволновала как-то по-особенному. На грязном московском снегу приплюснутое нежное личико китайца, с закрытыми глазами, с кровоподтеком на скуле выглядело совершенно инородным предметом, графической миниатюрой с выставки восточного искусства. А как изящно, энергично он прыгал, летал несколько минут назад! Надо же, одолеть такое расстояние, примчаться из Поднебесной на край земли лишь затем, чтобы уткнуться носом в пропитанную соляркой северную жижу, скованную льдом. Все же когда погибали, осыпались целыми гнездовьями землячки-русаки, это было более естественно.

Лева подложил сумки под задницу, уселся и закурил, не зная, что делать дальше. Главное; не мог понять, что такое на него накатило и зачем он отдал кровно заработанную пятихатку, да еще влез в непомерный долг, который может крепко аукнуться. Что это? Каприз сумеречного, алкогольного сознания или запоздалый отголосок былых душевных устремлений, когда мир выглядел сложной, многоступенчатой ярко окрашенной конструкцией, а не делился всего лишь на два цвета — белый и черный?

В этот миг убитый китаец открыл глаза, перевернулся на бок и сел, устремив на Леву рассеянный взгляд, напоминающий мерцание двух голубовато-зеленых звездочек в предутреннем тумане. Это было так неожиданно, что Лева невольно отшатнулся.

— Спасибо, товарищ, — сказал китаец на хорошем русском языке, хотя и с акцентом. — Ты меня спас. Твой теперь я должник. Меня зовут Су Линь, а тебя, товарищ?

— Лева Таракан, — представился Лева, машинально протянув руку, — Выходит, притворялся? Ловко.

— Зачем притворялся? Сходил туда-сюда и вернулся. Больно было, потом прошло.

Из голубоватых щелочек пролилась озорная улыбка, словно он сообщил что-то важное по секрету.

— Встать сможешь? — спросил Лева.

— Почему нет? Наверно смогу.

— Тогда пошли пожрем чего-нибудь. Думаю, не помешает после такого приключения?

— Очень хорошо! — засмеялся китаец.

2. КОРПОРАЦИЯ «ВИТАМИН»

В харчевне заказали плов, лобио, зелень — и все, что к этому положено из напитков, хоть Лева не знал, кто будет платить: у него в кармане осталось тридцать рублей с мелочью. Однако по логике событий угощение должен ставить, разумеется, китаец Су, спасенный и выкупленный от смерти. Су Линь угадал его мысли и самонадеянно похлопал по своей нарядной куртке, лежавшей рядышком на стуле.

— Не волнуйся, товарищ. Су Линь — богатый человек.

Вряд ли, подумал Лева, там что-нибудь осталось после братьев Арслановых. А вот что крыша у тебя поехала, это точно. Вслух сказал:

— Называй меня просто Левой, друг. У нас не принято говорить «товарищ». Все стали господами.

— Хорошо, Лева. — Китаец не переставал улыбаться с той минуты, как они вошли в заведение, но улыбка не делала его привлекательным, напротив, наложенная на синяки и ссадины придавала его облику какой-то потешноустрашающий вид, словно бедняжка Су был ожившим персонажем одного из дешевых американских ужастиков. В этом, кстати, не было ничего удивительного: подобные существа встречаются нынче в Москве на каждом углу. Лева охотно с ними общался, чувствуя в них что-то родное. Он и сам многим нормальным людям, вероятно, представлялся выходцем из какого-то ненастоящего мира.

Однако вскоре все эти мелкие наблюдения перестали его занимать. Буквально через двадцать минут он оказался перед неожиданным выбором: остаться до конца своих дней вольным бомжом либо рискнуть башкой и взамен получить мешок денег и еще кое-что, туманно называемое положением в обществе. Кто-то другой мог не поверить изувеченному китайцу, но Лева прекрасно видел, что Су Линь не врет и за ним действительно стоят силы, позволяющие ему вести себя с такой очаровательной беззаботностью, едва вырвавшись из когтистых лап азеров. Все, что он говорил, было такой же правдой, как и то, что они сидели над тарелками жирного плова, а на дворе закруглялось третье тысячелетие.

Китаец сказал, что их фирма совсем недавно вышла на российский рынок, но установила много важных связей и перспективы у нее блестящие.

— Как называется фирма? — спросил Лева, прожевав очередную порцию сочного риса с кусочками нежнейшего мяса.

— Корпорация «Витамин». Это условно. У нас много названий, Лева.

— Вы торгуете витаминами?

— Не только, Лева. У нас много товара. Весь очень хороший и необходимый для россиянина. — Улыбка китайца сделалась необъятной, и он подмигнул собеседнику, для чего ему пришлось прикрыть оба глаза.

— Ничего, если буду называть тебя Саней? — спросил Лева. — Мне так проще, чем товарищ Су или господин Су. Как-то не звучит для уха.

— Называй, как хочешь, Лева. Я все равно пойму.

— Скажи, Санек, — Лева налил водки в чайную пиалу, китаец не пил крепкого, изредка прихлебывал гранатовый морс, — как же ты нарвался на азеров? Что у вас общего? Витамины?

— Нет, Лева, не витамины. Я на них не нарывался. Они сами меня поймали. Это очень дикие люди, Лева. Я ходил по рынку, никого не трогал, они спросили: чего вынюхиваешь, узкоглазая крыса? Я немного обиделся, ответил невежливо. Тогда они решили убить маленького китайца Су. Я мог с ними справиться, Лева, но лучше пусть думают, китаец мертвый.

— Ты мог справиться с тремя?

— Конечно. Это нетрудно. Но зачем лишний шум и кривотолки, верно?

Таракан опять поверил, выпил водки и доел плов. Он чувствовал, что задает слишком много вопросов, причем все какие-то второстепенные. Водка мутила рассудок. Чудные видения вспыхивали перед глазами, словно бенгальские огни. Удача рано или поздно улыбается человеку, важно только ее не прозевать, разглядеть в любом обличье. Почему бы ей, увертливой стерве, не быть похожей на китайца с разбитым лицом? Что-то ведь подсказало Леве заплатить за него выкуп.

— Давно живешь в Москве, Санек?

— Я учился в университете. Потом уезжал. Теперь снова вернулся. У вас как шутят? Москва-Пекин — на жопе блин. Правильно, Лева?

— Не совсем так, — Лева смутился, и его симпатия к любезному китайцу приобрела созерцательный оттенок. Водка в нем уже верховодила, хорошо ему было, уютно, тепло, сытно — жить бы так да жить. Он вытащил сигарету, и Су Линь поспешно щелкнул зажигалкой, откуда только взялась?

— Последнее чего спрошу, Саня, — важно протянул Таракан. — Зачем я тебе понадобился для твоего «Витамина»? Ты же толком про меня ничего не знаешь, а вроде как доверяешься. Почему?

Впервые с золотистого китайского личика слетела счастливая улыбка-маска, он ответил с покоряющей серьезностью:

— У нас, Лева, мало честных, простых россиян, которые нам помогают.

— Я не такой уж простой и честный, как тебе пока* залось.

— Нет, Лева, ты не прав. Ты увидел мертвого, убитого китайца и отдал за него последние деньги. Это благородный поступок. На него способен только порядочный человек. Да и то не всякий. Вот я, если хочешь знать, не подошел бы близко, если кого-то убивают. А ты подошел. И отдал деньги. И еще задолжал. Спасибо тебе, Лева. Китайцы всегда отвечают на добро добром и на удар отвечают ударом. Но не всегда сразу. И то, и другое — не всегда сразу. Как и русские.

— Когда он шарахнул кирпичом, я думал, тебе хана.

— Да, — согласился Су Линь, — это было неприятно. Ничего, у китайцев крепкие черепушки.

Из дальнего угла приблизился хозяин заведения Казбек, пожилой, тучный, рыжеволосый аджарец. В руках нес графинчик с фирменным рубинового отлива вином. Лева церемонно представил ему китайского гостя, назвав его на сей раз почему-то Симоном, оба обменялись вежливыми улыбками, но особой радости ни у того, ни у другого Лева не заметил. Он пожаловался Казбеку:

— Представляешь, старина, Симошу чуть не замочили братаны Арслановы.

— Да, я в курсе, — Казбек сокрушенно покачал головой. — Это опасные люди. Может быть, Лева-джан, вам лучше уйти через кухню?

— Обижаешь. Мы не зайцы, чтобы бегать от азеров. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Это кто сказал, Казбек?

— Великий человек сказал, великий. Наверное, Пушкин, — Казбек разлил рубиновую жидкость по хрустальным бокалам, — Извините, господин Су, но я не советовал бы вам задерживаться здесь надолго. Сегодня плохой день. Братья обязательно вернутся, чтобы проверить. Это очень упрямые люди. Они всегда возвращаются.

Китаец, чье лицо превратилось в одну огромную, сверкающую во все стороны улыбку, успокоительно заметил:

— Не волнуйтесь, досточтимый, мы вас не подведем. Мы уйдем незаметно. У нас много дел впереди.

— Дел невпроворот, — веско подтвердил Лева. — Хочешь с нами в компанию, Казбек? Витаминами торговать?

— Разрешите предложить маленький тост, — подняв руку с бокалом, рыжий Казбек мгновенно преобразился в величественного, доброжелательного тамаду, отбросив все несущественные житейские хлопоты, — Маленький, но идущий от чистого сердца. Пусть все хорошие люди, которые пьют это замечательное вино, никогда не узнают вкуса беды, а если узнают, то пусть беда приключится не с ними, а с теми плохими людьми, которые мешают вечному празднику жизни. За вас, дорогие друзья!

Все трое чокнулись и выпили. Растроганный, Лева заметил:

— Глубоко копнул, старина. Молодец.

Китаец добавил:

— Очень хорошо. Русский, китаец — братья навек.

— Не забудь про аджарцев, — поправил Лева. — Другое дело азеры. С ними нам не по пути. Чересчур они злые.

Через пять минут они покинули гостеприимную харчевню. Перед тем как уйти (черным ходом), Су Линь, переменив счастливую улыбку на загадочную, нащупал в рукаве куртки какое-то невидимое глазу отверстие и ловко выудил оттуда пятидесятидолларовую ассигнацию. У Левы челюсть отвисла от изумления.

— Никогда бы не поверил, — сказал он искренне, — что Арслановы могли так проколоться.

Покачивало Леву Таракана, в голове погромыхивало, но не настолько он был пьян, чтобы не понять: крепко вляпался. Догулять бы до вечера, а там придется надолго забиваться в глубокую нору, может быть, даже район менять. Для натурального бомжа, привыкшего к напряженной, духовной сосредоточенности, это хлопотно, это все равно, что переселиться за границу, куда-нибудь на Гавайи. Но чувствовал: придется. Иначе — амба. Обозначился не по чину, наследил, сунул пятак, куда не следует, за это наказывают жестоко. Помощи ждать неоткуда, да и на что она ему? Помощь тому нужна, у кого есть будущее, у бомжа его нет. Суть его бытования как раз в том и состоит, что будущее мертво, глухо, так уж сумей порадоваться текущей минуте, какую послал Господь. Не сумел, сплоховал, перекрыла злая сила радость, как кислородный шланг, и бомж спекся, потек сизым дымком к небесам, как будто и не существовал на земле: не вздохнет о нем никто, не зальется слезой, не улыбнется вдогонку.

Китаец Су помог ему сесть в такси и дворами отвез куда-то на Юго-Запад: Лева быстро потерял ориентиры. По дороге весело, с сочувственной гримасой выспрашивал, где Лева живет, чем добывает средства к существованию, какая у него профессия, с кем поддерживает дружбу. Лева, погруженный в меланхолию, отвечал скупо: с жильем все в порядке, хорошее жилье, с бабками тоже ажур, на жратву и водку хватает, а профессия такая, что лучше не вспоминать, засмеют.

— Какая же, Лева?.

— Была в России наука, — пересиливая пьяную сонливость, объяснил Лева, — в ней и работал. Не поверишь, дружище Су, большая была в России наука. По всему миру гремела.

— Я знаю, Лева. Ваши вожди всю науку пропили… Не засыпай, пожалуйста, уже приехали.

На Юго-Западе (кажется, возле проспекта Вернадского) завернули в какой-то офис, где было много людей и много казенного вида мебели. Китайца встретили с почтением, даже засыпающий Лева это приметил. Пожилая женщина, которую китаец называл Томушкой, отвела их в отдельный кабинет и усадила в кожаные кресла, при этом так лебезила перед китайцем, так нелепо кокетничала, вертела жирным задом, что Леве стало противно. Он не мог понять, куда и зачем его привезли, и на уме было только одно: покемарить бы часок-другой. Горячий плов, закуски, водка и вино, бессонная ночь — все как-то враз подействовало. Но ему было неловко перед новым китайским другом. Он сказал заискивающе:

— Дал бы ты мне поспать, дружище Су, и я снова к твоим услугам. Поедем азеров бить или витаминами торговать, что захочешь.

Су Линь забавно, пискляво захихикал: он понимал, улавливал Левин немудреный юморок.

Томушка поставила перед ними чашки с кофе, но Лева не глядел в ее сторону: глупая баба, тьфу!

— У тебя есть документы, Лева? — спросил китаец. — Хоть какие-нибудь?

— Откуда? Все изъято при обыске.

Не успел договорить, засек вспышку: кто-то его щелкнул пару раз.

— Ну зачем? — поморщился Таракан. — Так мы не договаривались.

— Будут новые документы, Лева, — радостно закудахтал китаец. — Лучше прежних. Без документов плохо, на работу не возьмут. У нас на фирме строго. У нас все по закону… Пей кофе, Лева, пей. Горячий, сладкий.

Лева послушно поднял чашку, и тут в комнате появился еще один китаец,' старый, даже с белой бородкой. Китайцев с бородкой Лева по жизни еще не видел. Этот новый китаец обошел его со всех сторон, цокая одобрительно языком, но не произнося ни слова.

— Товарищ, вам кого? — спросил Лева. Но это была его последняя осмысленная фраза. В кофе, похоже, подмешали какой-то гадости, по комнате поплыло голубоватое мерцание, и он, едва поставив чашку на стол, с облегчением выпал в осадок.

3. БЛОНДИНКА ГАЛЯ

Пробуждение было удивительным: ни похмелья, ни страха. Он лежал на диване в светлой комнате, укрытый пледом. Кто-то его раздел сонного, причем снял и добротные, хотя с дырками на пятках, шерстяные носки. Из одежды на нем остались свитер и кальсоны офицерского фасона, с завязками у щиколоток.

В комнате он был не один: у окна сидела белокурая девушка и читала книжку. Лева смущенно покашлял, и девушка обернулась к нему. Первое, что он отметил: она слишком хороша для этой комнаты. Такие девушки лучше всего смотрятся в журналах с глянцевыми страницами, а если увидишь наяву, делается как-то тревожно.

Лева до последней детали помнил все, что с ним произошло, кроме того, как попал на этот диван.

— Доброе утро, — произнесла девушка таким голосом, каким, вероятно, кто-нибудь когда-нибудь сообщит ему, что он отмучился. — Меня зовут Галя. А вас — Лева, я знаю. Ничего, если без отчества?

— Ничего… Скажите, Галя, где моя одежда?

— Не волнуйтесь, — оставив книгу на подоконнике, она порхнула к платяному шкафу и подала ему махровый халат ядовитого зеленого цвета. Он успел по достоинству оценить ее фигуру, вполне соответствующую ангельскому личику, чуть полноватую в бедрах, с узкой талией, с пышной, распирающей шелковую блузку грудью. — Наденьте пока это.

— Зачем?

Девушка лукаво улыбалась.

— Ну, наверное, вам хочется принять душ, побриться. Я провожу вас в ванную комнату.

— Но как же?..

— Сейчас только семь утра. В офисе никого нет.

— Вообще никого?

— Только охрана внизу.

— А где же товарищ Су?

Девушка положила халат у него в ногах.

— Товарищ Су поручил мне позаботиться о вас. Вы не против?

— В каком смысле позаботиться?

— Я отвезу вас в одно место, где вы по-настоящему отдохнете.

— Уж не на кладбище ли?

Девушка готовно хихикнула, хотя ничего смешного он вроде не сказал.

— Пока вы приведете себя в порядок, я приготовлю кофе.

Лева подумал, что когда тебе улыбается судьба, вряд ли стоит корчить из себя идиота, но все же поинтересовался:

— Галя, вы можете объяснить, что все это значит?

Девушка казалась озадаченной.

— Про что вы?

— Зачем я им понадобился?

— A-а, ну это же…

— Вам нельзя говорить?

— Понимаете, Лева, это не мои полномочия. Мне велено вас сопровождать и выполнять все ваши прихоти.

— Все без исключения?

Она не смутилась, в устремленных на него бездонных очах вспыхнули золотистые звездочки.

— Да, Лева, все. Вы довольны?

— И можно прямо сейчас?

— Сначала все-таки вам лучше принять душ. Но если правда хотите…

Пока они разговаривали, девушка так и стояла возле дивана, свесив руки вдоль бедер, но вдруг сделала движение, будто расстегивает пуговички на блузке.

— Что вы, Галя… Я же пошутил. Куда торопиться?

Желтые огни тут же потухли, на лицо вернулось невозмутимое выражение добросовестной хозяйки-хлопотуньи.

— Как угодно. Повторяю, я полностью в вашем распоряжении. Это подарок фирмы.

— Подарок фирмы?

— Разумеется. Разве я вам не нравлюсь?

— Отвернитесь, пожалуйста.

Девушка отошла к окну, повернулась спиной. Лева выбрался из-под пледа, накинул халат. Ноги сунул в пушистые домашние шлепанцы. Его собственные ботинки тоже куда-то подевались. Неплохая, кстати, обувка: третий год из них не вылезал и никакой течи.

По длинному коридору, застланному темно-синим казенным ковром, он проплыл точно так же, как плывет по течению щепка, брошенная в воду. Немного стеснялся торчащих из-под халата кальсон с завязками, но Девушка его подбодрила:

— Ничего, Левушка, вам идет.

«Левушка»!

В ванной провел около часа: мылся, скребся, брился, с изумлением разглядывал себя в двух зеркалах. Он это или не он? И если он, то что означает сей дивный сон?

На стуле лежала заботливо приготовленная смена одежды: шерстяное нижнее белье голландского производства, модные брюки с кожаным ремнем, рубашка с эмблемой «Версаче», несколько галстуков на выбор. Полный джентльменский набор. На полу новенькие кожаные сапоги «Саламандра» на натуральном меху. Такие же стоят не меньше 500 баксов! Все пришлось впору, по размеру, как и домашние шлепанцы. В довершение Лева обрызгал себя диковинным спреем из витой темной посудины. Подумал: не выпить ли глоток для бодрости, но воздержался.

В комнате — очередной сюрприз: она превратилась в минивыставку модельной одежды. На плечиках были развешаны дорогие костюмы строгих тонов, яркие клубные пиджаки; на диване свалены дубленки, бежевая и темно-бордовая; на полу — раскрытый кожаный чемодан, набитый под завязку: рубашки, джемпера, белье, туалетные принадлежности и прочая мелочь, необходимая богатому мужчине для путешествия. Галя сидела на краешке дивана, скромно сложив руки на коленях, ждала его реакции. Он отреагировал нормально.

— А моя, значит, собственная одежонка тю-тю? С концами?

— Лева, вы же должны прилично выглядеть.

— Зачем?

Немного замешалась с ответом, смотрела на него с какой-то детской обидой. Ее ангельское и одновременно порочное лицо притягивало, как магнитом. Лева не думал, что когда-нибудь еще раз испытает такое тягучее, тяжкое вожделение, полагал, что хоть с этим, слава Богу, покончено.

— Товарищ Су распорядился приодеть?

— Но ведь вы зачислены в штат!

— В какой штат?

И опять она точно язык проглотила. Чуть позже, когда допивали кофе, Лева сказал:

— Знаешь, Галчонок, ты красивая деваха и все такое, но складывается такое впечатление, будто ты киборг.

— Почему киборг? Я нормальная.

— Ну да, нормальная… У тебя же дискета в мозгу. До определенного места ты нормальная, а дальше — щелк! Компьютер сработал — и ты в отключке. Даже не смешно.

— Я же на службе, Лева.

— Но я-то не на службе. Случайный гость. Чего меня бояться? Говори все как есть.

— О чем?

— К примеру, чем фирма занимается?

— Ой, Лева, вам другие лучше расскажут. Вот приедем…

— Куда приедем?

Опять — щелк в компьютере — и только глазами невинно, обиженно лупает.

— Хорошо… А вдруг я не захочу никуда с тобой ехать? Тогда что? Откажусь, допустим?

Улыбнулась недоверчиво.

— Как откажетесь, Лева? Никто еще не отказывался. И потом, это же не в ваших интересах.

— Но в принципе я могу уйти? Ведь я ничего этого не просил, — Лева показал рукой на разложенное по комнате богатство.

— Конечно можете. Только меня накажут.

— Как накажут? Витамина не дадут?

— У нас строгие наказания. Мы же все подписку давали.

— Какую подписку?

Щелк — компьютер. В глазах речная глубина и легкий, озорной вызов. О, эта простушка понимала, что от нее мужик по своей воле не уйдет. Но она не знала Левы Таракана. Ей и во сне не могло присниться, сколько сил он потратил на то, чтобы стать таким, каков есть. Практически недосягаемым для суетного мира.

Он решил, что пора выбираться на воздух, там видно будет.

Миновав хмурого охранника, которому Галя показала какую-то блестящую карточку, они вышли на улицу. Мороз со вчерашнего дня немного сдал, но не сказать, чтобы пахло весной. Лева жадно вдохнул полной грудью морозную свежесть. В элегантном костюме, в супердубленке, о какой не мог мечтать и в лучшие годы, обутый в меховые полусапожки, он почувствовал себя иностранцем или, не приведи Господь, даже новым русским. Голубовато-серая норковая шапка довершала его наряд. Наверное, со стороны, для прохожих, они так и смотрелись — рослый мужчина с кожаным чемоданом и хорошенькая, беззаботная девушка в собольей шубке, держащая его под руку, — как парочка таинственных хозяев покоренной столицы. Сколько раз сам Лева Таракан подглядывал за такими из своего бомжового небытия, недоумевая: кто такие, откуда взялись на нашу голову? Ответа на этот вопрос так ни разу и не нашел.

Галя подвела его к припаркованной неподалеку у тротуара серебристой «Ауди», поиграла пультом, пикнула, сверкнув фарами, сигнализация — и вот они уже в уютном, хотя и промороженном за ночь салоне.

— Покурить бы, — сказал Лева. — У меня полпачки «Явы» оставалось — и где она теперь? Кто вернет?

Галя открыла бардачок, протянула пачку «Мальборо»:

— Прикури и мне пожалуйста… Хорошо, что не сбежал.

— Погоди, еще не вечер.

— Вечером так заворожу, про все забудешь.

От ее обещания у Левы сердце забилось неровно.

Машина завелась с пол-оборота, как и положено элитной модели. Через десять минут выскочили на Минское шоссе. Галя вела машину профессионально. Лева Таракан, бывший когда-то неплохим водилой, на своем старом «москвичонке» испахавший половину России, сумел оценить ее небрежно-уверенную, цепкую манеру, чисто мужскую, между прочим.

— Давно за баранкой?

— Пять лет… Я люблю водить. У меня от езды щекотка такая, как от…

На спидометре в этот момент стояла цифра 170.

— А вот я на таких тачках никогда не ездил.

— Теперь поездишь.

— Как это?

— Тебе дадут любую машину, какую захочешь.

— Почему?

Компьютер — щелк, умолкла, заневестилась. Наивнопростодушный профиль, нежная линия щеки. Лева прикурил вторую сигарету и почувствовал сосущую пустоту в груди. В крови засаднило запоздалое похмелье.

— Выпить у тебя, конечно, нету?

— Почему нету? — Одной рукой удерживая руль, перегнулась назад, пошарила вслепую — и выдала ему зеленую баночку джина с тоником. Пока совершала этот отчаянный маневр, Лева обмер, подумал — точка, хана, сейчас кувырнемся! — нет, не кувырнулись, обошли трехтонку, груженную песком, как по ниточке.

— Ну ты даешь! — только и вымолвил Лева. Девушка взглянула с победной гримаской. Нарочно, что ли, пугала?

— Какой русский не любит быстрой езды, да, Лева?

— Ты разве русская?

— А кто же по-твоему?

— Я думал, китаянка.

— Иногда твой юмор, — сказала задумчиво, — недоступен моему пониманию.

Лева поддел жестяную крышечку, сделал два крупных глотка. Крепости в иноземном напитке было не больше, чем в кефире. Но с утра — то, что надо. Пустота рассосалась. Вообще, как ни чудно, Лева чувствовал себя неплохо, даже просто замечательно. О чем горевать? Морозный, ясный день, светлая дорога, классная тачка, красавица за рулем, готовая, сама сказала, выполнять любые его прихоти. О чем еще мечтать бездомному скитальцу? Тем более, что сегодня его вряд ли убьют. Непохоже на то. Многовато лишней возни. Вероятно, он понадобился китаезам для какого-то дела, и пока не разберутся в его непригодности, он в безопасности. Главное, точно выбрать минуту, чтобы слинять.

На сороковом километре свернули на боковую дорогу и, миновав поселок «Веденеево», очутились в дачном массиве, застроенном, как под копирку, помпезными краснокирпичными трехэтажными домами, огороженными высокими, большей частью тоже кирпичными заборами. Таких дачных поселений нынче развелось по Подмосковью, как прыщей на лице сексуально озабоченного подростка. Перед одними из железных ворот Галя притормозила, погудела. Из окошка сторожевой будки высунулось бородатое лицо, убедилось, что свои, и автоматические створы ворот гостеприимно распахнулись. Лева подумал, что слинять отсюда будет не так просто, как он надеялся.

Галя приткнула машину возле каменного гаража, взяла Леву под руку и по расчищенной, с сугробами по бокам тропе повела к дому.

Леву вдруг замутило от первозданной тишины и ослепительного, голубовато искрящегося снега. Метаморфозы, происходящие с ним со вчерашнего дня, не выбили его из колеи: жизнь истинного российского бомжа внешне однообразна, но полна неожиданностей, он всей своей сущностью подготовлен к передрягам, но почему-то только сейчас, очутившись в волшебном царстве зимней природы, Лева нутром почуял: что-то в его судьбе смещается необратимо.

В гостиной, обставленной со всем возможным западным шиком, с двумя каминами, баром и тяжеловесной, чопорной мебелью, их встретил высокий, интеллигентного облика господин, с черными усиками, с пышной седеющей шевелюрой, одетый в строгий вечерний костюм безукоризненного покроя. На вид ему было около пятидесяти. Он представился Юрием Николаевичем, управляющим поместья. Галю он свойски приобнял за плечи.

— Покажешь гостю его покои, девочка моя, — сказал, улыбаясь Леве с каким-то странным выражением, словно они оба знали что-то такое, о чем говорить не следовало, во всяком случае, сейчас, — Отдохните с дороги. Если что-то понадобится, Галочка, я у себя… Обед, как обычно, в два… К вам просьба, Игнат Семенович, если соберетесь на прогулку, дайте знать.

— Но я никакой не Игнат Семенович.

Управляющий, казалось, растерялся.

— Ах да, извините… Но это неважно. Скоро все так или иначе уладится.

«Покои» выглядели превосходно: гостиная в багряных тонах, с кожаными креслами и диваном, с рабочим столом, на котором бросалась в глаза настольная лампа в виде серебристой кобры, изготовившейся к броску, с книжным шкафом и непременным камином и спаленка, где кроме высокой кровати умещалось много дорогих и красивых вещей: пуфики, зеркала, старинное трюмо, шкаф с резьбой, замысловатый стол на трех витых ножках — видимо, неведомого дизайнера одолевали грезы о Серебряном веке. На полу роскошный оранжевый ковер, стены задрапированы шелковой тканью тех же тонов. Все это, конечно, впечатляло, особенно такого человека, как Лева Таракан, многие месяцы ночевавшего, в основном, возле труб парового отопления в разных подвалах. Или на чердаках, где из всех щелей сквозили арктические ветры.

В гостиной он присел в кресло и задумался, свесив на грудь бедовую голову. Галя примостилась на ковре, обвила его худые коленки руками.

— Что-то не так, дорогой?

Ласково спросила, совсем по-домашнему. Лева небрежно погладил ее мягкие, чуть подвитые волосы.

— Тебе что же, девушка, велено меня соблазнить?

— Ты не хочешь?

— Почему не хочу… Туг другое. Чего-то дорого меня покупают, я того не стою. Ненатурально как-то все. Ума не приложу, с кем меня спутали. Может, все же просветишь?

Галя потерлась подбородком об его колено, только что не мурлыкала.

— Не волнуйся, Левушка. Скоро пойдем обедать, там тебе все разъяснят.

— Кто разъяснит?

— Наверное, кто-нибудь из начальства.

— У вас начальство одни китайцы? Или есть соотечественники?

Компьютер — щелк, замкнулась. Улыбка, как у обиженного ребенка.

— Принеси сигареты, — разозлился Лева — С тобой говорить, все равно что о стенку лбом биться. Ты раньше кем хоть была-то?

Подала сигареты, поставила пепельницу. Сама тоже закурила, устроившись опять возле его колен. Шаловливой ручкой поглаживала его бедро. Нельзя сказать, чтобы он остался равнодушен к незамысловатой ласке.

— Когда раньше, Левушка?

— В прежней жизни. До оккупации. Училась где-нибудь?

— Я, Левушка, филфак закончила.

— Круто… А дальше что?

— Как обычно, Левушка. Искала работу, да не нашла. Везде одно и то же, сам знаешь. Покрутилась, повертелась, пошла на Тверскую. Там помыкалась месяца два. Но это не для меня занятие. У меня претензии, амбиции, а там все так грубо. Клиент в основном маргинальный, приблудный. Иностранцы еще хуже. Нет, конечно, если поставить себе целью… Но я, Левушка, патриотка. Не ухмыляйся, чего ты? Действительно не хочу никуда уезжать. У меня мамочка старенькая, болеет часто. Как ее бросить… Потом вот подвернулась лафа…

— На фирме кем числишься?

— Референт по связям, — гордо ответила девушка и щекой прижалась к его бедру. Лева, покуривая, потихоньку закипал. Глупее ничего не придумаешь.

— На игле сидишь?

— Нет, слава Богу. Одно время чуть не села, вовремя соскользнула.

Подняла голову, рот приоткрылся, пухлые губы манили. В очах вспыхнули золотистые утренние звездочки. Лева понимал, если поддастся соблазну, прикоснется к ней, то дальше он за себя не ответчик. Эту свою слабость, когда погружался в женские чары с головой и не умел вынырнуть, тоже помнил по прежним дням, когда он был еще не Левой Тараканом, а Львом Ивановичем Бирюковым, перспективным научным сотрудником НИИ «Титан», имел старенький «Москвич», двухкомнатную квартиру на Таганке и прелестную жену Марютку, маленькую, хрупкую, смешливую и с шилом в ягодицах.

— Скажи, почему я вдруг стал Игнатом Семеновичем?

Думал услышать компьютерный щелчок, но Галя охотно ответила:

— Так ты же по документам Игнат Семенович Зенкович.

— По каким документам?

— По паспорту. По водительскому удостоверению. Я сама видела.

Лева затосковал, затушил окурок. Не то худо, что влип, к тому не привыкать, а то, что дна не видно. Невзначай, машинально опустил руку на гибкую, податливую спину и ощутил словно головокружение перед обмороком. Слаб человек, ох, слаб!

— Ладно, — сказал, тяжко вздохнув. — Пойдем в постель, раз не терпится.

4. ВЗГЛЯНИ НА ПРОШЛОЕ, ДРУЖОК

Строго говоря, двухкомнатные хоромы на Таганке принадлежали Марютке, точнее, ее родителям: после сложного обмена, в котором была задействована и однокомнатная Левина халупа в Беляево, ее родители съехали на жительство тоже в двухкомнатную квартиру, в Битцу, где им очень понравилось: озеро, парк, лесополоса, и в то же время цивилизация: нормальные магазины, рынок, — что еще надо двум интеллигентным пенсионерам для тихой, счастливой старости? Лева с Марюткой остались шиковать в высотке, на площади в шестьдесят четыре квадратных метра.

Впрочем, Леву мало трогали житейские хлопоты — на что жить, где жить? — все его помыслы были заняты наукой, карьерой, прорывом в сияющие дали успеха. Вдобавок он был сиротой, ему ли артачиться. Отца вообще не знал, то есть так и не смог допытаться у матушки, кто был его отцом, а сама Пелагея Демьяновна умерла на пятидесятом году жизни, скоропостижно скончалась от какой-то так и не установленной желудочной инфекции. Левино горе было непомерным: без преувеличения мать была для него всем тем, что дороже собственной утробы, и если этого у человека нет, его существование теряет всякий смысл. Неизвестно, как бы он пережил беду, если бы не Марютка, которая всегда была рядом, поддерживала его морально. С ней он прожил душа в душу ровно пять лет. Много это или мало зависит от того, с какой стороны смотреть.

За все пять лет ни разу не поссорились. Марютка нигде не работала, хотя закончила, педагогический институт, целыми днями бегала по магазинам и еще Бог весть где, хлопотала по хозяйству, создавала гениальному мужу нормальные условия для отдыха и работы. Когда он по вечерам возвращался домой, встречала его в неизменно хорошем настроении, улыбающаяся, расторопная, с горячим ужином на плите. За пять лет ни одного упрека, что он где-то задержался или смотрит букой. Ни одной жалобы на то, что денег мало приносит. Вообще ничего похожего на обычную семейную слякоть, портящую людям жизнь. У Марютки был прекрасный, незлобивый характер, и она умела радоваться любому пустяку. Совместные застолья, шутки, смех, щедрые ночные ласки, долгие прогулки по выходным, походы изредка в театр или в гости, — вот что составляло их союз, и обоих это вполне устраивало. Он никогда не забывал поцеловать жену перед уходом на работу, а она редкий день не признавалась ему заново в любви, и слова находила особенные, книжные, поражавшие в самое сердце. За пять лет они мало того, что ни разу не поссорились, но Марютка не дала ему ни единого повода усомниться в ее преданности или хоть чуточку приревновать. На всех других мужчин, в том числе и на его друзей, смотрела как на пустое место, хотя вела дом и принимала гостей с некоторой даже претензией на салонную светскость. Потом, вспоминая, когда Марютки уже не было с ним, он пришел к печальному выводу, что все-таки был слеп и не дал себе труда понять, какая она была на самом деле, его любимая маленькая женушка: умным ли была человеком, поверхностным ли, воспринимала лй жизнь так же, как понимал ее он, или только притворялась, что разделяет все его мнения и взгляды. Получалось, что, как миллионы других мужчин и женщин, они ели за одним столом, спали в одной постели, чувствовали родственную, кровную связь, но при этом оставались чужими, а в чем-то даже враждебными друг другу людьми. Горько это понимать, тем более с опозданием, когда ничего не поправишь. Но куда денешься?

Единственным облаком на светлом небосклоне их совместного бытования были два подряд аборта, которые пришлось Марютке делать вскоре после свадьбы, но и эти роковые, неординарные для мужчины и женщины, объединившихся в браке, события не задели глубоко Левиного сознания. Он отнесся к этому достаточно легкомысленно. Был против хирургического вмешательства, говорил, почему бы не завести чадушек, раз уж поженились, но Ма-рютка ответила: рано, лучше подождать, — и Лева успокоился. Его возражения и смутное желание иметь ребенка прошли как бы по внешней грани их супружеского союза. Он не озаботился вопросом, почему надо ждать, чего надо ждать — какая разница? Вся жизнь впереди, у него карьера, наука, ну не хочет сейчас — и не надо, в конце концов, она будущая мать, ей и карты в руки.

Карты оказались крапленые, а счастливая жизнь оборвалась так внезапно, как перегорает спиралька в электрической лампочке.

В один из апрельских вечеров к Бирюковым заглянул странный гость, представился работником какого-то социального комитета, но выглядел, как мелкий жулик: в каком-то затертом костюмчике неопределенного цвета, в очечках на проволочных петельках, с цепким взглядом, как у хомячка. Пробыл у них недолго, но успел сунуть нос во все углы. Выяснил, приватизирована ли квартира и не нуждаются ли они в материальной помощи со стороны демократического государства. Шел 96-й год, институт уже дышал на ладан, но Лева по инерции ходил на работу, еще не получил окончательного пинка под зад и поэтому сохранил остатки некой гордыни. Холодно спросил у комитетчика, чем вызван интерес к их скромным особам, ведь они никуда не обращались. Тут хомячок и приоткрыл истинную цель своего визита. Оказалось, есть люди, которые хотели бы поселиться в этом доме, причем очень богатые и влиятельные люди. При полюбовном соглашении они могут предложить заманчивые варианты: предоставить равноценную жилплощадь в другом месте или столковаться о сверхоплате. Марют-ка, помнится, поинтересовалась, что значит сверхоплата, и комитетчик-хомяк, лукаво на нее взглянув и даже, кажется, облизнувшись, ответил, что эти люди отстегнут бабки, которые решат материальные проблемы молодой семьи на много лет вперед. Глупо отказываться от такого выгодного предложения, сказал он, это ведь просто счастливый случай, как в телешоу. Дальше гость пустился в глубокомысленные рассуждения о том, что по нынешним временам двум молодым людям, из которых работает только один, а зарплаты не получает никто, вообще разорительно содержать такую жилплощадь, учитывая, что готовится новое повышение квартплаты. Он сам, сообщил гость, прежде жил в трехкомнатной квартире вместе с женой и детьми и еле сводил концы с концами, но надоумили добрые люди, развелся, разменялся — и теперь живет припеваючи в Бутово в коммуналке с прекрасными соседями, тоже разбогатевшими на жилищных сделках. Закончил он почти афоризмом. По его мнению, сегодня пользоваться такой квартирой в высотке, не имея надежных источников дохода, все равно что гулять по проезжей части улицы с завязанными глазами.

Лева выгнал хомяка, напутствовав довольно грубыми словами.

Через день у него изувечили машину. Утром вышел на улицу, стоит любимый «Москвич» без всех четырех колес, с разбитыми стеклами и с выломанной панелью управления.

Еще через день, когда Лева возвращался с работы, его остановил парень лет двадцати, в камуфляже, с простецким курносым лицом и попросил сигаретку. Лева угостил его «Примой» (бросить курить не хватало сил, пришлось перейти на дешевку) — и парень, поблагодарив, вдруг подмигнул ему по-приятельски:

— Ну что, Левчик, будем меняться, да?

— На что меняться? — опешил Бирюков.

— Не дури, Левчик. Хату сдай. Клиент серьезный. Долго ждать не станет.

Лева, не задумываясь о последствиях, размахнулся и неумело врезал парню в ухо. То есть хотел врезать, но не попал. Парень перехватил его руку, подсек и свалил на асфальт. Тут же к нему откуда-то подлетел помощник, и они вдвоем минут пять пинали Леву ногами. Без азарта, больше для внушения. Уходя, парень, плюнув на него сверху, сказал:

— Последнее предупреждение. Одумайся, Левчик. Себе только навредишь, кому от этого польза?

Вечером, когда Лева, с заклеенными пластырем ссадинами, обсуждал с Марюткой происшествие, позвонил хомяк-комитетчик. На этот раз он не философствовал, говорил коротко и по-деловому.

— Лев Иванович, вы, по всей видимости, не совсем улавливаете серьезность положения. Повторяю, к вам обратились за небольшой услугой очень влиятельные люди. У вас нет выбора. Или вы уступите квартиру по доброй воле, с выгодой для себя, или ее отберут силой. Говорю откровенно, потому что вы мне симпатичны. В конце концов, вы же интеллигентный, образованный человек, зачем строить из себя пенька?

— Приезжай, подонок, оторву тебе уши!!! — Лева так заорал, что напугал робкую Марютку. На том конце провода комитетчик печально вздохнул.

— И что дальше, Лев Иванович? Если вы оторвете мне уши, это ровным счетом ничего не изменит. Найдутся другие, которые не будут так долго уговаривать.

Лева бросил трубку, посмотрел на притихшую, неулыбающуюся Марютку.

— Я боюсь, — прошептала она. — Давай сделаем, что они требуют.

— Что сделаем? Отдадим квартиру?

— Ну и пусть. Зато останемся живы.

Затем наступила пора, когда ее жалкие слова не показались Леве преувеличением. Он позвонил некоему Хариусо-ву, имевшему отношение к министерству юстиции, давнему матушкиному знакомцу. Одно время, еще мальчиком, Лева именно в этом солидном обаятельном человеке предполагал своего несостоявшегося отца, впоследствии разуверился, но никогда не сомневался, что его мать и чернобрового жизнелюба Хариусова связывали более нежные отношения, чем они старались показать. Лева был не против, чтобы Хариусов оказался его отцом: основательный, с негромким, рассудительным голосом, всегда готовый помочь и советом и делом. Но чего не случилось, того не случилось, у Хариусова своя семья — еще до появления Левы на свет тот женился на материной подружке, которая родила мужу аж троих детей. Если что-то и было между матерью и Хариусовым, то все тайны она унесла в могилу.

Лева поддерживал с бывшим другом семьи добрые отношения, вернее, сам Хариусов не забывал позванивать три-четыре раза в год и справляться о его делах, но последний раз, как сейчас вспомнил Лева, они разговаривали больше года назад, когда Хариусов, сделавший приличную карьеру при Советах, ушел из министерства в какую-то частную юридическую фирму, как он тогда пошутил: попытался вписаться в рынок. Вписался или нет, Лева не знал. Судя по спокойному, чуть насмешливому, прежнему голосу, все-таки скорее был на плаву, чем утонул.

Грустную Левину повесть он выслушал молча, задал два-три наводящих вопроса, но с какими-либо советами медлил, что было вовсе на него непохоже. Потом спросил:

— Сам что думаешь? Не маленький поди.

— Не знаю… Они действительно могут отобрать квартиру?

Вопрос наивный даже для советского технаря. Хариусов хмуро ответил:

— Квартира — это пустяки, Левушка. Они могут отобрать у тебя жизнь.

— Вы серьезно?

— Куда уж серьезнее.

— Но есть же законы, есть прокуратура. Есть же государство, в конце концов. Я могу просто обратиться в милицию…

— Лучше этого не делать.

— А что делать?

— Надо потянуть время. Потом что-нибудь придумаем.

— Они же наседают.

— Все понимаю, Лева, но ничего не попишешь. Их власть… Давай вот что… Можешь оформить отпуск?

— Наверное.

— Оформляй отпуск… на месяц, на два, как можно дольше… и уезжайте с Машей. В деревню. Лучше на все лето. Я дам адрес. Там вас никто не найдет.

Лева поблагодарил за совет и сухо распрощался с Ха-риусовым. Он был так поражен непонятным малодушием, отступничеством человека, которого привык считать неуязвимым, что некоторое время сидел погруженный в прострацию, словно под воздействием наркотического укола. Рассудок подавал бессмысленные сигналы. Лева не верил в реальность происходящего. Неужели такое могло быть на самом деле? Каким-то людям, бандитам, приглянулась его квартира, его собственность, и они не таясь, внаглую, ничуть не сомневаясь в успехе, потребовали, чтобы он очистил помещение. Не страшный ли сон все это? И главное, не к кому обратиться за помощью. Тут Хариусов прав. Милиция, суд, прокуратура, все прочие государственные укрепы — ничего этого больше нет. То есть, разумеется, все эти учреждения существуют, активно функционируют, но, преображенные рынком, служат лишь тому, у кого много зеленых. Чтобы в этом убедиться, не надо даже выходить из дома, достаточно посмотреть телевизор.

Подошла Марютка, подала жестянку пива.

— Откуда у тебя? — удивился Лева.

— Купила, — ответила с обычной безоблачной улыбкой, но впервые он заметил в ее глазах некую отчужденность, похожую на то, как по спокойной речной воде внезапно пробегает серебристая, слепящая рябь.

История с квартирой завершилась быстрее и проще, чем Лева предполагал или мог предположить. Через несколько дней Марютку изнасиловали в лифте. Среди бела дня. Двое коротко стриженых молодчиков сели с ней в лифт, закупорили его между этажами и осуществили акт принудительного соития. Проделали они свою необременительную работу слаженно, никуда не торопясь и с веселыми прибаутками. Лифт в высотке был вместительный, восьмиместный, тут хоть дрова руби, места хватало. Один из насильников для порядка пуганул ножом, но Марютка и не думала сопротивляться. За это парни ее похвалили и даже сделали комплимент в том смысле, что она ничего себе телочка, приемистая, но предупредили, что если ее придурок не перестанет артачиться, в следующий раз ее приколют.

Вечером Лева вернулся с работы и обнаружил жену в ванне, отмокающую в мыльной горячей воде, но не рыдающую, не испуганную, а какую-то потухшую. Об изнасиловании она рассказала Леве со всеми самыми живописными подробностями, но отстраненно, как если бы речь шла не о ней, а о соседке. Не жаловалась, не ныла, лишь попросила прощения за то, что опять нарушила его строгий запрет — не садиться в лифт с незнакомыми людьми. В тот вечер Лева почему-то ясно понял, что их счастливый брак исчерпал себя.

На другой день отвез ее к родителям в Битцу (на метро и троллейбусе, изуродованный «Москвич» так и стоял на дворе неприкаянный), старикам решили ничего пока не рассказывать, объяснили ее появление тем, что Леве якобы предстоит командировка на две-три недели. Но в командировку он тоже не попал.

Когда вернулся домой, в квартире его поджидали двое мужчин, солидных, не какая-нибудь шушера. Они по-хозяйски расположились в гостиной и попивали коньяк из Левиных хрустальных фужеров. Один бородатый, другой в пенсне (почти Чехов), оба словно сошли со страниц газеты «Коммерсантъ». Ничего угрожающего, настораживающего в их облике не было, если не брать во внимание, что непонятно было, как они проникли в квартиру, не ломая замка.

— Вот и хозяин, наконец, — благодушно заметил бородатый. — Мы уж заждались… Присаживайтесь, Лев Иванович, выпейте чарку за компанию.

Лева присел и машинально осушил поданную рюмку. Только впоследствии сообразил, что гости, хотя у них было налито, ни разу не пригубили свои фужеры.

— Что вам угодно? — спросил осипшим голосом, но не испытывая страха. К слову сказать, за те дни, когда завертелась эта мерзкая карусель, он кое-что понял про себя такое, чего раньше не знал, и что, бывает, в мирной жизни человек, проживя до старости, так и не узнает по той причине, что не выпадает подходящего случая. Наверное, так же было бы и с Левой: он защитил бы кандидатскую, потом докторскую, может быть, достиг бы достаточно высокого положения в науке и материального преуспеяния и, с честью пройдя земной путь, загнулся бы от какой-нибудь старческой болезни, помахав на прощанье ручкой безутешным близким и родным. Но получилось иначе: явился вселенский тать, угробил науку, разорил страну и к Леве мимоходом подослал порученцев, чтобы отобрать жилье и перекрыть ему кислород. И тут Лева с удивлением обнаружил, что обладает некими качествами, не позволяющими ему, подобно многим в его положении, согнуться в дугу и смириться с поражением. Назовите как хотите: тупым мужским упрямством, воинской доблестью или отчаянием зверя, загнанного в угол, но, испытав множество эмоций — раздражение, обиду, сочувствие к Марютке и боль за нее, гнев и ярость, — он ни на единое мгновение не испугался за собственную шкуру, чего не было, того не было. Не изведал он и чувства беспомощности, отнимающего силы и превращающего мужчину в комок грязи под пятой победителя. Он и сейчас готов был драться с наглыми пришельцами, грызть их зубами — и от немедленного действия его удерживало лишь любопытство.

— Ах, Лев Иванович, какой же вы, однако, скользкий человек, — заговорил бородатый, он был, видимо, центровым, а его товарищ в пенсне выполнял роль молчаливого соглашателя и при каждой фразе либо внушительно сопел, либо, напротив, радостно улыбался. — Вы же прекрасно знаете, что нам угодно, но это уже не суть важно. Кстати, приношу извинения за действия некоторых наших сотрудников. Низовая инициатива, черт бы ее побрал. Никому нельзя доверить самого простого дела.

— А вы, значит, из верхов?

— Что вы, что вы! — бородатый поднял обе руки ладонями наружу, энергично отсекая его предположение. — Мы тоже только винтики, как и вы, Лев Иванович. Помните такую теорию? Она совершенно справедлива. Как при старой системе мы были винтиками, так ими и остались. Уверяю вас, тут не из-за чего переживать. Каждому свое, сказано в Писании.

Неожиданно для себя Лева заинтересовался этим побочным рассуждением непрошеного гостя.

— Как же вы отличаете, кто винтик, а кто нет?

— Исключительно по функциональным признакам, дорогой мой. Крестьянин пашет землю, рабочий стоит у станка, ученый корпит над своими проектами, мы с вами делим квартиру, а те, кто наверху… они управляют миром. Таков порядок, установленный Всевышним. Плох он или хорош — не нам судить… Да вы пейте, пейте, Лев Иванович, думаю, вам не повредит.

Лева махом опрокинул вторую рюмку.

— Но кто дал вам право?..

— Терпение, дорогой. — Бородатый извлек из кейса стопку бумаг, положил перед собой и сверху накрыл ладонью. — Вот здесь, Лев Иванович, все сказано о правах и об обязанностях. Все концы, как говорится, сведены с концами. Теперь уж, надеюсь, вы не будете в претензии… В принципе, это, конечно, моя вина. Не следовало пускать дело на самотек, давно нам пора было встретиться и все полюбовно уладить… Сразу подпишете или ознакомитесь?

В ту же секунду у Левы началось странное головокружение: комната сдвинулась с места и ее словно закачало на волнах. Лица собеседников смазались, как при телевизионной помехе, а когда возникли снова, это были уже совсем другие люди: не обидчики-злодеи, пришедшие его ограбить, а милые, родные братья по разуму. Особую симпатию вызывал тот, в пенсне, похожий на Чехова, в его темных глазах застыло выражение смирения и какой-то сверхъестественной, всепоглощающей доброты. «Подпоили чем-то!» — мелькнула паническая мысль и тут же исчезла. Лева ощутил прилив бодрости, как бывало с ним, когда удачно завершал какую-нибудь большую сложную тему.

— Чего уж там, Лев Иванович, — благодушно прогудел Чехов, впервые открыв рот. — Ради вас стараемся. Не ради себя. Подмахните — и никакого базара. Баба с возу, кобыле легче. Вот здесь и здесь, пожалуйста…

— Конечно, конечно, — заторопился обнаруживший в пальцах авторучку Лева, боясь обидеть новых друзей хотя бы намеком на недоверие. Спешить пришлось еще и потому, что строчки на бумаге двоились и прыгали, как живые мошки.

Бородатый дружески подмигнул Леве, убрал документы в кейс, а новое воплощение Чехова отвинтило крышку у стеклянной трубочки и всыпало Леве в рюмку какого-то серого порошка.

— Отметим сделку, Лев Иванович. Чтобы дома не жу-рылись.

Левино сознание расслоилось, внутренний голос шепнул: не пей, отравят! — но это был слабый, тонкий, затухающий импульс. Лева радостно поднял рюмку со словами: — За ваше здоровье, господа! — бестрепетно ее опрокинул.

Пробуждение было таким же, как и убывание — внезапным. Он лежал на сырой земле, на траве в каком-то лесу или парке. То ли утро было, то ли вечер. Но ни ночь ни день. Хотя он был в своей теплой, на подкладке куртке, все же успел одним боком заиндеветь.

О том, что служилось, помнил все до мелочей, до того момента, когда выпил серый порошок, подсыпанный реин-карнированныц Чеховым. Конечно, он стал жертвой гипноза, подкреплённого какими-то снадобьями, а что же еще? Башка до сих пор будто набита паклей.

Лева потихоньку ощупал себя: спасибо, мужики, что хоть не били. Шаря по карманам в поисках сигарет, наткнулся на какую-то бумагу. При слабом, скорее предрассветном, чем вечернем мерцании небес разглядел, что это копия купчей на его собственную квартиру, оформленная, кажется, по всем правилам, с гербовой печатью, и чек на его имя с проставленной суммой — десять тысяч рублей. Беги в сберкассу, отоваривай и гуляй — от рубля и выше.

Потирая окоченевший бок, Лева поднялся и побрел через лес. Светало, лес оживал, наливался птичьими голосами и тугим, весенним теплом. Лева смутно ощущал, что какая-то важная, большая часть его жизни осталась позади и возврата в нее нет, но как ни странно, испытывал некоторое облегчение, словно свалил с плеч тяжкий, невидимый груз. Сердцем, забившимся вдруг в унисон с майским утром, угадывал замаячившую впереди уже окончательную свободу от всего земного…

Вскоре встретил на тропе пожилого господина, спозаранку выгуливавшего оранжевую, с умильной острой мордочкой таксу. Собака весело его облаяла, и хозяин ірозно на нее прикрикнул: — Тубо, Алиса! Уймись, засранка.

Лева обратился к нему с вопросом: не подскажете ли, друг, где я очутился?

Мужчина ничуть не удивился: мало ли нынче шатается по Москве заблудившихся путников. Оказалось, Леву свезли в Тропаревский парк, на Юго-Западе. Он расспросил, как добраться до автобусной остановки и заодно стрельнул сигаретку. Мужчина, угостив его «Кэмелом», закурил вместе с ним.

— Прекрасное утро, не находите, сударь? — спросил, подставляя лицо проблеснувшему сквозь березовую листву солнцу.

— Удивительное, — согласился Лева. — Природа словно улыбается.

— Похоже, лето будет жаркое. Судя по Рождеству.

— Приметы теперь иногда врут. Все как-то сместилось в мире. Климат, что ли, меняется.

— Озоновая дыра, — подтвердил собеседник. — Я читал недавно статью, очень убедительную… ученые предостерегают, если дальше станем безобразничать, нечем будет дышать. Передохнем к чертовой матери безо всякой войны.

— Может, опомнятся люди.

— Вряд ли. Пока только дичают.

Часа через два Лева добрался до Таганки и вошел в родной подъезд. Ключей у него не было, да они бы ему и не понадобились: в дверь успели врезать новый замок. И сама дверь вроде другая — и кнопка звонка тоже.

Лева позвонил, и мгновенно, точно его поджидали, дверь распахнулась. В проеме возник угрюмый детина лет тридцати немосковского обличья, в шелковой темно-синей пижаме. Взгляд бычий и плечищи, как у трактора.

— Тебе кого, парень?

— Я здесь живу, — сказал Лева.

Детина, не затворяя двери, вышел к нему и как-то небрежно отодвинул корпусом к лифту.

— Будешь хулиганить? — спросил неодобрительно.

— Зачем хулиганить. Дайте хоть вещи забрать.

Детина почесал в затылке и ответил, направя на Леву осатанелый взгляд:

— Ты сюда больше не ходи, дружок. Я могу тебя прямо сейчас изувечить, а могу вызвать милицию. Но я тебя жалею. Вижу, что убогий. Понял меня, нет?

Лева понял, сел в лифт и поехал вниз.

5. ОБЕД С ПСИХИАТРОМ

Психиатра звали Догмат Юрьевич Сусайло. Прислуживала за обедом веснушчатая тетка Анфиса, наряженная в цветастый передник и расписной кокошник — под русский лубок.

Обед был богатый — с дорогой фарфоровой посудой и серебряными приборами, хрусталем и пылающими свечами. В тяжелых графинах красное вино, разные сорта водки, какие-то наливки. На первое подали горячий суп-кончоле из индюшатины, на второе — баранину, запеченную в тесте, и осетрину на вертеле — на выбор. Не считая великого множества закусок, приправ и соусов. Такой обед и в такой обстановке, разумеется, вчерашнему Леве-бомжу мог только присниться, но он безмятежно уплетал за обе щеки, нахваливал еду, не забывая обильно орошать кушанья то сладким вином, то холодной водочкой. Задумчиво поглядывал на красавицу Галю, которая задала-таки ему перцу в постели. Он уж не помнил, в какие времена такой обезьяной кувыркался с дамой. Отсюда, наверное, и аппетит. Галя скромно, не поднимая глаз, цепляла вилкой лакомые кусочки от разных блюд, мелкими глоточками прихлебывала из бокала. Нипочем не скажешь, что нимфоманка.

Догмат Юрьевич следил за Левой одобрительно, и видно было, что чем-то молодой человек пришелся ему по душе. Может быть, тем, что не задавал никаких вопросов, а может, тем, что когда Сусайло представился «психиатром фирмы», не выказал удивления, лишь вежливо кивнул: очень приятно!

За столом беседа не клеилась: как ему нравится баранина? не пережарена ли? говорит ли он по-английски? какую водку предпочитает? не стоит ли на учете в органах правопорядка? Лева отвечал исчерпывающе, стараясь соответствовать светской атмосфере застолья. Самое забавное, что несмотря на вопиющую свою чужеродносгь за этим щедрым столом, Лева действительно не испытывал стеснения, от души наслаждался небывалой едой и вином — вероятно, сказывалась все та же многолетняя практика бомжа, умеющего мгновенно адаптироваться к любой ситуации, напрочь отрезанного как от прошлого, так и от будущего, воспринимающего самый малый подарок судьбы, как манну небесную. Его вполне устраивала компания умного, явно себе на уме психиатра с чудным именем, умиляло присутствие ангелоподобной нежданной возлюбленной (не верилось, что всего час назад она трепыхалась в его объятиях, подвывая и постанывая), а уж чопорный, приветливо улыбающийся мажордом Юрий Николаевич вообще производил впечатление невесть откуда взявшегося отца родного. И опьянение, которое постепенно накатывало, было сладким и томительным, как ночная греза у теплой батареи.

Из общего культурного настроя немного выпадала Анфиса, подавальщица. Ее деревенский, простецкий облик не соответствовал аристократически-криминальной ауре застолья. Хмурая, неуклюжая, она хлопотала вокруг стола и старалась изо всех сил угодить, но все получалось у нее как-то невпопад: то пролила соус на скатерть, то опрокинула стул, а уж сколько раз задевала сидящих то локтем, то бедром — не счесть; причем при каждой неловкости тихонько и яростно материлась сквозь зубы, что Леву очень потешало. Когда она в очередной раз уронила на ковер стопку грязной посуды, Юрий Николаевич не выдержал, укорил:

— Можно как-то поаккуратнее, Анфиса? Все же не на конюшне.

— Разве ж я нарошно? Со всяким может случиться…

— Будешь лаяться, поставлю на строгача.

— Ну и ставьте. Токо рада буду от вас избавиться.

Галя захихикала, а Догмат Юрьевич пояснил Леве:

— Как ни странно, Лев Иванович, ваш приятель Су Линь этой шальной бабенке покровительствует. Чем-то ему дороги русские дебилки. Иначе Юрий Николаевич давным-давно отправил бы ее на каникулы. Я прав, Юрий Николаевич?

— Да уж, — ядовито отозвался мажордом, продолжая тем не менее доброжелательно улыбаться. — Ничего не скажешь, ценное приобретение. Одни убытки.

— Поверите ли, Лев Иванович, — продолжал Догмат Юрьевич, подкладывая себе овощного салата, — до того, как попасть сюда, Анфиса Федоровна содержала притон в Подлипках. Травка, девочки, картишки, все как положено. Вот говорят: загадочная русская душа. Мне кажется, китайская — еще загадочнее. Ввел в дом, не побоялся — и держит при кухне. Как это понимать? У вас есть объяснение?

— У меня нету, — сказал Лева. — Но я товарища Су понимаю. Анфиса женщина безвредная, открытая, что по нынешним временам большая редкость. Притом богатырского сложения, маленьких китайцев это всегда привлекает.

Психиатр остро на него взглянул.

— Вы так думаете?

— Как говорю, так и думаю, — подтвердил Лева.

— Она такая же безвредная, — возразил Юрий Николаевич, — как гадюка в лесу. Вчера чуть половину винного погребка к себе в комнату не уволокла. За ней только не догляди.

Анфиса прислушивалась к разговору с таким вниманием, что вся пошла розовыми пятнами, всплеснула руками, смахнув со стола сразу несколько блюд.

— Как же вам не стыдно, Юрий Николаевич, мать вашу за ногу, а еще пожилой человек! Да я взяла-то бутылочку вишневой наливки от насморка полечиться.

— Какой я пожилой, об этом лучше не вякай, Анфисоч-ка, — заметил мажордом с какой-то неясной, но, видимо, понятной женщине угрозой, — Во всяком случае силенок хватит, чтобы с вашей милостью управиться.

Вспыхнув до корней волос, Анфиса умчалась из гостиной, неся за собой, как шлейф, отборную матершину.

…После обеда Догмат Юрьевич увел Леву в кабинет. Там усадил в кожаное кресло и первым делом передал ему новые документы: паспорт и водительское удостоверение. По этим документам, насколько позволял Леве судить жизненный опыт, вполне натуральным, выходило, что он превратился в некоего Игната Семеновича Зенковича, тридцати шести лет от роду, уроженца города Симферополя, но с московской пропиской. Пластиковые права международного класса, а паспорт, где бледно-фиолетовой печатью пришлепнута его собственная фотка, был испещрен многочисленными визовыми отметками. В этом Лева не разбирался, потому что за границей никогда не бывал.

Догмат Юрьевич поставил перед ним пепельницу, открыл деревянную расписную шкатулку, разделенную на несколько отсеков — в каждом свой сорт сигарет.

— Угощайтесь, Лев Иванович… Как вам документы?

— Хорошие документы, — Лева выбрал из шкатулки длинную сигарету с золотым ободком. — Зачем они мне?

— К этому вопросу мы сейчас подойдем… Сперва побеседуем. Поближе, так сказать, познакомимся, если не возражаете.

Лева не возражал, но его размягченное, полупьяное сознание томилось. Лечь бы и поспать часика три-четыре. И хорошо, если Галочка примостится под боком. Протянуть денек в безмятежном кайфе, а уж после бежать. В том, что придется бежать и, возможно, очень далеко, у Левы не оставалось никаких сомнений. Ему, в сущности, было неважно для какой цели его так обхаживают — обед, документы, суперкраля, загородный особняк и прочее, — потому что он знал, чем придется расплачиваться. Ему нечего предложить в обмен, кроме жизни, вот ее и заберут, если вовремя не отскочить.

— Я весь внимание, — он затянулся горьковатым, сложно перенасыщенным (травка?) дымком. — Спрашивайте о чем угодно, отвечу без утайки.

Психиатра интересовало многое: Левина биография, привычки, образование, кто родители, чем занимался прежде, в совковую эпоху, и как докатился до нынешней, довольно убогой («Вы же не будете спорить, Лев Иванович?») жизни. Беседа затянулась на час или два, — Лева не следил за временем, — сдабривалась коньяком «Камю» и фруктами, которые Догмат Юрьевич выставил вдобавок к сигаретам. Никаких вольностей Лева себе не позволял и держался в рамках интеллигентного (с ноткой вины) отчета, как если бы очутился на Лубянке. Как знать, может, так оно и было: могучая некогда Лубянка незримо растеклась по щелям больного государства, услужая всем, у кого монеты в кармане.

Расспрашивая, Догмат Юрьевич пользовался современными приемами психологического тестирования, которые, к слову, были Леве не в диковинку. Уровень и очертания Левиной личности — вот что его интересовало. И тут он не сплоховал, отвечал честно и без уловок — это лучший и единственный способ скрыть о себе сокровенную правду.

Психиатр остался доволен, он пришел к выводу, что Лева психически и физически здоров, умственно развит, хотя отметил тенденцию к затуханию некоторых биологических функций.

— Возьмем, к примеру, вашу сексуальную энергию, Лев Иванович. Она, безусловно, требует коррекции, что очень важно для будущей работы. Вам, наверное, показалось, что вы проявили себя с Галей молодцом, но это далеко не так. У вас крайне замедленная реакция на женское эго.

— Вы наблюдали?.

— Разумеется… Это входит в мои обязанности. Как в ваши обязанности, дорогой Лев Иванович, входит поскорее окрепнуть, сбросить с себя позорную ностальгию по бесплатному силосу и превратиться в блестящего плейбоя. В идеале вы должны практически на любую женщину реагировать так, словно боретесь с желанием немедленно ее изнасиловать. Это норма. Это привлечет к вам прекрасных дам, воспитанных на эрзаце западной масскультуры. Впрочем, норму можно при желании имитировать.

— Все зависит от корма, — высказал собственное мнение Лева. — Хороший корм — сильная потенция… Но зачем нужно, чтобы я стал бычком-производителем?

— Совсем необязательно бычком, — усмехнулся Догмат Юрьевич, — но плейбоем, да, непременно… Этаким сорвиголовой и прожигателем жизни. Вот, посмотрите, вам никого не напоминает этот человек?

С этими словами он протянул Леве цветную фотографию, на которой был изображен молодой человек в спортивном костюме и с теннисной ракеткой в руке. Лева на мгновение потерял дар речи. Если бы он не был уверен, что никогда в жизни не играл в теннис, то не усомнился бы, что это его собственный портрет. Да, безусловно, это был он сам, но с каким-то самодовольным, неуловимо подлым выражением лица, свойственным разве что телеведущим политических программ.

— Интересно, — пробормотал он. — Видимо, монтаж? У меня и костюма такого никогда не было.

Догмат Юрьевич профессорским жестом потер руки, сияя от удовольствия.

— В том-то и дело, что не монтаж. Это Геня-Попрыгунчик, Игнат Семенович Зенкович собственной персоной. И знаете, кто он?

Лева отрицательно покачал головой.

— Надо бы знать… Один из самых богатых наследников в России. Нефть, алмазы, автомобильная промышленность. При этом Геня — внучатый племянник государя… Поразительное сходство, не правда ли?

— Еще бы!

— Надо отдать должное блистательному Су Линю, он сразу это уловил. Вдобавок, как мне известно, при довольно пикантных обстоятельствах… Доложу вам, Лев Иванович, в принципе, наличие в живой природе, как и среди людей, тождественных пар — достаточно изученная научная проблема, и все же такое уникальное сходство встречается чрезвычайно редко, раз в сто лет. Вам просто повезло.

— Честно говоря, не вижу связи…

— Не спешите, дорогой, сейчас все объясню… С этим Геней-Попрыгунчиком — между нами говоря, пустой, бросовый человечек — произошла грустная история. Вполне в духе наших дней, в стиле, так сказать, дикого рынка. Отправился Геня с очередной подружкой на уик-енд в Сочи, и там какие-то злодеи его похитили, скорее всего, чеченцы. Увезли куда-то в горы, посадили в пещеру, как Масюк, а сами через посредников начали переговоры о выкупе. В общем, рутинная процедура, если не считать того, что сумму похитители заломили непомерную — десять миллионов зеленых.

Лева внимательно слушал, что-то прояснилось у него в голове: свет забрезжил в конце тоннеля. Но он не хотел верить своей догадке.

— Между тем доложили монарху, рискнули, хотя тот по обыкновению лежал в ЦКБ и тревожить его было аморально. Но случай, сами понимаете, особый. Монарх, естественно, разгневался, говорят, посрывал с себя все шланги, но в конце концов пришел в разум и скрепя сердце отдал распоряжение: платить. Полагаю, сыграла роль не то чтобы жалость к родной, хотя и далекой крови, а соображения престижа: как поймут другие монархи во всем мире? не осудят ли? не спас родича, пожмотился, нехорошо. Короче, дело шло к обоюдному удовлетворению заинтересованных сторон, обсуждались детали, и тут вдруг Геня выкинул номер! Мальчонка балованный, горячий, глупый, к лишениям не привык, сдуру ринулся в побег. Ночью как-то обманул сторожей, выбрался из пещеры, а там же горы, пропасти, обвалы — да все, что угодно. Ну и свернул себе шею. Покалечился так, по кускам собирали, до конца собрать не смогли. Там ведь и шакалы постарались, и водяные крысы. Ужас, не правда ли? Вопиющая неосторожность… Естественно, сделка сама собой расстроилась: какой дурак отвалит десять лимонов за мертвяка. И говорить больше не о чем… пока не появились вы, Лев Иванович…

Лева поспешно осушил рюмку коньяка, но словно бы стал только трезвее.

— Фантастика, бред! Ничего не выйдет. Меня в два счета разоблачат.

— Некому разоблачать! — шумно обрадовался психиатр. — Понимаете, тут тоже неслыханное везение. Все одно к одному. Геня жил анахоретом. Батюшка в Филадельфии, у него там контора. Матушка недавно погибла при невыясненных обстоятельствах в автокатастрофе. Она, кстати, вела очень бурную жизнь, не чуралась сомнительных знакомств. Трое-четверо его ближайших сотрудников, сподвижников, так сказать, вдруг все сразу осыпались.

— Как это — осыпались?

— А вот так, — Догмат Юрьевич хитро прищурился. — Вчера были на месте, а сегодня, как на грех, никого найти не могут. Иными словами, никого, кто знал Геню близко, вообще нету. Так только, всякая шваль — прихлебатели, персонал, — но все людишки такого сорта, что себя в зеркале с трудом узнают… Опасаться совершенно нечего. Хотя, конечно, порепетировать придется, кое-что отработать. Ну и голос… Впрочем, что голос? Всегда можно простудиться, у простуженных все голоса одинаковые. Еще такая мелочь, как почерк. Это уж вообще смехота, верно? Руку вам мигом поставят, у господина Су прекрасные специалисты.

— Здорово складывается, прямо как в кино.

— Еще лучше, чем вы думаете, Лев Иванович. Опознать вас некому, а вот чтобы удостоверить личность как раз есть надежная особа… Помните, я упоминал подружку, которую Геня прихватил с собой на уик-енд?

— Конечно, помню.

— И кто это, как вы думаете?

— Теряюсь в догадках.

— Так это же наша драгоценная Галочка Петрова. Бесценный, уверяю вас, кадр. Профессионалка во всех отношениях, как вы успели заметить… Представляете, какие открываются перспективы? По сравнению с этими перспективами десять лимонов — тьфу, ерунда!

По обычаю истинного бомжа, попавшего в затруднительное положение, Лева хотел было прикинуться придурком, но сообразил, что это бессмысленно. Люди, которые способны затевать такие игры, никогда не останавливаются на полпуги. Это исключено. Похоже, его надеждам вовремя слинять не суждено сбыться.

— Моего согласия, разумеется, не требуется?

— На что?

— Догмат Юрьевич, вы же образованный и умный человек. Неужто не видите, как мало я подхожу для вашей затеи?

Психиатр насупился и внезапно загрустил. Плеснул себе и Леве коньяку. Зажег сигарету. Глядел на Леву пристально и как будто издалека. Чокнулся с его рюмкой, выпил. Понюхал ломтик лимона. Заговорил тихо, проникновенно.

— А кто из нас думал, что подходит, сударь мой? Никто не думал. Ни у вас, ни у меня, ни у прелестной Галочки — нет выбора. За нас выбор сделало время… Вы что-нибудь слышали о китайской «триаде»?

Лева ответил, что слышал, но давно и толком не помнит, что это такое. Типа кроссовок? Оказалось, вовсе не кроссовки. Догмат Юрьевич его просветил. «Триада» — могущественная тайная организация, пострашнее чем «Коза но-стра» и колумбийские синдикаты вместе взятые. Когда «триада» проникает на территорию какого-нибудь государства щупальцами своих «чайна-таунов», то закрепляется там навеки. Она неискоренима и неуловима. Русская мафия со всеми ее прославленными группировками и знаменитыми авторитетами против нее все равно что плотник супротив столяра. В Москве китайских братков около сорока тысяч, но цифры сами по себе ни о чем не говорят, когда воцаряется «триада». Ее власть, незримая и неодолимая, держится на более прочном фундаменте, чем капитал.

Пока Догмат Юрьевич все это излагал, вдохновенно засветясь лицом и как будто воспарив над креслом, Лева пришел к выводу, что психиатр, хватив лишку, малость сдвинулся по фазе, поэтому позволил себе ироническое замечание:

— Любопытно бы знать, что в нашем мире может быть сильнее денег? Надоумьте дурака.

Психиатр улыбнулся чуть презрительно.

— Лев Иванович, не пытайтесь казаться умнее, чем вы есть на самом деле. Мы с вами, наверное, читали одни и те же книги, но в них не все сказано… Да, конечно, деньги правят миром. Это аксиома, ее знает любой школьник. Но есть иные способы прямого, мгновенного воздействия как на отдельного человека, так и на целые народы. Секрет этого воздействия известен «триаде».

— Товарищ Су тоже один из «триады»?

— Руководители «триады» всегда в тени… — Улыбка Догмата Юрьевича приобрела мечтательный оттенок: он словно грезил наяву, — Если бы вы или я узнали кого-нибудь из них, нас бы уже не было в живых. Впрочем, не думаю, чтобы кто-то из них решил лично наведаться в Россию. Зачем? Какой смысл? Здесь неосвоенные пространства, уготовленные для мировой радиоактивной свалки. Проблема лишь в том, чтобы очистить территорию от многочисленных популяций аборигенов, так называемых россиян. Но с этим мировое сообщество справится без помощи «триады».

Нетрезвым рассудком Лева все же уловил противоречие в рассуждениях психиатра.

— То вы пугаете какой-то «триадой», а то утверждаете, что ей в Москве делать нечего… Как-то не вяжется.

— Я сказал все, что мог, — важно заметил Догмат Юрьевич. — Правильные выводы, надеюсь, сделаете сами.

— Я их уже сделал, — признался Лева. — Еще вчера.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. С МИРУ по нитки — ГОЛОМУ РУБАХА

Кому подфартило жить в Москве в период рыночной благодати, тот знает, что нельзя выходить на улицу по вечерам. Днем тоже, конечно, опасно, но не до такой степени. День и утро — роковое время в основном для новых русских, у них взрывают машины, их подстерегают в подъездах, отстреливают еще не опамятовавшихся после ночных развлечений из окон соседних домов киллеры, нанятые конкурирующими фирмами. Таким образом утренняя и дневная охота носит нацеленный, профессиональный характер, совсем иное дело — вечер и ночь, когда идет повальная разборка с обывателем — и уж тут не зевай. Обидно не то, что отберут кошелек, покалечат или изнасилуют: денег у обывателя кот наплакал, собственная жизнь ему не дорога, но жаль, коли не удастся дотянуть до следующих выборов, после которых обещают еще больше свободы для предпринимательской деятельности. Феномен подобного слепого оптимизма, как известно, изучается во всех крупнейших научных центрах мира, и ученые пришли к парадоксальному выводу: в облике суетливого, легковерного москвитянина в результате длительного психотропного воздействия восстановилось утерянное промежуточное звено между человеком и обезьяной, так называемый «псевдомыслящий примат вульгариус»…,

В одну из глухих майских ночей, ближе к рассвету, из-за мусорных ящиков на улице Наметкина выполз сильно подраненный мужчина, вероятно, один из неосторожных ночных гуляк. Вид у него был неопрятный. Дорогой костюм и замшевая куртка пообтрепались, один рукав полуоторван, и ткань пропиталась какой-то темной жидкостью. След за ним тянулся по асфальту, как от обожравшейся гусеницы. Кое-как мужчина добрался до стены дома, привалился к ней — и затих. Так и сидел, то задремывая, то открывая глаза, словно о чем-то глубоко задумавшись, возможно, как бывает в предсмертные минуты, о своей уходящей, по капле вытекающей с кровью жизни.

Его размышления прервало появление чумазого мальчишки-беспризорника, спозаранку выбравшегося из подвала на предутреннюю прогулку. Мальчишка приближался к раненому осторожными кругами, стараясь не попадать на освещенные места, не зная, что его ждет: добыча или пинок. Беспризорники, коих развелось в Москве тьма-тьмущая, каким-то таинственным образом, без всякой науки, переняли повадки японских нинзя и умеют передвигаться в ночи, оставаясь невидимыми и неслышимыми, подобно многим другим, не менее загадочным существам, обитающим в зачумленной, осиротевшей столице.

И все же умирающий у стены мужчина, вероятно, имел какой-то специфический опыт, потому что за несколько шагов, даже не открывая глаз, учуял беспризорника.

— Эй, — окликнул негромко, — не крадись, не крадись, я тебя засек.

В ту же секунду мальчишка припал к земле, будто зверек, изготовившийся то ли к прыжку, то ли к бегству.

— Подойди ближе, не бойся, — позвал мужчина.

Мальчишка переступил на дюйм и замер.

— Чего надо, дяденька?

— Меня порезали, видишь?

— Вижу.

— Хочешь десять баксов?

— Хочу… Сильно порезали?

— Дырок шесть, не меньше. Но это ерунда. — Мужчина слегка задыхался. — Сможешь позвонить по телефону?

— Смогу… Тут недалеко автомат, за углом.

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать.

— Имя.

— Чего?

— Как тебя зовут?

— A-а… Муравей., то есть Славиком… Хотите, чтобы я «скорую» вызвал?

— Жетон у тебя есть?

— Я без жетона позвоню.

— Молодец… Значит так… — Мужчина закряхтел, руку прижал к животу. Мальчику показалось, что он теряет сознание, но тот справился. — Запомни номер, сможешь запомнить?

— Ага.

— Позвонишь, ответит женщина. Скажешь ей следующее. Сереже плохо, он ждет вас… ну и назовешь адрес. Знаешь, какой это дом?

— Разберусь как-нибудь.

— Давай быстро. Одна нога здесь, другая там.

— Не обманете, дяденька?

— Насчет чего?

— Вы сказали, десять баксов.

— Запомни, малыш, в таком положении, как у меня, людям не до вранья. Гонорар после выполнения задания.

— Но вы не умрете?

— Нет. Дождусь тебя.

Беспризорник серой тенью скользнул в темноту. Долгий разговор утомил мужчину, и он немного подремал. Потом стянул с шеи галстук и попытался передавить жгутом левую руку. Помогал себе зубами и негромким рыком. Ему не нравилось, что кровь так долго не свертывается. А может, это только казалось, что она капает. Мужчина не был уверен в реальности своих ощущений.

Не прошло десяти минут, как мальчишка вернулся. На сей раз приблизился и опустился рядом с мужчиной на корточки.

— Докладывай, — сказал тот.

— Дозвонился. Сейчас приедет.

— Спасибо. — Мужчина достал бумажник и, хотя было темно, точно отслоил десятидолларовую купюру. — Держи, заработал.

Беспризорник спрятал денежку, но не уходил.

— Еще чего-нибудь нужно? Я сделаю.

— За деньги?

— Могу и так.

— Попить у тебя нету?

Беспризорник исчез и почти мгновенно воротился с черной бутылкой пепси, в которой, правда, жидкости оставалось меньше половины. Мужчина осушил ее в два глотка.

— Кто вас так, дяденька?

— Бандиты, кто же еще.

— Не-е, я не про то… Чьи пацаны, Фефела или Тритора?

— Кто же их, Славик, разберет. Для меня они все на одно лицо. А ты при ком состоишь?

— Я ни при ком, — с неожиданной гордостью сообщил беспризорник. — Я сам по себе. У нас коммуна. Особняком держимся. Пока не трогают.

— Круто, — одобрил мужчина. — И чем промышляете? Пьяных скребете?

— По всякому бывает, — ничуть не смутился беспризорник. — Бабок надыбать всегда можно, была бы голова на плечах.

— На жизнь хватает?

— Когда как. День на день не приходится. Сегодня густо, завтра шиш. Но не бедствуем, конечно. А вы из деловых?

— Нет, тоже вроде особняком.

За содержательным разговором скоротали минут тридцать, причем раза два мужчина выпадал в осадок, отключался, и мальчик терпеливо ждал, пока он очнется. Он сто раз мог выудить у умирающего весь бумажник, но не сделал этого. Только очарованно наблюдал, как большой, сильный мужчина балансирует на краю черной бездонной ямы — и не падает, удерживается.

Наконец, рассекая сумрак двумя яркими лучами, во двор ворвалась легковуха. Фары потухли, движок заглох — из машины выскочила длинноногая девица в распахнутой кожаной куртке и бросилась к ним. Беспризорник сразу сообразил, что девица не простая, бубновая, поэтому на всякий случай отступил в тень.

— Живой он, живой. Не волнуйтесь. Только что разговаривал.

Девица склонилась над раненым, потрогала пульс на шее. Что-то пробормотала ему в ухо, чего мальчик не мог разобрать, но что-то, видно, хорошее, потому что мужчина открыл глаза и обрадованно воскликнул:

— Лизок, ты уже здесь?

— Сережа, родной!.. Как же ты так?!

— Подстерегли, гады. Ничего не поделаешь… А где Славик?

— Тут я, тут, — отозвался из темноты беспризорник.

— Веришь ли, Лизавета, золотой парень. Попить принес, позвонил — и все за десять долларов. Надо его как-то приласкать.

— Что дальше, Сережа? Вызывать службу?

— Ни в коем случае… Вот доберемся до машины — и покатим к Михалычу.

— В Малаховку?

— Ага.

— Но…

— Никаких «но»… Слушай, когда старшие говорят.

Несколько метров до «Хонды» преодолели с трудом: мужчина обвисал на девушке и она прогибалась чуть ли не до земли. Мальчик помогал, как мог, подставляя худенькое плечо. Кое-как загрузили раненого на заднее сиденье, где он мгновенно вырубился.

Девушка дала беспризорнику сколько-то денег, не считая, комком, сказала:

— Никому ни слова, парень. В воскресенье будь здесь в десять утра. Договорились?

— Вы кто, тетенька? Солнцевские?

— Неважно… Чао, приятель.

Машина крутым виражом вылетела на улицу, а беспризорник подошел поближе к фонарю и, оглядевшись, пересчитал деньги: пятьдесят рублей, сотняги, мелочь. Много слышал про цыганское счастье, так вот, значит, оно какое…

По пустой Москве Лиза гнала «Хонду», не соблюдая никаких правил. Уже на Рязанском шоссе мужчина заворочался на заднем сидении, подал голос.

— Где мы?

— Еще минут десять, Сережа. Потерпишь?

— Времени сколько? Вроде светает.

— Пятый час. Остановимся?

— Попить есть?

Лиза притормозила, свернула на обочину. Открыла переднюю дверцу, перебралась к мужчине. Попоила чем-то из пластиковой бутылки.

— Как ты?

— Ничего. В брюхо глубоко кольнули, а так — царапины. Перемогусь.

— Перемогись, родной мой, — Лиза чуть не плакала.

В предрассветном мареве он словно впервые увидел ее прекрасное лицо. Но ему было не до сантиментов, боль крутила невыносимо. Особенно жутко, будто отрывалась, пульсировала левая рука.

Лиза сказала:

— Может, сделаем перевязку?

— Дотянем так, ничего.

— Сережа, я…

— Даже не думай об этом. С какой стати мне помирать?

Минут через десять, как она и обещала, подкатили к двухэтажному особняку на окраине Малаховки. Частная клиника доктора Чусового. Стоматологический центр и гинекология. Все окна темны, из привратницкой, как из-под земли, льется слабый свет. Лишь бы доктор оказался на месте. Вообще-то он из своей клиники не вылезает, хотя у него есть дом с усадьбой в Одинцово. Приобрел не без помощи Сергея Петровича, директора «Русского транзита».

Лиза нажала кнопку звонка и не отпускала, пока не отворилось смотровое оконце и не выглянуло заспанное женское лицо.

— Чего надо?

— Захар Михайлович у себя?

— Ну и что?

— Пойди доложи. Приехал Лихоманов.

— Еще чего. У нас не Склифософская. Доктор спит. Приезжайте к девяти.

Лиза проникновенно сказала:

— Послушай, женщина. Если ты сейчас же не разбудишь доктора, я все равно войду и сделаю из тебя котлету. Никто тебя не спасет, поверь мне.

Окошко тут же захлопнулось, но женщина ей поверила.

Без четверти шесть началась операция. Лизу доктор Чусовой отвел в кабинет, оставил ей бутылку вина, конфеты, банку с растворимым кофе и велел не высовывать носа, пока он не вернется. Бледный от недосыпа, но с веселыми, как обычно, фанатично посверкивающими черными очами он внушил ей надежду. Она не поняла, почему не должна высовывать носа из кабинета, но по его поведению уяснила, что смерть Сереже действительно не грозит. В это утро она окончательно осознала, что он для нее значит. За долгие годы в кругу мужчин-воинов, сделавшись и сама первоклассным бойцом, она, возможно, утратила что-то бесценное, что составляет сущность истинной женщины и что было когда-то свойственно ей в полной мере. Но и теперь, став такой, какая есть, в тайных помыслах она мечтала лишь об уютной, совершенно земной любви и больше всего на свете хотела родить Сереже мальчика — или девочку, на худой конец.

Спустя три часа обмирающего ожидания (пять чашек кофе, полпачки сигарет, бутылка вина) явился неунывающий Захар Михайлович. За окном уже вовсю пылало солнце, и Лиза задернула шторы.

Доктор присел на диван, предварительно достав из шкапчика свежую бутылку, но на сей раз водки. Он редко себе позволял, разве что с устатку рюмашку, другую, и всем изысканным напиткам, занесенным в дикую страну просвещенным Западом, предпочитал вот эту, смирновскую, немецкой выделки. Под сверкающими черными глазами доктора пролегли коричневые тени.

— Сказать по правде, Лиза, еще бы на дюйм левее — и нашему вояке капут. Как же он так не уберегся? Непохоже на него.

— Сама не понимаю, — Лиза примеривалась, не начать ли день тоже с беленькой. — До позднего вечера сидел в офисе, никуда не собирался. И вот ночью позвонил какой-то мальчишка… Я помчалась на Наметкина — и застала в таком виде…

— Ваши дела меня не касаются. — Доктор выпил водки, с наслаждением откинулся на подушки. — Но добром это не кончится. Сколько можно воевать? Пора и остепениться.

От Чусового это странно было слышать. Хирург с мировым именем, автор научных работ, кудесник и маг, он вдруг на девятом году оккупации открыл эту клинику у черта на рогах, где на пациентов даже не заводили медицинские карты. Стоматологический центр и гинекология — как же! Лиза догадывалась, какие зубы тут вставляют и кому делают аборты. Она не была уверена, что доктор работает именно на генерала Самуилова, но могла поклясться, что коммерцией тут пахнет меньше всего. Нестарый, пятидесятипятилетний доктор был родом из прошлого, как и Самуилов, и достался новым временам в качестве своеобразного духовного завещания. Лиза иногда невольно робела в присутствии таких людей.

— Захар Михайлович, миленький, ну не мучьте хоть вы меня!

— Да ничего страшного, девочка, что ты… Через неделю поведет тебя на дискотеку.

— А повидать?

— Повидать можно, но он спит.

— И когда проснется?

— Завтра, не раньше.

— Я поживу пока у вас?

— Почему нет. Только у нас, Лиза, каждый человек на виду, спрятаться негде.

— Оформите санитаркой. Буду полы мыть, горшки выносить.

— О-о! — обрадовался доктор. — Санитарки у нас в дефиците. А сумеешь? Клиент капризный. Ты хоть пробовала когда-нибудь полы мыть?

— Дорогой Захар Михайлович, — Лиза скромно потупилась. — Уверяю вас, мало есть в жизни такого, чего я не пробовала. Увы!

На другой день заглянула в палату к Лихоманову. То есть она и раньше заглядывала сотню раз, но теперь вошла смело и присела на стул возле кровати. Самоуверенный и довольный собой, как обычно, он окинул ее оценивающим взглядом.

— Идет тебе белый халатик, Лизуха, ничего не скажешь. Очень сексуально.

— Да и ты, милый, хорошо смотришься в бинтах.

Ей больше всего хотелось прижаться к нему, уткнуться носом в грудь, но ничего такого она сделать не решалась, он держал ее на расстоянии своей язвительной усмешкой. Он всегда был готов вот к такому обмену идиотскими репликами, никак ей не удавалось спровоцировать его на лирический разговор со слезами и пылкими признаниями. В сущности, ее суженый был из тех мужчин, от которых мир-ного, обыкновенного тепла не дождешься. Что ж, в принципе ее это устраивало, пока он живой, но если доведется его пережить, неугомонного, что останется в памяти?

— Водочки принесла?

— Ты правда хочешь?

— Больно очень, Лиз. Порезанный же я весь. Весь в ранах. А Михалыч анальгин экономит, не говоря уж о наркотиках. Мы ведь кто для него с тобой? Мы же для него голодранцы.

Лизе надоело слушать бред.

— Может, все-таки объяснишь, что случилось?

— В каком смысле?

— Сережа, я Гурко пошлю телеграмму.

— А где он?

Лиза заподозрила, что любимый человек после всех потрясений малость повредился рассудком. Неделю назад они кутили в «Гаване» по случаю отъезда Гурко в Сорбонну, где он якобы должен прочитать полугодичный курс лекций по теории языкознания. Что за этим стояло, кто ж его знает, Лизу во всяком случае не посвятили, но у нее сложилось впечатление, что и сам блистательный Олег Андреевич толком не понимает, куда и зачем направляется, хотя предположить про него такое нелепо: ведь он похвалялся (может, в шутку, но Лиза верила), что годам к двадцати уже овладел вчерне мировым человеческим опытом, а чуть позже разгадал извечную загадку бытия, которая заключалась в том, что такие философские категории, как добро и зло, берущие начало в космосе, на самом деле имеют инфекционную природу и передаются от человека к человеку капельным путем, наподобие вирусов гриппа. Разумеется, мудреца, сделавшего подобное открытие, вряд ли пошлешь незнамо куда неизвестно зачем, но Сорбонна…

Вечер в «Гаване» удался на славу, Лиза познакомилась, наконец, с супругой Гурко, прекрасной Ириной Мещерской, которую Олег вывез из Зоны*. Лизе давно хотелось взглянуть на женщину, которую герой предпочел всем остальным, и она не разочаровалась. Сперва Ирина показалась ей незатейливой простушкой, но не прошло и часа, как Лиза попала под ее обаяние и поняла, что избранница Гурко воплощает в себе женщину в чистом виде, без примеси фальши и бабьей истерики: разговаривать с ней, видеть ее улыбку было то же самое, что окунаться в теплые, шаловливые волны летней реки…

— Олег в Европе, — напомнила она Сергею Петровичу, возлежавшему высоко на подушках, как поэт Некрасов на известной картине, — но если ты думаешь, что я не знаю, как с ним связаться, то ошибаешься. Или ты перестанешь паясничать и скажешь, что произошло, или…

Сергей Петрович посуровел.

— Стоит ли, Лизуха, озадачивать большого человека нашими маленькими бандитскими разборками… Кстати, помнишь некоего Игната Семеновича Зенковича?

— Да, помню… Хорек из высшего света. Посредник. Нефть, алмазы, автомобили. Кажется, внучатый племянник Самого… Почему ты о нем заговорил? Его же месяц назад…

— Не совсем.

— Что — не совсем? Убили не совсем?

Лихоманов попытался усесться поудобнее, но что-то себе повредил под бинтами: лицо исказилось в гримасе. Лиза вскочила на ноги и, бросив: — Я мигом! — покинула палату. Вернулась со шприцем. За день работы санитаркой она достаточно сориентировалась в здешней обстановке, чтобы не обращаться за помощью.

— Яд? — сухо спросил Сергей Петрович.

— Промедол.

— Давай, коли.

После укола Сергей Петрович разомлел, попробовал Лизу ущипнуть, но она держалась неуступчиво, в связи с чем он высказал ей горький упрек.

— Выходит, коли человек помирает, и побаловаться нельзя?

— Сережа, я жду.

В конце концов он рассказал ей свою историю.

Зенкович (Геня Попрыгунчик), как и все крупняки, естественно, находился в разработке у Конторы, скапливающей компромат на тот случай, если в государстве пойдет откат в обратную сторону и новым правителям понадобится, чтобы успокоить население, организовать несколько показательных процессов. Кроме того, криминальная информация была ходовым и выгодным товаром, особенно в период очередных свободных выборов.

Надо заметить, среди прочих монстров российского капитализма Зенкович выглядел безобидной фигурой. Вся его сила заключалась лишь в случайном дальнем родстве, сам по себе он никому из сильных мира сего не был конкурентом. Гуляка праздный, бабник, прожигатель жизни, этакий лишний человек конца двадцатого века. Контактный, беззлобный, готовый к любым услугам, только плати. Типичный новый русский на выпасе, с недоразвитым умишком, абсолютно лишенный нравственного чувства (в этом плане как бы и не совсем человеческое существо), но цепкий и прилипчивый, как пиявка. Должностями и наградами его не обходили (против родства не попрешь): редкий праздник Гене Попрыгунчику не вешали на грудь какой-нибудь орденок за заслуги перед отечеством, а на последнем Дне Победы дядюшка-президент в домашней обстановке лично прикрутил к лацкану пиджака знак Героя России. Главной слабостью Зенковича были женщины, но тут у него имелся такой богатый выбор, что позавидовал бы турецкий султан. Кстати, в досье отмечалось, что недавно вкусы Попрыгунчика резко изменились: прежде склонный к роскошным дамам полусвета, к знаменитым куртизанкам и оперным дивам, он вдруг душою потянулся к гниловатому женскому мясцу и не чурался снимать подружек прямо на Тверской. Однако наркотиками не злоупотреблял.

Врагов у Зенковича не было, тем более дико прозвучала весть о его похищении и требовании колоссального выкупа. Пресса и телевидение терялись в догадках, но в основном грешили на отморозков из Чечни, да еще на таинственную Марийскую группировку, возглавляемую неким Харитоном Безухим, а также, как водится, на ФСБ. Независимые журналисты сходились во мнении, что необходимо немедленно вызволить Зенковича из позорного плена, ибо речь шла о чести и достоинстве монаршего семейства, а значит, оскорблена Россия. Сперва переговоры шли туго, Москва, как обычно, надувала щеки, грозила, что не заплатит ни копейки, но никто не сомневался, что в конце концов похитители получат выкуп через Березниковского: но вдруг всю прогрессивную общественность всколыхнула страшная весть: Игната Семеновича замочили. Двое суток телевидение по всем каналам демонстрировало разбросанные по ущелью внутренности сиятельного племянника, а также отрубленную заснеженную голову с лукавым прищуром, приводя обывателя в благоговейный трепет. Официальная версия гласила: несчастный случай, халатность при спуске со скалы, но ей мало кто верил.

Каково же было удивление Сергея Петровича, когда он, заглянув после работы в ночной клуб «Невинные малютки» (исключительно по делу), наткнулся там на живого и здорового Геню Попрыгунчика, окруженного, как обычно, стайкой разбитных девиц. Лихоманов кинулся к нему, желая заключить в дружеские объятия и все еще не до конца веря своим глазам, но Геня отшатнулся и даже как будто его не узнал, что было еще удивительнее, чем воскрешение из мертвых. Как раз минувшей зимой они вместе провернули через «Русский транзит» две очень выгодные махинации, и Геня положил себе в карман кругленькую сумму, что-то около двухсот тысяч долларов. И винца перепили немало, а однажды, совсем недавно, слетали на пару в Вену на уикенд. Славно там оттянулись.

— Ты что, Попрыгун! — заревел Лихоманов в обиде. — Это же я, Сереня Чулок.

Положение исправила Галка Петрова, известная эскорт-ница с Арбата, с которой майор тоже был знаком.

— Се-ерж, дорогой, — протянула в своей заученной, вызывающе нимфоманской манере, — пойдем, кое-что расскажу.

Отошли к бару, и Галка поведала некоторые печальные обстоятельства Гениного спасения. Оказывается, при побеге он так шмякнулся головой, что в ней перепутались все шарики. Он первое время вообще никого не узнавал, но постепенно приходит в себя, и врач твердо обещал, что через несколько недель память совершенно восстановится. Сергей Петрович спросил:

— Подожди, Галь, а та чья была голова, которую по телику крутили?

— Двойник. — Проститутка многозначительно подмигнула, — Чтобы сбить со следа. Это входило в план операции.

Майор сделал вид, что поверил.

— Надо же, — сказал задумчиво. — Сколько чудес на свете, а мы живем, как дураки.

— Именно так, — согласилась красавица. — Ты, Серж, веди себя попроще, не пугай его. Он к тебе скоро привыкнет… Меня он знаешь как сначала называл?

— Как?

— Дарьей Степановной. Даже в постели. Чудно, да? Я чуть от смеха не описалась.

— Ничего удивительного… Ну а как он вообще?

— Говорю же, восстанавливается. Во всех отношениях. Я за ним приглядываю, — ткнула пальцем в потолок. — Оттуда распорядились. Может быть, поедем в Италию на лечение. Там какой-то профессор необыкновенный.

Вернулись к Попрыгунчику — и с ним Сергей Петрович пропустил по чарке, уже не набиваясь в приятельство. Зен-кович хрипло, простуженно пожаловался:

— Ничего не помогает, хоть тресни. Даже ханка.

— От чего не помогает, Игнат Семенович?

— В башке сквозит. Живу как зажмуренный. Зато Галочку сразу узнал, правда, Галочка?

С этой минуты Лихоманов окончательно уверился: подстава. Голос они ему, допустим, напрягли, не придерешься, но манера говорить… Ее не переделаешь. Это — как отпечатки пальцев. Попрыгунчик говорил совсем по-другому, с другими паузами и ударениями, да и лексика не его. Подстава классная, но сшитая все же на живую нитку. Рассчитанная на дальнего родственника. Вон и родинка над бровью появилась, которой у Гени отродясь не было. Да и рисунок лица, если приглядеться, более резкий, подбородок вообще не от Прыгуна… Но здорово, ничего не скажешь. Кто это все провернул и зачем? У Лихоманова в голове промелькнуло сразу несколько вариантов. О да! С воскресшим Попрыгунчиком можно разыгрывать богатые комбинации, очень богатые и перспективные.

И гульба у Гени Попрыгунчика шла с каким-то напрягом, без обычного размаха, словно по принуждению. И телки вокруг не такие, каких Геня любил, чересчур холеные, элитные, и ухмылка у него на роже, будто приклеенная, — и тоже не его, можно сказать, чрезмерно очеловеченная ухмылка. Этот парень, который в главной роли, похоже, вообще не из блатных и не из новорашенов. Кто такой? Может, на помойке подобрали? В совковых отстойниках. Именно там скопились бывшие интеллигенты, готовые шкурой рискнуть ради лишнего стольника. А в этом спектакле попахивает отнюдь не стольниками… Но Галочка Петрова какова! Кто бы мог подумать. С умом держится, собранно, без сбоя. Вот ее и надо раскрутить в первую очередь, если понадобится. Ее первую. В том, что это понадобится, он не сомневался. Внутренний пес-ищейка уже принял боевую стойку. Еще как понадобится…

— У меня есть знакомый экстрасенс, — сказал он. — Удивительная личность. Натуральный колдун. Его откуда-то с Урала привезли. Банкиров пользует, членов правительства. Маг и чудодей. На моих глазах одного фирмача вернул к жизни. К тому с обыском нагрянули, как раз мода пошла на обыски, ну и наворотили сразу на три статьи: героин, оружие, фальшивая зелень. У бедолаги шок, буквально потерял дар речи. После по каким только клиникам не возили, объясняли, что розыгрыш, обыкновенный понт, а он ни в какую. Молчит, глаза пучит и рыгает. Короче, спекся, погорел ни за фунт табаку. Начал просто-таки помирать. Ему и присоветовали этого уральца. Веришь ли, Игнат Семенович, за два сеанса тот из него обратно человека слепил. Теперь щебечет, как птичка на веточке, в бизнес вернулся, банчок открыл, а главное, страх прошел. Ничего больше не боится. Так и режет: чихал я на вас на всех. Две гаубицы на даче поставил. Разнесу, говорит, всех к чертовой матери, если сунутся.

Попрыгунчик заинтересовался, спихнул с колен какую-то азартную блондинку.

— Как его зовут?

— Бизнесмена или колдуна?

— Колдуна.

— Зовут вроде Лев Тихонович, но откликается он только на кличку.

— А кличка какая?

— Смешная, ей-богу, — Лихоманов застенчиво улыбнулся. — «Херомант». Но коли иначе обратишься, обижается. Старый уже. Видно, из прежнего набора.

— Сведи с ним, пожалуйста, — попросил Попрыгунчик. — Я тебе тоже добром отплачу. За мной не заржавеет.

— Знаю, — растрогался Сергей Петрович. — Ведь мы давние корешки… Ладно, завтра-послезавтра через Галочку дам знать…

Накрыли майора на выходе из клуба, в узком пустом коридоре: и попался он отчасти потому, что не ожидал от них такой прыти. Пока с воскресшим выпивали, Лихоманов, естественно, засек, что за ним приглядывали: амбал за соседним столиком не сводил глаз и бармен Гера кому-то стукнул по мобильному телефону. По губам кое-как прочитал, что речь шла о нем, о Чулке. Но не придал слежке особого значения. В «Невинных малютках», в принципе, собирались все свои. У него как у директора «Русского транзита» была нормальная репутация, и уж, разумеется, его деловая связь с Попрыгунчиком ни для кого не тайна. Половина Москвы ходила у Попрыгунчика в приятелях, и уж коли его вывели на люди, значит, решили засветить его воскрешение. Понаблюдать, как и кто отреагирует на чудо. Лихоманов отреагировал адекватно, сомнений не выказывал, напротив, Галочке шепнул, что сегодня один из самых счастливых дней в его жизни. Она передаст неведомому режиссеру, и тот удостоверится: фишка играет.

Шел по коридору, остановился прикурить, видел, как навстречу движется один из клубных работников, в смокинге, с прилизанным чубчиком, но незнакомый, хотя трудно было усомниться в его натуральности: ярко выраженный педрила-активист, каких в клуб только и набирали. Сзади топали каблучками, гомонили две подружки-хохотушки, потянулись за ним еще из бара, видно, в туалет — разве заподозришь злой умысел? Глупо, конечно, до тошноты, но насадили его, старого овоща, с двух сторон на перышки так ловко и быстро, что еле успел пару раз отмахнуться. Не больше того. Потом искололи до потери сознания. Очнулся ночью за мусорными баками на сырой земле, истекающий кровью, — а как туда попал, ничего не помнил. Поразительный случай. Главное, если хотели замочить, то почему не убедились в результате? Серьезные люди так не поступают. На баловство тоже не похоже: деньги, документы — все осталось при нем…

От долгого рассказа Сергей Петрович утомился, да и лекарство оказывало действие: почти засыпал. Но взгляд был бодрый, радостный. Ему нравилось, что он живой и Лиза сидит у кровати, и в прекрасных глазах, устремленных на него, любовь и укор — материнский сплав. Как всегда, из всего услышанного она сразу выделила суть.

— Думаешь, кто-то новенький?

— Ага… Кто-то новенький и крепенький. И непуганый.

Лиза поправила одеяло, сказала твердо:

— Даже не надейся.

— Ты о чем?

— Пока не поправишься, я останусь здесь.

— Нет, Лизонька, не получится. На Зенковича надо выходить быстро. Сегодня, завтра… Не зевнуть бы.

— Тогда доложу генералу.

— Зачем, Лиза? У нас же ничего нет.

— Как ничего нет? Тебя чуть не убили.

— Ерунда, издержки производства… Лучше поезжай в «Транзит» к Козырькову. Вот ему все расскажи. Пусть меня прикроет. Пусть некролог даст в газету, но скромно, без помпы. Что-нибудь вроде того, что сердечный приступ или попал под машину. Короче, убыл навеки.

Лихоманов грустно хлюпнул носом и поплыл в дрему. Лиза терпеливо ждала. Она не испытывала никаких чувств по отношению к тем неведомым людям, которые напали на Сережу, истыкали ножами и оставили помирать за мусорными баками, — война есть война, не сегодня началась и завтра не кончится, и Сережа на этой незримой войне настрелялся досыта, он сам опасный и опытный солдат, так что обижаться не на кого. Коли сплоховал, пеняй на себя. Зато за эти почти двое суток, когда не сомкнула глаз, она в полной мере изведала муку одиночества, причем воображаемого, того, которое ей грозит, если Сережи не станет. Будет так, поняла Лиза, что она умрет вместе с ним, но никто об этом не догадается, потому что ее опустошенное, лишенное души тело продолжит свое физиологическое пребывание в мире, то есть будет насыщаться пищей, двигаться, улыбаться, а иногда, если приспичит, возможно, испытывать оргазм, шепча слова признания какому-нибудь другому, не Сереже, сильному и опрятному самцу. Вряд ли можно представить более гнусную картину.

Сережа очнулся, попросил сигарету и получил строгий отказ.

— Как это нельзя? — удивился он. — Что ты себе позволяешь, Лизка? Думаешь, если человек помирает, можно над ним куражиться? Да я вот сейчас встану и так тебя отволтузю, никакой Михалыч не поможет… Говорю: дай сигарету, значит, дай! Водка, сигарета и баба — последнее желание инвалида.

— По-моему, милый, самое лучшее тебе еще поспать.

— Козырьков и Тамара Юрьевна, — сказал майор.

— Что — Тамара Юрьевна?

— Немедленно свяжись с Поливановой. Она выведет на Зенковича.

— Каким образом, Сережа?

— Она с ним спала.

— Опомнись, Сережа. Тамара Юрьевна пожилая, спившаяся женщина.

— Нет в Москве мало-мальски приметного кобеля, — вразумил Сергей Петрович, — которого она хоть разок не затащила в постель.

Лиза смотрела на него ошарашенно, но он говорил всерьез.

— Господи, — вздохнула она, — и такому человеку я посвятила лучшие годы своей жизни.

2. В ЗОЛОТОЙ КЛЕТКЕ

Леву Таракана поселили в трехкомнатной квартире на Новинском бульваре, в старинном особняке. У него была охрана, машина («Опель-рекорд» вишневого цвета), личный водитель, деньги — и вообще все, что душа пожелает, кроме свободы. От свободы остались одни воспоминания, счастливая, полная покоя и трудов жизнь бомжа являлась к нему теперь только в сновидениях.

После двух утомительных (порой ужасных) недель натаски его начали выводить в свет и познакомили со многими замечательными людьми, которых он раньше иногда видел по телевизору. Ни цели, ни смысла этих знакомств он не понимал, да и не очень ломал себе голову над этим. Неотлучно, днем и ночью, при нем находились только двое: Галочка Петрова, дама сердца, и некий худощавый, средних лет мужчина со странным именем Пен.

Об этом человеке разговор особый. Его приставил к Таракану психиатр Сусайло, и когда знакомил, отрекомендовал коротко:

— Его зовут Пен. Изумительная личность. Он будет вашей тенью, господин Зенкович.

Даже при первом рукопожатии эта будущая тень произвела на бедного Таракана впечатление когда-то виденного кошмара. Сжав его руку в сильной и влажной ладони, этот самый Пен тоненько пискнул: — Очень приятно, сударь! — и осклабился в какой-то совершенно непристойной, гнилой ухмылке, обнажив при этом пожелтевшие, длинные, как у собаки, клыки. Таракан содрогнулся от отвращения. У Пена было чуть продолговатое, смертельной бледности лицо посланника ада, черные, близко сведенные к переносице глаза, а голову покрывала густая пегая шевелюра, топорщившаяся по краям двумя короткими веерами. Одевался он всегда в один и тот же черный костюм, застегнутый на пять пуговиц, и ни разу Таракан не видел его без галстука. Чуть позже Пен сказал:

— Вы можете, сударь, называть меня Муму. Я люблю, когда меня так называют.

— Извините, но это же…

— Именно, именно… Иван Сергеевич Тургенев — мой любимый русский писатель.

Вечером, оставшись наедине с Галочкой (хотя он подозревал, что в спальне установлен телезрачок), он потребовал у нее объяснений: кто это такой, черт побери? Что за монстр? Тут же его подозрение насчет зрачка подтвердились: Галочка сделала вид, что не услышала вопроса и с необыкновенным усердием занялась привычным делом, быстро доведя Леву до ответного исступления. Она отлично справлялась со своими любовными обязанностями, за несколько дней изучила Левино «эго» до мельчайших, потаенных подробностей и управлялась теперь со вчерашним бомжом, как опытный музыкант с послушным инструментом, разыгрывая сложнейшие, прежде неведомые Леве эротические мелодии. Обычно их вечерние упражнения заканчивались тем, что Лева, измочаленный, засыпал в какой-нибудь немыслимой позе, как бы продолжая неистовое совокупление. Как мужчина он восхищался ее искусством, но как бывший интеллектуал опасался, что избыток секса доведет его до истощения. Галочка разделяла его опасения, но просила понять и ее. Оказывается ей, чтобы чувствовать себя человеком, требуется ежедневно не меньше пяти-шести половых актов, а так как временно она стеснена в выборе партнеров, то есть, в сущности, обслуживает одного Леву Таракана, то приходится высасывать его до донышка, тем более, что ей поручили держать его в нормальной боевой готовности. При этом она уверяла, что они занимаются любовью все-таки в щадящем режиме. «И что же тогда в нещадящем?» — ужаснулся Лева. «Об этом, дорогой, тебе лучше пока не думать».

На другой день на прогулке в парке она все же рассказала ему кое-что о Пене, или Муму. Откуда он взялся, никто в их фирме не знал, во всяком случае, никто из тех, с кем Галочка могла вести откровенные разговоры. Большинство склонялось к мнению, что он либо пришелец, либо новое воплощение маркиза де Сада. Ни с кем из корпорации «Витамин» он не вступал в близкие отношения. Доподлинно было известно, что он вампир и владеет телекинезом. Галочка сама видела, как он прикуривал сигару, чиркнув об стенку кончик собственного указательного пальца. Кстати, сигары бьши его единственной человеческой слабостью: на женщин он не реагировал, на мужчин тоже, спиртного не пил и в азартные игры не играл. Галочка обмолвилась, что руководители фирмы считают Игната Семеновича чрезвычайно важной персоной, раз приставили к нему Пена. Тут она неожиданно умолкла и как-то странно покосилась на Таракана. Он догадался, о чем она подумала. Заметил с горькой усмешкой:

— Обычно его прикрепляют к смертникам, не так ли, любовь моя?

— Ну зачем ты, Геня? Просто он действительно всегда сопровождает… то есть, не подчиняется никому, кроме хозяина…

— Ладно, не темни… А почему вампир?

— Как почему? Ты клыки видел?

— Видел, и что? — Леву трогало, что Галочка вела себя с ним по-приятельски, бесхитростно, называла на «ты», хотя и разными именами, зато ночью, во время сексуальных упражнений, переходила на «вы» и обращалась исключительно по имени-отчеству.

— Ничего. Точно такие же у Дракулы. Да у любого вампира, какого ни возьми.

— Честно говоря, я с вампирами пока не встречался.

— Встретишься еще. Их теперь повсюду полно.

Она не шутила — и это нормально. Какие уж тут шутки. Реальность, в которой они пребывали, являлась жутчайшей из мистификаций, какие только знала история, но ведь никому не приходило в голову над этим смеяться.

— Подумаешь, клыки, — усомнился Лева. — Это еще не доказательство. Всякие бывают зубные патологии.

— Он вампир, — уверила Галочка. — Даже не сомневайся. Но своих он не трогает, ему запрещено.

В тот же день Пен, или Муму угостил его на ночь толстой оранжевой таблеткой, что впоследствии делал каждый вечер.

— Что это? — спросил Таракан.

— Натуральный продукт, — пояснил Пен. — Экологически чистый. Новинка фирмы.

— Но для чего мне?

— Потенцию повышает, ум проясняет. Пей, хорошая вещь. Я тоже пью. Все пьют.

— У меня с потенцией все в порядке.

— Все равно не помешает. Пей!

На второй раз Лева схитрил, затолкал таблетку за щеку, но Пен окинул его таким красноречиво-тусклым взглядом, что Лева решил больше не мудрить. Или если мудрить, то не с Пеном. Тут Галочка права. Пришелец он или Дракула, но совершенно очевидно, что человеческая жизнь для него все равно, что сопля на вороту. Бомжевое бытование выработало у Левы обостренное чувство субординации. Ему не надо было объяснять, на кого можно залупаться, а с кем выйдет себе дороже. Про таблетки он подумал: колеса, ничего страшного. Не героин же.

Однако вскоре почувствовал, что «колеса» не такие уж безобидные. По ночам теперь спал как убитый, без всяких сновидений и былых кошмаров, зато среди дня, бывало, накатывало. Сознание вдруг начинало двоиться, троиться и работало с какими-то чудными перебоями, точно автомобильный движок с грязными свечами. Иногда он напрочь терял ощущение собственного «я», то есть того сложного, бесценного комплекса идей, мыслей и неуловимых эмоций, принадлежащих только ему, отделяющих его от мира, иными словами, въяве утрачивал то самое, что верующие люди называют бессмертной душой. Сердце охватывала невероятная, тупая тоска, словно из него с помощью какого-то невидимого, чудовищного насоса откачивали энергию жизни. Сравнить это выхолащивание сознания было не с чем, разве что с осенним увяданием природы… Он пожаловался Галочке (уже на городской квартире), что, кажется, над ним производят какой-то химический опыт, превращают его в куклу, но девушка его успокоила. Никакой это не опыт, обычная профилактика, через которую проходят все сотрудники корпорации. Скоро неприятные ощущения исчезнут, и он почувствует себя вполне счастливым. Он поинтересовался, что означает в данном случае слово «профилактика», в ответ услышал знакомый компьютерный щелчок, и на Галочкины прелестные глаза опустилась непроницаемая шторка. К этому времени он уже догадался, что замыкание в ее бедовой головке происходит не тогда, когда она хочет что-то скрыть, а когда ненароком вступает в некую мертвую зону, где у бедной девушки размыты, стерты все понятийные ориентиры.

Впрочем, она оказалась права: томительные состояния, когда он будто терял себя, опустошался, как спущенная шина, постепенно утратили остроту, не мучили так сильно, и одновременно он все чаще начал воспринимать себя не тем, кем был прежде, Левой Тараканом, или еще раньше — Львом Ивановичем Бирюковым, а именно Игнатом Семеновичем Зенковичем, Геней Попрыгунчиком, солидным бизнесменом, новым русским и двоюродным племянником Самого. Даже отдельные воспоминания, связанные с прошлой жизнью Зенковича, накатывались, как свои собственные. Чудеса в решете да и только! Если Галочка это имела в виду, когда говорила, что он будет счастлив, то ее обещание сбывалось.

И это не пустые слова. Если не обращать внимания на то, что он находился под неусыпным надзором Пена-Муму, а также, вероятно, многих других людей, которые за ним следили, и если не забивать голову мыслью о том, что век его короток и измерен чужой волей, получалось, что судьба определила ему завидное положение, о каком может только мечтать обыкновенный смертный на оккупированной территории.

Часы и дни тянулись, как сладкий сон. Источенный, переутомленный за ночь Галочкиными ласками, просыпался он поздно, после десяти, а то и одиннадцати, и девушка прямо в постель подавала ему кофе со сливками; и пока он пил и выкуривал первую сигарету, сообщала, сверяясь с записной книжкой, распорядок дня: где предстоит обедать, с кем встречаться и кому позвонить. Кроме того, что Галочка была нимфоманкой, она оказалась превосходной, отменно вышколенной секретаршей, за которой он жил как за каменной стеной. Потом он шел в ванную и подолгу отмокал в горячей воде, тоже в присутствии Галочки, которая, естественно, пыталась склонить его к неурочной случке, используя хитрые и неожиданные приемчики, но это удавалось ей нечасто: постепенно Лева научился уклоняться от ее горячечных домогательств.

Завтракали на кухне, обставленной в итальянском стиле (Галочкино определение), и на это у них уходило не меньше полутора-двух часов: для поднятия настроения пропускали по рюмочке-другой коньяку, смотрели телевизор, болтали обо всем, что приходило в голову. Им было хорошо, весело вдвоем, двум несчастным зомби, над которыми пока ниоткуда не капало. Единственное, что омрачало Леве утреннюю беззаботную праздность, так это наличие в квартире Пена-Муму, на которого он обязательно натыкался, проходя через гостиную. Пен сидел в кресле под торшером, никому не мешал, всегда в черном, наглухо застегнутом костюме и в одной и той же позе: с прямой спиной, с руками на коленях и с полузакрытыми, смутно мерцающими, словно два болотных светлячка, глазами. Непонятно, спал он или прислушивался к каким-то таинственным звукам, текущим к нему из космоса. На Левино приветствие он иногда отвечал, иногда нет, и в том и в другом случае умея показать, что Лева для него всего лишь что-то вроде передвигающегося неодушевленного предмета. Первые дни Лева пугался, при виде полууснувшего вампира у него что-то жалобно екало в печени, но вскоре привык, как, вероятно, английский джентльмен привыкает к семейному привидению. Оно просто существует, и с этим приходится мириться.

Но бывало (раз или два), что Пен являлся на кухню, когда они завтракали, застывал на пороге и окидывал их все тем же отстраненным, тусклым взглядом, как если бы обнаружил перед собой два говорящих полена. Тут уж пугалась Галочка.

— Тебе чего, Пенчик? — спрашивала осторожно. — Коньячку налить?

Пен презрительно цыкал зубом, поворачивался спиной и уходил, вставив вопрос без ответа.

— Чего он хотел? — шепотом интересовался Лева.

— Кто же его знает, — отвечала мгновенно бледневшая до синевы Галочка. — Наверное, крови. Их же всегда жажда мучит.

Спустя неделю в квартиру на Новинском впервые наведался китайчонок Су. Он привез подарок: необыкновенной расцветки шелковый шарф. Объяснил значение подарка: по тибетским поверьям такой шарф, омоченный в священном сосуде и разделенный надвое, связывает дружеские сердца навеки.

— Красивый обычай, — оценил Лева. Они беседовали в гостиной, откуда при появлении Су Линя привидение Муму мгновенно испарилось. Лева даже не успел заметить, обменялись ли они с гостем какими-нибудь знаками. Галочка сервировала для них кофейный столик и тоже исчезла. Лева наконец смог выразить китайцу не то чтобы свою обиду, а как бы недоумение. Вот, дескать, все у него теперь есть, спасибо брату Су, — деньги, машина, квартира, замечательный бабец, — но все-таки он чувствует себя неуверенно, как если бы все это происходило в бреду. Он ведь ничем не заслужил такого богатства, а по прежней жизни помнил, что за все на свете рано или поздно приходится платить, иногда дороже, чем хотелось бы.

— Как не заслужил?! — возмутился китаец. — Ты мне жизнь спас. Или это мало? По-твоему жизнь китайца не стоит всех этих побрякушек?

В смеющихся непроницаемых глазах Су стояла глухая темень, Лева не понимал таящегося в них смысла. Все же — чужая раса, хотя, если верить китайцу, шелковый шарф породнил их окончательно.

Лева выпил водки, чтобы прочистить мозги.

— Иногда мне кажется, дорогой Су, вдруг откроется дверь, войдут громилы и потребуют ответа. Не знаю за что, но потребуют. А потом оторвут башку… И еще этот Пен… Он какой-то кошмарный, он меня пугает. Нельзя его убрать?

— Никак нельзя, Игнат Семенович, — огорчился Су. — Надежнейший человек. Очень проверенный. Бояться не надо. Он тебя охраняет.

— Говорят, вампир…

— Есть маленько. Главное — его не провоцировать. Он же цивилизованный вампир. Стажировался в Оксфорде.

— Что значит — не провоцировать?

— Ну-у, — уклонился от прямого ответа китаец. — Царапины всякие, когда бреешься… Раны небольшие… В полнолуние мы его обычно запираем. У Галины когда месячные?

Лева затосковал, потянулся за рюмкой.

— Откуда я знаю… Спроси сам у нее… Скажи, дорогой Су, сколько мне еще томиться в неведении?

— О чем ты, Игнат?

— Да как же… Все эти звонки, встречи бессмысленные… А далыие-то что?

Су Линь разослал во все стороны свою сияющую улыбку.

— Какие пустяки, брат. Отдыхай, веселись, ни о чем не думай. Дальше будет только лучше.

— Не могу веселиться, страшно.

На улыбающееся, гладкое чело Су Линя набежала маленькая тучка.

— Какие вы все-таки русские нетерпеливые, беспокойные… Чего тебе не хватает, Игнат Семенович?

— Ясности, — ответил Лева. — Определенности. Что день грядущий мне готовит?

— Хорошо, будет ясность. Сегодня отвезу к одному человеку, поужинаем с ним. Очень важный шишка. — Китаец ткнул пальцем вверх.

— Уж не дядя ли мой?

— Нет, не дядя, но тоже влиятельная персона.

— И что я должен делать?

Китаец объяснил: ничего делать не надо. Кушать еду, шутить, войти в контакт. От этого человека, возможно, зависит благополучие корпорации «Витамин». У него рука на пульсе страны. Зовут его Серегин Виктор Трофимович.

— Ох! — воскликнул пораженный Лева. — Так это же…

— Конечно! — Су Линь самодовольно потер пухлые ручки. — Конечно. Это именно он. Фаворит.

Серегин появился на политическом небосклоне сравнительно недавно, возник, как многие его предшественники, словно ниоткуда, из серенькой, туманной российской глубинки, но за короткий срок невероятно преуспел, оборотясь звездой первой величины. Тому было несколько причин. Как раз в эту пору, после поразительных государственных деяний, были временно отодвинуты на обочину практически все так называемые младореформаторы, со всеми их цац-ками, обрушившие на страну неисчислимые бедствия. Последним погорел пылкий, неукротимый, юный, как луч света, Кириенко, подхвативший факел демократии из ослабевших рук ожиревшего, обросшего шерстью медвежатника Виктора Степановича. Освободившиеся места тоже временно заняли старорежимные пузаны с ублюдочными коммунячьими замашками. Эти хоть и пыжились, но даже не умели толком выклянчить деньжонок в долг у МВФ, с чем играючи справлялась прежняя молодежь во главе с пламенным огненноликим Толяном по партийной кличке «Цена вопроса». Рано постаревший, почти до конца испивший горькую чашу величия и власти президент угрюмо наблюдал за теми и другими из окна Центральной клинической больницы. Ни те, ни другие не были милы его истомленному любовью к россиянам сердцу. Молодые не оправдали отеческих надежд, а новые белодомовские и кремлевские поселенцы вообще вызывали изжогу, он сам не вполне понимал, зачем вызывал их из небытия, аки духов тьмы. Подозревал, что все эти старые корешаны по партии только об одном мечтают, как бы поскорее смахнуть его в могилу. Когда видел их подлые ужимки, слушал льстивые речи, наполненные ядом, позвоночником чувствовал, как к его неполным семидесяти годам добавляется еще добрая сотня. Не было, наверное, в России более трагической фигуры, чем он, всенародно избранный, которого уже никто не любил, от которого отвернулись даже забугорные хозяева, предали ближайшие родственники, и что хуже всего, кажется, ни у одного человека он не вызы- ' вал больше священного трепета, столь необходимого ему для нормального самочувствия. Тут и подоспел из провинции Виктор Трофимович Серегин, человек необыкновенных, редкостных достоинств. Начать с того, что он не принадлежал ни к тем, ни к другим, не был ни молодым, ни старым, удачно законсервировался в пятидесятилетием возрасте: при этом обладал ярко выраженной славянской наружностью и не имел двойного гражданства. Он как бы излучал приятную старинную добропорядочность, чем живо напоминал президенту бывшего любимого охранника Коржака, к сожале-нию, оказавшегося неблагодарной сволочью. Но главное, все признаки подобострастия, столь ценимые президентом в приближенных, без коих и человек был для него как бы не совсем человеком, а ближе к скотине, — все эти признаки слились на бледном лике Серегина в печальную маску, вы-ражащую суть всех скорбей. Его круглое рязанское лицо с глубоким, искренним участием словно взывало: как вам не стыдно, господа, обижать верховного владыку! И кроме этой мысли, на нем вообще ничего нельзя было прочитать. Бывало, в минуту особо острого одиночества, президент подзывал его к себе и тихо, по-домашнему спрашивал: «Ну что, Витюша, все неймется этим гнидам?»

И верный слуга, тяжко вздохнув и невыносимо страдая, отвечал в тон: «Ничего, ваше величество, скоро найдется на них укорот. Допрыгаются, падлы».

Хорошо, светло делалось в этот миг на душе у президента, будто испил из глиняной кружки парного молочка…

Серегин принял гостей в загородной резиденции, в Петровско-Разумовском, встретил у ворот, завидя Леву Таракана в сопровождении двух охранников и китайчонка Су, поспешил навстречу — и натурально прослезился. Обнял, прижал к широкой груди, затискал, как девушку, хотя, как доподлинно было известно, не принадлежал к привилегированной касте «голубых». Вечно печальное его лицо вдруг преобразилось неким подобием загробного восторга.

— Ах какая радость, какой сюрприз! — пробормотал растроганно. — Вот уж подарок их величеству. Вот уж будет новость так новость.

Лева с трудом высвободился из мускулистых объятий.

— Разве дядя еще не в курсе?

— Как же, как же, разумеется, не в курсе… Надобно, дорогой Игнат Семенович, угадать момент. Вы же знаете, при его сердечной чувствительности всякое волнение губительно.

Серегин рукавом вытер потоком хлынувшие слезы.

— Ах, Господи, как же чудесно!.. Мы ведь с вами, кажется, имели честь встречаться?

— Имели, — бухнул Лева. — Рядом сидели в Бетховенс-ком зале. Полгода назад.

— Как же, как же… Незабываемая встреча… Да что же мы тут стоим! Прошу, пожалуйста, в дом.

Лева потянул за рукав китайца.

— Позвольте представить, Су Линь. Один из руководителей концерна «Витамин». Можно сказать, мой спаситель.

— Как же, как же, помню… Общались по телефону. — Серегин протянул руку склонившемуся в низком поклоне китайцу. — Я вам так скажу, уважаемый китайский собрат, вы, возможно, даже не представляете, какую услугу оказали России. Ваш подвиг она никогда не забудет. Документы о представлении к ордену уже ушли по инстанции. Компенсацию остальных затрат мы, естественно, обговорим чуть позже… Покорнейше прошу в дом, господа.

…Просидели за ужином около двух часов, промелькнувших, надо сказать, незаметно. Лева ни в чем не выходил за рамки инструкций и с удовольствием ловил на себе лукаво-поощрительный взгляд китайца. В инструкции входили не только темы застольных разговоров, но некоторые отдельные словечки, фразы, жесты, характерные для Зенковича. Лева справлялся легко, не зря же столько репетировали. Его немного беспокоило лишь одно пикантное поручение, но вскоре он убедился, что и с этим справится без затруднений. Дело в том, что Су Линь попросил его непременно очаровать супругу Серегина, а в идеале, если получится, в этот же вечер и оприходовать. Для подспорья Пен заставил его на дорожку выпить сразу две оранжевые таблетки и одну зеленую.

Супругу фаворита звали Элеонора Васильевна, и когда хозяин представил ей гостей, Лева решил, что его карта бита. С укоризной поглядел на китайца: что же ты, дескать, лапшу на уши вешал?

У пышной, задрапированной в черное с блестками платье женщины был такой вид, словно она долго усердно молилась и еще не совсем пришла в себя. И, обликом, и повадкой она один к одному напоминала знаменитую Эллу Панфилову, заступницу всех сирых и убогих, пламенную демократку-антифашистку. На спокойном прекрасном лице отражались только возвышенные чувства. На едва подкрашенных губах мерцала загадочная улыбка доброй христианки. Когда Лева поцеловал ей руку, она застенчиво пролепетала:

— Господь вас уберег, я знаю. Служите ему — он и дальше не оставит своей милостью.

И чтобы такую даму оприходовать в первый же вечер? Какой-то бред собачий. Немного позлорадствовал: выходит, и у китайских мудрецов бывают проколы. Су Линь уверял, что Серегин во всем подчиняется супруге, типичный подкаблучник, но как на женщину на нее давно не реагирует: они поженились еще в Саратове, где оба были комсомольскими секретарями в институте. Элеонора Васильевна, по его словам, стосковалась по мужику до безобразия и замучила уже всю шоферню. Зенковичу, мол, и делать ничего не придется, репутация сексуального гиганта сработает сама по себе. Какое там сработает — это же монашка!

Однако не успели подать первое блюдо, как изумленный Лева почувствовал у себя на щиколотке нежное прикосновение, потом еще одно, более настойчивое. При этом Элеонора Васильевна, сидевшая рядом с мужем, не поднимала глаз и лишь щеки у нее слегка порозовели. Не поверя своим ощущениям, Лева уронил на пол салфетку, нагнулся: о да! никакой ошибки — дама сбросила туфельку и ее крабообразная ступня покоилась на его ноге, намани-юоренные пальчики игриво шевелились.

Ужином Серегин угощал необычном: борщ со сметаной на свиных шкварках, пирог-курник, холодец, черная икра в деревянной миске, кислая капуста, селедка, вареная картошка… Из напитков — водка разных сортов, квас, медовуха из царских погребов, сладкая малиновая наливка… Виктор Трофимович так прокомментировал меню:

— У нас все по-простому, без затей, мы же русские люди. Верно, Норочка?

— Когда народ голодует, — печально отозвалась супруга, — грех пировать, как эти… чикагские мальчики.

— Не к ночи будь помянуты, — добавил муж.

Перво-наперво он попросил Су Линя поподробнее рассказать о чудесном избавлении Зенковича из плена. Китаец, лучась улыбками, затараторил, как трещотка, слушать его было одно удовольствие, хотя толком, конечно, никто ничего не понял. Мелькало: выкуп, пять миллионов, десять миллионов, дикари, банда, горы, обвал, двойник, чудо! чудо! добро побеждает зло, лбом о стену — и прочая несуразица. В особенно эффектном месте, когда Лева, якобы совершив отчаянный побег, падал с кручи, биясь нежным телом о гранитные скалы, Элеонора Васильевна так энергично царапнула его ногу, что Таракан чуть не вскрикнул от боли.

— Ужасная переделка, ужасная, — закончил Су Линь, выпучив глаза. — Теперь все снова хорошо. Опять Игнат Семенович с нами, многие ему лета.

Серегин глубокомысленно изрек:

— Никогда бы не поверил, коли бы речь шла о Европе. Но у нас все возможно. Россия-матушка тем и сильна, что умом ее не понять. Кажись, убили, растоптали, а ткни в брюхо, нет, живая, шевелится, хоть завтра в поход. Или я неправ, Норочка?

Элеонора Васильевна, выпив, как заметил Лева, уже несколько рюмок водки, вдруг отозвалась глухим басом:

— Я бы хотела, Виктор, показать дорогому гостю мою оранжерею.

— Что ж, голубушка, и покажи, покажи. Там есть что посмотреть. А мы, пожалуй, с китайским товарищем переберемся в кабинет и обсудим кое-какие дела.

Лева смекнул, что наступил момент истины. Потянулся за пышнотелой дамой, как бычок на веревочке. Огромный дом пугал призрачной тишиной. Они миновали каминный зал, библиотеку, еще две комнаты, предназначенные, видимо, для гостей и уставленные тяжелой старинной мебелью, поднялись на второй этаж и по длинному деревянному переходу добрались до оранжереи. Везде полно света и ни единого человека, как в пустыне. Весь путь проделали молча, будто сговорясь, и только здесь, где благоухало вечное лето, мерцая и поблескивая в тысячах цветов, в ласковом, ослепительно зеленом воздухе, в кадках с самыми невероятными, незнакомыми Леве растениями, он поинтересовался:

— Вы что же, Элеонора Васильевна, вдвоем с мужем живете? И больше никого?

Женщина замкнула дверь на изящный бронзовый засов, обернулась к нему раскрасневшимся до лиловости лицом:

— Зачем же одни… Дети в разъезде, учатся. Мишенька, старший, в Париже, в технологической школе. Манечка с Сережей в Филадельфии. Куксик, это мы так младшего зовем, в Вене, в музыкальном колледже, — удивительно талантливый мальчик. У него огромное будущее, все так говорят…

— А слуги?

— Да у нас их почти и нету. — Элеонора Васильевна очаровательно улыбнулась, — Вот Клавдия, что нам подавала, и еще шестеро. По вечерам они все во флигеле, в дом не ходят. Виктор Трофимович полагает, что это безнравственно.

— Что безнравственно? Ходить в дом?

— Иметь много слуг. Я с ним согласна. Знаете, когда народ в такой беде, в нищете… Не надо выделяться, это не по-христиански… Прошу вас, милый Игнат Семенович, вот сюда, на диванчик. Тут нам будет удобнее.

Сели на диванчик. Лева достал сигареты. Элеонора Васильевна уже не отрывала от него укоризненного, ненасытного взгляда, в значении которого невозможно было ошибиться. Блестки на ее платье потрескивали от внутреннего жара, но Таракан почему-то медлил. Не то чтобы ему не нравилась моложавая, цветущая женщина, да и действие таблеток давно чувствовалось, но сама ситуация была неестественная, сковывала. Хотя одновременно и будоражила. Элеонора Васильевна догадалась о его сомнениях, поторопила:

— Господи, Игнат Семенович, я столько о вас слыша-, ла, мечтала… и вот вы здесь. Даже не верится… Послушайте! — Придвинулась, нервно сжала efo ладонь и положила себе на грудь. — Слышите?

— Действительно, — Лева солидно покашлял. — Бьется, как будто живое…

В ореховом кабинете, удобно расположившись в черных кожаных креслах, Су Линь и Серегин вели приятную беседу. В камине уютно потрескивали декоративные полешки, и дым от сигар выписывал затейливые фигуры над полированной поверхностью стола. После долгих взаимных уверений в дружбе и приязни разговор плавно перетек в деловое русло, и Виктор Трофимович смущенно признался, что толком не понял, чьи интересы представляет уважаемый гость.

— Разве это так важно? — с лукавой улыбкой отозвался Су Линь.

— В каком-то смысле, да, — Серегин приосанился. — Смутное время, повсеместный раздрай, кругом обман и предательство, иной раз матери родной не доверяешь. Огромные состояния лопаются, как мыльные пузыри. И страдает прежде всего кто? Страдает, уважаемый Су, прежде всего обыкновенный человек, работяга, про которого все давно забыли. Как будто его и не было на Руси… Я к тому веду, что перед тем как заключить какую-либо сделку, хотелось бы знать, кто за ней стоит.

— Племянник. — Китаец скорчил забавную гримасу, но Серегин поморщился и Су Линь мгновенно стал серьезным. — Понимаю ваши опасения, Виктор Трофимович, но вся возможная ответственность ляжет на племянника.

— Племянник ли он? — усмехнулся Серегин, поразив собеседника неожиданной проницательностью.

— Какая разница, Виктор Трофимович? Для нас с вами он племянник и для Хозяина племянник. Кто будет копаться?

— Слабое звено.

— Ничего страшного, — улыбка китайца приобрела лунный оттенок. — Скоро все звенья перепутаются, вы же знаете.

— Перепутаются, возможно… Но в чью пользу?

— В нашу с вами, Виктор Трофимович, в нашу с вами. Если сумеем поладить.

Серегин пытался угадать за блудливыми ужимками гостя его истинные намерения, но это было все равно, что ловить знаменитую кошку в темной комнате. Одно ясно, паршивец прекрасно осведомлен о двух важных вещах: государь плох, а у могущественного фаворита нет за душой и гроша ломаного. Иначе не вел бы себя так нагло и не привел к нему этого… этого… Серегин наконец решился и спросил прямо:

— Хорошо, что вы от меня хотите, уважаемый Су?

Стерев с кирпичного лица все свои улыбки и насторожась, китаец ответил:

— Большие контракты, большие деньги… — загнул по очереди пальцы на короткой ладошке. — Транссиб, внутренний займ, территория в Заполярье. Совсем пустяки, да? Как у вас, русских говорят: всего три раза пернуть… Хи-хи-хи! — рассмеялся меленько, гнусновато. Серегин внутренне охнул, но не подал вида, что испугался.

— Круто берете, товарищ… Штаны бы не порвать.

— Ничего не порвем, ничего, — Су Линь знакомым жестом потер руки. — Не пройдет и полугола, как вы станете миллионером, Виктор Трофимович. Поглядите на медвежатника, как он всех обвел вокруг пальца. А по уму разве вам чета?

Серегин спохватился, что зашел, кажется, слишком далеко в доверительном разговоре с незнакомым, в сущности, человеком нерусского, даже не еврейского происхождения. Уж не гипноз ли? Да нет, не гипноз. Чутье. Родовая купеческая интуиция. Чудесное воскрешение Гени Попрыгунчика — это, безусловно, золотоносная жила. Лишь бы не дать маху. Уж больно хитрая, непроницаемая морда у китаеза. С другой стороны, какой она должна быть? Как у ангела с неба?

— Хозяин протянет еще полгода? — напомнил о себе Су Линь.

— Он-то протянет. Он сколько надо протянет… А племянник?

— Что племянник?

— Он ведь тоже не вечен?

— Конечно не вечен, конечно… Мавр сделает свое дело — и сразу уйдет. Беспокоиться не о чем.

— Беспокоиться всегда есть о чем, — насупился Серегин. — Не для себя стараемся, для отечества.

В эту минуту его озарило, и он, кажется, сообразил, как подцепить на крючок вертоглазого, улыбчивого бандюгу…

3. ЧИСТИЛЬЩИКИ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ

Генерал Самуилов задумался над списком группы «Варан», сидя за девственно чистым столом. Весь список был у него в голове.

Само возникновение группы, вероятно, следовало рассматривать прежде всего как чудовищную авантюру — прыжок в полную неизвестность. С того момента, как «Варан» начал действовать, отсчет времени пошел в обратную сторону, но не в советские времена, значительно дальше и глубже, легко сметая короткие неустойчивые эпохи человеческой цивилизации. Тяжкое, почти невыносимое для одинокого сердца путешествие, от которого Самуилов уже не единожды зарекался.

Воображаемое скольжение по пластам времени перемежалось долгими остановками, переносило генерала в некую виртуальную реальность, где царил дымящийся хаос первоначального бытия и встречались такие кровожадные монстры, по сравнению с коими все нынешние, потерявшие стыд и совесть повелители судеб казались розовощекими младенцами, не нюхавшими ада. Роковая дорога с ученическим цеплянием за гребни веков приводила не к началу начал, как следовало бы, не в палеолит и мезозой, а таинственным образом погружала в кошмарные миражи человеческого естества, в звериную, первобытную натуру, но именно там, в океане черных, смутных страстей, таилось объяснение всему сущему на земле и всех происходящих на ней бед и катаклизмов.

Возглавил группу полковник Павел Арнольдович Санин, человек строгой аскезы, обладающий кое-какими столь редкостными личностными качествами, которые наводили на мысль о его внеземном происхождении. И впрямь биография полковника, отраженная в документах, изобиловала странными прорехами, занимавшими иногда по нескольку дней, а один раз — растянувшейся на год. Полковника Санина выбрали из десятков претендентов с помощью тщательнейшей компьютерной разработки, а также учитывая свидетельства очевидцев его жизни. Ошиблись или нет — покажет время.

Генерал скрупулезно продумал детали встречи с Саниным (тогда уже резервистом) и все же, что случалось с ним крайне редко, не уложился в заданные параметры.

Первое, что поразило: внешность полковника. По фотографиям и специальной киносъемке генерал обозначил его для себя как давнего знакомца, во всяком случае, думалось, легко бы угадал в толпе, — крепкий сорокатрехлетний мужчина (чемпион Союза по плаванию, снайпер, мастер рукопашного боя) с худым, сужающимся к подбородку лицом, с пепельными волосами, со шрамом на левой стороне лба, с печальным выражением желудевых, как у овчарки, глаз, — но когда увидел его на конспиративной квартире, решил, что произошла какая-то досадная ошибка. В комнату вдвинулся громоздкий, как шкаф, толстяк с умильной рожей чревоугодника. Какая там, к дьяволу, аскеза! Оживший пивной ларек — вот что это было. Самуилова вряд ли можно было чем-нибудь удивить, но тут он на всякий случай уточнил:

— Вы Санин?

— Так точно, товарищ генерал, — бодро отрапортовал полковник.

— Почему в таком виде?.

Полковник его понял, благодушно прогудел:

— Жирую, товарищ генерал. Как краб на отмели.

— Меня откуда знаете? Мы встречались?

В желудевых глазах заплясали озорные огоньки — и это было на грани нарушения субординации. Но только на грани.

— У вас же есть мое досье, генерал. Там все сказано.

Самуилов смягчился, сделал приглашающий жест.

— Присаживайтесь, Павел Арнольдович. Побеседуем немного.

После увольнения из Конторы (он служил в дальневосточном филиале) Санин уже полтора года руководил службой безопасности знаменитого банка «Континенталь» и получал там пять тысяч долларов в месяц. Это по налоговой декларации. Сколько на самом деле — известно ему одному. Полковник жил бобылем, развелся четыре года назад, оставив жене двухкомнатную квартиру на Беговой. Детей не имел. Любовниц менял редко. Последние полгода встречался с двадцатидвухлетней Кирой Гремницкой, кассиршей того же банка. Наведывался к ней на Пятницкую раз в неделю, обыкновенно по субботам, после бани, проводил с девушкой два-три часа, но ни разу не остался ночевать. И к себе домой не приводил ни разу. С этим все ясно. Полковник всегда рассматривал общение с женщинами как чисто физиологическую потребность, — в этом, вероятно, причина его незаладившейся семейной жизни. Но почему он так растолстел? Компьютер, руководствуясь новейшими психотестами, выдал характеристику стабильной депрессии, но в таком состоянии люди, как правило, не выглядят жизнерадостными пивными ларьками. Генералу предстояло быстро с этим разобраться. Если Санин выкажет хоть отчасти неадекватную реакцию, придется начинать поиск подходящей кандидатуры заново.

— Вы ведь в курсе, полковник, чем занимаются вверенные мне службы?

— Только в общих чертах.

— И как выглядят эти общие черты?

— Коррупция, экономические преступления. Контора не меняется, ей некуда меняться. Сыск.

— Контора не меняется, — задумчиво повторил генерал. — Поэтому вы нас и покинули так поспешно?

Санин не задал пока ни одного вопроса, что было нормально, но насторожился. В глазах на мгновение остекленела желтизна. Волчья желтизна. «Эх, братец! — подумал генерал, — Ожирение все-таки тебе не на пользу».

— Не знаю, зачем вы меня позвали, Иван Романович, — Санин осторожно выбирал слова. — Вам виднее. Но если хотите поймать на каких-то грешках, напрасно потеряете время. Перед службой я чист. И контору, как вы выразились, не покидал. Это она меня выдавила. Думаю, об этом в досье есть отдельный параграф.

Параграф действительно был и, возможно, они не сидели бы сейчас друг против друга, если бы его не было. Суть в том, что полковник Санин, сделавший в стенах учреждения блестящую карьеру, безупречный контрразведчик, дважды стажировавшийся за океаном и один раз в Европе, награжденный (в мирное время) пятью орденами (в частности, за разработку и выполнение операции «Путина»), пользующийся уважением товарищей, среди которых в прежние годы было немало орлов, не чета нынешним, — так вот, этот человек ни разу толком не объяснил свои внезапные исчезновения. Самое интересное не то, что исчезал, когда хотел и на сколько хотел — бесследно, — а то, что это сходило ему с рук. Правда, Санин «выпадал» со службы все же не совсем наобум, а в те редкие, относительно спокойные промежутки (особисты поймут, о чем речь), когда его присутствие на работе вроде бы не очень требовалось. Присутствия не требовалось, но ведь так не бывает, чтобы сотрудник сидел сегодня в кабинете, уговаривался о каких-то делах на следующие дни, строил планы, а потом, потом вдруг день, два, три, неделю (рекорд — год) не отзывался ни по одному из телефонов. Затем опять появлялся на рабочем месте улыбающийся и бодрый, и вел себя так, словно ничего не случилось. Так не бывает и в принципе быть не может, но с Саниным — бывало. Первое, что приходило в голову, — горькие запойные циклы, чем страдали многие коллеги, но это опять же объяснение для несведущих. Офицеры-алкоголики, принадлежащие к касте неприкасаемых и задетые роковым российским недугом, боролись с ним стоически, бродили по коридорам, похожие на мертвецов, отмякали в туалетах и курилках, но никуда со службы, естественно, не исчезали. Напротив, лезли на глаза начальству, хватались за самые неприятные дела, публично демонстрируя оперативное рвение, не сломленное алкоголем. Те, кто постарше, иногда от сверхнапряжения падали замертво, опрокинутые не пулей, а похмельным инфарктом. И это была достойная смерть, в добрую науку младшему офицерскому составу.

Второе предположение — женщины или игра. Но предаваться этим порокам с такой страстью, чтобы обернуться человеком-невидимкой, а потом — никаких последствий, тоже практически невозможно, если только не допустить покровительства крупного чиновника рангом не ниже министра. Внутренняя жизнь любых спецслужб состоит из множества маленьких и больших тайн, на разгадывание которых у сотрудников уходит масса времени и сил, но предаются они этому занятию с каким-то особым удовольствием, сравнимым с групповым онанизмом.

Восемь лет назад Самуилов тоже заинтересовался феноменом «Крупье» (кодовая кличка Санина) и в охотку провел собственное сверхсекретное расследование. Выводы, к которым пришел, оказались ошеломительными, и он положил «компромат» на Санина в тоненькую папочку заветного архива, где хранилось всего полтора десятка фамилий самых опасных (по его критериям) людей в государстве.

Говорят, сколько веревочке не виться, конец будет, — так вышло и с полковником. Наступила эра предательства, и после мощнейших ударов, нанесенных по конторе при Меченом, асы разведки, матерые рыцари плаща и кинжала посыпались из нее, как горох из прохудившегося мешка: иные сами побежали на хлебные места, других пинками выкинули на пенсию, третьих (тоже немалое число) вколотили по шляпку в паркетные полы учреждения, так что они пикнуть больше не смели. Зацепило и Санина. Новый, назначенный Бакатиным начальник управления заинтересовался неуловимым «элитником» и начал давить на него со всей силой и опытом бывшего партийного работника. Всячески унижал, объявлял нелепые взыскания, демонстративно не замечал и травил. Все управление с любопытством наблюдало за разразившейся баталией, многие даже заключали пари. Те, кто ставил на Санина, ожидали, что наконец объявится его неведомый покровитель и скажет свое веское слово, их оппоненты справедливо полагали, что все прежние покровители давно на помойке. Санин огорчил и тех и других. Он недолго сопротивлялся и подал рапорт об отставке, мотивируя просьбу тривиальным «состоянием здоровья», что в применении к нему звучало по меньшей мере двусмысленно, если учесть, что прошлым летом Санин взял «золотой» приз на внутриведомственном чемпионате по «кун-фу». Рапорт был мгновенно удовлетворен, однако каким-то образом сослуживцам стал известен прощальный разговор между Саниным и прогрессивным начальником управления, после которого последний отбыл на месяц в санаторий «Вороново». Санин якобы зашел в кабинет без доклада и выдал лощеному «американисту» буквально следующее:

— Запомни, курва, не пройдет и года, как будешь в ногах валяться и умолять, чтобы я тебе глаз не выколол.

Привыкший к стерильным подковерным интригам, бывший партиец нашел в себр мужество вякнуть:

— Как вы смеете, полковник!

Санин обогнул стол и что-то нашептал ему в ухо, чего не записало подслушивающее устройство. Но, вероятно, что-то крайне неприятное, раз тот почувствовал необходимость в экстренном лечении. Дело еще в том, что начальник управления, тертый номенклатурный калач, прежде чем расставить на кого-то силки, внимательно изучал объект и про Санина знал, что тот не бросает слов на ветер.

— Грешки мне ваши ни к чему, — улыбнулся полковнику Самуилов, — хотя я не думаю, что вы ушли из конторы, погнавшись за длинным рублем.

На улыбку Санин ответил улыбкой.

— Но именно так и было, Иван Романович. Человек слаб, увы!

Самуилов никак не решался переступить опасную черту, за которой им обоим обратного хода не будет. Кстати припомнил, как сложилась судьба Санинского гонителя. Через некоторое время новые хозяева сковырнули его самого из органов за ненадобностью (слишком засветился), пристроили сопредседателем в богатое общественное движение «За экономическую волю», то есть за былые заслуги не оставили попечением, но радовался сиятельный перевертыш недолго. Вдруг, как гром среди ясного неба, прокуратура завела уголовное дело, взяла с бедолаги подписку о невыезде, и он с превеликим трудом вырвался за пределы рыночной России, и теперь метался по заграницам, оседая то в Вене, то в Париже, нигде не находя надежного приюта. За злоупотребление служебным положением, взятки и растрату казенных средств над ним повисла резиновая статья — от десяти лет до высшей меры. Самуилов не сомневался, что полковник приложил к этому руку, используя сохранившиеся связи, подкинул в нужный момент и в нужное место горяченький ма-терьялец. Сдержал слово, хотя не совсем так, как обещал.

Полковник Санин ни единым движением не нарушал затянувшуюся паузу, желудевые глаза сияли таким простодушием, что Самуилов порадовался за него.

— Скажи, Павел Арнольдович, — со вздохом начал Самуилов. — Не надоело тебе ваньку валять?

— Не понимаю? — вскинулся полковник, послав чуть вперед могучее тело.

— Хорошо, хорошо, не понимаете и не надо, — Самуилов с повторным вздохом достал из кейса бумаги, разложил перед ним. — Полюбопытствуйте, Павел Арнольдович… Вот, поглядите, убийство банкира Моргулиса… А вот покушение на губернатора Треплева… А это — пожар на Грозненском трубопроводе… А это — авария на Симферопольском шоссе, видите, семь трупаков и среди них не кто иной, как сам Стефан Давыдович Переяславцев… Там еще много такого, почитайте, забавные все истории.

Полковник дисциплинированно, но мельком просмотрел бумаги, поднял на собеседника просветленный взгляд:

— Действительно интересно… Столько невинных жертв — и сплошь загадки. Сплошь висяки. Прежде такого не бывало. Но ведь время лихое, Иван Романович, нехорошее время. Для криминала раздолье. Как говорится, кому война, а кому — мать родна.

Не обратив внимания на издевку, Самуилов продемонстрировал еще один отксеренный документ.

— А это, дорогой полковник, график ваших таинственных несанкционированных отлучек. Поразительные совпадения, не правда ли? Тютелька-в-тютельку. Даже не верится, что можно так наследить.

Санин ознакомился с графиком, где скрупулезно были зафиксированы не только дни, но и часы его исчезновений. Его лицо ничуть не изменилось, но словно самую малость подсохло.

— Кажется, пугать изволите, Иван Романович? Но это же глупо, бесперспективно.

— Не совсем так, — генерал в третий раз вздохнул, отчего могло сложиться впечатление, что он перемогает почечную колику, — Насчет перспективности не совсем так. Да вы сами понимаете. Отыскать свидетелей вашего пребывания в тех местах — плевое дело. А дальше только потянуть… Но это так, к слову. Не берите в голову.

Санин откинулся на стуле, достал сигареты и, дождавшись кивка генерала, закурил. Новость для Самуилова: в досье не было ни строчки о том, что полковник курит.

— Поверьте, Иван Романович, — Санин заговорил задушевно, как говорят поздним вечером с любимой женой. — Я пришел только потому, что позвали вы. Ни с одним другим человеком из конторы не стал бы встречаться. У меня с ней счеты сведены. На эти филькины грамоты, — ткнул пальцем в бумаги, которые генерал тут же заботливо убрал в кейс, — мне, конечно, наплевать, но вы меня разочаровали. Не так я про вас думал.

Самуилов услышал то, что хотел услышать, и ему полегчало. В Санине он не ошибся, детали — ерунда.

— Зачем себя обманываете, Павел Арнольдович? С конторой не расстаются. У таких, как мы, она в крови. Хотите со мной поработать? Да что я спрашиваю. Иначе мы и впрямь не сидели бы здесь. Верно?

— После этого, — полковник показал на кейс, — вряд ли мы сможем сотрудничать. Не выношу, когда пугают. Натура не позволяет. Уж извините, генерал.

— Считаете, если бы я это утаил, — он положил руку на кейс, — было бы честнее?

— Пожалуй, нет, — Санин задумался на мгновение. — Но…

— Все документы в единственном экземпляре и хранятся у меня, — скромно поделился генерал. — Про них никто не знает. Ни одна Чебурашка.

— Приятно слышать. А вам-то они зачем?

— Поверьте, не для того, чтобы держать вас на поводке. Чистое любопытство. Игра ума на досуге. Давайте забудем.

Санин засмеялся, приоткрыв чистейшие, без единого изъяна белоснежные зубы. Вот оно как бывает в сорок три года.

— Вернее всего пристукнуть вас, генерал, в темном уголке.

— При иных обстоятельствах, разумеется, — совершенно серьезно согласился Самуилов, — Но не сегодня и не завтра… Кстати, почему вы курите?

Санин не удивился неожиданному переходу.

— Я и жру, как боров. И винцо попиваю. Под банкирами вы не ходили, Иван Романович. А то бы не спрашивали.

— Так в чем же дело?.. — Самуилов легко, изящно для своих семидесяти с лишним лет поднялся и пошел к стенному морозильнику…

Первая пробная акция «Варана» — устранение банды Саввы-Любимчика из города С. Среди десятков оборзевших подмосковных паханков Любимчик выделялся наглостью. На отвоеванной территории зацепить его было практически невозможно. Он пророс корнями в местные органы власти, а его правая рука Кеша-Стрелок был депутатом Государственной Думы. Про милицию и прокуратуру говорить нечего, с его руки кормились. Ситуация для нынешнего времени типичная и поучительная. Выходец из школьных учителей, философ и балагур, Любимчик был справедливым бандитом, город его боготворил. Обиженные люди искали у него защиты, как прежде в партийных комитетах, и если не слишком зарывались, то почти всегда находили. Год назад, мобилизовав местный ОМОН, он нанес сокрушительное поражение доселе процветавшим в городе кавказцам. Вечером жители расходились по домам под привычные, веселые, гортанные крики свободолюбивых абреков, готовившихся к ночному отдыху, а утром, выглянув в окна, увидели улицы, побуревшие от свежей крови. После этого подвига Савва-Любимчик стал для горожан кем-то вроде Козьмы Минина для москвичей 1612 года. В своих страстных обличительных выступлениях по телевидению Любимчик обрушивал громы и молнии на головы ублюдков, разворовавших страну, и вслед за президентом не уставал повторять, что никто не поможет ограбленным россиянам, кроме них самих. Ему верили, потому что больше некому было верить.

Основной доход Любимчик получал от наркоты и продажи девок. Девок в основном рассылали по московским борделям, наркотой снабжали регионы: несмотря на «ночь длинных ножей», Любимчик ухитрился сохранить прочные коммерческие связи с азиатскими и кавказскими поставщиками «дури», что свидетельствовало о его необыкновенной изворотливости и таланте бизнесмена. В сущности, Савва-Любимчик соответствовал всем среднестатистическим параметрам на карте российской преступности: не слишком видная фигура, но и не щуренок под корягой, — поэтому именно его Самуилов выбрал для, можно сказать, репетиционной операции.

В группе «Варан» к этому времени насчитывалось десять бойцов, их отбирал лично Санин и подчинялись они только ему, и знали только его, как и Санин, в свою очередь, по условиям приватного соглашения, имел выход исключительно на генерала и ни на кого больше. Десять — число смешное, незначительное, хотя и с нулем, но, возможно, к концу тысячелетия не было в Москве армии сокрушительнее, чем эта. Самуилову пришлось верить полковнику на слово, потому что ни на кого из новобранцев тот не дал сведений, что тоже входило в договоренность. Да и какие это могли быть сведения? Как понял генерал, десятеро бойцов группы «Варан», составившие ее первоначальное ядро, представляли собой сугубо фантомное образование: даже их вымышленные фамилии, имена, биографии, послужные списки не были занесены ни в одну конторскую книгу, не числились в реестрах никакого официального учреждения. В живой природе они как бы не существовали — идеальные заготовки для неопознанных трупов. Однако Самуилов был одним из немногих, кто знал истинную цену людям, обладающим особыми качествами, обученным для действий в исключительных, сверхэкстремальных обстоятельствах. Не дьяволы, но близко к тому. Про них лучше не думать на ночь глядя. Где Санин раскопал сразу десятерых — тоже непростой вопрос. Для проживания, отдыха и тренировок «списанных» элитников Самуилов выделил загородный особняк на Ярославском шоссе, в двадцати километрах от Москвы, и это все, что он мог для них сделать. Но большего и не требовалось.

Самуилов болезненно ощущал, что в истории с созданием «Варана» много нелепого романтизма, поспешности, мальчишества, неуклюжего задора, против чего восставал весь его профессионализм да и просто наращенная десятилетиями интеллектуальная осторожность, но иного выхода не видел. Разверзшаяся на территории России криминальная бездна требовала адекватного неординарного реагирования, высочайшие ставки соответствовали безумным игровым рискам. За годы службы, пока поднимался к своему нынешнему положению, он, разумеется, привык балансировать на грани фола, нарушать все мыслимые и немыслимые правовые барьеры, но впервые по доброй воле перешел грань, где над ним уже не осталось никаких законов, кроме хрупкого морального чувства. В нравственном смысле группа «Варан» явилась его могильщиком в той самой мере, в какой он был ее создателем.

Получив приказ, Санин поехал в город С. Сперва один провел трехдневную рекогносцировку, затем вернулся за бойцами, но забрал не всех, а только четверых. С генералом после свидания на конспиративной квартире больше не встречался (тоже условие контракта), только доложил по кодовой связи: в субботу, 21-го. Полная дезинфекция.

…В этот день Савва-Любимчик забронировал фешенебельный ночной клуб «Манхеттен-прим», чтобы отпраздновать важное событие: возвращение из Штатов депутата Кеши-Стрелка, который привез хорошие новости. На встречах с тамошними побратимами (на Брайтон-Бич и в Майами) он заключил целый ряд взаимовыгодных сделок по обмену отечественного сырого опиума на высококачественный, экологически чистый героин (транзит через Прибалтику и Канаду). С живым товаром дело обстояло хуже, девушек приходилось транспортировать в Америку через Ближний Восток, Турцию, и по дороге они теряли товарный вид. Но и в этом направлении разрабатывались перспективные варианты.

Кеша-Стрелок вернулся из делового турне загорелый и важный, чествование в «Манхетгене» принимал как заслуженную дань своим коммерческим талантам. Он был неглупым человеком, но сверх меры занудным, оттягиваться с ним никто не любил. Занудным он был оттого, что не переставал удивляться счастливому развороту судьбы и, заложив за воротник, с каждым встречным-поперечным спешил поделиться своим изумлением. Кто плохо слушал, не выказывая ответной радости, тот автоматически становился Кешиным врагом, а это было уже опасно. Кеша получил свою кликуху не за то, что метко стрелял, а потому, что по старой блатной привычке всегда носил в рукаве безопасное лезвие, и при необходимости оно мгновенно прыгало» ему между пальцев, и Кеша не задумываясь пускал его в ход, выстреливая по глазам обидчику. Но действительно, ему было чем гордиться. Кем он был и кем стал! До рыночного рая обыкновенный хулиган, ворюга, мелкий фарцовщик, чуть позже — сутенер, сделавший пару недолгих ходок на северй, зато нынче, освобожденный от опеки закона — он кто? А вот извольте, — народный избранник, акционер, богач и, главное, правая рука Саввы-Любимчика, авторитета и гения, сумевшего поставить на колени целый город. Эх, мать честна, не дожили старики, то-то порадовались бы за сыночка!

На праздник Кеша-Стрелок для понта привел с собой негритянку, которую якобы привез из самого Майями. Пышнотелая, шоколадная красотка произвела фурор, по-русски не понимала ни бельмеса, но утробными смешками, зазывными телодвижениями и белозубыми улыбками давала понять всей пирующей братве, что никого из них при случае не обнесет. Однако первый на нее положил глаз Савва-Любимчик, на такой результат Стрелок, кстати, и рассчитывал. Он хотел порадовать друга иноземным подарком и проделал это деликатно и тонко. Увидя депутата под руку с черной заморской кралей, Любимчик сразу встал в стойку, напружинился и сунул в пасть золоченую. гаванскую сигару.

— Неужто, Кеша, она впрямь из Штатов? — полюбопытствовал учтиво.

— В натуре, босс, — гордо ответил Стрелок. — Положено по сто килограмм на рыло провозить через таможню. В делегации народец разношерстный, кто мебель тащит, кто всякое барахло, кто технику, а я вот, видишь, черножопую принцессу. Нравится, а?

— Не то слово, — признался Любимчик, который вообще с пацанами держался просто и открыто. — Аж в брюхе сперло. Прививки ей сделал?

— А как же! Все по науке. И на спидуху и на триппер проверенная. Не сомневайся. Чистенькая, как черный тюльпан.

— Ну а насчет… как она? Пробу снял?

— Еще в самолете… Баба — блеск! В сортире ее пристроил, чуть толчок не сломали, так завелась. Для них же, для черножопых, это дело, как для нас, допустим, водка. Если денек не потрахается, может помереть. Не вру, босс. Мне один америкашка объяснил.

Стрелок с нежностью погладил негритянку по колену, отчего с девушкой приключилась эротическая конвульсия, и она чуть не посшибала посуду со стола.

Напротив сидел редактор независимой городской газеты «Славянский выбор» Жора Турчак и жадно прислушивался к разговору. Турчак входил в группировку Любимчика на правах обслуживающего персонала, обходился недешево, но жалование окупал с лихвой. В частности, во время предвыборной компании, когда Кешу-Стрелка вели в Думу, оказал неоценимые услуги. Котелок у него варил не хуже, чем у столичных имиджмейкеров. По уровню интеллекта его можно было сравнить если не с самим Жекой Киселем, то уж со Сванидзой точно. Единственное, в чем он, пожалуй, уступал московским коллегам, так это в лютой ненависти к россиянскому быдлу. Но это уж как талант, или есть или нет. Для предвыборного марафона

Турчак выродил гениальный лозунг: «Не хочешь подохнуть — голосуй желудком!» На красочных плакатах под портретом упитанного, с авоськами продуктов в руках Кеши-Стрелка эти слова оказывали гипнотическое воздействие. День выборов стал для Турчака днем незабываемого торжества. Городские пенсионеры и безработные среднего возраста проголосовали за Стрелка единогласно. Паралитиков и умирающих хлопцы Любимчика бережно грузили на носилки, совали в зубы пирожок с капустой (специальная спонсорская выпечка) и, плачущих от счастья, подвозили к урнам. Трогательную картинку потом несколько дней крутили по центральному телевидению, сопровождая комментариями, смысл которых сводился к тому, что прозревший российский народ никому не удастся загнать обратно в коммунистическое стойло.

Для молодежи устроили несколько пышных хит-парадов со стриптизом и с бесплатной раздачей презервативов, а прямо возле кабинки для голосования каждому вручали сувенирный пакетик с фирменными прокладками и жвачкой «Стиморол». Тех, кто по неизвестным причинам уклонялся от свободного волеизъявления, пацаны Любимчика публично избивали до полусмерти, что тоже являлось сильным пропагандистским аргументом.

Однако триумфальные выборы произвели в сознании Жоры Турчака какие-то необратимые изменения. Он решил, что незаменим, и начал то и дело залупаться. Так случилось и на праздничном ужине. Худенький, субтильный, похожий на чахоточного в последней стадии, редактор Турчак вдруг пропищал через стол:

— Господин Савва, мне нельзя будет попробовать разок после вас?

Любимчик сперва не понял:

— О чем ты, душа моя?

Очи редактора под затененными стеклами квадратных очков отчаянно сверкнули.

— С мадам Зу-Зу немножко побаловаться.

Любимчик сморщился, процедил сквозь зубы: — Опять нажрался, скотина! — и махнул телохранителям. Двое громил подняли редактора вместе со стулом, торжественно пронесли через зал и фойе и, раскачав, выкинули на улицу.

Задержались в фойе, чтобы покурить, и обратили внимание, что куда-то подевался охранник, выставленный у гардероба. Поделились соображениями.

— Шурик, поганка, опять ширяться пошел, — сказал один.

Второй ответил:

— Ничего, Савва пронюхает, ширнет ему от уха до уха.

Посмеялись. Тут к ним приблизился мужичок бомжового вида, с испуганным лицом. Неизвестно откуда взялся такой в престижном заведении.

— Не угостите сигареткой, ребятки? — проблеял жалобно.

От такой наглости громилы враз завелись.

— Ты что, придурок, жить устал?

В ту же секунду мужичок выпростал руку из рукава пиджака, в ней у него был зажат маленький, похожий на игрушечный, какие продают в «Детском мире», пистолетик. Пистолетик негромко пукнул два раза, и у громил на переносице образовалось по одинаковой крохотной дырочке. Они так и умерли, не успев докурить и не осознав, что случилось. Мужичок не дал им упасть, подхватил по одному в каждую руку и с неожиданной легкостью рывком перевалил через гардеробную стойку.

За пировальным столом разместились двенадцать человек, вся верхушка банды Любимчика, среди них была только одна женщина, Светка Преснякова, по кличке «Кузнечик», девушка фигуристая, с нежным, продолговатым лицом смуглого ассирийского типа, на котором сумрачно мерцали темные, глубокие глаза. Никому из сидевших за столом людей, битых-перебитых, катаных-перекатанных, она не уступала ни в удали, ни в уме, а по некоторым качествам многих превосходила. К примеру, это она придумала чрезвычайно продуктивный способ психологического дознания, ею же названный «игрой в камушки». Несговорчивого клиента раздевали догола, подвешивали вниз головой к железной балке, и Светка, взволнованная и одухотворенная, острым перышком искусно щекотала ему гениталии. Рядом стоял кто-нибудь из помощников в кожаном переднике и в кожаных рукавицах и сумрачно бормотал:

— Ну хватит, Светик, видишь, мальчик не понимает по-хорошему. Дай я их оторву!

Редко кто выдерживал психологическую пытку дольше пяти минут, обязательно раскалывался, подписывал какие хочешь бумаги и, если оставался в живых, в дальнейшем становился преданным Светкиным рабом. И все же в теплом, дружеском застолье она выглядела немного чужой. Сидела, глотая рюмку за рюмкой неразбавленную водку, погруженная в какие-то потаенные, поэтические раздумья. За ней никто не ухаживал — партнера для любви она всегда выбирала сама, а нарываться на ее ядовитый язычок никому не хотелось. Говорили, что батяня ее — крупная шишка в правительстве, но Светка порвала с ним всякие отношения по политическим мотивам, отказавшись от миллионного наследства. Гордая амазонка ничуть не скрывала, что ей скучно, после каждой рюмки широко зевала и на распоясавшуюся Зу-Зу смотрела с таким презрением, что, казалось, вот-вот испепелит черным огнем ассирийских глаз. Негритянка перестала вертеться и, смущенно улыбаясь, потянулась чокнуться с красивой угрюмой российской дамой, видно, угадав женским чутьем, что, не завоевав ее благосклонность, рискует сгинуть в северных широтах безвозвратно. Светка на заискивающий жест не ответила, брезгливо отвернулась, пробормотав себе под нос:

— Черная обезьяна, а туда же… лезет в дамки.

За столом на миг воцарилась гробовая тишина, пацаны, конечно, догадались, что вскоре последует за столь открыто выказанным гневом Кузнечика. За негритянку заступился Савва-Любимчик — он просто не мог промолчать, потому что именно такими маленькими дерзостями, оставленными без внимания, иногда подрывается самый прочный авторитет.

— Светланочка, — спросил озадаченно, — тебе что-то не нравится, солнышко?

Светкины смуглые щеки забронзовели, она выдержала взгляд авторитета.

— Что же тут может нравиться, Саввушка?

— Да что такое?

— Стыдно, Саввушка, перед ребятами. Как будто черную б… никогда не видел. Аж сопельки потекли. Высморкайся, родной.

На прямое оскорбление Любимчику бьшо проще ответить, чем на замаскированную издевку.

— Ты немного перепила, Светик, — сказал он мягко. — Ступай-ка домой баиньки.

— Из-за этой твари меня гонишь? — деланно удивилась Кузнечик.

— Не только, солнышко. Ты вообще последнее время стала какая-то нервная, несдержанная. Может, тебе поехать отдохнуть? Может, папочку навестить?

Света молча встала из-за стола — длинноногая, гибкая, мечта фраера — и, ни на кого не глядя, не прощаясь, поплыла к выходу.

Как раз в эту минуту в зал вошли трое официантов, она с ними почти столкнулась. Все трое незнакомые, — не те, которые обслуживали весь вечер. Света встретилась глазами с одним из них, мужчиной лет сорока, у которого из-под белой сорочки с бабочкой выпирала мощная шея, обожглась желудевым блеском и сразу смекнула, что к чему. Но сделать ничего не успела. Официант приложил палец к губам и глазами указал на дверь: мол, вали отсюда! Она поняла, что если позволит себе хоть одно лишнее движение, не проживет и минуты. С людьми, у которых такие глаза, не вступают в пререкания, им подчиняются беспрекословно. Света Кузнечик обладала безупречной интуицией, потому послушно скользнула к двери, не оглянувшись на пирующих братков.

В коридоре ее встретил сухощавый мужчина, бомж с виду, в каком-то нелепом длиннополом пиджаке серого цвета. Взял за руку, отвел в закуток под лестницей и усадил на стул. Света прикинула, не пора ли взбрыкнуть, — и решила: нет, не пора. У бомжа клешня была железная, и в чертах худого лица светилась мировая скорбь.

— Посиди здесь тихо, — сказал он.

— И что дальше?

— Через десять минут пойдешь, куда хочешь. Но не раньше. Кто будет о чем спрашивать, скажешь: привет от ‘ Сики из Дзержинского.

— Так вы, значит, от Сики? — уточнила Света. Сику Демидова по кличке «Крюшон» она, разумеется, хорошо знала. Он распоряжался на территории, куда, кроме Дзержинского, входило еще несколько районных городков, но в С. никогда не лез, у них с Любимчиком до двухтысячного года был заключен пакт о ненападении. Скреплен водкой и кровью — все, как положено. С какой стати он взбеленился? Но тут же Света вспомнила, Сика псих, отморозок, он мог что угодно учудить. Он и раньше намекал, что неплохо бы объединиться и подмять под себя всю область, но Любимчик ценил Сику невысоко, отшучивался: психи шуток не прощают. Да, подумала Света, все это похоже на правду, если бы не тот, с желудевыми глазами, который сам по себе крупнее Сики и Любимчика вместе взятых. Кузнечик была женщиной до мозга костей, она не могла ошибиться. Этот, желудевоглазый, был вообще из другой карточной колоды.

— Десять минут, — повторил бомж, не ответив на ее вопрос. — Высунешься раньше, нос отрежу.

— Покурить хоть можно?

— Кури, пожалуйста, — улыбнулся мужчина и исчез.

В пировальном зале происходило следующее. Официанты быстро заняли исходные позиции в разных углах, достали из-под черных форменных курток короткоствольные автоматы типа «Гюрза» и, не мешкая, открыли прицельный огонь. Только трое личных охранников Любимчика, сидевших за отдельным столом, успели хоть как-то отреагировать, закопошились, их первыми и срезало. Следом посыпались все одиннадцать удальцов, — краса и гордость городской братвы, можно сказать, сливки общества. Кто уткнулся носом в недоеденное блюдо, иных пуля опрокинула на ковер: официанты были такими умельцами, палили так точно, что кроме негромкой автоматной трескотни во время короткого побоища в зале не раздалось ни единого вскрика, стона или упрека. Легко отделались пацаны, ушли на тот свет без мук и обид.

Только Савва-Любимчик, еще живой, прижимал руку к груди и с изумлением наблюдал, как сквозь пальцы капает на белоснежную скатерть яркая кровь. Санин подошел к нему, счел необходимым объяснить:

— Ты ни при чем, старина. Профилактическая чистка, — и добил выстрелом в сердце.

Он остался совершенно равнодушен к такому большому количеству мгновенных смертей. Ненависть к подонкам, возомнившим себя хозяевами страны, была столь глубока, что он не воспринимал их мыслящими существами, рожденными, как и он сам, от матери: истребляя их он испытывал те же чувства, как если бы морил крыс.

Санин допускал, что, возможно, это симптомы какой-то душевной болезни, но она поселилась в нем так давно, что он успел к ней привыкнуть, как инвалид привыкает к своей хромоте.

Негритянка Зу-Зу, невредимая, окостеневшая от ужаса, никак не могла оторвать глаз от мертвой руки Кеши-Стрел-ка, в которой была зажата вилка с нанизанным на нее кусочком красной рыбы. Говорили ей, не ходи в Россию, там страшнее, чем в Африке, не поверила — и вот… Наконец она сползла со стула, упала на колени и с мольбой подняла руки к красивому мужчине, похожему на смерть, угадав в нем старшего. Санин ее приободрил:

— Не бойся, не тронут. Мой тебе совет, не якшайся со всяким сбродом.

— Спасибо, — пролепетала Зу-Зу без малейшего акцента, но бедный Кеша уже не мог порадоваться ее фонетическому прорыву.

4. КРАСИВАЯ ЖИЗНЬ

В один из вечером Леву Таракана повезли на какой-то сабантуй в «Президент-отеле», где ему предстояло выступить с небольшим спичем. Инструктировать его приехал сам Догмат Юрьевич Сусайло, психиатр с отвисшей нижней губой, и еще некий бойкий референт из правительственных кругов, чью фамилию Лева не запомнил, как ни старался. Что-то очень хитрое, вроде Крищибженского. Леве объяснили, что сходняк очень важный, соберется весь политический истеблишмент, и он, Лева, то есть Игнат Семенович Зенкович, должен показаться во всей своей прежней красе. Для него это будут как новые крестины. Выступление Догмат Юрьевич передал ему в готовом виде — три странички машинописного текста — и велел не отступать от шпаргалки ни на букву; а главное — предельная осмотрительность на ужине, который последует за официальной частью. Ничего лишнего, ни словечка, ни жеста. Темы для разговора в застолье только три — погода, бабы и спорт. И еще надо быть готовым к тому, что на тусовку заглянет кто-нибудь из семьи Самого, и если это произойдет, никакой паники, никаких резких движений, рядом с ним будет вот этот референт с дикой фамилией и еще более дикой внешностью и Галочка, которая, как известно, всегда в нужный момент найдет нужное словцо, чтобы разрядить обстановку, за что ей, в частности, платят непомерные деньги, о каких только может мечтать девица ее положения.

— Ну вы уж и скажете, — вспыхнула Галочка, присутствующая на инструктаже. — Я свое жалование честно отрабатываю, в отличие от некоторых.

Леву удивили чересчур подробные наставления психиатра, он не видел никаких оснований для беспокойства. Помогли пилюли Пена или еще что, но он давно чувствовал себя перевоплощенным, и о том, что он Лева Таракан, а прежде, в иной жизни был Львом Ивановичем Бирюковым вспоминал лишь украдкой в те редкие ночные часы, когда луна светила в окно и рядом посапывала Галочка, изредка содрогаясь в оргастических сновидениях.

Поехали в седьмом часу на Левиной машине «Шевроле-110» сиреневого цвета: Лева сам за баранкой, рядом Галочка, в вызывающем макияже, с огромными, как голубые плошки, глазами; на заднем сиденье Пен-Муму, неразлучное привидение, пыхтящее сигарой, как насосом; следом, как положено, джип с охраной. Лева чувствовал себя барином, предвкушая бесконечные ночные удовольствия: обильный стол, рулетка, картины, музыка, хоровод прекрасных одалисок. Удручала необходимость вести многозначительные беседы с незнакомыми людьми, но и к этому он постепенно привык, не тяготился, как в первые дни. Скоро уразумел, что все, с кем он встречался по указке китайца Су или еще кого-нибудь из «Витамина», ожидали от него покровительства, искали в нем корысти, и наступил момент, когда он перестал смущаться, напротив, остро ощутил вкус тайной власти над просителями.

Мысль-заноза о том, что весь этот праздник, закрутившийся не по его воле, скоро так или иначе оборвется и, вероятно, самым роковым для него образом мешала полному счастью, но что значит это «скоро»?.. Еще будучи бомжом Лева понял, какая забавная штука время, и как ошибается большинство людей, полагая, что оно куда-то движется, назад или вперед. На самом деле время статично, как и пространство, зато сам человек в течение отпущенного ему земного срока совершает хаотическое коловращение, подобно тому, как вращающаяся Земля кружится вокруг Солнца. Но в отличие от Земли, человек волен при желании вступить со временем в доверительные, почти интимные отношения, сжимать и растягивать его до бесконечности. Понятие «скоро» для одного — доля секунды, для другого — века, и поэт, сказавший однажды: «Остановись, мгновенье» — в детском восторге напророчил будущее всего человечества, хотя впоследствии его неправильно истолковали.

Скоро — это нестрашно. Ужасно, когда — навсегда.

Лева отлично выступил на тусовке, сорвав, как обычно, бурю аплодисментов, а поскольку слово ему дали сразу после знаменитого оратора, председателя самой скандальной фракции в Думе, это было особенно приятно. Скорее всего он выиграл на контрасте. Председатель балаганил в своей обычной манере легкого умопомешательства, громил коммуно-фашистов, обещал, когда станет президентом, дать каждой бабе по мужику, а кому не достанется, с той переспать лично, хулиганил, грозил покровителю России большому Биллу, но аудитория приняла клоунаду прохладно: солидные люди собрались вместе не для того, чтобы слушать навязшую в зубах политическую трескотню. В воздухе пахло грозой, с неизбежностью цунами подступала опасность нового передела награбленного, и на многих лицах читалась суровая озабоченность. Никто не хотел делиться, хотя понимал, что придется, каждый надеялся, что пронесет. На этом фоне проникновенная речь Гени Попрыгунчика, любимого племяша Самого, пролилась бальзамом на усталые настороженные души. Игнат Семенович с милой хрипотцой хронической простуды (следок кавказского плена) говорил о всеобщем согласии, о том, что все люди, в сущности, братья, и под этим прекрасным небом в конце концов всем хватит места, чтобы разбить свой цветущий сад. Дамы в зале плакали, мужчины кричали: «Браво, Зенкович!» Оскорбленный председатель фракции не остался на ужин и увел своих единомышленников в соседний ночной клуб «Парижские забавы», пользующийся дурной славой, ибо там собирались исключительно гетеросексуальные отщепенцы.

За ужином Галочка призналась:

— О-о, мой Цицерон, я восхищена. Ты был великолепен.

Окуная желтоватого моллюска в уксус, Лева смущенно пробормотал:

— Ну что ты, Галина. Это же не мой текст, я только озвучил.

Но ему польстил ее комплимент, и так же приятно было видеть за соседними столиками множество знаменитостей, прославленных банкиров, правительственных чиновников, артистов, правозащитников, — и особенно трогало то, с какой предупредительностью все они ловили его взгляд и поспешно поднимали бокалы, приветствуя его. Понятно, не его они ублажали, не его внимание ценили, а кланялись тому свирепому, непредсказуемому человеку, который стоял за его столиком незримой тенью, но это мало что меняло. Гене Попрыгунчику было все равно, искренне ли ему радуются, от сердца ли идут слова любви, — какая разница. Эмоции, тонкие оттенки чувств, сложные полутона, скрытая ненависть — это все мишура, не стоит обращать внимания, имеют значение лишь вещи, которые можно потрогать: деньги, женская атласная кожа, зеленое сукно игрального стола, — а этого всего ему доставалось в избытке, для того, чтобы не ощущать себя чужаком на пьянящем пиру жизни. Отнюдь не чужаком. Победителем.

На вечере не случилось никаких инцидентов, напрасно тревожился многомудрый Догмат Юрьевич. Правда, еще в конференц-зале, когда Зенкович триумфально сошел с трибуны, к нему подкатился лупоглазый белобрысый господин, представившийся каким-то губернатором, и внаглую, тесня пузом, начал умолять чуть ли не об аудиенции с Самим; но провинциального хама тут же перенял на себя референт с дикой фамилией, увел в сторонку и долго что-то ему втолковывал, уцепив за плечо. Лева не позавидовал незадачливому губернатору, врагу лютому он не пожелал бы иметь дело с этим Крищиб-женским, от которого за версту несло чертовщиной. Краем уха услышал истерическое восклицание референта: «Как вы смеете, сударь! Вся страна молится за больного президента, а вы со своими пустяками!..» После этого потерял обоих из виду.

Второй эпизод его взволновал. К ним за столик, испрося разрешения, подсела молодая дама русалочьего обличья, в ослепительном наряде: короткое белоснежное платье-туника с вырезом на спине до самых ягодиц. Ягодицы Лева приметил позже, когда дама уходила, а сперва плотоядно уставился на тугие, золотистые, не скованные лифчиком груди, призывно колыхавшиеся при малейшем движении. Чудовищным усилием Лева удержался от соблазна немедленно облапить красотку.

Дама оказалась корреспондентом американской телекорпорации Си-Би-Эн, звали ее Элен Драйвер. Во все время разговора, а беседа у них затянулась, Лева читал в светлых, русалочьих глазах откровенный вызов: что же ты медлишь, дружок? тебе же хочется? так возьми меня прямо здесь!

По-русски дама изъяснялась отменно, лишь изысканно шепелявила, может быть, подражая модным российским шоуменам. Чарующе улыбаясь, она поведала, что их канал давно мечтает взять интервью у молодого, перспективного и, без сомнения, самого романтического российского политика. В Штатах Игната Семеновича любят и ценят не меньше, чем в Москве, а после кавказского плена и чудесного спасения он вообще стал для рядового американца символом российского мужества и отваги. Элен Драйвер откровенно призналась, что, если Лева согласится дать ей интервью, она наверняка отхватит за него Пулитцеровскую премию. Неужто он не хочет, чтобы она прославилась?

Лева отшучивался, подливал даме вина, угощал моллюсками и икрой, все больше возбуждаясь, что очень не нравилось Галочке Петровой. Она ерзала на стуле, гримасничала и даже позволила себе вставить в разговор пару ядовитых реплик, что было вовсе на нее не похоже. Американка отвечала знаменитой голливудской улыбкой, будто не замечая подковырок. Наконец, красная от возмущения, Галочка объявила, что ей пора в дамскую комнату, и Лева с Элен Драйвер остались одни, но это, разумеется, была только видимость. У Зенковича в отворот пиджака был вшит портативный передатчик класса «Сигма-М», каждое его слово, как и слова тех, кто с ним общался, аккуратно записывались на магнитную ленту. Вдобавок Пен-Муму, сидевший в дальнем конце зала, за столом, предназначенном для сопровождающих лиц, по своему приемнику тоже внимательно вслушивался в их беседу.

Когда Галочка удалилась, Элен Драйвер сочувственно спросила:

— Ваша подруга, кажется, ревнует?

— Дурью мается.

— Вы не обидитесь, господин Зенкович, если я задам нескромный вопрос? У нас в Америке принято говорить обо всем откровенно.

— Валяйте.

— Слухи про вашу знаменитую сексуальную ненасытность — они соответствуют действительности? Это не преувеличение?

Леве было не в диковину, что забугорные шлюхи тащились от российского мужика, будто припадочные.

— Что если нам развить эту тему в более подходящей обстановке? — предложил он. Спелая американка порозовела, но не отвела взгляда, в котором было все то же: не робей, возьми меня!

— Значит, вы согласны на интервью?

— Кисуля, а сейчас мы чем заняты?

Элен рассмеялась.

— Вы удивительно остроумный человек, господин Зенкович. Меня предупреждали об этом.

— Может, прямо сейчас и отчалим?

— Что значит — отчалим?

— У меня маленькая квартирка на Новинском бульваре. Там нам будет уютно.

В этот момент у Левы в ухе раздался предупредительный щелчок, и он тут же спустился с высоты Гени Попрыгунчика до уровня двойника. Понял, что немного зарвался. То есть он имел право спать с кем угодно и приводить кого угодно, но только после согласования с руководством фирмы. Или хотя бы с Пеном, который сейчас и послал сигнал.

Элен озабоченно посмотрела на свои золотые часики, сказала с сожалением:

— Увы, у меня важная встреча через полтора часа. Вряд ли успеем.

— Успеть, в принципе, можно, — Лева глубокомысленно насупился. — Но лучше действительно завтра. Чтобы не комкать интервью.

Горестный вздох роскошной американки, похожий на стон, пронзил его до печенок. Быстро она спеклась. Он подлил ей вина, пожирая взглядом.

— Прозит!

— За завтрашний день, — томно отозвалась блондинка.

Вернулась Галочка Петрова, просветленная, с освеженным макияжем. Лева налил и ей.

— Ты чего сегодня как-то куксишься, Галчонок? Недовольна чем-нибудь?

— Нет, милый, всем довольна, прекрасный вечер, прекрасный прием… — обернулась к журналистке с любезной улыбкой, от недавнего непонятного раздражения не осталось следа. Лева злорадно подумал: так-то лучше, цыпочка! У «Витамина» не забалуешь.

Галочка завела светский разговор:

— Вы давно в Москве, Элен?

— О-о, уже второй год.

— Вы так хорошо говорите по-русски, будто родились здесь.

— Так я же русская по отцу. Мой прадедушка из первой волны эмиграции. У нас в семье традиции соблюдаются свято. Все православные праздники отмечаем, причащаемся. Дома говорим только по-русски. Представляете, такое русское гетто в Калифорнии. Дружим семьями с соотечественниками. Наверное, со стороны это выглядит немного искусственно, но для нас… Как будто второе дыхание: русская классика, русская музыка, русские обряды и все такое… Я вот уже из четвертого поколения, но хотите верьте, хотите нет, еще в колледже знала, что вернусь на родину и буду тут жить. Об этом мечтали родители, хотя это обозначало для них расставание…

Многословный ответ на простой вопрос насторожил, обеспокоил Леву. В нем бомж ворохнулся, недоверчивый ко всяким сантиментам. Бомжи, в отличие от обыкновенного ворья, не любят трогательных воспоминаний, — это для них сигнал повышенной опасности, вроде луча света, направленного в зрачки.

— И как вам нынешняя Москва? — спросил он.

— О-о, удивительные перемены… Правда, о прежних страшных временах я только читала: лагеря, пытки, огромные очереди, расстрелы без суда и следствия — даже не верится. Но теперь Москва — настоящий западный город. Полное изобилие — и свобода, свобода, свобода.

— Что есть, то есть, — согласился Лева-Зенкович. — Живем припеваючи. Спасибо дядюшке Сэму, помог подняться с колен. Вот много нищих расплодилось, но скоро и эту проблему решим.

— Каким образом? — заинтересовалась журналистка.

— Обыкновенным, без всякого, естественно, принуждения. Экономическим путем. Нищие в основном — пожилые люди, пенсионеры, калеки. Подают им плохо, все знают, что это цыганская мафия. Вымрут от голода. Еще годик, другой — никого не останется.

Элен Драйвер нахмурилась.

— Это не совсем гуманно, господин Зенкович.

— Ничего подобного, — возразил Лева. — Это же все недобитые коммуняки. Работать не хотят, чуть что — выползают на улицу с красными знаменами. С ними иначе нельзя. Да и денег у государства нет, чтобы прокормить такую ораву.

— Я плохо в этом разбираюсь, но мне все-таки кажется…

— Пусть не кажется, — авторитетно оборвал Зенкович. — Со старорежимным отребьем настоящий капитализм все равно не построить. Спросите при случае у Хакамады или у Немцова. Эти ребята знают, что почем. К ним народ прислушивается.

Галочка гнула свое, видно, выполняя приказ, полученный в дамской комнате.

— Скажите, дорогая Элен, чтобы попасть на телевидение, надо, наверное, долго учиться?

— Совсем необязательно.

— Как это?

— Понимаете, Галочка, репортер — это скорее призвание, чем профессия.

— Ага, понимаю. Я тоже разок сунулась на конкурс дикторш. Ну вроде данные позволяют, дикция хорошая, все так говорят.

— И что же?

— Получила от ворот поворот, — Галочка грустно улыбнулась, вспоминая о своем провале, — Там в жюри был один субтильный старичок, оказалось, важная шишка. Хотел со мной переспать, а я почему-то замешкалась.

— Неужели? — не поверил Зенкович.

— Да, Игнат Семенович, представьте себе. — И добавила уже для Элен: — У нас молодая женщина может добиться чего-то путного только через постель. Вам, наверное, дико это слышать?

— о-о! — воскликнула Элен. — Конечно, я с этим сталкивалась. Когда меня принимают за русскую, обязательно предлагают какие-нибудь гадости.

Любопытный разговор прервался. К столу на спотыкающихся ногах приблизился некто Славик Гаврошин, известный бузотер и вольнодумец. Гаврошин был стопроцентный реформист-рыночник, но звездный час его миновал. Было время, когда он ошивался в комитете по приватизации у Толяныча, и говорят, успел нахапать столько, что почти выбился в олигархи. Но только почти. Кому-то не угодил, где-то взял не по чину, и в один прекрасный день его без всяких объяснений отпихнули от кормушки. С тех пор незаладившийся реформатор никак не мог успокоиться: дебоширил, пугал вчерашних побратимов разоблачениями, писал слезные письма в ООН и лично дядюшке Клинтону, умоляя прислать дивизию зеленых беретов, чтобы раз и навсегда угомонить распоясавшихся фашистов и какую-то краснокоричневую чуму. Респектабельные бизнесмены старались держаться от него подальше.

Зенковичу он сказал, уцепясь за стул, на котором сидела Галочка:

— Передай своему дядюшке, Игнат, зря он доверяет этим толстомясым перестаркам, птенцам Горбатого. Они его кинут. Среди них один приличный человек, это Чирик, но и он в маразме.

У Славика Гаврошина волосы всегда стояли дыбом, взгляд был косой, неопределенный, но Лева тайно ему симпатизировал. Чем-то Гаврошин напоминал оборзевшего бомжа. Они недавно познакомились на презентации в Доме кино и славно погудели вечером.

Передам, благодушно усмехнулся Лева, — если увижу.

— Скажи, аравийский истукан проснулся. Это пароль, он поймет. Доверять можно только молодежи, таким, как мы с тобой. Будущее за нами, а не за сытыми ублюдками, которые заигрывают с чернью. От моего имени передай. ’

— Сделаю, Славик!

Гаврошин вознамерился угнездиться за стол, но подоспели два дюжих молодца, подхватили его под руки и увели. Тот не сопротивлялся, только погрозил кому-то кулаком и крикнул издали:

— Запомни, Геня, будущее за нами! Мы им еще устроим козью морду.

Вскоре Элен начала прощаться, вспомня о важной встрече. Лева не хотел, чтобы она уходила.

— Может, как-нибудь отменить?..

— Завтра, — с проникновенным вздохом шепнула журналистка. — Я сама позвоню.

— Только без приколов, Ленок.

— Какие могут быть приколы, Игнат, если речь идет о Пулитцеровской премии. — Глаза ее томно мерцали, груди колыхались, и Лева совсем поплыл. Галочка делала вид, что ее тут нет.

Когда Элен Драйвер наконец их покинула, издевательски заметила:

— Она такая же американка, как я футболистка. А ты и уши развесил, дурачок.

Лева обиделся:

— Все же, Галя, иногда думай над своими словами. Иначе ревность далеко тебя заведет.

— При чем тут ревность, я же на работе.

— Ах на работе! — Лева неожиданно заинтересовался. — Значит, все, что между нами было, только работа? Больше ничего?

Галочка потупилась.

— Ты же знаешь, что это не так.

В вестибюле Элен Драйвер замешкалась, задержалась у зеркала, поправила прическу. К ней приблизились и стали по бокам двое мужчин, обликом напоминающие клерков похоронного бюро.

— Извините, мадам, — вежливо произнес один, — не могли бы вы показать свои документы?

Элен улыбнулась.

— Мадмуазель, если угодно… А вы кто, господа?

Клерки дружно сверкнули красными корочками.

— О-о, — восхитилась Элен. — Тогда конечно…

Достала из сумочки редакционное удостоверение, выглядевшее еще более натурально, чем корочки феэсбешников. Клерки обнюхали изящную пластиковую карточку со всех сторон.

— Вы не могли бы, мадмуазель, пройти с нами?

— Куда?

— Тут рядом, в кабинет управляющего.

Они обступили ее так плотно, что не сомневались в согласии, и оказались правы. Элен пробурчала:

— Нарушение пятой поправки Если только из любопытства… К вашим услугам, господа.

Кабинет действительно оказался рядом, пять шагов по коридору. Там ее ждал, сидя за большим письменным столом с мраморной крышкой, солидный мужчина в роговых очках, похожий на хорошо одетого пожилого скорпиона. Заговорил он с ней по-английски, причем сразу взял быка за рога. Смысл его первого вопроса был таков: что ей понадобилось от Зенковича? Тут же пояснил, чем вызван этот интерес: после известной истории с похищением господин Зенкович, естественно, находится под усиленной охраной, дабы не случилось повторения. Она должна понять. Элен Драйвер, тоже на чистейшем английском, ответила, что она, разумеется, разделяет их беспокойство, но ни в коем случае не собирается похищать милейшего племянника. Единственное, о чем она мечтает, взять у него интервью для Си-Би-Эн.

Удовлетворенный ее произношением, «управляющий» перешел на русский язык.

— Но ведь это неправда, — сказал он, глядя на девушку с непонятным сочувствием.

— Что неправда?

— Мы проверили, в списках сотрудников Си-Би-Эн никакая Элен Драйвер не значится.

Чистый блеф. В принципе, такая проверка возможна, но никак не за то время, пока она сидела в ресторане. Однако Элен отнюдь не собиралась уличать «управляющего» во лжи.

Простоте, как к вам обращаться?

— Меня зовут Иван Иванович.

Иван Иванович, я в самом деле не числюсь в штате компании. Я так называемый свободный репортер, выполняю отдельные задания. И темы выбираю сама. ’

— Но вы даже не аккредитованы.

А вот это они могли успеть выяснить.

— Аккредитация необходима для официальных мероприятий. Сегодняшний вечер, как я понимаю, к таковым не относится. Я вообще не видела в зале журналистов.

— Тем более странно. Журналистов нет, а вы тут как тут.

Элен вспыхнула.

— Мне не нравится ваш тон, господин управляющий. Если у вас есть какие-то претензии, изложите их прямо.

— Претензий пока нет, — Иван Иванович снял очки, положил перед собой, у него оказались голубые, наивные глазки, совсем не скорпионьи. — Но все же хотелось бы знать, как вы догадались, что Игнат Семенович будут на торжестве? Нигде же не было оповещений.

— Каналы информации приравниваются к коммерческой тайне. Разве вам это неизвестно?

— Мне многое известно, — многозначительно уверил допросчик, — Хорошо… Но почему для интервью вы выбрали именно его?

Элен повторила слово в слово все то, что плела Леве: человек-легенда, сенсация, Пулитцеровская премия — и добавила:

— Американский обыватель простодушен, постоянно жаждет чуда. В этом он похож на россиянина.

«Управляющий» опять водрузил на нос очки: удивительно они меняли его облик, из невзрачного человечка сразу превращали в строгого следователя, но Элен не сомневалась, что он мелкая сошка, по положению чуть выше задержавших ее клерков-похоронщиков. Тут же он в этом сам косвенно признался:

— Кто бы вы ни были, девушка, придется заехать в отделение.

— Зачем?

— Для окончательной идентификации… Не беспокойтесь, мои ребята мигом доставят вас туда и обратно.

— Как, прямо среди ночи?

— Что поделаешь, инструкция.

Элен размышляла всего лишь секунду.

— Я согласна. Но предупреждаю, завтра же о вашем самоуправстве станет известно в Си-Би-Эн.

— Это уж воля ваша… — еле заметно улыбнулся, как, вероятно, улыбается садист, услыша писк приговоренной жертвы.

В сопровождении похоронщиков Элен вышла на улицу, под вязкое, с мутными звездами московское небо. Напротив крыльца их поджидал черный БМВ с гостеприимно распахнутой задней дверцей. Возле машины стоял крепыш в кожане, массивный, с растопыренными руками, — типичный бычара. В глубине салона еще, кажется, двое.

Элен заколебалась. Это был решающий момент. За углом у нее припаркована быстроходная тачка. Уйти от этой компании, так по-наглому уверенной в своих силах, для нее не составляло труда. И резон для отходного маневра был серьезный: Сережа Лихоманов бодрствовал в больничной палате, томился от боли, ждал ее возвращения — и кто, кроме нее, напоит его душистым ночным чаем? С другой стороны, надо быть идиоткой, чтобы свернуть с четко обозначившегося следа.

Она решительно шагнула к машине и этим движением повернула колесико своей судьбы вспять.

5. ДЕНЬ БАНДИТКИ

Светлана Преснякова, она же Светка Кузнечик, двадцатитрехлетняя интеллектуалка, вернулась в Москву в начале июня, когда город прокалился солнцем и к полудню источал столь острые ароматы помоек и выхлопного газа, что от них болела голова даже у новых русских, хотя по общему поверью там нечему было болеть. Банда Саввы-Любимчика была уничтожена, и Светка осталась не у дел, но не это заставило ее покинуть С. Она дала себе клятву разыскать подлых убийц и, главное, того, с желудевыми глазами, который приложил палец к губам и взглядом толкнул ее к двери, словно смахнул соринку с ресниц. В воображении она много раз расправлялась с ним самыми изощренными способами, включая «игру в камушки» и допотопный «испанский сапог», но виртуальный незнакомец каждый раз оживал заново и почти каждую ночь являлся к ней в сновидениях, неодолимый и властный. Вскоре Светка поняла, что избавиться от наваждения можно единственным способом: разыскать негодяя и убить.

Она наведалась в Дзержинск к Сике Крюшону и убедилась, как и ожидала, что налетчики «гнали шершавого», тот не имел к чудовищному преступлению никакого отношения. Узнав, зачем она пожаловала, Сика переменился в лице, затрясся и загудел, как шарманка, одну и ту же фразу: «Чтобы я на Саввушку… чтобы я на Саввушку… чтобы на Саввушку?!..» Видно было, что перепугался до смерти. Кузнечику пришлось влепить ему затрещину, чтобы он очухался. Нет, конечно, этот слабак способен был разве что наводить ужас на местных предпринимателей, которые и без того остерегались собственной тени. А ведь еще набивался к Савве в поделыцики, уголовное мурло. Смех и грех. Светик побрезговала разрядить в него свой любимый дамский «вальтер», лежавший в сумочке.

Желудевый был из самого что ни на есть крупняка, такие в провинции не водятся, а если водятся, то все на виду.

Едва добравшись до своей маленькой трехкомнатной квартирки на Сущевском валу, Светик сразу позвонила отцу, и разговор у них сложился тяжелый. Егор Ильич уже года два как не работал в правительстве, ушел в частный бизнес и занимался им основательно и с размахом: собственный банк, инвестиции в МПС и нефтяную отрасль, игра на дотациях и ценных бумагах, прочные международные контакты, причем не с какими-нибудь дутыми западными «Властилинами», а с надежными, старинными, родовыми бизнес-кланами, — и прочее такое, о чем может только мечтать большинство россиянских коммерсантов, не приобщенных к правящей элите. Его имя не сходило со страниц газет, а умное, худое, благообразное лицо с мечтательной бородкой а-ля дедушка Калинин — с экрана телевизора. В публичной политике Егор Ильич выступал в неизменной роли спасителя отечества от двух главных зол — коммунистического реванша и экспансии иностранного капитала. Его мнение по всем животрепещущим проблемам российской жизни всегда было выдержано в строго патриотическом духе. К примеру, Егор Ильич требовал немедленно вернуть россиянам их любимый город Севастополь, грозил злобным чеченам перегородить границу добавочными блокпостами, если они не угомонятся, и однажды в националистическом угаре договорился до того, что упрекнул самого Клинтона в пренебрежении интересами России: Америка, дескать, охотнее ссужает деньги какой-то никому не известной Бразилии, а не нам, хотя мы делаем все, что велят. Правда, на другой день газеты дали опровержение и объяснили, что Егор Ильич имел в виду вовсе не Клинтона, а Саддама Хусейна, который своим патологическим упрямством вынудил благородных янки начать ковровые бомбежки. Простой народ боготворил Преснякова за отчаянные, мужественные речи и сострадательное сердце, и на ближайших выборах, по рейтингу Киселева, у Егора Ильича были все шансы выйти, как минимум, во второй тур. Нечего и поминать, что до наступления рыночной демократии Егор Ильич уже сделал блестящую партийную карьеру, добрался аж до поста секретаря обкома.

Увы, родная дочь была его ахиллесовой пятой. Он вложил в ее воспитание всю душу, а она ответила черной неблагодарностью. Сызмалу Светик была подвержена странным истерическим припадкам, но Егор Ильич не придавал этому особенного значения: высокий интеллект, азартная, огневая натура — ничего, с годами все образуется. Нет, не образовалось. Начать с того, что по какой-то нелепой прихоти Светик после десятого класса отказалась ехать для продолжения образования в Европу или в Штаты, хотя у нее был перед глазами пример старшего брата, который к тому времени, пойдя по стопам Ломоносова, уже получил степень бакалавра в Мюнхенском университете. Егор Ильич гордился сыном, но сердцем больше тянулся к дочери, именно в ней ощущая истинное духовное родство. Сраженный ее тупым, ничем не мотивированным упрямством, рад был и тому, что удалось уломать ее подать документы в МГИМО на юридический факультет, тут уж было не до жиру. Дальше — пошло-поехало. Любимая доченька так быстро сошла с круга, как подгнившее яблоко падает с ветки. Тем более, что фактически она была полностью предоставлена сама се е. Егор Ильич, занятый государственными делами, азве что по утрам имел возможность обмолвиться с ней словцом, а на мать Светик с раннего детства плевать хотела, хотя по-своему ее жалела. Мать, затурканная хлопотливая деревенская женщина, вообще жила у них в доме ненужным довеском из старого времени, и поменять ее на что-нибудь более подходящее у Егора Ильича, честно говоря, просто руки не доходили. А когда дошли, Светик уже выпорхнула из отчего гнезда, махнув на прощание опаленным хвостиком.

Чередой поразительных метаморфоз сопровождался последний год ее пребывания в семье. Бесконечная сумасшедшая гульба, компания мгимовских дебилов, а также пожилых мужчин неизвестного рода-племени, наркотики и таинственные исчезновения на сутки, на неделю, а то и на месяц (обо всем, между прочим, Егору Ильичу докладывали, но он не реагировал, дескать: перебесится, гены надежные, крестьянские) и, наконец, это дурацкое ритуальное самосожжение какого-то то ли эфиопа, то ли турка. Кошмарный был день! Якобы этот самый турок-эфиоп совершил самоубийство в знак протеста против американского вторжения в Сомали, но по милицейскому протоколу выходило, что облили его бензином два Светиных корешка с третьего курса, а зажигалкой чиркнула сама Светлана. Славно повеселилась продвинутая молодежь, хотя на ту пору подобные случаи были уже никому не в диковинку. Новая Россия на всех парах рванула в цивилизованный мир.

Чтобы отмазать детеныша, Егору Ильичу пришлось, задействовав связи в МВД, принять достаточно позору на седую голову, и он психанул. Когда Светика, бледную, изможденную, но ничуть ни в чем не раскаивавшуюся, привезли домой на милицейском рафике, у них произошел нелепый путаный разговор. Первым делом разгневанный Егор Ильич не сдержался и отвесил дочери оплеуху, на что она сказала, придя в себя от изумления:

— Глупо, папочка. Я ведь тоже могу так двинуть, что пузо лопнет.

Егор Ильич смотрел в родные глаза и видел в них смутное зарево, как при далеком лесном пожаре. Он взял себя в руки и спокойно спросил:

— Но почему, Света? Объясни, зачем тебе это надо? Чего тебе не хватает?

— Скучно, папа. Как вы живете — это же тоска зеленая. А как по-другому — я еще не знаю.

— Не понимаю, о чем ты?

— Чего же тут объяснять. Все сгнило в этой стране. Вот ты думаешь, ты солидная фигура, вся эта сволочь крутится вокруг тебя, как мошки около шмеля, но на самом деле ты просто ухитрился нарубить бабок больше, чем другие. А зачем тебе столько бабок, папочка?

Егор Ильич понимал, что девочка не в своей тарелке, бредит, поэтому не стал с ней спорить.

— Светлана, я требую, чтобы ты переменила образ жизни.

— Какое же у тебя право требовать?

— Я твой отец.

Светик засмеялась заливисто, как колокольчик.

— Не смеши меня, папа. Какой ты отец? Ты, наверное, даже не понимаешь, о чем говоришь.

Егор Ильич, чувствуя, что опять нехорошо закипает, решил перенести разговор на утро и отправил Светика спать, но утром она исчезла.

Больше четырех лет от нее не было известий, хотя Егор Ильич отслеживал ее путь с помощью опытных наемных осведомителей, не скупясь на затраты. После побега дочери у него в подвздошной области образовался крохотный сгусток, наподобие язвочки, который не рассасывался, но не давал тени на рентгеновской пленке. Когда он узнал, что Светик объявилась в городе С. и стала правой рукой заурядного бандита Любимчика, то начал задумываться о высоких категориях добра и зла, что в общем-то было ему несвойственно. Он не чувствовал за собой никакой вины, но все пытался понять, где и когда допустил роковой промах в воспитании дочери… Или разгадка ее путаной судьбы лежала в метафизической области, где все человеческие потуги не имеют никакого смысла…

Звонок дочери застал его в банковском офисе. Он склонился над сомнительным отчетом питерского филиала, напротив притих в кожаном кресле ревизор из Счетной палаты, некто господин Чубрашин и, почти не дыша, совиными глазами следил за движениями патрона. Услыша в трубке незабытый певучий голос, Егор Ильич побледнел и слабым мановением руки отправил Чубрашина из кабинета.

— Это ты, Светлана? — спросил осторожно, допуская звуковую галлюцинацию.

— Ну я, я, кто же еще… Папа, мне нужна твоя помощь.

Его девочка вернулась!.. Вязкий комочек в подреберье вдруг взорвался тысячью мелких иголок. Егор Ильич охнул и прижал руку к животу. Как будто не было четырех лет разлуки, все по-старому. Требовательная, дерзкая интонация раздраженного на весь мир человечка. Малая кровиночка потянулась к родовому стволу.

— Папа, что с тобой? Ты понял, что я сказала?

Егор Ильич кое-как перемогся.

— Какая помощь, зайчонок? Ты где?

— В Москве… Папа, ты слышал про бойню в С.?

— Да, конечно.

— Мне надо знать, кто это сделал.

Ах вот оно что Похоже, глупая девочка ищет возмещения убытков. Она не подозревает, что разборка в С. всего лишь эпизод в череде подобных происшествий, случившихся в последние месяцы. По этому поводу у Егора Ильича, естественно, имелись свои соображения, которыми он не считал нужным с кем-либо делиться.

— Радуйся, что осталась жива, зайчонок, — буркнул в трубку, поглаживая живот, силясь разогнать впившиеся в кишки иголки.

— Папа!

Он испугался, догадавшись, что сейчас она может повесить трубку и исчезнуть еще на четыре года. Льстиво прогудел:

— Хорошо, хорошо, но это же не телефонный разговор. Ты можешь ко мне подъехать?

— Папа, обещаю, мы встретимся, но не раньше, чем выполнишь мою просьбу.

— Похоже на шантаж, — пошутил Егор Ильич и лучше бы этого не делал. Нарвался на суровую отповедь.

— Не надо, папа. Ты же понимаешь, чего мне стоило обратиться к тебе. Но если не хочешь помочь, то…

— Погоди, остановись… Дай сообразить…

В действительности он уже принял решение: он сделает все, чтобы не потерять дочь вторично, тем более, первый шаг к воссоединению она сделала сама. Главное — протянуть время, не раздражать ее понапрасну. В этой ситуации полезным мог оказаться один-единственный человек — Гарий Львович Гаркуша, хранитель древностей, бывший кадровик из 5-го управления. Старик давно не у дел, на пенсии, но пока не сдох. Больше того, по слухам, нацелился на вечную молодость: появляется то тут, то там с юными красотками, играет в рулетку и виагру запивает коньяком. Похоже, с азартом наверстывает упущенное во времена суровой бескопромиссной чекистской зрелости, да разве теперь наверстаешь? Его товар — информация, но не всякая, а очень дорогая и только для избранных.

— Есть один человечек, — сказал Егор Ильич в трубку, — но очень противный.

— Говори дальше, слушаю.

— Я попробую с ним связаться, но по телефону он ничего не скажет. Давай поедем вместе.

— Я поеду одна.

— Как знаешь, зайчонок. Учти, он заломит бешеную цену, сразу не соглашайся.

— У меня есть деньги.

Егор Ильич усмехнулся в усы.

— Дело не только в деньгах… Если не поторгуешься, примет за несолидного клиента. Может сбагрить пустышку.

— Мне не сбагрит. — От тона, каким дочь произнесла эти слова, у Егора Ильича сдавило сердце.

После дотошных расспросов через цепочку через Дверь ей открыл старикашка лет семидесяти пяти — или восьмидесяти, или девяноста, кто же разберет их возраст? — похожий на зачервивленную сыроежку, на которую напялили очки.

Если вы действительно дочь многоуважаемого Егора Ильича, это большая честь для меня, — произнес он церемонно, пропустив ее в коридор и тщательно замкнув многочисленные запоры. Старичок-сыроежка был облачен в неописуемо яркой расцветки домашний халат с кистями.

— Да, я дочь, — подтвердила Света.

— Поздненько пожаловали, видно, дельце срочное?

Улыбка у него была такая же, как если бы ухмыльнулся покойник перед самым захоронением. Но зубные протезы отменные, это она оценила.

Повел ее в гостиную, сплошь задрапированную голубыми шелковыми тканями. Такого убранства Света никогда не видела, но ее женское любопытство дремало. В квартире было необыкновенно тихо и пахло, как в прачечной. Ничто не говорило о том, что здесь, кроме них, есть еще кто-то, но когда они уселись за треугольный, на гнутых ножках столик, где хозяин заранее приготовил вино и легкие закуски, в оставленную полуоткрытой дверь, неслышно ступая, вдвинулся огромный мраморный дог, внимательно поглядел на Светика белесыми глазами, мощно зевнул и растянулся на полу.

— Какой славный песик!

— Людоед, — похвалился старик. — Однако жрет много. Не прокормишь говнюка. Все так дорожает… Иногда, знаете ли, Светланочка, вывожу попозже на улицу — и спускаю с поводка. Побегает где-то полчасика, возвращается, морда в крови, но сытый. Особенно почему-то беспризорников любит драть. Беспризорник для него, как орешек, на один зубок.

Света не поняла, шутит он или нет: старческие глазенки блестели непроницаемым бутылочным цветом. Потянулся, разлил красное вино по хрустальным бокалам — почти до краев.

— Не очень-то вы портретом в батюшку удались. Смуглотой больше на цыганку смахиваете. Уж не было ли у драгоценного Егора Ильича в роду конокрадов?

Света с удовольствием отпила густого теплого вина.

— Гарий Львович, может быть, перейдем сразу к делу? Вам, наверное, спать пора.

— Что вы, что вы, миленькая! — старик забавно всплеснул сухими ручонками. — Я полуночник. Сова. Днем отсыпаюсь. Ночью спать страшно, вдруг не проснешься… Однако, если угодно… Хотите отгадаю, какие сведения вас интересуют?

— Чего же тут хитрого. Наверное, отец сказал?

— Что вы, деточка, что вы! Разве можно по телефону… Это при прежнем, при советском режиме отслеживали выборочно, при теперешней власти мы все под колпаком. Вы, Светочка, не знаете, я вам глазки открою. В охотку и по душевной склонности почитывал кое-какую литературу по истории российского сыска и с уверенностью могу вам доложить: такого, как нынче, у нас еще не бывало. С одной стороны, не спорю, развал, разруха, геноцид и крушение основ, а с другой — великолепно отлаженная фискальная система. Большевичкам и не снилось. Впервые, если угодно, у нас построено образцовое полицейское государство, с этим надо считаться. Не высовывать головку на сквозняк. Отсекут.

— Спасибо, Гарий Львович, за урок, но…

Старик самодовольно улыбался.

— Желаете узнать, кто замочил Савву-Любимчика?

Света не удивилась, потому что не верила ни одному его слову. Этот зачервивленный старикашка разыгрывал для нее какой-то спектакль, но только нагнал скуку.

— Да, желаю.

— Ах, Саввушка, Саввушка, какой был человечище! — в неподдельном горе долгожитель заломил руки. — Талантливый, с перспективой. Для больших свершений рожденный. И вот подрезали крылышки на самом взлете. Ах, бела какая, какая беда!

— Вы разве его знали?

— Саввушку? — взгляд старика наполнился веселой бутылочной мутью. — Как же его не знать: они ведь все одинаковые, дорогие наши рыночники, рыльца лохматенькие… Но вот ты другая, ты совсем другая, Светланочка.

— Какая же?

— Не такая, как думаешь, совсем не такая, — серьезно ответил старик, — Ты себя не знаешь, но скоро узнаешь. Очень скоро.

— Кто на Любимчика наехал?

Гария Львовича явно огорчила ее несдержанность, три черных волосика на светлой головенке вдруг встали дыбом. Отпил вина, почмокал мокрыми, будто обгорелыми губами.

— Подумай, девонька, может, ни к чему тебе выяснять? Глупо за усопшими гоняться. Их уже не догонишь.

Терпение Светки истощилось, ассирийские очи полыхнули огнем.

— Кто Савву пришил, скажи, дедушка, я ведь не лясы пришла точить. И если ты вздумал…

Жестом фокусника старый кудесник извлек из халата фотку, сунул ей под нос. Светла глянула и обомлела: он! Пожелтевший по краям черно-белый снимок паспортного формата, но ошибиться невозможно. Четким кадром вспыхнула в памяти сцена: ресторанный зал, официант в крахмальной сторожке, палец у рта — и толчок желудевого пламени в грудь. Такое не забудешь.

— Кто, говори, не тяни?

— Спроси сперва цену, детонька.

— Спрашиваю, сколько?

— Человек опасный, за ним система. Недешевый человек. Головой рискую… Двести тысяч, думаю, будет в самый раз.

— Двести тысяч — чего?

— Долларов, сударушка моя, долларов. Не пиастров и не рублевичей. Именно долларов.

Светик взвилась до потолка:

— Ты что, старый валенок, свихнулся тут в своей норе? Откуда у меня такие деньги?

— Денег нет, нет и товару. Считай, разговор не состоялся. Да не горюй шибко, может, кто другой задаром поможет.

Насмешки от полудохлого гриба она стерпеть не смогла. От злости чуть воздухом не подавилась.

— Да ты знаешь, дед, что я сейчас с тобой сделаю?

В блажном испуге старик отшатнулся:

— Ах, какие мы грозные, неумолимые… Не в батюшку, знать, пошла. Тот-то поумнее, поучтивее…

Подал знак — и пес поднялся у двери во весь свой моїу-чий рост, зевнул и не спеша двинулся к столу.

— Не посмеешь, гад! — прошипела Светик.

— Я-то? — заюлил старик. — Я-то не посмею, а вот Гри-нюшка, его Гринюшка зовут… Говорил же, на один зубок…

Светик вырвала из сумочки заветный «вальтер» и не мешкая открыла стрельбу, но успела послать лишь две пятимиллиметровых пульки в сторону зверя, целя в ірудь. С неожиданной сноровкой старик перегнулся через стол и забрал у нее из пальцев смертельную игрушку. Пес приблизился вперевалку, пульки его, кажется, даже не ущипнули, и положил огромную башку ей на колени. Белесые глаза светились укоризной, желтоватая слюна закапала с клыков на юбку.

— Ая-яй! — посетовал Гарий Львович. — Разве так себя ведут в чужом дому? Батюшке вряд ли понравится.

Светик затихла ни жива ни мертва — мечтательный взгляд кошмарного пса ее гипнотизировал. Но постепенно вместе со страхом смех запершил в горле. Надо же, как спасовала — и перед кем? Ай да червивый гриб, ай да молодец!

— Я согласна, дедушка.

— С чем согласна, красавица?

— Заплачу двести штук, твоя взяла.

— Э-э, нет, душа моя, — возразил старик. — Теперь цена иная.

— Почему?

— Как почему? Гринюшка мне заместо сыночка родного, а ты вона как — огнем в него палить. А ну попала бы, тогда как?

— Убери его, дедушка. Пожалуйста.

— Ай боишься?

— Ничего я не боюсь. Башка тяжелая, коленка затекла.

Пес, будто в забытьи, шершавым, как махровое полотенце, языком лизнул ее руку.

— Иди на место, Гриня. Чего лижешься, дурачок? Девка-то боевая, убить тебя хотела.

Пес, тяжко вздохнув, побрел обратно к двери.

— И сколько же теперь? — спросила Светик.

— Триста, родненькая. Будешь артачиться, еще подыму.

Светик налила себе полный бокал вина, осушила единым махом.

— Расскажи про него. Кто такой?

Старик после неприятного инцидента помолодел, приосанился, будто сбросил годов десять. Бутылочные глаза обернулись двумя голубенькими присосками.

— Человек особенный, на семи ветрах каленый, тебе до него не добраться. Твоя сила в бабьем естестве, но он на это не шибко падкий. Да и раскусит тебя в два счета.

— Меня раскусывать нечего, он меня видел.

— На что же надеешься?

— На удачу, на что еще… Чем же он такой особенный?

Гарий Львович тоже выпил и отчего-то загрустил.

— Ну как тебе ответить? Ты вон девица прыткая, ушлая, надумала собачку застрелить, да с двух шагов промахнулась, потому что дурость очи замутила. У него таких осечек не бывает, у Крупье. Спросишь, почему? А у него никаких чувств нет, ни злобы, ни ярости, ни любви, ни света, ни тьмы. Никто над ним не властен, кроме рока. Он сам собой не руководит. Есть такие люди, они наперечет, но есть. Про них истинно сказано: заговоренные. Отступись, деточка, не лезь на рожон. И денежки сбережешь, и жизнь.

— Если он такой, твой Крупье, чем же ему Савва насолил? Где Савва, и где он?

— Чего не знаю, того не знаю, — старик хитро сощурился. — Выдумывать не хочу.

— Как найти его, укажешь?

— После расчета.

Светик заново начала закипать, но без пистолета она была, как без рук.

— Неужто вы думаете, Гарий Львович, я такие бабки в сумочке с собой таскаю?

— Нет, не думаю.

— Расписка сгодится?

— Это же смешно, — старик по-молодому закудахтал и положил в рот пластинку ананаса. — То есть слушать смешно от такой важной леди про какие-то расписки.

— Хорошо, — Светик сдерживалась уже из последних сил. — Давайте позвоним отцу, он подтвердит. Этого будет достаточно?

— Что подтвердит, душа моя?

— Выплату подтвердит.

— Ни в коем случае, — Гарий Львович так азартно отмахнулся, словно она сунула ему под нос паука. — Никогда он не подтвердит.

— Почему?

— Бугор, государственный деятель, банкир, в конце концов, просто разумный мужик, — наставительно перечислил Гарий Львович, — никогда, ни при каких условиях не заплатит такую кучу денег за обыкновенную наводку. Это вроде себя не уважать.

Светик подумала, что если быстро схватить со стола вилку и воткнуть выжившему из ума мерзавцу в глотку, то пес не успеет отреагировать. «Вальтер» старик опустил в карман своего педерастического халата. Еще несколько секунд уйдет на то, чтобы его достать и повернуться к атакующей собаке. План не так уж плох, но даже если он удастся, кто поможет ей разыскать желудевого Крупье?

— В принципе, — Гаркуша перешел на официальный тон, что было, учитывая все обстоятельства их встречи, как-то по-особенному оскорбительно, — я вам верю, Светлана Егоровна. Однако сомневаюсь, что у вас вообще имеется в наличии такая сумма.

Он был прав, черт побери! Весь ее капитал остался на закодированном счете в банке Любимчика, а там до сих пор тянулась ревизия — не подступишься.

— Так сбавьте цену, Гарий Львович, — улыбнулась самой своей завораживающей ассирийской улыбкой. — Или обговорим рассрочку.

— И то и другое противоречит моим убеждениям, — веско заметил старый упырь. — Но выход однако есть.

— Какой же?

— Не знаю как и сказать, не обидишься ли, — Гарий Львович заерзал, зашуршал мослами: Светика чуть не стошнило от его плотоядной гримасы, но она уже поняла.

— Помнишь, деточка, как в романсе поется: красота ее с ума меня свела. Старичка пожалеть некому, а ночи длинные. Так бывает одиноко.

— Только и всего?

— Действительно, — кивнул упырь. — Против трехсот тысяч — сущий пустяк.

— Да вы разве что-нибудь еще можете?

— В том-то и штука, — обрадовался ее понятливости. — В том и вся проблема. Сумеешь угодить старичку, чтобы как у молодого, бери Крупье задаром. Не сумеешь…

— Сумею, — уверила Светик, — Уж что-что, а это я сумею.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1. ДОПРОС ПО-КИТАЙСКИ

Ехали долго и далеко. Выскочили на Минское шоссе. Двое бугаев плотно сжимали Лизу с боков. Водила в беретке, тоже молодой да из ранних, всю дорогу насвистывал себе под нос что-то вроде чижика-пыжика. Тяжело было его слушать. Лиза спросила:

— Может быть, юноша, вы что-нибудь еще знаете, кроме этой замечательной песенки?

Водила не удостоил ее ответом, но засвистел громче и наслаждался своей музыкальностью до тех пор, пока один из бугаев не процедил сквозь зубы:

— Заткнись, Санек. Надоело, в натуре.

Водила заткнулся и включил динамик. Ночь выдалась беззвездная, серая, как полотно. На душе у Лизы кошки скребли. Как там Сережа без нее? Думает ли о ней? Как все истинные мужчины, он тяжко переносил вынужденное бездействие, капризничал, обижался по пустякам, изображал из себя страдальца. Ее это умиляло.

— Мальчики, не позволите ли закурить? — обратилась она к бугаям. Те немного раздвинулись, а один любезно щелкнул зажигалкой. В поведении бычар с самого начала было что-то неестественное, противоречащее их обычным повадкам: они не озорничали, не хамили, не домогались, — и единственное, в чем могла их упрекнуть иностранная подданная Элен Драйвер, так это в чересчур плотной опеке, но уж это зависело не от них, а от воли пославшего их хозяина. Вообще-то продвинутый молодняк со скошенными затылками, расплодившийся по Москве, как саранча, был самым предсказуемым человеческим материалом из новорусского стада: этакая пародийная копия суперменов из американских боевиков. Но с этими было что-то не так. Любопытно. Лизу учили не оставлять без внимания выпадающие из обычного порядка вещей факты. Никогда нельзя предугадать заранее, что несет в себе угрозу, а что — спасение.

— Хотелось бы знать, юноши, — произнесла она весело, дружески, — далеко ли до места?

Сначала никто не ответил, лишь водила приглушил звук динамика, но потом тот, кто дал прикурить, а до этого попросил водилу заткнуться, опять проявил себя полноценным интеллектуальным партнером.

— Спешите куда-то?

— Нет, не спешу. Но ваш начальник сказал, что контора рядом, а мы едем и едем.

Она не видела, но почувствовала, как собеседник улыбнулся.

— Он нам не начальник. Мы из разных учреждений.

Без сомнения, это не совсем обычные бычары. Лексика не та. У обычного от слова «учреждение» заклинило бы горло. Точнее, функционально это, разумеется, бычары, но более тщательно откалиброванные.

— Вот как? Вы разве не из органов?

После этого вопроса все трое, включая водилу, дружно заржали. На этот раз пошутил водила:

— Мы не из органов, девушка, мы сами органы. Хочешь покажем?

Получилось хотя и грубовато, но остроумно.

Вскоре приехали. Загородный особняк с двухметровым забором. Глубокая ночь. Лизу сдали с рук на руки внутренней охране. На прощание она получила добрый совет от интеллигентного бычары:

— Хоть ты американка, хоть кто, особенно не залупайся. Они всяких потрошат. Им без разницы.

— Кто — они?

— Скоро узнаешь.

Лизе, естественно, не могло прийти в голову, что она в точности повторяет недавний путь Левы Таракана, но по загадочному стечению обстоятельств получилось именно так. И встретил ее в каминном зале не кто иной, как психиатр Сусайло. Утомленный ночным бдением, с рюмкой в руках °н сидел перед пылающим чугунным зевом, и нижня подмокшая губа была у него брезгливо оттопырена больше обычного. При появлении Лизы он слегка переменил расслабленную позу, повыше поднялся в кресле и жестом указал гостье на свободный стул.

— Садитесь, Элен, или как вас там… Впрочем, неважно. Это ваши проблемы. Нам требуется лишь уточнить кое-какие детали.

Лиза присела на указанное место. Попыталась идентифицировать этого человека, но память молчала. Она видела его впервые. Как и «администратор» в отеле, он не счел нужным представиться. Показательный штрих и, вероятно, не случайный.

— Прежде чем отвечать на ваши вопросы, — твердо сказала она, — я хочу выяснить: это что — похищение?

— Пока нет. Все будет зависеть от вашего поведения. От того, насколько вы чистосердечны.

— В таком случае я требую вызвать адвоката и консула. Как американская подданная…

— Бросьте, девушка, — Догмат Юрьевич скривился в неприятной гримасе, — эти штучки у нас не проходят. Хотя бы даже вы прилетели с луны, придется отвечать.

Он вертел в пальцах какую-то штучку наподобие маленьких серебряных четок, и Лиза вдруг ощутила теплое томление в области мозжечка. Ах вот оно что! Эта свинья пытается ее гипнотизировать. Тут же она включила защитную блокировку.

— Что вы хотите узнать?

— Для начала — зачем вам понадобился господин Зенко-вич? Предупреждаю, не стоит тратить время на всякую ерунду, вроде того, что хотели с ним переспать и срубить бабки, как все эти бабочки, которые вьются вокруг нашего сексуального вурдалака. И про Пулитцеровскую премию, пожалуйста, не надо. Уже ночь, мне давно пора в постель. Итак?

— Неужели вы думаете, что вам пройдет даром такое самоуправство?

Догмат Юрьевич поднял серебряные бусы повыше, стараясь привлечь (или отвлечь) ее внимание.

— Милая дама, о чем вы? Какое самоуправство? Уверяю вас, вы могли не доехать живая до этой теплой комнаты. Вам просто повезло. Но никакое везение не бывает бесконечным. Мы в России, голубушка, не в Америке.

Пора было показать, что она поддалась на гипнотические пассы, и Лиза это сделала. Пролепетала:

— Зачем вы меня пугаете? Я ведь даже не знаю, как вас зовут…

— Называйте дядюшкой Джоном, раз уж мы решили играть в американцев… Повторяю вопрос: кто вас подослал к господину Зенковичу?

— Что вы хотите услышать, Джон? — на Лизиных глазах выступили послушные слезы. — Честное слово, не понимаю. Как это — кто подослал? Что вы имеете в виду? Редакцию? Страну?

— Ваше настоящее имя?

— Элен Драйвер.

Она достала платок и захлюпала, готовая разреветься в полный голос. Догмат Юрьевич поморщился.

— Прекратите юродствовать! Вы, я вижу, птичка покрупнее, чем мы думали. Но у нас много хороших способов обкорнать вам коготки. Даже не представляете, насколько некоторые из них эффективны.

— У кого у вас?! — взмолилась Лиза. — Вы можете говорить вразумительно? Без этих диких намеков?

— У птички проснулось любопытство? Вы ведь профессионалка, Элен?

Лиза гордо выпрямилась.

— Никогда! Кто вам дал право оскорблять?

Догмат Юрьевич положил в карман свою блестящую побрякушку и задумался, как бы забыв, о сидевшей перед ним девушке. Так оно и было. Операция с раскруткой воскресшего Зенковича, сулившая в конечном счете гигантские барыши, требовала от всех ее участников большого напряжения сил и филигранной точности. Первый этап прошел гладко, умственно неполноценный бомж, подменивший племянника, внедрен в политическую реальность, но успокаиваться рано. Сбой мог произойти в любом коленце, малейший недосмотр грозил вызвать обвал. В такой многоходовой, растянутой во времени, с привлечением большого числа статистов комбинации все детали заранее не предусмотришь, и неувязка в одном звене неизбежно обрушит сложную конструкцию. Вся эта возня, необходимость постоянно сохранять бдительность изрядно утомили Усайло: не по возрасту ему все это. Он и в молодости не любил рисковать, прежде чем сделать ставку, старался по возможности выяснить, какой в игре прикуп. В его личных амбициях всегда присутствовало чувство меры. Деяния молодых, заполошных реформаторов, приватизировавших национальные богатства и, мало того, посмевших по-блатному кинуть Европу, вместе с невольным восхищением вызывали в нем вязкую, душевную оторопь. Как специалист он не мог не видеть на их азартных ликах печать паранойи и знал, что кончат все они плохо, если не смирительной рубашкой, то, безусловно, скамьей подсудимых. А он еще хотел пожить в свое удовольствие на честно нажитые денежки. Давно задумывал побег в Швейцарию, где в благословенных местах у подножия сверкающих Альп у него была прикуплена роскошная вилла с обширными угодьями. Увы, в ближайшем будущем этим мечтам, скорее всего, не суждено сбыться. Проклятая «триада» цепко держала в когтях всех, кто на нее работал. Может, самой большой его ошибкой в жизни было подписание контракта с концерном «Витамин», хотя у него есть оправдание: в ту пору он не догадывался, кто за ним стоит.

Смазливая девица, привезенная на ночную правилку, не вызывала у него доверия. Беспардонный Су Линь (входит он в руководство московским отделением «триады» или нет — вот в чем вопрос) позвонил два часа назад и велел с ней разобраться, не используя пока средств повышенного риска. Непонятная щепетильность. Будь она американской журналисткой или нюхачом из конкурирующей фирмы, да хоть агентом ФСБ, по мнению Сусайло, ее не следовало привозить в загородную резиденцию. Общая тактика в отношении Зенковича (и единственно разумная) такова: безжалостно отсекать все налипающие на него ракушки. Так почему для этой красотки надо сделать исключение. Какую информацию на сей раз утаил от него Су Линь?

Больше всего насторожило Догмата Юрьевича то, что девица мгновенно выставила вполне профессиональные блоки и умело имитировала гипнотический транс, что никак не соответствовало облику молодой искательницы приключений, зарабатывающей чем попало, и в первую очередь, разумеется, передком. Для того чтобы овладеть навыками психогенных манипуляций требовалась специальная школа, и коли девица ее прошла, то тогда понятны предосторожнос-ти китайцев. С другой стороны, внести ясность в этот вопрос можно лишь с помощью спеццознания, на которое у него не было разрешения. Продолжать допрос, не разрешив этого противоречия, бессмысленно.

Догмат Юрьевич открыл глаза: заплаканная девица прикуривала от «ронсона», руки у нее дрожали. Актриса, оценил психиатр, отменная актриса, но ведь это чисто женское. Все они отчасти Сары Бернар.

— Не получилось у нас задушевной беседы, — вздохнул он.

— Здесь какое-то недоразумение. — У Лизы не только руки, но и голос вибрировал. — Пожалуйста, отвезите меня домой.

— Домой — это куда?

— Я живу в «Метрополе». Номер пятьсот шестнадцать. Видите, я же ничего не скрываю.

— Хотелось бы верить… К сожалению, вам придется погостить у нас некоторое время.

— С какой стати?! — попытка возмутиться слабая, откуда силы под гипнозом. — Вы не имеете права!

Он позвонил, и в комнате возник рослый детина в спортивном костюме, с заспанным и каким-то желтоватым, как у улитки, лицом.

— Серенький, проводи гостью в отведенные ей покои.

— Слушаюсь, ваше благородие.

— Гляди там, без озорства.

— Что же, пацанам разговеться нельзя?

— Не сегодня, Серенький, не сегодня.

Парень недовольно фыркнул, оценивающе косясь на Лизу. Она растерянно пробормотала:

— Но у меня же ничего с собой нет… Даже зубной щетки.

Догмат Юрьевич махнул рукой, уже забыв про нее.

Парняга отвел ее в каморку, где стояла железная кровать с поролоновым матрасом, стул и деревянная тумбочка. Больше никаких удобств, если не считать трехлитровой банки в углу. Если это параша, то предназначалась она явно для Мужчин, о чем Лиза, смущаясь, уведомила конвоира.

— Ничего, управишься, — гоготнул желтоликий и, вопреки запрету начальника, слегка ее потискал, ухватя сзади под груди.

— Как вы смеете! — возмутилась Лиза, уже привыкая к роли всеми обижаемой благородной сироты. Видно, она чего-то не учла в умонастроении ухажера: слабый протест его возбудил и, засопев, он начал натурально заваливать ее на матрас, ласково приговаривая: — Давай, давай, телочка, быстренько справим нужду.

По всем инструкциям, исходя из ситуации, она обязана была, немного побарахтавшись, ему уступить, но Лиза не сделала этого. Ее дисциплинированность имела пределы, лучше других об этом знал Лихоманов-Литовцев-Чулок. Она частенько нарушала конспиративные табу и обыкновенно, как ни чудно, это сходило ей с рук. Выскользнув из могучих объятий, она развернулась и вонзила парню коленку в промежность. Потом подтолкнула его, полусогнутого, к двери и выпихнула вон. Поглядела: на двери, естественно, никакого запора. Еще долго из коридора доносилось недужное мычание оскорбленного кавалера. Оклемавшись, он заглянул в дверь и зловеще предупредил:

— Серый не прощает, когда его бьют по яйцам. Запомни, сучка.

— А ты не лезь без приглашения.

Лежа на кровати в темноте, Лиза попыталась оценить ситуацию, но оценивать, в сущности, было нечего. Нормальная оперативная рутина. Если она в чем и прокололась, то это скоро выяснится.

Приказала себе уснуть, и тут же перед глазами возник самодовольный, улыбающийся Сергей Петрович, весь в бинтах и с проколотым туловищем. «Видишь, Сереженька, это все из-за тебя», — успела упрекнуть перед тем, как погрузиться в забытье.

2. ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ ЕГОРОВ

К своим тридцати семи годам он поднялся на такую высоту, откуда самостоятельно уже не падают, но если зазеваешься и кто-то невзначай зацепит, обязательно сломаешь шею. Все десять лет перестройки и реформ ощущал себя в рывке, постоянно наращивал темп, пока не пробил, наконец, брешь в Европу. Начальный капитал нажил, не мудрствуя, на приватизации, но действовал всегда в одиночку, не прибивался к крупным тусовкам. Бизнес у него был особенный, не на крови замешанный, как у многих прочих, а образно говоря, на душевной гнили. По аналогии с терминатором он в шутку называл себя вестернизатором. Соскребал с клиентов первобытную смолу и покрывал их души модным, суперсовременным, фарфоровым глянцем. Реклама, постановка массовых зрелищ для черни, а позже — прорыв к сложнейшим технологиям тотального психотропного зомбирования — вот поле его деятельности, где ему не было равных. Егоров говорил: дайте мне миллион зеленых, и я из последнего подонка слеплю народного кумира. Он не блефовал, у него это получалось. Свою первую имиджмейкерскую фирму назвал поэтически «Аэлита», в память о любимом в детстве романе, — с нее началась его незримая империя.

Внешне Егоров производил на людей благоприятное впечатление: крепко сшитый и ладно скроенный русачок с пышным льняным чубом, с открытой ликующей улыбкой, с ясным, проникновенным светом в синих очах. Удивительно, но даже новорусские ушкуйники-банкиры и лидеры бандитских группировок, окрепнувшие на дрожжах вселенского разора, долгое время не принимали его всерьез, охотно, без опаски пользовались его услугами — простачок, рубаха-парень, дамский угодник, не чурающийся заглянуть на дно стакана, — какой от него может быть вред? В московском бомонде ему дали кличку «Косарь», хотя мало кто вдумывался, что она означает. Егоров шпарил на трех языках — английском, немецком и итальянским, — как на родном замоскворецком и был, наверное, одним из первых, кто вошел в Интернет и расположился там, как в собственном доме.

Когда он учился в Университете, еще при старом режиме, с ним случилось происшествие, которое, как он понял впоследствии, определило всю его судьбу. Происшествие само по себе незначительное, анекдотическое, но именно оно вывернуло его наизнанку, позволило заглянуть в собственные глубины, и он стал таким, каким его знает просвещенный мир.

После какой-то студенческой пирушки он очутился в общежитии на Ленинских горах, в знаменитой университетской высотке, в объятиях белокурой девчушки, чье имя, естественно, давно забыл, только помнил, что весь вечер опасался, как бы девчушка не оказалась девственницей — их он уже тогда на дух не переносил, ненавидел и отчасти почему-то презирал — но его опасения не подтвердились. Они провели славную ночку, любовным соитиям потеряли счет, как и бутылкам красной «Хамзы» и стихам, — и вот под утро, едва собрались чуток подремать перед занятиями, в дверь девичьей светелки загрохотал железный кулак комсомольского патруля. Девчушка перепугалась до икоты, ей грозило выселение из общаги, а то и лишение стипендии за разврат, и начала слезно умолять Егорова спасти ее от позора. Он сперва не понял: как? Выяснилось, все проще пареной репы, все парни так делают, вылезают в окно и идут по карнизу до лестничного пролета. Ничего страшного, карниз широкий, в полметра, и если кто-то когда-то срывался вниз, то только по собственной неосторожности или спьяну. Она взывала к его мужскому благородству, и Егоров не обманул ее надежд. Не успев натянуть штаны, смело шагнул на карниз, держа свое барахло под мышкой.

Этаж двадцать первый, ночь тихая, безветренная — и Егоров благополучно, цепляясь пальцами за известковые выбоинки, допилил до спасительного окна на лестницу, но тут произошла маленькая заминка — окно оказалось запертым изнутри. Егоров машинально глянул вниз — и душа его оледенела, словно он склонился над преисподней. Тяжелой, сырой жутью потянуло от земли, и далекие огоньки фонарей больно укололи глаза. Голова закружилась, дыхание сперло. Он стоял, уткнувшись лбом в прохладную стену, с ослабевшими коленками, удерживаемый на карнизе лишь хрупкой неподвижностью. Видение летящей к земле, парящей в воздухе собственной тушки превратило его сознание в комочек крика. О том, чтобы вернуться назад, не могло быть и речи, он понимал, что сделать хоть один малый шажок, это все равно, что прострелить себе висок, только еще хуже. Нечего надеяться на мгновенную смерть. В ушах висел жуткий звук дробящихся костей и лопающихся кровеносных сосудов. Но он не утратил способности к размышлению, и ум его, похоже, даже обострился. С досадой он думал о том, в какую нелепую влип историю и о том, как же это гнусно получается, что всего лишь несколько минут назад он сладко спал, а до этого они занимались любовью (выражение из более поздних времен) с прелестной, податливой девушкой, слушали песенки Булата, пили вино, во всяком случае он никого не трогал, никому не желал зла, и вдруг явился некто неведомый, но властный над его существованием и обыкновенным стуком в дверь загнал на этот роковой карниз, откуда нет возврата. И скоро, как только окончательно ослабеет воля, его послушное, гибкое, тренированное, мускулистое тело и все то, что в нем колеблется, дрожит, думает и плачет, то есть его сокровенное «я», с прощальным стоном обрушится на землю, мелькнет мимо темных этажей и разобьется вдребезги об асфальт. Лютая ненависть вспыхнула в нем. Он проклял себя за то, что попался в глупейшую из ловушек, и одновременно поклялся страшной клятвой — черту ли, Господу ли, самому ли себе? — что если каким-то чудом придет спасение, то никогда и никто не заставит его больше плясать под свою дудку. И как только поклялся, стало легче дышать.

Сколько он простоял на карнизе, распятый, словно жук на картоне, век или минуту, он не сознавал; но когда скрипнуло снаружи окно, отворилось — и в глубине замаячило испуганное, бледное личико подружки, не почувствовал ни удивления, ни радости, лишь чудовищным усилием перевалил онемевшее туловище через подоконник и, если бы девушка не поддержала, воткнулся бы макушкой в пол. Но чудо произошло, он остался живой и клятву свою не забыл.

…Однажды поутру к Егорову в офис заявился некто Бобрик, крупный авторитет из Сибири, известный в миру под именем Завьялов Степан Степанович. Прибыл скрытно, без помпы, без обычных уголовных приколов и вел себя учтиво, как рядовой клиент. Егорова это не обмануло. Накануне человек Бобрика позвонил, чтобы условиться о встрече, и за ночь Егоров успел навести справки: за Бобриком стоял большой капитал и ходил он по Красноярскому краю всегда с козырной масти.

Дело у него было такое: в одном из сибирских областных центров образовалась вакансия мэра, прежнего как раз недавно кокнули за строптивость, но на освободившееся место, кроме протеже Бобрика, претендовали несколько кандидатов и среди них очень сильная фигура из Москвы, поддерживаемая группировкой рыжего Толяна. Обсудили с гостем детали, и Егоров понял, что задача решаемая, хотя времени на раскрутку оставалось немного — три месяца. Наугад он заломил несусветную цену — пять лимонов зеленых, настроясь на торг, но Бобрик неожиданно сразу согласился. Это Егорова насторожило. По обычным понятиям мэр такого масштаба стоил значительно дешевле. Что там можно делить — нефть, газ, алюминий, уголь? Но это все давным-давно поделено на всей территории России, не только в Сибири, и если кому-то от нового мэра (даже не от губернатора) перепадет небольшая пайка, то вряд ли ради нее стоило городить такой дорогой огород. Егоров все же заказ принял, взял у Бобрика аванс и тем же вечером отправил в Сибирь для разведки на местности трех лучших своих эмиссаров: гражданина Америки Натана Флюкса (специалист по социальным конфликтам, бывший советник Горбача), деда Щелкуна (Щелкунов Василий Андреевич, доктор наук, профессор, геолог), обладающего сверхъестественным нюхом, и вора в законе Сушняка, у которого среди тамошних братков было полно добрых знакомых. Всем троим дал строгое напутствие: работать тихо, подпольно, не выныривая на поверхность, но непременно разузнать, почему такое внимание к заштатному городишке. Кто первый отличится, тому платиновая карточка и приз в десять тысяч баксов. Американец и вор Сушняк вернулись не солоно хлебавши, причем где-то засветившегося Сушняка изувечили в аэропорту, прямо в очереди у касс, где он стоял за билетом, и тот вскоре помер на больничной койке не приходя в сознание; зато старику Щелкуну подфартило. Он потолкался по оптовым рынкам, свел дружбу с такими 5ке, как он, бывшими высоколобными оборонщиками и добыл ценнейшие сведения: уран! Богатейшие залежи, почти налаженные разработки, похеренные военной реформой. Убедясь, что сведения верны, Егоров поблагодарил гонца, но вместо денег и карточки отослал ему в вечное пользование двух семнадцатилетних рабынь, молдаванку и русскую, о чем профессор давно мечтал, — а сам задумался не на шутку.

Обслуживая политиков, Егоров напрямую в политику никогда не лез, но здесь складывался уж больно любопытный пасьянс. Если подгрести город под себя и застолбить рудники… Не век же ходить в обслуге и рассаживать по высоким креслам алчных и властолюбивых дегенератов, когда-то надо и самому ухватить Бога за бороду. Вдобавок Егоров остро, острее чем многие, чувствовал, что эпоха великого демократического блефа с ее якобы свободными выборами и со всякими другими якобы свободами оказалась короче мышиного хвостика, режим всевозможных пирамид трещал по швам и 17 августа стало ему поминками. Надвигалась железная пята олигархии, под которой вряд ли уцелеет кто-то из нынешних раздухарившихся царьков. Скорее всего и фирма «Аэлита», в которую вложил всю душу и которая так долго приносила ему сладостное ощущение полноты бытия, рухнет под ударами новых варваров. Черт с ней, ее и не жаль.

Он часами сидел, запершись в своем кабинете, щелкал кнопками компьютера, гулял по Интернету, прикидывал, моделировал, тасовал карточки с именами кандидатов на пост сибирского мэра: все это были, безусловно, игроки вчерашнего дня. Как и те, кто стоял за ними, включая Бобрика. Да что там включая, уж этот-то одним из первых окажется на скамье подсудимых. В среде политиков и бизнесменов шло дрожжевое брожение. Егоров видел, что умные люди, понимавшие ситуацию так же, как он, спешили дистанцироваться от самых приметных, засвеченных фигур, чтобы не потонуть вместе с ними. Достаточно взглянуть на окружение президента: из прежних соратников, из тех, кто затевал вместе с ним демократическую авантюру, в сущности, никого не осталось. И редко кто из перебежчиков не кусал зашатавшегося колосса за ляжку. Президент, коего не так давно вся телевизионная и газетная мразь воспевала, захлебываясь от восторга, как освободителя от ига коммунизма и отца нации, теперь, надломленный болезнью, страхом, предательством и умственной неполноценностью, напоминал матерого кабана, затравленного сворой бешеных псов… Те из демократов-рыночников, кто пошустрее и при Капитале, опасаясь мести, уже рванули за границу. Егоров и сам бы не прочь рвануть, да кому он там нужен со своей Русской мордой? Колготками торговать?

Урановый покер, если правильно разложить колоду, даная шанс уцелеть при любом раскладе. Уран — понадежнее, чем банковская заначка. Это — прямой выход на Запад и Ближний Восток, многовариантные комбинации, власть, возможность диктовать свои условия. Но и риск огромный. С ураном, как с наркотой, всегда рядом смерть. Но разве она и сейчас, когда он колдует с компьютером, не стоит у него за спиной?

…Егоров начал раскручивать заказанного Бобриком кандидата, некоего директора ткацкой фабрики Федякина, по обычной схеме: реклама, листовки, митинги, подачки населению, — отталкиваясь от невзрачной личности Федякина, постепенно создавал в народе образ угрюмого, немногословного борца с режимом, патриота, защитника униженных и оскорбленных, приберегая под занавес несколько убойных фирменных трюков, но вероятность успеха рассчитывал трезво. Во второй круг он, конечно, Федякина выведет, а там его, скорее всего, сломает депутат от оппозиции, неукротимый, фанатично настроенный «коммуно-фашист» Григорюк, — и как раз такой вариант Егорова теперь вполне устраивал. Он уже осторожно намекал Бобрику на возможную неудачу, но тот и слушать не хотел. Ему нравилось, с каким размахом Егоров ведет компанию, и он отстегнул второй, внеурочный аванс на пол-лимона зеленых. Деньги Егоров принял с благодарностью.

Параллельно, заранее подготовив необходимые документы, он начал искать встречи с воскресшим племянником президента Теней Попрыгунчиком, с которым их связывали не только попойки и удачные, хотя небольшие сделки, но какое-то подобие мужской дружбы. Теню он знал с института, когда тот еще не был ничьим племянником, а был просто добрым, славным парнем, немного губошлепом, отчего нередко попадал в неприятные истории. Доходило до смешного. Однажды пьяный Теня помчался куда-то на мотоцикле и сшиб по дороге гуляющую бабульку. Будучи гуманистом, он не оставил потерпевшую без помощи, сложил ее в коляску и повез в больницу, но заблудился и уснул прямо на ходу. Вместе с бабулькой и мотоциклом слетел с набережной в Москва-реку, и тут, казалось бы, грустное приключение должно было закончиться. Однако никто не утонул. Геня при падении хрястнулся обо что-то башкой и вырубился окончательно, но бабулька от ледяной ванны оклемалась и мало того, что спаслась сама, но и Геню за волосы вытащила на берег. Она оказалась известной пловчихой и совсем не старой, сорокалетней женщиной. Потом носила Гене в больницу передачи, и именно от нее он подхватил какой-то экзотический гавайский триппер, с которым промучился целый семестр. Подобных несуразных случаев с Геней Попрыгунчиком, вследствие его доверчивости и вечной сексуальной озабоченности, происходило немало, и Егоров помогал ему, чем мог. В их связке он всегда был главным, такое положение сохранилось и в поздние годы, когда Попрыгунчику подвалила невероятная везуха — двоюродный дедушка на троне. Их дружба сохранила очертания юношеской незамутненно-сти, и, возможно, это объяснялось тем, что Егоров по каким-то ему одному известным соображениям совершенно не пользовался связями Попрыгунчика, не обращался к нему с просьбами, разве что на дядюшкиной компании «Голосуй сердцем» нарубил бабок (удвоил капитал), но это святое дело, Попрыгунчик тут ни при чем.

Обстоятельства сложились так, что последние года полтора они не виделись, лишь изредка созванивались. Егоров издали наблюдал, как его старый товарищ, милый проказник и потаскун, буреет, надувается, как лягушка, которую накачивают воздухом, но не завидовал ему, скорее сочувствовал. Возвышение Попрыгунчика держалось на очень хрупкой опоре, на дядюшкином благополучии — и его, разумеется, ожидала судьба всех фаворитов, печальная, как правило, судьба. Сейчас он окружен всеобщей любовью, богат и всевластен, но как только хозяин-дядюшка пойдет на слом, а это вот-вот произойдет, всем его лизоблюдам, в том числе и племяннику, разом припомнят тайные и явные прегрешения. Хорошо, если Геню оставят пожить где-нибудь на убогой дачке, а скорее сковырнут, как козявку. В этой стране, как известно, по доброй большевистской традиции, победители топчут поверженных царьков до кровавого месива. Тем более, что дядюшка Попрыгунчика наварил таких Щей, что расхлебывать придется десятилетиями.

К удивлению Егорова выйти на Геню оказалось чрезвычайно трудно. Он звонил по кодовым номерам, но некоторое молчали, а по другим какие-то незнакомые люди устраивали ему форменные допросы да еще в неприлично настырном тоне: кто такой? зачем? по какой надобности? не желаете ли сперва повидаться с референтом Григоровичем? По профессиональной привычке Егоров отвечал уклончиво и себя не называл, но понимал, что отследить его звонки проще пареной репы. Вероятно, повышенные меры предосторожности были связаны с недавним похищением Попрыгунчика, в котором для Егорова тоже не все было очевидно. Дурацкая голливудская история с прыжками со скал и с чудесным спасением была шита белыми нитками, но факт оставался фактом: живой и невредимый Попрыгунчик с его блядовитой улыбкой опять мелькал на экране телевизора — Егоров видел его собственными глазами.

Через одного надежного парня из ГРУ за довольно приличную сумму он надыбал еще один, уже совершенно секретный номер телефона — и наконец удача ему улыбнулась. После обычных вопросов: кто? по какой надобности? — заданных с оскорбительным нажимом, в трубке вдруг возник щебечущий девичий голос, протараторивший:

— Да, да, да… Говорите, говорите…

— Я-то — да, да, да? — раздраженно бросил Егоров. — Я прошу Игната Семеновича. Неужели так трудно позвать?

— Я секретарша Игната Семеновича. Вы можете изложить свое дело мне.

— Как вас зовут?

— Меня зовут Галина Вадимовна.

Егоров почувствовал: клюет.

— Послушайте, Галочка. Передайте, что звонит его старый товарищ по институту, Глеб Сверчок. Уверяю, Геня обрадуется.

— Минуточку…

Ждать пришлось не минуту, а значительно больше. Егорова подмывало бросить трубку и оставить всю эту затею. Что-то тут не вязалось. Однако Егоров был не из тех, кто сходит с дистанции при малейшем опасном шорохе. Наконец женщина вернулась.

— Вы здесь, Глеб Захарович?

Ого, Захарович!

— Да.

— К сожалению, Игнат Семенович сейчас очень занят, но он готов встретиться с вами.

Говорила она с извинительными нотками, приятным, мелодичным голосом офисной шлюхи. У Егорова не осталось сомнений: Попрыгунчик допрыгался, его посадили на поводок. Но отступать было поздно. А учитывая все предыдущие звонки и то, что неизвестные оппоненты его вычислили (Захарович!), это было вдобавок и глупо.

— Хорошо, где я могу с ним встретиться?

Секретарша прощебетала, что около четырех Зенкович посетит теннис-клуб на Кутузовском проспекте и, если Егорову это подходит, сможет уделить ему двадцать минут. Егорову это подходило. Он тоже был членом этого элитарного клуба, как и десятка других, где обыкновенно тусовался продвинутый бизнес-класс. Некоторые из этих заведений ошеломляли своей экстравагантностью даже европейских коллег. К примеру, они с Попрыгунчиком года четыре назад, когда Геня только-только переходил из разряда обыкновенных богатых бездельников во всемогущие фавориты, любили заглянуть в небольшое загородное казино «Парагвайские грезы», где вся обслуга, и белая, и черная, работала исключительно голышом, включая солидных, обладающих большим чувством самоуважения крупье. Правда, официанты, девочки и мальчики для услуг, украшали себя страусовыми перьями, а более ответственный персонал, те же крупье, например, или бармены, повязывал шеи дорогими и почему-то всегда траурных тонов галстуками. В «Парагвайских грезах» они с Теней просадили кучу бабок, зато проводили там незабываемые дни и ночи. Ничем не омраченные, если не считать, что Геня, как водится, подцепил там пару раз африканский бубон, но это уж у него проходило фоном по всей жизни. В сущности, не было такой венерической заразы на Москве, которая хоть раз к нему не приклеилась.

Теннис-клуб «Вурдалаки» на Кутузовском проспекте пережил пору расцвета в те благословенные, совсем недавние, а теперь кажется, уже мифические времена, когда обожаемый всеми президент в похмельном угаре выбегал на корт, и вся верховная челядь, включая творческую интеллигенцию, актеров и писателей, мгновенно обернулась фанатами большой ракетки, напялила на худосочные телеса игривые шортики и платила бешеные деньги теннисным инструкторам, лишь бы хоть немного овладеть мудреной аристократической игрой. Уморительные турниры, презентации, блеск дамских нарядов, икра и шампанское, теннисный бум, когда, бывало, один удачно запущенный зеленый мячик приносил целое состояние. Господи, куда все подевалось! Казалось, пир только начался, не ленись, играй на повышение, — и вдруг вычерпали страну до дна. Умолкла музыка, лакей, тушите свечи — и недужный президент, всеми преданный, из последних сил отражает наскоки оппозиции. Как после этого сохранить веру в идеалы?

Клуб «Вурдалаки» постепенно захирел, превратился в обыкновенный элитный притон, куда бизнесмены заезжали по старой памяти, чтобы пропустить по чарке с партнерами, заключить сделку, снять экзотическую девочку, ну и, если у кого осталась охота, побегать по корту, порезвиться, посмешить друганов.

Егоров не взял с собой (по наитию) никаких документов, приехал в клуб на машине всего с двумя охранниками — Витей и Симой. Это, конечно, так, для проформы. Для поддержания имиджа. Давно все поняли, что от снайперской пули, как от СПИДа, никакой телохранитель не убережет. Но — обычай деспот средь людей. Без телохранителей, как без мобильного телефона и иномарки, новый русский выглядел как-то несолидно, упрощенно. Витю и Симу он повсюду таскал за собой еще и потому, что оба были забавными, необременительными собеседниками. О чем ни спросишь, всегда отвечали невпопад, но с веселой, напоминающей собачью готовностью угодить хозяину. Витя — в прошлом боксер-тяжеловес из «Локомотива», Сима — бывший опер из МУРа, в чине майора. Спасти не спасут, но всегда могут пригодиться для мелких услуг. Он оставил их в машине, в клуб для плебса вход закрыт.

Геня Попрыгунчик уже ждал его в баре на втором этаже в компании с аппетитной белокурой девицей, которая, как выяснилось, и была той самой Галиной Вадимовной, с которой он разговаривал по телефону. Геня и Егоров обоюдно выразили бурную радость встречи, обнялись, похлопали друг дружку по плечам, расцеловались, наспех приняли по полсоточке коньяку, но уже через пару минут Егоров понял, что нарвался на подставу. Похож как две капли воды, даже шрамик над левой бровью воспроизведен, но не он. Повадка не та, смех не тот, голос, движения, а главное, неуловимые нюансы поведения, которые составляют человеческую сущность… все заемное, чужое, взятое напрокат.

Для проверки Егоров без нажима, вроде бы случайно упомянул два-три случая из их прошлой жизни — и подставной Геня, почуя ловушку, покраснел как рак и прокололся. В ту же секунду Егоров почувствовал, что напрасно копнул: красотка Галочка насторожилась и некий средних лет господин с очень примечательной внешностью, похожий на ожившую мумию, посасывавший коктейль за дальним столом, окинул вдруг Егорова каким-то пустым, мимолетным взглядом, словно кусок льда швырнул в лицо.

Егоров испугался. Обманного Геню пасли надежно и, разумеется, любого, кто с ним соприкасался, брали под колпак. Игра тут разворачивалась явно нешуточная. Провернуть такую штуку с племянником могла только очень мощная группировка или органы. Но органы, пожалуй, отпадали: им сейчас не до игр, да и какой смысл для государственной организации оживлять такого покойника. Ищи кому выгодно. Егорову не пришлось ломать голову над ответом. Выгодно любому, кто заинтересован в тайном влиянии на президента. Дальше Егоров вычислять не стал, пора было спасать свою шкуру. Но как? Посидеть минут десять, поболтать, как ни в чем не бывало, и потом уйти, сославшись на срочные дела? Нет, так не получится. Словят по дороге домой или в офисе, и, скорее всего, быстро, потому что не допустят, чтобы он разнес обнаруженное несоответствие копии образцу по миру. Люди, способные слепить Попрыгунчика заново, да еще с такой поразительной точностью, разумеется, мешкать не станут и за ценой не постоят. Наверняка прослушка включена, и та мерзкая, покойницкая рожа в углу либо кто-то другой, кого он пока не засек, уже рассчитали беспроигрышный вариант: для них убрать лишнего свидетеля, все равно что прихлопнуть комара.

Пригляделся и к Галине Вадимовне. Тоже хороша тварь, ничего не скажешь, Мерилин Монро этакая. Кокетничает, Жеманничает, изображает влюбленную телку, а кто она на самом деле? И кто такой на самом деле новый Попрыгунчик? Откуда его выкопали?

Времени на размышление у Егорова было ровно столько, сколько удастся просидеть за столом, это понятно. Дальше Начнутся действия, где ему уготована роль жертвенной овечки. Ну уж нет! Не для того Егоров поднял такую махину, как «Аэлита», чтобы споткнуться на арбузной корке.

На спасительную мысль его натолкнула именно Галина Вадимовна, которой надоело играть статистку. Лучезарно улыбаясь, открыла пухлый розовый ротик:

— Господин Егоров, извините, что напоминаю, у Игната Семеновича в запасе всего десять минут…

— Да, брат, — спохватился и Геня (никогда он не употреблял это слово: козлик, чувак, старик — это да). — Хотелось бы, конечно, посидеть поплотнее, но… Министр юстиции ждет…

— Ага, — немного приободрился Егоров. — Ты большой человек, а мы кто — серые мышки бизнеса. В прежние времена…

— Да ладно тебе, — покровительственно перебил Геня. — Сегодня жизнь не кончается. Договоримся на уик-енд, а?

Егоров налил себе коньяку, пожевал соленый орешек.

— Пожалуй, Геня, моя проблема как раз относится к ведомству юстиции.

— Слушаю тебя, брат.

Не один слушаешь, подлюка, подумал Егоров. Теперь главное, не проколоться в импровизации.

— Галина Вадимовна, — учтиво обратился к даме. — Не могли бы вы оставить нас на несколько минут для конфиденциального привата?

— Брось, Сверчок, — вмешался Геня. — Галку не опасайся. Она могила.

— Понимаю, — Егоров важно склонил голову, — И не сомневаюсь, что могила. Но видишь ли, дружище, речь идет о третьих лицах. То, что я должен передать, велено передать без свидетелей… Возможно, так будет лучше для Галины Вадимовны. Безопаснее.

Галочка надула губки, фыркнула:

— Подумаешь, тайны мадридского двора. Ну и пожалуйста… Секретничайте… Только, Игнат Семенович, не забудьте, у вас встреча — и еще ехать…

Егоров проследил, как она профессионально покачивает бедрами, уходя. Одобрил:

— Знатный бабец… Не уступишь на вечерок?

В отсутствии секретарши Попрыгунчик заметно скис, торопливо опрокинул рюмку.

— Не отвлекайся, брат. Действительно встреча… ты уж извини, — и затравленно покосился в угол, где маячила бледная маска покойника.

Егоров, наклонясь к двойнику, наплел такую байку. Якобы к нему намедни обратились парни из ЦРУ, причем солидного уровня и предложили запустить через некое агентство информацию, касающуюся чести и достоинства семьи всенародноизбранного. Зачем им это нужно, он не в курсе. Да и не хочет знать: это политика, а он в политику никогда не вмешивался. Но отказаться однозначно не может. Его «Аэлита», как, наверное, Геня догадывается, тоже не без греха, и этим парням ничего не стоит его прижать. Это тебе не наши ваньки. Они веников не вяжут и сели на него основательно. Наехали так, что не продыхнуть. В буквальном смысле. Уже несколько дней пишут каждое слово, и на эту встречу, он, конечно, дико извиняется, привели на аркане. Предупредили, если вильнет, ему хана, а информацию все равно запустят по другому каналу. Егоров, войдя в игровое состояние, почувствовал привычное возбуждение. Блеф дикий и потому должен сработать. Кто бы ни стоял за Теней, они нормальные люди и вряд ли станут его потрошить в нулевую, пока не проверят подлинность дезы. Для него же сейчас главное — получить время для маневра, оторваться отсюда живьем. Хотя бы добраться до «Бьюика», где сидят тяжелодумы Витя и Сима.

— Какая информация? — сухо спросил Геня.

Егоров поглядел на него укоризненно.

— Не здесь же, дружище!

— И что ты хочешь от меня?

— Страховку. Подстрахуй меня, а башли, как обычно, пополам.

Прежний миляга Попрыгунчик в этом месте обязательно бы поинтересовался, сколько башлей и каких, но новый, воскресший, только икнул.

— Не совсем усекаю, брат. Какая страховка?

— Завтра они передадут дискету, — продолжал врать Егоров. — Я переправлю тебе копию.

— И что дальше?

— Ничего. Это и есть страховка.

— Каким образом?

Тот, старый Попрыгунчик никогда не задал бы подобного вопроса, а с этим и говорить не о чем. Похоже, паренек крутого совкового замеса, раз не улавливал полунамеков, коими в коммерческой среде пользуются так же привычно, как женщины косметикой. Но это уже не имело значения. Ставка сделана, удачная ли — выяснится через несколько минут, когда они расстанутся.

— Получишь дискету, — сказал Егоров, — сам все поймешь.

Вернулась за стол сияющая, с ярко подкрашенными губами Галина Вадимовна. Одновременно в бар вошли двое хмурых, безликих, упакованных в замшу топтунов из тех, которых обязательно видишь перед началом перестрелки. Вошли вместе, а расселись по разным углам. Ни на кого не глядели и ничего не заказывали. Егоров поежился: по его душу, по его.

— Что ж, господа, — Галина Вадимовна заговорила бойко, весело, совсем не так, как до этого, без конторского занудства. — Смею вам напомнить, время истекло.

— Еще по маленькой на дорожку? — предложил Егоров, думая о том, что если удастся выйти на улицу вместе… впрочем, это пустое. Геня — зомби, его никто стесняться не будет.

— Только по одной, — улыбнулась Галочка, уже не скрывая, что имеет особые права на сомлевшего Попрыгунчика и даже может решать, сколько ему выпить. Зенкович сказал:

— Все-таки мне не очень улыбается вмешиваться. Может, сам как-нибудь разберешься?

Егорову на мгновение стало жалко этого обреченного незнакомого парня — хоть и двойник, хоть и зомби, а чем-то до боли родной.

— Не придется ни во что вмешиваться, Генчик. Получишь дискету — и точка.

— Мне опять выйти? — пошутила Галина Вадимовна, одарив Егорова прельстительной улыбкой. В ответ он изысканно поцеловал ее руку. Встал, попрощался:

— Держись, Игнат Семенович, еще не вечер. Завтра тебе позвоню. Только не прячься, пожалуйста, от старых друганов.

— Не буду, — совсем уж потерянно буркнул Попрыгунчик.

Егоров спокойно прошел через бар, но не удержался, бросил быстрый взгляд на покойника за дальним столом, и лучше бы этого не делал. Наткнулся на пустые глазницы, в которых стоял приговор не только ему, конкретной мишени, но и всему сущему. Аж током полоснуло по нервам.

Хотел заглянуть в сортир, но не рискнул. Благополучно, никем не остановленный, добрался до выхода. Перекинулся словцом с привратником, одноруким стариком Афганы-чем, отставным генералом. Афганыч был облачен в красную рубаху с кушаком и черные плисовые штаны. Это было смешно, но еще забавнее он выглядел прежде, года два назад, когда его обряжали в смокинг.

— Болят старые раны, Афганыч?

Отставной генерал расплылся в сладкой, натужной улыбке.

— Болят, Глеб Захарович, почему не болеть… Чего-то давненько к нам не забредали?

— Да, — согласился Егоров, — давненько… Детишки-то как, семья?

— Все слава Богу, спасибо.

— Добровольцем не собираешься на юга?

— Куда мне с одной рукой. А так бы записался, почему нет?

— Хороший ты человек, Афганыч.

— И к вам у нас претензий нету, Глеб Захарович.

Егоров разговаривал со старым ветераном без издевки, не то что многие другие посетители клуба, и старик это ценил. Иной раз они пропускали в привратницой по гра-мульке. Беседы вели. Живой дух у старика не сломлен, хотя, конечно, в землю его вогнали по шляпку. Ничьей вины в этом не было. Хваткое время прошлось по старичью железным катком. Еще раз подтвердилась на практике теория Дарвина', как уж ее не охаивали. Коммунисты поцарствовали, теперь рыночники у руля. Смена эпох, только и всего.

Егорову не хотелось на улицу, но сколько не тяни, выходить надо. От крыльца клуба не углядел ничего подозрительного: предвечерний московский пейзаж, пыль и смог, поникшие ветлы, четкий рисунок набережной Москвы-реки… Но когда взглянул на «Бьюик», припаркованный метрах в двадцати у каменного парапета, с удивлением обнаружил, что Вити и Симы в машине нет. На переднем сиденье, рядом с местом водителя, правда, сидел какой-то тип в шляпе, но не Витя и не Сима. Это Егоров не столько Увидел, сколько почувствовал нервами, как тот знаменитый чукча, который интуитивно определяет в тысячекилометровой тайге чужака. Редкие прохожие, три девочки, играющие на асфальте в классики, солнечное марево, отражающееся в стеклах, и многое другое вдруг превратилось в его глазах в кадры какого-то старого, давно виденного фильма, но он не испугался и больше не мешкал. Небрежной походкой пересек улицу, приблизился к своей машине, распахнул дверцу — изнутри ему приветливо улыбнулся натуральный молодой китайчонок — и не в шляпе, а в забавной панамке с кожаным верхом.

— Господин Егоров, да? — радостно осведомился китаец, — Я ведь не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — сказал Егоров. — А вы кто?

— Садитесь, господин Егоров, садитесь. Немножко поговорим.

Егоров обогнул «Бьюик» и уселся на место водителя. Он ничуть не потерял самообладания, напротив, успокоился. Явление китайца — это, конечно, переговоры, а не смерть. К тому же любопытство его было задето. Он мгновенно восстановил в памяти все, что ему известно про китайскую группировку, про знаменитую «триаду». Известно немного, но для начала разговора — достаточно. Китайские братки появились на московском торжище сравнительно недавно, но разворачивались с необыкновенным упорством, тесня всех, кто попадался под руку, вплоть до могущественных чеченцев. До сих пор Егорову не приходилось иметь с ними дела, но рано или поздно они должны были на него выйти. На определенном этапе ни одно серьезное криминальное содружество уже не может обойтись без рекламно-пропагандистской поддержки, без радио и телевидения.

Китаец будто прочитал его мысли:

— Да, да, господин Егоров, давно пора встретиться. Но лучше поздно, чем никогда. Так у вас говорят? — и меленько, деликатно захихикал, словно козленочек заблеял.

— Где мои люди? — холодно спросил Егоров, закурив.

— О-о, они пошли прогуляться. Совершенно не волнуйтесь. С ними все в порядке.

— Чему, собственно, обязан?

Китаец внезапно стал серьезным, как скала.

— Давайте познакомимся. Меня зовут Су Линь.

— Очень приятно.

— И мне приятно тоже, и мне… Нам понравилась ваша история про америкашек, про ЦРУ. Так правдоподобно. Мы очень смеялись.

— Вы, может, и смеялись, а для меня проблема.

— Наверное, ваша проблема совсем в другом, но все равно — это было хорошо.

— Что было хорошо?

— Вы очень умно и хорошо вели себя с господином Зен-ковичем.

— Попрыгунчик — мой старый товарищ, — строго сказал Егоров. — Кстати, господин Су, своей подслушкой вы нарушили конституцию. А ведь у нас демократия.

После этих слов смешливый китаец развеселился не на шутку. Егоров теріпеливо ждал, пока он успокоится.

— Вы остроумный человек, господин Егоров. С вами приятно иметь дело. Скажите, как вы догадались, что Зенкович — это не Зенкович, а кто-то другой? По каким признакам?

Наступила очередь Егорова изобразить изумление.

— Что значит — другой? Он чем-то болен? Что-то с горлом? Я заметил, у него голос хриповатый.

— Восхитительно! — Китаец всплеснул ручками, но смеяться на сей раз не стал, — Вы скрытный человек, господин Егоров. А вот мы, китайцы, простодушные, как дети. Что есть, то и говорим. Не прячемся от добрых людей. Скажу прямо, господин Зенкович — это наша гордость. Он как яркий огонь, на него летят всякие птички, нам остается только вытаскивать их из силков. Понимаете?

— Не совсем.

Су Линь накрыл его руку своей теплой маленькой ладошкой и нежно погладил, как если бы Егоров был женщиной. Егоров стерпел.

— Ваша проблема, — задушевно произнес китаец, — это Уран. Но вам нужна помощь, один вы не справитесь, верно? Очень большой кусок. Можно подавиться.

Удар был нанесен точно и внезапно, Егоров обмяк. Глаза китайца сузились до щелок. Это бьш тот редчайший случай, когда Егоров не сразу нашелся с ответом. Пауза неприлично затянулась, и он спросил:

— Пытаетесь меня напугать, господин Су?

— Что вы, что вы! — невероятное мелькание улыбок и махание ручками. — Пугаем мы совсем по-другому. Мы сотрудничать хотим всей душой. Хотим помочь. Разумеется, на определенных условиях.

— При чем же тут уран?

— Ни при чем. Совершенно ни при чем. Сказано и забыто. Действительно, какой там уран… Хочу только, чтобы вы знали: мы надежные партнеры. И плохие враги. Зачем вам какие-то Бобрики, когда есть мы? Бобрик сегодня здесь, завтра — пропал. А мы пришли в Россию навсегда.

Егоров закурил вторую сигарету, думал: сколько же вас пришло навсегда? Не тесновато ли будет? Еще он думал, что свидание с Попрыгунчиком и то, что за «Аэлитой» давно следили, а он не замечал, и то, как это все сошлось в одной точке, в его «Бьюике», — не могло быть случайностью, чередой простых совпадений. В крупном бизнесе бывает лишь один вид случайности — продырявленная башка.

— У меня есть время подумать?

— О-о, конечно, конечно, — улыбка, полная искреннего уважения. — Не очень долго, да? Скажу вам, господин Егоров, мы, пока вы думаете, уже вам помогли.

— Да?

Су Линь, скривившись в добродушной гримасе, достал из кармана белый конверт и протянул Егорову. В конверте оказалось несколько фотографий, на всех изображен Степан Степанович Завьялов (Бобрик), сибирский авторитет, в разных видах и в разных компаниях — в застолье с шумной ватагой, на прогулке с огромной овчаркой, в обнимку с молоденькой брюнеткой, на фоне памятника Суворову, — но самым впечатляющим был последний снимок: Бобрик сидел в кресле на какой-то дачной веранде, но уже без головы. Голова со вставшими дыбом волосами аккуратно лежала на столе на расписном блюде.

Егоров собрал снимки в конверт и вернул китайцу. Заметил философски:

— В конечном счете каждый получает то, что заслужил. Но зачем вы мне их показали? Во-первых, я не имею к этому никакого отношения, а во-вторых, мне это совершенно не нужно.

— Нужно, — жизнерадостно возразил Су Линь. — Очень нужно. Он стоял у вас на дороге, да?

3. ПРОИСШЕСТВИИ В БАНКЕ «МЕДИУМ»

Санин мгновенно ее узнал, идентифицировал, разложил на составные части, классифицировал и сбросил полученные сведения в банк данных, хранившийся у него в подкорке левого полушария. По сложной ассоциации вывод сформулировался такой: вонючка обкомовская! Однако по-настоящему он бывшего члена правительства, ныне известного финансиста Преснякова не осудил: дочь есть дочь, куда от нее денешься. У Санина детей не было, и об отношениях их с родителями он судил понаслышке. Ясно одно: без папочкиной помощи не обошлось.

После обычного утреннего кросса по Лосиному острову и получасовой гимнастики на укромной поляне Санин завернул в бистро «Три толстяка», где частенько завтракал в будние дни. Хозяин заведения, тучный, под стать названию армянин Ашот самолично готовил для него яичницу с беконом и овощной салат с арахисовым маслом.

Девушка вбежала в зал, словно проскользнула по солнечному лучу, — в огненно-красном наряде, в черных высоких сапогах — эффектное появление. Она, по всей вероятности, разглядела Санина через окно и уже на ходу расстегнула черную кожаную сумочку, явно с дурными намерениями. Но шансов у нее не было никаких. Санин не только ее идентифицировал, он еще успел толкнуть навстречу стул с круглой спинкой, ударивший ее точно по коленкам, отчего девица рухнула на пол. Санин помог ей подняться, отряхнул с красной юбки пыль, забрал сумочку, мельком в нее заглянув, и посадил за свой стол. Армянину сделал знак: все, дескать, в порядке, приятель. А кроме них по утреннему времени в бистро никого и не было.

У Светика из черных глаз летели оранжевые искры, она морщилась от боли. Но молчала. Ее ненависть была красноречивее слов.

— Отдышись, — посоветовал Санин, возвращаясь к яичнице, — Может, покушаешь чего-нибудь?

Светик продолжала молчать и тяжело дышала, не сводя с полковника огненного взгляда. Он подумал, что, возможно напрасно пожалел ее тогда, в городе С., впрочем дело не в ней, кого-то все равно надо было оставить в живых. Для понта, как выразился бы входивший в группу «Варан» капитан Митюхин, разбитной малый, далеко продвинутый в рыночную реальность.

Санин с брезгливой гримасой двумя пальцами вытянул из сумочки дамский «вальтер», укорил:

— Разве можно с такими игрушками бегать утром по городу? Это же опасно.

— Все равно тебя убью, гад! — высказалась наконец Светик.

— Ну что ты, — урезонил ее Санин. — Даже не думай об этом.

— Надеешься, не достану?

— Всяко бывает, — Санин придвинул к себе салат. — Иная вошка подпрыгнет — и глаза нету. Но убить — это вряд ли. Пупок развяжется.

— Ты моих друзей замочил, сволочь. Кто ты такой?

— Бредишь, девушка? И прекрати, пожалуйста, обзываться. Я ведь не погляжу, что взрослая, возьму и отшлепаю.

— Ты? Меня?!

— Попробуй лучше салатик. Объедение, честное слово. Вот, бери с краю, я здесь не трогал.

От желудевого сияния глаз, от басистого, заботливого, пренебрежительного голоса Светика вдруг мягко повело, будто качнуло на качелях. С ужасом она осознала, что этот невероятный человек — и есть ее судьба, женская судьба. И конечно, она знала это с самого начала, когда он там, в исчезнувшей капсуле пространства и времени приложил палец к губам и кивком швырнул ее к двери.

— Отдай сумку, гад! — прошипела она, борясь с нахлынувшей тоской и с болью в разбитой коленке.

Санин помахал Ашоту, пальцем ткнул себя в ухо. Через секунду армянин явился с мобильным телефоном.

— Куда хочешь звонить? — насторожилась Светик.

Не отвечая, Санин пощелкал кнопками, набрал какой-то номер и через секунду произнес:

— Будьте добры Егора Ильича.

Светик бешено рванулась к трубке, но еще быстрее Санин прикоснулся вытянутыми пальцами к ее предплечью, и ее правая рука повисла плетью. К пульсирующей боли в коленке добавилась резь в локте.

— Не балуйся, — предупредил Санин, а в трубку ответил: — По личному делу, сугубо по личному. Это касается его дочери.

Пока там выясняли, соизволит ли Егор Ильич выйти на связь, Санин обратился к хозяину заведения:

— Ашот, дорогой, принеси даме чего-нибудь прохладительного. Видишь, как разгорячилась, сама не своя.

И резко изменив тон на официальный заговорил в аппарат:

— Егор Ильич, беспокоит полковник Санин из управления… Нет, вы меня не знаете. Тут у нас неприятное происшествие. На меня совершила покушение ваша дочь Светлана… Нет, не ошибаюсь, вот она передо мной… Пистолет «вальтер», уменьшенная модель… Нет, нет, чудом обошлось…

Светик слушала, открыв рот, и полковник ободряюще ей подмигнул. Подоспел Ашот с бутылкой запотевшей пепси-колы.

— Я прямо-таки в затруднении, — обиженно возразил Санин на какое-то, видимо, предложение Егора Ильича. — В принципе, положено сдать ее в отделение… Ах, преждевременно? В каком смысле преждевременно? Подождать, пока убьет?

Полковник вторично подмигнул девушке, а услужливый хозяин наполнил бокал пенистым напитком. У Светика от ярости задергались губы.

— Недолго тебе глумиться, супермен, — пробормотала она, уже не очень веря в то, что говорит.

— Вы так считаете, Егор Ильич? — Санин изобразил тягостное раздумье, и это получилось у него так забавно, что У Светика окончательно голова пошла кругом. Ей хотелось смеяться и плакать одновременно. Ни от одного мужчины за свой девичий век она так не балдела, но знала твердо: это чудовище не должно, не имеет права жить.

— Да, да, естественно, — продолжал Санин в трубку. — Я вижу, что она добрая девушка… Конечно, с кем не бывает… Может быть, передозировка?.. Хорошо, Егор Ильич, только ради вас, хотя это вопиющее нарушение правил. Пишите адрес… — И он продиктовал координаты «Трех толстяков», потом сказал: — Не за что благодарить, Егор Ильич, приглядывайте за ней получше. В наше время долго ли наивной, доверчивой девушке попасть в беду…

— Вопрос улажен, — сообщил Светику. — Минут через десять за тобой приедут. Папочка пообещал, не будешь больше за мной охотиться… Какая же ты все-таки неблагодарная дочь, Света. У тебя такой замечательный отец, один из столпов общества, надежда нации, а ты? Бегаешь с пистолетиком, пристаешь к мужчинам. И куда только катится ваше поколение? Неужто прямиком в Америку?

— Все? — зловеще спросила Светик.

— Нет, не все, — Санин обмакнул в арахисовое масло кусочек черного хлеба и с аппетитом прожевал. — Предупреждаю официально. Еще раз попадешься на глаза, придется составлять протокол. Опомнись, девочка. Разве можно так позорить отца?

Света подумала, что когда они лягут в постель и начнут целоваться, то первое, что она сделает, это откусит ему нос.

— Я тебя недооценила, мент, — протянула с мечтательной улыбкой. — Но я исправлюсь. Тебе не уйти от расплаты.

Все же ей удалось задеть истукана. Санин раздраженно отодвинул тарелку.

— Весь завтрак испортила… Ну что ты несешь? Какая расплата? За что? Ты хоть на себя-то погляди в зеркало. Вы же все в дерьме по уши. От вас покоя никому нету. Да если бы то, что ты говоришь, было правдой, я бы памятник поставил человеку, который от мрази страну очистит. А говоришь — расплата.

— Думаешь, ты судья? — прекрасные очи Светика восторженно пылали. — Ты обыкновенный палач. Да, мы грязненькие, все в дерьме, но мы живые, мент. Мы боремся. Мы не захотели жить вашей свинячей совковой жизнью, и тебе это не понравилось. Ты пришел со своей командой и перестрелял всех, как перепелов. И вот за это ты ответишь. Еще как ответишь! Тебе только кажется, что ты такой непобедимый. Тебя не мы, тебя жизнь похоронит. Ты уже покойник, мент. Ты тут жрешь, улыбаешься, торжествуешь, а на самом деле это — одна видимость. Я скажу тебе, кто ты. Ты — фантом пещерной эпохи, если только сможешь понять, о чем речь.

Санину понравилась ее пылкая речь, хотя теперь он быв абсолютно уверен, что сделал ошибку, не пустив ее в расход в городе С. Уж слишком целеустремленная. С ней добром не поладишь. Он знал про ее подвиги в пьггочных делах и про влияние в банде Любимчика. Интеллектуальная маньячка, порождение западной тьмы. Для него она не была вполне человеком, как, наверное, и он для нее. И все же слушал с удовольствием, любовался яростным свечением очей, порывистыми движениями, соразмерностью, вызывающей женственностью телесных форм. Охотно принимал ее женский вызов. Видел: помани пальцем, побежит за ним, как собачка, чтобы после, при удобном случае предать, столкнуть в пропасть.

— Угомонись, девочка. Все, что ты можешь сказать, мне неинтересно.

— Неинтересно?

— Поросячьи страсти в тебе бушуют — и больше ничего. Перекормил тебя папочка икрой в раннем детстве.

Светик задохнулась от возмущения. Поросячьи страсти! Ну погоди, самодовольный ментяра!

С двумя чашками турецкого кофе подоспел Ашот. Суетился он больше обычного. Не сводил со Светы улыбчивых смолистых армянских глаз. Его Санин тоже хорошо понимал. Такие резвые дамочки, как эта, завораживают мужиков, как огонь мотылька. Тем более, тучный хозяин «Трех толстяков» был известным ходоком по женской части. Не раз они вели философские беседы на эту тему и сошлись в одном: прекрасный пол — наказание Господне, и от него все беды на земле.

Кофе не успели допить, за Светиком явились двое элегантных молодых людей в одинаковых вышедших из моды двубортных костюмах. Их принадлежность к определенному ведомству могла вызвать сомнение разве что у пингвина. Оба вытянулись у стола почти по стойке «смирно» и, толково проинструктированные, выпучив глаза смотрели на Санина.

— Забирайте, — кивнул Санин. — Вот она, ваша террористка.

Оперативники одновременно обернулись к Светику. Не глядя на них, она сказала:

— Подождите на улице, ребята. Сейчас выйду.

Ребята опять, как два робота, перевели взгляд на Санина.

— Ничего, — благодушно прогудел полковник. — Ступайте. Мадемуазель еще не успела сообщить адреса явок.

Ашот сам догадался отойти к бару.

— Отдай сумочку, — сказала Светик.

— Пожалуйста.

— И пушку.

— Э, нет, это вещественное доказательство. Пушку я конфискую.

— Боишься, что пристрелю?

— Поднадоела ты мне, девочка. Давай двигай отсюда, пока цела.

Под его, как тогда, наполненным сумасшедшей энергией взглядом она мгновенно сомлела. Почудилось, что он протянул руку, и она явственно услышала хруст собственного позвоночника. Ей понадобилось все ее истерическое мужество, чтобы усидеть на месте. Но она усидела. И даже улыбнулась.

— Я даже не знаю, как тебя зовут.

— Сказано, проваливай!

— Сейчас уйду, не злись.

Он не злился, ждал.

— Дай, пожалуйста, зажигалку.

Санин сидел неподвижно, как статуя.

— Докажи, что ты мужчина, мент. Поухаживай. Дай прикурить.

Он смотрел мимо нее.

— Пожалуйста, — попросила Светик, — Скажи, куда прийти, и я приду. Ты же хочешь меня?

Санин пошевелил губами, словно собирался плюнуть. Но не плюнул. Обронил глухо:

— Ладно, приходи сюда же вечерком. Если будет настроение, подскочу.

Торжествуя, она вскочила на ноги, пошла к двери, не оглядываясь. Санин смотрел вслед. Ишь, кошка, как бедрами гуляет. Но зачем это тебе, полковник?

В четыре часа дня он подъехал к центральному офису банка «Медиум», расположенному в Замоскворечье. Чуть раньше отправил шифровку Самуилову, где, в частности, упомянул об инциденте с дочерью Преснякова, бывшего члена правительства. Он был обязан это сделать. Папаша значился в списке, в перспективной разработке у «Варана», но далеко не в первых номерах.

К помпезному трехэтажному зданию банка подкатил сверкающий хромом и серебром «Роллс-ройс», из него выскочил водитель в ливрее, подбежал к задней дверце, распахнул — и на асфальт спустился солидный господин в элегантном светлом пальто, с тросточкой из черного дерева с перламутровым набалдашником, в котором Света Кузнечик нипочем не признала бы своего утреннего обидчика. Сейчас Санин выглядел намного моложе своих лет: розовый цвет лица, пушистые каштановые усы и пышная шапка белокурых волос, по молодежной моде заброшенных за уши, делали его похожим на одного из постоянных персонажей столь любимых российскими домохозяйками мексиканских сериалов, какого-нибудь безупречного дона Педро.

Не обратив внимания на подобострастно согнувшегося водителя (майор Мекешин, кличка «Кимоно»), Санин важно прошествовал к парадному подъезду, откуда навстречу ему вывернулся угодливый клерк в сером костюме.

— Господин Сандалов?

— Сандалов, Сандалов, — благосклонно прогудел Санин, — Хозяин у себя?

— Ждут-с, давно ждут-с. Извольте следовать за мной.

Банкир Кисилидзе принадлежал к олигархической прослойке, которая еще только подбиралась к заветным высотам, но уже была совсем рядом, можно сказать, на расстоянии одного броска. Изворотливый финансист карабкался на вершину осторожно, шажок за шажком, удержал свой банк от падения в 93-ем и 97-ом годах, благополучно преодолел августовский кризис 99-го и теперь, когда один за другим лопались как мыльные пузыри вчера еще казавшиеся несокрушимыми банковские монстры, перед «Медиумом» открывались самые блестящие перспективы. Кисилидзе хорошо это чувствовал, но по-прежнему не Делал резких движений. Он и в московскую элиту вошел как-то незаметно, бочком, словно заглянул с заднего двора: торговая фирма «Весна» (текстиль, компакт-диски, косметика), фондовая биржа «Принципал», пара бульварных газетенок, торговый склад на Яузе, сеть небольших Ресторанов (некоторые со стриптизом и игральными автоматами), инвестиции в якутские алмазные промыслы и еще многое другое по мелочам — невообразимый, в сущности, компот, — и лишь долгое время спустя — банк «Медиум» со смешным капиталом в десять тысяч зеленых. Киси-лидзе обладал редчайшей способностью подгребать под себя все, что видел глаз, но без ненужной поспешности и не создавая лишних врагов. В крупнейших аферах (приватизация, ГКО и прочее) он практически не участвовал, во всяком случае нигде крупно не засветился и поэтому перед компетентными органами был чист, как новорожденный. На сегодняшний день его состояние, нажитое втихаря, приравнивалось к двум миллиардам долларов, но и это была лишь доступная отслеживанию часть. Генерал Самуилов, внимательно проанализировав деятельность тихого банкира, пришел к выводу, что Кисилидзе — один из самых опасных финансовых вампиров страны, чудовище с непомерным, сверхъестественным аппетитом и удивительной способностью заметать следы, и потому, хотя испытывал к этому человеку необъяснимую симпатию, скрепя сердце распорядился: цель!

На подготовительную стадию операции у Санина ушло две недели, и за это время он узнал некоторые любопытные подробности из жизни скромного нувориша. Кисилидзе был человеком, внешне абсолютно лишенным страстей: имел всего одну жену и троих детей (все учились в Москве), в редкие часы отдыха уединялся у себя в кабинете и музицировал, его обширная домашняя библиотека состояла в основном из многотомных собраний сочинений отечественной классики. Правда, иногда он пытался выказать себя (дань моде) сторонником нетрадиционного секса, участвовал в шумных, амбициозных тусовках, как-то за ночь просадил сто тысяч долларов в казино, но все эти нелепые потуги были шиты белыми нитками. Со стороны Кисилидзе казался совершенно чужим и каким-то неприкаянным на грозном пиру победителей. Да и национальность у него в некотором роде сомнительная: наполовину грузин, наполовину хохол. Вероятно, Кисилидзе болезненно ощущал свою отверженность и, как выяснил Санин, после особо выгодных сделок, не афишируя, отслаивал солидные благотворительные взносы сразу по трем конфессиям: мусульманской, православной и иудейской. Перед каким богом он надеялся оправдаться на Страшном Суде, было, похоже, непонятно ему самому. В связи со всем этим у Санина возникли сомнения в необходимости акции, чего он не терпел. Сомнения грозили расщеплением сознания, что в свою очередь могло обернуться разрушением внутренней гармонии с миром.

В очередном донесении он поделился своей растерянностью с Самуиловым, но высказался туманно, в том ключе, что, возможно, есть более срочные объекты, представляющие больший государственный интерес. Генерал воспринял его колебания раздраженно и ответил обширной депешей, которая делилась как бы на три части. В первой приводилась общеизвестная статистика протекающего в России геноцида. Из нее следовало, что, говоря по-военному, население страны ежедневно убывало на два полноценных полка, и если не затормозить зловещий процесс, то к 2020-ому году оно сократится примерно вполовину. Далее генерал приводил исторические сведения, подкрепленные цитатами из первоисточников (начиная с Библии), свидетельствующие о том, что выдающиеся преступники всех времен, тираны, узурпаторы, инквизиторы, кровопийцы, как правило, в обыкновенной жизни отнюдь не выглядели таковыми. Напротив, многие из них слыли образцовыми гражданами, чадолюбивыми отцами, покровителями искусств, защитниками обездоленных — и прочее в том же духе. Известно и то, что ни одна война в мире, ни одно кровавое и подлое истребление инакомыслящих не начинались без провозглашения самых гуманных и благородных идей. В заключение Самуилов советовал сентиментальному полковнику взять себя в руки, не умствовать без нужды и честно выполнить свой долг.

Санина ответ не убедил, и он решил, прежде чем провести акцию, повидаться с заинтересовавшим его банкиром. Узнай генерал об этом решении, он, пожалуй, мог бы задуматься: того ли человека поставил во главе «Варана»?

Кисилидзе, крепенький, энергичный, подтянутый, с располагающей к себе улыбкой, встретил Санина посреди кабинета, пожал руку, повлек к уютному столику в глубине комнаты, интимно освещенному мраморным торшером-нимфой.

— Прошу, прошу… Марик Викторович? Очень рад. Будимович ввел меня в курс дела, но только вчерне, как вы сами понимаете…

Мистификацию со звонком от Будимовича, президента парагвайской фирмы «Монако», с блеском провел через Интернет Гоша Серебряков, компьютерный мозг «Варана», виртуальный скиталец, юный доктор наук и мушкетер в одном флаконе, он же принял и «загасил» проверочный сигнал из «Медиума». Имитация получилась столь впечатляющей, что сам Гоша пришел в восхищение, что с ним редко случалось, и до позднего вечера бродил по особняку, повторяя, наподобие Пушкина: «Ай да Гоша, ай да сукин сын!» — пока озадаченные сослуживцы не угостили его стаканом анисовой настойки, после чего фанат компьютерных игр впал в алкогольную кому на несколько часов. «Монако» — посредническая фирма с отменной репутацией, известная на весь мир, к сотрудничеству с ней стремились самые раскрученные российские авторитеты, но мало кому это удавалось. Фирма была чрезвычайно щепетильна в выборе партнеров, поэтому вполне понятно было волнение Кисилидзе, с которым он встретил ее посланца. За спиной «Монако» стояли знаменитые финансовые корпорации Штатов и Европы, и когда она вступала с кем-нибудь в контакт, тренированное ухо легко угадывало сладостный шелест зеленых купюр, а перед внимательным оком возникали сокрушительные цифры с неисчислимым количеством уходящих вдаль нулей. Да и президент Будимович для тех, кому положено знать, был не менее значительной и легендарной фигурой, чем великий покровитель российского бизнеса дядюшка Сорос.

…Кисилидзе распорядился по селектору:

— Нина, ко мне никого!

Смотрел на гостя выжидающе, с приятной открытостью во взоре. На столе — непременные в таких случаях напитки, фрукты. Надо заметить, тихий банкир обосновался в центре Москвы недурно: старинный особняк с колоннами, рабочий кабинет, хотя не очень большой, но стильно меблирован под мореный дуб, с музейной люстрой под потолком.

Санин держался с чуть заметным высокомерием, как и положено инспектору из вышестоящей организации. Обменялись дежурными любезностями: Кисилидзе поблагодарил за честь: как же, сам Будимович заинтересовался его скромной персоной. Санин дружески улыбнулся:

— Не скромничайте, Кисилидзе, ваша репутация известна. Не секрет, в Москве осталось мало людей, с которыми можно иметь дело. Я имею в виду, порядочных людей. Но вы, безусловно, один из них.

От похвалы Кисилидзе вспыхнул, как девица, и Санин отметил, что он неплохой актер.

— Мне поручено говорить с вами прямо, без экивоков. У «Монако» большие планы сотрудничества с вашим концерном, но для начала хотелось бы получить поддержку в одном маленьком предприятии. Провести, так сказать, пилотную совместную акцию.

— Слушаю внимательно, — на смуглом, загорелом лице банкира выразилась серьезнейшая готовность соответствовать любому предложению. Хороший актер, первоклассный.

— Вам что-нибудь известно про застрявший в Адриатике грузовой караван?

— Да, известно.

— Что именно?

Кисилидзе напрягся.

— Не очень много. Кажется, речь идет о неком химическом сырье, принадлежащем Соединенным Штатам.

— Можно сказать и так. Уточнять, полагаю, не обязательно.

— Простите, господин Сандалов, какое отношение я могу иметь?..

Санин торжественно поднял руку.

— Нет смысла вникать в подробности. Проблема заключается в следующем. Необходимо организовать на территории России коридор и транспортировку груза до места назначения. Предположительно до Урала.

— Но…

Санин нахмурился, поднес к губам бокал с нарзаном.

— Одну минуту, уважаемый… Возможно, я не очень точно выразил суть нашей просьбы. От вас лично не потребуется никакого участия. Так, сущие пустяки. Несколько подписей на сопроводительных документах, небольшие финансовые контракты… Иными словами, некоторое официальное прикрытие. Хочу сразу успокоить, сделка совершенно законная, в русле договоренностей с соответствующими министерствами… Повторяю, это всего лишь пробный Камень в нашем дальнейшем сотрудничестве.

По побледневшему Кисилидзе было видно, что он ожидал чего угодно, но не такого дерзкого и, в сущности, нелепого предложения. Его недоумение выразилось в наивной Фразе:

— Простите, господин Сандалов, я не совсем понимаю, зачем это нужно Будимовичу?

Санин улыбнулся снисходительно.

— Я всего лишь порученец и тоже не очень-то вникаю в нюансы. Полагаю, тут скорее политика, чем чистый бизнес.

— Политика?

— Разумеется, политика. Следом за долларовой интервенцией наступила очередь освоения территорий. Образно говоря, время жатвы. Все логично. Вы же не станете уверять, что для вас это новость? Корпорация Будимовича, будучи гигантским международным посредником, естественно, не может остаться в стороне от крупнейшей гуманитарной акции века. Правительства всех развитых стран высоко оценивают подобные услуги.

Кисилидзе задумался, как бы на несколько минут выпал из разговора, опустив голову и по-детски прижав палец к губам. Санин его не торопил. Он примерно представлял, какие доводы «за» и «против» крутились в напряженном мозгу банкира. Но если бы тот знал, что решается вопрос его собственной жизни, которая болталась на волоске, его мысли обрели бы более четкое направление.

— В принципе, я согласен, — выдохнул наконец банкир и тем самым подписал себе приговор. — Только хотелось бы получить гарантии и некоторые разъяснения. К тому же…

— Все получите, — бодро перебил Санин, ощутив привычное душевное равновесие: сомнения развеялись. Перед ним сидел враг, недочеловек, и жалеть его было то же самое, что сочувствовать хорьку, хозяйничающему в курятнике. — У нас предварительная встреча. Я сегодня же сообщу Будимовичу о вашем любезном согласии и, возможно, он захочет, чтобы вы приехали на недельку в Штаты для личного знакомства. Дело не такое уж спешное.

Просияв, Кисилидзе откупорил бутылку французского шампанского, ловко выдрав пробку.

— Тогда, если не возражаете… — разлил искрящуюся жидкость по бокалам.

— Увы, не пью, — Санин в смущении развел руки. — Но мысленно…

— Что так? Печень? Зарок? — озаботился банкир.

— Ни то и ни другое, — туманно ответил Санин и, будто спохватясь, сунул руку в карман. — Извольте принять. Личный презент от Будимовича, — протянул банкиру металлическую коробочку, то ли серебряный портсигар, то ли мини-плевательница. По боковой хромированной стенке протянулась витиеватая, выполненная замысловатым шрифтом надпись: «Дорогому московскому коллеге господину Кисилидзе от фирмы „Монако"».

— Что это? — полюбопытствовал банкир, изобразив благоговение.

— А вы нажмите вон ту кнопочку.

Кисилидзе нажал, крышка с мелодичным звоном откинулась. Внутри коробочки сидела миниатюрная, тоже металлическая бабенка, грудастая и со светящимися кнопками на пузе.

— Потрите ей соски, — ухмыльнулся Санин.

Банкир выполнил и это, тут же из женской промежности высунулось и распрямилось тонкое медное жало.

— Изумительно, — восхитился Кисилидзе почти искренне. — Но какое предназначение у этой штуки?

— Нипочем не догадаетесь, — Санин самодовольно надулся. Он действительно гордился работой Гоши Серебрякова, умельца на все руки, — Это спутниковая антенна с передатчиком. Иными словами обыкновенный телефонный аппарат. Новинка сезона. Лазерные присоски. Таких игрушек пока всего сотня штук.

— Ценю. Тронут! Передайте Будимовичу…

— Зачем что-то передавать, — Санин победно просиял. — Господин Будимович сам с вами свяжется по этой штуке. Хитрость в том, что ее невозможно запеленговать. В наших обстоятельствах это, сами понимаете, немаловажный фактор.

— Еще бы! — согласился Кисилидзе, но по его радостной, задумчивой морде Санин видел, не пройдет и часа после его ухода, как банкир, позвав специалиста, расковыряет «подарок» до основания. Он сам на его месте поступил бы так же.

Санин церемонно попрощался, от имени Будимовича поздравив банкира с мудрым решением. Кисилидзе кинулся было провожать, но полковник его остановил.

— Не стоит привлекать излишнее внимание к моему визиту, господин Кисилидзе.

— Понимаю… Если есть какие-то проблемы в Москве, всегда к вашим услугам.

— Благодарю… Ждите звонка Будимовича…

Майор Мекешин угодливо распахнул дверцу «Роллс-ройса». Зыркнул глазами по сторонам. В ливрее он смотрелся бесподобно.

— Камеры на втором этаже, — сказал Санин. — Не суетись, Андрюша.

Отъехали два квартала и припарковались в переулке. Санин достал пульт дистанционного управления. Оставалось проверить, не покинул ли банкир дубовый кабинет.

— Давай, — кивнул Санин.

Майор набрал номер, через секунду в трубке раздался спокойный, задумчивый голос Кисилидзе. На мгновение Санин обеспокоился: почему не секретарша сняла трубку? Впрочем, теперь это не имело значения.

— Говорите, — поторопил банкир. — Я слушаю.

Он слушал в последний раз. Майор прибавил звук, и голос Кисилидзе разнесся по салону так плотно, словно его хозяин заглянул в окно.

— Прощай, немытая Россия, — грустно молвил Санин и нажал кнопку пульта.

За несколько мгновений до взрыва Кисилидзе почуял неладное. Он сидел перед оставленной гостем коробочкой, тупо вглядывался в кнопки, тер пальцами виски и напряженно размышлял, пытаясь понять, откуда возникло ощущение чудовищного прокола. Смущала надпись на сувенире, которую он перечитывал снова и снова. Витиеватый шрифт, банальное содержание, но все равно что-то тут было не так. Что-то не так, он все яснее чувствовал это, было и в манерах, и в белокурой арийской внешности Сандалова, и особенно в его проникновенных желудевых глазах, будто списанных со старинного полотна. Да и само предложение — караван в Адриатике и прочее, — чем глубже он его просеивал, тем более несуразным представлялось. Сандалов, «Дорогому московскому коллеге», тонны отработанной радиоактивной грязи, спутниковый передатчик в форме похабной черной шлюхи, — от всего этого ощутимо разило натуральной российской жутью, а уж никак не рафинированной западной утонченностью. Или он чего-то недопонял?

Кисилидзе, как и предполагал полковник, уже связался с экспертным отделом Минсвязи и заказал толкового специалиста. При каждом звонке нервно хватал телефонную трубку, опережая секретаршу, но какого известия ждал — непонятно. Нина всунула в дверь испуганную мордочку:

— Ничего не нужно, босс?

Не ответил, лишь провел пальцем по воздуху: исчезни. Снова склонился над зачаровавшей его коробочкой. Как у каждого нового русского, пирующего на трупе еще недавно богатейшей страны, у него был чрезвычайно развит рефлекс опасности. Он еле преодолевал смутное желание броситься вон из кабинета, как делает умная собака, уловившая нервами приближение землетрясения. И вот, когда в очередной раз поднял трубку и на свои поспешные: — Алло, алло… Я слушаю, — не получил ответа, он будто разом прозрел. Подловили, ублюдки! Не было на свете никакого Сандалова, как не было, скорее всего, и никакого Будимовича. Ничего не было — ни побед, ни мешков с долларами. В телефонной трубке плескалась бездна, и железная бабенка, омерзительно скривясь, подмигнула ему желудевой искрой. Обессилев, обмякнув, как куль с мякиной, Кисилидзе растерянно, но не без любопытства подумал: значит, вот как это бывает?!

Самого взрыва он не зафиксировал, зато прощальным напряжением глаз уныло отследил, как по комнате, почти под самой люстрой (девятнадцатый век, английское литье) пронеслась и прилипла к оконному стеклу его сиротливая душа, поразительно похожая на оторванную сиреневую пуговицу любимого домашнего халата.

4. ДЕВОЧКА ПО ИМЕНИ БЕДА

Лиза Королькова превратилась в зомби. Ей целую неделю делали особые «веселящие» инъекции, накачивали психотропными препаратами последнего поколения, манипулировали с ее «эго» по современной методике «перемещения статуса», и наступил момент, когда Лиза почувствовала себя счастливой и больше ничего не хотела и не ждала от этой поганой жизни, полной страдания и слез. Все прошлое померкло, превратясь в сгусток чего-то пережеванного и выплюнутого.

Она сидела на железной кровати, на поролоновом матрасе, обряженная в хлопчатобумажную белую ночную рубаху, исколотая и истерзанная, и беспричинно улыбалась, глядя на стену.

В приоткрытую дверь вошел Догмат Юрьевич, ее главный мучитель и спаситель, покачал перед ней своей ^спесивой, оттопыренной нижней губой и расширенными за стеклами очков, как болотные огни, глазами, сел рядом, ласково погладил ее обнаженное плечо.

— Ну как ты, красавица? Ничего не болит?

— Что вы, Догмат Юрьевич, мне так хорошо, так чудесно. Спасибо вам за все!

— Да за что же спасибо, не за что. Мы же врачи, даем клятву, спасаем людей. Первый завет: не навреди. Попала ты к нам, не скрою, в запущенном состоянии, можно сказать, в невменяемом. Буйство, галлюцинации, бред. Медбрата покалечила, еле его откачали… Зато теперь совсем другое дело: глазки вон блестят, личико свежее, грудки торчат… — Догмат Юрьевич шаловливо помял ее груди и Лиза жеманно захихикала:

— Ой, щекотно, дяденька Догмат!

— Еще бы не щекотно… Скажи, дитя, чего бы ты сейчас хотела? Подумай, осталось у тебя какое-нибудь сильное желание?

Лиза поглядела недоуменно.

— О чем вы? Не понимаю.

— Может быть, покушать сладенького? Или выпить винца? Или погулять по улице? Или мальчика крепенького тебе дать?

— Как скажете, Догмат Юрьевич, но мне и так хорошо. Безо всего этого.

Психиатр Сусайло огорчился. Ему не о чем докладывать наверх. Опыт, в сущности, не удался, и хуже всего — по непонятной причине. Точнее, о том, что опыт не удался, Догмат Юрьевич только догадывался. Из строптивой девицы слепили зомби, это нетрудно при нынешних возможностях психиатрии, но не в том цель эксперимента. Глубинная вспашка подсознания не дала обычных результатов. Примитивное существо, которое податливо трепетало под его пальцами, все же не раскупорилось до дна. Объяснений такому феномену могло быть лишь два: либо поганка в самом начале сумела заблокировать сокровенные глубины подсознания таким образом, что туда не проникал психотропный скальпель; либо они вытянули пустышку и никакого другого дна, кроме этого, куда ее опустили, в ней нет. В первом случае следовало допустить, что светловолосая курочка владела средствами психологической защиты на уровне индусских брахманов, что само по себе нелепо, против второй версии (пустышка!) восставал весь его профессиональный и житейский опыт. Пустышке не хватило бы ума, чтобы сунуться к другому зомби, племяннику президента со своим наглым интервью. Да и отбитые яйца Сереги Кныша говорили о многом.

— Так и не вспомнила, кто ты такая? — с надеждой, в сотый раз спросил психиатр.

— Я простая девушка из Филадельфии, — озорно улыбнулась Лиза, — Зовут меня Элен Драйвер. Кто же я еще?

Еще одна ложь, свидетельствующая о глухой блокировке. Проверка показала, что в Си-Би-Эн действительно есть сотрудница с таким именем, но ей сорок пять лет и вдобавок она лежит в наркологической клинике в Техасе. Фотографию той, настоящей Драйвер пока заполучить не удалось, но вряд ли это что-нибудь изменит. Трудно предположить, что молоденькая авантюристка и та пожилая алкоголичка окажутся одним лицом. Хотя полностью исключать этого нельзя, чудеса бывают, психиатр Сусайло в них верил. Еще и не такие бывают чудеса.

— И зачем тебе понадобился Попрыгунчик? — уже по инерции поинтересовался он.

— Для Пулитцеровской премии, — девица смущенно потупилась, будто устыдясь столь невероятной претензии. Похоже, легенда закодирована в ее височных долях так прочно, что изъять ее оттуда можно разве что вместе со всей черепушкоЙ.

— Что ж, — смирился с поражением Догмат Юрьевич. — Собирайся, деточка… Где твоя одежда?

— Моя одежда в гардеробе.

— Ну так встань и оденься.

— Куда мы пойдем? — Лиза оробела. — Ведь все процедуры можно делать здесь.

— С процедурами покончено, хватит. Поедешь домой.

— Домой?

— Что тебя удивляет? Где твой дом?

Глаза девушки увлажнились.

— Мой дом далеко, за океаном… Как же я?..

— Ничего, доберешься. Близкие, небось, с ума сходят, куда ты запропастилась.

— У меня нет близких, кроме вас, — тихо сказала Лиза. — Я в чем-нибудь провинилась? Почему вы меня прогоняете?

Психиатр с трудом удержался, чтобы не отвесить лживой бестии плюху. Но это они уже проходили. После малейшего физического нажима притворщица впадала в полноценную кому, из которой ее приходилось выводить иногда по нескольку часов.

— Встать! Одеваться! — рявкнул Сусайло. Лиза, трясясь от страха, соскочила с кровати, поспешно вытащила из шкафа приготовленную для нее одежонку — трусики, брюки и толстый шерстяной свитер — и попыталась натянуть ее прямо на ночную рубашку. У нее не получилось — и она горько разрыдалась. Психиатр сжалился, помог ей переодеться. Лиза утробно покряхтывала в его опытных лапах, льнула к нему. Догмат Юрьевич и сам в ответ возбудился, но совладал с собой: не время заниматься глупостями.

Вывел Лизу на двор и посадил в «пикап». Дал пятьсот рублей мелкими купюрами и строго напутствовал, закрепляя код:

— Жди заветного слова. Ничего не бойся, ребята отвезут, куда скажешь.

Ребята — двое крутолобых бычар, один за баранкой, другой рядом — согласно закивали. Лиза опять разнюнилась.

— Догмат Юрьевич, я исправлюсь, честное слово. Не гоните меня, пожалуйста!

— Заткнись, — одернул психиатр. — Давай, мужики, поехали.

В дороге ее настроение быстро изменилось, просветлело. Неизвестно откуда пришло понимание, куда надо ехать. Конечно, в Малаховку, в больницу. Там в палате лежит раненый Сережа и истекает кровью. За всю эту чумовую неделю, во сне ли, наяву ли, она не забывала о суженом, только он словно отодвинулся в другой мир. И вот теперь она возвращалась к нему по солнечной дороге с приятными, молодыми, любезными попутчиками. Прикорнув на заднем сиденье, Лиза прислушивалась к их болтовне. Один сказал другому:

— Может, завернем в лесок, отдерем напоследок? Телка-то приемистая, при фигуре.

— Ты что — совсем охренел? — отозвался товарищ.

— А что такое?

— Она же с начинкой, не понимаешь, что ли?

— Какая разница?

— Такая, что тебе за нее варежку порвут.

— Уверен?

— А ты нет?

Лиза блаженно дремала, приоткрыв рот. В уголках губ выступили капельки слюны. Чудилось, розовая птица фламинго устроилась у нее на голове и коготками щекочет ресницы. Но когда открывала глаза, оказывалось, это всего лишь солнечные лучи не дают ей покоя. При въезде в Москву один из бычар обернул к ней каменный лик.

— Ну что, надумала, куда тебя?

— В Малаховку, миленький, — счастливо вздохнула Лиза. — Там больница трехэтажная, покажу.

— Что ж раньше молчала, стерва?! — взъярился бычара. — Надо было на окружную свернуть.

Она не испугалась его грозного рыка. С той минуты, как отворилось в ее душе неземное сияние, все люди казались ей маленькими, смешными хлопотунами, похожими на пушистых обезьянок. Опасалась она только перемен, но не всяких, а той черной ямы, куда ее зашвырнет в конце сияющего пути. Она знала, что так будет, но не знала — когда. Удивительно, но предощущение неминучей черной ямы ничуть не нарушало чудесной истомы, разлитой по всем ее клеткам, напротив, добавляло к сладостному саморастворению особую пронзительную ноту. Вскоре Лиза по-настоящему крепко уснула, и разбудили ее уже в Малаховке.

— Эй, курица, протри зенки! Теперь куда?

Лиза сразу сориентировалась:

— Вон тот поворот, миленький, вон тот поворот, — радостно заверещала. — А после направо — вон, за водонапорную башню…

Через пять минут были на месте.

В больницу Лиза вошла, как к себе домой, и первым, на кого наткнулась, был доктор Чусовой, владелец клиники, который встретил ее сурово:

— Неделя прогула, Королькова. Несолидно.

Лиза сперва не поняла, о чем он. В ту минуту ей казалось, она отлучалась ненадолго, на час, на два, но внезапно она все вспомнила и виновато понурилась.

— Простите, Захар Михайлович, но я не виновата. Со мной такие приключения, такие приключения — ужас просто!

— Меня твои приключения не касаются, Королькова, все равно ты уволена, — он смотрел на нее пристально, на-бычась, такой его взгляд мало кто из персонала выдерживал. — Не понимаю только, отчего ты веселишься? Думаешь, незаменимая?

— Захар Михайлович, как же вы не понимаете! Такой чудесный денек, солнце, небо синее-синее, как бирюза… И сейчас я увижу Сережу… Он в прежней палате?

Доктор почесал бороду, коротко поклонился и быстрым шагом пошел мимо нее в ординаторскую. На пороге оглянулся: Лиза послала ему воздушный поцелуй.

Лихоманов-Чулок сидел боком к двери, читал книгу, положив ее на тумбочку. Лиза победно вскрикнула и бросилась к нему в объятия. О, Господи, какое долгожданное счастье! Зацеловала, затискала, бормотала бессвязно:

— Любимый, родной, ты выздоровел, выздоровел!..

Ему сразу не понравились ее глаза: в них не было жизни, а только телячий восторг, — и суженные, черные, чужие зрачки, как две инородные присоски.

— Подожди, Лиза, ты делаешь мне больно.

— Милый, родной, любимый!

На всякий случай он быстро ощупал ее с ног до головы: нет ли аппаратуры, но Лиза восприняла это, как сигнал, хохоча, перевалилась на расселенную, смятую кровать.

— Ну иди ко мне скорее, родной мой!

— Где ты была, Лиза?

— Ой, даже не спрашивай… Любимый, какие же мы с тобой дураки!

— Почему?

— Вокруг столько замечательных, дивных людей, вот хоть наш доктор Захар Михайлович, который меня уволил, а мы с тобой… а мы с тобой… — Лиза давилась смехом, — все жуликов и бандитов ловим. Сережа, это же так глупо! Неужели не понимаешь?

Сергей Петрович покашлял в ладонь, отвернулся к окну, чтобы не тревожить девушку внимательным взглядом. Он думал: если это наркотики, то еще полбеды, а если что-то другое… Но что — другое?

— Лиза, у тебя ничего не болит?

— Что ты, Сереженька, мне так хорошо. А у тебя? У тебя все зажило? Все твои маленькие смешные ранки?

— Ты встречалась с Зенковичем?

— О да, я все сделала, как ты велел.

— Что-нибудь выяснила?

— Что я могла выяснить, Сереженька? Он такой несчастный и смешной. Его убили, а потом он опять воскрес. Знаешь, как это мучительно?

Лиза залилась радостными слезами, а Сергей Петрович, кряхтя, нагнулся, достал из тумбочки сигареты и закурил.

— Мы с ним, с Генечкой, оба ждем сигнала, — добавила Лиза сквозь слезы.

— Какого сигнала?

— Не знаю, любимый. Но я догадаюсь, когда просигналят. Почему ты не ложишься? Давай немножко поспим. У меня прямо глаза слипаются. А у тебя?

— Поспи пока одна. Я докурю и тоже лягу.

— Хорошо, любимый… — Лиза повернулась на правый бочок, подложила ладошку под щеку и через мгновение сладко засопела. С ее губ не сходила идиотская улыбка абсолютного удовлетворения.

Майор прикрыл ее ноги одеялом, немного полюбовался прекрасным спящим лицом молодой женщины, потом потихоньку покинул палату. Передвигаться ему было еще трудно, но он упорно, день за днем наращивал нагрузку и чувствовал себя, в общем-то, сносно для человека, в котором наделали сколько дырок. Доктора Чусового обнаружил в «ординаторской», где тот в одиночестве смотрел новости По телевизору и пил кофе.

— Садись, Сережа. Кофе хочешь?

— Пожалуй, чашечку выпью горяченького.

С любопытством проследил, как ловко доктор управился с чайником, сливками и порошком. Все, что бы ни делал этот человек, вызывало у майора восхищение. Доктор Чусовой являл собой блестящий образец ясного, осмысленного отношения к жизни, проявляющегося в любой мелочи. Такими же были генерал Самуилов и старинный друг Олег Гурко, пребывающий ныне в заграничной командировке. Они были совершенно разными людьми, возможно даже, если брать проблему шире, людьми из разных миров, но в личностях обоих присутствовал некий таинственный элемент высшего знания, спрятанного, увы, для Сергея Петровича за семью печатями. Он не взялся бы определить, в чем, собственно, заключалось это знание, даже в общих чертах. Но уж, конечно, не в количестве прочитанных книг. Доктору Чусовому было немного за пятьдесят, но Лихоманову-Литовцеву он представлялся мудрым старцем: и речи не было, чтобы он посмел обратиться к доктору на «ты», зато дружеское «Сережа» воспринимал с благодарностью, как незаслуженную ласку.

— Что с ней, доктор? — спросил он, дождавшись, пока Чусовой закончит кофейные манипуляции.

— А ты не понял?

— Я ничего подобного не видел. Какой-то новый наркотик?

— Она уснула?

— Да.

— Ее превратили в зомби, Сережа, — доктор смотрел на него с сочувствием. — Она теперь как управляемая ракета на орбите. Важно как можно скорее узнать, в чьих руках пульт. Иначе…

Майор почувствовал, как непривычно, ледяным комом сжалось его сердце.

— Договаривайте, Захар Михайлович.

— Что уж тут договаривать… Иначе она обречена.

— В каком смысле?

— В самом естественном. В смысле жизни и смерти. В ней тикает часовой механизм.

Кроме льда в сердце, Сергей Петрович ощутил вялость в руках и поспешно опустил чашку на блюдечко.

— Что же делать?

— Пока подержим ее в коме, на уколах… Тут нужен специалист не моего профиля, и к тому же, высочайшей пробы… Сережа, паниковать не стоит, но считаю своим долгом сказать: девочка попала в большую беду.

Прилив слабости сменился вспышкой раздражения, и майору стало легче. Сердце отпустило.

— Где можно найти таких специалистов?

— Думаю, следует немедленно проинформировать генерала. Если хочешь, я сам это сделаю.

— Доктор, она необыкновенный человек, она справится.

— Все мы под Богом, Сережа… Посиди здесь, я пойду распоряжусь…

Вернулся доктор быстрее, чем Сергей Петрович успел выкурить сигарету.

— Все в порядке. Она спит.

— У меня на постели?

— Нет, ее перенесли в реанимацию… Так что, будем звонить генералу?

Майор успел кое-что обдумать.

— Не так все просто. Я не знаю, что с ней сделали и зачем, но привели сюда на веревочке — это точно. Так что, Захар Михайлович, больница теперь под наблюдением. Возможно, и телефоны прослушиваются. С Лизой поработали серьезные люди, они не шутят.

— Им нужен ты?

— Говорю же, не знаю, — Сергей Петрович лукавил, у него были некоторые соображения. — Но зачем рисковать. Пошлем шифровку. У вас есть факс?

— Обижаешь, солдатик. Если скажу, чего у меня в больнице нет, тебе плохо станет.

Самуилов приехал под вечер, часов около десяти. Литовцев и мысли не допускал, что генерал способен на такое. Как говаривал классик: что ему Лиза? Второе: риск. Майор поделился в шифровке своими опасениями, правда. скупо. Но — приехал! В сопровождении мрачного, средних лет господина, внешне и выражением лица похожего На профессионального бухгалтера, у которого в очередной Раз не сошелся дебет с кредитом. Генерал сухо его представил: Землекопов Валентин Исаевич.

Литовцева они застали врасплох: лежа одетый на постели, он тянул пиво из жестянки — тут генерал и вошел без стука. Сразу оценил обстановку.

— Нарушение режима… Теперь понятно, почему у вас, майор, подчиненных зомбируют.

— Нервный срыв, — пояснил Сергей Петрович, изображая стойку «смирно» возле кровати.

Хмурый бухгалтер (в ту минуту Сергей Петрович еще не знал, что Землекопов — нейрохирург и психиатр с мировым именем) молча переминался за спиной генерала, как нелепый вопросительный знак.

— Давай, пожалуйста, без клоунады, майор, — Самуилов не злился, но и не радовался встрече, — Донесение сумбурное, со множеством неясностей. Доложи подробнее. Кстати, где сама Королькова?

— В реанимации. Вам разве доктор не сказал?

— Он на операции… Ну давай, мы тебя слушаем.

Доклад майора уместился в пять минут. По его предположению, вокруг Зенковича, знаменитого племянника, действует какая-то новая, солидная, с хорошим материальным обеспечением группировка, которая решительно отсекает всякий несанкционированный контакт с ним. Его случай и история с Корольковой — тому подтверждения, но не только это. Вся возня с похищением Попрыгунчика и его чудесным воскрешением из мертвых дурно пахнет. Он, майор, как известно, простой опер, вдобавок предприниматель и новый русский, не ему делать выводы, но все же хотелось бы знать, что это за теплая компания и какие цели она преследует.

— По-человечески поймите, Иван Романович, — сказал Литовцев, — мце Королькова почти что жена, а вы поглядите, что они с ней сделали. То смеется, то плачет, и разум — как у птички.

Самуилов в переживания сотрудника, естественно, вникать не стал, а задал еще два-три вопроса, на которые майор, как ни тужился, не сумел толково ответить. Ну как, к примеру, ответишь на вопрос, какое он имел право посылать Королькову на такое задание, не согласовав это со своим непосредственным начальством? Майор пытался крутить вола: дескать, не придал значения, рутинное поручение, хотел вызнать, кто его ножиком пырял, но звучало неубедительно. Самуилов сказал:

— Ты, Сергей Петрович, как-то быстро переродился, когда стал капиталистом. Но ведь мы твой «Русский транзит», учти, можем в два счета национализировать. Воровских шарашек у нас навалом, а вот хорошие защитники — все наперечет.

— Ради Бога, — сдерзил Литовцев. — Хоть сегодня напишу рапорт.

Самуилов взглянул на него исподлобья и промолчал. Зато вступил хмурый Землекопов:

— Иван Романович, может быть, нам лучше пройти к больной? Может быть, меня ваши другие дела не касаются?

— Касаются, — заметил генерал. — Разве не видишь, друже, это тоже твой пациент, не сегодня, так завтра.

В реанимации — отдельной палате со стеклянной дверью и со стеклами вместо двух стен, утыканной аппаратурой, как пасть акулы зубами, к ним присоединился доктор Чусовой, вернувшийся с операции. Лиза лежала на высокой кровати, к вискам подведены два крохотных датчика. Выражение лица умиротворенное, самодовольное. И во сне она счастливо улыбалась.

— Что ей вводили? — поинтересовался Землекопов.

— Пока ничего, — отозвался Чусовой. — Ждали вас.

Потом они несколько минут общались на медицинской тарабарщине, которую не мог понять не только майор, но, кажется, и Самуилов.

— Придется разбудить, — сказал наконец Землекопов. — Но посторонних прошу удалиться.

Таковых не нашлось, кроме пожилой медсестры, которая поспешила к двери. Сергей Петрович, закутанный в больничный халат, сосредоточенно смотрел в пол, и было понятно, что его удастся сдвинуть с места только трактором. Землекопов вопросительно взглянул на генерала, тот буркнул:

— Начинайте, Валентин Исаевич. Вы же слышали, девушка ему вроде жены.

Землекопов согласно кивнул — и внезапно чудесным образом преобразился. Извечным профессорским жестом потер ладони, просиял лицом, будто внутри у него зажглась электрическая лампочка: от вялой хмурости не осталось следа. Не прикасаясь к Лизе, склонился и что-то зашептал ей в ухо, одновременно делая плавные круговые движения над ее головой. Все это напоминало шаманство, и Сергей Петрович удрученно хмыкнул. Но через минуту Лиза очнулась.

Увидя перед собой незнакомого мужчину, смутилась и быстрым движением натянула одеяло до подбородка.

— Как себя чувствуете? — добрым голосом спросил Землекопов.

— Хорошо, — ликующая улыбка Лизе не вполне удалась, вышло что-то вроде радостно-удивленной гримаски. Дальше между ними пошел нормальный разговор, в котором была лишь одна странность: девушка словно не замечала остальных мужчин, столпившихся возле кровати.

— Как вас зовут?

— Лиза Королькова.

— Вы знаете, где находитесь?

— Да, в больнице.

— Почему в больнице? Вы разве больны?

— Нет, что вы, я здоровая… Тут Сережа лежит, вот он больной. Его же всего изрезали вдоль и поперек, — на нежное личико набежала мимолетная тучка.

— А где вы были вчера?

— О, совсем в другом месте… далеко.

— Где точно, не помните?

— Помню. Там высокие липы… и подъездная аллея… и шикарный дом…

— Вы были в гостях?

— Да, в гостях.

— У кого?

— О, у него такая губа оттопыренная… Он очень смешной, хороший человек…

— Как его зовут?

Лиза попыталась вспомнить, сморщилась в мучительном усилии — на нее было больно смотреть.

— Прошу вас, доктор, я устала… Можно я подремлю?

— Откуда вы знаете, что я доктор?

— А кто же вы?

— Хорошо, Лиза. До того, как попасть в этот дом с аллеей, где вы были?

— Я была, я была… Доктор, почему вы меня мучаете? Я хочу спать.

Сергей Петрович ощутил желание взять настырного допросчика за шкирку и оттащить от кровати.

Землекопов и Лиза по-прежнему не отрывали друг от друга глаз, но девушка больше не улыбалась. В ее суженных зрачках возникло страдание, точно такое, как у домашней собаки, на которую замахивается любимый хозяин — безысходное, жалкое.

— Сейчас уснете, — пообещал Землекопов, — только еще одно. Где вы работаете, Лиза?

— В Си-Би-Эн, где же еще…

— Как зовут начальника отдела?

— Джонатан Миллер, как же еще…

— У вас болит голова?

— Ужасно, доктор. Виски разрывает. Можно я посплю?

— Потерпите, Лиза. Пожалуйста, вспомните… До того, как устроиться на Си-Би-Эн, вы ведь тоже где-то работали? Где? Скажите, где?

Вопрос произвел на девушку ужасное воздействие: ее изогнуло дугой, словно от удара током, лицо помертвело, осунулось, взгляд потух.

— Но я же… но я же… — беспомощно залепетала она. Землекопов положил ей руку на лоб.

— Успокойтесь, Лиза, нас никто не слышит. Со мной можно быть откровенной, я ваш друг.

— Друг? Но почему у вас такие большие зубы?

— Не дурачьтесь, Лиза. Это очень серьезно. От вашего ответа зависит судьба многих людей. В том числе и Сережи. Сосредоточьтесь, вспомните. Где вы работали?!

— Отпустите меня, — попросила Лиза. — Мне стыдно!

— Может быть, хватит! — просипел Сергей Петрович, еле удерживаясь от резкого движения. Генерал погрозил ему пальцем. Но Лизе помощь уже не требовалась: она спала. На Щеки вернулся слабый румянец, и губы приоткрылись в прежней блаженной полуулыбке. Она вернулась туда, где ей было хорошо.

— Поразительно! — сказал Землекопов, оттер испарину со лба. — Ничего подобного не встречал. Реакция сигма-плюс. Редчайший случай психической дестабилизации.

Майор уже решил про себя, что при первом удобном случае свернет ученому ублюдку шею.

Все вместе они прошествовали в кабинет Чусового, где Землекопов поделился некоторыми выводами. Случай крайне неординарный. В самом факте зомбирования нет ничего примечательного, половина жителей Москвы в таком же состоянии бегает по городу, добывает средства пропитания и вполне счастлива нахлынувшей западной благодатью; и подыхает от хронического недоедания или под ножом бандита точно с такой же, как у Лизы, идиотической ухмылкой на устах. Но там — массовое психотропное воздействие, проводимое с гуманитарным обеспечением, а здесь — индивидуальная, целенаправленная обработка. Методы зомбирования схожи, но есть и отличия, хотя, с точки зрения медицины, не столь уж существенные. Как при тотальной обработке, так называемой «промывке мозгов», какая-то часть общества (примерно треть) ухитряется сохранить (относительно) духовную независимость, так и при локальном, имеющем всегда сугубо практическую цель кодировании некоторым индивидуумам удается заблокировать небольшой участок сознания в первозданном виде. Как правило, это люди от природы наделенные мощными парапсихологическими данными. Кто они — вырожденцы, мутанты или, напротив, особи, опередившие видовой уровень развития, — вопрос спорный и вряд ли имеет смысл в него сейчас углубляться. Суть в том, что зомби с двойным дном, как Лиза Королькова, находятся по отношению к реальности в значительно более уязвимом положении, чем обычные зомби. Эта девушка, в принципе, может умереть в любой момент, и средств для ее спасения нет. Возможно, ее удерживает на плаву код, так называемая летальная установка, а возможно, никакого кода нет. Ее просто отправили в автономное плавание с целью отследить, откуда она.

— Что же делать, профессор? — спросил Сергей Петрович, смело нарушая субординацию.

— Что тут сделаешь? Коллега Чусовой предложил подержать ее в коме. Это, видимо, единственное решение. Из комы она безболезненно перейдет в смерть. Не самый худший вариант. Уверяю, голубчик, и себе и вам я пожелал бы такой легкой смерти.

— Ему-то зачем? — удивился Самуилов. — Наш майор собирается жить вечно. Он только девочек любит посылать на задание, ни с кем не советуясь.

— Она моя жена, — Литовцев видел, старый генерал и шизанутый профессор стоили друг друга и общались на одном языке, но ему-то, действительно, что делать? Распростертая меж софитов Лиза чутко спала с мечтательной улыбкой на устах, и он не был уверен, что она их не слышит. Не уверен он был и в том, что эти двое, да еще достойный их наперсник Чусовой не ведут какой-то игры, в которой, по их высочайшему мнению, он лишний.

— Да, да, я слышал об этом, — с неожиданным интересом отозвался на его слова Землекопов и взглянул пристально, видимо, допуская, что перед ним еще один зомби. Майор поразился, какие ясные, молодые, лучистые глаза у этого человека: ничего не скажешь, генерал Самуилов подбирал свою тайную гвардию поштучно и промахов не делал. — Сочувствую, искренне сочувствую… У меня тоже, верите ли, есть супруга, и она, представьте себе, занимается домашним хозяйством, сидит дома с детьми и внуками, варит варенье и не переодевается в иностранных корреспонденток… Извините, майор, это уж я сгоряча, по-стариковски.

— Я знаю о ней больше, чем вы, — упрямо пробурчал Сергей Петрович.

— И в это охотно верю.

Вмешался Самуилов.

— Что ты имеешь в виду, Сережа? Что ты знаешь?

— Они ее не сломали. Она их провела.

— Валентин Исаевич, такое может быть?

Землекопов насупился.

— Почему нет? Я уже упоминал об индивидуальной блокировке. Но это ничего не меняет. Ее личностный фон смят, превращен в хаос, там ничего не осталось, кроме первозданной радости бытия. Увы!

— Не надо так, доктор!

— А вы вроде готовы слюни пустить? Стыдно, голубчик! Война идет страшная, и мы на ней, возможно, последние работники. Однако еще раз прошу прощения. О вас я слышал много лестного, майор.

— Но ваши-то детки, надеюсь, здоровы?

— Вполне, — весело отозвался Землекопов. — Один наркоман, другой — дебил, молится на доллар. Устраивают такие сведения?

Чусовой, как ни странно, все время, пока они препирались, молчал, как воды в рот набрал, но тут вдруг вмешался:

— Знаете ли, Валентин Исаевич, я ведь согласен с молодым человеком.

Приметя третьего возможного зомби, Землекопов уже не удивился.

— В чем согласны, позвольте узнать?

— Лиза работала у нас некоторое время санитаркой. Не лодырничала, нет, но каждую свободную минутку проводила у Сережи. Выхаживала его, как сорок любящих сестер. Мы с ней, надо сказать, подружились. Беседовать с ней одно удовольствие — девочка остроумная, учтивая. Но я не об этом. Она ведь из элитных, из самых-самых… Школу прошла, особый тренинг, испытания… Вы все это знаете… Но что такое, в сущности, — элитный боец? В своем роде это тоже зомби, нацеленный на выполнение сверхсложных задач. Не совсем человек, иначе он просто не выживет. Так вот что я хочу сказать: в Лизе Корольковой сохранилось какое-то необыкновенное целомудрие, ни с чем подобным, простите, генерал, я никогда не сталкивался, общаясь с вашими сотрудниками. Все они — в первую очередь удальцы, чистильщики, свободные от внутренних моральных запретов, а уж потом… Но в ней сияла иной раз такая душевная чуткость, такая…

— К чему вы подводите? — не выдержал Землекопов. — К тому, что она устояла в одиночку против системы?

— Я не настаиваю, — смутился Чусовой, — но такое складывалось впечатление.

— Вероятно, она владела гипнотическим даром, только и всего. Тем более, элитников учат им пользоваться.

— А вот я, — снисходительно пробасил Самуилов, — готов поддержать уважаемого Захара Михайловича. Она мой сотрудник, ее выпестовали в нашем инкубаторе. Она способна устоять против системного воздействия, не знаю только, хорошо ли это. Я бы дорого дал, чтобы она выкарабкалась.

— Лиза выкарабкается, — вякнул Литовцев. Все, что он услышал, пролилось елеем на его израненную душу.

— Ты послал ее к Зенковичу, — оборвал генерал, — Теперь сам и расхлебывай.

— Расхлебаю, ничего, — обнадежил майор.

…К ночи Самуилов прислал охрану: тут у них с майором получилось редкое совпадение в мыслях, оба не сомневались, что за Лизой придут, чтобы поставить точку. Битую пешку всегда убирают с доски. Приехали трое добродушных, самоуверенных парней-собровцев. Двое остались дежурить на улице, один засел у входа на первом этаже. С каждым Сергей Петрович выкурил по сигарете, потолковал и убедился, что это такие ребята, с которыми в разведку идти — самое оно. Но также он понял, что для тех, кто придет за Лизой, эти боевики вообще не проблема, так, три камушка на дороге.

Для себя он оборудовал лежбище в конце коридора, навалив для блезиру тюки с бельем. Отсюда ему были видны дежурная сестра, склонившаяся за столом под лампой, и дверь в реанимацию, где спала Лиза. В принципе, мимо него никто не мог пройти незамеченным, разве что пробил бы дыру в потолке, но это лишний шум.

Он не спал и не бодрствовал, а пребывал в том состоянии напряженного внимания, в каком живет музыкант, внимающий тайной музыке, звучащей в нем самом. Лучший настрой для ожидания, не требующий особых затрат энергии, позволяющий на долгие часы безунывно, безмятежно раствориться в пространстве. Время превратилось в шелестящий покров, который баюкал, но не укачивал. Сергей Петрович слышал и голоса на улице, и звуки капающей воды в умывальнике, и перелистываемые медсестрой страницы книги, и все-таки почти прозевал незнакомца. То есть прозевал — неточно сказано. Он засек скользнувшую по коридору тень, но почему-то не сразу сообразил, что это именно тот, кого он ждет.

Человек шел свободно, не таясь, в белом халате, но босиком. С такой же непринужденностью двигается, вероятно, рысь по ночному лесу. Издали пришелец весело окликнул Дежурную сестру: — Не спишь, Катерина? Как там наша больная?

По удивленному выражению лица девушки Сергей Петрович понял, что этого врача она видит впервые. Чужаку оставалось до ее столика несколько шагов, но проделать их °н не успел. Майор не потревожил ни одного тюка с бельем, пока поднимался.

Упер ствол «Макарова» пришельцу между лопаток. Предупредил:

— Не дергайся, милок. Опустись-ка на коленки.

Тут же понял, что тот не послушается: по хищному, стремительному развороту плеч, по блеснувшему зрачку, — и не стал ждать, дернул крючок, взяв чуть повыше, к левому плечу.

«Врач» принял пульку, как комариный укол, и четким выбросом ноги, с левого упора сбил тяжелого майора с ног, отбросил далеко к стене. На матерого рукопашника нарвался Сергей Петрович, давно таких не встречал: хорошо, хоть пистолет не выронил.

— Зачем буянишь? — укорил. — Давай потолкуем.

Но пришелец с перекошенным в ярости, явно азиатским лицом уже летел на него в затяжном прыжке, и вторую пулю майор послал в правое бедро, чтобы замедлить полет. Больше ничего не успел: пистолет выпорхнул из руки, как птичка, и он получил такой силы удар в грудь, что задохнулся. Одновременно с обидой почувствовал, как недавно затянувшиеся швы опять разошлись.

— Прямо хулиган какой-то, — упрекнул налетчика. — Сейчас подохнешь, а вон как распетушился.

Однако пришелец не собирался подыхать, хоть от диковинных прыжков и свинцовых блямб немного утомился. Присел отдохнуть рядом с майором.

— Каратист, — уважительно заметил Сергей Петрович. — Я вашего брата одной левой ломаю.

— Меня не сломаешь, — уверил незнакомец, сипло, с хрипом дыша.

Тем временем медсестра, перестав визжать, лихорадочно нажимала какие-то кнопки на пульте. Вскоре снизу поднялся собровец, слава Богу, живой и здоровый.

— Надо же! — удивился. — Где это он просочился?

— Вопрос не в этом, — ответил Сергей Петрович. — Вопрос в том, сколько их еще тут бегает.

— Так он сам сейчас скажет, — собровец недобро оскалился. — Скажешь, землячок?

Землячок сплюнул на пол кровью. Видно, пуля пробила ему легкое. На вопрос не ответил. Смотрел презрительно и постепенно засыпал. Силы его убывали. Сергей Петрович не мог допустить, чтобы он так просто умер, не дав никакой информации.

— Подай-ка пушку, — попросил у собровца, — Вон лежит у стены.

Солдат выполнил его просьбу. Пистолет Сергей Петрович упер в лоб незнакомцу.

— Считаю до трех, а уж там не обижайся. Говори, кто с Лизой поработал. Раз, два…

Умирающий улыбнулся ему, как несмышленышу. Майор почувствовал, что глубоко уважает этого человека.

— Ставлю вопрос по-другому. Кто тебя послал и зачем? Раз…

В этот момент на пороге реанимационной палаты возникло чудесное видение Лизы Корольковой, и нежный голос произнес:

— Оставь его, Сережа. Я сама отвечу. Это Федька Фомин. Он ничего не знает, шестерка.

Сергей Петрович смотрел на нее и плакал, но не понимал, что плачет. Напротив, ему казалось, что улыбается.

— Ты здорова ли, Лизавета?

— А чего мне станется? Поспала, отдохнула… Вот вас с Федькой перевязать требуется. Помолотились на славу. Уж не из-за меня ли, любимый?

5. ПОЛКОВНИК САНИН И ЕГО НОВАЯ ПОДРУГА

Молодая маньячка запала Санину в душу. Женщины не занимали в его жизни большого места. После короткого неудачного супружества и развода он жил один как перст, к чему понуждали и обстоятельства, и суровая непримиримая натура, но коли уж случалось оскоромиться, инстинктивно выбирал в партнерши доверчивых, робких самочек, сосущих мужскую душу почти без боли, как крохотные медицинские пиявочки. Да и редко какая задерживалась у него Под боком дольше, чем на месяц, два. Они все были на одно лицо, все одинаково его боялись и не умели этого скрыть. Доживя до сорока трех лет и перепробовав их десятки, так ни к одной и не прикоснулся сердечно как к родному существу. Со Светиком Пресняковой по бандитской кликухе «Кузнечик» все сложилось по-другому. Он сразу угадал в ней молодую волчицу, готовую рвать острыми зубками все, что движется, но вместе с тем разглядел что-то страдальческое в ее раскосых ассирийских очах.

Второй раз она подстерегла его возле дома на Сухаревке, где он снимал резервную однокомнатную квартиру — и бывал-то там нечасто, может, раз в месяц, чтобы отлежаться в тишине, послушать музыку и выпить водки. В этой квартире даже не было телефона, и ее адрес был известен только трем людям: самому Санину, его заместителю по «Варану» и, разумеется, Самуилову, которому было известно все. Как она вышла на Сухаревку — уму непостижимо: либо у нее природный сыщицкий дар, либо вел именно волчиный, убийственный нюх. Но — подстерегла.

Санин, как обычно, оставил «жигуленка» в одном из соседних дворов и к дому пошел пешком через старую свалку, где она и вымахнула из-за мусорных куч и, хохоча от возбуждения, пальнула из своего заветного «Вальтера» (сколько их у нее, интересно, было?). Она сделала подряд шесть быстрых выстрелов, пока не разрядила барабан, и полковник был вынужден скакать, как заяц, маневрировать, уклоняться, даже упасть на согнутые руки, чтобы не нарваться на дурную девичью пулю. Когда стрельба закончилась, отряхнул брюки от грязи, подошел к ней и строго сказал:

— За такие шутки, Светлана, можно и по морде схлопотать.

В ярости она продолжала давить на курок, удивляясь, что пули перестали вылетать. Бормотала что-то неразборчивое, но матерное. Он забрал у нее игрушку, сказал более миролюбиво:

— Ты чего так раздухарилась? Укололась, что ли, неудачно?

Наконец из алого ротика донеслась членораздельная речь:

— Я же сказала, убью тебя, ментяра. Думал — шучу?

Полковник озадачился:

— Что шутишь, нет, не думал… Но я же тебя отпустил, хотя мог посадить. Вроде уговор состоялся. Папаня за тебя поручился, солидный человек. Опять ты его, значит, позоришь?

— Уговор? Я тебя полночи ждала — это как? Я никого так не ждала. За одно это еще десять раз убью, так и знай.

— Вот оно что, — кивнул Санин. — А я значения не придал. Так тебе обязательно надо потрахаться?

Светик навесила ему плюху так стремительно, как только она умела, но с полковником, конечно, это не прошло. Он перехватил ее кулачок в железную ладонь, словно бабочку сачком поймал. Чуть сжал, и пальчики у Светика хрустнули. Но она стерпела боль.

— У тебя выхода нет, ментяра. Или ты меня убей, или я тебя. Давай, чего ждешь? Тебе же это раз плюнуть. И все законы на твоей стороне.

— Как выследила?

Улыбнулась чарующе.

— Я тебя, ментяра, носом чую. От тебя зверем воняет на всю Москву. Не спрячешься, не надейся.

— Я не хочу тебя убивать.

— Тогда я убью.

— Не сможешь, Света, — сказал он вполне серьезно и удивился, что говорит с ней об этом второй раз. — Знаешь же, что не сможешь.

— Сто раз не смогу, на сто первый повезет.

— И все из-за Саввы-Любимчика? Но он даже человеком не был.

— А ты человек?

— Да, я человек.

— Пусти руку!

Он отпустил, хотя и с неохотой. Света оглянулась по сторонам. Никого на этом пустыре, как и во всем мире, не интересовала их маленькая разборка. Да и смеркалось уже. Был тот час, когда нормальные люди уже попрятались, а ночные охотники еще не выползли из нор.

— Пустой разговор, мент. — Светик смахнула со лба темный локон. — Сказала, убью — значит, убью. Аза что, про что — мое личное дело. Тебя не касается.

— Все же немного касается, — возразил полковник и, вздохнув, добавил: — Ладно, пошли.

— Куда? В ментовку?

— Ко мне.

— Приглашаешь?

— Приглашаю… куда от тебя денешься?

Зашагала рядом, но как бы не вместе, походка вызывающая, в каждом движении — манок. Полковник чувствовал, что не от большого ума тянет ее в дом, но отступить не мог. Что-то мешало. Да и как отступишь, если она заведенная? Зарыть в мокрую глину — не в его натуре. Санин был человеком особенной внутренней дисциплины. У него не было к ней личных претензий. Она, конечно, поганка, но если всех поганок косить вслепую, без разбора, без заранее обдуманного решения, цветок срежешь невзначай, а их в России осталось наперечет. Ему она никакого зла не сделала. Пулю норовит всадить в грудь, так это мелочь, бабья дурость. Еще понять надо, откуда такое желание. Может, влюбилась дурочка. С кем не бывает? Одна женщина в давнюю пору крепко его любила и тоже как-то опоила ядом. Он чуть не сдох от стакана поднесенного на опохмелку вина. В настоящей любви, как ее понимал Санин, и мужчины, и женщины одинаково стремятся к смерти, такова природа любви, и с этим ничего не поделаешь. Не обо всех людях речь, но о тех, у кого кровь живая, не рыбья, и уж эти в любви обязательно норовят дойти до крайней точки, до финишного рывка. Санин по себе это знал. Когда брал женщину, входил в увлажненное, трепещущее тело, отзывался взглядом на блестящий восторг женских глаз, нередко смущался мыслью: а не закончить ли все разом? Тяжкий морок близкой смерти сопровождал самые упоительные соития — но ведь то все-таки были жеребячьи забавы — что же говорить о чувствах человека, который воистину любит? Если любишь, убьешь — тут сомнения нет. Санин думал о таком не впервые и понимал, что для нормального человека, семьянина и домашнего заботника, подобные мысли отдают шизофренией, и не делился ими ни с кем. Если говорить полнее, он вообще никогда ни с кем и ничем не делился, потому и друзей у него, как и возлюбленных, можно сказать, не было. Зато были соратники и побратимы, многих, правда, жизнь за последние годы повыбила, словно подгоревшие подшипники у летящей под откос машины.

В доме Светик повела себя сразу хозяйкой, причем беззастенчивой и волевой. Распахнула холодильник, кухонный шкаф, достала водку и все, что к ней полагается, потом сходила в туалет и, что примечательно, пока там сидела, дверь за собой плотно не прикрыла.

Полковник умылся, причесался и ждал ее за столом, улыбающийся и умиротворенный.

— Отдай пушку, — потребовала Светик, вернувшись из туалета. — Или боишься?

— Зачем она тебе сейчас?

— Затем, что у тебя дурная привычка — все у меня забирать. Пушка не твоя, значит, отдай. Боишься, так и скажи.

— Страшновато, конечно, — примирительно согласился Санин, поражаясь ослепительному, какому-то вожделеющему гневу в ее черных очах, словно через них рвался на волю мощный и ровный огонь. — Давай сперва маленько выпьем, закусим. Честно тебе сказать, Светлана Егоровна, устал я к концу рабочего дня.

— Не называй меня так.

— Почему?

— Потому что издеваешься… А зря. Недолго тебе осталось тешиться.

Санин подумал, что, похоже, доброго застолья у них не получится, но разлил по рюмкам анисовую — и выпил, ждать не стал. Захрустел огурчиком. Ярко и ясно пылали перед ним черные огни.

— За кого меня принимаешь, мент?

— Как за кого? За красивую, добрую девушку. Ну, немного запуталась, связалась с отребьем, но родители у тебя крестьянского корня, кровь здоровая, авось опамятуешься.

— Думаешь, ты герой?

Санин промолчал и выпил вторую. Ему вообще не нравились навязчивые вопросы, даже исходящие из таких прелестных уст.

— Может, и герой, — сама себе ответила Светик. — Но скоро мы всех таких героев на столбах перевешаем.

— За что же это?

— За то, мент, что опять хотите все к рукам прибрать, вас бесит, что люди свободно вздохнули без вашего присмотра. Только ты не понимаешь, потому что дикий, что история вспять не поворачивается.

Санин и третью выпил, нутро требовало. Поморщился.

— Не желаешь слушать? А ты послушай, на пользу пойдет. Думаешь, ты такой сильный и умный и тебе все дозволено, потому что за тобой вонючий КГБ. Но ты ошибаешься: КГБ не с тобой, он давно уже с нами, и раз ты этого до сих пор не понял, значит, просто пенек.

— Объясни, — смиренно попросил Санин, — кто это «вы», на которых ссылаешься? Бандиты, что ли?

— Вот! — Светик торжественно вскинула руку с зажженной сигаретой, к рюмке не притрагивалась. — Вот ты и прокололся, мент! Для тебя все честные люди, кто не хочет жить по вашей указке, не хочет стоять в вонючем партийном стойле, — бандиты. А ты — защитник отечества и решил на всякий случай отстрелять всех инакомыслящих, как у вас заведено. Знаешь, что я про это думаю?

— Нет, не знаю.

— Ты обыкновенный сумасшедший ублюдок, возомнивший себя сверхчеловеком. Именно поэтому тебя надо убить, и я это сделаю. Понял теперь, мент?

— Только в общих чертах. У тебя такая каша в голове, сразу не разберешься. Кстати, почему не пьешь, Света? На марафете держишься?

— Кто ты такой, чтобы я с тобой пила?

Полковника разговор все больше удручал, он уже жалел, что притащил ее в квартиру. Что теперь с ней делать? Она же невменяемая. Или прикидывается невменяемой. Что, как было ему хорошо известно, почти всегда одно и то же.

— Кто я такой? Обыкновенный предприниматель. По-вашему, бизнесмен. Работаю в «Континентале», должность небольшая, что-то вроде бухгалтера, но на жизнь хватает… Ты с кем-то меня спутала, Света… Кстати, зовут меня не «мент», а Павел Арнольдович. Можно просто Паша, раз уж так хорошо сидим… Ты фильтр куришь, Света, это вредно для легких. Женщинам особенно следует беречься, вдруг придется рожать… Что с тобой, Света? У тебя лицо какое-то опрокинутое.

Ее действительно перекосило и, казалось, она сию минуту зарыдает. Но не зарыдала. Подняла фужер с водкой и опрокинула с такой легкостью, будто это вода.

— Ты предприниматель? Павел Арнольдович?

— Ну да… Что тебя удивляет? Торгуем помаленьку, чем Бог пошлет.

— Это ты, значит, объяснил, кем прикинешься, если солью тебя в прокуратуру, так? Не хочешь связываться с папочкой, да?

В ее глазах гнев чудесно перемешался с презрением. Он залюбовался ею под четвертую стопку. Санин напивался методично, как делал раз в месяц: в этом она не могла ему помешать. В остальное время он не пил ни грамма и не позволял себе ни единой сигареты. С водкой у него были более доверительные отношения, чем с женщинами. Водка никогда не обманывала. Она размягчала жесткие очертания мира и волшебным образом вызывала из памяти давно утраченные иллюзии, чувственные образы, тихие надежды. Но для того чтобы достичь блаженного состояния, требовалось еще пить и пить, пока же от принятой дозы лишь едва расслабились мышечные узлы. И еще — перед тем как погрузиться в очистительную спиртовую грезу, предстояло решить маленькую проблему: нельзя, чтобы эта обольстительная маньячка оставалась в квартире, когда он напьется и уснет. Судя по всему, это равно самоубийству. Спящему, она, бедняжка, не задумываясь перережет глотку. Или придумает чего похлеще. Про ее садистские наклонности Санин был наслышан, хотя сейчас, глядя на нее, не очень верил в эти слухи. Не так уж она кровожадна. Скорее, психически неустойчива, как большинство из этих сытеньких, богатеньких буратино. Их одурачили всем скопом, предложив вместо полноценной жизни бутылку пепси-колы, в которую целое поколение всосалось с жадностью обожравшихся борной кислотой тараканов.

— Чего молчишь? — не унималась красавица. — Правильно я угадала?

— О чем ты? — он действительно почти ее не слушал, лишь следил, как двигаются ее алые губы, разгораются очи. В этом было что-то патологическое: он думал, как ловчее от нее избавиться, не пачкая рук кровью, и в то же самое время невольно в воображении раздевал, укладывал в постель, мял и треножил.

— Боишься папочку моего?

— Как же его не бояться, Света. Человек известный, Почитаемый в обществе. С самим императором на короткой ноге. Вот ты-то почему его не жалеешь, огорчаешь старика? Покушай чего-нибудь, чтобы не опьянеть. Вон рыбка свежая, сальдо украинское… Тебе ведь, наверное, домой пора? Или еще выпьешь маленько?

Света прошлась по кухоньке, задев его тугим боком. Ей было тесно в замкнутом пространстве, как молоденькой кобылке в стойле. Опять бухнулась на стул. Закурила. Водки отхлебнула без охоты, скривясь. С горечью изрекла:

— Не понимаю… Лапоть необразованный, обыкновенный ванек… Откуда же такая прыть? Кто ты, Павел Арнольдович? Ну, давай говорить по-человечески. Какое твое предназначение? Зачем ты все это затеял?

— А ты?

— Что я?

— Чего тебе не хватало, что с бандюками связалась?

— Нет, это не бандюки. Это вы про них так думаете, но это совсем не бандюки. Знаешь, какой был Саввушка? Он был философ. Жил с идеей. Не за деньгами гонялся, это только видимость. Хотел жизнь переиначить. От вашего болота его мутило. Таких людей сейчас много, предприимчивых, веселых, сильных. Всех ты не перестреляешь. А главное, зачем? Будущее за ними, не за вами. Твой поезд еще вчера ушел, мент, ты даже в последний вагон не успел вскочить. Дело тут не в возрасте, не подумай, что я в самом деле идиотка, как все эти Хакамады. Есть старики, которые моложе молодых. Но не мой папочка, увы! Вот ему только власть подавай, это да…

После пятой сотки Санин неожиданно заинтересовался смыслом ее слов.

— Скажи, Света, а чем тебе так не нравятся люди, какие жили до тебя? Эти самые, как вы их называете, совки? Ведь они тоже страдали, любили, музыку слушали… Почему же они все в одночасье оказались дерьмом? Целый народ?

— Исторический процесс, — важно пояснила девушка. — Внутренняя модификация этноса. Гумилева надо читать.

— Получается, весь народ жил неправильно, не соответствовал историческому процессу, наконец появились вы с Саввушкой-Любимчиком, быстренько разобрались и постановили, что всех прежних пора распускать в распыл? Так, что ли?

— Забудь про народ, — пылко воскликнула Светик. — Это нелепая выдумка интеллигентов прошлого века. Никакого народа нет в природе. Есть чернь, быдло и небольшая группа мыслящих людей. Кстати, у нас народом семьдесят лет управляли партийные извращенцы.

— Такие, как твой отец? Или, страшно подумать, как сам всенародноизбранный?

— Да, такие, — сморгнув, подтвердила Света. — Но я с ним порвала.

— Что ж, — склонил голову Санин, — век живи, век учись. Теперь хоть буду знать, отчего стон стоит по Святой Руси. Это значит партийные извращенцы домучивают быдло.

Он издевался, но Света не обиделась. Слова не имели значения, как и нелепый предмет разговора. Время, когда все это было важно для наивной, честной девочки-интеллектуалки, давно миновало. Она много натворила глупостей в жизни и не раз ошибалась, но сегодня заново решалась ее женская участь. С этим могучим, беспощадным смердом по доброй воле она не расстанется. Или привяжет намертво к своему телу, или всадит свинец в его глотку. Он сейчас подшучивает над ней, но еще не знает, что такое настоящий смех.

— Я устала, — сказала она спокойно. — Налей рюмку, и пойду спать.

Рюмку Санин ей налил, и себе заодно.

— Куда пойдешь спать?

— Не на кухне же ложиться. В комнату пойду. Белье у тебя чистое?

— Не-е, — сказал Санин. — Так нельзя.

— Что нельзя?

— Здесь тебе нельзя оставаться. Да ты что! У меня репутация и все такое. Что люди подумают? И перед отцом неловко.

— Все?

— Между прочим, откуда я знаю, что ты совершеннолетняя? По некоторым суждениям…

— Теперь все? — он никогда не видел таких ярких, ненавидящих глаз.

— Не обижайся, Света, лучше тебе поехать домой. Я такси вызову. У тебя деньги есть? Я бы одолжил, да у меня всего осталось пятьдесят рублей до получки.

Она покинула кухню, не оглянувшись. Санин выпил седьмую или восьмую порцию, начиная чувствовать легкое головокружение. Выкурил сигарету. Слышал, как девушка возилась в ванной, что-то напевая. У него возникло ощущение, что ситуация выходит из-под контроля. Это было ему внове. И приятно щекотало нервы.

На мгновение она возникла на пороге — в чем мать родила, с блестящим черным лобком, с золотистыми полными грудями.

— Запомни, — погрозила кулачком. — Тебе только кажется, что ты такой крутой.

Санин хмыкнул удовлетворенно.

По количеству выпитого он пошел на третью бутылку, но привычного расслабления не наступало. Мозг ясен, реакция в норме. Видение ослепительного женского тела, вспыхнувшее на пороге, не уходило из глаз.

Чертыхаясь, Санин заправил бутылку для спецприема (японское снадобье «такимора», подарок знакомого колдуна), взял ее с собой. Светик лежала на кровати поверх покрывала, ничем не прикрытая, голубоватый ночник на полу выигрышно очерчивал ее спелые формы.

— Не спится? — посочувствовал Санин, присел с краешку в ногах. — Давай еще примем по капельке. У меня есть тост.

— Какой тост? — ее тонкие черты, обрамленные черными прядями волос, вызывали в нем странное томление, будто его разом поманили к себе все женщины мира. Он разлил водку по чашкам, бутылку опустил на пол.

— Хочу, Света, попросить у тебя прощения. Я вот сидел там на кухне… Я, наверное, просто старый, чокнутый осел. Из-за чего мы лаемся? Ну убьешь ты меня, не убьешь — какая разница? Да я должен судьбу благодарить, что такая девушка обратила внимание, не погнушалась, снизошла… Поверишь ли, ты самое прекрасное создание из всех, кого я видел. Честное слово!

— Бред начался? — подозрительно спросила Света. — Не пей больше. Ложись.

— Почему ты решила именно со мной, так запросто, без затей… За что такая милость?

— Не юродствуй, мент. Ложись, будем трахаться. Или слабо?

— Ладно, — Санин вздохнул. — Если это не сон… А тост у меня обыкновенный: за дружбу!

Света приняла из его рук чашку, мгновение помедлила. Ей стало смешно. И этого увальня она опасалась. Убийца, террорист, народный мститель! Да такой же валенок, как все остальные мужики. Вон спекся, поплыл — глаза масляные, жадные, — уж это масло ни с чем не спутаешь. За дружбу… Надо же ляпнуть. Остряк.

Выпила единым духом — и сразу почувствовала: попалась. В висках вспыхнуло пламя, а горло, напротив, окостенело, будто хватила мороза. Успела заметить: он сам не притронулся к чашке, только поднес к губам. На мякине провел.

— Яд? — спросила отяжелевшими, непослушными губами, из последних сил перебарывая подкатившую гнусную вязь.

— Снотворное… Не бойся, спи… Утро вечера мудренее…

Ласково, утешно отозвались в ушах звуки мягкого голоса — и в желудевых зрачках засветилось что-то родное, отцово, домашнее. Она не испугалась. Даже если отравил, что поделаешь…

Улыбнулась ему на прощание, гася ненависть, и тихонько уплыла в собственное безумие.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1. УЖАС В ГОРОДЕ

Москва была захвачена разноплеменными бандитами еще на заре перестройки, при Горбаче, но нашествие произошло незаметно и на жизни огромного мегаполиса внешне никак не отразилось. Напротив, средний обыватель вскоре ощутил себя как бы перенесенным по мановению волшебной палочки в западный рай. Город разбухал немереными, неотмытыми бабками, и со всего света в него хлынул дешевый ширпотреб. Люди обалдели от зрелища небывалого на Руси изобилия, а некоторые буквально посходили с ума от счастья. Но сойдя с ума, они тоже внешне никак не изменились и продолжали жить и работать, обустраивая множество отдельных, суверенных, маленьких мирков. Безумие удачливых добытчиков выдавали лишь дрожь в конечностях, да лихорадочный блеск в глазах при виде зеленых бумажек с портретом американского президента. Впервые в обозримые исторические эпохи Москва превратилась в чудовищный, бессмысленный рот-присосок, сладостно, день за днем пережевывающий иноземную благодать.

Кроме пережевывания, Москва торговала. В разных обличьях торгаш-посредник воцарился на древних улицах как символ окончательного и вечного преуспеяния. Те, кто не сумел приспособиться к торговому раю, а таких оказалось все же немало, несколько миллионов: оборонщики, ученые, врачи, учителя, мастеровой люд и прочая шантрапа, включая просто пожилых людей, которым поздно было менять свои привычки, — на четвертый, пятый год рыночного апокалипсиса очутились в положении бродячих собак, кои с утра до ночи ошалевшими стаями носятся по пустырям в поисках пропитания.

Бандит распоряжался в Москве рассудительно и гуманно: не давал торгашам лопнуть от обжорства, а нищую массу снабжал средствами (социальные льготы), чтобы она разом не околела и не нанесла территории города непоправимый экологический ущерб.

Китайская «триада» подоспела на вселенское торжище с большим опозданием, когда первоначальная дележка уже закончилась и повсюду стояли межевые столбы, обозначающие непререкаемые «зоны влияния» группировок. Крупная чиновничья свора тоже была распихана по отдельным сусекам, где каждый обслуживал отведенный ему участок и не лез на соседние, поэтому на первых порах установление деловых контактов и налаживание необходимых связей давалось китайцам с большими (иногда чрезмерными) финансовыми затратами, но в этом были свои преимущества. Явившимся на готовенькое китайцам ясно открылось то, что не видно было хозяевам, усевшимся за пировальный стол с самого начала. Набитый свезенным со всей страны золотом московский мешок уже во многих местах прохудился, и челюсти ужасного города-голема, методично жующие, то тут, то там проедали дыры в собственном туловище. Китайцы, умудренные опытом тысячелетней борьбы за собственное выживание, больше похожие на пришельцев из другой галактики, чем на братьев по разуму, быстрее других догадались, что искусственно сконструированная Западом кормушка, источающая во все стороны света восхитительные ароматы, на самом деле отработанный пласт породы и истощит свои запасы быстрее, чем неумелый едок донесет ложку до рта. Открытие их не обескуражило, лишь заставило действовать более целенаправленно и быстро. На постепенное внедрение, на привычное раскидывание прачечных и чайна-таунов не оставалось времени: разок поглубже копнуть, взвалить на спину тюк товара — и быстрее уходить, пока не рвануло под ногами и не завалило с головой обломками прогнившей насквозь великой империи.

Маленький китаец Су Линь, старина Су, был одним из самых высокооплачиваемых разведчиков «триады», и Москву знал еще до нашествия рыночных грызунов, больше того, он почитал и любил всю эту огромную, дикую страну, называемую Россией, глубокой и нежной, почти сыновней любовью, и это было чувство, в котором он боялся до конца признаться даже самому себе. В этом чувстве было нечто, вступающее в противоречие с его изощренным вкусом. Как представитель древней расы и природный философ, он обладал безошибочным чутьем на все прекрасное, что есть в подлунном мире, и с душевной брезгливостью отвергал грязь и нищету обыденной жизни. Склонный к созерцательности, он умел наслаждаться полутонами и нюансами, высоко ценил приглушенные краски, тончайшие намеки, с упоением, знакомым лишь посвященным, воспринимал музыку сфер, построенную на отзвуках, а не на громких голосах, и нисколько не стремился к соприкосновению с примитивной натуральной сутью бытия. В этом и таилась загадка. Русский человек, каким он его увидел, расположившийся на огромных, полупустынных, по китайским понятиям, пространствах, еще не развился до такой степени, чтобы с ним можно было вступить в цивилизованный контакт на высшем уровне ощущений, хотя сама страна своей бесконечной, заунывной равнинностью, однообразным пейзажем, растянувшимся, казалось, в вечность, весьма напоминала ему родину. Если допустить что-то еще более серое и нелепое, возникшее из глубины веков, так это только, пожалуй, льды Арктики, где тоже, кстати, по какому-то совсем невнятному капризу пытались осесть на жительство российские аборигены. С упорством маньяков они век за веком лезли в Ледовитый океан и строили деревянные дома в таких местах, где, кажется, не мог бы уцелеть и таракан. Честно говоря, первые впечатления от этой страны (он приехал в Москву учиться) были у молодого китайца ужасные, и в письме домой он с горечью признался, что, вероятно, совершил большую ошибку, поддавшись тяге к странствиям и выбрав именно это, северное, направление… теперь он попал прямиком в ад и не надеется на благополучный поворот событий. Среди грубых, всегда оскорбительных в поведении людей, писал он, какими являются русские, обуреваемых первобытными страстями, неуживчивых, завистливых, дерзких, сохранивших в неприкосновенности дух варварства, культурный человек не проживет и двух-трех месяцев, сохранив рассудок.

Но первый страх прошел, и вскоре Су Линь разглядел нечто иное. Внешность, как всегда, оказалась обманчива. В убогом пейзаже, растянувшемся на тысячи километров, он почувствовал величавую космическую грусть, словно наполненную множеством неслышных обыкновенному уху стонов и причитаний, — вся русская непомерная гать звучала как слезная мольба неизвестно о чем, — а за грубыми, неуклюжими, шокирующими повадками новых русских товарищей обнаружил неизбывную, великую тягу к некоему высшему знанию, коего, возможно, и не было на земле. Русские парни, как и старики, сохраняли в себе бесценные свойства, давно утраченные китайскими братьями. В каждом из них, умном и глупом, буйном и смирном, как огонек свечи, тлело детское любопытство ко всему сущему. Каждый из них в сущности воспринимал себя так, словно был первым, кто родился от матери и увидел солнце, небо и зеленую траву, а до его рождения мир мучительно пустовал. Это было настолько невероятно, что Су Линь долго не мог поверить в свое открытие. Но подтверждений было множество, они попадались на глаза каждый день, надо было лишь уметь разглядывать. А это Су Линь умел. Самой сильной стороной его характера, что в последствии и сделало его влиятельным разведчиком «триады», было умение наблюдать и делать правильные обобщения.

Потом он узнал русских женщин, и с этого рокового знакомства началось его внутреннее перерождение, привыкание к новой стране, как к матери. Русских женщин он полюбил всех, сколько их не было, молодых и старых, красавиц и уродин, но сперва только Нину Каренину, сокурсницу по филфаку, ответившую на его робкие ухаживания с неожиданной пылкостью и беззаветностью. Она была выше его на голову — статная, с сильной грудью и с наивным личиком вылетевшего из гнезда кукушонка. Ее избыточная женская плоть действовала на него так же, как магнит действует на железную стружку: он лишь о том и мечтал, чтобы вцепиться в нее ногтями, ногами, зубами — и замереть. Так оно примерно и получилось. Их первые соития напоминали медленное, головокружительное сладостное втискивание жучка в древесную Щель. Нина посмеивалась над ним. Она говорила: ты маленький, поэтому тебе хочется слопать такую большую лягушку, как я. Но в ее насмешке не было оскорбления. И он, и она понимали, что маленький он только с виду. В нем было только жизненной силы, что хватило бы на десятерых великанов. Размеры тела тут ни при чем.

Они с Ниной не любили друг друга, это была всего лишь плотская страсть. Но девушка с такой неутомимой звериной нежностью отзывалась на каждое его инстинктивное движение, что это, может быть, было лучше, чем любовь. Она умела подчиняться мужчине с рвением, какое китаянки, послушные, всегда приветливые, воспитанные в определенных традициях, только старательно изображают. Это его покорило: нежность не подделаешь, хотя легко имитировать злобу и все другие чувства. Русские женщины, и впоследствии он много раз убеждался в этом, владели способностью полного растворения в мужчине, на грани собственного убывания, почти смерти, но при этом каким-то чудом сохраняли душевную независимость, чего тоже в помине не было у китаянок. Уже в первый раз, погружаясь в тугую Нинину плоть, он ощутил, что совершает мерзкий акт предательства по отношению к своим сородичам. Когда предательств накопилось больше, чем он мог вынести, он просто перестал об этом думать.

Истинный китаец, дитя веков, а не мгновения, изначально осознает свою судьбу, как нечто завершенное и цельное, не закрепленное материальными спайками, — что-то вроде хрустального луча, брезжущего в потемках, по которому он обязан пройти, не оскользнувшись, соблюдая все правила, постепенно приближаясь к обители предков, утраченной при рождении, чтобы там, в горных высях, повидавшись с родными и близкими, получить толчок в следующий виток жизни. На этом пути его ожидает много препятствий, опасностей и ловушек, избежать их все невозможно, и неизвестно какая грозит «потерей лица», после чего хрустальный луч судьбы погаснет навсегда. Это означает, что цикл перевоплощение исчерпан и будущего у такого неосмотрительного человека больше нет. Конечно, это еще не катастрофа — катастрофы в том виде, как ее понимают, допустим, европейцы, то есть возвращение во прах, для мыслящего китайца не существует — но неприятность большая, потому что дальше тянутся темные столетия пустых и напрасных упований в отрыве от родной почвы. Вернуться, начать новый цикл бывает не легче, чем, как говаривают христиане, верблюду протиснуться в игольное ушко.

Китаец Су Линь, смешливый хитрец, за долгие годы пребывания в России, разумеется, не раз попадал в ситуации, которые можно отнести к «риску первой степени», менял обличья, профессии, адреса, любимых женщин, от некоторых заводил детей, но ощущения судьбы не утратил, хотя со временем, как уже сказано, переродился в «почти не китайца»: но ведь только это «почти», превосходящее все родовые укрепы, и является истинной мерой вещей (другой нет). Войдя в «триаду», еще не разведчиком, а простым наблюдателем, Су Линь поставил прямое, честное условие: он не будет участвовать в акциях, сопряженных с воздействием на генетические структуры аборигенов, и объяснил это тем, что испытывает к русским почти (опять «почти») такую же привязанность, как к своим соплеменникам, и не вправе причинять им глобальный вред. «Триаде» не ставят условий, но Су Линю это сошло с рук: его опыт и возможности были выше, чем у многих других агентов, задействованных в регионе, однако после его странной выходки «триада» раз и навсегда перестала ему доверять. Су Линь знал об этом, но не слишком тревожился. Ведь сомнению подвергалась не его преданность организации, доказанная многочисленными заслугами, а некоторые особенности душевного устройства, что совсем не одно и то же. На днях он встретился с инспектором «триады», бывшим линотипистом Джоем Тревонтой, тайванцем по происхождению, и в личной задушевной беседе высказал старику много такого, с чем тот, хотя и кривясь, вынужден был согласиться. Вдобавок Су Линь представил убедительную аналитическую записку, в которой утверждал, что методы работы, присущие организации практически во всех странах мира, здесь, в России, в период ее клинического распада, становятся нерезультативными. В частности, речь шла о методах привлечения на службу талантливой местной молодежи. «Триада» вообще редко прибегала к услугам инородцев, как правило, это ни к чему хорошему не вело, но если уж приходилось использовать аборигенов для отдельных акций, то с ними обычно обходились без всяких сантиментов, как с туалетной бумагой: подтерся и выкинул, — и это срабатывало в Штатах, в Европе и на Ближнем Востоке, но приводило к серьезным промахам в Москве. Он писал, что перепрограммирование славянского генотипа на западный манер, пройденное на фоне тотальной промывки мозгов, дало лишь кратковременный успех. Да, российский обыватель довольно активно реагирует на доллар и общемировые ценности, выраженные в свободе половых извращений и в изобилии дешевых, хотя и недоступных большинству товаров, но в действительности его культурное ядро осталось незадетым. Малейший нажим на новорусского мутанта приводит объект в состояние ломки, сходной с наркотической, и делает любой нормальный деловой контакт невозможным. Используя обычные средства — подкуп и устрашение, — «триада» просто выбрасывает деньги на ветер. Вероятно, дело в том, что после всех потрясений нынешнего века коллективный разум россиянина полностью исчерпал ресурсы духовного обновления. По воле рока россияне приблизились к опасной черте, за которой им грозит абсолютное исчезновение либо переход в хорошо изученное состояние «зачаточной биоматрицы».

Инспектор Джой по-своему истолковал записку Су Линя.

— Дорогой Су, ты хочешь сохранить Зенковича, но скажи — почему? Зачем тебе Зенкович? Какое значение может иметь жизнь этого чахлого растения, особенно если учесть, как ты сам утверждаешь, что вся северная цивилизация обречена на гибель?

Су Линь ответил с обычной своей прямотой, несвойственной обитателям вечных миров.

— Он спас мне жизнь, хотя я не просил его об этом. Он брат мой.

Старика скривило еще больше, чем когда он слушал многословные рассуждения разведчика.

— Как он может быть твоим братом? Как может быть тебе братом животное?

— Ты же не будешь отрицать, премудрый Джой, своего родства с травой и божьей коровкой, усевшейся на ладонь?

— Это совсем не одно и то же. Это иное родство.

— Разница небольшая… Я знаю, как ко мне относятся в руководстве «триады», но ведь ты мой учитель, Джой. Ты сам учил когда-то, что не стоит тратить слова, когда властвует чувство.

Старик отрешенно улыбнулся: спор бессмыслен.

— Зенкович обречен с самого начала, ты не мог заблуждаться. Но привел его к нам. И принял участие в игре. В таком случае объясни логику своего чувства.

— Логика в том, — улыбнулся ответно Су Линь, — что прежняя жизнь Левы Таракана могла закончиться еще быстрее, чем эта. Когда мы встретились, от него уже осталась одна оболочка. Несмотря на это, у него хватило мужества протянуть руку помощи.

Старик укоризненно покачал головой.

— Ты всегда был гордецом, Су. Но сегодня зашел дальше обычного… Суть не в том, как относится организация к твоим заблуждениям, а в том, что они опасны для тебя самого. Неужто ты полагаешь, что из оболочки можно воссоздать живой образец? Это не по силам ни тебе, ни мне… никому, кроме высшей силы.

— Я не хочу, чтобы он умер собачьей смертью.

Старик утомился от нелепой перепалки, но положение и возраст давали ему право на последнее слово.

— Не заставляй меня разочаровываться в твоем уме, сынок.

И тут же убедился, что в уклончивой дерзости знаменитому разведчику по-прежнему не было равных.

— Ум — тоже одно из проявлений гордыни, и в этом пункте, учитель, кажется, смыкаются все вероучения. Вы как-то привели пример с птицей, попавшей в силки…

— Достаточно, — Джой умоляюще поднял руки. — Пожалуй, я попрошу, чтобы тебе дали отпуск. Ты слишком долго сидишь на одном месте, пора проветрить мозги. Прогуляешься по Европе или съездишь домой — на твой выбор.

Су Линю оставалось лишь с благодарностью поклониться. Мягкое отстранение, проведенное в щадящем режиме, было даже не наказанием, а скорее, знаком отличия. Су Линь это понимал. Проштрафившегося сотрудника, как бы высоко он ни стоял, «триада» обыкновенно вычеркивала из своих рядов, не мешкая и не сообразуясь с возможными Убытками. Не в ее правилах вникать в детали. Но с другой стороны, вина «убывающего из списков» должна быть очевидной, иначе нарушался один из основных постулатов внутреннего устройства организации — справедливость возмездия. За Су Линем прямой вины не было, а его душевные Колебания в отношении «племянника» были столь же естественны, сколь неуместны. Те, кто работал на организацию Достаточно долго, получали негласную привилегию к «отстраненному размышлению». Другой вопрос, что мало кому приходило в голову ею воспользоваться, хотя она приравнивалась к очередной степени посвящения. Су Линь частенько злоупотреблял свободой «умозрительного морального выбора», и похоже, у кого-то из «вышестоящих» лопнуло терпение. И вот, пожалуйста, — почетный отпуск в тот момент, когда фаза раскручивания «племянника» достигла той стадии, на которой присутствие Су Линя, хотя бы в качестве толмача, было, казалось, просто необходимо. Анализируя ситуацию, он пришел к печальному выводу: личные амбиции и пристрастия некоторых руководителей, как обычно, стоят выше интересов дела… А это частенько приводило к нелепым сбоям в самых тщательно спланированных акциях.

Тем же вечером Су Линь в соответствии с никем пока не отмененной разработкой вышел на контакт с одним из приближенных монарха — замом администрации Серегиным. Встреча произошла в сауне-люкс на Чистых прудах — последнее приобретение концерна «Витамин», увеселительное заведение с девочками и мальчиками на любой вкус, с покерным залом на десяток посадочных мест и с новейшими игорными автоматами фирмы «Фудзияма». Доход заведение давало пока небольшой, его ценность заключалась в расположении особняка в престижном районе столицы. При дальнейшем переделе зон влияния это имело немаловажное значение. Расположение штабов влиятельных группировок само по себе создавало незримую ауру неприкосновенности.

Су Линь привез с собой Зенковича и его обычную свиту, Серегин приехал один. Виктор Трофимович уже не строил из себя независимого государственного деятеля, это было бы смешно. После того, как он подписал несколько важных документов для «Витамина» (в основном, правда, условно-разрешительных), а также способствовал принятию таможенной квоты на дальневосточный бартер, вербовка, в сущности, завершилась. Серегин был достаточно умен для того, чтобы не уподобляться проститутке, которая изображает невинность, обслужив перед этим роту пьяной солдатни. Кроме того, Виктор Трофимович отлично понял, что воскресший «племянник» — всего лишь подставное лицо и в дальнейшем ему придется иметь дело вовсе не с ним, но в этом пункте продолжал осторожничать и упорно подчеркивал, что согласен работать только на «батюшку». «Триаду» это устраивало: в манипулировании людьми она, по возможности, избегала ставить объект перед необходимостью окончательного выбора. Тем более, в качестве фаворита-посредника Серегин был полезнее, чем если бы повел самостоятельную, осмысленную игру.

По дороге в сауну Су Линь завез Зенковича на квартиру Серегина, где тот на скорую руку повидался с Элеонорой Васильевной, перезрелой супругой фаворита. Вернувшись в машину, весь еще потный, Лева Таракан пожаловался:

— Как дикая кошка, ей-богу! А ведь бабе к пятидесяти. Вот уж точно бесится с жиру.

Су Линь радостно светился своими традиционными улыбками.

— Не так уж она плоха, а, Тенечка?

— Не в этом дело, — серьезно ответил Зенкович. — У организма свои ограничения. Ты хоть с Галкой поговори. Ведь ни одной ночи не дает выспаться. Норма, говорит. Какая же это норма — три раза за ночь, а утром опять. И сразу — к этой ненасытной мадам. Я все-таки не жеребец-производитель. У меня же есть какие-то духовные потребности.

На переднем сиденье недовольно заурчал Пен-Муму, намереваясь предложить свои пилюли. Китаец его остановил.

— Не надо, Пентяша, обойдемся. — Он весело обернулся к Леве. — На сегодня все, милый друг. Дальше полная расслабуха.

— Угомони Галку, прошу тебя!

— Понимаю, брат. Обязательно угомоню… Но нельзя рисковать твоей репутацией.

— Что же мне — сдохнуть с этой репутацией? Сам бы попробовал на моем месте.

— Я пробовал, — сказал Су с блаженной гримасой. — Ничего не получилось. Куда мне до тебя! Ты гигант в сексе, все остальные просто клопы по сравнению с тобой.

Польщенный Геня уточнил:

— Сегодня правда больше ни с кем?

— Клянусь, — пообещал Су Линь, глядя на дамского Угодника с отеческой лаской.

Серегин в сомнительном заведении вел себя осмотрительно, но своего не упустил: и в баньке попарился, и принял массаж, выполненный двумя четырнадцатилетними гаитянками. Позже, в комнате отдыха, расслабленный и истомный, опрокинул чашку отменной рисовой водки, зажевав соленым груздем. Дышал тяжело, как после марафона, но явно был доволен досугом.

— Хорошо! — доверительно поделился с Зенковичем. — Вроде бы пустяки, житейские утехи, а душа воспаряет. Этакое, знаете ли, Игнат Семенович, благорастворение в членах, будто каждую жилку прокачали кислородом. Вот у них, — ткнул пальцем в Су Линя, — это, кажется, называется нирваной.

Лева Таракан пугливо стрельнул глазами в потолок.

— Не знаю, как называется, но сами-то они не очень этой нирваной балуются. Здоровье берегут. Мы же как с цепи срываемся. Будто сто лет женского мяса не нюхали. Не примите в свой адрес упрек. Это я так, абстрактно рассуждаю. Нельзя же в самом деле цивилизованному человеку превращаться в дикого вепря. Есть другие, нормальные человеческие удовольствия. Я лично не помню, когда последний раз книжку в руки брал. Обидно, ей-богу. В прежние времена коммунисты прятали хорошие книги, запрещали читать, а сегодня на любом прилавке полно переводной литературы, весь цвет западной мысли — и часто ли мы к ней обращаемся?

— Правда ваша, — уважительно насупился Серегин. — Мы, русачки, умом ленивы, неповоротливы, но есть оправдание. Занятость сверх головы. Иной раз не только книгу открыть, телек не успеешь включить. Уж кто взвалил на себя эту ношу — отечеству служить — об личном забудь. С дядюшки вашего берем пример, с кого же еще. Он ведь, давеча передавали, опять цельные сутки над документами трудился. При его-то годах.

Если в словах ушлого партийного интригана и прозвучала издевка, то настолько тонкая и так умело припорошенная почтительностью, что Зенкович ее не заметил. Просто подумал: ну и мудак ты, Серегин.

Китаец сделал ему знак, как условливались, чтобы оставил их с Серегиным наедине. Лева мгновенно, будто уколотый, поднялся и покинул комнату, буркнув себе под нос что-то про кишечник.

В баре за стойкой, ссутулясь над кружкой пива, сидел, мертвее мертвых Пен-Муму и, увидя Зенковича, поманил его пальцем. Лева, внутренне обмерев, приблизился.

— Чего надо, дяденька Пен?

Вампир молча указал на соседний стул. Лева взгромоздился за стойку, из аппарата нацедил себе тоже кружку светлого баварского: в здешнем баре практиковали бесплатное самообслуживание. Оторопь, охватывавшая все тело при каждом взгляде на диковинное существо, хоть сто раз в день наткнешься, уже схлынула. К тому же, надо заметить, в его отношении к Пену произошла перемена. Он больше не боялся вампира, а просто знал, что наступит день, и он не за горами, когда тот вонзит в него железные когти, перекусит шейную вену, — и смирился с этим печальным обстоятельством. И когда смирился, различил в ужасном порождении природы любопытные и отчасти трогательные черты. К примеру, вампира временами мучила сильнейшая астматическая одышка, и он буквально с потусторонней помощью, почти роняя выпученные глаза на пол, выходил из рокового обморока. В такие мгновения Пен становился абсолютно беззащитен: подойди, ткни кулаком в живот и увидишь, как из синюшного рта брызнет кровяная жижа и могучий упырь лопнет на твоих глазах. Разумеется, на такое у Зенковича не хватило бы смелости. Хотя прежний Лева Таракан, бомж и философ, осуществил бы сей справедливый акт избавления мира от скверны, не задумываясь. Не говоря уж о научном сотруднике Льве Бирюкове, который жил полнокровной жизнью вдвоем с прелестной женщиной Марюткой и искренне верил, что каждому человеку в мире воздается по личным заслугам, нестному труженику добром, злодею — тюрьмой, и никак иначе. Оба они, и бомж и молодой ученый, возникали в памяти Зенковича едва уловимыми вспышками смутного света, будто небесные зарницы, и не стоило надеяться, что эти секундные вспышки и астматические припадки вампира совпадут во времени. Впрочем, жаловаться не на что, Лева жил в свое удовольствие и только прикидывался иногда, как нынче утром, что ему что-то не нравится. Его все вполне устраивало, включая и неизбежную гибель в когтях вампира. Галочку он любил, к китайчонку Су привязался, как к родному, хотя и знал, что тот вскоре отдаст его палачу. Экая важность! И прежде, при социализме с человеческим лицом, будучи молодым Ученым, а позже свободнорожденным бомжом, и нынче, при крысином рынке, который телевизионные обезьяны называли смешным словом «капитализм», купаясь в роскоши, как раньше в дерьме, Лева Таракан оставался простым русским мужиком, которому при любых обстоятельствах жить муторно, худо — и так из века в век. И как всякий русский мужик, он не особенно цеплялся за свою жизнь, ощущая нутром, что все главное и важное начнется с ним после, за той гранью, где земное дыхание истощится.

— Забываться начинаешь, паренек, — произнес могильным голосом Пен, глядя на Леву из запредельного пространства, как бы с Луны.

Лева отхлебнул крепкого, душистого пива.

— В чем это выражается, дядюшка Пен?

— Хитришь, изворачиваешься, думаешь, не вижу?

— С чего вы взяли? — Лева в который раз поразился проницательности вампира. Он действительно хитрил, но в таких глубоких тайниках души, куда не было ходу никаким снадобьям. Хитрость заключалась в том, что и в своем нынешнем положении, и прежде, когда был бомжом, он так и не признал до конца свое порабощение, больше того, издалека, может быть, из розовощекого детства добродушно посмеивался над окружившей его сворой, лязгающей зубами и готовой его сожрать. В ухоронах минувших времен он неутомимо, капля за каплей копил силы для еще одной, пусть последней схватки. Лева не цеплялся за свою жизнь, но не собирался отдавать ее за понюшку табаку.

— Меня не обманешь, — наставительно заметил Пен. — Можешь китаез водить за нос. А я вижу, пора тебе делать прививку.

— Так я же все время в цикле, дядюшка Пен. Каждый день пью пилюли.

— Вот-вот, пьешь, а ушки высовываешь. Ушки торчат, паренек. Понимаешь, о чем я?

— Совершенно не понимаю.

Пен окатил его леденящим взглядом, в котором промелькнуло сразу много могил, и все приготовленные для одного Таракана.

— Завтра же пойдешь на прививку к Догмату.

— Пожалуйста, разве я возражаю?

— Ты не можешь возражать, тля.

— Конечно, не могу, дядюшка Пен. Почему вы сердитесь? Что я конкретно сделал не так?

— Ночью кому хотел звонить?

Вопрос был в самую точку. Ночью с Зенковичем случился непонятный казус. Едва задремав после первой серии любовных упражнений с Галочкой, он вдруг вскочил, точно толкнули в бок. Но окончательно не проснулся, наполовину во сне, на ощупь выбрался в коридор, где стоял телефон, и попытался связаться с корреспондентским пунктом Си-Би-Эн. Ничего из этого, естественно, не вышло и не могло выйти, потому что ни одного подходящего номера он не знал и крутил диск наугад, будто в бреду. Потом вернулся к Галочке под бочок и тут же погрузился в глубокое забытье, из которого вышел только под утро, когда Галочка растормошила его для очередной случки. У нее занятия любовью распределялись строго по часам, как питание у диабетика. Утром он проанализировал свою ночную вылазку и решил, что все ему привиделось — и телефон, и голос заморской сучки Элен Драйвер, которая будто позвала из бездны: позвони мне, милый, немедленно позвони! Дело в том, что в реальность, в которой обитал Геня Попрыгунчик, органично вписывалось множество миражей, летучих фантомов, каких-то виртуальных обрывков; скорее всего, полуночный рывок к телефону был из той области, во всяком случае Лева не придал эпизоду никакого значения, а вот вампир Пен, оказывается, его засек и значение придал. Да еще какое!

— Побойтесь Бога, дядюшка Пен, кому мне звонить? — неловко соврал Лева Таракан. — Дядюшка ночью спит.

— Об этом доложишь Догмату. Пусть решает, как с тобой быть. Тебя, сучару, сто раз предупреждали: не рыпайся! Предупреждали или нет?

— Сто раз предупреждали, — эхом отозвался Лева. — Может, не надо докладывать? Зачем беспокоить занятого человека по пустяку. Лучше заплачу откупного.

— Сколько?

— Ну, за такую малость — пять штук довольно будет?

— Десять. Или прививка. Выбирай, сучонок.

— Вы же знаете, наличные для меня проблема.

— Проблема у тебя будет, когда вкачу десять кубиков «Гамбринуса».

— Не надо «Гамбринуса», — попросил Зенкович. — Я достану деньги.

— В комнате отдыха шел свой торг — и весьма серьезный. То, что Серегин услышал от маленького китайца с неизвестными полномочиями, повергло его в глубокое уныние. Ему сперва показалось, что он не так понял. Оно и немудрено. Китаец выражался витиевато, со множеством красочных отступлений, при общении с ним у Серегина возникло сложное чувство: вроде тот говорил учтиво, но вроде и глумился. Однако, если отбросить эмоции, китаец толковал о том, что было у всех на слуху, о чем день и ночь талдычило телевидение, сокрушаясь, писали газеты, вдобавок не только наши, но и забугорные: коррупция сверху донизу, режим прогнил, в губернаторы выбирают жуликов, паханы контролируют капитал и прочее в том же духе. Серегин думал, что все это только вступление, наподобие долгих восточных приветствий, и, скорее всего, не имеет никакого отношения к тому, что хочет на самом деле сообщить узкоглазый проныра. Оказалось, имеет — и самое прямое. Когда Су Линь без всякого перехода высказал свою просьбу, точнее, не свою, а как бы идущую от «племянника» и санкционированную кем-то намного выше стоящим, чуть ли, можно догадаться, не самим «дядюшкой», у Серегина глаза на лоб полезли, как если бы он увидел на лугу коров, запряженных тройкой. Необходимо, сказал Су Линь, поставить силовиком, допустим, министром внутренних дел честного и порядочного человека, которому доверял бы государь, и для начала шугануть с насиженных мест кавказскую мафию, начав с азербайджанской. Это сразу оздоровит атмосферу в обществе и вызовет активность широких предпринимательских кругов. Такой человек, способный очистить авгиевы конюшни российского бизнеса, есть, и это, разумеется, не кто иной, как господин Зенкович, который, мало того что родственник Самого, но пользуется огромной народной любовью как пострадавший от чеченского зверья.

Опешивший Серегин, кое-как проглотив услышанное, позволил себе только одно возражение:

— Как это возможно, товарищ? Пост министра МВД по традиции занимает человек в погонах, как минимум, генерал, а Игнат Семенович, при всем моем уважении к нему…

— У него высшее образование, — напомнил Су Линь, влажно блеснув глазами, — а вот и приказ о присвоении ему генеральского звания.

И действительно подсунул бумагу, заверенную по всей форме, с гербовой печатью, где не хватало только одной подписи — верховного главнокомандующего. Однако Серегин почему-то все еще думал, что китаец шутит, хотя и неприлично. Убедила его в том, что это не шутка, другая бумага, где в ярчайшей белизне сияла цифра аванса, каковой переведут ему на Цюрихский счет в случае успеха — двести тысяч долларов!

— В этой стране, Виктор Трофимович, — улыбаясь заметил Су Линь, когда Серегин вдоволь налюбовался суммой, — нет ничего невозможного. Собственно, и страны больше нет, а есть мировая ярмарка-распродажа. Вы это понимаете не хуже меня. Зачем же позволять хапать чужакам, когда можно взять себе. Верно я рассуждаю?

— Верно, но цинично, — парировал Серегин. — Мне лично ничего не нужно, у меня все есть, но если вопрос стоит так, чтобы продвинуть порядочного человека, поставить заслон… это, конечно, святое дело, почему бы и нет… Хотя…

В его мужицкой приемистой башке уже засияли проекты, один несбыточнее другого, но в преломлении через сумму гонорара, в принципе, они казались осуществимыми. За последние годы занедуживший монарх и не такие кульбиты выкидывал, как назначение министром «племянника», и ничего, проглатывали. В Думе пошумят маленько, коммунисты выгонят на митинг старушек, а через день обо всем и думать забудут. Коварный китаеза прав: страны больше нет, от нее остались рожки да ножки, но… С назначением он, пожалуй, совладает, есть надежные подходы, с кавказцами хуже. Их только задень, глядишь, уже снайпер на крыше.

Су Линь будто подслушал его мысли.

— Черная мафия пойдет вторым эшелоном, Виктор Трофимович. Там вам почти ничего не придется делать. Первое — Зенкович. Как у вас говорят, начнем плясать от печки.

— Глубоко копаете, ребята, — не смог скрыть восхищения Серегин. — Понадобится серьезная подготовка. Государь капризный, часто сам собой не руководит, надобно угадать момент.

— С завтрашнего дня, — сообщил Су Линь, — корпорация «Аэлита» двинет компанию по всем фронтам. Телевидение, газеты, формирование общественного мнения. Недельки через две дядюшка, глядишь, вразумится. Главное, чтобы он понял, для его же пользы все делается. У него рейтинг на нуле, а тут вдруг опять до небес скакнет. Старику приятно будет.

— Егоров, значит, с вами? — уточнил Серегин. Китаец радостно закивал. — Это неплохо, неплохо, человек дельный, хваткий, я его знаю…

Совсем уже благодушно и в полном согласии они приступили к обсуждению деталей сумасшедшего плана.

2. ЛОВУШКА ДЛЯ КРЕТИНОВ

Гата Атабеков, абрек, один из многочисленных воинов аллаха, расположившихся в Москве на кочевье, и его сородич из соседнего аула, юный Шахи, приехавший в гости, взяли богатую добычу, умыкнули красномордого, кудрявого, пьяненького фирмача. Получилось стихийно, случайно, потому особенно весело. Сперва хорошо погуляли в Лужниках, Гата познакомил юношу кое с кем из уважаемых людей, попили вина, покушали в шалмане у Зураба шашлыка, а потом Гата усадил родственника в свой сиреневый «мерс» и повез показывать Москву. Побывали в центре, прошлись по кремлевской брусчатке, поколесили по Садовому, делая небольшие заезды в примечательные места: вокзалы, казино, фирменные магазины. Юный Шахи был в полном восторге. Впечатлительный, как девушка, хотя немного дикий (первый раз в Москве), он впитывал блеск и роскошь зачумленного города не только глазами, но всей кожей и напряженными нервами. Черные глаза пылали, как два антрацита. Попутно абрек делал юноше важные наставления. Объяснил, что все вокруг принадлежит им — и город, и окрестности, — людей тут не осталось, в основном недорезанные русские собаки, смирившиеся со своей участью: все они трепещут при виде настоящих мужчин.

— Мы сломали их в Ичкерии, — учил Гата. — Теперь они уже не поднимутся.

Он видел, что восторженный юноша не вполне ему верит, потому и решил дать наглядный урок. Фирмача взяли возле ресторана «Балчуг», тот стоял посреди тротуара и балабонил по мобильному телефону. По виду — обыкновенная коммерческая крыса, но это не имело значения. Гата хотел показать гостю из аула, как настоящий хозяин должен обращаться с двуногой скотиной. Подогнал машину впритирку к тротуару, открыл заднюю дверцу, подошел к фраеру с телефоном, взял за шкирку и, слабо упирающегося, запихнул его в салон. Сказал зловеще:

— Пикнешь — зарежу!

Пленник и не думал сопротивляться, от ужаса вспотел и начал икать. Гата забрал из дрожащих рук телефон и для порядка стукнул им его по башке.

— Не дрожи, придурок. Убивать после будем. — Племяннику пояснил: — Видишь, все они такие. Не люди, бараны.

Привезли добычу в Бутово, где Гата снимал двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Таких квартир у него было две, вторая в Люберцах. И еще — небольшая, уютная дачка на Рижском шоссе в поселке литераторов. Количество лежбищ соответствовало его положению в группировке Кривого Арсана. Он седьмой год обретался в Москве, делал бизнес и многого достиг. Кроме недвижимости и двух тачек, у него на даче ютились шесть-семь рабов, но это так, шушера, беженцы из Казахстана. За них выкуп не с кого взять. По правде, эти рабы вообще не нужны были Гате, держал их опять же в соответствии со статусом одного из ближайших помощников Арсана.

Пленника открыто провели мимо старушек, сидящих возле подъезда, Гата обнял его за плечи, словно родного. На всякий случай еще раз предупредил:

— Заблажишь, блядь, — нож в брюхе.

Со старушками раскланялся — те счастливо закудахтали: еще бы, добродушный Гата нередко подбрасывал им мелочишки на пропитание.

Фирмача посадили в комнате на стул. Выглядел он жалко: лоб разбит телефонной трубкой, из носа капает, сам икает, мычит, да еще пьян вдобавок. Гата приступил к предварительному допросу.

— Говори, кто ты? Имя, фамилия, чем занимаешься. Не ври, проверю. Соврешь — убью.

Кудрявый звучно икнул, но нашел в себе мужество возмутиться:

— Вы не имеете права! У меня есть крыша. Позвоните, там подтвердят. У меня хорошая крыша, солнцевская.

— Ах, солнцевская, — Гата обернулся к Шахи. — Ну-ка, малыш, врежь ему по зубам, да покрепче.

— Но, досточтимый Гата…

— Ничего, ничего, привыкай… С ними иначе нельзя. Пока не врежешь, они наглеют. Это очень наглые люди, сынок. Как гадюки.

Шахи не посмел ослушаться старшего, подошел и небрежно вмазал кудрявому по харе, раскровянил губы. Пленник действительно взбодрился и охотно выложил всю свою подноготную. Зовут Клим Подгурский, директор фирмы «Папико», занимается дамским бельем. Магазины, два салона красоты. Никому зла он не делал, дань всегда платил исправно. Женат, двое детишек. Врагов нет. Но самое главное, ему приходится свояком известный во всем мире реформатор по кличке «Чубчик».

— Не врешь? — насторожился Гата. — Соврал — резать будем. Кишки пускать.

— Зачем мне врать? — с неожиданным достоинством отозвался фирмач, почувствовав, видимо, какую-то надежду. — Позвоните, я дам телефон.

Гата обрадовался, кивнул родичу.

— Хорошо угадали, сынок. Кого надо взяли.

Спросил у Подгурского:

— Сколько за тебя дадут?

— В каком смысле?

— В смысле выкупа, придурок.

— Почему сразу выкуп? Разве нельзя договориться по-хорошему? Мы же цивилизованные люди. Я на войну сто тысяч пожертвовал. Сам отправлял оружие, репутацией рисковал.

Гата пнул фирмача ботинком в брюхо. Тот надолго затих.

— Видишь ли, сынок, — растолковал абрек Шахи, — Взять выкуп — очень тонкое дело. Мало запросишь — себе в убыток. Много — отпугнешь. Надо точную цифру говорить, в десятку пулять. За такую птицу миллион в самый раз будет.

— Миллион? — восхитился юноша. — Долларов?

— Не рублей же, — Гата улыбнулся провинциальной наивности родича. — Миллион дадут за него. Упрутся, завтра пришлю его уши в пакете. На другой день — яйца. На третий — голову. Иногда приходится портить товар, чтобы в другой раз не сбивали цену.

Фирмач вяло задергался на стуле, Гата спросил:

— Бабу твою как зовут?

— Света… Пожалуйста, прошу вас…

— Врежь-ка еще разок, — распорядился Гата, и юный помощник уже с удовольствием выполнил указание. Затем Гата забрал у бестолкового фирмача документы, уточнил телефон, а самого отвел в подсобку, которая была оборудована именно для подобных оказий: во встроенном стенном шкафу на цементный пол брошена плетеная циновка. Лежать не полежишь, а сидеть можно.

— Моли Бога, — сказал Гата, — чтобы баба тебя не продала.

Фирмач заухал филином из тьмы, пытался что-то объяснить, но Гата захлопнул дверь и запер на задвижку.

Помощнику, который смотрел на него восторженными огненными глазами, счел нужным дать дополнительные наставления:

— Похищать людей — плохой бизнес, очень плохой. Шариат запрещает. Хуже наркоты. Конечно, это не люди, скоты, все равно не увлекайся, Шахи. Иногда, конечно, можно, для азарта, а так постоянно нельзя. Очень плохо.

— Миллион! — все еще не мог прийти в себя юноша. — За такую мразь — целый миллион. Не могу поверить.

Гата самодовольно ухмыльнулся:

— Сейчас поверишь… Их, конечно, стричь — полный кайф, — набрал номер, записанный фирмачом на бумажке, долго ждал ответа, потом сказал в трубку: — Это ты, Света?

Услышал подтверждение, подмигнул Шахи: учись, дескать, сынок, как вести важные деловые переговоры.

— Света, у тебя муж в беду попал, в плохие руки… Хочешь живого увидеть?.. У тебя деньги есть?.. Много надо денег, миллион долларов…

Гата терпеливо выслушал, что там Света тарахтела в ответ, сделал знак Шахи, чтобы тот налил вина из графина. Юноша с поклоном подал стакан рубиновой жидкости — благословенная хванчкара.

— Нет, — раздраженно бросил Гата в трубку. — Никого не касается, сколько у тебя денег, Света. Хоть один рубль. Надо Достать миллион завтра к обеду. По-другому плохо будет. У тебя мужа убьют, детей не будет, дома не будет, и сама скоро умрешь.

Женщина на другом конце провода, похоже, завелась не на шутку: Гата осушил стакан до дна, прикурил сигарету, потом снова заговорил рассудительно и весомо:

— Уговор такой, Света. Крайний срок сутки. Могу сделать тебе облегчение. Отдашь деньги по частям. Сперва двести тысяч, еще двести тысяч — и так пять раз… Поговорить с Климушкой? Пожалуйста, сейчас поговоришь…

Щелкнул пальцами Шахи, тот побежал, привел фирмача из подсобки. Клим Подгурский за короткое время заточения изменился неузнаваемо: постарел лет на десять, морда из красной стала сизой, во всем облике проступило уныние, будто уже лишился ушей. Услыша голос жены, самым позорным образом разрыдался.

Брезгливо морщась, Гата собственноручно отвесил фирмачу две быстрых пощечины.

— Дело говори, скулить после будешь.

С женой Подгурский объяснялся минут десять: умолял позвонить какому-то Иваньковичу, продать камни и какую-то «картинку», срочно оформить закладную в «Гута-банке» — и все это сопровождалось обильным слезотечением, хотя Гата одергивал придурка, а расшалившийся Шахи облил вином из графина, к чему наставник отнесся неодобрительно.

— Вино хорошее, зачем портишь? Лучше кольни шилом в глаз.

Наконец Подгурский, горько рыдая, передал трубку Гате. Гата выслушал Свету, поцокал языком.

— Хорошо, хорошо, женщина, мы же не звери. Двести тысяч вечером, остальные врастяжку. Пойдет уже процент… Только глупостей не наделай, Света, поняла, нет? Одно словечко лишнее — и головку — чик-чик! Тебе пришлем в корзинке, стыдно будет. Сама скоро умрешь. Жди, завтра позвоню… До встречи, дорогая!

Отключив аппарат, обратился к Подгурскому:

— Голос у жены приятный. Красивая, да?

— Очень красивая.

— Чья, где брал?

Затравленный фирмач платком промокал с кудрей вино.

— Вы же не верите, господа. Говорю же, родственница «Чубчика». Из хорошей семьи… У нас нет таких денег. Даже если все продадим, миллион не наскребем. Давайте рассуждать реально, откуда у нас миллион?

— Реально рассуждать, — вернул его на землю Гата, — тебе сразу надо пузо резать. Хочешь так, да?

Шахи заливисто заржал, как молодой конек на лугу. Он знаменитого московского родича и раньше уважал, а теперь, видя с какой легкостью тот кует казну, испытывал благоговение. Он был счастлив, что этот герой, непобедимый воин не гнушается учить его уму-разуму. Молодому человеку казалось, что он очутился в раю.

— За что убивать? — Подгурский никак не мог справиться с ручьями слез: подонки, дикари! Надо же так вляпаться, — Я всегда боролся за независимость Ичкерии. У меня есть доказательства. Квитанции.

— Говно ты жрал, а не боролся, — Гату перекосило от отвращения. — Уведи его, Шахи, от него воняет.

Молодой человек с хохотом, пинками погнал фирмача в подсобку.

На другой день утром, когда Гата позвонил на квартиру Подгурского, чтобы окончательно договориться о передаче первого взноса, женщина, узнав его, каким-то отрешенным голосом пропела:

— Минутку, сейчас с вами поговорят.

И тут же, не успел Гата психануть, в трубке возник солидный мужской баритон:

— Господин Атабеков, если не ошибаюсь?

Гата насторожился, почуя опасность. Он нигде не наследил, откуда неизвестный узнал его фамилию? На такое способна только одна организация в вонючей Москве, и если сучка посмела обратиться туда за помощью, он сейчас собственноручно приколет ее борова. Гата не боялся этой организации, прошли те времена, когда ее боялись, там, как и везде, половина ссученных, но он не терпел, когда клиенты наглели. Все можно простить, но не наглость. Если простишь русской собаке наглость, она обязательно укусит. Ее Надо сразу мочить, как только ощерит пасть.

Он ответил вопросом на вопрос:

— Атабеков или нет — ты сам кто такой?

— Господин Атабеков, — незнакомец говорил уважительно, но с легкой смешинкой, чего Гата тоже не терпел. Все Можно простить, кроме смеха. Кто смеется, тот страх поте-ряд. Гнев разбух в нем мгновенно и распирал ребра. — Вам нечего опасаться, я друг, а не враг.

— Какой ты мне друг, откуда взялся, сволочь?!

— Не нервничайте, я все объясню.

— Объясняй, — разрешил Гата. — Потом я объясню.

— Я хочу предложить вам выгодную сделку. Но это не телефонный разговор. Не беспокойтесь, многоуважаемый Арсан в курсе дела. Он дал добро. Можете ему позвонить.

— Ты знаешь Арсана? — опешил Гата.

— Естественно, — в голосе незнакомца прозвучала снисходительная нотка, этого Гата тоже не выносил, — Естественно, дорогой Гата. Иначе откуда бы я узнал про ваши маленькие шалости?

— Какие шалости, говори да думай, — проворчал Гата, но гнев утих. Если мужик не врет, все оборачивалось по-другому. А он скорее всего не врет, как такое соврешь? Гата действительно похвалился накануне Арсану, что заловил шайтана из гнезда Чубчика и хочет спихнуть его за лимон. Арсану с этого лимона полагалась четверть, но он выразил сомнение в том ключе, что «Чубчик», как известно по газетам, очутился в немилости у Кремлевского пахана, и у него теперь каждая копейка на счету, лимонами швыряться не станет; но с другой стороны бек высоко оценил моральный аспект похищения. Посоветовал Гате, если удастся получить выкуп, все равно прикончить гаденыша. Живой он никому не нужен, а дохлый послужит святому делу. Кривой Арсан умел заглядывать в будущее, чем выгодно отличался от большинства горцев, наивных, как дети. Гата признавал его умственное превосходство.

— Деньги вы получите, не сомневайтесь, — благодушно гудел в трубку незнакомец. — Но мое предложение вас непременно заинтересует. Давайте условимся о встрече.

— Давай условимся, — ответил Гата, тщательно все взвесив. — Только один приходи, без ментов.

— Какие менты, милейший, — засмеялся невидимый собеседник, — Нам менты ни к чему. Без них обойдемся. Устроит вас через два часа на Тверской? Бар «Саломея».

— Пусть «Саломея». Деньги с собой возьми. Первый взнос. Двести тысяч.

— Обязательно, — чересчур быстро согласился абонент.

— Дай Свету, — попросил Гата. — Ей два слова скажу.

Женщине сделал строгое внушение:

— Предупреждал тебя, Света, помнишь, да? Не послушалась. Совсем мужа не жалеешь, да?

Она что-то залепетала в свое оправдание, Гата повесил трубку. Ему было о чем подумать, вдобавок его беспокоило поведение юного Шахи. Мальчишка не просыхал сутки и как будто немного спятил. В принципе, Гата его понимал. Он сам, когда попал в Москву, первое время так куролесил, земли под ногами не чувствовал, но всему есть предел. Вчера послал Шахи за сигаретами и пивом, а тот вернулся через час с двумя белыми обкуренными шлюхами, по виду еще школьницами. Шлюхи были хорошие, но Гата спустил их с лестницы, а мальчишку попытался по доброму приструнить:

— Хоть немного соображаешь, Шахи, сынок? У нас в подсобке миллион сидит, а ты тащишь в дом кого попало. Так же нельзя, это очень плохо.

Мальчишка хохотал, сверкая белоснежными зубами, ничуть не смутился.

— Привязались, ата, как отвяжешься. Прилипли в магазине, я не звал.

— У тебя голова на плечах или бурдюк с вином?

Шахи сказал, что голова, но трудно было в это поверить. Он и сейчас с утра шатался по квартире, врубил музыку на полную мощность, пил водку и даже попытался дозвониться в родной аул, где телефона отродясь не было. Проходя мимо подсобки, где сидел пленник, обязательно стукал в дверь кулаком или ногой, и слыша в ответ жалобный вой, озорник смеялся до слез. Такое легкомыслие было не по душе мудрому Гате, время для забав Шахи выбрал крайне неудачно.

— Пойми, сынок, — стыдил гостя, — серьезные дела не терпят лишнего шума. Надо делать тихо. И животное зря не Дразни, зачем дразнить? Плохо это.

Шахи успокаивался, потом хлопал очередной стакан и все начинал с начала. Среди ночи, когда Гата уснул, выволок фирмача на кухню, угостил водкой, а после так отволтузил, что того прихватил небывалый понос, теперь в квартире воняло, как в общественном сортире. Гата наконец пригрозил шутнику:

— Не угомонишься, парень, отвезу на самолет и отправлю домой. Понял, да?

Мальчишка опомнился, принес почтительные извинения и вскоре сладко уснул в обнимку с пузырьком. Гата с грустью думал, как низко упали нравы на их благословенной родине, как глубоко проникла в чистую кровь горцев западная отрава. У молодого поколения не осталось почтения к старшим, они думают только о собственных удовольствиях. И самое ужасное, незаметно для себя молодежь начинает во многом подражать грязным русским собакам: курит, пьет вино, смеется над стариками, обижает женщин своего рода, будто это какие-нибудь белые подстилки, и все это, конечно, не приведет к добру.

Гата докурил сигарету и, все еще укоризненно качая головой, связался по мобильному телефону с Кривым Арсаном. Он предпочел бы разговаривать по обычному аппарату, слышимость лучше, но это значило проявить маленькое неуважение к Арсану, который признавал только вот эти новомодные штуки с откидывающимися крышками. Простительная слабость большого человека. Кривой Арсан старался во всех мелочах соответствовать техническому прогрессу, готовясь к неизбежному броску на Запад.

Гата доложил о странном телефонном звонке, и Арсан подтвердил, что он в курсе событий.

— Люди «Косаря» на тебя вышли… Знаешь, фирма «Аэлита»? Глеб Егоров.

— Не знаю… Зачем они нам, брат? Может быть, они лезут не в свое дело?

— Может, и так, — раздумчиво ответил главарь. — У «Косаря» телевидение, газеты. Он поставил двух губернаторов. Он просит об услуге, помоги ему, Гата. Он нам потом пригодится, когда будет на крючке.

Гате не требовалось много слов, чтобы ухватить суть вопроса, но он почувствовал, что Кривой чего-то недоговаривает, мягко спросил:

— Тебя что-то беспокоит, брат?

Арсан нехотя поделился опасениями насчет никому не известной группировки, которая появилась в Москве недавно, но пакостила изрядно: лезла на чужие территории, устраивала бессмысленные налеты, но главное, не удавалось отловить чужаков, чтобы узнать поточнее, кто такие. Банды в Москве, как сообщающиеся сосуды, все находятся между собой в относительном равновесии вражды-сотрудничества, внезапное появление дерзкого новяка всех одинаково насторожило.

— Что-нибудь случилось еще плохое?

— Потери, — меланхолично отозвался Арсан, — Ненужные потери. Ночью грохнули Гмырю и Рику Газиева. Ты же их знаешь, боевые парни, сами половину Москвы перегро-хали. А тут не убереглись. Сели в тачку, а она взорвалась. Гмыря и Рика теперь на небесах.

— Кому это надо? — удивился Гата. — Они кому мешали?

— Значит кому-то мешали. Скоро разберемся. Есть догадки.

— Может быть церэушники? — предположил Гата. — Или бейтар расшалился?

— Может и так. Приезжай после встречи, брат. Обсудим кое-что.

— Обязательно приеду, брат, — с нежностью пообещал Гата.

Он разбудил спавшего на диване Шахи, и тот не сразу сообразил, где находится, бессмысленно улыбался. Черные усики блестят от похмельной испарины. Совсем еще ребенок. Ну как на такого злиться.

— Я ухожу, — сказал Гата. — Ты остаешься. Никакого баловства, прошу тебя, сынок. Русский нужен пока живой. Потом, если захочешь, отдам тебе. Обещаю.

Юноша заморгал.

— Уходишь? Меня не берешь? Почему?

— Надо кому-то посторожить. Покорми его, ладно, малыш? Пусть говно с себя смоет… Но не бей. Не надо бить просто так, оттого что руки чешутся. Это плохо. Это позор Для воина.

— Понимаю, Гата.

Заглянул в кладовку. Фирмач сидел на полу, обняв колени, скрючившись в дугу. Увидя Гату, жалобно заныл:

— Как же можно, мы же цивилизованные люди! Я не отказываюсь платить. Но зачем мучения, пытки?

— Пыток еще не было. Пытки будут, когда денег не Дашь. Говоришь, красивая твоя баба?

— При чем тут она?

— Плохо воспитывал. Мало бил. Ты тут сидишь, она кобелей водит.

Фирмач попытался вывалиться из подсобки, Гата впихнул его ногой обратно.

— Выпустите, пожалуйста, — заблеял Подгурский. — Я же не убегу. Ну посижу на кухне. Я боюсь темноты.

— Дурачок ты, дурачок, — пожалел пленника Гата. — Играешь во взрослые игры, а ничего не понял про жизнь.

Через десять минут он собрался ехать в бар «Саломея». Отправился налегке, даже пушку с собой не взял. Кого бояться? В горах на человека иногда нападают волки, а в Москве на него некому напасть.

3. ОСВОБОЖДЕНИЕ ЗАЛОЖНИКА

Инсценировку поставили с шиком. Операторы из «Аэлиты» засняли все подробности. Операция освобождения узника проходила по всем правилам американских боевиков. Окруженный омоновцами дом в Бутово, скопление техники, рев сирен, оттеснение любопытных за черту ограждения, команды в мегафон, интервью с суровым офицером в защитной форме — и все прочее, что бывает в кино.

Вечером прокрутили репортаж по трем каналам, включая РТР. Телевизионщики умело подавали выигрышные кадры: крупным планом рыдающая от счастья блондинка в красной мини-юбке от Диора, супруга похищенного предпринимателя, эффектно заламывающая руки и повторяющая, как заклинание, заученную фразу: «Спасибо, спасибо нашему президенту и господину Зенковичу. Это все они, все они!» Появление на пороге подъезда бизнесмена Подгурского, закрывающего разбитое лицо ладонью, словно прятал глаза от солнца, и обезьяньи ужимки юркого адвоката, отсекающего журналистов с воплем: «Без комментариев, без комментариев!» Проход под конвоем высокого, горбоносого и чернявого лица кавказской национальности (актер Самойленко из театра на Таганке), перепуганного до смерти и дико озирающегося по сторонам… — в общем все, как на Западе, только еще убедительнее и с перчинкой.

Тем же вечером в передаче «Герой дня» предстал перед телезрителями Игнат Семенович Зенкович, родственник государя. Одет он был в скромную серую тройку и имел утомленный вид, как если бы не спал несколько суток подряд. Знаменитая ведущая, Кассандра демократии, обращалась к нему с такой нежной предупредительностью, точно перед ней был сам президент. Зенкович на вопросы отвечал по бумажкам, разложенным на столе в определенном порядке.

Вопрос: Добрый день, господин Зенкович! Как вы себя чувствуете?

Ответ (с заглядыванием в бумажку): Добрый день, Светочка. Добрый день, господа телезрители. Чувствую себя как человек, вырвавшийся из ада. Как еще я могу себя чувствовать?

Вопрос: Вы, конечно, имеете в виду прошлогоднюю историю?

Ответ: Никому из телезрителей не пожелаю испытать того, что выпало на мою долю.

Вопрос (после серии скорбных гримас и вздохов): Скажите, дорогой Игнат Семенович, ваш личный опыт, героический побег из плена, вероятно, помогли вам в проведении сегодняшней блестящей акции?

Ответ: Вы сами как думаете?

Вопрос (после заливистого смеха и эротического передергивания): Вы, как всегда, остроумны… Правда ли, что бандиты не получили ни копейки выкупа?

Ответ (загадочно): Полагаю, что нет. Шиш им, а не выкуп. Надо учиться у Запада, как обращаться с этой нечистью.

Вопрос: Игнат Семенович, раз уж мы заговорили об этом… Ни для кого не секрет, наше общество, увы, сверху донизу поражено коррупцией. Все продается и покупается. Поговаривают о повсеместном вхождении криминала во власть. Что вы можете сказать по этому поводу?

Ответ (долго ищет нужную бумажку): Мое отношение однозначное, на террор следует отвечать террором. Давить беспощадно. Не взирая, как говорится, на лица. Расстреливать на месте.

Вопрос (сопровождаемый непонятными жестами, словно ведущая потянулась обнять Зенковича): О-о-о!.. У нас откровенный разговор, Игнат Семенович, и, как вы понимаете, дальше этой студии информация не пойдет… Прошел слух, будто вам предложили пост министра МВД в новом правительстве… Правда ли это?

Ответ (с посуровевшим лицом, в этом месте Су Линь, сидевший у телевизора, от удовольствия потер руки): Не берусь обсуждать слухи, но… Вы же знаете, в нашем государстве все зависит от воли президента. Скажу одно. Чтобы остановить победное шествие криминала, нужен человек, не замешанный в политике. Я это буду, или кто-то другой — не важно. И еще. Хорошо бы, если этот человек на собственной шкуре испытал, что значит для рядового россиянина власть бандита.

Вопрос (с лукавой улыбкой): Но вы-то как раз испытали?

Ответ: Да, испытал… Не у всех, Светочка, хватит денег, чтобы откупиться от насильника и террориста. Власть пахана для обывателя — это вечный страх, страдания, нищета и смерть. Надеюсь, с этим скоро будет покончено. Во всяком случае, я сделаю все, что в моих силах.

Вопрос (со слезами умиления на глазах): Игнат Семенович, когда стало известно, что вы придете к нам в студию, начались бесконечные телефонные звонки. Люди спешат выразить свое восхищение. Все говорят одно и то же: спасибо вам, Игнат Семенович, за то, что вы есть на свете. Разрешите и мне, хотя это не принято, присоединиться к общему мнению и преподнести вам этот скромный букет алых роз от фирмы «Олдей-плюс».

Ответ (в смущении принимая цветы): Спасибо и вам, что пригласили на передачу…

Глеб Егоров принимал в одном из офисов «Аэлиты» именитых посетителей — Кривого Арсана и Гату Атабекова. Гости были похожи друг на друга, как родные братья, приземистые, широкоплечие, налитые нутряной силой, темноволосые, с мутноватыми глазами и с одинаковой иронической складкой в уголках толстогубых ртов: непосвященный при виде таких крутых мужиков начал бы, пожалуй, без всякой просьбы выворачивать карманы, но только не Глеб Егоров. Он не раз убеждался, что вести дела с гордыми воинственными сыновьями гор не более опасно, чем с отмороженными соплеменниками. Национальность в российском бизнесе вообще не имела значения. Все одинаково мошенничали, никто не держал слова, не соблюдал договоренностей, но все же криминальные кланы взаимодействовали в определенных границах, выходить за которые считалось западло. Того, кто не чувствовал этих границ, или сознательно их нарушал, рано или поздно находили с простреленной башкой. По таким неписаным законам испокон веку живет любая уголовная зона, с той лишь разницей, что теперь в зону превратилась вся Россия, словно в насмешку провозглашенная демократической страной и вдобавок великой державой. Самое забавное, что находились люди, которые и доселе верили в этот бред, но это уже были клинические идиоты.

Егоров знал, что в отношениях с бандитами (хоть кавказцы, хоть русские, хоть турки, хоть евреи) необходимо соблюдать всего лишь одно золотое правило: не покупаться на предложения сердечной дружбы, соблюдать дистанцию, не выказывая при этом пренебрежения, напротив, всей душой как бы стремясь к близости, но вроде бы и робея, тушуясь. Игра немудреная: бандит падок на лесть и привык к тому, что его побаиваются, потому что так заведено самой природой — у кого кулак крепче и ствол в кармане, тот всегда прав. Горькая судьба ждет того, кто по неосмотрительности приблизится к братве на слишком короткое расстояние, надеясь получить от этого какую-то выгоду. Начнет пить с ними водку, спать с ихними девками и — последняя стадия — подмахнет сгоряча денежный контракт. Такому ухарю лучше бы вовсе не родиться на свет. Егорову недавно показали одного человечка, который задолжал казанской группировке ни много ни мало — пять миллионов долларов. Как это получилось и на чем его подловили мог, наверное, объяснить кто угодно, но только не он сам. Говорили, в прошлом это был довольно известный банкир, светлая голова, рыночник-прогрессист, теперь от него осталось лишь воспоминание. Он функционировал, как растение, за ним повсюду ходили двое дозорных из банды, следили за каждым его шагом, кормили и поили с ложечки, но если он Позволял себе какую-нибудь вольность, вроде лишней сигареты или рюмки водки, выпитой украдкой, беспощадно его избивали. Вид у него был непотребный, весь в крови и соплях, одетый в нищенскую хламиду, с выражением лица таким же, как у вылезшего из могилы мертвеца. То есть обычный москвич-избиратель в сравнение с этим несчастным выглядел джентльменом. Бандиты каким-то образом отмывали через него бабки, погашая якобы с каждым днем увеличивающиеся проценты. О том, чтобы списать весь долг, речь уже не шла, на это бывшему банкиру не хватило бы и десяти жизней, и в этом обстоятельстве Егоров углядел трогательное сходство со всей Россией, опущенной навеки в долговую яму озорниками-реформаторами. Он тайком сунул ему в карман десятку баксов, о чем-то спросил, но банкир только бессмысленно мычал, пуская красные пузыри, озирался по сторонам и при каждом шорохе пугливо закрывал голову руками. Один из сторожей, интеллигентного вида парень, видимо, из недоучившихся студентов, похвастался Егорову:

— С виду скот скотом, а мозга варит будь здоров. Ну-ка ты, вонючка, сколько будет пятьсот сорок восемь помножить на тысячу восемьсот шестьдесят один?

Банкир, встрепенувшись и вытянувшись в струнку, тут же выдал соответствующую цифру, которую братки проверили на карманном калькуляторе. Сошлось тютелька в тютельку, после чего студент в знак одобрения отвесил подопечному пару дружеских тумаков.

— Как же он влип в такую историю? — полюбопытствовал Егоров.

— Другим наука, — солидно ответил студент, — Не лезь со свиным рылом в калашный ряд.

Лишний раз Егоров убедился, что значит вступать с бандюками в задушевное приятельство.

…Арсан и Гата прибыли с помпой, соответствующей официальному визиту, — на белом «Линкольне» в сопровождении трех БМВ с милицейскими мигалками и с почетным эскортом из пяти мотоциклистов на «харлеях», затянутых в черную кожу, как черти, и с блестящими шлемами на башках. Пышное появление красноречиво свидетельствовало о чистоте намерений. Егоров тоже не ударил в грязь лицом, устроил небольшую ответную клоунаду. По древнему русскому обычаю дорогих гостей встретили на пороге офиса смазливые девушки в сарафанах и остроконечных кокошниках, поднесли хлеб-соль, сам Егоров не поленился облачиться в вечерний костюм, на шее — бабочка. Кавказцы оценили прием: в особенности то, что спецслужба Егорова поставила ограждения вдоль тротуара и очистила улицу от зевак. Так встречают по-настоящему крупных авторитетов. Кривой Арсан был польщен.

И стол в кабинете был накрыт уважительный: заморские вина, французский «Мартель», две хрустальные вазы, наполненные икрой, красной и черной, с ягодинами в горошину, в прежние времена такую икру называли ласково «обкомовской», простым смертным она недоступна. Две служанки, пышнотелые одалиски, появлялись и исчезали внезапно, по мановению руки хозяина, их словно и не было в комнате — только мрачно-зазывные улыбки и запах острых, возбуждающих духов, напоминающий аромат женского пота при совокуплении. Странно только, что Егоров принимал их один. Где бухгалтер, где менеджер, где мальчики для застольных капризов? Егоров угадал недоумение гостей, широко улыбаясь, пояснил:

— Нам много нужно сказать друг другу, высокочтимый бек, зачем лишние уши, не так ли?

Кривой Арсан важно кивнул, но Гата хмурился, носом., чуял опасность, хотя вроде бы никаких причин для беспокойства не было. Но белокурая бестия, лыбящаяся, как на рекламной картинке, способна на любое вероломство: он понял это, как только увидел Егорова. Именно такие лощеные, угодливые типчики иногда заманивают простодушных абреков в глубокие ловушки. Он решил быть настороже: коньяк только пригубил, откушал пару ложек черной икры и перешел на обыкновенное баварское пивко.

После нескольких ритуальных тостов: «За ваших родных и близких, чтобы им богато жилось!» «За свободу великой Ичкерии» и прочее такое, — Кривой Арсан, не мешкая, приступил к делу.

— Десять процентов с оборота, — сказал он. — Наверное хорошо и вам, и нам. Обычная такса за наши услуги. Иногда, сам знаешь, Егоров, мы берем намного больше.

Егоров засиял праздничным светом, будто услышал Долгожданную добрую весть. Он ничего другого и не ждал °т мечтательных абреков, кроме разговора о вечных десяти Процентах. Его согласия не требовалось, оно подразумевалось. Речь могла идти лишь об уточнении технических деталей. Егоров не разочаровал гостей, выказал сдержанную радость от заманчивого предложения (как же! кавказская крыша! самая надежная из всех!) и вообще вел себя так, как должен вести себя побежденный гяур с восточным владыкой. Лишь осведомился почтительно:

— За Зенковича отдельная плата, бек, или пойдет в общей смете?

Заметил, как алчно блеснули темные очи Гаты Атабекова, успевшего слупить лимон с Подгурского. Кривой Арсан остался невозмутим.

— Об нем особый разговор, Егоров. Скажи, куда его метите?

Егоров ответил сперва уклончиво, памятуя хитроумные советы Су Линя:

— Наша фирма занимается раскруткой объектов. Воздействие на массы, сбор компромата и все такое. Тут есть щекотливые моменты и свои правила. Мы не имеем права подводить клиента, который доплачивает за тайну информации.

— Кто твой клиент, Егоров? — абрек уверенно брал быка за рога. Егоров усмехнулся про себя: рутинная выводка, дикарь, возомнивший себя царьком, сам идет в капкан.

— Солидные люди, бек, очень солидные. Мощный заказ. У меня таких еще не было.

— Какие люди, спрашиваю? — Арсан начал раздражаться, — Непонятно, что ли? Вроде умный.

— Назвать не могу. Опасно, — Егоров в деланном испуге закатил глаза к потолку.

— Местные?

— Сборная солянка. И местные, и пришлые. Но ниточка тянется на самый верх. Оттуда дергают.

Кривой Арсан почуял: пахнет жареным. Этот белокурый ферт, начальник «Аэлиты», не рискнет гнать туфту. Арсану давно не хватало выхода на публичные каналы, чтобы влиять на деликатные ситуации, где сила и напор ничего не значат. Корпорация «Аэлита» — то, что надо. Очень лакомый кусочек. Десять процентов с оборота — всего лишь зацепка, тем более вряд ли можно отследить, какой у «Аэлиты» оборот. Главное в другом. На московских улицах Арсан и такие, как он, давно ходили королями, но в закрытые офисы, где делают политику, их не пускали. Да они толком и не знали, как туда проходят. А вот Егоров знал, он много знает такого, что дороже денег. Арсан пока железным острием щекотал у опрокинутой на спину старушки-России пузо, пора брать ее за глотку.

Он зашел с другого бока.

— Открою тебе, друг, у нас большие неприятности. Люди пропадают, машины взрываются. Недавно перехватили крупную партию «дури». А кто, поймать не можем.

— Прими мое сочувствие, бек… — Выражение глубочайшего сопереживания удалось Егорову на славу. Обыкновенно он эту маску использовал в деловых отношениях с женщинами.

— Помоги, Егоров, узнай, кто хулиганит.

— Обязательно, бек. Дай неделю сроку.

— Точно узнаешь?

Егоров скромно улыбнулся.

— У нас свои секреты, бек. Не вижу затруднений. В Москве невидимок нету, тем более в наших кругах.

— Какая цена?

— По прейскуранту, бек. Лишнего не возьму.

Арсан благосклонно кивнул. Ему, в общем-то, нравился наглый русачок. Зато Гата ничуть не смягчился. У него был свой взгляд на проблему межнациональных контактов. Хороший гяур — это мертвый гяур. Так завещали старики, а им виднее.

Скрепили договор коньяком, Гата опять пил пиво.

Арсан пошел по второму кругу.

— Ты же знаешь, Егоров, этот племянник — не настоящий племянник. Настоящий подох. Кому надо оживлять? Прямо загадка. Скажи, кто?

Егоров с уважением отметил про себя: дикарь, в упорстве, пожалуй, не уступит следователям прокуратуры, которые прежде, чем принять мзду, семь шкур с тебя спустят.

— Работаем через посредников, бек, настоящего заказчика не знаю.

— Врешь, Егоров. Чтобы ты да не знал? Тогда посредников дай.

Кривой Арсан и Гата упулились на Егорова в четыре Черных дула, вроде загнали в тупик, держали на мушке. Он, естественно, смутился.

— Посредников тоже не отдам, не обессудь, бек. Контракт. Я честный бизнесмен. Репутация фирмы превыше всего.

Арсан усмехнулся жутковато:

— Зенковича можно обратно взять. Третий раз оживлять трудно.

— Угроза, бек? Хорошо ли между компаньонами?

— Какая угроза, что ты, друг? Угрожать не умеем, сразу бьем. Это предупреждение. Дружеское. Говорю тебе, у нас людей мочат, имущество портят. Чего-то делать надо. Искать надо. Мы пока не требуем, вежливо просим. Да, Гата?

Гата буркнул сквозь зубы:

— Терпение не железное, и оно на исходе.

Егоров упавшим голосом произнес:

— Хорошо, если так ставите вопрос, попробую стрелку сделать, сведу кое с кем. Но пойми, досточтимый, я при этом здорово рискую. Моя голова получается в залоге. Только из уважения к тебе…

— Сводить не надо, показать надо.

Егоров сделал вид, что смирился с неизбежным, тупые переговоры с абреками его утомили. С кавказцами всегда так: топчешься на месте, сговариваешься об одном, потом выходит совсем другое. Вся штука в том, что горцы никому не доверяют и вдобавок относятся к иноверцам с величайшим презрением. Их главное оружие — страх. Они никогда не пойдут на сделку, пока не убедятся, что партнер запуган до смерти. Надо отдать им должное, пугать они умеют и их угрозы — не пустой звук. Однако в последнее время это оружие — страх — все чаще давало осечку. Российский бизнес, освободившись от уз закона, весь стоял на подкупе и обмане, и убийство стало такой же обыденкой, как пени при просроченном платеже. Кто смалодушничал, давно рванули когти из страны, а кто продолжал ковать бабки на месте, уже не боялись ни Бога, ни черта. Для свободного предпринимателя нет особой разницы, в чьих руках ствол, из которого прилетит к нему пуля. А что она рано или поздно прилетит, никто не сомневался. Однако и в этой все более напряженной обстановке появились свои положительные моменты: к примеру, резко сократился немотивированный отстрел, теперь за каждым убийством обязательно стоял чей-то интерес, а это уже хоть какая-никакая, но понятная уму логика. Установились твердые цены на услуги киллеров, чего раньше не было и в помине, и это уравновешивало шансы всех против всех. Твердая такса за услуги — вообще, как известно, самый надежный гарант стабильности в обществе, а в России, деградировавшей по прикидкам Егорова до уровня каменного века, это имело особое значение. Бесконечная болтанка с ценами, пущенная в оборот жизнерадостными дебилами гайдаровского замеса, измотала нервы как победителям, так и жертвам, пусть и превращенным в помойных червей. Человек так устроен, что для сохранения психического здоровья он должен иметь возможность хотя бы вчерне планировать завтрашний день. Как можно жить, если ты сэкономил рубль, чтобы купить семье буханку хлеба, или вытащил из оборота десять кусков, чтобы расплатиться с приличным киллером, а на другой день узнаешь, что буханка вздорожала вдвое, а киллер требует за пустяковый отстрел уже сотню? От такой постоянной чехарды немудрено сойти с ума, не случайно Москва вырвалась на первое место в мире по числу самоубийств.

— Хорошо, — устало повторил Егоров, — Дай три дня, бек, сделаю, что смогу.

— Постарайся получше, — пробурчал Гата. — Не вздумай две титьки сразу сосать.

— Как можно, господа! — обиделся Егоров.

На этом деловая часть встречи закончилась. Посидели еще немного за столом. Кривым Арсаном овладело игривое настроение. Он поймал за руку одну из пышнотелых одали-сок-прислужниц, посадил на колени, деловито ощупал, как опытный мануфактурщик проверяет качество сукна. Одалиска глухо, утробно постанывала в волосатых руках.

— Хороший товар, ах, хороший! — восхитился абрек. — За сколько отдашь, Егоров?

— Бери в подарок, бек, — засмеялся Егоров. — Этого добра у меня навалом.

— По объявлению собираешь, да?

— По-всякому бывает… Я кадрами такого уровня не занимаюсь, — Егорова озадачил пыл, с каким абрек расспрашивал. Опять чего-то мудрил. Ему ли не знать размеры невольничьего рынка в Москве. Гата тоже смотрел на главаря в некотором недоумении. У Арсана за городом целые фермы Рабынь, на любой вкус и любого возраста.

Арсан резко спихнул одалиску с коленей, та с трудом Устояла на ногах.

— Спасибо, Егоров, — произнес растроганно. — Беру обеих. Тебе тоже чего-нибудь подарю. Что тебе нравится? Мальчиков любишь, нет? Камушки? Золото?

— Благодарствуй, досточтимый… У меня все есть, ничего не надо пока, — уклонился Егоров от прямого ответа.

Через час после того, как абреки укатили — с мигалками, с воем милицейских сирен, Егоров за тем же столом принимал другого почетного гостя, посланца «триады», хитроумного Су Линя. С ним расслабился, они говорили на равных. Еще в первую встречу, когда познакомились, Егоров разглядел в улыбчивом китайце мечтателя, способного слышать иную музыку, кроме звона монет. Он вполне давал себе отчет, что именно обаяние личности маленького, незлобного человечка, а не урановые рудники и не угроза собственной жизни склонили его к сотрудничеству с «триадой». Ну и, разумеется, любопытство. Заманчиво иметь дело с супердержавой, подменившей развалившийся СССР на геополитической карте, хотя бы в лице ее уголовных пионеров. Перспективы неограниченные, если вовремя застолбить участок. Америка и Европа, куда так радостно на первых порах потянулась московская коммерческая шушера, уже обозначили, как они на самом деле относятся к партнерству с так называемыми россиянами. Как к товарообмену с папуасами, не более того. А вот китайцы…

Су Линь официально, от имени организации, поблагодарил Егорова за блестящее начало раскрутки «племянника»; в свою очередь Егоров подробно доложил о встрече с кавказскими суперменами. Рассказывать было приятно: Су Линь легко улавливал иронию и подтекст, смеялся в нужных местах, деликатно задавал вопросы. Они были представителями разных рас, но у Егорова возникло ощущение, что когда-то, в незапамятные времена они, возможно, сидели за одной партой.

Егоров поинтересовался, давно ли Су Линь обитает в Москве. Тот ответил, что уже больше десяти лет, и вдруг добавил, что любит эту страну, несмотря на климат и жестокие нравы. Егоров поверил, и даже догадался о причине.

— Вам, дорогой Су, наверное, нравятся русские женщины?

— Наверное… но не только это. Я много размышлял, — китаец сделался непривычно серьезным. — Ах, Глеб Захарович, у наших народов много общего, рокового в судьбе. Я бы назвал эту общность исторической обреченностью на страдание. Иноземная кабала нам тоже хорошо знакома. Разница между нами лишь в том, что вы молоды, а мы очень старые. У нас большой опыт выживания. Я не верю, что Россия не вынесет нового ига. Не пройдет десяти лет, как она поднимется с колен.

— Вы считаете, Россия сейчас в упадке?

— Гораздо хуже. У русских стараниями сил зла удалось расщепить культурное ядро. Для любой другой нации это смертельно, но не для вас. И не для китайцев. Мы четырежды проходили подобное испытание — и ничего, выжили.

Егоров не помнил, когда говорил о таких вещах без шуточек и дурачеств. Да и с кем он мог бы об этом говорить? Братья по бизнесу решили бы, что он свихнулся или допился до белой горячки.

У него было собственное мнение о происходящих в России переменах. Он не видел в них катастрофы. Это пересменок. Прежние узурпаторы, выступавшие в коммунистическом обличье, царствовали семьдесят лет, пока не канули в Лету, следующие, кто сумеет накинуть на страну новое ярмо, еще не пришли. Образовалась временная яма, черная дыра, куда и хлынула всякая нечисть. Лихая маргинальная сволочь всех национальностей и всех слоев прежнего общества воспользовалась сломом государственных укреп, чтобы хорошенько погреть себе руки; но их самих скоро (признаков сколько угодно) затянет в ту же воронку, что и коммунистов. Кто придет на смену — вот в чем вопрос. Китаец сказал, что нация деградировала, у нее, дескать, расколото культурное ядро, — это пустые разговоры. Кто может судить об этом наверняка и где находится, в чем состоит то самое ядро? Если брать русского мужика, то он каким был, таким и остался. Глядит в удивлении на охваченный пламенем Дом, на сыплющийся с неба град, на иноземные рожи, поучающие с экрана, как правильно жить, уныло чешет в затылке и бормочет одно и то же: авось образуется. И в результате, как всегда бывало, окажется прав: все действительно так или иначе образуется, а он, мужик, по-прежнему будет пахать землю, отстраивать спаленный дом и учить Детишек ловить неводом рыбу. Если же обратиться к интеллигенции, то с ней еще проще. Как щука на блесну, она кидается туда, где сытно пахнет, а если при этом слышит колокольчики любимых манков — свобода! демократия! общечеловеческие ценности! — и прочую чушь в этом роде, то становится практически невменяемой. Тогда уж, как пелось в забавной песенке, вообще «делай с ней, что хошь». В интеллигенции, а точнее в тех, кто сам себя так именовал, Егоров давно разочаровался: интеллектуальная гниль на хребте рабочей лошади — вот что это такое. В конечном счете при любых общественных потрясениях она покорно поворачивает за новым хозяином, за тем, кто сумел доказать свою силу, и начинает служить ему с той же шизофренической преданностью, с какой служила свергнутому. В первую очередь это относится, разумеется, к так называемой творческой элите, ко всем этим актерам, художникам и инженерам человеческих душ. Про них замечено: плюнь в глаза, скажет — божья роса. Кроме огромного количества прочитанных книжек, у нее никогда ничего не было за душой. Не Егоров вынес приговор интеллигенции, а российская история, которая на своих головокружительных поворотах в первую очередь избавлялась от нее, как от чумной бациллы.

Он осторожно поинтересовался:

— Объясните, пожалуйста, мой друг. Вот вы затеваете опасные игры с Зенковичем, с кавказцами, неужто только ради добычи? Или вам важен сам процесс?

Китаец сожмурил веки, кивнул с пониманием.

— Вы не совсем точно сформулировали. Под словом «добыча» можно понимать многое: деньги, жизненное пространство, сферы влияния, человеческие ресурсы… Да, конечно, все это имеет значение, но китайцы не более жадный народ, чем другие. Они путешественники, странники. Между нами разница в том, что русские большей частью игроки, люди азарта, а нам ближе стройные математические комбинации. Я ответил вам, Глеб Захарович?

В таком духе поболтали еще с полчаса и расстались, чрезвычайно довольные друг другом.

4. В ГОСТЯХ У ПОЛИВАНОВОЙ

Сергей Петрович чувствовал себя превосходно. На Лизу никто больше не покушался, а сам он накануне получил последнее предупреждение от Генерала. Звучало оно так: если он, Литовцев-Лихоманов-Чулок еще раз сунется не в свое дело, разговор с ним пойдет по всей строгости военного времени. Предупреждение пришло по факсу, и Сергей Петрович отнесся к нему с юмором.

Он сидел у себя в кабинете, украшенном репродукциями картин Репина и Айвазовского (повод Лизе для насмешек, оказывается, у него совершенно нет эстетического вкуса), попыхивал кленовой трубкой, набитой турецким табачком, и пытался вникнуть в текущую документацию, но терпения его хватило ненадолго. Со словами: «Ах, черт тебя побери!» — снял трубку и набрал номер Козырькова, с которым разговаривал в это утро уже три раза. Каждый раз спрашивал, нет ли чего новенького по Зенковичу? Начальник безопасности «Русского транзита» отвечал сухо: — Нет, ничего! — злился, но иначе с ним нельзя. Иннокентий Павлович никогда не разворачивался в полную силу, если видел возможность переждать. Трех напоминаний за одно утро было достаточно, чтобы он завелся. Так и получилось. Снова услыша в трубке бодрый голос директора, Козырьков не стал дожидаться упоминания о Зенковиче.

— Ищем, Сергей Петрович. Все каналы задействованы.

— Скажи, Иннокентий Палыч, ты уверен, что его ведут китаезы?

— Ведут — да. Но сомневаюсь, чтобы они это сами затеяли. Масштаб не тот. Никакая банда в одиночку не потянет. Ты же читаешь газеты. Племянник уже практически в министерском кресле.

— Ладно, разберемся… Уж больно они активные. В четырех местах меня проткнули.

Козырьков скептически хмыкнул.

— Не шатайся по притонам, Сереженька. Я вот, видишь, никуда не хожу, по вечерам внучат воспитываю — и, гляди, пока целый.

— Это временно, — успокоил Лихоманов, — Если так Начнут махаться, и до тебя доберутся.

Он сделал еще одну попытку вникнуть в тонкости финансовых документов, ничего не понял, плюнул и быстренько собрался на выезд. Решил навестить Тамару Юрьевну, своего заместителя, которая вторую неделю была в запое. В «Транзите» это называлось: «у бабушки расшалился ревматизм». Лихоманова всерьез беспокоило ее состояние. У пожилой чаровницы давнее пристрастие к спиртному, но прежде это не отражалось на деловых качествах. Однако в последние месяцы Тамара Юрьевна начала потихоньку выпадать из реальности. Делалась мрачной, заносчивой, плохо шла на контакт. Сергею Петровичу откровенно дерзила, иногда при посторонних. Что-то ломалось в ее неукротимой натуре, а что было причиной — водка, возраст, разочарование в жизни — поди угадай. Тамара Юрьевна необыкновенная женщина, ведьма, прорицательница, но ведь не слепая, видела, что творится. Мир рушился не только вокруг, но и в каждом отдельном человеке, бедняжка не стала исключением. Могучий темперамент ее долго спасал, но и он, похоже, истощился, пошел на убыль. В Тамаре Юрьевне, как в подраненной тигрице, приоткрылась трогательная хрупкость, умилявшая майора до слез. Она ему дерзила, а он слышал мольбу о помиловании. Плюс ко всему она вбила себе в голову, будто влюблена в Лихоманова, что было вообще за пределом разумного. Не то чтобы он не верил, что в него можно влюбиться, но мысль о том, что Тамара Юрьевна, забывшая счет победам, способна на чувство, хоть отдаленно напоминающее то, которое называют любовью, вызывала у него нервический смешок. И все же, если отбросить все эти незначительные нюансы, Поливанова оставалась незаменимым работником, на ней одной, на ее энергии, воле и коммерческом опыте держался на плаву и даже богател «Русский транзит», а уж коли говорить о деликатных поручениях, здесь ей вообще не было равных. Правда подступиться к ней с какой-нибудь просьбишкой день ото дня становилось труднее. Майор прикинул, что запой на исходе и Тамара Юрьевна, скорее всего, находится в расслабленном состоянии, на грани небытия и просветления — для дружеской беседы самый удобный момент.

На звонок долго никто не отзывался, и Сергей Петрович уже собрался использовать отмычки (вдруг упрела в ванне, с кем не бывает), как наконец за дверью началось копошение и грубый мужской голос рявкнул:

— Кого надо?!

Понимая, что его разглядывают в глазок, Сергей Петрович принял благообразный вид.

— К Тамаре Юрьевне… с работы.

— С какой еще работы? Ты кто такой?

— Передайте хозяйке, Сережа пришел. По важному делу.

Он не удивился бы, если б, узнав о его приходе, Тамара

Юрьевна приказала забаррикадировать дверь: ее капризы, как у пьяной, так и у трезвой, непредсказуемы; но не прошло пяти минут, как дверь отворилась и перед изумленным Лихомановым возникла небритая фигура в синей майке. На мощном плече татуировка: распростертый орел с огромным, как у пеликана, клювом.

Да, печально подумал майор, глубоко ты опустилась, Тамарочка!

— Что ж, проходи, — милостиво пригласил детина, дохнув перегаром на метр, — Третьим будешь.

Знаменитую куртизанку майор нашел в спальне, в постели, обложенную подушками, в ночной рубашке, со сбившимися набок волосами, бледную как смерть. С минуту молча ее разглядывал. Тамара Юрьевна попыталась улыбнуться.

— Умираю, Сереженька. Ничего не поделаешь. Пришел срок. Спасибо, родной, не побрезговал, заглянул попрощаться.

Протянула из подушек пожелтевшую руку в кольцах и с золотым браслетом (от давления!), майор приблизился и чинно ее облобызал, как положено воспитанному кавалеру. Отметил про себя, что сейчас Тамаре Юрьевне никак не Дашь ее пятидесяти с хвостиком лет, скорее все семьдесят, но он отлично знал, на какие поразительные метаморфозы способна эта женщина. Пробурчал недовольно:

— Притон устроила, Томочка? Совсем допилась, да?

— Фи, Сереженька! Как грубо!

— Кто это такой у тебя?

— Ты про Санечку? О, он хороший мальчик. Грузчик в Нашем магазине. Он мне помогает по хозяйству.

В бездонных очах блеснула ироническая искра. Нет, попирать она не собиралась, и то ладно.

— Почему он в таком виде ходит, будто тут поселился?

— Сереженька, неужто ревнуешь? Господи, как приятно.

— Дело не в этом… Взрослая женщина, должна понимать. Нельзя приводить в дом кого попало. Он же в тюряге чалился. Мало ли что? У тебя полно дорогих, красивых вещей. У него морда бандитская. Как ты не боишься?

— Что ты, Сереженька, это честный, добрый мальчик, совершенно безобидный, — Тамара Юрьевна задымила сигаретой, оживая на глазах. — Я вас сейчас познакомлю. Санек, милый, подойди сюда.

Добрый мальчик в синей майке отодвинулся от притолоки, откуда с любопытством прислушивался к разговору, сипло забухтел:

— Ну что, Тома, у меня там налито, на кухне. Или сюда подать?

— Видишь, видишь? — обрадовалась женщина. — Он такой услужливый, любезный. Другим бы некоторым поучиться, кто о себе очень много думает.

— Сколько же ты ему платишь за сеанс? Или стакана хватает? — неожиданно для себя нахамил майор. Тамара Юрьевна отнеслась к его реплике снисходительно.

— Уверяю, он тебе не соперник. Санек, скажи, я тебе давала деньги?

— Ну… не знаю… Вчера вроде сотнягу кинула. Могу отчитаться… У меня все покупки записаны.

— Порядочнейший человек, — строго сказала Тамара Юрьевна. — И судьба у него такая несчастливая. Тебе потом будет стыдно, Сережа, за твои подозрения.

Майор решил, что комедии с него достаточно. Обернулся к честнейшему громиле.

— За что сидел, Санек?

— Дак по навету… А откуда вы знаете?

— Пойдем-ка, выйдем на минутку.

— Сережа! — крикнула вдогонку Тамара Юрьевна. — Прошу тебя, веди себя прилично.

На кухне стол уставлен бутылками и тарелками с закусками, причем три наполненных фужера действительно стояли отдельно на гжельском подносе. Как и тарелочка с нарезанным соленым огурцом. Лихоманов уселся на стул, Санек, нахмурясь, остался стоять. Ручищи огромные, толстые, почти до пола.

— Документы, — потребовал Сергей Петрович.

— Ты чего, мужик? Какие документы? Я же отдыхаю.

— Документов нет?

— С собой не ношу.

— В камеру хочешь?

Маленькие, с красным похмельным отливом глазки Санька злобно сверкнули, пальцы инстинктивно сжались в кулаки.

— Очень крутой, да? За что в камеру?

— Устал я от тебя, Санек. Веришь ли, пять минут вижу, и уже устал. Ладно, слушай команду. Я пойду в ванную, руки помою, а когда выйду, чтобы духу твоего здесь не было. И второе. Никогда больше не попадайся на глаза. Если, конечно, пожить охота.

— Это Томкина хата, не твоя, — с достоинством возразил Санек. — Она сама пригласила.

— Выпей водки.

— Чего?

— Выпей водки, говорю. Последний разок. Больше пить здесь не придется.

— Уж не ты ли запретишь? — Санек бодрился, но у него хватало жизненного опыта, чтобы понять: нарывается не по чину. Оттого и сиплый, угрожающий голос сорвался на фальцет.

— Все, точка. — Лихоманов обошел детину и отправился в ванную. Умылся, причесался. С горечью подумал: Тамара, что же с тобой происходит? Водка, мальчики, девочки — это понятно, но зачем тебе этот шелудивый кобель? Или совсем уж на рванинку потянуло?

Санек ждал у входных дверей, уже в рубашке и кожаной куртке.

— Слышь, мужик, ты не злись, я же с понятием, — загудел примирительно. — Я же не знал, что твоя телка. Она сказала, никого у нее нету. А я что, где поднесут, там и дом.

Лихоманов молча выпроводил его из квартиры и запер Дверь на три замка.

Тамара Юрьевна встретила его неприветливо. Она подкрасила губы и как-то успела сбросить лет десять с плеч.

— Ревнивый негодяй! Распугаешь всех моих поклонников. Кто станет ухаживать за старухой?

Майор не смог удержать ухмылку.

— Полагаю, в этом затруднений у тебя не будет. Сегодня у каждого мусорного бачка по пять бомжей торчит. Только пальцем помани.

— Надо же, — удивилась чаровница. — Ты никогда так не пошлил. Что-то случилось, Сережа? Тебя опять от-волтузили?

— Случилось, — подтвердил майор, присев на край кровати. — Нужна твоя помощь.

— Ой, как интересно… Тогда принеси даме водки.

— Тома, десятый день пошел. Не пора ли тормознуть?

— Кто ты такой, чтобы указывать?

— Между прочим, ты работаешь в «Транзите», у тебя вторая неделя прогула.

Тамара Юрьевна кокетливо поправила черную прядь, упавшую на лоб, сверкнуло точеное плечо, заколыхалась пышная грудь. Затевала свою извечную ворожбу.

— Не валяй дурака, Серж. Тащи водку, а то и слушать не буду.

Он сходил на кухню, принес поднос с наполненными фужерами и тарелку с огурцом.

— О-о, — восхитилась страдалица. — Санёчек постарался. Милый мальчик, а ты его выгнал, мерзавец. Ну и черт с ним. Кажется, я в нем разочаровалась. Настоящий мужчина просто обязан был дать тебе по башке кулаком.

Фужер выпила в два приема, закусывать не стала. Отдышалась, темные очи влажно заблестели.

— Может, приляжешь, Сереженька? Удобнее разговаривать. После таких страшных ран тебе необходимо побольше отдыхать.

— Спасибо, я посижу.

— Как угодно… Тогда выпей со мной.

— Я за баранкой… Тома, ты знаешь такого Зенковича?

— Геню Попрыгунчика? Кто же его не знает.

— И что о нем скажешь?

Тамара Юрьевна потянулась с сигаретой, майор поднес ей огоньку.

— Забавный юноша, но слава его преувеличенная. Никакой он не сексуальный гигант, обыкновенный кобель. Довольно примитивный. Ты к нему тоже ревнуешь?

— Тома, пожалуйста, это для меня важно. Что он за человек?

— Человек? Какой же он человек? Дядин племянник. Своими руками копейки не заработал. Ему несут, он тратит. Дядя рухнет, и от Генечки останется мокрое место. Все ему припомнят. Нет, Сережа, я таких мужчин не уважаю. Я уважаю мужчин самостоятельных, которые могут в лоб дать и жемчугом одарить. Вот, к примеру…

— Тома, прошу тебя… Я же не трепаться приехал.

— Тогда раздевайся… Ладно, ладно, шучу. Говори, любимый, зачем тебе Попрыгунчик? Только подай еще водочки, в горле чего-то першит.

Майор сомневался, имеет ли смысл с ней разговаривать, пока она в таком состоянии, но дело не терпело отлагательств. Пожалуй, впервые в жизни не он охотился, а к нему самому и к Лизе подбирались резвые следопыты. По одному разу они промахнулись, но вряд ли отступятся. Он, конечно, привык ходить с оглядкой, но постоянно чувствовать на затылке прикосновение чьей-то тяжелой, мохнатой лапы оказалось очень неприятно. Его преследователи играли по высоким ставкам, он подвернулся им случайно, как камешек под колесо. И они не стали церемониться. Как только предположили, что он догадался о подставе, тут же приняли радикальные меры. Но действовали не совсем безупречно, допустили оплошность. Не добить свидетеля — это по крайней мере легкомыслие. Если не какой-то непонятный ему умысел.

Он все же рассказал Тамаре Юрьевне, что Зенкович — это не прежний Геня Попрыгунчик, а совсем другой человек, хотя поразительно похожий. Кто-то слепил живую куклу, чтобы с ее помощью обстряпать свои темные делишки. Умные решительные люди устроили мистификацию. И планы у них, видно, обширные. Сегодня они гоношат Попрыгунчика в министры, а завтра, возможно, заменят им одряхлевшего, выжившего из ума дядюшку. Тем более, про пего самого давно толки идут, что он подмененный. Вот и заменят еще раз шило на мыло, а наш убогий, оскопленный, незрячий народишко даже не почешется. Так и будет, Разиня рот, с идиотической слюнкой на губе радостно смотреть по телику, как ему насуливают одного вурдалака вместо другого. По оперативным дан-ным затейливую операцию проворачивают китайцы, наверное, это так, но вряд ли они орудуют сами по себе. Группировка новая, только-только по настоящему разворачивается, хотя перспективы у нее хорошие. Москва поделена подчистую, паханы сидят в дорогих офисах, рычат друг на друга, но не кусают. Забота у всех общая: куски отхватили жирные, удержать бы в пасти. Китайцам удерживать нечего, кроме небольшого плацдарма на Варшавской. У них руки развязаны и дыхалка не сбита — это как запасной туз в рукаве. Но все равно Лихоманов не верит, что им по силам в одиночку раскрутить Попрыгунчика до самого верха. Кто-то им покровительствует, и это, безусловно, фигура известная, из самых центровых. Его-то и надо зацепить в первую очередь, а дальше видно будет.

— Китайцев у меня еще не было, — мечтательно произнесла Тамара Юрьевна, окутавшись дымом, как облаком. — Интересно, какие они в постели. Вот японцы…

— Тома! — взмолился майор. — Приди в себя.

— Чего ты от меня хочешь, любимый?

Лихоманов объяснил. Надобно выйти на Зенковича так, чтобы ни у кого не вызвать подозрений.

— При твоих связях, думаю, это нетрудно?

— Может быть. Но что значит «не вызвать подозрений»?

— Зенковича берегут как зеницу ока, каждый контакт отслеживают и сразу обрубают концы. Надо придумать что-то естественное. Тебе виднее, Томочка. У тебя же голова, а не котелок. Но это только первое. Главное, устроить Зенко-вичу встречу с Лизой Корольковой тет-а-тет. Хотя бы часика на два.

— Никогда! — с пафосом воскликнула Тамара Юрьевна. — Никогда и пальцем не шевельну ради твоей молоденькой сучки.

— Лиза моя невеста, — напомнил майор. — Официальная притом. Может, ты мне и жениться запретишь?

— Тебе? Жениться? — Тамара Юрьевна задергалась в подушках, изображая смеховой припадок, отчего ее полные груди каким-то образом вывалились из ночной рубашки, сверкнув яркими коричневыми сосками. Лихоманов деликатно отвел глаза.

— Успокоилась? — спросил озадаченно.

— Успокоилась, любимый. Только не смеши так больше. Это мне вредно. Подай, пожалуйста, фужерчик.

— Поплывешь, Тома. Давай договорим.

— Ты разве не все сказал?

Лихоманов углубился в детали. Зенковича не просто пасут, он зомбирован и его реакции на контакт непредсказуемы. Лиза собрала ценные сведения…

— Не говори мне про эту сучку, — перебила Тамара Юрьевна. — Ах, извини, я забыла, что она твоя невеста.

Второй смеховой припадок оказался короче первого, и груди уже не выскакивали. От двух фужеров Тамара Юрьевна порозовела, глаза пылали призывным жаром, теперь ей было не больше сорока. Майор прекрасно знал, к чему приведет стремительное омоложение, и потому заторопился.

— Если откажешься, я не смогу тебя осуждать. Придумаю что-нибудь еще… Только времени мало. Чувствую, дышат в затылок.

— Очко играет, Сереженька?

— Играет, — признался майор. — Жить-то охота. Дел невпроворот. «Русский транзит» процветает, капитал растет. Помру, все останется жуликам. Обидно.

Тамара Юрьевна аккуратно, по глоточку выцедила третий фужер. Туманно улыбалась майору.

— Попрыгунчик — всего лишь мужчина, любимый. И китайцы такие же мужики, как все, хотя и узкоглазые. И тот, кого ты ищешь, тоже скорее всего ходит в брюках. Я устрою встречу твоей невесте, нет проблем. При одном условии.

— Согласен на любое.

— Ты ведь не будешь изменять своей сучке с кем попало?

— Ни за что на свете, — гордо ответил Сергей Петрович.

Тамара Юрьевна помрачнела, смотрела на него в упор.

Облизнулась, как кошка. Ее тело дважды сотряслось в конвульсии, подушки посыпались на пол. Сергей Петрович тяжко вздохнул и начал расстегивать пуговицы на рубашке…

К двум часам, как уговорились, подъехал на Цветной бульвар, в кафе-мороженое «Кристалл», где ждала Лиза Королькова. «Девятку» оставил в переулке, для пущей страховки зашел в подъезд одного из домов, поднялся на второй этаж и оглядел из окна улицу. Сразу вычленил джип с охраной и отметил высокого господина в шляпе, читавшего газету на скамейке напротив «Кристалла». Так и должно быть. Тот, кого Лиза обещала привести, не появлялся без солидного сопровождения. Однако это был не авторитет, не банкир и не государственный деятель, а одиннадцатилетний мальчик, большеглазый, худенький, с не по возрасту сосредоточенным выражением лица — Миша Горюхин. Откуда его выкопал доктор Чусовой — большой секрет.

В прохладном, плохо освещенном и пустом зале Лиза с мальчиком устроились за угловым столиком, перед ними вазочки с разноцветным мороженым и хрустальный графин с каким-то рубиновым напитком.

Спросив разрешения, Сергей Петрович опустился на свободный стул.

Мальчик окинул Лихоманова хмурым взглядом и вежливо сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, молодой человек… Какое мороженое посоветуешь попробовать? Синее с желтым — уж больно аппетитное.

— Оно на маргарине, штатовское… Возьмите лучше сливочный пломбир. Вот этот, с шоколадными полосками.

По первому впечатлению Сергей Петрович не заметил в нем ничего необычного, мальчик как мальчик, с перемазанным ртом, наслаждающийся обилием заветного лакомства. Разве что чересчур серьезный, неулыбчивый, но это уж от характера зависит. Дети разные бывают… Если бы не машина с охраной на улице и не Лизина внутренняя напряженность, которую он почувствовал, едва присев к столу, Сергей Петрович мог заподозрить, что произошла досадная ошибка или он попался на чей-то неуместный розыгрыш. Но никакой ошибки, разумеется, не могло быть. Миша Горюхин действительно находился под защитой государства, и дар, который в нем таился, соответствующего профиля специалистами приравнивался к национальному достоянию. Таких, как Миша, в Москве насчитывалось полтора десятка, все это были мутанты, мальчики и девочки, от восьми до двенадцати лет. Сколько-то еще осталось, естественно, невыявленными. Всеми правдами и неправдами оторванные от родителей, несчастные создания находились под неусыпным наблюдением ученых, и будущее, скорее всего, не сулило им ничего хорошего. Лиза специально ездила к Самуилову, своему крестному, чтобы добиться разрешения на сегодняшнее свидание. От доктора Чусового майор узнал достаточно, чтобы поглядывать на худенького мальчика с опаской и состраданием. К примеру, при определенных условиях Миша мог действовать как мощный прерыватель психотропных излучений. В его присутствии знаменитые, прославленные экстрасенсы (уровня Кашпировского) мгновенно скукоживались и впадали в непристойную панику: некоторые бухались в обморок, другие бились в трясучке, третьи истошно вопили: «Уберите его! уберите его!»

Лиза Королькова за эти дни собрала массу информации о потусторонних явлениях, ставших, оказывается, в обновленной, рыночной Москве обыденным фактом. Все то, что фундаментальная наука отрицала, как не могущее быть в принципе, внезапно обнажилось с невероятным бесстыдством. Оборотни бродили по улицам, спускались в метро и с наглыми гримасами выклянчивали у прохожих сигареты. На каждом углу молодые, азартные лохотронщики шаманским бормотанием — приз! приз! приз! заманивали моментально терявшего ориентир обывателя к своим одноногим столикам и обдирали его подчистую. Черти подмигивали с экраном телевизоров, переодетые то в шоуменов, то в депутатов, то в членов правительства. Ближе к утру, всякий раз в одно и то же время, на Красную площадь, озираясь, прокрадывались странные, с испитыми лицами мужчины, все похожие на Солану; скапливались у кремлевской стены и подолгу на нее мочились, словно поливали из резиновых шлангов. Никого из них ни разу не удалось задержать, правда, никто и не старался. Священники с амвона заговорили о пришествии в город сатаны, но их мало кто слушал. После того как в церковь повадились, как в казино, ходить бандюки с массивными крестами на золотых цепочках, и особенно после того, как верховный тиран однажды набрался духу и перекрестился, и не был поражен громом, она утратила притягательную силу для робкого московского молельщика.

Особая статья — изменение генетического кода, ломка человеческой души. Кроме массовой промывки мозгов, проводимой через телеканалы, в моду вошло индивидуальное Компьютерное зомбирование, которому подвергались не все Поголовно, а выборочные особи, как правило из тех, кто Представлял какую-то угрозу победившей охлократии. Средств защиты от компьютера не было вообще. Прежде чем подключить человека к аппарату, его напичкивали химическими снадобьями, навсегда лишавшими воли и способности к самооценке, что, вероятнее всего, и произошло с бедолагой Зенковичем. Удовольствие, надо заметить, дорогое, но на него реформаторы денег не жалели. Срок жизни компьютерного зомби, как правило, ограничивался одним-двумя годами, после чего его окончательно перемещался в виртуальный рай. Некоторое время назад в Думе шли, как известно, жаркие дебаты по поводу законности компьютерного вмешательства в психику, и большинство склонилось к мнению, что такой способ воздействия на вольнодумцев все же гуманнее, чем практикуемая в цивилизованных странах мозговая лоботомия.

Лиза уверяла, что способности чудо-ребенка совершенно неисчерпаемы, ему ничего не стоит справиться с компьютерным блоком. Майор в этом сомневался, может быть, отчасти потому, что его знания в области аномальных параявлений были скудными, он почерпнул их, в основном, из секретных отчетов Конторы, изредка попадавших ему в руки, да из застольных лекций Олега Гурко, который, разумеется, был знатоком белой и черной магии и вообще всякой бесовщины, сам вроде бы из любопытства проходил некие обряды посвящения: однако скептический крестьянский ум Лихоманова не воспринимал всерьез поучения образованного друга, семена трансцедентных знаний падали на худую почву. Теперь, когда приперло, Сергей Петрович оказался безоружным перед феноменом «пси». Зенкович, в сущности, был первым натуральным зомби, с которым он столкнулся. То есть, вероятно, он и раньше встречался со многими, возможно, вел с ними какие-то дела, но принимал их за обычных людей, ну, может быть, чуть экзальтированнее и глупее прочих, а уж эти качества так широко распространились в новом российском обществе, как прежде — стремление к справедливости и сердечная доброта.

Он уговорил Лизу свести его с мутантом, желая своими глазами убедиться, не водят ли его за нос и на каком он свете.

Официант подал новые вазочки с мороженым, а для Сергея Петровича и Лизы бутылку шампанского. Майор не придумал ничего лучшего, как спросить:

— Сам-то еще не употребляешь, сынок?

Слишком вольное обращение не понравилось ребенку, он поднял голову, и майор был готов поклясться, что в голубых глазах на короткий миг вспыхнуло желтое пламя, точно такое, какое бывает у сатанят, которых показывают в фильмах ужасов.

— Не называйте меня сынком, пожалуйста, — мягко попросил мутант. — Нет, вина я не пью. Мне нельзя.

Вступила Лиза:

— Не обижайся на дядю Сережу, Мишенька. Он хороший человек, но плохо воспитан. Уж я-то натерпелась больше всех.

— Понимаю, — буркнул мальчик, вновь принимаясь за мороженое.

Сергей Петрович продолжал с невинным видом.

— А почему нельзя, Миша? Я вот лично пью водочку лет с десяти и ничего. Как видишь, вырос здоровеньким.

— Неправда, — как-то вяло возразил мутант. — Первый раз вы попробовали водку после школы, когда вам было семнадцать лет.

После этих слов, брошенных вскользь, майор на некоторое время погрузился в тяжкое раздумье. У него даже под ложечкой закололо. Чудо-ребенок попал абсолютно в точку. Именно после школы, точнее, в ночь выпускного бала одноклассник Сережи, некто Витя Воробьев, хулиган и провокатор заманил его и еще троих пацанов в туалет, где они из граненого стакана по очереди выдули бутылку белоголовой, самой простой, стоившей тогда рублей десять или чуть больше. В цене майор, спустя почти двадцать лет, не был уверен, зато отлично помнил, как сделался в дупель пьяным и пошел выяснять отношения с Верочкой Щукиной, к которой полгода собирался подступить с решительным штурмом. И надо сказать, отлично выяснил. Они до утра, отбившись от класса, бродили по весеннему городу и нацеловались до одури, к тому же признались друг другу во взаимной вечной любви. К сожалению, роман не имел продолжения, но это Уже другая история. После того случая Сережа долго считал, что стопка водки — самый надежный ключ к женскому сердцу, хотя впоследствии эта иллюзия развеялась, Как и многие другие. Но каким образом мог узнать об этом Миша Горюхин?

Лиза озорно подмигнула суженому, догадавшись о смятении его чувств.

Сергей Петрович невольно перешел на уважительный тон, как если бы обращался ко взрослому человеку, а может быть, и к старшему по званию:

— Михаил извини, не знаю, как по отчеству…

— Можно без отчества, — разрешил мутант без тени улыбки. — Вообще-то Иванович.

— Так вот, Михаил Иванович, у нас тут просьбишка образовалась, Лиза, наверное, говорила… Не сможешь ли помочь?

— Смотря в чем. Я ведь под надзором. Подписку давал.

— Миша не имеет права сделать ничего такого, — пояснила Лиза, — что принесет вред людям.

— Что вы, что вы! — майор энергично махнул рукой. — Напротив. Если удастся, мы спасем замечательного человека. Или даже троих.

Мальчик доскреб из вазочки остатки мороженого, поморщился — и вазочка сама собой отползла на другой конец стола. Сергей Петрович уже не удивился. Подумаешь, телекинез.

— Очень трудно определить, — мутант поднял на Сергея Петровича глаза, полные пронзительной сини, — что можно делать, а что нельзя. Хотите спасти кого-то, а на самом деле его губите. И наоборот. Самая правильная позиция, когда речь идет о человеческой судьбе, — это не вмешиваться.

Майор поспешно разлил шампанское, Лиза раскраснелась от удовольствия.

— Думаю, Мишенька, ты не совсем прав. Наш случай особенный. Мы сами просим помощи, разве это не меняет дела?

Мальчик глубокомысленно пожевал перемазанными в мороженом губами. Теперь ему можно было дать и двадцать, и тридцать лет. Более того, майору показалось, что в его глазах, устремленных на Королькову, мелькнул чисто мужской интерес.

— Да, пожалуй, меняет, — согласился он. — Все же корректировка должна быть предельно щадящей. Почти невозможно предвидеть отдаленные результаты психовмешательства.

Может быть, я сплю, подумал о себе майор. Вслух спросил:

— Михаил Иванович, вы уверены, что управитесь за один сеанс?

Мутант перевел на него внимательный взгляд, по-прежнему ярко-синий, без опасной желтизны.

— Не беспокойтесь, Сергей Петрович. Уверен абсолютно. Как и в том, что вы сегодня торопились и надели майку наизнанку. — Он взглянул на изящные часики, небрежно болтавшиеся на тонком запястье. — Извините, господа, мне пора. Режим есть режим. Лиза, вы проводите меня до машины?

Оторопев, майор наблюдал, как они идут к выходу из кафе: высокая, стройная женщина в бледно-сером джинсовом костюме и худенький мальчик, как тростинка, с узкой спиной и длинными ногами. Когда парочка скрылась (Лиза не оглянулась), залпом осушил бокал шампанского и сунул в рот сигарету.

Лиза вернулась, победительно улыбаясь.

— Что это было? — натужно спросил майор.

Лиза чокнулась с бутылкой, глаза ее блестели точно так же, как шампанское.

— Сережа, он такой одинокий. У меня сердце разрывается.

— У него есть родители?

— Есть или нет — какая разница? Миша в этом мире один. Навсегда один. Понимаешь, какой это ужас?

Майор попытался представить, но не смог. Поднял бокал.

— За наших будущих детей, Лизавета.

— Пожалуйста, не будь таким циником, — попросила богиня спецназа.

5. ВЛЮБЛЕННЫЙ ПОЛКОВНИК

Дарья Тимофеевна Меченок, входившая в группу «ВаРан», пользовалась у Санина особым доверием, с ней можно было поговорить о личном, о сокровенном, о чем больше не скажешь никому. Единственная женщина в группе, неизвестно почему променявшая бабью судьбу на суровую участь бойца, она сохранила в себе трогательную нежность ко всему сущему. Ее, сорокалетнюю, мужчины, даже те, кто старше, все как один называли «мамочкой», и это звучало так же естественно, как назвать ветер ветром, а воду — рекой. Когда она выслушивала очередную исповедь, ее лицо приобретало унылое выражение матери всех скорбей, но в зеленоватых глазах неизменно вспыхивали искорки добродушного смеха. Сказать, что ее любили, значит ничего не сказать. Бойцы «Варана», в большинстве своем, конечно, сознающие, что ведут безумную, грешную жизнь, за которую рано или поздно придется отчитываться, видели в ее чертах чуть ли не Божий образ, внушавший надежду на помилование. Дарья Тимофеевна приняла на свои худенькие плечи эту, казалось бы, ненужную ей сверхнагрузку и несла ее с неброским достоинством.

Так случилось, что вдвоем с полковником они сидели в номере гостиницы в городе Н. и ожидали двенадцати часов ночи, чтобы отправиться в казино «Лас-Вегас», где им предстояла довольно рискованная работа. Оба были в вечерних нарядах: полковник — в добротном английском костюме, белоснежной рубашке и с бутоньеркой в петлице; Дарья Тимофеевна — в ослепительном, изумрудного цвета, с блестками и переливами длинном платье, наглухо застегнутом на шее алмазной брошью и с абсолютно, до самых ягодиц открытой спиной. Высокая прическа со сброшенной на левое ухо светлой прядью, искусный макияж, подведенные к вискам глаза, отливавшие малахитом, пренебрежительная гримаска, которую она удерживала на лице уже более часа, превратили ее в холодную светскую львицу из тех, кто небрежно швыряет на зеленое сукно тысячедолларовые фишки и мужчинами вертит, как хочет. В городе Н. таких, возможно, еще не видали, да и в Москве их встретишь нечасто. Судя по мексиканским сериалам, такие холеные хищницы водятся исключительно в аристократических салонах свободного мира.

— Что тебя беспокоит, Санин? — мягко спросила Дарья Тимофеевна, прикоснувшись к его руке изящными длинными пальцами с накладными ногтями. — Не хочешь — не говори, но я же вижу, ты уже месяц как сам не свой.

— Видишь? — удивился Санин.

— Не только я, все ребята переживают.

— Этого еще не хватало! — Санин хотел возмутиться, но это ему не удалось. Привычному перед операцией размягчению способствовало ровное скворчание кондиционера, фарфоровые чашечки с кофе на столе, горький привкус сигареты (две штуки, не больше) и главное, конечно, присутствие безупречной Дарьи Тимофеевны.

И все же неистовая Светик Кузнечик торчала в башке, как гвоздь. Она теперь была с ним безотлучно, даже если ее не было рядом. Ее способность к выслеживанию казалась фантастической, и он больше не делал попыток от нее освободиться. Не далее как сегодня утром, отправляясь на вокзал, полковник переступил через нее, спавшую на коврике у входной двери, хотя мог поклясться, что с вечера ее не было в квартире. Это уже походило на легкое умопомешательство.

Их отношения продвинулись далеко. Еще дважды девушка пыталась его укокошить (один раз ножом, второй раз бросила в чай какой-то розовый шарик с ядом), но кроме этого между ними случилась и любовь, тоже несколько раз. От убийства к любви шебутная девица переходила так же легко, как пьяница запивает спирт водой, чтобы пуще разобрало. Соитие с ней напоминало уличную драку, в нем присутствовала какая-то ярость. Светик, отдаваясь, визжала и стонала, будто недодавленный машиной пес на дороге, исцарапала ему спину до крови, укусила в живот, но Санин входил в нее мощно, как делал всегда, ломая притворное сопротивление, — и вздрагивал, натыкаясь на ненавидящий, черный, ассирийский блеск обезумевших глаз.

После первого раза спросил:

— Теперь довольна, девочка? Оставишь в покое?

— Все равно тебе не жить, — ответила бандитка, слизнув с пальцев кровь.

Санина огорчило ее непонятное упорство.

— Света, забудь об этом. Смотри, вот ты подлила яду, но я же живой.

— Значит, доза маловата для такого кабана. Придумаю что-нибудь еще.

— Не в дозе дело. Просто я тебе не по зубам, неужели Трудно понять?

— Ты обычный мент, который возомнил себя сверхчеловеком. Я тебя все равно урою.

— Уже урыла, — признался Санин. — Не знаю, что с тобой делать.

— Ага! — воскликнула Светик, бешено сверкнув очами. — Понял, наконец?

Он придумывал разные варианты: встретиться с ее отцом, показать хорошему психиатру, — но все это было нелепо. Ее батяня, скорее всего, давным-давно не имел никакого влияния на сбрендившую дочурку и находился в еще более затруднительном положении, чем полковник, если учесть общественный статус Преснякова; а психиатр и подавно ей не поможет. Лечить надо не Светика, а страну, в которой ей повезло родиться. Постепенно возник еще один нюанс, с которым он вообще не знал, как сообразоваться. Чем упрямее Светик его ненавидела, тем нужнее ему становилась. Если он несколько часов подряд не слышал ее злобного шипения, то начинал испытывать беспокойство, вроде того, какое испытывает хозяин, забывший, уходя из дома, запереть дверь. Непонятная скука терзала его душу. Как-то стоял возле табачного ларька, покупал сигареты, и мимо прошла девушка, похожая на Светика. Он увидел ее со спины, рванулся, догнал и, убедившись, что обознался, ощутил диковинное замирание сердца, как, наверное, перед инфарктом.

Прежде такого с ним не случалось, но достаточно поживший на свете Санин догадывался, что означают эти странные признаки. И если они означали именно то, о чем он думал, то выходит, с ним произошло самое невероятное, что только могло произойти в его положении.

— Она стерва, садистка, пробы негде ставить, — пожаловался он Дарье Тимофеевне. — Притом чересчур много знает, чего не положено. Но у меня рука на нее не поднимается.

— Я ее видела?

— Да, в прошлый четверг, помнишь? В ресторане «Сатурн».

— Высокая брюнетка с изумительной фигурой, — кивнула Дарья Тимофеевна, — Паша, так она же ведьма. Она морок напустила.

— Морок на меня не действует. Меня и гипноз не берет, ты же знаешь.

— Гипноз — одно, ведьмачий насыл — совсем другое, — наставительно заметила Дарья Тимофеевна, — Но я не сочувствую, Паша. Поделом тебе.

— Почему, Дашенька?

— Не мне судить, но к женщинам, Пашенька, у тебя отношение потребительское. Вот Господь и наказал, подослал дьяволицу.

— Тебе шуточки, а я действительно запутался. Да и засветился изрядно. Генерал, полагаю, посмеивается в усы.

— Это не шуточки, Паша. Любовь — испытание серьезное, не всякий выдерживает.

— При чем тут любовь?

— Как при чем? — искренне удивилась Дарья Тимофеевна. — Ты же влюблен, полковник. Или не понимаешь?

Он смотрел на нее, обескураженный.

— Так заметно?

— Невооруженным глазом. Ребята сочувствуют, а я — нет.

Санин оживился, отпил нарзана.

— Знаешь, я сам о чем-то таком думал. Уж больно тянет к этой твари. Вплоть до глюков. Но это же смешно. Ты умная женщина, объясни, что такое, по-твоему, любовь? '

— Полковник! — пристыдила Дарья Тимофеевна, — Ты что же, до тех пор, пока не начал палить во все стороны, ни одной нормальной книжки не прочитал? В книжках все написано. В «Анне Карениной», например. Или в этой… про Манон Леско.

От приятного разговора Дарья Тимофеевна слегка порозовела, но из образа светской львицы не вышла: высокомерная, с пренебрежительной усмешкой…

— Какие книжки, — оскорбился Санин. — Ты по жизни объясни. Я, Даша, честно скажу, не новичок в любви. Имел дело с женщинами, не евнух. Не с такими стервами, конечно, но имел. Ты сказала — потребительское отношение. А какое еще может быть? По взаимному согласию получили Удовольствие — и разошлись. Чего еще надо?

— Ах, Санин, — Дарья Тимофеевна осуждающе покачала головой. — Какой же ты, в сущности, дикий человек. Прямо как животное. Хорошо, я скажу, что такое любовь. Ее можно сравнить с незаживающей раной. Лечишь по-всякому, а она кровоточит. Потом вроде затянулась — и все равно саднит, чешется, спасу нет. Только не плоть страдает, Душа, — подумала немного и, вздохнув, тихо добавила: — Жениться пора, солдат.

Санин поперхнулся нарзаном.

— На ней, что ли? На Кузнечике?

— Любовь не выбирает объекта. Ее Господь насылает в непредсказуемом виде. Шарахнет по башке — и точка. Так и будешь корчиться до гробовой доски. Сопротивляться бесполезно, Санин.

Полковник ужаснулся открывшейся перед ним перспективе: браку с Кузнечиком.

— Тебе не кажется, Дашуля, что у нас обоих крыша поехала? Ведь кто бы услышал со стороны…

— Не кажется, — уверила Дарья Тимофеевна. — Мы сколько лет в одной упряжке?

— Если не считать Афган, наверное, лет пятнадцать, да? Ты к чему спросила?

— Семнадцать, Пашенька. Я к тебе в отдел из МГИМО наивной девчушкой пришла… К чему спросила? К тому, Пашенька, что за все эти годы это, возможно, между нами первый нормальный, человеческий разговор.

— Да?

— Даже не сомневайся.

Стряхивая наваждение, Санин по-бычьи тряхнул головой, взглянул на часы — и разом все кузнечики взмыли к небесам, испарились. Распорядился уже обычным, вкрадчиво-жестким тоном:

— Пора, Тимофеевна. С вещами на выход.

У Бориса Семеновича Лахуды, директора казино «Лас-Вегас», была кличка «Депутат». Правда, из Сиблагеря, где он чалился пять лет, попавшись на глупейшей афере с перепродажей жилья, он привез другую кличку — «Штопор», а новая прилипла шесть лет назад, когда сгоряча, не имея еще достаточной финансовой укрепы он вздумал баллотироваться в городские мэры — и с треском провалился. Та история многому его научила, он оставил политику до лучших времен и ушел в чистый бизнес. За шесть лет Борис Лахуда (для друзей просто Боб) добился замечательных результатов: мало того что разбогател, так еще под его опекой областной занюханный среднерусский городок похорошел до такой степени, что по всем статьям напоминал какую-нибудь цивилизованную латифундию в Австралии, не меньше того. В городе не осталось ни одного предприятия, дававшего хоть какую-то прибыль, где Борис Семенович не выкупил бы контрольный пакет акций. Кроме того, ему принадлежала сеть игорных заведений, публичные дома, а его родной брат Арсаний Лахуда распоряжался городским бюджетом и инвестиционными фондами. Три частных банка, получавших дотацию из федерального центра, принадлежали тоже Лахуде. О крепости положения истинного рыночника, прорвавшегося к власти, лучше всего свидетельствуют некоторые косвенные признаки, к примеру, количество слуг и охраны. В личной гвардии Бориса Семеновича насчитывалось около двух тысяч стволов, вдобавок ему полностью подчинялась городская милиция, на которую он поставил начальником своего третьего брата Эдуарда Лахуду (тюремная кличка «Огонек»). Короче, ему было чем гордиться, во всяком случае, когда Борис Семенович заглядывал по коммерческим делам в Москву или Петербург, тамошняя элита принимала его на равных, и совсем недавно он получил официальное предложение войти в верхушку списочного состава «Молодой России», возглавляемой пожилым вундеркиндом Немцовым; однако Борис Семенович лестное предложение отклонил, отшутился: дескать, еще не созрел для публичной политики, похоже, слишком сильную травму оставили в его душе неудачные выборы в мэры.

Внешне Борис Лахуда выглядел простецким мужиком, косил под умеренного алкаша — круглоликий, красномордый, с блестящими голубенькими глазками, громогласный, как барабан. Никогда не задерживался с острым словцом и соленой шуткой, в чем шел вровень со знаменитыми народными трибунами Лебедем и Аяцковым, ну, может, чуток не Дотягивал до самого Черномырдина, но это не обидно, последнему, как известно, нет равных в ораторском искусстве. Обыватель жадно внимал каждому его слову, а когда Борис Семенович на праздник Дня независимости США открыл бесплатный сортир для бомжей, растроганная городская Дума специальным указом присвоила ему почетное звание «Отец города».

И все-таки любимым его детищем, причудой сердца оставалось казино «Лас-Вегас», под которое Борис Семенович оборудовал приватизированную городскую больницу — Помпезное трехэтажное здание сталинской застройки, с мраморными колонами у входа. В «Лас-Вегасе» по вечерам собиралась вся городская знать, людям простого звания сюда не было ходу. Разумеется, если заводились деньжата, в казино мог заглянуть какой-нибудь раздухарившийся на зубных протезах стоматолог, чтобы хоть часок насладиться красивой жизнью, но все равно не приобщенный, далекий от бизнеса человек чувствовал себя здесь белой вороной. Бедность не скроешь приличным костюмом или беззаботной улыбкой, она сразу бросается в глаза, как клеймо на лбу. Однако прямых запретов не было, в демократическом, свободном обществе все, как известно, равны, и Борис Семенович строго придерживался этого правила. Есть бабки, милости прошу — играй, кури травку, оттягивайся в массажном кабинете — только плати чистоганом. Из уст в уста передавали случай, как в казино наведался Бавила Топор, пропащий человек, в прошлом поэт с мировым именем, а нынче обыкновенная уличная тля, побирушка на паперти; и вот этот обмылок совковых времен однажды надыбал где-то сотню зеленых и решил в последний раз попытать счастья перед тем, как подохнуть под забором. Присел сперва у игровых автоматов с однодолларовыми фишками, потом перешел к покерному столу, потом к рулетке — и везде ему перла такая везуха, что за несколько часов он разбогател чуть ли не на полмиллиона баксов. Сам Лахуда спустился в игровой зал полюбоваться на везуна. Очевидцы рассказывали, что поэт обезумел от счастья и надерзил хозяину. Тот якобы пошутил:

— Что же ты, Бавила батькович, решил меня ограбить?

На что поэт ответил:

— Ограбишь тебя, как же. Шесть лет из города соки тянешь.

Борис Семенович не обиделся на пустозвона, только посоветовал:

— Большие деньги — опасная вещь, паренек. Может, послать с тобой провожатого?

— Обойдусь без сопливых, — гордо отказался безумец. С того вечера его больше никто не видел. По одной версии, обмиллионенный Бавила Топор сразу из казино улетел на Гавайи, по другой — по-прежнему обитает в городе, но сделал себе пластическую операцию и переменил фамилию — все может быть. Известно только, что на другой день ребя-тишки, игравшие на городской свалке в «челноки-банкиры», обнаружили чей-то обгоревший до неузнаваемости труп, а неподалеку валялся потрепанный томик Пушкина в синем коленкоровом переплете, точно такой, какой всегда носил с собой Топор. Когда ему щедро подавали, он в знак благодарности вслух зачитывал из этого томика пару-другую стихотворений, подавали ему, правда, редко: мало осталось в городе людей, кто мог позволить себе такой жест.

Бавила исчез бесследно, зато слух о его несметном выигрыше (впоследствии называли десять миллионов) еще долго сверкал в городском фольклоре, как редкостная жемчужина. «Дворец сказок» — ласково называли казино нищие горожане.

Санин и его напарница прибыли в «Лас-Вегас» около двенадцати ночи и поначалу не привлекли особого внимания, хотя поймали на себе несколько любопытных взглядов — как же, залетные. Публика собралась изысканная — в основном новые русские среднего возраста со своими юными подругами, наряженными в туалеты от Диора и Версаче, все как на подбор топ-модели, увешанные бриллиантами, на которые можно было скупить половину города. Но попадались и безусые юнцы с изъеденными наркотой синюшными лицами, и одинокие искательницы приключений, а также много было почему-то скучающих, накуренных педиков, бродивших из комнаты в комнату, точно привидения. Атмосфера обычна для подобных мест — вечный праздник в зачумленном королевстве. На особинку выделялись двое благообразных старцев за ломберным столиком — сосредоточенные и унылые, словно сразу после игры им предстояло лечь в могилу. Публика обтекала их столик на почтительном расстоянии.

У входа в казино, в фойе Санина обыскали двое бритоголовых янычар, но довольно небрежно, а Дарью Тимофеевну вежливо попросили открыть сумочку, что она и сделала, презрительно фыркнув.

Немного побродив по заведению, выпив по рюмке «абсента» в роскошном подвальном баре, заглянув в полутемную комнату отдыха, «зал свиданий», где на кожаных лежанках балдели любители черного опиума и вяло совокуплялись утомленные пары, Санин и его женщина вернулись в святыя святых «Лас-Вегаса» — розовый салон с королевской рулеткой. Здесь по негласной традиции, установленной Борисом Семеновичем, играли только те, кто мог себе позволить спустить за вечер сотню, другую тысяч баксов без расстройства пищеварения.

Из-за мраморной стойки поднялся жизнерадостно улыбающийся служитель в смокинге, с мордой очеловечившегося питона и, поприветствовав: — Милости просим, господа! — предупредил: — Изволите ли знать, фишки достоинством не ниже пятисот баксов.

— Что ж такого? — ухмыльнулся Санин. — Сыграем и на пятьсот. Однова живем, не правда ли, дорогая?

Дарья Тимофеевна скучающим взглядом обвела помещение, залитое ярким светом из хрустальной люстры и настенных канделябров, небрежно процедила сквозь зубы:

— Как знаешь, милый. По мне, так лучше поехали бы спать.

Санин набрал синих и белых жетонов сразу на пятьдесят тысяч, деньги для него ничего не значили, он прихватил в командировку саквояж с фальшивой валютой, конфискованной недавно, во время операции «Чистые руки», в Казани, — и, деликатно поддерживая даму под локоток, провел ее к рулетке, точной копии той, в которую играет Якубович в телепередаче «Поле чудес», но побольше размером (что вне всяких правил) и обитую где только можно золотыми пластинами.

Крупье — сравнительно молодой человек, тоже в безупречном смокинге, как и вся обслуга в заведении, с изящными, быстрыми жестами карточного шулера, но с чрезвычайно серьезным, умным лицом интеллектуала, обдумывающего извечные проблемы бытия, при появлении новых игроков моргнул одним глазом, что можно было с натяжкой принять за дружеский кивок. Звали его Жорж Монтескье, и поговаривали, будто Борис Семенович выписал его прямиком из натурального Лас-Вегаса, как, впрочем, и всю обстановку: не случайно на фасаде казино горела рубиновыми огнями завораживающая надпись, внушающая благоговейный трепет обывателю: «Не сомневайтесь, господа, у нас все, как в Америке».

За игральным столом сидели с десяток мужчин и только одна дама, из тех, кого ни при каких обстоятельствах не встретишь днем на улице. Затянутая в бархатное темно-оран-экевое платье, с нарисованным лицом, где живыми казались лишь огромные, печальные глаза, не пропускавшие света, она всем своим обликом внушала мысль о том, что в жизни каждого человека есть место прекрасной мечте. Санин опустился как раз рядом с ней, небрежно потеснив ее локтем.

Играть он начал сразу по-крупному, ставил как попало и на что попало, — зеро, номера, чет и нечет, красное и черное — все одинаково шло в дело, но не приносило успеха, словно крупу просеивал на ветер. Дарья Тимофеевна курила тонкую черную длинную сигарету, в игре участия не принимала, с ее аристократического лица не сходила презрительно-утомленная усмешка. Взгляд ее лишь чуточку оживал, когда устремлялся на симпатичного Жорика Монтескье. В общем, они с Саниным производили впечатление богатой пары, пришедшей от скуки сбросить лишний жирок — состояние, вполне понятное остальным игрокам, собравшимся за столом. Не прошло и получаса, как груда фишек перед Саниным превратилась в два худеньких столбика. Санин был озадачен. Поделился своей заботой с темно-оранжевой соседкой.

— В Америке играл, в Париже, в Гонконге и даже в Бейруте, но такого жора не видел. Какая-то у них особенная рулетка, вы не находите? Крутит в одну сторону.

Опасный намек вызвал некоторое напряжение за столом: мужчины переглянулись, Жорик Монтескье на мгновение замер с лопаткой в руке. Дама отозвалась шелестящим голосом:

— Не знаю, как в Париже, а у Боба все на высшем уровне. Вы сами из Москвы?

— Когда как.

— Я недавно играла в «Континентале»… Могу вас уверить, по сравнению с нашим «Лас-Вегасом» бедновато.

— Зато честно, — бухнул Санин.

— Что вы имеете в виду?

— Мадам, мне понятен ваш местный патриотизм, но кто может дать гарантию, что этот роскошный агрегат не перепрограммирован на нулевой выигрыш?

Дама растерянно оглянулась на соседей, все они ей были, скорее всего, хорошо знакомы. Теперь уже ни у кого Из игроков не осталось сомнений, что респектабельный приезжий заводит непонятную бузу. Отнеслись к этому по-разному. Двое мужчин молча поднялись и покинули комнату, остальные сидели с непроницаемыми лицами, и только один парняга в замшевом пиджаке, зычно гоготнув, поддержал чужака:

— А ты как думал, дядя? Себе в убыток никто не работает.

Слово было за крупье, и он это понимал. Побледнев до синевы, он сказал то, что говорят обычно в таких случаях, по крайней мере в России:

— Вас же никто не заставляет, сударь. Не хотите — не играйте.

— Я не об этом, — поморщился Санин. — Жульничать-то зачем? Солидное заведение. Не обижайся, малыш, тебя это не касается. У тебя на морде написано, что ты лох. Тебя же из-за кордона выписали?

Парняга в замшевом пиджаке в восторге хлопнул ладонями по столу.

— Ну даешь, дядя! Молодец.

Жорж Монтескье сухо заметил:

— На что вы намекаете? Это же электроника. Как ее запрограммируешь?

— Наши умельцы любую электронику раскурочат, — уверил Санин, — Ты, братец, позови-ка лучше хозяина. Хочу на него поглядеть. Или нельзя?

— Почему нельзя? У нас любое желание клиента — закон. — Крупье бросил многозначительный взгляд на дверь, там произошло какое-то движение. Один из бычар-охранников, сидевших у стены, о чем-то с деловым видом говорил в мобильную трубку, другой переместился ближе к рулетке, почему-то вместе со стулом.

— Борис Семенович сейчас будут, — объявил Жорж Монтескье. — Прошу, господа, делайте ваши ставки. Игра продолжается.

— Милый, — капризно протянула Дарья Тимофеевна. — Отвези меня в отель. Ты же видишь, какая здесь публика.

— Хочу взглянуть на главного здешнего проходимца.

По бледному лицу крупье скользнула гримаса, точно нервный тик, темно-оранжевая ночная фея сделала попытку отодвинуться от Санина подальше — и это понятно. Он уже нахамил на сумму значительно большую, чем проиграл. Не дай Бог, кто-нибудь подумает, что она с ним заодно.

Минут через десять (Санин успел спустить оставшиеся жетоны) появился Борис Семенович Лахуда собственной персоной, со сверкающей загорелой лысиной, с жизнерадостной улыбкой во всю ширь краснощекой будки, радушный и невозмутимый. Его сопровождали двое громил в спортивных адидасовских куртках.

— Что случилось? — весело поинтересовался хозяин у вытянувшегося в струнку крупье. — У кого какие претензии?

— Да вот, — Монтескье повел рукой в сторону Санина, — Господин полагает, у нас рулетка меченая.

— Да? Много проиграл?

— Ерунда. Около пятидесяти тысяч. Но сильно переживает.

— Понятно, — Борис Семенович уставился на Санина, и его улыбка приобрела выражение почти неземной благодати. — С кем имею честь, господа?

Полковник приосанился, достал из нагрудного кармана визитку, протянул Лахуде.

— Корпорация «Лодхид и Клод Розенталь», если позволите.

— О-о, — Лахуда почтительно принял пластиковую полоску с замысловатым тиснением. — Как же, как же, наслышаны… И какие дела привели в наше захолустье?

— Дела обычные, коммерция, — Санин отвечал любезно, в тон хозяину, но по ледяному блеску желудевых глаз было видно, что раздражен. — Черт попутал, зашли скоротать вечерок, а тут у вас такое творится… Честно говоря, перед госпожой Блюм неудобно. Какой-то воровской притон, право слово. Малина какая-то.

Борис Семенович оглядел жадно внимавших разговору завсегдатаев, сверился с визиткой:

— Э-э, господин Поль… не удобнее ли будет побеседовать у меня в кабинете?

— Побеседовать можно, только ни к чему. Денежки-то мои уже тю-тю…

— Это маленькое недоразумение можно уладить, — пообещал Лахуда, светясь неземной добротой.

— Ты как думаешь, дорогая? — обернулся Санин к напарнице. — Уважим христопродавца?

Дарья Тимофеевна широко зевнула, продемонстрировав высококачественные фарфоровые коронки.

— Милый, плюнь ты на эту мелочь… Спать хочу, умираю.

— При чем тут деньги? Ты же знаешь, для меня главное — справедливость. Не терплю, когда держат за лоха. Помнишь, как в Сеуле я вытряхнул из таксиста десять баксов?

— Помню, милый. Выглядело довольно глупо.

Лахуда спокойно переждал их пикировку. Парняга в замше рокотнул:

— Ну прикол, блин! Это надо же — десять баксов!

После вторичного, еще более дружеского приглашения (Лахуда пообещал Дарье Тимофеевне показать натурального Пикассо, которого нет в каталогах, и она растаяла), Санин нехотя поднялся и, взяв подружку под руку, направился следом за хозяином. На прощание посоветовал Жорику Монтескье:.

— Ты, малыш, раз уж американцем заделался, не забывай про суд Линча.

Кабинет Лахуды располагался на втором этаже, к нему вела ярко-красная ковровая дорожка. У двери дежурили двое молодцов, обряженных в гвардейские мундиры Суворовских времен (невинный каприз барина). Огромное помещение можно было принять за кабинет министра и одновременно за будуар великосветской львицы — шедевр неведомого дизайнера. Преобладающие цвета — голубой, черный и бледно-розовый. Лахуда подвел гостей к пылающему электрическим огнем камину и усадил в низкие мягкие кресла. Небрежным жестом выпроводил из кабинета горилл. Сам тоже опустился в кресло. Произнес с чарующей улыбкой:

— Что ж, господа, теперь можно говорить откровенно. Не беспокойтесь, прослушки здесь нет. Интермедия разыграна превосходно. Но ведь вы приехали не для того, чтобы поиграть в рулетку? Правильно я понял?

— Правильно, — подтвердил Санин.

— Вы от Михельсона? На прошлой неделе я получил сообщение, но ничего толком не понял. К слову сказать, мне не очень нравится его манера вести серьезные дела. Хватит запутывать следы, когда за тобой давно никто не гонится. Надоело разгадывать его бесконечные шарады. Впрочем, я не осуждаю старину Михельсона, он иначе не умеет.

— Я не от Михельсона, — сказал Санин.

Улыбка Лахуды стала суше. С опозданием у него мелькнула мысль, что, возможно, он поступил неосмотрительно, пригласив сомнительную парочку (госпожа Блюм! нарочно не придумаешь!) в кабинет, а следовало, как обычно, пустить их сперва по кругу, прощупать как следует, и уж после…

— Верно рассуждаешь, Боря, — угадал его опасения полковник. — Погорячился ты маленько… Мадам!

С изумлением Лахуда наблюдал, как великосветская леди, будто выйдя из летаргии, одним движением оказалась у двери и защелкнула ее на внутренний замок. Там и осталась, ожидая дальнейших указаний.

— Что все это значит, черт возьми?! — в деланном негодовании воскликнул Лахуда. Страха он не испытывал, хотя уже понял, что это наезд. Интересно только, чей?

— Экспроприация, Боря, — пояснил Санин. — Изъятие излишков. Пойдем-ка, откроешь сейф.

Лахуде стало смешно: по всей видимости, парень не совсем в разуме. Какой-то маньяк-одиночка. Нагляделся боевиков, накушался таблеток — и на свой страх и риск предпринял акцию. Чего теперь не бывает! Борис Семенович за годы демократии такого нагляделся, что вряд ли его можно было чем-нибудь удивить.

— Сейф я открою, — заметил спокойно. — Пожалуйста. Но куда ты денешься с деньгами, уважаемый? Это же мой город.

— Разве твой?

— Ты даже этого не знаешь… Мне нравится твоя наглость. Давай решим так: говори, кто тебя послал, и уходи. Другого варианта нет. По-другому тебе хана. Что с бабками, что без них.

— Теряем время, Боря, — поторопил Санин. — Мне на четырехчасовой надо поспеть.

— На Воркутинский?

— Ну да. А какой тут еще ходит?

В кабинете у Бориса Семеновича было два сейфа: один за письменным столом, громоздкий, напичканный японской электроникой, — в нем иногда Лахуда оставлял ночную выручку, если по каким-то причинам не успевал переправить в банк; второй — тайник в стене, искусно задрапированный безукоризненной копией «Махи обнаженной», про него знали только трое — самые надежные, верхушка банды, в их число не входила даже прелестная Элизабет Синцова, нынешняя супруга Лахуды, носившая под сердцем его первенца. Каково же было его изумление, когда Санин, не обратив внимания на большой красивый сейф, прямиком направился к картине, ткнул пальцем и, мерзко лыбясь, распорядился:

— Открывай, Боренька… Минуты идут и не вернутся назад.

Лахуда оглянулся на дверь — и обмяк. Прекрасная спутница бандита, великосветская леди стояла в небрежной стрелковой стойке и целила ему в лоб из небольшого ухватистого пистолета с навинченным на ствол миниатюрным глушителем.

— Да, да, — Санин подтвердил, что это не сон. — Госпожа Блюм никогда не промахивается. Призер олимпиады. Так что, Боря, хочешь маленько пожить, не наделай глупостей. Открывай, тебе говорят.

Встретившись с ледяным гипнотизирующим мерцанием желудевых глаз, Лахуда впервые ощутил, какие чувства испытывает приговоренный к казни. Это не страх и не паника, а какая-то мутная, вязкая, безнадежная слабость, парализующая мозг, — что-то вроде впрыснутого в кровь сильного наркотического киселя. Лахуда дал себе слово, что если все обойдется добром, то перво-наперво разберется с болванами, дежурившими у входа.

Дрогнувшей рукой он надавил секретную пластину, мраморная плитка сдвинулась, приподняв копию «Махи», в стене приоткрылось черное цифровое табло.

— Не тяни, Боря, — поторопил Санин. — А то в лоб получишь.

В стенном тайнике Борис Семенович хранил авральный бытовой припас на случай какого-нибудь внезапного облома: запасные документы на подставное лицо, пистолет-автомат «Кондор-пси» американского производства, саквояж с миллионом долларов в банковских упаковках, килограмм чистейшего героина, расфасованного в пластиковые пакетики по пятьдесят грамм, — вот и все, что влезало в укромную нишу, обитую листами нержавейки.

— Неплохо, — одним взглядом оценил товар Санин. — Саквояж сам понесешь, а для остального найдем какую-нибудь тару.

— Куда нести?

— Как куда? Проводишь нас с Эльвирой на вокзал.

Вот эта невесть откуда взявшаяся «Эльвира» вдруг вывела Бориса Семеновича из равновесия. Он психанул:

— Ах ты, хамло поганое! — взревел, набычась, глаза мгновенно налились кровью. — Да тебя с твоей Эльвирой мои парни на кусочки разрежут. Падаль вонючая!

— О-о! — удивился Санин. — Бунт на корабле.

Он взмахнул обеими руками, но удары нанес в разные места — в голову и в брюхо. Борис Семенович заспотыкался, попытался опереться о стену, но все же рухнул на пол. Ему не было больно, но стало как-то холодно. Много лет прошло с тех пор, как его били в последний раз, отвык он от этого, да вот пришлось вспомнить. С этой минуты он замкнулся в себе.

Полковник помог ему подняться, вместе они дошли до большого сейфа, откуда тоже выскребли разную мелочь — сто тысяч триста в отечественной валюте. Нашлась там и крепкая, нарядная матерчатая сумка с убойной рекламой сигарет «Мальборо».

Упаковавшись, Санин дал «отцу города» необходимые инструкции.

— Выйдем из дома тихо, аккуратно, чтобы комар носа не подточил. Своим ублюдкам сам найдешь, что сказать. На улице сядем в машину. Видишь, как раз поспеваем к поезду. Еще раз прошу, Боря, обойдись без глупостей. Пасть закрыть не успеешь, как уже будешь на том свете. Веришь мне, Боря?

Замкнувшийся в себе, Лахуда лишь хмуро кивнул. Его разбуженному воображению рисовались живописные картинки расправы над этой парочкой, замахнувшейся на самое святое — на частную собственность. Надо только точно выбрать момент.

— А на вокзале что? — спросил он.

— Зависит, Боря, от твоего поведения. Убить тебя я мог и здесь, причем с превеликим удовольствием.

Лахуда не удержался еще от одного вопроса.

— Сам на себя работаешь или как?

— Я не сумасшедший, — ухмыльнулся Санин.

Из казино выбрались благополучно. Полковник шел рядом с Лахудой, Дарья Тимофеевна держалась чуть сзади. К ней вернулись аристократическая осанка и полусонный вид. Пистолет, который она пронесла в подколенной кобуре, опустила в сумочку и прижимала ее к боку, словно боясь уронить. Лахуда нес саквояж с миллионом, а полковник — сумку с остальным добром. За ними потянулись двое горилл-телохранителей, но хозяин, как научил Санин, дал им отмашку:

— Оставайтесь, ребята, вы мне пока не нужны.

Без приключений спустились вниз, но в вестибюле к ним подкатился юркий человечек в толстом шерстяном свитере и в неприлично узеньких брючках, с пронырливой, как у лисенка, мордочкой.

— Боб, ты куда? У нас же рандеву… или забыл?

— Я ненадолго, Зиновий. Вот только провожу…

Человечек задержался цепким взглядом на Дарье Тимофеевне, брезгливо скривившей губы. Что-то его, видно, насторожило.

— Господа, кажется, приезжие? Из столицы-матушки?

— Оттуда, браток, оттуда, — благодушно прогудел Санин. — И вашего босса скоро переманим. Не тот у него размах, чтобы в вашем болоте гнить.

— Боб, что я слышу? Это правда?

Казалось, выигрышная минута, чтобы подать сигнал, но Борис Семенович ею не воспользовался. Он верно оценивал диспозицию. Эти двое, особенно стерва с пушкой, мешкать не станут. В сложившейся ситуации требовалась потоньше игра.

— Потом, потом, Зиновий. Передай Гарику, я на вокзал и обратно. Пусть последит за порядком.

Человечек открыл рот и тут же его захлопнул с характерным щелчком зубных протезов. Отступил, не сводя алчного взгляда с Дарьи Тимофеевны.

— Мадам, надеюсь, вам у нас понравилось?

Дарья Тимофеевна вскинула брови, словно увидела заговорившую зверушку.

На улице из-за деревьев выступили трое янычар в кожанах, но, не получив знака, близко не подошли. Санин любезно распахнул перед Лахудой дверцу неприметной «тойоты».

— Прошу, милейший.

Сам втиснулся следом, Дарья Тимофеевна уселась за баранку. Включила движок, но с места не трогалась. Санин сказал:

— Напрасно ты это сделал, Боря.

— Что такое? Что я сделал?

— Про вокзал вякнул. Не надо считать других дурнее себя. На этом ваш брат всегда спотыкается.

— Но я…

— Теперь так, Боря. Если за нами увяжутся, сдохнешь прямо в машине, сволочь.

— Никто не увяжется, — Борис Семенович с тяжким вздохом откинулся на сиденье. Страха в нем по-прежнему не было, хотя он уже понял, что влип основательно. Злило больше всего, что никак не мог разобраться, откуда надуло заразу. Никаких догадок. По дороге предпринял попытку прояснить положение.

— Вас, похоже, Бельмонтович навел? Но ведь он бешеный, всем известно. Я могу представить гарантии…

— Не надо.

— Что не надо?

— Никаких гарантий не надо, Боря. Есть звери пострашнее Бельмонтовича.

— Это кто же?

— Думай, Боря, думай. Вокруг марафета они стаями бродят.

Вот и весь разговор.

Воркутинский спецпоезд задерживался в Н. ровно на минуту: сбрасывал почту и забирал казенный груз. Пассажиров на ночном перроне, кроме них, не было. Проводница из десятого вагона спустила трап. Борис Семенович, довольный оттого, что кошмар кончается, начал прощаться, ехидно пожелал парочке счастливого пути (у него уже созрел план, как перехватить их на следующей станции), и тут же почувствовал, как в бок уперлось железное дуло. Женский голос, похожий на ветерок, дунул в ухо:

— Пошел в вагон, мразь!

Он не посмел ослушаться.

В тамбуре они остались вдвоем с Саниным (— Покурим, Боря, выспишься еще!), дама, прихватив саквояж и сумку ушла с проводницей. Лахуду опять затрясло. У него возникло странное ощущение, что он трясется не в поезде, а очутился в ракете, уносящей его в небеса. Тусклая лампочка еле освещала аскетическое лицо случайного попутчика с застывшей на нем насмешливой гримасой. Он угостил Лахуду сигаретой:

— Извини, американских нету. Но ничего, подыми напоследок «Явой».

— Почему напоследок? У нас же уговор.

Санин поднес огонька.

— Какой уговор, опомнись, Боря! Я же не Бельмонтович.

Слова, интонация, ухмылка — все, все было настолько абсурдным, что у Лахуды сперло дыхание. Поезд давно набрал полную скорость, когда Санин склонился над наружной дверью и начал ковырять в замке какой-то железкой. Он повернулся к Лахуде спиной, и у того появилась возможность шарахнуть его по затылку. Но эта мысль мелькнула в голове, будто шорох. Воля Бори была парализована, сердце сковал ужас. В смятенной душе возникло робкое желание попросить пощады, предложить откупного, но не хватило времени. Санин обернул к нему смеющееся лицо.

— Парашютиком давно не прыгал?

— Как это — парашютиком?

— Значит, не прыгал… А я в детстве любил сигануть с вышки. Такие, брат, незабываемые ощущения. Ну ничего, сейчас попробуешь.

Открытая дверь зияла черной дырой в вечность.

— Вы с ума сошли! — из последних сил запротестовал Лахуда.

— Не я, Боря, а ты. Целый город замордовал, как только не совестно.

— Не трогайте меня… Я, я…

— Не дрейфь, Боря, руки-ноги поломаешь, зато живой останешься. Насыпь песчаная.

Это было последнее, что он услышал, почти уже на лету. Санин ловко захватил его за шею, раскрутил, дал пинка — и Борис Семенович, жалобно визгнув, выпал в ночь.

6. СЧАСТЛИВАЯ ЖИТУХА

Зенкович еще не стал министром, но получил генеральское звание. Перемены в его жизни произошли разительные. У него теперь не оставалось ни одной свободной минуты, и опекунам пришлось резко увеличить количество снадобий и уколов, поддерживавших его силы.

Больше всего Леву Таракана удручало не то, что ему приходилось ежедневно посещать присутственное место и часами просиживать в роскошном кабинете с мебелью из мореного дуба, с сияющей на двери табличкой: «Зенкович Игнат Семенович», — изматывали бесконечные просители, с которыми он не знал, как себя вести. Правда, была в этих посещениях приятная сторона: редко кто являлся без подарка. Чего только не приносили, но большинство, не мудрствуя, вручали Леве конверты с энной суммой (в зависимости от важности дела), естественно в зеленых купюрах, так что нужда в наличности у него отпала. Все подарки в конце рабочего дня Пен-Муму заботливо складывал в кожаный мешок и куда-то уносил, но кое-что перепадало и Леве. К примеру, вскоре у него накопился целый арсенал именного оружия, две вещи пришлись ему особенно по душе: тяжелый черный маузер от Министерства обороны с трогательной гравировкой: «Бесстрашному воину — за мужество и отвагу» и турецкий ятаган с рукоятью из слоновой кости, на котором было написано: «Великому абреку Гене Прыгуну от кавказской братвы». Ятаган приволокли двое суровых пожилых горцев в каракулевых папахах, которым он по просьбе Галочки подмахнул какое-то пустяковое заявление и пришлепнул его правительственной печатью. В бумаге, кажется, шла речь о приватизации реки Псоу.

День изо дня газеты и телевидение раскручивали имидж государственника, простого русского мужика-интеллигента, крутого патриота, человека с добрым сердцем, людского заступника, которому осточертела наглая власть криминала. Зенкович ежедневно делал грозные заявления, пугавшие его самого, но Глеб Егоров из «Аэлиты», готовивший тексты и руководивший всей пропагандистской компанией, учил его, что чем резче, дурнее выступления, тем популярнее политик. Главное — категоричность и апломб, в смысл никто не вдумывается. Россиянин доверяет глазам, а не ушам. Перед интервью на радиостанции «Эхо Москвы» он дал Леве заготовку, где было сказано, что бандитов следует расстреливать на месте без суда и следствия, как только они попадутся на глаза, и он лично этим займется, когда получит полномочия. У него, мол, не дрогнет рука, потому что сердце обливается кровью от страданий невинных сограждан, которых замучили преступники. В число бандитов почему-то входили олигархи, взяточники, правозащитники, гомосексуалисты и коммуно-фашисты. Прочитав текст, Лева пришел в некоторое оцепенение и начал возражать в том ключе, что это чушь какая-то и вообще он ни разу в жизни не стрелял, но Егоров, как всегда, его легко убедил. Сказал, что важнее всего, чтобы било по мозгам и по нервам. Народ ненавидит всю эту сволочь первобытной ненавистью, и тот, кто облекает эту ненависть в слова, автоматически становится его любимцем. Конечно, добавил Егоров, сама по себе народная любовь ничего не значит, она пустой звук, если не уметь ею правильно пользоваться. Но это уже вопрос предвыборных технологий, Гене не стоит забивать себе этим голову.

Кстати, у Левы Таракана сложились с Егоровым добрые, приятельские отношения. Они были почти ровесниками и на многие вещи смотрели одинаково. Правда, Егоров считал Леву недоумком и жалел его как одну из бессловесных жертв режима, зато Лева искренне восхищался железной хваткой белокурого, улыбчивого пройдохи. У Егорова были ответы на все вопросы, и обо всем он имел собственное мнение. Он никого не боялся и не робел даже перед мертвяком Пеном. Поразительно, он вообще не принимал Пена всерьез. Как-то в порыве откровенности Лева пожаловался на вурдалака, который постоянно увеличивает дозы лекарств и бьет Леву кулаком по спине, чтобы таблетки не застревали между зубов, а вдобавок тянет из него бабки неизвестно за что.

— Одного не понимаю, — плакался Лева, — зачем кодировать уже однажды закодированного? Я же ничего не помню из прошлой жизни и служу верно, как пес. Зачем лишние мучения? Говорю тебе, Глеб, он самый настоящий садист и вампир.

— Мучения лишними не бывают, — глубокомысленно отозвался Егоров, — Они укрепляют дух. И насчет кодирования ты не прав. Кодирование — это великое благо, которое дал людям Интернет. Думаешь, ты один такой? Да у нас две трети населения зомбированы, поверь как специалисту, и погляди, какие счастливые лица даже у умирающих с голода. Тебе повезло, Геня. Многие мечтают глотнуть дозу побольше, чтобы забыться, да негде взять. И Пентюшу напрасно боишься, он совершенно безвредный.

— Ага, а по спине кулаком — это как? Разве не больно? И по ночам пугает.

Егоров глядел на него с сожалением.

— Не кулака опасайся, Геня, а прояснения ума. Это действительно страшно. Правду знать мало кому по силам. Боль терпеть куда легче.

Лева Таракан едва успел притушить блеск в глазах, чтобы проницательный Егоров ни о чем не догадался.

…В тот день поспели в присутствие с небольшим опозданием: задержало неприятное дорожное происшествие. Пен-Муму после долгих уговоров разрешил Леве порулить новеньким бледно-оранжевым «Кадиллаком», сам по обычаю уселся сзади и беспрерывно шипел в затылок: — Токо сверни не туда, сразу укол! — и еще всякие угрозы, но Лева не особенно прислушивался, наслаждаясь быстрой ездой. Ехали на двух тачках — в первой Лева, Пен и Галочка, во второй охрана. Хотя Леве еще не пошили генеральский мундир, сопровождали его теперь исключительно офицеры милиции чином не ниже майора.

На Садовом кольце влипли в пробку и прокантовались минут сорок: сперва омоновцы разгоняли какую-то демонстрацию, после из мощных брандспойтов смывали кровь с мостовой, чтобы не прогневать городское начальство, не терпевшее грязи. Пришлось спешить, и когда с ревом сирен вырвались на Профсоюзную, неподалеку от Черемушкинского рынка, разнервничавшийся Зенкович совершил непредумышленный наезд. Сбил передним бампером пожилую бабку, перекатывавшую через дорогу тележку с барахлом. Бабку отшвырнуло на тротуар, а «Кадиллак» разворотило задом к фонарю. Женщина оказалась очень крепкого сложения, прямо слониха, тут же вскочила на ноги и кинулась к Машине выяснять отношения. Выкрикивала непристойности, грозила кулаками, указывая на перевернутую тележку и раскиданное по мостовой богатство: фирменные упаковки с одеждой и прочую дрянь. Однако увидя вылезшего из машины смущенно переминающегося Зенковича, возмущенная женщина вдруг смолкла и протерла глаза, как бы не доверяя зрению.

— Лева, это ты?!

В затуманенном сознании Зенковича что-то шевельнулось: женщина-гора ему безусловно знакома, но кто она? Сбивало с толку ее перекошенное лицо с окровавленной щекой.

— Лева, если это ты, — сипло продолжала торговка, — то сейчас буду тебя колошматить. Погляди, что наделал, изверг! Но как же ты…

Женщина начала озираться и увидела, как из подъехавшего «Бьюика» выскочили бравые менты и умело заняли позицию заграждения, тесня случайных прохожих и зевак. К ней приблизился высокий мужчина в длинном, обвисшем на плечах сером плаще, похожий на скелет, с бледным лицом и пустыми, сверлящими глазами. Проскрипел, казалось, не открывая рта:

— Чем-то недовольны, гражданочка?

Женщина поняла, что нарвалась на серьезную компанию, но, похоже, не привыкла отступать перед опасностью. Уперла кулаки в бока, надвинулась на Зенковича:

— Думаешь, Левчик, высоко взлетел, так можешь людей давить?! Ошибаешься, братец. На меня где сядешь, там и слезешь… Думаешь, твоих ментов испугалась? Нако-ся!

Разъяренная, окровавленная, сунула под нос Зенковичу здоровенную дулю. Ее окоротил Пен-Муму, прошамкав сбоку:

— Чего под машину кидаешься, дура? Гляди, бампер погнула. Платить придется.

От такой наглости бедная женщина опешила:

— Кому платить? Мне?! Ты на меня наехал — и мне же платить? Ты что, мужик, накеросинился с утра?.. Лева, чего молчишь? Скажи этому гаду…

Лева Таракан мучительно пытался вспомнить, кто такая эта огромная бабища, вынырнувшая из прошлого и больно уколовшая его мозжечок. Казалось очень важным вспомнить. Но память дремала, и вязкая слабость охватила сердце. Между тем один из милиционеров перекатил тележку на тротуар и туда же перенес тюки с товаром. Потом, сокрушенно качая головой, обследовал вмятину на передке машины. Обратился к Пену:

— Штуки на три попали, шеф. Может, шмотки конфисковать? В счет покрытия убытка?

Однако мысли Пена были заняты другим.

— Ты вот что, гражданочка… какой он тебе Левчик? Ты его с кем-то спутала. Так что заткни пасть и проваливай. Попозже тебя найду.

Зенкович робко посоветовал:

— Послушайте его, женщина. Расстанемся подобру-поздорову.

Его голос подействовал на нее как-то странно. Она еще раз огляделась, прикинула обстановку — и вроде успокоилась. Мягко спросила:

— Но ведь это ты, Левчик? Скажи честно — ты или не ты?

— Меня зовут Игнат Семенович. Я никакой не Левчик.

Женщина будто прозрела, хлопнула себя по тугим бокам, как по барабану.

— Племянник! Ты же племянник Борискин. Я тебя по телику вчера смотрела. Точно! Один к одному. Я еще подумала: господи, это же Левка Таракан, бомж несчастный… Левчик, выходит, тебя подменили? Выходит…

Что-то поняла, поперхнулась, но было уже поздно. Пен-Муму окинул ее мертвым, сожалеющим взглядом. Обернулся к Зенковичу:

— Садись в машину, Игнат Семенович. Я договорюсь с этой дамочкой.

— Не надо, — попросил Зенкович. — Прошу вас, не надо! Она же не в себе, вот и мелет языком.

— Я не в себе? Лева, что они с тобой сделали? Уж лучше бы ты по помойкам шатался, чем так-то…

— Уходите, — взмолился Таракан. — Уходите поскорее.

— Пойдем вместе, Лева. От этих господ тебе добра не будет, помяни мое слово.

Ее призыв упал в пустоту. Пен-Муму ловко, как он один умел, точно призрак, переместился к ней за спину, а здоровенный милиционер загородил ее спереди от остального мира. Вампир сжал ее растрепанную седую голову ладонями и резко крутнул. Послышался отвратительный хруст, и серые, отчаянные глаза убитой словно спрыгнули Леве на грудь. Закачавшись, она тяжелой грудой осела на асфальт, милиционер бережно поддержал ее за плечи. На экзекуцию ушло всего лишь несколько секунд.

Лева вернулся в «Кадиллак» и сел за руль. Включил движок. Подождал, пока сзади усядется Пен. Галочка сочувственно произнесла:

— Не переживай, Генечка, с кем не бывает. Дорожное происшествие, — и как-то чудно заквохтала.

Уже у себя в кабинете Зенкович наконец вспомнил, кто такая эта женщина с тележкой. Воспоминание просияло в больном мозгу, как светлый луч в тумане. Дарья Степановна, хозяйка коммерческого магазина. Она принимала у него бутылки по завышенной стоимости, подкармливала, и у них, кажется, завязывалась нежная дружба. Теперь ее нет на свете… Он попробовал продвинуться в воспоминаниях дальше, но наткнулся, как обычно, на непроницаемую стену.

От горьких мыслей отвлекла Галочка, впорхнула в кабинет, без спросу уселась на колени.

— Ах, милый, так все жжет внутри… Ты замечал, как смерть возбуждает? Давай по-быстренькому, а?

— Прекрати, бесстыдница. Ночи тебе мало.

— Ночью ты был какой-то вялый.

Зенкович попытался спихнуть ее с колен.

— Хватит, Гала! Ну, пожалуйста. Кто в приемной?

— Ах ты, наш труженик… ну кто там может быть?.. Кому назначено, те и сидят.

Не слезая с колен, показала расписанный листок из блокнота.

— Шестнадцать человек, — ужаснулся Лева.

— Не пугайся. Я всем говорю — пять минут.

— Что же, никого нет из значительных персон?

— Как нет?.. Вот корреспондент из «Свободы», солидный мужчина, по-моему, педик… Вот Фенечка Заика, из тамбовской группировки, чего-то хочет предложить… Да, вот еще из фирмы «Русский транзит», некто Поливанова. Фирма крепкая, я проверяла. С ней мальчик.

— Какой мальчик?

— Тебе лучше знать, — промурлыкала Галочка, прикусывая ему ухо. — Озорник!

— Остальные кто?

— Обычная шушера… Двое фирмачей, чиновник из правительства, прокурор из Кандыбина… Ходоки… Для понта вписала Лельку Лепехину.

— Кто такая?

— Ну ты даешь! Блядь знаменитая, с экрана не слезает. Отпадное шоу: «Кому хочу, тому и дам». Мы же с тобой смотрели. Любовница спикера. Правда, она сама намекает, я-то не верю. Уж больно страшна.

— Чего ей надо?

— Ну вопросик, Генечка! Чего от тебя надо распутной бабе? Наверное, денег попросит.

Хохочущую, ему все же удалось пересадить ее на стул.

— Они что, все уже здесь? Весь список?

Страх перед встречами с незнакомыми людьми у Зенковича не проходил, как он с ним не боролся. В любом безобидном просителе он предполагал злодея, и не очень удивился бы, если бы тот достал пушку и выстрелил ему в лоб. Видимо, побочное действие психотропных снадобий. Без Галочки он вообще бы пропал, она всегда улавливала момент, когда надо прийти на помощь.

— На каждого по пять минут, — весело повторила она.

— Ладно, заводи, — вздохнул Лева.

Посетителей он принимал по раз и навсегда заведенной схеме. Внимательно выслушивал, отвечал неопределенно, раза два обязательно хохмил, сверяясь с бумажкой (тема для шуток допускалась всего одна — нетрадиционный секс), потом, дождавшись от Галочки знака, подписывал или не подписывал прошение. Отказывать почти не приходилось: клиентов пускали в кабинет после тщательного предварительного отсева. Ничего мудреного. По сути, еще не получив министерский портфель, он работал как заправский член правительства: изображал значительную фигуру, но неукоснительно выполнял указания незримой силы, стоящей за спиной.

Нынешний прием с самого начала пошел несуразно. Корреспондент из «Свободы» почему-то оказался датчанином, по-русски не понимал ни бельмеса, а переводчицу никто не удосужился пригласить. Запасов Галочкиного английского хватило лишь на то, чтобы обменяться радостными приветствиями. Впрочем, дюжий датчанин, обвешанный аппаратурой, как пулеметными лентами, кажется, остался доволен. Он не говорил не только по-русски, но и по-английски, зато предложенный стакан «рашен водка» осушил одним махом и на Галочкины бесконечные «ай лав ю, мистер!» благосклонно кивал головой. Галочка вручила ему распечатку интервью, которое накануне вышло в газете «Вашингтон-пост», и вдвоем с Левой они кое-как втолковали журналисту, что аудиенция уже закончена. Зенкович, выталкивая датчанина из кабинета, уныло бормотал: «Если что понадобится, приходите в любое время»

Едва избавились от журналиста, явились двое фирмачей-резвунов, похожих на братьев-чечеточников из старого советского фильма, который недавно Лева смотрел по видаку. Эти, разумеется, пришли не с пустыми руками. Один поставил на стол резную шкатулку, второй отомкнул ее серебряным ключиком и с поклоном передал Зенковичу тугую пачку акций Газпрома, перевязанную шелковой лентой. В один голос братья объяснили:

— Самые надежные бумаги на сегодняшний день, Игнат Семенович. Не сомневайтесь. Здесь ровно на сто кусков. Будет мало, еще принесем.

Галочка вмешалась с обиженной миной:

— Что-то вы путаете, ребята. Надежными они были два года назад. Газпром уходит к Чубчику, с него копейки не срубишь.

Между нею и фирмачами завязался профессиональный спор, в котором Лева не участвовал. Он развязал шелковую ленту и добросовестно пересчитал акции. Шести штук не хватало. Огорченный, спросил грубовато:

— Чего надо, мужики? Говорите быстро. В приемной видели, сколько народу?

Старший брат, помрачнев, ответил:

— Реструктуризация, мать ее… Кредитов нет, счета блокированы. Долги платить нечем. Запад нервничает, Игнат Семенович. Центробанк давит, мать его… Хотят все бабки в общую копилку сгрести, как при коммуняках. На вас одна надежда, господин Зенкович. Ваш светлый ум, прогрессивные взгляды… Без коммерческих банков россиянину хана, мать их всех…

Лева Таракан ничего не понял, но Галочка приложила наманикюренный пальчик к губам: подписывай, милый!

Зенкович послушно подмахнул три каких-то документа на гербовой бумаге там, где стояли закорючки.

Следом за банкирами прибыл Фенечка Заика, тамбовский авторитет, — грузный, лет пятидесяти мужчина интеллигентного вида, в очках и при галстуке, с кожаным, небольшим чемоданчиком. Чемоданчик он без всяких комментариев передал Галочке.

Леву обнял без предупреждения, похлопал по спине. Впечатление было такое, что сейчас прослезится.

— Извини, не сдержался, Игнат… Все наши тебе кланяются низко. С восхищением следим за твоими успехами. Когда пост дадут?

Зенкович смутился.

— Пока неизвестно. Может, вообще не дадут.

— Дадут, куда денутся, — сурово уверил гость. — Иначе братва не поймет.

Лева налил ему водки, но авторитет брезгливо поморщился.

— Не пью, Игнат Семенович, и тебе не советую. Не то сейчас время, чтобы водку лакать. Трезвая голова — вот наше оружие против супостата. Все остальное у нас есть.

— Чем могу служить в таком случае?

Фенечка Заика покосился на Галочку, получил в ответ жизнерадостную, многообещающую улыбку.

— Ее не стесняйтесь, — успокоил Зенкович. — Она в курсе всех дел.

— Баба, — усомнился гость, — От них утечки бывают.

— От нее не бывает.

Галочка сказала:

— Что за манеры, сэр? Какая я вам баба, если я еще девушка.

— Ништяк, — пахан осклабился в нехорошей ухмылке. — Если девушка, тогда конечно… Я к тебе, Игнат, не от себя лично пришел. Имен называть не буду, но многие обеспокоены. Что-то неладное творится.

— А что такое?

— Охоту кто-то затеял. Большую охоту. Мочат хороших людей то тут, то там, без видимой причины. Капитал изымают. Кто за этим стоит, неизвестно. Следок на самый верх тянется. Беспредел, одним словом. Надо управу найти.

Зенкович взглянул на Галочку, та прижала палец к губам.

— Найдем управу, — грозно сказал Лева.

— Не так просто, Игнат Семенович, — улыбнулся пахан. — Иначе зачем тебя тревожить… Ты вроде с «Аэлитой» корешишься?

— Что-то в этом роде.

— У «Косаря», у Глебки Егорова вся столичная знать под колпаком, но нам на него выйти трудно.

— Почему? — от себя спросил Лева.

— Скользкий очень. Сколько раз цепляли, отвязывается. Поспособствуй, Игнат Семенович. Пусть на братву поработает, на честных дольщиков.

Лева затруднился с ответом, пришлось Галочке помогать.

— Интересно вы рассуждаете, господин Заика. «Аэлита» — коммерческое предприятие, независимое. Кому подчиняется, всем известно. И Егорова все хорошо знают, он человек упертый. У Игната Семеновича, конечно, возможности огромные, но не безграничные. Тут случай особый.

Фенечка Заика, слушая ее, вдруг побагровел, и у него задергался левый глаз.

— Кто она такая? — спросил он у Левы. — Почему вякает?

Зенковича прохватил озноб. Отуманенный лекарствами мозг ворочался туго.

— Референт по связям. У ней вся информация.

— Уважаемый Феня, я просто поражена, — возбудилась Галочка. — У вас какие-то старорежимные представления. Если женщина, значит, у нее нет права голоса?

— Ты знаешь, референт, сколько в этом чемоданчике? Пол-лимона зеленых. За пустяковую услугу. Или мало? Скажи, посоветуемся.

Внушительная цифра произвела сильное впечатление на Зенковича, к тому же всякая математика действовала на него успокаивающе. Он солидно покашлял.

— С Глебушкой я потолкую. Думаю, он пойдет на контакт. Из этой суммы ему сколько причитается?

— Нисколько, — ответил Заика. — С «Косарем» отдельный расчет.

Когда через некоторое время тамбовский авторитет благополучно отбыл, Зенкович и Галочка первым делом открыли чемоданчик и полюбовались зеленым богатством.

— Презренные бумажки, — философски заметил Зенкович, — а какая в них сила!

Галочка с остекленевшими глазами перекладывала пухлые пачки, взвешивала в ладошках. Радовались они недолго: в кабинете, как из воздуха, материализовались два маленьких китайца в вельветовых куртках (порученцы господина Су, обоих Лева знал в лицо). Один замкнул чемоданчик, ущипнул Галочку за бок, от чего та дурашливо взвизгнула; второй, одарив Зенковича ослепительной улыбкой, благодушно порекомендовал: — Лаботай дальше, хорошо лаботай, лучше будет! — забрали деньги и исчезли.

— Хозяева, — уважительно заметил Зенкович и, оглянувшись на дверь, добавил: — Ну чего, Галчонок, не тяни, давай сразу поделим.

Галочка, тоже оглянувшись, достала из-под юбки заначенную пачку (вот ловкая бестия!), которую честно разложили на две части — каждому по пять кусков. До предела возбужденная Галочка опять предложила в виде перекура заняться кое-чем, но Лева отвертелся, сославшись на внезапное сердечное недомогание. Для укрепления миокарда принял полстакана водки, закусив копченой лососиной. Пожаловался Галочке:

— Никак не привыкну с бандюками контачить. Никогда не знаешь, чего ждать. С виду он нормальный, а возьмет и всадит пулю в лоб. Мало ли что ему не понравится.

— Не преувеличивай, Генечка. Просто ты очень мнительный.

— Ага, мнительный… Видела, какой у него глаз? Как штопор.

— Нормальный бизнесмен, — возразила Галочка. — На больших деньгах сидит, вот и озверел немного. Тебе, Генечка, тоже не помешало бы немного озвереть. Для потенции это получше виагры.

— Тьфу ты, черт! — не сдержался Лева. — Действительно, голодной куме одно на уме. Заводи, кто там следующий…

Галочка впустила в кабинет яркую брюнетку неопределенного возраста, похожую на таборную цыганку, с огромными дутыми серьгами в ушах и цветастым платком, накинутым на плечи. При ней мальчик — ясноглазый, белокурый, как одуванчик на лугу. Зенкович сразу насторожился, будто кто-то толкнул в бок. У него вдруг голова закружилась, как от сигареты натощак. Взглянул на Галочку, та ничего не почувствовала, улыбалась как всегда, вооружась коленкоровым блокнотом. Приготовилась записывать, что ли?

— Не узнаете, Игнат Семенович? — вкрадчиво, бархатным голосом промурлыкала цыганка. — Признайтесь, не узнаете?

Вопрос был из самых неприятных, но у Зенковича был наготове стереотипный ответ.

— Почему же не узнаю? Конечно, узнаю. Напомните, пожалуйста, где мы с вами встречались?

Дама с удобством расположилась в кресле, мальчик стоял у ее ног. Глазам озадаченного Зенковича открылись полные, нежные, как у девушки, груди и величественный изгиб бедра, что было по меньшей мере загадочно: женщина укутана в платок и в длинной юбке, но груди и бедро он видел так же отчетливо, как если бы она сидела голая.

— Нет, Генечка, не узнаете, — грустно повторила дама, — А какие клятвы давали, какие песни пели… Шучу, шучу, мой дорогой… И все же обидно… я все-таки женщина…

Как писали в старину, он с головой погрузился в темный омут ее глаз. Наваждение нахлынуло так же внезапно, как налетает мираж на изнемогающего от жажды путника. Еле ворочая языком, он продолжал гнуть свое:

— Как же не узнаю, напротив, очень хорошо помню… Вы когда-то нагадали мне судьбу… Ничего, честно говоря, не сбылось. Ничего хорошего.

— Значит, плохо гадала, — она засмеялась воркующе, и Лева окончательно выпал из реальности.

Сквозь тяжкий звон и праздничное мерцание еле донесся до него требовательный строгий Галочкин голос:

— Что вы несете, гражданочка? Вы по делу пришли или как?

Он не заметил, как ясноглазый мальчик быстро глянул на его беспутную подружку, и Галочка поникла в кресле, словно задремала наяву. Дама-цыганка бубнила, ворожила:

— Ах, сокол наш воскресший, царедворец наш несчастный. Ничего не помнит, роду-племени своего не ведает. Обманули молодца, запрягли в оглобельки, куда катит тележенька — не видна дороженька. Луна на небе, конь в поле, змеюка поганая в сердце — да что же за беда такая!

Лева Таракан отозвался на ворожбу, встрепенулся, вышел из вязкой пучины внезапного сна, но натолкнулся взглядом не на цыганку волоокую, не на ее бедра и грудь, а увидел светлое лицо отрока с мерцающими, будто в желтом огне, внимательными глазами, — и первое, что испытал, словно копьем кольнули в грудь. Мальчик участливо спросил:

— Больно, дяденька?

— Еще бы! — сказал Лева и опустил глаза долу: нет ли крови на полу.

— Ничего, сейчас пройдет. Просыпаться всегда больно, спать легче.

И впрямь, минуты не прошло, как Лева почувствовал себя лучше: мышцы укрепились и дыхание наполнилось кислородом. Будто заново родился. Но не только это. Вспыхнула, как на экране, вся прежняя жизнь, уместилась в слепящие, отчетливые кадры. Вот он — маленький мальчик, заблудившийся в лесу, грибов насобирал на донышке корзины, зато проплакал полдня; вот школьник с красным галстуком на шее, отличник и звеньевой; вот уже именной стипендиат энергетического института, — в библиотеке ли, на кафедре, в кругу друзей, — девушки вьются вокруг как мотыльки; вот молодой ученый с наполеоновскими планами, великолепный, быстрый в рассуждениях диссертант, — академик Чалов, древний старец на подагрических ножках по-отечески обнимает его за плечи — небывалый, неслыханный успех, блестящие перспективы; а вот счастливый муж красавицы Марюты, изнывающий от неумолимых потоков любви; а вот уже солидный, глубокомысленный бомж, постигший, как легко, сладостно взмывать со дна жизни в вышние сферы духа; а вот… — все, все миновало, и до последнего бугорка дотянуть осталось чуток.

— Теперь вы знаете, дяденька, да? — подал голос светлый отрок. Лева Таракан кивнул, неловко утер ладонями мокрые щеки. Женщина-цыганка, красивая и яркая, как тысяча цветов, милостиво ему улыбалась. Галочка с полузакрытыми глазами раскачивалась из стороны в сторону, как на сеансе Чумака.

— Зачем это все? — укорил Лева, испытывая что-то вроде похмельного тремора. — Кто вы такие, чтобы ковыряться в моей душе?

— Я не ковыряюсь, сударь, — возразил мальчик, превратившийся опять в обыкновенного ребенка без всякого сияния и чертовщины, но от этого Леве стало еще гаже. Ясность своего положения, и не только нынешнего, но и прошлого, от которого он бежал в бомжи, вернулась к нему во всей отвратительной наготе.

— Чего вы, собственно, от меня хотите?

Женщина сказала:

— Меня зовут Тамара Юрьевна… А вас, мой дорогой, как величают по-настоящему? По родительскому благословению?

— Какая разница? — Лева постепенно приходил в себя после отрезвляющей купели и с удивлением почувствовал слабый укол любопытства. Поганая жизнь все же щедра на маленькие сюрпризы. — Лучше скажите, кто вас подослал? Какая группировка?

— Это все потом, — цыганка поправила волосы плавным жестом, — С вами свяжутся и все объяснят.

— А если я прикажу вас задержать?

— Вы же умный человек, Зенкович, и понимаете, что это не в ваших интересах.

— Какое вам вообще дело до моих интересов?

Тамара Юрьевна взглянула на ручные часики.

— Нам опасно задерживаться дольше… Господин Зенкович, вы меня, честно говоря, удивляете. Неужто зомби быть лучше, чем человеком?

— Намного лучше, — искренне ответил Лева. — Вам повезло, что вы этого не понимаете, — он перевел взгляд на мальчика, тот как раз положил в рот розовый леденец. Чистое, наивное личико, как у любого двенадцатилетнего пацана.

— Значит, ты медиум, парень?

— Не совсем.

— Что значит не совсем?

— Я сам точно не знаю, кто я. Но не медиум.

— Мутант? — догадался Лева.

— Это ближе к истине, — мальчик с хрустом раскусил леденец, — Не думайте об этом. Со временем у вас все наладится.

— Наладится, как же, жди… А с ней что? Надолго ее загипнотизировал?

Мальчик покосился на Галочку, и та перестала раскачиваться, чихнула, кулачками по-детски протерла глаза.

— Уходим, уходим, — заторопилась Тамара Юрьевна. — Спасибо за все, дорогой Игнат Семенович. За то, кто вы есть, и за то, кем станете. Ото всего российского народа нижайший вам поклон, ото всех матерей и жен, от страдалиц и мучениц — за золотое ваше сердце, за… — с поклонами, с уморительными ужимками бормоча этот бред, потащила мальчика к дверям. Мгновение — и оба исчезли.

Привычным движением Лева потянулся к бутылке. Галочка плаксиво протянула:

— Налей и мне, милый. Голова раскалывается — мочи нет. Со мной ничего не случилось? — смотрела на Леву испытывающе и словно с какой-то тайной просьбой.

— Что с тобой может случиться, — буркнул Зенкович, — с молодой, сексуально озабоченной кобылой? Ты же предохраняешься.

Не успели выпить, в кабинет влетел нехорошо взволнованный Пен-Муму. Сунул нос во все углы.

— Что такое, господин Пен? — высокомерно поинтересовался Лева. — Вы кого-то ищете?

Вампир остановился перед ним с выражением ужасающей тоски на помертвелом лике.

— Кто тут был только что?

— Как кто? Вы же всех просителей регистрируете?

— Не умничай, Попрыгунчик. Отвечай на вопрос.

— Американец приходил. Банкиры. Потом Фенечка тамбовский…

— Еще кто?

Галочка пискнула:

— Выпейте водочки, милый Мумуша. Не побрезгуйте компанией.

Вампир поднял руку, чтобы влепить ей оплеуху, но передумал. Зловеще произнес:

— В игрушки играешь, сопляк? Почему прослушка отключилась?

— Это ваши проблемы, не мои, — гордо ответил Лева.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1. БОЛЬШОЙ ШМОН В МОСКВЕ

Установить, с какого конкретно события началась знаменитая бойня в Москве практически невозможно, но если будущий историк возьмет на основу исследования секретное досье генерала Самуилова, он придет к выводу, что отправная точка приходится на 15 августа последнего года тысячелетия.

В этот погожий денек Фенечка Заика, полномочный представитель тамбовской братвы, отправился на ответственную встречу с Глебом Егоровым, директором «Аэлиты». Настроение у него было приподнятое, и для этого имелись все основания. Возможная вербовка «Косаря» и выход через него на столичные властные структуры много значили для региональных паханов, такая смычка открывала перед ними заманчивые перспективы и по важности была вполне сравнима (по исторической аналогии) с покорением Сибири Ермаком, только, естественно, наоборот. Вот в чем заключалась суть проблемы. Когда удалось разделить страну на строго очерченные криминальные зоны, то первое время паханы веселились и радовались, получив каждый в полновластное владение отдельное царство, но они не учли некоторых особенностей крупного бизнеса: для его подпитки и развития непременно требовались международные коммуникации, мировые финансовые связи, без них он постепенно подсыхал на корню. Как вскоре выяснилось, эти связи так или иначе замыкались на Москве и отчасти на Петербурге, куда обособившимся региональщикам не было ходу. Кроме того, в центр стекалась, как капитал в Мировой банк, необходимая рыночная информация, ценовые сводки, а по сторонам расплескивалась большей частью туфта, устаревшие, никому не нужные сведения. Получилось, что чрезмерно увлекшись суверенизацией, многочисленные российские царьки сами подпилили сук, на котором держится бизнес, ибо в нем существует непреложный закон: кто не развивается, тот банкрот. Фенечка Заика, бывший доцент политехнического института, головастый мужик, один из первых разобрался в ситуации досконально и много сил потратил, чтобы на ритуальных всероссийских сходняках убедить соратников в необходимости новой взаимовыгодной централизации. Конечно, он радовался тому, что выстраданная идея превращения разрозненных криминальных наделов (свой губернатор, своя казна и свой прокурор) в общесоюзную зону из периода пустопорожней болтовни переходит наконец в стадию реализации.

На встречу, как условились через Попрыгунчика, он отправился налегке, без охраны, изображая праздношатающегося барина. Конечный пункт — Гоголевский бульвар, памятник, где собираются панки, — в 12 часов дня. Ему не совсем была понятна такая необычная конспирация, но во всяком случае она свидетельствовала о серьезности намерений «Косаря». Имея запас времени, Фенечка Заика прогулялся по Тверской, любуясь истинно западной витриной столицы. В этот раз, вероятно, по причине приподнятого настроения, он был особенно очарован ею. Бесконечные пролеты нарядных витрин, красочные рекламные плакаты, иноземная речь, множество молодых, красивых, добычливых лиц, явственный аромат денег и преуспеяния — здесь было все, что душа пожелает, только раскошеливайся. Скользящий по Тверской поток иномарок напоминал хирургический скальпель, рассекающий праздничный торт на две половины. Трогательная деталь: несмотря на ранний час, то тут, то там, как солнечные блики, уже мелькали раскрашенные мордочки проституток. Неподалеку от «Макдональдса» две юные особы подкатились и к Заике.

— Не желаете развлечься, молодой человек?

Бесшабашные глаза, смелые улыбки, щебетанье нежных голосов, с легкой хрипотцой от постоянного курения.

Его умилило деликатное обращение «молодой человек».

— Почем берете, озорницы?

Девчата захихикали, переглянулись.

— Такому шикарному господину можно и даром услужить, — пообещала одна, с подкрашенным синяком на левой скуле.

Улыбаясь, Заика двинулся дальше, но юные жрицы любви еще несколько шагов тянулись за ним, как две собачонки, потерявшие хозяина. Наверное, беженки, сиротки несчастные, искренне пожалел их Заика. Как в каждом пожилом новорусском типе с расщепленным сознанием, в бывшем доценте совмещались два человека: один радовался присутствию на утренней улице прелестных доступных созданий, видя в этом очевидный знак приобщения к общечеловеческим ценностям; второй, закоснелый угрюмый совок, так и не выдравший одну ногу из рабского прошлого, по-стариковски сочувствовал безмозглым, неоперившимся курочкам, вынужденным спозаранку торговать собственным мясом. Такое раздвоение личности отчасти мешало полноценно наслаждаться свободой, и Заика иногда завидовал своим более молодым товарищам, сформировавшимся уже в благословенную рыночную эпоху.

Возле Центрального телеграфа он сел в такси и велел ехать к метро «Кропоткинская». Водитель, московский прохиндей, мгновенно определил в нем денежного господина. Не спросил: сколько заплатите? — и даже придержал дверцу изнутри, пока Заика усаживался. До «Кропоткинской» — рукой подать, но ехали минут тридцать: центр — сплошная «пробка», что, как отметил про себя доцент, тоже признак прогресса — автомобильный парк растет как на дрожжах.

— Как оно за баранкой? — спросил у водилы. — На хлеб с маслом хватает?

— Зависит от клиента, — с намеком отозвался парень. — Попадаются такие жлобы, сам бы доплатил, лишь бы не везти.

— Так ты таких не сажай.

— Не всегда можно угадать по внешнему виду.

— Кидают часто?

— Меня особо не кинешь, — парень со значением поглядел на монтировку, лежавшую под рукой.

Фенечка Заика с удовольствием разглядывал из окна стольный град со всеми его чудесами. Вот она, голубушка белокаменная, дышит, кипит, рубит бабки. И не подозревает, красавица, что скоро придут другие хозяева…

Фенечка шел по бульвару, грузный, осанистый, с газеткой в руках. С чувством оглядывал нарядных полуголых женщин, цеплял взглядом пожухлую московскую зелень. Он не мог предполагать, что плывут последние минуты его жизни, но почему-то хотелось надышаться всласть теплыми асфальтовыми испарениями. Чуть-чуть давило под селезенкой. Издали попытался разглядеть, где Егоров, не пришел ли первым? Условились, что тот сам его узнает: ни о чем не беспокойся, Фенечка, стань возле памятника и читай газетку.

Заика сделал хитрее: сел на каменный бордюр неподалеку от компании молодых людей, сосавших пиво из бутылок и громко, на всю площадь посылающих веселые матерки. Газеткой прикрылся, как щитом. Егорова он не раз видел по телику: приметный детина с белой копной волос — такого ни с кем не спутаешь. Дерзкий, остроумный. Цепкий, как клещ. Когда Фенечка его слушал, всегда думал: братве не хватает интеллектуалов. Только интеллектуалы сгруппируют ее напор в единый, громящий кулак. Куда бить кулаку, покажет время. Да оно уже показало: туда же бил великий Петр. В жирное брюхо осоловевшей от недержания мочи Европы. Державные мысли, усмехнулся Заика. Но так и есть. Дряблые умы так называемых либералов не смогут понять парадоксальную истину: братва — единственная реальная сила, которая не даст России рассыпаться в прах.

Часы показывали четверть первого: Егоров опаздывал. Неучтиво с его стороны. Так не начинают деловое сотрудничество. А может, это продуманная уловка ушлого имиджмейкера. Подергать нервы, показать будущему партнеру, что ему начхать на все условности.

От компании панков отделился худосочный юноша в берете и длинном, бесформенном пиджаке, подгреб к Заике.

— Папаша, куревом не богат?

Глаза больные, ублюдочные. Белая пенка в уголках губ. А вот эту мразь придется вычистить из Москвы, слить в отстойник. Это же не люди, грибковая плесень. С ними не в мировую цивилизацию, с ними только в морг.

— Отвали, заморыш, — беззлобно посоветовал Заика. — Ты уж накурился, хватит.

— Грубо, папаша, ах, как грубо! — панк ощерился в циничной гримасе, сунул руку в карман и — к удивлению Заики — выщелкнул из рукава нож с длинным узким лезвием. Фенечка, конечно, давно не боялся таких игрушек, но пришлось вставать.

— Остынь, придурок! Я же тебе шею сломаю.

Панк отступил на шаг.

— Может, сломаешь, а может, нет. По-всякому бывает, папаня.

И тут Заика заметил, что еще трое вислоухих отделились от гогочущей компании и окружают его веером. Молчком, как волчата. С опозданием сообразил: это не могло быть случайностью. Он хорошо знал эту шушеру: среди бела дня они так нагло не нападают. Иное дело — в темноте. Да и то заранее отслеживают какую-нибудь пьянь.

Дальше — хуже того. У тротуара притормозил черный лимузин, хотя останавливаться здесь запрещено. Передняя и задняя дверцы приоткрылись, но из машины никто не вылез.

«Егоров, сука! — озадачился Заика, — Ты что же вытворяешь, гад?!»

Уже замелькали ножи и цепи, а он все недоумевал: как же так? какой в этом резон? Но потихоньку отмахивался, отступая к памятнику. Знал: против кодлы с железками с голыми руками не устоишь, но ничего не боялся. Обида его душила: какая скверная, нелепая накладка. Как зряшно, пустячно обрывается жизнь, только-только по настоящему развернутая. Рыча, принял два-три легких укола в бока и в живот, схлопотал цепью по локтю, но одного сопляка зацепил тяжелой плюхой по уху — визжа, покатился, сволочь, на асфальт. Маневра у Заики не осталось, обступили со всех сторон. Он покосился на лимузин — дверцы открыты и по-прежнему ни одной рожи не высунулось.

— Покажись, Егоров! — крикнул Фенечка. — Что же ты меня щенками травишь?!

Никто не показался, зато кровь потекла из многих дыр. Фенечка припал на одно колено, вяло двигал корпусом, молотил наугад кулаками — ему больше не хотелось сопротивляться. Видел злобные, сосредоточенные, возбужденные почти детские лица, слышал собственное глухое покряхтывание, когда сталь пронзала жирную плоть — и желал теперь только одного: поскорее отключиться. Унижение от подлой расправы было сильнее боли и страха.

Опрокинутого навзничь, ворочающегося, пацаны еще в охотку потыкали его ножами, отоварили цепями, хвалясь друг перед дружкой удачными ударами, — потом, усталые, но довольные, вернулись к скамейке попить пивка. Такого кабана завалили, не каждый день удается.

Фенечка Заика был в полном сознании, но не мог пошевелить ни единым мускулом: тупо смотрел, как из черного лимузина не спеша, как в замедленной съемке, спустился на асфальт черногривый, горбоносый мужчина в светлой куртке и пошел к нему, на ходу передергивая затвор длинноствольной пушки. Когда приблизился, Заика сказал:

— Передай Егорову, я его с того света достану.

Мужчина уважительно поклонился, прижал к виску умирающего холодное дуло — и спустил курок.

Серегин за завтраком устроил жене скандал из-за переваренной овсянки. Конечно, это был только повод. Он уже несколько дней собирался высказать все, что о ней думает. Терпение истощилось. Раньше прощал ее ненасытное, наглое блядство, а теперь накатило что-то вроде душевной хворобы. Достала его позорной связью с Теней Попрыгунчиком, у всех на виду, не таясь, словно дразня, проверяя: стерпит ли и это? И прежде вешалась на кого попало, от шоферни до чиновников высшего ранга, проще подсчитать, кого пропустила, ей все равно с кем, лишь бы в штанах и палка стояла, и главное — ему ли не знать — тешила не утробу, а ненависть. Физиология тут вовсе ни при чем. Элка фригидная, как банная мочалка, и всегда такой была, хотя, разумеется, уверяла, что это он убил в ней женское естество. Якобы сломалась, когда узнала о его тайных пристрастиях, — вранье все это. Никогда в ней не было ни души, ни страсти, а только холодный расчет и бабья хватка.

Серегин частенько спрашивал себя, почему так долго тянул, не избавился от обузы до седых волос, и ответ был один: руки не доходили. Тяжкий путь одолел, все силы отдавал служению отечеству, сколотил приличный капиталец, да еще времена нагрянули, зевнуть некогда, а баба что ж, как говорят, на вороту не виснет. И конечно — инерция быта. Пока детишки подрастали, пока то да се, да и без семьи оставаться на государственной службе негоже, будешь как белая ворона, опять же не нами сказано: коней на пере-праве не меняют. Вдобавок сомневался, будет ли другая получше. Все они, в сущности, одним миром мазаны: с виду блеск, внутри — тухлятина и гниль. Одну на другую менять — не стоит труда. Тем более хозяйка неплохая, дом держала опрятно, повариха отменная. Но это все тоже в прошлом, Элеонору Васильевну давно на кухню плетью не загонишь. Как же, она теперь дама высшего света, вхожа в самые престижные салоны, везде желанная гостья, везде ей почет и уважение, а того не понимает, дура, не ее привечают, старую лошадь с обвисшим задом, а его, неутомимого труженика, государственника, трибуна. Да, сейчас он в фаворе (кстати, и этим не постыдилась, гадина, попрекнуть), но начинал карьеру в одиночку, без чьей-либо помощи, наверх пробился чугунным лбом, никогда не жалел ни себя, ни людей.

С Попрыгунчиком она его достала, да, достала, и он знал почему. Из всех людей, какие они ни были плохие или хорошие, а мути, накипи в народе много, причем в любом народе, не только в русском, как принято считать, Серегин по-настоящему презирал, на дух не принимал спесивых, сытых, зажравшихся бездельников, которые достигли определенного положения не трудом и талантом, а удачей, свалившейся им на голову с неба. Геня Попрыгунчик был именно из таких. Непомерное богатство и власть привалили ему благодаря отдаленному родству с султаном, сам он был полным ничтожеством, мышиным жеребчиком, пустоголовым, как маковая хлопушка. Его молодость, смазливая внешность, сальные шуточки, которым приходилось подхихикивать, вызывали у Серегина неодолимое желание: треснуть по дурной башке колуном, и он уверен, оттуда вывалились бы не мозги, а гнилая труха. Неважно, кем был нынешний Попрыгун, подставой или натуральным племянником (везет, так уж во всем), так или иначе он воплощал в себе все ненавистные Серегину качества и пороки, и, разумеется, осатаневшая Элеонора Васильевна сразу это усекла, оттого в первый же приход потащила эту скотину в оранжерею, где, имитируя пылкую страсть, по особой подлости натуры опрокинула и поломала с десяток любимых Серегиным бледно-желтых хризантем. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения, но стерва на этом не успокоилась. Осведомители докладывали, с приложением соответствующих фотографий, что поганый племянник шастает к его законной супруге почитай каждый божий день, и они предаются омерзительной похоти не абы как, а исключительно на его постели либо в рабочем кабинете. Сколько же можно глумиться?

А теперь кашу подала, будто соплей в тарелку плеснула.

Серегин насупился, отложил ложку. Элеонора Васильевна дымила сигаретой, мечтательно глядя в даль. Перед ней чашка кофе и рюмка ликера. Из заветной передачи «Про это» она недавно узнала, что клюквенный ликер воздействует на эрогенные зоны точно так же, как мужское прикосновение. Уже с неделю хлестала его с утра до ночи, но пока нужного результата не добилась.

— Это что? — спросил Серегин многозначительно. Супруга перевела на него рассеянный взгляд.

— Это что, я спрашиваю, — повторил Серегин, ткнув пальцем в тарелку.

— Твоя овсяночка, что же еще… Кушай, родной мой. Авось козленочком станешь.

Серегин небрежно смахнул тарелку со стола и проследил, как она врезалась в стену, но не раскололась.

— Ой! — озадачилась Элеонора Васильевна. — С утра хулиганит… Прими капельки, Витя, тебе нельзя волноваться.

— Ты шлюха, мерзкая, грязная шлюха, — сказал Серегин. — Ты знаешь это?

— Знаю, конечно… Но зачем тарелками швыряться? Каша вкусная, с маслом. Я творожку добавила, как ты любишь.

— Ах, творожку?.. Да ты понимаешь ли, тварь, что надо мной весь аппарат потешается? Последний курьер в министерстве строит за спиной рожки.

— Думаю, ты преувеличиваешь… Беда твоя, Витенька, в том, что ты придаешь непомерное значение собственной персоне. На самом деле никакому курьеру нет до тебя дела. Ему на тебя наплевать. В принципе, всем вообще друг на друга наплевать. Люди живут каждый своими заботами. А у тебя, Витенька, болезненное самомнение на грани патологии. Тебе представляется, будто весь мир только и занят тем, что следит за каждым твоим шагом. Глубочайшее заблуждение.

Выслушав поучение, Серегин сказал:

— Не называй меня Витенькой, я запрещаю!

В первый раз за утро Элеонора Васильевна взглянула на мужа с интересом.

— Как же тебя называть? По имени-отчеству? Или как твои холуи — ваше превосходительство? Не дождешься, родной мой.

Серегин пожевал губами. Пора было собираться на работу, но он решил довести разговор до конца.

— Нора, можешь выслушать меня спокойно? Без идиотских шуточек?

— Это трудно, но попробую. У тебя живот болит?

— Так вот, прелесть моя, прожили мы с тобой четверть века, пора и честь знать. Учти, каша тут ни при чем. Я долго размышлял и пришел к мнению, что наш брак абсолютно бесперспективен. Нет никакого смысла продолжать эту волынку.

Элеонора Васильевна от изумления стряхнула пепел в недопитую рюмку, чего обыкновенно себе не позволяла.

— Ты хочешь со мной развестись?

— Разводиться необязательно, но жить мы должны врозь. Так, полагаю, будет лучше и тебе и мне.

— Господи, неужто наконец решился? — в голосе ее прозвучало уважение.

— Да, решился. И это окончательно.

— А причина? Витя, какая причина? Неужто из-за моего последнего увлечения?

Серегин поморщился, ему не хотелось углубляться в конкретные детали, это только уведет в сторону.

— Ты называешь это увлечением?

Но Элеонора Васильевна уже его не слушала. В возбуждении опрокинула рюмку вместе с пеплом. Серегин налил себе в чашку кипятку и заварки. Он вдруг почувствовал полнейшее равнодушие к происходящему. Давно надо было это сделать, ох как давно! Сколько прекрасных возможностей упущено.

— И где ты будешь жить? — спросила Элеонора Васильевна подозрительно.

— Пока поживу на даче. Там видно будет.

— Я тебе не верю.

— В чем не веришь?

— Ты там отведешь душу со своими педиками, а потом приползешь вымаливать прощение.

Настала очередь удивиться Серегину.

— С чего ты взяла? Разве я давал повод?..

— Ох, Витенька, ну я-то тебя знаю. Конечно, ты крупный ворюга и на кого-то можешь произвести впечатление солидного, самостоятельного человека, но ведь на самом деле ты обыкновенный слизняк. Для тебя главное, чтобы хозяева не подумали о тебе плохо. А как еще они могут подумать, если ты бросишь жену и начнешь куролесить на старости лет? Да тебя сразу турнут со всех постов и мошну отберут… Нет, родной мой, то, что ты говоришь, слишком замечательно, чтобы быть правдой.

В ее карих глазах заплясали знойные огоньки, и Серегин с испугом отметил, как она по-прежнему хороша собой и, возможно, чересчур умна.

— Значит, по-твоему, я ворюга? Ты хоть немного отвечаешь за свои слова?

— Ну а кто же ты, Витя? Да я тебя не укоряю. Вы все воры, кто пришел к власти. Конечно, и прежние были не лучше… И я стала стервой, потому что с вами связалась. С тобой и с твоими подельщиками. Иначе и быть не могло. Как и вы, продала душу дьяволу. Судить нас будут всех вместе.

Серегин, пораженный, не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Кто же нас будет судить?

— Совсем другие прокуроры, Витя. Не те, которых вы насажали.

Так и не позавтракав, Серегин ушел к себе. У них были раздельные спальни, уже лет десять спали врозь. С тех пор, как Элка его застукала с тем змеенышем с телевидения. Значительно позже он понял, что все было подстроено: и змееныш, и ее неурочное возвращение из Сочи. Кому-то было выгодно внести раздор в их семью. У него всегда было достаточно врагов, как у всех неординарных людей. Особенно у тех, кто вершит судьбы страны. В нагрузку к дару власти дается и это — злобные, неутомимые тайные враги. В сущности, та история не стоила выеденного яйца. Он не раз пытался объяснить супруге, что он нормальный мужик, с нормальными инстинктами, но когда сексуальная ориентация стала элементом политики, он просто вынужден был играть по новым правилам. Мальчики — так мальчики, какая разница, лишь бы не домашние животные, хотя сегодня к этому, кажется, идет. Что ж, справимся и с этим, уверенно думал Серегин, примериваясь заранее завести на даче парочку ангорских козочек. А как же иначе? Политика и бизнес — жестокое занятие, самое жестокое из всех, слабаку, гордецу, слюнтяю здесь делать нечего.

Но разве ей втолкуешь? Его невинную деловую связь она расценила даже не как измену, а почему-то как предательство (кому и с кем интересно?), и вместо того чтобы выказать мужу сочувствие, начала копить в себе ненависть. К сегодняшнему дню она накопила ее столько, что ненависть скоро задушит ее саму. Ладно, чего уж теперь: слова сказаны, они расстаются. Пусть помыкается без его поддержки, без его денег и опеки, а там посмотрим, кто к кому приползет за прощением.

Одеваясь перед зеркалом, вглядывался в свое суровое, будто вытесанное из камня лицо, принимал то одну, то другую важную государственную позу — это всегда успокаивало, — но обида не уходила. Надо же додуматься: ворюга! суд! Баба явно поет не со своего голоса, кто-то ей это внушил. Тут тоже нет ничего удивительного: закусив удила, она стала совершенно неразборчивой в знакомствах и, вполне возможно, снюхалась с каким-нибудь голодранцем с хорошо подвешенным языком. Во всяком случае не от Попрыгунчика нахваталась. Вот уж кто действительно ворюга и разбойник. Причем из самых подлых, из тех, кто ничем не рискует, загребает жар чужими руками.

По радиофону он связался с водителем, Семкой Карацупой, и передал, что через пять минут выходит. Аккуратно зачесал на ухо седую белоснежную прядь, придающую ему удивительное (судьбоносное!), как он считал, сходство с вице-президентом Альбертом Гором. Хотел уйти не прощаясь, но в гостиной наткнулся на жену, которая смешивала коктейль у бара. Резко к нему повернулась:

— Витя, больше ничего не хочешь мне сказать?

— О чем, Нора? Все сказано. Я решений так быстро не меняю.

Неожиданно она приблизилась к нему и подставила губы для поцелуя. Пойманный врасплох, он машинально ее облобызал.

— Прощай, родной мой!

И голос, голос — прежний, с хрипловатым вызовом — сто лет его не слышал.

Серегин спрятал торжествующую ухмылку: ага, уже пошла на попятную, сучка!

Однако в ожидании лифта на просторной лестничной площадке почувствовал сомнение: что-то тут не так. Что-то в ее поведении… или успела курнуть?

Еще когда он возился с дверным запором, Элеонора Васильевна быстро подошла к окну, отворила верхнюю форточку и высунула наружу руку с белым платочком…

Внизу Серегина встретил капитан Володя Шамраев, хорошо воспитанный молодой человек, работающий у него в охране третий год, почти член семьи. Как обычно, Володя справился о здоровье босса и, узнав, что все в порядке, просиял в белозубой улыбке. Дверь подъезда открыл второй охранник, дюжий татарин, его Серегин знал плохо, он появился недавно, протеже Шамраева. Но рекомендации отличные — пять лет в органах, до этого Афган, Чечня, все как положено. Так они и вышли втроем под ласковое августовское солнце — татарин впереди, Шамраев с правого боку, чуть сзади. Серебристая «Тойота» припаркована у тротуара в десяти шагах (Серегин избегал ездить в чересчур роскошных иномарках, кстати, при недолгом возвышении принципала из Нижнего Новгорода он, пожалуй, единственный из правительства охотно выполнил бредовый каприз Немцова и пересел на «Волгу»). Семка Карацупа, преданная душа, кривя вечно хмурую рожу, придерживал заднюю дверцу. Заученно буркнул себе под нос:

— Прошу садиться, ваше высокоблагородие!

Возле машины Серегин поднял голову: Элеонора Васильевна стояла в открытом окне — в одной руке стакан с питьем, в другой — белый платочек. Прямо проводы казака в поход. Серегин опять подумал: что-то тут не так, видно, задумала очередную гадость, дрянь.

Усесться в машину он не успел, только правую ногу занес в салон. Стоявший на другой стороне улицы красный «Запорожец» осветился черно-белым пламенем и с адским грохотом разлетелся на куски. Взрыв был столь силен, что кусок бампера со свистом взлетел на пятый этаж и вонзился в деревянную раму, буквально в сантиметре от виска Элеоноры Васильевны. Женщина только чуть вздрогнула да плотнее сжала губы. С жадным любопытством наблюдала за корчившимися на асфальте фигурами. Татарина развернуло боком и швырнуло на стену. Водителю Карацупе срезало голову, точно мечом, как персонажу знаменитого фильма «Горец»; русая и угрюмая, она покатилась по улице, как мяч. Шамраев пошатнулся, но устоял на ногах — с удивлением себя общупывал: он был совершенно целый. Серегина спеленало пламенем, одежда сгорела в одно мгновение, голый он пополз к подъезду, вопя во всю мочь и чудно подгребая руками. Всего двух шагов не дополз до тенька, перевернулся на спину, задергался в чудовищных конвульсиях — и умер.

— Прими, Господи, душу раба твоего, — сверху напутствовала супруга — и залпом осушила прощальный стакан…

Юный абрек Шахи Атабеков за месяц вполне освоился в Москве и думал, что если дела пойдут так и дальше, можно считать, жизнь прожита не зря. С дядюшкой Гатой, великим джигитом, они культурно отдыхали в стриптиз-баре «Зембаго» на Новом Арбате, вотчине Кривого Арсана. Он недавно отобрал бар за долги у обанкротившегося банкира Саньки Несмеякина. Самого банкира пока не трогали, пасли навырост. Несмеякин был перспективный гяур, за пять лет три раза прогорал подчистую и всегда изворачивался, снова вставал на ноги, чтобы нести золотые яички. Его как раз ждали на профилактическую беседу.

Шахи пил пепси, дымил сигаретой с легкой травкой. Гата резко ограничил его в употреблении спиртного. Юноша сперва обиделся, но потом понял, что наставник, как всегда, прав. Он не хотел унизить молодого человека. Истинный воин, очутившись в стане неверных, обязан строго соблюдать обряды, завещанные Пророком, иначе чем он будет отличаться от вечно пьющих, жрущих и блюющих русских собак? Что против этого возразишь? Сам Гата тоже не позволял себе лишнего, подавая родичу достойный пример, — не больше бутылки водки в день, а остальное так уж, семечки, винцо, пивко, марафет.

И без вина молодой абрек чувствовал себя на вершине блаженства. Бодрящая музыка, знойный полумрак подвала, аромат травки, извивающаяся вокруг шеста голая белая гурия — увидели бы его сейчас земляки. Двух месяцев не провел Шахи в распутной Москве, а повзрослел на десяток лет. Умом понимал: жизнь, открывшаяся перед ним, всего лишь затянувшийся, сладкий обман — деньги, скользящие меж пальцев, красивые женщины, радостно выполняющие любые прихоти за грош, слепящее коловращение бесовских соблазнов, — все это не могло быть настоящим, но как же чудесно ощущать себя повелителем в этом иноземном вертепе, где в любой точке при их с дядюшкой появлении московский сброд на мгновение замирал в священном трепете. Шахи уже привык ловить на себе трусливые взгляды, подобострастные улыбки, а на скрытые угрозы научился отвечать без промедления. Редкий день ему не приходилось смывать черную, грязную кровь с родового отцовского кинжала. И чем больше он наносил ударов, тем чище звучал в ушах голос вечности.

Гата сказал, лениво потягивая через соломинку фруктовый коктейль:

— Вон идет гнида Несмеякин. Я с ним буду говорить, ты молчи. Не трогай его, пока не скажу.

Шахи счастливо рассмеялся, приняв указание к сведению. Гурия на шесте извивалась все быстрее, все ритмичнее, издавая хриплые стоны, и он твердо решил, что заберет ее с собой на эту ночь.

К ним за стол подсел, испросив разрешения, невзрачный господин лет тридцати пяти с блеклыми, как у призрака, глазами, с белой в веснушках кожей — рыжий. Что в нем Шахи понравилось, так это бриллиантовые запонки на рукавах длинной, навыпуск, пестрой рубахи. Шахи в камешках не очень еще разбирался, но сразу подумал, что вещь классная, богатая, и нагадал взять их себе, если с банкиром случится неприятность. Что она рано или поздно случится, у него не было сомнений, это написано у рыжего на морде: важно только оказаться рядом в нужный момент.

— Наливай, пей, Санек, — дружелюбно пригласил Гата. — Не стесняйся. У нас запросто. Хочешь водочки, пей водочки. Бери фрукты. Все бери, будь гостем.

Банкир озирался по сторонам с унылой миной: обстановка ему явно не нравилась. Спохватился, поблагодарил:

— Большое спасибо, бек. Только я непьющий… Уважаемый Арсан сказал, вы хотите со мной поговорить?

Голосишко писклявый, как у евнуха. Шахи смешливо подумал, что за один такой подлый голос надо сразу башку оторвать, не ошибешься. А запонки хорошие, клевые запонки.

— Непьющий, но водочки выпей, — помрачнел Гата. — Когда предлагают, всегда пей. Иначе можно обидеть.

Банкир налил из хрустального графина в хрустальную стопку, чуть дрогнувшей рукой поднял, улыбнулся поочередно Гате и Шахи:

— За ваше здоровье, господа!

Опрокинул лихо, ничего не скажешь. И глаза зажмурил от удовольствия.

— Ах, вкусная зараза! Лимоном отдает. Шведская, чистая.

— Разбираешься, Санек. А говоришь — непьющий.

— Непьющий в том смысле, что воздерживаюсь. Люблю, но воздерживаюсь. Поневоле приходится. Печень пошаливает.

— Такой молодой, и уже печень? — Гата не поверил. — Старый будешь, тогда будет печень.

Рыжий Несмеякин подцепил вилкой кусочек белорыбицы. Пожевал — и тоже с явным удовольствием.

— У меня, досточтимый бек, наследственное. Батя от водки сгорел и дедушка от нее же. Рязанские мы, веками пропитые.

— Меры не знаете, — брезгливо укорил Гата. — Ни в чем меры не знаете.

— Точно — ни в чем, — подтвердил банкир смущенно, и вдруг открылось в нем такое детское простодушие, что Шахи невольно напрягся. Вот оно — известное коварство гяуров. С виду дитя несмышленое в веснушках и прыщиках, а внутри — оранжевый тарантул. Только зазевайся, ужалит в сердце — и наповал. И кровь у них черная от яда — с ножа не соскребешь.

Видно, что-то подобное пришло в голову и Гате. Нахмурясь, он резко спросил:

— Скажи, Санек, ты человек или барахло вонючее?

Банкир послушно проглотил рыбу, не дожевав, улыбка не сошла, а спрыгнула с побледневшего лица:

— Не понимаю, бек. Если вы имеете в виду вчерашнюю проплату, так ведь мы условились о пролонгации. Естественно, с повышением процента. Вы же знаете, как складываются дела. Банковский бизнес дышит на ладан. Нет возможности сразу отдать всю сумму. Господина Арсана, кажется, убедили мои аргументы… Положение скоро выправится. Есть влиятельные люди на самом верху, которые заинтересованы в расширении сети коммерческих банков. Если угодно, могу объяснить более детально.

— Маме своей объясняй, — Гата поманил официанта, велел подать две порции жареной осетрины. Подумал и добавил: — Попозже посадишь к нам вон ту на шесте. Для племянника. И еще одну какую-нибудь, помоложе. Тоже беленькую.

Официант замешкался, не отходил.

— Что еще? — удивился Гата.

— Видите ли, господин Атабеков, девица Мариан некоторым образом на сегодняшний вечер ангажирована, — витиеватая речь выдавала в официанте бывшего интеллигента. Гата холодно заметил:

— А ты знаешь, падла, что я тебе могу сделать за хамство?

Видимо, официант знал, потому что мгновенно испарился.

Гата повернулся к банкиру.

— Пролан…гация, говоришь? Значит так, Санек. С Ар-саном у тебя пролон… пролан… тьфу, черт! А мне мои бабки нужны сегодня. Ваши проблемы меня не касаются.

— Как же так? Я полагал…

— Положишь своей матушке в могилу. Сто штук через два часа. Храни тебя твой бог, Санек. Не споткнись по дороге. Вернешься, еще налью водки. Ступай прочь.

— Сейчас вечер, бек. Где я возьму сто тысяч?

— Возьмешь, где лежат. Не напрягай меня, Санек.

Спотыкаясь, рыжий банкир потопал через зал и ни разу не оглянулся.

— Принесет, ата? — в восхищении спросил Шахи.

— Куда денется. Они жить любят, а все их жизни у нас вот здесь, — убедительно ткнул заскорузлым пальцем в желтоватую, бугристую ладонь.

Но на душе у него было не так спокойно, как он выказывал. Да разве у него одного? Никто из авторитетов, памятуя завет бывшего пузана-премьера Степановича, не желал новых потрясений, но все шло именно к тому. Знать бы еще, откуда ветер дует.

Тем временем вернулся официант и, раболепно поклонясь, доложил:

— Все улажено, господа. Через полчаса Мариан к вашим услугам.

— Молодец! — коротко похвалил Гата.

Официант просиял от хозяйской ласки.

— Насчет второй дамы… Есть новенькая, первый день на работе. Десятиклассница. Чистенькая, с хорошей родословной. Не угодно ли?

— Не кривая? — пошутил Гата.

— Никак нет, — хихикнул официант. — В самых приятных пропорциях. Останетесь довольны.

— Ладно, давай десятиклассницу… А на эту кто зарился?

Официант смутился, отвел глаза.

— Приезжий, вряд ли вы его знаете…

Пораженный Гата взглянул на Шахи, но тот ничего уже не видел и не слышал, поглощенный происходящим на подиуме. К неутомимой, изнемогающей в страсти Мариан присоединились две подружки, худенькие смуглянки, и втроем они вытворяли такое, что у молодого горца глаза на лоб полезли. Он готов был завопить от восторга, к сожалению, приличия этого не позволяли.

— Что с тобой сегодня, парень? — тихо, без угрозы спросил Гата у официанта. — Хамишь и хамишь. Плохо с головой? Надо поправить?

— Он недавно появился… Рубен Симонович из Мелитополя… Не извольте беспокоиться, господин Атабеков, с ним сговорено. Ему объяснили… — официант настороженно дернул головой, Гата проследил за его взглядом — и сразу все понял. Меж столов, как меж стволов, с разных концов зала неуклюже пробирались двое здоровенных парней в кожаных куртках, чужаков. Враз смолкла музыка, и пирующая братва заторможенно оцепенела. Гата мгновенно оценил обстановку: это серьезно. Серьезнее не бывает.

— Шахи, берегись, — предупредил он, зацепив в подмышечной кобуре прохладную рукоятку маузера. Юноша отреагировал достойно: отодвинулся вместе со стулом и наполовину вытянул кинжал, притороченный к подкладке пиджака; но это все, что он успел сделать.

Парочка налетчиков ощерилась короткоствольными автоматами и открыла пальбу с близкого расстояния, сводя свинцовые траектории в точке Гатиного стола. Оба были отменные стрелки. Гате рассекло грудную клетку аккуратным крестом из множества отверстий, но, шмякнувшись на пол, бурля кровяными фонтанчиками, он все же достал из маузера уползающего, как ящерица, официанта, всадил ему пулю в позвоночник — и только потом позволил себе расслабиться и умереть. Юный Шахи с кинжалом, оставшемся на сей раз в ножнах, корчился, будто на электрическом стуле, от разрывающих его туловище свинцовых когтей, но больше всего его беспокоила железная муха, влетевшая в рот и застрявшая в затылочном хряще. Он попытался ее выплюнуть, сунул палец в рот, но ничего из этого не вышло. В последний миг, подавившись смертью, он увидел перед собой не ресторанный зал с пляшущими гуриями, не свирепых гяуров, а родное тенистое ущелье, кусты дикой сливы — и нежное, озабоченное лицо милой матушки, склонившейся над ним с тревожной улыбкой. «Матушка, — попросил Шахи, тяжко страдая, — Дай водицы попить!» Глиняный кувшин возник в ее руке, поплыл к его лицу — и вдруг разбился, разлетелся на множество осколков, засверкавших в воздухе мириадом солнечных кузнечиков. Шахи догадался, что один из этих кузнечиков и есть его детская душа, поспешно покинувшая убитое тело…

Все три события — случайная смерть тамбовского гастролера Фенечки Заики, заколотого обезумевшими панками на Гоголевском бульваре; заказное убийство Серегина, особы, приближенной к государю, а также жестокая мочиловка кавказцев в стриптиз-баре «Зембаго», где кроме Гаты Атабекова и его племянника пострадали в перестрелке еще пятнадцать человек, — эти три рутинных для обновленной Москвы события могли показаться разрозненными и не связанными между собой кому угодно, но только не генералу Самуилову, сидевшему в служебном кабинете перед разложенными на столе схемами, какими-то записями, разбросанными веером фотографиями, сосал погасшую трубку и чему-то отрешенно улыбался. Он слишком устал за это лето, двухтысячное от рождества Христова, потому пользовался каждой удобной минуткой, чтобы расслабиться и помечтать. Около десяти лет назад, когда он начал собирать и систематизировать свое секретное досье, ныне уместившееся на сотне дискет, готовя материалы для грядущего Нюрнберга, он еще надеялся, что доживет до судебных процессов и сможет выступить полноценным свидетелем преступлений разноплеменных негодяев, сумевших за короткий срок, под неумолчный крик и ор о демократии и свободе, слопать великую страну со всеми потрохами. Теперь он больше не надеялся. И дело не в сроке его жизни, приближавшейся к концу, и не в масштабе разора, казавшегося необратимым; генерал все чаще погружался в сомнения мистического или, если угодно, мировоззренческого свойства. Он разуверился в своем народе, в так называемых россиянах, которые год за годом послушно плясали под дудочку лицемерных кровососов, провозглашали палачей чуть ли не святыми, поднимали на щит грабителей и, не сопротивляясь, добровольно ссыпали последние гроши в их бездонную мошну; но в то же время генерал испытывал перед этим впавшим в духовный маразм народом несвойственный ему прежде почти священный трепет. Все не так просто, думал Самуилов, и кто он такой, чтобы судить о нации, будучи всего лишь одной из многих миллионов ее молекул. То, что сотворено в России, не могло произойти по воле всяких Чубайсов и Черномырдиных, даже если предположить, что их направляло пресловутое мировое сообщество. Никаким человекоподобным существам такое не под силу. Тихое умерщвление сограждан, лишение могучей нации всех моральных укреп… А что, если это действительно чаша кары Господней, поднесенная России за какие-то космические грехи, и русский народ осознал это и, в отличие от заносчивых, недалеких упрямцев, вроде него, готов спокойно испить ее до дна?

Мечты генерала теперь сводились к тому, чтобы российские плакальщицы-старушки вымолили у Господа милости не губить их вчистую, оставить малый клочок земли для развода, и чтобы в заповедный аквариум попали два его светлооких внучонка, запоздалые цветики вольного рода…

Смутно улыбаясь, он связался по коду с полковником Саниным.

— Паша, ты, дружище?

— Так точно, Иван Романович.

Санин подумал: забавная привычка у старика. Как будто по этой волне мог ответить кто-то другой.

— Говорят, жениться надумал, Паша?

— Уже донесли? Не знаю, как избавиться, Иван Романович. Посоветуйте, как опытный сердцеед.

Генерал обращался к нему только по делу, любопытство его могло быть только деловым и не сулило ничего хорошего, поэтому Санин насторожился.

— Папаня ейный как смотрит на вашу связь?

— Я ему пожаловался, да это бесполезно. Помните, я вам говорил? Он дочуркой не управляет.

— Прости, Паша, за личный вопрос. Что, действительно крепко зацепила?

— Что-то вроде ведовства, Иван Романович. Но я управлюсь.

— Будь добр, голубчик, управься. От маленькой девочки могут быть большие неприятности.

Санин промолчал: нотаций он не терпел ни от кого.

Уже другим тоном, сухим, отстраненным, генерал продолжал:

— Знаешь Сережу Лихоманова из «Русского транзита»?.. Свяжись с ним. Он в курсе. Начинаем операцию «Двойник». Вопросы есть?

У Санина был вопрос.

— Регламент операции уточните, пожалуйста.

— Без регламента, — сказал генерал. — По собственному усмотрению.

— Есть по собственному усмотрению, — отчеканил Санин.

2. МАЛЕНЬКОЕ СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ

Двадцать пятый километр, дачный поселок архитекторов — березовая роща, наливные пруды, поля, засеянные низкорослой пшеницей; неподалеку деревенька Ручьевка, аккуратная, домов на пятьдесят — с палисадниками, фруктовыми садами, с лавочками у заборов, с двумя крепкими колодцами, с электричеством и газом, с благообразными старушками в платочках, с трезвыми мужиками, — такое впечатление, что чудом миновало деревеньку мамаево нашествие.

Сперва вели наблюдение из деревни, там обосновался под видом бродячего дачника оперативник из «Варана», некто по фамилии Чубукин, — с неделю маячил по окрестным угодьям, забредая невзначай и к архитекторам, где свел уже парочку полезных знакомств. Больше всего он дорожил завязавшейся дружбой с уже немолодой, одинокой архитек-торшей Антониной Васильевной, которая жила на даче безвылазно, зимой и летом и, разумеется, о каждом обитателе поселка знала всю подноготную. Степан Чубукин, расторопный, красноречивый сорокалетний ходок, всесторонне подкованный, для очередного визита купил в коммерческом ларьке кремовый торт, а также расстарался с букетом бледно-розовых георгин, и после приятного чаепития хозяйка, недолго сомневаясь, предложила галантному отпускнику переселиться к ней во флигель, чем мыкаться в деревне, где образованных людей днем с огнем не сыщешь. При этом двусмысленно добавила, что это не накладывает на него никаких обязательств. Чубукин никогда не обременялся подобного рода обязательствами, но по долгу службы связался с полковником и испросил разрешения на переезд, но получил твердый отказ.

— Опять ты за старое, Степа, — беззлобно пожурил Санин. — Забыл, к чему приводят неразборчивые связи?

— Как забудешь? — дерзко ответил оперативник. — Каждый день пример перед глазами.

Однако перед добрейшей Антониной Васильевной пришлось неубедительно оправдываться, дескать, уплатил за деревенский постой вместе с харчеванием за две недели вперед. Женщина если и расстроилась, то виду не подала.

Про интересующую его дачу (через три дома от ее хором) рассказала следующее. Дача принадлежит знаменитому архитектору Емельяненко, но последние годы он в ней практически не живет. Объяснялось это, по разумению Антонины Васильевны, его материальным положением. Теперь многие, кто не научился лизать задницу новым властям, изворачивались, как могли, в частности, сдавали дачи на лето. Кушать хочется при любом начальстве.

— Мне пенсии хватает, — похвалилась Антонина Васильевна, — Да и огородом спасаюсь. У уважаемого Данилы Сидоровича три жены в Москве и Питере, завел, когда еще был в фаворе, а теперь поди-ка всех обеспечь. Колбаска-то нынче кусается.

Чубукин осторожно поинтересовался, кому же это академик так удачно сдал дачу, что хватает на три семьи.

— И не говорите, Степан Тархович. Нашел-таки богатеев. Года два как пустил. Чрезвычайно привередливые господа, никто их толком и не видел. Они первым делом забор возвели, только поглядите, не забор, крепостная стена. Деньжищ поди вбухали — страсть. Еще собак завели — трех чудовищных питбулей. Мы близко подходить боимся. Хотели жалобу писать, да кому ее теперь подашь?

— На что жалобу?

— Как на что, Степушка? — от сорвавшегося невзначай ласкового обращения хозяйка порозовела, смутилась. — Ничего, что я так назвала, по-домашнему?

— Как же еще меня называть, Тонечка… Так на что жалуетесь? Стена высокая?

— Стена — это их дело. Собаки! Зачем таких собак держать, они всех кошек уже передавили. А по ночам как воют, вы бы послушали, Степушка! Будто волки.

— Да, оказия, — посочувствовал Чубукин. — Что же делать… Может, с ними по-хорошему поговорить, попросить?

— Как же, станут они с нами разговаривать. Да и на каком еще языке с ними объясняться?

— Неужто иностранцы?

— Иностранцы, вероятно. То ли китайцы, то ли японцы.

— Откуда же вы знаете, что китайцы, если их толком не видели?

— Ну как же, Степушка, на машинах шастают туда-сюда, через стекла видно, что китайцы. Или японцы. Но не наши, нет. Наши там в основном в обслуге, как и везде.

Вдоль двухметрового каменного забора с контрфорсами и бойницами Чубукин пошастал, но ничего не вынюхал. Разве что послушал, как с внутренней стороны, следя за каждым его шагом, утробно рычали хищные питбультерьеры. Действительно, жутковато. Но сам забор только с виду неодолимый, ловкому человеку перемахнуть — пара пустяков.

Постоял и возле металлических ворот с теленасадкой на стойках и со сторожевым домиком. Вскоре оттуда вышел вальяжный, не такой уж молодой охранник в спецназовской одежке, с распахнутой на груди тельняшкой — нож на поясе, автомат на боку. Хмуро окликнул Чубукина:

— Чего тут потерял, мужик? Второй раз приходишь.

Чубукин расплылся в заискивающей улыбке.

— Залюбовался забором. Знатное сооружение. Если бы у меня был такой дом, как этот, я бы и забор такой же построил. Богатые у тебя хозяева.

— Все?

— Не нервничай, солдатик. Я же дачник, прогуливаюсь… Разве запрещено? Или у вас военный объект?

— Шутник, да? Ну пошути, пошути… — охранник повернулся спиной и равнодушно удалился в сторожку: не увидел в Чубукине ничего опасного и не мог увидеть. Если бы от Чубукина исходила угроза, заметная невооруженным глазом, не служить бы ему в группе «Варан». В ней люди собрались добродушные, незлобивые, любящие потрепать языком, похожие на недодавленных советских придурков.

…В группу захвата вошли пять человек, включая Сергея Петровича, которому было поручено руководить. Еще там был Вася Коняхин, бесшабашный снайпер, все тот же Чубукин, а также Дарья Тимофеевна, «мамочка», прикинутая под деревенскую жительницу, в сером помятом платьишке, в какой-то вязаной кофте и с плетеной корзинкой в руках, и Лиза Королькова. Лизу взяли, потому что, как предполагалось, она уже побывала в этом доме под видом американской журналистки Элен Драйвер: именно здесь из нее слепили зомби. Сергей Петрович категорически возражал против ее участия, но Лиза уверяла, что помнит расположение комнат, знает, как устроена сигнализация, и наконец договорилась до того, что якобы прикормила диких питбультерьеров, и они ее не тронут. Отчаянно врала, но сумела убедить Санина в своей незаменимости, — и это не удивило Лихоманова. Лиза всегда добивалась, чего хотела, не мытьем, так катаньем. Санин пробурчал:

— Ну чего, майор, она опытный боец, пусть идет. Обузой не будет.

Лихоманов сказал Лизе:

— Стыдно, Лизавета. Я ведь понимаю, почему ты туда прешься.

— Почему же?

— Хочешь с кем-то расквитаться, но это непрофессионально и глупо. Ты же не вертихвостка какая-нибудь.

— Когда ты это заметил?

Короче, Лиза была с ними. Они сидели на полянке, на краю березовой рощицы и прикидывали, как без потерь проникнуть в дом. В общих чертах решение было принято еще вчера и утверждено Саниным, но, как это не раз бывало в их работе, в последний момент в голову могло прийти что-то новенькое, более рациональное. Пока не приходило. Первоначальный вариант — брать дачу штурмом, с помпой, с привлечением милиции — Санин отклонил, даже не объясняя причины, но она и так понятна: юридических оснований — ноль. Выписать ордера и получить прокурорскую поддержку — плевое дело, ну а дальше?.. Дальше обычные процедуры — подкуп, шантаж — и птичка на воле. Да и какая птичка, что за птичка — никто же ничего толком не знает. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

Второй вариант (или пятый, было еще три-четыре, совсем тухлых), предполагал последовательное незаконное вторжение и, по мнению Сергея Петровича, был самым бестолковым из всех возможных. Но Санин решил иначе — ему и карты в руки. Выслушав аргументы Литовцева-Лихо-манова: зачем такая спешка? среди бела дня, почти без подготовки, вслепую? вдруг там вообще пустышка, а шуму наделаем? — Санин окинул его своим пронзительным, ма-гически-желудевым взглядом и желчно спросил:

— Тебе не хочется, майор? Давай я сам схожу. Делов-то на полтора часа.

Сергей Петрович смирился. У него не было выбора. Их отношения с прославленным элитником складывались довольно странно. Сотрудничество получилось без любви. Литовцев еще не встречал человека столь четкой и свирепой ориентации, почти незрячего во всем, что не касалось работы. Он прекрасно понимал, на какие подвиги способен полковник. Рядом с ним любой мужчина чувствовал как бы легкую свою ущербность, а это неприятно. Общаясь с Саниным, Сергей Петрович то и дело вспоминал любимого друга Гурко. Олег был сбит на ту же колодку, что и полковник, но никого не подавлял вокруг себя. Напротив, его веселый блестящий интеллект очаровывал, завораживал, вызывал желание стать умнее… Полковник Санин относится к людям, как к мусору, хотя прямо об этом не говорил. Это чувствовалось даже в мелочах — в пренебрежительном тоне, в сочувственной улыбке. Выделял он только ребят из «Варана», тут ничего не скажешь. В разговорах с ними чудесным образом преображался, мягчел, оттаивал, в голосе появлялись заботливые, искренние нотки, злые глаза заволакивало светлым туманом. Но Сергей Петрович не имел никакого отношения к «Варану» (не дай Бог!), хотя в принципе служил по тому же ведомству. За три недели ему ни разу не удалось поговорить с полковником нормально, без внутреннего напряга. Санин смотрел на него, как на чужака, которого ему зачем-то подсунули на выводку. В его небрежном взгляде Сергей Петрович легко прочитывал горький упрек, который можно было расшифровать так: слинял бы ты, хлопец, чтобы я тебя больше никогда не видел. До ссоры не доходило, какая может быть ссора между подчиненным и старшим по званию, но вот это, к примеру: «Тебе не хочется, майор?» — звучало, конечно, убийственно. Сергей Петрович предположить не мог, что кто-нибудь когда-нибудь обратится к нему, как к недоумку, и он это проглотит. Ничего, проглотил.

Он достаточно знал про Санина, чтобы понять и оценить его душевную опустошенность, его раннюю земную обреченность. Иногда прикидывал на себя ношу, которую добровольно взвалил на плечи Санин, и честно себе признавался, что не потянул бы и десяти шагов. Такие, как Санин, рождаются на свет лишь изредка, и надо быть идиотом, чтобы судить его поступки обычными житейскими мерками.

— Все-таки мне это не нравится, — сказал майор, обращаясь к Чубукину, но краем глаза ловя дурашливую Лизину мордашку: веселится, принцесса.

— Что не нравится? — спросил Чубукин. Он держался с майором ровно, не выказывая отрицательных эмоций. Иное дело — Вася Коняхин. Тот вообще не признавал субординации, ему неважно было, кто командир, кто рядовой, лишь бы дали пострелять. Он одинаково радовался любому собеседнику, с мальчишеского лица не сходила восторженная улыбка, естественно, до тех пор, пока человек не оборачивался живой мишенью. Коняхин мастерски владел практически всеми видами оружия, включая базуку и огнемет, но предпочитал любимую винтовку с лазерным прицелом — СКБ — Ц—18, которая сейчас лежала рядом с ним на траве, в разобранном виде упакованная в кожаный чехол.

— Легковесно как-то все, — зудел Сергей Петрович. — Неубедительно. Ничего не подготовлено, разведки нет. Какой-то бандитский наскок, честное слово. В духе вестерна.

— Ты не прав, Сережа, — вежливо отозвался Чубукин. — Диспозиция более или менее ясная. Двое в сторожевом домике — крепкие парни, обученные, скорее всего, кадровики, но днем им чего напрягаться — верно? Дальше — собаки. Это сложнее, но предусмотрено. Сигнализация днем отключена — на девяносто девять процентов… Теперь в доме. Там пять человек обслуги — повар, горничные — в общем, несерьезно. Охранников всего трое.

— Когда же ты их пересчитал?

— Секрет фирмы, — усмехнулся Чубукин. — К сожалению, их расположение нам неизвестно, но один наверняка дежурит у смотрового пульта. Пульт в комнате на втором этаже, окно я зафиксировал. Интересующий нас мужчина — в возрасте, лет около пятидесяти, высокий, смуглый, восточной наружности, но не китаец. Из дома практически не выходит, тут у него базовое пристанище. Вот и все. Какие проблемы?

— Проблем никаких, — согласился майор, взглянув на Чубукина с уважением. — Только все это вилами по воде писано.

— Вся наша жизнь, — возразил Чубукин, — не что иное, как сон.

Лиза поощрительно ему улыбнулась. Неожиданно вмешалась Дарья Тимофеевна, до этого она лишь прислушивалась к разговору.

— Нам с Лизой пора, Сергей Петрович. Вы не волнуйтесь, все будет в порядке.

Про эту красивую таинственную женщину, на его глазах преобразившуюся в деревенскую чумичку, Лихоманов, как и про Санина, знал много такого, о чем лучше не задумываться, но раз она сказала — пора, значит, пора.

Первым отбыл Вася Коняхин — с большой парусиновой сумкой, с зачехленной винтовкой и с монтерскими «кошками», перекинутыми через плечо. Когда он окажется на улице, ни у кого из случайных наблюдателей не должно возникнуть сомнений, что это мастеровой человек, бредущий по каким-то своим делам, вдобавок изрядно помятый и явно с похмелья. Надо было дать ему минут десять времени, чтобы он успел занять свой пост — на водонапорной башне, в пятидесяти метрах от дачи. Коняхин ночью проверил: оттуда обзор такой, что лучше не придумаешь.

Следом отправились Лиза и Дарья Тимофеевна. У Лизы в руке молочный бидон, на голове белый платочек от солнца, туго затянутый. Обряжена в широкие полотняные штаны и тоже, как у старшей товарки, в какую-то нелепую шерстяную кофту — даром, что солнце бьет, как из пушки. Две деревенские бабы прибыли в богатый дачный поселок сшибить денежку за молочко, за творожок, за яички — обычная картина.

Точно по часам — с ухода Коняхина прошло ровно двадцать минут — снарядились и Лихоманов с Чубукиным. Выкатили из кустов велосипеды с притороченными к багажникам одинаковыми черными сумками, у Сергея Петровича к раме примотано еще что-то вроде удочки — длинная пластмассовая палка, а что внутри — никто не догадается. Дотянули лугом до дороги. Только и обменялись что парой слов.

— Парит-то как, — заметил Чубукин. — К вечеру не иначе грозу натянет.

— Вряд ли, — откликнулся майор. — Синоптики обещали сухомань.

…У железных ворот Дарья Тимофеевна опустила к ногам корзинку, ладонью смахнула жар с лица. Лиза подошла к калитке, помешкала, будто в раздумье, надавила электрическую кнопку. Через минуту вышел крепыш с автоматом и с ножом на поясе, с невыразительным, но запоминающимся лицом профессионального насильника. Может, тот самый, с кем недавно разговаривал Чубукин, а может, двойник.

— Вам чего, бабоньки?

Лиза смешливо фыркнула.

— Молочко, сметанка свежая, не желаете? Только что подоили.

— Кого подоили?

— Коровку, хозяин. Молочко коровка дает.

Боевик увидел чистое, нежное лицо без грамма косметики, пухлые, яркие губы, смелый, задиристый взгляд. Немного размечтался.

— Чего-то я тебя раньше не видел в поселке?

— Я тебя тоже, — сказала Лиза, облизнув губы.

Это парня доконало.

— Молочко, говоришь?

— Ага… И творог, и сметанка. Купи, не пожалеешь.

— Почем берешь?

— Не дороже, чем в магазине, — еще одна улыбка, невинное облизывание губ — и наконец, простецки-задорное: — Молодой человек, водицей не угостите? Ужас какая жарища!

Дарья Тимофеевна басом подтвердила:

— Умираем, юноша, посочувствуйте.

Очарованный Лизой вояка не колебался ни секунды:

— Пошли, чего там… Есть знатный квасок, — и подмигнул Лизе не менее многозначительно, чем она улыбалась.

В затененной комнатке со шторками на окнах полуразвалился на стуле второй сторож, белобрысый, молодой, — автомат лежал на столе. Вдоль стены в оружейной стойке выстроились три десятизарядных американских карабина «Мессер».

— Принимай гостей, Валек, — их провожатый прошагал к холодильнику в углу и открыл дверцу. Нагнулся — и почувствовал, как сзади под лопатку уперлось что-то твердое.

— Без глупостей, — сказала Лиза хорошо поставленным голосом, не оставлявшим сомнений в ее намерениях. — Дернешься — в спине дырка.

Боец все же не поверил своим ушам, уточнил у приятеля:

— Валек, чего у нее в руке?

— Пушка, — спокойно сообщил Валек. — И у второй твари такая же. Ты кого привел, Сань?

— Не знаю, Валь. Может, маньячки? — он попытался медленно повернуть голову и услышал характерный, щекочущий нервы звук взводимой «собачки». Это его образумило. Лиза сдернула у него с плеча автомат.

Зато белобрысый Валек, когда осознал, что на них напали две занюханные чувырлы, вдруг взорвался и сделал движение, непростительное для серьезного вояки. Повалился набок со стула, потянулся к автомату, но куда там. Пуля, пущенная бестрепетной рукой Дарьи Тимофеевны, раздробила ему правую кисть и застряла в брюшине. Пистолет был с глушителем, звук получился такой, будто лопнул надувной резиновый шарик.

— Ты чего, Валек, — осторожно окликнул напарник. — Живой?

— Тварь меня ранила, — доложил Валек, с удивлением разглядывая расплывающееся на брюхе пятно. — Кровь текет, Сань.

— Ничего, потерпи. Еще не вечер.

Лиза с короткого взмаха опустила ему на затылок рукоять пистолета, но упасть не дала, покряхтывая, оттащила к батарее и железным браслетом пристегнула к стойке.

Дарья Тимофеевна принесла раненому полотенце, которое висело над мойкой, помогла заткнуть дырку на животе. Встретясь с ней глазами, Валек спросил:

— Ты хоть понимаешь, чего натворила?

— Молчи, сынок. Тебе лучше не разговаривать. Ну-ка, обопрись на меня, отведу к приятелю. Вдвоем вам будет веселее.

Валька тоже пристегнули наручником к стойке, не оставя обоим никакой возможности для маневра.

Лиза оборвала телефоный провод и методично переколотила всю автоматику. Первая часть операции была завершена.

Теперь — собаки. Лиза чуть-чуть приоткрыла дверь. Насколько позволял видеть глаз, двор пуст, но проклятые питбули наверняка рыскают где-то неподалеку. «Налетают молчком, — инструктировал многознающий Чубукин. — Такая у них скверная повадка». Но главная проблема не в собаках. Стоит им с Дарьей Тимофеевной высунуться, они тут же себя обнаружат. Если, конечно, дежурный у пульта добросовестно исполняет свои обязанности. Но и медлить бессмысленно: из дома наверняка засекли, как охранник провел в сторожку двух женщин.

— Ну, я пошла, Дарья Тимофеевна? — Лиза была напряжена не больше обычного. Поправила косынку. Удобнее пристроила на боку «водомет», с виду напоминающий компактную электродрель. Хорошая штуковина. Дальность поражения, по инструкции, до десяти метров, естественно, с учетом погоды. «Водомет», новинка одной из лабораторий бывшего ВПК, только недавно прошел последние испытания. Лиза ни разу еще им не пользовалась, но надеялась, что игрушка не подведет. Сейчас «водомет» был заряжен парализующей эмульсией 3—12 (производство той же самой лаборатории).

— Ступай, девочка, — напутствовала Дарья Тимофеевна. — Будь поосторожнее.

Лиза вышла на парковую аллею и не спеша направилась к дому. В левой руке молочный бидон. Только у ненормального она могла вызвать нехорошие подозрения. От ворот до дома — метров пятьдесят усыпанной гравием дорожки, с цветочными клумбами по бокам, с близко подступившим яблоневым садом. Неплохо жили архитекторы в дорыночные времена.

Собаки настигли ее неподалеку от парадного подъезда, неожиданно, как и обещал Чубукин, вымахнули из кустов жимолости и устремились к ней подобно трем темно-коричневым ракетам с самонаводящимися устройствами. Сходство усиливал сиплый синхронный рык — вроде ровного урчания механических сопел, сопровождавший их движение. Лиза еле успела передернуть рычажок давления «водомета» на полную мощность. Два пса, нарвавшись на пыльно-лиловую струю, перевернулись в воздухе, как заправские акробаты, и, не завершив «двойной тулуп», шмякнулись оземь, забавно растопыря лапы. Еще несколько мгновений по инерции ползли к ней, царапая землю когтями, но рык стал тише, в нем появились доверительные нотки, — и наконец собачки погрузились в беспробудный, ностальгический сон, хотя все еще обиженно таращили на Лизу оловянные глазищи. Однако третий пес, он бежал чуть в стороне и преодолел зону распыления, зацепив наркотика всего лишь одной ноздрей, в могучем прыжке взвился в воздух, метя в Лизино горло. Девушка уклонилась, убийца пролетел мимо, но все же — удивительная реакция! — на лету зубами вырвал из ее руки «водомет». Однако совершил ошибку, которая дорого ему обошлась. Вместо того, чтобы сразу развернуться и напасть, пес попытался разгрызть опасную штуку, повалившую на землю двух его собратьев. Лиза подскочила к нему и со всей силы огрела по квадратной башке бидоном, в котором было отнюдь не молоко. Пес зашатался, сел на задние лапы и выплюнул из зубов «водомет». Его укоризненный взгляд как бы говорил: «Мы так не договаривались, девушка!»

Воспользовавшись временной недееспособностью пса, Лиза выхватила у него из-под носа «водомет» и побежала к крыльцу. Но укрыться в доме не удалось: наверху, на мраморных ступенях ее поджидал хмурый детина с автоматом в руках, нацеленным ей в грудь.

— Положи пушку и поставь бидон, — приказал он. — Медленно, очень медленно.

Лиза беспрекословно выполнила распоряжение. Она знала, когда можно рыпаться, а когда нет.

— Два шага вперед, — Она опять послушалась. На губах парня вспыхнула ироническая усмешка.

— Кто такая? Зачем собак калечишь? Это же друзья человека.

— Позови кого-нибудь из начальства, чем дурака валять.

— Обойдемся без начальства. Очень шустрая, да? Сейчас посмотрим, какая ты на самом деле. С пушками вы все смелые.

Лиза оглянулась. Псина, оправившись от удара по башке, приближалась к ней вразвалку, видно, понимая, что спешить теперь некуда. Растерянность на морде сменилась выражением, которое иначе не назовешь, как циничная ухмылка. Лиза его понимала: бидоном по кумполу — что может быть унизительнее для прирожденного рингового бойца.

— Останови собаку, — попросила Лиза. — Или у тебя будут неприятности.

— У меня, может, будут, а у тебя уже есть, — благодушно возразил парень. — Фас, Джеки!

Напрасно он не поверил Лизе, в недобрый час решил позабавиться. Смерть прилетела к нему с водонапорной башни с приветом от Васи Коняхина, который в подобных случаях долго не раздумывал. Пуля вошла точно в сердце, и команду собаке озорник отдал уже мертвый, хотя догадаться об этом не успел.

Пес на мгновение замешкался, удивленный поведением одного из хозяев, рухнувшего на крыльце, как подрубленное дерево, но все же прыгнул. Вторая Васина пуля вонзилась ему в бок, но не убила, лишь слегка изменила траекторию полета. Джеки мягко упал на лапы, встряхнулся, хотел ухватить зубами железную муху в боку, но передумал. Сперва работа, потом все остальное. Покачиваясь, с хриплым, тяжелым дыханием пошел в последнюю атаку, но до Лизы не добрался. Третья пуля, посланная Коняхиным с добавлением матерных слов, впилась ему пониже уха и успокоила навеки.

На крыльце под навесом Лиза подождала Дарью Тимофеевну, переваливающуюся по аллее старушечьей походкой, припадая на обе ноги, с заполошным лицом, как будто все, чему она оказалась свидетелем, чрезвычайно ее поразило. Маленький спектакль одного актера с безупречной мимикой, рассчитанный на тех, кто, возможно, следит за ними из дома. Лизу огорчила сокрушительная пальба Васи Коняхина, но она понимала, что у него не было выбора. Она подумала, что ни у кого из них нет выбора, кто-то сделал его за них давным-давно, а удачно или нет, тоже не им судить. Будущее покажет, и оно не за горами.

…Сергей Петрович и Чубукин сидели на травке, прислонив велосипеды к забору. Когда стрелка часов достигла условленной точки, Лихоманов вызвал Дарью Тимофеевну.

— Что там у вас, мадам? — пробурчал в пуговицу микрофона. Выслушав ответ, с недовольной гримасой обернулся к Чубукину.

— Собаки в нокауте… Плюс один или два трупа. Вася разгулялся… Нет, как хочешь, Чубукин, все это несерьезно, какие-то детские игры на лужайке.

— Тебе виднее, — улыбнулся Чубукин. — Ты командуешь.

— Тогда чего прохлаждаешься, пошли.

Забор преодолели старым дедовским способом: Чубукин подставил плечи, Сергей Петрович на него взобрался, подтянулся, уселся на каменный гребень, вытянул наверх Чу-букина. Пожаловался:

— Задницу вроде порезал. Видишь, засранцы, стекол на-втыкали.

— Поосторожнее будь, — посоветовал вежливый Чубукин.

…В холл проникли без труда, но едва ступили в гостиную, с баллюстрады второго этажа посыпались пули. Огонь был явно предупредительный, очерчивал границу, куда нельзя заходить. Стреляли двое или трое — вот тебе и разведка Чубукинская. Лиза вместе с бидоном спряталась за кресло. Дарья Тимофеевна, оценив обстановку, осталась на месте.

Сверху раздался насмешливый голос:

— Что, девочки, не нравится? Ну-ка выходите на середину — и лапки поднимите.

Дарья Тимофеевна послушалась, вышла на линию огня, задрала голову:

— Не убивайте, успеете убить. С хозяином поговорить надо.

— Ишь ты… А почему вторая поблядушка прячется?

— Молодая она, сомлела… Позовите хозяина, у меня сведения для него.

— Кто вы такие?

— А вы кто?

Лиза за креслом потихоньку достала из бидона золотистую, плоскую, с красивыми насечками металлическую чушку — граната «Осьминог» с черным рычажком пускателя, заменившим допотопную чеку. Прикинула возможный разброс. Умница Дарья Тимофеевна, место выбрала точно.

Удивленный дерзостью крестьянки с баллюстрады свесился мужик в тельнике. Метрах в двух от него меж деревянных резных стоек многозначительно торчал автоматный ствол.

— Ты что, совсем опупела, баба?! Тебе жить-то осталось, пока я добрый.

— Нет, — возразила Дарья Тихоновна. — Если ты это сделаешь, хозяин не похвалит.

Ее голос звучал, как всегда, убедительно, мягко. Мужик подумал и сказал:

— Пусть вторая выходит. Ишь, сучки бедовые…

— Ложись, Даша, — негромко окликнула Лиза, но Дарья Тимофеевна сдвинулась с места только тогда, когда увидела летящий брусок — отступила за портьеру, только и всего.

Суперграната произвела впечатляющие разрушения: срезало, как ножом, деревянные поручни, а также обвалило с потолка огромную хрустальную люстру, которая при падении наделала больше шуму, чем сам взрыв. Обоих бойцов смело с помоста, и они, подобно двум ныряльщикам, обрушились на пол гостиной вместе с люстрой, погрузясь, как в морскую пену, в сверкающие осколки. Вдобавок голубоватым пламенем занялась лестница, но огонь быстро иссяк сам собой, вступив в химическую реакцию с противопожарной пропиткой. Удачный бросок; инструктор Будинец из лесной школы, сам матерый кидальщик, оценил бы его не меньше, чем в десять баллов, если еще учесть, из какого положения он был произведен.

И тут же весь дом, до того безмолвный, наполнился звуками и голосами, словно проснулся. Особенно резали уши истерические женские вопли, донесшиеся откуда-то сверху, будто на крыше кого-то насиловали.

Лиза и Дарья Тимофеевна промчались по второму этажу, заглядывая во все комнаты, их оказалось десять — восемь пустые, а две запертые. Из людей встретили только пузана в рабочем комбинезоне, явно из обслуги, его положили на пол, не вступая в переговоры. Лежа на животе, он мелко вздрагивал, как в лихорадке, что было, конечно, стыдно для пожилого, солидного мужчины.

Одна запертая дверь выделялась наособицу: с золоченой ручкой, тесаная, с нависшей над косяком оскаленной волчьей головой.

— Хозяин там? — спросила Дарья Тимофеевна у дрожащего пузана. Тот лишь согласно постукал лбом об паркет.

Из бездонного бидона Лиза извлекла горсть миниатюрных взрывпакетов, прикнопила три штуки к замку, установила на дистанционном пульте десятисекундную паузу — и они с Дарьей Тимофеевной вильнули за ближайший угол.

Взрывом вывернуло замок, и массивную дверь скособочило, повеся на одной петле. Пузан в ужасе пополз по коридору к лестнице, но Дарья Тимофеевна, пробегая мимо, крикнула: — Лежать! — и тот послушно ткнулся в пол.

Лиза с автоматом, который прихватила у одного из охранников, свалившихся с баллюстрады, мельком заглянула в дверь — и сразу отпрянула. Однако — ничего. И дом вдруг снова затих, даже изнасилованная дама на крыше умолкла. В тишине загадочно прозвучал спокойный мужской голос:

— Прошу, сударыня, прошу! Что же вы оробели?

Лиза потянулась на голос, как на манок, Дарья Тимофеевна осталась в дверях.

Догмат Юрьевич Лизу признал и не скрыл удивления.

— Элен Драйвер, если не ошибаюсь? Живая и здоровая, кто бы мог подумать! Что ж, рад, чрезвычайно рад.

— Господин психиатр, — поздоровалась и Лиза, жадно ловя его взгляд: конечно, человек, конечно, не оборотень. — Чему вы, собственно, рады?

— Хотите верьте, хотите нет, я много думал о вас. Редко мне попадались экземпляры с такими психосоматическими данными. Честно говоря, вы первая.

— Поэтому меня приговорили?

Догмат Юрьевич протестующе поднял руку.

— Как вам могло прийти в голову… Я изо всех сил старался помочь, спасти… Увы, не я решаю.

Он пронизывал ее черными зрачками, увеличенными оптикой до размеров чернослива, голос журчал проникновенно, с нежностью, так делятся заветным секретом с милым дружком. Гипнотизер хренов!

— Да, да, миленькая, не я решаю. Мне платят, как и вам, а я выполняю свою работу. Но подумайте, как вы уцелели? Зомби не выживают, можете справиться у любого специалиста. Они функционируют, пока работает заложенная в них программа. То есть до контрольного щелчка. После выполнения установленного задания автоматически происходит сбой систем жизнеобеспечения. Удушье, разрыв аорты. Типичный диагноз медика-профана — смерть от инсульта. Вот что вас ожидало, милейшая, если бы не я…

Увлекшись, полагая, что рыбка на крючке, Догмат Юрьевич начал делать усыпляющие пассы, блудливо косясь на вторую даму, молча наблюдавшую за ними от дверей. Скоро и ее черед. Он не испытывал особого беспокойства, только азарт профессионала, получившего возможность провести любопытный психологический эксперимент в полевых условиях. Да и чего, собственно, бояться? Скоро подоспеют люди «триады» и своими методами разберутся в этой запутанной истории. Пока же есть время… Догмат Юрьевич был тщеславным человеком, но Лиза охладила его гипнотический пыл. Целя по мокрой, сладострастно чмокающей губе, наотмашь съездила автоматным прикладом. Догмат Юрьевич в первое мгновение не понял, что произошло. Но когда поднес к лицу руку и увидел на ней кровь, и почувствовал, как рот разбухает резиновой грушей, пришел в неописуемую ярость.

— Ты что делаешь, тварь?! — прошамкал угрожающе. — Тебя же по стенке размажут. Второй раз не вырвешься.

Лиза ударила его носком кроссовки в промежность, а потом, когда он согнулся, коленом в нос. С ней что-то произошло неладное, лопнула в груди туго натянутая струна. Карфаген должен быть разрушен. Два месяца назад в этом оме ее пытали, насиловали, разрывали током, внедрялись в ослабевший рассудок, и именно этот нетопырь точно таким же проникновенным тоном читал ей лекции, призывая образумиться, балдея от ее стонов и вида ее истерзанной наготы. Она наверное убила бы его, если бы сзади не обхватили ее Сережины руки.

— Уймись, Лизка! С ума сошла?

Разъяренная Лиза попыталась вырваться, но любимый сжал так крепко, что хрустнули косточки.

— Лиза, перестань, говорю тебе! По башке получишь.

— Ладно, отпусти, — Лиза поникла, растерянно моргала, выходя из транса.

Догмат Юрьевич ползал на четвереньках около стола, собирая осколки разбитых очков. Всхлипывал, утирал красные сопли. Бормотал себе под нос:

— Ничего, вы за это ответите!

— Какой он смешной, да, Сережа? — Лиза взглядом просила у майора прощения, но он делал вид, что непреклонен.

— Зато ты не смешная… Все, уходим… Чубукин, погляди, что там на улице… — Потряс за плечо психиатра. — Поднимайтесь, гражданин, пойдете с нами.

— Куда?

— На кудыкину гору… По дороге объясню.

К чести Догмата Юрьевича, он не потерял самообладания после неожиданных побоев.

— Не знаю, кто вы такие, господа, но напрасно все это затеяли. Давайте лучше спокойно обсудим, что вам нужно…

— Допрос с тебя снять, — ответил Лихоманов. — В более удобном месте.

Психиатр, морщась, поднялся на ноги, одной рукой держался за промежность.

— А если не пойду?

— Лиза, ты права, — сказал Сергей Петрович. — Он невменяемый. Разберешься с ним?

— С удовольствием, командир!

Догмат Юрьевич встретился с ней глазами — и молчком попер к двери.

У ворот дачи их уже поджидал черный вместительный «уазик» с иногородними номерами. За баранкой Федя Гаврюхин из «Варана», механик-ас. Разместились кое-как. Психиатра майор посадил рядом с собой на заднее сиденье, пристегнув наручником к своей руке. Тронулись, помолясь. В конце поселка подобрали Васю Коняхина с его причиндалами. Чем-то он был недоволен, но его никто ни о чем не спросил. И так понятно. Один трупак на всю поездку — это даже не разминка для снайпера.

Уже в Ручьевке, на пыльной деревенской улице разминулись с джипом и двумя «Скорпио», под завязку набитыми боевиками. Банда примчалась на экстренный вызов, но немного опоздала. Лихоманов и Чубукин пригнули психиатра к полу, но это была излишняя предосторожность. Из иномарок на занюханный армейский «уазик» даже не взглянули.

— На допрос не больше часа, — миролюбиво сообщил майор прочихавшемуся психиатру, — Дашь чистосердечные показания, вернешься к своим баранам.

— А если нет?

— Повешу на дереве в лесу, — сказал Лихоманов.

3. КУЗНЕЧИК ЛЮБИТ КАК УМЕЕТ

К концу лета ожила пропагандистская компания по перезахоронению Владимира Ильича, но, как и в прежние годы, шла туго. Правда, под давлением властей сторонником перезахоронения неожиданно выступила православная церковь. Патриарх всея Руси высказался в том смысле, что, дескать, негоже, когда демократическая молодежь, выбравшая местом главных тусовок Васильевский спуск и Красную площадь, веселится как бы на костях мертвецов. К сожалению, благородная мысль не нашла поголовной поддержки в обществе, особенно среди старшего поколения, необратимо зараженного коммуня-чьим вирусом. Опять началось вялое брожение в умах, предвестник социальной смуты. Правительство пошло на неординарные меры и назначило денежное вознаграждение тому, кто предложит приемлемое решение тупиковой проблемы.

Узнав о сумме вознаграждения, в конкурс включился Глеб Егоров со своей «Аэлитой». Его идея, озвученная всеми средствами массовой информации, заключалась в следующем. Ленина из мавзолея, естественно, убрать, как просила в несуществующем завещании его матушка, а на его место положить ныне здравствующего президента, отца всех свобод. Россиянам безразлично, кто там будет лежать, лишь бы было кому поклоняться. Компромисс замечательный во всех отношениях, но была в нем одна несуразица, сразу бросавшаяся в глаза: президент, как уже сказано, пока, слава Создателю, живой, его иногда даже показывали по телевизору. Егоров и тут нашелся, не спасовал. Борис Николаевич временно может лежать в мавзолее только по выходным дням, вместе с любимой капельницей, тем более, оттуда ему ближе до рабочего кабинета, чем из Барвихи или ЦКБ. Всех остальных захороненных, этих революционеров и маршалов, тоже давно пора переправить куда подальше, а в кремлевской стене зарезервировать места для истинных героев (список из ста фамилий, начинавшийся именами Гайдара и Чубайса, прилагался), вколотивших последние гвозди в гроб коммунизма.

Заманчивая идея настолько быстро овладела массами, что уже на следующий день в Москве начались карнавальные шествия с раздачей бесплатного пива и разбрасыванием в толпе тампонов с крылышками.

…Егоров от души веселился, наблюдая за очередным умопомрачением москвичей, но ему стало не до смеха, когда услышал о наглом нападении на загородную базу «триады». Черную весть доставил Су Линь, явившийся в офис без предупреждения. Держался он, по обыкновению, беззаботно, но в улыбке проскальзывала горечь.

— А что говорит Догмат Юрьевич? — поинтересовался Егоров.

— В том-то и дело, что молчит.

— Почему?

— Смертельно напуган. Его куда-то увозили, он вернулся только вечером. Надо ждать, пока очухается.

Су Линь рассказал кое-какие подробности. Повару Джо-лаю удалось сделать несколько снимков и спрятаться от преступников в котельной. Бандитов было четверо, две женщины и двое мужчин. Действовали они вполне профессионально, но все же, по почерку, — это не чекисты. Слишком малочисленная группа и не предъявляли никаких официальных документов. Конечно, добавил Су Линь, сейчас все так перемешалось, что трудно отличить порядочного человека от негодяя, но суть не в этом. Суть в том, что, похоже, организация засвечена.

Китайцу совсем не удалось поспать в минувшую ночь, но выпив кофе с коньяком он немного ожил.

— Могу я быть с вами откровенным, Глеб?

— Конечно. Ведь мы же друзья.

Китаец поблагодарил его коротким кивком.

— Знаете, как это бывает… Сперва одно, потом другое. Много планов, много надежд. Никогда нельзя забывать о тщетности человеческих устремлений, не правда ли?

— Полностью согласен… Вы полагаете, ваши люди свернут программу «племянник»?

Су Линь не удивился его проницательности.

— Думаю, да. Но это не так просто. Много сил и средств потрачено, а взамен ничего. От ликвидации Зенковича никто не выиграет, а проиграют все, — Китаец разложил ладони на поручнях кресла, изображая недоумение. — Неважно, что искали налетчики на даче, но совершенно очевидно, что кто-то подбирается к Прыгуну. А мы даже не знаем, какие сведения они получили от доктора. «Витамин» не любит рисковать. Они избавятся от Левы, потому что он стал опасен. На этом моя карьера в России закончится, но пострадает и ваш бизнес, Глеб. Вложенные деньги не окупятся, затея с урановыми разработками… не осуществится.

— Плевать, — неискренне сказал Егоров, — У вас есть какие-нибудь предложения?

Су Линь отпил коньяка, посмаковал во рту, проглотил и запил холодным кофе. Он собирался с мыслями, что было на него не похоже. Обычно он приходил с готовым решением.

— То, что я скажу, Глеб, наверное, покажется вам странным. Надеюсь, вы поймете меня правильно.

— Не сомневайтесь, дорогой друг.

— Мне жалко Зенковича, я не хочу, чтобы с ним случилась беда. Когда-то он спас мне жизнь, причем без всякой для себя корысти…

— Да, да, я помню… Вы несколько раз об этом упоминали.

Су Линь заулыбался, потер ладошки.

— Ценю ваш юмор, Глеб. Знаете, у русских мне особенно дорого, что вы серьезные и веселые сразу вместе. Я правильно сказал?

— Почти.

— Это редкое сочетание, редчайшее. Сердечная доброта обыкновенно приводит к печали, а у вас наоборот, к смеху. Какое тут объяснение?

— Я об этом не задумывался, — признался Егоров.

— Так вот, вернемся к бедолаге Зенковичу… Я хочу его спасти.

На этот раз Егоров ответил твердо:

— Это невозможно.

— Почему же, очень возможно. Если вы захотите помочь. Я понимаю, он не спас вам жизнь и вы не испытываете к нему чувств, какие испытываю я, но у этого дела есть другая сторона.

— Внимательно слушаю.

— Представьте такую картину, Глеб. Два, три, четыре паука сплели сети, но у них общая добыча. Пауки тянут в разные стороны, паутина рвется, добыча ускользает. Не достается никому. Добыча достается кому-то постороннему, кто помог ей ускользнуть.

Егоров не любил, когда китаец переходил на иносказания. Его побасенки большей частью не выдерживали критики, но сегодняшняя была не так уж плоха.

— Дважды в одну реку не вступают.

— Философия, Глеб. В жизни еще как вступают. Извините за сравнение, даже презерватив, если хорошенько простирнуть, можно использовать десять раз.

Китаец расшалился, и Егоров снисходительно улыбнулся.

— Как же вы себе это представляете? Я имею в виду не стирку презерватива.

— Ничего хитрого. Если им занялись органы, они тоже обязательно придут к мысли, что Зенковича следует убрать.

Как говорил один ваш вождь, нет человека — нет проблемы. Правильно я сказал?

— Да, он так говорил. В анекдотах.

— Если на него положила глаз какая-то мафия, его постараются перекупить. Значит, надо сделать его недосягаемым и для тех, и для других.

— Каким образом?

Су Линь осушил очередную рюмку, будто заправский пьяница. Он волновался и не скрывал этого.

— Скоро выборы… Пусть Лева станет кандидатом в президенты… Подождите, Глеб, не смейтесь… Убить племянника или даже министра — это несложно. Это проще пареной репы. Я правильно сказал?.. Убить кандидата в президенты — это большая политика. Там совсем другие правила. Наши будут долго думать. Остальные пауки тоже выплюнут добычу. Убить политика такого ранга, все равно что отнять последнюю игрушку у народа. Это безнравственно. Разве не так?

— Почему вы пришли ко мне, а не к своим?

— Я приходил.

— Не послушали?

— Нет.

Егоров смотрел на маленького мудрого озорного китайца со смешанным чувством уважения и жалости. Су Линь его огорошил. То, что он предлагал, отдавало мистикой. Что им руководило? Не романтическая же, в самом деле, мужская дружба или, прости Господи, чувство морального долга?

Прожив такую жизнь, какую прожил, Егоров, естественно, стал законченным циником и не верил в духовные ценности, имевшие хождение в дореформенную эпоху. Образованный человек, когда-то на досуге он почитывал и классику и получал удовольствие, погружаясь в пучину благородных роковых страстей, но ему в голову не приходило соотносить их с нынешним временем и с той человеческой особью, которая выкристаллизовалась в результате рыночных мутаций.

Егорову хотелось понять, зачем маленький китаец вешает ему на уши сентиментальную лапшу: «жалко Попрыгунчика», «спас жизнь» и прочее? Какой за этим кроется расчет? Он с досадой думал, что сегодняшней встречей, скорее всего, обрываются их столь приятные и взаимовыгодные отношения. В тот омут, куда тянет китаец, он не сунется ни за какие коврижки.

Вслух сказал:

— Я все понял, дорогой Су. Можешь считать, я в твоей команде.

Быстрый ответ насторожил Су Линя.

— Глеб, ты соглашаешься, но на что?

— Я не совсем соглашаюсь, но в общих чертах мне по душе твоя идея. Сделаем из Зенковича президента и будем им управлять. Примерно, как Борис Абрамович семьей. Ситуация типичная, хотя на первый взгляд диковатая. Я думаю, справимся. Где наша не пропадала! Единственное, что меня беспокоит, так это умственное состояние Попрыгунчика. Он ведь себя не контролирует.

Су Линь выпил четвертую рюмку, установив таким образом личный рекорд для первой половины дня.

— Он контролирует. Ты не заметил, Глеб. Он хитрит. Он хочет жить.

— Даже так? — удивление Егорова было искренним. Не далее как позавчера он плотно общался с Зенковичем, и тот, как всегда, нес какую-то чушь, жаловался на ненасытного Галчонка, попросил Егорова похлопотать, чтобы заменили Пена-Муму, который якобы ополоумел. Подкрался ночью, когда Геня прикемарил, и прокусил ему вену на ноге. Показал свежий шрам под коленкой. Никаких перемен Егоров не заметил. Зомби как зомби. С уклоном в самоистязание.

— Ты немного плохо обо мне подумал, — усмехнулся Су

Линь. — Но я не вру. Ты поверишь, когда узнаешь подробности.

— Обижаешь, Су, — нахмурился Егоров. — Я верю без всяких подробностей…

…Света Кузнечик в одиночестве, у себя дома напилась, как сапожник. Она не знала, чего хочет: убить негодяя Санина или самой умереть. Совсем недавно пришла к выводу, что первое равнозначно второму. Она не сомневалась, что в конце концов справится с Пашутой, он утратил былую осторожность и уже пару раз засыпал в ее объятиях сном праведника, — но как дальше жить без него? Со Светиком случилось самое страшное, что может произойти с раскрепощенной женщиной, прожженной феминисткой и дьяволицей: она влюбилась. В этом уже не приходилось сомневаться. Конечно, до соплей не доходило и при виде любимого человека ее не бросало в дрожь, и над его фотокарточкой она не обливалась горючими слезами, но были кое-какие признаки, значительно более убедительные, чем вся эта девичья туфта. Первое: физиология. Чего говорить, знавала она кобелей покруче, с которыми испытывала за один раз по три-четыре оргазма, а они все никак не могли успокоиться. И заводились заново с пол-оборота по первому требованию. Санин выполнял мужскую работу с добросовестностью дровосека, который, поплевав на ладошки, рубит ствол до первого треска, потом валит его и лениво усаживается передохнуть, вовсе не заботясь о самочувствии убитого дерева. Бывало, Светик не успевала толком разогреться, как Санин уже отваливался от нее, сунув в рот вонючую (курил, гад, только отечественные) сигарету; а бывало, наоборот, умучивал до такой степени, что она начинала утробно пищать, как придавленная лягушка, а ему и горя мало. Светик помнила, как однажды Саввушка-Любимчик, царство ему небесное, куда-то заторопился, посмел оставить ее неудовлетворенной, и она в ярости спихнула его с кровати и всю рожу искровянила туфлей на высоком каблуке. Больше Саввушка так никогда не делал. С Саниным — иное. Независимо от того, получала ли она свой собственный кайф, когда он насыщался и откатывался в сторону опустошенный, Светик испытывала вдруг мощный прилив — не нежности, нет, и не раздражения, — а какого-то неведомого ей доселе глубокого внутреннего умиротворения, сравнимого разве что с пресыщением зверя, слопавшего непомерную добычу. Что же это, как не знак любви — бессмысленной и самодостаточной?

Но физиология, в сущности, ерунда. Самое ужасное, что вся Светик, целиком, от пяток до макушки, со всеми тончайшими струнами ее естества, оказалась в кабале, от которой не могла освободиться ни во сне, ни наяву. Каждая ее клеточка, каждая жилка изнывала в тоске по этому конкретному мужчине, по его нарочито тихому голосу, в котором чутким слухом, замирая, улавливала грозовые сполохи; по ублюдочным, желудевым глазам с их оловянной усмешкой (таких глаз не бывает у нормальных людей); по его загорелой коже, испещренной зарубцевавшимися шрамами, и трогательно, беззащитно гладкой в паху и на внутренних сторонах бедер; по всей его голубовато-искристой ауре, которую она впитывала сердцем, — и что же это иное, как не наваждение любви?

Три с половиной дня он не подавал о себе весточки; Светик, как распаленная гончая, тщетно выискивала его по всем адресам, почти не спала и не ела, измаялась до ровного, непроходящего сердечного стука, отдающего в уши (счетчик! включили счетчик!), и наконец безобразно напилась, накурилась — и лежала на диване в полной прострации, разве что не околела. Голова блаженно опустела, и в ней вызванивалась лишь одна фраза, приносящая хоть какое-то облегчение, ставшая ритуальной: «И все-таки я тебя урою, мент!»

Санин позвонил в сумерках, когда она чуть-чуть прикорнула с недопитым стаканом в руке. Узнав его голос, Светик злобно спросила:

— Ты где, подлый обманщик?

— Что такое, малышка? Малость наклюкалась?

— Не смей говорить со мной в таком тоне! — заорала Светик, но сердце ликовало: позвонил! позвонил! сам позвонил, сволочь!

— В каком тоне, малышка?

— Я не дурочка! И не твоя рабыня… — Дальше по инерции выпалила ряд привычных проклятий, грозя всеми карами и смертью от ее руки. В ответ услышала спокойное:

— Жаль, что ты в таком состоянии. Хотел пригласить на маленькую прогулку.

— Куда надо ехать? — с ненавистью спросила Светик.

— Сколько ты выпила?

— Не твое дело. Говори, куда ехать?

От мысли о том, что он передумает и она не увидит его сегодня, в глазах у Светика потемнело, спирт проступил на лбу прохладной испариной.

— Я не пьяная, Паша, честное слово!

Это подействовало: Санину нравилось, когда возлюбленная изредка называла его по имени, а не гадом, ментом, сволочью и подонком. Но он колебался, потому что допускал сейчас сердечную слабину. Назавтра предстоял финал операции «Двойник», все было готово, выдался свободный вечерок — и его опять неудержимо потянуло к этой полоумной красавице, к ее ненависти, к ее бредовым объятиям. Ведьмины чары будоражили кровь, ну почему бы не расслабиться напоследок, кому от этого вред? Черное вожделение, как обычно, смешивалось со стыдом и презрением к своему вечно требующему подпитки, щекочущему мужскому естеству — отвратительная смесь. Слова слетали с языка, будто выпавшие пломбы.

— Черт тебя дернул налакаться некстати, — вымолвил в сердцах.

Светик окончательно смирилась: лишь бы не передумал, лишь бы не повесил трубку.

— Паша, тебе показалось. У меня со сна такой голос. Выпила всего пару рюмочек. Я же переживала. Где ты пропадал?

— Я должен отчитываться?

— Нет, не должен. Скажи, куда ехать?

Внезапный перепад от ругани к мольбе, непривычная покорность оглушили Санина.

— Помнишь, где мы были на Моховой?

— Помню.

— Через сколько сможешь приехать?

— Как скажешь.

— Может, такси возьмешь?

— Паша, я трезвая. Паша…

— Ну что?

Вот тут она и бухнула.

— Паша, я соскучилась, а ты?

Санин в недоумении понюхал телефонную трубку. Нет, не обман слуха. Да, далеко у них зашло, дальше некуда. Скоро начнут ворковать, как влюбленные голубки. Санин выплюнул очередную пломбу.

— Осторожнее на светофорах, Света.

— Ладно… Сейчас выезжаю. Жди.

Будто в сновидении, проскользнула в ванную. С яростью, до крови почистила зубы. Припудрила нос, чуть-чуть лицо. Слегка подкрасила губы. Никакого макияжа. Он не любит. Он не любит! Пусть жрет ее натуральную.

Натянула черную юбку, тонкий шерстяной свитерок. Никаких трусиков и лифчиков. Лишняя трата времени — и сейчас и потом. Паша, когда голодный, любит быстроту и натиск. Он не утерпит до квартиры.

Смутно улыбаясь, спустилась на двор, отперла тачку, включила движок, податливо заурчавший, как Паша после случки.

На бешеной скорости вымахнула на трассу, на Садовое кольцо. Нервы гудели от счастливого предвкушения. Какие там светофоры, Паша! Ее путь прямой, как стрела. Это раньше она петляла, делала круги, подстерегала добычу, а теперь… С той же смутной улыбкой подрезала еле плетущуюся «Волгу», соскочила на левую полосу. Все гнала и гнала, аж ветер в ушах, хотя окна закрыты. На съезде к Смоленской площади перед ней возник высокий зад микроавтобуса, притормаживавшего на желтый свет. Какой придурок, сто раз успеем пролететь. Хохоча, взяла вправо, потом еще раз вправо, уворачиваясь от разогнавшегося «мерса», но не справилась с управлением, сплоховала, сунулась передком под колеса могучего «КрАЗа». Ее послушный, верткий «фордок» перевернуло на бок, и так бы она и скользила, не зная горя, до самого МИДа, но какой-то заполошный водила, вроде нее, наподдал бампером «Нивы» в железное брюхо и сам не удержался, пошел юзом, рассыпая черные искры и неслышные миру проклятия. В этой неожиданной, на пустом месте аварии, показанной вечером по телевизору, столкнулись в результате шесть машин, но людей пострадало немного. Пожилой водитель «КрАЗа» получил сотрясение мозга, семилетний пассажир в «Ниве» слетел с заднего сидения и, пробив головой переднее стекло, вывалился на капот. Еще пять-шесть человек из участников железной карусели отделались ушибами средней тяжести, и только пьяную девушку, спешившую на свидание, изуродовало до неузнаваемости. Из-за нее на Кольце образовалась пробка. У Светика лопнули хрупкие коленные чашечки, с раздавленной грудью ее заклинило перекосившимся корпусом «Форда» в узком пространстве между сиденьем и движком. Пока ждали «аварийку», пока резали дверцу, она поджаривалась с правого бока тихо тлеющим масляным огнем.

В машину «скорой» ее загрузили еще живую, и держалась она стойко. Глазами сделала знак санитару, и когда тот нагнулся, еле слышно прошептала:

— Передайте Паше, я не виновата.

— Обязательно передам, — успокоил санитар.

4. ОПЕРАЦИЯ «ДВОЙНИК»

Вживаться заново в образ Зенковича, племянника, без пяти минут министра МВД, и делать это уже с просветленным умом и ясной памятью было трудновато, но Лева справился. Помог трехгодичный актерский опыт бомжа, а пуще того желание выпутаться живым из этой сумасшедшей истории. Никто не заметил обратного перевоплощения, двойной подмены, ни Галочка, ни вампир Пен, ни свита — все эти тупоголовые, амбициозные клерки, секретари и прислуга. Больше всего Лева опасался встречи с Догматом Юрьевичем, все-таки классный специалист, но прошла она удивительно гладко.

На другой день психиатр навестил его в городской квартире. Обычная профилактическая процедура заняла около часа. Психиатр прошел с ним несколько типовых тестов, потом подключил к детектору «Медиум-3» и с успокоительным: «Ничего, потерпи, больно не будет», пару раз шибанул током, отчего Лева, тоже как всегда, заверещал по-поросячьи. Он боялся этого прибора не меньше, чем Пена. Догмат Юрьевич остался доволен:

— Что ж, здоровье в порядке, спасибо зарядке… Жалобы есть?

Жалобы у Левы были старые: неуемная Галочка не дает высыпаться, Пен Анисимович сосет кровь по ночам — и прочая бредятина. Психиатр выслушал со вниманием, пообещал, как и прежде, принять экстренные меры, но в какой-то момент Леве почудилось, что доктор валяет дурака, на самом деле вцдит его насквозь, в темных психиатрских глазах сверкнула ледяная смешинка и прыгнула Леве прямо в сердце. Скрывая испуг, он промямлил:

— Вы все обещаете, обещаете, а ничего не делаете.

— Не торопи, Игнат Семенович, сделаем, раз обещали. У тебя сегодня, кажется, ответственная встреча?

Смешинка исчезла (была ли?), и Лева успокоился.

— Отчего же ответственная? Обыкновенная. С Егоровым ролик запишем, вечером прием в Белом доме.

— Удачи тебе, племянник. Скоро на такую высоту поднимешься, рукой не достанешь. А все хнычешь.

— Не надо мне ничего этого, — плаксиво протянул Лева. — Выспаться бы ночку и чтобы вампира убрали.

Честно говоря, сомневался он и в Галочке. Освободившись от психотропного дурмана, он словно впервые увидел, как она прекрасна, умна, лукава, ласкова и предупредительна. Все его прежние женщины, включая и Марютку, меркли перед ней. Ее купили с потрохами, но душа ее осталась полной. Ее прихотливые эротические затеи, ее дурашливая нимфомания были всего лишь способом спастись от удушливой мерзости окружавшей действительности, точно таким же, как бутылка сивухи для Таракана-бомжа. Она вела борьбу с миром в одиночку, ниоткуда не ждала подмоги, но сдаваться не собиралась. Каждая ее оргастическая конвульсия была отчаянным вызовом судьбе, все время пытающейся поставить ее на колени. С восторженным блеском глаз она прихлебывала ледяное шампанское и на каждый пинок отвечала уморительной гримасой, только мало кто ее понимал, а Лева понял. Поэтому и сомневался, что она не догадалась о его очередном перевоплощении.

В сущности, они были два сапога пара, в разведку с ней он, разумеется, не пошел бы, а жить — за милую душу.

Но его положение было намного серьезнее, чем у нее. Не по своей воле, но он был самозванцем и прекрасно знал, как кончают самозванцы на Руси. Если повезет, задавят шнурком, а при более серьезном раскладе — выстрелят прахом из пушки. Но до этого повыдергают ногти, выколют глаза и посадят на кол, заставляя признаться в том, о чем он не был даже осведомлен.

Галочка шепнула ему ночью в ухо:

— Выспись, дружок, теперь можно.

— А разве ты не хочешь?..

— Спи, милый. Я потерплю.

Догадалась, конечно, догадалась, но не подала виду. Надолго ли ее хватит?

Первые два-три дня он напряженно ждал хоть какого-нибудь сигнала от тех, кто подослал к нему мальчика-му-танта и вывел из мутной умственной спячки, дав «узреть свет Божий», но новые хозяева не спешили предъявить свои полномочия и права на него, то есть не на Леву Таракана, естественно, а на «племянника» монарха. Сам Лева, как и прежде, был нужен только одному себе, но как раз это его меньше всего огорчало.

С Егоровым из «Аэлиты» разговор получился дурацкий и настораживающий. Сперва на киностудии, принадлежащей Егорову, записали рекламный ролик, вернее, не весь ролик, а ту часть, где фигурировал сам Зенкович. От него ничего особенного не требовалось, только пройти с умным видом по липовой аллее, потом посидеть у фонтана с сигаретой и потушить ее зачем-то о срамное место каменной бабы, и наконец произнести короткую загадочную фразу: «Когда же кончится этот бардак?!» Со своей ролью Лева справился отлично, и на съемках ему понравилось, хотя он немного испугался, когда здоровенный небритый детина, похожий на пьяного кавказца (оказалось, режиссер), вдруг ни с того ни с сего гаркнул на него, как на прислугу: «Выше голову, выше, кретин! В камеру не лезешь!»

Зато Галочка сделала ему приятный комплимент: «Ну, Генечка, куда там до тебя Микки Рурку и Дугласу».

— Был когда-то талант, — смущенно признался Лева. — Да ведь все пропито.

На съемке случился забавный инцидент: Пен-Муму неожиданно заявил, что тоже хочет сниматься. При этом чудно затрясся, и Лева впервые увидел, как живым блеском зажглись его мертвые глаза.

— Вам-то зачем, господин Пен? — удивился Зенкович. — Мне, допустим, это необходимо для политической раскрутки, а если вы появитесь в кадре, избирателя, пожалуй, кондрашка хватит.

— Шути да не зашучивайся, — оборвал его вампир и заискивающе обратился к черномазому режиссеру: — Так что, браток, сфотографируешь или как?

Режиссер сгоряча чуть не послал его на три буквы, но пригляделся внимательнее — и тоже слегка затрясся. Придя в себя, пообещал многозначительно:

— Мы с вами, дорогуша, сварганим отдельную хохмочку. Ломанем что-нибудь на тему отравления биоксином. Это сейчас пойдет на «ура». Или, того лучше, замученного сербами албанца изобразишь.

— Когда? — спросил Пен.

— Сперва сценарий закажем хорошему человеку. На той неделе, думаю, созвонимся.

— Гляди, без обмана чтоб! — предупредил Пен, тяжело сопя. После этого режиссер, плескаясь черными кудрями, куда-то умчался с площадки. В тот день его больше нигде не видели.

Со съемки Егоров увел Леву в свой личный пластиковый вагончик-теремок, слепленный из самых известных кадров-реклам «Аэлиты», включая голую девицу со «Стиморолом» в зубах, с надписью: «Ах, это намного лучше, чем то, к чему я привыкла», и незабвенный плакат «Голосуй или проиграешь!» За ними увязалась Галочка, Пен-Муму уселся снаружи в плетеное кресло. Он был бледнее обычного, напоминал древний пожелтевший пергамент, и видно было, что тяжело переживает, что его не взяли сниматься. Поодаль бродили двое охранников с «базуками».

В вагончике было прохладно, уютно, обстановка почти спартанская: диван, пара красных стульев, бар-холодильник в углу, непременный компьютер на специальной подставке, тоже почему-то ярко-красного цвета. На компьютер Егоров поставил стаканы, хрустальную вазочку со льдом, собственноручно начал смешивать коктейли. Левин вкус был ему известен: лимонный сок, маслина — и много водки-натурель.

— Геня, расслабься, — сказал Егоров. — Здесь нас никто не услышит. У твоего мертвяка в ухе сплошная помеха.

Лева не сообразил, как ответить. Уж больно неожиданное, красноречивое замечание. Ему теперь во всем чудился подвох.

— Мне скрывать нечего, я весь на виду.

— Да это я так, к слову, не бери в голову, — неискренне засмеялся Егоров. Опять не понятно, к какому такому слову? Еще и Галочка ни к селу ни к городу просюсюкала:

— У Генечки от переутомления мнительность повышенная.

Ей Лева вообще не ответил, схватился за стакан, как за соломинку. Но только выпили, Егоров еще пуще огорошил:

— Слушай, Семеныч, президентом хочешь быть?

— Ты чего, Глеб, шутишь, что ли? Плохие шутки.

— У некоторых товарищей, как говорили в старину, — смеясь, тряся львиным чубом, светясь бесшабашными глазами продолжал Егоров, — есть мнение, шапка министра тебе маловата, а вот папаха президента в самый раз. Ты как считаешь, Галина Батьковна?

— Для меня Генечка давно президент, — смиренно отозвалась девица.

— Вы вот что, ребята, — со всей возможной строгостью произнес Лева, — только зарываться не надо. Повторяю, если это шутка, то неприличная.

— Почему шутка, Геня? Твой дедок не вечен, скоро выборы. Имеешь полное право баллотироваться, как и всякий свободный россиянин. А уж насчет шансов…

Лева почувствовал ту самую слабость в коленках, которая накатывает в минуты смертельной опасности, и для укрепления духа залпом допил стакан.

— Мы с тобой друзья, Глеб, и я дорожу твоей дружбой, но еще раз заявляю: всему есть мера. Ты не допускаешь, что я об этом разговоре могу начальству доложить?

— Доложить начальству?

— А то!

Егоров посмотрел на Галочку, та посмотрела на Леву, и вдруг эти двое, нимфоманка и бизнесмен, начали ржать, как умалишенные. Егоров от смеха согнулся, достав до пола белым чубом, а Галочка мелко дрожала, как на последней стадии совокупления. Они смеялись так долго, что Лева успел приготовить себе вторую порцию пойла, причем без лимонного сока, маслины и льда. Он печально качал головой, глядя на хохотунов.

— Над кем смеетесь, господа?.. А ты не думал, Глеб, что мне просто хочется жить? Как тебе, как ей… Всякой мошке хочется жить. А мне осталось… короче обгорелой спички… Тебя купили, Глеб? Тебе мало денежек? Попросил бы у меня.

Егоров мгновенно стал серьезным, от бурного смехового припадка лишь слезинка повисла на щеке.

— Ну что ты, Геня… Я думал, ты знаешь.

— О чем?

— Ничего он не знает, — сказала Галочка. — Его с самого начала играют вслепую.

— Что я должен знать, Глеб? — повторил Лева.

— Когда ты разговаривал с Су Линем последний раз?

— Неделю назад… Он куда-то пропал.

— Никуда он не пропал… И не пропадет. А вот мы с тобой можем крупно подзалететь.

— Я давно подзалетел. Одни уши из-под земли торчат.

— Китаец поможет выкарабкаться.

— С какой стати? Он меня и пихнул в эту яму.

Галочка прильнула к нему, пощекотала за ухом:

— Не тушуйся, киска, я же с тобой.

На этом дурацкий разговор, в сущности, закончился, пора было ехать на правительственный прием. Лева так и не понял, чего хотел от него Егоров и разглядел ли под маской идиота-племянника прозревшего Леву Таракана. К дикой затее с президентством больше не возвращались, но Лева, даже будучи под наркозом, достаточно изучил удавью хватку Егорова и понимал, что тот не стал бы заводить такие речи случайно. Не иначе, готовил новую аферу вместе с премудрым китайчонком. Леву не интересовали подробности: в любом случае ему уготована роль проходной пешки, которой никогда не стать ферзем. Да он и не стремился в ферзи. Выжить, уйти в захорон, раствориться в непроходимых лесных чащобах — вот какая заполошная мысль его окрыляла. Не он первый на это надеялся. Испокон веку затурканный россиянин, которого смолоду пинали, учили жить то так, то эдак, но всегда не по своему хотению, загоняли в угол и ломали хребет, внушая ему, что он не человек, а скот, — испокон веку русский мужик мечтал о вольной обители, где он станет, наконец, самим собой и заведет порядок жизни, который ему по душе. Казалось, пространства огромные, страна необозримая, беги на все стороны, прячься, живи, — но мало кому это удавалось. А теперь, в конце двадцатого века, дело, кажется, продвинулось к полному искоренению.

— Держись, Геня, — посочувствовал Егоров, видя, что племянник совсем загрустил, — даже водка его не берет. — Может, как нибудь обойдется.

— Обойдется, — согласился Лева, — но уже не для нас.

В машине, по дороге в Белый дом Пен-Муму завел унылую шарманку. Сидел на переднем сиденье, рядом с водителем и обиженно гнусил себе под нос:

— Один раз попросил по-хорошему, почему не уважить? Подумаешь, кино. Может, я тоже хочу. Или одним можно, другим нельзя? И по какому, интересно, праву? Да я этому чернявому фраеру ноги вырву, коли обманет.

— Вы что же, в актеры собрались, уважаемый Пен? — поинтересовался Лева.

— Какое кому дело! — огрызнулся вампир, не оборачиваясь. — Прошу снять, значит, сыми. Тебе чего, пленки жалко? Я тебе достану пленки, не токо на кино, на саван хватит.

Галочка захихикала, подмигнула Леве, но он впервые испытал что-то вроде сострадания к несчастному кровопийце. Что-то было по-детски трогательное, наивное в желании угрюмого вурдалака увидеть себя запечатленным в кадре. Честно говоря, он давно не боялся Пена так, как вначале. У чудовища обнаружилось много чисто человеческих слабостей, и одна из них — страсть к деньгам, которые, кажется, были ему вовсе ни к чему. Денег Лева передавал ему ужас сколько, и теперь еще неизвестно, кто из них от кого зависел. Вряд ли их общие хозяева одобрили бы неуемную склонность к вымогательству.

Галочка лукаво спросила:

— Дядюшка Пен, а вы могли бы сыграть Гамлета?

— Заткнись, сикуха! — ответил вампир раздраженно, — Тебе тоже давно пора язычок обкорнать.

В Белом доме Леву приняли по высшему разряду, без проволочек провели в кабинет к первому вице-премьеру. Бывший фарцовщик и мелкий прохиндей, волею безумного правителя поднявшийся до ранга распорядителя всех финансов страны, долго тряс ему руку, заглядывал в глаза, словно искал там ответа на сокровенные вопросы бытия, и задорно приговаривал:

— Наконец-то, наконец-то, Игнат Семенович, изволили навестить… Давно пора, батенька, давно пора… Но теперь, слава Богу, и повод замечательный.

— Какой повод? — хмуро спросил Лева. Галочка осталась в приемной, без ее поддержки ему было слегка не по себе.

— Как же, как же… — заторопился вице-премьер, утягивая его в угол кабинета к накрытому столу, — Шеф, как вы знаете, улетел в Сочи навестить вашего дедушку… мне первому поручено сообщить. Это большая честь для меня…

— О чем сообщить? — Лева чуть не утонул в теплых волнах лживой нагловатой приязни, так и плещущих по кабинету. За время, проведенное в шкуре Зенковича, он много перевидал новых демократических властителей, калифов на час, все они были сбиты на одну колодку умелой дьявольской рукой, но так и не привык к общению с ними. И сейчас ему казалось, что вице-премьер с лицом, испещренным какими-то светло-розовыми лишаями, перестанет мельтешить и врать, достанет из-под полы сапожный нож и воткнет ему в брюхо. Главное, угадать этот момент заранее и успеть отскочить к двери.

— Указ подписан, — торжественно изрек высокопоставленный ворюга. — Отныне вы — наш новый силовик. Поздравляю, Игнат Семенович, от всей души поздравляю. Хоть мы мало пока знакомы, разрешите вас обнять.

Пока обнимались, у бедного Левы возникло новое опасение: сейчас этот здоровенный малый, явно вошедший в раж, повалит его на ковер и отдерет за милую душу. Но нет, обошлось. Выпили за высокое назначение, пока где-то неподалеку в конференц-зале собирались остальные вице-премьеры и министры, особо приближенные ко двору. Первый вице-премьер собирался познакомить их с Зенковичем в тесном кругу, без всякого официоза. Официальное представление было назначено на семнадцать ноль-ноль. Объяснил Леве обстановку.

— В правительстве много интриганов, от прежнего состава остались лазутчики. Так что нам, дорогой Игнат Семенович, лучше держаться потеснее. Сами понимаете, я не от своего имени говорю, передаю пожелания шефа.

— Еще бы не понять, — веско заметил Лева.

— Он надеется, с вашей помощью мы быстро избавимся от балласта.

— Что вы имеете в виду?

— Наш государь — великий человек, слов нет, но у него чересчур доверчивое сердце. Он слушает шептунов из противоположного лагеря, всех этих партийных перевертышей, и мы не всегда имеем возможность донести до него необходимую информацию. На подступах к государю ее блокируют или нещадно перевирают.

— Просветим, — авторитетно пообещал Лева.

Вице-премьер доверительно к нему склонился, светясь розовыми лишаями, как фонариками.

— Положение в правительстве, дорогой Игнат, на самое деле зеркально отражает ситуацию в этой дикой, завшивевшей стране. Прогрессивно мыслящие люди, вроде нас с вами, изо всех сил пытаются дать ей новое направление, вывести из состояния тысячелетнего рабства, повернуть лицом к Западу, а старые, извините, пердуны с запрятанными в чуланах партийными билетами тянут назад, в пещеры, в коммунячий рай. Увы, борьба далеко еще не окончена. И без крови не обойтись, как это ни прискорбно. И тут вам, как говорится, карты в руки. Только успевай сажать. Конечно, хотелось бы действовать в рамках закона, но какой может быть закон с этим, извините, отребьем, если они человеческого языка не понимают?

— Ничего, — буркнул Лева. — Угомоним пердунов. Оглянуться не успеют.

Глаза премьера вспыхнули радостным колдовским светом.

— Вы же понимаете, я не от своего имени… Государя надо спасать. Для этих людей нет ничего святого. Только дай волю, ради своих бредовых идей навалят горы трупов.

— Еще бы, — кивнул Лева. — Я на них нагляделся в Чечне.

Ему нестерпимо захотелось на свежий воздух, в суть разговора он не вдумывался, сознавая, что все это бред. Так двое сумасшедших в тихой больничной палате обсуждают планы покорения мира. «Ах, мамочка родная, — подумал с лютой печалью, — и зачем ты родила меня на свет?»

5. ОПЕРАЦИИ «ДНОЙНИК» (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Санин решил, что кончать двойника надо грубо, прямолинейно, без выкрутасов. Самуилов по своим каналам собрал достаточно информации и установил, кто ведет Зенковича. Новая китайская группировка, притаившаяся под официальной «крышей» корпорации «Витамин». Чем занимается этот самый «Витамин», еще предстояло разобраться, тут было много темных пятен, но по первым прикидкам, обычным рыночным промыслом — наркота, живой товар, финансовые аферы. В крутой московский бизнес группировка вписалась недавно, от силы год-два, но уверенно набирала темп, успев потеснить многих менее разворотливых конкурентов, среди них и мощные, прекрасно организованные кавказские кланы, уже несколько лет лидировавшие в наркобизнесе и, казалось, надежно захватившие этот перспективный рыночный плацдарм. Действовали китайские товарищи с необыкновенной изобретательностью, избегая лобовых столкновений, используя в своих операциях, в основном, славянские кадры, и сумели за короткий срок стравить несколько крупных московских авторитетов, доселе мирно сотрудничавших на паритетных началах, и устроить между ними кровавую мясорубку. По большей части их действия были на руку государству, получалось, что китайцы работали в том же направлении, что и сугубо законспирированная группа «Варан». Сам «Витамин» пока не понес ощутимого урона, если не считать загадочного убийства монаршего фаворита Серегина, завербованного ими с полгода назад. Вбухали они в Серегина большие деньжищи, но попользовались им недолго: недрогнувшая рука наемного убийцы неожиданно вырвала его из стройных рядов преуспевающих рыночников. Группа «Варан» не имела к этому никакого отношения, хотя в черном списке Самуилова он занимал одну из первых строчек, уж больно был говнистый. Просто руки не дошли, и вот кто-то помог, опередил, но это не обрадовало генерала. Бандиты редко взрывают видных правительственных чиновников, это бессмысленно, поставят нового, только и всего, и придется его заново перекупать, — значит, кто это сделал? Неужто в смежных ведомствах или в армейских кругах завелась отчаянная голова, вздумавшая, как и Самуилов, творить суд и расправу на собственный страх и риск? Опасный сдвиг, грозящий перерасти в эпидемию, которую трудно будет остановить. Ему вовсе не хотелось, переступив закон, удостовериться в наличии обезумевших попутчиков, однако ничего удивительного в этом не было. Формы сопротивления режиму, обрекшему народ на вымирание, могли быть разные, это всего лишь одна из них, возможно, не самая уродливая.

…Санин принял к сведению информацию, полученную от генерала, но она не имела для него практического значения. Китайцы — так китайцы, пусть хоть черти с рогами, но Зенковича он уберет. Его не надо было убеждать в необходимости этой акции. Зачуханный бомж, получивший в свои руки непомерную власть, способен, как та знаменитая кухарка Ильича, натворить таких бед, перед которыми гайдаровско-чубайсовские реформы покажутся сущей безделицей. Изучая Зенковича на фотографиях, сделанных ребятами из «Варана», он испытывал к нему холодную, ровную ненависть, но не как к своему кровному врагу, а скорее как к какой-то экзотической ядовитой гадине, заползшей в человеческое помещение и готовой ужалить любого, кто подвернется на пути. Сытое красивое лицо, наглая улыбка, небрежная, располагающая к себе манера одеваться, — ах ты сука, Геня Попрыгунчик, считай, что уже допрыгался, дотрахался, дожрался… Ночью Санин получил печальное известие о том, что его безалаберная подружка попала в аварию и теперь лежит в реанимации в 1-й Градской больнице при последнем издыхании. Он позвонил и переговорил с дежурным врачом, который заверил, что они делают все возможное, но отчаянную девицу так перекособочило, что если даже она очухается (а это вряд ли), ближайшие года полтора ей предстоит передвигаться в инвалидной коляске, а уж дальше — как Бог даст. На всякий случай Санин пригрозил врачу, сказал, что к вечеру заглянет и лично проверит, чем они там занимаются, на что тот, по-видимому давно привыкший к подобным смутным угрозам (о времена! о нравы!), лишь устало возразил:

— Если нам не доверяете, можете забрать ее хоть сейчас.

Настроение у Санина было ужасное, и с самого утра он стал делать ошибку за ошибкой, любая из которых была непростительна для специалиста его уровня. Во-первых, заторопись, прибыл на трассу за целый час до операции. Второе, поддался эмоциям и взял напарником Гришу Тополя, своего любимчика, который последнее время хандрил и нуждался, скорее, в обследовании у психодиагностов, а не в оперативной встряске. Третье, и, пожалуй, самое главное, на утренний инструктаж «мамочка» Дарья Тимофеевна зачем-то притащила эту девицу, Лизу Королькову, помощницу прикомандированного Лихоманова, и Санин ее не выгнал, будто морок на него нашел. Против самой девицы у него не было возражений, Санин давно заочно приглядывался к ней и намеревался в ближайшем будущем предложить ей перейти под его начало; но в этот раз он нарушил собственное незыблемое правило: на последней «указивке» имели право присутствовать только непосредственные участники акции. Никаких лишних ушей и глаз, даже самых проверенных. И когда капитан Королькова осмелилась задать нелепый вопрос, он насторожился, но опять же не принял мер к ее временной изоляции, что, кажется, должно было произойти автоматически. Вопрос прозвучал такой: /

— Павел Арнольдович, простите пожалуйста, но я хотела бы знать, проводилась ли с объектом идентификационная экспертиза?

Полковник удивился:

— Вы хотите знать?

— Если можно.

Лизе он не ответил, обернулся к «мамочке».

— Дарья Тимофеевна, за этот детский сад получите строжайшее взыскание.

Меченок глубокомысленно кивнула, на том дело и кончилось.

Были и другие мелкие погрешности, и они, в скором времени сойдясь в одно, привели к серьезному проколу.

В захвате участвовали девять человек из «Варана», счастливое число. Трое снайперов под началом Васи Коняхина заняли свои позиции еще с ночи. Майор Степа Чубукин с двумя помощниками отвечал за «аварию» и обеспечивал отход. Точку в акции предстояло поставить самому полковнику вместе, естественно, с Дарьей Тимофеевной, а Гриша Тополь на подхвате. Ничего сверхсложного, план прямолинейный, как кукурузный початок.

Недоразумения начались с того момента, как явились на место с часовым запасом времени. Санин не придумал ничего лучшего, как усесться за столик в открытом кафе и угостить мороженым молодого Гришу Тополя. Дарья Тимофеевна бесследно растворилась в сутолоке начинающегося рабочего дня. Час — это, разумеется, приблизительно, туда-сюда десять минут. В одиннадцать тридцать у Зенковича был назначен прямой эфир в телепрограмме «Россия в двадцать первом веке».

Вот тут Санин и заметил, что молодой напарник то ли не выспался, то ли опять блажит. Среди бойцов «Варана» двадцатисемилетний Гриша Тополь выделялся замкнутым характером и необъяснимой тягой к абстрактным знаниям. В часы отдыха его трудно было представить без книги в руках. Причем читал он не модную макулатуру в ярких обложках с изображением супертёлок и железных парней с автоматами, а серьезные философские трактаты либо толстенные труды по истории, чуть ли даже не Карамзина с Соловьевым. Боевые друзья относились к его странному увлечению уважительно, сочувствовали, советовали, как сохранить зрение, и наделили кличкой «Библиотекарь». Возможно, избыточное умственное напряжение и привело к тому, что Гриша стал сомневаться в вещах, о которых обыкновенному воину и задумываться грех. Родители у него в Ульяновске, близких друзей не было, побратимы по «Варану» не в счет, это родня, поэтому с заковыристыми вопросами Гриша, как правило, обращался непосредственно к командиру, чувствуя его расположенность и не опасаясь глупых шуточек. Тем более, что полковник сам был достаточно подкован в теоретических умственных проблемах. К примеру, совсем недавно Гриша поинтересовался его мнением о Божьем промысле. Допустим, сказал Гриша, если Бог существует, а это бесспорно, тому есть множество очевидных доказательств от обратного и собственное Гришино внутреннее нравственное чувство подсказывает, что это так; то тогда как объяснить противоестественные преступления, которые Господь попускает? Гриша сказал, что не имеет в виду мелкие случаи, обычные убийства, извращения и святотатства, совершаемые отдельными людьми из-за недостаточного гуманитарного развития, а глобальные события, вроде избиения, распыления целых народов, что бывало прежде и сейчас происходит в России. Какой может быть смысл в том, что Творец, подобно пьяному мужику, в неистовом слепом порыве уничтожает собственные прекрасные творения?

— Очищение, искупление грехов, — сказал Гриша хмуро, — это все понятно. Я также согласен, что человек должен отвечать за грехи предков и за то, что произойдет с его детьми, но когда могучая цивилизация стирается с лица земли, будто чернильное пятно, это выше моего разумения. Я не ропщу, но душа не принимает… В чем тут смысл, Павел Арнольдович?

Санин не замедлил с ответом.

— Сам же говоришь, выше твоего разумения… Значит, нечего и голову ломать. Помнишь, как у классика: «Есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам».

Гришины глаза сияли нестерпимой синью, будто два небесных луча.

— Хорошо, Павел Арнольдович, — произнес он с запинкой, словно готовясь нарушить какое-то табу. — Допустим, есть вещи в принципе непостижимые… до поры до времени. Не будем их трогать… Но ведь то, что мы делаем, и вы, и я, и вся группа, тоже не поддается разумному объяснению. По какому праву мы судим то, чего не понимаем? И вдобавок приводим в исполнение собственные приговоры?

Вопрос удручающий, но Санин и тут не уклонился.

— По твоей же теории Божьего промысла, мы — всего лишь орудие в его руках. Чего же тут непонятного?

— Или в руках дьявола.

— Или так, — усмехнулся Санин.

Уже после одного этого разговора Санин не имел права брать Библиотекаря на операцию, а должен был поскорее отправить на Каширку в центр реабилитации, но он взял. Дал маху. Наверное, повлияло ночное происшествие со Светиком. Он сравнивал себя молодого с Гришей Тополем, к которому испытывал почти отцовские чувства, и понимал, насколько он сам был проще, одномернее, глупее, в конце концов. Он очень рано осознал свое предназначение воина, и больше, в сущности, не хотел ничего знать ни о себе, ни о мире. Потерять Гришу означало для него то же самое, что лишиться собственной головы, только что случайно найденной в кустах. Он надеялся спасти его, удерживая при себе, ибо знал, что опасно не там, где пули свистят, а там, где человека съедает, разрушает отчаяние душевного одиночества.

— Почему не кушаешь мороженое, Гриша? — мягко спросил у поникшего парня. — По жаре хорошо немного охладиться.

— Что-то не хочется, — боец неловко переложил на столе ладони, будто две пудовые колоды. В каждой руке у него спрятано по кузнечному молоту: чемпион внутренних войск в полутяже по боксу — вот как забавно распоряжается природа.

— Гриша, если тебе неможется, скажи сейчас. Потом поздно будет. Ты вроде поплыл, нет?

Гришины нежные щеки мгновенно подернулись румянцем, взгляд заледенел:

— Не сомневайтесь, Павел Арнольдович, не подведу.

В ту же секунду в ухе Санина пискнул сигнал.

— Едут, командир, — откуда-то с небес сообщил по рации Вася Коняхин, по совместительству дозорный. — На двух тачках. Дистанция — пять-шесть машин.

И завертелась адская карусель.

В точно рассчитанный момент на перекрестке, докуда от дома Зенковича шесть минут езды, появилась Дарья Тимофеевна, преобразившаяся на сей раз в горбатенькую, подслеповатую, прихрамывающую бабульку, и начала осторожно пересекать улицу, выщупывая путь суковатой клюкой. Мало того, перед собой полоумная старуха толкала высокую громоздкую детскую коляску с закрытым верхом. Редкие прохожие на нее поглядывали с любопытством, и одна сердобольная девица в джинсовой юбке (находятся же еще такие!) ринулась ей помочь, но лучше бы этого не делала. Старушка испугалась, когда чужая девица ухватила ее под руку, пискляво заверещала, покачнулась, споткнулась о собственную клюку — и грохнулась поперек улицы. В то же мгновение из-за поворота вылетел ядовито-зеленый «Линкольн», резко тормознул, пошел юзом, успел взять вбок, но зацепил бампером детскую коляску. Коляска перевернулась и, сверкая раскрученными нарядными колесами, покатилась вниз, пока не врезалась боком в фонарную тумбу. В узком проезде с односторонним движением мгновенно образовалась пробка. Из «Линкольна» никто не вышел, он даже попытался обогнуть лежащую старуху, но та так удачно растянулась, что для этого пришлось бы переехать ее голову левым колесом. Девушка, обхватив бабку за плечи, тянула ее к тротуару, но Дарья Тимофеевна ловко и сильно лягнула непрошеную помощницу ногой, изображая приступ безумия.

В зад «Линкольну» уперся джип сопровождения, и оттуда посыпалась охрана, вооруженная до зубов. Ребята, видно, были ушлые, тренированные, но на сей раз опростоволосились, всем скопом ринулись убирать препятствие с асфальта. Лишь один малый остался у машины и зорко оглядывался по сторонам. Из подкатившей «Волги» выскочил Чубукин с двумя бойцами, и они не мешкая открыли стрельбу. Первую пулю словил рослый боец, оставшийся у машины, но и трое его товарищей не успели добежать до злобно вопящей старухи, их скосило очередью по ногам. Чубукин ткнул дулом в бок водителю, вытащил его из машины и положил на асфальт.

Санин и Гриша Тополь приблизились к «Линкольну» спереди, остановились поперек дороги: их разделяли старуха, успевшая принять сидячее положение и на глазах помолодевшая, девушка в джинсовой юбке и несколько мгновений мирной жизни. В девушке ошарашенный Санин узнал Лизу Королькову.

— Ты зачем тут? — спросил он, уже понимая, что ситуация стала внештатной, хотя пока еще контролируется.

— Не хочу, чтобы его убили, — ответила девушка, побледнев и вытянувшись в струнку. Дикие слова, несуразный поступок. Бунт на корабле.

— Уйди отсюда, Лиза, — спокойно сказал Санин, — Или убью тебя, как собаку.

Он потянулся рукой к поясу, но тут же ощутил на плече железную хватку Гриши Тополя.

— Не надо, Павел Арнольдович. Вы потом об этом пожалеете.

Автоматически Санин двинул плечом и отбросил помощника в сторону, чем, возможно, спас ему жизнь. Тем пятерым, кто находился в «Линкольне», хватило времени, чтобы оценить обстановку и принять решение. Тяжелая машина, провизжав сцеплением, взлетела с места, будто мотылек. Дарья Тимофеевна перекатилась на тротуар, Лиза Королькова по-кошачьи отпрыгнула, а вот Санина, лихорадочно рвавшего из-под полы свой «Магнум-701», железная туша задела и опрокинула на асфальт, да так крепко, что на секунду у него помутилось сознание.

Далеко машина не уехала: Вася Коняхин, занявший позицию на чердаке девятиэтажного дома, по немыслимой траектории, противоречащей законам физики, прострелил водителю шею. Безусловно, это бьш один из лучших выстрелов за всю его снайперскую практику, и он, удовлетворенно погладив цевье, оценил его знаменитой цитатой: «Ай да Вася! Ай да сукин сын!»

«Линкольн» неуклюже завилял и носом тупо врубился в кирпичную стену. Наконец-то в машине приоткрылись дверцы, причем сразу три: передняя и две задних, но наружу вывалился лишь Лева Таракан и с такой скоростью помчался по улице, словно продолжал сидеть в разгоняющейся машине. Ужас гнал его подобно урагану. Он, конечно, сообразил, что среди белого дня, под ясным московским солнцем смерть явилась именно по его душу и, ни на что особенно не надеясь, установил мировой рекорд спринтерского рывка.

Следом из «Линкольна» осторожно и как-то вразвалку спустился вампир Пен, но никуда не побежал, напротив, спокойно двинулся навстречу нападающим, паля сразу из двух пистолетов. Стрелял он недолго, но успешно. Поразил в грудь Гришу Тополя и ранил в плечо едва поднявшегося на ноги Санина, но дальше сплоховал, начал выцеливать безумно пляшущую на асфальте джинсовую девицу и сам нарвался на пулю, выпущенную из положения сидя Дарьей Тимофеевной. Она стреляла из мощного американского полицейского «кольта» модели рокового 1985 года, и свинцовая блямба вошла вампиру точно в переносицу, перебила центральный лицевой хрящ и по касательной застряла в левом полушарии мозга. Пен-Муму выронил пистолеты, упал на колени и завертелся волчком, пытаясь вырвать из головы раскаленный металл. Это ему не удалось, и прежде чем умереть, он тонко, жалобно завыл, точно ночной волк, посылающий прощальный привет луне.

Санин обогнул его, они встретились глазами, и полковник словно заглянул на тот свет. Словно оступился в бездну, где исчезают земные ощущения и куда все летучие живые звуки доносятся через тугую пелену вечности. С грустного лица вампира брызнула ему на ногу капля голубоватой крови, и полковник споткнулся, потеряв темп.

Он не видел, как Чубукин с двумя другими «варанами» бежал к машине длинными, враскачку прыжками, и как оттуда, из чрева «Линкольна», свесился, повис на ступеньке маленький, гибкий китаец и, рисуя стволом автомата старинный узорный веер, послал навстречу бегущим несколько коротких, точных очередей. Чубукин принял в грудь четыре пули, его товарищам досталось по паре штук, но все трое в ответ осыпали китайца целой тучей гудящих, рвущих плоть ненасытных металлических шмелей. Су Линь выпал на асфальт, руки и ноги у него ослабели. Легкомысленная улыбка сияла на лице. Угрызения совести его не мучили. Для своего русского друга, для несчастного Гени Попрыгунчика он сделал все, что мог, не уклонился от боя, хотя это была, возможно, и не его вина, если что-то вышло не так, как он рассчитывал. Все в руках провидения. Смерти он не боялся, потому что в нее не верил. Лишь немного сокрушался о том, что так внезапно оборвалось нынешнее блистательное, полное надежд и приключений земное пребывание.

К нему приблизилась высокая дама с чистым и светлым лицом, повела вокруг рукой и сокрушенно произнесла:

— Сколько крови, сколько боли вокруг — и ради чего? Вы можете ответить?

Худенькое тельце китайца растекалось по асфальту красными ручьями, но ему вовсе не показался неуместным этот, по-видимому, последний разговор на земле, и в том, что собеседником оказалась прекрасная русская женщина, он узрел милостивый знак судьбы.

— Наклонитесь, — попросил он. Дарья Тимофеевна присела на корточки, — Спасите Леву. Он вам пригодится.

— Нельзя. За ним погнался Пашута. Его не остановишь.

— Грустно слышать, — улыбка Су Линя померкла. — Тогда прощайте. Я буду умирать.

Из машины, как ни в чем не бывало, соскользнула на землю Галочка. По ее цветущему виду никак нельзя было сказать, что она испугана или ошарашена.

— Ты кто? — спросила Дарья Тимофеевна.

Галочка с достоинством ответила:

— Я личная секретарша господина министра. А вы кто? Террористка, да?

Дарья Тимофеевна передала ей шприц и ампулу. Указала на уснувшего китайца.

— Сумеешь сделать укол, секретарша?

— Конечно, сумею… Можно вас спросить?

— Быстро, я спешу.

— Геню уже хлопнули или еще нет?

— Тебе это важно?

— Я люблю его, — призналась Галочка. — Он мне как старший брат.

На улицу постепенно выползли бесстрашные зеваки. Вдалеке прогудела сирена милицейской машины. Дарья Тимофеевна по рации дала отбой Васе Коняхину и двум его напарникам. Больше всего сейчас ее беспокоило одно: куда подевалась Лиза Королькова?

…Лева Таракан долго бежал, сворачивал в переулки и проходные дворы, пересекая пустыри, дважды прокатился в переполненном автобусе, и казалось, не только оторвался от любой погони, но очутился в другой галактике, но он понимал, что это ложное ощущение. Однако страх утих от долгого бега, зрение прояснилось, и когда Лева уселся на скамейку в каком-то небольшом скверике на Ордынке, чтобы передохнуть и пораскинуть мозгами, ему в голову вдруг пришла мысль, что в этом новом положении есть приятные стороны. Он наконец-то вырвался из плена, избавился от своих мучителей, от бесконечных кошмаров, и если повезет, то, пожалуй, сумеет еще раз начать жизнь с чистого листа. Если не поймают сегодня, то не поймают и завтра, к его услугам подземные трущобы, теплые отопительные трубы, щедрые городские свалки, мусорные ящики, — Господи, какое блаженство! К тому же, он далеко не бедняк. За время пребывания в облике влиятельного государственного деятеля он успел заначить в разных укромных местах достаточное количество деньжат, чтобы при желании, когда минует опасность, вынырнуть на поверхность и завести собственное дельце, допустим, приобрести небольшую винную лавчонку, но это именно при желании. Лева не был уверен, что предпочтет хлопотливое бытование преуспевающего предпринимателя тайной, вольной, наполненной высоким духовным смыслом жизни бомжа.

Увы, недолго Длились его мечты. Не успел докурить сигареты и только собрался пересчитать наличный капитал, рассованный по карманам, как в конце аллеи показалась прихрамывающая рослая фигура, в которой Лева сразу признал одного из налетчиков, причем, вероятно, самого опасного. Мужик устремился к его скамейке, и хотя двигался не ходко и странно прижимал к плечу руку, будто поддерживал какой-то груз, разом одолел половину аллеи.

Леву подбросило со скамейки точно взрывной волной — и началось ужасное соревнование, где ставкой была человеческая жизнь. Все смутные предчувствия, допекавшие Леву много ночей подряд, слились в реальный ужас, тягучий и зыбкий, как мокрый песок. Умом он сознавал, что от этого преследователя ему не уйти, но не собирался сдаваться. С напряженными мышцами, с гудящими нервами он испытывал невероятные, мистические муки, какие испытывает зверь, гонимый умелым охотником на убойный выстрел; и огромная Москва с ее привычными захоронками превратилась для него в лесную чащобу, загроможденную поваленными стволами, колючими зарослями, топями и сквозными полянами, грозящую на каждом шагу вонзить в бок смертельный сук. Как в липком похмельном сне он бежал и не мог убежать, хромой догоняльщик все время оказывался проворнее, и стоило Леве на мгновение расслабиться, как тут же сзади возникало тяжелое сопение и неуклюжий топот будто каменных ног. Все начиналось сызнова — обреченное петля-ние, холодок смерти на затылке и мокрая жуть в груди.

Не меньше страдал и Санин. За два часа нелепой погони он потерял много крови, но у него не было возможности остановиться и перевязать рану, вдобавок при столкновении с «Линкольном» он вывихнул левую лодыжку — и чем дальше, тем больше усилий требовалось, чтобы волочить ногу, словно это был плохо пристегнутый деревянный протез.

И все же больше чем телесная слабина, душу ломал непонятный срыв хоть и грубоватого, но вполне приемлемого нормального плана ликвидации, предполагавшего обычный захват, быстрый допрос проклятого самозванца — и, наконец, пустяковую имитацию самоутопления жертвы в районе Химок. Сущая ерунда, а поди ж ты! Оперативная неудача так сильно уязвила самолюбие полковника, что, казалось, в башке вот-вот лопнет какой-то центральный сосуд и на мозг обрушится слепота. Было и еще кое-что, с чем он никак не мог справиться. В глазах, как неуловимая соринка, то и дело возникало изуродованное Светкино личико, — и сбросить наваждение Санин не мог, как ни старался.

Он хотел только одного — поскорее догнать вонючку-министра, к которому теперь относился с личной, а не служебной неприязнью, развязаться с ним, усесться в тенек, перетянуть плечо, зудевшее пчелиным ульем, и спокойно обдумать, что же это за странный денек приключился с ним на старости лет.

Леву настиг в подвале заброшенной двухэтажной хибары, предназначенной на снос, куда тот в отчаянии спрыгнул и забаррикадировал за собой дверь, надеясь отлежаться, как сурок в норе. Санин вышиб трухлявую, хотя обитую железом дверь кулаком здоровой руки, испытав при этом болевой шок, точно ему рассекло туловище наискосок. Перед тем, как войти в подвал, огляделся: двор пуст, людьми и не пахнет, окна жилых домов сюда не выходят — поганец словно нарочно подобрал убежище, где его можно придавить по-тихому.

Самозванец Зенкович прижался к одной из стен, утырился между деревянной поломанной тарой, его силуэт отчетливо выделялся в скудном рассеянном свете, лившемся из зарешеченного полуокна.

— Вставай, козлина, — сипло распорядился Санин. — Еще придется ответить на пару вопросов.

— А потом? — робко донеслось от стены.

— Потом — суп с котом, — Санин придвинулся ближе и теперь хорошо различал сытое белое лицо ненавистного кота-ворюги.

— Говори быстро, кто твой хозяин?

Лева закопошился и встал в полный рост.

— Разве вы не знаете?

— Я знаю, ты скажи, — рыкнул Санин. Прикинул: стрелять не годится. Достал десантный тесак из кожаной поясной сумки. Нож спишут на ночную шушеру. Впрочем, это все не имеет никакого значения. Операция все равно провалена.

— Почему вы хотите меня убить? — спросил Лева, и в его голосе удивленный полковник не услышал страха. Уныние, да, но не страх.

— Я не убийца, — в глазах у Санина начинало двоиться, надо спешить. — Я исполняю приговор.

— О чем вы? Чей приговор?

— Ни финти, подонок. Приговор твоей бывшей родины… Повторяю вопрос: кто хозяин? Кто тебе платил?

— У меня нет хозяина… Поймали, накачали наркотой. Делал, что требовали. А как иначе? Жить-то хотелось… Но вреда никому не причинил. Никому конкретно.

— Кто поймал?

— Китайцы… Это долгая история. Если желаете, все могу написать на бумаге.

— Сверху кто вел?

— Серегин… его уже убрали… Шамширов из президентской администрации. Хмельницкий… Егоров раскручивал пропагандистское обеспечение… Других не знаю, — Лева добросовестно перечислял и незаметно, как ему казалось, передвинулся к двери. Он уловил, что жуткий маньяк-преследователь не совсем здоров, кровит и покачивается на одной ноге, как цапля. Слабый огарок надежды затеплился в мозгу. Если еще чуть-чуть взять влево, а потом неожиданно рвануть…

— Даже не думай, — угадал его замысел Санин. — Бежать некуда. Добегался.

— Но за что? Если вы не сумасшедший, предъявите обвинение.

— Обвинение тебе? — Санин попытался вернуть себе кураж, не получилось. Свинцовая навалилась усталость, такого с ним не случалось давным-давно, разве что… Потребовалось усилие, чтобы перебороть апатию… а ведь еще предстояло ткнуть ножом, закидать тушу ящиками… да что же это такое! — Обвинение? — повторил он удивленно. — Ты, скотина, соки сосал из народа, который тебя вспоил, вскормил — этого мало?

— Не сосал, — слабым эхом отозвался Таракан. — Из меня сосали, кто хотел, но не я. Я…

Санин сделал шаг вперед, напряг руку: хватит! Происходящее напоминало скверный анекдот.

И в ту минуту, когда Леве оставалось жить с гулькин нос, сзади, в неплотно прикрытой двери произошло шевеление и звонкий, напряженный женский голос произнес:

— Остановитесь, полковник! Послушайте меня, пожалуйста.

Не оглядываясь, угадал — Лиза Королькова, будь ты неладна!

— У тебя что, капитан, месячные начались? Нервишки шалят?

— Нет, все в порядке… Возьмите, пожалуйста, телефон, Иван Романович на связи.

Она стояла за спиной, но близко не подходила, Санин оценил ее осторожность. Ярость, которая в нем бушевала, могла толкнуть на неадекватное движение. А что такое? Семь бед — один ответ. Эту заносчивую пигалицу он обязан научить уму-разуму.

Повернулся, сказал:

— Давай.

Лиза кинула мобильную трубку. Санин поймал, прижал к уху. Услышал знакомый, размеренно-учтивый голос Самуилова.

— Паша, обстоятельства изменились. Команда: отбой. Не поздно еще?

Санин сорвался на бестактность.

— Как понять, Иван Романович? Там же моих хлопцев ухлопали.

— Скольких?

— Не знаю.

— Посчитаешь, доложишь. Все подробно доложишь, Паша. Выполняй.

— Есть, — машинально ответил Санин и ушел со связи. Бросил трубку Лизе. Закряхтел, поворачиваясь к двойнику. Плечо одеревенело, жгло огнем. В голове что-то опасно сместилось. Между грязных ящиков смиренно ожидало своей участи подлое животное, с ущербной психикой, возомнившее, что оно может безнаказанно урвать лакомый кусок на вселенском разбое. Так не бывать же этому. Уничтожить насекомое — это не убийство, это дезинфекция. Он знать не хотел, какую новую игру затеял Самуилов. Генералы, даже те из них, кто не забыл слово «честь», все равно не смогут понять в своих чистеньких кабинетах, что натворили на земле эти сволочи. И что еще натворят, если их не остановить. У Санина задача простая, и он знал свое дело туго: посыпай дустом — и дави. Насколько хватит порошка.

— Не делайте этого, Павел Арнольдович! — услышал за спиной будто ангельский голосок. Проклятая вертихвостка!

Лева Таракан замер будто в столбняке. Он отлично понимал: жизнь его висела на волоске, мимо этого раскоряченного, с растрепанной головой человека и мышь не проскочит. Когда услышал слова «полковник», «капитан», малость воспрял духом: свои, офицеры, не должны своевольничать, сперва снимут дознание и все прочее, — теперь летучая надежда испарилась. Какие там свои, какое дознание! О чем ты, Левушка? Это же Россия-ма-тушка, не Булонский лес. Сюда за человеком приходят не служители Фемиды, а его собственный рок. И все же на краю небытия Лева нашел-таки нужные слова. Сказал твердо, без дрожи:

— Я такой же русский мужик, как и ты, полковник. Просто загнали в угол… Что ж, мочи, раз очередь подошла. Одним придурком больше, одним меньше, какая разница?

Санин помедлил, грязно выругался, сунул нож в чехол, попер к двери. Лизы будто не видел.

На дворе присел на приступочку, закрыл глаза… Почувствовал деликатное прикосновение к плечу.

— Давайте перевяжу, Павел Арнольдович.

Поглядел — у нее в руках медицинский пакет. С горечью отметил, как все ловко получается у настырной оперши. Как из воздуха выскакивают то пистолет, то телефон, то перевязочные материалы. В затуманенном сознании Санина со скрипом проворачивалось огненное колесо, может быть, земная ось.

— Знаешь, девочка, — произнес он, борясь с дурнотой, — ты Светика чем-то напоминаешь. Ее я тоже не успел урезонить. Она сама себя урезонила, пьяная разбилась вдребезги. Возьми себе на заметку.

— Не насмерть, Павел Арнольдович. Она выживет.

— Откуда знаешь?

— В больницу звонила… Потерпите, будет немного больно…

Прежде, чем отключиться, он ей поверил…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Из сообщений «ИТАР-ТАСС»:

«21 августа. Вчера в концертном зале им. Чайковского состоялся организационный съезд нового политического движения «ЗАКОН ПРЕВЫШЕ ВСЕГО». Проведены выборы руководящих органов, а также избран председатель «ЗПВ», которым стал министр МВД господин Зенкович. В заключительном слове, поблагодарив собравшихся за доверие, г. Зенкович, в частности, отметил, что новая политическая сила готова сотрудничать с любой партией или движением, разделяющим демократические принципы и стоящим на страже прав человека, кроме фашистов, коммунистов и других радикальных организаций. В конце вечера состоялся праздничный концерт, в котором приняли участие Людмила Зыкина и депутат Государственной Думы Константин Боровой».

«22 августа. В беседе с нашим корреспондентом господин Зенкович опроверг слухи о якобы организованном на него покушении, хотя признал, что стал на днях участником дорожно-транспортного происшествия. «Однако сообщения о множестве трупов, — с присущим ему остроумием добавил г. Зенкович, — сильно преувеличены». На вопрос корреспондента, чем он объясняет дорожный беспредел, г. Зенкович ответил коротко: «Смешно требовать с водителей соблюдения правил уличного движения, если верховная власть сама сплошь и рядом нарушает ею же утвержденные законы».

Любопытная подробность: по опросу фонда Карнеги рейтинг политического влияния г. Зенковича на минувшей неделе достиг наивысшей отметки — 39 %».

«28 августа. Как и ожидалось, господин Зенкович публично объявил о своем намерении баллотироваться в президенты, что резко изменило акценты в предвыборной гонке. Свое решение Игнат Семенович обнародовал во время инспекционной поездки по тюрьмам Подмосковья, в городе Орехово-Зуево. Собрав свою первую пресс-конференцию прямо на тюремном дворе, г. Зенкович заявил буквально следующее: «Я долго сомневался, прежде, чем решиться на этот шаг. Несмотря на множество обращений наших граждан и организаций, симпатизирующих моей скромной персоне, я постоянно отказывался, не считая себя достойным столь высокого поста. К власти я не стремлюсь, о чем можете спросить кого угодно, хотя бы и мою драгоценную супругу Галину Вадимовну. Однако проработав некоторое время в должности министра и лично убедившись, какой вопиющий произвол царит во всех слоях нашего больного общества, я понял: пока к власти не придет порядочный человек, для которого интересы нации выше его мошны, Россия не поднимется из пучины, куда ее опустила вся эта псевдодемократическая сволочь. Пусть простят дорогие сограждане резкие слова, поверьте, они продиктованы болью за поруганное отечество. Прошло время красивых сказок о капиталистическом рае, настал срок действовать — жестко и недвусмысленно. Я не случайно говорю об этом здесь, в старинном, прекрасном здании Орехово-Зуевского централа. Вор должен сидеть в тюрьме, и он, уверяю вас, будет здесь сидеть, если сограждане окажут мне доверие у избирательных урн».

Глеб Егоров, директор «Аэлиты», пару раз прокрутил видеозапись, остался доволен. Указательным пальцем почесал переносицу.

— Не вижу, кто мог бы его остановить.

Сидящий в соседнем кресле пожилой господин неприметной наружности, в добротном шерстяном костюме и с идеально повязанным галстуком — то ли китаец, то ли выходец из малых народов Севера, задумчиво произнес:

— Не знаю, сударь, не знаю… В России возможно все.

Анатолий Афанасьев

Анатолий Афанасьев — известный писатель, автор ставших бестселлерами современных криминальных романов, таких как «Зона номер три», «Монстр сдох», «Грешная женщина», «Ужас в городе», «Мимо денег», «Московский душегуб», «Реквием по братве» и др.

Оглавление

  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   I. ЛЕВА ТАРАКАН — ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО
  •   2. КОРПОРАЦИЯ «ВИТАМИН»
  •   3. БЛОНДИНКА ГАЛЯ
  •   4. ВЗГЛЯНИ НА ПРОШЛОЕ, ДРУЖОК
  •   5. ОБЕД С ПСИХИАТРОМ
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   1. С МИРУ по нитки — ГОЛОМУ РУБАХА
  •   2. В ЗОЛОТОЙ КЛЕТКЕ
  •   3. ЧИСТИЛЬЩИКИ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ
  •   4. КРАСИВАЯ ЖИЗНЬ
  •   5. ДЕНЬ БАНДИТКИ
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   1. ДОПРОС ПО-КИТАЙСКИ
  •   2. ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ ЕГОРОВ
  •   3. ПРОИСШЕСТВИИ В БАНКЕ «МЕДИУМ»
  •   4. ДЕВОЧКА ПО ИМЕНИ БЕДА
  •   5. ПОЛКОВНИК САНИН И ЕГО НОВАЯ ПОДРУГА
  • ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  •   1. УЖАС В ГОРОДЕ
  •   2. ЛОВУШКА ДЛЯ КРЕТИНОВ
  •   3. ОСВОБОЖДЕНИЕ ЗАЛОЖНИКА
  •   4. В ГОСТЯХ У ПОЛИВАНОВОЙ
  •   5. ВЛЮБЛЕННЫЙ ПОЛКОВНИК
  •   6. СЧАСТЛИВАЯ ЖИТУХА
  • ЧАСТЬ ПЯТАЯ
  •   1. БОЛЬШОЙ ШМОН В МОСКВЕ
  •   2. МАЛЕНЬКОЕ СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ
  •   3. КУЗНЕЧИК ЛЮБИТ КАК УМЕЕТ
  •   4. ОПЕРАЦИЯ «ДВОЙНИК»
  •   5. ОПЕРАЦИИ «ДНОЙНИК» (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
  • ВМЕСТО ЭПИЛОГА
  • Анатолий Афанасьев Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Радуйся, пока живой», Анатолий Владимирович Афанасьев

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства